Сохранить .
Багатур Валерий Петрович Большаков
        Закон меча #4
        Десятый век поднял Олега Сухова на изрядную высоту.
        Он стал Магистром, приближенным самого византийского императора…
        И тут Судьба бросает его в будущее - на триста лет вперед, в страшный 1237-й год, прямо под копыта конницы Батыя.
        И снова приходится выживать, снова подниматься из простых воинов…
        Он поднимется, не вопрос. Но знать бы еще, какой стороны держаться…
        Стоять ли за русских князей, братоубийц и губителей собственного народа?
        Или поддержать монгольских ханов, огнем и мечом насаждающих новый порядок?
        Валерий Большаков
        БАГАТУР
        Часть первая
        РУСЬ СВЯТАЯ
        Глава 1,
        в которой Олег Сухов встречает рассвет пополудни
        Лето 936 года по Рождеству Христову выдалось в меру жарким. Природа, словно балуя злаки и дерева, не скупилась на дожди, но и не задерживала тучи в небесах, открывая землю горячему свету. Пахари радовались скорым урожаям, вычищая громадные пифосы[1 - Пифос - огромный широкогорлый кувшин в форме шара с плоским дном. В таких хранили зерно, воду, рыбу (обычно пифос закапывали в землю). Кстати, именно в пифосе проживал Диоген.] и представляя, чего и сколько они купят в Городе, лишь только закончится страда.
        А сам Константинополь жил и горя не знал - купцы торговали, набивая мошну потуже, чиновники соскребали с пергаментов указы прошлых лет, дабы испачкать их новыми записями, нищие попрошайничали, воины скучали, священники молились во здравие и за упокой.
        Громадный Город-Царь, отстроенный на краю Европы императором Константином, красовался, выставляя себя напоказ, гордился своим величием, изнемогая от богатств, самим видом своим, роскошью немыслимой, внедряя в умы и сердца народов окрестных идею превосходства Ромейской империи.[2 - Ромейская империя - государство, которое принято называть Византией, хотя это то же самое, как если бы Российскую Федерацию именовали Московией.]
        Константинополь - око и центр вселенной. Базилевс[3 - Базилевс - император ромеев, то бишь византийцев.] - глава всех народов земли. И сами ромеи - народ особый, отмеченный свыше. Все прочие - варвары, неименитые и несчитаемые, удел которых состоит в служении ромеям.
        Константинополь - Второй Рим, и никому не сокрушить его, ибо град сей находится под надёжной защитой Провидения. Христианский Рим, преславный Константинополь, будет царить над миром вечно!..
        Внимали ли этим истинам заезжие варвары, история умалчивает. Русы, франки, норманны, хазары, угры, болгары бродили по великолепной и пышной Месе,[4 - Меса - Средняя. Главный проспект Константинополя, центральная улица.] дивясь бесконечным колоннадам и статуям, золотым куполам церквей, неисчислимым толпам горожан, разодетых в парчу и бархат. Вот только не почтение возбуждалось в их душах, а зависть и ревность.
        Варвары не признавали законов, не ведали ни стратегии, ни тактики, их действия были абсолютно непредсказуемы, но они крайне редко терпели поражения. К горю людскому, алчность дикарей-европейцев или азиатов-кочевников подкреплялась глупостью христолюбивых царей, множащих беды, подрывающих устои, близящих грозное крушение государства.
        Величайший, Святейший, Августейший, Единственно-премудрейший базилевс Роман I Лакапин долго думал, как же ему умилостивить противников, да ещё пуще порадовать сторонников, и придумал - устроил гонения на евреев. Бедных иудеев хватали по всей стране, силою заставляя креститься. Массы беженцев покидали империю, уезжали, уплывали в Хазарский каганат к своим единоверцам, а тамошний иша[5 - Иша - «управляющий богатством»; как бы царь Хазарин, правящий от имени кагана. Надо особо отметить, что вся верхушка каганата, купцы-рахдониты, ведущие заморскую торговлю, и часть простонародья исповедовали иудаизм.] Йосып бен Аарон, привечая гонимых, ответил гонителям массовыми казнями христиан. Тогда ромеи подкупили русского князя Хельгу, дабы тот воевал за них в степях таврических. Среди ночи воины Князевы напали на Самкерц[6 - Самкерц - надо полагать, нынешняя Керчь.] и захватили его из-за беспечности градоначальника Хашмоная, подавшегося на охоту. Каганат тут же нанёс ответный удар - хазарский полководец Песах осадил Самкерц и разорил подряд три города ромейских - Феодосию, Сукдею и Алустон.[7 - Нынешние Судак
и Алушта.] Так, из ничего, из сумасбродства неумного правителя, возжёгся огнь войны…
        Магистр Олегарий, он же Олег Романович Сухов, аколит средней этерии,[8 - Магистр - высший титул, которого мог удостоиться царедворец, не состоящий в родстве с базилевсом. Всего магистров в империи насчитывалось 12 человек. Аколит (или аколуф) - командир наемников. Этерия - личная гвардия императора. Различалась великая этерия, комплектовавшаяся из македонцев, малая этерия, в которой служили хазары и арабы-христиане, и этерия средняя, наёмная, куда брали викингов-норманнов или варягов (ромеи прозывали их варангами).] вышел на Месу, чувствуя, что настроение испорчено окончательно - базилевс слал его в Киев, к великому князю Ингорю Старому, за подмогой. А оно ему надо?
        Олег вышагивал, хмурясь и раздражённо толкая прохожих. Те иной раз огрызались, но живо смолкали, стоило им углядеть белый магистерский скарамангий[9 - Скарамангий - парадное одеяние вроде лёгкого кафтана длиною до икр, довольно узкое, стянутое в талии кушаком или особым поясом.] с пурпурными нашивками на груди. Кому ж охота связываться с вельможей такого ранга? Не все, правда, сникали от почтения - гости города, те же амальфитанцы или венецианцы, не ведавшие здешнего подобострастия, сникать особо не спешили, а бранились, порою и за нож хватались. Один такой, чернявый, с кривыми ногами, обтянутыми штанами-чулками, гневно обернулся, заработав тычок в плечо.
        - Ты чем-то недоволен? - холодно спросил его Олег, засовывая большие пальцы за пояс-сингулум из красной кожи с золотой пряжкой. Он подставлялся под удар.
        Чернявый лишь оскалился, вооружаясь изящным стилетом. Сухов не стал дожидаться, когда лезвие попортит скарамангий, и вышиб у строптивца кинжал из руки. Ударил под дыхало. Чернявый согнулся, сипло втягивая воздух и роняя шапочку с длинным пером. Олег ухватил нечаянного супротивника за длинные патлы, приложил головой об колено, добавляя кулаком по затылку - готов. Дерзостник рухнул на каменные плиты, истёртые подошвами и пятками.
        А магистру полегчало - согнав злость на патлатом, он малость успокоился, повеселел даже. Шаг его замедлился, придавая поступи величавость, подобающую царедворцу.
        «Да и что такого особенного произошло?» - подумал Олег. Можно подумать, в прошлые годы было легче - постоянно его слали куда-то. И в Хазарию он хаживал, и в Херсон, и в Александрию, арабами переиначенную в Искандарию. В Болгарии бывал, в Венеции, в Хорватии, в Бургундии и Лотарингии, Моравии и Швабии. Да легче сказать, куда его не закидывала судьба и приказ императора. Может, ему просто лень отправляться в дальний путь? До Киева - месяц пути. Да столько же обратно. Хорошо, если удастся к осени вернуться…
        Наверное, он, Сухов, просто повзрослел - сделал вывод Олег. Пропал прежний азарт, прежнее рвение, желание преуспеть. Он добился столь многого, что впору делиться с неудачниками!
        Щербина на каменной мостовой заставила его споткнуться и отпустить чёрта. Прохожие заулыбались, радуясь магистерской оплошке.
        - Ур-родцы… - выцедил Сухов.
        Если бы он ещё и растянулся на камнях, восторг толпы предела не имел бы.
        - Вода, вода! - послышался звонкий мальчишечий голос. - Холодная вода из цистерны Аспара! Вкусная! Кому водички?
        Сухов узнал одноглазого Никитку Хромца, маленького калеку-водоноса. Согнувшись под тяжестью двух бурдюков, перекинутых через худенькое плечо, Никитка побрякивал оловянными стаканчиками.
        - Ну-ка, налей мне, - остановился Олег.
        - Мигом, господин!
        Обрадованный водонос доверху наполнил стакан и поднёс Сухову. Магистр выпил с удовольствием. Действительно, холодная…
        - Держи, - сказал он, вкладывая в протянутую ладонь серебряный милиарисий.
        - А у меня сдачи не будет… - протянул Хромец.
        - А и не надо! - отмахнулся Олег и пошагал дальше, оставив за спиной осчастливленного Никиту. Легко быть добреньким…
        Обычно Сухов следовал принципу: «Не спеши творить добро!» Не повинуйся порыву, подумай, не умножит ли содеянное благо твои горести? Легче жить недоброму… Но иногда можно себе позволить благость.
        Ободрившись, Олег прибавил шагу, устремляясь к форуму[10 - Форум - площадь.] Аркадиана, где располагался так называемый Дом Василия, он же Дом Варвара - дворец, в котором поселялись воины-наёмники, принятые в среднюю этерию.
        В разные годы императора оберегали и варяги, и норманны. Под командованием Сухова служили и двухметроворостые северяне из хирда[11 - Хирд - дружина. Русский вариант - гридь.] доблестного ярла Олафа, сына Харальда Змееустого, и молчаливые, очень дружные йомсвикинги[12 - Члены своеобразного братства викингов, существовавшего на территории нынешней Северной Германии в описываемую эпоху.] из Юмны,[13 - Порт, предположительно находившийся в устье Одера.] и варяжская дружина Либиара из Хенугарда.[14 - Ныне Изборск.] Но больше всех Олег любил «ребятишек» светлого князя Инегельда Боевой Клык, ныне как раз и занимавших Дом Варвара.
        В одном строю с дружиной князя он повоевал немало, покоптился у одного костра, погрёб в одной лодье, не раз спасал товарищей от смерти неминучей, а они бросались на помощь ему, своему аколиту, некогда такому же варягу, молодому бойцу-дренгу по прозвищу Полутролль.
        Дружина Инегельда числом не поражала, едва ли большая сотня[15 - Большая сотня - приблизительно 120 человек. Был и большой десяток - 12 -15 бойцов.] мечей набралась бы, зато все были как на подбор - отличники боевой и политической подготовки. И были среди них лучшие из лучших - тринадцать витязей прекрасных, знаменитая «Чёртова дюжина» Боевого Клыка. Когда-то и Олег Полутролль числился в её рядах, чем весьма гордился. «Чёртова дюжина» всегда была на передовой. Брали город приступом, а тринадцать добрых молодцев уже за стенами крепости, побивают стражу у врат и впускают своих внутрь. Сталкиваются лодьи с арабскими сафинами,[16 - Сафина - боевой корабль на 50 гребцов.] зачиная морской бой, - «Чёртова дюжина» первой идёт на абордаж. И к кому ещё обратиться магистру и аколиту за помощью? Кого брать с собою в чёртов Киев, понуждать чёртовых славинов надрать задницы чёртовым хазарам? «Чёртову дюжину», разумеется…
        Князя Инегельда Олег приметил ещё с улицы - Боевой Клык стоял в одной рубахе на ступеньках у входа и озирал Мессу. Вид у него был героический - больше всего князь походил на завоевателя, только что поправшего знамя противника и занявшего его крепость.
        - Приветствую высокое начальство! - радостно протрубил Инегельд.
        - Здорово, Клык.
        - Проходь, дёрнем по маленькой. День-то какой! Грех не выпить.
        - Повод уж больно сомнительный, - улыбнулся Сухов, крепко пожимая громадную лапищу князя. - Я на минутку. Тут такое дело… Это самое… Мне срочно нужна «Чёртова дюжина» в полном составе.
        - И я?
        - Кстати, да. Куда ж без тебя…
        - А то! И куды именно без меня - ну, никак?
        - В Киев, князь. Мою особу беречь будете.
        - Ага… Куда и чего - ясно. А когда?
        - Сегодня. Это самое… Чем быстрее туда, тем скорее обратно.
        - По рукам!
        Распрощавшись, магистр повернул обратно - домой. Шёл и думал, как, в принципе, бессмысленна жизнь. Один наихристианнейший венценосец затеял евреев гонять, другой самодержец, приверженный иудейству, принялся крещёных казнить, а теперь венценосная особа, коя первой начала, жаждет и бойню устроить, и не запачкаться. А смысл? Почему славины должны теперь кровь пускать, себе и хазарам? Чего для? И всегда так - вышестоящие накосячат, наворотят, а «выпрямлять» приходится нижестоящим, теряя здоровье, а порой и само житие.
        Философический настрой привёл Сухова в равновесие, но хрупкий, едва обретённый покой ненадолго задержался в душе - на форуме Константина Олег стал свидетелем безобразной сцены. Справа от колонны, подымавшей над площадью золотую статую равноапостольного императора, располагался Нимфей - каскад бассейнов с гротами и арками, со статуями и чашами фонтанов. На краю Нимфея гомонила толпа. Сухов пригляделся и сморщился в гримасе отвращения - двое дюжих молодцев окунали в воду визжащего иудея, а толстый священник крестил его. Еврей лупил глаза, хватая воздух перекошенным ртом, и брыкался - руки его были связаны. Наконец ему удалось чувствительно задеть одного из молодчиков - тот упал, но и сам иудей не удержался, скрылся под водою. А в руках доброхотов уже билась, крича и рыдая, черноволосая девушка, наверняка Сара или Суламифь.
        - Эй, доставайте! - кричали в толпе. - Никак утоп!
        - Ничего, - успокаивали их другие, - лучше крещёным в рай попасть, чем нехристем жить!
        - Евлогий, чего встал? Тащи девку!
        - Сымай с неё всё! Покрестим!
        - Гы-гы-гы!
        Олег круто свернул в переулок, углубляясь в регеон[17 - Регеон - район Константинополя. Регеон Арториан числился в престижных.] Арториан. Настроение снова упало в минус.
        Он мог спасти эту евреечку, но не стал - опасно сие. И дело даже не в молодчиках, которых базилевс лишил химеры совести. С толпою Сухов справился бы. В крайнем случае, достал бы меч из ножен. А что потом делать? Выслушивать слезливые слова благодарности от спасённой Сары или Суламифи? А кто будет спасать его собственную жену и дочь от погрома? Кто защитит «пособника иудеев»? На титул магистра рассчитывать не стоит, да и надолго ли он его сохранит? Найдутся сметливые людишки - тут же нашепчут кому надо о предосудительном поведении «Олегария», поступающего наперекор благим намерениям Божественного императора. А тот сделает оргвыводы…
        Сухов снова ускорил поступь, угрюмо глядя под ноги. Самое неприятное заключалось в том, что ему даже не пришлось подавлять позыв вмешаться и прекратить безобразие. Прошло то время, когда он то и дело хватался за меч в глупом мальчишеском стремлении восстановить попранную справедливость. Ныне он зачерствел, заматерел, скрылся за скарамангием от сует беспокойного мира. Что ему та Суламифь? Не убивают же её, в самом-то деле…
        Дошагав до кованой решетки, огораживавшей парк, разбитый вокруг дома Мелиссинов, Олег подошёл к воротам. Калитку ему открыл верный Игнатий Фока.
        - Ну, как там, при дворе? - поинтересовался он по обычаю.
        - Как в курятнике, - буркнул Сухов, - не заклюют, так обгадят.
        Игнатий захихикал и сказал, предваряя вопрос:
        - Дома хозяйка. Гостей принимает.
        - И каковских? - поинтересовался Олег, хотя мог загодя назвать имена визитёров - захаживали к ним одни и те же.
        - Протоспафарий[18 - Протоспафарий - высокий придворный чин, самый младший из тех, которые давали право их владельцу присутствовать на заседаниях синклита (тайного совета).] Александр пожаловал.
        - Ну, конечно, - улыбнулся Сухов, - кто бы сомневался… Пожаловал! Можно подумать, он отсюда вылазил…
        Шурик влюбился в Геллу Читти, их кормилицу. Втюрился как мальчик. Гелла сперва робела, смущаясь, когда такой знатный господин оказывал ей знаки внимания, но вскоре разобралась в ситуации и тоже, как и Олег, стала называть протоспафария Пончиком. Это прозвище куда лучше, нежели имя, отражало натуру Александра Игоревича Пончева - доброго, мягкого, нерешительного и неуверенного в себе человека. Кормилица стала позволять себе милые капризы, могла и губки надуть - Пончик то страдал сладчайшей мукой, то воспарял выше ангелов небесных, будучи удостоен ласкового взгляда возлюбленной.
        Олег не вступался за друга, даже с укором не смотрел на Геллу. Напротив, радовался тому, что девушка ожила и снова открывается миру. Этой весной Читти пережила трагедию - она потеряла ребёнка. И её груди, полные молока, вспоили дочь Олега и Елены, найдёныша Наталью. Впрочем, при Елене Мелиссине Сухов никогда не упоминал слова «приёмыш» - женщина была свято уверена, что девочку послал ей сам Господь. Стоит ли говорить, что Олег ни разу не позволил себе усомниться в этом вслух?
        Елена Мелиссина, любимая его Алёнка, имела всё, что нужно женщине для счастья, - богатство, красоту, здоровье, любимого человека. И только детей не дал ей Бог. Елена сильно переживала, плакала украдкой, молилась и каялась во грехах, но понести не смогла. И вот, ровно год назад, в далёкой Италии, куда Мелиссину занесли чужие интриги и вражья злая воля, сосуд её исстрадавшейся души наполнился счастьем доверху - течение безымянной реки принесло корзинку с прелестным младенцем, малюсенькой девочкой с золотистыми кудряшками. Этот херувимчик не орал и не хныкал, он задумчиво сосал палец, лупая в небеса глазами василькового цвета.
        В тот миг вся природа будто замерла в явлении чуда - хмурые тучи, блиставшие молниями, рассеялись в могучем порыве вышнего ветра. Стихли громы, и солнце опустилось за край небес, рассекая закатный багрянец «Мечом Господа», знаменитым «зелёным лучом»…
        А Олег всё равно не поверил в чудесное обретение Натальи - сказывалось его прошлое, которое осталось в будущем. Эту свою тайну он не раскрывал никому, даже Елене. Только двое знали её - Олег Сухов и Александр Пончев. Они оба были пришельцами из года 2007-го, чужаками в лето 936-е…
        Магистр прошёлся по аллее, напрягая слух. Вот оно, предвестие дома - из окон донесся заливистый смех Натальи, перебиваемый воркованием сразу двух мамочек.
        Олег усмехнулся, покачал головой. Он никогда не страдал чадолюбием и относился к детям как к взрослым - иной ребёнок нравился ему, что случалось редко, а в основном малышня вызывала у него раздражение, в лучшем случае - равнодушие. Младенцами же Олег и вовсе брезговал, искренне не понимая, как можно восхищаться розовыми морщинистыми тельцами, представлявшими собой кишки, оравшие спереди и гадившие сзади.
        А вот с Натальей ему, можно сказать, повезло. Когда Елена выловила её, аки жена фараонова - Моисея, девочке исполнилось от силы полгода. Ходить она ещё, само собой, не умела, зато кушала с удовольствием - охватывала ручонками большую Геллину грудь и присасывалась, тараща глазята, в которых читалось безмерное радостное удивление: «И это всё мне?!»
        Сухов поднялся по лестнице и потянул на себя тяжёлую дверь. Перешагнул порог, додумывая мысль: а ведь ему ни разу не доводилось размышлять о продолжении рода. Да и что ему тот род? Пускай желающие успокаивают себя, что после смерти их черты проявятся в потомках, передадутся по наследству следующим поколениям. Но ему-то какая разница? Закончится ли на нём цепочка «прадед - дед - отец - сын» или продолжится в будущее до седьмого колена, ему-то что? Его-то, Олега Романовича Сухова, уже не будет в живых - помрёт он! А мёртвым безразличны дела сущих.
        - Пр-рывет! - воскликнул Пончик, встречая Сухова в обширном вестибюле. - Как жизнь, сиятельный?
        Александр, полный и румяный, буквально лучился счастьем.
        - По-моему, - усмехнулся Олег, - сияешь здесь как раз ты. Что такого случилось, эпохального? К ручке тебя допустила? Или к ножке?
        Пончик замахал на него руками, но не выдержал, признался.
        - Она меня… поцеловала! - выдохнул он, блаженно улыбаясь. - Угу…
        - В губы? - уточнил Сухов.
        - Э-э… В щёчку. Да какая разница?! Гелла меня по-це-ло-ва-ла! Меня! Представляешь?! Она - меня!
        Шурик тут же осёкся, продолжая излучать в любовном диапазоне. По лестнице спускалась Елена в длинной голубой столе,[19 - Стола - длинное платье прямого покроя, подвязывалось поясками в талии и под грудью.] цветущая, радостная и на диво красивая. Следом ступала Гелла в оранжевой тунике, держа Наталью на руках. Ростику Читти была небольшого, но стройна, белолица, а большие груди её тяжело покачивались, продавливая сосками тонкую ткань.
        Олег поймал себя на том, что с удовольствием пялится на Геллин бюст. Хотя почему сразу - пялится? Любуется…
        - Ты уже вернулся? - спросила Елена. Она выглядела оживлённой и радостной. - Будем кушать! Ирина, накрывай на стол.
        Домоправительница Ирина, женщина строгая и хозяйственная, родом из болгар, поклонилась госпоже и удалилась - строить и школить лакеев. С такой не забалуешь.
        Олег взял Елену под руку и повёл в трапезную, где стоял большой овальный стол и удобнейшие стулья с гнутыми спинками.
        - Ты чем-то встревожен, милый? - негромко спросила Мелиссина. - У тебя рука напряжена…
        - Ничего-то от тебя не скроешь, - улыбнулся Сухов. - Не то чтобы встревожен… Скорее, раздосадован.
        - Чем же?
        - Не буду портить тебе аппетит. Да ты не волнуйся - так, ничего серьёзного…
        Омыв руки, все расселись и отдали должное мастерству повара - худого Никомеда, чья тощая стать не соответствовала расхожему мнению о тучных кулинарах. В меню была нежнейшая телятина с разваристыми бобами, обильно политая соусом, душистым, острым и архисложным в приготовлении - одних трав надо было покрошить десятка три видов. Но получалось очень даже вкусно.
        Олег оглядел сотрапезников. Елена и Гелла кушали как птички, не доедая даже свои кукольные порции. Игнатий приканчивал уже вторую добавку, регулярно напоминая Пончику о трапезе - протоспафарий, в основном, пожирал глазами сеньору Читти, изредка, когда Фока непочтительно пихал его в бок, накалывая двузубой вилкой пару бобов или кусочек мяса.
        Сухов отмахнулся от лакея и сам разлил вино по драгоценным стеклянным кубкам.
        - Пончик, - сказал он, - плесни компота Геллочке.
        Протоспафарий кинулся исполнять просьбу, едва не пролив весь кувшин на обожаемый им предмет, чуть не умер от огорчения, но все же умудрился наполнить кубок ягодным отваром, почти не измарав скатерть.
        Читти улыбнулась, мимоходом осчастливив Пончика, и поделилась напитком с Натальей. Пей, дитятко, пей…
        Отхлебнув вина, Олег сказал:
        - Сообщаю пренеприятнейшее известие: базилевс повелел, и я должен отправиться в Киев. Хочет наш Святейший напакостить хазарам по-крупному - и чужими руками. Не получилось у него аланов натравить на каганат, так решил он побить хазар войском русским, напустить на них дружину Ингоря, сына Рюрика…
        - А ты? - спросила Елена.
        «По-моему, она не слишком-то и опечалена», - ревниво подумал Сухов и буркнул вслух:
        - А что я? Хватаю своих варягов и двигаю Ингоря Рюриковича уговаривать, злато-серебро сулить…
        Тут Гелла прижала к себе Наталью, так, что глаза кормилицы только и были видны из-за светлого чубчика, и сказала волнующим грудным голосом:
        - Александр, ты тоже будешь героем?
        Пончик, который в это время растерянно смотрел на Олега, соображая, как же ему быть, мигом втянул живот, выпрямился и решительно, солидно проговорил:
        - Конечно. Куда ж они без меня? Угу…
        Сухов испустил нарочито длинный вздох, косясь на Елену, однако прилива любви и нежности не дождался. Вернее, прилив-то был, но весь запас тёплых чувств жена растратила не на мужа. «Всё лучшее - детям».
        - Кому мы тут нужны, Понч? - сказал Олег, преувеличенно печалуясь.
        - Им нас совсем не жалко! - подхватил Шурик горестно, взглядывая на Геллу. - Угу…
        - Скучать и тосковать по нам уж точно никто не станет.
        Посмотрев на обеих мамочек, с увлечением менявших пелёнки Наталье, Сухов вздохнул уже неподдельно и махнул обречённо рукой.
        - Пойдём собираться, Понч.
        - Пошли… Угу.
        Тщательно отмывшись в купальне, Олег переоделся в чистое и поднялся к себе. Елена уже была там - она стояла у сундука- «башенки», откинув высокую крышку, и впрямь похожую на четырёхскатную кровлю.
        - Смену белья возьмёшь, - сказала Мелиссина непререкаемым тоном, выкладывая сложенные вещи, - полотенце не забудь… А где твой сагий?[20 - Сагий - плащ-накидка.]
        - Лето на дворе, - проворчал Сухов, - буду я ещё жариться в сагии…
        Женщина повернулась к нему, изгибая губы в сладкой улыбке, положила руки Олегу на плечи.
        - Ты меня к Наталье ревнуешь? - промурлыкала она. - Глупый мой варвар…
        Сухов притянул Елену к себе, чувствуя, как кровь начинает потихоньку закипать.
        - А давай прямо здесь? - сказала Мелиссина, быстро подбирая подол столы и стягивая её с себя.
        - А давай!..
        …Отплывали рано утром, когда солнце едва показало краешек за кипарисами на восточном берегу Босфора.
        Ладная, длиннотелая скедия[21 - Скедия - варяжский корабль, классом пониже лодьи, рассчитанный на 40 гребцов.] отчалила, толкаемая вёслами и подгоняемая красно-белым парусом. «Чёртова дюжина» в полном составе гребла, а светлый князь Инегельд гордо восседал на месте кормщика.
        Олег устроился посерёдке, у самой мачты - сидел, полуприкрыв глаза, и слушал, как скрипит дерево, как острый нос скедии надрезает шумливую волну. Унылый Пончик расположился тут же, длинно и тоскливо воздыхая.
        - Что развздыхался? - пробурчал Сухов. - Нечего было в добровольцы записываться, сидел бы дома.
        - Ага, - тускло сказал протоспафарий, - а что бы я Гелле сказал? Извини, мол, не гожусь в герои? Ещё чего…
        - Тогда не вздыхай.
        - Буду, - буркнул Пончик.
        Усмехнувшись, Олег пересел на свободную скамью - погрести. Перед ним пыхтел огромный Малютка Свен, похожий на учёного медведя, позади кряхтел Ивор Пожиратель Смерти, изящный, как девушка, и опасный, как демон ночи.
        - Устал сидеть? - добродушно пробурчал Свен.
        - Да сколько ж можно… Руки нам не для того вставлены, чтобы их на коленях складывать.
        - Эт точно…
        И варяги продолжили тягать вёсла. Земля отдалилась, засинела зубчатой полоской, утончилась до линии и пропала из глаз. Одно море раскинулось кругом. Русское море.[22 - Ныне Чёрное. Ромеи прозывали его Понтом Эвксинским.]
        Пересечь Понт Эвксинский было проще всего - попутный ветер исправно поддувал в широкий полосатый парус. Подняться по Днепру стоило усилий куда больших - четыре недели гребли варяги, одолевая течение. Слава Богу, на порогах их никто не поджидал - ни угры, ни печенеги засад не устроили, даже Айфор[23 - Айфор - «Водопад на волоке» - самый опасный из днепровских порогов, его обходили по суше, переволакивая суда «в объезд» за шесть вёрст.] удалось пройти тихо и мирно.
        А вот выше по реке, уже в пределах Киевского княжества, «Чёртовой дюжине» перестало везти - громадный, полупритопленный ствол дерева проломил скедии днище. Пришлось варягам разделиться - шестеро остались с Инегельдом, корабль чинить, а остальные отправились пешком по возвышенному западному берегу, пока не вышли к стойбищу булгар-ультинзуров, коих славины прозывали уличами.
        Здесь варяги присмотрели себе степных лошадок - коротконогих, с толстыми шеями и длинными гривами. Сторговались быстро - ромейское серебро сразу нашло путь к сердцам табунщиков. Сёдел, правда, не было, одни вонючие попоны, так и ехать было недалёко - в дневном переходе к северу находился Витахольм, варяжская крепость на Днепре, а оттуда до Киева вёрст тридцать, от силы. Рядом совсем!
        …Олег не торопил своего лохматого коня, он благодушествовал. Полуденное солнце пригревало, но душно не было - по правую руку протекала великая река, уносящая к морю прорву мутно-зелёной воды, а слева поддувал ветерок, щекоча ноздри горьким травяным духом. Хорошо!
        Отряд взбирался на крутые склоны, стараясь держаться низин или пробираясь дубравами, спускался в глубокие, сырые овраги, вскачь одолевал клинья степи, прорывавшейся к самому берегу Днепра, выносившей к камышам широкие разливы зелёного ковыля.
        Сухов ехал налегке, доверив латы и оружие вьючной лошади.
        Впереди скакали Свен с Ивором, сзади догоняли Акила Длинный Меч и Фудри Московский, а Стегги Метатель Колец на пару с Сауком, сыном Тааза, прикрывали магистра и протоспафария с флангов.
        Еле заметная тропа завела кавалькаду в густой ольховник, за которым открылась бесконечная зелёная равнина. Степь поднималась навстречу дремучими травами, бурьяном такой высоты, что коня укрывала с головой. Дикое Поле.[24 - Дикое Поле - так называли степь на Руси.]
        Стоял июнь, степь продолжала цвести - отходила нежная голубизна незабудок и золотистые разливы крестовика и лютика, начиналось царствие тёмно-лилового шалфея. Пахло им же и ещё полынью.
        Разъезжать у всех на виду в степи - очень нездоровое занятие, но уже открылся взгляду высокий мыс, на котором крепко сидела деревянная крепость.
        - Витахольм! - довольно прогудел Малютка Свен.
        Сухов кивнул, соглашаясь, и в то же мгновение свет, заливавший реку и поле, померк. Небывалая, немыслимая тишина упала на степь. По небу разлилось странное сиреневое сияние, отсветы его пробегали по траве, бросая на изумлённые лица варягов лиловые тени.
        - Ах, чтоб вам пропасть!.. - зашипел Олег, ярея, и разразился самой чёрной бранью, какую только помнил.
        - Не хочу-у! - заскулил Пончик.
        Но бесполезно было ругать или уговаривать мироздание. Откуда ни возьмись, наплыл голубой туман, обездвиживая всё сущее, - и бысть тьма.
        …Свет ударил неожиданно, распахнул ясное, холодное небо. Солнце было неярким - алым полушарием выползало оно из-за горизонта, ещё не давая тени, тая в углубинах рельефа ночные сумерки. Воздух был сырой и льдистый.
        Олег ощутил себя сидящим в седле - конь под ним испуганно храпел, топчась по рыхлому снегу. Пончик гарцевал рядом - и никого больше, пусто.
        Сухов сгорбился, словно под гнётом обрушившегося на него несчастья. Задохнулся, унимая позыв выть и рубить наотмашь.
        То, чего он больше всего боялся, всё-таки произошло - их с Пончиком опять, в который раз, перебросило во времени. Раньше это хоть и бесило, но представлялось приключением, а теперь… Теперь случилась беда - между ним и Еленой пролегла пропасть. Век разделил их или вечность - какая разница? Всё едино - навсегда. Или - разгорелась вдруг безумная надежда - весна пришла, года 937-го?!
        Вокруг стелилась степь, холмистым раздольем убегая к западу. Снег лежал рваным серым покрывалом, Днепр был скован льдом. Изо рта у Олега шёл пар, а Пончик, известный мерзляк, и вовсе закоченел.
        - Февраль, - определил Сухов. - Или март.
        - Ты так спокойно об этом говоришь! - страдающим голосом сказал Александр. - А ведь, если нас опять перекинуло лет на сорок, как тогда, то всё! И Гелла, и Елена давно состарились, даже твоя Наталья уже взрослая тётка! Мы их потеряли! Слышишь?!
        - Заткнись, - процедил Олег.
        Минутное отчаяние как накатило на него, так и схлынуло, зато в груди заклокотала злоба, бешеная ярость поднималась из глубин души - да сколько ж это можно?! Никому не позволено, ни Богу, ни Гомеостазису Мироздания, так жестоко изгаляться над человеком! Есть некая таинственная сила, которая стремится вернуть их с Пончем в «родное» время? Ладно! Так пусть возвращает сразу, пока ты не врос в чужой век, пока не сроднился с ним, не укоренился дружбами да любовями! Нельзя вырывать вот так, с кровью, с сукровицей! Больно же!
        Чудовищным усилием воли Сухов подавил осатанённость. Кому тут пенять? К кому взывать?
        Привычно хлопнув по боку, меча он не обнаружил - его верный акуфий[25 - Акуфий - меч в виде клюва цапли, хорошо «вскрывал» кольчужные доспехи.] остался в прошлом, на вьючной лошади.
        - Т-твою-то ма-ать… - протянул Олег и ощупал кошель на поясе. Не туго, но увесисто. И ещё здоровый кинжал в ножнах. Вытащив клинок, Сухов посмотрелся в блестящее лезвие.
        - Называется: «Приплыли», - сказал он.
        Сощурившись, магистр осмотрелся. Степь, да степь кругом… И ни единого следа на мокреющем насте, кроме тех, что оставили их кони. Какой-нибудь печенег обалдеет, когда увидит отпечатки - с неба эти скакуны свалились, что ли? Или время печенегов уже вышло? Витахольм вдали почти не изменился, разве что больше стал…
        - Поехали, Понч, - сказал Олег, - оденемся по сезону.
        - Да что ж ты за человек такой? - простонал Шурик. - Или тебе всё равно?
        - Мне не всё равно! - с силой ответил Сухов. - Но я не позволю себя сломать ни человеку, ни закону природы! Не дождутся, понял?
        - Господи… Господи… - запричитал Пончик, крепко зажмуриваясь и тряся головой. - Что ж нам делать-то?
        - Жить, Понч, - сказал Олег с прочувствованностью и похлопал товарища по плечу. - И пошло оно всё на хрен!
        Он замолчал, оглядывая расстилавшуюся степь, Днепр, бронированный чёрным льдом с намётами снега, серое небо, спешащее голубеть, и красное солнце.
        Ненавижу, подумал он. Ненавижу этот мир, этот век. Всех тут ненавижу. Тем хуже для них…
        - Поехали, Понч, - сказал Сухов и направил коня к Витахольму.
        Глава 2,
        в которой Олег производит себя в рыцари
        Был Витахольм, да весь вышел - покинули его варяги. Видать, на север перебрались, к воле новгородской поближе, от князей киевских подальше. Ныне крепость звалась Витичев холм и выглядела запущенной - нижние венцы городских стен подгнили, шатровые кровли на башнях, некогда крытые тёсом, обветшали так, что оголились рёбра стропил. Посад[26 - Посад - то же, что и слобода; поселение вне городских стен.] на склоне горы тоже измельчал - десяток рыбацких изб торчал между крепостью и берегом, да столько же бань, вот и всё поселение.
        Сухов помотал головой - окружающий мир был, настолько реален во плоти своей, что рассудок отторгал самую мысль о путешествии во времени. Путешествие с пересадками - криво усмехнулся Олег и тут же нахмурился, сжал зубы: хватит! Довольно об этом.
        Проехать в город удалось легко, стража у воротной башни магистру с протоспафарием не препятствовала, только проводила их глазами, удивляясь странной заморской одёже.
        - Холодно! - пожаловался Александр.
        - Потерпишь, - буркнул Сухов.
        - Чего ты такой злой? - обиделся Пончик. - Между прочим, я не меньше твоего переживаю! Угу…
        Олег почувствовал прилив раздражения.
        - Кто тебе сказал, что я вообще переживаю? - накинулся он на товарища. - Да по фигу мне это время! Мне всё по фигу!
        - Не злись, - миролюбиво сказал протоспафарий, ещё пуще разозлив Сухова.
        - Не лезь ты ко мне! - грубо ответил магистр. - Я тут поубивать всех готов, а он лезет…
        Шурик надулся и отвернул голову. Легче Олегу не стало, но хоть злость прошла, сменилась глухой досадой. Воистину, проще убить кого-то, чем успокоиться…
        Выехав в город, Сухов осмотрелся. Маленькую площадь, на которой он находился, замыкали большие бревенчатые амбары, крытые почерневшим камышом. Грязный снег вокруг был вытоптан в мерзкую бурую жижу, копыта коней противно плюхали по ней, но горожане как будто и не замечали этого - они суетились, радовались, переговаривались громко и весело.
        Олег напряжённо вслушивался в звуки их речи. К его великому облегчению, он понимал то, о чём говорили жители Витичева холма - люди переживали, хватит ли зерна до нового урожая, ругали скупердяя Микиту Творимирича, хвалились выдержкой хмельного мёда, грозясь в одиночку вылакать целый жбанчик, тем более, и повод есть - Новый год как-никак! Грех не выпить!
        Тут же Сухов припомнил Инегельда. Ещё быстрее он запретил себе думать об этом, а то мигом потянется ассоциация, связывая «Дом Варвара» с регеоном Арториан, где напротив церкви Святого Сампсона живёт… Стоп!
        Олег сосредоточил все мысли на настоящем, боясь даже памятью возвращаться в прошедшее.
        Язык, на котором он разговаривал с Боевым Клыком, был грубее того, что слышался на улицах Витичева холма, - грубее, резче, выпуклей, что ли. Ныне говор стал напевней и мягче - чувствуется влияние славинских наречий. Вот некий Местята упрекает соседа: «Данило, чему еси давно те пришёл, а ныне еже еси пришёл, а то добро же, пьеши ли наше питие?» (Данило, почему раньше не приходил, а теперь пришёл? Но и то хорошо. Пьёшь ли наше питьё?) А Данило отвечает Местяте: «Доселе есмь не пил, ныне же ты велишь, пью!» (Раньше не пил, но теперь ты велишь, поэтому пью!)
        Тут целая орава посадских мальчишек высыпала из проулка. Чумазые от копоти курных изб, одетые как попало - кто в рваном отцовском полушубке, кто в материной душегрейке, - мальчиши, взбудораженные праздничной суматохой, заозирались, выискивая приключений на задницу. И доискались - стали потешаться над скарамангиями пришельцев, дразниться и обзываться противными голосами:
        - Эй, скоморох на лошадЕ!
        - Глянь-ко, чисто пугало!
        - С огорода сбежало, коняку зажало!
        - Чучело! Чучело!
        Обычная сдержанность изменила Сухову - он замахнулся, но мелкая шпана ничуть не испугалась. Издавая неприличные звуки и хохоча, мальчишки стали подбирать с земли конские «яблоки» и бросаться в «скоморохов». Здорово разозлённый, Олег спешился - и угодил в яму. Под настом из мокрого снега воды было по колено. Ледяной.
        Малолетки завизжали от восторга, а распаренный, краснорожий мужик в наброшенном на плечи тулупе, наблюдавший эту сцену, гулко загоготал, приседая и шлёпая себя по ляжкам.
        Не помня себя, Сухов выхватил кинжал и бросился на обидчиков.
        - А ну!..
        Завопив, мальчишки дунули в щель между амбарами. Мужик в тулупе кинулся следом, втесался, но застрял - и заорал благим матом:
        - Рятуйте, православные!
        Проклиная всё на свете, Олег забрался на чалого. Всё не так! Всё не там!
        Уняв дыхание, Сухов медленно сосчитал до пятнадцати. Спокойствие, только спокойствие… Перехватив испуганный взгляд Пончика, Олег решил помириться и сухо сказал:
        - И вправду холодно…
        - Ага! - с готовностью отозвался Александр.
        - Слушай, Понч… это самое… будь другом, сгоняй вон к церквушке, узнай хоть, какое время на дворе.
        - Сейчас я!
        Шурик порысил к маленькому храму, приткнувшемуся к крепостной стене, и, не слезая с седла, задал вопрос проходившему мимо попу, толстому и важному. Поп понял его и дал ответ. Вернувшись, Пончик проговорил в возбуждении:
        - У них тут Новый год! Представляешь? Первое марта одна тыща двести тридцать седьмого года![27 - В старину Новый год встречали по ромейскому (и римскому) обычаю, по церковному календарю - 1 марта.] Угу…
        - Да-а… - протянул Олег. - Закинуло нас…
        Александр, только что оживлённый, увял, поник весь.
        - Триста лет минуло… - сказал он. - Всех наших давным-давно нет уже… Угу…
        - Молчи! - жёстко потребовал Сухов. - Забудь! Понял?
        - Понял-то я, понял, - вздохнул Шурик, - только как же тут забудешь?
        - А ты делом займись, - присоветовал Олег, - некогда думать будет. Короче. Ставим перед собой цель и добиваемся её. А какая у нас цель? А та же, что и раньше, - рваться вперёд и вверх! Рваться и рвать всех подряд, кто помешает нашему возвышению. А для начала надо приискать князя, чтобы послужить ему и выбиться в люди.
        - А потом? - спросил Шурик.
        - Суп с котом. Поехали к торгу!
        И они поехали - мимо покосившейся звонницы, мимо высоких заборов с грязными, осевшими сугробами в тени, мимо старого терема, мимо постоялого двора, прямо к рыночной площади, куда, казалось, сошлось всё население города. Одни продавали, другие покупали, и все орали наперебой, перекрикивая друг друга:
        - А вот жито! Зернышко к зёрнышку! Сухое да звонкое!
        - Рыбка, рыбка свежа-айшая! Только что из Днепра!
        - Кому мёду? Хорош медок! Липовый! А уж как пахнет…
        - Мясо парное, ишшо остыть не успело! Глянь только - ни хрящика, ни жиринки, мякоть одна!
        Народ вокруг разный суетился, горожане, в основном, да степняки. Хотя различишь не сразу - витичевцы кутались в рыжие и бурые армяки,[28 - Армяк - длиннополое теплое одеяние из армячины - верблюжьей шерсти. Больше всего напоминало просторную, безразмерную шинель. Подвязывался кушаком.] подвязанные кушаками, а кочевники носили тёплые халаты и кафтаны, разве что с запахом на другую сторону - разница невелика. И на лицо похожи были местные - все одинаково черноволосы да черноглазы, разве что степняки поскуластее выглядели, да чуток пораскосее, а ежели мельком глянуть, то не сразу и распознаешь, кто есть кто. Из разговоров в толпе Олег уяснил, что кочевники тут не пришлые, а вроде как свои, хоть и не коренные, - торки, печенеги, берендеи, ковуи. Всех их «чёрными клобуками» прозывали - за войлочные колпаки-капюшоны. Посмотришь со спины - вроде монах-черноризец шагает, а как обернётся - лицо загорелое, кострами копчённое, бородёнка в косичку заплетена, а глаз с прищуром, целится будто. Степная порода.
        Ну, это, так сказать, гости города, а вот как прикажете хозяев называть? Раньше-то просто было - тут соседствовали северяне-русы и южане-славины. А теперь, триста лет спустя?
        Оказалось, что все тутошние - киевляне.[29 - Если выговаривать по тогдашним правилам, то «кияне». Но слово «киевляне» нам привычней.] Не жители града на Днепре, а люд, населяющий Киевское княжество, подданные великого князя, что в Киеве сидит и оттуда правит. Восточней проживали черниговцы, к западу - галичане, дальше на север - рязанцы да смоляне. Разобщённые, чужие друг другу. Друг другу? Скорее уж, враг врагу… Печенег какой-нибудь, вольный сын степей, был киевлянину ближе, чем гордец-новгородец или задавака-суздалец.
        - Хватит сидеть, - бодро сказал Сухов. - Слезай, пройдёмся!
        - Да ну, - сказал Пончик боязливо, - тут собаки…
        - Ну и что? Пинками тех собак!
        - Ага! А если укусят?
        - Так я ж и говорю - пинками! Пошли.
        Олег покинул седло и неторопливо прошёлся по рядам, ведя чалого в поводу. Привязывать его к коновязи он опасался (вдруг уведут?), да и просто захотелось подвигаться, согреться.
        «Меховые изделия» удалось купить по дешёвке - не сезон. Сухов быстро переоделся, накинув поверх рубахи кунью шубу, крытую вишневым бархатом-аксамитом, с откинутым бобровым воротом, и прикрыл голову войлочной шапкой с разрезом спереди.
        - Ну как? - спросил он у Пончика.
        - Все девки - твои! - ухмыльнулся тот и пригасил улыбку, вздохнул.
        - Чего развздыхался? Меряй!
        - Может, чего попроще? - неуверенно проговорил Александр. - Денег жалко… Угу.
        - Чего их жалеть? Деньги на то и придуманы, чтобы их тратили. Лично я собираюсь ко двору князя киевского, а там по прикиду и встречают, и провожают. Ты со мной или как?
        - С тобой!
        - Ну так меряй!
        И Пончик примерил бобровую шубу, обшитую сукном, и круглую шапку с соболиной опушкой.
        - Ну, вот, - оценил Олег, - совсем другое дело.
        Рассчитываясь с суетливым торгашом золотыми номисмами,[30 - Византийская золотая монета (3,79 -4,55 г, в зависимости от эпохи). Чеканилась с IV века н. э.] Сухов принял на сдачу серебряную гривну и полную горсть мелочи - кожаных кун и векш.[31 - Тогдашняя денежная система опиралась на серебряные гривны (49,25 г). Одна гривна была равноценна 25 ногатам, или 50 кунам, или 100 векшам.]
        Приосанившись, Олег проследовал к оружейникам. Народу возле лавок, торговавших доспехами, щитами да оружием, было немного - уж больно дорого всё. Трёх коней можно было приобресть по цене одного простенького меча, а за полный набор доспехов и воинских «орудий труда» отдашь столько гривен, что хватило бы на покупку стада коров, голов этак с десяток-полтора.
        Среди бойких купцов Сухов сразу выделил «чужеродное тело» - долговязого крестоносца, зябко кутавшегося в свой плащ. Видать, из самого Константинополя прибыл «лыцарь», да поиздержался, раз уж понёс на торг свою «сбрую»[32 - Понятия «латный костюм» в те времена не существовало. Доспехи подчас назывались просто «сбруей».] - длинную кольчужную рубаху-хауберк, с капюшоном и «варежками», ведёрчатый шлем с прорезями для глаз и дырочками для дыхания.
        Покупатели обходили рыцаря стороной, прицениваясь к привычным шеломам[33 - Шелом - сфероконический шлем с плавным переходом в остриё на верхушке. Хорошо защищал от вертикальных ударов мечом или саблей, потому и продержался у русских витязей несколько веков подряд.] и панцирям из бычьей кожи. Заметив интерес Олега, долговязый оживился.
        - Не желаете ли купить? - прожурчал он в манере разбитного продавца, разве что с запинками в трудных словах. - Всё в лучшем виде, работа знатнейших мастеров Милана и Аугсбурга! Как раз ваш рост, словно кто мерку снял!
        Его русская речь была удивительно чиста, разве что подчёркнуто чёткий выговор выдавал в рыцаре инородца.
        - Вы говорите по-гречески? - спросил Олег церемонно.
        - О, да!
        - С кем имею честь?
        Крестоносец неуловимо изменился - он будто вырос, сквозь торгашескую угодливость прорезалось достоинство.
        - Барон Гийом де Танкарвиль, - представился рыцарь.
        - Магистр Олегарий, - отрекомендовался Сухов. - Приветствую вас, милорд. И позвольте вам представить моего друга, протоспафария Александра.
        Гийом и Шурик сдержанно поклонились друг другу.
        - Что привело вас на эти стылые берега? - вежливо поинтересовался Олег, переходя на русский.
        Барон улыбнулся.
        - Под уч-ти-во-стью сиятельный магистр скрыл иной вопрос, - сказал он. - Почему рыцарь продает свои доспехи? Видит Бог, я верно служил и храбро сражался, посему и был отягощен грехами тяжкими. Меч мой испил немало крови сарацин, но поднимать его на христиан только за то, что они право-слав-ные… - барон де Танкарвиль покачал головой. - Нет, этого моя душа не приемлет. Я решил уйти от мира и за-тво-риться в тихой обители, где проведу остаток дней в молитвах, взыскуя покоя…
        Сухов кивнул и скинул шубу. Натянул на себя толстый стеганый гамбезон - мягкую подкладку под кольчугу, гасящую удары. Хм. Надо же… И впрямь, будто по нему сшито.
        Гийом помог магистру надеть скрипящий доспех. Олег напялил меховой подшлемник, просунул голову в кольчужный капюшон, затянул шнурок вокруг лицевого отверстия. Плосковерхий, похожий на бочонок шлем довершил облачение. Шлем сидел как влитой. Благодаря ременной подкладке, он не давил, зато облегал плотно, в самый раз. Смотреть на мир сквозь узкие прорези Сухову было непривычно, но это пустяки, дело житейское.
        - Ну, как? - глухо раздался его голос. Пар от дыхания протёк через насверленные дырочки.
        Пончик выразительно показал большой палец:
        - Класс!
        Олег величественно кивнул и стащил шлем.
        - Я беру латы, - сказал он.
        - А меч?
        - И меч.
        - Слава тебе, Господи! - вырвалось у барона.
        Сухов выскреб остаток золота из кошелька и передал его Гийому.
        - О, сиятельный! - с чувством изрёк рыцарь. - Вы меня спасли! Скоро уже лёд сойдет, и к югу двинется купеческий караван, а у меня ни гроша на дорогу! Уж год минул, как я тут око-ла-чиваюсь. Послали меня к великому князю киевскому с поручением, а вот обратно всё никак не выберусь… Что ещё могу я сделать для своего благодетеля?
        - Расскажите, милорд, о князе - сам к нему направляюсь. Кто он и что он?
        Гийом смутился.
        - Это сложно, сиятельный, - сказал он с запинкой. - В том году княжил Владимир Рю-ри-кович, но он попал в плен к половцам…
        - К «чёрным клобукам»? - вставил Олег, демонстрируя свою осведомлённость.
        - Что вы, сиятельный! «Чёрные клобуки» - пострадавшая сторона. Половцы изгнали их из степи, и те немного обрусели, крестились даже, многих к оседлости потянуло. А степь не зря зовётся Половецкою… Так вот. Трон Владимира Рюриковича занял Изяслав Мсти-сла-вович «Смоленский». Зимой великий князь Владимир выкупился из плена и выгнал Изяслава из Киева…
        - Ага… - задумался Сухов. - Чувствую, без пол-литра тут не разберёшься…
        - Что? - не понял барон.
        - Я говорю, просто так в нынешней сложной политической обстановке не разобраться. Буду обязан, если милорд согласится разделить с нами трапезу.
        - Плачу я! - поставил условие Гийом.
        - Идёт!
        Харчевня отыскалась неподалёку - это была огромная изба с низким закопченным потолком, подпёртым резными деревянными столбами. Тусклый свет, падавший из малюсеньких окошек, заделанных слюдой, уступал отблескам огня из открытой печи, напоминавшей камин и такой огромной, что хоть быка в ней жарь. В душном полумраке угадывались длинные столы и скамьи. Скамьи, натёртые седалищами, блестели, словно покрытые чёрным лаком, а вот столешницы сияли белизной скоблёного дерева. Пахло дымом и квасом.
        - Чистенько, - снисходительно сказал Пончик. - Белый верх, чёрный низ. Угу…
        Барон тайком рассчитался с краснолицым кабатчиком, видимо, погашая прошлые долги, и громким голосом заказал мяса, хлеба и вина.
        Олег сел за стол, по привычке - спиною к стене. Шурик притулился рядом, Гийом устроился напротив.
        - Что вы хотите знать о князе киевском, сиятельный? - спросил он.
        - Всё!
        Барон потёр редкую рыжеватую бородку, сморщил хрящеватый нос, задумался.
        - Тут такой узел завязался, - протянул он, - что слова и дела одного лишь князя киевского не выпростать из общей путаницы…
        - А вы по порядку, милорд, - спокойно ответствовал Сухов. - И учтите, что я совершенно не знаю, что здесь творится. Давно не был. Очень давно…
        - Хорошо! - тряхнул головой Гийом. - Начать надо с того, что на востоке Киевское княжество соседствует с Черниговским. Там правит Михаил, старший из рода Ольговичей, сын Всеволода Чермного. А на западе проходит граница с княжеством Галицким, на чей престол раз за разом пытается взойти Даниил Романович, волынский князь. И все эти три больших царства-государства раздроблены на множество мелких. Так вот… Тут уже лет десять, если не больше, идёт война между местными государями. В начале позапрошлого года князь Даниил потерял Галич. Тогда же к Киеву двинул войска Михаил Черниговский, вместе с Изяславом Мсти-славо-вичем. Тогдашний великий князь киевский, Владимир Рю-ри-кович, пошёл на союз с Даниилом Галицким. Михаил Черниговский отступил, а Изяслав бежал к половцам, с коими весьма дружен, к хану Котяну Сутоевичу. Владимир же с Даниилом повернули на Чернигов, и там к ним присоединился князь Мстислав Глебович. Он отговорил их нападать на Чернигов, но при этом лукавил, поскольку являлся тайным союзником Михаила Всеволодовича и желал измотать князей галицкого и киевского в мелких стычках.
        - А Мстислав Глебович - это кто? - спросил Пончик.
        - Мелкий феодал, - ответил Олег со знанием дела. - И что было дальше, милорд?
        - Повоевав под Черниговым, - продолжал барон, - князья повернули на запад и, не доходя до Киева, столкнулись с половцами, призванными Изяславом Мстиславовичем… Так вот. Даниил и Владимир повернули в степь и у Торческа, города «чёрных клобуков», их полки были смяты и рассеяны войском половецким. Владимир Рю-ри-кович угодил в плен, а Даниил Романович бежал в Венгрию, к королю-крестоносцу Эндре II, где близко сошёлся с австрийским герцогом Фридрихом Бабенбергом. Даниил всё искал стороннюю помощь, но его преследовали неудачи. Понадеялся Романович на союз с поляками - не вышло. Венгры… Умер король Эндре, и в октябре на престол должен был взойти давний противник Даниила, Бела IV. Волынский князь… как тут говаривают - из кожи вон лез, лишь бы угодить новому государю и склонить его на свою сторону. Он даже шагал в составе коронационной процессии в Секеш-фехер-варе, как последний вассал - вёл под уздцы королевского коня. Не помогло!
        Тогда же бояре галицкие зазвали к себе в князья Михаила Всеволодовича, а Изяслав, сын Мстислава Романовича Старого, сел на трон в Киеве. Так Господь одним уготовил поражение, а другим даровал победу…
        Тут пышнотелая девица принесла запотевшую амфору-корчагу, разлила вино по чарам, быстренько обернулась, расставила блюда с парящим мясом, порезала духовистый каравай.
        Троица налегла на вино и закуску. После второй чарки Гийом отёр усы и продолжил «политинформацию»:
        - Так вот… - сказал он внушительно. - Весною прошлого года Михаил Черниговский затеял поход на Владимир Волынский, где в ту пору засел Даниил Романович. Тогда же Владимир Рюрикович выкупился из плена, изгнав из Киева князя Изяслава. Он снарядил и послал в помощь Даниилу Галицкому союзных «чёрных клобуков» и полк воеводы своего, Данилы Нажировича. Войско сие взяло в полон князей Волховских, и Михаил Черниговский, объединившись с Конрадом Мазовецким…
        - Польским королём? - решил блеснуть познаниями Олег.
        - Ах, что вы, сиятельный! Короля в Польше давным-давно нет, там творится то же, что и здесь, - некогда единая страна порезана на княжества-лоскутки. Ими правят Генрих Набожный, Владислав Тонконогий, Болеслав Стыдливый, Лешек Белый и ещё добрый десяток мелких властителей. А Конрад княжит в Мазовии. Так вот. Объединившись с ним, с половцами Изяслава, Михаил Черниговский осадил Владимир, якобы желая вызволить болховцев… И тут половцы изменили, ушли к Владимиру Рюриковичу! И всё! Конрад Мазовецкий бежал, потопив половину войска на переправе, Михаил Черниговский отступил, а Изяслав Мстиславович снова захватил Киев. И вот, уже этой зимою, Даниил Романович и Владимир Рюрикович обратились к Ярославу Всеволодовичу, князю переяславскому, под чьею рукой сам Новгород Великий, и предложили ему занять киевский стол… Ярослав Всеволодович согласился. Да любой рыцарь на его месте дал бы согласие! Оставив Новгород на сына своего, Александра Храброго,[34 - Будущий Александр Невский.] князь выступил с войском, разоряя города в землях черниговских и тяжкие откупы собирая с них. Ныне Ярослав Всеволодович должен уже к
Киеву подойти, а что дальше станется - Бог весть!
        - Понятненько… - проговорил Олег и разлил вино по третьему разу. - Тогда поспешим навстречу князю переяславскому и поможем ему обрести трон киевский!
        - Поспешим… - эхом отозвался задумчивый Пончик и встрепенулся: - Э-э… Милорд! А не расскажете ли о Константинополе? Что вообще творится в тех краях? - Перехватив предостерегающий взгляд Сухова, Александр торопливо пояснил свою просьбу: - Мы очень давно не были в империи, странствовали повсюду, то в Азию нас занесёт, то в Африку…
        Чувствуя, что перебрал в выдумках, Шурик смолк, но де Танкарвиль, изрядно захмелевший, принял его слова за правду.
        - А что еще может твориться в Латинской империи,[35 - Латинская империя, или Романия, - государство со столицей в Константинополе, образованное рыцарями-крестоносцами в 1204 году.] кроме всеобщего развала? - горько вопросил он, поняв вопрос по-своему. - Тридцать лет и три года тому назад венецианцы, купцы и скупцы, устроили страшную резню в Константинополе. Они разграбили всё, что можно и нельзя, - могилы разрывали, коней с императорской трибуны на Ипподроме стаскивали, даже с фресок Святой Софии соскребали сусальное золото. И всё! Не восстать более блистательному Царьграду! Душою скорбел, когда видел запущенное, неопрятное захолустье, каковым стал Второй Рим, а народу там проживает вдесятеро меньше, чем бывало - целые улицы стали выморочными.
        Ныне императором коронован Балдуин II, но в Киев меня послал не он, а Иоанн Бриеннский, бывший король Иерусалимский, выбранный баронами регентом и пожизненным правителем империи. Увы, Иоанн де Бриенн умер, а Балдуин обнищал настолько, что ездит по европейским дворам и выпрашивает подачки. Терновый венец Спасителя он заложил в Венеции, выкупить не смог, и священная реликвия была приобретена Людовиком Святым.[36 - Французский король Людовик IX Святой (1214 -1270).] Да что там говорить, если Балдуин тем же богатеньким венецианцам заложил собственного сына Филиппа!
        Гийом выпил подряд две чарки вина, взгляд его помутнел, а речь стала бессвязной.
        Олег с Пончиком переглянулись, кивнули и покинули заведение.
        На свежем воздухе хмель малость выветрился. Веяло теплынью, так что Сухов решил остаться как был - в рыцарских латах. Отвязав своего чалого, Олег приторочил к седлу вьючок с шубой и вскочил в седло. Пыхтя, Пончик взобрался на своего гнедого.
        - Была империя и не стало… - пробормотал он, всё ещё находясь под впечатлением рассказа барона.
        - Знаешь, какая мне мысль в голову пришла? - обратился к нему Сухов.
        - Не знаю. Угу…
        - Мы тут пока чужие, не обвыклись ещё. Что, если я князю представлюсь странствующим рыцарем?
        - А что? - обдумал идею Пончик. - Не так уж и глупо. Угу…
        - Пойдёшь в оруженосцы?
        - Как Санчо Панса? - подозрительно спросил Шурик. - Намекаешь на мой излишний вес?
        - Да Бог с тобою! Намекаю, что к рыцарской службе ты не годен.
        - А к чему годен? - пробурчал протоспафарий. - В смысле, что я должен буду делать?
        - Повсюду таскаться за мною и оказывать первую медицинскую помощь.
        - Ну, это я умею! - повеселел Пончик.
        Беседуя на темы будущего возвышения, друзья направились к городским воротам. По дороге их обогнала компания «чёрных клобуков» - трое степняков сопровождали четвёртого. Этот четвёртый сразу не понравился Олегу. Во-первых, не похож он был на торка или печенега - тех легко было спутать с русским человеком, а этот выглядел чужаком даже для половцев - лицо плоское и тёмное, цвета седельной кожи, глаза совершенно косые, усы длинные свисают, а борода «лопаткой» подстрижена. Во-вторых, держал себя плосколицый до того надменно, что поневоле вызывал раздражение.
        Вперив тяжёлый взгляд в Олега, плосколицый словно ожидал угодливого поклона. Не дождался и спросил властно, не тая угрозы:
        - Что уставился, орос?
        - Тебя не спросил, - ответил Сухов с лёгким пренебрежением.
        Глаза чужака полыхнули бешенством, скрюченные пальцы метнулись к сабле в роскошных ножнах, но Олег уже поглаживал рукоять меча.
        - Гуляй! - процедил он, страстно надеясь сойтись в поединке с этим неприятным степняком. Но удовлетворения Сухов так и не получил.
        По лицу чужеземца пробежала судорога, на лбу выступили капли пота. Чудовищным усилием совладав с собой, он повернулся в седле, «сохраняя лицо».
        - Хуррагш![37 - Хуррагш! - «Вперёд!» (монг.) Надо полагать, именно от этого древнего монгольского клича произошло русское «Ура!»] - прорычал чужак.
        Повелительный взмах рукой - и все четверо порысили к воротам.
        - Он на монгола похож, - неуверенно произнёс Александр и протянул, расширяя глаза: - Слу-ушай… А может, уже монголо-татарское иго наступило?!
        - Может, - согласился Олег.
        Вдохновившись, Шурик с жаром предположил:
        - А этот, с плоской мордой, шпион из Орды! Круто?!
        Сухов покусал губу и спросил Пончика:
        - У тебя что было по истории СССР?
        - Чего-чего? А-а… «Четвёрка», по-моему. А что?
        - Даты хорошо помнишь? Когда случилось Батыево нашествие?
        Александр задумался.
        - Кажется, в тыща двести сороковом, - сказал он без особой уверенности. - Или в сорок первом…
        - Чует моя душа, - медленно проговорил Олег, - что скоро мы это узнаем точно. Поехали!
        - Куда?
        - В Киев.
        - В Киев! - эхом отозвался Пончик. - В Киев!
        Глава 3,
        в которой Олег завоевывает Киев
        Сухов с Пончевым, следуя берегом Днепра, миновали Перевесище - охотничьи угодья князя - и выехали к стольному городу.
        Первый раз в Киеве Олег побывал ещё в 860-м. В то лето дружина Аскольда-сзконунга спускалась вниз по Днепру, да и решила сделать остановку. Оно и понятно, ведь сэконунг, «морской король», славен воинскими победами, да и только. Лодьи у него имеются, и храбрецов вдосталь, а вот земель нету ни клочка. И решил Аскольд на старости лет обзавестись каким-никаким княжеством.
        В ту пору Киева как такового ещё не существовало. Имелась древняя крепость Самбат да пара-другая крошечных посёлков, раскиданных по горам и долам приднепровским. Аскольд хотел сперва зашибить тамошнего правителя Дира, но тот выразил покорность захватчикам, втёрся к ним в доверие - пригожусь, дескать.
        И стал Аскольд-сэконунг жить-поживать да добра наживать. А четыре года спустя на пару с Диром отправился мзду требовать с Константинополя, в чём немало преуспел.
        К 921 году посёлочки на Горе и Подоле[38 - Гора - Старокиевская гора, историческое ядро Киева, где располагалась крепость Самбатас ( «град Кия»), выросшая в X веке до «града Владимира», а после и до «града Ярослава». Подол - слобода, предградье Киева, занимавшее низину между Горой и реками - Днепром, Почайной и Глубочицей.] слились в город, а нынче, три века спустя, Киев и вовсе разросся - вона, сколько дымов печных поднимается к небу, а купола золотые блестят как!
        За полверсты до городских стен все заросли были вырублены, и деревья, и даже кустарник - не подкрадёшься. На пустыре этом Сухов особенно остро почувствовал всю свою неприкаянность и бездомность. Воистину, один в поле не воин…
        «Ну, это мы ещё посмотрим», - подумал Олег, направляя чалого к южным воротам киевским, прозванным Лядскими. Вскоре он обнаружил, что те заперты, а на стенах полно народу, оружного и весьма воинственно настроенного. И было отчего - полсотни конников вертелись перед вратами. Они носились туда-сюда, гарцевали, поднимали лошадей на дыбки, изредка постреливали из луков.
        Что интересно, узкий мост, переброшенный через ров, был цел. Обычно, когда враг приступал к городу, мосты сжигали, а этот, наверное, просто не успели спалить.
        Осаждающие весело материли осаждённых, те отвечали такой же похабенью, словно и не воевали враждующие стороны, а так, сошлись потехи ради.
        - Видать, подоспел Ярослав Всеволодович, - сделал вывод Пончик.
        - Видать, - согласился Сухов.
        Всадники-матерщинники заметили парочку и поскакали навстречу. Александр поначалу осадил коня, но Олегов чалый продолжал шагать, поэтому гнедок, потоптавшись, догнал собрата.
        Гикая и свистя, конники закружили вокруг «рыцаря с оруженосцем», а после, повинуясь команде, остановились - кони зафыркали, задёргали головами, пыхая паром и звякая уздою.
        Всадники отличались высокими скулами, были курносы и конопаты, а вот их командир выглядел на варяжский манер - светлокожий был и сероглазый, с чубом цвета соломы. Бросалась в глаза и северная привычка биться в пешем строю - восседал варяг на могучем рыжем рысаке, однако кавалеристом был никаким - держался в седле куль кулем.
        Храня невозмутимость, он послал коня вперёд, загораживая Сухову дорогу. Олег хладнокровно завернул чалого, пытаясь объехать старшОго, но тот, по-прежнему сохраняя каменное выражение лица, подал рысака назад, не давая проезда.
        Конники даже привставали с сёдел, дабы не пропустить увлекательного зрелища, и Олег не разочаровал почтенную публику - мгновенно выхватив меч, он с размаху ударил рысака варяжского плоской стороной клинка. Звонкий шлепок мигом сменился диким ржанием - рыжий рванул с места с такой прытью, что всадник почти упал спиной на круп.
        Дорога освободилась, и Сухов чуток пришпорил чалого, хотя и не надеялся, что его оставят в покое. Так и вышло - конники, только что скалившие зубы, сурово нахмурили брови и потянулись к оружию.
        - Ребята, - ласково заговорил Олег, - убить-то вы меня, конечно, убьёте, но двоих-троих из вас я обязательно прихвачу с собой. Может, и пятерых - это уж как повезёт.
        - А вот хрен тебе! - воскликнул молодой воин. Он был без шлема, и его большие, лопухастые уши смешно оттопыривались, алея на просвет.
        - Уши побереги, - хладнокровно посоветовал Сухов.
        Добрый молодец бросил коня вперёд, сверкнула степняцкая сабля… Нет, прямой меч оказался быстрее - клинок отсёк молодчику левое ухо. Струйки не в меру горячей крови протекли за ворот чешуйчатого панциря.
        - У-уй! - по-детски вскрикнул молодчик, мигом растеряв весь гонор.
        - Займись им, Понч, - обронил Олег.
        Демонстрация силы помогла - двое самых безбашенных всадников кинулись на Сухова, но вот основная масса придержала коней, оценив удар - молниеносный, могущий стать смертельным, но не ставший им.
        Парочка наехала на Олега с двух сторон, грозя короткими копьями с крючьями, как вдруг раздался грозный бас военачальника, и копейщики неохотно отступили.
        Хмурый командир подъехал поближе и спросил:
        - Ай издалека?
        - Из греков, - ответил Сухов.
        Тут его перебил недовольный голос Пончика:
        - Да убери ты свою железяку, дурак! Дай перевяжу!
        Все повернулись к пострадавшему, рану которого пытался затампонировать Александр.
        - Ну, куда ты руку суёшь?! - орал Пончев, серчая. - Занесёшь заразу - и майся с тобой потом!
        - А это кто? - Командир качнул шлемом в сторону Шурика.
        - Это мой оруженосец и врач, - ответил Сухов.
        - А ты?
        - А я - странствующий рыцарь.
        - Латинянин небось?
        Конники напряглись.
        - Мы оба православные, - сказал «странствующий рыцарь».
        - А не врёшь? - прищурился «варяг».
        - Вот те крест!
        Конники расслабились.
        - Имя? - осведомился старшой.
        - Имён у меня много… Можешь звать меня Олегом.
        - И куда ж ты собралси, Олег?
        - До князя Ярослава Всеволодовича собралси.
        - А на что тебе князь?
        - А послужить хочу князю. Ещё вопросы будут?
        - Ишь ты, ершистый какой! Думаешь, раз ухо мальцу отчекрыжил, так и всё, в герои выбилсси?
        - Могу и голову отчекрыжить, - холодно сказал Сухов. - Ему или тебе, мне без разницы.
        - Не ерепенься! - буркнул старшой. - Меня кличут Якимом Влунковичем,[39 - Реальное историческое лицо.] я у князя воевода нАбольший, новоторжан[40 - Новоторжане - жители города Новый Торг ( «пригород» Новгорода Великого), ныне Торжок. Суздальцы - здесь не жители Суздаля, а выходцы из Владимиро-Суздальского княжества, в данном случае переяславцы.] в узде держу и за всеми прочими приглядываю. Понял? Во-от… Али ты думал, будто сам Ярослав Всеволодович в дружину бойцов призывает? Не, без моей воли ни один конный али пеший в строй не становитсе! Понял? Во-от…
        - А мне в строю делать нечего, - по-прежнему холодно вставил Олег, - вырос я из рядовых.
        - Да цто ты говоришь? - съехидничал Яким.
        - Что есть, то и говорю, - отрезал Сухов. - Я флотом командовал, тысячи в бой водил, крепости брал. Негоже мне всё сызнова начинать, не юныш какой.
        - Так ты, смотрю, в воеводы метишь?
        - Согласен и сотником начать.
        Влункович довольно крякнул.
        - Не, нам такие люди нужны! - осклабился он. - Наглые! Дерзкие! Поставлю тебя десятником. Понял? Во-от… Ежели портки не обгадишь и всё как есть исполнишь, тогда и потолкуем. Лады?
        - Лады, - кивнул Сухов. - Чего надо хоть?
        - Подол взять приступом! Исхитришься? Вдесятером-то?
        - Легко, - обронил Олег.
        Полки[41 - Надо заметить, что к XIII веку понятие «дружина» претерпело изменения. Под дружиной понимался «княжой двор» - личное войско князя из его придворных. А полки формировались ( «нарубались») из воев-ополченцев по принципу «1 воин на коне и в доспехе полном (конно и оружно) с 10 сох». Если же возникала прямая и явная угроза, то воина выставляли и с 4 сох. (Соха - это единица поземельного налога, именно соха облагалась податями. К примеру, новгородская соха равнялась 3 обжам, а обжа - это та площадь земли, которую обрабатывал один человек - с конным плугом, но без помощников).] Ярослава Всеволодовича подступили к Подолу со стороны Почайны - днепровского притока, чьи тихие воды образовывали удобную гавань. Но это летом, а сейчас, на перепаде между зимою и весной, Почайну скрывала толстая кора льда. А сам лёд прятался под возами с сеном на корм лошадям и санями с припасами для войска, под палатками и шатрами, бойцами конными и пешими - тут их собралось несколько тысяч. Вои-новгородцы и новоторжане стояли вместе, суздальцы держались наособицу - распри делили не одних лишь князей, весь народ
разводили они, сея рознь и вражду «межи человеки».
        За пологим берегом поднимался не шибко высокий земляной вал, укреплённый острогом - частоколом из толстых брёвен с острёными верхушками. В одном месте линия укреплений прерывалась, оставляя проход, - его запирали мощные ворота.
        Над крепостной стеной то и дело показывались головы защитников, качались наконечники копий, вылетали стрелы, пущенные навесом, но оборона шла вяло.
        Дворяне и вои кучковались на льду Почайны, проверяя оружие, подтягивая завязки на панцирях и успевая лениво переговариваться:
        - Како ся урядим, братие?
        - Таран нужон, без тарана - куда?
        - Да где ж ты таран возьмёшь? Близ городу больших деревьев не сыскать!
        - Раньше надо было думать.
        - А нам по чину не положено, это пущай князюшка думает!
        - Верно баешь! Приказу такого не было, чтоб таран мастерить. Вот и стой.
        - Да цего ж стоять зря? На льду-то? Дубеешь как дурак!
        - А ты дубей как умный! Вона, лунку проколупай и рыбку лови. Удом своим! Не отмёрз ишшо?
        - Почнём, что ли?
        - Куда торописсе, кулик?[42 - Кулики, сальники - обидные прозвища суздальцев.]
        - А чего сразу - таран? Што, на воротах белый свет клином сошёлси? Глянь, тын какой - не низок, не высок. В самый раз!
        - Лестницу надо, да не одну.
        - Во-во! А никто не побеспокоилси!
        - Да успокойтеся вы! То таран им, то лестницы… Чего скажут, то и делать станем!
        Олег оглядел свой большой десяток. Да-а… Зря он заподозрил Якима Влунковича в симпатиях к своей персоне - воевода отдал ему под руку ополченцев, набранных в новгородской глуши, - увальней в армяках и лаптях, вооружённых топорами и луками. Худые вечные[43 - Вечные мужики, вечники - миряне с правом голоса на вече.] мужичонки, охотники-лесовики - вот такой у него личный состав. Новики все, салабоны-новобранцы. Редко у кого из них имелся шлем, а панцирь был в единственном числе - на румяном, кудрявом парне, гордо назвавшимся Олфоромеем Лысуном. Выучкой же, опытом боевым, похвастаться не мог ни один - схватки с медведями и волками не в счёт.
        Десяток без особых проблем подчинился новому командиру. Кое-кто, правда, дозволил себе поартачиться, но пара зуботычин привела строптивцев ко смирению.
        - Скотина этот Влункович, - громко прошептал Пончик. - Он же тебе мстит, на смерть посылает!
        - Помнишь, как в былинах богатырь говаривал? - тихо сказал Сухов. - «Не бывать тому!»
        Обернувшись к своему десятку, что перетаптывался, сбившись в кучу, Олег громко спросил:
        - Кто из вас белке в глаз попадает?
        Новики заулыбались со снисхождением - экий у них десятник глупый!
        - Да все и попадают, - ответил Лысун. - Как иначе-то? Мы-ить все промыслом живём, шкурок не портим!
        - Отлично… - медленно проговорил Сухов. - Тогда слушай мой приказ. На тебя, Олфоромей, вся надёжа - побудешь возницей. Вон, видишь телегу с сеном? Погонишь её к воротам!
        Объяснив каждому его манёвр, Олег напялил шлем на голову, в правую руку взяв меч, в левую - горящий факел. Олфоромей обошёл кругом телегу - здоровенные дроги, запряжённые парой могучих волов. На дрогах пошатывалась в неустойчивом равновесии целая гора сена.
        Перекрестившись, Лысун взгромоздился на козлы, стегнул бичом, страгивая с места ленивых животин, и дроги покатились к воротам. Остальные бойцы из Олегова десятка выстроились в ряд и начали обстрел вражеских позиций. Они никому не позволяли высунуться над частоколом, чуть кто покажется - тут же слали стрелу. Кому-то из защитников Киева повезло - успели пригнуться, а кому-то и нет - пустили им стрелу в глаз, как той самой белке.
        Войско Ярослава Всеволодовича притихло, с интересом наблюдая за потехой. Дружинники-дворяне не верили, что какие-то новики способны на подвиги воинские, и готовились потихоньку к приступу, исподволь наблюдая за «бельчатниками», подшучивая и пересмеиваясь.
        Меж тем Олфоромей Лысун загнал дроги под самые ворота. Повинуясь жесту десятника, двое новиков - Олекса Вышатич и Ратша Гюрятич - подбежали на подмогу. Поднапряглись, втроём опрокинули кучу соломы, да бегом отвели дроги - в тыл.
        Сухов швырнул факел. Сено задымилось, погнав белые, плотные клубы, и вспыхнуло. Яркое пламя заревело, вздымаясь выше острога, а когда солома опала грудой раскалённой трухи, гул и треск огня лишь усилился - горели ворота. Сухие брусья лопались, брызгая смолой и нагоняя такой жар, что снег стремительно отступал от ворот, протаивая кругом до парящей земли.
        - Ну, дела… - выдохнул Олфоромей, зачарованно следя за прогоравшими воротинами. - Эхма!..
        Олег хлопнул его по широкому плечу.
        - Готовься! - сказал он. - Запрягай, как я сказал.
        - Задом наперёд?
        - Ну!
        Лысун с Ратшей сноровисто перепрягли волов, поставив тех мордами к телеге.
        Городовые полки уже не подсмеивались - на их глазах «бельчатники» ковали победу. Новгородцы, новоторжане, переяславцы настороженно наблюдали за действиями Олегова десятка, а «бельчатники» словно стряхнули с себя былую неуклюжесть, обрели уверенность, задвигались быстро и чётко, без суеты.
        - Давай! - рявкнул Олег, углядев, что ворота достаточно прогорели, и махнул рукой.
        Олфоромей как пошёл стегать волов, как те замычали, как заработали ногами бешено, разгоняя пустые, грохотавшие дроги перед собою, как те врезались в обуглившиеся створки! Ворота не рухнули, но отворились с грохотом, разламываясь и поднимая тучу искр.
        Олег первым ворвался в Киев, за ним, издавая восторженные вопли, рванули его новики.
        - Ура-а! - заорал Пончик.
        Невеликое число осаждённых мигом оставило стены, удирая по кривым подольским улицам, скача по огородам, перепрыгивая через плетни… Победа!
        - Стой! - заорал Сухов, придерживая разгорячившийся десяток. - Подождём отстающих.
        Возбуждённые новики сгрудились вокруг своего десятника, довольно похохатывая. Уделали они-таки заносчивых сальников из Переяславля! Утёрли носы дворянам!
        А ополченцы повалили в догорающие ворота, сотня за сотней, полк за полком, с удивлением и неверием поглядывая на «лапотников», пыжащихся от гордости за содеянное.
        Мимо проскакала «Золотая сотня» княжеская, особенно нарядная - все в блестящих кольчугах, с вызолоченными пластинами на груди, изображавшими дерущихся львов, с флажками на копьях, с малиновыми щитами миндалевидной формы. И вот показался сам князь Ярослав Всеволодович.
        Это был плотный невысокий мужчина, из тех, про которых говорят: «Ладно скроен, крепко сшит». Недостаток роста скрадывался горделивой осанкой, подтянутостью и выправкой. Лицо князя дышало силой, всё в нём выдавало натуру властную и решительную - плотно сжатые губы, хищный нос, густые, нахмуренные брови, похожие на мохнатых гусениц. А вот глаза… Глаза Ярослава Всеволодовича тревожно бегали, щурились или расширялись, отражая коварство и хитрость, понуждая тонкие губы кривиться в недоброй улыбке.
        Князь ехал на великолепном белом коне, рассеянно слушая Якима Влунковича. Придержав коня рядом с Олегом, Ярослав Всеволодович спросил воеводу:
        - Он?
        - Он, княже, - поклонился Яким.
        - Эва как…
        Князь с интересом оглядел Сухова, а тот стащил с себя шлем и низко поклонился.
        - Ну, не расхотел ли служить мне? - спросил Ярослав Всеволодович с хитрой ухмылочкой.
        - Не расхотел, княже, - ответил Олег Романович.
        - Тогда ступай за мной, рыцарь. Порадовал ты меня. Ей-богу, порадовал!
        Сухов скромно пристроился сбоку от князя, почтительно отстав на полкорпуса, и махнул рукой своему десятку и Пончику: поспешайте следом!
        А войско между тем подходило и подходило, на рысях следуя кривыми улицами Подола, растекаясь в поисках удачи и добычи. Вот уже где-то заголосил, запричитал визгливый женский голос, проклинающий грабителей, завизжала насилуемая девушка, а уж предсмертные хрипы мужиков, встающих на защиту родного дома… Кто ж их расслышит за топотом копыт и лязгом оружия?
        Vae victis…[44 - Vae victis - Горе побеждённым (лат.).]
        Глава 4,
        в которой Олег наживает себе врагов
        Ни бревенчатых домов, ни беленых хат на Подоле не стояло, киевляне проживали, в основном, в жилищах типа фахверков - сооружали бревенчатый каркас из стояков, откосин и перекладин, а пустоты заполняли кирпичом-сырцом. Получалось что-то среднеарифметическое между северными избами и южными мазанками. Оно и понятно - глинобитный дом попросту размоет весеннее половодье, а вот фахверк выстоит. Ремонта потребует, конечно, но выдюжит накат вешних вод. А изба… Не тот лес на Днепре, чтобы избу ставить. Степь рядом.
        Улочки подольские были нешироки, дома зажимали их плотно, стена к стене, часто возносясь на пару этажей, а бывало, что и на все три. Внизу не жили, и высокие крылечки поднимались на столбах до второго этажа, куда и вели ступени лестниц и где отворялись двери. Было легко догадаться, кто на улице богаче, а кто беднее, - состоятельные киевляне чаще белили стены, а крыши не соломой крыли или камышом - тёсаный лемех ладили, даже плитками шифера выкладывали.
        Однако намётанный глаз Олега примечал отнюдь не архитектурные излишества - было видно, что Подол терпит второе нашествие за зиму. Раз за разом попадались пожарища, открывавшие взгляду маленькие огородики, окружённые плетнями, частенько поваленными, а снег был истоптан копытами коней. Видел Сухов и двери, порубленные топорами, и запертые ставни, в которых застряли наконечники обломанных стрел. Надо полагать, дружина Изяслава Мстиславича порезвилась вволю, а теперь пришёл черёд Ярослава Всеволодовича.
        Что и говорить, не везло Киеву, многих князьков притягивал великий стол. Тринадцатый век только начался, считай, а сколько уже раз город приступом брали - в 1202-м, в 1203-м, в 1207-м, в 1210-м и ещё, и ещё… И всякий раз князья-штурмовики смерть сеяли и насилие, брали жителей в полон, грабили их почём зря. Хуже ворогов были свои же, проклятые черниговские Ольговичи, волынские Изяславичи, смоленские Ростиславичи, суздальские Юрьевичи!..
        - Не понимаю, - буркнул Пончик, хмуро оглядываясь, - почему князь ведёт себя как захватчик? Ему ж с этими людьми жить! Угу…
        - Почему… - усмехнулся Олег. - А чтоб боялись, Понч. Чтоб и пикнуть не смели! Ярослав не отдаст Киев на поток и разграбление. Скоро он прижмёт своих, но… не сразу. Пускай уж поозоруют, возьмут своё, оттянутся по полной. После князю с воеводами легче будет их строить да школить. А как утихнет беспредел, киевляне ещё и благодарить станут Ярослава!
        - За что? - проворчал Александр. - Что не всех поубивали?
        - Именно, Понч!
        Войско продвигалось по Боричеву току, главной улице Подола, ведущей от пристаней на Почайне к Верхнему городу. Улица была пуста - ни души. Дворяне проезжали мимо затворённых дверей, опасаясь бесчинствовать на глазах у князя, и завидовали ополченцам, избравшим параллельные улочки, - оттуда неслись заполошные крики и весёлая ругань. А князь Ярослав и ухом не вёл - ехал себе да на солнышко щурился.
        Боричев ток вывел Олега на вечевую площадь, где в гордом одиночестве возвышалась церковь Успения Богородицы Пирогощи, и мало-помалу на подъём пошёл, прозываясь уже Боричевым взвозом.
        Заорали воеводы, призывавшие бойцов, им вторили сотские и десятники, спускавшие приказ до подчинённых, - впереди поднимались стены Верхнего города, а Боричев взвоз утекал под ворота громадной въездной башни. Дружинники построились, припоздавшие вои поспешали за братией, торопливо пряча за пазуху шейные гривны и бусы, браслеты и даже меховые шапки - все те «пенки», которые удалось снять с мирного населения.
        Полки были настроены воинственно - лёгкая добыча раззадорила бойцов, они готовы были штурмовать Подольские ворота, запиравшие проход на Гору.
        - Цегой-то ты сена не прихватил? - обратился Яким Влункович к Олегу, приоткрывая в ухмылке крупные жёлтые зубы. - Али раздумал огнём баловатьсе?
        Сухов усмехнулся в ответ, примечая оживлённое шевеление на воротной башне. И не простые воины суетились, толкаясь за парапетом, а кое-кто поважней, в соболях да в бархате.
        - Солому пожалей, - сказал он. - Ворота необязательно жечь.
        - А цего?
        - В них можно просто войти, - проговорил Олег с усмешечкой, глядя, как вздрагивают створы Подольских ворот, и добавил, как гостеприимный хозяин: - Прошу!
        Воевода даже рот раскрыл от изумления - ворота открылись, распахиваясь настежь, и в глубине арки показалась процессия - плотным строем вышли бояре под предводительством толстого архиепископа.
        Ярослав Всеволодович подбоченился, не покидая седла, а «вятшие люди града Киева» низко поклонились князю.
        - Исполать тебе, Ярослав свет Всеволодович! - гулким басом пророкотал архиепископ. - Войди во град сей и блюди его по всей правде![45 - Подразумевается «Русская Правда» - свод законов. Исполать - выражение, заимствованное из греческого, означает «хвала, слава».]
        Князь, обретающий приставку «великий», ничего не ответил, только кивнул небрежно и тронул с места коня. Бояре расступились, пропуская Ярослава Всеволодовича за стены Верхнего города.
        Выехав на свет божий, Сухов понял, что боярство киевское прогибалось не зря и смогло-таки расположить к себе нового правителя - стража вывела пред светлы очи Князевы прежнее руководство - Изяслава Мстиславича, растрёпанного парня лет тридцати, с полным лицом, щекастым и губастым.
        - Казнить не стану, - снисходительно молвил Ярослав Всеволодович, - милую! Бери коня, бери дружину и ступай с Богом.
        Мстиславович поглядывал на князя переяславского исподлобья. Полные губы его вздрагивали, пухлая щека подёргивалась. Ни слова не говоря, Изяслав развернулся и вскочил на подведённого ему коня, подав знак малой дружине - сплошь из половцев, смугловатых степняков в стёганых халатах и доспехах из бычьей кожи. Почти у всех у них на головах были островерхие шлемы с интересными откидными забралами, изображавшими человеческие лица в металле - будто маски посмертные.
        Половцы, в отличие от своего предводителя, молчать не стали - загикали, засвистели, завыли и вихрем унеслись за ворота (с этого дня Изяслав Мстиславович всё равно что умер - никто с ним, отовсюду изгнанным, не водился более).
        А великий князь Ярослав Всеволодович отправился далее, шествуя, что твой триумфатор, - окружённый «Золотой сотней» под командованием верного окольничего[46 - Окольничий - придворный чин и должность, занимал второе место после боярина. Служба окольничего заключалась в устройстве всего необходимого для путешествия князя ( «устроить путь и станы для государя»), но мог и полк возглавить.] - Акуша, проныры родом из Бостеевой чади.[47 - Бостеева чадь - род (колено) половецкого народа, названный в честь прародителя. Летописи упоминают Бостееву и Чаргову чади, роды Вобургевичей, Бурчевичей, Токсобичей и Улашевичей.] За княжьими мужами ступали полки новгородский, новоторжский и переяславский.
        - На тебя уже зыркают, - негромко сказал Пончик, склоняясь в седле к Сухову.
        - Акуш и Яким? - промурлыкал Олег, щурясь.
        - Они! Соперника почуяли. Угу…
        - Пускай чуют, Понч. Живее бегать станут, а то раздобрели на княжьих-то харчах!
        Сам же Сухов «зыркал» на Киев. Такого Верхнего города он не застал в прошлом, а до будущего тутошнее великолепие не дотянет, найдётся кому разнести всё по кирпичику.
        Уж и вовсе по-царски выглядел Бабин Торжок - площадь у Десятинной церкви. Здесь красовалась бронзовая квадрига,[48 - Квадрига - упряжка из четырёх лошадей. У эллинов - тетриппа.] вывезенная князем Владимиром из Херсонеса, - гридни стащили её с триумфальной арки Феодосия. До кучи князь прихватил и статуи мраморные, изображавшие Афродиту, Артемиду и Геру.
        «Бабами» обычно назывались истуканы-балбалы, воздвигнутые кочевниками на курганах. Может, оттого и площадь была прозвана Бабиным Торжком? Какая богобоязненному христианину разница, прекрасное изваяние ли воздвигнуто на постамент или грубое творение варвара? Всё одно - идол…
        С трёх сторон площадь замыкали княжьи дворцы. Самый большой из них располагался к западу от Десятинной церкви. Трёхэтажное строение простиралось двумя крыльями, выстраивая редкие колонны, выставляя напоказ яркий фасад, облицованный мрамором и плинфой. Лепота!
        Ярослав Всеволодович спешился у парадного входа и сказал Якиму, оборотясь:
        - Пошли людей верных на Подол, пущай осадят воинство, а то забалуют.
        - Всё сделаю, как велишь, княже, - поклонился воевода.
        Дождавшись, пока великий князь скроется в палатах, и уже не пряча усмешечки, Влункович приблизился к Сухову.
        - Слыхал? - сказал он. - Даю тебе ишшо две сотни новиков из полку Косты Вячеславича, хватай их - и на Подол! Наведи порядок. Понял? Во-от… Ежели «баловники» не послушают сразу - заставь!
        - Сделаем, - пообещал Олег.
        - И вот чего ещё… - Яким помялся, но договорил: - Ты больно-то роток не разевай на милости великокняжеские. Понял? Во-от… А то зашью!
        - Не грози, Влункович, - улыбнулся Олег неласково. - Не тебе решать, кого князю одарить, а кого ударить. Понял? Во-от… - передразнил он воеводу.
        - Врагов ищешь? - вкрадчиво проговорил воевода. - Мотри, обрящешь на свою голову!
        - Своих врагов я всех похоронил, - холодно ответствовал Сухов. - Не набивайся ко мне в неприятели, Яким, проживёшь дольше!
        Воевода скрыл гнев, только глянул на Олега пристально, а после махнул рукой, подзывая ополчение. Новики - пешие, без броней, вооружённые чем попало, - всей толпой шагнули к Сухову…
        …Олег спускался по Боричеву взвозу и думал, не слишком ли круто он портит отношения с Якимом? Обмозговав это дело, пришёл к выводу, что выбрал верный путь. Как себя поставишь, такое тебе и уважение окажут.
        Кивая своим мыслям, Сухов выехал на Боричев ток и развернул коня. Оглядел свои сотни - передние столпились, задние догоняли бегом. Ждут. Верят. Аж рты раскрыли от усердия.
        - Кто из вас мечом обзавёлся? - громко спросил Олег.
        Над толпой поднялся один-единственный клинок.
        - Ясно, - кивнул сотник. - Ну, про топоры не спрашиваю…
        - А цего? - удивился Олекса Вышатич, вскидывая секиру. - Имеетсе!
        - Князь приказал воев своих к порядку призвать, - терпеливо объяснил сотник, - чтоб не озоровали особо и местных не обижали зря. Вои те не раз в походы хаживали, князь их с собой и на Литву водил, и под Псков, и Чернигов воевать. Вы же все новики, в первый раз на войне…
        - А цего… - вякнул Олекса, и на него зашикали.
        - А того, - хладнокровно сказал Сухов. - Я вам всё это не потому толкую, что вы распоследние. Запомните: вступать с воями в ближний бой вам запрещается! А к дворянам даже близко не подходите и их к себе не подпускайте! Луками пользуйтесь, понятно? Если я прикажу этим воякам закругляться и уматывать, а те не послушаются - гоните их! Вон, у кого копья, в первом ряду пойдут. Тычьте их в бочины, задницы колите - и держите на длине копья! Только чтоб все вместе шагали, плечом к плечу. Уразумели?
        - Нешто мы без понятия? - пробурчал Олфоромей.
        - Вот и прекрасно. А чтобы вои сами на вас не кинулись, луки примените - тупыми стрелами в шею метьте, а острыми - в ногу, в руку… Не дойдёт - в пузо натыкайте! Понятно?
        - Ага! - прокатилось по толпе. - Понятно, цего там… Ясно дело!
        - Ну, раз ясно, тогда вперёд.
        Первыми на пути новиков попались свои же новгородцы - человек двадцать здоровяков увлечённо громили лавку, мечами раздирая тюки, секирами вскрывая сундуки.
        Сам купец в отчаянии метался вокруг, всплескивая руками и упрашивая налётчиков оставить ему хоть что-нибудь. Новгородцы хохотали в ответ и добродушно отмахивались от назойливого киевлянина, продолжая делить ценные вещи.
        - Не трогать! - гаркнул Олег, подъезжая и кладя руку на меч.
        Здоровяки, те из них, кто располагался ближе к дверям лавки, остолбенели. Иные же, из тех, кто забрался поглубже, не слыхали ничего, поглощенные изыманием чужого добра.
        - Глянь-ко, Фрол! - доносились их глухие голоса. - Никак, сукно… Доброе!
        Новгородец, что стоял в дверях, с кудрявенькой бородкой и перебитым носом, оглянулся на Фрола. Снова оборотился к Сухову, растягивая рот до ушей, словно в предвкушении скорой веселухи. На шее у него болталась целая связка лисьих да куньих мехов, а за полурасстёгнутый панцирь была напихана бухарская хлопчатая зендянь - лазоревая, с белыми цветами.
        - А эт-то цто тако? - вопросил он гнусаво. - Цто эт-то за лёв-звирь выискался, рыкает на нас? Да страшно-то как, я аж убоялси!
        Из лавки стали выглядывать прочие любители поживы, и купец, поозиравшись, бросился к Олегу, на колени пал.
        - Убереги! - взвыл он. - Последнего лишают!
        - Замолкни, купечь! - прикрикнул на него здоровяк.
        - Княжье дело! - провозгласил Сухов. - Ярослав Всеволодович приказал местных не обижать. Ну-ка, вернули всё на место, и марш отсюда!
        Новгородцы переглянулись и загоготали - от души, радуясь силе своей, здоровью крепкому, воле и скорому развлечению.
        - Слышь-ко, - заговорил с угрозой ополченец с перебитым носом, - мотай отседова, а то допросиссе!
        - Слышь, гугнявый, - ответил ему в тон Олег, - ты вон зендянцу хапнул, а заплатил ли?
        Вой оскорбился и потянулся за мечом.
        - Олфоромей, - негромко сказал Сухов, и в тот же миг тупая стрела ударила новгородца в шею, рассекая кожу до крови и вырубая добра молодца на счёт «раз». Гугнявый, где стоял, там и упал, выстелился на пороге. Товарищи его растерялись сперва, а в следующее мгновение поперли, памятуя, что штурм и натиск - средство посерьёзнее ума-разума.
        Олег не страгивал коня с места, не слезал с седла, даже меч свой не выхватил. А вот новики выстроились вокруг, в несколько рядов, и только приказа ждали, наложив стрелы, готовясь растянуть тетивы.
        - Взялись! - рявкнул Сухов.
        Десятки стрел пропели, втыкаясь новгородцам в руки и ноги. Вои спотыкались и падали, летели кувырком по грязному снегу, роняли оружие, сталкивались друг с другом. Лишь один, самый быстрый, самый вёрткий, добрался-таки до Юрка, робкого, тишайшего мужичка, и всадил в того меч.
        - Юрко! - взвыл Олфоромей, бросаясь на выручку с копьём наперевес.
        Напор его был так страшен, что наконечник прободал вёрткому и панцирь, и рёбра. Новгородцы застыли в растерянности, а вот новики-копейщики не дрогнули, мигом окружили «озорников», щекоча тех наконечниками на уровне живота и удерживая на дистанции.
        - Юрко! - простонал Лысун и вдруг оборотил к ополченцам лицо, искажённое яростью. - Вы пошто другана моего зашибли?! - заорал он. - Всех перережу! Всем кровь пущу!
        - Успокойся, Олфоромей, - твёрдо сказал Олег. - Ты уже взял плату за смерть Юрка, не пачкай душу зазря.
        Лысун увял.
        - Скидываем оружие и брони! - приказал Сухов новгородцам. - Складываем в одну кучку, а что награбили - в другую. Живо!
        Под пение натянутых тетив вои быстро поскидывали дедовские кожаные панцири с бронзовыми накладками, шлемы, мечи, ножи, секиры - всё это звякало и лязгало, а рядышком ложилась груда чужого добра, едва не ставшего добычей. Ткани и меха шелестели и шуршали.
        Новгородцы без броней, без оружия, без славы стояли, перетаптываясь и сжимая могучие кулаки. Они поглядывали из-под нахмуренных бровей, мрачно и тяжело, но уже не полагались на удачу - лучник метнёт стрелу быстрей, им за новиками не поспеть…
        - Вон отсюда, - холодно приказал Олег.
        - Куда? - просипел гугнивый.
        - Да хоть к чёрту.
        - Брони наши…
        - Были ваши, стали наши.
        - Отдай… - засопел новгородец.
        - А ты отними, - усмехнулся Сухов.
        - Дорогие оне…
        - Ещё раз вякнешь, отправишься на Гору босиком!
        Гугнивый посопел только перебитым носом, сгорбился, да и побрёл в сторону Верхнего города. За ним двинулись остальные.
        Новики расступились, опасливо посматривая на воев, но уже прорезались на их напряженных лицах победительные улыбки. Они-таки одолели заносчивых ополченцев! Заставили их поступить по-своему! То-то будет разговоров, когда они вернутся в родные деревни!
        Проводив взглядом удалявшихся воев, Олег повернулся к своим сотням и пальцем указал:
        - Копейщики Олфоромея и вы, стрелки… Кто там над вами?
        - Станята! - раздался одинокий голос.
        - …И стрелки Станяты. Разбирайте брони и оружие, оно ваше. И за просто так никому не отдавайте, разве что за выкуп хороший.
        Новики, не веря своему счастью, загомонили, накинулись на кучу амуниции и холодного оружия, быстро и толково поделили - тебе, Станята, эта бронь не по мерке, широк больно. Матерущий, беда! Бери вон ту, глянь, как переливаетсе! Тебе, Олекса, меч и ножны, тебе, Радько, сабля половецкая!
        А уж купец едва не плакал от счастья, сапоги Олеговы целовать кинулся.
        - Угомонись, - улыбнулся Сухов, - и послушай моего совета - переберись в другое место, со всем скарбом - от греха подальше.
        - Так и сделаю! - с жаром уверил его купец.
        А новики отправились дальше. У Пирогощи они разняли дерущихся вояк - сцепились новоторжане с переяславцами. Как выяснилось - не поделили серебряные подсвечники, спёртые в Успенской церкви.
        - Вот она, феодальная раздробленность, - молвил Пончик назидательно. - У себя дома небось и свечку не стырят, а тут как будто язычники прописаны, тут можно - чужие же все!
        - Ты прав как никогда, - согласился Олег и крикнул Олфоромею: - Пусть разуются!
        - Да куды ж нам без сапог? - возмутился кто-то из новоторжан. - Снег же!
        - А это тебе епитимья[49 - Епитимья - наказание.] такая! Не будешь храмы осквернять. А ну, дуйте отсюда!
        Ойкая, кряхтя, матерясь, разутые вояки понеслись к Горе, смешно ковыляя и вздёргивая босые ноги.
        Олег объехал всю вечевую площадь, где обычно шёл торг, проверил садики и закоулки за Туровой и Михайловской божницами и уже хотел было вернуться к своим, когда мимо проскакал «чёрный клобук» на сером коне. На мгновение из-под капюшона выглянуло плоское лицо. Эге… Никак старый знакомый!
        - Стоять! - крикнул Сухов, но плосколицый не послушался, свернул в неприметные воротца, за которыми расставлял кривые ветки вишнёвый садочек.
        Олег проскакал в объезд - пусто. И тут с соседней улицы выехали двое «чёрных клобуков» - один на чагравом коне, опоясанный по-воински, с саблей в красных сафьяновых ножнах, а другой… Другой, оседлавший неприметного серого мерина, ехал, сгорбившись, перепоясанный простою верёвкою. Похоже, это не «чёрный клобук» вовсе, а особа духовного звания - из-под чёрного плаща с пелериной и капюшоном выглядывала белая туника. Надо полагать, монах-доминиканец.[50 - В 1228 году доминиканцы во главе с братом Яцеком (Гиацинтом) основали в Киеве монастырь своего ордена, дабы содействовать «воссоединению православных князей и епископов с Римом».]
        Всадники на чагравом и сером свернули и разъехались. Неплохо придумано - мелькнуло у Олега. За двумя монахами погонишься, ни одного не поймаешь.
        И Сухов последовал за ехавшим на чагравом. Всадник не оборачивался, пока не завёл Олега на старое пожарище, где переминались кони троих «чёрных клобуков». Засада? Если это ловушка, то он легко - и очень глупо - угодил в неё.
        Тут всадник на чагравом обернулся, и Сухов узнал плосколицего.
        - Ой-е! Какие люди! - сказал «монгольский шпион» насмешливо. - Не пойму, урус ты или урум?[51 - Урус или орос - русский; урум - ромей, грек (монг.).]
        - Я и тот и другой, - ответил Олег. - А ты-то кто, «копчёный»?[52 - «Копчёный» - обидное прозвище для степняка.]
        - Дзе-дзе, какой отчаянный, - поцокал языком плосколицый.
        Трое «чёрных клобуков» - то ли друзья «копчёного», то ли подчинённые, - схватились за сабли.
        - Дозволь убить его, Бэрхэ-сэчен! - воскликнул степняк с длинной бородкой, заплетённой в косичку.
        - Не сейчас, Савенч, - остудил его пыл Бэрхэ-сэчен и добавил что-то на непонятном, но звучном языке. «Чёрные клобуки» расхохотались и повернули коней.
        Покусывая губу, Сухов поглядел им вслед. Странно… Он-то был уверен, что монах, пересевший на серую лошадь, - это уловка Бэрхэ-сэчена, простейший способ пустить по ложному следу. А выходит, что его как раз и уводили от бенедиктинца, или кто он там.
        - Дело ясное, - проговорил Олег, - что дело туманное…
        Глухой стук копыт по мёрзлой земле загулял эхом меж двумя рядами домов, и к Сухову подскакал Олфоромей Лысун. Беспокойство на его лице сменилось облегчением.
        - Еле нашёл… - проворчал он и кивнул в сторону отъезжавших «чёрных клобуков»: - А кто это?
        - Да так, враг один, - пожал Сухов плечами. - Поехали отсюда.
        С вечевой площади новики углубились в переулки, выходившие к замёрзшему ручью, незамысловато прозванному Ручаем, - и на первом же перекрёстке столкнулись с сотней Акуша. Половец осадил коня и крикнул:
        - А вы чего здесь?
        - Княжью волю исполняем, - бодро ответил Олег, - оберегаем покой мирных жителей.
        - Это нам приказано было! - возмутился приятель Акуша по имени Сатмаз, как бы заместитель окольничего. - А вы давайте, мотайте отседова!
        - А ты нас прогони, - сказал Сухов с ласковостью в голосе.
        Новики, насторожившись было, задвигались посмелее, заулыбались. Акуш, успокаивая грызущего удила коня, похлопал его по шее и заговорил:
        - Ты, как я погляжу, совсем страха не чуешь? Не много ли воли взял?
        - Мне хватает.
        - А почто брони отобрал у новгородцев?
        - Что, уже мамке нажаловались? Ты знаешь, Акуш, у нас, у рыцарей, есть обычай такой. Мы, когда на турнирах в поединках сходимся, то проигравший отдаёт победителю свой доспех. Вот и мои тоже выиграли… Ну что, Акуш? Расходимся? Или турнир затеем?
        Окольничий криво усмехнулся.
        - Обойдёшься. Мне твой шлем ни к чему.
        - Ну, прощевай тогда.
        - Свидимся ещё, - выцедил половец.
        - В любое время, Акуш.
        «Золотая сотня» ускакала, поигрывая мечами, булавами, саблями. Глухой топот копыт затих, затерялся в путанице улочек Подола. Олег осмотрелся - дома, дома, дома… Дерево скрюченное. Слякоть внизу, хмарь вверху. Сухов почувствовал внезапный упадок сил. Чего ради стремиться куда-то, добиваться чего-то? Смысл в этом какой? Вот зачем он сразу двоих врагов нажил? Каких двоих? А третий? Этот-то, плосколицый который? Ну вот, значит - троих. Зачем, спрашивается? Что за дурацкая манера - сначала создавать трудности, а потом их героически преодолевать? Чего он, вообще, добивается? Тёплого местечка при великом князе? А оно ему надо? А что ему тогда нужно? Чего он по-настоящему хочет? Не из того убогого выбора, что предлагает ему время, а вообще?
        «Ты ещё смысл жизни поищи!» - зло скривился Олег. Хватит! Довольно. Устал он, наверное. Ясное дело, устал! В веке десятом скакал с восхода до полудня, а в веке тринадцатом опять, по новой, рассвет встретил. И весь день то на ногах, то в седле, а солнце-то село уже, темнеть скоро начнёт.
        Житейские дела вернули Сухова к реалу. Тут не до депрессии, думать надо, где ему ополчение разместить да чем кормить две сотни здоровых лбов. Вернуться на Гору? Тогда вместо ужина «подадут» разборки…
        Додумать и решить Олегу помешал недалёкий девичий крик. Встрепенувшись, Сухов развернул коня и поскакал на звук, пока не оказался на улице под названием Пасынча беседа. Там стояла старинная Ильинская церковь, а наискосок от неё ещё более древнее сооружение - приземистое жилище хазарского наместника-тудуна, который некогда подати собирал с киевлян (Аскольд того тудуна вздёрнул на ближайшем дереве, а местным посоветовал дань ему нести).
        Тут-то они и собрались - четверо вояк с Горы, пьяных и мерзких, прижавших к стене резиденции тудуна девушку. Шубу с неё уже сдёрнули, и теперь грязные пальцы тянулись к расшитому нагруднику, похожему на распашонку, накинутому поверх длинной белой рубахи.
        Олег на скаку покинул седло, с разбегу вонзая меч в спину ближнему из насильников. Лезвие вышло спереди, разваливая печень.
        Трое собутыльников оказались не настолько пьяны, чтобы уж и вовсе растерять бойцовские качества. Они махом обернулись к шестому лишнему, выхватывая из ножен сабли да мечи. Сухов стал отступать, уводя троицу от девушки, но та и не думала сбегать, только что шубку подхватила да на плечи накинула.
        Трое рубак - это сила, если при этом они не будут мешать друг другу. Поединок требует простора, чтобы было куда отступить, куда отскочить, а вот когда напавшие на тебя давку устраивают… Им же хуже.
        Вои ожесточились - кроили мечами без устали, не давая Олегу продыху. Сухов понемногу отступал. Неожиданно вляпавшись в свежую коровью лепёшку, он поскользнулся, но не упал, утвердившись на колене. Один из нападавших вырвался вперёд - вонючий мужик с бородой, выпачканной в подливке, в сорочке тонкого белого полотна, шитой цветными шелками и облитой вином. Вот в эту-то винную кляксу и попал клинок Олега - пятно мигом расплылось, набухая хмельной кровью.
        Изнемогая, отбивая удары, рубящие сплеча и секущие наотмашь, Сухов медленно, содрогаясь от натуги, поднялся во весь рост - и уложил третьего, грузного, в кольчуге и пластинчатом доспехе, но без шлема, с головой, обритой наголо и покрывшейся бусинками пота.
        Бритоголовый упал беззвучно - остриё меча вошло ему под выпяченную нижнюю челюсть. Обратным ударом Сухов поразил четвёртого, худущего, с брыластым лицом. Худой растянулся «звёздочкой», раскинув костлявые руки и тонкие ноги.
        Тяжело дыша, Олег постоял, унимая бешеное сердцебиение, вяло обтёр клинок об рубаху бритоголового и вернул меч в ножны.
        А тут и новики подтянулись. Топоча, как табун лошадей, они вывернули из переулка.
        - Живой ле?! - заорал Олфоромей и тут же крикнул, оповещая своих: - Живой!
        - Прости, что не поспели, - выдавил Станята, отпыхиваясь и с ужасом оглядывая череду мертвяков. - Ох ты, мать честная… Да сколько их тут! Батюшки…
        - Ты как дунул верхом, - с ноткой обиды сказал Пончик, - а мы пёхом! Думали, опоздаем… Угу…
        - Да всё в порядке, - сказал Олег.
        Обернувшись, он увидел девушку там же, где она и раньше стояла. И почему-то обрадовался. А ближе подойдя, ещё и восхитился - красавицей оказалась спасённая им киевляночка.
        - Как звать тебя? - спросил Сухов, как мог, мягче.
        Девушка похлопала ресницами и губы развела в робкой улыбке.
        - Олёной наречена, - сказала она. - Спасибо тебе, ратоборец,[53 - Ратоборец - рыцарь.] что уберёг от лихих людей.
        Сердце Олегово дало сбой. Олёна… Алёна…
        - А ты б не ходила боле одна по улицам, - проговорил он с хрипотцой в голосе, - знаешь ведь, каково нынче в городе.
        Олёна лукаво улыбнулась:
        - А ты меня проводи до дому, чтоб одной-то не идти…
        И без того большие глаза девушки стали и вовсе огромными. Олег же вздохнул с огорчением.
        - Я бы проводил, да на мне - вона, две сотни мужиков, и всем надо ночлег сыскать, да какую-никакую еду…
        - А там есть! - обрадованно сказала Олёна. - Два амбара здоровых стоят, и сена в них навалом - ночью тепло! И поснидать[54 - Поснидать - поужинать.] найдём чего. Пойдём!
        - Ладно, уговорила.
        Сухов с удовольствием подсадил девушку на чалого и повёл коня в поводу. Новики, уже куда более походя на отряд, затопали следом.
        «Два здоровых амбара» обнаружились в конце Пасынчей беседы, там, где Ручай перегораживала невысокая плотина и стояла водяная мельница.
        - Это деды мои построили, - сообщила девушка, - они оба мельниками были…
        - Были?
        - Сгинули оба лет восемь тому под Галичем.[55 - В 1227 году князь Мстислав Удатный передал Галич королевичу Андрашу, весьма способному правителю, но после смерти Удатного волынский князь Даниил Романович напал на город и развязал долгую и ненужную войну за галицкий престол.] Несчастливый это город для нас - там же и отец мой погиб… Но мельницу я никому не отдала, родни у меня много! Тем и живём - зерном берём с помола али деньгами.
        - И амбары твои?
        - Мои! - гордо заявила Олёна.
        Дом у мельника больше на крепость походил - первый этаж из дикого камня сложен, а второй из дуба рублен. Крыша была, будто чёрной чешуей, выстелена осиновыми пластинами-лемешинами, а высокий частокол замыкал в себе обширный двор, мощённый деревянными плахами. Посторонним вход воспрещён!
        Девушка протянула руки, и Олег с удовольствием снял её с седла.
        Олёна перешла улицу, постучалась в соседний дом, пошла теребить своих тётушек, те примчались тут же, засуетились, забегали по двору, разжигая очаги, вытаскивая большие котлы, подняли племяшей, те наносили воды из проруби. Времени совсем немного прошло, а уже потянуло аппетитным варевом - новики задвигались поживее, заходили кругами вокруг бурлящих котлов, потирая руки и нащупывая кленовые ложки, засунутые за голенища «трофейных» сапог, - на месте ли?
        Успокоившись за своих, Сухов поднялся в дом, где его встретила Олёна, переодевшаяся в запону[56 - Запона - платье типа сарафана, не сшитое по бокам. Носилось с поясом, поверх рубахи, скреплялось у колен заколкой.] василькового цвета. Волосы её были заплетены в косу и убраны под серебряный обруч с качавшимися подвесками-колтами. Раскрасневшаяся девушка оторвалась от плиты, где булькало жаркое в горшке, и показалась Олегу ещё краше, чем была. Сухов не преминул сказать ей об этом. Олёна смутилась, но глаза её засияли радостней.
        - Садись, ратоборец, - проговорила она ласково, - сейчас снидать будем.
        Олег присел на широкую лавку и даже закряхтел довольно.
        - Ох и устал я… - признался он.
        Сухов сидел, привалясь к стене, и отдыхал душой. Горница была велика, низковатый потолок поддерживался парой витых столбов, а весь угол занимала круглая глиняная печь с дымоходом, выдолбленным из ствола дерева. Рядом, на полицах, сияла медная посуда, начищенная до блеска. Напротив висела большая икона, украшенная вышитым рушником, а пол был застелен дорожками, вязанными из тряпочек.
        Углядев бадейку около двери и полотенце-утиральник, висящее на крюке, Олег с сожалением поднялся.
        Скинул кольчугу, скинул гамбезон, подозрительно принюхался к рубахе. Омыл лицо, руки, шею. Утёрся, чувствуя, что посвежел, словно зарядился от холодной воды.
        Ужин прошёл тихо-мирно, по-семейному. Разомлевший в тепле, осоловевший от вкусной и здоровой пищи, Сухов поднялся по лестнице в горенку, где ему постелила хозяйка. Испытывая блаженство, улёгся.
        В темноте блеснули два зелёных глаза.
        - Кис-кис-кис! - позвал Олег. Кот в ответ невнятно мурлыкнул, подрал когти о половичок.
        Сухов вздохнул. Спать хотелось ужасно, но дрёма вызвала к жизни те мысли, которые спугивал день и дневные заботы, - об усадьбе Мелиссинов, о Наталье и Гелле, о Елене, Алёне, Алёнушке… Как она там, без него? А он как - здесь? Господи ты боже мой, какие ещё «там», какие «здесь»?! Их не пространство разделило, а время! И что? Говорить «тогда» и «сейчас»? Язык не поворачивается…
        Умом Олег прекрасно понимал, что с момента их последней встречи с Алёной минуло три века, что всё - потерял он любимую женщину. Расскажут ли ей варяги о том, как пропал супруг в голубом тумане, под сиреневые сполохи? Найдёт ли Елена отчима Наталье? Если хорошо подумать, то сие неважно. В любом случае, даже прапра-правнуки Елены давно уж похоронены. Вернуться бы в Константинополь, глянуть, что с домом, найти бы хоть какие-то следы… Алёнкину могилку… «Да что у него за мысли, в самом деле!» - рассердился Сухов. Могилку… Это умом он хочет поклониться давно усопшей - а ведь ужасно даже представить себе красавицу Елену дряхлой старухой! В чёрном гробу, в белых смертных пеленах… Ужас!
        Но душа не верит в эти страшилки. Не принимает жестокую правду. Отрицает, казалось бы, очевидное. А если душа права? Триста лет… Подумаешь, триста! Его вон и через тыщу с лишком перекидывало…
        Сухов откинул одеяло и сел. О босые ноги потёрся кот. Машинально почесав у животинки за ухом, Олег стал памятью возвращаться в прошедшее, погружаясь всё глубже и глубже. Кровь тяжко застучала в виски.
        …Алёна убегает от него в парк проастия,[57 - Проастий - загородное имение.] по аллее к фонтану, что бил посреди круглой полянки, заставленной мраморными статуями. Он бросается искать женщину, но та находится сама - выходит на солнце, нагая и прекрасная, и манит к себе…
        …Игнатий Фока ширкает метёлкой по плитам подъездной дорожки, смахивая опавшие листья, и громко переговаривается с Ириной. Домоправительница ласково беседует с Фокой, изредка обращаясь к поварёнку, и тогда следует строгий окрик…
        …Гелла кормит Наталью, сидя на веранде. Её круглая, загорелая грудь так велика и так упруга, что дитёнку с трудом удаётся обхватить тяжёлую округлость и вжать ладошки в атласную туготу…
        Сухов встал и осторожно прошлёпал к двери, боясь отдавить хвост коту. Спустился и вошёл в светёлку Олёны. Перешагнув порог маленькой комнатки, он замер, привыкая к тусклому мерцанию светца, в коем горела лучина.
        Скрипнула кровать, и девушка легла на спину. Тёплое покрывало соскользнуло, обнажая груди, повторявшие формою опрокинутые чаши, и крутой изгиб бедра.
        - Иди ко мне… - прошелестел в темноте вздрагивавший девичий голос. И Олег внял ему.
        Глава 5,
        в которой лёд трогается
        Сухов так и прижился у дочери мельника, стал на постой в доме на Пасынчей беседе. А вот Пончик переселился во дворец - беречь особу великого князя киевского от хворей с поветриями. Ярослав Всеволодович прозывал Шурика на новгородский манер - Олександром, всюду таская с собой. Оттого друзья перестали часто видеться, но Олегу скучно не было - служба его протекала бурно, каждый божий день он то в драку ввязывался, то в дуэли вступал. Шестерых новиков сотнику пришлось похоронить, зато остальные сплотились ещё пуще, ещё злее стали. В одиночку по Киеву они не ходили, отправлялись, если надо было или охота пришла, впятером. Задевать их не перестали, но делали это с оглядкой - новики могли и навалять обидчикам, а если у них самих не получалось, за своих вступался Олег.
        Интересно, что ни Акуш, ни Яким Сухова не трогали - они держались как бы в стороне. Но было у Олега подозрение, что именно воевода с окольничим и ставили все или почти все «батальные сцены», напускали на него безбашенных и отмороженных - заплатив, подпоив, оговорив.
        Правда, бросаться на своих врагов, выяснять с ними отношения Сухов не спешил - выжидал удобного момента. Да и куда ему было спешить?..
        Двадцать первого марта, на Сорок мучеников, киевляне встречали весну - они открывали ставни, счищали снег с крыш, раскутывали молодые яблони в садочках. В этот день Олёна принесла с рынка, прозванного на Подоле «толчком» пару тёплых, только что испечённых «жаворонков» - со сложенными крылышками и чёрными изюминками вместо глаз. Ещё одна примета весны!
        Снега рыхлели и сходили, открывая солнцу чёрные пашни. Земля парила, наполняя хрустально-чистый, студёный воздух запахами пробуждавшейся жизни. Только Днепр продолжал спать под холодным ледяным одеялом.
        С самого утра Олег развёл суету - гонял своих новиков с горки на горку, сводил их в пары, и охотники-промысловики неуклюже фехтовали увесистыми деревянными мечами - тяжело в учении, легко в бою. Сам Сухов стоял на пригорке да покрикивал. Тут-то его и нашёл Коста Вячеславич[58 - Коста Вячеславич и Судимир из Славны - реальные лица, участвовали в походе Ярослава Всеволодовича на Киев.] тысяцкий, поставленный главным над полком новгородским. Это был грузный человек, чрезвычайно широкий в плечах, однако впечатление неуклюжести было обманчивым, на самом-то деле Коста был весьма проворен.
        - Здорово, Олег Романыч, - пробасил он и засопел.
        - Здорово, коль не шутишь.
        Посопев изрядно, словно соображая, что же сказать, тысяцкий заговорил прямо:
        - Вчерась ты с Судимиром бился на мечах, цегой-то вы не поделили…
        - Судимир? - нахмурился Сухов. - Это не тот ли конопатый, с рваным ухом?
        - Он и есть! Медведь ему ухо порвал - зацепил удачно, не то бы всю башку снёс… - Снова посопев, Коста добавил: - Ты ж мог прибить Судимира.
        - Мог, - подтвердил Олег.
        - А не прибил, подранил только…
        - Коста, - улыбнулся Сухов, - знаешь, я как-то не рвусь за славой палача. И не люблю устраивать чьи-то похороны - душу берегу, сколь возможно. Судимир напал, я дал сдачи… - Отвлекшись, он крикнул: - Олфоромей! Пусть твои отдохнут! Станята, раздай мечи своим!
        Тысяцкий поглядел на пыхтящих новиков, осваивавших науку побеждать, и договорил:
        - Судимир из Славны мне седьмая вода на киселе, родня дальняя, а всё ж родня. Спасибо, что не дал помереть дураку…
        - Да не за что, - улыбнулся Сухов.
        - А новгородцев своих я прижму, - пообещал Вячеславич, - пригляжу, чтоб к тебе не лезли. А то этот Влункович больно много силы взял - пущай своими новоторжцами вертит, как хочет, а моих не трогает.
        - Яким поближе к князю прибивается, вот и оттирает всех, кто рядом, - локтями работает вовсю, кулаками машет. Может и подножку поставить…
        - Ха! Да не выйдет у него ни хрена! Князюшка наш добра не помнит, а мне так зло его памятно. Вона, лет осьмнадцать минуло, как у Липиц битва была - должен помнить… А, да ты ж из греков… Липицы - это в родных краях Ярослава Всеволодовича. Сцепились тогда князья, никак земли поделить не могли. Тьму[59 - Под Липицами действительно полегло почти 10 000 человек, то бишь тьма.] народу перебили… Так что ж? Пленных новгородцев князь наш зарезать велел, а от Липиц первым дунул! И сдался первым же, а после у брата Константина прощение вымаливал и волости, а у тестя, Мстислава Удатного, чтоб жену возвернули, Феодосью Мстиславну. Во как! Князь поступает так, как его правая нога велит, - того повысит, этого понизит… Так-то вот. Разговорился я что-то не по делу… Я ж к тебе с другим шёл - Ярослав Всеволодович всех призывает до себе, гостей привечать будем.
        - Это кого ж к нам чёрт несёт?
        - Владимира Рюриковича, князя бывшего!
        Бывший великий князь оказался мужчиной в возрасте. Одет он был пышно, с щегольской роскошью - сплошь соболя да парча, но вот дружину с собой Владимир Рюрикович привёл малую, да и ту наполовину из половцев собрал. Потому, видать, и зазвал Ярослава Всеволодовича, что сам он Киев удержать не способен был - силёнок не хватало.
        Встречали князя на Бабином Торжку, где выстроились полки и дружина Ярослава Всеволодовича. Новики были оттеснены на задний план, поближе к народу - киевляне собрались толпами, жадно рассматривая прибывающих и встречающих.
        Ярослав приоделся на киевский лад - в длинную зелёную свиту с красной каймой по низу и золотыми зарукавьями, сверху накинул синий плащ-корзно с серебряным позументом, на ноги портки натянул рытого бархату, а обулся в зелёные сафьяновые сапоги. Голову великого князя покрывала (так и хотелось сказать: венчала) круглая шапка с меховым околышем.
        Ярослав Всеволодович вышел к Владимиру первым, как всякий любезный хозяин.
        - Здрав будь, Володимер! - сказал он.
        - И тебе поздорову, - ответствовал Рюрикович.
        Дружески приобняв Владимира, великий князь киевский повёл его в круглостенную Гридницу, что возвышалась в полусотне шагов от Десятинной церкви. Это была массивная ротонда, саженей[60 - Сажень - мера длины, в среднем равнялась 2,10 метра.] десяти в поперечнике. С внешней и внутренней стороны Гридница имела по шестнадцать полуколонн-пилястров, а посередке обширного круглого зала находился массивный кирпичный столб в четыре обхвата, поддерживавший свод. Свет в ротонду проникал через арки окон, проделанные наверху между пилястрами, рассыпая яркие блики по фрескам, изображавшим сцены охоты, и по обливным керамическим плиткам.
        Олег всё это видел, поскольку вошёл под своды Гридницы в числе «и других официальных лиц» - спальников, стольников, мечников, милостников, бояр киевских. Все расселись вдоль стен по резным лавкам, обшитым кожею и набитым шерстью для пущей мякоти, а Сухову сразу припомнилась Золотая палата императорского дворца - ротонда была на неё отдалённо похожа.
        Оба князя устроились на скамье, окольцовывавшей центральную «подпорку», и повели переговоры на высшем уровне - вспоминали прежних владык киевских, признавали, что былая слава города на Днепре отгремела и увяла, обеднел Киев - куда ему до Новгорода али Владимира-Залесского!
        Старенький боярин, рядом с Олегом превший в соболиной шубе и бобровой шапке, проскрипел тихонько:
        - Жалиться приехал Володимер, волостей просить…
        - Похоже, - кивнул Сухов.
        Того же мнения придерживался и Ярослав Всеволодович, ибо, повздыхав о блеске минувших дней, великий князь сказал Рюриковичу:
        - Пойдёшь в Переяславль[61 - Имеется в виду Переяславль Русский (он же Южный), оборонявший левобережье Днепра от кочевников.] княжить? Те земли и вовсе без пригляду, а мне всё не объять.
        - А пойду! - загорелся Владимир - воспрял, плечи развёл, слабую улыбку наметил.
        - По рукам?
        - По рукам!
        И высокие договаривающиеся стороны скрепили свои намерения пожатием рук.
        Глазами отыскав Якима Влунковича, великий князь киевский сказал властно:
        - Проводишь князя переяславского в Западный дворец и выставишь своих людей.
        - А ты, княже? - спросил воевода обеспокоенно.
        - И я не сбегу, - пошутить изволил Ярослав Всеволодович. - Бойцов у тебя довольно, пущай стерегут снаружи, а внутри… - Зоркие глаза великого князя обежали толпу и остановились на Сухове. - А внутри побудет Олег Романыч.
        Олег поклонился, подумав мельком о том, как переменчива жизнь - магистр прогибается перед каким-то князьком! Когда он выпрямился, то перехватил жгучий, злобный взгляд воеводы - и поддался-таки искушению, не утерпел, подмигнул Якиму Влунковичу…
        К ночи великокняжеский дворец затих, только зажжённые факелы потрескивали в своих держаках, бросая отсветы на стены и сводчатые потолки. Полусотня Олфоромея и столько же новоторжан сторожили все входы и выходы с улицы, сохраняя вооружённый нейтралитет.
        Олег неспешно шагал длинным коридором, проклиная неведомого архитектора. Ей-богу, пьян был зодчий! Имелись во дворце комнаты, располагавшиеся на первом этаже, куда проникнуть можно было, только поднявшись на второй, а после спустившись обратно вниз. Два поворота заканчивались тупиками, а чтобы из умывальни пройти в малую трапезную, находящуюся рядом, за стенкой, следовало топать по коридору направо, свернуть налево в другой коридор и добраться-таки до цели.
        - Дурдом, - буркнул Сухов, пробираясь мимо опочивальни князя.
        Странно, прислушался он, не спит Ярослав Всеволодович - ходит туда-сюда, меряет комнату шагами. Бессонница замучила или грехи покоя не дают? Ага, притих вроде. Кровать заскрипела.
        Олег дошагал до конца коридора, до стрельчатого окна с частым переплётом, но и сюда донёсся могучий храп. Угомонился великий князь… Сухов зевнул с хрустом, поминая лихом придворную службу, - любил он поспать вволю, да чтоб вставать попозже, а тут броди всю ночь напролёт!
        Рассудив, что холодный ночной воздух поможет бороться с сонливостью, Олег растворил узкое стрельчатое окно в конце коридора. Тяжёлая бронзовая рама, заделанная массой мутных стекляшек, загудела и зазвякала, впуская свежесть и голоса.
        - …А я туда спьяну забрёл вчерась, - донёсся оживлённый голос Якима Влунковича, - там у латинян то ли церковь, то ли монастырь, я так и не разобрал - спать залёг на какой-то лавке. Просыпаюсь - бубнит кто-то. Гляжу - поганый, из степняков, лапу свою немытую на Библию поклал и чешет, как по писаному! Я, грит, клянусь всех ханов извести, живота, грит, не пожалею! Видал, цего делаетсе?
        - Поганые, они поганые и есть, - откликнулся чей-то басок. - Кочевого хоть трижды окрести, всё одно нехристем останетсе!
        - Твоя правда, Труфане…
        Сухов зевнул, потянулся и решил, что подремать на посту не помешает. Хоть посидеть с закрытыми глазами! А спит он чутко…
        …Было часов шесть утра, когда Олег вышел из тяжкой дрёмы. Света от восходящего солнца поступало столь мало, что рано было гасить факелы. Ополоснув в умывальне лицо, Сухов вышел - и увидел чужого. Некто в чёрном стремительно шагал по коридору, хоть и припадая на правую ногу.
        - А ну, стой! - окрикнул Олег нарушителя.
        Тот резко оглянулся, и Сухов узнал Бэрхэ-сэчена.
        - Стой, кому сказал!
        Плосколицый не стал искушать судьбу, а метнулся к лестнице, бегом взбираясь наверх, к княжьим покоям. Олег погнался следом. Пронёсся по всему коридору, заглядывая за каждый угол, но никого не обнаружил. Замерев, Сухов прислушался - тишина. Но не приснился же ему этот монгол, или кто он там!
        Тишайший шелест шёлка подал Олегу знак. В последний момент он резко присел - и спас себе жизнь. Лезвие сабли просвистело над самой его головой.
        Упав и перекатившись, Сухов вскочил, выхватывая меч, однако Бэрхэ-сэчен не захотел дуэли и кинул саблю в ножны. Метнувшись к ближайшей двери под аркой с колонками, он скрылся за нею. Олег зарычал от злости, но долг превыше всего.
        Подбежав к дверям опочивальни, он тихонько приоткрыл её, больше всего опасаясь увидеть окровавленный труп на постели. Ан нет, князь был жив. Сидя в одной рубахе, свесив на пол волосатые ноги, он накачивал себя пивом - кадык так и ходил вверх-вниз, вверх-вниз.
        Наслушавшись постанываний, причмокиваний и бульканья, Сухов притворил дверь. Помчался обратно. Ворвался под арку в пустую комнату - и обнаружил глубокую нишу, в которой закручивалась винтовая лестница. Похоже, Бэрхэ-сэчен знал дворец лучше него!
        Выскочив на улицу, Олег столкнулся с Олфоромеем.
        - Утречка доброго! - пожелал Лысун.
        Сухов отмахнулся.
        - Отсюда никто не выходил? - спросил он. - Степняк, плосколицый такой?
        - Дык только что вышел…
        - А кто его пускать велел?! - напустился Олег на новика.
        - Дык грамотка у него была, - растерялся тот, - вот Станята и пропустил…
        - Куда он побежал?
        - Кто?
        - Степняк!
        - А-а… А он не побежал, пошёл себе во-он в ту сторону.
        - За мной, живо!
        Олег с Олфоромеем пересекли Бабин Торжок, миновали высокую каменную ограду богатой усадьбы - Гордятина двора - и выбежали на неширокую, но прямую улицу.
        - Да вон он! - обрадовался Лысун, пальцем тыча в чёрную фигуру, удалявшуюся быстрым шагом.
        - Ти-хо! За ним.
        Бэрхэ-сэчен свернул в неприметный переулок, и Сухов наддал, побежал скачками. Затормозив у поворота, он выглянул, и вовремя - плосколицый быстро поднимался на крыльцо дома, дверь которого услужливо придерживал длиннобородый Савенч.
        - Та-ак… - проговорил Олег. - Вот что, Лысун. Я здесь побуду, а ты обойди тот дом вокруг, глянь, нет ли там другого выхода. Понял? И сразу сюда.
        Олфоромей кивнул и отправился на разведку. А Сухов пристроился за толстым каштаном, поглядывая поверх развилки.
        Дом, в котором скрылся Бэрхэ-сэчен, был не из бедных, но и роскошью не блистал. Поднимая стены на три этажа, он поддерживал крышу из двойного тёса. Ставни были закрыты, дым из трубы не вился… Называется: «Никого нет дома».
        Лысун показался из глухого переулка, и Олег негромко свистнул ему.
        Олфоромей живо дотопал, притулился к дереву.
        - В общем, так, - сказал он веско. - С той стороны - овраг глубокий, забора там нет. И ежели этим охота придёт отъехать незаметно, то они по оврагу-то и уйдут. Однако снег нетронут.
        - Ясненько… Вот что, сбегай тогда к нашим, найдёшь мне кафтанчик, как у «чёрного клобука», и притащишь сюда. А я пока посторожу.
        - А кто это, вообще?
        - Знать бы… Ты про монголов слыхал что-нибудь?
        - Монголов?..
        - Ну, как их тут ещё называли… называют… Татары!
        - Дык кто ж про татар не слыхивал! Знамо дело, слыхал. Они ж у прошлом годе на булгар войной ходили, кучу народу побили, все грады пожгли. Была Булгария, и нету!
        - А ты этих татар живьём видал?
        - Врать не буду, не видал. А цего?
        - А того, друже Олфоромей, что мы давеча татарина догоняли.
        - Ну?! - выдохнул Лысун. - А цего он во дворце забыл?
        - Вот это мне и интересно! Ходит этот гад по Киеву, вынюхивает, а потом всё своим ханам доложит. Может такое быть?
        - А цего? Запросто!
        - Вот и я так думаю… Ты ещё здесь?
        - Бегу!
        Олфоромей убежал, но ожидание не затянулось - вскоре новик примчался обратно и протянул Сухову тёплый халат из некрашеной бурой шерсти, расшитый по краям тесьмою.
        - Вот! Бегубарс Тоглиевич передал, он сам из берендеев.
        - Порядок!
        Олег накинул поверх кольчуги халат и подпоясался кушаком.
        - Шапчонку мою возьми, - Олфоромей сдёрнул с головы войлочный колпак, - кочевые-то такие носят.
        - Спасибо.
        Едва Олег договорил, как на крыльцо вышел Бэрхэ-сэчен, небрежно отмахиваясь от Савенча, изнывавшего от желания услужить.
        Плосколицый спустился по ступенькам и направился к усадьбе Гордяты. Обогнув богатый двор, двинулся далее. Бэрхэ-сэчен шёл неторопливо, не оглядываясь, безо всякой опаски, как у себя дома. По-хозяйски. Это Олега злило.
        Сухов шагал следом, пытаясь быть незаметным, стараясь не маячить - то ствол дерева его прикроет, то будка менялы.
        Между тем Бэрхэ-сэчен прошёл за городские ворота, а за мостом дорога разбегалась новыми улицами, проложенными во времена Ярослава Мудрого - каких-то двести лет назад.
        Вдали, вырастая над крышами, сияли купола многоглавой Софии Киевской, но Бэрхэ-сэчен шагал не туда.
        Внезапно в его поведении наступила перемена, резкая и странная, - монгол отшатнулся, отбежал к стене, пластаясь по ней и замирая.
        Сухов замедлил шаг, недоумевая, что же так напугало плосколицего. Впереди неторопливо переходил улицу пожилой человек восточной наружности. Он зябко кутался в шубу, а наряд его дополняла чалма.
        Бэрхэ-сэчен пристально следил за пришельцем с Востока. Тот, всё так же неспешно, направил стопы на заход солнца, к Золотым воротам, и плосколицый двинулся следом. Олег ухмыльнулся - они шествовали втроём и «пасли» друг друга. Ну, так даже интереснее…
        Тут человек в чалме обернулся, узнал Бэрхэ-сэчена - и метнулся в переулок, узкий и кривой. Монгол погнался за ним, а Олег - за монголом.
        Переулок вывел всю троицу в садик, деревца которого росли так густо, что ветвями прикрывали не хуже листвы. Оглядевшись, Сухов никого не обнаружил, но тут же услышал голоса.
        - Не трогай меня, нойон![62 - Нойон - «господин» (монг.). Князь и военачальник.] - хрипел «восточный человек». - Я буду тебе полезен!
        - Что ты здесь делаешь, Халид, шакалье охвостье? - рычал Бэрхэ-сэчен, страшно коверкая арабскую речь и тиская горло Халида крепкими пальцами.
        - Не убивай! - взмолился тот. - Я всё-всё скажу! Меня послал сам Гуюк-хан[63 - Гуюк-хан - старший сын Угэдея, великого хана и сына Чингисхана. Гуюк не признавал верховенства Бату-хана (Батыя) и вёл свою политику.] к князю Ярославу! Старый Абдалла, посланный ханом ранее, не давал о себе знать, и…
        - Где сейчас Гуюк?
        - В степи! - заторопился восточный гость. - В степях за рекою Дон. Гуюк-хан вместе с Менгу покоряет половцев! Ох… Я понял - это ты убил Абдаллу… Нет-нет, ты не думай, я никому не скажу! - Он заскулил: - О, нойон, не делай жён моих вдовами, а детей - сиротами! Не…
        Голос его прервался, сменившись клёкотом и переходя в затухающее сипение.
        Олег поднырнул под свисавшие ветви и оказался в двух шагах от Бэрхэ-сэчена, вытиравшего окровавленную саблю о шубу бездыханного Халида.
        - Ай-ай-ай, - неодобрительно покачал головой Сухов. - Убивать послов - нехорошо. И как тебе только не стыдно…
        Монгол спокойно оборотился к Олегу. Сабля в руке его описала дугу и замерла, подрагивая.
        - Уходи, - сказал Бэрхэ-сэчен равнодушно, - тебе я дарю жизнь.
        - А я не принимаю подарков от кого попало! - резко ответил Сухов, выхватывая меч и тут же делая выпад. Монгол ушёл легко, играючи. Отшагнул, увлекая Олега за собой, и тут же атаковал.
        Бэрхэ-сэчен был быстр, дьявольски быстр, он опережал противника всего на долю секунды, но эта доля решала исход поединка. Сухов едва успел присесть, как сабля с шипением прошла над его головою, разрубая войлочный колпак. Олег тут же подпрыгнул, пропуская вражеский клинок под собою, отбил рубящий удар слева, едва успел уклониться от колющего справа. Он с трудом держал оборону, не имея ни мига для нападения. Опыт схваток подсказывал руке, державшей меч, откуда ждать выпада, клинок порхал, взблескивая на солнце, но сабля управлялась ещё скорее.
        Неожиданно Бэрхэ-сэчен задел клинком ветку старой вишни, и Олег поспешил - его меч тут же распорол монголу халат, даже не поранив степняка.
        - Багатур!..[64 - Багатур - богатырь, герой (монг.).] - насмешливо произнёс Бэрхэ-сэчен.
        Сухов упрямо сцепил зубы и продолжил бой, выжидая, когда ему будет дан второй шанс. Он сражался с величайшим напряжением, не ослабляя усилий, и всё лучше понимал, что ни навык его, ни умение не помогут совладать с монгольским нойоном. За ним было одно-единственное преимущество - возраст. Бэрхэ-сэчен выглядел крепким, но глубокие морщины выдавали число прожитых зим. Нойону не выдержать бешеной растраты сил в поединке - он начнёт сдавать, уступать Олегу одно мгновение за другим, и вот тогда…
        Внезапно раздались крики и удалой посвист - трое «чёрных клобуков», свита Бэрхэ-сэчена - ломились через кустарник верхом. Верный Савенч вёл в поводу чагравого скакуна.
        - Савенч! - крикнул монгол. - Тотур! Сюда!
        Сухов мгновенно отпрянул, уходя под защиту дерева - лишь бы отдышаться. И принять бой со всей четвёркой. «Вот, значит, где всё кончится…» - мелькнула у него мысль. Но судьба преподнесла и приятный сюрприз - примерно с той же озвучкой, что и у степняков, к садику вырвался добрый десяток новиков во главе с Олфоромеем. Верный Лысун скакал на лохматой рыжей кобылке и держал в руке поводья суховского чалого.
        Олег буквально взлетел в седло, шлепком по плечу выражая благодарность Олфоромею, но Бэрхэ-сэчен продолжал опережать - трое чёрноклобуцких воинов и монгол пустили коней галопом, прорываясь в незаметный переулок.
        - Луки к бою! - гаркнул Сухов.
        - А нетути! - виновато сказал Олфоромей. - Я погнал кого мог, мы за «чёрными клобуками» увязались и пришли у них на хвосте!
        - Догнать гадов!
        Весь десяток рванул с места. Олег первым ворвался в переулок, проскакал его и вынесся на широкую улицу, уводящую к Лядским воротам. Четвёрка заметно удалялась, скача во весь опор и распугивая прохожих. Новики кинулись вдогон, пролетая между застывшими в ужасе киевлянами, перескакивая брошенные корзины и вьюки, краем уха улавливая вопли и брань.
        - Дорогу! - орал Станята. - Дорогу!
        - Дорогу! - вторил ему дюжий Олекса Вышатич, трубно взрёвывая.
        Киев только казался большим, на самом-то деле невелик был - вот и ворота Лядские показались. Новики, как по команде, засвистели, и стража мигом рассыпалась в стороны. Кони гулко протопотали по мосту и вынеслись за город.
        - Вон они! - заорал Станята, указывая плетью. - К реке подались!
        - Ходу!
        Бэрхэ-сэчену и его свите удалось отъехать от берега шагов на двести - видно было, как из-под копыт брызжет отбитый лёд. Олег первым вырвался на хрусткие речные покровы, как вдруг его догнал отчаянный вопль Олфоромея:
        - Сто-ой! Стой, Христа ради! Сгибнешь!
        Недоумевая, Сухов развернулся в седле и увидел, как новики бешено машут ему руками: назад, мол!
        И только теперь, когда топот копыт и толчки крови уже не мешали ему слышать, Олег уловил, как воздух сотрясается от глухого гула. Протяжный скрежет и вой разносились над рекой - Днепр просыпался и лениво скидывал с себя одеяло. Начинался ледоход.
        Сухов, матерясь и оглядываясь на улепётывающие чёрные фигурки, вернулся на берег.
        И тут же, словно дождавшись его спасения, Днепр начал вскрываться - по льду разбежались трещины, со страшным грохотом покровы лопались, вспучивались и оседали.
        - Не доехать «клобукам», - авторитетно заявил Станята.
        - Они уже до середины добрались, - возразил Олекса.
        - То-то и оно, что до середины!
        Льдины подныривали, наезжали, лопались, сталкивались, громоздя торосы, и вот вся эта колоссальная, намёрзшая за зиму масса тронулась и поползла по течению, толкаемая прибывающей водой.
        - Всё! - весело завопил Олфоромей. - Перетрёт того татарина в кашу!
        - На льдину намажет! - подхватил Станята.
        - И Днепра-батюшку угостит! - заключил Олекса.
        Сухов вглядывался, пытаясь различить фигурки беглецов, но река стала как рассыпанная мозаика - стылого панциря более не существовало, были отдельные льдины, несомые чёрной водой.
        Олег заметил метавшихся по белому обломку лису и зайца - видать, один убегал, другая догоняла, а нынче оба в беде.
        На большом ледяном пласту проплыл перекошенный сарайчик, а за ним - стог сена. Дохлая лошадь. Изломанные сани. Обкорнанный ствол дерева.
        Сухов бросил последний взгляд на дальний берег и скомандовал:
        - Возвращаемся!
        Глава 6,
        в которой Олег ввязывается в драку
        Седьмого апреля, на Благовещение, киевляне выходили на улицы с клетками, плетёнными из ивового прута, и выпускали «заключённых» птиц, чтобы те «пели на воле, Бога прославляли и просили счастья-удачи тому, кто их выпустил».
        К этому дню лёд сошёл совершенно, а снег задержался разве что во глубине сырых балок, куда не часто заглядывало солнце. А как разгулялись вешние воды! Днепр разлился до самого горизонта, затопив восточный берег, и гляделся морем необъятным, разве что накаты прибоя не доносились.
        Вода подтопила многие дома на Подоле, но хозяева были людьми опытными, к половодью привычными, и спасались у родни в Копыревом конце.
        Тепло всё прибывало и прибывало, влажный ветер из Дикого Поля доносил возбуждающие запахи, от коих не одни лишь «чёрные клобуки» в беспокойство впадали, а и пахари, давно уж приросшие к своей земле, испытывали неясное томление, вдыхая терпкий степной дух.
        А Олег по-прежнему тянул лямку, муштровал новиков - и всё сильнее ощущал нетерпение. Ещё совсем недавно, в Константинополе, которого уже нет, он искал покоя подле любимой женщины, а ныне, когда утратил её, рвался в бой, не вынося скуки заведённого порядка. И вот надежды его - устроить ха-арошую потасовку - стали вроде сбываться. Начинало попахивать войной.
        В общем-то, боевые действия на юге так называемой Киевской Руси и не прекращались, просто борьба князей за галицкий, да за киевский престолы обострилась в те годы до крайней степени, принося народам смерть да разруху.
        Михаил Всеволодович, князь галицко-черниговский, собирал войско в поход на Киев. И то сказать - Киевское княжество разделяло два его владения, Чернигов и Галич, лишая земли единства и целокупности. А вот ежели к ним Киев присоединить… Тогда власть князя Михаила распространится от Карпат до реки Воронеж, а где власть, там и богатство.
        Надо сказать, что весной 1237-го Михаилу Всеволодовичу приходилось туго - Даниил Романович мало-помалу одерживал над ним верх. До того ободрился князь волынский, такую силу почувствовал, что решил дружку помочь, австрийскому герцогу. Видя такое дело, венгерский король Бела IV вынужден был отговаривать Даниила от столь опрометчивого шага, а взамен заключил с ним надёжный мир.
        В общем, к весне Михаил Всеволодович не только оказался отрезанным от своей «отчины», но и растерял всех союзников - и Конрада Мазовецкого, и Изяслава Мстиславича, и короля Белу. Пришлось ему мириться с Даниилом и передать Романовичу Перемышль…
        А Ярославу Всеволодовичу стало ясно: замирившись на западе, Михаил обратит свой жадный взор на восток. И вот в середине апреля прискакал к Ярославу гонец и передал тревожную весть - галицко-черниговский князь слал в поход два полка с воеводою Мирославом, слал на Киев.
        В тот же час великий князь киевский собрал в Гриднице главноначальствующих и отдал приказ:
        - Тебе, Яким Влункович, следует выступить на Мирослава - не побьёшь, так потреплешь. Обескровишь войско галицко-черниговское, измучаешь стычками да налётами. Пойдёшь напрямую, через Мическ на Тихомель.
        - Слушаю, княже, - прогнулся воевода набольший, - вот только не мало ли нас будет противу двух-то полков?
        Ярослав Всеволодович нахмурился и оглядел собравшихся.
        - Эва как… Олег Романович, - сказал он, обращаясь к Сухову, - пойдёшь на ту же войну.
        - Да, княже, - поклонился Олег.
        - Дозволь слово молвить, - поднялся Владимир Рюрикович. - Пусть бы и мои половцы в походе поучаствовали. Две сотни дам с конями заводными.[65 - Заводной - запасной.]
        - Добро, - кивнул Ярослав. - Сколь людей у тебя, Романыч?
        - А тоже две сотни, княже.
        - Тогда и половцев бери. Будешь полутысяцким.
        - Половцев? - повторил Сухов, будто и не замечая повышения. - Это дело, княже. Половцы - конники знатные. Мне б тогда и лошадей для воев моих, не пешком же им топать.
        - Найдём, - веско сказал Владимир, обрадованный похвалой Олега. Видать, заедало князя то обстоятельство, что дружина его сплошь из степняков состояла.
        - Раз так, не медлите, - строго молвил Ярослав Всеволодович. - Чем скорее обернётесь, тем лучше. Награжу! Ступайте с Богом.
        Сборы были недолги. Вскоре новоторжане Якима Влунковича выступили за пределы Золотых ворот, открывавшихся на западную сторону. Следом выступили новики да половцы. Степняки таскали на себе тяжёлые доспехи вроде длинных курток из бычьих шкур и кожаные шлемы. Щитами половцы не пользовались, а вот луки они держали поближе к себе.
        Новоторжцы ехали, не особо разгоняясь. Сухов повёл своих стороною, дабы не пересекаться с Якимом. В конце концов, великий князь ничего не сказал о главенстве, стало быть, воевода ему не указ…[66 - К сожалению, регулярной армии на Руси не водилось. Не было ни единого командования, ни строгой иерархии с железной дисциплиной - дружины следовали в поход по отдельности, могли и вовсе уйти от одного князя к другому. Именно поэтому огромное войско, собранное князьями для битвы на Калке, проиграло монголам, предопределив, по сути, будущие разгромы.]
        Под вечер две растянувшиеся колонны, большая и поменьше, сблизились. Воевода выехал вперёд и вскинул руку.
        - Эгей, рыцарь! - крикнул он с ухмылкою и показал на рощицу между холмами. - Ночуем здесь! Ты только своих подальше отведи. Понял? Во-от… А то от вас хлевом так и прёт! Новики твои навозом коровьим провонялись, степняки лошадиным кизяком смердят, а мы нюхай!
        Новоторжане жизнерадостно загоготали, а Олег тонко улыбнулся.
        - От вас и вовсе говном человечьим несёт, будто все разом обделались, - любезно заметил он. - И ничего, притерпелись мы. Да, Олфоромей?
        - Ага, - кротко ответил Лысун. - Глаза только щиплет.
        Новики захохотали. Те, кто владел наречием степняков, перевели суть сказанного половцам, и хохот разросся, захватывая всю полутысячу. А сам полутысяцкий, с удовольствием наблюдая за тем, как выступают красные пятна на лице Влунковича, поспешил успокоить набольшего:
        - Ладно, ладно, как скажешь. Подальше, так подальше. Хоть глаза резать не будет. Айда, ребята!
        И ребята взяли с места, удаляясь от лагеря новоторжцев.
        Немного погодя Олег въехал на высокий плоский холм и оглянулся назад. Далеко-далеко, пробиваясь искорками в густеющих сумерках, мерцали костры.
        - Ужин, чай, готовят, - принюхался Лысун.
        - Едем, - сказал Сухов. - Чем скорее обернёмся, тем лучше.
        - Задумал цего? - поинтересовался Олфоромей.
        - Да есть маленько…
        Сотни конных ринулись вниз с холма, проехали топкой низиной и поскакали по отлогому склону, желтевшему прошлогодней травой. Редкие деревья стояли поодиночке, растопырив голые чёрные ветки.
        Половцы, свистя и улюлюкая, понеслись впереди, не пропуская ни кочки, ни борозды, - известные следопыты, они читали землю под ногами как открытую книгу. Следов было мало - вон пара туриц пробежала, рядом пролегала старая, сглаженная колея.
        - А вот, глянь, - сказал Олег, показывая на следы лошади. - Неподкованная! Половецкая?
        Молодой Кулмей пригляделся и уверенно сказал:
        - Не, то тарпан пробежал. Дикая лошадь.
        - Наверное, от волков удирал, - сделал вывод его друг по имени Итларь. - Смотри, шаг какой!
        - Похоже…
        Оба половца сложили пальцы в охранительном жесте - волки степняками почитались за священных покровителей.
        Солнце село, землю укутали тени, предвестники ночи, а отряд всё скакал и скакал на запад. Лишь перейдя вброд речку Тетерев, Сухов объявил привал.
        Коней согнали в табун и отправили пастись под усиленной охраной, а на берегу разжигали костры, подвешивали над огнём котелки с водою, доставали из сумок крупу и солонину. Итларь, жадно принюхиваясь к запахам, исходящим от варева, не утерпел и сгонял подальше в степь, притащил дикого луку и ещё каких-то пряных трав. Накрошил поровну во все котлы - и дух пошёл такой, что даже терпеливый Олфоромей не выдержал.
        - Вари быстрее! - простонал он.
        Кашевары дружно заработали черпаками, помешивая походное яство.
        После сытного ужина, с запивкой по вкусу - кому кумыс, кому сбитень, - воины стали укладываться, а сотники расселись у одного костра с полутысяцким и устроили военный совет.
        - Чего делать будем? - с ходу спросил Чюгай Акланович, натуральный половец - длинные волосья его отливали соломенным цветом.[67 - Некоторые византийские источники, а также восточные авторы описывают половцев как блондинов с голубыми глазами.] В рубахе, кафтане и кожаных штанах, Чюгай пропах дымной гарью и травяной горечью - истинный степняк.
        - Задумал я, братие, дело одно, - сказал Олег, палкой вороша костёр, - дело опасное, зато и выгодное. Хочу, чтобы мы одни Мирослава отогнали, без новоторжцев! Знамо дело, побить войско галицко-черниговское нам не под силу, но разогнать его, проредить в стычках да засадах - это мы могём.
        Слегка раскосые глаза Чюгая загорелись.
        - Могём! - подтвердил он, гортанно выговаривая глагол. - А за то нам князь награду выдаст!
        - Так это ж надо сперва новоторжан обогнать, - трезво рассудил Олфоромей, - чтоб не мешались.
        - Как их придержать, я придумал, - сказал Сухов, - но суть не в том. Мало нас, вот в чём беда. Новики мои - ребята стойкие, лучники знатные, но конники они никакие…
        - Пешцы мы, - кивнул Станята, - к земле привычны.
        - Вот именно! Стало быть, вся надёжа на половцев, а две сотни на два полка… - Олег покачал головою.
        - Справиться можно, - осторожно сказал Итларь.
        - Можно, - подтвердил полутысяцкий, - но сколь народу зазря погубим? Ведь галичане стоять да глазеть не станут, стрелять примутся!
        - А я знаю, чего делать! - раздался из темноты голос Кулмея. - Надо ещё наших позвать!
        - Откуда, балбал?[68 - Балбалы - каменные истуканы, которые половцы устанавливали на курганах в честь павших героев. Шарукань, Балин - половецкие города-крепости. Полагают, что Шарукань находился на берегу Северского Донца, местоположение Балина неизвестно. Салмакаты ( «Сторожевая крепость») упоминается Константином Багрянородным под названием Салмакатай.] - хмыкнул Чюгай. - В Шарукань за подмогой сгонять или в Балин.
        - В Салмакаты!
        Над костром повисло молчание.
        - А ведь точно! - хлопнул себя по коленям Чюгай. - Это, если отсюда на заход солнца скакать, забирая к югу. В одном переходе!
        - Да поболе… - усомнился Итларь. - Но всё равно, близко. А кто там сейчас сидит? Не старый ли Ченегрепа?
        - Он! - кивнул Чюгай.
        - Хм… А вернулся ли Ченегрепа с кышлага?[69 - Кышлаг - половецкие зимние пастбища. Летние - айлаг.] Зимует он у моря, а сюда обычно откочёвывает ближе к маю, когда всходит молодая трава…
        - Ченегрепа, сын Белдуза, - мой дед! - гордо оповестил командующих Кулмей. - И в Салмакаты он возвращается, лишь только сходит снег. Тута айлаг его!
        Итларь рот раскрыл, дабы определить место и значение молодого воина, но прикусил язык. Вместо отповеди он развернулся к Олегу и проговорил неторопливо:
        - Салмакаты печенежской была, прадеды наши отвоевали её у орды…
        - Йазы-Цопон? - не удержался Олег.
        - Не-е… - замотал головою Итларь. - Кара-Бей. Крепость такой же осталась, а прежних хозяёв перебили…
        - Одного на развод оставили! - жизнерадостно поправил его Кулмей, по-прежнему невидимый в потёмках. - Байчу, сына Кухея! Эй, Байча! Спишь?
        - Заснёшь с тобой… - ответил ворчливый голос. - Чего тебе?
        - Ты у нас печенег?
        - Я не у вас, я сам по себе печенег. Всё, можно спать дальше?
        - Спи, спи! - милостиво позволил Кулмей.
        Отсмеявшись, командование вплотную занялось стратегией и тактикой…
        На рассвете полутысяча тронулась к Мическу, что оставался в паре вёрст к северу, на том же берегу Тетерева. Городишко сей был мал настолько, что стены, окружавшие его, не имели башен. Но стража не дремала - мигом высыпала на заборола,[70 - Заборола - верхняя часть крепостных стен с проходом для воинов, защищённым парапетами с бойницами и крышей, укреплённой на столбах.] лишь завидя конные сотни.
        Олег подскакал к запертым воротам и крикнул:
        - Княжье дело! Кто тут у вас волостель?[71 - Волостель - должностное лицо, управляющее волостью от имени удельного или великого князя. Жалованья волостель не получал, кормился за счёт жителей.]
        Из бойницы над запертыми воротами высунулся дюжий мужик в шлеме-наплешнике.
        - Ну, я, - прогудел он.
        - Так слушай! Сегодня до вас доберётся полк воеводы Якима Влунковича, ясно?
        - Ну, ясно…
        - Ясно ему… Ежели не хотите бесчинств, встретьте их ласково, приветьте - пиво выкатите и чего покрепче. Они, чем пьянее, тем добрее!
        - Ну, ладно…
        - Ну, пока! - передразнил Олег волостеля и поворотил коня прочь, в степь Половецкую.
        Степь стелилась то гладкой, как море в тихий день, то слегка всхолмленной плавными перепадами высот и низин. А над нею распахивалось небо, такое же пустое и обильное простором.
        Конь глухо тюпал копытами по колючей сухой траве, сбивал репейники, ступал в стародавний навоз, иссушенный ветром, переступал через лошадиные кости, выбеленные дождём.
        К концу лета степная трава выгорает, буреет и желтеет. Ложится под осенними дождями неприглядными космами, приобретая вид унылый и безрадостный.
        То, что простиралось вокруг, звалось равниной, однако монотонность плоского поля то и дело нарушалась - гладкую степь перерезали реки и ручьи, она распадалась оврагами, проваливалась круглыми котловинами-западинами с плоским дном, густо заросшим ивняком и осиновым кустом. Островами, затерянными в степном море, поднимались дубравы, кленовые и ясеневые рощи, а пески речных долин скреплялись корнями могучих сосновых боров.
        Чем дальше на юг, тем пустынней становилась Половецкая степь - рощицы остались позади, даже одинокие деревья не показывались взгляду. Одно Дикое Поле простёрлось вокруг - неопрятное, нечесаное, в буром полегшем бурьяне. Но уже пробивалась зелень, прорастала, жадно поглощая воду и солнце, обещая взойти буйным разнотравьем.
        И вот равнина стала всё чаще горбиться курганами, вознося к далёкому небу каменных «баб» с руками, сложенными на животах, и с грубыми ликами, скорее уж намеченными, чем высеченными. Или то ветер с дождями так постарались, стёрли черты за века?..
        Под вечер открылась Салмакаты - круглая стена из беленой глины, замыкавшая в себе «застройку» - островерхие войлочные юрты, саманные мазанки с покатыми крышами, бревенчатые срубы местных богатеев - дерево в степи дорого.
        Местность вокруг крепости была голой - ни травинки, - изъезженной колёсами арб, истоптанной копытами коней и верблюдов, загаженной, но хотя бы не пыльной - слякотной.
        Неровную глинобитную стену Салмакаты размыкали ворота-решётки из кривых стволиков, перевязанных кожаными ремнями. Десятки, да как бы не сотни юрт, крытых бурым, чёрным, белым войлоком, окружали крепость неровным кольцом, этаким предградьем, слободой на степной лад. Со стороны поля юрты были прикрыты рядами кибиток, а ещё дальше маячили конские табуны, пасущиеся верблюды, отары овец - «движимое имущество» куреня.[72 - Курень - объединение нескольких родов, вернее, кошей. Кош - «семья» (аил) из представителей двух-трёх поколений, разросшаяся за счёт «худородных» родичей и челяди.]
        Первыми своё внимание на полутысячу Олега Сухова обратили стражники - в длинных кожаных панцирях, обшитых роговыми пластинами, нарезанными из копыт, в круглых шлемах с низкими шишаками на темени. Воины-половцы сидели у стены, приставив к ней копья, и сонно следили за подъезжавшими. На их загорелых, обветренных лицах не было и тени тревоги - чувствовали свою силу. В Диком Поле они - хозяева.
        Не доезжая до ворот, Чюгай Акланович спешился. Половцы спрыгнули следом, новики покинули сёдла, изрядно кряхтя с непривычки, а Олег слез на землю последним.
        Из ближних юрт уже выглядывали любопытные ребятишки, чумазые растрёпы. Женщины в ярких цветных шабурах,[73 - Шабур - верхняя одежда из домотканой шерстяной материи.] в жёлтых и зелёных платках, выкладывали на просушку сыр из кобыльего молока, то и дело поглядывая на Олегову рать, а вот мужчины скрывали свой интерес к новоприбывшим - не подобает сие воинам. Они степенно сидели на расстеленных кошмах и работали по хозяйству - подшивали сёдла, плели сбрую из кожаных ремешков, строгали древки стрел.
        За юртами фыркали довольные кони - подростки скребли им бока пучками соломы. Чаги, женщины-служанки, хлопотали у очагов - то проса подсыпят в котлы, то сала копчёного добавят. Они доили кобылиц, вычёсывали верблюжью шерсть, пряли и ткали. Чаги тоже обращали внимание на гостей Салмакаты, но взглядывали мельком, походя - некогда им было.
        А уж рабы с колодками на тощих шеях и вовсе отворачивались, косясь угрюмо и злобно. Колодникам поручалась самая тяжёлая и грязная работа - глину месить пополам с навозом и резаной соломой, лепить из этой гадостной массы кирпичи и заделывать прорехи в крепостной стене, пострадавшей за зиму. Выскребать шкуры, мочить их и мять в деревянных чанах с раствором едкого помёта, с утра до вечера взбалтывать кумыс в огромных бурдюках-турсуках из коровьих кож.
        И весь этот народ возился вокруг, бегал, расхаживал, орал, бранился, огрызался, вонял… Неприятный, неопрятный, непредсказуемый.
        Чюгай громким голосом обратился к стражам у ворот. Олег понимал с пятого на десятое - вроде как его представляли знатным «Олгу-батыром», прибывшим с дружественным визитом к солтану[74 - У половцев не существовало верховного правителя, а среди знати выделялись ханы, беги и солтаны. Бег - глава коша, поэтому бегов называли также и кошевыми. Во главе куреня стоял солтан. На совете старейшин выбирался хан - глава самого большого куреня. Отличали также беев, знатных воинов, и батыров, славных своей храбростью.] Ченегрепе.
        Стражники, уважительно поглядывая на «Олгу-батыра», пропустили его в крепость. Следом вошли Чюгай, Итларь и Кулмей, надувавший от важности щёки.
        Изнутри Салмакаты казалась ещё больше. Внутри её стен полно было мазанок-овчарен, а посередине возвышалась, как меловой курган, юрта солтана из белого войлока. У её входа торчали длинные шесты с лошадиными хвостами на перекладинах, треплемые ветром. Это были бунчуки, знамёна солтанские.
        Юрту Ченегрепы кольцом окружали шатры победнее, из бурого войлока, - место жительства жён солтана.
        У дверного полога юрты Ченегрепы стояли два воина громадного роста, с неохватными плечами. Они грозно хмурились, сжимая рукоятки кривых сабель. Только намекни, живо пустят в дело…
        Следом за Чюгаем Олег пробрался в юрту. Там было довольно опрятно - пол устилали ковры во много слоёв, деревянный каркас шатра покрывали разноцветные шелка. Света, проникавшего через дымовое отверстие-тоно в потолке, хватало, чтобы дать представление о богатом убранстве и о самом хозяине, восседавшем на толстой кипе кошм. Ченегрепа, сын Белдуза, не поражал богатырским сложением - росту среднего, мышцы заплыли жирком, волосатое чрево вываливается из кожаных шаровар. А вот лицо жёсткое, словно рубленное из дерева. Такой не будет колебаться, решая, казнить или миловать…
        Половцы исполнили трио ритуал приветствия, в красках отобразив знатность и родовитость Сухова, а после Чюгай соло живописал ту нужду, которая привела «Олгу-батыра» в степь. Олег с трудом улавливал смысл сказанного.
        Солтан Ченегрепа, снисходя до просьбы знатного соседушки, посланца самого «коназа», ответил в том смысле, что всегда готов к войне, и сделал широкий жест: присаживайтесь.
        Сухов опустился там, где стоял, скрестив ноги, а хозяин юрты хлопнул в ладоши. Звякая цепями, появился колодник с бурдюком и наполнил пенным кумысом дорогие чаши китайского фарфора, на редкость чистые. Олег с удовольствием отхлебнул резкого, холодного напитка - видать, бурдюк в проточной воде держали.
        Довольный солтан оскалил щербатые зубы, а Кулмей, погладив Ченегрепе толстые руки, и вовсе лучился, как начищенная номисма.
        - Видал, какой у меня дед? - горделиво сказал он.
        - Большой человек, - согласился Сухов.
        - А то!
        Тут Чюгай повернулся к Олегу и передал слова солтана:
        - Ченегрепа хочет знать, какая доля добычи достанется ему?
        - Скажи, - спокойно ответил Сухов, - что всё, взятое с бою, достанется славному солтану. Мы же идём не за добычей, а за победой.
        Ответ Ченегрепу порадовал, и его последние слова стали понятны Олегу.
        - Сегодня я буду гадать по волчьему вою, - торжественно сообщил сын Белдуза, - и скажу точно, что сулит нам война!
        Стемнело быстро. Засинели сумерки, похолодало. Вспыхнули десятки костров, по всему становищу потянуло сладковатым запахом горелого кизяка. С первой звездой солтан Ченегрепа выехал на коне за пределы крепости и удалился в степь.
        Олег с Кулмеем потихоньку отправились следом, но почтительно задержались у курганов, не смея мешать таинству гадания.
        Как ни вглядывался Сухов в сумерки, различить, где там Ченегрепа, а где балбал на оплывшем кургане, он не смог. Зато отчётливо услыхал солтана - тот издал хриплый вой, подражая волку. Вой был долог и тосклив, сам собою будя страхи перед оборотнями и упырями. Кулмей испуганно поёжился, и только присутствие Олега удержало половца от спешного ухода.
        Неожиданно солтану ответил настоящий волк. Кулмей сгорбился, успокаивая встревоженного коня, и забормотал, вспоминая заклинания, рукою теребя оберег, висевший на шее.
        Недолго тишину делили два голоса, волчий и человечий - целый хор волков поднял вой, отвечая Ченегрепе.
        - Возвращаемся, - негромко сказал Олег, - а то ещё дед твой нас застукает.
        - Конечно, конечно! - поспешно закивал Кулмей и мигом развернул коня. Животное тоже было согласно удалиться…
        Неслышимые и невидимые, они вернулись за стены Салмакаты, а вскоре, со всеми вместе, встречали солтана. Ченегрепа остановился перед воротами, куда сбрелись все свободные, и провозгласил:
        - Нам будет сопутствовать удача! Мы одержим победу! Яшасын![75 - Яшасын! - Да живёт! - половецкий клич, отдалённо соответствующий советскому «Да здравствует!»]
        - Яшасын! Яшасын! - радостно подхватил весь курень.
        Половцы не делились на мирных скотоводов и воинов. «Если завтра в поход, если завтра война», то почти все они становились в строй - суровые мужи и мальчишки, молодые парни, жаждущие подвигов, и крепкие деды, вышедшие победителями из сотни боёв, девушки и незамужние женщины. Половчанки, правда, копьями не грозили врагу, но с луком управлялись получше иного мужчины.
        Каждая семья из куреня Ченегрепы выставила по кошуну, как бы родовому полку. У Чурнай-бега насчитывалось всего полсотни воинов, у Тарха Красавчика и Камоса Карноухого - по сотне, а мужеподобная Аймаут вела чуть ли не двести конников. Всего войско Олега Сухова усилилось на полтыщи сабель. Сила!
        Сам Ченегрепа остался в Салмакаты, переложив на «Олгу-батыра» верховное командование.
        Перед рассветом конники пришлые и тутошние покинули крепость. Ехали быстро, а когда кони уставали, пересаживались на запасных - у иных степняков в запасе скакало по пять, по десять коней.
        Половцы принарядились, как на праздник, - все в кафтанах с галунами по подолу, вороту и вдоль рукавов, а половчанки ещё и в коротких юбках поверх кафтанов, да с головными уборами из остроконечных шапочек с отогнутыми вверх полями, косичек, лент, цепочек и колец.
        Сухов ловил себя на том, что степняки ему нравились. То, что они антисанитарию разводят, отталкивало, зато половцы были единым народом и жили дружно. Случались, конечно, стычки - то водопой не поделят, то скотину уведут. Невесту украдут без уговору. Всякое бывало, но ханы не устраивали бойни и резни меж куренями и ордами, а воины половецкие были как на подбор - умелые, храбрые, дисциплинированные. Как начнёшь сравнивать с княжьим двором, тошно становится…
        Путь «конармии» лежал на север, и Олег тихо радовался, что весеннее тепло не сменилось пока летнею жарой, иначе облако пыли, поднятое тысячами копыт, было бы видно издалека. А так чалый Сухова месил грязь, разбрызгивал лужи, тюпал по леглой траве.
        Скакали весь день до вечера. У реки Случ Олег выслал вперёд разведчиков, молодых, азартных половцев. Естественно, без Кулмея тут не обошлось. А, вернувшись, внук Ченегрепы радостно доложил:
        - Видали мы новоторжан! Реку перешли и дюже с похмелья маются!
        Совсем юная половчаночка, скуластенькая и метко стрелявшая глазками, добавила:
        - Вялые все, лагерем становятся между оврагом и рощей.
        Олег задумчиво подёргал себя за ус, а Лысун каждому подъезжавшему бегу объяснял, кто такие новоторжане и какие гадости говорили они в адрес половецкого воинства.
        - Напасть и перебить! - решительно заявила дебелая Аймаут. - По оврагу мы подберёмся незаметно.
        - Нельзя! - отрезал Сухов. - Какие ни есть, а новоторжане - люди князя киевского. Они нам не враги, скорее уж соперники - тоже ведь идут на войну с галичанами. А нужно ли нам делиться добычей и славой?
        - Придумал цего? - осведомился Олфоромей.
        - Да есть маленько… Коль у новоторжан до сих пор головка бо-бо и во рту будто кошка насрала, стало быть, крепко их угостили в Мическе! Считайте, на день они в пути задержались. Вот и надо нам ещё денёк выиграть…
        - Как? - прямо спросил томный и смуглый Тарх.
        - Разгоним их лошадей!
        Лица половцев расцветились улыбками понимания.
        - По коням!
        К лагерю новоторжцев подкрадывались в темноте, следуя ручью, журчавшему на дне оврага. А когда в красноватых отблесках костров завиднелся обрыв у того места, где Яким Влункович объявил ночёвку, Олег завёл своих подальше в темноту и начал подъём.
        Вместе с ним отправились верный Олфоромей, Кулмей (куда ж без него!), Тарх, Итларь, Байча и ещё четверо половцев, имён которых Сухов не упомнил.
        Отправляясь на рискованное предприятие, оседлали самых смышлёных лошадей, а для верности обвязали их копыта войлоком - и не услышать, и следов не останется.
        Десяток шагом объехал стан, хоронясь за кустарником и редко раскиданными деревьями. Тарх с Итларем пропали в ночи - поискать ночных дозорных - и обнаружили их мирно спящими. Ни убивать, ни будить сторожей не стали - тайные «гости» разбрелись по роще, не тревожа их сон.
        Между деревьями были протянуты волосяные верёвки, к которым привязывали коней. Животные фыркали, порывались ржать, но половцы знали толк в лошадях и быстро успокаивали гнедков да саврасок. Споро заработали острые ножи, обрезая верёвки и поводья. Олег забирался всё дальше в рощу, освобождая всё новых и новых скакунов, шлёпая их тихонько по крупам, чтоб живее разбредались.
        - Ва-вай! - прошептал Кулмей неодобрительно. - Даже не расседлывали!
        - Пора, Кулмей, - тихонько сказал Сухов, плохо различая лоснящиеся спины лошадей.
        Половец хищно улыбнулся и пропал. И вот вспыхнули факелы, загорелись охапки сухой травы, и дикие вопли раскололи ночь. Гикая, свистя, подкалывая коней копьями, пуская стрелы так, чтобы не убить, а испугать, половцы погнали лошадей в степь.
        Обезумевшие от ужаса животные, визжа и храпя, бросились напролом - через лесок, через луг. Вытянувшись стрункой, мчались кони, покидая вчерашних хозяев, разбегаясь в стороны, кто к реке, кто на север, к городку Полонному.
        Новоторжане с трудом возвращались в явь, подхватывались, метались, начинали стрелять по собственным коням, спросонья принимая их за вражескую конницу. Дикое ржание и суматошные вопли разносились по лугу, по роще, а десяток Олега уже уходил тёмным оврагом, незрим и неуловим.
        Само собой, кони новоторжан почти все вернутся к хозяевам. Да хозяева и сами немало побегают по степи, отыскивая пропажу. День на это уйдёт - весь, без остатка. А Тихомель отсюда - в дневном переходе…
        Олег ухмыльнулся и прибавил чалому прыти.
        Скакать до Тихомели не пришлось - войско галицко-черниговского князя показалось сразу после обеда. Едва Олег успел утрясти в себе кусок вяленого мяса на лепёшке и хорошую порцию кумыса, как вот они, полки Мирослава!
        Местность вокруг ровностью да гладкостью не отличалась, она то полого, очень полого вскатывалась, устраивая подъём чуть ли не до самого горизонта, то опадала спуском, едва заметным глазу. Спрятаться на этой перекособоченной плоскости было попросту негде - ни холмов поблизости, ни густых чащ. Только кое-где торчали одинокие деревья - разведчики Леса, заброшенные ветром в Степь, внедрившиеся в жирный чернозём, но так и не дождавшиеся подхода основных сил.
        Сборное войско Олега двигалось по степному обычаю - несколькими колоннами. Новики, малоспособные биться верхом, старались не отставать и надеялись быть полезными - хотя бы числом своим страху нагонят на разных там галичан!
        Молодые половцы рыскали на флангах и уносились далеко вперёд, разведывая путь и высматривая противника.
        Вот пятёрка Кулмея доскакала до гребня возвышенности - и круто развернула коней, понеслась, что было мочи, до своих.
        - Иду-ут! - долетел крик.
        В тот же момент на «перевал» въехали чужие всадники, покрутились и сгинули.
        - Ты не ори, - сердито сказал Сухов, - а говори толком! Кто идёт? Куда? Далеко ли?
        - Галичане идут! - тут же отрапортовал Кулмей, вставая на стременах. - На нас идут! Они в трёх перестрелах![76 - Около полукилометра.]
        Олег и сам приподнялся над седлом, гаркнув:
        - Вперёд!
        А половцам объяснять, что к чему, нужды не было: ясно же - с горки ударить куда способней, нежели на горку мчать. И вся конница мигом прибавила прыти, одолела гребень - и оказалась в виду двух полков, над коими реяли жёсткие стяги с зубцами и колыхались хоругви. Полки на ходу перестраивались, смыкая ряды, подтягивая растянувшийся арьергард, а сам Мирослав скакал перед войском - меч наголо, красный плащ за плечами веет, конский хвост и грива на отлете. Картинка!
        - Тарх! - крикнул Сухов. - Камос!
        Подчиняясь мановению его руки, половцы бросились в атаку. Им не надо было объяснять тактику войны - степняки действовали по опыту сотен боев. Летучие отряды Тарха и Камоса налетели на галичан, ввязываясь в бой издалека - пуская стрелы на скаку и всякий раз попадая, не во всадника, так в его коня.
        Покрутившись, побезобразничав, половцы ускакали прочь, но уже новые сотни тревожили полки, беспокоя их с флангов. Разозлённые галичане контратаковали, бросались на степняков, но куда там - половецкие отряды мигом рассыпались, отходя веером.
        Это была давняя, проверенная метода - «свора собак против медведя». Медведь ворочается на месте, ревёт от злости, бьёт лапами наотмашь, а собаки вёрткие, под удар не попадают, кусаются, хватают зверя то за лапу, то за бок…
        Подскакавший Чюгай возбуждённо крикнул Олегу:
        - Хороший овраг есть! Глубокий, и близко отсюда!
        Сухов, наслышанный о степных войнах, тут же отдал приказ - учинить ложное отступление.
        Половцы завыли по-волчьи, накидываясь на галичан всем скопом, но не приближаясь на длину меча, по-прежнему действуя издали - меча стрелы, дротики, копья, накидывая арканы на воинов и сдёргивая тех с сёдел.
        Мирослав воякой был опытным, он и венгров бил, и ятвягов, и ляхов, и рыцарям-меченосцам жизни давал, а вот со степняками дела не имел. Это его и подвело.
        Накал страстей достиг предела, галичане уже и сами выли от ярости, пытаясь достать половцев, хоть как-то уязвить наглых кочевников, и те «дрогнули», начали отступать, а после развернули коней и стали трусливо драпать с поля боя. С торжествующим рёвом полки Мирослава бросились вдогон - выхваченные мечи так и заблистали на солнце, готовые рубить и кроить податливую плоть.
        - Бей «копчёных»! - взвился крик.
        - Бей! Бей!
        - Руби! Коли!
        - Врёшь, не уйдёшь!
        А половецкие сотни заметались, как будто отчаянно ища прибежища, да и ринулись в устье глубокого оврага, втягиваясь в него потоком разгорячённых тел. Галичане с победными криками понеслись следом, забираясь всё дальше - вот-вот догонят, покрошат беглецов, растопчут…
        - Олфоромей! - рявкнул Олег, едва сдерживая дикое возбуждение. - Станята! Наш черёд!
        И новики, вместе с сотней Итларя, ударили в тыл галичанам, этакой пробкой запечатывая устье оврага.
        Здесь, между оплывших стен балки, было душно - жар, исходящий от лошадей, держался, наплывал, не рассеиваясь под ветерком.
        Новики ударили «клином», выставив копья. Половцы поддержали их с флангов, пуская стрелы в упор или навесом - в узком, замкнутом пространстве оврага ни одно из смертоносных жал не пропало зря.
        Сухов не мог видеть, что творится впереди, но догадывался - кошуны из Салмакаты перестали «трусить» и развернулись, в упор разя противника, опорожняя колчаны, а самые горячие кидались с саблями на мечи. Бешеное мелькание копыт… Выпученный конский глаз… Трава, раскрошенная в труху… Оскал зубов, мелькание стали, лютая бледность на лицах…
        - Кулмей! - крикнул Олег изнывавшему молодцу. - Скачи к Аймаут! Её выход!
        Осчастливленный Кулмей взял с места и ускакал. Стрелки Аймаут очень быстро вышли на позицию - они показались на краю обрыва, натягивая луки и методично расстреливая тех, кто копошился внизу, кто попался в западню и не знал, где выход из неё.
        Меж тем Мирослав понял, что допустил ошибку. Развернув своих людей к устью оврага, он пошёл на прорыв, не обращая внимания на потери - лишь бы вырваться из теснины на волю!
        Сухов сразу почувствовал возросший напор и дал команду отступать - стоять насмерть он не собирался.
        «Раскупорив» овраг, новики с половцами Итларя и Чюгая отошли, не прекращая обстрел. И вот повалила рать Мирослава - растрёпанная, побитая, растерявшая полдесятка знамён. Огрызаясь, отстреливаясь, разрозненные полки повернули обратно, туда, откуда пришли. Ряды их значительно поредели - и склон холма, и дно оврага были усеяны мёртвыми телами. Несколько коней брели понуро, лишившись всадников, и спотыкались о брошенные поводья.
        - Тарх! Камос! Аймаут! Чюгай! - воззвал Олег. - Преследовать полки до темноты! В ближний бой не вступать, нападать из засад! Добычу без вас делить не станем.
        Успокоенные степняки поскакали на запад, а тем, кто остался, Сухов нашёл два занятия - приятное и не очень. Надо было собрать брони да оружие, проще говоря, обобрать павших и раненых. Половцы снимали с трупов всё, имевшее ценность, то есть раздевали догола и уносили мечи, шлемы, доспехи, портки, рубахи, оставляя одни нательные крестики, если те были из дерева.
        А новикам и крещёным половцам пришлось хоронить чужих и своих. Своим отрывали могилы в размякшей земле, а галичан уложили под обрывом, да и обрушили песчаный край, разом погребая всех.
        - Олфоромей, - устало обратился Олег. - Онцифор! Соберите стяги галицкие да черниговские, все, какие найдёте. Отвезём их князю!
        - Это мы мигом!
        Сухов подъехал к понуро замершему саврасому коню - осиротевшему скакуну с примесью хороших кровей, и спешился. Савраска вскинул голову, тревожно кося лиловым глазом, но Олег заговорил с ним ласково, погладил морду. Конь покивал головой, вздохнул, будто печалясь, и покорился новому хозяину.
        А Сухов, взгромоздясь верхом на саврасого, оказался чуть выше - видать, степные предки «трофея» когда-то пересеклись с чистопородными. Похлопав коня по шее, Олег осмотрелся. Победили они или нет? Мирослав бежал, и правильно сделал - воевода спас полки от полного разгрома. Степь ведь не зря Половецкою звалась - Ченегрепа и иже с ним властвовали над просторами между лесом и морем, а дабы удержать сии просторы, требовалась сила немалая. И она у половцев была.
        Так или иначе, решил Олег, а задачу свою они выполнили - галицко-черниговское войско отогнано за пределы княжества Киевского. Победил ли он Михаила Всеволодовича Черниговского - это ещё вопрос, но вот над Якимом Влунковичем верх одержан точно…
        …На Бабином Торжку собрался полк из Нового Торга. Новики и половцы Олега скромно стояли в сторонке, у позеленевшей квадриги.
        - Струсили галичане, - бойко докладывал Яким Влункович, - даже показыватьсе нам не стали! В Тихомели, как и полагаетсе, тишь да гладь да божья благодать. Мы по всей степи рыскали, а не сыскали ворога. Побоялси, видать, Мирослав клинков наших, не решилси границу-то перейти!
        - Эва как… - протянул Ярослав Всеволодович.
        Великий князь осмотрел новоторжан и повернул голову к Сухову.
        - А ты что скажешь, Олег Романыч? - спросил он сумрачно.
        Вместо ответа Олег дал знак Олфоромею, и тот, на пару со Станятой, вынес охапку стягов и бросил Ярославу Всеволодовичу под ноги.
        - Это знамёна воеводы Мирослава, - громко заговорил Сухов, - потрепали мы галичан здорово, вот они и утекли!
        - Лжа это! - заорал Влункович, напрягая жилы. - Не можно четырьмя сотнями побить два полка!
        - А уметь надо!
        Князь с любопытством оглядел стяги, пощупал даже жёсткую ткань с изображением Святого Василия, а потом огласил своё решение.
        - Храбрецы новоторжские! - сказал он зычно. - Благодарю за службу! Обещал я вас наградить и слово своё исполню. Можете возвращаться до дому!
        Новоторжане - смущённые, растерянные, обрадованные, равнодушные, - зашевелились, зароптали, подались с площади, а Ярослав Всеволодович снял с себя витую золотую гривну и нацепил её Олегу на шею.
        - Носи, воевода, - сказал он. - Служи с честью, и дано тебе будет не только славою облечься, но и великим почётом!
        Сухов поклонился, больше всего упиваясь той зеленью, что проступила на лице Якима Влунковича, бледном от ненависти. «Понял? - мелькнуло у Олега. - Во-от…»
        Глава 7,
        в которой Сухов поминает чёрта
        Шестого мая, в день Святого Георгия Победоносца, киевляне устраивали «гулянку» - принарядившись, целыми семьями отправлялись за город, на Выдубицкие высоты. Там они пили и закусывали, расстилая скатёрки на молодой траве, ходили босиком по густой поросли, как бы прокладывая жизненную тропинку до следующей весны. А весна нынешняя буйствовала, вся природа справляла праздник жизни - расцветала зелёная степь, расцветали каштаны, расцветали девушки. Открывали сезон соловьи, аккомпанируя возлюбленным парам, разносились по-над Днепром чУдные, протяжные песни.
        В день шестой месяца мая, который в Киеве по-прежнему называли травнем, Олег Сухов ходил в народ и окунался в гущу событий. Притомившись ходить и окунаться, он устроился в тени Выдубицкого монастыря, у подпорной стены церкви Архистратига Михаила, лет сто назад сработанной Милонегом. Днепр отсюда был совсем близко, плеск речных волн заглушал крики и здравицы, доносившиеся из дубрав Выдубицкого урочища, и навевал покой.
        Воевода Олег Романыч во все первые числа месяца травня нёс службу на левом берегу, утверждая власть Владимира Рюриковича в Переяславле. Бояре переяславские, отвыкшие под князем жить,[77 - Князь Святослав Всеволодович, посаженный в Переяславль в 1230-м, покинул город в том же году - престол остался вакантным.] воспротивились поначалу, но мечи дружинников и воев живо укротили строптивцев, некоторых укоротив на голову.
        При штурме переяславских Епископских ворот Олега чувствительно задела стрела, распоров плечо, хорошо хоть левое. Рана была неглубокая, но, не дай бог, заражение… Тогда всё, капец. Сухов вытерпел прижигание калёным железом, а в Киеве Пончик обработал рану по всем правилам.
        - И чтоб никаких купаний! - строго наказал Александр, меняя повязку. - Понял?
        - Во-от… - подхватил Олег, поглядывая за ловкими пальцами Шурика, накладывавшими пахучую мазь и аккуратно обматывавшими раненую руку чистой холстиной, порванной на ленты и прокипячённой в целебном растворе.
        - Как там Переяславль? - спросил Пончик.
        - Деревня, - коротко ответил Сухов. - Правда, каменная баня есть. Прям как терма.
        При упоминании о термах Шурик вздохнул украдкой. Олег приметил этот момент, но ничего не сказал - ему и самому порой становилось паршиво. Только вспомнишь об Алёне - и понеслось… Столько сразу наваливается всего, памятного, дорогого - и утраченного безвозвратно. Как тут не посчитать жизнь поганкой?
        Пончик закончил с перевязкой, полюбовался делом своих рук и велел Олегу одеваться. Сухов осторожно натянул через голову шёлковую рубаху с богатой вышивкой у ворота и привалился спиною к стене - толстые дубовые брёвна удобно подпирали тело.
        Сощурившись, огляделся. Широкий Днепр переливается на солнце. Камыши шуршат, листья молодые шелестят, хор девичий зачинает распевку… Хорошо!
        - Неуютно мне в Киеве, - неожиданно выпалил Шурик, - неприятно. Угу…
        - С чего это вдруг? - удивился Олег.
        - Да не вдруг… По всей Руси князья дерутся, а тут, на юге, и вовсе лютуют - настоящая гражданская война идёт. А Орда всё ближе… Батый ныне в поход на буртасов[78 - Народ, населявший в описываемый период территорию нынешней Пензенской области. Этническая и языковая принадлежность буртасов до настоящего времени не выяснена. После опустошительного нашествия Батыя буртасы в течение короткого времени сходят с исторической сцены.] собирается, на мордву… Угу.
        - Откуда знаешь? - насторожился Сухов.
        - Половец один рассказывал. Говорит, хан ихний, Котян Сутоевич, уходит потихоньку из донских степей. Уже и послов своих к венгерскому королю засылал, чтобы в те земли переселиться. Король Бела поставил условие - всем креститься, и Котян согласился…
        Олег присвистнул.
        - Да-а… - протянул он. - Видать, прижало хана крепко.
        - То-то и оно! - воскликнул Пончик. - Скоро и нас прижмёт, да так, что ни вздохнуть ни охнуть! А князья, вместо того чтобы оборону крепить против общего врага, сживают друг друга со свету!
        - Да-а… - повторил Сухов. - Знаешь, кого я сейчас вспомнил? Вана. Помнишь такого?
        - Ван? - наморщил лоб Пончик. - А-а, это тот китаец? Ты ещё у него чай покупал! Он?
        - Да. Не помню, по какому случаю, но Ван Лун однажды поделился со мной одним наблюдением. Рассказал, как в детстве вышел на окраину своей деревни и наблюдал за дракой двух псов. Собаки сцепились так, что клочья летели. Они рычали, визжали, грызлись - и не заметили, как из леса вышел тигр. Полосатый одним ударом лапы пришиб обоих и утащил - тигры терпеть не могут собак, но любят собачатину. Мстят будто за своих мелких сородичей…
        - Похоже, - вздохнул Шурик. - Целая свора грызню устроила, а с востока приближается безжалостный хищник. Одних шавок он растерзает, другие станут лизать полосатую задницу…
        - А так и будет, Понч. Что ты хочешь? Лествичное право…
        Ох уж эта окаянная «лествица»… Поговаривают, что лествичный порядок престолонаследия Русь переняла у Хазарии. Так это или не так, никто уже не скажет. В теории «восхождение по лествице» вроде бы исключало борьбу за власть, поскольку все дети умершего правителя получали часть общего наследства. На практике «лествица» приводила к нескончаемой междоусобной распре.
        Почил князь Владимир Красное Солнышко, папаша многодетный, и всем его сыновьям достались уделы - более-менее цельное государство раскололось на княжества, те подробились на ещё более мелкие волости. Но даже самый мелкий удел доставался наследнику лишь на время. Почему? Вот в этом-то и крылось коварство «лествичного права»!
        Когда князь-отец умирал, его место в роду занимал старший брат, он становился отцом для младших братьев, а его сыновья делались братьями дядьям своим и переходили из внуков в сыновья, потому как не было уже деда над ними, старшим в роду оказывался уже их родной отец. Умирал старший брат - второй брательник заступал его место. Теперь он делался отцом для прочих младших братьев, и уже его дети переходили из внуков в сыновья, из малолеток - в совершеннолетние. Вот так молодые князья через старшинство своих отцов сами приближались к месту старшего в роду. «Как прадеды наши лествицею восходили на великое княжение киевское, - говаривали вельможи, - так и нам должно достигать его лествичным восхождением».[79 - Формулировка принадлежит С. Соловьёву.] А перешёл ты на следующую ступень - всё, бросай доставшийся тебе удел, перебирайся в другой. Но и там корней не пустишь, ибо владение твоё - не навсегда. Некогда тебе править, даже вникать в проблемы времени нет. Очередная смерть старшего в роду - и начинается перемена мест. Был ты удельный князь болховский - станешь удельным князем курским. Или вжищским. Или
ещё каким.
        Тот ещё порядочек, что и говорить. А ежели князь помрёт, не будучи старшиной рода? Тогда дети его навсегда останутся на ступени несовершеннолетних - дальнейшее восхождение их прекращалось. И им это активно не нравилось - обделённые поднимали мятежи, затевали войны, а благополучные чада в долгу не оставались, давали сдачи изгоям.
        И каждое чадо ревниво посматривало на прочих деток, возгораясь гневом и алчностью: «А чего это у Михайлы больше земель, нежели мне дадено?», «Ослаб Игорёк, надо бы у него пару городишек оттяпать…», «Не годится сие - одни леса у меня! А у Глеба пажить на пажити! Переделить надобно - мечом нарезать землицы!»
        И оттяпывали, нарезали, творили передел и беспредел. А что же народ? А народ безмолвствовал, терпел и вымирал - войны разоряли земли, а разорение вело за руку голод невиданный: одни впадали во грех людоедства, обрезали человечину с трупов, другие ели и конину, и собачатину, и кошатину, кору липовую грызли и лист, ильм употребляли в пищу и сосну, вламывались в чужие дома, надеясь найти хоть немного зерна, повсюду: на улицах, на торжищах, за околицей - валялись трупы, которых пожирали стаи собак, и жирные вороны благословляли мор, и некому было хоронить мёртвых…
        - …Знаешь, - сказал Сухов задумчиво, - чем дольше я служу князю, тем сильнее моё желание бросить всё на хрен и уплыть на необитаемый остров, благо их в этом времени не счесть. Или поубивать, одного за другим, всех здешних князьков! Ну невыносимо, Понч! Этим придуркам даже в голову не приходит собрать земли и силы воедино, у князей одно на уме - кромсать и рвать! Знаешь, я даже рад, что грядёт Батыево нашествие.
        - Ну, ты скажешь тоже… - неуверенно промолвил Шурик.
        - Нет, правда. Пусть бы хан прижал им хвосты! Хоть какой-то порядок будет под Ордою…
        - Вот именно - под! - фыркнул Пончик. - А потом монголам дань плати. Вот уж радости!
        - Подумаешь, дань! Да твоя разлюбезная Ромейская империя кому только не платила - и гуннам, и готам, и аварам, и хазарам, и печенегам, и русам! И ничего! Ладно…
        Опираясь на правую руку, Олег поднялся и отряхнул порты.
        - Пошли, Понч, - сказал он.
        Александр лениво поднялся.
        - Если хочешь, оставайся, - добавил Сухов, - а я пойду. Мне сегодня опять в ночь, князя стеречь.
        - Тогда я лучше тут посижу, - рассудил Шурик, устраиваясь под стеной. - А то меня эти дворцы в депрессию вгоняют.
        Олег хмыкнул понятливо и пошёл по тропинке вниз, к огромной иве в два обхвата, где стояли лошади. За ними присматривали длинношеий Онцифор и расторопный, хоть и малость бестолковый, Кулмей.
        - В город, - бросил воевода, влезая в седло.
        - Мой дед пробовал жить в городе, - тут же подхватил внук Ченегрепы. - Целых два дня вытерпел - и сбежал. Дышать, говорит, нечем было - дома и люди давят со всех сторон, глаза простора не видят. Я вот, - вздохнул он, - тоже измучился…
        - Измучилси он, как же, - фыркнул Онцифор. - Вона, щёки наел - треснут скоро!
        - Я внутрях измученный!
        - Иди ты! Мученик нашёлси…
        Переругиваясь, перешучиваясь, вся троица покинула земли монастырские и поскакала натоптанной дорожкой к Киеву. На колокольне Софии загудел, заговорил благовест - ударил трижды, разнёс над городом медленные, протяжные звоны и заколотил неспешно, размеренно, призывая на службу.
        Ночь, опустившаяся на Киев, была столь тепла и духовита, что запираться в дворцовых стенах казалось глупостью и потерей. Но - долг превыше всего.
        Луна заливала коридор ярким холодным пыланием - свинцовые рамы были распахнуты настежь, запуская ветерок в княжеские палаты, Тишина стояла такая, что Олег слышал даже шарканье ночной стражи.
        Неторопливо пройдясь по коридору, Сухов развернулся - и увидел человека в просторном чёрном плаще с капюшоном. Человек прихрамывал при ходьбе, шагая уверенно, без опаски. Олег похолодел, окликнул придавленно:
        - Эй!
        «Чёрный» спокойно развернулся.
        - Бэрхэ-сэчен… - глухо проговорил Сухов. - Верно говорят: дерьмо не тонет!
        Бэрхэ-сэчен оскалился в кривой усмешке.
        - А, багатур… - сказал он небрежно. Не отводя глаз, добавил: - Не цапай меч. Не смерть несу твоему князю, а весть. Я - посол.
        Неизвестно, чем бы закончилась эта встреча, но тут из Золотой палаты - тронного зала - выглянул Ярослав Всеволодович, одетый и трезвый.
        - Это ко мне, воевода, - резко сказал великий князь.
        - Княже, этот человек…
        - Мне ведомо, кто он! Проследи, чтоб никто не мешал нам.
        - Да, княже.
        Бэрхэ-сэчен скрылся в палате, а Олег, не мешкая, прошёл в конец коридора и по маленькой, неприметной лестничке поднялся к низенькой двери, обитой железом. Осторожно отворив её, он вышел под потолок тронного зала, на один уровень с массивными деревянными стропилами, поддерживавшими тяжёлую каменную крышу. В четырёх саженях ниже стоял престол с роскошным золочёным креслом, а прямо из-под ног Олега уходила мощная средняя балка, протянувшаяся во всю длину Золотой палаты. Через каждую сажень её пересекали поперечины, опиравшиеся концами на боковые стены. Все балки и стропила покрывала искусная резьба.
        Балансируя, Сухов продвинулся по центральной балке до того места, откуда свисало паникадило, похожее на тележное колесо, утыканное огарками восковых свечей - слава богу, потушенных.
        Олег осторожно присел, замирая, и разглядел внизу двоих - русского князя и монгольского нойона.
        - Говори, - сухо сказал Ярослав Всеволодович.
        Бэрхэ-сэчен поклонился и торжественно провозгласил:
        - Великим ханом Белой Орды[80 - Обычно хана Батыя относят к Золотой Орде, но это спорный вопрос. Джучи, старшему сыну Чингисхана и отцу Батыя, достались в удел западные земли - Ак-Орда, Белая (или священная) Орда. Ему же были пожалованы ещё не завоёванные земли на западе. Возможно, в названии Ак-Орды заложены мистические положения китайской философии, согласно которой запад являлся священной стороной света, отмеченной белым цветом.] Бату, сыном Джучи и внуком Потрясателя Вселенной,[81 - Монголы опасались прогневить тень Чингисхана, поэтому не упоминали имя его всуе, называя то Потрясателем Вселенной, то Священным Воителем. Чингиз или Чагониз - так его называли русские, а вообще-то хан был Тенгизом.] послан я к тебе, великий князь киевский!
        Князь молча выслушал нойона, поднялся по ступенькам к трону и уселся. Так же, ни слова не говоря, он протянул руку в приглашающем жесте: присаживайся, дескать.
        Бэрхэ-сэчен замешкался, собираясь устроиться прямо на толстом ковре, но передумал - сел на лавку из золочёного морёного дуба.
        - Слушаю тебя, посол, - гулко прозвучал голос Ярослава Всеволодовича.
        Посол помолчал, словно раздумывая, с чего ему начать, и заговорил с чувством:
        - Две зимы назад на далёкой реке Онон собрался совет-курултай, на котором монгольские ханы приняли решение идти в большой поход на запад - на булгар, на Русь, на Европу - «до последнего моря». Сами Чингизиды, прямые потомки Священного Воителя, выразили своё желание воевать, в бой идти за славой и добычей, во исполнение завета Потрясателя Вселенной…
        - Потрясателя? - перебил посла Ярослав Всеволодович. - Уж не Чагониза ли ты имеешь в виду?
        - Его, князь, - поклонился Бэрхэ-сэчен. - Великое почтение не позволяет мне произносить многославное и грозное имя.
        Окрепшим голосом он продолжил:
        - Семь туменов вышли в поход. Тумен - это тьма по-вашему, десять тысяч воинов. Поход возглавили Бату, Орду, Шейбани и Тангут, чьим отцом был Джучи, старший сын Тэмучина;[82 - Тэмучин, сын Есугея, - имя того, кого позже стали титуловать как Чингисхана.] возглавил и наследник Джагатая, второго сына Священного Воителя, храбрый Хайдар, и внук Чингизида, Бури. Угедэй, третий сын Тэмучина, ставший силою Вечного Неба Далай-ханом всего великого народа, послал в поход Гуюка и Кадана. Меньшой сын, Толуй, отправил Мункэ и Бучека, а самый младший отпрыск Потрясателя Вселенной, Кюлькан, лично участвует в походе.
        Ведёт тумены Субэдэй-багатур, полководец бесстрашный и мудрый, не познавший ни одного поражения, но завоевавший полмира. Это он, Субэдэй, опустошил земли булгар той осенью, убивая толпы народу, сжигая города Биляр, Кернек, Жукотин, Сувар… О, это была славная война! Биляр размерами своими превосходил Киев, имея шесть рядов оборонительных валов, а монголы взяли его приступом, и нету более града сего! Я сам верно и преданно служу хану в тумене славного подвигами Бурундая, молодого, но отмеченного богом войны Сульдэ. Я - тысяцкий, и говорю лишь о том, что видели мои глаза!
        Великий князь киевский сидел, оцепенев.
        - Эва как… - разлепил он губы. - Ты что ж, послан застращать меня?
        Бэрхэ-сэчен поклонился и сказал ровным голосом:
        - Великий Бату-хан желает найти в тебе, коназ, союзника.
        Ярослав Всеволодович сразу ожил, закаменевшее лицо его разгладилось.
        - Булгары твердят, - бодро сказал он, - что Батыга Джучиевич надо всеми князьями князь, что он владыка всех владык, а деду его, Чагонизу, будто бы покорился весь мир. Правду бают али брешут?
        - Священный Воитель распространил свою власть над Китаем и Персией, Хорезмом и Самаркандом, над дикими краями Сибири и степями Дашт-и-Кипчак. Вся Русь, от Рязани до Новгорода и от Киева до Владимира, будет выглядеть как заплата на кафтане, не покрывая и десятой доли монгольских владений…[83 - Монголы представляли себе Землю подобной разостланному халату, окружённому беспредельным морем.]
        Ярослав Всеволодович поднял руку и сказал нетерпеливо:
        - Будем считать, что я уже устрашился и преисполнился почтения. Чего же хочет от меня Батый? Чего ждёт?
        - Покорности, - ровным голосом ответил Бэрхэ-сэчен.
        - Покорности?! - вскричал великий князь.
        - И верности, - хладнокровно договорил монгол.
        Ярослав Всеволодович растерялся даже.
        - Да в своём ли ты уме, посол? - тихо прозвучал его голос.
        - Коназ! - с напором сказал Бэрхэ-сэчен. - Сила грозная и несокрушимая идёт из степи! Никому не дано оказать сопротивление Орде, а все те, кто пытался это совершить, обратились в прах! Вся Русь покорится власти и мощи Бату-хана, ляжет у ног великого, как покорная наложница. И не останется более ни одного самовластного правителя ни в Киеве, ни во Владимире, нигде! Бату-хан принесёт на Русь новый порядок - ни один коназ не займёт свой престол без позволения Орды. Править будут те, кто получит из рук хана ярлык на княжение. И ты, коназ, можешь стать первым, кто обретёт право на власть! Бату-хан хочет, чтобы ты стал великим коназом владимирским.
        Ярослав Всеволодович побледнел. Да кто ж из князей не мечтает добиться власти над огромным и богатым Владимиро-Суздальским княжеством! По сравнению с Владимиром даже Киев малозначим и беден!
        - А не забывает ли хан Батый о сущей мелочи? - вкрадчиво спросил князь. - Ведь во Владимире правит Юрий Всеволодович, великий князь!
        - Орде не нужен Юрий, - надменно ответил Бэрхэ-сэчен, - Орда желает видеть великим князем Ярослава.
        Ярослав Всеволодович откинулся на спинку трона, испытывая томительную муку выбора, - лицо его попеременно выражало страх, сомнение, надежду.
        - Эва как… Допустим, я соглашусь, - сказал он. - Сохраню ли я тогда Киев?
        - Сохранишь, коназ. А сын твой княжить будет в Новгороде. Так ты подчинишь своей власти почти все земли русские!
        Князь встал с трона, спустился по ступенькам, заходил нервно.
        - Хорошо, - сказал он, - согласен! Что я должен делать?
        - Ждать, коназ.
        - И долго?
        - До глубокой осени. А затем двигайся на север, в Новгород, убеждай сына признать власть Бату-хана. Посланцы хана Угедэя уже склонили Александра Храброго на сторону Орды, но не лишним будет и слово отеческое…
        - Это мне понятно, но… Если я покину Киев, то его сразу же займёт князь Михаил!
        - Займёт, - спокойно согласился Бэрхэ-сэчен. - Но ненадолго.
        - Хм… Когда и где я увижу хана Батыя?
        - Вы встретитесь зимою в Шеренском лесу.[84 - Местонахождение Шеренского леса нельзя указать точно, лишь приблизительно - на границе нынешних Ярославской и Тверской областей.] Если ты, коназ, не изменишь хану, то получишь ярлык.
        - А что получит Орда?
        - Десятину.
        - Всего-то?
        - Рядом с жадностью нет места мудрости…
        - Договорились!
        Олег Сухов осторожно распрямил затекшие ноги и двинулся обратно. Добрался до дверцы, просунулся на лестничку, спустился в коридор. Он совершал все эти движения чисто механически, не думая, потому как в голове гремели подслушанные слова.
        Господи, ещё война толком и не началась, а захватчики уже договариваются с будущими предателями! Или князь - не иудиного племени? А как тогда назвать человека, согласного сотрудничать с оккупантами? Или всё это громкие слова? Разве у Ярослава Всеволодовича выбор есть? Ну, откажется он, не будет покорен и верен Орде, так те другого найдут! Хотя нет, ордынцы уже года два засылают шпионов на Русь, всё выведали, что нужно. И знают точно, на кого им ставить. Видать, Ярослав у них давно уж в разработке… И разве плохо хоть как-то вместе собрать земли Владимира, Киева и Новгорода, трёх столиц русских? Хоть как-то привести их к единству?..
        …Подставив разгорячённое лицо ветру, задувавшему в окно, Олег закрыл глаза, приводя себя в зыбкое равновесие. Со вздохом отерев лицо, он посмотрел с горы на Днепр, за реку, на восток, где занималась заря. Оттуда, из туманной дали Великой степи, прихлынут несметные полчища, рассеют русское воинство, разорят города и веси, закабалят на века.
        - Да и чёрт с вами со всеми, - пробурчал Сухов и с треском захлопнул тяжёлые ставни.
        Глава 8,
        в которой опять власть меняется
        Наступило лето. Навалилась жарень. Олег то и дело выходил к реке - потоптаться босыми ногами по горячему песочку, по хрустким ракушкам, бултыхнуться в воду, смывая с себя пыль, пот, тревоги. Но вот выберешься на берег - и снова тобой овладевают беспокойные мысли.
        Никто: ни боярин, поставленный заведовать перевозом на Днепре, ни рыбак, удивший сига на Волхове, ни купец, одолевавший Волок Дамский,[85 - Волок из реки Лама в Волошню, приток Рузы. Ныне - город Волоколамск.] - никто не ведал, что ждёт их всех совсем скоро, поздней осенью, зимой и весной. Сухов знал - и что ему прикажешь делать со своим знанием?
        А жизнь продолжалась, шла себе помаленьку - поскрипывало водяное колесо у Пасынчей беседы, глухо воркотали жернова, перемалывая зерно. Каждое утро начиналось с петушиных криков и пронзительных звуков свирели - это пастухи собирали коров со всей улицы и вели стадо за город, на пастбища.
        Чёрные пашни подёрнулись зеленью всходов, подросли злаки, заколосились, зажелтели - приспело. Девки, подвернув понёвы[86 - Понёва - запашная юбка, полагавшаяся девушкам по достижении известного возраста и носившаяся поверх рубахи. Имела разрез спереди, из-за чего прозывалась разнополкой. Шили понёвы, в основном, из суконной ткани в клетку, причём размер клеток обозначал площадь земель, находившихся во владении семьи.] «кульком», вышли в поле с серпами, колосок к колоску собирая в снопы.
        А после и леса желтизной тронуло. Облетела листва, холодом потянуло, лужи стало ледком прихватывать. Задубела земля, ударили морозы. Повёл отсчёт дней ноябрь, приближая зиму.
        Великий князь Ярослав Всеволодович нервничал всё сильнее, всё раздражённей становился, а однажды утром успокоился. Велел в поход собираться.
        Тысяцкие да сотники роптали недовольно - и куда это князю нашему вдруг приспичило? Зима на дворе, а он нас с тёплых мест срывает! Один лишь воевода Олег Романыч понимал, что движет князем, но молчал. Как мог, утешил Олёну, вскочил на коня, да и повёл свой полк куда велено.
        Князь отъезжал на любимом своём белом коне. Он был в кольчуге и в шлеме, с новгородской распашной шубой на плечах. Длинные рукава её болтались на ходу, хотя вшиты они были больше для красоты - шубу носили внакидку. Задумчив был Ярослав Всеволодович, рассеян и мрачен.
        Киевляне высыпали на улицы, провожали князя хмурыми взглядами, воздыхали да плакали - не потому, что жаль им было расставаться с Ярославом Всеволодовичем. Просто понимали люди, что грядёт новая власть - всенепременно князь галицко-черниговский заявится. И опять им терпеть поношения да поборы, а всех разве накормишь? Известное дело: утробы княжьи - ненасытны.
        - Только устроишься, и на тебе, - брюзжал Пончик, часто оборачиваясь, словно силясь запомнить городские пейзажи Киева.
        - А что изменилось? - возразил Олег, оседлавший савраску. - Ты как был этим… лейб-медиком, так ты им и остался. Состоишь при особе великого князя. Чего тебе ещё?
        - Да неохота мне переться чёрт-те куда! Опять есть из общего котла, спать, где положат, и не помыться, не побриться! Угу…
        - Ты же в курсе, куда мы едем, - утишил голос Сухов.
        - Да в курсе я… - буркнул Пончик. - Угу… До сих пор не могу поверить, что великий князь так под великим ханом прогнулся…
        - Ярослав - подлый, хитрый, коварный, беспринципный тип, то бишь настоящий политик. Прогнулся… А что ему оставалось? Сам не прогнёшься, так тебя силком в три погибели скрючат!
        - Ох, не знаю…
        - Узнаем.
        От войска Ярослава Всеволодовича осталось едва ли тыща народу - новики Олеговы, переяславцы да дружинники Акуша. Новгородцев князь тоже отправил по домам, не забыв наградить за службу. Правда, Акуш обещал призвать половцев своего дядьки, солтана Китанопы, но тех ещё уговорить надо было - степняки тоже не испытывали особой любви к перемене мест накануне зимы.
        Воинство переправилось через Днепр и выступило в дальний поход.
        Ярослав Всеволодович вёл своих людей не прямо на север, а склоняясь к востоку, так, чтобы пройти землями Черниговского княжества. Ведь ясно же, что Михаил обязательно займёт Киев! Так хоть нагадить напоследок государю галицко-черниговскому!
        Уневеж, Всеволож, Блестовит, Хоробор, Болдыж, Кромы - всем досталось. Сам Чернигов войско обошло, а вот с городишек малых и окупы взимали, и брали всё, что нравилось, - отборное зерно на корм лошадям, «мясо, млеко, яйки».
        - Это что… - вспоминал Акуш, жмурясь от приятных воспоминаний. - Вот лет шесть тому порезвились мы так порезвились - с размахом! Тогда Ярослав Всеволодович собрал полки со всех волостей своих, в набег пошёл на Михаила Всеволодовича. Серенск мы тогда пожгли, весь север Черниговщины опустошили! Да-а… Они тогда вместе с Даниилом Романовичем взялись князя черниговского извести. Да, союзниками были Ярослав наш с Данилой. У них же жёны - сёстры родные, обе - дочери Мстислава Удатного. То ещё бабьё… Змеищи! Паскудные - страсть!
        - Вот и сбегают от них мужья, - усмехнулся Олег. - Отдыхают, воюя.
        Акуш расхохотался, а Сухов с любопытством присматривался к этому половцу, что сумел узду накинуть на княжьих дворян. Летом окольничий не вредил ему никак, а по осени помирился даже. Особой приязни к бывшему вражине Олег не испытывал, дружбы с ним тоже не водил, но приятельствовал - чего зря-то беса тешить?
        Ранним утром войско вышло к Оке, и Акуш напомнил князю о своём обещании призвать бойцов Китанопы. Ярослав Всеволодович кивнул и обратился к Олегу:
        - Бери, Романыч, своих и дуй за Акушем. Сколько выделит Китанопа сотен, столько и приведёшь. Под твоей рукой будут, вот и поглядишь, чего товар стоит. Будем вас в Дебрянске ждать. Ступайте!
        - Слушаю, княже, - поклонился Сухов.
        Не мешкая, он окружил себя полусотней Олфоромея и припустил за окольничим - тот взял с собой Сатмаза да сотню половцев в полном боевом облачении. Сам Акуш щеголял в кожухе, в тёплых шароварах с лампасами и в бесформенной меховой шапке со свисавшими на спину лисьими хвостами.
        - Я с тобой! - послышался заполошный крик Пончика, и «лейб-медик» догнал Олега, вызывая добродушные смешки ополченцев. - Что я один-то делать буду? Угу…
        - А кому ж о здоровье княжьем печься?
        - Да чего о нём печься? Здоровый же бычара, ни одна зараза его не берёт! Угу…
        - Ладно, поехали.
        И они поехали. Налегке, без обоза и долгих остановок, кони домчали «призывную комиссию» до реки Воронеж на второй день.
        - Дядька стоит под Чёрным лесом, - махнул Акуш плетью, указывая направление. - Это рядом совсем, обедать будем уже в становище!
        Лес действительно был тёмен и непрогляден. Окружённые со всех сторон степью, деревья будто сплотились, теснясь и сплетаясь ветвями. Тут, рядом с понятной ему чащей, Олегу стало спокойней - это в степи спрятаться негде, а лес укроет, не выдаст.
        - Пришли, - сказал окольничий. Вложил два пальца в рот и пронзительно свистнул.
        И тут же из леса повалили всадники на конях степной породы, но не половцы - на всех долгополые бараньи шубы мехом вверх и шаровары из конской кожи шерстью внутрь, на головах остроконечные собачьи малахаи с наушниками и назатыльниками, и ноги в тепле - в сапогах-гутулах, выстланных войлоком.
        Акуш тотчас же выхватил из-за пазухи круглую золотую пластинку, блеснувшую тремя рубинами, и воздел над собой. Конники почтительно объехали его и ринулись на полусотню Олега. Они мчались, крича: «Кху-кху-кху-кху!» - и налетели, сверкая надраенными доспехами, блистая начищенными саблями.
        «Подстава!» - мелькнуло у Сухова. Он почувствовал бешеную, жестокую ярость, рвущуюся из него, и выхватил меч. Никогда прежде он не бросался в бой, испытывая только ненависть. Всегда и страх был, и опаска. А сейчас он не боялся. Совсем. Одна палящая злоба клокотала в душе, рождая лишь одно желание - убивать. И Олег убивал.
        Ближнему из всадников, затянутому в грязную шубейку, он отсек руку, державшую саблю, а после вспорол живот. Кочевник выпучил раскосые глаза, и Сухов сбросил его с седла - корчиться и умирать в заиндевевшей траве. Развернулся, чтобы отбить саблю, ударившую справа. Противник его на чалом коне заверещал, скаля жёлтые зубы, и, прикрываясь щитом, плетённым из лозы, махал и махал своим клинком, да с оттягом, рубил и рубил. Неожиданно Олег раскроил круп чалому - конь вздыбился от боли, а всадник открылся. И тут же рухнул на мёрзлую землю, обливаясь кровью из подрубленной шеи.
        Затравленно оглянувшись, Сухов увидел сотни воинов, съезжавшихся отовсюду, чтобы поспеть к зрелищу, визжавших, вывших на все голоса, улюлюкавших, круживших вокруг да около, натягивавших тетивы убойных степных луков. Ополченцы его гибли десятками - гудевшие стрелы пробивали тела навылет, пуская кровавые фонтанчики. Один Олфоромей ещё держался, крутясь вьюном, отбиваясь и огрызаясь.
        Волосяной аркан упал на Сухова, мгновенно стягивая руки, сбивая дыхание, лишая меча. Могучий рывок - и Олега сдёрнуло с седла, бросило наземь и поволокло.
        Он поднял глаза к шатавшемуся небу, ожидая резкой боли от калёных жал, но так и не дождался - чей-то голос, гортанный и властный, выкрикнул короткий, как резкий выдох, приказ.
        И косоглазые всадники моментально остановились, осаживая лошадей, а то и поднимая тех на дыбы, освобождая широкий проход командиру, восседавшему на великолепном белом коне.
        Это был Бэрхэ-сэчен. Его голову украшал позолоченный шлем с пучком пушистых перьев цапли, чешуйчатый панцирь-куяк тускло взблескивал на солнце, сабля в серебряной оправе позванивала о стремя.
        - Вот и встретились, - усмехнулся монгол. Повернув голову к Акушу, не таившему злобного торжества, он церемонно кивнул: - Благодарю тебя.
        Половец осклабился.
        - Провожать врага на казнь, - сказал он, - это радость, минган-у-нойон.[87 - Минган-у-нойон - тысяцкий, командир тысячи воинов в монгольском войске.]
        Сухов устало перекатился, вставая на колени, с трудом поднялся с земли, кое-как ослабил петлю, стащил её с себя, переступая по очереди ногами - и незаметно вытащил засапожный нож.
        - Убить врага самому, - медленно выговорил он, - радость куда большая.
        И метнул клинок. Нож пронзил окольничему шею, войдя по рукоять. Акуш захрипел, выгнулся, хватая руками воздух, и упал, вытянулся, испуская дух.
        Бэрхэ-сэчен отдал резкий приказ, указывая на Олега. Сухов в отчаянном прыжке метнулся к трупам убитых им монголов, кувыркнулся, подхватывая саблю, но уже натянулись тетивы луков, загудели, запели песню смерти…
        - Ха![88 - Ха! - Стой! (монг.)] - гаркнул чей-то басок, и опустились луки, вторижды уберегая Олега от смерти. Лицо Бэрхэ-сэчена перекосила злобная гримаса, но и он не посмел ослушаться.
        Воины поспешно разъехались, пропуская худущего, длинного как жердь человека, с лицом цвета луковой шелухи.
        В каждом движении длинного, в посадке головы, во взгляде читалось властное превосходство. Нетерпеливо махнув плетью, он послал к Олегу пожилого, но крепкого степняка в цветном войлочном клобуке с меховыми отворотами и в тулупе, обшитом красными тесёмками.
        Степняк подъехал, сохраняя дистанцию, и заговорил на половецком:
        - Достопочтенный Бурундай спрашивает, кто ты такой?
        Сухов выслушал его и ответил:
        - Меня зовут Олег, сын Романа.
        Половец понял его корявую речь.
        - Зачем ты убил воинов великого хана? - спросил он.
        - Они напали. Я их убил. Ты тоже хочешь умереть?
        - Не надо, Олег! - взмолился Пончик, вырываясь из цепких рук. - Они убьют тебя! Это ж монголо-татарское иго!
        Сухов пожал плечами, но саблю опустил.
        - Брось саблю! - скомандовал половец-толмач.
        - Пожалуйста! - добавил Александр дрожащим голосом.
        Сухов покачал саблю в руке - и разжал пальцы. Клинок с шорохом погрузился в слежавшуюся траву.
        Бурундай заговорил спокойно, без тени гневливости. Сухов ничегошеньки не понял, но половец угодливо поклонился начальнику и перевёл:
        - Слово достопочтенного таково: ты убил великих воинов, Таргутай-Кирилуха и Шихи-Хутага. Значит, ты и сам багатур. Будешь ли верно служить великому Бату-хану, Хельгу, сын Урмана?
        Олег посмотрел на хмурое серое небо и подумал, до чего же ненастье подходит его несчастью… В масть.
        - Буду, - твёрдо сказал он.
        Часть вторая
        НАШЕСТВИЕ
        Глава 9,
        в которой Олег сначала получает подарок, а после теряет его
        …Осенняя степь, бурая под нависшей хмарью, белёсой и серой, вселяла бесприютную тоску. Вселяла бы, останься Олег наедине с нескончаемым простором, но теперь он волей-неволей стал нукером,[89 - Нукер - «друг», воин (монг.).] боевой единицей степного воинства, а в орде от коллектива не очень-то оторвёшься.
        Сухов вздохнул. Опять он всё утратил - друзей, положение, всё, что нажито непосильным трудом… Даже меча его лишили. И шубу спёрли, и кольчугу сняли. Хорошо хоть коня не отобрали - этого добра тут навалом. Табуны!
        Сухов снова испустил тяжкий вздох. Да разве в том горе, что ему холодно без шубейки? Олфоромея жаль. Упорствовал Лысун, не стал кумиру, изображавшему Великого Чингисхана, поклоняться и обряд очищения пройти тоже отказался. Там и надо-то было меж двух костров пройти, ан нет. «У вас своя вера, - спокойно заявил ополченец, - а у нас своя. Вы бесам кланяетесь, а мы Богу молимси». И зарубили Олфоромея…
        Пончика в невольники записали, но за него Олег не переживал особо - этот везде устроится. Понч только с виду хлюпик да нытик, по натуре же своей он хитёр, просто прибедняться любит. А вот за Лысуна сердце щемило…
        Сухов даже продолжительные диалоги вёл сам с собою, доказывая тени Олфоромеевой: не потому я, дескать, к хану служить пошёл, что забоялся. Нету во мне страха. «А почему тогда?» - допытывался Лысун, сгинувшая душа христанская. «Так сразу и не скажешь, очень сложно всё… И очень просто». Проще некуда…
        Он искал управу на князей, и он её нашёл - тумены пройдут по всем землям русским, безжалостно истребляя непокорных, милуя покорившихся - и облагая данью. И накладывая запрет на междоусобные разборки. И принуждая выпрашивать ярлык на княжение. И приставляя к князьям наместников-баскаков. Что, унизительно сие? А пускай! Так им и надо! Как Владимир Святой насаждал новую веру? Огнём и мечом! И правильно - иного способа скрепить Русь общим порядком да единым законом не найти…
        …Олег вывел коня на вершину плоского холма. Савраска охотно подчинился, балуясь и фыркая. Игривый ему достался скакун…
        Сощурившись, Сухов осмотрелся. Куда ни глянь, везде люди, люди, люди… Пешие и конные, простые нукеры и важные нойоны, пастухи-харачу и рабы-боголы, жёны воинов с детьми на повозках-тэргэн и суетливые возницы, погонявшие волов, резко вскрикивая: «Ач! Ач!»
        Сотни костров горели по степи, вознося чад к серому небу, и словно соединяли земное с вышним. Тысячи юрт покрывали степь, будто пупырышками, белыми, бурыми, чёрными. Ржали кони, кричали верблюды, мычали коровы.
        Семь туменов шли воевать Запад, шли покорять русские княжества - разобщённые уделы, погрязшие в распрях.
        Знатнейшие царевичи-кюряганы, виднейшие полководцы вели сильнейшее в мире войско, направляя на запад множество племён, накрепко спаянных железной дисциплиной и суровыми законами. Степняки, горцы, лесовики, а все вместе - монголы, что значит - «побеждающие».
        Белая Орда, предводительствуемая Бату-ханом, неторопливо и неотвратимо наступала, продвигаясь к дальним границам княжества Рязанского.
        Олег подышал на пальцы, разминая суставы. Прижал ладонь к уху. Холодина какая… Стёганый гамбезон грел плохо, да и ноги мёрзли отчаянно.
        - Ой-е, - послышался насмешливый голос, - совсем заколел багатур!
        Сухов с трудом развернулся в седле. На него, склонив голову к плечу, смотрел давешний толмач, старый рубака из половцев, восседавший на верном гнедке.
        На толмаче был шлем из толстой бычьей кожи, обложенной узкими железными полосками, начищенными до блеска. Шлем был напялен на лисий малахай - его длинные наушники куман[90 - Куманы - самоназвание половцев.] завязал сзади. Чешуйчатый куяк, сплетённый из прочных ремней, туго обтягивал грудь и плечи; на голубом шёлковом поясе спереди висел нож с серебряной чеканной рукояткой, сбоку - кривая сабля в зелёных ножнах, украшенных медными кольцами; носки замшевых гутул упирались в бронзовые фигурные стремена; к седлу был приторочен саадак для лука, расшитый цветными нитками.
        - Д-да, - согласился Олег, - не душно.
        - Пошли, - скомандовал толмач и повернул коня.
        Сухов, не спрашивая, куда и зачем, двинулся следом.
        Савраска фыркнул довольно, то ли радуясь движению, то ли предвкушая угощение.
        - Я арбан-у-нойон[91 - Арбан-у-нойон - десятник.] в тумене Бурундая, - сообщил половец деловито, - будешь служить под моим началом. Правила простые - внимание и повиновение! Я приказываю, ты исполняешь. Я посылаю в бой, ты побеждаешь врага. Если струсишь и побежишь, тебя зашьют в воловью шкуру и оставят в степи. Это смерть медленная. Или попросту сломают хребет - это смерть быстрая.
        - Я не побегу, - серьёзно сказал Олег.
        - Верю, - кивнул арбан-у-нойон и неожиданно спросил: - Ты орос, Хельгу?
        - Орос, - признал Сухов. - Только я уже лет двадцать как тут не живу.
        - Неважно сие - орос везде орос. Можешь называть меня Изаем Селуковичем - это моё имя. Так меня крестили.
        - Ты христианин?
        - Есть маленько… Двадцать зим назад я служил у Ингвара Игоревича, князя рязанского. Ва-вай… Крещёные все, а хуже поганых нехристей. Помню, был случай - князья Глеб и Константин Владимировичи пригласили на «почётен пир» в село Исады пятерых своих двоюродных братьев и одного родного, Изяслава. И всех их зарезали. Ингвара Игоревича тоже звали, да он не поехал. Оттого и уцелел. И стал князем рязанским. Ему наследовал сын Роман, потом его сменил брат Юрий… Почему и как сменил, не знаю - два года тому назад князь Ингвар помер, а я ещё раньше покинул Рязань, к становищам ушёл. А Юрий Ингваревич до сих пор княжит… - Половец вздохнул, покачал неодобрительно головой. - Всё делят и делят Рязань бедную, никак поделить не могут. Уже на десять уделов расчленили княжество, а им всё неймётся - рубят и колют друг дружку, травят, слепят… Подсылают убийц, держат в залоге женщин с детьми, нарушают крестное целование… Города берут, девок портят, людей побивают без счёту, грабят, а что унести не могут, жгут… Хуже всякого вражья княжьё русское![92 - Заметим, что не в одном лишь Рязанском княжестве творился беспредел,
так было везде, во всех землях, кои лишь Иоанн Васильевич, прозванный Грозным, скрепит в единую Русь. А на её северо-востоке, куда и пришёлся главный удар Батыя, лишь один 1235 год вписан в летопись так: «Мирно бысть…»] Потому я и ушёл в степь…
        - И как? Лучше в степи?
        - Порядку больше. Яса[93 - Яса - «Запреты». Собрание высказываний Чингисхана; нечто среднее между сводом законов и цитатником.] Чингизова всех струнит - и нукеров, и ханов. Орда не за кровью идёт, а за данью. Дашь им - и отступятся, не дашь - силой возьмут, перебьют всех, кто против. Зато Яса пытать не велит…
        - Изай Селукович, - усмехнулся Олег, - что ты меня всё уговариваешь?
        - А я тебя не уговариваю, - строго сказал половец, - я душу твою заговариваю, чтоб не болела зря. Знаю я вас, оросов…
        Изай спешился у небольшой юрты, крытой чёрным войлоком, и бросил поводья подскочившему агтачи - конюшему. Отворив деревянную резную дверь, он махнул Сухову рукой - заходи, мол, да поживей.
        Оставив саврасого на попечение агтачи, Олег вошёл в юрту, раздвигая дверной полог. Под ногою заскрипел порожек.
        - Запомни, - сказал арбан-у-нойон назидательно, - наступать на порог юрты - это тяжкое оскорбление хозяину.
        - Извини… - пробормотал Сухов.
        - Ничего, переживу.
        В юрте было тепло, в очаге горел огонь, под ногою прогибались толстые войлока. Шёлковая занавеска-перегородка была отдёрнута, не пряча постель, застеленную одеялом из верблюжьей шерсти. Жерди-уни ничем не покрывались изнутри, всё было по-простому, по-походному, а на крюке, поближе к огню, висела попона-потник, добавляя жилищу вони.
        На маленьком коротконогом столике стояли две чашки с кумысом и медная тарелка с желтоватыми лепёшками сушёных молочных пенок и рассыпчатым творогом.
        - У меня сегодня лишь «белая еда», - сказал Изай, - зато она не тяжелит.
        Пройдя к дальней стенке, он ухватился за пару тюков и вытащил их на свет. Порывшись в одном, половец вынул синюю шубу и швырнул под ноги Олегу.
        - Одевайся! Как добудешь что получше, вернёшь.
        Добавив к «приданому» меховые штаны, гутулы и заячьи носки, Изай сунул руку во второй тюк, с мехами, и достал оттуда малахай. Сухов не стал кочевряжиться - скинув гамбезон, переоделся в «зимнюю форму». И быстро согрелся.
        - Хорошо… - вздохнул он, присаживаясь на груду кошм. - Тепло…
        Арбан-у-нойон хмыкнул только и подбросил в огонь сухого кизяка - к дымогону поплыла сладковатая гарь.
        - Саблю я тебе тоже выделю, - сказал он, - а вот лишних броней не держу, будь добр, сам их добудь, с бою возьми.
        - Возьму, - твёрдо сказал Олег и поинтересовался: - Изай Селукович, а кто над вами поставлен? Кто тут сотник, кто тысяцкий?
        Куман кивнул и ответил:
        - Сотней Эльхутур командует, молодой, да ранний. Такой не просит, такой говорит: «Давай, да побыстрей!» И попробуй скажи ему что поперёк - мигом пожалеешь, что не страдаешь немотой! Не дурак, но умом не остёр, сотник - его законное место. Скажут ему - напади на тысячу врагов и победи! Нападёт и победит. А вот сам думать не привычен, Эльхутуру приказ надобен. Вот тысяцкий наш, Бэрхэ-сэчен, иначе устроен. Бэрхэ-сэчен умён, но разумом лисицы. И бережлив, не позволит бойцам умирать зазря, по нужде только. Вот и исхитряется Бэрхэ-сэчен, чтобы этой нужды не возникало. А уж темник наш, Бурундай-багатур, почти что догнал самого Субэдэя - видит далеко, думает наперёд. У врага ещё только появляется желание, а Бурундай уже предвосхищает его. Правда, неосторожен он, не таит мыслей своих, говорит, как режет, а всем ли правда удобна? Слишком острый клинок плох тем, что иногда прорезает свои ножны… Ты мне лучше ответь, чего это на тебя так Бэрхэ-сэчен взъярился?
        - Точно не знаю, но догадываюсь. Если я откроюсь, обещаешь ли сохранить в тайне сказанное?
        Изай молча вытащил нательный крестик и поцеловал его.
        - Ведомо тебе, - сказал Олег, - что тысяцкий послом был?
        - Наслышан.
        - А насчет того, что Гуюк-хан тоже слал своих людей к князю киевскому, известно ли?
        Изай с интересом посмотрел на Олега.
        - Не знал о том, - сказал он, - но не удивляюсь. Хан Гуюк гневлив и мнит себя царём в степи, даже слово Бату ему не указ.
        - Гуюк-хан направлял в Киев сначала одного посла, потом другого. И обоих Бэрхэ-сэчен убил.
        - Ого!
        Половец нахмурился, покачал головой.
        - А я ещё и пожурил его за это… - досадливо сморщился Сухов. - Хватило ж ума!
        - Если об этом прознает хан Гуюк… - протянул арбан, - то он призовёт своих китайских палачей, и те предадут Бэрхэ-сэчена изощрённой казни. И никто не спасёт тысяцкого, даже Бату-хан, ибо жизнь посла священна! Да-а, Хельгу, трудно тебе придётся… Чую, не отстанет от тебя Бэрхэ-сэчен, пока не сведёт в могилу!
        - А это мы ещё посмотрим, - пробурчал Сухов.
        После продолжительного молчания он сказал:
        - Изай Селукович, научите меня монгольскому.
        Половец не удивился просьбе, кивнул одобрительно.
        - Правильно мыслишь, а то так и останешься джадом - чужаком. Ну, речь половецкую ты разумеешь, а здесь все ею пользуются. Однако, ежели ты не желаешь всю жизнь в нукерах проходить, то язык Чингисхана знать надобно - на другом с тобою ни нойоны, ни ханы разговаривать не станут… Это, - сказал Изай, подбирая щепотью сушеный творог, - хурут.
        - Хурут, - повторил Олег.
        - Это… - половец хлопнул по доспеху.
        - Куяк! - ввернул Сухов.
        - Худесуту хуяг, - поправил его арбан и щёлкнул по шлему: - Дуулга.
        - Дуулга.
        Указав на щит, висевший на вогнутой стене, Изай выдохнул:
        - Халха.
        - Халха.
        Половец потянул саблю из ножен:
        - Хэлмэ!
        - Хэлмэ… Сабля - хэлмэ или ножны?
        - Сабля, - подкинув нож, Изай назвал его: - Хутуг.
        - Хутуг.
        Арбан дотянулся до ножен с мечом и постучал ногтём по рукоятке:
        - Мэсэ. Меч, значит.
        - Мэсэ.
        - Лук - номо.
        - Номо.
        - Стрелы - тумер булсуу.
        - Тумер булсуу.
        - Топор - алма хунэ.
        - Алма хунэ.
        - Булава - гулда.
        - Гулда.
        - Копьё - жада.
        Повторить Сухов не успел - за стенами юрты гулко забили барабаны. Подняли хриплый вой длинные кожаные трубы-карнаи, и чей-то пронзительный голос завопил:
        - Дэр-халь! Хош-халь!
        - «Сейчас и повеселее», - перевёл арбан-у-нойон, торопливо поднимаясь с места. - Сбор!
        Изай стремительно покинул юрту, Олег поспешил за ним следом. Агтачи бегом подвёл коней.
        - Хельгу, неси попону! Живо!
        Сухов метнулся в юрту и вынесся обратно, держа в руках нагретый потник - пусть коню будет приятно.
        Олег потрепал саврасого по холке, будто извиняясь, и положил на его спину ненагретую попону - негде ему пока греть. Поверх попоны - чепрак, отороченный бахромой из мягкой кожи, на чепрак - седло с крутыми луками, окованными бронзовыми узорными пластинами, с бронзовыми же стременами. Затянув подпругу, снял оброть[94 - Оброть - конская уздечка без удил, с одним ремнём.] и надел уздечку, плетённую из узких ремешков. Готов к труду и обороне.
        А вот Изаю Селуковичу приходилось решать ту же задачу в два действия - его гнедому тоже полагался доспех. Надо было скрепить на спине коня две обширные боковины из толстой кожи, опускавшиеся ниже колен, за седлом увязать накрупник, спереди - нагрудник с нашейником, а на голову гнедку конскую маску надеть.
        Олег приметил, что Изай сам собирался в поход, исполняя все воинские повинности, а вот юрту сворачивали боголы арбана. Разделение труда.
        Пока половец споро затягивал ремешки, собрался весь его десяток - крепкие парни в поперечно-полосатых куяках, расписанных зелёными, розовыми, красными, оранжевыми красками и украшенных вышивками. Нукеры никогда не мылись, но и не воняли особо, от них шёл запах дыма и мускуса. Изай крикнул им что-то непонятное, и те стали представляться по одному:
        - Хасар! Джарчи! Судуй! Чимбай! Тайчар! Курух! Хуту! Итурген! Алтан! Джельмэ!
        Олег вскочил на саврасого и громко отрекомендовался:
        - Хельгу!
        Трое или четверо из десятка дружелюбно оскалились, остальные хранили каменную непроницаемость. Сухов, правда, не шибко-то и расстроился - новичков нигде особо не жалуют. Ничего, стерпится-сдружится…
        Показался сотник Эльхутур, за ним следом ехали барабанщик с двумя барабанами, трубач с рогом на перевязи и щитобоец с большим медным щитом-гонгом.
        Придирчиво проверив, в порядке ли оружие у его подчинённых, Изай взлетел в седло и махнул рукой: за мной! Десяток потрусил следом за командиром. Олег завертел головой. Десяток? Сотни, тысячи, десятки тысяч стронулись с места! Женщины с пронзительными песнями разбирали юрты, сворачивали войлоки, сдвигали косые решётки и вьючили всё это на верблюдов, вместе с медными котлами, железными таганками и чувалами с пожитками. Одноколки-тэргэн скрипели нещадно громадными колёсами, несчётные табуны топтали степь, поднимая тучи пыли, смешанной с сухим снежком.
        Вся орда порысила, покатилась, понеслась на север, следуя напрямки «аяном» - «волчьим ходом», ускоренной тропотой.[95 - Неправильная конская рысь.]
        Время «Великого приказания» пробило, начиналась война.
        Хмурым ноябрьским утром вышли тумены на берег реки Воронеж, обтекавшей край Чёрного леса. Никто не ждал, что ордынцы вообще способны не вольной степью скакать, а пробираться извилистыми лесными тропами. Но так и случилось - войско Бату-хана скрытно подошло к пределам княжества Рязанского. Правда, те же половцы считали всю южную половину княжества своими исконными владениями, ибо степь продолжалась в этих пределах, степь, хоть и с частыми рощами да чащами, сил не имевших скрепиться в непролазные дебри. И эта лесостепь тянулась до самой реки Прони, вот её-то куманы вполне справедливо считали границей владений рязанцев. Оттого и воевали с княжеством. Воевали часто, ещё чаще мирились - князья замуж брали дев-половчаночек, а воины-куманы частенько службу несли у разных Всеволодовичей да Романычей.
        Однако подчиниться ханам из Орды им было куда как вольней - свои всё ж, как ни крути. Степная кровь. Хотя как раз воли Батый половцев лишил - в его воинстве только он один был волен, все же прочие были повязаны жесточайшей дисциплиной. А дабы лишний раз убедиться в верности призванных куманов, булгар, буртасов и оросов, Бату-хан прямо на берегу Воронежа потребовал от «новиков» принести ему клятву верности. Новобранцы не возражали, сочтя это делом обычным - и правом хана.
        «Новики» выстроились на обширном лугу, сошли с коней и склонили головы. Олег находился тут же, оглядывая исподлобья тех, кто будет биться с ним в одном строю.
        Сдержанным гулом поднялись голоса, повторявшие присягу:
        - Передовым отрядом преследуя врагов… мы будем доставлять тебе… пригонять тебе прекрасных дев и жён… дворцы-палаты, холопов, прекрасноланитных жён и девиц… прекрасных статей меринов. При облавах на дикого зверя… будем выделять тебе половину, брюхо к брюху. Одиночного зверя тоже будем сдавать тебе брюхо к брюху сполна… сдавать, стянувши стегна.
        - В дни сечи, если мы в чём нарушим твой устав… - выговаривал Олег, присоединяя свой голос к могучему хору, - отлучай нас от наших стойбищ, жён и женщин… чёрные холопские головы наши разбросай по земле, по полу. В мирные дни, если нарушим твой мир-покой… отлучай нас от наших холопов, от жён и детей… бросай нас в бесхозяйной, безбожной земле.
        Бату-хан, восседавший на белом коне, дослушал клятву, а после поднял руку и возгласил своё слово.
        - Когда пределы земель урусов будут очищены от смутьянов, - прокричал толмач перевод, - и всё, что уцелеет от меча, преклонит голову перед начертанием высшего повеления, все вы возвыситесь! Но помните крепко: если из вашего десятка в бою бежит один, или двое, или трое, или даже больше, то все десять будут умерщвлены! Точно так же, если один, или двое, или больше смело вступают в бой, а десять других не следуют, то их также умерщвляют! А если из десяти попадают в плен один или больше, другие же товарищи не освобождают их, то они также умерщвляются!
        Хан опустил руку. Тишина опустилась на поле, и тогда вперёд вышел грузный, волочивший ногу Субэдэй-багатур, воспитатель-аталык Батыя, и выхватил нож, острый как бритва. Новобранцы уже знали, какую причёску носят в монгольском войске, и дружно скинули меховые колпаки и башлыки. И принялись друг друга оболванивать.
        Здоровенный булгарин-великан, улыбаясь не по росту робко и просительно, обрил Олегу макушку наголо, спереди оставляя клок волос, состриженный до бровей, а два клока по бокам головы заплел, закрывая обзор по сторонам - чтобы воин даже думать не смел, что происходит сзади, а двигался только вперёд.
        Бритьё всухую причиняло боль, но Олег всё же улыбнулся невольно, угадывая в стрижке сходство с «полубоксом» далёкого детства. Улыбка, впрочем, быстро пропала - причёска сама по себе была клятвой…
        Кряхтя, он отряхнул с себя состриженный волос и сказал великану:
        - Наклонись, а то я не дотянусь до твоей башки!
        Булгарин слов не понял, но красноречивым жестам внял - и склонил свою голову…
        А вскоре по степи разнеслось протяжное:
        - Дэ-эр ха-аль! Хо-ош ха-аль!
        …На правом берегу реки Воронеж, на мысу, стояла невеликая крепость Онуза, передовой форпост княжества Рязанского на границе леса и степи, пажитей и Дикого Поля. Не шибко высоко задирались бревенчатые башни, крытые тёсом. Стены, рубленные из дуба, почернели от дождей.
        Три глубоких рва окружали Онузу, два ряда валов вставали на пути ворога. Поближе к крепости тулился посад - избушки вразброс. Редкий лес дымов поднимался к провисшему небу серыми косицами, расплетавшимися в сизое облако.
        Первый снег уже выпадал - он лежал белыми заплатами на чёрной пашне, оттеняя недалёкий тёмный лес, подступавший к частоколу, ограждавшему посад.
        Небо приспустилось серой пасмурой, будто грязная пена с хлябей горних протекла, да и застыла, подмёрзнув.
        В чистом студёном воздухе звуки разносились далеко. Вот колко ударил топор, разваливая полено. Глухо замычала корова. Злобно взлаяла собака - и завизжала, получив хозяйского пинка.
        Олег всматривался и вслушивался, стоя на левом берегу Воронежа, среди дубков и клёнов, облетевших, но проросших так часто, что скрывали и десяток Изая, и сотню, и тысячу, и весь тумен.
        Река покрылась крепким льдом, лишь кое-где оставляя полыньи, но темник[96 - Темник - командующий «тьмою» (отряд в 10 000 воинов), то есть туменом. Тумен-у-нойон.] не спешил отдать приказ бить в барабан - рядом с тумен-у-нойоном Бурундаем стоял сам Субэдэй-багатур, неуклюжий и нескладный сын кузнеца Джарчиудая, блестящий полководец, ни разу не нарушивший Ясы, не потерпевший ни единого поражения. Но и победы оставили на Субэдэе свои отметины - раненая правая рука багатура всегда была согнута, глаз правый вытек, а длинный рубец тянулся через бровь и щёку.
        «У этого барса с разрубленной лапой чугунный лоб, - пели про него певцы-улигэрчи. - Морда у него - долото. Язык у него - шило. У него железная грудь, вместо плети - меч. Съедая свою тень, мчится он, оседлав ветер…»
        Субэдэй сам выехал к реке, хмуро оглядывая противоположный берег. На нём была шуба с золотыми пуговицами, крытая верблюжьей шерстью. Из-под островерхой шапки, опушенной мехом соболя, на виски опускались чёрные с проседью косицы, на гутулах с круто загнутыми носками поблескивало золотое шитьё.
        Посопев, поворчав, полководец кивнул Бурундаю. Тот склонился в коротком поклоне и отдал приказ порученцам-туаджи. Вскоре гулко ударил большой барабан наккар - начать бой!
        Вперёд бросились алгинчи - передовые, над ними трепетали бунчуки-туги из белых конских хвостов. Лошади лавиной повалили из леса, копытами взламывая лёд на месте брода, и разделились, двумя потоками охватывая Онузу.
        Нукеры развели костры по всему лесу, сотни и сотни стрел, обмотанных просмоленной паклей, поджигались и взмывали в небо, оставляя дымные шлейфы. Всё больше и больше чадных дуг марали воздух, соединяя два берега, всё чаще вспыхивали красные огоньки на крышах и стенах крепости. Они сливались в полосы пламени, множились, разгораясь всё ярче, и вот загудело, заревело пламя, и нукеры повалили за реку, соединяя свой вой и рёв с воем и рёвом пожара.
        - Хуррагш! - неслось со всех сторон.
        - Хуррагш! - вопили тысячи глоток.
        - Хуррагш! - подхватил Изай и понёсся вперёд.
        Олег направил саврасого следом, проверяя, легко ли вынимается сабля. Хэлмэ.
        Сотник Эльхутур, в монгольской табели о рангах джагун-у-нойон, повёл своих людей на захват крепости - таков был приказ Бэрхэ-сэчена. Десяток Изая скакал в первых рядах.
        Для начала сотня ворвалась в безымянный посад, ворота которого были повалены. Олег удивился даже - на крепко сбитых створках лежал снег. Кто-то уже побывал в селе! Оно и видно - половина изб спалена, одни печи торчат, плетни поломаны, скирды сена разворошены, а вот теремок старосты цел - перед ним косо торчал высокий шест с пучком еловых веток.
        Над селом поднялся вой и крик - мужики и бабы выскакивали из уцелевших изб, из теремка, из холодных клетей и метались, лезли на частокол - только бы скрыться в лесу.
        - Всех гоните к крепости! - надрывался Изай, хлеща селян плетью.
        Один из мужиков, с белыми от ужаса глазами, схватился за вилы и бросился к Сухову, желая то ли саврасого сгубить, то ли всадника поддеть. Олег сперва вилы трёхрогие перерубил, а возвратным движением почти снёс голову мужику.
        - Гони! Гони!
        Крестьяне не сразу, но исполнили волю степняков - похватали вязанки хвороста, заготовленные на зиму, валежник да сухостой, и бегом потащили к стенам крепости, закидывать рвы - как раз напротив ворот, куда вёл узкий мосток, сожжённый уже самим гарнизоном буквально на днях. Перепуганные бабы визжали, но волокли окоченелые трупы лошадей и коров, то ли убитых, то ли задохнувшихся в дыму, и тоже валили в ров.
        Немногочисленные защитники Онузы подрастерялись сперва, а после принялись отстреливать селян из луков. Тут уж и степные «номо» заговорили, дрожа тугими тетивами. Длинные «тумэр булсуу» взвизгивали и подвывали в полёте, пугая приделанными свистульками. Воина в лёгком кожаном доспехе они пробивали насквозь, бронника в латах сносили на пару шагов.
        - Хуррагш!
        Два десятка нукеров бросили коней и закинули на плечи ременные петли, поднимая тяжёлое бревно-таран с комлем, окованным бронзой.
        Обстрел стен горящей крепости резко усилился, а воины с тараном ловко пробежали по трупам, по хворосту и со всего маху ударили в ворота. Лесины затрещали.
        Молодой русоволосый боец возник из дыма на горящей проездной башне и метнул копьё, поражая одного из нукеров, тащивших таран. Степняк упал и покатился в ров, а русоволосого пронзило пять стрел подряд, выбивая кровавые брызги.
        - Дзе-дзе, и не боится же, - покачал головой Изай.
        Судуй из его десятка мигом занял место убитого нукера.
        - Хуррагш!
        Седьмого удара ворота не выдержали - переломился брус засова, и левая створка упала в проём. И тут уж вся сотня Эльхутура подалась вперёд, понукая ржущих коней.
        Савраска влетел под арку ворот, и на Олега пахнуло горячим воздухом и дымом. Защипало глаза.
        Со злостью тряхнув головой, Сухов ворвался во двор крепости, посреди которого стояли двухэтажные срубы - гридницы. Дальняя из гридниц горела, изо всех окон клубами валил чёрный дым, а та, что стояла ближе к воротам, ещё держалась - её бревенчатые стены дымились, смола стекала и пузырилась. Вот-вот вспыхнет… Вспыхнула. Занялась. Огонь взобрался на крышу - и затрещал любовно уложенный тёс.
        На высоком крыльце гридницы столпились последние защитники Онузы, они отбивались от наседавших нукеров, вовсю работая секирами и мечами. Сабель было больше…
        Джагун Эльхутур гарцевал на коне, очень гордый победой и при полном параде - в суконном чекмене, подбитом мерлушкой, с синими нашивками на левом плече и в белых замшевых сапогах.
        Вдруг, откуда ни возьмись, из-за гридницы выбежал парень в одной рубахе, но в шлеме-шишаке. Держа в левой руке меч, правой он метнул топорик-клевец.
        Олег как раз проезжал между двух столбов с перекладиной, на которой висело бронзовое било. Он резко пригнулся, и клевец воткнулся в столб. Сухов вырвал топорик и бросил вдогонку убегавшему парнише - острое лезвие втесалось тому под лопатку, перекрашивая белое в красное.
        Когда Олег снова взглянул на крыльцо, то увидел, что сопротивление подавлено - по двору крутились лишь всадники в малахаях. Изай Селукович подскакал к Сухову и плетью указал на воротную башню:
        - Уходим!
        В воротах Олег зажмурил глаза, прорываясь сквозь искры и дым. Недовольно всхрапывавший савраска вынес его из крепости. Взятой крепости. Онуза пала, предвещая длинную череду осад и приступов.
        Изай Селукович догнал Сухова за линией рвов и сказал негромко:
        - Я за тобой присматривал, спину прикрывал…
        - Спасибо.
        Куман нетерпеливо отмахнулся.
        - Помнишь воина, что бросил в тебя топорик?
        - Ну? - мигом насторожился Олег.
        - То не орос был. Его имя - Хоб, сын Ситая. Он из аланов - и верный слуга Бэрхэ-сэчена. Чуешь?
        - Чую… - помрачнел Сухов.
        - Ты присягнул хану Бату, Хельгу, - серьёзно сказал арбан, - ты стал его нукером, и никому в орде не позволено отнять твою жизнь, если только ты сам не согрешишь против Ясы. Одно хорошо - наш тысяцкий не подл, как хорёк, он не будет устраивать тебе пакости, а постарается просто убить. А потому смотри в оба!
        - А что мне ещё остаётся? - криво усмехнулся Олег.
        По избам Сухов не шарил, а потому ничего в Онузе не добыл, но Изай решил по-своему и отметил-таки нового нукера - дал ему раба, как награду-хуби. Олег поначалу отбрыкивался, углядев это жалкое существо - маленькое, скрюченное, дрожащее под рваной дохой, сношенной до блеска, но принял подарок, узнав в боголе Пончика.
        - Привет, Понч, - сказал Сухов, испытывая неловкость - во все эти тяжкие дни он ни разу не вспомнил о протоспафарии.
        - П-пр-рывет… - выдавил Шурик.
        - Пошли в баню, я тут растопил одну. Отмоешься хоть. Да и тепло там.
        - А ч-чья баня?
        - Не знаю, не спрашивал. Пошли!
        - П-пошли…
        Олег прихватил выструганное из дерева корытце, в котором монголы подавали мясо, и перекидал в него большие куски говядины из общего котла, цепляя их пальцами.
        - Идём. А-а, зараза! Чуть не обжёгся…
        Банька была новой, но потолок отливал блестящей сажей - топили тут по-чёрному.
        Пончик мылся долго, ожесточённо стирая с себя грязь реальную и выдуманную, не жалея ни мочала, ни кожи. В предбаннике Сухов подкинул ему от щедрот своих домотканые портки и рубаху в русском стиле да шаровары по монгольской моде.
        Не спрашивая уже, чья это одежда, Александр быстренько облачился в чистое. Присел, с вожделением поглядывая на мясо, дымившееся в корытце.
        - Секундочку, - сказал Олег, доставая чашки-аяк, выточенные из корня берёзы. Выкатив заветный бочёночек из-под лавки, он вынул пробку и разлил по чашкам мутное содержимое.
        - А это чего такое? - подозрительно спросил Пончик.
        - Это архи, молочная водка. Пей, коньяков не держим…
        Выпив, друзья хорошенько закусили. Бывший протоспафарий ел жадно, набивал рот горячим мясом и тут же студил его, часто дыша и деликатно прикрываясь жирными пальцами. Сухов привалился к тёплой стене. Пробормотал:
        - Мах…
        - Чего? - не понял Пончик.
        - Так монголы мясо называют - «мах».
        - А-а…
        Выпив по второй, Шурик понурился.
        - Мне Гелла приснилась… - сказал он и шмыгнул носом. - Угу…
        - Не надо об этом.
        - Да, ты прав… Господи… Знаешь, иногда мне кажется, что нас просто испытывают, словно готовят к чему-то необыкновенному и сверхъестественному…
        - Ага. Организованный набор в архангелы.
        - Нет, правда. Ну должен же быть хоть какой-то смысл в наших мучениях!
        - Мучениях? Понч, когда это ты мучился? Извини, но я не верю в замученных протоспафариев!
        - Да, я им был! Но теперь-то я кто? Да никто! Паршивый богол. Всю эту неделю я взбивал кумыс. Дали мне здоровенный бурдюк из коровьей шкуры, а в него такой дрын воткнут, взбивалка, и вот я ею туда-сюда… Угу… А с утра нас выгоняли кизяк собирать. Он уже мёрзлый был, но всё равно пачкался. И вонял…
        Олег даже не улыбнулся.
        - Это самое… Помнишь, как мы угодили в восемьсот пятьдесят восьмой нашей эры? - спросил он. - Кем мы тогда стали? Трэлями![97 - Трэль - раб у древних скандинавов.] И ничего ж, выжили, в люди вышли. Зашвырнуло нас в девятьсот двадцать первый - тоже ведь не сдались, вон в каких титулах ходили! Ну попали мы сюда, и что? Знать, судьба такая…
        Олег посмотрел в прорезь маленького волокового окошка - солнце садилось. Открытый зев печки-каменки освещал предбанник красным накалом углей с перебегающими синими язычками.
        - Давай выпьем!
        Они выпили и доели мясо. Мах.
        - Что будем делать, Олег? - серьёзно спросил Александр.
        - А что тут сделаешь? - пожал плечами Сухов. - Знаешь, у меня такое ощущение, что я продолжаю работать на Ярослава Всеволодовича - ведь оба Орде служим, только он извне, а я изнутри.
        - Да, Олег, ты не думай, я же всё понимаю! - с чувством сказал Пончик. - Ты пошёл в эти… в нукеры не по своей воле. Иначе бы тебя завернули в войлок и забили палками… Угу.
        - Ошибаешься. Так казнят только ханов и прочих знатных особ, чью кровь нельзя проливать. Это почётная смерть. А мне бы просто сломали спину и бросили подыхать… Но ты ничего не понимаешь, Понч. Идти в нукеры к Бату-хану - это мой выбор.
        - Я реально не понимаю… - беспомощно пробормотал Пончик. - Но как же… Они же чужие! Они захватчики! Ты что же, согласился воевать на стороне врага?!
        Олег почувствовал злость. Опять эти Шуркины моральные закидоны!
        - Запомни раз и навсегда, - жёстко сказал он, - с кем бы я ни воевал, я всегда остаюсь на одной и той же стороне - своей собственной! Понял?
        - Понял… - проговорил Александр упавшим голосом и тут же повысил его, срываясь в шёпот: - Но так же нельзя! Ты что, готов убивать своих? Тебе прикажут брать Рязань, и ты пойдёшь на приступ?
        - Да, - твёрдо сказал Сухов. - Прикажут - и пойду. А ты, как я посмотрю, так ничего и не понял. Мы двадцать лет тут, а до тебя так ничего и не дошло! Какие «свои», Понч?
        - Русские…
        - Нету здесь никаких русских! - рявкнул Олег. - Есть рязанцы, есть владимирцы, новгородцы, киевляне и так далее. И все они чужие друг другу, все грызутся между собой! «Рязань брать»! - передразнил он Пончика. - А тебе известно, патриот долбаный, кто девятнадцать лет назад пожёг ту самую Рязань и вырезал кучу народу? Не монголы, не половцы - суздальцы! Да-да, Суздаль пошёл войною на Рязань и учинил тем рязанцам бедственный денёк и варфоломеевскую ночку! А ещё раньше Всеволод Большое Гнездо то же самое содеял - спалил Рязань на хрен!
        - Ну хорошо, допустим! - не уступал Александр, - Феодальная раздробленность, междоусобицы…
        - Ты, пока кумыс взбивал, ничего не заметил? - перебил его Сухов. - Я тут, хоть и зверства учинял простому народу, но кой-чего углядел. Буквально вчера на Онузу уже нападали. «Свои» сюда заявились, то ли князя пронского дружина, то ли князя ижеславского. В поход на юг хаживали, половцев грабить. Это они полпосада сожгли. Пойдём, я тебе кое-что покажу. На, надень малахай на голову, а то застудишь ещё…
        На улице стоял морозец. Было довольно светло, хотя солнце уже село.
        - А куда мы идём? - спросил Александр, спотыкаясь на замёрзшей грязи.
        - Увидишь.
        Олег привёл товарища к теремку и свернул за угол. Там стоял амбар и клети. И находилась коновязь. К ней за руки были привязаны пять или шесть девушек, простоволосых и голых. Они лежали прямо на мёрзлой земле, скорчившись, изогнувшись, и были совершенно неподвижны. На белой-белой коже прекрасных девичьих тел проступал иней.
        - Смотри, - спокойно сказал Сухов. - Это не монголы сотворили. Тут тот самый князёк отметился, который налёт на половцев устроил. Побаловался проездом. Собрали с боярами самых красивых девок со всего посада и трахали их по очереди. А потом пошли дальше пьянствовать.
        - Д-девушек уб-били?
        - Нет, они просто замёрзли. Их тут больше было, человек десять. Половину уже похоронили, а этих не успели - мы как раз нагрянули, враги земли русской. Ну, как? Хороша иллюстрация на тему «свой-чужой»? Ладно, пошли, погреемся. Юрты своей у меня пока нет, так хоть в бане посидим…
        Они вернулись, и Олег подбросил дров в топку. Поленья вспыхнули, затрещали, бросая жаркие отсветы.
        После продолжительного молчания Пончик сказал:
        - Всё равно, это не причина, чтобы оставаться по сию линию фронта, в стане врага, в стане захватчика! Угу…
        Олег успокоился, злость ушла.
        - Отчего же? - спросил он с прохладцей. - По-моему, причина вполне достаточная. Вот скажи мне, почему ты только сейчас на меня накинулся, коришь за набеги да умертвия? А чего ж ты раньше молчал, когда я Мирослава побивал, Переяславль брал, городишки черниговские грабил? Где тогда была твоя совесть? Или те войнушки как бы не считаются? Киевлянину, значит, позволено сородичу кишки выпускать?
        - Бли-ин! - зашипел Шурик, выходя из себя. - Это же иго! Иго, понимаешь?!
        - Я вижу, Понч, тебе в школе просто мозги задурили сказками про иго. А ты глаза-то разуй! Своим умом подумай, прикинь, что к чему. Иго, друг мой, благо для Руси!
        - Иго - благо?!
        - Да, благо! Это не «злые татаровья» вредят иванам да марьям, а князья, у которых ни ума, ни чести, ни совести! Это они, князья твои, витязи распрекрасные, шесть раз подряд Киев брали, когда трон делили. Шесть раз! Шесть штурмов, шесть пожарищ! И всякий раз горы трупов! Я лично в седьмой раз ломился на Подол. Да по сравнению с князьями ханы монгольские - просто ангелы. Немытые, копчёные херувимчики! И надо сказать большое спасибо Батыю за то, что прижмёт всех этих Владимировичей, Юрьевичей, Всеволодовичей, что хоть какой-то порядок наведёт!
        Пончик не ответил. Он сгорбился и смотрел в топку, где тлели угли.
        - Может, ты и прав насчёт князей, - тихо проговорил Александр, - но народ-то при чём? Ладно, ладно! - заторопился он. - Ну, необязательно же быть нукером у Бату-хана!
        - А у кого?! - заорал Олег. - Я тебе тут битый час доказываю - нету другой силы, чтобы Русь в чувство привести! Только Орда! Только Батый, будь он неладен! Меня воротит от монголов, но больше некому утрясти здешний бардак! Некому, понимаешь ты или нет?!
        Успокоившись, он привёл ещё один довод:
        - Вот скажи мне, когда наши деды в сорок пятом фашистов били в самом Берлине, они кем были - захватчиками? Врагами? Устроили, понимаешь, набег на земли германские, немцев изничтожали, города жгли, дань собирали… Если тебя послушать и согласиться с твоею чёрно-белой логикой, то наших фронтовиков надо заклеймить позором!
        - Да при чём тут это? - возмутился Пончик.
        - Да при том! - Олег помолчал и продолжил: - Я всю эту неделю только тем и занят был, что думал. Сперва бежать хотел, за Олфоромея отомстить. А куда? В Дебрянск, к Ярославу Всеволодовичу? Глядеть, как он за ярлык жопу Батыю лижет?
        - Нет, ну почему же… - промямлил Пончик.
        - Или ты думаешь, я с ордынцами потому, что они сильнее?
        - Да ничего я не думаю…
        - Знаешь, Понч, если бы нас закинуло ещё дальше, в год одна тысяча девятьсот восемнадцатый, я бы не в Красную армию добровольцем записался, а к Белой гвардии примкнул. Понимаешь?
        - Понимаю…
        - Ни хрена ты не понимаешь! Белогвардейцев было тысяч сто человек, а красноармейцев - пять миллионов, но Деникин, Колчак, Врангель били их! Изничтожали «комиссаров» и «товарищей», и я бы с ними изничтожал, потому что правда была на стороне «белых»! Вот так я понимаю справедливость. Понятно тебе?
        - Понятно, - поджал губы Александр. - А если хан прикажет убивать князей и их подданных, ты исполнишь приказ…
        - А мне наплевать, - медленно проговорил Олег, - и на князей, и на их подданных.
        - А мне - нет! - заявил Пончик и поднялся, глухо проговорив: - Я твоя собственность, твой богол… Отпусти меня, пожалуйста. Я знаю, где достать коня и как незаметно скрыться. Пойду к князю рязанскому… Воин из меня никакой, так хоть лекарем пристроюсь, - он усмехнулся. - Буду ковать победу… Пусть мы и не разобьём врага, но наше дело правое. Угу… Только не обижайся, Олег. Ты сделал свой выбор, я - свой. Моё место на стенах Рязани. Отпустишь?
        - Иди, куда хочешь, - холодно сказал Сухов и гаркнул: - Убирайся! И чтоб я тебя больше не видел!
        Александр вжал голову в плечи, просеменил к выходу. Согнулся под низким косяком, обронил: «Прощай…» - и ушёл, аккуратно прикрыв дверь. Ворвавшийся воздух холодил ноги, но голова Олегова продолжала пылать.
        Посидев немного, он поболтал бочонок с архи - есть ещё маленько. Налил полчашки и выпил, не сводя глаз с тухнувшего огня в печи. Дрова прогорели, и лишь отдельные уголечки дотлевали красным. Вот погас последний. В волоковом оконце[98 - Окошко для выхода дыма.] синели сумерки.
        Олег с силой запустил чашкой в стену. Он остался один.
        Глава 10,
        в которой Пончик пробирается к своим
        Сделай Пончик попытку скрытно покинуть монгольский стан, ничего бы у него не вышло - ночные стражники-кебтеуты бдили рьяно. И хитроумный протоспафарий (а придворная жизнь кого хочешь приучит к изворотливости) решил использовать стратегию настолько же простую, насколько и нахальную, - он ушёл открыто, не таясь. Спокойно взял за оброть старенького мерина и повёл за собой.
        Из темноты наехал страж, закутанный в длиннополую шубу. Пончик показал ему деревянную пайцзу,[99 - Пайцза - верительная пластинка, овальная, круглая или продолговатая, металлическая или деревянная, служащая наполовину пропуском, наполовину паспортом. Имевший пайцзу пользовался содействием владей, получая от них продовольствие и фураж. Темник и тысячник получали золотую пайцзу с изображением лежащего тигра и вставленными рубинами (от одного до трёх), сотник - серебряную, десятник - бронзовую. А вот текст на пайцзах был один и тот же: «Силою Вечного Неба имя хана да будет свято; кто не поверит - должен быть убит».] кебтеут равнодушно кивнул, пропуская богола, - мало ли куда того хозяин послал. Может, за дровишками в ближайший лесок?
        Спотыкаясь и путаясь в полёгшей траве, Александр покинул становище, далеко обходя костры и рыжих монгольских волкодавов, привязанных у юрт.
        Слабый ветер дул с запада, относя прочь запахи кизячного дыма, испарения огромного скопища людей и животных, горьковатый дух полыни, увядшей, но всё ещё щекочущей ноздри.
        Только звуки продолжали доноситься сквозь порывы ветра - ржание, мычание, крики людей и верблюдов, лязг, заунывные звуки хуров,[100 - Хур - струнный смычковый музыкальный инструмент.] топот, шорохи, гомон, бряканье, звяканье, стуки, трески… Разнообразные шумы сливались в глухой гул, будто чудовище-исполин ворочалось во тьме, устраиваясь поудобнее.
        Пончик тоскливо вздохнул. Ему очень не хотелось покидать монгольское войско. Да, там он был бесправным рабом, но его хоть кормили. Пусть объедками, но кормили же. И поспать можно было в тепле. А теперь как?
        У него есть конь, вернее, мерин, ещё вернее - одр. Седла, правда, нет, только попона. И лёгкая круглая шкура с верёвкой, протянутой по краю, - такой вот монгольский спальный мешок. А вот меча нет, и копья нет, и лука. Ну и что? Фехтовать он всё равно не умеет, а уж тетиву оттянуть - не хватит сил. Монголы, правда, тетиву не оттягивают, они держат стрелу возле правого уха, когда прицеливаются, а потом просто сгибают лук, выпрямляя левую руку. Просто… А ты попробуй, выпрями… Зато у него есть нож-тесак. И кусок вяленого мяса. И фляга с кумысом.
        Пончик вздохнул ещё тоскливее - друга у него больше нет, вот в чём беда. Как-то так получалось все эти годы, что он постоянно был вторым, постоянно прятался за широкую спину Олега. Олег шагал впереди, а он шёл следом - сопровождающий впередиидущего. И вот - остался один. Совсем один.
        А вокруг огромная, холодная, пустынная страна, которую он из принципа считает своею родиной. Хотя при чём тут принцип? Тогда, в бане, он не сказал Олегу главного - поостерёгся назвать друга предателем. Но ведь он прав! Ведь он прав?.. Прав или нет? Разве это не предательство - воевать против своих на стороне врага, как какой-нибудь бандеровец? Ладно, ладно - против своих предков! Но в чём разница? Пусть столетия пройдут, прежде чем образуется русский народ, русская нация, но ведь монголы-то точно не одной с ними крови! Так разве это не предательство - убивать людей той же веры, того же языка? Правда, в туменах полно христиан, а в Сарай-Бату[101 - Сарай-Бату - столица Белой Орды на реке Итиль (Волга).] даже православная Сарайская епархия водится, с епископом Феогностом… А будущие башкиры с татарами? Они что, не россияне разве? А ведь их предки-ордынцы во-он там, у него за спиной…
        Тут Пончик рассердился на себя: оправданий ищешь, трус? Повода вернуться? Как же, страшно пускаться в путь одному, самому отвечать за себя! Но, раз уж ты такой принципиальный, раз уж ты так уверен, что правда на твоей стороне, надо идти до конца выбранной дорогой, пусть даже дальней, опасной и трудной.
        - Надо, Шур, - прошептал Александр. - Надо!
        Оглянувшись на проблески монгольских костров, он положил руки на спину своему Росинанту, подпрыгнул и со второго разу лёг тому на круп. Закинул ногу, кое-как уселся и потянул за повод.
        - Но-о!
        Одр побрёл потихоньку, низко свесив голову, словно печалясь о горькой судьбе - все кони, как кони, у костров греются, а его уводят в ночь, где голодно и волки…
        Пончик поднял голову. Небо было ясное, он сразу нашёл созвездие Большой Медведицы, которую монголы прозывали Повозкой Вечности, и Медведицы Малой с Полярной, после чего двинулся на север, благословляя погоду, не предвещавшую осадков. Под снегом он бы просто замёрз…
        Так и брёл коняка с незадачливым седоком - по склонам покатых возвышенностей, забредая в овраги, продираясь сквозь ломкий кустарник. Взошла луна, прибавилось свету - и непроглядных теней. Ступишь в черноту - и не знаешь, то ли просто тёмное место под копытом окажется, то ли яма глубокая. Погонять одра Пончик не рисковал - ежели тот поскачет, как он удержится?
        Александр нахохлился в своей дохе, закутал плечи с головой «спальной шкурой» и задремал, укачанный конём, так и не заметив, как наползли тучи и повалил снег…
        …Очнулся он от холода. Конь под ним всхрапывал и поминутно дёргался. И никаких звуков больше, полная тишина. А потом в этой тишине, объясняя конское беспокойство, завыл волк, нагоняя тоску и древнюю жуть.
        Пончик открыл глаза. Над ним провисали кривые чёрные ветки, словно костяными руками удерживавшие снег. Он сгрёб ладонью снежок и обтёр им лицо. Сон пропал, появилась ясность.
        Небо очистилось и открылось в тёмную бескрайность, искристую от звезд. Бело-голубым щитом сияла над холмами луна, заливая вершины холодным пыланием. Склоны холмов смутно серели, скатываясь в густеющую синь, и чёрными фракталами ветвились деревья. Два зелёных глаза появились в серебристом прогале между стволов. Сгустком тьмы заскользил волк. Матёрый, определил Пончик, оплывая ужасом. Конь захрапел, задёргал головой, часто переступая копытами. Круглый глаз испуганно косил на всадника: «Спаси!..»
        - Ну-ну, коняшка, - выдавил Александр дрожащим голосом, потрепал по холке испуганное животное и вытащил из ножен здоровый тесак. Сердце просто заходилось в биении.
        Ещё две чёрные тени, оставляя сереющие цепочки следов, проявились в потемках, угадываемые лишь по движению. Замирал волк, сторожко внюхиваясь, и ничем уж не отличить зверя от куста или пня. Тонкий слой снега почти не шуршал под толстыми лапами серых.
        Кое-как сориентировавшись по ночному небу, Пончик тронул коня к северу. Какого чёрта, спрашивается, понесло этого мерина в холмы? Дурак непарнокопытный… Хорошо хоть в болото не залез!
        Волк прыгнул неожиданно. Словно материализовавшись из ночных теней и страхов, хищник свалился на шею коню и ляскнул пастью, оспаривая добычу у Шурика. Всадник сдавленно вскрикнул, ноги у заржавшего коня подогнулись. Клинок рубанул по тени - и попал, почти отделяя волчью голову от голодного туловища.
        Второй хищник кинулся уже на самого Пончика, однако свалился раньше, чем нож попортил серую шкуру. Три или четыре волка понеслись вдогонку за конём, но то ли длинная попона мешала санитарам леса подобраться к мягкому подбрюшью, то ли гибель вожака их деморализовала, а только стая отстала и слилась с ночным мраком.
        Бедный Александр, вцепившись в гриву обеими руками, трясся и молил Бога, чтобы не скинул его конь. Молитва была услышана…
        Везение не покидало Пончика всю дорогу. Ясным утром он еле слез с коня и долго ходил раскорякой. Сделал попытку соорудить шалаш, получился кособокий навес, который после завалился в костёр.
        Александр плюнул, дождался, пока огонь прогорит, сдвинул угли с головнями в сторону, да и постелил на горячей земле шкуру. Лёг, свернулся, затянул веревку, собирая шкуру в мешок, и уснул.
        Поднялся он пополудни, разбитым и невыспавшимся. Пожевал мяса, напился студёной водицы из полыньи на ручье.
        - Едем дальше, - бодро заявил он, обращаясь к одру. - Да, коняшка?
        Коняшка только ухом повёл. С утра Пончик так крепко привязал одра к дереву, что отвязать не получилось. Пришлось резать узел ножом. Ночь Александр встретил в пути. Так и длилась его одиссея.
        Объезжая стороной редкие сёла, избегая людей, даже одиноких путников, Пончик упрямо приближался к цели своего путешествия. Мясо он доел на другой день, тогда же кончился и кумыс. Дня через три удача скупо улыбнулась Александру - он нашёл замерзшего зайца, попавшего в силок, прежде охотника. Скудный был стол, что и говорить. Через неделю Пончик уже мало соответствовал своему прозвищу - от его полноты мало что осталось.
        Ближе к полудню восьмого дня пути Шурик расслышал слабый стон, донёсшийся из кустов. Придержав коня, он прислушался. Нет, не померещилось ему - кто-то стонет, и явно не зверь. Хотя откуда ему знать, как мучаются животные?
        Заведя коня в кусты, Пончик неожиданно выехал на маленькую полянку, обрамлённую могучими елями. Под одним из деревьев, на худом ложе из колючих ветвей, лежал человек в чёрном плаще. Его бледное, измождённое лицо казалось восковым, неживым. Но вот сухие, будто пергаментные губы шевельнулись, проговаривая неслышное слово, открылись слезящиеся глаза.
        Шустро спешившись, Пончик наскоро привязал коня и опустился на колени рядом с человеком в плаще. Глаза лежавшего наполнились ужасом.
        - Татарин?.. - прохрипел он, поднимая худую руку, больше похожую на куриную лапу.
        - Я грек, - соврал Александр, лишь бы успокоить страждущего.
        - Христианин?! - спросил тот, да с такой надеждой в голосе, что Пончик старательно перекрестился.
        - Слава Богу!
        А Пончев осторожно разрезал на неожиданном пациенте чёрный плащ, задубевший от крови. Под плащом обнаружилась меховая телогрейка, пробитая ножом в двух местах, и белая туника - ткань сделалась жёсткой там, где расплывалось страшное коричневое пятно.
        - Кто ж тебя так? - спросил Шурик, быстренько расчищая снег гутулами.
        - Разбойники… - еле выговорил раненый. - Они напали, отобрали коня и немного серебра - всё, что у меня было… Вероятно, их разозлила малость добычи, вот и пырнули…
        Он смолк, задыхаясь, а Пончик развёл бурную деятельность - натаскал еловых лап и осторожно переложил на них раненого, насобирал бересты, наломал сухих веток, развёл костёр. Свернул из коры подобие кулька, набил его снегом, подвесил над огнём. Снег растаял, Шурик добавил ещё немного, нагрел воду - стенки сосуда ниже уровня жидкости не загорятся - и промыл страдальцу раны.
        - Как приятно… - слабо улыбнулся тот. - Тёпленькая…
        - Крови ты много потерял, вот беда, - озаботился Пончик. - Сам-то на коне не удержишься, придётся к седлу привязывать…
        - Не придётся, - качнул головой раненый. - Не жилец я… Молодой и сильный на моем месте, может, и выжил бы, но не старый и слабый… Как имя твоё?
        - Александром наречён.
        - А я - Рогерий, менах ордена братьев-проповедников… Доминиканец я…[102 - Орден основан св. Домиником в 1220 году и с самого начала стал орудием папы римского для миссионерской работы, борьбы с еретиками, а также ведения тайных операций, устройства заговоров и смут. Инквизиционные трибуналы, образованные в 1232 году, были переданы в руки доминиканцев, «божьих псов» (игра слов: выражение domini canes на латинском означает «псы господни». Доминиканцы использовали этот мотив на своём знамени, изображающем собак, рвущих еретиков на клочки, и на гербе). Возглавлялся орден генеральным магистром, провинции ордена - провинциальными приорами, а монашеские общины - конвентуальными приорами.]
        - Очень приятно, Рогерий. Сейчас я вас напою… Заварю веточки малины, смородины… Я даже немного высохших ягодок собрал!
        Доминиканец с удовольствием и жадностью выпил горячий настой.
        - Согрелся… - выдавил Рогерий, задыхаясь, и мучительно заперхал, давясь кашлем. Отдышавшись, он заговорил: - Об одном прошу, как брата по вере… Знаю - вы, православные, против папы римского и расходитесь во взглядах с католиками, но так ли глубок раскол? Ведь исповедуете вы не богопротивную ересь, а веру во Христа! Я являюсь… являлся, хе-хе… конвентуальным приором киевского монастыря доминиканцев, а здесь нахожусь по очень важному делу - оно касается судеб мириадов грешных и невинных душ, населяющих Венгрию, Моравию, Богемию, Алеманию,[103 - Алемания - Германия.] Австрию… все те земли, на которые устремили свои алчные взоры эти ужасные татарины… Мы так мало знаем о них! Брат Юлиан бывал в Орде этой осенью и выведал имена виднейших королей манглов - Бахатура, Коактона, Фейкана, Байдара, Гермеуса, Кхеба… (Пончик не стал поправлять приора.) Мне же, ничтожному слуге Господнему, удалось больше - ныне у ордена есть верный помощник в самой Орде… - Приор захрипел, силясь улыбнуться, и выговорил: - Орда… Ordo fratrum praedicatorum…[104 - Ordo fratrum praedicatorum - орден братьев-проповедников, одно из
названий доминиканского ордена (лат.).]
        Рогерий сомкнул веки, из горла его вырывалось сипение и хлюпы. Пончик с содроганием понял, что этому человеку действительно жить осталось недолго - обескровленный, с воспалением лёгких… Доминиканец открыл мученические глаза и проговорил неожиданно ясным голосом:
        - Наш человек в Орде является терциарием.[105 - Терциарий - доминиканец, не дающий обета безбрачия, живущий в миру, подчиняющийся основным пунктам доминиканского устава и помогающий в работе своим «старшим братьям» - монахам. Название связано с понятием «третий орден»: первая ветвь - это монахи, вторая - монашенки, третья - терциарии.] Он сам - татарин, но крепок в вере истинной и рьяно исполняет наказ самого папы Григория IX. Защитить от набега чад Божьих - вот цель его нелёгкого служения. Я должен был передать ему послание от генерального магистра Иордана Саксонского, но… не судьба.
        - Вы хотите, чтобы я его передал? - уточнил Александр. - Но… как же я найду этого вашего терциария?
        - А его не надо искать! Послание следует оставить в подвале Успенского собора, что в Рязани… - Приор разъяснил, как найти «почтовый ящик», и обмяк, истратив последние силы. Жизнь покидала его тело, рассудок мутился сильнее и сильнее, в задышливой речи всё чаще звучала латынь: - Восхвалять, Благословлять, Проповедовать…[106 - Девиз ордена доминиканцев.] Domini canes…[107 - Божьи псы… (лат.)] Еретиков… На куски… Рвать… В Рязань отнеси… В собор Успенский… Recennie quod est alius ducatus Rucenorum… Завоёвывать… Romam et ultra Romam…[108 - Рязань также является одним из княжеств русских… Рима и дальнейшего… (лат.)] Страх Божий…
        Голос Рогерия угасал, и вот уже одни губы его слабенько вздрагивают, тщетно пытаясь выговорить последнее слово. Замерли в тоскливом изгибе. Недвижный взор остекленел. Душа раба Божьего Рогерия рассталась с телом…
        Пончик спрятал за пазуху переданный ему пергамент, скрученный в трубочку, и занялся похоронами - переволок тело монаха в яму неподалёку, а после долго жёг костёр, отогревая почву, отковыривая тесаком куски земли и засыпая ими покойника.
        Устал он так, что на изготовление самодельного креста сил просто не осталось.
        - Покойся с миром, - пробормотал Александр и влез на коня. - Помчались, Росинант…
        Выбравшись к Пронску, Пончик увидел бревенчатые укрепления на валу, истыканные башнями с шатровыми кровлями. Дубовые стены чернели морёным дубом, а крыши серели уложенным тёсом. А над башнями вырастали колоколенки и луковки церквей. Дымы многочисленных печей не поднимались выше храмов, стелились сизою пеленой по-над городом.
        Прямо к стенам подступали домишки слободы. Укрепления у них были пожиже городских - вал да частокол, но народ селился, надеясь не на защиту княжеской дружины, а больше «на авось». Авось не придут кочевники, авось не нагрянут князья-соседи, Пронск делить. Авось уцелеем…
        Картина была такая мирная, такая спокойная, что у Пончика дыхание перехватило. Он не помнил, как оно всё было по истории, да и можно ли верить учебникам? Скорей всего, спалят город. Разграбят и спалят. И слободе не жить. Большую резню учинят монголы, пожарище оставляя после себя и горы заиндевевших трупов, обобранных и поруганных. Война, она такая…
        Александр прислушался. До него донёсся собачий лай и заполошный крик петуха, коровье мычание и одинокий женский голос, выпевавший долгую ноту песни, печальной и нескончаемой. Слов было не разобрать, больно далеко, но Пончик заслушался. А потом, перекрывая все шумы, забили колокола - сначала большой ударил, глуховато, весомо, потом зазвонили малые, присоединяя свои голоски к первому гласу.
        Шурик даже не пытался подъехать к Пронску - куда ему, боголу, соваться? И слушать не станут, побьют, а то и вовсе… того… выше дерева стоячего. Вздохнув, он поневоле вобрал носом накатившие запахи - дровяной гари, молока, навоза и ещё чего-то кислого, опары, что ли.
        Вздыхая, Пончик свернул на «прямоезжую дорогу» - к Рязани.
        …Обросший, исхудавший, с закопчённым лицом, пропахший потом своим и конским, Александр Игоревич Пончев представлял собой душераздирающее зрелище, но глаза его горели решимостью.
        Выбравшись к реке, он верно счёл её Окой и двинулся по берегу, высматривая стольный град. А вот и он!
        Вдали, на том берегу, показались присыпанные снегом валы и бревенчатый тын, из-за которого выглядывали разноцветные маковки церквей. И тут Шурику перестало везти.
        Откуда ни возьмись, набежали мужики в бурых армяках и собачьих треухах и обступили коня. Сильные руки стянули седока наземь.
        - Попался, мунгал! - заорал мужичонка с редкими пегими волосиками. - Ужо тебе!
        - В прорубь «копчёного»! - крикнул его длинноносый сосед, отвешивая Пончику тумака. - Ишь, окаянный, ходит всё, высматривает!
        - Бей татарву! - взвился клич.
        - Стойте! - завопил Александр. - Вы чего?! Я же свой! Я от монголов бежал и к князю вашему иду! Еле добрался до вас, а вы - бей…
        - Свой?! - Длинноносый ухватил Пончика за отвороты дохи и притянул к себе. - Ты ишшо скажи, што крещёный!
        - Да вот те крест!
        Мужики затоптались неуверенно, запереглядывались - а вдруг и взаправду? Сгубишь зазря душу христианскую, не подумав, Бог не простит…
        - А ну, - решительно сказал красноносый бородач, - давай, в город его! Пущай князюшка сам разбирается!
        - Вер-рна! - зашумела вся компания.
        И, плотно обступив «мунгала», мужики повели его. Перейдя реку по льду, выбрались к городским укреплениям. Стены рязанские впечатляли - громадные бревенчатые клети, сложенные из столетних дубовых кряжей, были забиты плотно утрамбованной землёю. Клети, как звенья цепи, смыкались боками в могучую стену и тянулись вокруг всего города, да в три яруса, да ещё с заборолами поверху. Крепость! Мыслимо ли взять такую?! Мыслимо… - печально подумал Пончик.
        За проездом в валу он заметил, что узковатый мост, переброшенный через ров к могучей башне Спасских ворот, был очищен от снега - его подожгут, как только возникнет угроза осады. Стражи в длинных тулупах да в островерхих шлемах долго не хотели никого пускать, угрожая секирами, но мужики расшумелись так, что сам воевода явился, боярин Кофа.
        - Чего шумим? - рявкнул он, грозно оглядывая толпу мужиков и странного человека, не то юродивого, не то беглого. - А эт-то ещё что за диво?
        Длинноносый мигом сдёрнул меховой колпак с головы и сказал:
        - Не гневайся, Вадим Данилыч! А только вот не пущают нас, а мы ж не абы как, мы тут мунгала словили, а он кабы и не мунгал…
        - Свой я! - сердито заявил Пончик, вырывая руку из захвата у пегого. - В плену был у Батыя, да ушёл! Вот, к князю следую, помочь хочу, рассказать, что знаю, а этим только бы ловить…
        Боярин хмуро осмотрел «мунгала» и спросил:
        - Звать как?
        - Александром.
        - Ишь ты… Крещён ли?
        - А то!
        - Ну, пошли тогда.
        - Куда?
        - В баню.
        - Куда-куда?!
        - В баню! Смердишь ты больно, Александр…
        - Понял, - ответил смиренно Пончик.
        Миновав сырую и тёмную арку ворот, боярин и богол вышли в город. Привычной Пончеву застройки, как в Киеве, тут не было. Рязань состояла из усадебок, больших и малых. Боярские терема теснились у западной стены, а всю главную улицу, пересекавшую город с севера на юг, и переулки обступали дворы победнее, но основательные - избы в один-два этажа, клети, амбары, сараи, хлева, конюшни замыкали усадьбы в четырехугольники, а в просветах стояли монументальные ворота или забор-частокол. Вот уж воистину: «Мой дом - моя крепость!»
        Впереди поднимал главу Спасский собор. Перед ним лежала обширная вечевая площадь, а рядом располагалось торжище. Народу хватало, а на торгу - особенно. Площадь была заставлена возами с зерном, морожеными свиными и телячьими тушами, деревянными вёдрами и бочками. Шла бойкая купля-продажа мочёной ягоды и сала, масла и сметаны, муки и хлеба, соли в горшках и мёду в кадках. Пончик слюною изошёл, улавливая аппетитнейшие запахи с обжорных рядов, а тут ещё, как назло, румяные разносчики вышагивали в толпе, выкликая охотников до пирогов с капустою, до сбитня горячего, до икряников - блинов с икрою чёрной…
        Бабы с корзинами азартно толкались, высматривая, где подешевле, мужики степенно беседовали в сторонке. Просеменил мимо худой пономарь в подряснике, с бородкой, заплетённой по куманской моде - в косичку. Важно прошествовала боярыня, дородная и румяная, в шубе до пят, обшитой аксамитом. Капитальная женщина.
        Кофу знали все, ему кланялись, а сам Вадим Данилыч отвечал кому поклоном, кому кивком, кого и вовсе не привечал, честь свою оберегаючи.
        За Спасским собором обнаружился терем княжеский - ладно срубленная изба из брёвен в обхват, в два этажа со светёлками да с балкончиками, с галереей-гульбищем, с высоким крыльцом, с башенкой-смотрильней на углу. Кофа провёл Пончика на зады и сдал паре молодцев, дюжих и молчаливых.
        - Помыть, - приказал боярин, - одеть, накормить и к князю провести.
        Молодцы поклонились и взялись исполнять повеление Вадим Данилыча. Пончика раздели и втолкнули в мыльню, где его по эстафете принял голый верзила в кожаном переднике. Измазав Александра полужидким мылом, серым и неприглядным, он растёр «мунгала» мочалками, почти что освежевав, опрокинул сверху ушат горячей воды, почти что обварив, а после уложил на полок в парильне и принялся по-зверски мять исхудавшего протоспафария, тереть да вениками охаживать, хвойными и листвяными по очереди, плеская на раскалённые камни то отвару травяного, то квасу хлебного.
        Пончик пришёл в себя лишь тогда, когда руки молодцев-молчунов обтёрли его чистою холстиной. Одевался он уже сам, до смерти желая лечь, уснуть, и идёт оно всё к чёрту…
        Одёжку ему дали не то чтобы богатую, но чистую - портки и рубаху шерстяные, с латками на локтях и коленях, разношенные чоботы - полусапожки с загнутыми носками, и зипун, похожий на скарамангий без воротника, только тёплый и покороче - до колен.
        Намучившись с портянками, Александр обулся с горем пополам, накинул на себя зипун, запахнул его и подпоясался кушаком. «Первый парень на деревне, - припомнил он язвительное присловье, - а в деревне один дом!»
        - Откушать изволь, - сказал строгий хромой старикашка, появляясь в дверях бани. Дверь была низенькая, но старец как раз вписался - маленький, щупленький, в чём только душа держится.
        - Изволю, - улыбнулся Пончик и зевнул с хрустом.
        Старик повёл его, сильно припадая на левую ногу и подозрительно оглядываясь, - так и зыркал на «мунгала».
        Покормили гостя в людской - усадили на лавку за длинным столом, дали миску с кашей из толокна, заправленной салом да луком, а в большую деревянную чашу налили хмельного мёду, слабенького, правда, невыдержанного.
        Пончик первым делом приложился к чашке, выхлебал половину и быстро-быстро заработал деревянной ложкой, опорожняя миску. Облизал ложку и почувствовал себя почти счастливым человеком - поспать бы ещё… Минуток шестьсот.
        - Пошли, - строго велел старикан.
        - Пошли, - вздохнул Александр. - Тебя как звать хоть?
        - Апоницей кличут. Не туда - сюда. Князь Юрий Ингваревич желает лично всё у тебя выспросить.
        Проведя Пончика полутёмными коридорами, хромой Апоница открыл низковатую дверь под аркой и впустил протоспафария в большую, светлую палату, расписной потолок которой поддерживался тремя витыми колоннами. На полу, ближе к маленьким, часто зарешёченным окошкам, лежала шкура громадного медведя. Голова зверя смотрела прямо на Александра, бусинки глаз хранили запечатлённую свирепость, а огромные жёлтые клыки грозили в вечном оскале. На лавках, покрытых ковром, сидели четверо, одетых богато, - сапоги из красного сафьяну узором расшиты, рубахи шёлковы, золотыми поясами подвязаны. Кто из них князь рязанский, Пончик определил сразу - вон тот, с проседью в бороде. Другие помоложе, а один и вовсе юн.
        Апоница поклонился в пояс и просеменил к князю, нашептал тому что-то на ухо, тот нахмурился, кивнул лобастой головой и обратил взгляд к Александру.
        - Как звать-величать? - спросил он властно.
        - Александром, - ответил Пончик, ощущая в груди частые сердечные толчки. - Я попал в плен к монголам, и…
        Юрий Ингваревич остановил его движением руки.
        - Про мунгалов мы и без тебя знаем, - сказал князь небрежно. - Аж с той зимы по рубежу крутятся, всё в пределы наши заглядывают. А вот чьих кровей сам-то будешь? - поинтересовался он вкрадчиво.
        - Я - русский! - брякнул Александр.
        По губам Ингваревичей зазмеились нехорошие улыбки. Апоница и вовсе оскалился, не пряча злобного торжества.
        - Ах, русский… - протянул князь рязанский. - Это из каких же земель такие? Вроде ж и наставляли меня люди знающие, и грамоте я обучен, и не забыл ещё, где какой народ проживает, а вот русских не встречал. Мы вот рязанские, на север от нас - суздальцы, на запад - смоленцы, к югу - половцы…
        - Да при чём тут это? - возмутился Пончик. - Мы же все на одном языке говорим, одну веру православную исповедуем! Отсюда я родом, понимаете?
        Юрий Ингваревич поугрюмел.
        - Что ж ты, родной наш, - проговорил он, - даже портянки не приучен наматывать?
        - А где ж ему учителей сыскать было? - подал голос Апоница. - Мунгалы-то по-своему обуваются, не как мы!
        - Признайся лучше, - с угрозой сказал молодой княжич, - зачем тебя послали в Рязань? Чего выведывал?
        - Да вы что?! - вытаращился Пончик. - Свой же я! Да как вы не понимаете! Хан Батый войной на вас идёт!
        - Видали мы тех кочевников, - презрительно отмахнулся Апоница.
        - Что ты видал, сморчок паршивый?! - неожиданно рассвирепел Александр. - В войске Батыевом семь туменов, семьдесят тысяч бойцов, храбрых и беспощадных! Монголы под себя всю Азию подмяли, всею степью завладели! Они и Рязань возьмут, если вы не почешетесь!
        - Ты на кого голос повышаешь, мунгал вонючий?! - взревел Юрий Ингваревич. - Евпатий, сделай милость, уведи его отсель, а то я тут всё его поганой кровью позабрызгиваю! В темницу его!
        Кряжистый, широкоплечий Евпатий казался былинным богатырём рядом со щуплым Пончиком - грудь как бочка, шея толще головы, воротник рвёт, ручищи как ножищи. Он положил тяжёлую ладонь на плечо Александру и прогудел:
        - А ну-ка…
        Пончик вырвался, не удержался и шлёпнулся на колени, зачастил:
        - Я же правду говорю, правду истинную, что же вы мне не верите?! Ведь поздно будет, не успеете ничего! Я в самом деле родом отсюда, в землях новгородских рождён, у реки Невы обитал! А потом… - Шурик едва не брякнул, что базилевс его титулом протоспафария пожаловал, но вовремя сменил тему: - В греках был долго, а с самой весны великому князю Ярославу Всеволодовичу служил, снадобьями всякими пользовал, поелику врач я! А тут нас в степь послали, с одними кочевниками договориться, только мы в плен к другим попали, к монголам! Я, как узнал, кто они такие и чего хотят, сбежал и сюда подался, а вы… Да что ж вы тупые такие?!
        Большего он сказать уже не смог - Евпатий подхватил его за шиворот, как котенка за шкирку, и поволок. Опять тёмные переходы, опять задули сквозняки, потянуло сыростью, и вот впихнули Пончика в темноту и смрад, и захлопнулась толстая дверца, загремел засов, затихли шаги удалявшегося Евпатия.
        Александра объяла тьма. Нащупывая ногою холодный земляной пол, он мелкими шажками обмерил темницу, брезгливо касаясь мокрых стен с нацветшей плесенью. Споткнулся о лежак, под ногою зашуршала прелая солома. Обиженно пискнула крыса, которой он отдавил хвост.
        Содрогаясь от отвращения, Пончик собрал солому в охапку и «застелил» ею лежак, после чего лёг и свернулся калачиком. Чёрное отчаяние, охватившее его, как нельзя лучше соответствовало окружающему мраку. Всё зря, всё зря… Эти феодалы сиволапые ничегошеньки не понимают, даже не пытаются понять! Господи, какой же он дурак был… Зачем было уходить? Чтобы из раба в узника обратиться? Вот спалят Рязань, и они тут оба зажарятся - протоспафарий Александр и безымянный грызун…
        Всхлипнув пару раз от жалости к самому себе, Пончик подложил руку под голову и уснул.
        Ни тяжёлых шагов, ни лязга и скрипа, когда открывалась дверь, Шурик не услышал - спал он самозабвенно.
        Евпатий потряс его за плечо, буркнув: «Вставай! Слышь?» - и только тогда Пончик проснулся. Заморгал сонно на трепещущий свет масляного фонаря в лапище боярской, протёр глаза.
        - Чего ещё? - сказал он с горечью. - Решили усекновение главы устроить? Давайте, чего там…
        - Пошли, - буркнул Евпатий. - Князь видеть тебя хочет…
        - Вопрос в том, - строптиво сказал Александр, - хочу ли я его видеть!
        - Иди давай! Разговорился…
        И вновь перед Пончиком потянулись знакомые уже проходы и переходы. Евпатий печатал шаг сзади и громко сопел. Потом не выдержал, видно, и проговорил ворчливо:
        - Послы мунгальские пожаловали, десятину запросили во всём: в князьях, и в людях, и в конях…
        - Ах вот оно что… А князья им что ответили?
        - А что им отвечать было… Рекли: «Когда нас не будет всех, то всё нажитое вашим станет».
        - Тоже мне, нашли когда чваниться… А тебя, случаем, не Коловратом звать?
        - Я и есть, - подтвердил боярин, - Евпатий Львович. А тебе-то сие откуда ведомо?
        - Оттуда, - буркнул Александр.
        Снова перед ним отворилась дверь под аркою. В полутёмной комнате горели свечи перед иконами, золочёные ризы отражали неяркий свет, смутно выделяя лица. Присутствовали всё те же - князь Юрий Ингваревич, братья его, Ингвар и Роман, сын Фёдор, племянник Олег Красный, князья Юрий Давыдович Муромский, Кир Михайлович Пронский, Глеб Ингоревич Коломенский. Лавку напротив бояре заняли - Вердеревские, Кобяковы, Карандеевы. Отдельно сидел Вадим Данилыч Кофа.
        Как кого звать, Пончик разобрался после, а сперва он на одного князя рязанского глядел - тот стремительно шагал из угла в угол, заложив руки за спину и склонив голову. Но тигра в клетке государь рязанский не напоминал, скорее уж загнанную лошадь, почуявшую запах хищника.
        - Вот, князь, привёл, - пробасил Коловрат.
        Юрий Ингваревич резко прекратил свои метания и шагнул к Александру. Не тратя времени на церемонии, он старательно выговорил фразу на греческом, интересуясь, как с Месы пройти к императорской опочивальне, что во дворце Дафны. Пончик машинально ответил, что проще всего через Халку и Портик Схолариев двинуть. Князья с боярами переглянулись, толстый священник с окладистой бородой величественно кивнул - всё верно, дескать, разумеет «мунгал» греческий. Знать, не мунгал…
        Эта детская, смешная даже проверка убедила всех, подействовав успокаивающе. «Видно, туго им пришлось», - подумал Пончик.
        - Так ты говоришь, много тех мунгалов? - спросил Юрий Ингваревич обычным голосом, будто и не было перерыва в их разговоре.
        - Много, - ответил Шурик. - И не то плохо, что велико число их, а то, что монголы спаяны железным порядком.
        Толстый поп поёрзал и пророкотал архиерейским басом:
        - Из Дикого Поля завсегда кто-нибудь, да приходил. Печенеги являлися, козары, половцы. И где они все? Или сгинули всеконечно, или под руку попали князьям нашим. Мунгалы твои тож из степи явились, И чаво они в топях наших забыли? А? Так что отсидимси, переждём беду. Да и не пойдут оне дебрями, боязно им в чащобах, тягостно. Не о мунгалах думать надобно, а о спасении души, во грехах погрязшей. Аминь…
        - Батюшка, - криво усмехнулся Пончик, - на Онузу монголы напали, Чёрным лесом пройдя, а сюда я добрался, ни разу не заплутав, - степь-то до самой Прони тянется. И ещё. Зря, что ли, по-вашему, Батый зимой пришёл? Отнюдь нет! Замёрзли болота. И реки льдом покрылись - прямые дороги! Так что не отсидеться вам, и не надейтесь даже.
        - Посол сказывал, - медленно проговорил Олег Ингваревич Красный, действительно смазливый парень лет тридцати, - будто у Батыги войска столько, что пересчитывать его придётся девяносто девять лет, а начальников аж одиннадцать, и все царевичи священной крови Чагониза. Верно сие?
        - Я уже говорил, воинов у Батыя много, семьдесят тыщ, и все они повинуются приказу без разговоров и без раздумий, не боятся никого и привыкли побеждать. Царевичей и в самом деле столько, да не их бояться стоит, а полководцев - Бурундая, Субэдэя и этого тангута…[109 - Народ, населявший земли на севере нынешнего Китая и создавший в X веке государство Сы Ся, павшее в ходе завоевательных походов Чингисхана.] как его… Сили Цяньбу. Они завоёвывали огромные пространства, могучие государства, где в одном только городе жителей больше, чем во всём вашем княжестве, и эти военачальники не потерпели ни единого поражения!
        После этих слов никто не спешил высказаться, повисло молчание. Первым его нарушил князь рязанский.
        - Что делать станем, братие? - негромко спросил он.
        - Тянуть время надобно, - пробурчал Кофа. - И верных людей слать к Юрию Всеволодовичу, великому князю владимирскому. Пущай помогает людьми! Нешто мы одни должны за всех отдуваться?
        - Верно! Верно! - загудели князья да бояре.
        - Я так думаю, - веско сказал Юрий Ингваревич. - Во Владимир-Залесский мы людей пошлём обязательно. Небось не токмо Рязань хотят мунгалы данью обложить, но и Владимир, и Новгород, и… и всех. Надо и послов мунгальских туда же отослать, к Юрию Всеволодовичу! Мы, дескать, люди маленькие, великий князь над нами, он набольший, он всё решает, вот и пущай скажет своё веское слово!
        Кофа одобрительно кивнул.
        - Правильно мыслишь, княже, - сказал он. - Нам нонче каждый лишний день - подмога, а послы, пока туда, пока обратно… Недельки две протянем, так-то!
        - Далее, - сжал кулак государь. - Встань, Ингварь.
        Ингвар Ингваревич поднялся, спокойно одёргивая рубаху.
        - Посылаю тебя в Чернигов, к князю Михаилу Всеволодовичу. Возьмёшь с собою Евпатия. Выпрашивайте у черниговцев полки! Хоть половину полка! Беда пришла большая, надо, чтобы все заодно стояли, а не то перебьют нас поодиночке. Феодор!
        Княжич встал.
        - Соберёшь даров всяких, мехов да прочего богатства, и к Батыге отъедешь, умилостивишь хана, а заодно разведаешь пути-дороги, глянешь опытным глазом. Но лишнего дня не задерживайся!
        - Всё сделаю, батя, - сказал Фёдор.
        - А мы? - спросил князь Пронский.
        - А мы к битве готовиться станем! - решительно сказал князь рязанский. - Что нам остаётся? Собьём дружины, созовём ополчение, да и двинем на татар!
        Князья зашумели, крик подняли, спорить кинулись.
        - Вы вспомните, - надсаживался князь Муромский, - как прадед ваш Глеб и дед Ярослав, не желая покоряться Всеволоду чести ради, и сами тяжко претерпели, и землю разорили вконец, а всё одно принуждены были сильнейшему покориться!
        - Ни за что! - ревел князь Пронский. - Ни за что кланяться не стану татарам, яко псы смердящим!
        - Лучше нам смерть в бою принять, - заключил Юрий Ингваревич, - нежели в поганой воле быть!
        Пончик сжался в уголку, чувствуя, как нарастает в душе страх и отчаяние. Его глупые надежды пересилить твердолобых феодалов, склонить их к миру, рассеялись прахом. У князьков был шанс, они могли спасти Рязань, выплачивая Орде ежегодную дань, могли народ уберечь! Но нет, как же им поступиться своею дурацкой честью! А о людях они подумали? Конец настаёт их житью-бытью. Разорение грядёт и гибель, горе и муки. Война…
        …В тот же день, ближе к вечеру, Александр выбрался в город и направился к Успенскому собору. Это было добротное беленое здание, на крыльцо которого степенно восходили купцы, важно поднимались дворяне, торопливо карабкались мужики, а в дверях храма сословия равнялись - все одинаково сдёргивали шапки и крестились. Пончик последовал их примеру и вошёл в собор, озарённый мерцающим сиянием свечей. В полутьме гулко разносились плаксивые голоса, молившие Господа о спасении, о ниспослании благодати, о чуде, о здравии… Воровато оглянувшись, Шурик прихватил горящую свечу и незаметно вышел вон.
        Обойдя храм, он обнаружил решётчатую дверь в подвал полуоткрытой и спустился по истёртым ступеням в студёный коридорчик с облезлыми стенами, оголявшими кирпичную кладку, и низким сводчатым потолком. Прикрывая дрожащий огонёк ладонью, Пончик дошагал до второго поворота и зашёл в маленькую келью, скорее даже глубокую нишу, на стенке которой висело позеленевшее медное распятие.
        Осмотревшись, он пересчитал тонкие кирпичики-плинфы, похожие на коржики, и пошатал пальцами тот, что был отмечен тремя зарубками. Плинфа легко вышла из паза. Александр торопливо вложил пергамент в щель, подумав, что даже не поинтересовался, о чём послание неведомому терциарию.
        Молча пожелав удачи «бойцу невидимого фронта», Пончик покинул холодный и пустой церковный подвал.
        Глава 11,
        в которой Олег готовится к бою, но до него не доходит очередь
        …Представление о монголах, как о плосколицых и узкоглазых уродцах, измышлено для возжигания пущей ненависти в сердцах потомков тех, кто испытал все тягости ига. На самом-то деле истина, как водится, где-то рядом. К примеру, есть все основания полагать, что сам Чингисхан был высоким, хорошо сложенным, с прямым носом. Во всяком случае, он был рыжим, а представить себе типичного монголоида светловолосым как-то не получается. По крайней мере отец Тэмучина, Есугей-багатур, принадлежал к племени кият-бурджугин, что значит - «синеокие». Так-то вот.
        Те, кого принято называть монголо-татарами, были жителями степи, такими же, как гунны, вселявшие ужас в римлян, изнеженных цивилизацией. После поражения на Каталаунских полях[110 - Грандиозное сражение, получившее название «битва народов», между объединенным войском Западной Римской империи (Гесперии) и союзных Риму народов под командованием Аэция, с одной стороны, и коалицией варварских придунайских племен, возглавляемой гуннами Аттилы, - с другой. Сражение произошло в конце июня 451 года в районе города Каталаунум (совр. Шалон-сюр-Марн на северо-западе Франции) и закончилось победой армии Аэция.] гунны разбрелись по Дунаю, плотнее всего населив Паннонию, будущую Венгрию, и Фрисландию - это в Северной Германии. Но что-то не замечается в лицах немцев особой уплощенности и узкоглазия.
        Нормальными людьми были гунны, мало чем отличными от европейцев. Вот так же и с монголами дело обстоит, тем более что под этим словом соединились десятки, сотни племён, населявших степи, леса, горы, - нангясы, уйгуры, казахи, таджики, половцы, туркмены, калачи, карлуки, татары-куин, татары-алчи, кият-асары, хакасы, чаншиуты, мангуты, конкотаны, нукузы, киргизы, икирасы, и прочие, и прочие, и прочие. И вот что самое удивительное - завоевателей всегда хватало, но таких, как Тэмучин, не бывало. Ведь ему удалось не только захватить огромные пространства, но и удержать их и собрать в один кулак разноплемённую армию.
        После смерти Чингисхана равного ему не рождалось, однако новые владыки монголов не уступали своих владений - они наступали, присоединяя к уже завоеванной половине мира его остаток. Чингизиды просто-напросто пользовались тем, что создал их великий предок. В первую голову - колоссальное, строго вымуштрованное, выдрессированное, отчаянно смелое, летучее войско, настроенное исключительно на победу. Во вторую очередь, ханы имели прекрасную разведку и были научены, как, устрашая и посулами привечая, манипулировать своими врагами, как их лучше перессорить и соблазнить возвышением, за что купить, а за что продать. Вопрос: а почему десятки тысяч степняков бросали всё и шли по зову нойонов и ханов в поход? Из страха? Нет. По зову сердца. По зову разума. По зову алчности. И ещё потому, что монголы были свято уверены: они - избранные. Они верили в Вечно Синее небо и с каждой новой победой убеждались, что путь, указанный Тэмучином, - истинный. Монголы шли в поход, потому что исполняли волю Вечно Синего неба, и следовали за ханом, покровительствуемым Небом.
        «Мы веруем во единого Бога, - говорили они, - которым живём и умираем; но как руке Бог дал различные пальцы, так и людям дал различные пути к спасению: вам Бог дал Писание, и вы его не соблюдаете; нам дал колдунов, мы делаем то, что они нам говорят, и живём в мире…»
        …Снегопад выбелил степь, скрыл траву под искристыми увалами. Серая хмарь была так плотна и так густа, что солнце даже расплывчатым пятном не выделялось на небе, просевшем однообразной пеленой, равно цедившей холодный и тусклый свет.
        Чёрными островками в снежном море выделялись рощицы, далеко-далеко, на краю зримого мира, сливавшиеся в синюю полоску леса. Не дебрей, ещё не дебрей - заросли дуба, липы, клёна тянулись разрывчато, перемежаясь обширнейшими лугами. Здесь лес смешивался со степью, клиньями углубляясь в Дикое Поле, окружая разнотравье, но не смыкая рощи воедино.
        Монгольское войско казалось гигантским кочевьем, ставшим на зимовку, и только обгорелые брёвна Онузы свидетельствовали: война идёт.
        Юрты и шатры-джодгоры делили степь на истоптанную гутулами и копытами, разрытую конями до земли, запачканную кострищами, загаженную, испятнанную коричневым и жёлтым, - и нетронуто-снежную, девственно-чистую, безмолвную и пустынную. Но недолго сохранялось деление - цепочки следов всё чаще прочерчивали наст, то расходясь, то скрещиваясь, завивая петли и выводя зигзаги.
        Вот и савраска метит снег, хрупко ступая по целине. Иногда он останавливался, чтобы копытом разгрести холодные хлопья, и добирался до травы, высохшей на корню.
        Олег не мешал коню подкрепляться. Надо будет - саврасый весь день проскачет, а сейчас - пускай себе хрумкает, если ему нравится.
        Сухов с утра кружил вокруг становища, исполняя долг тургауда, дневного стражника. Служба непыльная. Вот, если бы задул буран, если б замела метель… Тогда - да, тогда дневной дозор живо сравнялся бы с подвигом. А сегодня ветер едва колеблет хвосты тугов. Лёгкий морозец щиплет щёки, но добрая порция мяса греет изнутри, шуба - снаружи, а лохматому савраске всё и так нипочём. Этой животине хозяин нужен не для кормёжки и ухода, а для общения. Конь и всадник не есть два отдельных существа. Тот, кто в седле, сживается, сродняется с тем, кто под седлом, и являет собой двойственную неразрывность. Кентавра.
        Олег похлопал по шее жевавшего савраску, и тот мотнул головой: чего тебе?
        - Кушай, кушай… - проговорил всадник.
        Конь тряхнул гривой и сгрыз целый пук травы. Захрустел, зазвякал уздой.
        В этот момент на белоснежном поле зачернело пятнышко, будто кто точку поставил на чистом листе. Сухов пригляделся. Путник? Нет, всадник. Но уж больно низко сидит… Да лежит он!
        Олег направил коня навстречу неизвестному. Он увидел усталую лошадь- «монголку» и нукера, бессильно обвисшего в седле. Из куяка торчали две стрелы, качавшие оперением.
        - Ха! - выкрикнул Сухов.
        Нукер поднял искажённое от боли лицо, нетвёрдой рукой вытащил серебряную пайцзу с изображением парящего сокола.
        - Кто?.. - прохрипел он.
        - Нукер из десяток Изай, - старательно выговорил Олег, - сотник Эльхутур.
        - Хану скажи, если помру… Бату-хану… Коназ рязанский не принял мира… Рать собрал, на нас войной идёт…
        - Большой рать?
        - Половина тумена…
        - Сам ехать для поговорить. Имя как?
        - Сорган-Шира…
        - Ехать, Сорган-Шира. Ехать до Бату-хан.
        Нукер не ответил - он медленно валился на бок. Сухов подхватил никнувшее тело и понял, что поддерживает мёртвого.
        Отобрав у Сорган-Шира его пайцзу (пригодится), Олег привязал руки нукера к седлу и повёл лошадь за собой в поводу.
        - Поехали, коняка, - сказал Олег.
        Савраска не стал спорить - бодро потрусил в сторону юрт.
        Чем ближе к становищу, тем сильнее давил шум и плотнее обступали запахи. Жизнь вокруг бурлила во всех своих проявлениях.
        Чумазые пастухи-харачу доили кобылиц, а сморщенные старухи-куманки готовили сыр из кобыльего молока. Воины сидели у костров, грелись или занимались делом - подтачивали наконечники стрел, пришивали новые завязки к куякам, плели из пареной лозы щиты и обтягивали их грубым шёлком, напрягали глотки в горловом пении - их грубые, заунывные голоса будили в Олеге щекочущие полувоспоминания-полусны о древности, восходящей к пещерам. Чудились ему травяные запахи зелёной степи и гул скачущих табунов. Сама Азия, непричёсанная, косоглазая и плосколицая, витала над становищем, нагоняя жуть от минувших неистовств.
        Правда, Сухов не глазел вокруг зря. Он ни днём ни ночью не забывал, что служба его отлична от увеселительной прогулки. Вот и сейчас Хельгу, сын Урмана, ехал, посматривая по сторонам, не забывал и за спину глянуть. Конечно, подручные Бэрхэ-сэчена поостерегутся убить его посреди становища, но уж лучше перебдить, чем недобдить!
        Савраска вынес Олега на бугор, с которого открылась орьга - ставка Батыя. В окружении десятков юрт приближённых возвышался белоснежный шатёр хана, вокруг которого были расставлены девять тугов - по два с каждой стороны, а в середине торчал главный бунчук - тонкое древко, увитое цветными лентами, с круглым бронзовым щитом. С его краёв бахромой свисали белые волосы конской гривы, а навершие было выполнено из бронзы - меч и два лепестка пламени составляли трезубец.
        Дальше Олегу проехать не дали - могучие кешиктены, гвардейцы хана, окружили Сухова. Хельгу моментально выудил серебряную пайцзу и крикнул:
        - Внимание и повиновение! Моя ехать для поговорить до Бату-хан! Шибко важно!
        Кешиктен на белом коне молча показал плетью - поезжай впереди.
        Так, в окружении гвардии, Сухов приблизился к ханскому шатру на десять шагов - дальше его не пустили тургауды, скрестив копья.
        Олег послушно спешился. Тут же перед ним возникли три шамана в просторных куртках с вышитыми красными и жёлтыми узорами, изображавшими тайные знаки. Юбки из синей шерсти с тяжёлыми складками прятали войлочные сапоги, а головы шаманов гнулись под тяжестью шапок с приделанными кусками бирюзы. На макушках у них, походя на короны, торчали рожки джейранов, собранные в окружности, на виски опускались треугольные подвески, а за спинами болтались цепи с бронзовыми побрякушками. Их трезвон перебивался рокотом бубна.
        - Пройди между огнями, воин, - прошамкал самый старый из жрецов. - Мы обкурим тебя священным дымом. Он очистит сердце от недобрых помыслов, прогонит прочь злых духов-мангусов.
        Олег кивнул только. Кешиктены выстроились в два ряда, по обе стороны дорожки, ведущей к шатру, и грозно нахмурили брови.
        Сухов направил стопы к дверям, делая остановки около восьми жертвенников, сложенных из камней. На них дымились костерки. Два шамана помоложе вовсю махали опахалами, раздувая огонь, а старый пел дребезжащим голосом:
        О, духи конца и начала,
        Хранители пути,
        Пронизывая капли тумана,
        Наслаждаясь дыханьем ветров,
        Охраной идущие сзади,
        Несущие вехи вперёд,
        Жертву примите, очистите сердце!
        Напряжённый взгляд Олега отмечал всякую мелочь - волосяные арканы притягивали шатёр к кольям с медными головками; шатровая дверь состояла из двух позолоченных створок с резьбою, изображавшей драконов в окружении листьев; перед дверью покоился расписанный лаком барабан на деревянной подставке, а у входа стояли в карауле двое кешиктенов полузвериного обличья. Копьями они подняли дверной занавес и пристально следили за тем, чтобы Олег не коснулся ногой порога. Сухов поднял ногу повыше и переступил порожек.
        Внутри ханского шатра горели светильники, заправленные благовонными маслами, на разостланных коврах лежали подушки в шёлковых наволочках. Хоймор - почётная часть юрты был задёрнут малиновой шторой, расшитой золотыми тиграми с растопыренными когтистыми лапами и серебряными соколами, падавшими на добычу.
        У входа Сухова встретил сам Субэдэй в синем халате-чапане с рубиновыми пуговицами. Он молча указал на саблю. Олег, тоже не говоря ни слова, снял клинок и положил его у двери. Субэдэй кивнул и провёл нукера в хоймор. Там, на стопе из двадцати семи верблюжьих шкур, сидел Бату-хан в начищенном до блеска куяке. На груди у него висела на цепи овальная золотая пайцза с изображением тигриной башки - усы встопорщены, клыки в оскале. Голову хана покрывала белая войлочная шапочка, отороченная голубым шнуром, плечи покрывали четыре хвоста чёрнобурок. Рядом с походным троном из кож находился колчан, выложенный золотом. В нём лежало всего три стрелы.[111 - Чем человек знатнее, тем меньше стрел находилось в его колчане. Только простые воины обязаны были иметь по два полных колчана.]
        На ковре перед ханом стояла на коленях шаманка с обрюзгшим лицом, почти скрытым под тонкими косичками и низко надвинутой шапкой, украшенной головами птиц с длинными клювами и хвостами лисиц. Засаленный халат покрывала тяжёлая медвежья шкура, подпоясанная ремнём, на нём висели войлочные божки. В одной руке шаманка держала бубен, в другой - колотушку и раскачивалась из стороны в сторону, то ли входя в транс, то ли не имея сил выйти из него. Она смотрела, тупо уставясь перёд собой, и ничего не видела. Тянула только, глухо и заунывно: «Аюн-ее! Аюн-ее!»
        Олег сразу узнал жрицу - это её отправляли послом к великому князю рязанскому. Бату и Субэдэй терпеливо ждали, когда же шаманка переговорит с духами-онгонами и поведёт людские речи.
        Неожиданно женщина замерла и ясным голосом сказала:
        - Великий коназ Гюрги из города Ульдемир[112 - Юрий Всеволодович из Владимира. Летописи часто называли его Георгием.] отказал в помощи коназу Резана. Он не пошлёт ему воинов и не заступится сам.
        Бату и Субэдэй переглянулись, улыбаясь довольно. Больше шаманка не сказала ни слова. Подобрав орудия для камлания, она вышла вон.
        Батый задумчиво поглядел ей вслед, оглаживая усы и бородку, а затем обратил своё благосклонное внимание на Олега.
        - Менду,[113 - Менду - здравствуй (монг.).] нукер Хельгу, сын Урмана, - усмехнулся он. - Если ты потревожил меня по пустякам, будешь наказан.
        - Байза,[114 - Байза - внимание (монг.).] хан Бату, сын Джучи, сына Тенгиз-хана, - сказал ему в тон Сухов, неторопливо опускаясь на колени. - Моя находить в степи воина Сорган-Шира. Он не доехать до твой шатёр, он умереть. Сорган-Шира говорить через меня к тебе - князь рязанский идти войной. Он шибко-шибко быстро вести войско в половину тумена и будет здесь скоро.
        Хан вскочил, сжимая кулаки и щуря глаза, и без того узкие.
        - Растопчу это коровье дерьмо! - еле выговорил он в бешенстве. - Достану, вырву печень коназа и скормлю собакам!
        Субэдэй-багатур выразил свои чувства, издав громкое сопение, а его единственный глаз до того налился кровью, что стал походить на рубиновую пуговицу.
        - Ступай, Хельгу, - отрывисто сказал Батый.
        Олег встал, поклонился и сказал:
        - Будь славен, победоносен и многолетен, великий.
        Хан кивнул ему милостиво, а Субэдэй проворчал в спину Сухову, подбиравшему саблю:
        - И не болтай там языком, как овца курдюком.
        Олег ответил поклоном и удалился. Лишь пройдя сквозь строй кешиктенов к радостно фыркавшему савраске, Сухов выдохнул с облегчением. Держись, человече, подальше от королевских палат и ханских шатров! Проживёшь дольше.
        Олег вернулся к юрте Изая Селуковича, но войти, чтобы испить полный аяк кумыса - что-то в горле пересохло, - не успел. Завыли рога, заревели хриплые трубы, зарокотали барабаны. Зычные голоса порученцев-туаджи разнесли любимую присказку Чингисхана, обычно произносимую перед повелением войску:
        - Слушайте, тумены непобедимые, подобные бросающимся на добычу соколам! Слушайте, тумены драгоценные, как каменья на шапке великого хана! Тумены единые, как сложенный из камней высокий курган! Слушайте, багатуры, подобные густой чаще камышей, выросших тесными рядами один подле другого! Исполняйте волю Священного Правителя! Только его слова мудры, только они приносят победы, только его приказы доставят вам обильные богатства, тысячные стада и немеркнущую славу!
        Во всех концах становища поднялись голоса:
        - Слушайте слова Великого Воителя! Слушайте почтительно и с трепетом!
        Семь туменов упали на колени, касаясь руками земли, и, подняв голову, слушали объявление приказа:
        - Великий повелевает тумену пресветлого хана Гуюка спешно двинуться вперёд, найти в степи войско оросов, загородивших нам путь, и раздавить его! Если Гуюк-хану будет сопутствовать удача, он первым поведёт своих нукеров на Резань! Войска пойдут широкими крыльями, самый левый - Гуюк-хан, самый правый - Шейбани-хан! Хуррагш!
        На мгновение зависла тишина, а после низким рыком откликнулись все тумены разом, потрясая степь:
        - Ху-урра-агш!
        …Монгольское войско продвигалось отдельными туменами, между которыми постоянно сновали гонцы. Конные разведчики скакали впереди, то и дело поднимаясь на отлогие холмы, и подавали знаки, кружась на месте, - всё спокойно!
        Чтобы не разрывалась связь между отрядами, без устали трудились сигнальщики, маша чёрными и белыми флажками. В сумерках и ночью они передавали сообщения с помощью горящих факелов.
        Шли тумены сакмой - широким степным шляхом, по отлогому берегу реки Лесной Воронеж. Земли вокруг или раскатывались заснеженной плоскостью, или приподнимались низкими холмами с длинными и пологими склонами.
        То ли Субэдэй, то ли сам Бату отметил бдительного тургауда - молодой чёрноусый кешиктен привел для нукера Хельгу лошадь Сорган-Ширы, передал его лук и доспех и удалился, коснувшись пальцами правой руки сердца, губ и лба.
        Так у Олега появился второй конь. Хотя хвастаться тут было особо нечем - иные из нукеров вели за собой по пять, даже по десять запасных коней.
        В поход на «коназа Резана» Сухов снарядился от и до: у него были резак и напильник для заточки наконечников стрел, крючок с леской, бечёвка, железный котелок, две кожаных фляги - одна для воды, другая для кумыса. И два полных колчана - шестьдесят стрел ровно. Половина - срезни для «кровопускания», половина - с гранеными, калёными жалами, пробивавшими кольчугу.
        С луком Олег дружил не особо. В человека мог попасть, но не за сотню алданов,[115 - Алдан - маховая сажень, больше двух метров.] как лучшие стрельцы-мэргены. Да и норму - выпустить восемь-десять стрел в минуту - он ни за что не осилил бы. Ведь стрелы надо не просто выпустить, а попасть ими в цель! Убить!
        Монголы этому искусству буквально с трёх лет учились, куда уж с ними тягаться взрослому неучу… Но и в отстающих числиться Сухову тоже не хотелось.
        И вот на каждом привале Изай доставал старый щит, плетённый из ивняка, вешал его на дерево, а Олег вооружался луком Сорган-Ширы и метал стрелы в цель.
        Одно хорошо - растягивать лук надо было левой рукой. Если бы напрягать пришлось правую, то он бы не смог удержать в ней меч - так уставали мышцы. Да и то сказать, лук разгибался с усилием в три пуда - это всё равно что поднять не самого худого отрока на уровень плеч. Одной-то рукой!
        Его тренировки всегда собирали толпу зрителей - нукеры развлекались вовсю, весело обсуждая каждый выстрел, давали насмешливые советы, но Сухов не обращал на них внимания. Пускай себе зубоскалят. И, надо сказать, его упорство было оценено - сам Субэдэй-багатур похвалил его за настойчивость и волю. Ведь не всякий способен после трудного перехода найти в себе силы для занятий. Но за день до битвы Изай Селукович отменил тренировку: копи, дескать, силы, они тебе пригодятся, Хельгу, сын Урмана…
        …На ночёвку устраивались по-простому. Даже для Бату-хана установили не шатёр, а походную юрту. К ночи поднялся ветер, повалил снег, но бравые нукеры не пугались буранов. Олег, как все, выкопал яму в снегу, разжёг в ней костёр, а после устроился на тёплом месте, постелив вместо простыни попону, расправил обычно засученные рукава шубы, свернулся, как медведь в берлоге, да и заснул.
        Ветер намёл над ним сугроб, а к утру стих. Едва хмурый рассвет пробил полог туч, и занялась заря, перекрашивая в розовый цвет белую степь, явился бравый Эльхутур.
        - Изай! - воскликнул он. - Ойе, Изай!
        Сугроб рядом с заиндевевшим гнедком зашевелился, и пред очи джагуна явился его десятник-арбан.
        - Ойе, слушаю!
        - Я уже почти всю сотню объехал! Зачем медлишь?
        - Доезжай, и мы все будем на конях!
        Сухов живо поднялся, умылся снегом и подхватил тёплую попону. Савраска благодарно ткнул его головой в бок.
        Один за другим поднимались нукеры Изая Селуковича. Покидали свои снежные постели, тащили потники, седлали продрогших коней.
        - Дэр-халь! - разносилось повсюду. - Хош-халь!
        Не задерживая конницу, первым тронулся в путь обоз - надменные верблюды тащили на себе разобранные шатры и юрты, кипы расписных войлоков, котелки, мешки муки и риса, изюма и солонины.
        И вот весь десяток Изая снова вышел в поход, вся сотня Эльхутура, вся тысяча Бэрхэ-сэчена, весь тумен Бурундая. «Передовой отряд» Белой Орды.
        Безбрежную равнину видел Олег, занесённую снегом, с проплешинами сухой травы - ночной ветер сдул с неё снег, чтобы рядышком намести сугробы, отточив их гребни до сабельной остроты, - бело-розовые с солнечной стороны, они отливали тёмной синевой в тени.
        Кое-где мелькали кусты осины с ещё не облетевшими ярко-жёлтыми листьями или чернели полосы дубняка вдоль промерзших речек. Больше всего снегу наметало в лощины и абалы, как рязанцы называли широкие овраги с пологими склонами.
        Олег ещё с вечера примерил мягкий доспех Сорган-Ширы, называемый хатангу дегель - «прочный, как закалённое железо». Он был скроен на манер халата - без рукавов, но с оплечьями. Шили хатангу дегель из белого войлока и бычьей кожи, простёганной поперечными стежками, а сверху покрывали однотонной тканью. Для пущей надёжности в мягкий панцирь вшивали с изнанки прямоугольные стальные пластинки - у горла и в подмышках. Доспех хорошо сидел на Сухове, прямо поверх шубы.
        Шлем-дуулга тоже подошёл ему по размеру. Бармица из кожи носорога защищала шею, заодно прикрывая от ветра и снега. На макушке шлема имелось навершие для султана, но Олег не захотел выглядеть чудом в перьях - вставил туда штырь. Шлем был велик, как раз чтобы натягивать на малахай - и не давит, и тепло.
        …Сухов ехал, покачиваясь в седле, в левой руке держа обязательный прутяной щит, обтянутый шёлком, с бронзовым умбоном[116 - Умбон - сферическая или коническая бляха на щите, защищающая руку воина от пробивающих щит ударов.] посерёдке, а правую грел за отворотом. Тут-то всё и началось.
        Тумен Гуюк-хана разминулся с дружиной Юрия Ингваревича - два войска прошли по разным сторонам протяжённой дубравы, вымахавшей на отлогом берегу Воронежа. И разведчики рязанцев столкнулись с авангардом Бурундаева тумена, цепью рассыпавшимся по широкому полю, и где там кончался лёд на реке и начинался низкий бережок, не разглядеть - снег равно укрыл и замерзшую воду, и выстуженную сушу.
        Сам Бату выехал на пригорок на опушке кленовой рощицы - хан был в шубе из белых песцов, крытой жёлтым шёлком. Рядом с ним встал Субэдэй-багатур. Военачальники словно заняли почётные места в ложах, чтобы наблюдать за ходом битвы, - и мрачный балет начался.
        С гиканьем, с лихим посвистом вынеслись рязанские конники, повалила пехота - ополченцы в полушубках и рыжих армяках, подпоясанных узкими ремнями с ножами в деревянных ножнах, в лаптях и шерстяных онучах, обвязанных до колен и затянутых лыковыми бечёвками, или обутых на степной манер - в войлочные чуни. Вооружено ополчение было чем попало - дедовскими копьями и топорами, охотничьими луками, рогатинами, а то и вовсе дрекольем. Зато орали рязанцы знатно - мат и вой стоял над полем.
        Монголы бросились в бой без криков, в полном молчании, лишь топот копыт озвучивал контратаку.
        Субэдэй послал вперёд лучников - сотен пять стрелков закружили «хоровод» по всему фронту наступавшей рати рязанской. Лучники-корчи поотрядно скакали, кружась по часовой стрелке, выцеливая свои жертвы с самой удобной позиции - слева. На полном скаку каждый корчи спускал по две-три стрелы и сворачивал в тыл своим товарищам. Появлялся опять, в начале сей убийственной «карусели», и снова стрелял. И снова попадал.
        Сотни стрел одновременно слетали с тугих монгольских тетив, и промахи были крайне редки. Оперённые «тумер булсуу» вонзались в плоть, прикрытую бронями, и сносили бронника с ног, лишая здоровья или самой жизни, а когда стрела попадала в пешца, на котором, кроме полушубка да бурого армяка, не было ничего, то пробивала тело насквозь.
        Люди падали, люди рушились под ноги своим, убитые лошади спотыкались и летели кувырком, роняя всадников.
        Меткие рязанские стрелы выбивали и степняков-корчи, те валились в снег, но губительный «хоровод» не прекращал своего кружения.
        Рать рязанская дрогнула, смешалась - передние ряды подались назад, уберегаясь от обстрела, задние давили на передних, яростно требуя смерти врагу.
        И тогда Субэдэй-багатур послал вперёд тяжёлую конницу. Копьеносцы в шубах, обтянутых блестящими, надраенными куяками, в ребристых шлемах с забралами, казались мощными, большеголовыми, лишенными шей демонами. Копейщиков несли могучие кони, чьи ноги почти не были видны - броня из сыромятной кожи и железа скрывала скакунов почти до взрытого копытами снега.
        Рязанские витязи сошлись с конниками Бату-хана. Боестолкновение было страшным - громадные копья ударили, как тараны, сшибая коней, расколачивая миндалевидные щиты, насаживая седоков, будто на колья. Лошади дико ржали, вставая на дыбы, пытаясь выдержать чудовищный напор, и падали в кровавый снег.
        А на флангах багатуры уже отбросили изломанные копья, вооружаясь сразу двумя саблями, и врезались в рязанскую конницу, неистово полосуя клинками тела и крупы, врубаясь в ряды защитников земли рязанской, пьянея от брызжущей крови и наседая, наседая, наседая…
        Тысяцкий Бэрхэ-сэчен, получив команду от Субэдэя, привстал в стременах и хрипло закричал:
        - Хуррагш!
        Десять сотен всколыхнулись и послали своих коней вслед отступавшей рати рязанской. Но перейти к своему заключению - к рукопашному бою - сражение уже не могло. Рязанцы бежали, а впереди всех, на лихом коне, мчался князь рязанский Юрий Ингваревич.
        Нукеры Гуюк-хана, исправляя оплошность, понеслись вдогон, истребляя беззащитных пеших, а сотни Эльхутура и Алтун-Ашуха напали на рязанский обоз - смирных лошадок, запряжённых в сани-розвальни с плетёными коробами, набитыми караваями житного хлеба, мешками с пшеном, кадками с салом. Мужиков обозных давно уж и след простыл, зато кое-где в санях остались брошенные тулупы, кольчуги, брони - видать, не все из ратников успели облачиться к бою.
        Монголы налетели на обоз. Олег, спрыгнув с коня, кинулся к саням, влекомым заморённой чалой лошадёнкой, и решительно отпихнул прыткого Джарчи - молодца с рассечённой бровью и реденькими усиками, - перехватив великолепный меч ромейской работы - настоящий акуфий. Ах, какой клиночек, так и просится в руку! Прекрасненько…
        Примерив один островерхий шлем, Сухов отбросил его - маловат будет. А вот этот в самый раз! Гранёный и шпилястый, с выкружками для глаз, с наносником, шлем был хорош на диво. Пригодится в хозяйстве…
        Подъехавший Изай Селукович только головой покачал, оглядывая обоз.
        - Гей, ой-о! - протянул он. - Ум коназа жидок, как молоко, с которого собрали сливки. Столько народу погубить зазря. Ва-вай…
        - Ой-е, Изай-гуай![117 - Гуай - уважительное обращение к старшему (монг.).] - жизнерадостно молвил Джарчи, примеряя тулуп. - Коназ - мерин, всё ещё думающий, что он жеребец!
        Арбан-у-нойон не ответил бойцу, продолжая сокрушённо качать головой. Чихнув, он сказал задумчиво:
        - Духи зла щекочут мои ноздри - к чему бы это?
        Незаметно подъехавший Субэдэй-багатур сказал, устремляя свой единственный зоркий глаз на север:
        - К походу, арбан. В земли храброго, но глупого коназа. На Резан!
        Глава 12,
        в которой Олег повинуется порыву
        Субэдэй-багатур был виднейшим полководцем, сравнимым разве что с самим Чингисханом. Или с Александром Македонским. Или еще с кем. Его ум находил неожиданные решения, Субэдэй продумывал битву на много ходов вперёд, используя местные особенности и разведданные, приспосабливая опыт степняков, таёжников, горцев или жителей пустыни - ведь за спиной у багатура были покорённый Китай и Кашгария, Сибирь и Алтай, Средняя Азия, Персия, Кавказ, обширнейший Дашт-и-Кипчак - Половецкая степь, что раскинулась от Иртыша до Днепра. Субэдэй вёл тумены от победы к победе, прибирая всё новые и новые земли к бескрайней монгольской империи, приводя под руку ханов всё новых и новых данников.
        Однако он никогда не чурался военных обычаев, освящённых временем и именем Тэмучина. Та же Онуза занята была не потому, что на дороге стояла. Взятие этой мелкой крепости явилось демонстрацией силы - вот, дескать, коназ резанский, мы пришли! Гляди, что творим. Ну и чем ты ответишь на наши безобразия?
        А чтобы до князя быстрей дошло, к нему направили послов.
        И это было давней, проверенной схемой - перейти границу, захватить крепость и ждать, что ответит местный правитель, получив от посла предложение (читай - ультиматум): выбирай - мир или война? Если мир - тогда готовь дань. И каждый год отныне будешь собирать десятину для хана. Если война - тогда держись, тогда вина за вторжение на тебе, князь (или шах, или император, или король, не суть важно). И нукеры с чистой совестью будут резать, будут бить, будут грабить и жечь. Вам же предлагали мир? Предлагали. Не захотели? Значит, сами виноваты!
        И вот под копыта монгольских коней ложится земля рязанская, истерзанная княжескими разборками и вечной разрухой - только очистят пожарище, отстроят избы по новой, только распашут заросшие бурьяном поля, - опять является полчище, опять власть меняется! И что разумного, доброго, вечного можно было создать, когда каждое поколение переживало по две-три войны?..
        …Олег ехал, держась сакмы, и грустно улыбался своим мыслям. Похоже, что он продолжает неоконченный спор с Пончиком. Всё ищет новые аргументы в защиту своей правоты.
        - Наше дело правое, - пробормотал Сухов, - победа будет за нами.
        Он ехал, ведя в поводу уже трёх коней. Парочку - сивого и бурого - Олег обнаружил случайно, когда Изай послал его прикрывать фланг тумена, скакать в стороне, да высматривать вероятного противника. Часа не прошло, как Сухов наткнулся на двух осёдланных лошадей, забившихся в чащу. Поводья у них запутались в кустах, и сивка с буркой грустно смотрели на Олега. Сперва они, конечно, подёргались, храпя и фыркая, но голос Сухова, выговаривавший всякие ласковые глупости по-русски, успокоил их. Олег угостил коняшек сухариками, и те дали себя увести. Убили ли их хозяев в бою, или те по дороге свалились от ран, осталось неизвестным.
        Тумены шли берегом реки Рановы, подбираясь к её истокам, к незаметному водоразделу, откуда на юг течёт и Воронеж, и сам Дон, а к северу сбегает Ока. За водоразделом нукеры Чингизидов двинутся по льду реки Прони. Это уже, считай, рядом с Рязанью, но стольный град воинство Бату-хана захватит в последнюю очередь. Сначала нужно будет предать огню и мечу окрестности, разорить города и веси - тоже старинная стратегия. Ведь надёжный тыл - прежде всего. Значит, надо пройтись по тылам князя рязанского, пожечь всё, что горит, порубить всех, кто сопротивляется «натиску на запад», лишить Юрия Ингваревича даже надежды на подмогу. Пускай запирается в своей Рязани и падает духом, ибо не будет ему никакого спасения, никто не защитит его - сдавайся или умри!
        На Проне тумены разделятся - Гуюк-хан, давний враг Батыя, отправится на приступ города Пронска. Мункэ, давний друг Бату-хана, пойдёт на Белгород, Шейбани поведёт своих к Ижеславцу. С ним отправится Сили Цяньбу, тангутский военачальник, умелый стратег и хороший тактик.
        А остальное войско Батыево двинет вниз по Проне и выйдет прямо к Рязани. Его поведёт Субэдэй.
        Вечером тысяча Бэрхэ-сэчена вышла к селу Добрый Сот, стоявшему на берегу Прони, - как раз в том месте, где находилась переправа по дороге из Пронска в Рязань.
        Добрый Сот был окружён старым, давно не чиненным тыном из острённых, осмоленных брёвен, а мощные ворота на пудовых петлях навешаны были на резные столбы в обхват.
        Олег поморщился недовольно - он чертовски устал, весь день проведя в седле, а теперь вместо ужина штурмуй это паршивое селище! Но тут ворота Доброго Сота дрогнули и пошли открываться. Несколько сробевших молодцев придержали тяжёлые створки, и навстречу монголам вышел староста в буром армяке, часто кланяясь и подлащиваясь. Мол, не в ответе мы за князя, князь сам по себе, а мы сами по себе.
        - Милости просим, - проблеял староста, - не извольте гневаться.
        Переваливаясь по-утиному, приблизился старый бородатый поп в лиловой ризе из грубой крашеной холстины с нашитыми жёлтыми крестами. Собрав пальцы щепотью, он осенил монголов крестным знамением.
        Эльхутур забеспокоился и крикнул:
        - Изай, что делает русский шаман?
        - Отгоняет от нас злых мангусов, - нашёлся арбан.
        Джагун-у-нойон успокоился и передал приказ тысяцкого: домов не жечь, селян особо не обижать. Воюют с непокорными, покорившимся даруют жизнь.
        Сотни разъехались, выбирая себе места для ночлега. Хозяевам и впрямь не чинили обид, разве что выгоняли из домов - селяне торопливо забивались на гумна и в овины,[118 - Гумно - сарай для сжатого хлеба. Овин - постройка для сушки снопов.] на сеновалы и в конюшни, торопливо крестясь - слава те, Господи, пронесло! Вживе остались!
        Сельцо не выглядело богатым - приземистые избы были словно уплощены крышами из бересты и дёрна. Улиц не замечалось вовсе - плетни, огораживавшие дворы, пересекались как попало. На возвышенности поднимала луковку новая церквушка- «однодневка», когда-то в один день выстроенная всем миром.
        - Ищем, что получше! - крикнул Изай, понукая коня. - Тут юртчи[119 - Юртчи - своего рода квартирмейстер в монгольском войске, заведовал многим, в том числе жилищами.] нету!
        - А вон! - показал Олег на крепкую избу, поставленную «глаголем», то бишь буквой «Г» в плане. - Вроде ничего с виду.
        Арбан-у-нойон свистнул, подзывая десяток, и все поспешили к выбранной избе.
        Дом нельзя было назвать богатым, но и нужды в нём тоже не терпели. За воротами открывался двор, как стеною окружённый мыльней, конюшней с сенницей, житницей, дровяником, а над высокой тесовой крышей поднималась верхница - надстроенный теремок, этакий мезонин.
        Нукеры спешились, захлестнули чембуры вокруг коновязи, натаскали животным сена.
        Олег, устроив своих коней, прошёл к крыльцу и поднялся по ступенькам в сени. Следом топали Изай и Джарчи.
        В доме было натоплено - и тихо. Ни голосов, ни запахов особенных. Тянуло чем-то кислым, то ли квасом забродившим, то ли пропавшим тестом.
        Почти всю горницу занимала громадная печь, в красном углу тускло отблёскивал иконостас. Весь свет шёл от пары светцов с горящими лучинами.
        - А где все? - удивился Изай по-русски.
        Будто в ответ скрипнули полати,[120 - Полати - нары для сна между печью и стеной.] и забелело лицо.
        - Я и есть все, - прокряхтел ширококостный крепкий старик с угрюмым взглядом из-под нависших на лоб волос. - Чего надоть?
        - Мы у тебя переночуем, - сказал Олег.
        - А я вроде никого не звал, - ответил старик, приглаживая растрёпанную бороду, - мне гостей не надь.
        - А тебя никто не спрашивает, - отрезал Сухов. - Не звал он… Кто ещё в доме?
        - Трандычиха подселилась с лета, годков ей поболе, чем мне, но бегаеть ишшо…
        Олег обошёл всю избу и решил, что заночует в горенке - маленькой комнатке, отделённой от чердака бревенчатой перегородкой. Там было уютно - в окошке, заделанном бычьим пузырём, мутно расплывалось багровеющее небо, а от толстой трубы, обмазанной глиной, шло тепло. Почти весь пол укрывала медвежья шкура, снятая «ковром».
        - Нормально, - решил Сухов и спустился вниз.
        Трандычиха оказалась бойкой старушонкой - и хорошей стряпухой. Она мигом завела тесто из ржаной муки на житном квасе, не переставая болтать:
        - Салфет вашей милости, господа хорошие! Вот, сейчас я каравай-то испеку, жара в печи довольно, в самый раз… Три каравая должно выйти, у меня глаз, что твоя мерка… Мужики-то все, што степные, што лесные, до еды охочи. А я всегда говорила - был бы человек хороший, а из степи он али из лесу, в том никакой разности нету. Приходили к нам кумане, рекомые половци, тоже не дураки подраться, ну и чаво? Давно уж переженилися с нашими! Даже князья половчаночек замуж брали за себя! А чаво ж? Девки знатные, сисястые… А теперича мунгалы явилися. И што? Тоже ведь на двух ногах ходють и с одной головой все. Люди как люди… А князюшка наш уж гонорист больно! Чаво было в бой кидаться? Вот, надавали ему по сусалам, и правильно сделали! Может, от того ума в ём прибавится, не станет боле гордыню свою глупую тешить. Бог же, он всё видит! Об людях думать надобно, а не забивать себе голову премудростями всякими…
        Бабка вовсе задурила Олегу голову, зато он понял, отчего старик называл её Трандычихой - терендит и терендит бабка, не остановишь. Зато хлеба у неё на славу вышли - пышные, румяные, а уж дух от караваев такой шёл, что даже сытый слюной подавится.
        Нукеры тоже времени даром не теряли - обнаружив в хлеву бычка-двухлетку, они его мигом забили и освежевали, наварив три котла сытнейшего бульону, в котором мяса было больше, чем воды.
        Три котла, три каравая - ужин удался. Трандычиху никто особо не гонял, даже мясом угостили безобидную бабку. А вот старик так и не слез с полатей, всё лежал и кряхтел, зыркая на монголов.
        Гнать его из дому не стали - лежит себе, никому не мешает, да и пёс с ним.
        Выйдя подышать на крыльцо, Олег прислушался - тихо было в Добром Соте. Не орал никто, от меча смерть принимая, не визжал, теряя девственность. Селянам просто повезло - устали нукеры, выдохлись в долгой дороге, вот и не влекли их утехи воинские, в сон тянуло ордынцев. Да и то сказать - последний переход остался до Рязани. Ещё немного, усмехнулся Сухов, ещё чуть-чуть…
        Обведя глазами засыпавшее село, Олег задумался. Все эти дни он провёл в напряжений - спал чутко, бодрствовал с оглядкой. Постоянное ожидание смерти выматывало нервы, но Бэрхэ-сэчен всё не нападал сам и не подсылал убийц. Или передумал тысяцкий?
        Непонятно это всё… Как-то в голове не укладывается. Да, Бэрхэ-сэчен реально хотел убить его, но за что? Проходили дни, и Олег всё меньше верил собственному объяснению - дескать, он стал неугодным свидетелем, узнав невольно, что Бэрхэ-сэчен убил двух послов Гуюк-хана. Вот тысяцкий и перепугался.
        Спору нет, Гуюк крут и долго разбираться не станет, но всё же спросит: а кто это видел? Ах, никто не видел? Нукер слыхал, да ещё из оросов? И кому веры больше будет - нукеру из пленных или тысяцкому? Поклонится Бэрхэ-сэчен хану и заявит: «Наговор!»
        А так и будет! Вопрос: отчего тогда минган-у-нойон злился, когда Бурундай помешал ему Олега в расход пустить?
        Вот тут-то и начинается область загадок и догадок. Если Бэрхэ-сэчен преследовал Хельгу, сына Урмана, вовсе не по поводу убийства послов, то какова тогда истинная причина? Чего тысяцкий боялся до смерти - до смерти Олеговой? Спросим так: что Хельгу, сын Урмана, видел такого опасного для Бэрхэ-сэчена? Настолько опасного и предосудительного, что свидетелю полагается умертвие? Свидетелю чего?!.
        - Дело ясное, что дело туманное… - вздохнул Сухов.
        Когда он вернулся в горницу, то увидел, что комната превратилась в спальню - бойцы Изая заняли лавки у стен, а кому не досталось мест, разлеглись на полу.
        Олег поднялся по узкой деревянной лестнице в горенку и стащил с себя доспех, снял шубу. Бросил её сверху на шкуру медвежью и прилёг, довольно стеная.
        Саблю он положил подальше, а привычный акуфий - поближе.
        Сухов прикрыл глаза. Мысли, крутившиеся в голове, замедляли свою карусель. Ещё немного, и думки увязнут во сне… Что-то ему мешало. Духота.
        Олег недовольно поднялся и ткнул мечом в бычий пузырь, проколупав изрядную дырку. Лица коснулась струя свежего воздуха.
        - Проветривать надо… - сказал Сухов, зевая, и снова прилёг. И задремал.
        Проснулся он глубокой ночью, не сразу разобравшись в том, что же его разбудило. Какой-то звук. Чьё-то присутствие. Бэрхэ-сэчен?! Решился-таки, плоскомордый?..
        Не двигаясь, Олег медленно провёл ладонью по медвежьему меху, наткнулся на рукоять акуфия и сжал её.
        Окошко тускло сияло, пропуская в дыру узкий лучик лунного света. Сперва в лучике блеснул занесённый топор, потом жуткие, вытаращенные бельма старика-хозяина, а после забелела мятая рубаха. Эге, а дедок-то не такой уж и дряхлый, каким хочет казаться. Тот ещё живчик…
        Крадучись, старик приблизился к спящему Олегу. Замер. И вот топор поднялся ещё выше, ещё - и резко пошёл вниз. Дедок согнулся, выдыхая и крякая, как будто собравшись чурку колуном развалить. Зарубить мунгала!
        Акуфий вонзился старику под сердце. В то же мгновенье Сухов перекатился - топор с грохотом вонзился в исшарканные плахи, прорубая шкуру и шубу. Дед упал, стукнувшись головою об пол, но ему уже не было больно.
        Олег сел и выдернул меч из мёртвого тела. Аккуратно вытер лезвие о рубаху на груди старого, ещё не намокшую кровью. Вспомнилась его первая встреча с Еленой - тогда тоже стояла ночь, и он был один, спал себе и никого не трогал. Вдруг явилась красавица, разделась, отдалась ему, а потом, вместо прощального поцелуя, выхватила кинжальчик из своей роскошной гривы и едва не всадила ему в шею. Перепутала его с другим Олегом, сынком Ингоря Старого, великого князя киевского…
        Неприязненно поглядев на старика, Сухов поднялся, ухватил труп за ноги и поволок вниз. Бум-бум-бум… - колотилась седая голова о ступеньки.
        - Старый пердун, - процедил Олег. - На подвиги потянуло!
        Оттащив тело в сени, он вышел на крыльцо, где дремал в дозоре Джарчи. Нукер встрепенулся, но Сухов сделал нетерпеливый жест.
        - Я это, - буркнул он. - Изай спит.
        Джарчи успокоенно вернулся на ступеньку - можно ещё покемарить…
        А Олег оглядел село. Добрый Сот был погружён во мрак и сон. Не спали ночные охранники, плохо почивалось селянам, а нукеры храпели в тёплых избах, набив кишки мясом, и копили силы ко дню завтрашнему.
        Сухов пригляделся: на западе, за пильчатой стеной ельника небо дрожало оранжевым заревом - это горел Пронск.
        Ранним утром, когда ёлки за восточной околицей села зачернели на красном фоне зари, тысяча покинула Добрый Сот. Селяне помалкивали, страшась лишним словом возбудить гнев «татарвы», боясь поверить своему маленькому счастью - не спалили, не вырезали!
        Один старый поп, со встопорщенной со сна бородой, истово махал кадильницей, выпевая:
        - Во здравие царя ордынского, батога божьего, вразумляющего грешников, чтобы привести их на путь покаяния…
        Эльхутур даже не просил перетолмачить ему слова моления - и так всё было ясно.
        Сотня его шла в арьергарде, прикрывая главные силы, следующие по течению извилистой Прони. Конники разъехались широко, благо лес по берегам не густел, да и порублен был изрядно. Десяток Изая рыскал в отдалении, порой забираясь в чащобу.
        Олег, покружив по ельничку, выбрался неожиданно на узкую лесную дорогу, лишь местами снегом заметённую - так часто вставали вокруг деревья. Его обогнали Чимбай и Тайчар, пронеслись вперёд, а за каждым рысило по десятку коней запасных и вьючных.
        - Догоняй, мэрген! - оскалился Чимбай, знатный стрелок.
        Олег показал ему кулак, и нукер расхохотался, радуясь жизни и скорому обогащению - ведь впереди Рязань, город обильных сокровищ и красивых девушек!
        Сухов не спеша поехал по снегу, утоптанному копытами. Тут-то и произошла нечаянная встреча - из-за деревьев выглянула простоволосая женщина с толстой косой, в тёплой фофудье - ватничке, накинутом на армяк. Сразу было видно - с чужого плеча армячок, уж больно велик. В руках незнакомка держала небольшой свёрток, укутанный в овчину.
        Выглядывая в сторону ускакавших нукеров, она не замечала Олега, а когда повернула голову и увидела, то вскрикнула, прижимая к себе свёрток, и метнулась к лесу.
        - Стой! - крикнул Сухов по-русски, и это подействовало. Женщина растерялась, не зная, на что решиться. Бежать?
        А вдруг догонит? Остаться? Всё ж таки по-нашенски говорит… А вдруг ловушка?! Выбор сделала усталость - беженка покачнулась и села на заснеженный пенёк. Проскулила:
        - Не губи, добрый человек…
        - Да какой я добрый… - буркнул Олег, слезая с седла. Подойдя к женщине, он присел на корточки и двумя пальцами приподнял остренький подбородочек беженки. Девчонка совсем!
        - Тебе сколько лет?
        - Осьмнадцать… - прошептала девушка. - Будет…
        - А звать как?
        - Дарьей окрещена.
        - Сын? - кивнул Сухов на сверток.
        - Дочка… - потупилась молоденькая мама.
        - И откуда ж ты бредёшь, дитя с дитём?
        - Из Керди мы, это под Пронском. Бежим вот…
        - Посиди тут, не убегай, - пробурчал Олег, поднимаясь.
        Развязав баксон на сивке, он достал холщовый мешочек, полный ржаных сухарей, насушенных Трандычихой, и добрый шмат сала.
        - Держи. Голодная небось?
        Дарья кивнула, не веря своему счастью.
        - Молоко-то есть?
        - Есть, - впервые улыбнулась беженка.
        Сухов улыбнулся ей в ответ - и развязал другой баксон, достал из него шубу Изаеву.
        - На-ка вот… Всё теплее будет.
        - Да куда ж… - всполошилась было Дарья.
        - Да всё туда же. Чай, не соболя. И вот здесь топором прорублено - один дурак старый попортил… Зашьёшь.
        - Зашью, зашью! - уверила Олега девушка.
        Покачав головою, Сухов вынул из сумы волчий малахай и нахлобучил его на Дарью.
        - Великоват малость, но ничего, зато тепло. А то голову застудишь, и коса твоя не поможет…
        Малахай скрыл лоб девушки, и она приподняла его, окатывая Олега васильковым светом глаз. А тот вздохнул.
        - И куда ж ты идёшь хоть, матерь человеческая?
        - В Рязань иду, к дядьям.
        - Забудь про Рязань, сожгут её.
        - А… куда ж мне тогда?..
        - Топай-ка ты в Муром, до него не доберутся.
        - В Муром? Что ты, мил-человек, не дойтить мне до Мурома!
        - Дойтить, - буркнул Сухов и подвел рыжую «монголку» Сорган-Ширы. - Садись. Давай, подержу…
        Доверие Дарьи было столь велико, что она передала сопящий свёрток этому странному «мунгалу» и влезла на невысокую лошадку-степнячку. И сразу протянула руки: дай!
        - Держи, - Олег протянул ребёнка всаднице и похлопал «монголку» по шее. - Животинка хорошая, послушная. Поить её надо раз в день, а корм она сама добудет. Ты только привязывать Рыжуху не забывай.
        - Не забуду! - выдохнула Дарья. Её глаза наполнились слезами, девушка склонилась с седла и нежными губками коснулась обветренной, щетинистой щеки Сухова. - Спасибо тебе…
        - Не за что, - улыбнулся Олег. - Да, чуть не забыл…
        Достав из загашника серебряную пайцзу с изображением парящего сокола, он протянул её Дарье.
        - Береги это! Называется - пайцза. Если встретишь татар, покажешь им эту пайцзу, и они тебя не тронут, помогут даже - покормят или на ночь устроят. Поняла?
        - Ага! - кивнула Дарья и сказала прочувствованно: - Всю жизнь за тебя молиться стану!
        Сухов платонически похлопал её по попке и сказал:
        - Езжай, Даша.
        И Рыжуха пошагала в лес, увозя Дарью и её дочь. Девушка часто оборачивалась и махала Олегу, а потом скрылась за поворотом. Навсегда.
        Глава 13,
        в которой Олег идёт на приступ
        …Не прислал великий князь владимирский войска на подмогу рязанцам, предал вассала своего, купился на монгольские посулы. Летописный рассказ - в вольном переводе - звучит так: «Благоверный и великий князь Юрий Всеволодович Владимирский ни сам не повёл полки, ни послал подмогу, слыша мольбы рязанцев, но сам желая выйти на бой. Но уж лучше не противиться Божьему гневу, как говорилось в древности Иисусу Навину Господом; когда вёл его Господь на землю обетованную, то изрёк: „Я пошлю прежде вас недоумение, и грозу, и страх, и трепет!“ Вот так же и отобрал у нас Господь силу и храбрость, а недоумение, и грозу, и страх, и трепет вложил в нас за грехи наши…»
        Заметим, что и вассал, и сюзерен стоили друг друга - Батый, приняв дары от рязанского князя, обещал тому не воевать его земель, а идти войной на соседние княжества. Само собой, в этом случае и дружина Юрия Ингваревича отправилась бы вместе с туменами. Посчитал ли князь рязанский бесчестьем для себя подобную воинскую повинность, или что другое повлияло на его решение, того не ведаем. Выйти же на бой во главе полка, чтобы схватиться с семью туменами, - это было безумием. Или безумством храбрых. А вот Юрий Всеволодович выглядит однозначно - трусом, подловатым и неумным. Отдав Рязань на растерзание монголам, он наивно полагал, что сумеет отсидеться за Окским лесом, который Батый проходить не решится.
        А ведь всего за год до нашествия множество булгарских беженцев пришли искать спасения у князя владимирского. Тот «повелел развести их по городам около Волги и в другие», но советов настойчивых не выслушал. А советовали Юрию Всеволодовичу города укреплять и со всеми князьями совместно готовиться к сопротивлению, «ежели оные нечестивые татары придут на земли его, но он, надеяся на силу свою, яко и прежде, оное презрил…»
        16 декабря 1237 года монгольские тумены вышли к Рязани. Точную дату Олег выпытал у священника в Ярустове - сельце, что стояло к северо-востоку от столицы княжества, по дороге на Муром. И Ярустово, и Переволоки, и Ухорскую, и Новый Ольгов сожгли, девки деревенские разбежались от греха подальше, а за ними и бабы подались, тощих коровёнок подстёгивая.
        За женщинами монголы не гонялись (всему свой черёд) - они отлавливали мужиков и крепких парней. Отлавливали в буквальном смысле этого слова - заарканивали, не покидая сёдел, и волочили за собой по снегу. После такого вразумления рязанцы делались послушнее и покорно шли, сбиваясь в колонну.
        Сухову и самому довелось конвоировать целую толпу угрюмых селян из Ярустова. Бородатые мужики и безусые парни в полушубках и армяках, в домотканых зипунах шагали, переходя на бег.
        Татары ехали с обеих сторон, словно перегоняли стадо - покрикивали, подкалывали копьями отстающих. Но это было человеческое стадо, тут шаг влево, шаг вправо считался побегом - шибко прыткого не ловили, загоняя обратно в строй, а слали вдогон длинную стрелу. Вид умиравшего в снегу стреноживал остальных.
        Порой Олег оборачивался в седле, посматривая, не собрался ли кто смыться, и видел обращенные на него лица - угрюмые, ненавидящие, злобные, растерянные, понурые, ожесточённые, перепуганные. Открытый вызов он замечал редко, чаще в глаза бросались боязливые, просительные улыбочки людей униженных и оскорбленных, привычных к убожеству и терпеливых до ужаса.
        Пленные торопливо шагали, загнанно дыша. Над толпою клубился пар, бороды покрывались инеем.
        И вот они вышли на отлогий берег широкой Оки. Южнее, в устье Прони, догорал Новый Ольгов, а на противоположном берегу, высоком, обрывистом, взгляду открылась Рязань - длинный ряд стен на валу, башни с остроконечными кровлями. Ближе к югу над укреплениями поднимались главы Борисоглебского и Успенского соборов, а к северу, там, где в Оку впадала речушка Серебрянка, возвышенность, на которой стоял город, распадалась глубоким оврагом. По склонам его крепостные стены шли уступами, ниспадая на дно выемки, где цеплялись за бока кургузой воротной башни.
        С берега сложно было заметить, крепит ли оборону Рязань. Только и видны были дымки костров на заборолах - видать, грели воду и смолу в котлах. И часто-часто били колокола, тревожа сердца набатным гулом.
        - Ходи! Ходи! - закричали нукеры, поддавая пленным древками копий. - Шибче!
        Селяне всей толпой сбежали на лёд и поспешили на тот берег, где между валами да рвами крепостными и Окой располагалась слобода, неукреплённое предградье - кузницы, склады, избы, баньки стояли кучно, но ни одного дымка не вилось над трубами - все слобожане давно уж схоронились за стенами Рязани.
        Ордынские тумены окружили город, кучкуясь у Исадских ворот, у Спасских, у Пронских, у Серебряных и Южных. Монголы уже самим своим числом, неисчислимой массой конных и пеших, подавляли осаждённых, взывая к их малодушию - сопротивление бессмысленно!
        - Ходи! Ходи! - кричали конные пришельцы на пеших хозяев. - Лопата бери, топор бери! Дома разбирай, кучку складывай!
        Мужики, согнанные из окрестных сёл, разошлись по всей слободе. Сперва неуверенно, потом всё смелее и смелее, понукаемые злыми голосами, принялись разваливать крыши, раскатывать срубы по брёвнышку, рушить ворота и ограды.
        С громким треском поддавалась часовенка, захлёстнутая арканом. Она клонилась, визгливо жалуясь и пыля трухой, и вот обвалилась, рассыпалась. Десяток рязанцев, тягавших пеньковый канат, мигом сдёрнули шапки и дружно перекрестились.
        Иные надсаживались, разбирая мощный дом-двор, сложенный в два этажа из отборных брёвен в обхват, а хитрые мужички из Переволок нашли себе работёнку сами - они расколачивали тыны, сплоченные из крепких лесин. Трудились хитрованы без надрыва, зато кряхтели и орали больше всех:
        - Наподдай, Ефимка! Ага, пошло!
        - Эхма! Наумыч, подь сюды…
        - Подсоби-ка… Ух!
        - Навались!
        - Куды ты её пихаешь!
        - А чаво?
        - Чаво-чаво… Сюды пихай!
        - Олекса! Рубани здеся! Ишшо разок! Во-о!
        - Тянем-потянем… Дружно!
        - Шибче, шибче давай!
        - А на кой ляд им эти брёвна? Топить, што ли, нечем?
        Но мужиков припахали вовсе не дрова заготавливать - просто Субэдэй-багатур следовал ещё одному старому обычаю. Разворотивших все слободские постройки поселян заставили плотничать - сколачивать, связывать, сплачивать прочный забор-острог, обнося его вкруг всего города. Осаждённым это действовало на нервы - теперь никто не мог покинуть Рязань незаметно. Монголы никому не дадут сбежать.
        А когда распаренное мужичьё выставило изгородь, их перебросили на изготовление длинных штурмовых лестниц и примётов. Впрочем, без дела не сидел никто. Ордынцы по большей части занимались обустройством становищ, а китайские инженеры как мураши облепили рамы пороков - стенобитных и метательных орудий, - подвешивая тяжёлые тараны, устанавливая шатуны катапульт, сплетая из жил мощные тетивы для баллист.
        Солнце село, начало темнеть, но работа по обложению града не прекращалась - тысячи костров горели вокруг Рязани, зловещим кольцом стягиваясь со всех сторон, а разнообразнейшие шумы, издаваемые степняцкими полчищами, сливались в глухой, плотный гул.
        Штурм начался до рассвета. Загрохотали камнемёты - здоровенные, обкатанные валуны с нашлёпками приставшей мёрзлой земли, унеслись к стенам рязанским. Перелёт. Громко лопоча по-своему, китайцы бросились к катапультам, подкрутили вороты, приподнимая раму, а полсотни нукеров, сменяя друг друга, тягали рычаги, скручивали вороха воловьих кишок и жил. И вот новая глыба уложена в пращу катапульты. Китаец пробил киянкой по стопору, шатун с грохотом ударился о раму, посылая снаряд в сторону города. Есть! Один камень проломил крышу заборола, другой снёс навес, третий угодил ниже, вминая бревенчатый сруб.
        А рядом сотрясались баллисты, посылая тяжелые, заострённые обрубки брёвен, - такая «ракета» навылет пробивает обе стены избы. Или стенку башни.
        Олег медленно проезжал на савраске, сидя в полном боевом. Тумену Бурундая поручили штурмовать город со стороны Исадских ворот. Пока что шёл «артобстрел» - брёвна, пучки толстенных копий, каменные глыбы рушились с небес на стены и крыши града. Тысячи метких лучников подбирались поближе к стенам, пригибаясь за чапарами - огромными дощатыми или плетёнными щитами на колёсах, - выцеливали воинов на стенах и поражали их.
        А вот пленным ни защита, ни охрана не полагалась - мужиков погнали на «земляные работы» - засыпать ров глубиной в три с лишним сажени да со щетью - кольями, вбитыми в дно. Сперва селяне притащили брёвна, плахи, доски - всё, что осталось от слободы, приволокли порубленные деревья, поскидывали всё в ров, а потом по этим шатким «лесам» подступили к обледенелому валу, по высоте сравнимому с трёхэтажным домом, и принялись долбать его кайлами да кирками. Одни отходили, запарясь, приступали другие. Притомятся эти, эстафету принимали третьи.
        «Подрывная работа» велась напротив того участка крепостной стены, что располагалась северней Исадских ворот, и стрелки-рязанцы взялись выцеливать рязанцев-землекопов - то и дело кто-то из мужиков резко выгибался, роняя шанцевый инструмент, и скатывался в ров. На его место тут же гнали нового пленного - зрелище должно продолжаться…
        Ближе к полудню обстрел города возобновился - снова загрохотали пороки, меча камни и глыбы мёрзлой земли, снова на позицию вышли лучники. Они уберегли многих пленников от гибели, хоть и не желая того, - в копальщиков уже не стреляли со стен, боялись высунуться.
        А мужики долбили и долбили заледеневшую глину. Потом стало полегче - в глубине вала земля не смёрзлась, и в ход пошли лопаты. Хитрецов из Переволок, уступивших долбёжку соседям, но рьяно взявшихся за копку, едва не завалило - они так углубились, что вырыли настоящую пещеру в валу, а свод возьми, да и рухни. Откопать удалось всех. И вот посреди мощного вала возникла седловина. Склон, многократно облитый водой, пошёл трещинами, подался - и осыпался во второй ров.
        Защитники Рязани пытались помешать копальщикам - не имея возможности показаться из-за заборол, они метали стрелы навесом. Те падали не прицельно, но порой находили свою мишень и поражали её, язвя мужиков сверху, словно кара небесная. Долетали и дротики, и булыжники. Но работа не прекращалась.
        Настал вечер, засинели сумерки, опустилась тьма, озарённая светом костров и факелов, но зря селяне надеялись на отдых - татары были неумолимы.
        - Шибче! Шибче! - покрикивали нукеры, приставленные к ним для присмотру.
        - Мочи нет, душегубцы поганые! - стонали изнемогшие пленники.
        Перемазанные в снегу и глине, с потными, запорошенными лицами, они представляли собой зрелище жалкое, но сердца ордынцев были закалены, ведь за милосердие к пленным их ждало суровое наказание - лучше уж быть жестокими с оросами!
        К утру второй ров был засыпан и войска пошли на приступ. Сотня Алтун-Ашуха двинулась первой, волоча лестницы и подбадривая себя заунывным визгом дудок.
        Олег прислушался - ещё один тупой и глухой звук раздался слева - это китайские искусники сработали бревенчатые примёты, их прокинули напротив Исадских ворот, уложив на обгоревшие сваи, - и закатили таран. Воротины стояли прочно, лишь содрогаясь под ударами, но капля камень точит.
        - Готовимся! - сказал Изай Селукович. - Полезем на стену следующими.
        Сухов посмотрел на нукеров Алтун-Ашуха и только головой покачал. Трудное это дело - крепости брать.
        Штурмовые лестницы доставали лишь до нижнего тына. Преодолев его, нукер оказывался перед следующей линией обороны, ещё одним бревенчатым срубом, уступом поднимавшимся к главному укреплению - городской стене с заборолами и башнями. А рязанцы тут как тут - ждут штурмующих, встречают незваных гостей камнями, стрелами, тяжёлыми чурками, слепят золою, льют кипяток и смолу, на самом же верху привечают копьями да секирами.
        Но ордынцы упрямо приставляли лестницы - тяжёлые, из бруса сбитые, или лёгкие, из жердей, с перекладинами, подвязанными кожаными ремешками. И лезли упорно, прикрываясь щитами, как зонтиками.
        Вот не повезло сразу трём монголам - на них, карабкавшихся вверх, угодила деревянная колода, калеча и сшибая. Лишь один из воинов, самый проворный, успел отпрыгнуть с пути падающего дерева, но не удержался на крутой осыпи, скатился в ров - и угодил на щеть. Следом за ним упали трупы его товарищей. Дикий крик насаженного на кол взвился и стих.
        Нукеры распределили обязанности - передние лезли вверх, зажимая в зубах свои дудки и почти не переставая выдувать пронзительные, душераздирающие трели, а задние прикрывали их, обстреливая заборола.
        Вот наверху возник копейщик, сделал замах - и умер, проткнутый стрелами. Перевесился через стену и свалился вниз.
        А пороки молчали - можно было попасть по своим. Хорошо, если пущенный из катапульты валун размолотит заборол, а если попадёт в стену? Тогда он отскочит - и сметёт пару-тройку штурмующих.
        И нукеры Алтун-Ашуха лезли на стену, надеясь только на себя да на товарищей, что прикроют и поддержат.
        Вопль, переходящий в поросячий визг, заставил Сухова обернуться к городу - из-за заборол выдвинулся жёлоб, и дымная струя кипящей смолы окатила лезущих по лестнице нукеров. Потеряв себя от палящей боли, ордынцы полетели вниз, сбивая товарищей. Защёлкали луки, но стрелы издали лишь медный звон - оборонявшиеся прикрылись пустым котлом.
        Сотня Алтун-Ашуха отступила, отозванная сигналом трубы, и Селукович сказал:
        - Наш черёд.
        - Наш так наш, - согласился Олег.
        - Хельгу! - подбежал сзади Джарчи. - Держи!
        Он протянул Сухову моток волосяной верёвки, привязанной к увесистой «кошке» - грубо откованному якорьку с тремя крюками.
        - Закидывать и лазать? - спросил Олег.
        - Ага! - осклабился молодой ордынец. - Так труднее, зато можно оттолкнуться от стены, если на тебя смола хлынет.
        - Обе руки будет занимать…
        - Ой-е! Подумаешь! Всё равно мы сегодня до верха не доберёмся!
        - Ты так думать?
        - Я так знать!
        Сухов кивнул и повесил моток на плечо. С верёвкой и в самом деле сподручнее - ты уже не так скован, как на лестнице, где только вверх да вниз, а качаешься маятником. Попробуй выцели!
        Подвязав шлем ремешком, Олег и саблю закрепил в ножнах, затянув шнурок на рукояти - так не выпадет. Перебросив щит, висевший на перевязи, за спину, он ухватился за моток.
        Пока Тайчар, Хуту и Судуй ставили лестницы, а другие метились из луков, Сухов раскрутил конец, закидывая «кошку» за нижний тын. Подёргав - держится, Олег полез вверх, поглядывая на заборола. И правильно - две могучие длани перекинули через оградку комель, натуральный пень.
        - Байза! - крикнул Сухов, отталкиваясь ногами.
        Вращаясь, пень пролетел мимо.
        - Вай-дот! - вскричал внизу Чимбай.
        А Олег, описав дугу, оказался на прежнем месте и продолжил подъём. Перекинув тело через тын, он спрыгнул на хорошо умятую землю - это был нижний ярус городских укреплений, неширокий - в сажень - уступ, первая ступень, на которую было необходимо прорваться, чтобы одолеть вторую и третью.
        Сухов глянул вверх. Прямо перед ним поднимался средний тын. Такой же высоты, как и нижний - в два роста человеческих, - он заслонял следующий уступ, вторую ступень, за которой уходила вверх главная крепостная стена, сложенная из дубовых брёвен, почерневших от дождей. Олег смотрел вверх, задрав голову. Н-да… Круто. Но бывало и покруче. Сухов усмехнулся: он брал штурмом Бирку и Уппсалу, Лондон и Париж, Севилью и Абесгун, Баку и Шемаху, Амальфи и Неаполь. Опыт есть…
        Заметив движение между заборол, Олег бросился к тыну и прижался к нему спиной - тут была «мёртвая зона». Сверху рухнула бочка, хрястнула о бровку нижнего тына, да так, что деревянные обручи изломились, лепестками раскрывая клёпки-боковики. Показалась округлая, мутная и пятнистая льдина - то ли яблоки мочёные смерзлись, то ли огурцы.
        Тут же целый поток стрел обрушился на заборола, и Сухов кинулся к тыну, помогая влезть Чимбаю и Джарчи. Оба нукера держали в руках концы разлохмаченных верёвок.
        - Это чего такое?
        - Чапар тащим! - ухмыльнулся Чимбай.
        - Целых два! - сказал Джарчи.
        Втроем они затащили тяжёлый двуручный щит, сколоченный из досок и оббитый бычьей кожей, потом подняли другой, установили оба «домиком». И вовремя.
        Джарчи глянул вверх и завопил:
        - Байза!
        И юркнул в «домик». С обеих сторон туда же нырнули Олег и Чимбай, звонко треснувшись шлемами. А в следующее мгновение поток крутого кипятка обрушился сверху, гремя по щитам парящими струями.
        - Кажется, дождь собирается, - осклабился Сухов.
        Затащив на верхотуру ещё с десяток чапаров, изаевцы спустились вниз, прикрытые стрелками, и отступили за линию валов и рвов. Бойцы сильно устали, были среди них и раненые, и потрёпанные. Вся сотня Эльхутура отошла к становищу, уступая место молодцам джагуна Тогрул-сэчена.
        …Птицы небесные, пролетая над осаждённой Рязанью, видели нагромождения домов и храмов, опоясанные стенами - и разорванной цепочкой костров. Двойной цепочкой. Стены стояли нерушимо, а вот люди по обе стороны то собирались толпами, то расходились. Одни крепили оборону, другие штурмовали. Со всего города к стенам стаскивались брёвна, камни, тюки пакли, подвозилась в бочках вода, подносились дровишки. Обратно уносились раненые. Птицам было видно, как внутри крепостных стен метались и суетились люди, а снаружи наступал и отступал грозный человеческий прилив.
        Ордынцы по очереди шли на приступ, успевая отдохнуть, поесть и выспаться, готовые с новыми силами идти на штурм. А вот осаждённые рязанцы покою не знали - второй день подряд они без устали отражали атаки настырных осаждавших. Силы их таяли, а нукеры лезли и лезли на стены, свежие и бодрые, угнетая рассудок свистящими да визжащими дудками. Души рязанцев устрашались, люди приходили в отчаяние, всё яснее осознавая свою участь, - не выстоять им! Погибель ждёт Рязань, погибель и опустошение. И ждать чёрного дня осталось недолго…
        Олег, уставший и раздражённый, вернулся к юрте Изая. Стояла она всего в двух полётах стрелы от стен Рязани, где свирепость и неистовство упорно близили победу, но будто и не было никакой осады - нукеры у шатров и юрт напротив весело смеются, внимания не обращая на военные действия товарищей, жадно поедают мясную похлёбку, шумно отдуваясь и утирая жирные губы. А вон нукер, сняв с себя куяк, оставшись в шубе, накрылся ещё одной и дрыхнет. Огромная собачища вертится у бойцов под ногами, выпрашивая кусочек мяска и посматривая, не удастся ли этот кусочек стащить. Агтачи трёт бока соловому коню пуком соломы, а после скармливает клок сена соловке - не пропадать же корму. Нежданно появляется монголка в одежде замужней женщины - в широченном номроге из блестящего шёлка, в головном уборе бохтаге с тонкой спицей, увенчанной лазоревыми перьями птицы. Олег знает её - это Мулхэ-хатун, жена сотника Тугус-беки. Её присутствие здесь, в виду крепости, что вот-вот падёт, кажется диким, но это только с первого взгляда. На самом-то деле в обозе много женщин, и это не балласт, а деятельные помощницы, даже воительницы,
боевые подруги.
        Судуй с Джарчи притащили по охапке хвороста и запалили свой костёр. Они тоже будто и не замечают, что рядом с ними происходит страшное, - по ту сторону стен рязанских изнемогают, теряя последнюю надежду не то что победить - хотя бы выжить, уцелеть, спастись, уберечься от смерти неминучей, а по эту сторону копится, копится злость, взводится нерв, как пружина. Скоро, очень скоро она пойдёт раскручиваться - все семь туменов набросятся на Рязань, терзая живых и обирая мёртвых.
        - Ой-е, Хельгу! - окликнул Сухова Джарчи. - Ты зачем изображаешь балбала на кургане? Иди к огню, отогрей свои каменные бока! Ха-ха-ха!
        - Договоришься ты у меня, - благодушно пробурчал Олег, приседая у костра. И правда, чего стоять, когда тут лежит бревно, застеленное кошмами? Сухов протянул руки к огню - ладони впитывали жар. Хорошо!
        Война имеет свои прелести. То, что перестаешь замечать в мирной жизни - сидение у костра, котелок с похлёбкой, спокойная ночь, - на войне обретает характер благодати. Когда сама твоя жизнь висит на ниточке, то даже мелкое удобство возрастает до размеров большого счастья. Все чувства обострены, ты проживаешь каждый день, каждый час, каждую секунду отпущенной тебе жизни, ибо не ведаешь, каков её запас - велик ли? Может, уже спущена тетива, и мгновением позже метко пущенная стрела оборвёт нить твоей судьбы? И ты живёшь, живёшь - напропалую, назло всем.
        Изай Селукович прикатил бочоночек архи. Нукеры радостно взревели, потянулись за аяками, а Олег не захотел пьянеть, ему и так было неплохо. Разве что напряжение снять?
        - Плесни и мне, что ли, - сказал он и получил полчашки мутной гадости - хмельной молочной радости.
        - Крепости нет, - почмокал губами куман, - но пить можно.
        - Изай-гуай, - сказал Джарчи, - рассказал бы чего…
        - Чего именно? Я тебе что, улигерчи?
        - Иза-ай!..
        - Скажи-ка, Селукович, - спросил старого воина Олег, - а все ли страны поддавались Священному Воителю? Были такие, с которыми пришлось и повозиться?
        - Сплошь и рядом! - ответил Изай. - Вон, те же тангуты. Их несколько раз пришлось завоёвывать. Только захватим, а они восстают. Их снова прижимают, а тангуты опять за своё. Но ничего, справились. Китай, тот и вовсе легко дался. Казалось бы, мощь невиданная, страна-крепость, обведённая стеной, как город! А пала чуть ли не в один день. Зато Хакасию наши ханы до сих пор не подмяли под себя - тридцать лет воюют с хакасами, а те не сдаются. А Хакасия велика - от реки Иртыш её земли тянутся аж до реки Амур… Так, ладно, багатуры, допивайте - и спать! Завтра будет трудный день.
        - Завтра этот город будет наш… - сонно пробормотал Джарчи.
        С разрешения Изая Олег заполз в юрту кумана и с довольным кряхтеньем расположился на войлоках. Нукер спит, служба идёт…
        Снаружи донёсся негромкий голос Судуя, певшего заунывным голосом:
        - Много я перевалов перевалил… Много вод перебродил… А Вечно Синее небо одно надо всею степью… Небо, услышь мою вопль-молитву, воина с железным сердцем… Я привязал всю жизнь к острому мечу и гибкому копью и бросился в суровые походы, как голодный барс…
        Глава 14,
        в которой Пончик хочет вернуться обратно
        На третий день осады Пончик не выдержал - оттащив в тёплую избу бойца со стрелой в груди, он обломил наконечник и вынул древко, промыл рану, затампонировал, перевязал - и свалился.
        Проспал он часа два, не больше, но даже краткий отдых вернул силы - третьи сутки на ногах, сколько ж можно?
        Раненый спал, постанывая и хрипло дыша, на лбу его выступили бисеринки пота. Александр покачал головой - вряд ли протянет долго…
        - А что я могу? - горько сказал он в пространство. - Если у меня даже паршивого пенициллина нету? Шприца нету! Ничего нету! Угу…
        Покинув избу, Пончик обтёр лицо снегом и быстренько сунул руки в варежки.
        Изба, где он, грешным делом, заснул, стояла неподалёку от крепостной стены, на обрывчике, обозначенном кустами смородины. Вниз уходил некрутой, заснеженный склон, у подножия которого тянулись наледи, присыпанные золою, - речка Серебрянка промерзала до самого дна. Летом её берега служили узкими дорожками, ведущими к Крому, старой цитадели на северной окраине Рязани, а зимой всё русло превращалось в широкий подъём. Или в широкий спуск - это уж кому как.
        Городские стены прикрывали устье оврага «лесенкой», отдельными клетями, а на самом дне высилась могучая квадратная башня Серебряных ворот.
        Впрочем, Пончика не интересовали рязанские достопримечательности. Всё его внимание было поглощено грандиозной картиной штурма. С обрыва было хорошо и далеко видать - и юрты вразброс на том берегу Оки просматривались, и многотысячные отряды монголо-татар, и замысловатые сочленения пороков, выставленных в линию по речному льду, и злое, неистовое копошение на стенах и у самых стен.
        Рязанцы сопротивлялись отчаянно, отбиваясь мечами и топорами, молотами и булавами, в ход шли даже дубины и вилы, но ордынцы лезли и лезли - «яко прузи»,[121 - «Как саранча».] по выражению местного дьячка.
        Пончик горевал и ужасался людскому неистовству, третий день он сдерживал в себе позыв закричать, чтобы открыли, наконец, ворота и впустили захватчиков, ибо, чем дольше шла осада, тем больше копилось ярости у степняков. И накопленное бешенство они выместят на рязанцах, убивая без разбору всех подряд - «от старца и до юного и сущего младенца»…
        Всё это он прекрасно понимал, понимал с того самого окаянного дня, когда князь Юрий Ингваревич привёл к Рязани остатки двора и заперся за стенами града своего. Воинов осталось столь мало, что Пончика оторопь брала - а кому ж тогда Рязань защищать? Кому отбивать атаки? Рязанцам, кому ж ещё…
        Даже престарелая мать князя таскала квас на стены, поила защитников города, пока не слегла. Дети малые, и те подкатывали тяжёлые камни и большие, неколотые чурки, чтобы метать их по врагу. Бояре шли на бой, попы и купцы, кузнецы и гончары, богатеи в соболях и нищеброды распоследние. Враг был один на всех, и никому не светило отсидеться, переждать беду, пережить лихую годину, уберечься. Разве что епископ спасся, покинул город перед самой осадой. А нынче уже не покажешься за стены, ни днём не выйдешь вон, ни ночью. Город был в плотном кольце врагов, и надеяться рязанцам надо было только на себя самих - помощи ждать было просто неоткуда.
        Погиб Фёдор Юрьевич - жена его Евпраксия, девка крепкая, поднялась на башню - дровишек подкладывать под котёл со сливным носиком, смолу топить и лить её на круглые, плоские хари с раскосыми глазами.
        Сгинул сам Юрий Ингваревич, непутёвый князь рязанский - благоверная его, Агриппина Ростиславовна, примерила мужнину кольчугу.
        Нынче Вадим Данилыч Кофа стал за главного и держал на себе всю оборону, да только тщетны были его потуги - город приближался к самому краю гибели.
        Свои стрелы кончились, шустрые пацаны рязанские лазали по крышам, по кустам, отыскивая те, что были выпущены монголами. Запас каменюк и чурок иссяк - в дело пошли лавки и скамьи, сундуки, бочки, колёса тележные. Кофа и дома ближние на разборку пустил, дабы брёвнышки на «монголов-табунщиков» скидывать, а враг всё одно верх брал.
        Пончик стоял на краю обрыва, оцепенев, не зная, на что ему решиться, - то ли снова на стену брести, раненых вынося, то ли просто стоять и ждать конца? Толку с тех перевязок и первой медпомощи! Всё равно же всех перебьют. «Клятва Гиппократа!» - пискнула совесть. Проку с той клятвы…
        И тут случился перелом - страшный шум битвы, в котором мешались крики, лязги, удары глухие и звонкие, неожиданно возвысился, возгремел, устрашая. Ордынцы, уже проломившие внешние ворота Серебряной башни, разнесли и внутренние, со стороны города заваленные глыбами мёрзлой земли, коробами с золой, мешками с ячменём, подпёртые столбами и упорами. Вся баррикада зашаталась вдруг и начала распадаться, валиться наружу и вовнутрь. Рязанцы, скатываясь по склону, бросились к башне, но было уже поздно - озверелые «мунгалы» потоком хлынули в город. Торжествующий рёв победителей подавил вой побеждённых, началась яростная сеча, в которой не брали пленных.
        Стены города как будто прорвало - ордынцы сломили сопротивление севернее Исадской башни, пробились в Борисоглебские ворота, ворвались в Пронские, в Спасские. Рязань пала.
        Монголы расшвыряли заслон у Серебряных ворот, и по наледям зацокали копыта лохматых, длинногривых лошадок. Конники, десяток за десятком, заполняли овраг, скача вверх, спеша убивать, насиловать и грабить.
        На обрыв выскочил боярин Кофа, замахиваясь копьём, и упал, пронзённый сразу парой длинных стрел, покатился по склону, сгребая снег уже неживыми руками и ногами. Ополченцы, поспешавшие за ним следом, увяли будто - и разбежались. Тут и Пончика осенило - а ведь его могут убить!
        Со всех ног он помчался прочь, стремясь обогнать передовой отряд монголов, взбиравшийся на горку, и выбежал на главную улицу. Взад-вперёд по ней носились люди пешие и конные, с узлами, с оружием, с детьми. Но спасения не было - дико визжавшие лошади-степнячки выносили своих седоков из переулков, и началась бойня, пошла резня. Горе побеждённым!
        Татары секли саблями наотмашь, не разбирая чину и полу - в снег падали и мужики, и бабы, а если клинок не доставал до дитяти, то девочку или мальчика накалывало копьё.
        Шедшие на приступ не зря остерегались жечь город - сперва Рязань нужно было пограбить вдоволь, утешиться всласть, а уж потом можно и огонь раздувать…
        Пончик шарахнулся от нукера, дико вопящего: «Кху-кху-кху!» - и выскочил на площадь перед Спасским собором. Из дверей храма Божьего неслись крики и стоны, монголы выволакивали оттуда богомольцев и проливали кровь христианскую на снегу, не дерзая даже в запале нарушить Ясу и осквернить церковь.[122 - Храм действительно не был ни разрушен, ни осквернён, разве что стены закоптились, когда город горел. Именно в Спасском соборе был схоронен Олег Ингваревич Красный.] А вне святыни отчего ж не порезвиться, не распотешиться?
        Два пацана в полушубках с чужого, взрослого плеча побежали через улицу, вереща: «Мама! Мама!» - а мама их лежала на грязном снегу с пробитой головой, напуская ужасной красноты. Горю детскому много времени не нашлось - лучники, споря, кто из них метче, подстрелили сперва одного пацанёнка, а потом и другого.
        Бородатый мужик, хрипло ревя, стоял на крыльце, маша топором, расхристанный, с обломанной стрелой в ноге. Одного нукера, желавшего прорваться в избу, мужик зарубил, а от второго сам смерть принял - сабля вошла наискосок от плеча, разрубая грудину. Жахнуть так, чтобы напополам, как у знаменитых багатуров, у нукера не получилось - сопя, он стал дёргать саблю, спеша поскорей высвободить её, застрявшую в кости. Так он и умер, упав на труп бородатого - стрела рязанская вошла нукеру под лопатку. Да и лучнику, парню в меховом колпаке набекрень, в одних кожаных штанах, тоже не повезло - конник наехал на него со всей прыти, да так всадил длинное копьё, что с разбегу протащил полуголого по снегу, оставляя на нём кровавые мазки.
        Молодая женщина с двумя младенцами на руках вышла на улицу, бледная и задумчивая. Она будто не видела разгула человеческой стихии и безобразий, чинимых победителями. Женщина покачала ревущих дитятей, улыбаясь ласково то одному, то другому. Бережно опустив на землю дрыгавшиеся свёртки, она вытащила узкий кинжал-стилет и заколола детей по очереди - плач перешёл в бульканье и стих. Не отирая с клинка родную кровь, женщина с размаху всадила кинжал себе под левую грудь, поникла, сгибаясь в поясе, и упала, будто прикрывая собою чад своих.
        Два монаха в чёрном и несвежем вышли из переулка, держа в руках большие медные кресты и громкими, дрожащими голосами распевая псалмы. Стрелы достали обоих и повалили на землю. Нукеры задержались, покружили вокруг, пронзительными выкриками сопровождая ругань. Лучник оправдывался виновато - дескать, в запале был, не ведал, что творил, - так, перебраниваясь, они и поскакали дальше, а монахи остались лежать недвижно, и лишь легчайший ветерок теребил яркое оперение стрел.
        - Дорогу! Дорогу! - послышался вопль, и из переулка вылетела громыхающая телега, запряжённая парой лошадей. В телеге стоял мужик в дорогом кафтане, он пучил глаза, орал, требуя проезда, и нещадно стегал бедных лошадок. Нукер-копьеносец поскакал ему навстречу и ударил с такой силой, что древко выгнулось, а мужика снесло наземь. Испуганные лошади понесли да резко завернули за угол избы. Телега опрокинулась, но порыв животных был столь силён, что лопнули кожаные ремни, и понеслась парочка дальше, свободная и от повозки, и от возницы.
        Пончик всё это видел, вбирал глазами, всей кожей впитывал горе неизбывное, ненависть слепую, ярость сатанинскую. А толпы монголов всё прибывали и прибывали, захватчиков было больше, чем жителей Рязани, и вот уже кое-где начались драки между самими нукерами, не поделившими женщину или сундук с добром. Впрочем, драки вспыхивали и гасли - грозные наказы Чингисхана довлели над монголами даже в пору вседозволенности. Город был ваш - грабьте, разворовывайте! - но будьте сплоченны, не распускайте рук, обнажайте оружие лишь против общего врага!
        Грабёж шёл и на западном конце Рязани, в палатах боярских, и на восточном, где стояли избы куда как скромные. Вот молодой, гогочущий нукер тащит за косу визжащую девушку, вот ещё один покружил на коне близ трупа боярыни и слез-таки, не поленился стянуть шубу кунью, отрезал деловито уши с серьгами жемчуговыми. А вот…
        - Что стоишь, раззява?! - Злобный крик ударил Пончику по ушам, пронзил до самых пяток.
        Он ужом извернулся, чтобы увидеть князя Романа Ингоревича на храпящем рыжем коне, а за ним - несколько сотен оружных всадников, в кольчугах, в бронях, в доспехах кожаных, а то и просто в шубейках.
        - Ур-ра! - заголосил Александр. - Наши!
        - Уходим, княже! - заорал боец в блестящем чешуйчатом панцире, но без шлема, с окровавленной повязкой на голове. - Исадскими пройдём!
        - За мной! - гаркнул Роман Ингваревич.
        Пончик, открыв рот, смотрел, как мимо проносятся княжеские дружинники, оставшиеся живыми.
        «А как же я?!» - чуть было не воскликнул он, но прикусил язык, завидя пробегавшего мимо гнедого коня с седлом, залитым кровью. Не думая, не чуя ничего, Александр бросился к гнедку, хватая того за гриву и свисавший повод. Конь не остановился сразу, опрокинул Пончика, проволок его по снегу и лишь потом замер, кося глазом, налитым красным.
        - Стой, стой, коняшка, - лихорадочно говорил Шурик, вскакивая. Не сразу попав ногой в стремя, он залез в седло, стараясь не думать о страшном и липком, и погнал коня вдогонку дружине.
        Конники Романа Ингваревича проскакали по всей улице, лишь изредка сталкиваясь с татарами, увлечённо растаскивавшими ценные вещи. Удалось и ворота Исадские проскочить без потерь, и лишь у ограды, обносившей Рязань и не выпускавшей беженцев, ратники попали под обстрел. Под расстрел.
        Пончик не видел даже, кто стрелял, сколько было тех лучников, но дружина теряла десятки убитыми и ранеными.
        - Вперёд! - надсаживался Роман Ингоревич, привставая в стременах.
        Рязанские сотни проскакали вдоль тына к северу, пока не обнаружили брешь, и повалили вон, толкаясь и теснясь. Стрелы летели вдогонку, но, чем дальше уходили кони, тем слабее был их убийственный полёт.
        Справа, оттесняя рязанцев к крутому берегу Оки, лавой примчалась монгольская конница. Гикая и свистя, татарва выхватывала луки, посылая стрелы, не целясь, - промахнуться по плотному скоплению людей было просто нельзя. И промахов не было.
        Рязанцы не вступали в бой - пригибаясь к холкам коней, закрываясь щитами круглыми и миндалевидными, они мчались вдоль берега, пока не показался отлогий скат. Отряд вынесся на лёд и поскакал на север, следуя замершему течению Оки.
        Монголы постепенно отстали, видимо боясь пропустить возможность пограбить захваченный город, а дружина вырвалась вперёд, уходя всё дальше и дальше - к Коломне.
        …Поздним вечером, когда стемнело, на западе, за лесами, за долами поднялось к небу яркое зарево - горела Рязань.
        Путь рязанцев был долог и скорбен - многие раненые не выдержали скачки и отдали Богу душу. Да и живым было не легче - у них за спиною остались родные дома - сожжённые дотла, родные люди - побитые насмерть. А что их ждёт впереди?..
        - Соберём повольников,[123 - Повольник - доброволец.] - говорил Роман Ингоревич, сидя у походного костра, - сколько их там есть, коломенских, да с округи стрясём. Кровавой юшкой умоются мунгалы!
        Боярин Вердеревский, сидевший рядом на стволе срубленного дерева и тянущий руки к костру, лишь головой покачал.
        - Эх, княже, - вздохнул он уныло, - сколько их и сколько нас… Не мы сила - они!
        - Вот и померимся, кто кого, - пробурчал князь. - А что нам ещё осталось? В лесах прятаться?
        - Да я ж ничего не говорю…
        Пончик, незаметно подсевший поближе к костру, лишь вздохнул тихонько. Он-то знал точно, помнил уроки истории - не одолеть им татар, ни за что. Пока на землях русских царит рознь, пока владимирцы и рязанцы, смоленцы и новгородцы, киевляне и черниговцы - враги и супротивники, о какой войне можно речь вести? Да, будут отчаянные попытки изменить кровавый счёт, будут наскоки и бунты, но сравниться с могучим ордынским войском, работающим как точный и чёткий, жестокий механизм, «оросам» было не дано.
        И самое мучительное, самое неприятное, чего не хотелось признавать, заключалось в том, что Русь была сильна и могла выставить войско не меньшее, а даже большее, чем у ордынцев. Вот только Русь в данное поганое время - слово собирательное, общее, надуманное книжниками. Нету никакой Руси, вот в чём беда. Есть то ли тринадцать, то ли четырнадцать больших княжеств, вроде Владимиро-Суздальского или Смоленского, и каждое из них поделено на десяток княжеств поменьше. И все эти вшивые князьки ожесточённо дерутся между собой, отстаивая свой клочок земли, стремясь захапать клочки у братцев и племянничков. Вот кто истинные враги народа! И ведь всю эту великокняжескую свору не уговорить, не вразумить - так и будут грызться между собой, топча поля, сжигая деревни, разоряя города. А пришёл с востока враг могучий, враг страшный, и единства даже словесного нету - каждый сам за себя трясётся. Монголы у ворот, а эти всё норовят друг дружку помутузить…
        Пончик уныло задумался. Так что же выходит, прав был Олег? Прав-то он прав, насчёт князей он всё верно говорил. Так ведь больше некому за русскую землю вступиться, кроме княжья! У них воины, им и на бой идти. Кто как не Юрий Ингваревич, князь рязанский, на ордынцев напал? Разбили его, да, так ведь сражался же, не захотел чести посрамить. Плохи те князья или так себе, а выбора нет - они одни способны противостоять Орде. И в этом главное. Орда - это враг, как ни крути. А врага положено уничтожать. Даже если он станет творить добро и содействовать прогрессу, даже если он заведёт почту и пустит ямщиков по дорогам, Бату-хан всё равно останется врагом. Захватчиком. Ненавистным, чья смерть желанна, чей уход спасителен…
        …Неожиданный треск сухих ветвей, а вслед тому ржание конское и голоса людские заставили и Пончика, и всех прочих встрепенуться, хватаясь за оружие.
        - Э-ге-гей! - разнёсся трубный бас. - Свои!
        На укромную поляну, где нашла приют разбитая - или недобитая - дружина Романа Ингваревича, выехал могучий, пышногривый конь. Всадник был под стать - высокий, широкоплечий, могутный, в мохнатом тулупе, из-под которого блестел пластинчатый доспех. За предводителем ехали ещё человек десять или больше.
        - Здравы будьте, - пробасил вожак. - Откуда путь держите?
        Князь поднялся и гордо задрал голову.
        - Ты сам-то кто будешь? - спросил он не без вызова.
        Пончик ожидал перебранки, а могутный обрадовался.
        - Да никак Роман Ингваревич пожаловали! - воскликнул он. - Славно! А я Еремей Глебович буду, воевода. Меня великий князь Юрий Всеволодович в Коломну наперёд шлёт, сторожей. А следом старшой сын князев прибыть должон…
        - Должон… - передразнил его князь. - Где ж вы раньше были, сальники хреновы?
        Воевода засопел.
        - Што, худо? - сумрачно осведомился он.
        - Хуже некуда. Побили нас мунгалы, а Рязань сожгли. Олега в полон взяли, один я спасся. И Юрия прибили, и Феодора, и Давыдычей. Ингварь нонче в Чернигове, да толку от тех черниговцев… Ежели и пришлют рать, то Рязань внове не подымется, и мёртвые не воскреснут…
        - Худо… - вздохнул Еремей Глебович.
        Кряхтя, он слез с коня и приблизился к костру, скрипя снегом.
        - Ты сам, князь, понимать должон, - проговорил воевода ворчливо, - кажный свою выгоду блюдёт, за своих держится. И не всякий скумекает, где и в чём польза. Не думай, княже, я Юрия Всеволодовича не хвалю. Бросил он Рязань, отдал, выходит, поганым на поругание. Грех это великий. А только что делать-то? Так ли уж много войска у великого князя? Со мною он две с лишним тысячи послал, четыре тысячи к Нижнему Новгороду отправлены, и ещё три тысячи Всеволод Юрьевич под Коломну приведёт. И всё на этом!
        - Ну, не так уж и плохо, - повеселел Роман Ингоревич. - Я-то всего и успел, что сотни три вывести. Еле пробились… Думаю, тысячу призовём в ополчение. Ты да я да Всеволод - этак наберём цельный… как его… слышь, «мунгал»?
        - Сам ты мунгал! - оскорбился Пончик, шмыгнул носом и проворчал: - Тумен наберётся, тьма народу. Угу…
        - Во-во! - подхватил князь. - Я что и говорю.
        Люди Еремея Глебовича всё прибывали, ходили вокруг, искали знакомых. Сам воевода с Романом Ингваревичем степенную беседу повёл, а Шурик нахохлился. Тоска его взяла. «Цельный тумен…» И что? Великая ли это сила - против семи-то туменов?
        Александр с тоскою глянул на восток - занималось хмурое утро 22 декабря. И до рези в глазах, до боли сердечной захотелось ему вернуться в славный 937-й, где и веры хватало, и любовь была, и надежда не умирала…
        Глава 15,
        в которой Олег встречает Новый год проездом
        Ворвавшись в Рязань, сотня Эльхутура рассеялась по улицам и переулкам, нукеры принялись увлечённо грабить богатый город, истреблять его жителей - в общем, отыгрываться за долгую осаду.
        Изай Селукович время зря не тратил, не шарахался по Рязани, а повёл своих на княжеский дворец - уж там-то их ждала знатная добыча!
        В хоромах их встретил лишь один хромой дедок, зело вредный, но точно знающий, с какого конца у меча остриё. Джарчи с Чимбаем ненадолго задержались, уделывая хромца, а после присоединились к остальным, торопливо взламывавшим замки на княжеских сундуках.
        Шубы собольи, на меху куниц и горностаев, одежды шёлковы, атласны, с аксамиту и парчи, роскошные шапки бобровые, сапоги из юфти и сафьяну - всякого добра хватало в сундуках Князевых. Олег сразу вернул долг куману, отдав доху кунью за шубу овчинную.
        Поднявшись в покои княгини, он пересыпал в баксон содержимое пары ларчиков, подумал, вернул всё обратно - и уложил в суму оба ларца. Искусной работы, выполненные из красного дерева, они были отделаны фигурными серебряными уголками, накладками из слоновой кости, инкрустированы каменьями - «тара» сама по себе кладом была! А внутри и понизи жемчугов розовых, и тяжелые ожерелья из ажурных золотых цветков с сердцевинами из яхонтов, и цепи, унизанные крупными сапфирами, и увесистые витые гривны шейные, и подвески, и перстни, и серьги. «На жизнь хватит…» - усмехнулся Сухов.
        Спустившись в палаты, он угодил на фуршет - нукеры притащили из кладовок и погребов вина и мёду, окороков и хлебов, яблок мочёных, изюму, сыру.
        - Присоединяйся! - сказал Джарчи, делая широкий жест.
        Олег присоединился с удовольствием. Он вовремя успел отрезать себе изрядный кус копчёного мяса, отхватить ха-арошую горбушку каравая, когда в палаты повалили кешиктены, решительно очищая помещение от нукеров Изая. Нукеры возмутились, но тут в хоромину пожаловал сам Бату-хан, а за ним повалили Чингизиды - Шайбани, Орду, Мункэ, Гуюк, Кюлькан. Степенно вошли Субэдэй-багатур и Сили Цяньбу.
        Сухов на цыпочках удалился, по ступенькам поднявшись на балкон, куда выходила дверь светёлки. Изай с бойцами прошмыгнули в комнату, а Олег остался на балкончике, благо тут и скамеечка нашлась - видно, княгинюшка её под ноги подставляла, в кресле сиживая. Точёные столбики перил хорошо скрывали сидящего, открывая ему скудный обзор.
        Откусывая то от каравая, то от окорока, Сухов откинулся спиной на резные балясины и стал свысока наблюдать за гулянкой вышестоящих.
        Баурчи, ведавшие ханским столом, быстренько организовали пир «по-походному» - затащили в хоромы маленькие столики, пока царевичи с полководцами чинно рассаживались по лавкам, а после торжественно внесли золотые и серебряные блюда с мясом. Чингизиды получили по блюду каждый - знак высшего почёта. Сили Цяньбу и Субэдэй делили одно блюдо на двоих.
        Баурчи встал на колени перед Бату-ханом и заговорил с выражением:
        - О, неодолимый доблестный хан! Да пошлёт Вечно Синее небо благословение на голову твою! Да посетит тень Священного Воителя эти палаты, где мы сидим. Пусть жёны твои двенадцать раз будут плодоносны, и их глаза озарятся радостью, увидев, что родился сын, а не дочь. Да не отступит никогда от тебя богатство! Да окружит твой шатёр тьма верблюдов, везущих злато, и тьма жеребцов, навьюченных серебром. А если кто умыслит зло против тебя, пусть того покарает бог Сульдэ, наслав тьму несчастий и бед!
        - Ой-е! - вскричали ханы и дружно отхлебнули из чаш княжеское вино.
        Баурчи поднёс Бату-хану золотое блюдо с горячим, сочащимся мясом и варёной головой барана. Батый взял двумя руками блюдо и поставил перед собой. Выхватив тонкий кинжал, он отрезал баранье ухо и передал блюдо старшему брату Орду, сидевшему справа. Большой и грузный, Орду быстренько вытер руки, вымазанные в сале, о полу собольей шубы с золотыми пуговицами и принял угощение.
        - Мой почтенный старший брат, - промурлыкал Батый, - я твой вечный нукер!
        Расчувствовавшись, Орду облизал щёки Бату-хана,[124 - Монголы не знали поцелуев.] твердя:
        - Ты одержишь девятьсот девяносто девять побед, достойных твоего деда! А я тут для того, чтобы отгонять от тебя желтоухих предателей!
        «А чего это я всухомятку?» - спросил себя Олег. Тихонько поднявшись, он пригнулся под низкой притолокой и вошёл в светёлку, где пили и закусывали нукеры Изая.
        Кружки Сухову не нашлось, и он отпил прямо из кувшина. Вино оказалось красным и сладким, тогда Олег отхлебнул ещё. Хорошо пошло!
        - А чего ты ушёл? - ухмыльнулся Джарчи. - Хан уже знает тебя, ты и в юрте его бывал… Вы с ним как друзья!
        Олег фыркнул.
        - Бурундук дружил с медведем, - проворчал он, - и стал полосатым.
        Нукеры рассмеялись, прикрывая рты, дабы не прогневать ханов.
        Изай вытер руку об правый гутул и потянулся за чаркой. Чимбай мигом плеснул ему вина.
        - Печень усыхает, как подумаю, сколько нам ещё топтать тутошние снега, - проворчал арбан-у-нойон.
        - Снега и в степи полно, - рассудительно заметил Судуй.
        - В степи нет лесов, - возразил куман, - там ничто не застилает взгляд!
        Осоловев от сытной еды и хмельного вина, Олег сказал:
        - Вы как хотите, а я спать завалюсь.
        Бросив на лавку пару шуб, он лёг и укрылся третьей. Сухов до того устал, что ни говор нукеров, ни галдёж ханов не помешали ему задремать. Мысли пошарахались, покрутились и стали успокаиваться, принимать ход неспешный и вялый…
        …Отдохнув как следует, Олег подкрепился остатками пиршества, прошёл к двери, переступая через храпящих нукеров, и выглянул в горницу. Верховного командования было не видать, одни следы жизнедеятельности повсюду. Погуляли ханы…
        Проверив, легко ли вынимается сабля, Сухов выбрался на свежий воздух.
        На улице было тихо. Северный конец города догорал - сизый дым стелился над чёрными, обугленными брёвнами.
        Савраска, привязанный к коновязи, радостно зафыркал, замотал головой - узнал хозяина.
        - Застоялся, что ль? - ласково потрепал его по шее Олег. - Ну, давай, пробежимся чуток…
        Конь был не против. Сухов проехал на южную сторону, ещё не тронутую пожарами, и, сам того не желая, догнал Бэрхэ-сэчена.
        Тысяцкий ехал, поторапливая чагравого, и как-то уж очень целеустремлённо. Олег не мешкал - заехал под защиту распахнутой створки ворот, подумав, что лучше не мозолить врагу глаза.
        Решив было воротиться до своих, Сухов задержался - поведение Бэрхэ-сэчена стало подозрительным.
        Минган-у-нойон заозирался, направляя коня к Успенскому собору. Спешился за оградкой, привязал коня и двинулся к церковному подвалу.
        - Чем дальше, тем интереснее… - пробормотал Олег.
        Живо спрыгнув с коня, он поспешил к храму. Подбежав к решётчатой двери подвала, Сухов сторожко спустился в стылый коридор. Из-за второго поворота выдавался дрожащий свет свечи.
        «Вечно приходится подслушивать, да подсматривать…» - мелькнуло у Олега. Осторожно выглянув, он рассмотрел широкую согбенную спину Бэрхэ-сэчена, читавшего некий пергамент или бересту - в потёмках не понять. Дочитав, минган сжёг послание, тут же достав чистый пергаментный листок. Открыл калямницу[125 - Калямница - писчий набор; пенал, обычно искусно разрисованный, в котором хранились бронзовая чернильница и калямы - заострённые тростинки для письма.] и начал сосредоточенно составлять ответ. «Или донесение?» - мелькнуло у Олега. Уж больно всё походит на суровые будни разведчика, заброшенного в тыл врага…
        Бэрхэ-сэчен пошевельнулся, и Сухов отпрянул за угол, порываясь уходить, да поживее. И тут он словно к полу прирос - из кельи донёсся взволнованный голос минган-у-нойона, выпевающий на чистейшей латыни:
        Te Deum laudamus:
        Te Dominum confitemur.
        Te aeternum Patrem
        Omnis terra venerator…[126 - Тебя, Бога, хвалим.Тебя, Господа, исповедуем.Тебя, Отца вечного,Вся земля величает…(лат.)]
        Обалдев совершенно, Олег попятился, покидая подвал и слыша доносившееся: «Sanctus, sanctus, sanctus Domine…»[127 - Свят, свят, свят Господь… (лат.)] Бесшумно поднялся по ступеням. Спотыкаясь на ровном месте, добрался до ворот, за которыми его радостно приветствовал савраска.
        - Тихо ты, животное, - цыкнул на него Сухов. Коняка в ответ пихнул его мордой в спину, приглашая будто: поиграем?
        Но хозяину было не до игр. Напряжённо наблюдая в щёлочку за подвалом, Олег дождался, пока оттуда покажется Бэрхэ-сэчен, сядет верхом и уедет прочь, после чего опять покинул савраску.
        Бегом спустившись в подвал, он на ощупь снял огниво с пояса, запалил трут и возжёг свечу - огарок, оставленный Бэрхэ-сэченом.
        «Ах, как ты не прост, враг мой!» - подумал Сухов, подбирая с полу почерневший пергамент, раздавленный гутулом. В некоторых местах кожа не прогорела до конца, и чернила лишь чётче выступили, виясь коричневой вязью. Олег разобрал пару слов: «…во славу Божью», «убить» и «Бат». Бат? Написано было «Bathus». Надо полагать, речь шла о Батые. Убить Бату-хана?
        - Не слабо… - пробормотал Сухов и принялся искать ответ Бэрхэ-сэчена на полученное письмо.
        Мысли в голове вихрились. Слишком всё было неожиданно. Да, это слово подходящее. Он чего угодно ждал от Бэрхэ-сэчена, но такого… «Копчёный»-католик! Каково?! Выходит, этот монгол - двойной агент? Э, нет… Тут иное. Возносить молитву с таким трепетом мог лишь глубоко верующий человек. Так что Бэрхэ-сэчен скорее суперагент папы римского в монгольском стане. Вряд ли он напрямую связан с Римом. Наверное, член какого-нибудь ордена. Хотя, кто его знает?
        Олег ощупал все кирпичики-плинфочки, пока не расшатал тот, на ребре которого имелись три насечки. Вытащив плинфу, он достал свернутый в трубочку пергамент.
        Почерк Бэрхэ-сэчена был коряв, но понятен. Текст на латинском был краток: «Батый будет убит». И подпись: «Брат Иоганн».
        - О, как… - шепнул Сухов.
        Он аккуратно свернул записку и сунул её обратно в щель между кирпичами. Не будем нарушать связь с Центром, брат Иоганн…
        Загасив свечу, Олег вышел на свет, рассеян и задумчив. Ему вспомнился Киев и то, как он гнался за двумя монахами. Ох, недаром та погоня показалась ему странной! Бэрхэ-сэчен наверняка уводил за собою прыткого сотника, позволяя монаху скрыться. Возможно, так оно и было. И не волновали тысяцкого вовсе убийства послов Гуюк-хана, брат Иоганн просто уберегал свою тайну от чужих глаз и ушей. Подстраховаться решил, ведь Олег вполне мог услышать и увидеть лишнее - и этого было достаточно для вынесения приговора, ибо только мёртвые умеют хранить секреты.
        Сухов вскочил в седло, и саврасый бодро порысил вдоль по улице.
        Разграбив и спалив Рязань, тумены Бату-хана двинулись в поход по Оке. Первым под руку попал Переяславль-Рязанский, удобно расположившийся на возвышенном берегу Трубежа у впадения в него Лыбеди. Эти две реки опоясывали холм, на котором стоял город, а затем несли свои воды в Оку. С холма открывался прелестный вид на заливные заокские луга, тут и там поросшие лесом. Неподалёку, на Борковском острове, шумели вековечные сосны, мощными корнями сцеплявшие песок навеянных ветром дюн.
        Но вся эта красота не имела значения в походе, а переяславцы глядели со стен лишь на неисчислимое войско.
        Первыми пострадали переяславские посады - Чёрный, Верхний и Нижний, а после пришёл и черёд самого города. Самой природой защищённый речными потоками и обрывистыми берегами, Переяславль лишь с западной стороны имел насыпной вал и ров.
        Долго крепость не простояла, пала, но город уберёгся от полного истребления, от резни и пожара - ордынцы лишь ограбили избы да терема, пошарили по амбарам и лабазам. Некогда было им предавать град сей огню и мечу - тумены шли воевать Коломну, городишко, что стоял на мысу меж реками Москвой и Коломенкой.
        В бесконечных войнушках и дрязгах Коломна переходила из рук в руки, то Владимиру доставаясь, то Рязани, а нынче городишко сей замер в неустойчивом равновесии, уж и не зная толком, кому принадлежит. Юрий Всеволодович, великий князь владимирский, полагал, что ему, оттого и войско послал оборонить свои пределы - и оголяя стены стольного града на Клязьме. Это ему ещё аукнется, а пока что мелкие воинские формирования Романа Ингваревича, Еремея Глебовича и Всеволода Юрьевича копили силы, прирастая ополчением, и ждали прихода войска большого, ордынского.
        Тумены передвигались не быстро, лишь на двенадцатый день выйдя к цели своего пути, так что новый, 1238 год Олег встретил в дороге - он так и не привык отмечать сей праздник в первый день марта. 31 декабря, полночь, перезвон курантов, наряженная ёлка, запах мандаринов, звон бокалов с шампанским - все эти приметы Нового года жили в нём с малых лет.
        Дневок практически не делали, а место последней ночёвки совсем уж близко располагалось к Коломне, так что татары подошли к городу в полдень. Ни кони, ни люди просто не успели утомиться, разогрелись только.
        Когда ордынцы выбрались на берег Москвы-реки, то увидели на другом берегу крепость с башнями, заключавшую в себе дома и церковь Воскресения. Коломна была поменьше Рязани, и укрепления её не впечатляли - вал да ров.
        Весело горели два моста, переброшенные к воротам, за стенами коломенскими в ясное небо поднимались пушистые печные дымки, а на поле между лесом и градом стояли полки пешие и конные. Над ними вился парок дыхания.
        Кавалерии и пехоты было половина на половину, а перед строем из снега торчали надолбы - наклонные частоколы, защищавшие от конной атаки. Напорется лошадь на остро заточенные колья - издохнет сразу или помучается, а обездвиженный всадник - находка для стрелка.
        Острый глаз Сухова разглядел, что дружин было две или даже три, они стояли особняком.
        - Тысяч десять, от силы, - сказал он вслух.
        - Восемь, - поправил его кто-то.
        Олег оглянулся и увидел, что рядом остановился сам Субэдэй-багатур.
        - Восемь с половиной, - оспорил это утверждение подъехавший Бурундай.
        - Может, и так, - проворчал Субэдэй. - Ты вёл счёт двумя глазами, я - одним. В бой пойдёт твой тумен, Бурундай. Твой - и Кюлькана.
        - Повинуюсь, - склонил голову темник, но довольную ухмылку ему скрыть не удалось.
        Бурундай взмахнул рукою, и тут же загудел большой барабан-наккар. Тумен-у-нойон выпрямился в седле, обозревая свои тысячи и сотни.
        Хрипло завыли рога - над войском закачался хвостатый туг хана Кюлькана, младшего сына самого Чингиза.
        Хан вышел на берег, отыскав небольшую возвышенность. Бурундай расположился неподалёку.
        - Хуррагш!
        - Хуррагш! - издал Селукович тот же клич и добавил: - Оросы нас заждались уже, заколели, на холоде стоя! Ничего, сейчас разомнёмся… Мигом согреются!
        Тысяча Бэрхэ-сэчена пересекла реку Москву и вышла на противоположный берег, и вот уже оба тумена на позиции. Зарокотал наккар, замелькали белые и чёрные флажки сигнальщиков. С гиканьем и визгом вперёд бросились доблестные лучники, закручивая «хоровод». Ту же методу применил и тумен Кюлькана. Две «карусели» закружились между нукерами и воями.
        Дружины московская и владимирская, полк коломенский попали под перекрёстный огонь, стрелы разили в упор, будто кто незримый всаживал тонкие кинжалы, втыкая по рукоять, не разбирая, есть ли на бойце панцирь али нет его.
        Сборное воинство заволновалось, отвечая стрельбой да метанием копий. Ополченцы мастерски орудовали пращами, выпуская по врагу увесистые окатыши.
        Лучники монгольские падали с коней, но сильно проредить их ряды ополчению не удавалось.
        Дворяне, уверенные в том, что тяжёлой конницей «мунгалы» не воспользуются, побоятся надолбов, ринулись в атаку, обходя рогатые заграждения.
        А монголы решились на «тулгама» - встречный обход. Ордынская конница понеслась двумя потоками, стремительно обходя москвичей, владимирцев, уцелевших рязанцев с флангов, - и ударила им в тыл. И пошла сеча.
        Конный рубился с конным, скаля зубы и честя противника последними словами, лошади крутились, храпели и ржали, то пятясь, то наседая друг на дружку, кусая за круп и лягаясь. Одни кони поворачивали назад, другие, сбросив всадников, вставали на дыбы и падали. Пытаясь подняться, окровавленные скакуны корчились на земле.
        Злее всех бились уцелевшие рязанцы - им терять было нечего, а пепел родного города стучал в сердцах. Отчаянная смелость бойцов Романа Ингваревича помогла не сгинуть сразу, а собрать силы и даже перейти в контратаку.
        Мечи и топоры рязанские разили врага без пощады, и всадникам доставалось, и коням, так что предсмертные вопли раздавались вперехлёст с конским ржанием и храпом. Кровь лилась потоками, её было так много, что снег таял и ноги скользили в розовой жиже. Но острое желание возмездия пересиливало и вело бойцов от подвига к подвигу. Вот только враг был сильнее, и строй рязанцев таял, а убыль никем не пополнялась. Москвичи бились отчаянно, но в атаки не бросались, держались кучкой, сберегая себя. Владимирцы, правда, наседали на ордынцев, но непоследовательно - приступят, пробьют место, займут позицию - и отходят. Соберутся с силами, и снова в бой. И опять откат.
        Коломенцы, те бились в полную силу, орудуя всем, что в руки взяли, будь то дубина или меч. Вот только опыта у воев не было совершенно, а на одном желании побить врага далеко не уйдёшь.
        Олег поглядывал по сторонам, стараясь не отстать от «изаевцев». На него наехал густобородый воин в круглом шлеме, покрытый кольчугой с ног до головы, - на голове плотно сидел кольчужный капюшон с прорезью для лица, на ногах - доспешные чулки.
        Его меч обрушился на Олега сбоку, но был отведён саблей. Приняв удар «мэсэ» на умбон, Сухов рубанул своей «хэлмэ», надеясь если не развалить доспех, так хоть руку противнику отбить. А тот извернулся, делая выпад, и чуть было не достал Олега остриём.
        В этот момент вмешался Джарчи, вооружённый копьём с крюком.
        - Кху! - вскричал он, цепляя бородатого в кольчуге, и сдёрнул того с седла. Витязь рухнул под копыта и затерялся за бешеным мельканием ног и хвостов.
        Сбоку вылетели три не то владимирца, не то коломенца. Просвистела около уха стрела. И сразу два пеших копейщика вынеслись на Сухова - одно копьё просадило Олегов плетёный щит, другое скользнуло по доспеху. Савраска правильно понял отданную ему команду и бросился на копейщиков, сшибая тех с ног.
        Изай Селукович прикрыл его с тылу, а после, с Тайчаром и Судуем, ударил по толпе воев, заслоняя их озверелые лица и рты, распахнутые чёрной бранью. Сабли мелькали в воздухе, мутно взблескивая окровавленными лезвиями, вои падали мёртвыми и калечеными. Вот просел конь под арбан-у-нойоном, пал мёртвым под ударом копий, но недолго Изай бился пешим - уделав двоих, вскочил на запасного мерина, подведённого верным Джарчи. И снова в бой, снова рубка и колка, снова с обеих сторон творились умертвия, и души убиенных отлетали, как искры над костром.
        Вступая то в один поединок, то в другой, Олег стал незаметно смещаться на левый фланг. И успел заметить пример безрассудства - полдесятка ополченцев с одними охотничьими луками, вскочив на коней, потерявших своих всадников, ринулись в самую гущу «мунгалов». Безумцам сопутствовала удача - они прорвались через монгольские тысячи и вынеслись на берег Москва-реки.
        И это был последний успех - нукеры погнали рязанцев, владимирцев, коломенцев на их же надолбы, окружили и принялись методично изничтожать.
        Круговорот боя вынес Олега на реку, ближе к берегу, где стояли, окружённые кешиктенами, Батый и Кюлькан.
        В этот момент пошла на прорыв московская дружина, изрядно потрёпанная и прореженная, а сын владимирского великого князя Всеволод трусливо бежал с поля боя, окружённый сотней конников, да и ускакал «прямоезжей дорогой». Славный воевода Еремей Глебович пал смертью храбрых, а дольше всех бился Роман Ингваревич, заслужив уважение ордынских воинов. Но и он погиб, так и не отомстив за Рязань.
        Кешиктены дружно подались на левый фланг, оберегая ханов от москвичей, но этот манёвр не представлялся опасным - вдоль берега перетаптывались конные сотни Бэрхэ-сэчена. Свои же! Уберегут ханов.
        Олег видел широкие спины конников, обтянутые куяками, направляясь к ним, - и тут начали происходить события. Один из нукеров развернулся в седле, натягивая лук, и выпустил стрелу, метясь в Батыя, застывшего на берегу, словно конная статуя.
        Мелькнуло искажённое лицо Савенча, обряженного в кольчугу, с шеломом на голове, а в следующее мгновение Сухов резко подался вбок, выставляя щит и отлавливая стрелу. Сердце едва успело ударить раз, как сосед Савенча - Олег узнал Тотура - тоже выстрелил. И промахнулся - стрела пробила горло хану Кюлькану.
        Кешиктены повалили валом, заполошные крики и вой понеслись отовсюду, и Сухов заспешил убраться прочь. Быстро поклонившись Батыю, лицо которого покрывала мертвенная бледность, он смешался с нукерами Бурундая. Истинного героя украшает скромность…
        А тумены были до того распалены ненавистью, до того уязвлены гибелью Кюлькана, что даже грабить не стали Коломну - город спалили дотла. Часом позже та же участь постигла и Свирелеск.
        - Ненависть как соль, - вздыхал мудрый Изай. - Соль-гуджир, выступающая в низинах, делает землю бесплодной. Ненависть делает степь безлюдной…
        Все ордынцы были взволнованы, переговариваясь испуганными шепотками, - Кюлькан был единственным Чингизидом, погибшим на поле боя. Не предвестие ли это? Не знамение ли? Неужто бог Сульдэ оставил тумены своей милостью?
        И только Бату-хан оставался спокоен. На людях «великий» свирепел и лютовал, хлеща плетью воинов тумена, коим командовал Кюлькан. «Как вы, - орал хан, - желтоухие собаки, пожравшие труп своего отца, пропустили стрелков-оросов?! Как допустили? Как смели?!» Но, сидя в своей юрте, Батый наверняка улыбался, ибо младший сын Великого Воителя был его недругом. Кюлькан, молодой и наглый, никогда не скрывал своего презрения к Бату, называя хана «бабой с бородой». И вот оно, отмщение! Но положение обязывало.
        Олег, оглушённый и опустошённый битвой, усталый донельзя, приплёлся в становище, благословляя Бога за то, что остался цел и невредим, да и верного савраску лишь забрызгало чужой кровью. Повезло… Раньше Сухов полагал, что только опыт и умение позволяют воину дожить до старости, не сложить голову в сражении. Позже он понял, что есть и судьба. Будь ты хоть трижды опытным воителем, но не уберечься тебе от шальной стрелы, пущенной навесом. Кому она достанется? У кого отнимет жизнь, падая с высоты и разя калёным жалом? У тебя? У товарища твоего, разгоряченного боем? А у того, кому не повезёт!
        Нет непробиваемых щитов и панцирей, нет и вечных коней. Смерть многолика, а судьба одна. Выпал тебе несчастливый жребий - смирись и прими его, как подобает воину, с достоинством. И пусть смертный ужас рвёт тебе горло, пытаясь вырваться диким криком - стисни зубы, не позволь себе умереть, скуля и ноя…
        …Под вечер того же дня недобитых местных жителей погнали расчищать поле боя от трупов человечьих и лошадиных. На грязный, кровавый снег коломенцы натаскали бревён, дверей, оконниц, саней, оглобель, поленьев и валежнику, а нукеры бережно укладывали на дрова погибших товарищей. Привязывали к холодным ладоням окровавленные сабли, ставили на грудь мертвецам чаши с зерном и мясом.
        А в самом центре гигантского погребального костра сложили большую кладку дров для тела хана Кюлькана. К ногам Чингизида сложили задушенных Уржэнэ и Хоахчин, «луноликих» наложниц пресветлого хана, тут же полегли его любимые кони.
        - О, багатуры! - возопил главный шаман, вскидывая руки к небу. - Да вознесутся ваши тени, подхваченные дымом священного костра, за облака, в алмазный дворец Сульдэ! Явитесь к Священному Воителю, пополните отряд павших героев!
        Загремели барабаны. Завыли, заревели трубы. Тридцать шаманов в юбках из белых песцов, с медвежьими шкурами на плечах, забили в бубны, пошли вокруг гигантского погребального костра, приплясывая, кружась и камлая, издавая пронзительные вопли.
        Суровые нойоны с факелами подожгли костёр с восьми сторон. Огонь занялся неохотно, но постепенно он набирал силу и вот заревел, завыл, с низким гулом, с торжествующим рыком пожирая дерево и трупы.
        Окоченевшие тела отогревались в неистовом жаре - их головы медленно запрокидывались, руки сгибались, а ноги распрямлялись. Павшие словно нежились в огне, готовясь обратиться в прах и пепел - и освободить душу от телесных оков.
        Заслоняясь руками от яростного пылания, нукеры расходились, освобождая всё больший и больший круг - ничейную полосу между миром живых и обителью мёртвых.
        - Байартай![128 - Байартай! - Прощай! (монг.)] - вопили шаманы.
        - Байартай, байартай… - глухо и мощно вторила толпа.
        Вечером Олег отдыхал у костра рядом с юртой Изая. Он лениво спорил с Джарчи о природе загробного мира, когда показалась группа кешиктенов - на конях и с факелами в руках. Сухов медленно поднялся. Гвардейцы торжественно и молча подвели к нему великолепного вороного коня с уздою, украшенной фигурными золотыми бляхами, с чеканным налобником, изображавшим пантер в свирепой схватке. А уж седло, отделанное по краю розоватыми жемчужинами, и вовсе походило на ювелирное украшение.
        Двое других кешиктенов с поклоном сложили к ногам Олега роскошный поперечно-полосатый куяк - детали из кожи носорога покрыты лаком и расписаны красной краской, а стальные нагрудник, наспинник, оплечья и наручи - отполированы до блеска.
        На куяк гвардейцы уложили позолоченный шлем и саблю в зелёных сафьяновых ножнах, изукрашенных накладками из драгметаллов.
        Ещё раз поклонившись, кешиктены удалились. Остолбеневший, очарованный блеском доспехов, Джарчи еле вымолвил:
        - А… чего это?
        Из юрты показался Изай Селукович. Усмехнувшись, он сказал:
        - Хельгу уберёг от гибели самого хана Бату. Это - награда.
        - О-о! - только и выдохнул Джарчи, молитвенно заводя глаза.
        - А Бэрхэ-сэчена понизили до сотника! - добавил арбан с раздражением. - Дурака такого…
        - А кто тогда в тысяцких?
        - Тугус-беки, - буркнул Изай и шагнул в юрту. Из-за полога голос его прозвучал глухо: - Спать всем! Завтра в поход!
        …Утром следующего дня тумены двинулись по льду реки на запад. На Москву.
        Глава 16,
        в которой Олег уходит в самоволку
        Леса по берегам Москвы-реки стояли дремучие, тёмные и непроглядные - всё сосны да ели, никаких тебе сквозистых рощиц, как в Рязани, где ни спрятаться, ни скрыться. А здесь чуть отойдёшь за деревья, сделаешь пару шагов, и нет тебя - хвоя укроет, не выдаст.
        В этих глухих, непролазных местах издревле, от начала времён, жили охотничьи племена - меря, эрьзя, они же арису, черемисы, мурома, мещера. Варяги их всех скопом прозывали финнами, считая великими охотниками, искусными в колдовстве. Лесные деревушки прятались в самой глубине дебрей, в краю болот и ветровалов, куда не добирались жадные конунги, а после и князья.
        …Тумен Бурундая двигался в арьергарде, прикрывая войска с тылу. Хотя от кого тут прикрывать? От мерян? Вполне возможно, что лесовики не раз и не два выходили к реке, наблюдали за туменами - и уходили прочь. Они могли легко обогнать монголов и пройти к Москве, предупредить о приближении степняков, да только что мерянам те горожане? Москвичи сами по себе, они сами по себе.
        Олег отстал от своего десятка - чембур лопнул, которым он к седлу вьючного сивку привязывал. Махнув рукою обернувшемуся Джарчи, он спрыгнул с вороного и занялся ремонтом. Сивка и бурка были в связке, они одинаково тянулись к Сухову мордами, выпрашивая угощение или хотя бы толику внимания. Потрепав обоих, Олег туго связал концы чембура.
        Савраска отдыхал поодаль, копытом разгребая снег. У Сухова мелькнула мысль, что неплохо бы проверить копыта и у воронка. Дарёный конь как раз повернулся к нему, кося хитрым глазом. Олег похлопал его по морде и присел, решив глянуть, не стоптал ли вороной свою «обувь». Это его и спасло - длинная оперённая стрела пробила коню шею. Дико заржав, воронок взвился и упал, забил задними ногами, расшвыривая снег. Сивка с буркой испугались и кинулись прочь, а Сухов откатился под защиту вороного, по шкуре которого ещё пробегала дрожь.
        Олег внимательно следил за лесом, но за деревьями стыла тишина. Кто стрелял? Зачем стрелял? Неужто мерянин какой решился-таки на отважный поступок? Собрался с духом и оказал сопротивление захватчикам? А что? Чужак один, никто не увидит и не узнает, а спина широкая, не промахнёшься…
        Сухова ситуация злила, просто из себя выводила. «Трус паршивый, - еле слышно шептал он, - покажись только!»
        Саадак был приторочен к седлу, Олег тихонько достал лук, вынул стрелу не с острым, а с серпообразным наконечником - срезень. Таким, если попадёшь, всю кровь выпустит. Доспех срезнем не возьмёшь, но откуда у мерян кольчуги и брони? А мерянин ли лишил его коня?.. Неужто Бэрхэ-сэчен решил-таки свидетеля убрать? Не, это вряд ли…
        Быстро темнело, но Сухов по-прежнему не двигался, всматриваясь в заросли на берегу. Ни одна веточка не шелохнулась, даже шапочка снега не упала с еловой лапы от неловкого движения - лесовики не делают неловких движений.
        Мерянин возник вдруг, как будто ниоткуда. Не было никого - и вот он, проявился, гад. В доспехе из толстой кабаньей кожи, в меховых штанах, в бесформенной шапке кулем, бородатый и заросший, мерянин походил на лешего. Он шагал крадучись, высоко поднимая ноги со снегоступами и неслышно проминая наст. В руке он держал большой лук, обмотанный берестой.
        Олег мягко улыбнулся, испытывая злую радость близящегося отмщения. Оттянув стрелу правой рукой, выпрямив лук левой, он резко изогнулся, показываясь над тёплым ещё гнедком, и выстрелил.
        Реакция у мерянина была отменной - лесовик успел растянуть лук, но срезень, выпущенный Олегом, долетел быстрее, пронзая кабаний панцирь близко от сердца. Мерянская стрела ушла в снег. Охотник рухнул на колени и завалился на бок.
        Выждав ещё немного, Сухов встал и направился к охотнику, обшаривая глазами лес. Вроде чисто.
        Встав над мерянином, пускавшим кровавые пузыри, Олег холодно спросил его:
        - Зачем ты убил моего коня?
        - Я хотел тебя убить… - прохрипел охотник.
        - Зачем? Что я тебе сделал?
        - Панцирь красивый, блестит… И сумы полны…
        - Воровать нехорошо, - сказал Сухов за мгновение до того, как сабля перечеркнула мерянину горло.
        Не оглядываясь, он поспешил к воронку, снял с него седло и сбрую. Савраска так и стоял неподалёку, хрумкая скудной лесной травкой. Услыхав тихий свист Олега, скакун вскинул голову, продолжая перетирать траву зубами, и подбежал трусцой.
        - Молодчина саврасая, - проворковал Сухов, седлая верного друга. - И что бы я без тебя делал?
        Вскочив в седло, он поспешил отъехать, внимательно поглядывая по сторонам. Снег на реке был истоптан до льда, тысячи копыт раскрошили и сам лёд, растолкли осколки в пыль и перемешали её с навозом. Искать тут следы сбежавших сивки с буркой просто нереально.
        - Нервные больно, - пробурчал Олег. - Да, савраска?
        Конь мотнул головой, будто соглашаясь.
        Глубокие следы, оставленные слева от дороги, привлекли внимание Сухова. Тут явно прошли две лошади.
        Олег поворотил савраску в лес, читая то, что было написано на снегу. Вот лошади разошлись, но недалеко. Идут рядом, в двух шагах друг от друга. Это понятно - чембур удерживает их вместе. Ага! Вот между двумя цепочками следов куст, с которого стряхнули снег. Видать, поводом задели. Значит, точно сивка с буркой, больше некому.
        Следы петляли, заводя всё дальше и дальше в лес. Неожиданно савраска заржал - и ему ответили.
        - Вот вы где…
        Пытаясь разойтись и выпутаться, сивка с буркой захлестнули чембур петлёй вокруг дерева и теперь стояли, печально глядя на Олега.
        - Дурни, - ласково сказал Сухов. - Дурень сивый и дурень бурый.
        Кони глубоко вздохнули, словно поддерживая это мнение.
        Распутав чембур, Олег накрепко привязал его к седлу. К этому времени тьма сгустилась настолько, что отдельные стволы деревьев сливались, чернея на еле отсвечивавшем снегу. И куда теперь? Возвращаться к реке или искать ночлег в лесу? Чертыхнувшись, Сухов не стал садиться верхом, а пошёл впереди, потянув саврасого за собой.
        Впереди вроде посветлело, сосняк поредел, открывая пологий холм, поросший молодыми ёлочками. Разглядеть эти подробности Олег не смог, но ладонью ощутил касание колючих верхушек.
        С вершины холма ему привиделся слабый огонёк. Остановившись, Сухов напряг зрение.
        Сперва он услышал - слабый далёкий скрип, словно дверь приоткрыли. И тут же глаза уловили красноватый отблеск. Сухов улыбнулся. Ага! Кажется, переночевать удастся в тепле!
        Он осторожно пошагал вперёд, проваливаясь в снег по колено, а потом его нос уловил слабый запах дыма.
        - Верным путём следуем, товарищи, - пробормотал Олег.
        Савраска понятливо фыркнул.
        Неожиданно ногам стало свободно - снег был расчищен, а впереди, шагах в десяти, громоздилась приземистая избушка. Да нет, изба, и не маленькая. Пятистенок, как минимум. А выстроен он был в интересной манере - нижний венец из мощных брёвен не в землю уходил, а покоился на череде могучих пней, поднимаясь, будто на сваях. Толстые корневища смотрелись, как пальцы когтистые - курьи ножки!
        Разглядеть все эти архитектурные излишества Олегу помог факел, чадивший в держаке у двери. Примотав поводья к коновязи, Сухов вежливо постучался. Ему отперли, не спрашивая, кто пришёл.
        Он ожидал увидеть согбенную Бабу-ягу с клюкой, а свет обрисовал молодую женщину с длинной чёрной косой, переброшенной на грудь. Кстати, весьма выдающуюся грудь - в обоих смыслах.
        Олег хотел было поздороваться и попросить о ночлеге, но женщина сказала спокойным, обычным голосом:
        - Проходи, Олег. Я уж и факел выставила, чтобы не заплутал.
        - Кто ты? - спросил Сухов в изумлении.
        - Крестили Варварою, зовут же Чарою. Проходи, а то всю избу выстудишь.
        - У меня кони…
        - Конюшня с той стороны. На-ка, возьми факел.
        Растерянный, Олег взял трещащий факел и повёл лошадей «на ту сторону». Конюшня оказалась не маленькая, на шесть денников, но лишь один был занят - старой кобылой, безразлично встретившей новых постояльцев.
        Сухов завёл коней, распряг их, тщательно протёр каждого пуком соломы, подсыпал сена, подлил в поилку воды из бочки.
        Заперев двери конюшни на засов, он потушил факел и вошёл в дом.
        Потолки тут были низковаты, но всё выглядело добротным и прочным. В сухом воздухе разливались запахи смолы и хвои, перебиваемые ароматами сушёных трав, пучки которых были развешаны по стенам.
        В большой печке, сложенной из камней, гудело пламя, но топили её не по-чёрному - сходящийся кверху дымоход выводил чад наружу, не пачкая сажей потолков. На полицах, на тяжёлом, крепком столе, на широком подоконнике горели толстые восковые свечи, наполняя комнату тёплым, трепетным сиянием. В одном углу стоял гигантский сундук, окованный бронзовыми полосами, в другом находилась кровать - основательный лежак с кипою кошм, застеленный холщовой простынёю и одеялом из беличьих шкурок. «Большая подушка просто обязана быть набитой пухом лебяжьим», - подумал Сухов, оглядываясь в поисках хозяйки.
        Варвара появилась из маленькой, низкой двери в незанятом углу. Женщина вышла босой, в одной рубахе, коса её была расплетена.
        - Банька растоплена, - сказала она. - Раздевайся, я тебя вымою. У меня тут шесть уваров из трав, они смоют усталость и вернут силы.
        - Скажи, пожалуйста, откуда тебе известно моё имя?
        - Ведьма я, - дала Варвара простое объяснение. - Ведунья.
        - И колдунья? - улыбнулся Олег.
        - Колдую помаленьку…
        - А не боишься одна жить?
        - Откуда ж страху браться, когда одна?
        - А если придёт кто?
        - Не придёт. Покружит, покружит, да и убредёт себе восвояси.
        - А я?
        - А тебе я огнем посветила, чтобы не сбился с пути…
        Сухов разделся. Варвара тоже стянула с себя рубаху, спокойно и непринуждённо, изящно согнулась на входе в баньку, и Олег облизал сохнущие губы, любуясь круглой попой, всеми плавными изгибами и западинами великолепного тела.
        В бане было жарко, пахло волглым деревом и смородиновым листом. Огонь из печи-каменки освещал всё кругом шаткими красными отблесками.
        Сухов разглядел огромную деревянную бадью, полную горячей воды, но глаза стремились вернуться к Варваре, жадно оглядывая покачивающиеся груди. Эти атласные шары нежной и теплой плоти с напряжёнными розовыми сосками просто не могли подниматься так высоко, а они дерзко не поддавались тяготению, вызывающе кругля прелестные формы. Олегу стало немного стыдно, потому что желание его проснулось и демонстрировало себя слишком откровенно.
        - Полезай, - приказала женщина.
        Олег послушно забрался в бадью. О-о! Когда это он в последний раз мылся? В Онузе небось. Смыть грязь и пот - какое это наслаждение! Степнякам этого не дано понять.
        Нежные руки коснулись его. Сухов покосился на длинные пальцы, сжимавшие мочалку, и даже глаза прикрыл.
        Варвара окунула мочало в горшок с травяным настоем и стала тереть Олегу спину, потом плечи. Её груди мячами катались у него по спине, странно успокаивая, а ладони ведьмины вытягивали усталь из натруженных мышц.
        Чистый и разморенный, Олег вылез, и Варвара окатила его ушатом тёплой воды. Здорово!
        - Потри мне спинку, - попросила женщина, изгибаясь и кладя руки на лавку.
        Сухов испытывал в этот момент странную гамму чувств - неистовое желание близости уживалось в нём с полным душевным покоем.
        Не в состоянии унять сумятицу мыслей, Олег принялся тереть узкую ведьмину спину, любуясь тем, как тонкая, изящная талия круто переходит в бёдра.
        Сухов со старанием растёр неподатливые, тугие ягодицы, протянул руки дальше - и незаметно овладел Варварой. Уронив мочалку, он стиснул бёдра женщины и задвигался, выдерживая пленительный такт толчков. Потом перевёл руки на узкую талию.
        Варвара застонала, ещё круче прогибая спину, подалась к нему. Олег продвинул руки, охватывая груди, сжал их. Сладкие стоны и горячие аханья женщины перешли в долгий прерывистый крик, обоих затопило жарким приливом любострастия, и Сухов постепенно замер, бурно дыша и продолжая тискать упругие выпуклости.
        Варвара первой освободила своё лоно и выпрямилась, потянулась, закидывая руки за голову.
        - Спасибо тебе за любовь и ласку, - сказала она, мило улыбаясь. - Теперь мой черёд.
        Ведьма вышла из бани, Олег последовал за нею. Сняв горшок с печи, Варвара поставила его на стол и большим деревянным черпаком наполнила глубокую миску.
        Сухов почувствовал слабое головокружение - он был голоден, как стая некормленых волков. Что там было, в той Варвариной похлёбке, Олег так до конца и не разгадал. Мясо было, грибы, лучок, приправы какие-то, ягодки разваренные, с кислинкой, и ещё что-то, и ещё…
        Сухов не съел свою порцию, он её проглотил. Схомячил и добавку. А, насытившись, развеселился - голый нукер войска Батыева сидит рядом с красивой женщиной, нагой и ласковой. И ест сборную солянку!
        - Ты знаешь моё имя, - сказал Олег, - а тебе известно, кто я?
        Ведьма улыбнулась.
        - Ты пришёл с войском великого воителя, покорителя степи.
        - И тебя не трогает, что этот покоритель проходит по здешним землям с огнём и мечом?
        - А должно трогать? - с интересом спросила Варвара. - Олежа, не морочь себе голову. Русские дружины хаживали в походы на степняков, те шли в набеги на русские грады. Так было всегда.
        - Такого набега, как ныне, ещё не было.
        - Но и такого окаянства, такого великого числа богомерзких грехов тоже не случалось. Князья превысили всякую меру, причиняя зло, и вот, воздалось им сторонним злом. Батый не ведает, что направляем и водим Вседержителем, и ты не знаешь того. Ты, Олег, часть силы той, что ныне творимым лихом уравновешивает лихо, уже причинённое государями этих земель, и тем достигает блага.
        - Добро из зла?
        - А разве бывает иначе? Доброта - это не деяние, ибо любое деяние - зло, а раз так, то добро - не сущее, добро - не бытует в мире, но будет тотчас явлено, как только одно зло победит другое. А посему не терзай душу зря - правда на твоей стороне…
        Олег, как зачарованный, смотрел на мерцающие огни свечей. Картины прошлого сплетались с картинами грядущего.
        - Утоли печаль, добрый молодец, - тихо сказала Варвара. - Ты обязательно встретишь свою возлюбленную…
        Олег сильно вздрогнул, сердце его заколотилось.
        - Когда? - выдохнул он.
        - Не спрашивай, судьба не в моей власти.
        Сухов медленно выдохнул и встал из-за стола. Гибко поднялась Варвара.
        - Люби меня… - прошептала она.
        Олег бережно взял женщину на руки и понёс на ложе. В это прекрасное мгновение ему было совершенно безразлично, какой век на дворе - тринадцатый, или десятый, или двадцать первый…
        Утром Сухов проснулся в тишине и покое. И в чистоте.
        Маленькие окошки, забранные слюдой, пропускали в комнату розоватый свет утра, а от печки всё ещё шло тепло. А сбоку Олега грела Варвара. Чара.
        Она лежала спиной к нему, прижимаясь всем телом. Почувствовав, что он проснулся, Варвара живо перевернулась, обращая к Олегу улыбающееся лицо.
        - Доброе утро, - прошептала она и поцеловала Сухова в уголок губ.
        - Доброе, - согласился Олег, стискивая тугую грудь женщины.
        Варвара игриво рассмеялась - и села на него верхом. Потянулась рукой к нему в промежность, обхватила пальчиками, направила и прилегла к Сухову на живот. Олег вмял ладони в её ягодицы, приветствуя драгоценную соединённость, и задвигался навстречу женщине - бёдра к бёдрам, лобок к лобку.
        Чувствуя, как горят исцелованные губы, Сухов крепко сжимал сильное, пружинистое тело нечаянной любови, с удовольствием внимая низким прерывистым стонам и всхлипам.
        Варвара выгнулась последний раз, что-то бессвязно бормоча и вскрикивая, вонзила ногти в спину Олегу и только после этого обмякла, стала нежной-нежной, ласковой-ласковой.
        - Тебе пора… - сказала она со вздохом. - Ты догонишь тумены после полудня. Одежда в углу. Я там положила чистое бельишко, думаю, тебе так понравится.
        Сухов встал и потянулся, ощущая приятную истому. Чистая льняная рубаха приятно касалась кожи, а порты даже порадовали Олега - их не надо было подвязывать гашником, на них имелась круглая пуговичка-гудзик. Раз - и готово.
        Одеваясь, он поглядывал на Варвару. Женщина лежала на боку, изогнув бедро и подперев голову рукой. Лежала и улыбалась.
        - Я хочу, - проговорила она низковатым грудным голосом, - чтобы ты запомнил меня именно такой, голой и улыбающейся…
        - Я тебя никогда не забуду, - сказал правду Олег.
        Варвара легла на спину, потянулась, закидывая руки за голову, выгнула стан, отчего её круглые груди уплощились до приятных полусфер, отмеченных маленькими розовыми сосочками, похожими на малинки.
        Не теряя женщину из виду, Сухов обулся, надел шубу, натянул на неё куяк, нахлобучил малахай, напялил сверху шлем.
        - Возьми там перчатки, - пробормотала Варвара, зевая дивным ротиком. - Пусть тебе будет теплее…
        Олег с удовольствием натянул пару меховых перчаток - как по заказу сделаны.
        - Прощай, Варвара-краса, длинная коса, - молвил он.
        - А мы ещё встретимся, - улыбнулась ведьма и послала ему воздушный поцелуй.
        На берег Сухов вернулся по своим следам. Кони его были бодры, сыты и довольны. Ближе к реке Москве лес стал редеть, пока и вовсе не раздвинулся, соединяя чащу с невеликим речным простором. Поплутав среди густого ельника, Олег вывел савраску и сивку с буркой на пологий бережок.
        При свете дня Москва-река была схожа с наезженной дорогой. Те же цвета - рыжий, серый, коричневый, жёлтый. Снег, замешанный с грязью, подмёрз за ночь и громко хрустел под копытами. Воздух был чист и звонок, небо синело, словно умытое, а яркое солнце слепило белизной нетронутого снега по берегам, на обвисших еловых лапах.
        - «Спи, ёлочка, бай-бай…» - пробормотал Олег и послал савраску вперёд. Пора было заканчивать нечаянную самоволку.
        Тишина стояла полная, звонкая, хрусткая. Ветерок поддувал, но нечем было шелестеть, а, чтобы зашумели кроны могучих сосен, лёгкого дуновения было недостаточно.
        Спустившись по скользкому склону на лёд реки, Сухов поспешил вдогонку войску. Одинокий всадник мог отмахать в день и пятьдесят вёрст, и более, а вот семь туменов были силой великой, но и громоздкой, к тому же отягощенной обозом. Десять-пятнадцать вёрст в день - вот предел скорости передвижения ордынского воинства.
        - Догоним, - сказал Олег. - Да, саврасый?
        Саврасый был согласен…
        …О близости монгольского войска дали знать запахи - повеяло дымом, навозом, смрадом. Послышался гул, в который сливался перетоп множества копыт, скрип повозок, крики верблюдов. А потом Олег увидал впереди шевелящийся тёмный вал человеческого отлива - растянувшись на вёрсты, повторяя все изгибы русла, следовали тумены.
        К Сухову тут же подскакали тургауды, судя по лицам и броням, не монголы и не куманы, не степняки вовсе. Скорее всего, мордвины, на которых князь рязанский войной ходил. Просто так ходил, на людей поохотиться. Да и Юрий Всеволодович походы на мордву учинял - чего ж не пограбить «по-соседски»?..
        Не дожидаясь враждебных действий, Олег вытащил пайцзу и продемонстрировал её мордвинам.
        - Отстал, - коротко сказал он.
        Тургаудов ответ удовлетворил, а один даже признал Сухова.
        - Ты - Хельгу, - сказал он, - идёшь с Изаем.
        - Кстати, да. А ты кто? Не помню тебя.
        - Я - Пуреш, - с достоинством представился тургауд, - сын Пургаса из Обран Оша. Мой отец был азором.[129 - Азор - выборный вождь в племени арису (летописная эрьзя), подчинявшийся старейшинам.]
        - А-а… - припомнил Олег. - Русь Пургасова?
        Пуреш величественно кивнул, гордо поглядывая на товарищей - слыхали, мол? Знает!
        Возвращались они вместе, а тут и Джарчи нарисовался.
        - Ой-е! - заорал он. - Ты куда пропал?
        - Меряне напали, подстрелили коня.
        - Ва-вай! А ты?
        - Мой враг мёртв.
        - Ой-е! Знаешь, что вчера Изай говорил про тебя? Сейчас, вспомню… А! Он сказал так: «Беспомощные утки летают стаей, а орёл всегда один».
        - Орёл, говоришь? Хорошо хоть не сова…
        Джарчи жизнерадостно рассмеялся.
        - Едем, Хельгу! Машфа[130 - Машфа - Москва (монг.).] скоро!
        Улыбаясь, Сухов поинтересовался:
        - Слышь, Джарчи, а чему ты всё время радуешься?
        Нукер оскалился.
        - Радость в том, - сказал он, явно повторяя чьи-то слова, - чтобы пригнуть к земле врага, захватить всё, что у него есть, в том, чтобы сесть на его откормленного коня и превратить животы его любимых жён в постель для отдыха!
        - Счастливый ты человек, Джарчи, - вздохнул Олег.
        - А то! - хмыкнул нукер и завопил, не сдержав переполнявших его чувств: - На Машфу! Кху-кху-кху!
        Глава 17,
        в которой Олег не узнаёт Москву
        «Машфа» не представляла особого интереса для Чингизидов, город сей не стоило даже отдавать воинам на поток и разграбление. Кого там было грабить? Чем набивать баксоны?
        Москва являлась типичным захолустьем, бедной, зачуханной окраиной Владимиро-Суздальского княжества. Именно поэтому и шли к ней тумены - повторялась история с Онузой.
        «Машфа» становилась пробным камнем для великого князя владимирского - как-то отреагирует Юрий свет Всеволодович на пришествие орды? Смирится ли? Или повторит ошибку вассала своего, Юрия Ингваревича Рязанского?
        Были, конечно, договорённости с великим князем насчёт того, что монголы не явятся на его земли, но чего только не скажешь, лишь бы глупого врага успокоить…
        Существовала и другая причина для наступления на Москву. Имелся короткий путь на Владимир-Залесский, он же Владимир-на-Клязьме - та самая «прямоезжая дорога», по которой дунул княжич Всеволод. Дорога представляла собой просеку с заставами по пути и для продвижения туменов не годилась - узка больно, да и что за интерес - не ехать, а пробиваться с боем, вырезая стражников и разбирая засеки?[131 - Засека - оборонительное сооружение в виде рядов елей, поваленных не поперёк, а вдоль дороги, острыми сучьями против движения.] Река же Москва до самого города доведёт, а после разорения оного тумены повернут к Владимиру, куда отправятся по льду Клязьмы. Вроде и крюк, а получается ближе. К тому же прямоезжая дорога через лес проходит, а по рекам сёла и деревни выстроились, где и нукерам еда сыщется, и лошадям корм.
        19 января 1238 года ордынцы вышли к «Машфе». Это был небольшой городишко, опоясанный деревянными стенами, затерянный среди соснового леса. Гораздо позже Москва обоснуется на семи холмах, а пока что ей и одного Боровицкого хватало с избытком.
        Олег выехал на берег реки и только головою покачал. Типичная глубинка - полная безмятежность и ротозейство. Никто из москвичей не крепил оборону, ни одного воина не увидишь. Ворота распахнуты настежь, неторопливые лошадки волокут возы с хворостом, от реки поднимаются сани с большой бочкой воды, из которой торчит черпак. Бабы с коромыслами тащат полные деревянные ведра и неохотно уступают дорогу водовозу, а одна хозяйка и вовсе стирку затеяла - согнулась над прорубью и вальком колотит по мокрому белью.
        Поодаль сгрудились маленькие баньки. То и дело дверцы их открывались, и наружу, в облаках пара, выскакивали голые мужики. С гоготом они сигали в прорубь и выскакивали обратно. Женщины окунались в соседней полынье, и всей разницы было, что не гогот стоял над нею, а визг и ойканье.
        Субэдэй-багатур не стал дожидаться подхода всех туменов и послал на штурм одного Бурундая. Пронеслись над рекою гулкие удары в наккар, взвыли трубы, и раздалось призывное: «Хуррагш!»
        Нукеры повалили с берега на лёд реки, и лишь теперь москвичи опамятовались - бабы бросали свои коромысла и спешили к воротам, одна лишь, то ли по глупости, то ли по жадности, неслась с полными вёдрами, переваливаясь на ходу и расплескивая воду. Прачка тоже кинулась к городу, на ходу выкручивая стираную рубаху, а те, кто затеял банный день, мчались босиком, накинув на себя армяк или шубу.
        Передовые сотни уже одолели реку и взбирались на тот берег, когда в Москве опомнились - заколотился сполошной колокол, оповещая жителей о свалившейся на них напасти.
        Не все успели укрыться за московскими стенами - с полсотни горожан ордынцам удалось-таки задержать, ещё десятка два отловили по баням и кузням у реки. Задержанных и отловленных никто не мучил, никто не покушался на их жизнь - дармовую рабсилу берегли до поры.
        Ров вокруг града выкопан не был, зато подъём к городским воротам был устроен с умом - он проходил под стеной, открытый для стрельбы. Но Бурундай не собирался нести потери - завыли трубы, и тумен раздвинул свои ряды. В образовавшемся проходе показался таран - с виду обычная изба, только без задней и передней стены. И сруб, и двускатная крыша были обиты сырыми кожами, а внутри, подвешенное на цепях, качалось тяжёлое толстое бревно с концом, заделанным в бронзу. Сруб был поставлен на широкие полозья, его тащила шестёрка волов, запряжённых цугом. Каждый вол был укрыт доспехом из толстой шкуры, и мычание выходило глухим, низким, а в прорези валил пар от дыхания. Но пусть уж защитники города сами догадываются, что за звери идут на приступ - быки али змии огнедышащие!
        - Ач! Ач! - завопили погонщики, и волы потащили таран в гору, издавая уже не мычание, а рёв. Смазанные полозья выглаживали наст до блеска, скользя со скрипом и визгом. В проёмах были видны татары мощного сложения - команда таранщиков, ступавших следом за волами, прикрытых сверху и с боков.
        Москвичи со стен выстрелили пару раз из луков, а больше им и не дали - сотни монгольских лучников засыпали стены стрелами, перемежая обычные срезни длинными древками, обмотанными паклей и смоченными нефтью. Оставляя дымные дуги в небе, зажигательные стрелы падали на город, но большой беды причинить не смогли - на крышах лежал снег.
        Между тем волов выпрягли, пришла пора ударно потрудиться пленникам - в качестве тягловых животных. Нукеры погнали москвичей плетьми и древками копий. Один из схваченных, чернявый мужик с кудлатой бородой и дыбом торчащими мокрыми волосами, замерзшими на холоде, в одной шубейке, с босыми, посиневшими ногами, не вытерпел и бросился на ордынцев - выхватил копьё у зазевавшегося бойца, выбил тому зубы тупым концом, а после всадил наконечник в брюхо. Прыткого москвича тут же зарубили, и остальные уже не пытались качать права - дружно взялись толкать таран, пядь за пядью, шаг за шагом приближая стенобитное орудие к проездной башне.
        - Ещё! - пыхтели одни, надсаживаясь. - Навались, тараканы беременные!
        - Не стреляйте! - вопили другие, со страхом обращая лица на стены родного города. - Свои мы!
        А третьи ругались, самыми чёрными словами выражая свой страх, свою злобу, своё сожаление о постигшей их глупой участи.
        Всё, сошлись вплотную. Могучие таранщики раскачали бревно и пробили по воротам - створки сотряслись, рождая короткий гулкий отзвук. Услыхав его, тумены возрадовались, а у жителей города сжались сердца в тягостном предчувствии.
        - Проедем вокруг Машфы, - скомандовал Изай Селукович. - Не даст нам Бурундай спокойно постоять и посмотреть, как город падёт…
        Десяток снялся с места и отправился на задание. Москва была столь мала, что даже слободы не имела, - места и за стенами хватало.
        Худая землица вокруг города была распахана на деляны, помеченные межами из собранных камней и выкорчеванных пней. Слева, за старыми краснокорыми соснами, обозначилось извилистое русло, а уж что там протекало - Яуза, или Неглинная, или ещё какая водная артерия, Олегу было неведомо.
        - Никого тут нет, - сказал Джарчи недовольно, - что было зря скакать? Всё пропустим только…
        В эту минуту за городом монгольские трубы подняли хриплый вой.
        - Я ж говорил! - завопил Джарчи. - Пропустили!
        Десяток прибавил ходу, на всём скаку выносясь к берегу Москвы-реки. Поглядев в сторону воротной башни, Олег сразу догадался о значении трубного сигнала - осаждённые решились на вылазку.
        Ворота отворились наполовину, и всё невеликое воинство московское, на конях, криками призывая покровителей небесных, вынеслось в поле. Пешцы прошли через таранную избу, секирами порешив нукеров.
        Воевода - могучий дядька с рыжей бородой веником - трубно взрёвывал, матеря татар и подбадривая своих. Москвичей было немного, надежды на успех не существовало - воины бились с отчаянием обречённых. Уж если помирать, так со славою, побивая ворога, а не принимая смерть от чужого меча!
        То ли напор москвичей был могуч, то ли вера их силой переполнилась, а только контратака воеводы началась с удачи - гридни с ополченцами ударили по булгарам, не по своей воле призванным под туги ордынские. Ударили так, что копья трещали, изламываясь, а секиры разваливали тулово всаднику и втесывались в сёдла. Это была ярость русского медведя, коего гнали из берлоги.
        - Знаю я этого рыжего! - крикнул Изай, осаживая коня. - Филипп это, Нянькой прозван. Любит воевода с молодыми бойцами возиться, учит их, как пестун какой… Давай, у стены проскочим - и в тыл!
        Десяток поспешил за Селуковичем, проскакивая мимо угловой башни и разворачивая коней.
        Филипп Нянька между тем побил немало булгар, а прочих обратил в бегство - и вызвал гнев самого Бату-хана. И уже не рекруты булгарские вышли на бой, а отборные нукеры, чьи кони топтали пыль Шаньдуна, Самарканда, Мерва. Их копья остановили разбег московской конницы, а сабли довершили начатое.
        Воевода увернулся от копья раз, увернулся два, а на третий его сняли с коня два багатура, скрутили и поставили на колени перед Батыем. Хан недовольно оглядел Филиппа Няньку, прошипел: «Проклятый рыжий мангус!» - а после приказал разрубить воеводу на куски и разбросать останки вокруг города.[132 - Признанные летописи не разъясняют, отчего убили воеводу, а вот неотождествлённый источник сообщает, что «…воевода же Филипъ Нянскин всяде на конь свои и все воинство его с нимъ, и тако прикрепи лице свое знаменьем крестным, оттвориша у града Москвы врата и воскрича вси единогласно на Татаръ. Татарове же, мняще велику силу, убоявшаяся нача бежати и много у них побито. Царь же Батый паче того с великою силою наступи на воеводу и жива его взяша, разсече его по частемъ и расбросаша по полю, град же Москву созже и весь до конца разорил…»]
        Нукеры исполнили приказ в точности… И Москва пала.
        Сотни Бурундая и Субэдэя повалили в Машфу - по законам Ясы воины могли три дня грабить и жечь город, и никто, даже сам Бату-хан, не мог лишить их этого права.
        Изай Селукович повёл десяток наперерез - по узкой тропе, по обрывчику. Протиснувшись между таранной избой и воротной башней, он вклинился в поток нукеров, спешащих поживиться чужим добром.
        Сухов протолкался третьим, после Судуя. За воротами оказалась небольшая заснеженная площадь. Забор и слепые стены тесно стоявших домов стискивали её со всех сторон.
        Олег, влекомый толпой степняков, двигался по узкой улице, тянувшейся к белокаменному собору. Улица завершилась другой площадью, отделённой от задней городской стены большим двухэтажным теремом, который соединялся с собором галереей.
        Ордынцы разъехались кругом, теряясь в переулках, врываясь в собор, - вскоре без устали звонивший колокол смолк, пару раз жалобно звякнув, а тело звонаря полетело вниз, грянувшись о площадь.
        Олег неспешно проехался мимо терема, откуда неслись испуганные визги и гневные крики. Крики смолкали, заглушаемые сталью разящей, а вот взвизгиванья не прекращали действовать Сухову на нервы.
        Послышался грохот, брань, вопли, и на крыльце появился Джарчи. Нукер вёл перед собою молодого человека, одетого в парчу и атлас. Джарчи так заломил руку своему пленнику, что тот согнулся в три погибели и подвывал от боли.
        - Вот, коназа поймал! - гордо заявил нукер.
        - Это не коназ, - глянул Изай в искажённое лицо молодца в парче.
        Физиономия Джарчи вытянулась.
        - Это ещё лучше, - неторопливо договорил куман. - Ты пленил Ульдемира, сына великого коназа. Поспеши к Бурундаю и передай темнику свой трофей - получишь награду!
        Осчастливленный Джарчи тут же связал Владимира Юрьевича, стреножил великокняжеского сына и повёл его, красуясь и грозно насупливая брови.
        А Судуй с Чимбаем раскатали прямо по снегу ковер и стали выкладывать на него добычу - меха, драгоценные ткани, посуду высшей пробы, мечи в ножнах из красного сафьяна, отделанные каменьями и золотыми бляхами. Изай по-честному поделил отнятое - треть хану Бату и хану Угедэю, две трети - воинам. Олегу досталась целая связка перстней византийской работы. Оглядев украшения, Сухов засунул их в баксон.
        Разгул же только начинался - набрав добра, набив им перемётные сумы, нукеры принялись творить безобразия. Они гонялись за девками, резали мужиков, а когда уставали саблями махать, поджигали соломенные крыши, обкладывали хворостом избы и запаливали «растопку».
        Правда, амбары и овины ордынцы не жгли - сено и зерно шло на корм лошадям. Увы, лес - не степь, трава здесь росла хилая, и мохноногие лошадки жили впроголодь, питаясь порою ржаной соломой с крыш, отчего болели. Поэтому стога и скирды, устроенные на полях, становились желанным трофеем.
        А половцы вскрыли аж два амбара, набитых зерном, - кто успел, тот насыпал по баксону отличного корма. Олег тоже подсуетился.
        Покинув город, он остановился и обвёл взглядом всё видимое пространство. Через века эта земля заполнится домами и дворцами, здесь пролягут шумные улицы, запруженные толпами народа. Представить же себе подобный взлёт сейчас было делом невозможным, невероятным.
        Вздохнув, Олег повернул коня к становищу, в поле между лесом и городом. Тут ордынцы и устроились на ночь, выставив дозорных. Кто в шкуру завернулся, на прогретую костром землю улегшись, кто палатку поставил, а боголы Изая Селуковича, притомившегося на снегу спать, соорудили по-быстрому юрту, расстелили кошмы, запалили костёр.
        Арбан собрал весь десяток, выкатил бочонок архи и большой бурдюк с кумысом, навалил на потёртые деревянные блюда творогу, вчерашних лепёшек, копчёной конины, нарезанной тонкими полосками. Гулять так гулять!
        Олег обмёл снег с гутул травяной метёлкой, перешагнул порог юрты и присел у огня. С удовольствием сбросил с себя и доспех, и шубу - плечам стало приятно и легко без обычной тяготы. Ноги тоже отдыхали - Сухов снял гутулы и переобулся в мягкие чаруки - тапки для юрты на толстой войлочной подошве. Хорошо…
        - Разливай, Джарчи, - сказал арбан-у-нойон, тоже благодушествуя, - ты у нас самый молодой, а нынче такую «рыбу» поймал… Ва-вай!
        Джарчи горделиво хмыкнул и нацедил кумыс в чаши-аяки. Нукеры взяли их в руки, первым делом побрызгали пенистым напитком на божков-онгонов, висевших в изголовье постели, принесли в жертву духу огня по крошке творога.
        - Госпожа очага Галаган-эхе, - искательным голосом проговорил Чимбай, - твоим соизволением рождено это пламя. Пусть тысячи лет не гаснет огонь!
        - Пусть! - согласились нукеры.
        Младшие подождали, пока Изай сделает первый глоток, и припали губами к аякам.
        - Ой-е! - крякнул Судуй. - Хорош кумыс!
        - Кумыс хорош, - подхватил полноватый Хуту, с бородой, подстриженной «лопаткой», - а архи ещё лучше! Наливай, Джарчи!
        - Эт можно!
        - У оросов есть хороший обычай, - сказал Олег, подставляя свой аяк под мутно-белую струю, - посвящать выпитое человеку. Давайте выпьем за Джарчи!
        - Давайте! - подхватил самый молодой.
        Все расхохотались.
        - Изай, - обернулся Олег к куману, - скажи пару слов.
        Арбан-у-нойон важно разгладил усы, соображая, и поднял чашу.
        - Всего пять трав выросло, - проговорил он, - как Джарчи пришёл под мою руку. Сходили мы вместе на саксинов,[133 - Саксин был городом-государством, возникшим после распада Хазарского каганата. Располагался в низовьях Волги, на месте современной Астрахани. Уничтожен войсками Батыя.] сходили на булгар. Вот, ныне третий поход у нас. Так выпьем же за то, чтобы он был у нас не последним!
        - Ой-е! - воскликнул Джельмэ, нукер с перебитым носом. - Хорошо сказал! Выпьем!
        Выпили, закусили.
        - Оросы не только за людей пьют, - ухмыльнулся Изай, - они ещё и вещам всяким посвящают своё питьё. Называется - «обмывать»!
        - Выпьем за нашу добычу! - поднял чашу Сухов.
        - Ой-е! - вскричал Джарчи в полном восторге. - Пусть она никогда не кончается! Пусть её будет много-много! И ещё больше!
        Потом выпили за хана, помянули павших, отдали дань уважения тени Священного Воителя… Напились все.
        Дольше всех продержались Изай с Олегом. Сухов пил мало, а куман больше говорил, пускаясь в воспоминания о прошлых битвах.
        - На Калке мы им показали… - выговорил он, еле ворочая языком. - Нас туда привели Субэдэй и Джэбэ-нойон. Мы не воевать ходили, нас посылали на разведку - надо было узнать, как бьются оросы да сколько их. Вышло их, конечно, много, больше, чем нас. А толку? Мы-то все как один, а у них рассыпалось всё - свели князья дружины свои, и всяк себе командир! Это когда ж было-то? Давно уже… Лет… так… лет пятнадцать назад. Да? Да. Оросы тогда поддались на уговоры половцев, которых мы согнали с берегов Итиля. Да ладно там, поддались… Могли же и победить! Могли? Могли. Ан не вышло! А почему? А потому что князья сдуру захотели битву затеять на чужой земле - и повели полки в степь. Но мы-то в кочевьях родились и выросли, а они-то ничегошеньки не знали о степных приёмчиках! Ну и попались, короче. Мы изобразили для оросов ложное отступление, а они как воспламенились, как понеслись следом! Догнать решили нас и перебить. Ага… А мы ка-ак развернёмся, да как нападём! Ну и всё… Главное, оросов больше было гораздо, а мы их до самого Днепра гнали! Так-то вот. Слушай, а давай спать?
        - Давай.
        - Всё, спим!
        Поздно ночью Олег проснулся от холода. Нукеры храпели вокруг, лёжа вповалку по всей юрте. Сухов, ежась, выбрался наружу.
        Было тихо, только где-то далеко ржал конь, доносился грубый лай монгольского волкодава. По всему становищу горели костры, рождая ощущение мощи - и безопасности.
        Наломав сухих веток, надрав бересты, Олег вернулся в юрту и разжёг костёр. Поглядел на него, сонно моргая, подбросил дровишек, да и лёг досыпать. Сколько там ни осталось до подъёма, всё его.
        Мысли стали путаться, заслоняться странными, сновидными картинами. Из омута памяти всплыло лицо Елены. Женщина что-то говорила, улыбаясь, губы её двигались, но Олег не понимал произносимого или не слышал. Потом красивое и прекрасное лицо растаяло, как иней на стекле…
        …Утром тумены покинули сожжённую Москву и направились на северо-восток, к Клязьме.
        Глава 18,
        в которой Олег улучшает своё благосостояние
        Бату-хан очень спешил - тумены даже не задерживались, чтобы пограбить как следует сёла и крохотные городки, выстроенные по Клязьме. Лишь особые отряды разъезжали по окрестностям, высматривая сено в стогах и скирдах, отбирая у перепуганных селян всякое зерно.
        Война должна была закончиться до весенней распутицы, которая задержала бы отход в степь, да и бескормица грозила ордынской кавалерии. А погибель не входила в планы Чингизида. Лучшие полководцы монгольской империи судили и рядили, как начать поход, откуда начать и докуда дойти. Всё было учтено, всё расчислено, уже и люди подобраны, чтобы над князьями, послушными Орде, встать, да следить, чтобы вся положенная дань собрана была и в целости доставлена по назначению. Конечно, нельзя было предвидеть всего и загодя назначать даты сдачи крепостей, но основное правило выдерживалось: быстрота и натиск! Чем быстрее тумены опишут круг по русским землям, тем целее будут, и тем надёжней затянется петля на княжествах.
        И вот, 2 февраля, во вторник мясопустной недели, войско Батыево вышло ко Владимиру.
        Город Олегу чем-то напомнил виденного им идола с четырьмя разными ликами. Для путника, подъезжавшего к Владимиру с востока, с холмов, между которыми спускалась к Серебряной воротной башне дорога из Суздаля, столица княжества открывалась большой деревней - то был Ветчаной город, укреплённый, но бедный посад, застроенный бревенчатыми избами, теснящимися вдоль единственной большой улицы. Улица та вела от ворот Серебряных до Ивановских ворот Среднего города, где проживали бояре, купцы и прочие, могущие похвастаться ёмкостью кошеля или знатностью рода.
        Если в Ветчаном городе жались друг к другу, словно пытаясь согреться, покосившиеся избушки и клети, торчали на перекрёстках колодезные журавли, прели навесы хлевов, и даже деревянные церквушки выглядели убого - без перезвона дорогих колоколов, а с дребезжащим боем бронзовых досок-бил, то в Среднем высились белокаменные соборы - Рождественский, Успенский, Дмитриевский. В ясные дни сияние их золочёных куполов виднелось за десятки вёрст.
        Если же приближаться к Владимиру с юга, со стороны реки Клязьмы, город смотрелся величаво, поднимая над пойменными лугами, над обрывистым берегом высокие стены.
        Только с севера, со стороны Юрьевской дороги, с дальних полей, отлого понижавшихся к речке Лыбедь, город показывал сразу и нищету, и роскошь, и лохмотья, и парчу.
        Тумены подошли к Владимиру с запада, со стороны могучих и великолепных Золотых ворот. Сошлись Восток и Запад, обитатели юрт глядели раскосыми глазами на сияние куполов и белизну стен, глядели алчно и торжествующе, ибо не знали поражений и не собирались отступать. А жители изб смотрели со стен с ужасом и отчаянием, ощущая обречённость и предчувствуя гибель.
        Пока передовые сотни носились вдоль стен великого города, татары всё прибывали и прибывали, заполняя окрестные поля.
        Тумен за туменом покрывали снега пёстрыми точками, сливавшимися в огромность, не имеющую числа и охвата. Разгружались обозы, выставлялись белые и чёрные юрты, да не в разброс, а отдельными куренями. Разгоралось множество костров, нукеры устраивались как на привале, а прямо напротив Золотых ворот, на возвышенности, забелел шатёр Бату-хана. Тридцать больших юрт его ближников окружили белоснежный купол. Вероятно, спокойная деловитость монголов сильнее всего действовала на нервы державшим оборону. Для владимирцев предстоявший им штурм чудился величайшим, быть может, последним испытанием в жизни, требующим от них нечеловеческих усилий и самоотверженности, а монголы… А монголы смеялись, ставили юрты, чтобы было где отдохнуть, проверяли оружие, ухаживали за лошадьми, разводили костры - погреться и приготовить ужин. И было понятно, что нукеры давно готовы к тому, чтобы взять город приступом, как они это делали и в прошлом, и в позапрошлом году - в десятках столиц и могучих крепостей. Не было заметно и следа суетливости в движениях ордынцев - движениях плавных, уверенных, повторявших давно заученное,
привычное, наскучившее. Ей-богу, хотя бы след напряжения на лицах нукеров, хотя бы тень страха добавили бы сил владимирцам, сил и вдохновения перед битвой. Но нет, ордынцы относились к штурму города на Клязьме, как к чему-то будничному, надоевшему даже. И это было унизительно.
        Пока шла подготовка к штурму, тумен Гуюк-хана отправился в Суздаль. Нукеры взяли город без боя и три дня грабили его, спалив и дворец княжеский, и монастырь Дмитриевский, а к вечеру пятницы 5 февраля вернулись, пригнав толпы пленных.
        Суздальцы - плотники знатные, с утра субботы мясопустной их заставили лестницы сколачивать да пороки ставить. Плотники вкалывали до самого вечера, а ночью они тын городили, выставляя его вокруг всего Владимира. И как же угнетала эта картина тех, кого окружали изгородью, красноречиво подтверждая пугающую истину: никому отсюда уйти не удастся!
        Целые обозы саней подвозили к баллистам и катапультам валуны и глыбы мёрзлой земли, огромные брёвна распиливали на тяжеленные колоды - те ещё снарядики. Пленники, шатавшиеся от усталости, принялись таскать срубленные деревья, заваливая ими ров в четырёх местах сразу - левее Золотых ворот, напротив Спасской церкви; с северной стороны, от Лыбеди, у Ирининых и Медных врат, и с юга, с берега Клязьмы, у ворот Волжских.
        Это была тяжёлая, выматывающая работа, поэтому-то её и поручали местным жителям - нукерам следовало не тратить силы зря, а копить их перед тем, как идти на приступ.
        Мужики, в полон угодившие, валили сосны, ели, берёзы и волокли их к городу, а женщин-полонянок гнали следом, нагруженных вязанками хвороста. И вся эта древесина полнила и полнила рвы, выступая шаткими мостами к желанным стенам владимирским. Суздальцы, изнемогая, сколачивали примёты и только головы в плечи вбирали, выслушивая брань и попрёки со стен. Но, чем дальше, тем глуше делались речи, а после они и вовсе заглохли - тишина установилась на заборолах. Сжимались в тоске тысячи сердец, ожидая неминуемого, неотвратимого.
        И вот в воскресенье мясопустное, после заутрени, загрохотали, загрюкали пороки, полетели во владимирцев тяжкие глыбы и кувыркавшиеся брёвна. Час длился обстрел, а потом десятку Изая поручили ответственное задание.
        - Едем! - крикнул куман, гарцуя на коне. - Субэдэй хитрость придумал. Джарчи, ты первый!
        Молодой нукер тут же надулся от важности - чуял, что за хитрость пришла багатуру в голову. И точно - пленного княжича поручили подвести Изаю Селуковичу - к самым Золотым воротам. Пускай посмотрят со стен на бедного Владимира Юрьевича, пожалеют пусть, авось и сжалятся, откроют ворота в обмен на жизнь великокняжеского сынка.
        - Это, конечно, вряд ли, - покачал головою Изай, - но почему бы не попробовать?
        Заглохли пороки, опустили луки стрелки, а глашатаи с лужёными глотками прокричали, коверкая русскую речь: «Не стреляйте!»
        Десяток Изая медленно продвинулся к Золотым воротам. Судуй и Джарчи ехали впереди, поддерживая за концы верёвок связанного Владимира, поникшего, избитого, голодного и холодного. Душераздирающее зрелище.
        - Узнаёте княжича вашего? - проорал Изай, задирая голову. - Сдавайте град свой без боя, и он будет жить!
        - Вопи, давай! - прошипел Джарчи. - Ну?!
        И Владимир пал на колени, не чувствуя боли в заломленных привязью руках. Закричал, выгибая шею:
        - Спасите, люди добрые! Мочи нет терпеть! Пожалейте!
        Олег с любопытством ждал ответа. Тут на стену Золотых ворот вышли братья Владимира, Всеволод и Мстислав, и громко, с выражением, изрекли:
        - Брате! Лучше умереть перед Золотыми воротами за Святую Богородицу и за православную веру, чем поступить как басурмане велят!
        И тут же из бойниц, из окон церковки на Золотых воротах полетели в нукеров стрелы и дротики, камни, кирпичи, горящие головни.
        Десяток Изая поспешно отступил, а Джарчи, раздосадованный и уязвлённый, срубил княжичу Владимиру голову. Не сработала хитрость. Ладно… Где пасует лукавость, там берёт сила.
        Гулко ударил наккар, завыли трубы, затрубили рога.
        - Хуррагш! - вскричал Субэдэй-багатур, и тысячи, десятки тысяч грубых голосов ответили громоподобным: «Хуррагш!»
        Начался приступ. Метательные орудия забрасывали гудевшие валуны и чурки, проламывавшие заборола, сносившие воинов со стен. Сотни стрел ежесекундно подчищали каждую бойницу, каждый проём, не позволяя высунуться.
        Олег намётанным глазом видел, что сопротивление шло разрывчато - какую-то башню защищали упорно, со знанием дела, а на соседней дрались вяло, словно по принуждению или делая одолжение. Некоторые участки стен и вовсе были оголены - ни одного защитника!
        - Видал? - крикнул Изай, щерясь. - Там совсем нет воинов! Город не продержится и дня! Сегодня мы станем хозяевами каждого дома, каждого терема во Владимире. Хо-хо!
        - К полуночи ворвёмся, - авторитетно заявил Джарчи.
        - К полудню! - оспорил это утверждение арбан.
        Олег с неожиданным волнением следил за штурмом - это была реальная, не придуманная батальная сцена, где соседствовали гибель и геройство, малодушие и храбрость, подлость и самопожертвование. Сегодня он не желал победы Орде, хотя и понимал, что в спасении владимирцам отказано. Честно говоря, Сухов и пораженческими настроениями не был смущён, и жалость к осаждённым не проникала в его сердце, скорее уж раздражение гнездилось в нём… Он просто хотел, чтобы всё поскорее закончилось, - надоела ему эта дурацкая война. Помня обо всех будущих выгодах, понимая, что историю не изменить, Олег стремился поскорее выйти из реки крови на мирный берег.
        А тараны упорно долбили ворота, а нукеры четырьмя потоками лезли и лезли на стены… И их яростная настойчивость была вознаграждена - уже к обеду ордынцы прорвали оборону города в трёх местах сразу. Изай выиграл спор.
        Тысячи Бурундая ворвались во Владимир через Иринины ворота, тумен хана Мэнгу овладел Медными; бунчук хана шатался над головами воинов - длинный бамбуковый шест с небольшой перекладиной наверху, с которой свисали пять пушистых чёрных хвостов яков.
        И начались кровавые, жестокие уличные бои - монгольская конница прорывалась, обходя завалы из телег, брёвен, саней, лавок и тынов, отстреливаясь от владимирских лучников, дравшихся за каждый дом Нового города - западного конца Владимира, выстроенного Андреем Боголюбским и заселенного отнюдь не бедняками. Новый город лежал весьма живописно - облегая амфитеатром ложбину, выходящую к Волжским воротам у Клязьмы, поэтому он почти весь открывался взгляду, и, куда ни посмотри, везде сшибались люди, шли стенка на стенку, сходились в поединках один на один или целою толпой набрасывались на героя-одиночку.
        - Олег, за мной! - крикнул Изай, пригибаясь в седле, словно это могло уберечь его от шальной стрелы. - Пробиваемся к детинцу!
        - А где это?
        - А вона, где собор Успенский!
        На перекрёстке, к которому сходились сразу пять улиц, случилась заминка - человек пять огромных воинов в длинных кольчугах, в шлемах-топхельмах[134 - Шлем в форме усеченного конуса или цилиндра, полностью закрывающий лицо.] с решётчатыми забралами, с круглыми щитами в крепких руках и длинными мечами, держали оборону. Стояли, перегородив улицу, и никого не пропускали. Их клинки блистали, как крылья стрекоз над прудом в солнечный день, но удары были свирепы, а выпады губительны. Уже человек десять нукеров лежало у их ног мёртвыми или корчились в последних усилиях жизни.
        - Это багатуры из Варангистана![135 - Варангистан - страна варягов.] - определил Изай. - Так их не пройдёшь…
        И арбан-у-нойон кликнул курчи, лучших стрелков сотни Эльхутура. Те вышли и натянули луки… Первый залп пропал даром - багатуры-варяги отбили пущенные в них стрелы мечами или подставили щиты. Щиты, пробитые насквозь, вскоре сделались бесполезными и были отброшены.
        Издав яростный клич, варяги перехватились поудобнее, взмахнули мечами и бросились на ордынцев. Первым пал великан-северянин со смешными рыжими косичками, торчавшими из-под шлема - стрела попала ему в глаз, пронизав забрало. А потом наехали копьеносцы, со всего разбегу ударив по четырём багатурам, оставшимся в строю.
        - Дзе-дзе, - поцокал языком Изай. - Ай, славные воины!
        И наёмники-варяги оказались чуть ли не последними защитниками Владимира-Залесского - сглупил великий князь, разослал всё войско, оголил стены града стольного. И Рязань предал, и свой же Владимир подвёл. Горожан, конечно, хватало, но разве способен мирный обыватель сравниться с нукером, опытным воином, закалённым в битвах и привыкшим побеждать? И всё же владимирцы отбивались, как могли и чем могли, отступая и уступая город врагу.
        Стрелы, камни, копья, дротики летели в ордынцев из окон и дверей, с крыш, из-за заборов. Ворота могли открыться внезапно, и трое-четверо конных с копьями наперевес бросались на монголов.
        Попы, забравшись на колокольню, кидали оттуда обтесанные камни, заготовленные для ремонта стен, метали плинфу, пару малых колоколов свергли, пришибив зазевавшегося сотника. Даже дети швырялись тем, что им было под силу, - камнями, палками и снежками.
        Баба в исподнем, с распущенными волосами, истошно вопя, бросала в нукеров глиняные миски и деревянные блюда. Побив горшки, она схватила ухват, ринулась на монголов, но не добежала - упала со стрелой в груди.
        - Давай дворами! - скомандовал Изай и погнал коня в обход угловой избы, проскакал тесными закоулками и вырвался на площадь с маленькой часовенкой посередине. Вокруг часовни крутились человек десять верхом на конях, они горячили скакунов и потрясали копьями, но стоило «героям» увидать нукеров Изая, как весь десяток умчался прочь.
        - К стене! - крикнул арбан-у-нойон, показывая на внутреннюю стену, разграничивавшую Новый и Средний город. - Там улица!
        Вдоль всей стены действительно тянулся широкий проход, по нему десяток Изая и поскакал, пока не вырвался к Торговым воротам, где уже скопились сотни ордынцев. Паче чаяния, ворота не были заперты, их следовало просто отворить и попасть из града Нового в град Средний. А за воротами своя морока - ожесточённого сопротивления нукеры не встретили, но хватало отступавших и убегавших, упорно отстреливавшихся, уже не победы желавших, а просто отдалявших неизбежный конец. Все же понимали - пощады не жди.
        Монголы теснили жителей, пока те не укрылись в детинце, в Печернем городе, последнем оплоте Владимира-на-Клязьме.
        Правда, нукеры не подступили тут же к владимирской цитадели - они занялись куда более захватывающим делом - стали грабить богатые терема и лавки Среднего города.
        Десятки шуб собольих, куньих, горностаевых ложились на снег. Раскатывались, как свитки, рулоны парчи, аксамиту, шелков. Грудами валились на эту «подстилку» золотые кубки, гривны, кресты, венцы, сыпались звонкие монеты, клацали содранные с икон драгоценные ризы.
        - Сколько тут всего! - воскликнул Джарчи. - Ух, ты…
        Нукеры быстренько расхватали злато-серебро. Чимбай повертел в руках кинжал с золотой рукояткой в форме орла, раскинувшего крылья, и бросил в общую кучу. Олег порылся в груде увесистых сокровищ и вытащил длинную понизь крупного розового жемчуга. Сгодится… Добавив к своей доле пару тяжёлых браслетов с громадными изумрудами и сапфирами, гранёнными в квадрат, с круглыми рубинами, оттенявшими кровавым блеском тёмную зелень и синь, Сухов подумал, что за одно только это воскресенье он стал богат сказочно. Потому и не кончаются войны, что каждый хочет урвать для себя от чужого пирога хоть кусочек, а желательно два…
        - Бату-хан, Бату-хан едет! - разнеслось по толпе нукеров.
        Хан на саврасом коне, в сверкающем золочёном панцире, подъехал и остановился перед богатствами, разбросанными по шубам и шелкам. Слабая улыбка удовлетворения изломила его надменно сжатые губы. Оглядев воинов, хан привстал в стременах и громко проговорил:
        - Бай-аралла, баатр дзориггей![136 - Спасибо, доблестные богатыри! (монг.)]
        «Доблестные богатыри» заорали всей толпой, дружно желая хану милостей Вечно Синего неба.
        И в эту самую минуту, то ли с крыши богатого терема напротив, то ли с угловой башенки, прилетела стрела. Метился неведомый лучник в спину Батыю, да конь саврасый спас хана - взбрыкнул вдруг, и гранёный наконечник с тупым звоном пробил золотое блюдо.
        - Байза! Байза! - заорали кешиктены, стенкой вставая вокруг Бату.
        Другие кинулись к терему, но тут сам хан заорал, плетью указывая на строение:
        - Спалить! Дотла! Мигом!
        И кешиктены, и нукеры забегали, окружая терем, зажигая факелы. Целая сотня воинов умчалась и примчалась обратно, волоча охапки сена.
        Невидимый стрелок не показывался, а потом и увидеть его стало трудно - плотный дым заклубился, скрывая стены. Горящее сено полетело в окна и двери, на ступеньки высокого крыльца и за балюстрады балкончиков. Пламя разгоралось, набирало силу - треск быстро переходил в угрожающий гул, а затем и в пугающий рёв. Огонь добрался до второго этажа, охватил крышу. Со звоном лопались круглые стеклышки в окнах, пока рамы не отекли струями расплавленного свинца, а из проёмов не завились жадные огненные языки.
        Кричал ли неопознанный стрелок или принял молча свою ужасную смерть, осталось неясным - чудовищный перегуд пожара забивал все звуки (в последующие дни Сухов встречал угрюмого Бэрхэ-сэчена, мелькало в толпе и узкое, костистое лицо Савенча, а вот Тотура он больше не видал…). Затрещала, проваливаясь, крыша, и в небо вскружился вихрь искр.
        Удовлетворённый, Бату-хан легонько стегнул коня, трогаясь далее, а Субэдэй молча указал на стены детинца.
        И вновь начался бой. Печерний город, княжеская цитадель, находился ближе к Клязьме. Стены его не впечатляли высотой, но сложены они были из белого камня.
        Бурундай, увидев такое дело, мигом распорядился доставить таран. Бревенчатую стену долбить этим орудием бесполезно - спружинит, а вот каменную кладку рушить - тут таран к месту. Но стенобитное орудие не понадобилось.
        Когда ордынцы скопились перед воротами Печернего города, так плотно обитыми железными накладками, что казались цельнометаллическими, створы дрогнули и открылись. Показался маленький вооружённый отряд, сопровождавший княжичей Всеволода и Мстислава, везущих многие дары в надежде, что их помилуют за отдельную плату. Монгольские сотни сориентировались мгновенно - погнали коней и ворвались в цитадель, мимоходом прирезав Всеволода Юрьевича. Мстислав бросился бежать, но куда там - словили княжича и зарубили.
        Торжествующие ордынцы заполнили весь детинец, шныряя вокруг и не зная, куда кидаться вначале - то ли ко дворцу княжескому бежать, то ли к соборам направиться. И там и там добыча обещала быть впечатляющей. Положение исправил Бурундай.
        - Все к оросскому храму! - распорядился он. - Так и так всё наше будет…
        Семейство великого князя, приближённые его и случайные люди, искавшие спасения в Печернем городе, забились в Успенский собор, поближе к светлому образу Богоматери Владимирской. Но не уберегла народ чудотворная икона - ордынцы обложили храм валежником и запалили огонь, чтобы выкурить крещёных. Чад повалил внутрь собора - тяга была хорошая…
        Дрожащие голоса, выпевавшие псалмы, стихали один за другим - богомольцы падали, задыхаясь в удушливом дыму. Так и угорели все.
        - Конец, - устало сказал Изай Селукович, утирая сажу с лица, - победа. Был Владимир, и нету Владимира…
        До самого вечера продолжался разнузданный грабёж - хотя бывает ли разграбление порядочным и церемонным?
        Ветчаной город отличался бедностью - сожгли Ветчаной город. А вот в Среднем и Новом добыли столько добра, что много телег нагрузили доверху. Бывало, что нукер выбрасывал из баксонов отрезы шёлковые, лишь бы места хватило для драгметаллов. Да и с теми перебирали - откидывали серебришко, одним золотишком затаривались.
        Среди раздетых мертвецов, вытащенных из Успенского собора, великого князя владимирского не нашлось. Не сыскали его и во дворце.
        И епископ Митрофан обнаружился среди угоревших, и княгиня Агафья Ростиславна со снохами, Марьей да Христиной, и воевода Пётр Ослядюкович, а вот Юрия Всеволодовича не было.
        После усиленных поисков к Субэдэю привели икавших от страха писарей, и те поведали багатуру, что Юрий Всеволодович отъехал из города на север, через Ростов и Углече Поле,[137 - Ныне Углич.] за Итиль-реку, войско собирать. Брата Ярослава Всеволодовича кликать, Переяславль-Залесский держащего в руце своей, а нынче, поговаривают, и Киев прибравшего. Другого братца, Святослава с дружиною, звать из Юрьева-Польского, а также племянников - Василька Константиныча, от отца получившего Ростов с Костромой «со всею областию Галицкой», и Всеволода Константиныча, что в Ярославле правит да в Углече Поле, и Владимира Белозёрского.
        Получив такие известия, Субэдэй-багатур повеселел даже - он терпеть не мог безвестности. Теперь же, когда всё стало ясно, можно было позволить себе и расслабиться, отдать всё время увлекательнейшему занятию - разграблению великого города.
        Растаскивалось добро из домов и теремов, со складов купеческих и храмов божьих. Ветчаной город уже догорал, когда занялся Новый, заполыхал в ночи колоссальным костром, красным вздрагивавшим пламенем освещавшим гибель свою принимающий Владимир-Залесский, он же Владимир-на-Клязьме.
        Глава 19,
        в которой Пончик знакомится и прощается с героями
        Когда Пончик мчался «прямоезжей дорогой», стараясь не отстать от Всеволода Юрьевича, мысли не держались в его голове. Тогда он жил одними ощущениями - понукал своего толстого, ленивого коня, которому лишь бы в стойло тёплое забраться да хрумкать овёс, поглядывал на проносившиеся мимо колючие ели, на хмурых дружинников, чьи крепкозадые скакуны пахли конским мылом и потом.
        Княжич Всеволод был упитанным молодым человеком, маменькиным сынком, слабым и трусливым, негодным к строевой службе. Он бежал с поля боя, и получилось так, что владимирцы вторично бросили рязанцев, оставив одного Романа Ингваревича биться с «мунгалами».
        Подъезжая к Владимиру, Александр стал искать оправдания князьям, но досада пекла, как слёзы глаза жгут. Если бы Юрий Всеволодович не ротозейничал, не малодушничал, подставляя Рязань и думая отсидеться за лесами, если бы он сразу бросил все свои силы на помощь тёзке своему, Ингваревичу, то они бы вдвоём могли большое войско собрать - тыщ двадцать, как минимум. Да столько же, если не больше, ополченцев согнали бы. Это же сила! И так бы оба князя врезали бы по сусалам Чингизидам, что тем худо бы пришлось. Если бы да кабы… Эх… Конечно, Юрии вряд ли одержали бы победу над татарвой, но они столько ордынцев положили бы, что волей-неволей Батыю пришлось бы вернуться в степи - раны зализывать, живую силу копить для нового похода на Русь. И ещё неизвестно, состоялся бы тот поход или нет. Да, много, очень много народу полегло бы тогда на реке Воронеже, зато и Рязань устояла бы, и Владимир, и вся Русь Святая! И снова «бы», «бы», «бы»…
        И ведь всё равно великий князь владимирский потерял и войско, и грады свои! Потерял без толку, растратил впустую силы немалые, распылил их по всей земле владимирской. И что теперь?
        Доверил оборону Владимира двум своим недорослям, попросту говоря, бросил город на произвол судьбы, а сам помчался на реку Сить - ждать, пока ему родня полки приведёт. А где ж он раньше был? Послы монгольские у него побывали и к Батыю вернулись - ещё в декабре! Что же он делал целых два месяца? Почему ополчение не собирал? Почему ту же родню не теребил? Может, и правы те шептуны, что уверяют по углам, будто бы великий князь не просто так послов отпустил ордынских, а и пообещал через них Батыю, что не будет вмешиваться. Дескать, бери Рязань, жги её, режь всех, кого ни попадя, только меня не трогай, дай отсидеться на печи… О-о, это сколько же таких вот трусливых и недалёких политиков насчитывает история! Всех этих любителей сговариваться с врагом, степенно толкуя о подставах и разменах по принципу «ты мне, я тебе». И ума у них не хватает понять, что это игра в поддавки, что враг, довольный глупостью «высокой договаривающейся стороны», сделает своё чёрное дело, примет размену, а после с неоскудевшими силами на тебя же, глупого, и навалится.
        «Господи, - вздохнул Пончик, - и в этом веке всё как всегда - дорог нету, а дурачья - навалом…»
        Он вспомнил, как потрясал посохом епископ Митрофан и басил: «Чада, не убоимся!» - как пунцовел от стыда воевода Пётр Ослядюкович, посылая на стены мальцов да их матерей. А кого ещё-то? Изо всей дружины одни хромые остались, да калеки, да молодь неопытная. Кого великий князь в Нижний Новгород отослал, кого в Коломну, кого с собою увёл. И некому стало оборонять город на Клязьме…
        …Вздрагивая, Александр прислушивался к рёву монголо-татар за стенами Печернего города и сжимал рукоять короткого меча, единственного своего оружия, придававшего хоть тень уверенности. Он чувствовал себя в ловушке - из детинца не убежать, а иначе спастись просто нереально. Владыко Митрофан собрал всех в соборе, они там заперлись и возносят молитвы Господу, но не такого избавления искал Пончик.
        Тоскливо переводя взгляд с одного собора на другой, в тысячный раз обшаривая глазами зубчатые стены, он всё пытался изыскать слабину в укреплениях, хоть какой-то выход, хоть норку малую, чтобы забиться в неё и переждать набег, но тщетно.
        Услыхав громкую ругань малой дружины, Александр выглянул из-за высокого крыльца терема.
        На просторном дворе строились молодые воины и бранили княжичей. Всеволод и Мстислав уговаривали бойцов, покрикивая слабыми голосками:
        - Выйдем, поднесём мунгалам дары богатые, они и сменят гнев на милость!
        - Да посекут они всех! - грубо оборвал княжичей старый седой рубака. - Нельзя мунгалам верить!
        - А что нам остаётся?! - возопил молодой боец в шлеме не по размеру. - Хоть так нас сгубят, хоть этак! Неужели устоим мы против такой-то силищи?
        - Знамо дело, не устоим! - поддержали его вразнобой.
        - Вот и я то же самое говорю! - приободрился молодой. - А так хоть какая-то надёжа будет!
        - Да чего там! - зашумела толпа. - На выход! Айда!
        - Выходим! - закричал Всеволод и сорвал голос, «дал петуха».
        Дружинники подхватили тюки с дарами и направились к воротам. Последним тащился старый воин. Он хмурился, морщился, плевался, но шёл со всеми. Видать, понял, что в детинце - полная безнадёга.
        «Капец…» - мелькнуло у Пончика в голове.
        Заскрипели отворяемые ворота, делегация во главе с княжичами двинулась вон - и тут же, сметая дружинников, в Печерний город ворвались монголы. Они валили и валили, ржущие и визжащие кони врывались в детинец, кружа и заносясь, словно не ворота открылись, а плотину прорвало. «Капец!»
        Со стен Печернего города открыли стрельбу из луков ополченцы, но их смели оттуда, как мусор, как паутину с потолка.
        Ордынцы заполнили детинец, бросаясь к брошенному терему, к битком набитым соборам, к опустевшим гридницам.
        Пончик прятался за витыми деревянными колоннами, поддерживавшими галерею-гульбище. Сюда же подъехал молодой, безусый нукер в одной шубе, покинул седло, стал привязывать коня к столбу скользящим узлом…
        Позже Александр неоднократно возвращался к этому страшному моменту, прокручивал его в памяти и так и этак, но тогда никакие размышления, никакие соображения не затрагивали его ум. Сработали инстинкты - Пончик рванулся и неумело ударил мечом. Ударил со всей силы, целясь нукеру в спину. Тот успел извернуться, и клинок вошёл в печень. Содрогаясь от ужаса и отвращения, Александр провернул меч и выдернул его из страшной раны. Убитый человек рухнул к его ногам.
        Сдерживая тошноту, шепча молитвы, Пончик торопливо поднял малахай, упавший с головы нукера, напялил себе на голову и, так вот замаскировавшись, полез в седло, вырывая из рук мертвеца поводья.
        Хлеща плетью недовольного коня, Александр направил его к воротам. Сотни раскосых глаз видели Пончика, но не обратили на него внимания. Или приняли за своего, или не стали разбираться, кто есть кто, торопясь за добычей. Ему что-то кричали, Шурик не отзывался, не оборачивал своё явно не степняцкое лицо.
        Длинногривый конь мчал его по улицам Среднего города, мчал, изредка взбрыкивая. Со зла Пончик ударил вредную скотину промеж ушей, и мохноногий угомонился, послушно понёс седока к Торговым воротам.
        И в Среднем, и в Новом городе было полно монголо-татар,[138 - Привычное со школы название «монголо-татары» грешит нелепицей - как раз племя татар оказало сопротивление Темучину, не желая его видеть владыкой степи. Именно поэтому татар и вырезали «от юного до старца и сущего младенца».] но они так увлеклись грабежами, так были распалены, что не приглядывались к странному всаднику. Ордынцы резали всех подряд - «от юного до старца и сущего младенца», некогда им было отвлекаться…
        Александру удалось без помех покинуть Владимир через Золотые ворота, чьи белокаменные стены были закопчены гарью. Не разбирая дороги, Пончик понёсся к ближайшему лесу. Деревья приняли его, скрыли, даруя робкое ощущение безопасности и убережения.
        Продираясь через заросли, он заехал в такую глушь, что решил было остановиться и сложить шалашик, но тут деревья расступились, и Шурик выбрался к обители, не замеченной монголо-татарами. Это был Вознесенский монастырь.
        Храбро подъехав к запертым воротам, Пончик постучался. Сверху, в узкую высокую бойницу высунулся дюжий монах и басом осведомился:
        - Чего надоть?
        - Приютили бы денька на два, что ли! Из Владимира я, татары там, а у вас тут тихо пока…
        Монах посопел, с сомнением оглядывая Александра, поскрёб щетину на подбородке и пробурчал, скрываясь:
        - Игумена спрошу…
        Долго томиться в ожидании Пончику не пришлось. Дверь монастыря, обитая полосным железом, отворилась, и на пороге возник маленький, сухонький старичок в чёрной рясе. Косицы седых волос прикрывал куколь. Это был игумен.
        - Чай, из воинов? - проскрипел старичок. - Бежал поди?
        - Какой из меня воин, - махнул рукой Александр. - Лекарь я. Из Рязани в Коломну бежал, из-под Коломны сюда. И везде погром, и всюду трупами смердит… Угу…
        Старичок покивал.
        - Да-а… - вздохнул он. - Беда великая пришла на землю нашу. За грехи княжьи весь люд ответ держит… А вот у нас брат Осип занедужил, не глянешь ли?
        - Отчего ж не глянуть? - бодро отвечал Пончик. - Глянем.
        - Проходи тогда, мил-человек, спаси душу праведную…
        Поклонившись, Александр прошёл в обитель, ведя за собою коня. Во дворе снег был убран, а посередине стояла часовенка. Пончик мигом содрал с себя малахай и перекрестился.
        Знакомый уже монах-верзила, назвавшийся братом Вахрамеем, провёл его к хворому Осипу. Хворый дышал хрипло, заводя под сводчатый потолок печальные, как у коровы, глаза.
        Пончик потрогал ему лоб - не горяч, но температура есть.
        - Открой рот, - потребовал он у Осипа. Тот очень удивился, но исполнил приказ. - Скажи: «А-а!»
        - А-а…
        - Та-ак… Горло болит?
        - Есть маленько.
        - Угу… Вахрамей, редьку не сыщешь ли?
        - Сыщем, чего ж.
        - Как найдёшь, потри её в кашицу. Хватит и одной, если с мой кулак размером. Натрёшь - сюда тащи. Понял?
        - А то!
        В дверях скрючился игумен.
        - Ну, как? - проскрипел он.
        - Жить будет, - буркнул Пончик. - Найдётся у вас мёд?
        - Знамо дело, держим борти. Есть и дикий лесной. Принесть?
        - Несите!
        И пошло оказание медпомощи - тряпицу на хилую грудь Осипа возложив, Шурик сверху щедро намазал тёртой редьки, покрыл другой тряпицей, одеяло натянул. Скормил хворому полмиски пахучего мёду, на горло горячий компресс наложил и стал ждать улучшения.
        Он сидел на лавке, откинувшись к стене, и очень постепенно, по капельке, выдавливал из себя недавний страх, успокаивался, привыкал к видимости мирной жизни. Признаться, Шурик не верил, что тишина и покой обители - это надолго. Картины пережитого стояли перед глазами, и он мучился томительным ожиданием развязки, ждал криков и ударов в дверь, штурма, пожара, смерти кротких монахов и своей собственной гибели. Но тихо было в монастыре. Прикрытый лесом, он схоронился и не давал о себе знать, будто и не было его. И звонница низка, за соснами не заметят…
        Монахов в обители проживало немного, половина из них находилась в преклонном возрасте. Они молились Богу, держали хозяйство, в смирении и кротости проживали дни свои вдали от суетного мира.
        Коня, украденного Пончиком у монголов, покормили сеном, а самого «конокрада» угостили наваристыми щами да сытной кашей с мясными обрезками. Вина в монастыре не держали, зато горячий сбитень готовили на славу.
        Осоловевший, до смерти уставший Александр удалился под вечер в свободную келью и прилёг. От решётчатого оконца, хоть и заделанного слюдой, ощутимо несло холодом, но толстое овчинное одеяло обещало сон в тепле. Иное тревожило Пончика - обитель скрывалась за густым ельником, но мирская суета заглядывала и сюда - после того как погас закат на западе, полнеба воспылало на востоке. Это горел Владимир.
        Шурик лежал под одеялом, моргая на низкие своды, по которым перебегали тусклые красные отсветы, и думал. Доберутся ли сюда монголы? Спасётся ли обитель - и он вместе с нею? Будем надеяться, что спасётся… И что? Дальше-то что делать? К следующему князю идти? К какому? Или на Сить переться? А зачем?
        - Господи… - прошептал Пончик в тоске.
        Как же он не хочет всей этой «свинцовой мерзости жизни»! Как же горячо его желание избавиться от этого ада, где кровь стынет на снегу! Но что толку? Он, как тот ребёнок малый, что глаза зажмурит и думает, что от этого чудища исчезают. Не-ет, малыш, когда ты закроешь глазки, монстры как раз и приступят к обеду - пооткусывают твои ручки и ножки, кишочки всосут, аки макаронинки… Господи, что ж ему делать-то? Как жить? И где? И с кем? Война идёт, и жизнь проходит… Страшно жить в этом времени, ох и страшно. Главное, ни в чём уверенным быть нельзя, даже в том, что ты завтра проснёшься живым, что не зарежут тебя, не спалят твой дом, не порубят сыновей, не надругаются над женой и дочерью. А уж если в основе основ полагаться не на что, то как вообще жить? Сегодняшний день проживать, не загадывая на завтра, как зверушки с пичужками? Так я ж человек вроде, мне по чину полагается о будущем думать, планы строить, надежды лелеять, мечтать. Но живут же как-то местные! Прожили день - и рады-радёшеньки, что не сгубил их никто, не разорил грабежом или податями, не отличимыми от сущего разбоя.
        Ах, до чего же спокойно в будущем! Ни забот, ни хлопот. Иным ещё и скучно становится, кровь в них играет, адреналину требует, и начинают экстремалы по лезвию бритвы хаживать, утех искать на грани смерти, придумывать себе опасности, недополученные в обычной жизни. Сюда бы их, в это время дурацкое, где вся жизнь - сплошной экстрим! То-то бы натешились!
        Может, в Европу податься? А что Европа? Там сейчас такие же сволочные порядки, как и на Руси. Такие же вельможи разгульные, только не князья, а графья разные да маркизы. И грязь везде, смрад, улицы-помойки, улицы-уборные, и скоро начнутся поветрия, придёт чума. А святая инквизиция уже пришла, наверное, еретиками небо коптит… Господи, куда ж ему податься?
        Так ничего и не решив, Александр уснул.
        Два дня спустя Пончик, как и обещал, собрался покидать Вознесенский монастырь. Осип пошёл на поправку, уже и голос свой блеющий присоединял к братии, служащей молебен. Монахи собрали Александру еды в дорогу, а после и огорошили странствующего лекаря известием о том, что отец Мокий, игумен тутошний, благословил брата Вахрамея в дальний путь, на битву с ворогом.
        Надо ли говорить, как рад был Пончик! Вдвоём-то завсегда веселее, особливо ежели твой товарищ высок и статен, косая сажень в плечах, а в руках такая силища, что вот сойдётся Вахрамей с медведем, неизвестно, на кого ставить и кого жалеть.
        Вывел монах крепкого, под себя, коня, и поскакали они с Александром к северу, далеко обходя разорённый Владимир. Впрочем, предосторожность оказалась излишней - тумены уже покинули стольный град. Истоптанные снега, перемешанные с грязью и навозом, указывали путь к Юрьеву-Польскому. Пончик и Вахрамей, как Санчо Панса и раздобревший, накачанный Дон Кихот, направили коней туда же.
        - Ежели наших искать, - рассудительно сказал Шурик, - то князья на реку Сить подались, додумались наконец-то собраться вместе и ударить сообща. Все, конечно, не придут, под руку Юрия Всеволодовича не встанут, гордыни в них пуще дурости намешано… Я уж и не знаю, к кому там пристать. Угу…
        - Проберёмся на Сить, - решил монах, - там и сыщем, к кому приткнуться. Князей много, им бы ишшо ума поболе да сраму… Цены б им тогда не было!
        - Что да, то да, - вздохнул Александр. - Да они везде такие, не одни мы маемся с горе-владыками.
        - А ты бывал ли в странах дальних? Видал ли, как оно живётся за морем-то?
        - Бывал… - протянул Пончик. - И в Константинополе бывал, и в Риме, и у арабов.
        - Ух, ты! Повествуй.
        И Александр принялся повествовать, следя за тем, как бы не брякнуть лишнего - всё ж таки, триста лет минуло, много чего переменилось, но откуда монаху из затерянной в лесах обители знать, как оно было раньше и как стало теперь?
        - Константинополь, он большой, на нём Владимиров штук пятьдесят уместится. И народу столько же. Дома там все каменные или из кирпича, и улицы камнем мощены - у нас брус деревянный стелят, а у них плиты гранитные да мраморные. И там стоит самый великий храм на всём белом свете - собор Святой Софии. Он очень, очень большой. Весь ваш монастырь под куполом его уместится.
        - Да иди ты! - сказал Вахрамей впечатлённо.
        - Вот те крест! А рядом дворцы императорские, их много, один другого краше. Священными Палатами прозываются. Император может вообще дворцов своих не покидать - там у него всё есть, и церкви свои, и бани, и всё что хочешь. И ещё там есть Ипподром…
        - А это что за диво?
        - А это… Понимаешь, Вахрамей… Ну, это как огромное поле, а вокруг него много-много лавок - на сто тыщ человек. Ближние лавки пониже, дальние повыше - чтоб всем видно было.
        - А что видно-то? Они что, поля не видали?
        - А это не простое поле, они там состязаются - на конях скачут, кто кого быстрее, а самого быстрого золотом награждают.
        - Здорово… - протянул Вахрамей, убеждённый в том, что «Ляксандра» брешет про всякие «подромы», но как же складно у него выходит!
        Время текло незаметно, припасов хватало. На ночь устраивались у костра, запаливая долгогорящую нодью,[139 - Костер из двух-трех бревен, уложенных вдоль направления ветра, что препятствовало задуванию огня. Такой костер способен гореть всю ночь. Позволяет обогреваться и сушить одежду сравнительно большому количеству людей одновременно.] а с утра двигались дальше.
        Выйдя к Юрьеву-Польскому, спутники пришли в изумление, обнаружив город несожжённым, а жителей его живыми и здоровыми. Всё объяснялось просто - Юрьев-Польский[140 - Обычно принято и Юрьев-Польский, и Переяславль-Залесский записывать в жертвы монголо-татар, якобы взявших их штурмом. Однако даже летописцы, известные лакировщики действительности, когда повествуют об этих городах, употребляют глаголы «взяша», «плениша», «воеваша», но не «пожгоша», «убиша», «избиша», «огневи предаша». Рашид-ад-Дин, правда, утверждает, что после Владимира монголы осаждали ещё одну крепость - «Кыркла», взяв её на пятый день. Но утверждать, что эта «Кыркла» и Переяславль-Залесский - один и тот же город, наверное, не стоит…] не сделал и попытки к сопротивлению, зато исполнил в точности все требования Бату-хана. И данью откупился, и коней дал, и кормов, и припасов разных.
        Юрьев-Польский представлял собой совершенно круглую в плане крепость, занимавшую мыс между речкой Колокшей и её притоком Гзой. Таким образом, речная вода обороняла город с востока, юга и запада. Трое ворот вело в Юрьев-Польский, а дороги к тем вратам обступали посады. Городишко выглядел чистеньким и приятным. Над стенами возвышались купола новенького Георгиевского собора, неподалёку поднимались колоколенки Михайло-Архангельского монастыря.
        - Гляди-ко, - кивнул Вахрамей, - народ, что мураши, бегает, когда в муравейник веткой ткнёшь. Видать, прижали их татары! Вытребовали, что хотели, а этих теперича жаба душит!
        - Похоже на то, - кивнул Пончик.
        Проехав по слободе, они наткнулись на величественного старикана с седого бородой, спадавшей на широкую грудь, - надо полагать, богатырём уродился дедок.
        - Старче, - обратился к нему Александр, - давно ли монголы прошли?
        Дед насупил густые белые брови, пошевелил ими и ответил, складывая руки на клюке:
        - Вчерась были. Много сена позамали, да жита, да овса… И себя тож не обидели - отхватили мясца с хлебцем, да под винцо…
        - Не обижали?
        - Дык, кто обиду не спустил, тех похоронят скоро. Мало таких сыскалось, перевёлся народишко. Вот в наше время…
        - А куда они потом двинулись? - перебил старика Пончик.
        - Мунгалы-то? А кто куда…
        Из долгих расспросов дедка нарисовалась общая картина: отсюда, от Юрьева-Польского, монголы двинулись облавой по всему краю, разыскивая беглого великого князя Юрия Всеволодовича, рать собиравшего. Один тумен ушёл к северо-востоку, к Костроме и Галичу, основные силы устремились на запад, к Волоку Ламскому и Твери - и «Батыга», и «Себедян-богатырь», и «У рдю», и «Куюк», и «Меньгу», а тумен «Бурондая», усиленный булгарской конницей и пешцами из Нижнего Новгорода,[141 - Об участии нижегородцев в войне на стороне ордынцев упоминает булгарская «Летопись Гази Бараджа».] направился на север, к Переяславлю, к Ростову, к Угличу.
        - Ищут князюшку, - пробурчал Вахрамей. - Найдут - не сносить ему головы… Двинем и мы туда же, что ли? К Переяславлю?
        - Двинули, - кивнул Пончик, жестоко страдая. Прав был Олег - нету единства на Руси! И долго ещё не будет. Да и сама Русь - где она? Жили-были нижегородцы, служили Всеволодовичу. Пришёл Джучиевич - служат ему… Зато живы. А ежели лишний раз и прогнутся в поклоне, так от этого ещё никто не помер. Наоборот, гибкость появляется, здоровью на пользу…
        До Переяславля-Залесского Пончик с Вахрамеем добирались лесными тропами, пока не вышли на Берендеево болото, из коего вытекал Трубеж, впадающий в Плещеево озеро. Здесь-то и вышла у Шурика встреча со старым знакомцем.
        Вахрамей, ехавший позади, вдруг насторожился. Прислушался. Александр, почувствовав тревогу, тоже уши навострил - и услышал не слишком далёкий шум голосов, конского топота, лязганья всякого. Неужто монголы так близко?! Да нет, не может того быть - Бурундай должен впереди них находиться!
        - Нешто наши следуют? - подивился монах.
        - Откуда?
        - Знать бы… Да точно тебе говорю - наши!
        Вскоре из густого бора показались конники в кольчугах, в шлемах с остриями, с миндалевидными щитами. Богатыря на гнедом коне Пончик узнал сразу.
        - Кто такие? - прогудел богатырь.
        - Не признал, Евпатий? - крикнул Александр, улыбаясь радостно. - Пр-рывет! Я это, «мунгал»! Помнишь?
        - А-а… - Борода Коловрата разошлась усмешкой. - И ты тут. А это кто с тобой?
        - Брат Вахрамей, - церемонно представился монах. - Вознесенской обители игуменом Мокием благословен на подвиги ратные.
        - Да-а… - ухмыльнулся Евпатий Львович. - Такой братишка татаровьё, как дрова, порубит!
        - А то!
        Выезжавшие из леса воины всё теснее обступали смешную парочку, «мунгала» и «мниха». Иные улыбались, а кто-то и рожу кривил.
        - А вы-то куда путь держите? - осведомился Пончик.
        Улыбавшееся дотоле лицо Евпатия исказилось гримасой лютой злобы.
        - Татарву догоняем, - процедил он, - а как нагоним - кровь пустим! Видал ли, что они с Рязанью сделали? А с Владимиром?
        - Был там. Возьмёте нас с собою?
        - А чего ж? - Добродушная улыбка снова вернулась к Евпатию.
        Боярин чмокнул коню, и тот послушно тронулся по снегу, сам выбирая путь в лесу. Пончик пристроился рядом.
        - Что ж теперь будет? - тихо спросил он.
        - С кем? - спокойно спросил Коловрат. - С нами? Сгинем, вот и вся недолга…
        - Я имел в виду - с землями вашими… нашими.
        - А что с ними станется? - усмехнулся Евпатий. - Найдётся хозяин… Уже нашёлся! Али ты не слыхал о Ярославе Всеволодовиче?
        - Говаривали, в Киеве он, - осторожно сказал Шурик, не выдавая своей осведомлённости, - вроде как княжить там собирался…
        - Собирался, да не собрался. Здесь он, то ли к Твери ближе, то ли к Переяславлю своему. Да не в том дело-то. Ярлык получил Ярослав Всеволодович! Ярлык на княжение, из рук самого Батыги! Он теперича великий князь владимирский! Так-то вот. Согласился и десятину в Орду платить, и сына своего Константина туда отдаёт в залог собственного смирения да послушания. Во как!
        - Быстро скумекал князюшка, - прогудел Вахрамей.
        - Всегда таким был, - процедил Коловрат. - И что ему мунгалы? Такой нигде не пропадёт - говно в воде не тонет!
        Пончик промолчал - с таким трудом выпестованный символ веры - в мудрых и храбрых князей, в удалых витязей, изнывавших от горячей любви к родине, - расплывался, как гнилой корнеплод. Где она, мудрость и храбрость княжеская? Один всё развалил и бегает теперь, судорожно собирая разваленное, а другой спешит выслужиться перед новой властью и править городом, где тысячи мертвяков, сложенных штабелями, дожидаются тёплых дней, когда заступ возьмёт промёрзшую землю и можно будет вырыть братские могилы…
        С другой стороны, не все же витязи подчинились Батыю. Вон, Коловрат торопится как, жаждет догнать татар и отомстить. Всё припомнив - и Рязань, и Коломну, и Владимир.
        - И много у тебя оружных? - поинтересовался Пончик.
        - Тысяча наберётся, - улыбнулся Евпатий, - а с тобой ещё больше.
        - Не дал тебе полков Михаил Черниговский?
        - Не дал… - вздохнул Коловрат. - Говорит, самому нужны. Три сотни со мной послал, все они здесь. Остальные по дороге прибились. Тут и рязанцы, и коломенцы…
        - Скажи честно, ты надеешься победить?
        - Нет, - жёстко ответил боярин. - Горит у меня всё внутрях, палит нестерпимо! И пока я этот адов огонь в себе не затушу, не будет мне успокоения. А тушат его кровью поганой, татарской кровью…
        - Смертью смерть поправ… - пробормотал Александр.
        - Чаво-чаво?
        - Догнать бы, говорю!
        - Догоним, куда они от нас денутся…
        Тысяча Евпатия Коловрата скакала до самого вечера, а на рассвете голодные и не отдохнувшие кони понесли дружину дальше. За Переяславлем-Залесским, одарившим монголов всем, что те просили, а посему не познавшим ни огня, ни меча, тысяча мстителей напала на след тумена Бурундая и в тот же день налетела на татарский арьергард.
        - За Рязань! - взревел Коловрат, выхватывая меч, и погнал коня в атаку. Пончик мельком заметил, как лицо Евпатия искривила мрачная улыбка.
        Дружина набросилась на монголов, и пошла сеча, пошла рубка - уцелевшие рязанцы, коломенцы, да и черниговцы буквально осатанели. Мечи их и секиры кроили ордынцев, подрубали головы, а когда доспех не поддавался клинку, доставалось коню.
        Вот лошадь- «монголка» с разрубленной шеей падает на колени, пачкая снег гривой, смоченной кровью, и заваливается на бок. Всадник не успевает вынуть ногу из стремени, и уже конь Евпатия наступает монголу на плоское лицо.
        Вахрамей, сжимая ногами своего конька, махал секирой направо и налево, приговаривая:
        - Прости, Господи! Прости, Господи!
        От его могучих ударов не спасал никакой куяк - то, что секира не могла разрубить, она раздавливала, плющила, крушила черепа и кости.
        Пончика зажало между черниговцами, тёмноусыми парнями в чешуйчатых панцирях. Черниговцы отбивались от монгольских всадников, свирепо пластавших воздух кривыми саблями. Лица ордынцев были оскалены, но выражали не страх вовсе, а ярость - как это их, победителей целого мира, бьют жалкие оросы?! А жалкие оросы наседали так, что ни вздохнуть, ни охнуть, - бешеное мелькание клинков сливалось в переливчатое мельтешение, а лязг скрещиваемой стали был настолько част, что уши воспринимали слитный, громовой дребезг.
        Дружина Евпатия вклинилась в монгольский тумен и стала расходиться крыльями. Этим тут же воспользовались степняки - их визжащие кони врезались в строй оросов, разделяя его по-своему.
        Коловрат, забрызганный кровью врагов, отдал приказ трубным гласом - дружинники развернулись и накинулись на ордынский клин.
        Хряск костей, отвратительный чавкающий звук рассекаемой плоти, противный запах проливаемой крови вызывали у Пончика тошноту, мир вокруг плыл, подавляя рассудок совершенно невозможным, богопротивным деянием - смертоубийством. Всё в Александре восставало против того, чтобы лишать людей жизни, но для Евпатия сотоварищи монголы не принадлежали к роду человеческому, их вела жажда возмездия, жажда воздаяния. И если Пончик подходил к самой грани между добром и злом, то Коловрат давно уж был за нею.
        Рязанцы с коломенцами бились отчаянно, из последних сил, одерживая верх уже потому, что не боялись умереть, - их обожжённым, оголённым душам было всё равно, лишь бы одно, последнее желание исполнить поскорее - умертвить столько татар, на сколько хватит сил и самой жизни.
        Монгольские сотни наседали и наседали, живые и сильные замещали убитых и покалеченных, а вот бойцам Коловрата смены не ожидалось - это был их последний бой.
        Ударили с разбегу копейщики, сминая левый фланг дружины, и тут же расступились, освобождая дорогу для лучников. Калёные стрелы полетели в витязей, сражая наповал.
        Дружина стала таять. Пончик в полном отчаянии кидался то к одному раненому, то к другому, но проку было мало - дружинники отмахивались от него и рвались в бой. Стрела в ноге застряла? Ну и что? Разве ж мне ногой меч держать? Грудь пробита? Ну так не сердце же… И Александр опускал руки - ежели человек желает умереть, то тут медицина бессильна.
        Ордынцы перебили почти всех, в живых осталось едва ли полста человек. Всё это время бой смещался в сторону, оставляя в кровавом снегу сотни мёртвых людей и конских трупов.
        Евпатий Коловрат, без шлема, без коня, ступая тяжело, лишь бы не упасть, сошёлся в поединке с монгольским багатуром Хулабри по кличке Хамхул.[142 - Хамхул - перекати-поле (монг.).] Багатур тоже скинул шлем вместе с малахаем, и начался поединок. Хулабри был так силён, что сабля в его лапище казалась детской игрушкой, несерьёзным ножичком.
        Смертельно уставший Коловрат лишился быстроты удара, но и Хамхул не отличался ею, по жизни надеясь не на скорость, а на силу. Он мог легко раскроить человека от плеча до паха, но отличался неповоротливостью. Это уравнивало шансы поединщиков. Схватка не затянулась - серия ударов перемежалась с отбивами, и вдруг Евпатий открылся, то ли по нечаянности, то ли желая того. Хулабри тут же сделал выпад, вонзая саблю рязанскому боярину под свисавшую кольчугу, а боярин нанёс ордынцу страшный удар, подрубая могучую шею до кости. Опустив меч, Евпатий стоял, склонив голову, - широкая грудь работала, как кузнечные мехи. Проведя ладонью по животу, боярин безразлично поглядел на красное, окрасившее пятерню.
        Хулабри не устоял первым - выронив саблю, заливаемый кровью, он шевелил непослушными губами, затем выговорил, пуская розовые пузыри: «Мункэ коко тэнгри…»[143 - Мункэ коко тэнгри - Вечно Синее небо (монг.).] - и рухнул наземь.
        Коловрат продержался дольше - тень улыбки мелькнула на его запекшихся губах - и упал, как стоял, навзничь, не выпуская меча из руки.
        Ордынцы взвыли, и человек сорок рязанцев, последних из дружины Евпатия, подняли оружие, готовясь дорого продать свои жизни. Загородился своим мечом и Пончик.
        Но бой ему принять не пришлось - начальственный окрик «Ха!» остановил резню.
        На белом коне подъехал сам Бурундай, с ним рядом остановился половец, пожилой воин с бестрепетным взглядом.
        - Что вы хотите? - спросил он по-русски с гортанным акцентом.
        Вахрамей, стоявший рядом с Александром, разлепил губы и ответил:
        - Умереть. Прости, Господи…
        Выслушав перевод, Бурундай покачал головой и что-то сказал вполголоса.
        - Вы великие воины, - громко передал его слова половец, - такие рождаются не для смерти, а для славы.
        Прискакал молодой нукер и передал ему мешок, в котором что-то глухо перекатывалось. Пончик подумал почему-то, что в мешке деревянные ложки. Но там оказались пайцзы, вырезанные из клёна.
        Пожилой половец покинул седло и лично раздал уцелевшим оросам по пайцзе в руки. Досталась такая и Пончику.
        А ордынцы выхватили сабли, вскинули их вверх, оказывая достойным врагам воинский почёт, и трижды проревели:
        - Кху! Кху! Кху!
        Шурик стоял, вытянувшись по стойке «смирно», в одной руке сжимая меч, не обагрённый кровью, в другой - пайцзу, и думал, что, сразившись с монголо-татарами, Евпатий Коловрат вряд ли искупил прегрешения князей, унизивших и оскорбивших Русь святую, но, раз уж сами ордынцы почтили его память, значит, тут, прямо на его глазах, совершился всамделишный подвиг.
        - Вечная слава героям… - выговорил он чужое, затёртое выражение, вдруг ставшее своим, истинным и к месту.
        - Вечная слава, - отозвался Вахрамей. - Прости, Господи…
        Глава 20,
        в которой Олег становится на постой
        Бату-хан правильно оценивал угрозу, исходившую от великого князя Юрия Всеволодовича. Достаточно было вспомнить, сколько нервов монголам помотал хорезмшах Джелал-ад-Дин - войско непобедимого Чингисхана отняло у него великолепный Хорезм, завоевав и Самарканд, и Бухару, и Ургенч, но шах, скрываясь то в пустыне, то в горах, добрых десять лет боролся с захватчиками то в открытом бою, то партизаня. После смерти Священного Воителя эта головная боль передалась по наследству хану Угедэю. Джелал-ад-Дину однажды удалось даже восстановить ненадолго независимость Персии, изгнав оттуда ордынцев и провозгласив себя, любимого, султаном. И только смерть хорезмшаха позволила Угедэю добиться покорности в Персии и Хорезме и раздавить мятежников в горах Курдистана.
        А теперь уже Бату-хана жизнь заставляет считаться с опасностью подобного рода - Юрий Всеволодович ушёл в леса не отсиживаться, а отдышаться лишь, собрать силы и нанести ответный удар. И в этом отношении место для военного лагеря на реке Сити было выбрано идеальное. Здесь можно было сохранять такие пути сообщения с Новгородом, которые монголам невозможно было прервать: даже если перекрыть главную речную дорогу, то оставалось бесчисленное количество лесных троп. С другой стороны, собранные под руку великого князя войска имели неограниченные возможности для манёвра - удары с Сити можно было наносить хоть в центр княжества, хоть по окраинам - расстояние до Твери, Переяславля или Ярославля было одинаковым. И скрываться в дебрях удобно - выставил небольшие заградотряды, и всё, врасплох не застанешь.
        А посему в последние дни зимы и первые весенние денёчки между Батыем и Юрием Всеволодовичем шла гонка - кто быстрее. Успеет великий князь скопить достаточно сил - ход войны может измениться не в пользу Орды.
        Примечательно, что заветные желания владимирца, потерявшего Владимир, стали сбываться - на Сити раскинулся целый передвижной город, огромный лагерь вытянулся вдоль реки, а полки продолжали прибывать - подошла дружина Святослава, бойцы Василька Константиновича присоединились к рати, спешил к брату Иван Всеволодович с малым войском из Стародуба. Не меньше тумена набралось ратников, но великий князь всё Ярослава Всеволодовича поджидал, надеясь на полки новгородские. Если бы подоспел Ярослав, то можно было бы и одолеть супостата…
        Право же, если бы братьям удалось сплотиться, они могли бы нанести громадный урон Батыеву войску. Именно урон - победа им не светила в любом случае. Если бы, однако, княжеские полки ударили бы по туменам сообща, то монголам оставалось бы одно - спешно отступать, уходить в степь.
        Скорей всего, Бату-хан сделал бы вторую попытку, чтобы взять реванш - года через два-три. Выступили бы и тогда князья заедино? Бог весть. Но опыт у них появился бы, стало быть, могло и хватить разумения на то, чтобы не чваниться зазря, а выступить общим войском. Если бы они и во второй раз одержали верх, то вся история дальнейшая пошла бы совсем иным порядком. Не возвысилась бы никогда Москва, так и осталась бы за обочиной пути развития. Владимир бы укрепился, рано или поздно сцепился бы с Новгородом. И Киев с Черниговым, поглядывая на северного соседа, тоже могли бы пойти на укрупнение. И кто бы кого одолел в этом тройственном союзе, неясно, но это уже совсем другая история, в которой нет места игу…
        Помнил об этом и Батый, потому и не спускал глаз с севера, ожидая удара и готовясь к нему.
        По следу великого князя шёл Бурундай. Этот темник не был ханского происхождения, как и Субэдэй, и было меж ними ещё одно разительное сходство - оба выдвинулись исключительно благодаря своим полководческим талантам. Бурундая и послал Бату разобраться с Юрием Всеволодовичем, наказав не возвращаться без головы великого князя…
        …У Переяславля-Залесского ордынцы попали под смирный снегопад. Позже замела косая метель, а пополудни и вовсе завьюжило. Бурундай уже решил было остановиться и переждать непогоду, однако ветер стих, перестал подбрасывать снег горстями и завивать вихорьками. Лишь морозный туман повивал землю.
        Совсем немного проехал тумен по свежей пороше, и за берёзовой рощей открылся Переяславль.
        Город лежал в долине Трубежа, у Клещина озера. Юрий Долгорукий стал первым ростово-суздальским князем, обживавшим Залесскую Русь. Он и велел крепость ставить в устье Трубежа, дав ей имя Переяславля Нового. Словцо «новый» помаленьку отпало, а прозвание «залесский» пристало.
        Переяславль-Залесский стоял удобно: на кратчайшем промежутке дороги между Волгой и её верховьем - через Оку, Клязьму, Нерль-Клязьминскую, Трубеж, Клещино озеро, Вексу, Сомино озеро и Нерль-Волжскую: «путь из булгар в Новгород».
        …Олег выехал на горку, поросшую берёзами и липами. Хорошее тут было место - лес трещит от сорочьего крику, в овраге лисы шмыгают, по снегу рыжиной пылая. Среди густых темнеющих елей светло сияют берёзовые стволы. И Переяславль удивительно вписывался в эту красивую местность, подходя ей, как камень оправе.
        Город надёжно опоясывали высокие насыпные валы, глинистые и обильно политые водою, чтоб лёд намёрз. Ров - по местному «гробля» - опоясывал город дважды, стены поднимались в три сажени, прикрытые заборолами.
        - Брать будем? - прямо спросил Олег.
        - Да нет… - затянул Изай Селукович. В голосе его прозвучала доля сожаления. - Вроде как договорились хан с Ярославом Всеволодовичем, а тут его вотчина… Но и своего не упустим!
        Тумен стал подтягиваться к Берендеевским воротам города, на башнях и стенах забегали военные и гражданские, создавая несуразную толпу.
        Сухов решил, что переяславцы чувствуют себя по-дурацки. В самом деле, Рязань пожгли, Владимир пожгли, по всему выходило, что черёд Переяславля настал огонь и меч принять, да и сгинуть. Ан нет, князюшка выкрутился, подсуетился, прогнулся - и выгадал мир себе и подданным своим.
        Об этом в городе судачили который день, но одно дело - говорить, и совсем другое - поверить в то, чего как бы и быть не должно.
        И вот стояли переяславцы на стенах града своего и не знали, на что же им решиться - то ли ворота открыть «мунгалам», то ли бой принять.
        Их колебания разрешил Изай Селукович, крикнувший недовольно:
        - Отворяй!
        И горожане, оцепеневшие на стенах, будто проснулись - зашевелились, забегали, засуетились. Створки ворот дрогнули, с них облетел снег, и они пошли отворяться. Да и то сказать, что проку за воротами сидеть, коли мост через ров целёхонек? Не стали его жечь, князю своему поверив, а теперь чего ж? Авось и город уцелеет, не спалит его татарва…
        Бурундай подбоченился и въехал на улицы Переяславля, как победитель. Следом за ним ступали кони, везущие алгинчи с тугами в руках. И пошли, и пошли - сотня за сотней, тысяча за тысячей.
        В тумене Бурундая насчитывалось куда более десяти тысяч бойцов, считая пешцев из Нижнего Новгорода, примкнувших к Батыю. Пешцы тоже ехали верхом, хотя кавалеристами не были - начнись бой, и они покинут сёдла, поддержат истинных конников в пешем строю. Но путь-дорогу ратники одолевали на конях.
        Тут же и булгары проезжали, с прошлого года - вассалы Белой Орды. И мордва, и башкиры, и буртасы - всех призвал хан Батый. Можно сказать, что Бурундай вёл «большой тумен».
        А население Переяславля-Залесского не знало, бедное, что же ему делать - то ли прятаться, то ли встречать незваных гостей, которые, известно, кого хуже. Вот и топтались на улицах в растерянности, скрывая гнев и смущение, жались к стенам, озирались загнанно.
        А нукеры вели себя непринуждённо, как дома, - гоготали, шутили, скалились. Да и чего им стесняться было? Вздумай горожане войско созвать - соберут полк втрое меньше тумена. И что с тем полком станется? Да размечет его тумен, рассеет, в снег вроет. И возгорится Переяславль…
        Первыми опомнились священники - радостно, звонко ударили колокола. Архиерей в полном облачении покинул Спасский собор, и давай кадилом махать, спокойный, торжественный, величественный даже, а служки выпевали дрожащими голосами здравицы, привечая монголов.
        Городские бояре вышли одетые в шубейки попроще, чтобы зря не мозолить глаза богатством, выстроились в ряд, поклонились Бурундаю и иже с ним.
        Олег осматривался с интересом, примечая взгляды и выражения лиц, но сохраняя невозмутимость.
        Жители словно на ходу ориентировались, решали, как держать себя, что говорить, о чём умалчивать. Нукеры дисциплину блюли: сказано - не трогать город, и не будут. Не все, правда, боялись наказания, находились лихие ребятки, кому и Яса не указ. Они разбредались по городу, подальше с глаз командирских, и потихоньку грабили местных - отбирали монету и ожерелья, перстни, серьги, гривны шейные - всё, что можно было легко спрятать. Переяславцы гневались изрядно, но тайком, кулаками потрясали, но так, чтоб их видно не было, ругали и хана, и князя, но дома, при своих, без свидетелей. Да и что им было делать? Бурундаю жаловаться? А он поймёт? А поверит кому? Не-ет, качали головой потерпевшие, ну их к лешему! А то как бы чего не вышло…
        Монголы, не чинясь, пошли по дворам - брать корм для лошадей. Горожане за голову хватались - разве ж на всех напасёшься? Придёт этот… эта… вонючка плоскорылая, распахнет лапы загребущие, и охапки сена как не бывало. И таких вонючек, считай, пятнадцать тыщ! И каждому дай! А нету сена - зерном возьмут, зачерпнут так, что сердце обрывается…
        К вечеру Переяславль выглядел странно, как некая помесь русского града с половецким Шаруканем - повсюду, на улицах и перекрёстках, на площадях перед храмами вставали юрты и шатры, разжигались костры. Татарва устраивалась на ночлег. И уже не коней кормить пришла пора, а людей.
        Что тут станешь делать? В отсутствие князя боярам его думать пришлось, соображать, да побыстрее, а то прогневаешь этих «копчёных», они и забудут про то, что обещали, да как пойдут по улицам куролесить да озорничать - злая тогда выдастся ночка! Ох, и злая. Уж лучше перетерпеть, поступиться частью малой, нежели потерять всё и навсегда.
        Закряхтели бояре, с купечеством скинулись, решили угостить гостей дорогих по обычаю, досыта и допьяна. Бурундай не огорчил их отказом…
        И пошло-поехало. Загорелись костры, растопились печи. Выпивку ставили бочками, закуску - столами накрытыми.
        Джарчи, смеясь, подхватывал хлебы и мясо, не слезая с седла - остриём сабли. Тайчар и Хуту прибрали с собой весь стол, яствами уставленный, и подтащили к костру. Там и устроились - греться и насыщаться.
        Изай Селукович позаботился о своём десятке, прикатил бочоночек вина херсонского да колбас приволок груду целую, нацепляв кольца на копьё.
        - Постоим до утра, - оживлённо сказал арбан. - Советую найти какую-нибудь вдовушку, Хельгу, и устроиться к ней под бочок, хе-хе…
        - Так я и сделаю, - улыбнулся Олег.
        Монголы, как он заметил, не разбредались особо, держались вместе, не решаясь пойти заночевать в избах. Мало ли… Зарубят ещё хозяева и в погребе зароют. Оросы, как медведи, - с виду добродушны, а как выведешь из себя, мигом заломают…
        Что интересно, нижегородцы, ханом призванные, тоже не спешили расходиться. Судя по их лицам, срам и позор не мучили их - какая разница, кому служить? Лишь бы добыча не проходила мимо. Но, видимо, опаска жила в пешцах. Мало ли… Уж они-то знали своих соплеменников куда лучше «мунгалов» и доверия к «своим» не питали нисколько.
        - Садись, Хельгу, - пригласил его Изай, - отведай винца! Долгий путь проделало оно с тёплых южных берегов до сих суровых краёв, а солнце в себе сохранило. Пей, согреет!
        Олег подумал-подумал и присел на расстеленную кошму, подставил свой аяк. Вино было красным и душистым, кисло-сладким и тёрпким. Пилось легко, но крепость имело. Сердце, и впрямь, будто жар солнечный по венам прокачивало, грея нутро и туманя мозг.
        - А что, - невнятно спросил Судуй, отгрызая мясо, - если ханы и князья вместе править станут? Если лес и степь едины будут?
        - Не будут, - затряс головой Джарчи.
        - Чего это - не будут? - воспротивился Судуй. - Мы на конях, и они на конях. Мы мясо едим, и они не прочь. В чём разница? Говорим иначе? Хо! Хорошо ли ты понимал тангутов? А теперь они по-нашему балаболят лучше, чем мы с тобой!
        - И вера не помешает, - добавил Хуту, - в Орде много крещёных.
        - Вот-вот!
        Джарчи вытер жирные губы рукой и обтёр её об шубу.
        - Ничего-то вы не понимаете, - важно сказал он и передразнил Судуя: - «Вместе!» Кто ж власть делит? Каждому ведь хочется всю её себе забрать, без остатка. Добычу и то делят не поровну, а тут - власть!
        - Всё-то вы верно говорите, - вступил Изай, - а главного не смыслите. Разные мы. Вот я всю жизнь прожил с оросами, а всё одно в степь ушёл! Почему? Да потому что оросы - народ оседлый, они в городах живут и в деревнях. Где родились, там и женятся, там и хоронят их. А нас, попробуй-ка, привяжи! Кочевой мы народ, степняки, не держимся на одном месте. Всё по степи ходим, простор любим.
        - Мы как перекати-поле, - вставил Судуй.
        - Ой-е, не так говоришь. Перекати-поле катится туда, куда ветер дует, а нами ветер не правит, мы своим умом живём - гоним скот в нужную нам сторону.
        - А я бы не смог в избе жить, - сказал Джарчи. - Как это - в четырёх стенах запереться?! Что там увидишь?
        - А что ты увидишь в степи? - не сдавался Судуй. - Степь? Откочуешь к другому морю, а и там та же трава! Орос видит всю жизнь деревья, ты от рождения до смерти видишь траву. А разве плохо жить между лесом и степью? Весной в степи хорошо, привольно, а когда лето кончается, пыль одна кругом и сухая трава. Самое время в лес уходить! В лесу и буран не страшен - ветер запутается в деревьях…
        - Ночевал я в избах, - вступил в разговор Тайчар, - тепло в них, и стоят крепко, никакой ветер не завалит. Сгореть, правда, может, так ведь и юрту поджечь недолго. Мне другое не по нраву. Я вот лежал в избе на лавке и думал: вот построил я дом. Живу в нём день, живу год. И так всю жизнь? Годами выходить на крыльцо и смотреть на одно и то же? Нет, это не по мне… А юрта - что? Поставил - и живи. Надоело - снял и сволок на новое место. Там поставил…
        - Ага! - фыркнул Судуй насмешливо. - Как будто на новом месте ковыль другой растёт! Степь одинакова, как шкура медведя. Вон, как оросы дорогу ищут: выйдут из леса у большого камня, пройдут до раздвоенной сосны, свернут на реку и там, где русло изгиб делает, перейдут вброд. А в степи примечать нечего! Почти что. Мы в степи по звёздам ходим, по солнцу, ветер нюхаем, траву в пальцах трём. Так и находим, что ищем.
        - То лес им подай, - проворчал Джарчи, - то сразу и лес, и степь. А ты подумал, где я в лесу скот пасти стану? Там же мои табуны заблудятся! В болоте утонут, медведю достанутся…
        - А ты сена накоси, - ухмыльнулся Изай, - и скирдуй его, и скирдуй…
        - Вай-дот! - воскликнул Джарчи нетерпеливо. - Запутали вы меня совсем! Давайте лучше выпьем!
        И они выпили - как следует, не закусывая. А Олег поднялся, обронив:
        - Пойду, вдовушку поищу.
        Изай ухмыльнулся понимающе. Сам бы, дескать, поискал, да несмышлёный десяток держит, заботы требует.
        Сухов повёл своих лошадей за собой, неторопливо шествуя по улице, заставленной юртами, из-за чего двигался змейкой, пока не добрался до кремля - Княжьего города.
        Терема кремлёвские возвышались молчаливою громадой, соединяясь с храмом Спаса: княжеская семья обычно молилась на хорах. Сам храм сидел крепко - фундамент дикого камня, стены из двух рядов известковых плит, между ними валуны, залитые известью. Поколебавшись, Олег оглянулся вокруг. Никого. Рядышком, на двух дубовых столбах висела медная доска-било. Сухов привязал к столбам коней и вошёл в храм.
        Внутри было холодно, каменные плиты пола гулко отражали шаги. Сверху из восьми узких окон струился сирый лунный свет, перебиваемый пламенем свечей.
        Немолодой, но и не старый ещё поп с клочковатой бородкой аккуратно расставлял свечечки перед иконами, бормоча под нос молитвы. Расслышав шаги, он обернулся. Не разглядев лица, он спросил, пряча под громкостью голоса боязнь:
        - Крещён ли?
        - Крещён, батюшка.
        Поп удивился и подошёл ближе. Узнав в Олеге родственную кровь, он успокоился.
        - Богу возношу благодарение, - заговорил он напевно, - за убережение града сего от поругания и посрамления святынь… Давно ли припадал к светлым образам, сыне?
        - Недавно, отче, - горько усмехнулся Сухов, - во Владимире, когда трупы богомольцев из храма выносил.
        - Нешто побили их татары?!
        - Угорели они.
        - Пострадали за веру свою… Сие зачтётся им.
        - Да кого там… Страдальцы… Их бы и так убили. Прогневали они хана строптивостью своей.
        Поп грустно покивал.
        - Гордыня в нас великая, - вздохнул он, - а смирение ничтожно. Война или мир - то плоти в радость или на горе. А душа иного требует - покаяния и кротости. Пращуры наши крест воздвигали, чтоб собрать вокруг него все земли воедино и осветить их сиянием немеркнущим истины вечной. Пришли мунгалы на землю нашу, но веру они не трогают, в язычников перевернуться не требуют! Вот что страшно было бы - отступничество от веры, качание людишек к волхвам и шаманам!
        - Стало быть, возврат к язычеству страшней нашествия?
        - Сыне, - сказал поп назидательно, - от меча гибнет тело, но спасается душа, воспаряя для жизни вечной.
        - Это ж сколько я душ спас, - усмехнулся Олег и покачал головой. - Ох, не знаю, отче, не знаю…
        - А и не пытайся уразуметь, сыне. Нам ли, смертным человекам, знать помыслы Божьи? Чувствую раздор в душе твоей, маету и сомнения. Покоя бы тебе…
        - Я слишком много потерял, отче, чтобы обрести покой. Да и не заслужил я покоя, грехов на мне множество…
        - Дак кто ж не грешен? Все мы, по земли ходящие, грехами отягощены. Мало кто желание имеет Божьим заповедям перечить и жить им наперекор, а ведь живём… Больших грехов не совершая, грешим по мелочи, соблазнам ничтожным поддаваясь, сил не имея искус обороть.
        - Крови на мне много, отче, - нахмурился Сухов. - А это и не грех даже, а больше, страшнее. Тут кайся не кайся, всё равно смерть не замолишь.
        - Не нам судить. Ремесло воина в том и состоит, чтобы сеять смерть и побивать ворогов.
        - Вообще-то, отче, я с монголами пришёл. И побивал их ворогов…
        - Ах, сыне, все мы враги, ибо не чтим заповедь Христову. Всё хотим извести друг друга со свету, заримся на трон, на жён, на добро. Губил ли ты чад малых?
        - Нет, отче.
        - А матерей их?
        - Никогда.
        - А старцев немощных? Неоружных или в полон взятых?
        - Нет, отче, - твёрдо ответил Олег, припоминая старика из Доброго Сота. Так разве он немощным был? Или неоружным?
        - Отпускаю тебе грехи твои, - осенив Сухова крестным знамением, священник добавил: - Ступай с Богом.
        Олег поклонился и вышел, будто унося в себе тёплый «зайчик», прянувший от горящей свечи. Не слишком-то ему и полегчало, но то чёрное и беспросветное, что порой терзало душу, отпустило её. Ну и слава Богу…
        Он обошёл весь кремль, а когда устал от своей экскурсии, спустился в город и углубился в путаницу улиц. Страха он не ощущал особого, а настороженность была присуща ему все последние двадцать с лишним лет, что и позволило прожить их, а не сгинуть от глупой беспечности. Город притих, жители его будут в страхе пережидать эту ночь, моля о том, чтобы утром не увидеть татар. Не до сна им будет. И не до умертвий. А ежели и осмелится кто на подвиги заугольные… Что ж, сабля на перевязи, выхватить нетрудно.
        Олег улыбнулся, вспомнив, как Пончик жаловался на слабость свою и неумение защищаться: вот, дескать, любой, кто посильнее, обидеть норовит, задеть или унизить, а то и вовсе прибить. Вот хорошо-то как воином быть - никто на него зря не полезет, а ежели и осмелится, то себе же на горе…
        Так-то оно так, но не всё тут просто. Да, клинок к его поясу не для красоты подвешен. Если понадобится, он пустит его в ход, и умеючи. Да разве ж от этого легче жить? Простой человек, меча не имеющий и науки воинской не постигший, живёт, не думая о врагах. Бывает, что и страдает от кулака вражеского, или ножа, или топора, так ведь не каждый же день! А воину нельзя без напряга жить, он всегда должен быть опаслив, всегда спать чутко, а ступать сторожко. Вот уж правда так правда - покой ему только снится!
        Кстати, о покое. И где ж ему стать на постой? Улица была пуста, с обеих сторон заборы тянутся высоченные, ворота заперты. А уже темно… хорошо хоть луна за облаком не прячется, дорогу освещает.
        Решив дойти до крепостной стены и вернуться к своим, если не повезёт, Сухов неожиданно обнаружил мощные ворота на резных столбах, которые были распахнуты настежь. В глубине двора поднималась крепкая усадебка, дом с крытым двором, с бревенчатым скатом до второго этажа, до амбарных воротин, куда заезжали телеги. На высокое крыльцо вела лестница, а в держаке на витой колонке горел факел.
        Савраска тоже заметил живой огонь, встрепенулся, готовясь заржать.
        - Тихо, тихо, коняшка, - успокоил его Сухов. - А вдруг нас там не ждут?
        Но кони были настроены оптимистично - они дружно фыркали, предвкушая тепло конюшни и много-много корма.
        Сухов выбрался к избе с ощущением дежавю. Этот факел… Ворота раскрытые…
        Привязав лошадей, он поднялся по крыльцу, старательно потопав, сбивая снег с гутул, и постучался. Потянув на себя дверь, убедился, что она не заперта, и вошёл, попадая в тепло. Дежавю не отпускало его - сухой смолистый запах сгоревших дров перемежался с густым травяным духом. Как тогда, под Москвой…
        - Этого не может быть… - пробормотал он и позвал негромко: - Варвара!
        Олег ощущал себя странно и стеснённо. Рассудок возмущался самой возможностью встречи с той, кто давно остался в прошлом, как воспоминание, приятное, но и только. А душа спорила с холодным разумом, доказывая недоказуемое.
        - Я здесь! - откликнулся нежный грудной голос, и сердце Олегово застучало сильнее, чем в минуты боя.
        Из низкой двери вышла Варвара, колдунья и травница, в расшитой рубахе и клетчатой понёве, с толстой косой, переброшенной на грудь.
        - Варвара… - выдохнул Сухов. - Это ты?
        - Я, я! - рассмеялась женщина. - Прости, что не встретила, я ждала тебя позже.
        - Да откуда ты могла знать, что я сюда приду?
        - Мне многое открыто и многое ведомо. Да и какая тебе разница, откуда и куда? Главное, что ты здесь!
        Тут уж Олег не выдержал, сделал шаг и стиснул Варвару в объятиях.
        - Раздавишь… - ласково сказала ведьма.
        - Я легонечко…
        Тёплые уста приникли к его пересохшим губам, влажный язычок растворил их…
        - У меня там кони… - пробормотал Сухов, отстраняясь безо всякой охоты.
        - Поставь их и возвращайся. Банька ещё не протопилась, но ничего, с морозу будет хорошо…
        Олег нахлобучил обратно свой малахай и покинул избу. Кони встретили его нетерпеливым фырканьем.
        - Пойдёмте, пойдёмте, - успокоил их Сухов. - Сегодня нам всем будет хорошо.
        Конюшня позади избы выглядела маленькой снаружи, внутри она была ещё меньше, но коням места хватило. И вода была в поилках, и сено душистое в кормушках, и даже зерно - мягкое, проросшее. И тепло.
        Аккуратно заперев дверь конюшни, Олег вернулся в дом, не забыв запахнуть ворота и накинуть засов. На заклятие надейся, а рассчитывай на замок.
        Вернувшись в тепло, он с величайшим наслаждением скинул куяк и шубу, поснимал всё с себя и прошлёпал в баню. Самое прекрасное в его жизни дежавю продолжало длиться. Всё как тогда…
        Варвара уже ждала его - прекрасное женское тело отсвечивало красным трепещущим светом, отражая огонь печи, облекаясь тенями, выступая рельефно и влекуще. Сейчас ей больше подходило не то имя, что дали при крещении, а другое - Чара.
        Словно ощутив состояние Олега, женщина согнулась, прямя ноги и выгибая спину. Сухов, чувствуя себя неуклюжим, вонючим варваром, положил ладони на упругие ведьмины ягодицы, вжал пальцы в неподатливую туготу. Чара издала короткий смешок.
        - Ты забыл, как овладевают женщиной?
        - Я так давно не мылся…
        - Потом, потом! Я хочу тебя, сильно-пресильно…
        И Олег отбросил всё, что сдерживало порыв, утонул в Варваре, пропал в горячей сладости, слыша страстные стоны и крик наслаждения, доносившиеся словно из иной вселенной.
        Осуществилась их любовь. Женщина распрямила свой стан, вытянулась, упирая руки в низкий потолок. «Изнемогла… - вспомнилось Сухову. - Из жара страсти вернулась вновь во хлад и явь…»
        - А вот теперь я отмою моего кочевничка, - промурлыкала Варвара, - моего степняшечку! Отпарю, отхожу вениками!
        И началось чистилище, из которого Олег вынырнул очень не скоро, а в себя пришёл лишь в горнице, сидя за столом. Чара поставила перед ним полную миску похлёбки и стала с улыбкой наблюдать за тем, как мужчина поглощает приготовленное ею яство. Дежавю было ещё и превкусным…
        Отужинав, Сухов разомлел, его потянуло в сон, но в постель он не спешил, хотел просто посидеть рядом с красивой женщиной. Красивой и умной. Загадочной. Таинственной.
        Как раз тайны выпытывать он не стал - всё равно ведь не скажет, не откроет своих секретов. Но почему бы не спросить о себе самом?
        - Ответь мне на один вопрос, - сказал он. - Что мне делать дальше? Как быть?
        Варвара улыбнулась.
        - Ты за кого меня принимаешь? - спросила она ласково. - Я всего лишь ведьма, смертная женщина. Я читаю в будущем и прошлом лишь то, что открывает мне Творец и Вседержитель. Не всесильно моё колдовство, предел положен наложению заклятий. Люди - это листья, несомые холодным осенним ветром. Пузырьки, что вздуваются и лопаются в бурливом потоке. Судьба несёт нас от рождения к смерти, и ни одному опавшему листку не дано лететь против ветра…
        - А если дано? - хрипло спросил Олег.
        - Знать, так суждено. Расскажи, что было с тобою.
        Сухов повёл недолгий рассказ о смертях и пожарищах, о смраде и мерзостях войны, о диком неистовстве битв, о дурмане и хмеле побед. Варвара слушала как зачарованная, устремив взгляд в темноту за окошком.
        - Ты и сейчас думаешь, - спросил Олег, - что я - часть силы той, которая творит зло, всему желая добра?
        - А что изменилось? - улыбнулась Варвара. - Ты всё такой же, и воины хана не стали добрее или злей. Неведомо когда утвердилось постоянство в мире, и нам его не избыть. Мы всегда останемся такими, какие мы есть, ни улучшить свою породу, ни ухудшить её наша кровь не позволит. В крови у нас сокрыто бродильное начало, в ней спит древнее чудовище, обычно укрощаемое, но мы так часто отпускаем его на волю… Не печалься о своей судьбе - ты сильный человек, не из тех, кого ведут по жизни, ты сам ведёшь за собою.
        - Знать бы, куда вести, - вздохнул Сухов, - и кого, и зачем…
        Женщина сладко улыбнулась.
        - Тоска не покинула тебя, и это славно…
        - Славно?
        - Да… Значит, ты по-настоящему любишь ту женщину.
        - Она… - вскинулся Олег, но Варвара приложила к его губам палец:
        - Молчи. Не пытай меня ни о чём. Ты всегда остаёшься самим собою, никогда не изменяя ни себе, ни своему предназначению. Вот и следуй далее. Исполни свой долг, всю меру дел, доверенных тебе, и…
        - И?..
        - И будет то, что будет.
        Женщина встала одним гибким движением и пересела к нему на колени, обняла, прижалась.
        А на Олега опять накатило давнее успокоение, освобождающее и умиротворяющее чувство гармонии мира, в котором просто нет места горю сейчас, в данное мгновение, в протекающие года. Всё самое плохое случится после, далеко-далеко в грядущем, где старость смажет краску буден и даже смерть покажется упокоением, благостыней последнего дня. Но ему ещё жить да жить…
        Позыв плоти дал о себе знать, словно утверждая накрепко брезжущую надежду, и Сухов нежно вмял пальцы в грудь женщины, ощущая с приятностью, как твердеющий сосок вдавливается в ладонь.
        - Баюшки-баю?.. - промурлыкала Варвара.
        - Никаких «баю-бай»! - отрезал Олег.
        Женщина перелезла на кровать, потянулась, изгибая спину. Легла, закинула руки за голову, медленно раздвинула ноги.
        - Иди ко мне… - прошептала она. - Скорей…
        Рано-рано утром, когда небо едва засерело за городом, Сухов покинул Варвару. Он одевался не спеша, унимая дыхание, и посматривал на женщину, чья исцелованная грудь вздымалась, навевая сладостные видения. Облачившись в шубу и куяк, натянув малахай и шлем, Олег задержался у двери.
        - Прощай, милый… - донёсся волнующий грудной голосок.
        - Прощай.
        Ведьмочка послала ему воздушный поцелуй, и Сухов вышел за порог.
        Сейчас в нём родилась твёрдая уверенность, что больше он никогда уже не увидит Варвару, но грусти не было. В его сердце установилось зыбкое равновесие, и жила в нём та светлая печаль, которая вдохновляет поэтов, но никогда не доводит до слёз. Любовь и должна быть такою - лёгкой, светлой, без мучительных раздраев и страданий. Жаль, не всегда выходит так, как должно…
        …Ещё не выйдя за ворота, Сухов почувствовал тревогу - в серых сумерках вставало оранжевое зарево. А после, добавляя беспокойства, заколотили била, донеслись крики и топот копыт. Неужто Бурундаю надоел мир?!
        Олег поскакал к рыночной площади и чуть не столкнулся с Джарчи.
        - Что случилось? - крикнул Сухов.
        - Амбары горят! - ответил нукер. - Хлебные! Бурундай хотел с утра зерна набрать на прокорм, вот местные и подожгли хранилища, чтоб никому не досталось!
        Олег прибавил саврасому прыти. Свернув за храмом к городской стене, он выехал к двум горящим амбарам - приземистым и длинным, добротным строениям, гибнущим в пламени пожара. Воздух был пропитан запахом горелого хлеба - это пылало зерно.
        Десятки переяславцев наводили суету вокруг, таская воду в вёдрах и бадейках, плеская её в огонь, но пламя нисколько не унималось. С другой стороны ширкали лопатами молодые парни, кидая снег на охваченные огнём стены, добрасывая до невысокой крыши.
        За пожаром невозмутимо наблюдал Бурундай. Он сидел на коне, выпрямившись, сжав рукоятку сабли, и молчал. Тысяцкие - и Тугус-беки, и Чарха-Эбуген, и Дайдухул-сохор - находились рядом и тоже помалкивали. Первым не выдержал Бэрхэ-сэчен, хоть и пониженный до сотника, но не утративший прежнего выражения превосходства.
        - Что мы стоим? - вскричал он. - Чего ждём? Мерзкие оросы нанесли по нам подлый удар - они лишили пропитания наших коней! Мы пришли с миром, они выбрали войну! Так обнажим же сабли!
        - Молчать! - скомандовал Бурундай, негромко, но жёстко. - Ты видел, как оросы поджигали своё зерно?
        Бэрхэ-сэчен промолчал, медленно багровея.
        - Не видел! - по-прежнему жёстко сказал темник. - Зато я вижу, как они тушат огонь! Мы покидаем этот город. За мной!
        Крики туаджи разнеслись по улицам Переяславля, собирая войско. Вскоре тысяча Чарха-Эбугена миновала городские ворота. Следом повёл своих Тугус-беки.
        Олег ехал рядом с Джарчи. Молодой нукер был непривычно задумчив. Нахмурившись, он вскинул голову и встретился глазами с Суховым.
        - А если зерно подожгли не оросы? - задал Джарчи вопрос.
        - Значит, среди нас есть предатель, - дал Олег ответ.
        - Вай-дот… - протянул нукер. - Не верю! Хотя… Нет, чего-то тут не сходится! Зерно-то зачем жечь?!
        - А ты подумай, - спокойно сказал Сухов. - Вот, если бы Бурундай был как Гуюк-хан, который сперва голову человеку срубит, а потом думает, за что, как бы он поступил? Велел бы наказать переяславцев, верно? И сколько бы народу тогда полегло! Причём не только горожан - Бурундай тоже недосчитался бы многих. К счастью, наш темник с головою дружен…
        Джарчи снова погрузился в молчание, а после дал пылкую клятву:
        - Я найду этого шакала! Выслежу и убью!
        Глава 21,
        в которой Олегу поручается ответственное задание
        …Покинув Переяславль-Залесский, Бурундай повёл войско напрямик, по льду Клещина озера, и далее по реке Нерли. Город, оставленный за плечами, не шумел, звука единого не издавал - и колокола молчали, и голосов не слыхать. Похоже, переяславцы ещё не уверились сполна в удаче своей и боялись её спугнуть. А вдруг возвернутся «мунгалы»? Вдруг передумают, да такого натворят, что… И, ужаснувшись воображаемым несчастьям, люди сдерживали дыхание, прислушиваясь напряжённо - ушли ли? Ушли вроде… Да, точно, ушли! Но, даже поверив своему счастью, люди не торопились радоваться. Да и чему, собственно?
        Тому, что живы остались? Что дома свои уберегли? Что дети, слава Богу, не вздеты на копья? Да кто ж этому радуется!
        А то, что весь город целые сутки был в услужении татарве? Это как оценить? Тоже радость испытывать? Оно, конечно, прогнуться недолго. Лишь бы только не забыть выпрямиться…
        …В сражении с Евпатием Коловратом Олег не участвовал - с Неистовым бились те сотни, что шли в арьергарде, Эльхутур же шествовал впереди. Однако битва Сухова впечатлила - он даже некую гордость почувствовал. Презрения бы заслуживал тот народ, который даже попытки не сделал воспротивиться врагу, не вступился бы за своих, да попросту не попробовал бы отомстить. И вот евпатьевцы доказали, что русские достойны уважения. И монголы оказали павшим респект - в степи с почтением относятся к героям, неважно, какого они роду-племени. Жаль только, что подвиги и самопожертвование на Руси и в прошлом, и в будущем всегда покрывали чьи-то недоделки, чей-то недосмотр, чью-то неспособность править и володеть. Жизни отдают лучшие - за то, чтобы остальные-прочие поклонялись не истинным героям, а подлецам и предателям, вознесенным на пьедесталы и постаменты…
        В разгар дня тумен вышел к Ростову Великому. Город сей стоял на берегу реки Пижермы, впадавшей в озеро Неро, и слыл богатым - полтора десятка храмов блестело луковками за стенами его, монастыри стояли, дворы княжеский и епископский, большой торг шумел.
        Памятуя о поджоге в Переяславле, Бурундай решил подстраховаться и отправил сотни Алтун-Ашуха и Бэрхэ-сэчена в Сару, городишко, что стоял напротив Ростова, с другого берега озера. Сотням было приказано «заготавливать фураж», то бишь отбирать у местных зерно и сено.
        Остальной тумен перешёл Пижерму по льду и вышел к Нерльским воротам. К удивлению Сухова, неширокий мост, перекинутый через ров к воротной башне, тоже был целёхонек, как и в Переяславле.
        - То ли ждали нас, - поделился Олег своими сомнениями с Изаем, - то ли поджидали.
        - Узнаем, - спокойно сказал куман.
        - Таран бы сюда! - горячился Джарчи. - Эх, и ударили бы! Ой-е…
        - Охолонись, - строго сказал Изай. - Видишь же, цел мосток. Знать, неспроста.
        Монголы остановились, выстроившись перед городскими укреплениями. Вперёд выехал сам Бурундай, прищурился, оглядывая стены ростовские. И в тот же миг, словно дождавшись его выхода, ворота Нерльские стали открываться. По двое дюжих воинов отворяли каждую створку, сколоченную из бруса и окованную железными полосами.
        Нукеры, не думая, опустили копья и выхватили сабли, готовясь встретить вооружённый отряд ростовчан, но им навстречу торжественно выступила целая процессия - епископ, попы рангом пониже, бояре, купцы, простолюдины. Отдельно шествовала статная, молодая ещё женщина в богатой шубе. Она вела за руку двоих маленьких мальчиков - это была княгиня Мария, жена князя ростовского Василька Константиновича и мать двоих сыновей его, Бориса и Глеба. Княгиня не поглядывала горделиво, с той надменностью, которая бывает присуща испуганным женщинам. Она шла неторопливо, понуря голову, словно сгорбившись под тягостями войны, - одной ей нести их на своих хрупких плечах, за себя, за мужа, ушедшего на Сить, за подрастающих княжичей. Решали ли сами бояре сдать город на милость татарам или Мария их надоумила? Если это дело рук и ума княгини, то она мудрая женщина. Да и что ей оставалось делать? Князь Василёк бросил Ростов Великий, как дядька его, великий князь, оставил Владимир-на-Клязьме. И сам ушёл, и дружину с собой увёл. Вот хорошо-то! А жене его делать что? Детей в охапку - и со стены в ров?
        Выйдя за линию укреплений, процессия остановилась. Все отвесили земной поклон пришельцам, а епископ разразился речью.
        - Что он говорит? - нетерпеливо спросил Бурундай.
        - Он приветствует тебя, багатур, - перевёл слова епископа Олег, - выражает смирение и надежду на то, что воины хана Бату не разорят город и не предадут смерти его жителей.
        Темник преисполнился важности и сказал:
        - Переведи ему, что я накладываю на город хувчур.[144 - Хувчур - единовременное взимание, сбор десятины (монг.).] Ещё мне нужны свежие кони, корм для них и вкусная еда моим воинам!
        Бурундай был верен старой, проверенной стратегии: противишься хану - убей или умри, подчиняешься - живи и плати посильную дань. Ростов поставил на послушание - и выиграл.
        Сухов перевёл условия темника горожанам. Те выслушали и обрадовались - видать, ожидали куда худшего. Мало ли чего болтают про «мунгалов» - говорят, они и человечиной питаются… Затребовали бы опасные степняки выдать им всех девственниц Ростова - дали бы, наверное! А куда деваться? Воюешь - не пищи, сдаёшься - не ропщи.
        - Это их коназ? - спросил Бурундай, указывая на епископа.
        - Нет, багатур, - ответил Олег, - это главный шаман города.
        - А коназ где?
        Обернувшись к епископу, Сухов передал ему вопрос темника.
        - Василько Константиныч отъехамши, - угодливо ответил «главный шаман», прикрывая княгиню, на всякий случай. - Мы за него.
        Бурундая этот ответ вполне удовлетворил, а епископ сделал знак, и звонарь ударил в колокола, рассыпая над городом радостные ноты - Ростов встречал дорогого гостя…
        Нукеры, повинуясь тумен-у-нойону, степенно въехали в город, занимая площади и перекрёстки. Ростовчане привечали ордынцев с опаской, пытливо заглядывали в глаза, не выказывая особой враждебности. Холопу без разницы, на какого господина пахать, лишь бы вставать попозже, работать поменьше, а есть повкусней. Купцу под монголами спокойней - получи пайцзу и торгуй на здоровье, не боясь, что мелкопоместное княжьё отберёт твой товар. А уж духовенству и вовсе благодать пришла - монгольские ханы, во исполнение писаных законов Ясы, освобождали церковь от податей и повинностей и никому не позволяли посрамлять и обижать митрополитов, архимандритов и прочих протоиереев. А те, кто дерзнул бы сотворить худо против монахов или священников, подлежал смерти, без различия, местные они или татары.
        Ведь при Рюриковичах как бывало? Заявится дружина из соседнего княжества - и начинается поношение. И церкви жгли с монастырями, и грабили их, и монашек насиловали. Так уж повелось с самого крещения - своя икона, скажем, Богоматери Владимирской, чтилась во Владимиро-Суздальском княжестве, считалась неприкосновенной святыней. Посягни только на неё - на клочки порвут! А вот в соседних землях ничего святого у владимиро-суздальцев как бы и не существовало. Хошь, грабь. Хошь, жги. Бей. Насильничай. От того грешником не станешь и богохульником не прослывёшь.
        …Олегу было приятно ехать по русскому городу, не вдыхая запаха гари и мертвечины. А потом и вовсе хорошо стало. Епископ с боярами расстарались - бочки выдержанного мёда выкатывали из подвалов, телят и бычков жарили на вертелах, бабы без устали таскали круглые хлеба - исполать вам, мунгалы! Кушайте на здоровье!
        Вот только ни одного девичьего лица Сухов не заметил. Детей ростовцы тоже попрятали - мало ли, вдруг и правду люди бают, что татарва кровь младенческую пьёт? Свят-свят-свят! От греха подальше…
        Бурундай воспретил нукерам потреблять крепкие напитки, справедливо полагая, что именно пьянка в Переяславле ослабила дух бойцов, отчего войско поредело в битве с Коловратом. Тумен послушался.
        Олег с Изаем Селуковичем привязали лошадей рядом, к одной коновязи. Вкусив как следует горячего мясца с горячим хлебцем, они решили прогуляться, ноги размять - насиделись в сёдлах, мочи нет. А то так и останешься раскорякой на всю жизнь…
        Покинув галдевшую площадь, где местные и пришельцы находились рядом, но не вместе, Сухов с арбаном вышли на боковую улицу, кривую, но широкую.
        - Жил я здесь раньше, - сказал Изай, щурясь, - дружбу водил с багатуром здешним, Олександром Леонтичем. Отец его священником был, вот Олексу и прозвали Поповичем…
        - Алёша Попович? - удивился Олег.
        - Ну, можно и так. Не скажу, чтобы особой могутностью отличался, нет. Средний такой был, мужик как мужик, не слабак, но и не силач. Попович умом брал, хитростью. Любого врага обдурит, а тот и не догадается, отчего сгинул… Помню, Олекса как раз из степей воротился, на речке Сафат хана половецкого зарубив, Тугарина. Расхвастался, помню… Ну, я его и поддел малость, чтоб не зазнавался особо. А Попович горяч был, сразу - хвать за меч, и на меня! Сцепились мы с ним, помню, так, что едва кишки друг дружке не повыпускали… Да-а… На Калке погиб Олекса, уже… сколько? Пятнадцать зим минуло, да… Вот, помню, сказывали мне, как Попович однажды с разбойниками лесными сразился. А те, мало что тати, так и в колдовстве толк знали, истуканам поклонялись, что в чаще хоронились со времён стародавних. И вот ехал Олекса путём известным, из Ростова в Углич следовал за какой-то надобностью. Едет, едет себе, никого не трогает, как вдруг выезжает на поляну, коей не раз и не два проезжал до того, а посреди той поляны камень лежит огромный, валун гладкий, незнамо как туда прикаченный, а на нём письмена оросов выбиты, буквицами
наколочены: «Налево пойдёшь - коня потеряешь. Направо пойдёшь - гол и бос останешься. Прямо пойдёшь - голову сложишь».
        Прочёл сие Попович, огляделся, а разбойнички-чародейнички уж тут как тут, из-за дерев торчат, любопытствуют, ножи точат, топоры тискают. А Олекса не стал дорогу выбирать, он с коня-то слез, да как навалится на тот валун! Как ухватится за него! Может, и правду говорят про Поповича, что нехватка в нём силы богатырской, а только закачался камень великий, да и перевалился на сторону, аж гул пошёл по лесу! Как увидали разбойнички такое дело, так и убоялись все. Разве взять числом человека этакой-то могутности? Да ни в жизнь! Накинешься на него скопом, а он и размечет толпу, побьёт всех, до кого дотянется. И попрятался люд разбойный. А Попович руки отряхнул, на коня сел, да и поехал далее…
        - Да-а… - неопределённо выразился Олег. - Были люди в ваше время…
        - А то!
        За разговором они добрели до самой крепостной стены, где проходила окружная уличка. И вот с неё-то и вывернули пятеро молодцев - в кольчугах все, при мечах. Видать, не простые парнишки - что кольчужка, что клинок цену имеют немалую. Пятёрка выстроилась поперёк улицы и встала руки в боки.
        - Гляди-ко, робяты, - сказал тот, что посередине попирал унавоженный снег, светловолосый и синеглазый добрый молодец, - мы их ходим, ищем, а они сами припожаловали!
        «Робяты» дружно, как по команде, ухмыльнулись.
        - Тебе морду давно били? - поинтересовался Олег. - Хочешь, чтобы я освежил тебе ощущения? Так это мы быстро!
        - Ишь ты, - сощурился добр молодец, - по-нашему чешет! Надо будет посмотреть, чего в него там понапихано. Может, у энтого говоруна и кровь красная?
        - Слышь-ко, пугало огородное, - сказал Сухов, передразнивая местный говорок. - Вона, у тебя из головы волосьё торчит, чисто солома. Видать, туго нутро набили. Крови-то в тебе нет - откуда в чучелах кровь? - но надо глянуть, что там у тебя за труха унутре. Вдруг солома попрела?
        Добр молодец, ни слова не говоря, выхватил меч и бросился на Олега. Сосед его, кучерявый парень, кинулся на Изая.
        - Зря ты это затеял, - молвил Сухов, отбивая удар. - Меч-то острый, порезаться можно. Вот батя увидит, что ты с железяками балуешься, нашлёпает по попке!
        - Батю не трожь! - выдохнул блондин, люто зыркая на Олега. - Его такие же, как ты, прихвостни ордынские сгубили!
        - Вот оно что… - протянул Сухов, уворачиваясь от выпада. - А ты, значит, прихвостень княжий…
        - Я сам по себе! На!
        Вертикальный удар, нанесённый блондином, был страшен, но пропал даром - Олег отклонился в сторону, пропуская свистнувшую сталь побоку, и тут же носком сапога подсёк добра молодца. Тот грохнулся в снег, Сухов быстро наступил на руку противнику, и приставил остриё сабли к вздувшимся венам на горле светловолосого. Не отворачиваясь, он крикнул:
        - Изай! Ты как?
        - Да нормально… - пропыхтел куман за спиною.
        Добрый молодец, распростёртый на снегу, дёрнулся.
        - Изай? - прохрипел он. - Изай Селукович?!
        - Именно, - подтвердил Олег.
        Молодец налился кровью и заорал:
        - Робята, брось!
        «Робята» отпрыгнули, не убирая мечей и не слишком понимая, с чего это вожак мешает забаве.
        - Изай Селукович! - снова позвал лежащий. - Да убери ты меч!
        Сухов убрал.
        - Изай Селукович! Не признал?
        Куман пригляделся.
        - А ну-ка, встань!
        Добрый молодец встал.
        - Оборотись-ка…
        Тот оборотился.
        - Ты, случаем, не Олександрыч ли будешь? - сощурился Изай.
        - Он и есть! - осклабился тот. - Онфим я, Олександра Леонтича сын.
        - Вот паскудник! - ухмыльнулся куман. - Я ж тебя, оглоеда, молоком поил! Всю тряпицу, засранец, сжевал!
        И Селукович с Олександрычем крепко обнялись, потискали друг друга, да так, что панцири заскрипели и кости затрещали. А едва разъялись руки, как Онфим и брякни:
        - А возьми нас к себе! Раз ты хану служишь, то и нам не зазорно!
        Изай усмехнулся.
        - Не я беру, - сказал он, - а темник наш, Бурундай-багатур.
        - Боярин, что ли?
        - Навроде того. Только учти, Онфимка, в Орде порядки строгие, там не забалуешь.
        - Мы народ привычный! - рубанул Онфим. - В дружине Князевой службу несли, да вот, разошлись - одних Василько с собой увёл на Сить, а мы остались. Чего ради кровь лить за Юрия Всеволодовича, за дурачину этого? Всё, что можно было, прогадил, межеумок. Уж лучше я к хану уйду!
        - И много вас, таких умных, набралось? - спокойно осведомился Олег.
        Онфим сверкнул на него глазами, но грубить не стал, сказал ворчливо, отворачиваясь:
        - А с полсотни наберётся.
        - Пойдёт, - по-прежнему спокойно сказал Сухов и поздравил арбан-у-нойона: - С прибавлением вас, Изай свет Селукович!
        Ближе к вечеру страсти улеглись, сонные нукеры один за другим заворачивались в шубы и кошмы, дозорные бродили то поперёк улицы, то повдоль, то грелись у костров.
        Олег ещё засветло расположился в заброшенном сарае, где хватало слежавшегося сена. С ним на пару устроился Джарчи.
        Посидев, поболтав о пустяках, нукер опоясался саблей и двинулся исполнять обет. Это было ещё до ужина. Успело стемнеть, а Джарчи всё не появлялся. Беспокоясь за непутёвого нукера, Сухов отправился на поиски, по дороге прихватив Чимбая.
        - Вечно с ним что-нибудь не так, - проворчал тот, подхватываясь. - Не одно, так другое, не другое, так третье…
        - Да уж… - откликнулся Олег.
        Покрутившись по площади и около, они выбрались к месту стоянки сотни Бэлгутэя. Кроме пары часовых и лошадей у коновязей, все спали. Напротив, под стеной богатого дома с торговыми лавками, устроенными в подклетях, стояли бочки с вином и пивом, нукерами не тронутые. Но откупоренные местными выпивохами - не побоявшись близости «мунгалов», расхристанные личности в рваных армяках дорвались до бесплатного и нализались так, что лежали пластом, как мёртвые. «Господи, - похолодел Сухов, - да они и вправду мёртвые!»
        - Огня! - крикнул Олег, оборачиваясь к дозорным. - Живо! Байза!
        От костров подбежала пара человек с факелами и осветила место преступления - у всех пьяниц из раззявленных ртов текла синяя пена…
        - Отравились! - охнул Чимбай. - Хотели нас отравить!
        - Ага, - буркнул Сухов, - мы пить не стали, так они сами наглотались!
        - А… чего?
        - Не знаю, Чимбай…
        Олег поднял факел повыше. Все бочки выкатывали из одного и того же погреба. Заснеженные ступеньки, ведущие вниз, были истоптаны, а низкая дверь стояла приоткрытой, отгребая створкой снег. Сухов спустился в погреб, пригибая голову, и сразу же увидел неподвижное тело. Это был Джарчи. Под сердце ему был всажен кинжал русской работы, с золотой рукоятью в форме орла, раскинувшего крылья.
        - Чего там? - спросил Чимбай снаружи.
        - Спускайся, поможешь.
        Кряхтя, нукер пробрался в погреб и охнул, увидев труп Джарчи.
        - Кто? - каркнул он, сжимая кулаки.
        - Тот, кто отравил вино, кто запалил амбары с зерном. Тот, кого Джарчи поклялся выследить и убить. А я, дурак, понадеялся, что ничего-то у него не выйдет…
        - Надо Бурундаю сказать, - выдавил Чимбай. - Всех тут вырежем! Подчистую! За Джарчи я им…
        - Кому им? - резко спросил Олег.
        - А то ты не видишь, чем зарезали Джарчи!
        - То-то и оно, что вижу! Кому в голову придёт оставить в ране такой дорогой клинок? Тому, кто изо всех сил пытается науськать нас на оросов! Разве станет местный так глупо подставлять себя и своих? Тут поработал враг, Чимбай, настоящий, матёрый враг. Не вышло у него нам яду подсунуть, так он на Джарчи отыгрался - вдруг мы решим отомстить оросам? То-то ему радости будет!
        - От того, что мы местных побьём? - туго соображал Чимбай.
        - От того, что оросы побьют много наших, прежде чем мы всех тут вырежем подчистую! А кинжал… Ты что, не помнишь уже? Ты же сам нашёл его во Владимире!
        Чимбай вылупил на Олега глаза, присмотрелся к кинжалу и прошептал:
        - А ведь точно… И чего теперь?
        - Похороны теперь, - буркнул Сухов.
        Утром, дождавшись прибытия сотен Бэрхэ-сэчена и Алтун-Ашуха с «продразвёрстки», тумен оставил Ростов, захватив с собою неплохой хувчур, и свежих коней, и пополнение.
        Для упокоения Джарчи не пожалели дров, запалили громадный погребальный костёр. Нукеры молча стояли вокруг, а Олег обшарил глазами толпу, отыскивая Бэрхэ-сэчена. «Брат Иоганн» поймал Олегов взгляд - и не отвёл своего, смотрел вызывающе, пока поднявшееся пламя не скрыло его.
        «Выслежу, - подумал Сухов, - и убью!» Ему было ясно, кто был поджигателем, отравителем и убийцей - Бэрхэ-сэчен. Никто не мешал «брату Иоганну» тайно прибыть под вечер в Ростов, дабы совершить свои чёрные дела, а после убыть, сохраняя видимую безвинность. Да пусть даже и не сам Бэрхэ-сэчен, а преданный ему Савенч, какая разница? «Всё равно - убью!»
        Костёр догорел, и тумен отправился к Итилю, на берегу коего стоял город Углече Поле.
        Дорога была набита, и Бурундай повёл войско «волчьим ходом» - медлить было нельзя. Бояре ростовские подробно растолковали, как добраться до реки Сити, где и схоронился Юрий Всеволодович, но напрямки туда не пойдёшь - уж больно леса густы. Приходилось совершать переходы между городами по тем направлениям, которые ещё очень не скоро станут дорогами. Пока что путь к Угличу состоял из просек, соединявших между собою небольшие полянки и лужки, да из лесных троп, в ширину которых едва вписывались сани-розвальни.
        Десяток Изая ехал в передовой сотне. Дорога впереди заузилась, вильнула в сторону. С обеих сторон лес вставал, как крепостные стены, сосна к сосне, ель к ели. И вот одолела сотня Эльхутура поворот и выехала на большую поляну. Снег на ней был не топтан, а в сторонке глыбился здоровенный валун.
        - Не его, случайно, Попович выворотил? - спросил Олег без улыбки.
        - Его, - подтвердил Изай.
        - А надпись где?
        - Так внизу же! Переверни да прочти…
        Ответить Сухов не успел - из леса повалили мужики в армяках и шубах, с топорами и копьями в руках. С рёвом и матом они бросились на ордынцев.
        Целую секунду Олег смотрел на распяленные рты, на сверкавшие глаза, на бороды нечесаные и лишь потом саблю выхватил.
        Чимбаю, ехавшему рядом, не повезло - копьё прободало шею его коня, и тот рухнул, хрипя и дёргая ногами. Нукер изловчился, успел соскочить и мигом уделал копейщика. А за ним подбегал другой, и третий, и десятый.
        - Изай! - заорал Эльхутур. - Отрезай их от леса!
        Селукович кивнул только, отбиваясь от пары озверелых мужиков в тяжёлых полушубках из медвежьих шкур. Конь Изая бился в агонии, распуская по снегу выпущенные кишки, а куман прижимал мужиков - те ревели, как взаправдашние медведи, и вовсю работали самодельными мечами, переделанными из тесаков. Арбан-у-нойон крутился, стараясь так встать, чтобы нападавшие мешали друг другу.
        Олег рубанул с седла, уделывая одного из «медведей», и Селукович расправился со вторым.
        - Отсекаем их от леса! - крикнул он, вскакивая на запасного коня. - Хуту! Тайчар!
        Десяток бросился за своим командиром, заходя мужичью в тыл. А вот и вся сотня охватила разбойников. Хотя какие это разбойники? Партизаны, мстители народные. Когда это разбойный люд кидался на целую рать? На обоз - ещё куда ни шло.
        Отрезанные от леса, мужики попали в окружение, а ордынцы всё прибывали и прибывали, самой массой подавляя всякое сопротивление.
        Десятка два ростовчан, или кто они там были, всё-таки смогли уйти. Преследовать их не стали - в густом лесу деревья росли так часто, что впору бочком передвигаться, а уж конным там делать было совершенно нечего.
        - Быстро отсюда! - хмуро скомандовал Изай. - Нехорошее тут место, заколдованное…
        Олег кивнул. Говорить не хотелось, смутно было на душе.
        Эти мужики, «неуловимые мстители»… Чего вдруг они напали? Почему не смирились, не признали господства Орды? Откуда в них столько лютой ненависти? За что они мстили? Или не мстили вовсе, а по-своему понимали почётную обязанность - защищать родной край? Они-то не князья, их-то не обвинишь в междоусобной разборке. Увидали мужики врага, сошлись, да и врезали. Сгинули все, как евпатьевцы, но остались правы. «А я, выходит, виноват?» - криво усмехнулся Олег.
        Господи, как же он радовался, входя в Переяславль не захватчиком, а проезжим! Не надо было убивать и грабить, не надо было лишать эту землю ещё одного города, пережигая его в золу.
        Вот и Ростов сдался… Может, и Углич останется цел? Глядишь, и не придётся больше учинять несчастья, удастся вырваться из кровавого круговорота, найти Пончика, найти себя… а потом? А Бог весть…
        Углече Поле стоял плоско, расплываясь по крутому берегу Итиля, который местные племена прозывали Волгой. Городок красиво смотрелся - это была ладная крепость с десятью башнями и тремя воротами, с посадом, окружённым земляным валом и частоколом.
        Раньше, во времена варягов и хазар, Углич был местом оживлённым - тут проходил Великий путь, связывавший Русь-Гардарики с Арабским халифатом. Каждый год по этому пути, словно приливом, разносило серебряные дирхемы и золотые динары, а на юг уплывали драгоценные меха, мечи, рабы. Но всё это в прошлом.
        Князь Святослав в своё время разгромил хазар, страною своей в дельте Волги перекрывавших торговый путь и отбиравших десятую часть товара, но было это уже ни к чему - и арабы забыли путь на север, и европейцы более не терпели нужды в магометанском серебре - свои рудники отрыли в горах Гарца. И заснул Углич, запустел. Приторговывал маленько с булгарами, сведущими в кожевенном ремесле, с охотниками-мерянами, черемисами, арису, добывавшими «мягкую рухлядь» - меха соболиные, бобровые, куньи. Тем и жил Углече Поле.
        Когда тумен Бурундая одолел Итиль по льду и взобрался к Волжским воротам города, створки уже открывались, разгребая свежевыпавший снег. Повторялась история с Ростовом Великим - не желали горожане связываться с татарами, - хотели они мира и благоволения. Требует хан десятину - на тебе десятину, только оставь нас в покое…
        Всё невеликое население города вышло встречать непрошеных, опасных гостей. Оказалось, что ордынцы прибыли вовремя - угличане отмечали новогодний праздник. «Господи, - подумал Олег, - целый год минул… Опять первое марта!..»
        В этот день жгли костры, по улицам носились ряженые, изображая чудищ да нечисть всякую, а дети ходили по дворам и колядовали - громко распевали «колядки», за что их угощали всякими вкусностями. Ряженым тоже доставалось - этих одаривали караваями, откупаясь от нечистой силы. Священники закрывали глаза на языческие обряды, мирясь с ублажением древних богов, допуская сосуществование отживших верований с верою истинной. Пускай шалят, пускай озоруют, блины пекут - символы бога Солнца, в личинах ходят. Пускай. Иначе потянется народ к древним капищам, где гниют поваленные идолы. Свят-свят-свят!
        И народ гулял.
        Ордынцы, угодив на празднество, подрастерялись. Многих даже испуг взял - глядя на ряженных в шкуры медвежьи, потрясавших рогами, махавших конскими хвостами, монголы бледнели, не зная, люди ли перед ними или злые мангусы.
        А угличанам, с самого утра принявшим крепкого пива да настоянного мёду, всё было нипочём - они свистели, пели, орали непристойности, скрываясь под масками-личинами, плясали вокруг костров.
        Изай Селукович и Олег Романыч первыми подали пример, приняв участие в празднике. Сухов подхватил с общего стола изрядный кус каравая, приложил к нему шмат сала, да и пошёл кругом костра, вступая в общий хоровод.
        Тут уж и весь десяток задвигался, и вся сотня Эльхутурова, и вся тысяча Тугус-беки.
        Подобрев от обильного угощения, Бурундай угостил местного боярина доброй порцией архи, тот подлил темнику медовухи.
        Ну, дружба дружбой, а денежки врозь - не забыл багатур и с Углича десятину взять. Но что такое хувчур по сравнению с пожаром и резнёй? Пустяк, дело житейское.
        А Олег отправился на поиски Бэрхэ-сэчена. Найти его было непросто - кривые улицы были запружены тысячными толпами народу - но, после долгих блужданий, Сухов приметил-таки подозреваемого. Тот шагал, прихрамывая, о чём-то беседуя с Савенчем, а после отослал половца неторопливым жестом.
        Олег нахмурился. Он знал, верил, что убийство Джарчи - дело рук Бэрхэ-сэчена. Мокрое дело. И всё же оставалась малая доля сомнений: а вдруг не он? Да нет… Кому ж ещё придёт в голову такое незамысловатое коварство - оставить драгоценное орудие убийства, дабы навлечь беду на невинных?
        Подойдя совсем близко, Сухов окликнул Бэрхэ-сэчена на хорошей латыни:
        - Что, брат Иоганн, обдумываешь новую пакость?
        Тот окаменел сперва, а после медленно обернулся.
        - Ты?! - выдохнул Бэрхэ-сэчен.
        - Я, - сознался Олег.
        - Зря я тебя не пришиб в Кыюве,[145 - Кыюв - Киев (монг.).] - сказал с сожалением сотник.
        - Признайся, брат Иоганн, ты убил Джарчи?
        - Джарчи? - переспросил Бэрхэ-сэчен, кладя ладонь на рукоятку сабли.
        - Молодого нукера с рассечённой бровью, у него только-только начали расти усы.
        Брат Иоганн посмотрел на Сухова с неопределённой усмешкой, а после протянул:
        - А, вот как его звали… Он был твой аньда?[146 - Аньда - побратим (монг.).]
        - Просто друг.
        Молниеносным движением Бэрхэ-сэчен выхватил саблю.
        - Видит Бог, - сказал он, - нет у меня желания заколоть тебя или зарубить, но ты слишком много знаешь!
        Олегов клинок мгновенно покинул ножны, отбивая секущий удар. Сабли расцепились, и брат Иоганн тут же сделал выпад, метясь Сухову в низ живота. Олег прянул в сторону - сабля противника резанула ему бок - куяк выдержал. Продолжая движение, клинок просвистел снизу вверх, наискосок, рубанул по ноге, описал круг, мощно пал сверху.
        И опять Сухов ощутил превосходство Бэрхэ-сэчена - тот снова вёл в поединке, постоянно нападая и не оставляя времени для контратаки. Всего умения Олега хватало лишь для того, чтобы уберечься от разящей стали. Он стал биться бережливо, пристально следя за братом Иоганном, пытаясь уловить малейшую ошибку - и воспользоваться ею.
        Боковым зрением уловив отблеск слева, Сухов догадался, что это солнце отсвечивало в створке окна, заделанного слюдой или настоящим стеклом. И принялся перемещаться по кругу, принуждая Бэрхэ-сэчена поймать «солнечный зайчик». Это ему удалось - монгол прижмурил глаз, уколотый вспышкой, и сабля Олега в тот же миг коснулась остриём немытой шеи сотника. Но и сам Сухов ощутил холодное касание лезвия у кадыка.
        Оба противника замерли, уравняв шансы.
        - Ты можешь убить меня, - прохрипел брат Иоганн, - и умрёшь сам.
        - Шаг назад! - сказал Олег, задыхаясь. - Оба!
        Он отшагнул, удерживая саблю в вытянутой руке. Бэрхэ-сэчен тоже отступил. Сделал ещё пару шагов назад и опустил саблю.
        - Ты тщишься уберечь «вечерние страны»[147 - «Вечерние страны» - государства в той стороне, где садится солнце; Западная Европа.] от набега? - проговорил Сухов, бурно дыша. - Похвальное желание, благородное и достойное. И разве я мешаю тебе в исполнении его? Вот только стоит ли добиваться высокой цели подлыми средствами? А, брат Иоганн?
        Брат Иоганн усмехнулся.
        - Подлыми? - переспросил он странным голосом. - А ты полагаешь, Хельгу, что сам спасался от смерти в Орде? Да тебя просто оставили в живых!
        Пристально посмотрев на Сухова, Бэрхэ-сэчен повернулся и ушёл, будто ничего и не было.
        Олег вернул саблю на место, попав в ножны с третьего разу. «Тебя оставили в живых!» Кто же это такой добренький?
        Сухов зажмурился и потряс головой. Дьявол, опять всё перепуталось, перетасовалось! Не похоже, что брат Иоганн «слил дезу». Видать, уел он-таки этого ордынца-доминиканца, вот Бэрхэ-сэчен и проговорился, показал хвостик тайны. В самом-то деле, разве трудно было «ликвиднуть» Хельгу, сына Урмана? Да легко! Но ведь он жив. И что? Его «просто оставили в живых»? Бэрхэ-сэчен не раз и не два пытался сжить его со свету и вдруг отступился. С чего вдруг? А если ему приказали? Например, тот, кто оставил послание в рязанском соборе? Нет, глупости это. Откуда таинственному «Тому-Кто-Велит» дано знать о существовании нукера Хельгу? Да кому вообще есть дело до него? Что за хрень происходит вокруг?!
        - Чёрт бы вас всех побрал! - с чувством выразился Сухов и побрёл до своих.
        Переночевав за городскими стенами, с утра тумен вышел в путь, в последний переход. Вели тумен охотники-сицкари, проживавшие на Сити, - Елизар, Терентий и Буривой.
        Олег недолго мучился вопросом, кем же считать сицкарей и тех бояр ростовских, кои угодливо и в подробностях выдали тайну военную - о местопребывании князя Василька. Предатели они, что ли? Вроде да. Так, а кто ж тогда город, свой бросил? Бояре или князь? Чтоб окончательно не утонуть в пучинах морали и этики, Сухов отмахнулся от тягучих дум. Какая ему разница, кто есть кто? О душе думать надобно, правильно тот поп сказал. А душа в теле держится, вот и береги сей сосуд от разбитий…
        Лес стоял тёмный, дремучий - сосны и ели росли густо и вымахивали в рост великанский. Тропы вились по дебрям, двоясь и троясь, то бурелом обходя, то болота с чёрными окнами топей, парящих даже в сильный мороз.
        Сицкарь по имени Елизар, мало того что ростику был ниже среднего, так ещё и сутулился. Сгорбился в седле, да так и ехал кренделем, балаболя на местном наречии, цокая и зэкая.
        - Так и живёте в лесу? - спросил Олег, поддерживая разговор.
        - А цаво? - бодро сказал Елизар. - Насы тут давно зивут, навыкли. Белоцек набьём, али медведя подымем - от тебе и мясо на столи. А ягода? А грибоцки? Сам видис, лес какой!
        - Кстати, да, - согласился Сухов, - лес у вас что надо.
        Неправду говорил Хельгу, сын Урмана, - лес его тревожил, нервировал даже. Тумен шёл узенькими тропинками, растягиваясь на вёрсту, и за каждым деревом могла ждать засада.
        На полдороге к Сити могучий бор, что тянулся отсель и до самого Белого моря, поредел, почах - одни ёлочки россыпью, да махонькие все, хворые будто.
        - Ёлоцки посли… - озаботился Елизар и передал всем по эстафете, чтобы шли точно следами его, не ступая ни на шаг в сторону, особливо там, где ёлки покосились. Уж если корням не за что держаться, знать, внизу топь, корочкой земляной прикрытая, снежком присыпанная. Ждёт-поджидает ротозея, что ухнет в холодную грязь, да и увязнет в ней до скончания веков - на дне хляби много полегло неосторожных тварей, что преют вместе с нанесённой ветрами листвой. От гниения того тепло поднимается, потому и не замерзает болотина, кое-где проталинами выступая.
        Тремя цепочками двинулся тумен, ступая след в след сицкарям. Так и одолели топи по прямой, А после ночёвки в лесу ордынцы вышли на реку Сить.
        Речка была неширока, и берега её не оставляли места под селения - всё поросло могучими деревами, соснами да елями, чьим корням подчас не хватало суши, и они вытягивались над замерзшей водою, как лапы загребущие.
        Сицкари протянули руки, указывая путь по течению, придавленному льдом, и канули в свой любимый лес. А тумен двинулся вперёд, с каждым шагом приближаясь к месту битвы. Был день четвёртый первого месяца.[148 - 4 марта 1238 года.]
        …Великий князь владимирский Юрий Всеволодович предусмотрел всё - выстроил новые избы вдоль берега, и даже баньки соорудил, часовенку поставил, по всем тропам засеки организовал. Много народу прибыло к великому князю - целая тьма. Будет кому приветить проклятых мунгалов!
        На всех домов не хватило - те, кто вперёд поспел, расселились в заброшенной деревушке, стеснив хозяев, а прочие шалаши себе строили, шатры ставили, не гася костры ни днём ни ночью.
        Всё предусмотрел Юрий Всеволодович, об одном не подумал - не представил себе, что татары могут и с севера подойти. Не верилось ему, что степняки леса одолеют. С юго-востока ждал врага великий князь, от Углича. С полуночи[149 - Полуночь - здесь: направление, север. Полуденная сторона - юг.] даже сторожи не выставил. А Бурундай явился откуда не ждали…
        …4 марта Юрий Всеволодович послал воеводу Дорофея Федоровича в разведку и дал ему три сотни бойцов.
        - Просмотри, Дорожа, - сказал великий князь, - все подходы, чтобы ни одного вонючего татарина видно не было на берегу Сити!
        - Сделаем, княже, - прогудел Дорожа.
        В избе княжьей жарко было натоплено и стояла темнота. Юрий Всеволодович накинул на плечи шубейку, вышел проводить отряд - свет белый увидеть да воздуху свежего глотнуть.
        Вовне тёплых стен морозец стоял, хоть и не крепкий, небо хмурилось, обещая снег, ветер шумел в кронах сосен, навевая тревогу. Солнце скрылось за тучами, и на сердце великому князю тоже тень легла - неспокойно стало Юрию Всеволодовичу, тоскливо и страшно. Чудилось ему, что мунгалы поганые притаились повсюду - за каждым деревом, за каждым сугробом стоят и только приказа ждут, чтобы кинуться и покончить со всеми разом.
        Поддаваясь малодушию, князь владимирский ужаснулся: что он затеял? На что замахнулся? Впору ли сладить с семью туменами, когда у него один всего, да и тот не его? Ладно, уже не семь полных туменов у Батыги, а едва ли шесть - как-никак порубали татар и рязанцы, и коломенцы, и владимирцы… Юрий Всеволодович усмехнулся скорбно и головой покачал: кого он дурит? Себя? А зачем? Не убавилась сила татарская - одних посекли, так Батый других набрал. И нижегородцы прибились к нему, и ростовцы. И булгары, коих он лично, князь владимирский, обижал не раз, коим не помог в позапрошлом году, когда Батыга Джучиевич земли их разорял, тоже влились в войско ордынское. И мордвины, на которых он настоящую охоту устраивал, такоже присоединились к ретивому внуку Чагониза… И ползёт по земле рать ханская, аки змий многоглавый - отрубишь ему одну голову, огнём пыхающую, а на том месте три новых отрастают… И где ж той силы набрать, чтобы сгубить змия проклятого?
        А о себе подумать когда? Кто он-то? Кем стал нынче великий князь владимирский? В кого превратился? Земли у него отняли, войско расточили, семью - и ту сгубили… Что же он доказать тщится? Али мести возжаждал? Да тут, как не мсти, толку не будет. Ежели и победит он Батыя, то всё равно проиграет - уже проиграл. Всё, что имел, - прахом пошло. В тлен превратилось. В пепел…
        Торопливый конский топот вывел князя из дум тяжких. Обернувшись на звук, Юрий Всеволодович увидал Дорожу - расхристанного, в крови, без шлема.
        - Обошли нас татары, княже! - завопил воевода. - Всех моих положили!
        Великий князь заметался по лагерю, криком сзывая воинов. Расторопный Дорожа бросился к часовне и заколотил в било. Начали сбегаться бойцы, вылезая из шатров, показываясь из новеньких бревенчатых срубов. Они спешно одевались, влезали в брони, хватали оружие, но монголы не дали великому князю времени даже на построение - сотни Бурундая налетели в вихрях свежевыпавшего снега, как буран полуночный, на визжащих лошадях, гикая, свистя, кроя воздух саблями, словно предвкушавшими вкус крови. И полилась кровь, щедро растапливая сугробы. И пошла сеча… Да нет, какая там сеча. Не битва случилась на Сити, а избиение.
        Ратники из Костромы и Ростова, из Ярославля и прочих мест бежали по льду реки, спасаясь от неминуемой смерти, изредка оборачиваясь, выставляя копья, замахиваясь мечами и секирами. Но ордынская лава сметала их, кромсала, секла, рубила, втаптывала в снег, вдавливала в лёд…
        Полк Василька Константиновича, не добрав и половины состава, принял неравный бой - без строя, порой без брони, без оружия даже. Ростовцы бросались на монгольских конников с голыми руками, просто не успевая вооружиться, иные выскакивали из бань, в рубахах на голое тело, и неслись босиком по снегу, татарам наперерез. Иногда безумцам везло - скидывая монгола в снег, они сами взбирались в седло, походя на мангусов, - лица красные, мокрое волосьё дыбом стоит, прихваченное морозцем. Эти смельчаки бросались на врага, гибли или добывали-таки оружие и вступали в последний бой своей и без того недолгой жизни.
        Одна лишь дружина Ивана Стародубского шла на бой в строю, в бронях и во всеоружии - стародубцы вышли из леса, ощетинясь копьями, а лучники их выцеливали врага из-за деревьев.
        Ордынская лава нахлынула на дружину, как вешние воды на песчаный островок - размывая, расточая, рассеивая. В какой-то момент сабли обрушились, иссекая живую силу, и схлынула конница, умчалась дальше. И всё, исчез островок…
        - Держаться вместе! - орал Изай. - Не разъезжаться! Хуррагш!
        - Хуррагш! - подхватывали нукеры и неслись, неслись вперёд, гоня живых к гибели, а кони едва поспевали перескакивать через мёртвые тела.
        Бурундай ехал позади от переднего края, в сторонке, отзывая разгорячённые, утомлённые сотни и бросая в бой свежие, изнывавшие от желания приложить и свою руку к одержанию победы.
        Повинуясь его приказу, Эльхутур придержал свою сотню, пропуская вперёд бойцов Алтун-Ашуха.
        - Обшарить всё! - приказал джагун. - Прочесать лес!
        Сотня порысила позади тумена, зачищая лагерь оросов окончательно. Нукеры громко хохотали, были очень оживлены, медленно унимая боевой азарт. Врагов они положили без счёту. Ордынцы счищали кровь с сабель, обтирая клинки о мёртвые тела оросских воинов, устилавших берега Сити, снимали с павших брони и оружие, шарили по избам и шатрам, убеждались, что те пусты, и поджигали их.
        - Ой-е, Изай! - крикнул Эльхутур. - Поглубже в лес зайди, глянь, не сбежал ли кто. Кого застанешь - руби на месте!
        - Слушаю, джагун!
        Изай Селукович довёл приказ до подчинённых и повёл десяток в лес. Снег лежал глубокий, но арбан-у-нойон не спешил - рассыпавшись цепью, нукеры прочёсывали лес. Зарубив несколько оросов, удиравших с Сити, десяток набрёл на крупную добычу - улюлюкая, ордынцы окружили самого великого князя, запыхавшегося, утонувшего в снегу по пояс. Юрий Всеволодович сам отбросил меч - Олегу показалось, что бывший правитель даже рад был наступившему концу. Если это так, то радовался великий князь преждевременно - его отвели к Бурундаю, и тот лично исполнил приказ Бату-хана - срубил Юрию Всеволодовичу голову.
        Опустив её в снег, темник оглядел гордых нукеров Изая.
        - Ой-е, - ухмыльнулся он, - молодцы, багатуры! - и указал на Олега мосластым пальцем: - Возьмёшь своих коней, ещё пару отменных скакунов я тебе дам, и отправишься к городу Новый Торг, отвезёшь голову великого коназа самому Бату-хану - расскажешь ослепительному о нашей победе!
        - Слушаю, непобедимый, - поклонился Сухов, принимая кожаный баксон с ужасным свидетельством торжества большей силы над меньшей.
        Крепко пожав руку Изаю, хлопнув по плечу завистливо вздыхавшего Чимбая, Олег вскочил на верного савраску и поскакал, ведя в поводу вьючных и запасных.
        Глава 22,
        в которой Пончик верно служит великому князю
        …А Пончик с Вахрамеем ехали по следам тумена Бурундая. Лошади их ступали неторопливым шагом, всадники же не до конца понимали, куда они, собственно, едут, и есть ли вообще смысл в одолении пути.
        Оба товарища были погружены в думы. Вахрамей время от времени качал головой, словно не соглашаясь с самим собою, и тяжко вздыхал. Иногда он поднимал лицо к небу, делая брови домиком и становясь похожим на могучего Пьеро. Выглядело это смешно, но Александру было не до смеха.
        Он думал о своём, ощущая в душе пустоту и то странное оцепенение, что обычно предваряет истерический срыв. У Пончика было чувство, что война окончилась. По крайней мере самое страшное сражение с татарами уже случилось. Евпатий погиб, и стало ясно, почему Коловрата прозывали Неистовым. И что теперь?
        Куда он едет, словно по инерции? Что мешает им с Вахрамеем повернуть назад или вообще разъехаться? Какой не отданный долг? Какое дело не сделанное?
        Шурик натянул поводья, и конь остановился. Вахрамей проехал ещё пару шагов, пока не заметил, что сбоку не мелькает грива. Повернувшись в седле, он удивлённо спросил:
        - Ты чего?
        - Слушай, а куда мы с тобой так мчимся, а?
        - Мчимся?.. Хм. Я бы по-другому это назвал - куда тащимся.
        - А тут как ни скажи, всё едино. Так куда? И зачем? Я вот с самой Онузы таскаюсь за монголами. И в Рязани был, и под Коломной, и во Владимире. А толку? Спору нет, Роман хорошо бился, а уж про Евпатия я и вовсе молчу, но кто ещё сможет дать отпор монголам? Знаешь таких?
        Вахрамей задумался, помолчал и головой помотал.
        - Нету таковских, - вздохнул он. - Зато дурачья сколько развелось, оказывается… Раньше смотрел на князя нашего и думал: орёл! Лев рыкающий! А на деле - мышь он серый… Ведь приходила же татарва к Киеву или докуда она там дошла, надо ж было и нашим князьям хоть чуток промыслить! А князь рязанский даже на речку Калку не явился…
        - Вот и расколошматили его на речке Воронеже! - зло сказал Пончик. - А князюшка даже не узнал, как татары в бой ходят! Угу…
        - А в прошлом годе как было? - продолжал монах. - Булгар воевали татары. Хоть кто из наших помог? Да ладно там помог - не помог, но думать-то надо ж было! Обговорить такое дело, собрать все силы в один кулак… Неужто не отбились бы?
        - Вот, везде и всегда так, - горько улыбнулся Александр. - Всё в народе понимают, но - потом.
        - А прежде пущай князья думают, на то они и палаты занимают!
        - Кому думать-то?
        - Твоя правда… - проворчал Вахрамей. - Некому.
        И товарищи снова тронули коней. Объехали лесок, а навстречу большая дружина показалась.
        - Кого это чёрт несёт? - подивился монах. - Да так вольно едут, будто и нету татар.
        - Я, кажется, знаю, кто это, - процедил Пончик. - Сейчас проверим. Угу…
        Он направил коня на подъезжавших. Всадников было много, не меньше тысячи. Все в хороших, ладных доспехах, при щитах и мечах. На копьях, кажущих в небо острия, флажки трепещут. Лица у всех типично русские, но спокойные, без ожесточения, весёлые даже.
        Тут двое конников сорвались с места и поскакали к парочке. Осадив лошадей около Пончика, они дуэтом спросили:
        - Кто такие?
        Александр задрал подбородок и ответил с вызовом:
        - Проезжие.
        - И куды проезжаете? - ухмыльнулся бледнолицый всадник, гарцуя на беспокойном чалом.
        - А куда глаза глядят.
        Спутник бледнолицего, парниша половецкой внешности, неожиданно озлобился:
        - Да порешить их, и всего делов!
        Тут Пончик не выдержал и заорал:
        - Вы бы лучше татарву порешили, раз такие смелые!
        Бледнолицый с половцем мгновенно выхватили мечи.
        Александр даже не пытался доставать оружие, вместо этого он вытащил пайцзу и ткнул дружинникам под нос. Те растерялись.
        - Что за люди, Сатмаз? - раздался нетерпеливый голос. На великолепном коне, с уздою, облепленной золотыми бляхами, подъехал князь Ярослав Всеволодович.
        Половец поклонился и сказал с долей растерянности:
        - Да вот, княже, словили двоих. Дерзости себе позволяют - и пайцзу тычут.
        - Пайцзу? - удивился князь. - А ну, покажь!
        Пончик молча продемонстрировал свой деревянный пропуск.
        Князь внимательно разглядел «документ», посопел и спросил строго:
        - Где взял?
        - Не взял, - грубо поправил его Пончик. - Нам дали.
        - Кто?
        - Бурундай-багатур.
        - Ишь ты! - удивился вельможа. - А другану твоему, что, тоже выдали пайцзу?
        Вахрамей показал такую же, как у Пончика.
        - Похоже, не брешут, - пробурчал Сатмаз.
        - Похоже… - протянул князь. - А как выглядит Бурундай?
        Александр описал темника.
        - Я и Гуюк-хана видал, - сказал он, накаляясь, - и Батыя, и Субэдэя, и Мункэ. Их приметы тоже сообщить? - и добавил: - Ярослав Всеволодович, да ты никак запамятовал? Я это, Олександр, лекарь твой!
        Князь пришёл в изумление.
        - А похож! - воскликнул он. - Да точно, лечец мой, как есть! Ишь ты, выплыл! А Олег Романыч где?
        Пончик вздохнул.
        - Олег Батыю служит, - сказал он осторожно, боясь княжеского гнева, но князь довольно кивнул.
        - Молодец, воевода! - сказал он. - Всё верно скумекал. Ага… А другана твоего как звать, Олександр?
        - Вахрамей, - чопорно представился монах.
        - Вот что, Олександр и Вахрамей, - сказал Ярослав Всеволодович деловито, - мне такие люди нужны, потому как полезны. Где мне ещё сыскать знакомых с ханами? Хе-хе… Возвернёшься ко мне, Олександр? Не обижу! И Вахрамея пристроим.
        Друзья переглянулись, и монах выразил общее мнение:
        - Отчего ж не пойти? Жить-то надо.
        - Добро! - энергично кивнул князь. - Становитесь в строй.
        «Мунгал» с «Монахом» скромно пристроились сбоку от дружины, разворачивая коней к югу.
        Дружинники поглядывали на новеньких с любопытством, но своих разговоров не прерывали.
        - А зря Василька Константиныча загубили, - брякнул молодой воин, рыжий и конопатый.
        - Тише ты! - сердито цыкнул на него пожилой воин, без бороды, но с седыми усищами, спадающими на грудь.
        - Говорят, это наш князь нашептал Гуюк-хану, - не унимался молодой, - ну, что Василько увёл пару возов дани, везомой для мунгалов. А хан-то осерчал, да и велел Константинычу голову с плеч…
        - Ты заткнёшься или нет?! - яростно зашипел пожилой усач. - Хочешь, чтоб и твою снесли?
        - Дурак был Василько, - заявил подъехавший Сатмаз, - вот и лишился головы. Чего было на Сить переться? Звал же его Ярослав Всеволодыч! Так нет же, Ростов свой бросил и помчался дядьку выручать! Нашёл кого…
        - Да уж… - буркнул пожилой.
        - Так что там, на Сити, приключилось? - осмелился Пончик задать вопрос. - Сеча была?
        - Сеча? - переспросил молодой, глумливо ухмыляясь. - Да уж, посекли мунгалы здорово! Вся река, сколь мы не проезжали, кровью замарана!
        - Полки там посекли, - пробурчал усач, - а все князья живы-здоровы остались. И Святослав, и Всеволод, и Владимир…
        - Иван тож, - подсказал молодой.
        - И этот… Одному Васильку не повезло.[150 - Василёк Константиныч, бежавший с Сити в Шеренский лес, был пойман монголами и казнён.] Ну и великому князю, конечно.
        - А это правда, - продолжил расспрашивать Пончик, - что Ярославу Всеволодовичу ярлык дали на княжение?
        - Правда, - буркнул пожилой и посмотрел на Шурика с подозрением: - А тебе-то сие откуда ведомо?
        - Оттуда! - дерзко ответил Александр. - Евпатий Коловрат поведал. Угу…
        - Так жив ещё Львович? - оживился усач.
        - Сгубили Львовича, - жёстко сказал Пончев. - И всю его дружину положили. А дрался Евпатий так, что даже монголы воздали ему воинские почести, а всем, кто выжил в бою том, вручили пайцзы. И нам с Вахрамеем досталось.
        Пожилой глянул на Пончика с уважением.
        - Да-а… - вздохнул он. - Пал, значит, богатырь… А где это было-то?
        - А на Трубеже, не доезжая Переяславля-Залесского.
        - Ежели с полудня следовать, - подал голос Вахрамей.
        - Ясненько…
        «Ясненько ему… - подумал Александр. - А вот мне ничегошеньки не ясно». Как быть? Что делать? До сих пор решали за него. Самостоятельно он лишь до Рязани добрался, а потом - понеслось… То с Романом свет Ингваревичем следует, то со Всеволодом свет Юрьевичем бежит, то с Евпатием свет Львовичем атаку отражает… А теперь, значит, Ярославу свет Всеволодовичу служит по новой. Зачем, спрашивается? Вообще, есть ли хоть какой-нибудь смысл во всём этом круговороте смертей и жизней? И где его место, Александра свет Игоревича? Где ему самому устроиться в этом мире, куда его занесло против воли и всякого желания? Как жить дальше? Для чего? Добиваться ли ему высот или продолжать плыть по течению, аки палый лист?
        - Слышь-ко, - окликнул он друга, - а у тебя есть цель?
        - Чаво? - не понял монах.
        - Цель у тебя есть, спрашиваю? Ну, чего ты хочешь добиться в жизни? Чего достичь?
        Вахрамей задумался.
        - А чего тут достигнешь? - пожал он плечами. - Вот, будем мы при князе, и ладно. Ни холода не узнаем, ни голода. Чего тебе ещё?
        «И вправду, - подумал Пончик, - чего мне ещё? Мало разве просто жить - вкусно есть, сладко спать, исполнять непыльную работёнку? А что? Найду себе девку красную, избу выстрою, детей заведу… Пятерых, как минимум, и чтобы все дочки. Буду не ходить по улице, а выступать важно, в шубе дорогой, а все тебе кланяются, всё норовят в друзья пристроиться к самому боярину Олександру, верному слуге Князеву…»
        И стало Шурику так тошно, что он скривился.
        Шла тысяча быстро, торопился Ярослав Всеволодович место великого князя занять. И вот он, Владимир-Залесский, поднял купола свои над лесами и пажитями.
        Золотые луковки церквей весело блестели на фоне ясного неба, а из-за чёрных-чёрных стен чёрного-чёрного города выглядывали чёрные-чёрные срубы. И тишина…
        - Эва как… - выразился великий князь. - Постарался Батыга, ничего не скажешь.
        - Люди-то есть хоть? - робко вопросил князь Святослав, следовавший за братом.
        - Скоро узнаем!
        И тысяча порысила вперёд, к Медным воротам Владимира. Ломаные створы, вышибленные монголами при штурме, так и валялись под сводами воротной башни, и кони гулко протопотали по золочёным медным листам, набитым на деревянные плахи.
        От ворот дорога вела вдоль стены, разгораживавшей Новый и Средний город. Стена тянулась слева, а справа открывался безрадостный вид на пожарище - всюду сажа зачернила снег, всюду угольев груды, да печи торчат среди развала обгорелых брёвен. Одни Золотые ворота выделялись белизной, да и те копотью тронуты изрядно.
        - Ништо, ништо, - бодро проговорил Ярослав Всеволодович. - Леса много, отстроимся!
        Людей видно не было, пока тысяча не одолела Торговые ворота. Средний город сохранился на диво - добрая половина домов стояла в целости и сохранности, разве что крышу спалило кое-где.
        Пончик всё оглядывался, людей отыскивая. Когда он покидал Владимир, повсюду мертвяки лежали, а ныне ни одного тела не заметишь. Прибрали, видать.
        - Гляди-ко, - пробасил Вахрамей радостно, - никак игумен наш!
        Александр пригляделся. Точно, навстречу плёлся старец в чёрной рясе, опираясь на посох. Завидев дружину, он остановился, выпрямляя согбенную спину.
        - Ты ли это, Вахрамей? - спросил он, мелко тряся головой.
        - Я, отче!
        - Жив, значит… А это кто с тобой? Уж не князь ли Юрий Всеволодович?
        - Всеволодович, - подтвердил князь, покидая седло, - только не Юрий! Ярослав я, великий князь владимирский.
        - Ишь ты, - сказал игумен равнодушно. - Хоронить наших мертвецов явилси?
        - И хоронить тоже, - проговорил Ярослав Всеволодович ровным голосом, не желая бранить божьего человека.
        - А мы тут, пока тебя не было, - продолжил отец Мокий, - всех подобрали, кого нашли. Ждём денёчков тёплых, чтобы скудельницы[151 - Скудельница - братская могила.] рыть… Пойдём, великий князь…
        Ярослав приосанился и повёл коня следом. Идти пришлось недалеко - к соляным амбарам, большим, приземистым складам. Внутри, под провисшими потолками, стоял мороз, на солнце почти незаметный. Здесь они и лежали, убитые и угоревшие, все, кого смогли отыскать не по частям.
        Сотни и сотни мёртвых тел были уложены штабелями, составляя ужасную поленницу смерти. Их открытые, замёрзшие глаза блестели стекляшками, а скрюченные белые пальцы словно пытались ухватиться за жизнь и свет, удержаться, не кануть в чёрную-чёрную бездну… Увы, безносая не зачла их попытку.
        Потрясённый Пончик разглядывал ряды и ряды аккуратно сложенных трупов и никак не мог оторваться от кошмарного зрелища.
        - Вся братия таскала их сюда, - проскрипел игумен. - Нагрузим телегу и тащим… Это не все, тут ещё есть, рядом и подальше. Мы их и в клетях складывали, и в амбарах, что уцелели, в избах выморочных…
        - Всех похороним, - глухо проговорил князь, - всех земле предадим, соблюдём христианский обычай.
        Встряхнувшись, он вышел вон. А снаружи понемногу собиралась толпа из тех, кто уцелел, кто бежал вовремя, а после вернулся. Люди подходили и подходили, а великий князь всё прямил и прямил спину.
        Когда народу собралось вдвое больше, чем бойцов в дружине, Ярослав Всеволодович вскочил на коня и вытащил из-за пазухи ханский ярлык - длинный свиток с печатью Батыя, большой, квадратной, красными чернилами исполненной. Развернув свиток, князь поднял его над собою и громко оповестил владимирцев:
        - Это - ярлык на княжение, данный мне ханом Батыем! Отныне никакому князю не будет дозволено занимать престол по своей воле, злой или доброй, а лишь с позволения великого хана Белой Орды!
        Толпа зароптала. Пончик приглядывался к лицам, но не заметил на них ненависти к поработителям или гнева народного - люди устали, им бы зиму перезимовать, хлебца поесть, а ежели с молочком, то чего же лучше?
        - Разбили князя Юрия Всеволодовича, - продолжал Ярослав, - разбили брата моего, и поделом ему! Вона, ростовцы не стали ханам перечить, приняли их, одарили хлебом, отдали десятину, и цел их город! И Переяславль уцелел! И Углече Поле! Смириться следовало братцу, перед такой-то силищей. Смириться, а не гордыню тешить, не город свой бросать, вас всех отдавая на поругание и гибель!
        Александр прислушался - ропот в толпе ходил одобрительный.
        - А теперь я взвалил на свои плечи тяжкую ношу, - окреп голос великого князя, - нынче я должен, перед Богом и людьми, поднять Владимир из гари, укрепить город заново, населить его! Легка ли задача? Ох, как трудна! Но надо же кому-то этим заниматься? Не бросать же Владимир впусте?
        - Нет! - послышалось из толпы. - Не бросай нас, княже! Володей нами!
        - Слава великому князю Ярославу Всеволодовичу! - крикнул Сатмаз, пробравшись в задние ряды.
        - Слава! - грянул народ. - Исполать тебе, Ярослав Всеволодович, великий князь!
        И народ дружно поклонился в пояс новому правителю.
        В тот же день закипела работа: верховых лошадей заставили волочить прочь из города обгорелые брёвна, сотни мастеровых людей чинили ворота, ладили новые заборола, расчищали рвы от наваленных деревьев, чтобы потом стволы дубков да берёз на дрова пилить.
        А из дальнего леса за Лыбедью везли на телегах в город ошкуренные брёвна, и вот уже в самом Владимире бодро застучали топоры, вот сиротливо торчавшие печи начали обноситься новенькими венцами, словно размечая план нового поселения, краше прежнего.
        Вахрамей так и не вернулся в обитель - носился с Пончиком по всему городу, исполняя волю Князеву.
        А ближе к субботе прибыли баскаки[152 - Собственно, термин «баскак» ордынцами не использовался. Человека, приставленного к князю следить за выплатой дани, называли «даруга» (или даругачи), но не будем нарушать традиции, чтобы не запутаться. Кстати, среди баскаков хватало и «оросов», и выходцев из Средней Азии.] из Орды - следить, чтобы вся положенная дань была собрана да в целости и сохранности отправлена в Сарай-Бату. Было их четверо - один татарин и три монаха - двое русских видом, а в третьем Пончик с изумлением узнал барона Гийома де Танкарвиля. Лицом милорд усох, обретя внешность аскета-отшельника, но глаза горели по-прежнему.
        Представляясь князю, барон сказал:
        - Брат Вильгельм, смиренный слуга Господа.
        Барон был при татарине за переводчика-терджумана, а заодно и за писца-битикчи. Низко поклонившись молодому ещё, осанистому монголу, он титуловал его:
        - Нойон Амирхан, великий баскак!
        Амирхан небрежно склонил голову и проговорил с ужасающим акцентом:
        - Менду, хоняс Ира-сылау!
        Ярослав Всеволодович поклонился нойону с некоторой растерянностью во взгляде.
        - Отсюда, из Владимира, - продолжал Гийом, - Амирхан будет следить за княжеством и собирать «ордынский выход».[153 - Ордынский выход - так называлась дань Орде.] Он назначит малых баскаков в Суздаль и Ростов, Москву и Тверь, Ярославль и прочие города этой страны. Здесь, во Владимире, будет располагаться дворец великого баскака.
        Познакомив присутствующих со своим господином, брат Вильгельм вывел на свет монахов.
        Оба приземистые и полные, монахи походили друг на друга, как двойняшки, но отличались темпераментом - брат Михаил выглядел энергичным, бодрым и жизнерадостным, а брат Николай, похоже, происходил из редкостных лентяев, был склонен к лёгкой меланхолии и глубокой задумчивости.
        С достоинством оглядев баскаков, Ярослав Всеволодович представил им Пончика, отрекомендовав как Олександра, слугу княжьего, и поручил его заботам посланцев Орды.
        - Проведёшь их по всем погостам, - велел великий князь, - в Суздаль сводишь… Вахрамея своего прихвати, а я Сатмаза с тобой пошлю, а то народ тут злой, жадный. Не то что за десятину - за тысячную долю удавится!
        - Всё исполню, княже, - поклонился Шурик, холодея в душе.
        А делать-то нечего. Заришься на шубу боярскую? Изволь отрабатывать будущее возвышение…
        Начали в тот же день. Покинув Печерний город, баскаки проехали в Ветчаной. Посланцев сопровождала сотня Сатмаза, сменившего Акуша в чине окольничего, и Пончик с Вахрамеем.
        - Как будто в полюдье отправились, - ворчал Вахрамей.
        - Полюдье и есть, - сказал Александр, - мы же, как-никак, десятину собираем. Угу…
        - Для кого?
        - Не для кого, а куда. В Орду.
        - То-то и оно, что в Орду. А придёт время князю дань собирать, что ему достанется? С погорельцев-то? А? Ох, чую я, будут нам хлопоты… Да что - хлопоты! Тут и прибить могут, никакой Сатмаз не спасёт. Распнут нас и скажут, что так и было!
        - Не распнут… - сказал Пончик без большой уверенности. - Угу…
        Ветчаной город представлял собой сплошное пожарище - одни печи торчали, как памятники на кладбище. Два-три дома уцелело чисто случайно, и жили в них как селёдки в бочке - не повернуться. А бездомные пристроились кто куда - по банькам расселились, по сарайчикам, кто из брёвен обгорелых наскоро избёнку соорудил, кто и вовсе в шалаше жил, на лесоповале надрываясь, ошкуренные брёвна тягая и венцы выкладывая без продыху.
        Хоть и март был на дворе, а снег и не думал сходить, и лёд на Клязьме держался крепко. Солнце вроде и ярко светило, но морозец щеки пощипывал, будто напоминая - весна весной, а и зиме ещё не конец. Оттого и народу много слегло - пережившие пожар и разорение хворали через одного, лишившись тёплого угла, простужались, чахли. Отболевших своё не хоронили, оттаскивали к тем, кто с февраля дожидался ростепели в амбарах да клетях. А тут и голодуха ещё - тех, кто с утра себе болтушку из муки делал, чуть ли не за богатеев держали. Иным и того не доставалось.
        Пончику было очень стыдно за свой упитанный вид перед мужиками и бабами, поднимавшими заново Ветчаной город. Люди смотрели на него, на баскаков, на бойцов Сатмаза с усталой покорностью - не знали, так чуяли, по какой надобности к ним княжьи слуги явились. Небось не с помощью пришли, а как всегда - последнее отнять.
        - Это баскаки хана Батыя, - с неловкостью сказал Пончик, - они проследят, чтобы десятину взимали по справедливости и никого не обошли…
        - Ага, - кивнул нечесаной головой мужик в худом армячишке, топчась в рваных лаптях, - три шкуры сняли, за четвёртой пришли. Погодили бы чуток, не отросла ишшо!
        - Поговори мне ещё! - прикрикнул на него Сатмаз.
        - Не беспокойтесь, люди добрые, - расплылся в улыбке брат Николай, зажурчал: - Мы ж не грабители какие, не звери, видим, что трудно вам, и отдавать нечем. Пока. Мы попозже с вас спросим, к осени ближе…
        - Но тогда уж не обессудьте, - развёл руками брат Михаил.
        Гийом лишь покивал согласно и передал Пончику пожелание нойона Амирхана:
        - В Суздаль.
        - Едем, - сказал Александр. Он всё ломал голову - признал ли его барон или, как и князь, подзабыл? Гийом же ни словом, ни взглядом не подавал и знака малого о былом знакомстве.
        Выехать из Ветчаного города можно было в любом месте - ничто не загораживало дороги. Ни домов нет, ни частокола на валу, а ров так плотно забило снегом, что копыта коней почти не увязали в нём.
        И отправилась вся кавалькада в Суздаль.
        «Что же это такое творится, - в унынии и растерянности думал Пончик, - Олега ругал, предателем обзывал, а сам? Я же к князьям шёл помогать, народ спасать от погибели! А выходит, что пособничаю обирать его… И кто я после этого?..»
        - Не, не полюдье это, - молвил Вахрамей. - Всё как-то не по-людски.
        - Можно подумать, - фыркнул Пончик, - прежний-то князь стеснялся подати собирать.
        - Да уж куда там! Стеснялся он… Всё вытрясал, что было, ещё ты и должен оставался. Но баскаки… Уж на что князя не любили, а на баскаков ещё пуще злобиться будут!
        За голыми деревьями, за снежной равниной с полосами голой чёрной земли, показался Суздаль - белокаменные стены, колоколенки, приземистые палаты. Небо прояснилось, и город смотрелся как на картинке, веселенький такой городишко. А вот населению его не до веселья было. Хоть и устояла при пожаре большая половина домов, а только в них голо было и пусто. Печи-то растапливались, тепло шло, а ставить в печь было нечего. Жили случайными находками да заначками - кто от монголов зерна припрятал мешочек-другой, кто сальца утаил шмат добрый, а чаще всего на стол репа попадала. Вот и вся еда.
        Купечество-то, хоть и перепуганное, а оправилось быстро, подсуетилось, клады отрыло, по глухим селам прошлось, сменяло на деньгу припасов разных. О боярах и речи нет, а что маленьким людям делать? Где пропитания искать? Летом-то способнее будет - и ягода пойдёт, и грибочки, поля-огородики, так ведь до лета ещё дожить надо. А как?
        Народ уже будто ждал прихода баскаков - большая толпа скопилась за расколоченными и до сих пор не починенными воротами Суздаля.
        - Княжье дело! - громко оповестил всех Сатмаз.
        Пончик храбро въехал в город, направляясь к толпе, но тут Гийом решительно выступил вперёд.
        - Здравы будьте, суздальцы, - поклонился он шумному сборищу, и люди начинали смолкать, с удивлением и неприязнью поглядывая на чужаков. - Мы баскаки, посланы ханом Батыем собрать с вас десятину, что полагается Орде…
        - А вот вам! - завопила худая старуха в богатом тулупе, с распущенными седыми космами, и показала баскакам кукиш. - Вот вам, а не десятина! Ишь, чего захотели! Вы же всё, всё вынесли от нас, ничего не оставили! Десять десятин отобрали сразу, а вам всё мало?!
        Пончик не нашёлся что сказать, поглядел на монахов, но те подняли очи горе.
        - Доколе? - пробасил плотный купчина. - На нас напали! Лишили добра! Кто вступился за нас? Никто! А теперь заново пришли? Да что ж это такое!
        - Душегубцы проклятые! - заголосили в толпе. - Креста на вас нет!
        - Да откуда у них крест-то, у поганых?
        - Кровь нам пустили, а которая осталась, выпить хотите?
        - Мы-то думали, что всё - обобрали нас и ушли. Куда там! Они теперь всю жизнь будут из нас соки тянуть!
        - Упыри!
        - Вурдалаки!
        - Молчать! - сказал Гийом, да с такой лютостью, что даже купчина, мужик крепкий, оробел не на шутку. - И слушать! Десятину заплатят все до единого. Вот перед вами великий баскак Амирхан, он послан Батыем следить за князем владимирским и за всем княжеством его. И никто из вас не посмеет уклониться от обложения данью! Не найдёте серебра или золота - заплатите мехами. Нет мехов - отдадите зерном, кожами, воском. Ничего у вас нет - расстанетесь с детьми своими!
        Оглядев оробевшую толпу горящим взглядом ярых глаз, барон милостиво кивнул.
        - Малым баскаком в Суздале, - сказал он обычным голосом, - Амирхан ставит брата Николая.
        Монах скромно потупил глаза. Толпа молчала, переминаясь. В иное время люди бы просто растерзали баскаков, суздальцы - народ гонористый, драчливый, за себя всегда постоять могли. Но то буйство, тот разор, что монголы учинили при захвате Суздаля, всё ещё рождали страх и ужас, довлевшие над душами, заставлявшие горожан цепенеть и покоряться. Суздальцы посматривали на баскаков с ненавистью, с бессильной злобой - и опускали глаза, пряча их, утыкая в землю.
        Тут Амирхан встрепенулся, оглядел собравшихся и что-то быстро проговорил Гийому. Тот низко поклонился и повернулся к суздальцам.
        - Великий баскак владимирский не желает насильно набирать воинов в своё войско, - проговорил барон, - и предлагает охочим людям мужеска пола, здоровым и сильным, самим пойти к нему на службу.
        Толпа зароптала, и даже бойцы из сотни Сатмаза переглянулись.
        - А много ли достанется ратнику от Амирхана? - послышался голос из задних рядов.
        - Достаточно, - увесисто сказал Гийом. - А десятникам, сотникам, тысяцким и темникам - ещё больше. Будете стараться, и великий баскак воздаст вам по заслугам и славе!
        - Тысяцкие?! - охнул тот же голос сзади, и вперёд пробился крепенький мужичок, ладный и налитой здоровьем. - Это что ж, у великого баскака такое огромное войско будет?
        - Будет.
        - Тогда я первый! - заявил мужичок. - Записывай! Прохором меня кличут, а прозывают Дергуном.
        Гийом перемолвился словом с Амирханом, и тот оскалился. Достал из-за голенища швырковый нож и протянул его Прохору, указывая на берёзу, что росла шагах в десяти.
        - Ага, - принял нож Дергун. - Тогда смотри, мунгал, каково это, ножи кидать. Вона, где сучок!
        Прохор подбросил нож на ладони, словно взвешивая, и с силой метнул его - клиночек вошёл глубоко в ствол, рассекая сучок пополам. Амирхан поцокал языком и кивнул: годен!
        Больше никто не вышел добровольцем, и тогда Амирхан сам прошёлся вдоль неровного строя суздальцев. Люди пятились от великого баскака, а тот, не испытывая ни страха, ни смущения, придирчиво оглядывал мужиков и парней и тыкал пальцем в грудь того, кто ему приглянулся.
        Всякий раз Сатмаз кричал зычно:
        - Выходи! Стройся!
        Новобранцы почти не сопротивлялись. Некоторые, конечно, кочевряжились, и таких дружинники выволакивали, скручивая руки до хруста.
        - Сказано тебе - иди, - покрикивал Сатмаз, - значит, иди! Не кобенься зазря!
        В толпе поднялся ропот, вознеслись крики, плач послышался, а рекруты Амирхана, бледные и встопорщенные, неловко строились, образуя первые десятки армии великого баскака.
        - Так он и князя пригнёт, - негромко сказал Вахрамей. - Силу такую возымеет, что Всеволодыч и до ветру сходить не сможет без позволения Амирхана!
        - Ты прав, - мрачно согласился Пончик, понимая, что стоит у начала создания самой настоящей оккупационной армии. Ярлык на княжение… Ха! Что проку с того ярлыка? Не великий баскак будет при князе, а князь при Великом баскаке. Не в княжеском дворце станет решаться судьба княжества, а в резиденции Амирхана.[154 - Позже Амирхан настолько приживётся во Владимире, что покрестится и станет Захарием.]
        И кто он сам, Александр Игоревич Пончев, в свете новых веяний? Слуга князев? Вроде так. А князь - слуга Орды. Простейший силлогизм получается - он, Шурик Пончев, прислужник ордынцев! Типа, полицай при оккупантах. Дожил…
        Вернувшись во Владимир, Амирхан обошёл Новый город и подыскал себе ладный терем, рубленный в два этажа, с башенками по углам, с галереями-гульбищами да балкончиками. Ранее терем владыка Митрофан занимал, архиепископ владимирский. Пожар почти не затронул хоромы, лишь кое-где до стен дотянулся, лизнул пламенем.
        Неудобно было Амирхану в комнатах устраиваться, непривычно, не по обычаю, но приказу Батыя перечить не станешь - надо так надо. И великий баскак решил привыкать к оседлой жизни постепенно. Для начала он приказал на ковёр, раскатанный в трапезной, уложить побольше войлоков, подушек раскидать. Чтобы можно было поесть по-человечески, сидя на полу, а не за столом, как у оросов принято. Обычай перенимать надо, кто спорит, но спешка нужна лишь при ловле блох и при поносе…
        …Пончик взошёл на крыльцо епископских палат, нынче резиденции Великого баскака, и прошёл мимо хмурых стражей-копейщиков из тех, что набраны были в Суздале. Воины выглядели странно - оба в кольчугах, в шлемах-шишаках, а сверху - халаты синие, кушаками затянутые, и сабли на боку. Полуоросы-полутатарины.
        Пройдя в обширную гридню, где Митрофан обычно гостей принимал да советовался с лучшими людьми города, Пончик застал там одного Гийома.
        Барон сидел за столом в белой тунике да в белой же пелерине с откинутым капюшоном и пил чай - дул на него, смешно надувая щёки, и смачно прихлёбывал.
        - Приятного аппетита, милорд, - брякнул Александр.
        Барон покивал ему благожелательно, вовсе не походя на того злобного Кощея Бессмертного, каким предстал пред жителями Суздаля.
        - И вам те же пожелания, - чопорно ответил брат Вильгельм. - Чайку?
        - Не откажусь.
        Брови Гийома задрались.
        - Удивлён, - признался он. - Русы не знакомы с чаем и воспринимают сей благостный отвар с превеликим подозрением.
        - Я знаком, - буркнул Пончик.
        - Прошу прощения за то, что сделал вид, будто не признал вас, Александр, - церемонно сказал барон. - Не время было и не место. Хотя, признаться, рад был увидеть вас во здравии - и при князе. А что поделывает друг ваш, Олег?
        Шурик кратко изложил события прошлой осени и истекшей зимы.
        - Рад за него, - искренне выразился Гийом. - Я-то сразу приметил, что Олег к князьям вашим относился без особого уважения.
        - Просто Олег привык к строгому порядку и жёсткой воинской дисциплине, - проговорил Пончик, то ли защищая, то ли оправдывая друга. - А князья… Да вы же и сами всё понимаете! Не то что в Орде… Угу.
        - О, да, - кивнул Гийом. - Орда - это железная дисциплина и строжайший порядок. Чингизидам досталась самая могучая в мире армия, непобедимая и всёсокрушающая. М-да… Хотите услышать о моих приключениях?
        Пончик, набрав полный рот чаю, лишь кивнул.
        - Пейте, пейте, - сказал Гийом и задумался. - Чай хорош, и весьма.
        Напиток и впрямь был душист и вкусен. Подвяленные листья развернулись в кипятке и слабо окрасили настой, но запах приятно щекотал ноздри. Прихватывая медку, Александр хлебал чай, а барон повёл свой рассказ.
        - Когда на Днепре сошёл снег, - начал он, - я пристроился к купцам и вместе с ними доплыл до Херсона. Там-то я и повстречал брата Рогерия…
        Пончик едва не подавился чаем.
        - Конвентуального приора?! - воскликнул он.
        - Вы знали Рогерия? - удивился Гийом.
        - Я похоронил его, - увял Александр. - Он умирал от ран и холода в рязанских лесах. Надеюсь, что волки не отыщут его могилы…
        Барон перекрестился.
        - Тогда вам будет легче понять меня, - сказал он и продолжил: - Именно через брата Рогерия я и был приобщён к делам доминиканского ордена и принял имя Вильгельма, а зимою послали меня в Сарай-Бату, в столицу Белой Орды. Это удивительный город, где есть улицы, но нет домов, только юрты, но уже строятся храмы и дворцы. Там я пристроился к нойону Амирхану, ещё не зная, какое возвышение ждёт его. И вот я здесь.
        - А что Амирхан желает делать дальше? - спросил Пончик. - Куда направиться?
        Гийом понятливо кивнул.
        - Нынче везти дань в Орду не получится, - сказал он. - Скоро снег рыхлеть начнёт, земля размякнет - и сани не проедут, и телеги застрянут. Ждать надо тёплых дней, лета ждать. А пока собирать «ордынский выход», копить его до времени… - Барон отставил чашку и утёрся. - Мне так кажется, Александр, или вам на самом деле не по душе служить при великом баскаке?
        - Честно?
        Брат Вильгельм кивнул.
        - Не по душе, - признался Пончик, не ощущая особой враждебности со стороны Гийома.
        - Ага, - кивнул тот. - А почему?
        - Странный вопрос, - пожал Шурик плечами. - Сперва пришли захватчики, разграбили города наши, пожгли, а теперь хотят тут устроиться прочно и надолго, чтобы уже не разом добычу брать, а постепенно добро вытягивать. Вроде как десятина и не великая дань, а всё ж иго… Этак, за десяток-то лет, можно серебра больше выкачать, нежели за один набег! Угу…
        - Верно, - тонко улыбнулся Гийом. - И что же вам в том не нравится?
        - Мне не нравится, что всё это серебро уйдёт в Орду!
        - Вот оно что… - затянул доминиканец. - Значит, если бы оно осталось во владимирской земле, лучше было бы?
        - Наверное!
        - Нет, не лучше! - жёстко сказал барон. - Или вы не знаете, на что князья подати тратят? Пропивают их да проедают. Прогуливают! Раздаривают! А с той десятины, что «ордынский выход» составит, часть пойдёт на содержание ямов, на устройство мостов и на прочие полезные дела. Разве князья содержали дороги? Да у них и дорог-то не было приличных! Разве не так?
        - Всё так, но…
        - Понимаю, понимаю! Вам не по душе, что власть ордынская распростёрлась над землями русов. Да? А вам не кажется, что пришлые владыки устанавливают свою власть там, где местные правители слабы и беспомощны? Князья русов растратили силы в кровавых дрязгах, вот их теперь и щиплют баскаки, как кур! Да, щиплют, да, отнимают яйца. Но и хорьков кровожаждущих не пропустят в курятник! Я понятно выражаюсь? Вам доступно сравнение с хорьками? Знаете, кого я имел в виду?
        - Догадался, - буркнул Пончик. - А сами-то вы как, ведь вы же не монгол? Приятно ли вам служить Орде?
        - Я служу не Орде, а ордену. Впрочем, и ханам я пользу приношу немалую. Вы тут убивались насчёт сожжённых городов и весей, а много ли их уничтожено ордынцами? От силы десяток крепостей. А на Руси городов и городишек - четыре сотни! Это разве война? Это разве уничтожение? Хан Батый всего лишь пугает русов, принуждая тех к повиновению, и оно им на благо, коли сами не в состоянии править в единстве! Уж мне-то можно верить. Я - англичанин. Уж кто-кто, а англичане познали, что есть иго! В давние времена на островах наших жили пикты.[155 - Предположительно - остатки докельтского населения Британии.] Воинственные бритты перебили их множество, а уцелевших загнали в северные горы, безрадостные и бесплодные. Потом пришли римляне и подмяли бриттов. Те не хотели римского порядка, но их никто и не спрашивал. А уж как бритты были против ухода римских легионов! Знали, что придёт конец миру и всем удобствам, что окружали их в период империи. И точно! Ушли легионы - и тут же случилось нашествие. Орды англов и саксов набросились на Британию. Король Артур, служивший в римском легионе, сплотил бриттов, дал отпор
захватчикам, но ненадолго. Умер Артур, и англосаксы овладели Британией, превращая её в Англию. Однако и их торжество было не таким уж и долгим - Вильгельм Завоеватель высадился на наших берегах, притесняя и угнетая англосаксов. И кого мне винить? Кого счесть потерпевшей стороной? Во мне слились крови саксонская и норманнская, и капли бриттской примешаны. Так кто я? Жертва нашествия? Или потомок победителей? Нет, Александр, не вам гневить Бога утверждениями об иге! Да и кто ж вам виноват? Не сумели распорядиться своею волей - живите тогда в неволе, а распоряжаться станут за вас. Вкус свободы сладок, но не все достойны насладиться ею.
        - А зачем вам тогда князь? - спросил Пончик агрессивно. - Ведь тут всем будет Амирхан заправлять! Ведь так?
        - Так, - легко согласился Гийом. - Великий баскак станет приказывать, а князь - исполнять. А то, что он сам пожелает содеять, сотворит только с позволения Амирхана. Затеет князь войну, скажем, а великий баскак ему запретит. Или разрешит, это уж как получится. Вот, задумал Бату-хан войной на Венгрию идти, на Польшу и прочие страны христианские. И воины Ярослава Всеволодовича двинутся вместе с нукерами.
        - И вы не противитесь угрозе нашествия, как Рогерий?
        - Не говорите о том, чего не знаете, - строго сказал Гийом. - У нас с приором разные задачи, но единая цель, о коей позвольте промолчать. И вы зря истязаете свою душу видениями мук народных! Поверьте, при ханах людям будет жить не хуже, чем при князьях. Может, и лучше. Это князья думают, что власть останется у них, разве что ярлыки получать придётся. Однако хан волен и дать, и отнять ярлык, если сочтёт, что князь, отмеченный им, не достоин доверия Орды. Да и не все земли окажутся под властью князей, появятся огромные территории, где ханы станут править напрямую, а население будет избирать ватаманов и тивунов.[156 - Выборные должностные лица в ордынской администрации на местах. От слова «ватаман» произошло привычное нам «атаман», а «тивун» - это, скорее всего, переиначенное «тиун». Ватаман исполнял обязанности старосты, а тивун - судьи.]
        - Ужас… - пробормотал Пончик.
        Гийом весело рассмеялся.
        - Вы бледнеете от ужаса там, - сказал он, - где впору краснеть от стыда! За себя, за народ свой и правителей его! Отрешитесь от земного, Александр, и тогда вам станет доступна высшая правда. А пока готовьтесь - великий баскак желает проследовать в Юрьев-Польский.
        - Всегда готов, - буркнул Шурик. - Угу…
        В Юрьеве-Польском тоже хватило шуму да суматохи. Жители не слишком-то и пострадали от набега, наверное, именно поэтому и выказали всю свою строптивость. Страсти вскипели до того, что разъярённая толпа накинулась на баскаков. Однако Амирхан умел набирать бойцов в свои охранные отряды - рекруты выступили на защиту великого баскака и его подручных. Человек десять зарубили или прободали копьями, а прочие живо присмирели. И склонили голову, гадая, кто же ими правит - великий князь или великий баскак?
        Ярослав Всеволодович тоже зря не сидел - укреплял власть на местах. Святослава он в Суздале пристроил, Всеволод в Ярославль вернулся. А тут как раз епископ Кирилл, проезжая из Белоозера по Сити, привёз в Ростов тело убиенного Юрия Всеволодовича и положил его в Успенском соборе.[157 - Ярослав Всеволодович лишь в 1239 году смог присоединить к телу своего брата отсечённую голову, чтобы торжественно захоронить его.] И вот израненный князь Владимир Константинович собрался с духом и силами, чтобы вернуться в Белоозеро.
        Ростов, правда, остался под властью Бориса и Глеба Васильковичей, малолетних сыновей казнённого князя, от имени которых правила мать их, княгиня Мария Михайловна, но великий князь тому не противился - племяннички всё ж, не чужие люди.
        Спокоен был Ярослав Всеволодович за княжество, доставшееся ему от щедрот Бату-хана, но одна забота всё же глодала его сердце - тревожился великий князь за сынка своего, Олександра, посаженного в Господине Великом Новгороде. И послов монгольских принимал Олександр Ярославин, и поучениям отеческим внимал, однако лет князю новгородскому всего шестнадцать исполнилось. Не взыграет ли юная кровь? Не затмит ли она здравый рассудок? Не возгорится ли сердце князево гневом? Не отринет ли Олександр советов мудрых, не разорвёт ли союза с Ордой? Как тут спокойным быть?
        И не вытерпел Ярослав Всеволодович, вызвал к себе другого Олександра, по прозвищу Мунгал, и передал ему письмо, сыну отписанное.
        - Сослужи службу как князю и как отцу, сердце которого изболелось, - сказал он прочувствованно. - Вот письмо, доставь его в Новгород Великий и передай лично в руки сыну моему, князю Олександру. Коней дам тебе добрых, можешь товарища взять с собою, а вот это прихвати непременно. - Ярослав протянул Пончику золотую пайцзу с изображением парящего кречета. - Поезжай немедля, держись Серегерского пути - через Тверь езжай, через Торжок. Понял?
        - Так точно! - молодцевато ответил Александр, заметил лёгкое недоумение на лице великого князя и тут же поправился: - Всё исполню в точности! Угу…
        - Ступай с Богом…
        Вечером того же дня Шурик и Вахрамей покинули Владимир. На Пончике была роскошная шуба, жаль, обтянутая тяжёлой кольчугой. Но Александр терпел такую тяжесть - вес внушал ему мысли о безопасности. Попробуй, продырявь такую-то броню! Вахрамей, при его-то габаритах, и вовсе богатырём выглядел - как глянет, как брови насупит… Поневоле коленки дрогнут!
        Службу Александр исполнял справно, мчался, останавливаясь для того лишь, чтобы перекинуть седла с уставших коней на свежих. И снова в путь.
        Миновав сожжённую Тверь, Пончик и Вахрамей направились к Торжку.
        Глава 23,
        в которой Олег спасает красавицу от чудовища
        Всё началось с того, что Сухов набрёл на прямую тропу. По пути с Сити он вышел в пределы Бежецкой пятины, одной пятой коренных земель новгородских, и был настороже - ждать ли ему, что Бэрхэ-сэчен в погоню бросится? Неясно, впрочем, что с того? Одинокий посланник Бурундая подвержен всем опасностям и превратностям лесной дороги, вернее, бездорожья.
        И вдруг, после стремительных бросков по замёрзшим речкам, после долгих плутаний в дебрях, Олег выбрался на тропу, более-менее прямую, ведущую на юг.
        Сторожко приглядываясь, он направился по открывшейся дорожке. Тишина в лесу стояла полная - зверьё попряталось, птицы ещё не вернулись из полуденных стран. Даже ветра не было, лишь изредка шумок проходил по верхам, и всё стихало.
        Кони бодро хрупали по снегу, всадник качался в седле, прикидывая, сколько ему ещё качаться и трястись. Тропа помаленьку стала отходить западней, но Олег не сошёл с неё - направление, в общем, выдерживалось, и ладно, а уж с какой стороны он прибудет к Торжку, неважно.
        - Ничего, чучело саврасое, - похлопал Сухов коня по холке, - доберёмся.
        Савраска весело фыркнул, видимо выражая согласие. И тут тропу пересекла другая, поуже. Ясно читались следы копыт, отпечатавшиеся на свежем снегу, - неведомый всадник, выехал на тропу пошире и потрусил по ней, далеко обгоняя Олега.
        Прикинув, стоит ли продолжать путь в избранном направлении, Сухов решил, что стоит.
        Тропа между тем вела в самые дебри, где могучие деревья и не менее могучий подлесок, болота и бурелом не пропустят ни конного, ни пешего.
        Выехав к болоту, Олег почесал в затылке. Тут тропа кончалась, но чёткие следы проехавшей лошади вели вперёд ломкой кривой. Видать, всадник знал, куда путь держать. И Сухов отправился по следам, в точности повторяя все повороты. То и дело по сторонам открывались чёрные проталины, над которыми вился парок, - трясина ждала неловкую жертву.
        - А фиг вам, - сказал Олег, продолжая двигаться след в след.
        А топи жили своей мрачной земноводной жизнью. Иногда до слуха Сухова доносилось сиплое бульканье, и нос вскорости улавливал тошнотворный запах гниения.
        Проехав всё болото, Олег с облегчением углубился в лес. Тропы было не видать, но цепочка следов, оставленных копытами, уводила в чащу.
        Первый звоночек прозвучал, когда отпечатки вывели Сухова на полянку, посреди которой росло старое дерево, сломленное молнией до половины. Чей-то умелый топор обтесал ствол, придавая ему облик старика с бородой - глаза выпучены, рот раскрыт в злобном окрике и вымазан свежей кровью. Идол.
        - Ага… - сказал Олег, соображая. Деревянный кумир был сработан не так уж и давно, древесина едва успела посереть. Значит, что? Значит, не перевелись ещё язычники на земле русской.
        Идол будто отмечал появление тропы - узкая дорожка запетляла между соснами, увлекая за собой. И Сухов последовал приглашению.
        Вскоре по левую руку от него открылась обширная поляна, вся всхолмленная невысокими, оплывшими курганчиками, чьи подножия были аккуратно обложены камнями. Кладбище.
        Ещё проехав немного, с полверсты, Олег попал на полянку поменьше. И тут же понял, что попал он в обоих смыслах - из-за деревьев неспешно вышли молодые, крепкие парни в кожаных доспехах, вооружённые старинными мечами времён Каролингов.[158 - Франкская династия (VIII -X века). Название происходит от имени Карла Великого (Carolus Magnus), второго и самого выдающегося правителя в династии.]
        Из-за их широких спин выскочила встрёпанная девушка, одетая по-мужски, в меховые штаны и куртку, обильно расшитую мелким речным жемчугом.
        - Я же говорила! - зачастила она. - С самого болота меня преследует!
        - На кой чёрт ты мне сдалась? - добродушно сказал Сухов. - Преследовать тебя…
        - Между прочим, - вздёрнула нос девица, - я дочь вождя!
        - Бедный отец, - парировал Олег, - досталось же ему этакое чадо!
        На суровых лицах парней прорезались мимолётные улыбки, затем один из них, постарше, сказал:
        - Если ты не следил за Даной, то кто таков есть и куда следуешь?
        - А вам, вообще, известно, что за лесом делается?
        - Говорят, какие-то степняки напали, - подал голос один из парней, рыжий и с рыжими же усиками, - режут и бьют крещёный мир.
        - Нам до того дела нет, - решительно заявил старший. - Так ты не ответил на мой вопрос.
        - Зовут меня Олегом, я послан темником Бурундаем к великому хану Батыю.
        - Темником? - поразился старший.
        - Да, друг мой, - усмехнулся Сухов. - За мною следуют то ли десять, то ли пятнадцать тысяч войска, не считал, а ещё пятьдесят тыщ ныне осаждают Торжок.
        Парень нахмурился, соображая.
        - Так это что? - сказал он в раздумье. - Выходит, ты со степняками заодно? С язычниками?
        - А почему бы и нет? Короче, покажите мне кратчайший путь на юг, и мы с вами разойдёмся по-хорошему.
        - А то? - нахмурился старший.
        - А то разойдёмся по-плохому. Но к чему вам портить своё молодое здоровье, к чему спешить, загодя в Ирий попадая?
        Парни среагировали по-своему - подняли копья, словно прицеливаясь, куда же их Олегу воткнуть.
        - Колите! - раздражённо крикнула Дана. - Чего ждёте?
        Тут с ветки сорвалась еловая шишка. Мгновенным движением Сухов словил её и метнул в девицу. Шишка больно ударила дочь вождя в лоб. Дана вскрикнула и села в снег от неожиданности.
        - Заткнись, - вежливо посоветовал ей Олег, - а то не посмотрю на заслуги твоего отца и сделаю больно.
        Старший подумал и решил:
        - Едем в деревню. Пускай вождь сам решает!
        - Правильно! - облегчённо зашумели остальные.
        Сухов подумал-подумал и не стал задираться - слишком уж много желающих ему кровь пустить. Всех не уделать, кто-нибудь, да уцелеет - и кинется за подмогой. А уж если лесовики здешние пожелают тебя догнать, тебя, отягощенного лошадьми, то они своего добьются. Это в степи без лошади никуда, а в лесу она большая помеха - проедешь не везде, а где сумеешь - не спрячешься.
        - Да и чёрт с вами со всеми, - махнул рукой Олег. - Поехали!
        Копьеносцы разделились на две группки - одна пошла впереди, другая сзади, а Сухов ехал посередине.
        Где-то за спиной у Олега шипела Дана, обещая лично запалить костёр вокруг столба, к которому его привяжут.
        - Вижу, что еловая тебе не помогает, - сказал Сухов, не оборачиваясь. - Сосновую кинуть?
        - Попробуй только!
        Олег как раз проезжал под разлапистым сосновым суком. Шишка там была. Сорвать её было делом секунды. Сухов развернулся, коротко замахиваясь, и Дана тут же пригнулась, обеими руками прикрывая голову. Олег взвесил шишку в руке - увесиста - и бросил её без замаха.
        - Лови!
        Девица по инерции мысли поймала шишку и тут же отбросила, гневно сверкнув глазами.
        - Мало тебя в детстве шлёпали, - сделал вывод Олег, - уж больно своенравна. А сие не от большого ума…
        Дана стала искать ответ, достойный дочери вождя, но тут за очередным поворотом показался мощный частокол - брёвна в обхват, с заострёнными концами, были врыты в землю на треть. Ещё выше поднимались колья с нанизанными на них черепами - лошадиными, коровьими, медвежьими. И человечьими.
        Ворота были под стать тыну - фундаментальные ворота. Если одну створку уронить - десяток насмерть придавит. В лепёшку.
        За воротами открылась деревня - пять длинных, приземистых домов под земляными крышами, своего рода общежития для нескольких семей сразу. Сухов проживал в таких, когда Рюрику служил.
        Между домов пролегала площадь, занятая круглым храмом-капищем, кольцом выстроенным вокруг огромнейшего дуба, развесившего толстенные сучья надо всею площадью. Кое-где с его ветвей свешивались обрывки верёвок, а пара петель всё ещё удерживала шеи расклеванных птицами костяков. Жертвы священному дереву.
        Народу в деревне видно не было, но, как только Олег въехал внутрь, из длинных домов сразу высунулись головы любопытствующих. Вскоре набежала немалая толпа, желая лично поприсутствовать на редком зрелище - чужой человек пришёл!
        Оттуда. Из мира, в котором жителям деревни места не было. Разве только на костре…
        Толпа ничем особым не выделялась, не отличалась ничем таким, что сразу бы позволило определить в этих людях язычников. Люди как люди. В лаптях или войлочных чунях, в длинных и тяжелых тулупах, в меховых колпаках. Женщины заматывали головы тёплыми платками.
        Олег глядел на толпу, толпа глазела на него. Потом народ задвигался, освобождая дорогу двум мужам, крепким, немолодым уже, но и не старым. На одном была длинная куртка, от плеч до подола расшитая бисером, жемчужинками, обкатанными каменьями. Длинные волосы с проседью обжимал неширокий золотой венец, по узкому ободу которого набита была надпись руническим письмом, а широкое спокойное лицо дышало уверенностью и готовностью повелевать. Вождь.
        Второй выглядел постарше и был одет в длинную шубу до земли, всю увешанную талисманами, черепушками землероек, корешками, какими-то фигурками из кости. Высокая бобровая шапка венчала голову, придавая мужчине сходство с будущими боярами. Жрец. Или волхв.
        - Отец! - Дана сорвалась с места и бросилась к мужчине в венце. - Этот человек гнался за мной! Он меня ударил! Вот сюда! - и показала на лоб, где в самом деле краснело пятнышко.
        - Не пугайся, вождь, - громко сказал Олег. - Это шишка упала.
        - Не упала! - со злостью выкрикнула дочь вождя. - Ты её сам швырнул!
        - Да? - Сухов сделал удивлённое лицо. - Надо же… А я и не заметил.
        Толпа оживлённо задвигалась - зрелище! Настоящее зрелище! И чужак какой забавный, жаль будет, если скоро его отдадут дубу…
        А Олег странно себя чувствовал. Наверное, потому, что не чувствовал опасности. Страха не было. Любопытства хватало, а вот страха он не испытывал. Осторожность была. Так она и не исчезала в нём никогда - он же воин. Днём воину полагается смотреть и слушать, постоянно пребывая в полной боевой готовности, а ночью - чутко спать, опять-таки не теряя ни бдительности, ни способности ответить ударом на удар.
        - Что скажешь, Геревит? - спросил жреца вождь.
        Жрец медленно обошёл вокруг саврасого, потрепал бурку, похлопал по морде сивку, восхищённо поцокал языком, глядя на пару буланых.
        - Я чувствую большую силу, исходящую от этого человека, - сообщил Геревит, - и немалую опасность. Но с женщинами он добр.
        - Ага, добр! - скривилась Дана.
        - Ну, он же не бросил в тебя сосновую шишку, - возразил старший из дозорных, стремясь восстановить справедливость, - еловую только…
        В толпе захихикали, а девица сузила глаза. Красивые глаза, оценил Олег. Да и сама недурна собой. Ей бы только колючки сбрить…
        И тут к вождю и жрецу прибавился третий - огромный человечище, весь бугристый от мышц, с низко сидящей головой. Плечи у него были такие, что на каждом уместится по Дане. Великан смотрел исподлобья, набычась, морща низкий лоб. Поглядев на Олега, он сразу засопел и сжал кулачищи.
        - Кого это ты привёл, Гостомысл? - низким басом проговорил он. - Дана моя! Ты обещал её мне!
        Нет, не стоило ему так неуважительно разговаривать с вождём - тот сразу вздёрнул голову и заговорил резко и властно:
        - Я - отец, и мне решать, кому отдавать дочь!
        - Не ярись зря, Туровид, - проговорил жрец со слабой улыбкой.
        - Слушайте, - вмешался в разговор Сухов, - я не знаю, что у вас тут затевается, и, честно говоря, не спешу узнать. Я послан одним большим человеком к очень большому человеку и должен спешить. Покажите мне дорогу, и я уеду.
        Вождь долго смотрел на него, приглядываясь будто, а потом заговорил:
        - Мы люди мирные, но есть споры, которые нам самим не разрешить. Моей дочери уже исполнилось шестнадцать зим, и ей пришла пора потерять девство. Однако мужчина, лишающий девушку, как христиане говорят, невинности, принимает на себя злое заклятие. Туровид хочет стать для Даны первым мужчиной, но он живёт в деревне - и чёрная сила останется с ним. Ты же чужой, ты унесёшь заклятие на себе, и деревня не познает ни мора, ни голода, ни прочих напастей.[159 - Подобные убеждения разделяли и некоторые староверы, поселившиеся на Севере, ещё при советской власти подкладывая своих дочек заезжим геологам.]
        - Короче, - сказал Олег.
        - Сразись с Турвидом, - закончил Гостомысл. - Если он тебя убьёт, будем ждать следующего гостя. Если ты победишь, Дана станет твоей.
        - Никогда! - отчеканила дочь вождя.
        - А тебя никто не спрашивает! - повысил голос Гостомысл.
        - И я отъеду без помех? - уточнил Сухов.
        - Безо всяких!
        Поглядев на звероподобного Турвида, Олег спрыгнул с коня.
        - Ладно, - сказал он, - если вам не жалко потерять целую тушу гнилого мяса, то я её уделаю. Только дайте мне свой меч - пусть оружие будет одинаково.
        Толпа одобрительно зашумела. Жрец исчез ненадолго и вернулся с двумя мечами, прямыми и длинными. Ещё раз глянув на Турвида, Сухов снял с себя куяк, скинул шубу - пусть и условия будут равными, ведь гориллоподобный язычник не имел даже кожаного панциря. Видать, устрашал противника одним своим видом.
        Взвесив в руке меч, Олег заговорил с Турвидом:
        - Где ж тебя такого сделали, а? Человек-вепрь! А в итоге и не человек, и не кабан, а неведома зверушка. Зверюга! Тобой, наверное, детей пугают, когда те не слушаются. Писаются поди, тебя завидев?
        Турвид не ответил, а зарычал. Сжимая в руке клинок, он бросился на Сухова, орудуя мечом неумело, словно палкой выбивая невидимый глазу ковёр. Олег даже подумал, что у вождя была не одна, а две задумки - и доченьку женщиной сделать, и Турвида убрать. Видать, опасно было чудище сие.
        Отступая под натиском деревенского великана, Сухов сделал пять шагов назад - и перешёл в атаку, делая выпад за выпадом. Шкура Турвида уже в нескольких местах окрасилась кровью, а Олег всё медлил. Умертвить Турвида - не проблема. Пусть уж деревенские вволю насмотрятся, налюбуются зрелищем ритуального убийства.
        А великан наседал, рубя наотмашь, пластая воздух вверх-вниз, наискосок. «Хватит!» - решил Сухов и уколол Турвида в руку. Пальцы у того разжались, и меч отлетел далеко в сторону.
        - Ну, что? - спросил Олег, тоже откидывая меч. - Продолжим? Я смотрю, тебе давненько рожу не чистили…
        Турвид обалдел сперва, углядев, что его противник остался безоружным, потом украсился довольной ухмылкой и пошёл на Сухова - ломать, давить, терзать.
        А Олег заехал ногой Турвиду в пах - великан изогнулся, бледнея и сипя. Схватив его за большие оттопыренные уши, Сухов приложил голову Турвида об колено, ломая нос и плюща губы. Тут великан его достал, хватив кулаком по корпусу - Олег отлетел в сторону. Упав, Сухов тут же перекатился, и вовремя - огромная лапища Турвида с размаху ударила по тому месту, где он только что лежал. Олег сделал подсечку, и великан грохнулся наземь. Зарычав, Турвид вскочил, снова упал, на карачках добрался до оброненного меча и кинулся на Олега, отрезая того от собственного клинка, оставляя его за спиной. «В догонялки сыграем?» Нет, не пришлось - тот самый старший дозорный, что привёл Сухова в деревню, подхватил его меч и швырнул, крикнув: «Держи!»
        Олег поймал клинок, и Турвид, несшийся на него бешеным буйволом, резко затормозил.
        - Ты хотел моей смерти? - спросил Сухов. - Извини, я первый.
        Отбив секущий удар меча, Олег вонзил остриё своего клинка Турвиду под сердце. Могучий организм сдался не сразу - сильно вздрагивая, великан обвисал на мече, пытаясь «сорваться с крючка». Не вышло. Силы стали покидать громадное тело. С низким рыком Турвид упал на колени. Сухов выдернул меч. Человекообразное чудище покачалось и рухнуло. Загребло ногой и замерло уже навсегда.
        - Готов, - скучным голосом сказал Олег.
        Толпа молчала, едва дыша, а после вразнобой выдохнула:
        - О-о!
        Сухов понял, что представление удалось на славу. Оглянувшись, он не увидел Даны. Гостомысла Олег тоже не приметил, но жрец подошёл сам.
        - Ты выиграл бой, - торжественно провозгласил Геревит, - и ты получишь награду.
        А Сухов посмотрел на темнеющее небо и подумал, что переночевать под крышей было бы куда лучше, нежели в снегу под ёлкой. «И что я должен делать?» - хотел он спросить, но жрец опередил его, позвав за собой.
        - А кони?
        - Не беспокойся о них, - сказал Геревит, - они будут сыты и довольны, а твои сумы - целы и невредимы. Не развеешь ли ты моё недоумение, витязь? От сум твоих веет смертью…
        - Там мёртвая голова, - неохотно признал Олег.
        - О! И чья?
        - Великого князя.
        Жрец не нашёл слов - он просто помотал головой.
        - Глядя на тебя, я испытывал восхищение, - сказал он чуть после, - а теперь чувствую почтение.
        Олег не ответил ему. Респект так респект. Он не против.
        Геревит провёл его в баню и поручил двум дюжим мужикам, наказав им согнать с Сухова всё чёрное и злое. Мужики поклонились и повели Олега на заклание богу чистоты - в семи водах промыв, прополоскав, прокалив, пропарив.
        Еле живой, «витязь» переоделся во всё чистое, домотканое и небеленое. За дверьми бани его поджидали две женщины. Они провели Сухова в пустующий длинный дом, в тот край его, где стояла огромная печь, а за стеной пряталась горенка.
        Введя Олега в горенку, женщины с поклоном удалились.
        Солнце уже садилось, и два маленьких окошка, заделанных прозрачной слюдой, пропускали внутрь рябиновый свет заката. Из темноты появилась Дана, обнаженная и притихшая. Она шла ломким шагом, ступая на цыпочках. Распущенные волосы спадали на грудь, небольшую, но красивой, точёной формы.
        Олег разделся и приблизился к Дане. Огладил плечи, положил ладони на груди и сжал пальцы - тугие какие! Девушка дрожала.
        - Тебе холодно? - спросил он.
        Дана помотала головой.
        - Мне страшно, - сказала она.
        - Чего ты боишься?
        - Я тебя боюсь… Я тебя обидела.
        - Пустяки какие…
        Сухов привлёк девушку к себе, обнял, погладил по спине. Дана, будто борясь с собой, медленно опускала голову, пока не уложила её на мужское плечо.
        - Ой, - сказала она шёпотом, - он у тебя шевелится…
        - Он?.. А-а…
        Подхватив Дану на руки, Олег отнёс её на постель у тёплой стенки, уложил и принялся целовать всю - от шейки до коленок. Девушка постепенно оживала, её дыхание сделалось прерывистым, а соски набухли и отвердели. Девичьи руки исследовали мужское тело, совершая открытие за открытием. Дана прижималась к Олегу губами, грудью, бедрами, пока он не сдвинул девушку на край ложа, не спустил её ноги на пол и не раздвинул их пошире. И очень хорошо вошёл, очень бережно и нежно.
        Девушка задохнулась, выгнулась всем телом, застонала, разбрасывая руки, извиваясь и трепеща, потом заключила Сухова в объятия, обхватила ногами, принимая и не отпуская.
        - Милый… Ты милый…
        - А ты миленькая…
        Утомившись от трудов любви, он и она долго лежали рядом, потом Дана придвинулась поближе, прижалась робко, Олег крепко обнял её, и девушка расслабилась, положила голову ему на грудь, вздохнула.
        - Ты уйдёшь? - спросила она.
        - Я должен, - ответил он.
        - А задержаться тебе никак нельзя? Хотя бы на денёчек?
        - Нельзя, Даночка.
        - Жалко…
        Она погладила его по груди и нащупала нательный крестик.
        - Это твой оберег?
        - Да.
        - А у меня тоже есть оберег! Я сейчас его тебе покажу.
        Дана гибко прогнулась, дотягиваясь до своей одежды, и достала из складок тонкий шнурок-гайтан, на котором висела бронзовая монета с изображением то ли царя, то ли бога и с непонятной надписью вокруг.
        - Вот! Надень. Он тебя защитит, это очень сильный оберег!
        Олег послушался и нацепил на шею монету на шнурке. Подумал и снял с себя крестик на цепочке.
        - А это надень ты. Если сюда придут новгородцы или ещё кто, выжигать язычников, как ос, покажешь им этот крестик. Поняла?
        - Поняла.
        - Тогда давай спать, берегиня…
        Встал он рано-рано, солнце ещё только думало подниматься над дальним лесом. Вещи свои Сухов обнаружил за дверью, вычищенные или выстиранные. Оделся, обулся и пошёл седлать коней.
        Провожала его одна Дана.
        Баксоны лежали в рядок в конюшне, рядом с седлом. Перехватив его взгляд, дочь вождя сказала:
        - У нас не крадут.
        - Верю, - улыбнулся Олег.
        Поцеловав Дану, прижав к сердцу это неожиданно ласковое создание, нежное и любящее, Сухов сказал:
        - Прощай, миленькая, и будь счастлива.
        - Буду, - пообещала девушка и шмыгнула носом. - Обязательно! И ты тоже чтоб счастливым жил! Ладно? А там будь что будет…
        На воротах дежурил давешний рыжеволосый и рыжеусый. Он отворил створку и выпустил Олега за пределы крошечного мирка, увязшего в девятом столетии. Толком не узнав, как жили эти люди, отрекшиеся от крещения и сохранившие верность древним богам, чему они радовались, о чём горевали, Сухов устремился по тропе до могильных курганов, а там свернул на незаметную тропку. И она повела его на полудень, извиваясь змейкой между стволами деревьев.
        К концу третьего дня пути Сухов одолел всхолмления Бежецкого верха и вышел к берегу реки Медведицы.
        На весь путь до Торжка ему отвели пять дней. Судя по всему, он сможет управиться и за четыре. Можно было и не спешить, но Сухов не сбавлял взятого темпа - привык службу справлять только на «отлично». А конунг ли приказывает, базилевс ли, хан ли - какая разница?
        …Олега с мысли сбил властный окрик. «Начинается…» - вздохнул Сухов. Верней, продолжается. Обернувшись, он увидел с десяток всадников, выезжавших из леса. И это не были посланцы брата Иоганна или воины-новгородцы. Ни одного шлема, ни одного копья или щита - все в тулупах и мохнатых треухах, с топорами, двое-трое с мечом или саблей. Разбойники? Похоже на то.
        - А ну, стой! - донёсся злой вопль.
        Олег обернулся и показал всей шайке неприличный жест. Лихие людишки взвыли, засвистели, пустили коней в галоп.
        Савраска тоже прибавил ходу, сивка с буркой не отставали, а пара буланых, одолженных Бурундаем, и вовсе неслась впереди.
        - Стой, хуже будет!
        «Это мы ещё посмотрим…» - мелькнуло у Олега.
        Отпустив поводья, он достал из саадака лук, правой выхватил стрелу. Наложив её, как надо, он резко повернулся в седле, оборачиваясь назад, одновременно выпрямляя левую руку. Низко загудела спущенная тетива. Нет, не прошли даром его штудии - срезень выбил пыль с шубы скачущего впереди, протыкая все внутренности. Всадник согнулся, хватаясь за живот, и кувыркнулся в снег, под копыта коней.
        А Сухов снова выстрелил, крепко сжимая ногами тело скакуна. В этот момент он более всего походил на кентавра, какими их рисуют на картах неба.
        Вторая стрела тоже нашла свою цель, правда, поразила она не конника, а коня. Бедный чалый, раненный в шею, упал, перевернулся в снегу, придавливая всадника и ломая кусты.
        Тут самый крикливый из разбойничков вырвался вперёд. Схватясь за поводья левой рукой, он вытащил маленький, чисто плотницкий топорик, да и кинул его со всей мочи, метясь Олегу в спину. Верна пословица - не на того напал.
        Сухов выловил в воздухе мелькавший топорик, примерился и метнул в крикливого. Тот от испугу шарахнулся в сторону и сшиб соседа. На них налетел третий, скакавший сзади, - вопли, крики, ржание смешались.
        Добавив пару стрел в кучу-малу, Олег покинул место несостоявшейся битвы. Сразу словно занавес опустился - повалил снег. Сухов ему обрадовался.
        И тут, плохо различимый за белыми хлопьями, подлетел разбойничек на сивом коне. Стрела была пущена в упор и ударила с такой силой, что Олег едва удержался в седле, а гранёный наконечник и куяк пробил, и шубу, ударив в грудь, как кулаком со всего размаху бьют.
        Разбойник подскакал по инерции, уверенный, что поразил путника, и слетел с седла, заработав удар саблей.
        Проехав ещё с версту, Сухов свернул в лес, надеясь, что снегопад помешает лиходеям заметить то место, откуда он сошёл с тропы, а после и вовсе заметёт следы.
        Обломав торчащую из груди стрелу, Олег раскачал и вытянул затрявший в куяке наконечник. А потом нащупал на груди монету со вмятиной - спас его оберег, принял на себя удар смертоносного жала. Дай Бог, и крестик спасёт Дану - недолго язычникам вековать у князей и посадников под боком.
        Савраска шагом уходил в лес. Лес стоял густой, молчаливый, только кроны угрюмо шумели вверху, как зонтики задерживая снег. Дело шло к вечеру, начинало темнеть.
        Предстоявшая ночёвка не слишком пугала Олега. Разгрёб яму в снегу, запалил костёр, завернулся в шубу, да и спи себе. Кони будут терпеливо стоять до утра, тискаясь поближе к огню. В лесу под снегом лошадям не наскрести травы, поэтому надо будет им торбы навесить с зерном. Разбойнички тоже не вызывали страха. Даже если у них и сохранится желание найти Сухова, чтобы поквитаться, осуществить хотение можно будет не раньше утра. А ночью подкрасться к костру… Нет, это идея неосуществимая - степные лошади почти что дикие, у них нюх получше, чем у собаки. Вражину или хищника учуят сразу и дадут знать хозяину.
        Запалив нодью, он пристроился к костру поближе, да так и уснул, с сожалением вспоминая горенку в безымянной деревушке, разошедшейся с миром. Зато утром не шибко хотелось поваляться - не то ложе.
        Буланые и саврасый, сивый и бурый рады были пути - отдохнув, отъевшись, кони набрались сил и еле сдерживались перед тем, как их растратить в долгой дороге. Впрочем, путь лежал недалёк - на юг, до реки Тверцы, а по ней до Нового Торга - до Торжка. А там будь что будет…
        Глава 24,
        в которой дорожки пересекаются
        Торжок горел. Окружив город по обычаю крепким забором, ордынцы неделю подряд обстреливали Новый Торг то валунами, коих вокруг имелось великое множество, то ворохами пакли, смоченной в жиру и дававшей чадящее пламя, раздувавшееся в полёте.
        Пороки били и били: банг, банг, банг. Каменные ядра, хитро обтёсанные, летели, кувыркаясь и подвывая, зажигательные снаряды неслись кометами.
        Монгольские юрты стояли напротив всех шести ворот Нового Торга, но никто не шёл на приступ. Батый словно ждал, когда же у горожан кончится терпение, и они сдадут крепость сами. Терпение, возможно, и кончилось давно, зато страх вырос - никто за стенами Торжка не ждал милости, понимали - не тот случай. Открой монголам ворота или дожидайся, пока они их вышибут, без разницы. Всё одно истребят. Всех, кто не спрятался. От мала до велика.
        Выехав на пригорок, Олег внимательно осмотрелся, но мало что понял. То ли это хитрая стратегия такая, то ли неумная тактика… Непонятно.
        С самого начала было известно, что войны с Новгородом не будет, на этот счёт вроде бы имелась договорённость самого великого хана Угедэя с правящей верхушкой республики - и архиепископ, и посадник,[160 - Посадник - высшее выборное лицо в Новгороде, являвшемся феодальной республикой (Господин Великий Новгород). Различались степенной - действующий - посадник и старый, служивший народу ранее. Тысяцкий был своего рода народным трибуном, представляя не бояр, а средние слои и простолюдинов.] и тысяцкий согласны были пойти на союз с Ордой. Видел в том смысл и юный князь Александр Ярославич, всячески поддерживаемый отцом, первым из всего княжья получившим ярлык.
        Тогда почему Батый с Субэдэем продолжали войну по-старому - переходили границу и разоряли крепость? Выходило так, что для них Угедэй не указ? Скорее всего, дело объяснялось проще - монгольская кавалерия страдала от бескормицы, а Торжок был буквально набит зерном, которое шло на продажу в Новгород. По сути, Торжок был для новгородцев теми самыми закромами родины, полными понизовского, то есть на юге выращенного, жита. И ахиллесовой пятой республики. Недаром князья владимирские, когда прижать хотели Новгород, брали Торжок в осаду, не пропуская хлебные обозы к Волхову, - и новгородцы сдавались, не желая с голодухи пухнуть.
        А тут, видать, сам Торжок стал в позу - не поддержали правители Нового Торга мирные инициативы князя новгородского, не пустили монголов к зернохранилищам. Вот Бату и взбесился. Не потому ли и приступ идёт не обычным порядком? Нукеры будто бы и не собираются штурмовать город - Торжок просто наказывают. Хан даёт понять, кто на Руси хозяин, и демонстрирует, как, в случае неповиновения, поступит Орда - железной рукой задавит всякое сопротивление. Метод меча и пряника.
        Сухов объехал вокруг частокола полгорода, изредка встречая знакомых тургаудов, пока не заметил белый шатёр Бату-хана. Последние вёрсты пути к Торжку Олег одолел на буланом, вот его-то он и подбодрил пятками, предлагая коню живее перебирать ногами. Буланый подчинился, и вскоре Сухов оказался в пределах орьги - ханской ставки.
        Бравые кешиктены тут же бросились навстречу, красноречиво обнажая сабли, но Олег мигом выхватил золотую пайцзу и крикнул:
        - Внимание и повиновение! Я послан Бурундаем с поручением к самому хану Бату!
        Гвардейцы с почтением закружились вокруг, поглядывая то на пайцзу, то на Олега.
        Долгих церемоний очищения проводить не пришлось - хан находился не в юрте, он проезжал мимо и первым заметил Сухова. Подъехав поближе, Бату остановился, уперев руку в бок. За его спиной словно прятался Субэдэй.
        Олег спрыгнул наземь и, ни слова не говоря, отвязал баксон-посылку. Поднеся его к ногам белого коня, на котором восседал хан, он поклонился, развязал баксон и вытащил за волосы голову Юрия Всеволодовича.
        - Бурундай шлёт тебе голову врага твоего, великого князя владимирского, - громко проговорил Сухов, - и сообщает, что войско князя разбито!
        Довольная усмешка растянула губы Бату-хана и смежила его веки в щёлки. Субэдэй и вовсе оскалился в радости.
        - Ты принёс мне хорошую весть, багатур, - сказал хан, - и будешь награждён.
        - Благодарю, ослепительный, - поклонился Олег.
        - Скоро ли прибудет Бурундай? - поинтересовался Субэдэй.
        - Скоро, непобедимый. Через два-три дня тумен будет здесь.
        - Отлично! Ступай, отдохни, багатур.
        А багатуру только этого и надобно было - напряжение последних дней сковало тело усталостью.
        Сухов, не садясь уже верхом, пешком добрёл до становища. Привязал коней к деревьям, щедро натрусил им сена, расседлал, протёр, а все перемётные сумы снял и уложил поближе, подгрёб под себя - целее будут. И заснул, как умер.
        Два дня Олег только и делал, что отъедался да отсыпался, а на третий день к Торжку подошёл тумен Бурундая. Сухов сразу двинул к стану Тугус-беки, разыскал шатры и юрты сотни Эльхутура, а потом его прибытие заметил Чимбай.
        - Ой-е! - завопил нукер. - Хельгу тут уже! Изай, хватит дрыхнуть, как барсук в норе!
        Похлопав друг друга по спинам так, что пыль клубами летела, Олег с Чимбаем разъехались, а тут и арбан-у-нойон показался из юрты.
        - Ва-вай! - осклабился куман. - Все в сборе! Проходи в юрту, я угощу тебя кумысом, а ты меня - рассказом!
        Пригласил Изай Селукович одного Сухова, но в юрту налезло народу поболе - весь десяток вместился, сел в кружок у костра. И пролился в аяки пенистый напиток, и раз, и другой.
        Повесть об осаде Нового Торга Олег вёл, пересказывая то, о чём слыхал, но расписал всё, как было, без утаек и в красках.
        - Всё, кончается наш поход… - сказал Изай, щурясь от дыма. - Сейчас с Торжком разделаемся и повернём к югу, двинем через Смоленск - в степь. Весна скоро, трава в рост пойдёт…
        - Устал я от лесов, - признался Хуту. - Ходишь по ним, как суслик в траве, неба не видишь.
        - А я от мокроты устал, - сказал Судуй. - Оросы живут в стране вечной тени, ветра тутошние промозглы, а воздух сырой.
        - Солнца не видно! - пожаловался Тайчар.
        - Да зима же, - удивился Изай, - какое тебе ещё солнце? Где ты видел в зимней степи тепло и свет?
        - Всё равно, - протянул Хуту, - степь я вижу всю, сколько хватает глаз, а в лесу деревья искололи мой взгляд!
        - Точно! - поддержали его нукеры. - Верно говоришь!
        - Ничего… - сожмурился Изай. - Скоро мы выйдем на простор, где глаз не цепляет ни единое дерево…
        - Скорей бы!
        Олег не поддерживал разговора, он дремал, клюя носом. Изай заметил его состояние и подбородком указал на стопу войлоков: ложись, мол. Сухов не стал спорить - заполз, да и уснул, не раздеваясь.
        Ему снилась Варвара. Смеясь, женщина мчалась на белом коне, нагая и прекрасная, её груди подпрыгивали на скаку, а волосы развевались ветром. Она неслась Олегу навстречу, но вдруг круто развернулась и поскакала прочь. Обернулась - и он узнал лицо Елены Мелиссины…
        На следующий день положение резко изменилось - в ордынское становище приехал новгородский князь Александр Ярославич. Это был крепкий, возмужалый парень с пробивавшимися усиками. Щёки его еще не знали бритвы, а волосы лежали кудрями - выглядел князь, как деревенский подпасок, вот только твёрдый взгляд синих глаз выдавал породу.
        В дорогих доспехах, в алом плащике-корзне, князь приехал во главе сотни, доставившей Батыю целую вереницу возов с дарами.
        Переговоров князя с ханом Олег не слышал - не в тех чинах был, но в пересказе через третьи уста дознался о повестке дня - Александр Ярославич подтверждал верность союзническим договорённостям, а дары были как бы компенсацией за отступников из Торжка. Князь и ранее категорически отказал Новому Торгу в помощи, а раз посадник в Торжке, Иванко Юрьевич, против мира с монголами, то и поделом ему, пускай теперь испытает все прелести войны на своей шкуре!
        И начался штурм. Суматошные китайцы и озверелые монголы подкатили тараны к трём воротным башням. Жители Торжка почти уже не сопротивлялись, никого не было видно на стенах, готового отразить атаку, но и ворота не открывались - понимали горожане, что на милость им рассчитывать не приходится. Монголы никогда не оставляют жизни тем, кто сопротивляется их силе и праву. Страх и растерянность царили в душах новоторжцев.
        Отоспавшись и отъевшись, Олег занял своё место в строю и ждал сигнала к началу штурма - сотня Эльхутура должна была идти в последних рядах, хотя упорного сопротивления никто не ждал. Было ясно, что пойдут они не на приступ, а как каратели.
        В этот самый момент прискакал Чимбай, тараща глаза, и что-то быстро нашептал Изаю, косясь на Сухова. Олег подозрительно посмотрел на нукера, а куман поманил его к себе.
        - Садись на коня, - сказал он торжественно, - и езжай в орьгу. Ослепительный хочет видеть тебя!
        - Ой-е… - только и вымолвил Хельгу, сын Урмана.
        Быстренько вскочив на буланого, Сухов помчался к белевшему вдали ханскому шатру. Не доезжая до него, он заметил Батыя, верхом на коне саврасой масти. Рядом, на гнедом, находился новгородский князь.
        Олег спешился и отвесил поклон хану.
        - Слушай мою волю, багатур, - величественно заговорил Батый. - Я посылаю тебя на службу коназу, - он небрежно кивнул на Александра Ярославича. - Будешь моим эльчи[161 - Эльчи - посланник с расширенными полномочиями (к примеру, мог исполнять полицейские функции).] - помогать станешь собирать дань и отправлять в Орду. Коназ не желает видеть у себя моих баскаков. Что ж, он их не увидит. Но ты следи в оба глаза, чтобы всё было без обману. Народ здешний с норовом, как необъезженный конь. Тебе дадут золотую пайцзу и новые одежды - пусть все видят, как щедра Орда и как богата. А вот как она сильна, ты покажешь сам. Отныне ты, багатур, мой личный посланник. Орос, который верно служит хану Белой Орды, - мог ли я сделать выбор лучше?
        Хан смолк, и Сухов отвесил глубокий поклон, приложа руку к сердцу.
        - Всё исполню в точности, ослепительный, - пообещал он.
        Батый милостиво кивнул и отпустил своего эльчи. Поймав внимательный, настороженный взгляд Александра Ярославина, Олег подмигнул князю. Тот расширил глаза, не зная, то ли гневаться ему, то ли не стоит.
        Деятельный юртчи подвёл к Олегу двух великолепных коней редкой игреневой масти, навьюченных целым состоянием - мехами, дорогим оружием, звонкой монетой. «Посланник!» - усмехнулся Сухов. Надо же…
        В принципе, он был доволен изменением статуса. Продолжать поход Олег в любом случае не намеревался - что ему делать в степях? Кобылиц доить?
        Олег подумывал, как бы ему уйти незаметно, да так, чтобы не подставлять Изая. Уходить лучше всего было в Новгород. Задерживаться на Руси Сухов тоже не собирался, тут ему ничего не светило. Почему бы тогда и в самом деле не отправиться в Европу? Купеческие лодьи из Новгорода ходят во все города Ганзы, а оттуда пешком или по морю можно было добраться до Франции, заделаться рыцарем, поучаствовать в турнирах, выиграть пару раз, чтобы обзавестись латами побеждённого, да и… Вот что «да и», Олег пока не знал. В крестовый поход сходить? Или послужить королю, добывая средства на замок? Разве плохо будет встретить старость в замке на Луаре? Когда-то он спорил с Пончиком, высмеивая его идею бежать на Запад, но что ещё ему остаётся? Бежать на Восток? В степь, где чисты горизонты? Ну уж нет, перспектива обзавестись замком прельщает его куда больше, нежели дожитие в вонючей юрте. Спасибочки, на годы вперёд нанюхался…
        Олег направил савраску к дружине князя и повёл в поводу четырёх вьючных, с туго набитыми баксонами. Подъехав, сделал любезность - спешился.
        Дружинники встретили его с любопытством, но первыми не заговаривали, а вот князь, пользуясь служебным положением, спросил:
        - Батыга Джучиевич назвал тебя Хельгу, сыном Урмана. Это твоё имя?
        - Моё, - согласился Хельгу, сын Урмана, - в произношении Бату-хана. Меня зовут Олег Романович.
        - Откуда ты, Олег Романович?
        - Откуда я? Сложно сказать… И отсюда, и оттуда. Кому я только не служил… И конунгу одному - помер он, давненько уже. И… одному императору, и даже дожу венецианскому. Отовсюду понабрался премудрости воинской.
        - Когда хан предложил тебя в посланники, я сперва воспротивиться хотел, - признался Александр Ярославич, - думал, что ещё одного труса-перебежчика увижу, из тех, кого не видно было и не слышно, а как пора выдалась, так они и примчались, задницу татарве лизать. Однако Батый назвал тебя багатуром, а от него похвалы редко кто дождаться может…
        - Сработаемся, княже! - ухмыльнулся Олег.
        - Сработаемся, посланник! - рассмеялся князь. - А красива ли Венеция? Про Константинополь я слышал, как раз венецианцы и разграбили Царьград. А их-то город краше?
        - Не знаю, давно там не был, - сказал Сухов, не кривя душой. - А что самому довелось увидеть… Да так себе. Мокро у них, княже, вода кругом. Улиц нет почти, одни протоки. И вместо лошадей лодки такие особые, гондолами прозываются. Есть, конечно, на что посмотреть, но разве сравнить Венецию с Константинополем?
        - А девки в Венеции пригожи? - спросил лопоухий дружинник.
        - Попадаются, - ухмыльнулся Сухов, вызвав у дружины лёгкое веселье. - Чёрненькие, востроглазые, так и тянет ущипнуть!
        Тут уж дружина не выдержала, загоготала. И смолкла, заметив подъезжавших всадников - на паре хороших коней, да с запасными, при полном параде. Олег пригляделся, и улыбка сползла с его лица. Широкоплечего бородача он видел впервые, а вот его спутника знал всю жизнь. Это был Пончик.
        Александр сильно изменился - похудел, подсох, в глазах грустинка появилась. Зато какая шуба, а доспех, а шлем! Ни дать ни взять, королевич проездом.
        - Кто такие? - строго прикрикнул седоусый дружинник.
        - К князю новогородскому посланы, - пробасил широкоплечий, - от великого князя Ярослава Всеволодовича.
        - Я князь, - спокойно, с достоинством, сказал Александр Ярославич.
        Пончик даже не стал доказательств требовать - заулыбался и направил коня к князю, доставая из-за пазухи свиток.
        - Письмо передал батюшко ваш, - проговорил он. - Вот!
        Александр Ярославич принял свиток и сказал:
        - Как же вас татары пропустили?
        - А пайцза у нас.
        - А-а…
        Князь сломал печать восковую и углубился в чтение, изредка намечая улыбку на плотно сжатых губах, а Пончик, вздыхая с облегчением, удосужился осмотреться - и увидел Сухова.
        - Олег?!
        - Я, - не стал скрывать тот.
        И ничего солидного не осталось в Александре - спрыгнул он с коня, рванулся к другу и вцепился в него, как в родного.
        - Олег… Олег… - скулил он, тиская Сухова. - Я был такой дурак! Я ничегошеньки не понимал! Олег…
        - А теперь понял? - улыбнулся посланник хана.
        - Пришлось… - вздохнул Пончик.
        - Эх, Понч, кабы я был прав, да всё понимал верно, мне б куда легче жилось…
        - Знаешь его? - с удивлением спросил князь, отрываясь от письма.
        - Друг мой, - ответил Олег, улавливая в глазах Пончика радость и признательность за одно драгоценное слово.
        - Ну, едем, раз друг… Отец просит тебя к себе пристроить, - обратился князь к Шурику, улыбаясь и скручивая свиток. - Вот, не было у меня посланников, а теперича сразу двое объявились! Едем. Ежели поторопимся, к субботе в Новгороде окажемся.
        Дружина построилась, но неожиданность опять вторглась в людские планы - Деревские ворота Торжка вдруг распахнулись, и небольшой отряд конников поскакал прямо на монгольские укрепления. Вылазка застала нукеров врасплох - двое пали, пронзённые копьями. Трое или четверо беглецов тоже попадали с сёдел, простреленные из луков, но остальные - с десяток человек - прорвались-таки, выносясь на Серегерский путь, прямую дорогу к Новгороду.
        Олег расслышал гневный крик хана, затем Субэдэя, отдающего приказ, и вот нукеры из сотен Эльхутура, Алтун-Ашуха, Бэрхэ-сэчена с гиканьем и свистом помчались в погоню, а тут и сам Гуюк-хан понёсся следом, окружённый верными кешиктенами, - видать, развлечься пожелал пресветлый, поучаствовать в самой азартной из охот - людей затравить, как лис. Сухов припустил следом, замечая, что и дружина князя новгородского пустила коней в галоп.
        На скаку поравнявшись с Изаем Селуковичем, Сухов крикнул арбану:
        - Чего приказали хоть?
        Куман повернул голову, осклабился:
        - Приказано догнать и порубить, багатур!
        - Брось, Изай! Какой, к мангусам, багатур…
        Куман расхохотался.
        - Уже весь тумен знает, что хан отметил тебя, так что не стыдись славы, а пользуйся ею!
        - Ладно уж… А за кем мы хоть гонимся?
        - Князь новгородский узнал кой-кого. Иванко бежал, посадник новоторжский, воевода Яким Влункович с ним, старый посадник Глеб Борисович и тысяцкий Михайло Моисеевич!
        - И ты их всех упомнил?
        - Да знаю я их! Народ-то всё тёртый, бывалый. Пересекались не раз и не два. То по торговому делу не сходились, то биться выходили. Всяко бывало… А ну, наддай!
        Олег прибавил ходу. Беглецы показались впереди. Видно было, что они изо всей силы погоняют лошадей, скакуны стараются, да только всё меньше и меньше остаётся непройденной дороги между теми, кто убегает, и теми, кто догоняет.
        - Обходим справа! - крикнул Изай.
        Князь Александр Ярославич, будто поняв арбана, взял влево, отрезая новоторжцам дорогу к лесу. Беглецов гнали до речки и окружили на правом берегу, у Игнача-креста. Первым пал Михайло Моисеевич - он спрыгнул с коня, пригнулся, зажмуривай глаза и прикрываясь руками - сабля Бэрхэ-сэчена и кисти разрубила, и саму голову. Иванко Юрьевич сцепился с двумя нукерами, одного едва не уделал, но тут копьё кешиктена пронзило посадника насквозь, прокололо легко, как иголка тряпицу.
        Старый посадник не стал сопротивляться, и ему просто срубили голову, а вот Яким Влункович оказался не так крут, как казался, - увернувшись от сабли Эльхутура, он пал на четвереньки и на карачках подполз к Гуюк-хану. Суровый Чингизид не покидал седла и глядел на ороса сверху вниз, с презрением и брезгливостью.
        - Великий хан! - завопил Яким на половецком. - Смилуйсе! Не губи! Я тебе, ох, как пригожусь!
        Воевода заоглядывался, по-прежнему стоя на карачках, и вдруг лицо его осветилось злобным торжеством.
        - Вот он! Вот он! - завопил Яким Влункович, пальцем тыча в Бэрхэ-сэчена. - Враг твой! Сам видел, сам слышал, как он клялси тебя сгубить, великий хан!
        Бэрхэ-сэчен резко побледнел, а Гуюк-хан склонился в седле, с интересом разглядывая пресмыкавшегося ороса.
        - Правду ли говоришь? - спросил он, коверкая речь половецкую.
        - Истинную правду! - поёрзал на коленках Влункович. - В Киеве видал его, в церкви латинянской! Он там крест целовал и присягал, что всех ханов ордынских изведёт, а тебе, великий, первому смерть причинит!
        - Поклянись!
        Воевода истово перекрестился.
        - Христом Богом клянусь! - пылко сказал он. - И Пресвятой Богородицей! Да в аду мне гореть, ежели я неправду сказал!
        - Навет! - каркнул Бэрхэ-сэчен, хватаясь за саблю, но крепкие руки кешиктенов уже схватили сотника, скрутили и на колени поставили.
        Брат Иоганн, с искажённым от боли лицом, выгнул шею, желая встретиться глазами с Гуюк-ханом, а увидел неподалёку Олега.
        - Хельгу твой враг! - выкрикнул он. - Зря, что ли, Бату в эльчи возвёл его? Не зря, а за услугу совершённую! Ты, хан, двух послов слал до князя киевского, так Хельгу обоих сгубил!
        Сухов не почувствовал в тот момент даже негодования, одно лишь удивление, разочарование даже - он испытывал к доминиканцу-монголу уважение. А тут такая пошлая «сдача»! И проку от неё? Такой бесхитростный обман мог бы иметь успех ранее, когда Бэрхэ-сэчен ходил в чине тысяцкого, а Олег был никем, но теперь… Нет, не стоило сотнику повышать голос на эльчи! Сухов уже набрал воздуху в лёгкие, чтобы сказать всё, что он думает, но его опередил Пончик.
        - Врёшь! - заорал Александр с небывалой свирепостью. - Это ты, желтоухая собака, сперва Абдаллу убил, а после и с Халидом разделался! А Олег всё видел! Он тебя догнать пытался, а ты сбежал, пёс!
        Гуюк-хан, очень довольный - удалась охота! - обернулся к Сухову и спросил:
        - Верно ли сказанное посланником коназа?
        - Верно, ослепительный, - поклонился Олег.
        - Вот, я же говорил! - торжествующе вскричал Яким Влункович, и Гуюк-хан сделал нетерпеливый жест кешиктенам. Ближайший из них подскочил к воеводе. Сверкнула сабля, и голова Якима Влунковича покатилась по рыхлеющему снегу.
        - Казнить тебя, подлый джагун, не время и не место, - медленно проговорил хан. - Пускай все тумены увидят, как ты будешь умирать… на кресте! Ведь ты христианин? Вот мы и распнём тебя!
        Князю Александру Ярославичу не по сердцу пришлись речи Гуюк-хана, но перечить он не посмел, сказал только:
        - Тут деревня рядом. Скоро темнеть начнёт, а там и переночевать можно, и преступника запереть на ночь.
        Хан подумал и милостиво согласился. Дружинники, нукеры, кешиктены всею толпой повалили к избам, черневшим невдалеке.
        Олег, Пончик и Вахрамей заняли половину избушки на околице. В доме было тепло, вот только хозяева пропали - видать, в лес подались, от греха подальше.
        Поужинав салом и хлебом с чесноком, все трое расселись по лавкам, и Шурик подробно, в лицах, поведал Сухову о своих приключениях. Олег выслушал его, не перебивая, а после дополнил рассказ:
        - Видал я того терциария. В письме Рогерия было указание убить хана Бату, терциарий ответил, что так и сделает, подписавшись как брат Иоганн. А его настоящее имя - Бэрхэ-сэчен.
        - Что-о?! - вылупился Пончик.
        А Вахрамей крякнул от удовольствия и шлёпнул себя по коленям.
        - Как загнуто всё! - восхитился он. - Да перепутано как! Заслушаешься!
        - Да уж… - хмыкнул Сухов.
        - А теперь всё с самого начала, - потребовал Шурик. - Повествуй!
        И Олег стал повествовать. Разговоров хватило за полночь, пришлось Сухову, как старшему по званию, скомандовать отбой. Заснул он как убитый и проспал на одном боку почти до самого восходу. Дрых бы и дальше, но тут ему приспичило. Накинув шубу и не забыв прицепить саблю, Олег сходил до ветру, а спешить обратно в душную избу не стал - хорошо было на улице, тихо. Лёгкий морозец пощипывал щёки. Недвижный лес закрывал все стороны света пильчатой линией, особенно чёрной с востоку, где небо едва серело, разливая смутный свет, призрачный, бестеневой.
        В предрассветной тишине были отчётливо слышны шаги кешиктенов, утаптывавших хрусткий снег, глухое мычание коров в хлевах. Неожиданно прорезался ещё один звук - лязг сабли.
        Олег моментально насторожился и двинулся на шум. Выйдя к порубу,[162 - Поруб - подвал или подклет.] куда заточили Бэрхэ-сэчена, он увидал, что низенькая дверца, сбитая из плах, раскрыта настежь. Один из стражей-кешиктенов лежал у стены поруба, истекая кровью, другой стоял, пришпиленный к срубу копьём, поникший и неживой. А третьего стражника уделывал Изай Селукович. Кешиктен сопротивлялся яростно, но допустил ошибку - вдохнул поглубже, собираясь кликнуть на помощь. Вот тут-то арбан и достал его, подрубая горло. Страж упал, с сипением разбрызгивая кровь из страшной раны.
        - Здорово, терциарий, - глухо проговорил Олег.
        Изай Селукович обернулся на голос и усмехнулся.
        - Смышлён, однако, - сказал он.
        Сухову стало паршиво - до последней секунды он боялся обидеть кумана, почитая своё прозрение глупостью. Ан нет…
        - Небось братом Исайей наречён? - хмуро уточнил он.
        - Смышлён… - повторил Селукович, остро и внимательно поглядывая на Олега. - Да, я терциарий и зовусь братом Исайей, чем и горжусь. Брата Иоганна выпустил я, поскольку брат Савватий не справился бы…
        - Савватий? Савенч, что ли?
        - Смышлён! - усмехнулся брат Исайя. - Времени у нас мало, Олег, а выбор у тебя невелик - либо ты присоединяешься ко мне, заменив Иоганна, либо…
        - Либо я стану четвёртым трупом, - договорил Сухов понятливо. - Как Джарчи.
        - Бог свидетель, - вздохнул брат Исайя, искренне сокрушаясь, - не хотел я его смерти. Но и своей не желал. Тоже пришлось выбирать…
        - Последний вопрос. Это ты приказал Бэрхэ-сэчену не преследовать меня?
        - Я, - признал Изай Селукович. - Надеялся поначалу, что ты примкнёшь к нам, а после привык… Так что ты выбрал? - спросил он, поигрывая саблей.
        - А то ты не догадался! - фыркнул Олег, выхватывая клинок.
        Они сошлись, скрестив сабли, и начался бой, победы в котором Сухов не желал, но вынужден был победить - жизнь была дороже дружбы. «Тоже пришлось выбирать…»
        Изай Селукович пал на первой же минуте. То ли промах допустил, то ли что, но Олегова сабля втесалась в голову брату Исайе, рассекая ухо под кромкой шлема. «Дуулга…»
        Арбан-у-нойон упал и раскинул руки. Его широко открытые глаза были устремлены в тёмное, засеревшее небо, но уже не примечали рождения зари. Брат Исайя умер.
        Глава 25,
        в которой Олег обещает Пончику подумать
        Гнев Гуюк-хана не поддавался описанию. Достаточно сказать, что двоих кешиктенов он зарубил лично, обвиняя в ротозействе, а прочих погнал на поиски Бэрхэ-сэчена. Но тщетно - и брат Иоганн пропал, и брат Савватий исчез.
        Князь Александр Ярославич поспешил отъехать, дабы не напрягать обстановку своим присутствием. Олег с Пончиком и Вахрамеем покинули стан вместе с дружиной.
        Серегерский путь доводил до самого Новгорода, был он широк и удобен. Но - зимою. Через месяц, в апреле, снега начнут таять, тронется лёд на реках, и эта дорога, что гордо именуется княжеским большаком, раскиснет, превращаясь в настоящую штурмполосу, топкую, заболоченную, в которой и коню утонуть недолго. И так до следующих холодов.
        Впрочем, никто и не водит обозы по теплу, летом для этого реки существуют и озёра, коих в этом краю не счесть. А пока дружина княжеская одолевала версту за верстой по набитому тракту, изъезженному полозьями саней, истоптанному копытами. Переночевав в маленьком монастыре, Александр Ярославич, Олег Романыч, Александр Игоревич и иже с ними продолжили своё путешествие, в разгар дня выехав к стенам новгородским, прикрывавшим с востока Неревский конец.
        - Чем-то на Рязань похоже, - оценил Пончик, - и на Владимир.
        - На Владимир больше, - сказал Олег. - Гляди, ворота где.
        Неревские ворота открывались в теле кургузой квадратной башни, исполненной не из дерева, а из камня, благо плитоломища располагались неподалёку, на берегу Ильменя.
        Стражники криком приветствовали князя, а тот лишь гордо улыбался. И вот Сухову открылся Новгород Великий, стольный град могучей северной республики, жители коей были столь вольны и независимы, что кланялись только Господу одному, всему миру бросая вызов: «Кто против Бога и Великого Новгорода?!»
        За это Олег и уважал Новгород - за тягу к воле, а вот речи об изысках местных зодчих даже и заводить не приходилось - вокруг него, по обе стороны довольно широкой улицы, где могли разъехаться аж два воза, стояли высокие заборы-частоколы с монументальными воротами. Громадные избы казали над оградами вторые этажи с маленькими окошками, порою ещё выше задирая башенки, рубленные восьмериком. Вот и все архитектурные излишества.
        - Точно, как в Рязани, - авторитетно заявил Пончик. - Там тоже не дома, а усадьбы… были.
        Олег усмехнулся его заминке.
        - В Рязани грибы с глазами, - сказал он, - их едят, а они глядят. А мостовые ты там видал?
        - Чего нет, того нет. А молодцы, новгородцы!
        Улица вся была вымощена исшарканным деревянным брусом, гасившим топот копыт. Снега не было - весь вымели.
        Князь свернул налево, провёл дружину кривым переулком и выехал к Торгу, где галдела многоязыкая толпа, прицениваясь, примериваясь, споря. Можно было, не выезжая из Новгорода, повстречать гостей со всей Европы - тут были неторопливые норманны и свеи, предприимчивые потомки викингов, деловитые немцы-ганзейцы, суетливые итальянцы-фрязины, арабы-сарацины, зябко кутавшиеся в шубы. Проходили и драчливые соседи - ливонцы, литвины, ятвяги.[163 - Балтское племя, занимавшее земли между верховьями Нарвы и среднего течения Немана.] Топтались охотники-лесовики - крелы, меряне, ижорцы, впечатлённые огромностью города. Олег даже китайца заприметил, выставлявшего на продажу шёлк и корешки женьшеня, похожие на корявых человечков, - любопытствующие монахи разом отшатнулись от гостя из Поднебесной, обмахивая двоеперстием бесовские плоды.
        Купля-продажа шла обстоятельно, не с лотков, а у собственных купецких домов на высоком подклете или возле храмов, построенных торговыми братствами, - у Параскевы Пятницы, у Ивана-на-Опоках, у Георгия-на-Торгу, у Успенья-на-козьей-бородке.
        В гостином дворе югорских[164 - Югрой, или Югорской землей, в описываемый период именовался Северный Урал вплоть до побережья Ледовитого океана.] купцов лавки были завалены пушным товаром, кнутовищами из «рыбьего зуба» - моржовой кости и холмогорскими сундуками, обитыми красной юфтью из тюленьих кож. Степенные персы и армяне, юркие евреи перебирали собольи меха в мешках из синей холстины, мяли и дули на шкурки горностая, бобра, лисицы. У Псковского гостиного двора ганзейцы рядились у кругов перетопленного душистого воска.
        По всему торгу шныряли и воры, поэтому Сухов зорко следил за своими баксонами. Правда, тати обходили стороной дружинников Князевых - ведали, что у тех с лиходеями разговор короткий - меч наголо и голову долой.
        Проехав торг по краю, минуя Немецкий и Готский[165 - Имеются в виду купцы с острова Готланд.] дворы, князь вывел своих людей к приземистой Пятницкой церкви, окружённой пристанями. У её каменных стен ютилось несколько домиков, заселённых попами, дьячками и другим церковным людом, а сквозь ограду виднелись кладбищенские кресты. Направо могуче расплывалось Ярославово дворище, левее через Волхов был перекинут Великий мост, а на том берегу поднимались каменные стены Детинца с белыми башнями, покрытыми шатрами из тёса, потемневшего от дождей до черноты. Выше стен вставали золотые купола собора Святой Софии, они тускло отсвечивали под серым, провисшим небом. Далеко было новгородской Софии до константинопольской, а всё же собор был к месту. Белое с золотом хорошо вписывалось в суровую гамму Севера - скудные краски зимы становились для храма расплывчатым фоном, а летние лазурь и зелень будут хорошо сочетаться со сдержанными цветами Софии.
        Князь направил коня к мосту и перебрался на тот берег, въехал под своды воротной башни кремля, надстроенной маленькой церквушкой. Перекрестившись на собор, Александр Ярославич повернул к громоздкой хоромине, где проживал архиепископ Спиридон и собирались выборные правители города.
        Спешившись и захлестнув поводья на коновязи, князь негромко спросил Олега:
        - Скажи мне честно, Олег Романыч, как ты мыслишь - прав отец мой?
        Уловив в голосе Александра Ярославича напряг и волнение, Сухов осторожно ответил:
        - Бог судья отцу твоему, княже. Все мы обычные люди, и сразу не разберёшь, чего в нас больше намешано, грешного или праведного. Одна умная женщина сказала мне, что, присоединившись к Батыю, я творю благо, ибо монголы - это зло малое, а князья русские, на своей же земле творящие дела непотребные, зло великое. И, ежели малое лихо победит большое, то сие к добру. Унизился ли Ярослав Всеволодович, ярлык на княжение принимая? Не знаю, да и пустяки это. Отныне все князья протопчут дорожку в Орду, в ногах у ханов валяться будут, ярлычки выпрашивая. Кабы вся русская земля единой была и неделимой, не пришли бы татары, побоялись бы. А уж коли рассыпали вы целое, разделили общее, то не обессудьте - или имейте ярлык, или вас поимеют!
        Князь рассмеялся, приходя в хорошее настроение и возвращая себе уверенность. Он провёл Олега в палату со сводчатыми потолками и скудно освещённую - свет едва пробивался через мутные стёклышки в частом бронзовом переплёте. Под окошками стоял массивный белый стул, вырезанный из моржовой кости и отделанный золотом, а на спинке, по краям, высились два золотых креста на массивных шарах. Стул пустовал, а на лавке вдоль стены восседали трое в мирской одёже, подпоясанные золотыми кушаками.
        - Здравы будьте, - церемонно сказал Александр Ярославич.
        - И тебе здоровьичка, княже, - откликнулись присутствующие.
        - А это Олег Романыч, - по-прежнему церемонно проговорил князь, представляя Сухова, - личный посланник хана Батыя.
        Все уставились на Олега. Он скромно улыбнулся. Князь познакомил его со степенным посадником Степаном Твердиславичем Михалковым, с тысяцким Микитой Петриловичем, со старым посадником Юрием Ивановичем, отошедшим от дел, но влияние сохранявшим.
        После недолгого молчания Степан Твердиславич проговорил неприятным голосом:
        - Стало быть, начнём Батыге Джучиевичу десятину собирать?
        - Начнём, - твёрдо сказал князь. - Сами будем собирать и сами отвозить в Орду. Не явятся баскаки на земли новгородские.
        - Хоть так… - проворчал Юрий Иванович.
        - Дозвольте слово молвить, - сказал Олег.
        - Говори, - кивнул Александр Ярославич.
        - Десятина для богатого Новгорода - потеря невеликая, - неторопливо начал Сухов. - Все, считай даже самые великие, государства платили дань кочевникам, лишь бы те не устраивали набегов. И великий Рим платил, и империя Ромейская, и Китай. Морщились, но платили, ибо бесплатная война куда дороже обходится, чем купленный мир, пусть даже худой. Так чем вы недовольны?
        - Уж больно ты крут, как я посмотрю, - проворчал степенной посадник, зыркая на Олега. - Посланничек…
        - Я ещё не окончил, - холодно сказал Сухов, и Михалков прикусил язык. - Считать убытки, я вижу, вы научены. Так учитесь и выгоду находить. Хорошие пастухи следят за тем, чтобы стадо овец не терпело лишений, не запаршивело. Не от любви та забота - пастуху надо овечек стричь. Так и монголы с Русью обращаются - порядок наводят, смуту устраняют, разводят сцепившихся князей по уделам и накладывают запрет на междоусобные драчки. А отсюда и Новгороду прибыль. Купцы-то смогут без опаски проезжать в любую сторону, хоть в Китай, хоть куда. Монголы и ямы поставят всюду…
        - Ям у нас и без того хватает! - хохотнул тысяцкий.
        - Надо говорить не «яма», а «ям» - это такой особый постоялый двор у дороги, где вам и лошадей поменяют, и накормят, и оборонят в случае чего. И таких ямов поставят сотни, вы бересту-то напишите, да и перешлите, куда надобно, - не на Людин конец, а и в Москву, и во Владимир, и в Сарай-Бату. А гонцы смогут по триста вёрст проделывать, за день-то! Ну так и пользуйтесь сим удобством. Ищите свою выгоду, а не оплакивайте дань Орде! У меня всё.
        Выборные должностные лица переглянулись, и Михайло Петрилович взял слово.
        - Что тут судить да рядить? - сказал он. - Всё уже многажды обсуждено! Ежели мы откажем Орде в дани, то монголы придут и осадят Новгород. Вот и скажите мне, одолеем ли мы татар? Али с нами то же станется, что и с Торжком? А? То-то и оно, что не осилить нам Орды!
        - Ежели бояре сойдутся, - нахмурился степенной посадник, - то выставят тыщ пятьдесят войска. И Борецкие, и Авиновы, и Тучковы, и Норовы… Сила-то есть!
        - Есть, - согласился тысяцкий. - А сойдутся ли бояре? А возжелают ли свести дружины свои под одну руку? Под чью, кстати? Доверятся ли они Александру Ярославичу? Ну, допустим, доверятся. Дальше что? Вот начнётся бой, а тот же Авинов или Божев возьмёт да и уведёт своих! Как ты его остановишь?
        - У монголов такое немыслимо, - проговорил князь, - послушание у них жесточайшее. Там, даже если один воин побежит, накажут десяток! Попробуй только оспорь приказ или промедли - казнят! Да и нет у татар дружин, не сводят они их в рыхлую кучу, как мы. В Орде сотни смыкаются в тысячи, а тыщи сливаются в тьмы, и все тьмы подчиняются одной руке! Вот где сила! Не одолеть нам татар, пока мы порознь, а собрать всех заедино… - Он лишь головою покачал.
        - Ладно, - мрачно буркнул Михалков. - Всё нами понято. И то не беда, что дань заплатим, иным куда хуже досталось…
        Пончик, присевший в сторонке, неожиданно подал голос:
        - Во Владимире ещё не схоронили своих мертвецов, - заговорил он негромко, - земля промёрзла глубоко. И они все покоятся до весны в амбарах, в клетях, в избах, оставшихся без хозяина. Тысячи и тысячи зарубленных и заколотых лежат, как дрова, тёплых дней дожидаясь. Не дай Бог повториться такому! А ростовцы заплатили дань и одного своего князя непутёвого в гроб положили, а прочие все живы и здоровы.
        - Вот так, - веско сказал князь. - Ну, раз порешали всё, то отъеду я к себе. Прощевайте!
        «Золотые кушаки» приподняли толстые зады над лавкой и поклонились князю, не шибко в том усердствуя.
        Александр Ярославич покинул покои владыки, Олег с Пончиком вышли следом.
        - И куда теперь? - негромко спросил Шурик.
        Сухов пожал плечами, а князь услыхал и дал ответ:
        - В Городище![166 - Имеется в виду Рюриково городище - резиденция новгородских князей. Рюриковым его назвали лишь в XIX веке.] Князьям новгородцы не доверяют, за городом держат, от себя подальше. А мне и там неплохо!
        Заскучавшая дружина оживилась, завидев Александра Ярославича, и мигом вскочила на коней. Олег последовал их примеру.
        Князь поехал впереди, а все прочие за ним двинулись, по трое, по четверо в ряд. Оставив за спиною Людин конец, дружина выбралась за город. Бодрой трусцой кони донесли князя и свиту его до Юрьева монастыря, а там перешли Волхов по льду и вот оно, Городище - полноценный город на первой от Ильменя возвышенности, окружённый рвами и крепостной стеной на валу. Ближе к озеру, занимая весь мыс, расположился посад, чьи избы прятались за частоколом.
        Городище находилось как бы на острове - его обтекали оборотные протоки Волховец и Жилотуг, выходящие из Волхова и в него же впадающие. За высокими стенами крепости виднелись купола двух-трёх деревянных церквей и каменного собора Благовещения, выглядывала крыша обширного дворца, строенного по-новгородски - крупно, могуче, угловато, с большим запасом прочности.
        Выстроили Городище по приказу Рюрика, ещё в 864 году - Олег был тому свидетелем. Именно из Городища Рорик, сын Регинхери, вагирского рейкса, и сам рейкс,[167 - Рейкс - правитель у вендов (венедов), населявших Вагрию (Южная Прибалтика). Историки сходятся на том, что Приильменье и Поволховье заселялось именно вендами, только вот «антинорманисты» упорно именуют их славянами. Археологи, правда, не находят в тех местах славянских следов, в изобилии откапывая предметы скандинавского типа, но славянофилов это не убеждает - они крепки в вере своей.] прозванный росами Рюриком, и направил малую дружину - охранять караван купеческих судов, спускавшихся по Итилю в арабский Абесгун. С тем караваном и Олег с Пончиком отбыли, а обратно не прибыли - переметнуло их в год 921-й.
        И всё же закладку Городища Сухов застал. Место для города было идеальное - отсюда можно было контролировать и Волхов, и весь Ильмень, достигая Ловати и Шелони, и волоков на Днепр и Двину. Правда, главной причиной основания Городища было вовсе не развитие торговли, а укрепление власти на местах - венды, теснимые на родине не в меру ретивыми саксами, массами переселялись на Ильмень, и Рюрику важно было наложить лапу на здешнюю вольницу, установить закон и порядок. Отсюда он грозил всем, кто не был послушен его власти.
        Новгород возник лет на пятьдесят позже, поэтому городчане посматривали на новогородцев свысока, как на братьев своих меньших.
        - Ходу, ходу! - закричал Александр Ярославич.
        Дружина прибавила скорости, и вот уж могучая проездная башня загудела от топота копыт.
        На территории Городища князь заметно расслабился - здесь он хозяин, и посадник ему был не указ.
        Выбежавшие отроки - молодшие воины - подхватили под уздцы коней и повели их расседлывать, чистить и кормить. Сухов с Пончевым только баксоны сняли - Александр перекинул через плечо две сумы, а Олег - все восемь.
        - Тяжело? - спросил Пончик.
        - Своя ноша не тянет, - прокряхтел Сухов.
        Княжеский тиун, ведавший всем хозяйством, сопроводил обоих посланников в отведенные им покои - стены из прочно пригнанных плах, двери со скруглённой притолокой, порожцы высокие. Окна глубоко утоплены под тройным резным карнизом, узорная кровля бросала затейливую тень.
        - Нам бы в баньку, - просительно сказал Шурик.
        - Истопим! - пообещал тиун. - Воды уже нанесли, печь растоплена. Подождать надоть.
        - Надоть так надоть, - согласился Олег.
        Как только тиун удалился, Пончик тут же рухнул на лежак, застеленный овчиной, и простонал:
        - Господи, как же я устал!
        - Не расслабляйся особо, - предупредил его Сухов, - князь наверняка призовёт нас на вечерю.
        - На службу?! - ужаснулся Шурик.
        - На ужин!
        - А-а… Ну, это я ещё переживу…
        Так и случилось. После бани Олег переоделся в чистое, а тут и отрок пожаловал - трапезничать звать.
        - Явимся всенепременно, - пообещал Сухов и перебрал всё свое добро, выискивая одёжу побогаче.
        Накинув на себя щегольской кафтанчик, натянув сапоги юфтевые, он спросил Пончика:
        - Ну, как я тебе?
        - Все девки - твои! - ухмыльнулся тот. - Угу…
        Олег хмыкнул, почесал давно не бритое щетинистое темя, отмахнул рукою чёрные косы на висках.
        - Да-а… - вздохнул он. - Чуешь, Понч, чем пахнет?
        - Чем? - принюхался Александр. - Ладаном вроде тянет…
        - Русью пахнет, Понч. Видать, опять нам на самый верх пробиваться. Но ничего, стартовали мы неплохо. Считай, в друзьях ходим и у Ярослава Всеволодовича, и у Александра Ярославича, и у Батыги Джучиевича. Теперь нам только расти и расти. Можем и княжеством обзавестись, их тут немерено.
        - А ты сам чего хочешь? - спросил Пончик.
        - Я-то? Сложно сказать, Понч. Охота мне глянуть на Европу средневековую. Опять-таки, замок на Луаре хочу… Надоела мне недвижимость рубленая, уж больно жарко горят здешние терема. Сейчас там когти точат Людовик IX Французский и Фридрих Гогенштауфен, а в Англии - Генрих III, так что не знаю ещё, куда податься: то ли мне бароном французским заделаться… нет, лучше графом, то ли сэром стать. С другой стороны, там-то, на чужбине, надо всё начинать с нуля, а здесь-то всё само в руки плывет. Ох, не знаю, не знаю, Понч… Одно скажу: сидеть и ждать я не буду. Чтобы жить хорошо, надо эту самую жизнь устраивать к лучшему… Ладно, пошли, повечеряем.
        Трапеза удалась на славу, а стол богат был и яствами, и убранством. Чего только стоил поднесённый на запивку ковшик из кованого золота с крупным, выпуклым сапфиром на лебединой ручке. Когда Олег осушил его, то и на донце выявился такой же сапфир, величиною с мужской ноготь. Ковш был тяжёл, как добрый меч.
        А роскошные блюда в жемчужных ободках? Гладкие золочёные чары с надписью: «Кто из нее пье тому на здоровье»? Серебряные черпальники? Турьи рога, оправленные в золото? Короче говоря, было на что посмотреть со вкусом - и вкусно откушать.
        Когда бражничанье пошло вовсю, тут и гусляры появились, забренчали на своих инструментах, им гудошники ответили, басовые струны переладцев дёргая, свирели пошли жалобничать, красны девицы затянули долгую песню.
        Гуляли долго, утихли далеко за полночь. Олег с Пончиком вышли подышать на высокое крыльцо терема.
        Ночь была морозна, а небо ясно. Ночная стража сонно перекликалась: «Первый час ночи на Перынском конце!», «Первый час на Ильмерском!», «Славен Перынский конец», «Славен Ильмерский!», «Слу-у-ушай!..»
        Пошатываясь, на крыльцо вывалился князь.
        - Ох, ты, - еле вымолвил он, - перепил маленько…
        - Передохни, Олександр Ярославич, - сказал Олег, подумав, что этого вельможного пацана впору Сашкой звать.
        - Эт-то так… - Князь повертел пальцами в воздухе. - В себя прийти. Срамно сказать, какого я страху в Орде натерпелся!
        - Чего же в том срамного? Знаешь небось ордынцы мягко стелют, да жёстко спать!
        - Ох, до чего же жёстко… - вздохнул Александр Ярославич. - Хан Угедэй готовит «числение людей» - все земли велит переписать, хочет твёрдые налоги установить: тамгу, мыт, ям, поплужное, мостовщину. А дань-то и так тяжка! Полгривны с сохи! Даже на младенцев наложили десятину, вынь да положь им шкуры медвежьи, соболиные, бобровые. А новгородцы, что дети малые, не познавши гнёта истинного, не ведают, что такое неволя! Как я сюда численников ханских приведу? Как заставлю платить - и не вякать?!
        - Заставишь, князь, - твёрдо сказал Олег. - Дураку не объяснишь, а умный и сам поймёт - сколько ни плати, всё одно дешевле выходит, нежели войну терпеть. Лучше покряхтеть, да откупиться, чем в землю лечь…
        - Правду говоришь, - кивнул князь, воздыхая. Повернувшись к Олегу, Александр Ярославич нахмурился озабоченно и молвил: - Сослужил бы ты мне службу, посланник, что ли…
        - Приказывай, князь, - спокойно ответил Сухов, - исполню.
        Подбодрившись, Ярославич сказал:
        - Надо бы грамотку снести в крепость Ладожскую…
        - Знаю те места, - кивнул Олег.
        - Вот! В крепости посадник сидит тамошний, Доброгаст. Надо ему ту грамоту вручить и передать на словах, чтобы пуще глаза следил за Волховым, а особо - за Невой. А то больно уж разрезвились свеи, то и дело заглядывают, и емь[168 - Емь, которую шведы называли тавастами, - крупный племенной союз, сложившийся на территории центральной Финляндии. Покорен шведами. После XIII века название емь исчезает из русских летописей.] вконец распустилась, всё грозят нам, в походы собираются, сёла наши жгут, людей побивают… С монголами-то я договорился, а эти лезут и лезут, и слова на них тратить бесполезно - сечь надо в кровь! Вот пущай и созовёт охочих людей, чтобы по теплу, когда лёд сойдёт, можно было первыми удар нанесть по душегубцам, а не ждать, пока те придут нашу кровь лить!
        - Умно, - оценил Сухов и твёрдо пообещал: - Всё передам. Когда отправляться?
        - Да хоть завтра!
        - Решено, - кивнул Олег.
        - И я с тобой! - вскочил Пончик.
        - Да куда ж без тебя? - ухмыльнулся личный посланник Батыя, и лицо князя впервые выразило веселье.
        - Пошли-ка все спать, - предложил Сухов.
        Князь с посланником княжьим поразмыслили и выразили согласие.
        В опочивальне было прохладно, но это и к лучшему - сон крепче будет. Олег устроился поудобнее на непривычно мягких перинах пуховых и закинул руки за голову, уставился в потолок. Сон витал где-то рядом, словно на время покинув тело. Думалось Сухову вяло, мысли текли плавно, зато ни одна тревога не посещала ум - он не прислушивался, вздрагивая от непонятного звука, не напрягался, подтягивая оружие поближе. Покой наступил, недолгий, но сладостный. Расслабуха.
        - Ты не спишь? - донёсся громкий шёпот Пончика.
        - Заснёшь с тобой, пожалуй… - проворчал Олег.
        Александр поворочался на своём ложе и спросил:
        - А чего ты делаешь?
        - Думаю.
        - А о чём?
        - Прикидываю, чем мне запустить в одного зануду.
        - Нет, серьёзно!
        - Да так, ни о чём конкретном. Своих вспоминаю… Я имею в виду нукеров.
        - Своих?
        - Да, Понч, своих. Бату-хан мне, что есть, что нету его, а вот наш десяток - это совсем другое дело. Привык я к ним, понимаешь? Свыклись мы вместе быть - помогать, прикрывать, спасать, биться спина к спине. И вот, когда я это всё вспоминаю, то мне истина даётся - не важно, против кого ты воюешь, важно, с кем ты идёшь в бой.
        Шурик вздохнул.
        - А я баскакам служил… - признался он. - Самому Великому баскаку владимирскому прислуживал. Представляешь?
        - Представляю.
        - Ирония судьбы… Даже не ирония, а злой сарказм - я, который принципиально был против монголо-татар, я же, выходит, и устанавливал то самое иго! Угу…
        - Вот что, пособник, ты что собираешься дальше делать? Князю великому служить или как?
        - А ты?
        - Я первый спросил.
        - Не знаю я… Вот честно, не знаю! И во Владимир мне возвращаться не хочется, и Новгород этот… Ох… Не мой это город, не та тут жизнь, какая мне нужна.
        - А где та?
        - Так говорю же - не знаю!
        - Понятненько… У меня те же симптомы. В Новгороде мне ловить нечего, а в Орду меня только на аркане уведёшь. Ладно, Понч, по дороге обдумаем жизненный путь. Спать!
        - А я…
        - Спать, я сказал!
        - Да сплю я, сплю…
        …Выспавшись как следует, позавтракав обильным остатком вчерашнего, оба посланника двинулись в путь. Вьючных своих они прихватили с собой - так спокойнее… Да и кому их сдать на хранение? Вахрамею? Монах - парень честный, кто спорит, дак ведь есть и те, кто поболе его. Не, лучше уж всё свое с собой и носить…
        Уже за городом, следуя набитой тропой по правому берегу Волхова, Олег почувствовал себя свободным. Никто не спорит, к ордынцам он примкнул сам, по своей воле, но всё же Запад был ему ближе, чем Восток.
        Они с Пончиком ехали, как в былые времена, вдвоём, и эта замёрзшая река, и молчаливый лес, всё было знакомым, не то чтобы родным, но своим.
        - А я себе не таким представлял Александра Невского, - сказал Шурик. - Угу…
        Сухов фыркнул.
        - Ты только на публике не вздумай так князя обозвать, - сказал он, - а то засмеют Ярославина.
        - Чего это? - удивился Пончик. - А-а… Ну да, ещё ж не было Невской битвы. Угу…
        - Да я не об этом, Понч. Понимаешь, разбить свеев на Неве - это не подвиг для князя, а исполнение профессиональных обязанностей. Ему за это деньги платят, понимаешь? И он каждый год гоняет всех этих свеев, финнов, литовцев с немцами, всех любителей отовариться на халявку. Точно так же служили князья до него и будут служить после. И я тебя уверяю, Александр Ярославич никогда бы не принял такой сомнительной чести - быть прозванным Невским. Кто же хвастается текущей работой?
        - Ну, в принципе ты прав, - с трудом согласился Александр. - Хм. Назвали бы его Чудским, правда что…
        - Если бы правда…
        - Не понял. Ты что, считаешь, будто Ледовое побоище тоже текучка?
        - Понч, - сказал Олег с чувством, - да кто тебе сказал, что такое вообще было?
        - Ты чего?! На Чудском озере! Рыцари «свиньёй» построились, а наши им как дали! И все те рыцари под лёд ушли.
        - А наши куда ушли? - ухмыльнулся Сухов.
        - Домой, - буркнул Александр и добавил с вызовом: - С победой!
        - Понч, ты только не обижайся. На тебе, между прочим, тоже кольчуга напялена, и шлем - железа почти пуд. И если под тобой лёд разойдётся, ты камнем пойдёшь ко дну не хуже, чем тевтонец в латах. Да любого пловца, хотя бы и наилучшего, утянет под воду гиря весом в пуд! А тут как-то странно получается - плохие немцы, значит, потонули, а хорошие русичи - нет. Так не бывает, Понч. Да и какому рыцарю в здравом уме придёт в голову сражаться на льду? Полей, что ли, нехватка?
        - Между прочим, это легко проверить, - разгорячился Пончик. - Надо нырнуть в озеро и выкопать из ила латы!
        - Ныряли, Понч.
        - И что?
        - Ни-че-го. Пусто! Ни вот такусенького обломочка нету на дне!
        - Не может быть! У Вороньего камня?
        - У него. Чистое там дно, Понч.
        После продолжительного молчания Александр пробормотал:
        - Не понимаю… Для чего же тогда Невского к святым причислили?
        - А кто ж его знает… Вот, занадобилось кому-то героя из князя сделать, в борца за веру превратить. Не пустил-де князь поганых латинян на землю русскую, отстоял православие! Будто кто покушался на нашу веру… Сидели тевтонцы с ливонцами в своей Прибалтике и угнетали помаленьку местное население, а нас не трогали. Наоборот, мы к ним постоянно лезли! Кстати, тот самый Невский не раз водил полки на земли Ордена, грабил соседей по-чёрному. Входил в Немецкую землю и опустошал её по обычаю.[169 - Формулировка принадлежит С. Соловьёву.] Ты не подумай, я ничего дурного не хочу про Александра Ярославича сказать. Обычный он князь, получше некоторых, поумней, во всяком случае. Но, как и все прочие рыцари, хитёр, коварен, честь у него одатлива, а совесть сговорчива. А что ты хочешь? Жизнь такая…
        - Ужасно… - пробормотал Пончик.
        - Что - ужасно? Правда не бывает ужасной. Просто надо видеть её под нагромождением вранья. Та не журись, Понч! Я всё прекрасно понимаю - это в тебе мифы не вывелись, в средней школе подхваченные. А у нас хорошая историчка преподавала… И хорошенькая! Мы её потому и слушали, а после прониклись. Я уже и не помню ничего, вон, монголо-татарское иго на практике проходил, а все даты как вымело из памяти. Но что-то в голове всё-таки осталось. И завет Цыли Наумовны - думать! Не принимать на веру слово печатное, а соображать самим, подвергать сомнению. Знаешь, что самое обидное? Что бедного Александра Ярославича возвеличат за вымышленные подвиги, а вот о подлинных его заслугах историки будут стыдливо умалчивать, потакая церковникам.
        - Да что ты говоришь! - язвительно сказал Пончик. - Неужто и вправду есть заслуги?
        - А то! Споспешествовал! князюшка триумфальному шествию власти Орды - исполать Александру Ярославичу! Этот твой тёзка, Шурка, поможёт татарам прижать князей, замирит их на многие годы. Стало быть, ему надо «спасибо» сказать за будущее объединение Руси. Он, как это говорится в учебниках, «создал условия». Ханы принесли нам закон и порядок, мир и покой - исполать Орде! На этом мы и поднимемся, дорастем до единства. Понял, Понч?
        - Понял… - вздохнул Шурик.
        - Не расстраивайся, Олександр. Это только так кажется, что выдумка красивее правды. Ерунда это. Правда есть чистота и строгость в любом виде, какой бы безобразной ни оказалась истина. Грязь проявляется в нашем обращении с правдой. Это, знаешь, как отношение к наготе - один просто любуется голой женщиной, а другой видит только срам и «неприличные места», которые надо обязательно прикрыть трусиками и лифчиком.
        - Будем считать, что ты меня убедил, - снова вздохнул Пончик.
        - А чего тогда вздыхаешь?
        - Геллу вспомнил…
        - Да-а… - вздохнул и сам Олег. - Там было чем любоваться…
        - Угу…
        И оба замолчали, в который раз наблюдая в воображении неодолимую пропасть в три столетия. Какое же в этом было чудовищное извращение смысла - знать, что твоя любимая давно уже обратилась в прах, и понимать при этом, что по ту сторону провала во времени она жива и ждёт твоего возвращения! Немыслимо. Невыносимо.
        Ладожская крепость была ещё Олегом Вещим заложена на Стрелочном мысу, разделявшем Волхов и реку Ладожку. Когда-то на её месте стояла фортеция деревянная, а Вещий велел из камня строить. Вот и выстроили оплот - каменную твердыню, грозу свеев, «оплечье» Великого Новгорода.
        В твердыне насчитывалось пять башен - Воротная, Раскатная, Климентовская, Тайничная и Стрелецкая. Соединяясь стенами в шесть шагов толщиной, башни составляли крепость, имевшую вид огромного утюга, направленного острым концом на север. Стрелецкая башня была главной и располагалась на остром конце «утюга». Нижняя часть её стены была толщиной в восемь шагов; второй ряд бойниц располагался в стенах немногим тоньше, даже над верхним рядом бойниц толщина каменной кладки была в четыре шага, под размер башенных зубцов. Складывали стены из диких камней-валунов и заливали известковым раствором, а снаружи ещё и облицовывали толстыми плитами из тёсаного камня, эти же плиты шли и на своды.
        - Ну, как? - горделиво спросил провожатый, подкормщик морской стражи Губарь.
        - Сила! - сказал Олег уважительно.
        Подкормщик расплылся в довольной улыбке, а Сухов выглянул в бойницу. Внизу он увидел речку Ладожку, большой деревянный мост, соединявший её берега, толпу посадских жителей на торгу у моста. Немного далее, за крайними строениями посада, виднелись купола Успенского монастыря.
        - Ладно, - улыбнулся Олег, - пошли. Насмотрелся!
        Сухов с подкормщиком прошли мимо дозорного, спустились по каменным ступеням в средний этаж башни. С трудом приоткрыв дубовую дверь, они узким сводчатым ходом вышли на крепостную стену с заборолами.
        Заборола, как и башня, были покрыты почерневшим от времени дубовым тёсом. Через каждые десять шагов Олег обходил сложенные дрова под медными котлами на треногах, наполненными смолой. По стенам хранилось аккуратно сложенное оружие: копья, рогатины, топоры, колчаны со стрелами, луки.
        - А ты говоришь - свеи! - фыркнул Губарь. - Что нам те свеи? Размажем! И мунгалов не побоимся!
        - Мунгалы, друг мой, - вздохнул Олег, - и не такие крепости брали.
        - Думаешь? - нахмурился подкормщик.
        - Знаю. Да и не о том ты мыслишь - крепость твоя от свеев поставлена и прочих гостей непрошеных, что с севера явиться могут или с запада придут. А татары - на востоке, и там таких твердынь у Новгорода нет. Так что, когда судачить станете про князя нашего, не ругайте его особо и с отцом не равняйте - не от трусости личной Александр Ярославич Орде кланяется, а от слабости новгородской.
        - Да ежели новгородцы поднимутся, - затянул Губарев, - да с оружием выйдут биться…
        - Выйдут, - перебил его Сухов, - и биться храбро станут. Верю. Знаю. А сколько их с битвы до дому вернётся? В одиночку Новгороду не осилить монголов, а умирать за всех… Смысл есть?
        - Нету, - признал подкормщик.
        - То-то и оно… Ладно, веди к посаднику.
        - Да я ж тебе говорю - нету Доброгаста Никитича, отбыл он!
        - Уже прибыл. Внизу лодья его стоит.
        - Ну-у? Тогда пошли.
        Посадник устроился в жарко натопленных палатах, свет в которые едва просачивался. Оконца были узки, как бойницы, ужимая лучи, процеживая безудержное сияние мартовского солнца.
        Посадник, высокий, худой человек с неожиданно широкими костлявыми плечами, сидел за большим столом и вдумчиво читал грамоту князя, шевеля губами и водя пальцем по строкам.
        Наконец, отложив послание, посадник уставился в окно, огладил рукою бородку.
        - Ты-то как, - спросил он Олега, - знаком с волей Князевой?
        - Ежели ты о повольниках, желающих Новгороду послужить, - ответил Сухов, - то да, знаком. Александр Ярославич изложил вкратце, чего он хочет.
        - Дельно он мыслит, хоть и юн, - проворчал Доброгаст Никитич. - Крепость-то моя сильна, слов нет, по Волхову никого не пропустим. А ежели свей на реку Свирь намылится? Али не пойдёт дальше Ижоры, местных станет раздевать?
        - Флот нужен, корабли.
        - Корабли-то имеются! Пять лодеек держим, а ходить на них некому. Кто раньше меня держался, нонче на Север подались, «рыбий зуб» добывать и прочего счастья пытать. Ну так не перевелись же мореходы в землях новгородских! Наберём… Только поспешать надобно - проморгаться не поспеешь, как лёд сойдёт. Тут-то и свеям дорога откроется. «Здрасте! - скажут. - Вы нас не ждали, а мы припёрлись!» Ну ладно, заговорил я тебя. Когда в обратный путь собираешься?
        - А завтра с утра и двинем!
        - Добро! - согласился посадник.
        С утречка, отменно выспавшись, Олег с Пончиком отправились обратно в Новгород. Морозов уже не было, но снег пока не рыхлел, держался. И лёд ещё не трещал на реках - суровая выдалась зима.
        Где-то за Сясью Сухов выбрался на заснеженную поляну. Посреди неё, на оплывшем кургане, лежал поваленный идол. Что-то знакомое почудилось Олегу на капище, а потом савраска вынес его на соседний лужок.
        - Узнаёшь? - спросил Пончик.
        - Где-то я всё это уже видел…
        - Хочешь подсказку? Восемьсот пятьдесят восьмой год…
        - Точно! - прозрел Сухов. - То самое место! Давай здесь остановимся? Всё равно вечер скоро. Костёрчик организуем, пройдёмся по местам боевой и трудовой славы… Не бойся, не ножками - языком!
        - Давай!
        Они распрягли коней и сложили баксоны в кучу. Расчистили снег, наносили хворосту, запалили костёр. Уселись на сумы, протягивая ладони к огню.
        - А деревья тогда другие были, - сказал Шурик. - И росли погуще.
        - Что ты хочешь, девятый век - и тринадцатый. Есть же разница.
        - Ну да… Слушай, Олег, мы тогда не договорили… Ты уже думал, как дальше жить-быть?
        - Прикидывал, Понч. Может, всё-таки во Францию податься? Доспех есть, чем я не рыцарь? Только надо герб придумать и имечко покруче… Пойдёшь ко мне в оруженосцы?
        - Пойду! - радостно согласился Александр. - Я ж ещё в Киеве пошёл! Угу…
        - Во французской стороне тепло… - зажмурился Сухов. - Замок бы ещё выпросить у короля…
        - Здорово… А знаешь, я верю, что у тебя это получится.
        - Получится, Понч, получится… Всю жизнь, считай, наверх карабкаюсь. Опыт есть… - Тут мысли Олега приняли иное течение. - Перекусим, может? Что нам там дядя посадник выдал от щедрот своих?
        - Угостишь, может, эльчи? - раздался вдруг знакомый голос.
        Сухов мгновенно вскочил, оборачиваясь, уже с саблей в руке - не заметил, когда и выхватил.
        Напротив него стояли двое - Бэрхэ-сэчен и Савенч, оба с саблями наголо.
        - За Исайю! - взвизгнул брат Иоганн и кинулся на Олега.
        И в тот же миг по снегу заиграли сиреневые отсветы.
        - Опять?! - закричал Пончик, вскакивая и потрясая кулаками. - Да сколько ж можно?
        Бэрхэ-сэчен растерялся сперва, не зная, как отнестись к неожиданному знамению, но тут же вдохновился, посчитав, что Бог на его стороне. Шагнул, замахнулся…
        А Олег спокойненько уселся, равнодушно посматривая в небеса, где сворачивались и вновь расходились сполохи чистейшего сиреневого цвета. «Опять… - подумал он. - Как же мне всё это надоело… Сейчас туманец накатит…»
        Голубой туман затмил лес и небо, разошёлся повсюду, гася движение и звук. Бэрхэ-сэчен замер в момент выпада, с выпученными глазами, весь вытянувшись в застывшем броске. И пала тьма.
        Свет показался Сухову яркой вспышкой, полыхнувшей и справа, и слева. Обрушился шум, лишь позже обратившийся в легчайший шелест листьев и перепевы лесных пичуг. Свет тоже будто убавил яркость - перед Олегом предстало то же самое место, только в летнем убранстве. Зеленели деревья, голубело небо. Было тепло.
        - Мы там… - сказал Пончик стеклянным голосом. - Мы вернулись, Олег!
        - Глянь за теми кустами, - подсказал Сухов, с трудом поднимаясь с земли. Да нет, с какой земли - с баксона! Все его сумы лежали там, где он их оставил. А вот коней не было - ни сивки, ни бурки, ни савраски…
        - Олег! - заорал Пончик. - Мы там! Тут «тойота» твоя!
        Олег испытал громадное, ни с чем не сравнимое облегчение, немыслимое опустошение, обессиливающее, лишающее и радости, и расстройства.
        - Прибыли, значит… - пробормотал он. - Добросило нас…
        - Только не всех… - пробормотал грустно Александр.
        - В том-то и дело. Хватай свой багаж, подкину.
        - Надо же, - устало подивился Пончик, - не пропало ничего. Наверное, близко от нас находилось.
        - Ага, как раз под нашими задницами.
        Они перетаскали баксоны к машине и разделись, поснимав с себя панцири и шубы. Олег и порты скинул, натянув родимые синие джинсы, которые снял с себя двадцать лет назад, желая поучаствовать в фестивале ролевиков.
        - Все разъехались, - сказал Пончик, оббегав все кусты. - Намусорили везде…
        Сухов надел футболку и еле в ней уместился - плечи раздались в ширину.
        - В ванную хочу! - грезил Шурик. - И чтоб шампунь! Помнишь, как он назывался?
        - «Хэд энд шолдерс»?
        - Ну, ты даёшь!
        - Залезай. На тебя одёжки нет, так что гуляй пока в домотканом. А ключи-то есть?
        - А ты меня до поликлиники подбрось, я там выйду. У меня в кабинете было во что переодеться. И ключ от квартиры!
        - Ладно. Если мотор заведётся…
        Мотор завёлся с полоборота. Заурчав, «тойота» выехала из ельничка и развернулась. Олег, глядя на рычажки и кнопки, не сразу мог сказать, где тут что, а руки помнили, безошибочно переключая передачу, отжимая сцепление, выворачивая руль.
        Дорога завладела всем вниманием Сухова, и он радовался этому - не оставалось времени на переживания. А вот Пончик погрустнел, сидел, задумчив, смотрел за окно и не замечал пейзажей средней полосы.
        Олег вёл «шайтан-арбу» осторожно, не разгоняясь. Навык-то имелся, но когда он в последний раз ездил? Вспомнить страшно. Он повёл головой, словно стряхивая с себя морок, паутину незримую. Не соединялись у него времена, ну никак. Умом он понимал, что он отсутствовал двадцать два года, а здесь, в 2007-м, вряд ли сутки-другие минули. Из прошлого он вернулся в прошлое… Нет, это не объять рассудком, не вместить так, чтобы на ум пошло. Он-то все эти годы жил, день за днём. Воевал, влюблялся, подвиги совершал, пакости учинял. И вот вернулся, наконец, в своё далёкое-далёкое прошлое, которое является далёким-далёким будущим… Нет, бесполезно себе объяснять, уговаривать здравый смысл. Это с пространством можно как угодно шутить - и вверх идти, горы покоряя, и вокруг света путешествовать, и на одном месте толочься. А время - это нечто иное, не четвёртое измерение ( «Эйнштейн, ты неправ!»), это вселенская потаённая громада, это незримый колосс, что приводит миры в движение, и слава богу, что «завод» не кончается в этом космическом будильнике…
        И тут же с межгалактического громадья Олег уронил себя в серую плоскость буден. Ему представились проблемы с разницей между тем, каким он был, и каким стал. Похож ли он будет на своё фото в паспорте? А узнают ли его друзья? Соседи? Сослуживцы? Пустяки какие… С работы надо будет уйти - что ему там делать? Смешно даже опять превращаться в «офисный планктон», снова окунаться в скучную бумажную круговерть. Ему-то! Магистру Ромейской империи! Аколиту этерии! Багатуру и личному посланнику Бату-хана! Господи, голова кругом…
        Друзья не узнают - это даже хорошо. Да и кто ему друг? Вот он, едет с ним вместе, сидит, печалится. Протоспафарий Александр. А прочие… Нет, он их ещё помнит, всех этих приятелей и приятельниц. Смутно, туманно, но помнит. Увидит когда - узнает. Но кто они ему теперь? Дрогнет ли у вас сердце, если удастся встретить того или ту, с кем рядом сидели на горшках в садике? Тут - то же самое. У него было много настоящих, верных друзей. Он не заводил их, они сами появлялись в его жизни. Валит, Олдама, Ошкуй, Крут Военежич, Воист, Алк, Слуда, Халид, Рада… Инегельд, Тудор, Халег, Турберн, Свен, Ивор, Игнатий, Ипато, Елена… Джарчи, Чимбай, Тайчар, Судуй, Хуту, Дана, Варвара… Это и есть его жизнь, была и остаётся. Триста ли годков минуло, семьсот или вся тысяча, неважно. Он сменил трое времён, а жизнь прожил одну. Ну, ещё не прожил…
        Заправившись в Старой Ладоге на последнюю сотку, завалявшуюся в заднем кармане джинсов, Олег оценил юмор ситуации, лишь сев за руль.
        - Умора, - сказал он, - у меня в багажнике золота и драгоценностей на миллионы, а в кармане ни копья!
        Пончик вздохнул только.
        Олег ехал по шоссе, направляясь к Питеру, и понемногу погружался в давным-давно покинутую реальность. Открывал для себя новое, вспоминал забытое.
        Городские улицы навалились на него заполошным шумом и гамом, всяческой суетой и маетой. На Малой Морской он высадил Пончика.
        - Донесёшь? - спросил Сухов. - Или помочь?
        - Дотащу, - пропыхтел Александр, взваливая на плечо перемётную суму с мехами и подарками великого князя. - Звони!
        - Как это? - натужно пошутил Олег и отъехал, борясь с желанием выжать педаль акселератора и проскочить к своему дому на полной скорости. В нём зрело желание запереться, укрыться, рос позыв к одиночеству. Одиночество… Вот его удел.
        Добравшись до дома, Сухов поставил машину у подъезда. Выйдя, он заметил троих парней уголовного вида, оккупировавших лавочку у входа. Впрочем, их присутствие оставило его равнодушным. Три подвыпивших простолюдина, подумаешь… Босота. Быдло.
        - М-мужик, - промычал один из парней, - слышь, мужик?
        В это время Олег заметил кота Онуфрия и очень ему обрадовался.
        - Ты чего, - заорал босяк, - не слышишь?
        - Пшёл вон, - обронил Сухов, склоняясь к подбежавшему коту, чтобы почесать животинку за ухом.
        Троица набросилась одновременно. Олег развернулся пружиной, работая на автомате - ребром ладони по шее, прямым в челюсть, локтём под дых. Драки не получилось, он просто раскидал всех троих, нанеся вред их здоровью, и даже не запыхался. Парни сочли за лучшее исчезнуть, а Сухов расхохотался. Его реально рассмешили эти алкаши, не годные даже в холопы. Напасть на багатура! Впрочем, откуда им знать, кто он и что он? Здесь другое время, иное бытие определяет иное сознание.
        Онуфрий, старательно тёршийся о штанину, стал выказывать признаки нетерпения.
        - Погоди, кот, - сказал ему Олег, - сначала я отнесу багаж. Ручную кладь, понял?
        Перетаскав баксоны к двери, оббитой чёрным дерматином, он открыл её и вошёл в квартиру, почему-то ожидая встретить запах затхлости - он-то покинул её двадцать лет назад! А вот для Онуфрия минул день или два. Или три.
        Свалив в угол шубы и доспехи, уложив в ряд баксоны с добычей, Олег отправился на кухню и заглянул в холодильник. На его счастье, нашлась початая пачка пельменей. И «сельдь тихоокеанская жирная х/к». И картошка!
        - Картошечка… - простонал Сухов плотоядно. - Сколько ж лет я тебя даже не обонял!
        Картошечку Олег решил сварить в кастрюле. Для пельменей отыскался ковшик.
        - Ма-а-ау-у! - заорал доведённый до отчаяния Онуфрий.
        - Цыц! - сказал Сухов.
        Хорошенько поискав, он нашёл кусочек заветрившейся колбасы, но котяра был неприхотлив, он не стал обращать внимания на вторую свежесть продукта. Слопал, урча.
        Переварив картошку, Олег почистил селёдку, нарезал лучка, брызнул сверху маслица. Водочки бы… Да ладно, и так сойдёт. И Олег принялся пировать.
        Но день кончался неумолимо, подгоняя вечер. Онуфрий повертелся на кухне, понял, что больше ему ничего не перепадёт, и с достоинством удалился. Сухов остался один.
        Он побродил по квартире. Обрадовался, вспомнив про ванную, и просидел в горячей воде больше часа, пользуясь всеми шампунями, что были в наличии. Но и водные процедуры подошли к концу.
        Вытеревшись, переодевшись в чистое, Олег разложил свои сокровища. Драгоценности и золото - в одну кучу, меха - в другую, оружие - в третью. Вернись он со всем этим барахлом хотя бы лет пятнадцать назад, то был бы счастлив и доволен. Но не теперь. Теперь он стоял на краю пропасти в тысячу семьдесят лет, отделявшей его от Елены. И как ему заполнить сей разрыв? Как вернуть счастье, оставшееся на том краю?
        Резко зазвонил телефон. Олег вздрогнул и замешкался, вспоминая, где трубка и как в неё говорить.
        - Алло?
        - Пр-рывет… - сказал Пончик на том конце провода.
        - Привет. Ты дома?
        - Ага… Как ты?
        - Хреново.
        - Вот и я… Покой везде, вот и думаешь, думаешь, дума-ешь…
        - Аналогично, шеф, - пришла Олегу на ум реплика из полузабытого мультфильма.
        - Что будем делать? В рыцари тебе уже не попасть… Можно переводчиком - с древнерусского, греческого, старомонгольского…
        - Спасибо, Понч, мне это не нужно.
        - А что тебе нужно?
        - Вернуться туда. А потом сюда - с Еленой.
        - Олег, это невозможно.
        - Понч, о чём ты говоришь? Ещё вчера был март одна тыща двести тридцать восьмого! Мы там были!
        - Но как попасть в девятьсот тридцать седьмой?! Я даже не представляю себе!
        - Будем думать, Понч. Мы всегда добивались, чего хотели. Лезли наверх, цепляясь руками и ногами!
        - А теперь нам надо лезть вниз… Спуститься на тысячу семьдесят ступенек… Угу…
        - Спустимся, Понч. Куда мы денемся.
        - Ладно, Олег… Я ведь просто так позвонил, пожелать спокойной ночи.
        - Спокойной ночи, Понч.
        - Спокойной… Ты звони, если что.
        - Обязательно. Давай…
        Положив трубку, Сухов вернулся в комнату и подошёл к окну. На улице было темно. В доме напротив ярко горели окна. Кое-где занавески были раздёрнуты, и глазу давались моменты чужой жизни. Подметая улицу светом фар, проехала машина. Затормозила, краснея «стопами». Жизнь продолжалась.
        На стенке в прихожей тикали часы, китайский ширпотреб. Маятник размеренно качался, а секундная стрелка, вздрагивая, описывала круги, набавляя и набавляя возраст вселенной.
        «Время, назад!» - скомандовал Олег, но часы не послушались, они шли в будущее…
        notes
        Примечания
        1
        Пифос - огромный широкогорлый кувшин в форме шара с плоским дном. В таких хранили зерно, воду, рыбу (обычно пифос закапывали в землю). Кстати, именно в пифосе проживал Диоген.
        2
        Ромейская империя - государство, которое принято называть Византией, хотя это то же самое, как если бы Российскую Федерацию именовали Московией.
        3
        Базилевс - император ромеев, то бишь византийцев.
        4
        Меса - Средняя. Главный проспект Константинополя, центральная улица.
        5
        Иша - «управляющий богатством»; как бы царь Хазарин, правящий от имени кагана. Надо особо отметить, что вся верхушка каганата, купцы-рахдониты, ведущие заморскую торговлю, и часть простонародья исповедовали иудаизм.
        6
        Самкерц - надо полагать, нынешняя Керчь.
        7
        Нынешние Судак и Алушта.
        8
        Магистр - высший титул, которого мог удостоиться царедворец, не состоящий в родстве с базилевсом. Всего магистров в империи насчитывалось 12 человек. Аколит (или аколуф) - командир наемников. Этерия - личная гвардия императора. Различалась великая этерия, комплектовавшаяся из македонцев, малая этерия, в которой служили хазары и арабы-христиане, и этерия средняя, наёмная, куда брали викингов-норманнов или варягов (ромеи прозывали их варангами).
        9
        Скарамангий - парадное одеяние вроде лёгкого кафтана длиною до икр, довольно узкое, стянутое в талии кушаком или особым поясом.
        10
        Форум - площадь.
        11
        Хирд - дружина. Русский вариант - гридь.
        12
        Члены своеобразного братства викингов, существовавшего на территории нынешней Северной Германии в описываемую эпоху.
        13
        Порт, предположительно находившийся в устье Одера.
        14
        Ныне Изборск.
        15
        Большая сотня - приблизительно 120 человек. Был и большой десяток - 12 -15 бойцов.
        16
        Сафина - боевой корабль на 50 гребцов.
        17
        Регеон - район Константинополя. Регеон Арториан числился в престижных.
        18
        Протоспафарий - высокий придворный чин, самый младший из тех, которые давали право их владельцу присутствовать на заседаниях синклита (тайного совета).
        19
        Стола - длинное платье прямого покроя, подвязывалось поясками в талии и под грудью.
        20
        Сагий - плащ-накидка.
        21
        Скедия - варяжский корабль, классом пониже лодьи, рассчитанный на 40 гребцов.
        22
        Ныне Чёрное. Ромеи прозывали его Понтом Эвксинским.
        23
        Айфор - «Водопад на волоке» - самый опасный из днепровских порогов, его обходили по суше, переволакивая суда «в объезд» за шесть вёрст.
        24
        Дикое Поле - так называли степь на Руси.
        25
        Акуфий - меч в виде клюва цапли, хорошо «вскрывал» кольчужные доспехи.
        26
        Посад - то же, что и слобода; поселение вне городских стен.
        27
        В старину Новый год встречали по ромейскому (и римскому) обычаю, по церковному календарю - 1 марта.
        28
        Армяк - длиннополое теплое одеяние из армячины - верблюжьей шерсти. Больше всего напоминало просторную, безразмерную шинель. Подвязывался кушаком.
        29
        Если выговаривать по тогдашним правилам, то «кияне». Но слово «киевляне» нам привычней.
        30
        Византийская золотая монета (3,79 -4,55 г, в зависимости от эпохи). Чеканилась с IV века н. э.
        31
        Тогдашняя денежная система опиралась на серебряные гривны (49,25 г). Одна гривна была равноценна 25 ногатам, или 50 кунам, или 100 векшам.
        32
        Понятия «латный костюм» в те времена не существовало. Доспехи подчас назывались просто «сбруей».
        33
        Шелом - сфероконический шлем с плавным переходом в остриё на верхушке. Хорошо защищал от вертикальных ударов мечом или саблей, потому и продержался у русских витязей несколько веков подряд.
        34
        Будущий Александр Невский.
        35
        Латинская империя, или Романия, - государство со столицей в Константинополе, образованное рыцарями-крестоносцами в 1204 году.
        36
        Французский король Людовик IX Святой (1214 -1270).
        37
        Хуррагш! - «Вперёд!» (монг.) Надо полагать, именно от этого древнего монгольского клича произошло русское «Ура!»
        38
        Гора - Старокиевская гора, историческое ядро Киева, где располагалась крепость Самбатас ( «град Кия»), выросшая в X веке до «града Владимира», а после и до «града Ярослава». Подол - слобода, предградье Киева, занимавшее низину между Горой и реками - Днепром, Почайной и Глубочицей.
        39
        Реальное историческое лицо.
        40
        Новоторжане - жители города Новый Торг ( «пригород» Новгорода Великого), ныне Торжок. Суздальцы - здесь не жители Суздаля, а выходцы из Владимиро-Суздальского княжества, в данном случае переяславцы.
        41
        Надо заметить, что к XIII веку понятие «дружина» претерпело изменения. Под дружиной понимался «княжой двор» - личное войско князя из его придворных. А полки формировались ( «нарубались») из воев-ополченцев по принципу «1 воин на коне и в доспехе полном (конно и оружно) с 10 сох». Если же возникала прямая и явная угроза, то воина выставляли и с 4 сох. (Соха - это единица поземельного налога, именно соха облагалась податями. К примеру, новгородская соха равнялась 3 обжам, а обжа - это та площадь земли, которую обрабатывал один человек - с конным плугом, но без помощников).
        42
        Кулики, сальники - обидные прозвища суздальцев.
        43
        Вечные мужики, вечники - миряне с правом голоса на вече.
        44
        Vae victis - Горе побеждённым (лат.).
        45
        Подразумевается «Русская Правда» - свод законов. Исполать - выражение, заимствованное из греческого, означает «хвала, слава».
        46
        Окольничий - придворный чин и должность, занимал второе место после боярина. Служба окольничего заключалась в устройстве всего необходимого для путешествия князя ( «устроить путь и станы для государя»), но мог и полк возглавить.
        47
        Бостеева чадь - род (колено) половецкого народа, названный в честь прародителя. Летописи упоминают Бостееву и Чаргову чади, роды Вобургевичей, Бурчевичей, Токсобичей и Улашевичей.
        48
        Квадрига - упряжка из четырёх лошадей. У эллинов - тетриппа.
        49
        Епитимья - наказание.
        50
        В 1228 году доминиканцы во главе с братом Яцеком (Гиацинтом) основали в Киеве монастырь своего ордена, дабы содействовать «воссоединению православных князей и епископов с Римом».
        51
        Урус или орос - русский; урум - ромей, грек (монг.).
        52
        «Копчёный» - обидное прозвище для степняка.
        53
        Ратоборец - рыцарь.
        54
        Поснидать - поужинать.
        55
        В 1227 году князь Мстислав Удатный передал Галич королевичу Андрашу, весьма способному правителю, но после смерти Удатного волынский князь Даниил Романович напал на город и развязал долгую и ненужную войну за галицкий престол.
        56
        Запона - платье типа сарафана, не сшитое по бокам. Носилось с поясом, поверх рубахи, скреплялось у колен заколкой.
        57
        Проастий - загородное имение.
        58
        Коста Вячеславич и Судимир из Славны - реальные лица, участвовали в походе Ярослава Всеволодовича на Киев.
        59
        Под Липицами действительно полегло почти 10 000 человек, то бишь тьма.
        60
        Сажень - мера длины, в среднем равнялась 2,10 метра.
        61
        Имеется в виду Переяславль Русский (он же Южный), оборонявший левобережье Днепра от кочевников.
        62
        Нойон - «господин» (монг.). Князь и военачальник.
        63
        Гуюк-хан - старший сын Угэдея, великого хана и сына Чингисхана. Гуюк не признавал верховенства Бату-хана (Батыя) и вёл свою политику.
        64
        Багатур - богатырь, герой (монг.).
        65
        Заводной - запасной.
        66
        К сожалению, регулярной армии на Руси не водилось. Не было ни единого командования, ни строгой иерархии с железной дисциплиной - дружины следовали в поход по отдельности, могли и вовсе уйти от одного князя к другому. Именно поэтому огромное войско, собранное князьями для битвы на Калке, проиграло монголам, предопределив, по сути, будущие разгромы.
        67
        Некоторые византийские источники, а также восточные авторы описывают половцев как блондинов с голубыми глазами.
        68
        Балбалы - каменные истуканы, которые половцы устанавливали на курганах в честь павших героев. Шарукань, Балин - половецкие города-крепости. Полагают, что Шарукань находился на берегу Северского Донца, местоположение Балина неизвестно. Салмакаты ( «Сторожевая крепость») упоминается Константином Багрянородным под названием Салмакатай.
        69
        Кышлаг - половецкие зимние пастбища. Летние - айлаг.
        70
        Заборола - верхняя часть крепостных стен с проходом для воинов, защищённым парапетами с бойницами и крышей, укреплённой на столбах.
        71
        Волостель - должностное лицо, управляющее волостью от имени удельного или великого князя. Жалованья волостель не получал, кормился за счёт жителей.
        72
        Курень - объединение нескольких родов, вернее, кошей. Кош - «семья» (аил) из представителей двух-трёх поколений, разросшаяся за счёт «худородных» родичей и челяди.
        73
        Шабур - верхняя одежда из домотканой шерстяной материи.
        74
        У половцев не существовало верховного правителя, а среди знати выделялись ханы, беги и солтаны. Бег - глава коша, поэтому бегов называли также и кошевыми. Во главе куреня стоял солтан. На совете старейшин выбирался хан - глава самого большого куреня. Отличали также беев, знатных воинов, и батыров, славных своей храбростью.
        75
        Яшасын! - Да живёт! - половецкий клич, отдалённо соответствующий советскому «Да здравствует!»
        76
        Около полукилометра.
        77
        Князь Святослав Всеволодович, посаженный в Переяславль в 1230-м, покинул город в том же году - престол остался вакантным.
        78
        Народ, населявший в описываемый период территорию нынешней Пензенской области. Этническая и языковая принадлежность буртасов до настоящего времени не выяснена. После опустошительного нашествия Батыя буртасы в течение короткого времени сходят с исторической сцены.
        79
        Формулировка принадлежит С. Соловьёву.
        80
        Обычно хана Батыя относят к Золотой Орде, но это спорный вопрос. Джучи, старшему сыну Чингисхана и отцу Батыя, достались в удел западные земли - Ак-Орда, Белая (или священная) Орда. Ему же были пожалованы ещё не завоёванные земли на западе. Возможно, в названии Ак-Орды заложены мистические положения китайской философии, согласно которой запад являлся священной стороной света, отмеченной белым цветом.
        81
        Монголы опасались прогневить тень Чингисхана, поэтому не упоминали имя его всуе, называя то Потрясателем Вселенной, то Священным Воителем. Чингиз или Чагониз - так его называли русские, а вообще-то хан был Тенгизом.
        82
        Тэмучин, сын Есугея, - имя того, кого позже стали титуловать как Чингисхана.
        83
        Монголы представляли себе Землю подобной разостланному халату, окружённому беспредельным морем.
        84
        Местонахождение Шеренского леса нельзя указать точно, лишь приблизительно - на границе нынешних Ярославской и Тверской областей.
        85
        Волок из реки Лама в Волошню, приток Рузы. Ныне - город Волоколамск.
        86
        Понёва - запашная юбка, полагавшаяся девушкам по достижении известного возраста и носившаяся поверх рубахи. Имела разрез спереди, из-за чего прозывалась разнополкой. Шили понёвы, в основном, из суконной ткани в клетку, причём размер клеток обозначал площадь земель, находившихся во владении семьи.
        87
        Минган-у-нойон - тысяцкий, командир тысячи воинов в монгольском войске.
        88
        Ха! - Стой! (монг.)
        89
        Нукер - «друг», воин (монг.).
        90
        Куманы - самоназвание половцев.
        91
        Арбан-у-нойон - десятник.
        92
        Заметим, что не в одном лишь Рязанском княжестве творился беспредел, так было везде, во всех землях, кои лишь Иоанн Васильевич, прозванный Грозным, скрепит в единую Русь. А на её северо-востоке, куда и пришёлся главный удар Батыя, лишь один 1235 год вписан в летопись так: «Мирно бысть…»
        93
        Яса - «Запреты». Собрание высказываний Чингисхана; нечто среднее между сводом законов и цитатником.
        94
        Оброть - конская уздечка без удил, с одним ремнём.
        95
        Неправильная конская рысь.
        96
        Темник - командующий «тьмою» (отряд в 10 000 воинов), то есть туменом. Тумен-у-нойон.
        97
        Трэль - раб у древних скандинавов.
        98
        Окошко для выхода дыма.
        99
        Пайцза - верительная пластинка, овальная, круглая или продолговатая, металлическая или деревянная, служащая наполовину пропуском, наполовину паспортом. Имевший пайцзу пользовался содействием владей, получая от них продовольствие и фураж. Темник и тысячник получали золотую пайцзу с изображением лежащего тигра и вставленными рубинами (от одного до трёх), сотник - серебряную, десятник - бронзовую. А вот текст на пайцзах был один и тот же: «Силою Вечного Неба имя хана да будет свято; кто не поверит - должен быть убит».
        100
        Хур - струнный смычковый музыкальный инструмент.
        101
        Сарай-Бату - столица Белой Орды на реке Итиль (Волга).
        102
        Орден основан св. Домиником в 1220 году и с самого начала стал орудием папы римского для миссионерской работы, борьбы с еретиками, а также ведения тайных операций, устройства заговоров и смут. Инквизиционные трибуналы, образованные в 1232 году, были переданы в руки доминиканцев, «божьих псов» (игра слов: выражение domini canes на латинском означает «псы господни». Доминиканцы использовали этот мотив на своём знамени, изображающем собак, рвущих еретиков на клочки, и на гербе). Возглавлялся орден генеральным магистром, провинции ордена - провинциальными приорами, а монашеские общины - конвентуальными приорами.
        103
        Алемания - Германия.
        104
        Ordo fratrum praedicatorum - орден братьев-проповедников, одно из названий доминиканского ордена (лат.).
        105
        Терциарий - доминиканец, не дающий обета безбрачия, живущий в миру, подчиняющийся основным пунктам доминиканского устава и помогающий в работе своим «старшим братьям» - монахам. Название связано с понятием «третий орден»: первая ветвь - это монахи, вторая - монашенки, третья - терциарии.
        106
        Девиз ордена доминиканцев.
        107
        Божьи псы… (лат.)
        108
        Рязань также является одним из княжеств русских… Рима и дальнейшего… (лат.)
        109
        Народ, населявший земли на севере нынешнего Китая и создавший в X веке государство Сы Ся, павшее в ходе завоевательных походов Чингисхана.
        110
        Грандиозное сражение, получившее название «битва народов», между объединенным войском Западной Римской империи (Гесперии) и союзных Риму народов под командованием Аэция, с одной стороны, и коалицией варварских придунайских племен, возглавляемой гуннами Аттилы, - с другой. Сражение произошло в конце июня 451 года в районе города Каталаунум (совр. Шалон-сюр-Марн на северо-западе Франции) и закончилось победой армии Аэция.
        111
        Чем человек знатнее, тем меньше стрел находилось в его колчане. Только простые воины обязаны были иметь по два полных колчана.
        112
        Юрий Всеволодович из Владимира. Летописи часто называли его Георгием.
        113
        Менду - здравствуй (монг.).
        114
        Байза - внимание (монг.).
        115
        Алдан - маховая сажень, больше двух метров.
        116
        Умбон - сферическая или коническая бляха на щите, защищающая руку воина от пробивающих щит ударов.
        117
        Гуай - уважительное обращение к старшему (монг.).
        118
        Гумно - сарай для сжатого хлеба. Овин - постройка для сушки снопов.
        119
        Юртчи - своего рода квартирмейстер в монгольском войске, заведовал многим, в том числе жилищами.
        120
        Полати - нары для сна между печью и стеной.
        121
        «Как саранча».
        122
        Храм действительно не был ни разрушен, ни осквернён, разве что стены закоптились, когда город горел. Именно в Спасском соборе был схоронен Олег Ингваревич Красный.
        123
        Повольник - доброволец.
        124
        Монголы не знали поцелуев.
        125
        Калямница - писчий набор; пенал, обычно искусно разрисованный, в котором хранились бронзовая чернильница и калямы - заострённые тростинки для письма.
        126
        Тебя, Бога, хвалим.
        Тебя, Господа, исповедуем.
        Тебя, Отца вечного,
        Вся земля величает…(лат.)
        127
        Свят, свят, свят Господь… (лат.)
        128
        Байартай! - Прощай! (монг.)
        129
        Азор - выборный вождь в племени арису (летописная эрьзя), подчинявшийся старейшинам.
        130
        Машфа - Москва (монг.).
        131
        Засека - оборонительное сооружение в виде рядов елей, поваленных не поперёк, а вдоль дороги, острыми сучьями против движения.
        132
        Признанные летописи не разъясняют, отчего убили воеводу, а вот неотождествлённый источник сообщает, что «…воевода же Филипъ Нянскин всяде на конь свои и все воинство его с нимъ, и тако прикрепи лице свое знаменьем крестным, оттвориша у града Москвы врата и воскрича вси единогласно на Татаръ. Татарове же, мняще велику силу, убоявшаяся нача бежати и много у них побито. Царь же Батый паче того с великою силою наступи на воеводу и жива его взяша, разсече его по частемъ и расбросаша по полю, град же Москву созже и весь до конца разорил…»
        133
        Саксин был городом-государством, возникшим после распада Хазарского каганата. Располагался в низовьях Волги, на месте современной Астрахани. Уничтожен войсками Батыя.
        134
        Шлем в форме усеченного конуса или цилиндра, полностью закрывающий лицо.
        135
        Варангистан - страна варягов.
        136
        Спасибо, доблестные богатыри! (монг.)
        137
        Ныне Углич.
        138
        Привычное со школы название «монголо-татары» грешит нелепицей - как раз племя татар оказало сопротивление Темучину, не желая его видеть владыкой степи. Именно поэтому татар и вырезали «от юного до старца и сущего младенца».
        139
        Костер из двух-трех бревен, уложенных вдоль направления ветра, что препятствовало задуванию огня. Такой костер способен гореть всю ночь. Позволяет обогреваться и сушить одежду сравнительно большому количеству людей одновременно.
        140
        Обычно принято и Юрьев-Польский, и Переяславль-Залесский записывать в жертвы монголо-татар, якобы взявших их штурмом. Однако даже летописцы, известные лакировщики действительности, когда повествуют об этих городах, употребляют глаголы «взяша», «плениша», «воеваша», но не «пожгоша», «убиша», «избиша», «огневи предаша». Рашид-ад-Дин, правда, утверждает, что после Владимира монголы осаждали ещё одну крепость - «Кыркла», взяв её на пятый день. Но утверждать, что эта «Кыркла» и Переяславль-Залесский - один и тот же город, наверное, не стоит…
        141
        Об участии нижегородцев в войне на стороне ордынцев упоминает булгарская «Летопись Гази Бараджа».
        142
        Хамхул - перекати-поле (монг.).
        143
        Мункэ коко тэнгри - Вечно Синее небо (монг.).
        144
        Хувчур - единовременное взимание, сбор десятины (монг.).
        145
        Кыюв - Киев (монг.).
        146
        Аньда - побратим (монг.).
        147
        «Вечерние страны» - государства в той стороне, где садится солнце; Западная Европа.
        148
        4 марта 1238 года.
        149
        Полуночь - здесь: направление, север. Полуденная сторона - юг.
        150
        Василёк Константиныч, бежавший с Сити в Шеренский лес, был пойман монголами и казнён.
        151
        Скудельница - братская могила.
        152
        Собственно, термин «баскак» ордынцами не использовался. Человека, приставленного к князю следить за выплатой дани, называли «даруга» (или даругачи), но не будем нарушать традиции, чтобы не запутаться. Кстати, среди баскаков хватало и «оросов», и выходцев из Средней Азии.
        153
        Ордынский выход - так называлась дань Орде.
        154
        Позже Амирхан настолько приживётся во Владимире, что покрестится и станет Захарием.
        155
        Предположительно - остатки докельтского населения Британии.
        156
        Выборные должностные лица в ордынской администрации на местах. От слова «ватаман» произошло привычное нам «атаман», а «тивун» - это, скорее всего, переиначенное «тиун». Ватаман исполнял обязанности старосты, а тивун - судьи.
        157
        Ярослав Всеволодович лишь в 1239 году смог присоединить к телу своего брата отсечённую голову, чтобы торжественно захоронить его.
        158
        Франкская династия (VIII -X века). Название происходит от имени Карла Великого (Carolus Magnus), второго и самого выдающегося правителя в династии.
        159
        Подобные убеждения разделяли и некоторые староверы, поселившиеся на Севере, ещё при советской власти подкладывая своих дочек заезжим геологам.
        160
        Посадник - высшее выборное лицо в Новгороде, являвшемся феодальной республикой (Господин Великий Новгород). Различались степенной - действующий - посадник и старый, служивший народу ранее. Тысяцкий был своего рода народным трибуном, представляя не бояр, а средние слои и простолюдинов.
        161
        Эльчи - посланник с расширенными полномочиями (к примеру, мог исполнять полицейские функции).
        162
        Поруб - подвал или подклет.
        163
        Балтское племя, занимавшее земли между верховьями Нарвы и среднего течения Немана.
        164
        Югрой, или Югорской землей, в описываемый период именовался Северный Урал вплоть до побережья Ледовитого океана.
        165
        Имеются в виду купцы с острова Готланд.
        166
        Имеется в виду Рюриково городище - резиденция новгородских князей. Рюриковым его назвали лишь в XIX веке.
        167
        Рейкс - правитель у вендов (венедов), населявших Вагрию (Южная Прибалтика). Историки сходятся на том, что Приильменье и Поволховье заселялось именно вендами, только вот «антинорманисты» упорно именуют их славянами. Археологи, правда, не находят в тех местах славянских следов, в изобилии откапывая предметы скандинавского типа, но славянофилов это не убеждает - они крепки в вере своей.
        168
        Емь, которую шведы называли тавастами, - крупный племенной союз, сложившийся на территории центральной Финляндии. Покорен шведами. После XIII века название емь исчезает из русских летописей.
        169
        Формулировка принадлежит С. Соловьёву.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к