Прощай, творение Дарья Беляева
        История о семейных ценностях небольшого кабала колдунов, ложности линейного восприятия времени и, конечно, об истинной красоте и ценности нашего удивительного мира.
        ГЛАВА 1
        Солнце еще не зашло, и его золото скользило сквозь кроны деревьев, согревая ей нос. Габи не боялась леса, хотя ей говорили бояться. Будь она чуточку осторожнее, умнее и набожнее в тот день, ничего бы не случилось.
        В тот день начался Великий Пост, оттого Габи отправили в лес - собрать грибов и ягод. Мама собралась печь пирог, и Габи не сказала ей, как это смешно и глупо, вместо того, чтобы смирять плоть, искать способы ее обрадовать.
        Габи подумала об этом, но не сказала маме утром, а потом не сказала уже ничего и никогда. Такой вот выдался день.
        Мир просыпался, отряхивался, будто сонный и неказистый соседский пес. А оттого в его бурой неприметности еще удивительнее казались слабые весенние цветы, выглянувшие из-под земли.
        Габи казалось, будто бы она может идти бесконечно. Никогда прежде, она не видела земли за лесом, и в тот день ей все представлялось, как она могла бы дойти до самого конца и увидеть, что там с миром за пределами ее деревни.
        Конечно, ощущение было обманчивое, вызванное легкостью воздуха и радостью от наступающей весны. Но ощущение это было прекрасно, и Габи качала его в себе, как младший брат любил качать на воде кораблики, сделанные из скрепленных друг с другом листьев.
        Да, в тот день ей было очень хорошо, и лес был хорош. Габи казалось, будто бы деревья, стоящие прямо и гордо, устремленные к свету, это люди, что предстали на Страшном Суде, одетыми плотью нетленной. Пережив зиму и смерть, они смотрели на то, как раскрывается небесная твердь и на солнце, льющееся оттуда.
        Их ветки, их руки, тянулись к небесам в безмолвной молитве, и небеса готовились дать им жизнь вечную.
        Образ вдруг показался Габи таким живым и ярким, что она отставила корзинку, наполненную сморчками и блюдцевиками. На самой вершине горки красовался одинокий олений гриб, самый вкусный из всех. Им Габи гордилась сегодня особенно. Даже жалко, что придется его съесть, он ведь такой редкий. Отставив корзинку, Габи начала кружиться, подставляя лицо проблескам солнца, словно и она умерла и воскресла, как в День Суда. Словно весь мир кончался, чтобы начаться с новой силой в прекрасном Небесном Иерусалиме, о котором говорил священник. Том самом, что залит золотым светом и усыпан драгоценными камнями, которых Габи не видела прежде, том самом, где нет больше ни болезни, ни смерти, ни зла.
        Кроме рассказов о прекрасных видениях Небесного Иерусалима, священник говорил и много глупостей: о смирении и гордыне, о том, что надо сносить все, что с нами случается, не пытаясь изменить свою судьбу, уже занесенную Господом в самую главную из книг. Глупости, думала Габи. Если Бог чего-то и хочет, так это чтобы мы побеждали. Может быть, только может быть, он даже хочет, чтобы мы его превзошли.
        Но Габи держала рот на замке, как и было, принято.
        А вот когда священник говорил о конце мира, ей нравилось. Будто все, что было грязным, очистится в момент. И вот сейчас Габи, казалось, слышала его громом гремящий голос, эхом отдававшийся вокруг.
        Габи кружилась между деревьями, и перед глазами у нее плыли разноцветные пятна от слепящего света.
        Прислонившись к одному из деревьев, она зашептала:
        - Ах, госпожа Немет, неужели вы мечтаете о рае? А как же земля, которую вы украли у нас? Вы и ее с собой возьмете?
        И вместо стройной осины, увидела Габи такую же стройную, сухощавую даму, жену старосты в богато отделанном плаще, их соседку, оторвавшую кусок их поля.
        Габи потянулась к другому дереву, погладила его по жесткой коре, представляя щетину старого сапожника:
        - Господин Сабо! Вы сшили прекрасные сапожки на свадьбу моей сестры. Но были ли вы хорошим человеком?
        Габи кружилась и кружилась, смеялась, и каждое дерево, которого она касалась, казалось ей кем-то из ее деревни: соседом, другом или врагом.
        - Джулика! - говорила Габи, обращаясь к самому тонкому и слабому из деревьев, похожему на ее вечно болевшую подружку. - Ты заслуживаешь всего-всего в жизни, этой и той тоже.
        Ей нравилось играть с мыслями о Судном Дне, о чистых людях всей земли, собравшихся вместе. Люди всей земли, разумеется, представлялись ей одной лишь ее деревней.
        Остановилась она резко, замерла на цыпочках, едва не наступив на мертвую пташку. Дрозд с пятнистым брюшком и навсегда потухшими, затихшими черными глазами лежал на спине, его лапки были судорожно, болезненно сжаты, а на шее алели следы зубов какого-то маленького, злого зверька. Мухи, едва проснувшиеся и еще медленные, облепили тело дрозда, и Габи увидела, как путешествуют вдоль его лапок и клюва муравьи. Внутри мертвого существа, медленно теряющего само тело свое, строилась новая, другая жизнь.
        Противно, и в то же время красиво. Переливающаяся синим и зеленым муха балансировала на клюве мертвой пташки, как Габи балансировала на цыпочках, стараясь не упасть.
        И именно в этот момент она услышала чей-то шаг и чей-то свист. Кто-то насвистывал песенку, которой Габи прежде не слышала. У этого кого-то был мягкий, легкий шаг, едва слышный, а оттого жутковатый. Габи замерла, не понимая, почему ей страшно стало обернуться. Отчего-то вдруг и свист, и шаг показались ей жуткими, хоть и вполне человеческими.
        Тише, Габи, подумала она, это не зверь, бояться нечего. Наверное, кто-то из земель за лесом.
        Что это может быть кто-то знакомый, Габи и не представляла - ощущение чуждости того, кто с ней рядом, накрыло ее с головой.
        Наконец, Габи уговорила себя обернуться, думая, что всякий раз, когда боишься чего-то, всего-то и нужно посмотреть и увидеть: не так все и страшно.
        Всю жизнь Габи убеждалась в том, как верно говорят, что у страха глаза велики. Стоило полезть туда, куда все боялись лезть, и там ничего не оказывалось. Стоило простоять у зеркала со свечой и сказать заветные слова, и ничего не случалось.
        Так было всегда ровно до этого дня. Может быть, подумала тогда Габи, прежде чем осознала, что именно видит, люди говорят, будто у страха глаза велики только потому, что никогда ни с чем страшным не сталкивались.
        А она, Габи, столкнулась - в самом обычном лесу, посреди прекрасного дня.
        Обернувшись, Габи увидела неподалеку человека, высокого и худого, в дорогих одеждах господина. В одной руке он нес серп, золотой и искрящийся на солнце, а в другой сжимал волосы на голове у человека, от которого только голова и осталась. Господь, он держал отрезанную голову, а главное, Габи знала это лицо. В руках у мужчины было то, что когда-то являлось головой пьяницы по имени Лайош.
        Сердце, казалось, готово было выпрыгнуть из груди, Габи перестала даже дышать, лишь бы не издать и звука. Двинься она, хрустни у нее под ногой ветка, и ее заметили бы.
        Мужчина с серпом в руках шел веселым, чуть поддатым шагом человека, так же, как и она, опьяненного летним воздухом. Габи смотрела во все глаза, надеясь найти момент для того, чтобы сбежать. И тут она увидела кое-что, что заставило ее язык похолодеть, а сердце почти выплеснуться из груди.
        С кончика золотого серпа капала на землю кровь, и под этими каплями, будто под самым живительным из дождей, оживали и тянулись вверх растения и цветы. Будто в один момент наступало лето, и все цвело.
        Мужчина продолжал насвистывать песенку, пока не остановился у лисьей норы, укромно спрятанной в овраге между деревьями. Он поднял голову пьяницы Лайоша, улыбнулся ей, показав зубы и втолкнул в темное убежище лисьей норы, сначала пальцами, а потом ногой. Он закрыл глаза и зашептал что-то на чужом Габи языке. И тогда она решила - пора, пора бежать. Сейчас или никогда, то есть совсем никогда.
        Пьяница Лайош не вызывал у Габи никаких теплых чувств, и все же ей было страшно от мысли, что это его голова оказалась в лисьей норе. Габи не хотелось, чтобы ее собственная оказалась там же. Она со всех ног рванула назад, но прежде, чем она успела подумать, куда бежать, чей-то мягкий, певучий голос остановил ее.
        - Постой, моя радость, ты правда думала, что я тебя не заметил?
        И Габи против воли своей остановилась. Не из-за властности приказа, а потому что вдруг на нее накатил такой страх, плотский и сильный, ненормальный даже для того, что с ней случилось, пригвоздивший ее к земле, заставивший слезы политься из глаз.
        Неестественный страх.
        Габи с трудом принудила себя даже обернуться. Колдун, а в этом у нее не было никаких сомнений, шел к ней. Шаг у него был такой же неторопливый, будто бы он скорее прогулкой наслаждался, чем шел ее убивать. Когда последняя капля крови сорвалась с его серпа и упала на мертвого, покрытого насекомыми дрозда, он вдруг открыл клювик и издал звук средний между криком подранка и писком птенца. Пташка встала, отряхнулась, неловко переступила с лапки на лапку, взлетела и села колдуну на плечо.
        Теперь Габи могла рассмотреть колдуна. Он был молодой мужчина, смуглый и чернявый, остроносый, с резкими, хищными чертами. Но взгляд делал его лицо мягче. У него был южный, миндалевидный разрез глаз, какой бывает у румын или сербов и темный, теплый цвет радужки.
        Габи прекрасно помнила, что дед запрещал смотреть колдунам в глаза, оттого она перевела взгляд на дрозда. Когда колдун оказался рядом, Габи увидела, как из уголка темного, блестящего глаза оживленной пташки, выполз муравей.
        Дрозд вспорхнул с плеча колдуна и сел на руку Габи, открыв замкнутый еще недавно клювик.
        - Я никому не скажу, честное слово, никому и никогда, - зашептала Габи.
        А он только протянул руку и коснулся ее тяжелых, темных кос, главного предмета ее гордости, провел пальцами вниз по ее волосам, и Габи заметила - у него длинные ногти, длинные и острые на всех пальцах, кроме указательного и среднего, эти были острижены коротко и аккуратно.
        - Очень красивые, - сказал колдун совершенно будничным тоном и улыбнулся, снова обнажив белые, острые зубки.
        - Можете их отрезать, - пискнула Габи, вспомнив сказки о том, что нужно заплатить за жизнь чем-то важным при встрече с подобным существом.
        - Если я решу их забрать, то вместе с обладательницей.
        Габи шмыгнула носом и спросила, вопрос слетел с языка неожиданно легко, будто они говорили о чем-то совершенно неважном с человеком давным-давно ей знакомым:
        - Забрать, значит убить?
        Он прошелся пальцами по лезвию серпа, собирая остатки крови, слизнул ее. Совершенно не желая думать о чем-либо, кроме собственной жизни, Габи все равно невольно отмечала: выглядел колдун разве что лет на пять младше ее отца, будто ему чуточку за тридцать, а говорил на мадьярском с мягким, дурным акцентом, как говорят румыны.
        - Не обязательно, - отвечал он, и в речи его звучала эта легкая неправильность, свойственная всем румынам, пытавшимся говорить на ее языке. - Как тебя зовут, моя радость?
        - Габи, - пискнула она. - То есть, Габриэлла.
        И ее вдруг кольнуло облегчение, глупое-глупое и детское: если он спросил ее имя, значит, не будет убивать. Зачем иначе спрашивать?
        - А вас? - добавила Габи уже довольно бойко. И он засмеялся. Его лицо нельзя было назвать красивым, хотя странная, злая привлекательность в нем была.
        - Раду, - сказал он. - Я из крепости за лесом.
        Габи тут же почувствовала укол страха, такой же сильный, каким было облегчение полминуты назад - нет, такие вещи не говорят тем, кого хотят оставить в живых.
        И все у нее вдруг сложилось. От этой нехитрой идеи она даже почувствовала такую радость, какая бывает, когда делаешь, наконец, сложное дело, и оно оказывается на поверку простым.
        Крепость за лесом, на хозяев которой работал когда-то, в том числе пьяница Лайош. Лайош, видевший в тех землях такое, отчего стал горько пить по возвращении. А были и те, кто не вернулся вовсе. Говорили, будто Лайош сбежал и заливает вином страх перед своими бывшими господами. Говорили он сумасшедший, бредит, что его заберут. А Лайош был во всем прав, и вот его забрали.
        Габи почесала кончик носа, а потом затараторила быстро-быстро:
        - Господин, если вы меня не убьете, я могла бы быть полезной. Я могу убираться, готовить, работать в поле, ухаживать за животными. Вот у вас есть лошадь? Я могла бы за ней ухаживать! Еще умею шить, хотя и не очень хорошо! Читать не умею, но если бы позволили, я бы научилась! Зато немного считаю! Возьмите меня на работу, только не убивайте! Я умею быть полезной, когда это очень надо! И тайны хранить умею! Но могу и не хранить, если захотите!
        Раду снова засмеялся, провел пальцем по ее переносице, потом задумчиво перевел взгляд на дрозда, все еще сидящего на Габи.
        - Хорошая пташка, да? - спросил он.
        - Смотря хорошо или плохо то, что в ней муравьи.
        - И всякие прочие букашки. Хочешь научиться так же?
        У Габи перехватило дыхание: он предлагал ей стать ведьмой? Совершать чудеса, которые совершает он?
        - А что с моей душой? - спросила тогда Габи, уже решившая для себя что-то, еще не в полной мере это осознав.
        - О, она не только останется с тобой, ты приобретешь даже больше!
        - А мои родители? - сказала Габи, больше думая вслух, чем спрашивая его.
        - Ну, - протянул Раду. - Если только ты мне не солгала, перечисляя все твои умения, они сегодня потеряют прекрасную работницу.
        - Я не во всем солгала, - честно сказала Габи. Она думала о маме и о папе, о маминых нежных руках, о папиных подзатыльниках, о маминых криках, о папиных историях. Было в ее родителях и хорошее, и плохое. И Габи старалась припомнить плохое, чтобы легче с ними расстаться.
        - Если, моя радость, тебе приятнее будет принять решение таким образом: не отказывайся, ведь в таком случае я тебя убью.
        Габи так и не поняла, шутит он или нет, но окончательное решение ей помогло принять другое. Она вспомнила слова священника о смирении с миром, судьбой, всем на свете, и вспомнила собственные мысли.
        Если Бог хороший отец, а если нет, то не за что его любить, он хочет, чтобы его дети были лучше него. Может быть, он послал ей колдуна, чтобы она научилась чему-то, кроме того, что преподает им священник с амвона и жизнь свою прожила по-другому, чем ее мать и бабка.
        И когда Раду протянул ей руку, она коснулась его пальцев. Пташка взлетела с ее руки, когда Раду перехватил ее за запястье.
        ***
        Габи ловит себя на том, что уже минуты с две пялится на донышко коробки мятных конфет, изучая состав. Одна из добавок, E1204, вдруг заставляет ее вспомнить - да, ведь шел тысяча двести четвертый год, тогда умер король Имре, и тогда Раду забрал ее с собой.
        Надо же, сколько лет прошло, и как они промелькнули. Габи кладет мятные конфеты в пластиковую корзину и думает, что в тот день, позволивший ей стоять здесь сегодня, у нее тоже была корзина, только плетеная и с грибами.
        Сейчас, под мерное пищание той жуткой штуки, пробивающей товары, Габи набирает шоколадных батончиков, конфет, разнообразных печений, две толстеньких бутылки карамельного и клубничного соусов, жевательной резинки, сахарной ваты в вакуумной упаковке и той кислой шипучки, что трескается на языке.
        В конце концов, Габи бессмертна, и тело ее никогда не обзаведется диабетом, вообще никогда не изменится.
        В конце концов, теперь она может бесконечно есть сладости, о которых и подумать не могла в том далеком году. Только теперь Габи осознает в полной мере, что такое сладость, и, о, как ей нравится.
        Для сестрицы Габи берет сыр, орехи и две бутылки вина. У Кристании свои представления о прелестях современного мира, и не Габи ее разубеждать. Габи нравится бродить в супермаркете, иногда она даже заходит просто так, будто в музей. Рассматривает цветастые упаковки с забавными рисунками и броскими надписями, читает состав, от которого создается впечатление, будто люди творят еду из ничего, как Господь творил мир.
        Габи бродит вдоль полок, от изобилия вкусной, сладкой еды у нее кружится голова, и тогда она думает: люди не вернулись в Эдем, но построили новый прямо на земле.
        Человек, конечно, привыкает ко всему, даже к самому прекрасному в жизни. Так Габи привыкла к паровым двигателям, самолетам, кино, и все же ей не верится, как много достигли люди.
        Габи проходится под беспощадным электрическим светом, проводит рукой надо льдом в отделе с охлажденным мясом.
        Не будь у нее магии, она сошла бы с ума от того, как прекрасен один лишь сетевой супермаркет в спальном районе, не говоря уже о куда более впечатляющих вещах.
        Габи смотрит, что везут в своих колясках и несут в своих корзинах другие люди. Она видит мужчину, взявшего овощную смесь с приветливыми изображениями глазастых брокколи, пакет молока и секатор, отчего-то Габи это смешит. Габи замечает и двух хихикающих девушек, везущих две бутылки виски и две зубные щетки.
        В очереди на кассе, Габи ловит момент, чтобы засунуть в рукав пару крохотных шоколадок. Разумеется, ей совершенно не обязательно воровать, чтобы получить их, но особым таинством Габи кажется обмануть видеокамеры.
        Продавщица - грузная женщина с тяжелыми веками, укрывающими печальные темные глаза. Она методично и сонно пробивает продукты, и только когда Габи говорит:
        - И можно пачку "Лаки Страйк", пожалуйста? - взгляд у продавщицы становится более осмысленным. Она смотрит на вино, на Габи, снова на вино и, наконец, спрашивает:
        - Лет-то сколько?
        - Девятнадцать.
        - Непохоже. Школьница, небось. Паспорт давай.
        Габи вздыхает, лезет в рюкзак за паспортом, попутно скидывая туда шоколадки из рукава, и протягивает документ продавщице. Разумеется, паспорт на имя Габриэллы Вираг поддельный, а потому отражает удобный для Габи возраст.
        - Хорошо, - говорит продавщица с некоторым недоверием. - С тебя пять тысяч форинтов.
        Габи смотрит, нет ли никого за ней. К счастью, никого не оказывается. Не всегда удается провернуть этот фокус. Габи ловит взгляд продавщицы, улыбается ей, чувствуя жжение в глазах, будто она долго смотрела на солнце. А потом некоторое время роется в кошельке. Достав оттуда банкноту в тысячу форинтов, протягивает продавщице.
        - А поменьше нет? - спрашивает та недовольно. Габи только пожимает плечами, и продавщица еще некоторое время механически набирает для нее сдачу с двадцати тысяч форинтов.
        Забрав сдачу и пакеты, Габи выходит на улицу. Будапешт принимает ее в прохладные объятия Третьего района. Начинает холодать, осень уже вступает в свои права, и Габи натягивает шапку на уши. Габи до сих пор не сумела освоить умение одеваться по погоде. Короткая джинсовая юбка и кроссовки - слишком холодны для ноября, а вот зимняя куртка слишком тепла. Одну только шапку Габи надела вовремя и не жалеет об этом. Натянув шапку на уши, Габи снова подхватывает пакеты и спускается по лестнице. Третий Район - один из самых древних, здесь были римские посты еще в античности, но во времена развитого социализма, весь Третий район оказался застроен типовыми многоэтажками, скучными и симметричными.
        Длинные ряды пятиэтажных панельных домов соседствуют с высокими коробками шестнадцатиэтажных, а между ними в беспорядке располагаются дворики. Лавки у подъездов служат насестом для старых кудахтающих бабулек, качели и горки призваны развлекать малышей. Габи любит Третий район, умилительный в своей абсолютной обычности, и все же по ночам здесь неуютно. Горящие окна смотрят, будто угрожающие глаза огромных чудовищ.
        Подъезд одной из безликих типовых многоэтажек, в которой живут Габи и Кристания, представляет собой жалкое зрелище - грязное, тускло-зеленое место с пустыми пазухами там, где на потолке должны болтаться лампы. В полной темноте, но без какого либо страха, Габи поднимается на девятый этаж. Только оказавшись почти у двери квартиры, Габи чувствует смутное беспокойство.
        Они с Кристанией, разумеется, ставили защитный ритуал, но ни Слово Кристании, ни Слово Габи и близко не относится к охране или защите, а значит взломать их неловкую сигнализацию мог любой, кто имеет хоть какие-нибудь представления о Ритуалах Общего Круга.
        Глаза у Габи тут же начинает покалывать снова, она зажмуривается. Совершенно незачем тратить силу, пока она не увидела врага в лицо, при условии, что враг вообще существует не только в ее воображении.
        Как ни в чем, ни бывало, Габи открывает дверь. Но квартира оказывается темна и пуста, по крайней мере, на первый взгляд. Кристания давно уже на работе, сейчас она медсестра в больнице, что позволяет ей иметь доступ к моргу, особенно удобный в ночные смены. Ее атласы по анатомии раскиданы по всему коридору, что, впрочем, вполне обычное дело для Кристании.
        Габи ставит сумки в коридоре, проходит в свою комнату, включает свет. С виду все в порядке. На столе лежат "Слова и вещи" Мишеля Фуко, книга, в которой по утверждению Кристы никто не может понять ничего, но Габи она помогает разбираться с собственным Словом. Кроме того, рядом покоится учебник по физике за десятый класс. Габи давно решила, что самый лучший способ оставаться в курсе происходящего в мире науки - читать школьные учебники. Все по-настоящему важное, актуальное и похожее на правду, появится, в конце концов, там.
        На подушке Габи лежит записка от Кристании, где ее некрасивым почерком выведено: "Бодрийяр скончался, прости меня, пожалуйста, солнышко!".
        - Что ж, - говорит Габи. - Смерть, это единственное, что не имеет потребительской стоимости.
        Габи выключает свет и идет в гостиную. Пения Бодрийяра, их канарейки, и вправду не слышно. Кристания, когда у нее что-то не получается, частенько злится, а когда она сильно злится, кто-нибудь умирает. Бодрийяр лежит на дне клетки, холодный и желтый, как и его недавний предшественник Соссюр. К Бодрийяру Габи еще не успела привязаться, оттого к потере она относится с некоторой долей иронии.
        Габи протягивает руку, достает трупик канарейки, гладит его кончиком пальца по клюву и кладет на стол рядом с телевизором.
        - Подожди-ка, - говорит она. - Я только найду, в чем тебя похоронить.
        И именно в этот момент Габи снова прошивает ощущение чьего-то присутствия. Опять забеспокоившись, Габи идет в ванную, где в ящике для лекарств, хранятся у них амулеты и заклинания.
        Ослепленная слишком ярким светом, Габи выхватывает ящик и принимается перебирать его содержимое. В ящике вместе с баночками зеленки и спирта, бинтами и пластырем, упаковками таблеток, теснятся волчьи зубы, лунные камни, мешочки с пеплом и сушеные травы. Габи чувствует, как ее пальцы обжигает защитный амулет: простой серебряный круг с паутиной из золотистых ниток внутри. Если они с Кристанией все сделали правильно, эта штука не позволит применить магию против Габи, пока амулет касается ее кожи. Единственная причина, по которой Габи не носит его постоянно - чем дольше он испытывает контакт с ней, тем больше выдыхается вне зависимости от того, отражает магические атаки или нет.
        В конце концов, ищейки Гуннара не каждый день к ним наведываются. Странно только, что Гуннар окончательно потерял совесть и посылает к ним своих ручных колдунов.
        Габи слышит, как кто-то скребется снаружи. Будто бы маленький зверек цепляется когтями за шторы. Звук далекий, кто бы ни вошел в ее дом, он больше озабочен порчей штор, чем нападением. Габи прошивает мысль неожиданная и радостная, даже, пожалуй, слишком радостная, чтобы ей поверить. Некоторое время Габи играет с этой мыслью, но отбрасывает, в конце концов, убедившись в ее фантастичности. Нащупав маникюрные ножницы, Габи выходит из ванной. Вряд ли это оружие достаточно мощно для того, кто сумел проникнуть в их дом, но план очень прост. Пока незваный гость поймет, что его магия не работает на Габи, она успеет ослепить его иллюзией, а потом воткнет ножницы ему в горло.
        Как только Габи выходит из ванной, шорох и скрежет прекращаются, сменяясь пением Бодрийяра. Габи замирает, а потом отбрасывает ножницы и несется в гостиную. Ошибки быть больше не может.
        В кресле сидит он, Габи сразу узнает, даже в темноте. Бодрийяр сидит у него на пальце, хотя Габи и Кристанию он в своей прошлой жизни побаивался и близко к себе не подпускал.
        Габи включает свет, все еще не до конца доверяя своим глазам, а потом визжит, радостно и удивленно:
        - Раду! Раду!
        На нем штаны цвета хаки, грязные берцы и черная майка, а поверх болезненно-оранжевая синтетическая шуба, явно предназначенная женщинам.
        Габи бросается к нему, и он подхватывает ее на руки, легко и привычно.
        - Ты похож на молдавского сутенера, - смеется Габи.
        - По крайней мере, половина твоего утверждения - правда, - говорит он. И он совсем не изменился за то время, пока Габи его не видела. Впрочем, он совсем не изменился с того момента, как Габи впервые встретила его. - Угадай, без кого не был по-настоящему прекрасен рассветный Тибет?
        - Лучше скажи, ты просветлился?
        Вот уже лет десять, как Учитель оставил их с Кристанией. Для людей вроде них - даже не срок, и все же Габи и Кристания скучали каждый день, ведь до этого он ни разу их не бросал.
        - Сложно сказать, моя радость, - тянет Раду. Он сажает ее в кресло, стягивает с нее кроссовки и отправляет их в полет через всю комнату, в коридор. - Знаешь, концепция мира, как уловки, а индивидуальной души, как обмана больше подошла бы тебе, чем мне. Про всепроникающее страдание я тоже не все понял. Но Анитья мне понравилась - все постоянно движется и неизменно только изменение! Тебе обязательно нужно ознакомиться с той культурой, я много оттуда вынес! А женщины, к примеру, там прекрасны, как и везде.
        Раду снова ловит Бодрийяра, устроившегося на клетке, чешет его длинным ногтем под горлышком. Габи запрокидывает голову, замечая, что шторы представляют собой жалкое зрелище, испорченные чьими-то маленькими коготками. Впрочем, Габи отлично знает, чьими.
        - Но почему? - спрашивает Габи, все еще сияя от счастья. - Ты вернулся так рано? Ты обещал путешествовать лет пятьдесят.
        - Познал суть вещей несколько быстрее и отрешился от земных страстей, - говорит Раду. Его ноготь вдруг давит птичке под горло, будто еще чуть-чуть, и он пробьет ей глотку.
        Габи перехватывает его за руку, давая Бодрийяру взлететь, и целует Раду в нос.
        - Как я понимаю, все сводится к тому, чтобы не искать ни удовольствия, ни страдания. Я официально потерял интерес ко всему земному! А теперь давай займемся любовью, моя радость, я страшно скучал.
        - Так чему, ты говоришь, научился? - смеется Габи.
        ***
        Два года Габи провела с ним, в крепости за лесом, называемой им и колдунами его кабала Аменти. Габи сначала подумала, что Аменти - особое место, злое и страшное. Раду говорил, будто под Аменти обитает Архэ, начало всех начал, огонь, питающийся мертвыми и дающий пищу живым. Вернее, что обитает-то он везде, но именно здесь ближе всего к поверхности. Раду питал голодную страсть к этой разлагающей, отравленной земле, где все было нечисто и страшно, повсюду преследовало ощущение не отводимого взгляда. Сначала Габи думала, что дело в местной земле, ее проклятом очаровании, но вскоре поняла - дело в Раду. Он кормил ее кровью, оттого она была страшна.
        Габи благодарила Господа за то, что встретила Раду. Он научил ее читать и писать на латыни, дал ей столько книг, сколько она хотела, и научил толковать их. Первое время Габи не могла понять, что имели в виду Аристотель и Платон, Августин и Ориген, Аммиан Марцеллин и Григорий Турский. Когда Раду заметил, что Габи целыми днями сидит над одной единственной страницей в "Тимее", он сказал:
        - Текст существует, только когда его читают, понимание конструируется только внутри читателя, который есть истинный автор. Значит, любая философия существует внутри ровно одного человека и любая наука это бесконечная игра в шепотки, когда один не может расслышать другого. Так что пиши Платона сама, пока ты его читаешь.
        И тогда будто бы в голове у Габи сломалась какая-то плотина, она принялась глотать книги одну за одной, достраивая все, что не понимала согласно себе самой. Потом Раду стал учить ее другим языкам, живым и мертвым, человеческим и магическим. Он сказал ей:
        - Моя радость, а теперь ты должна понять, что и твой язык не имеет смысла. Есть множество языков, в пространстве которых венгерский и латынь, которые ты знаешь, это лишь совокупность звуков, мало отличающихся от звериных голосов.
        Несмотря на языческое пристрастие к плотской любви и крови, Раду был дотошным ученым, тщательно объяснявшим ей все, что было Габи непонятно. Она впитывала его знания, как земля впитывает воду, и они застывали на ней, как чернильные буквы на пергаменте. В те дни, он мог написать на ней все, что угодно, и она запомнила бы это дословно.
        Но она не училась магии. Она знала теорию ритуалов, знала, что сердечный ритм должен сочетаться с ритмом барабанов, чтобы вогнать шамана в транс, знала, что в крови содержатся нижние слои души, а оттого она сильный проводник магии, знала сочетание макрокосма и микрокосма, и двенадцать основных алхимических процессов. Иногда Габи помогала в его обрядах, пару раз он показывал ей мелочи вроде наведения порчи. Однако Раду не учил ее колдовать по-настоящему. Габи ведь видела, что мог творить Раду: он исцелял и насылал болезни, мог наносить раны и заращивать их, не прикасаясь к коже, проращивать семена в считанные секунды и превращать людей в животных. У него была магия, могущественная и настоящая, и Габи ждала, что он научит всему этому ее.
        Однажды ночью, когда они лежали в постели, Габи спросила, почему Раду не научит ее, наконец. Он только засмеялся, ласково и мягко, а потом зубасто улыбнулся, ответив:
        - Габи, Габриэлла, радость моя, ты станешь ведьмой тогда, когда я открою тебе величайшую тайну. Ты пока не готова.
        - Тогда намекни, хотя бы намекни мне, с чем эта тайна связана?
        Раду тогда мягко перехватил ее за запястье и устроил ее пальцы на шраме, идущем по его груди, там, где сердце. Габи почувствовала мерное биение у него внутри, и пожала плечами - надо же, бьется кровь, что в этом такого.
        - В любом случае, - сказал тогда Раду. - Спешить не нужно. Мой собственный Учитель, дал мне магию, когда мне был тридцать один год.
        Сейчас, Габи знала, хоть Раду и выглядел так же, как в тот день, он намного пережил человеческий срок. Ему было около ста лет. Раду говорил, что обычно колдуны после получения магии действительно не меняются внешне, однако они умирают в свой срок, колдуны живут на магии, и однажды она просто кончается, как останавливается уставшее сердце. Обычно магии, поддерживающей жизнь колдуна, хватает лет на шестьдесят или семьдесят. Но у него особый род, и вместе с магией, он передаст Габи бессмертие.
        Габи не слишком верила в это, поскольку не представляла, что такое бессмертие.
        Раду всегда был с ней мягок и терпелив, но Габи знала и его другого. Слуги говорили, что среди его названных брата и сестер, он худший. Габи видела такие ужасные вещи, от которых ей должны были бы сниться кошмары.
        Но не снились. Габи видела, как Раду проводит вивисекции, даже не прикасаясь к коже жертв, вскрывает брюшную полость, вынимает орган за органом, и все это время магией заставляет их жить, записывая результаты изучения еще бьющихся сердец, еще раскрывающихся легких. Габи видела экстатические ритуалы, которые он проводил над мужчинами и женщинами, заставляя их спариваться с животными, выводя монстров и тварей невероятных сочетаний. Габи, в конце концов, видела, как Раду пытает пленных, которыми они разживались при нападениях человеческих врагов, желающих уничтожить колдовское семя в этой земле. Габи видела его злую, языческую радость, но все равно делила с ним постель.
        Хотя больше всего Габи, пожалуй, пугало то, что может быть, она делила с ним постель, не несмотря на все, а оттого. Он был красив в языческой развращенности и жестокости, в тонких расчётах и формулах, которые выводил из этих страстей, и она его полюбила. Полюбила сильно и страшно, полюбила его рассеянность, полюбила его манеру смеяться, полюбила его ласку и нежность, полюбила его бесчеловечную любознательность. И не могла перестать его любить даже когда видела, как он вшивает в тела женщин зародышей неведомых существ или оскопляет мужчин, используя их органы в отвратительных ритуалах.
        Его названных брата и сестер в то время Габи почти не встречала. Она не считалась равной им, не была ведьмой. И уж точно никогда Габи не видела в те годы его Учителя. О собственном Учителе, Тьери, Раду говорил, как об отце. Он говорил, Тьери спас его от смерти, забрав из какой-то деревушки в Молдавском Княжестве, вымершей от чумы. Раду оставался там совсем один и жил диким зверьком, пока за ним не пришел Учитель. Он воспитал его, и его брата и сестер как отец прежде, чем дал им магию.
        Раду был, как и она, из крестьянской семьи, осужденный всю жизнь проработать в поле или умереть от чумы вместе со своей семьей, если бы судьба не свела его с Учителем.
        Габи хотелось получить магию быстрее. Она чувствовала в себе готовность и страсть к тому, чтобы колдовать, чувствовала с первой минуты, желала этого, как желала Раду.
        В конце концов, он рассказал ей, что должен будет провести над ней обряд, передать ей часть своей души и таким образом навеки связать ее с собой. Они смогут чувствовать друг друга, они смогут говорить друг с другом, не произнося ни слова. Он сказал, что Габи для него - выбор, потому что ни один колдун не может иметь больше пяти учеников за всю свою жизнь - слишком мало иначе у него останется внутри. Худшее, что можно себе представить - растратить свою магию вместе с душой, и стать безвольным, не способным к желаниям и колдовству существом. Собственный Учитель Раду дал магию четверым ученикам, в один и тот же год, и это стало для него тяжким испытанием. Ученик же переживает невыносимую боль и смерть, когда все случается, поэтому Раду будет ждать, пока Габи станет окончательно готова.
        - Все непросто, моя радость, - говорил Раду. - Особая природа связи между нами, большая цена, которую я заплачу, сделав тебя ведьмой - из-за всего этого я хотел бы быть уверен, что ты готова.
        Габи снова заговорила об этом только через полгода, через полгода упорных занятий, в день своего семнадцатилетия.
        - Я готова, - сказала она. - Я хочу, сейчас.
        Раду посмотрел на нее странно, на секунду в его глазах будто бы скользнул и исчез страх.
        - Моя радость, если мы сделаем это сейчас, твое тело больше не изменится. Ты навсегда останешься семнадцатилетней. Кроме того, колдун не может иметь детей, настоящих детей. Магия сохраняет его тело в том состоянии, в каком он ее получил. Наши тела не способны меняться и производить себе подобных. Может быть, тебе стоит подождать.
        Габи показалось, что когда Раду говорил о детях, голос его стал печален, но она помотала головой.
        - Хочу. Я готова. Я сейчас на пределе восторга от мира. Я хочу, чтобы все случилось, когда я такая.
        Раду посмотрел на нее изучающе, а потом кивнул. Лицо его приобрело светлое, чуточку пугающее выражение.
        - Пойдем, моя радость. Ты действительно готова, я полагаю.
        Пока Раду вел ее в подвал, он говорил, что будет больно и страшно, но бояться не надо, страх может повлиять на Слово, которое ей придет.
        О Слове к тому времени Габи читала очень многое, и все равно не представляла, что это такое. Каждый маг вместе с магией получал и Слово, его область действия, в которой он воплощал магию. Слово, она знала это наизусть, исходит из самого колдуна, составляет его самую главную суть, самую чувствительную и чувственную часть его души. Раду говорил: Слово это то, что воплощает тебя, а ты воплощаешь его в мир.
        Еще он говорил, что Слово для колдуна, это очень личная вещь. Истинное, настоящее имя. На обычном языке о нем можно говорить, но дается оно на языке, который ни один колдун до сих пор не смог выучить полностью. И произнесенное на этом языке, оно дает истинную власть над его обладателем.
        Слово Раду было Жизнь, но он никогда не говорил, как оно звучит внутри.
        Они шли в подвал, сырой и темный. Здесь были пленники, которым Габи приносила воду и пищу. Здесь были результаты экспериментов, слишком дикие, чтобы можно было выпустить их в мир. Все было пропитано страхом и болью, и Габи подумала - дурное место для самого великого таинства в ее жизни.
        Но пришли они не в одну из камер, спустились ниже. Здесь Габи никогда еще не была. Больше всего место было похоже на подземную пещеру с холодным, черным, никогда не видевшим света озером.
        - Думаешь, это хорошее место? - спросила Габи.
        - Думаю, это самое лучшее. Хотя многие считают, что место не так уж важно.
        Раду посмотрел задумчиво куда-то поверх ее головы, а Габи в тот момент поняла, почему он привел ее именно сюда. Ей казалось, что камень у нее под ногами почти гудит, от чего-то древнего, сильного, пьянящего. Габи почувствовала, что Раду готовил это место, наполнял его магией, которой она не в силах была понять. Пока что.
        Раду раздел ее сам, медленно и осторожно, как невесту, о которой долго мечтал. Габи не было неловко, в конце концов, ничего постыдного в обнаженности нет. Было страшно, и у нее дрожали колени.
        Он повел ее к озеру, вода была холодной и щипалась. Раду зашел вместе с ней, не раздеваясь. На нем была простая крестьянская одежда: рубашка, пояс, жилетка и штаны, ничего торжественного, никаких мантий или мехов, которые он носил в особенных случаях. Колдуна в нем выдавал только золотой серп на поясе, который он носил с собой всегда. Его ритуальное оружие.
        - Зачем это? - спросила Габи, стуча зубами от холода.
        - Во-первых, вода - неотъемлемая часть любой формы инициации, радость моя. Во-вторых, обезболивающее.
        - Будет больно? Что будет?
        - Ты все увидишь.
        Он держал ее в озере, пока тело не начало неметь, и только потом уложил на камень, казалось, еще более холодный, чем вода. Выглядело так, будто бы Раду никуда не торопится и ни о чем не волнуется.
        - Когда уже? - зашептала она.
        - Расслабься.
        Он медленно оглаживал ее, касался груди, живота, ласкал ее пальцами, умело и нежно. Когда Габи почти забыла о том, зачем они сюда пришли, закрыла глаза, застонала, и голос ее отдался от стен, оглушая, она скорее почувствовала, чем поняла: сейчас.
        И ровно в тот момент, когда должна была наступить кульминация и конец, вместо пика удовольствия, она ощутила удар, за которым сперва даже не последовало боли, только ощущение тепла в груди, разорвавшегося и вылившегося. Она даже не успела открыть глаза и увидеть, как Раду вогнал серп ей в сердце. Что-то кончилось и заполнилось темнотой, и все последующее Габи наблюдала со стороны, будто во сне, когда не знаешь, где ты есть и есть ли вообще. Она видела, как Раду вскрывает серпом ее плоть, разбивает кости грудной клетки и достает ее сердце, видела как первобытно и голодно он улыбается, но ни на секунду не подумала, что на этом все закончилось.
        Вытащив ее сердце, Раду коснулся открытой раны, и сонное марево сменилось вдруг ощущением настолько удивительным, что Габи не помнила больше, что она такое и чем была. Весь мир оказался с ней, в ней. Она чувствовала его ток, как ток своей крови. Все до последней капельки принадлежало ей, она знала и понимала все, не было ни единой тайны, все оказалось открыто и так прекрасно, будто она взошла к Кетер, в секунду, вознеслась на колеснице, как Илия, была забрана с земли, как Инош.
        Она знала, как чувствуют себя муравьи, она знала, о чем думают цари земли этой, знала, что есть жизнь и смерть, для чего они нужны. Знала все, видела все, и не было ничего красивее.
        А потом будто блаженство стало исчезать, будто кто-то выдергивал ее, и это была боль, какую, наверное, испытывают при рождении и подобной какой нет больше никогда. Все исчезло, кроме одного, единственного слова на непонятном ей языке, загоревшегося внутри, обжегшего ее, как клеймо. Кроме Слова, и Слово это нельзя было по-настоящему перевести, но Габи уже знала, что примерно оно означает.
        Уловка.
        И знала, что за язык, на котором оно было произнесено, на котором оно загорелось в ней, заговорило в ней - язык мира.
        Очнувшись, она кричала. Раду лежал рядом, бледный и обессиленный, совершенно беспомощный, как и она, а может и беспомощнее. В руке он все еще сжимал ее сердце.
        - Добро пожаловать, моя хорошая, - сказал он, едва ворочая языком, а потом с трудом поднеся ее сердце к губам, вгрызся в него, как вгрызаются в яблоко.
        Габи коснулась груди, недавно распоротой, и почувствовала только шрам, тонкий и длинный.
        - Тебе со мной повезло, - сказал Раду, прожевав кусок ее сердца. - С моей магией, я смог залечить тебя быстро и хорошо.
        Он снова вцепился зубами в ее сердце, а Габи почувствовала, как бьется у нее в груди магия.
        ***
        Только через много сотен лет Габи понимает, еще в полусонном состоянии, с чем можно сравнить магию. Магия это будто бы трансплантированный орган, новое, искусственное сердце, через которое она чувствует мир. Новые, искусственные глаза, которыми она видит, как по-настоящему ярко и насыщенно все вокруг. Новые, искусственные легкие, которые раскрываются, как весенние цветы, навстречу сладкому-сладкому воздуху.
        Нет большего счастья, чем получить орган, в котором ты так нуждаешься, очнуться живым и цельным.
        Габи протягивает руку, чтобы нащупать Раду, но его не оказывается рядом. Может быть, ей приснилось? Может быть, он все еще путешествует по миру, пытаясь уяснить, что смысл жизни не война, наука и секс. А может, и это ей приснилось, и они втроем все еще в Италии, в бурном течении Новых Левых, протестуют против нормативной буржуазной культуры. О, в Красных Бригадах в избытке было всего, к чему они были причастны: жизни, смерти и обмана. Может быть, это вчера Габи кричала:
        - Партия не работает, потому что является частью системы, против которой она борется! Нам нужны другие способы или идеи, братья, неважно будет это террор или символическое сопротивление!
        Габи зевает, еще не до конца понимая, в какой точке времени и пространства находится ее сознание. В голове скручиваются слова, слова это всегда уловки и обман, весь язык один большой обман по ее части.
        Окончательно будит Габи плеск воды в ванной. Открыв глаза, Габи понимает, что заснули они с Раду на диване в гостиной. Бодрийяр бодр и весел, Габи ему говорит:
        - Вневременность и внепространственность есть вечность и вездесущность. Доброе утро, дорогой.
        Габи надевает футболку, подростковую и цветастую, с рисованными мороженками разных видов и форм, идет на кухню и не торопясь делает себе кофе с пятью ложками сахара. В какой-то момент, плеск, доносящийся из ванной, становится очень уж сочным, и Габи идет проверить, не разучился ли Раду обращаться с водопроводом за время своих путешествий.
        В ванной Габи застает картину, которую могла бы предотвратить, будь она чуть более расторопной. Вода переливается через край ванной, в которой плавает маленькая, тощая лесная куница, безуспешно пытающаяся достать лапкой до крана.
        Габи, шлепая по воде, уже разлитой на полу, идет к крану, выключает его и садится на край ванной.
        - Тебя постигли откровения, с которыми невозможно смириться, и ты решил утонуть? Или у тебя проснулась тяга к вандализму? Вчера шторы, сегодня ванная.
        Куница выбирается из воды, устраивается у Габи на коленках, измочив футболку. Ее блестящие, черные глазки смотрят вполне осмысленно. Через некоторое время куница снова спрыгивает в ванную, начинает плавать от одного края до другого, будто в бассейне, а Габи слышит в голове голос Раду, отчетливо и привычно, как слышала его все эти десять лет, когда он рассказывал о чем-то особенно впечатляющем из того, что происходит на другом конце мира.
        - Я решил принять ванную, но оказался слишком длинный, чтобы мне было удобно. У меня мерзли коленки, поэтому я решил сменить форму, но тогда я оказался слишком маленький, чтобы выключить кран. Ты все равно меня любишь, моя радость? А если и когда я стану недееспособным и блохастым зверем навсегда, ты выбросишь меня на неприветливые улицы Будапешта? Или ты будешь вывозить меня в парк и ждать, пока я буду охотиться на пташек?
        - Подчас я хочу сыграть в того, кто не ждет; я пытаюсь чем-то заняться, опоздать; но в этой игре я всегда проигрываю - что бы ни делал, я всегда оказываюсь освободившимся точно в срок, а то и заранее. Именно в этом и состоит фатальная сущность влюбленного: я тот, кто ждет.
        - Это положительный ответ?
        - Нет, просто ни к чему не обязывающая цитата из Ролана Барта. В конце концов, я обречена на вечную жизнь, и мне нечем заняться, кроме псевдоинтеллектуальных игр с гипертекстом.
        - Тогда помой меня, ладно? - безмятежно говорит его голос в голове, и Габи фыркает. Она ловит куницу, вынимает ее из воды и берет с полки шампунь с кокосовым запахом. Намыливая куницу, жмурящуюся от удовольствия, Габи говорит:
        - Мы скучали по тебе.
        И слышит его мурлыкающий голос:
        - И я по вам, вы же мои девочки.
        Раду - ее Учитель, когда-то он отдал часть своей души, чтобы дать ей магию, силу, жизнь, в конце концов. Связь между Учителем и его учеником совершенно особенная. Габи чувствует его, чувствует, когда ему очень больно или слишком хорошо, она может общаться с ним мысленно, как далеко бы они не находились друг от друга. Но самое главное, когда они рядом, становится тепло и спокойно, будто бы завершено.
        Впрочем, когда-то это связь пугала Габи, особенно первое время, когда она начала замечать в себе повадки Раду, начала замечать, что говорит его словами, заимствует его привычки и движения.
        Довольно скоро, это прошло, и все же до сих пор Габи ни на секунду не может забыть, что у нее внутри часть его души, как у него внутри часть души его собственного Учителя.
        Куница дремлет, пока Габи намыливает ее шерсть. Теоретически Раду может превратиться в любое животное, в часть вечного круга жизни, но Габи никогда не видела его никем, кроме куницы. Заметив, что зверек не реагирует на ее движения, мирно задремав, Габи скидывает его в воду, смеется.
        - Ты что с ума свихнулась, любовь моя?! - его голос в голове ужасно громкий, почти оглушает.
        - Я не говорила, что не буду мстить за шторы.
        А потом Габи слышит, как открывается входная дверь.
        - Кристания, - шепчет Габи, смывая с куницы шампунь. Через несколько секунд Кристания издает душераздирающий визг.
        - Сестрица! - верещит Кристания. - Твои чертовы ножницы! Черт бы тебя побрал и твои чертовы ножницы! Я на них наступила!
        Да, вчера она бросила их где-то в коридоре, так и забыв подобрать.
        Габи оставляет куницу барахтаться в мыльной воде, открывает дверь ванной. Кристания вертит на пальце окровавленные ножницы, из пятки у нее сочится кровь.
        Ее бледная кожа, прозрачные глаза, светлые волосы и вздернутый нос, усыпанный веснушками, придают ей вид загробный, и в то же время очаровательный.
        Кристания вполовину младше Габи, но выглядит лет на семь старше. Когда-то Кристания была богатой дочерью словацкого купца и мечтала заниматься медициной, но будучи девушкой, не могла исполнить это иначе, чем заняться колдовством. Она сама нашла Раду, и он оценил ее усердие. Кристания мечтала о магии жизни, но Слово у нее вышло совсем другое. Ее идея фикс - оживить мертвого, поэтому она и работает поблизости от морга, проводит при случае свои эксперименты. За четыреста лет она пробовала поднимать едва убитых, сшивать новое существо из многих и даже восстанавливать скелеты. Пока у Кристании не получилось ни единого раза.
        Зато у нее потрясающе получается кое-что другое. Ее слово было Смерть, и она убивает, как богиня. У Кристании невероятный талант, она умеет множество вещей, связанных со смертью - от простой остановки сердца до подстроенного несчастного случая. Кристания умеет вызывать смерть физически и призывать ее, как проклятье. Но все это совершенно не то, чего она когда-либо хотела.
        - Ну? - говорит Кристания, хрупкая, как куколка и злая, как собака.
        - Что "ну"?
        - Извинись, или я отделаю тебя так, что...
        - Это если ты меня найдешь, - безмятежно говорит Габи, а потом добавляет. - И если вспомнишь об этом после того, что я тебе покажу.
        Габи отходит, пропуская Кристанию в ванную, и та останавливается, как вкопанная.
        - Раду? - шепчет она, глядя на куницу. Судя по всему, Раду что-то отвечает ей, но Габи не знает, что именно. Она выходит, не собираясь им мешать. Как бы ни были они близки с сестрой, Габи не стала бы вмешиваться в дела настолько личные, как встреча с Учителем.
        Она возвращается на кухню, допивает свой остывший кофе и закуривает сигарету. Курить Габи тоже нравится оттого, что этого не делали в том месте и времени, где она росла.
        Сладкий кофе Габи заедает сладчайшим шоколадом, и горький дым сигарет только делает вкус ярче. Минут через десять, когда Габи закуривает уже третью сигарету, раздается звонок в дверь, Бодрийяр надрывается в пении с новой силой, вообразив себя, вероятно, сторожевой канарейкой.
        Кристания и Раду открывают дверь раньше, и, выбравшись в коридор, Габи видит довольно своеобразную картину. Раду, совершенно обнаженный и Кристания, еще крутящая на пальце окровавленные ножницы, дверь нараспашку, а за ней самый христианский из всех виденных Габи мальчиков: застегнутый на все пуговицы с крестом под воротничком и беззащитно-строгими глазами. Габи пролезает под руку Раду, смотрит на мальчишку, который открывает и закрывает рот, будто аквариумная рыбка.
        - Здравствуйте? - подсказывает она.
        - З-здравствуйте, - говорит он.
        Габи легко ловит его взгляд, вглядывается в темную радужку, но видит не ее, а картинку перед глазами мальчишки. Скалящегося и голого Раду, Кристанию, с ее ножницами, саму себя в одной только длинной майке с мороженками. Габи изменяет все, что ей захочется, и вот Раду уже одет точно так же, как мальчишка: белая рубашка с застегнутым наглухо воротником и черные брюки, а Кристания и Габи в воскресных платьях, и никаких ножниц. Габи моргает, возвращая себе собственное зрение. Простые иллюзии делать легко, а держать только чуточку сложнее. Внутри разливается тепло ее Слова, и Габи жмурится от удовольствия.
        - Простите, - говорит мальчишка шокировано. - Мне на минуту показалось, что...
        Он протирает глаза, сглатывает.
        - Это бывает, - говорит Раду. - Нереализованные желания и подсознательные страхи.
        Он улыбается Габи, поправляет несуществующий воротник, а она смеется.
        - Ты, наверное, хотел поговорить о Боге, - предполагает Кристания.
        - М, да, наверное, - говорит он неуверенно. - Верите ли вы в Бога?
        - Мы баптисты, - говорит Габи.
        - Отлично, - улыбается мальчишка, и на лице у него видно облегчение. - Тогда просто это почитайте.
        Он протягивает Раду брошюру с синими, неестественно яркими небесами. Сверху, под сияющим кругом света, изображающим солнце, написано: Однажды все мы вернемся в Наш Небесный Дом.
        - Спасибо, - улыбается Раду.
        - Вам спасибо, - говорит мальчишка быстро, но перед тем, как развернуться, Габи уверена, он подмигивает ей и строит совершенно не христианскую гримасу.
        Раду задумчиво разворачивает брошюрку, и Габи видит, что с другой стороны от текста, рассказывающего о благодати Небесного Отца, на черном фоне нарисован белый крест, вдоль и поперек которого написаны убористым почерком, наверняка принадлежащим этому мальчике, слова, явно не принадлежавшие ему. Вдоль написано: Я жду тебя, Раду. А поперек: Но не слишком долго.
        Габи машинально очередную закуривает сигарету и давится дымом, а Кристания спрашивает совершенно безэмоциональным, несвойственным ей голосом:
        - Шаул?
        - О, ну я не хотел заводить этот серьезный разговор сразу, не отдохнув с дороги...
        - Так вот, почему ты приехал так рано, - говорит Габи.
        ГЛАВА 2
        Францу не исполнилось и двадцати пяти, когда он узнал, что умирает.
        Надо же, подумал Франц, пока врач рассказывал ему, что нужно покинуть Вену и уехать, к примеру, в Италию, к морю, к теплому и мягкому солнцу. Надо же, сколько это Франц не успеет.
        - Сколько мне, значит, осталось? - спросил Франц, а врач, серьезный мужчина в золотистых очках, которому уже повезло прожить лет на двадцать дольше, ответил:
        - Сложно сказать. У моря, может быть, года полтора.
        Количество своей работы Франц мысленно разделил на года полтора, и результаты оказались неутешительны.
        Франц вполуха слушал, что говорил ему врач. Все это он знал и так. Может быть, стоило забросить проект с обезболивающим и начать разработку лекарства, способного помочь ему самому?
        Даже если Франц не успеет, его дело будет длиться и после него, когда на каком-нибудь камне уже давно напишут "Франц Венкхайм, подававший надежды фармацевт, ничей муж, ничей отец. Годы жизни: 1875-1900, что не очень много".
        Франц поправил очки, вздохнул, а врач продолжал говорить. Аммониак, опий, камфара, все это было для Франца материалом, а не лекарством столь долгое время.
        Франц прижал платок к губам и закашлялся, мучительно, болезненно, будто внутри у него засел какой-то механизм, чьи шестеренки царапали горло, перекрывали доступ к воздуху. Механизм, у которого одна единственная цель - убить его. Отведя платок, он увидел сгустки крови, поджал губы, задумчиво рассматривая пятно.
        Вообще-то оно было похоже на черепаху, и Франц удивился, как нечто столь отвратительное может принять форму милого существа, которую дети ищут в облаках.
        - Спасибо, - сказал, наконец, Франц, прерывая врача. - Спасибо за вашу консультацию. Я прекрасно понимаю, что должен делать. Я пришел убедиться, только и всего.
        Врач несколько секунд смотрел на него непонимающе, будто не до конца верил в спокойствие, с которым Франц говорил.
        - Простите, что прервал вас, - закончил Франц вежливо. - Но я тороплюсь. Сколько я должен вам?
        Расплатившись, Франц оказался наедине со своим страхом. На негнущихся ногах он вышел на улицу, и прохладный, невыносимо свежий воздух весенней Вены, заставил его закашляться.
        По крайней мере, подумал Франц, он увидит еще одну прекрасную австрийскую весну. По дорогам разъезжали степенные лошади, подгоняемые торопливыми людьми, и Франц решил, что на неделе нужно будет обязательно сходить в Оперу. У него осталось не так много вечеров, чтобы разбрасываться ими совсем уж бездарно.
        Впрочем, ведь было так много работы.
        Нет, подумал Франц, нет. В Италию он не поедет, не покинет Вену с невообразимой красотой Стефансдома и выверенным восторгом Бельведера. Здесь он родился, здесь и умрет, в блистательной красоте этого бело-зеленого города.
        Родной город и своя лаборатория без сомнения помогут Францу протянуть дольше. Франц шел по имперской, прекрасной Вене, которая скоро, может быть уже без него, вступит в новый век. Франц сам не понимал, отчего он шел так быстро, куда он спешил. В конце концов, он пришел в кафе "Шварценберг", ровно так же, как делал это каждый день до того дня, когда узнал, что умрет.
        Франц любил это место, за его уютный и роскошный одновременно вид, за дам в бриллиантах и мужчин в дорогих костюмах, за запах кофе и сладкой выпечки, теплый и будто бы облегчающий дыхание.
        Будто бы, будто бы, все обман, скоро не будет ни сладкой выпечки, ни кофе.
        У Франца даже был столик, за которым он сидел всегда, являясь живой инсталляцией для глазастых туристов: австриец, пьющий венский кофе и вкушающий яблочный штрудель.
        Привычное, приятное должно успокоить его страх, думал Франц, и только подходя к своему столику, понял, что он занят. Занят мужчиной, которого Франц так же видел здесь каждый день. Мужчина этот, лет на пять старше Франца, всегда сидел за столиком рядом, который сейчас был совершенно свободен. Лицо мужчины примелькалось Францу, будто они были старыми знакомыми. У него было красивое, породистое, мужественное лицо иностранца, светлые, приглушенного, бледного цвета волосы и кожа. Мужественная линия подбородка и прямой нос выдавали в нем представителя скандинавских народов, которые хотя и переживали возрождение своей национальной идентичности, все еще были с трудом отличимы друг от друга для остальных европейцев. Кем бы он ни был: шведом, норвежцем или датчанином, вел он себя, как австриец. Степенно пил венский кофе без сахара и читал политические газеты в старейшем кафе города. Единственное, что было в нем странным, это вечное ощущение, что он не только читает, но и слушает, внимательно слушает все, что происходит вокруг и даже больше. Вид у него постоянно был такой напряженный, будто он вслушивался в
каждый шорох. Будь Франц чуть больше озабочен политическими играми, свойственными юношам его возраста, он считал бы мужчину шпионом.
        Франц с секунду стоял перед своим занятым столиком, чувствуя что-то вроде обиды, как будто он уже мертв, и его уже нет, и место его занял кто-то другой, у кого все оставалось впереди.
        Франц двинулся к столику, который обычно занимал мужчина, но стоило ему сделать шаг, как кашель снова его разобрал. Мужчина поднял взгляд от газеты, глаза у него были пронзительно, по-северному голубые. Он не вздрогнул от кашля Франца, не выглядел так, будто его застали врасплох, он просто подвинул стакан воды, стоявший рядом с его кофе, и жестом указал на стул перед ним.
        Франц опустился на стул, откашлялся и жадно, залпом, выпил полстакана воды.
        - Прошу прощения, - выдавил он, голосом хриплым и прерывистым.
        - Не стоит, - ответил мужчина. - Сомневаюсь, что это твоя вина.
        То, что он говорил, можно было счесть за шутку, но отчего-то не получилось. Голос у него был ровный и холодный, без намека на иронию. Он обращался к Францу на "ты", и сначала Франц подумал, что это из-за того, что он плохо знает немецкий, но акцент у него был такой чистый, а речь такая правильная, что простой ошибки быть не могло. Франц поднялся было со стула, но мужчина сказал:
        - Садись, - и Франц сел, сам не понимая, почему. На мужчине был дорогой костюм, безупречно отглаженный и черный, кожаные перчатки, которые он так и не снял в кафе. Такая невежливость при всей его аккуратности и импозантности была ужасно странной.
        - Мое имя Гуннар, - сказал мужчина. - Гуннар Линд.
        Перед тем, как назвать фамилию, он на секунду запнулся, словно не привык к ней.
        - Франц Венкхайм, - машинально ответил Франц.
        - Я давно за тобой наблюдаю.
        - Не могу сказать того же, - нахмурился Франц, но Гуннар не обратил на его недовольство никакого внимания.
        - Ты умираешь.
        - Да что вы такое говорите?
        Но Гуннар продолжал, кажется, даже не слушая его:
        - И ты сам это знаешь. Узнал сегодня. Будет жаль, если такой талантливый ученый закончит жизнь в чахоточной агонии. Большая потеря для мира.
        Когда он говорил "для мира", было совершенно ясно, что мир его не интересует никаким образом. Он продолжил:
        - Кроме того, это страшная смерть. Но я могу помочь тебе. Ты хочешь жить?
        - Да, разумеется, - выдохнул Франц. Ситуация была чуточку абсурдной, а оттого Франц не совсем понимал, как стоит реагировать.
        - Тогда слушай меня, - Гуннар в глоток допил кофе и отставил чашку. - Тебе нужна операция.
        - Вы хирург?
        - Так тоже можно сказать.
        - Что значит, так тоже можно сказать? - не выдержал Франц.
        - Значит, что я обладаю достаточной квалификацией, чтобы спасти твою жизнь.
        В голове у Франца вдруг зазвучал голос его соседа по комнате, Эриха, молодого психиатра.
        - Объект амимичен, ему свойственна эмоциональная монотонность. Эмоциональный фон ровный, снижен. Эмоциональное реагирование притуплено, - вещал голос Эриха. Так случалось, когда Франц излишне волновался. Воспоминания о манере Эриха проводить анализ своих пациентов, помогали Францу в сложных беседах. Когда выяснишь психический статус собеседника, становится не так уж и неуютно.
        Гуннар смотрел на него очень внимательно, а потом чуть вскинул брови с таким выражением лица, будто тоже услышал голос Эриха.
        После небольшой паузы, он сказал:
        - Если только ты хочешь жить, придешь вечером, - Гуннар вытащил из кармана записку, явно заготовленную заранее. На ней значился только адрес.
        Отчего-то Францу показалось, что Гуннар особенное ударение поставил на словах "ты" и "придешь". Франц не прикоснулся к записке, но Гуннара это уже не интересовало. Он встал и положил деньги на столик, а потом двинулся к выходу, оставив Франца одного. Посмотрев на адрес в записке, Франц смял ее и кинул в чашку с темной гущей, которая осталась от кофе.
        ***
        Франц читает ее личное дело. Амалия Ригер, гражданка Германии, год рождения: 1917, год Рождения: 1952. Старая колдунья, надо же. И как ее умудрились поймать?
        Амалия Ригер спит крепким, химическим сном, и Франц откладывает ее личное дело. С фотографии на него смотрит красивая, полноватая немка с белозубой улыбкой и кудрявыми, светлыми волосами. Фотография старая, блеклая, потертая временем. Женщина, изображённая на фотографии, должна была состариться, а может даже умереть, но она лежит на кушетке совершенно такая же, как полвека назад. Разве что вместо платья - больничная рубаха.
        Слово "статус" в ее личном деле выделено алой полоской, а это значит - опасна. Франц чертит на полу пентаграмму, пока старая леди не очнулась, полная недовольства. Мел крошится у него в руках, и Франц с раздражением думает, что сказал бы по поводу его работы Гуннар.
        Разумеется, ничего хорошего, как и всегда. Негодование накатывает волной и отпускает, как прошедший спазм.
        Закончив пентаграмму, Франц расставляет кристаллы в каждом ее углу, дожидаясь, пока они начнут издавать слабое люминесцентное свечение. Ритуалы Общего Круга всего удавались Францу, потому как к ним прилагались четкие и понятные инструкции, в отличие от его собственного Слова.
        Пощупав все кристаллы по очереди, Франц убеждается, что они нагрелись. Теперь ведьма не сможет выбраться из комнаты, когда ее оставят одну.
        Завершив ритуал, Франц открывает медицинский бокс, лежащий на столе, берет ампулу, срезает стекло лезвием и набирает жидкость в одноразовый шприц.
        Гуннар настаивает на том, чтобы ничто из используемых Францем лекарств, не было подписано, во избежании попадания сведений в руки к шпионам-колдунам или, тем более, людям.
        Франц уже научился различать среди безымянных ампул с одинаковыми жидкостями нужные ему в данный момент, но для этого ему понадобились годы.
        Впрочем, годы-то как раз у него теперь есть в неограниченном количестве.
        Франц садится на стул рядом с кушеткой женщины, проверяет ремни на ее руках и ногах, вводит в артерию на ее шее содержимое шприца. Женщина шипит от боли, дергает головой, ее тугие кудряшки подпрыгивают и успокаиваются. Пальцами она пытается схватить край белого халата Франца, но он отходит.
        - Вы в сознании, госпожа Ригер?
        - Амалия, - говорит она хрипло. - Можешь так меня и называть.
        - Хорошо, - покладисто соглашается Франц. - Как пожелаете, Амалия. Итак, вы имеете представление о том, в чем вас обвиняют?
        Амалия смеется, совершенно по-ведьменски, и Франц видит, как из-под расстегнутого воротника ее больничной рубашки показывается шрам. Франц полагает ее смех отрицательным ответом и говорит:
        - Вы обвиняетесь в преступлениях против психического здоровья людей. Используя магию вашего Слова, предположительно оно означает Безумие, вы оказывали услуги по психической дестабилизации людей.
        Иными словами Амалия Ригер сводила людей с ума за деньги. В списке ее жертв значится сто тридцать семь человек за последние десять лет. Богатые наследники, опостылевшие мужья, не желающие умирать, оставив наследство старики, конкуренты и враги.
        Люди, не желавшие марать руки убийством, платили ей деньги за то, чтобы Амалия творила с жертвами что-то гораздо хуже, чем смерть.
        Амалия слушает его слова, как музыку, а может она и слушает музыку, которую не слышит никто больше. Слово ведь никогда не дается просто так.
        - Сделала так, - говорит Амалия, наконец. - И сделаю так еще раз. К примеру, с тобой.
        Ее голос, по-женски сладкий, вдруг меняется, становится резким и больным.
        - Почему он ходит за тобой? - спрашивает она, севшим голосом. - Откуда он здесь?
        Франц оглядывается и видит неясное, промелькнувшее перед глазами движение, передергивает плечами, стараясь отогнать ощущение дезориентации, на секунду его накрывшее. Видимо, яд не подействовал полностью, пока что. Впрочем, если бы он не подействовал вовсе, вряд ли Франц оставался бы в здравом сознании.
        - Амалия, - говорит Франц. - Вы не можете колдовать. Действие лекарства продлится около шести часов. Если понадобится, мы введем вам еще.
        Глаза у нее тогда впервые кажутся испуганными, становятся глазами загнанного зверька.
        - Что? - шепчет она. - Господи.
        Про себя иначе как ядом, Франц эту формулу не называет. Он не представляет, что может быть чудовищнее, чем запретить колдуну использовать магию. Хорошо, что большинство заключенных этого заслуживают. Большинство, но не все.
        Амалия тут же становится серьезной. Облизнув губы, она говорит:
        - Я старая, я скоро умру, - но ни в голосе ее, ни в глазах нет ничего от восьмидесяти семи лет или сколько там ей. Старые ведьмы и колдуны не узнают старости по-настоящему, если получили магию, будучи молодыми.
        Кроме того, она понятия не имеет, что Франц намного старше нее, он улыбается.
        - Не от этого. Совершенно безвредное лекарство, поверьте.
        - Ты же колдун, как и я, ты можешь себе представить, что значит не чувствовать магию? - в голосе ее сквозит отчаяние. Наверное, яд, наконец, достиг максимальной концентрации в крови. Франц пробовал его на себе: похоже на паралич, но парализует нечто гораздо более важное, чем тело. Душу.
        Машинально Франц касается шрама, чувствуя его даже сквозь ткань халата и рубашки.
        - Я не буду вас допрашивать, Амалия. Я всего лишь фармацевт, а не следователь.
        Скорее всего, Франц встретит ее еще раз, чтобы снова ввести яд. В третий раз он увидит ее мертвой, и ему нужно будет избавиться от тела с помощью химикатов.
        Раздается мягкий перезвон, сигнализирующий о том, что прибыл следователь. Франц привычным движением поворачивает голову, смотрит в экран компьютера на столе, выводящий снимки с камеры наблюдения. За дверью стоит Элиза, молодая девушка лет девятнадцати, истинный возраст которой колеблется между пятидесятью и сорока годами.
        Франц вводит код, открывая дверь. Вечно закрытые двери, камеры, коды и пароли - вот во что превратилась его жизнь.
        - Добрый день, Франц, - говорит Элиза. Она безупречно вежлива и безупречно одета, ее каштановые волосы убраны в аккуратный хвост. Элиза одна из лучших следователей, хотя ее Слово не Правда и не Честность, даже не Знание, ее Слово - Боль.
        Им нужно выяснить не состав преступления, а каналы, по которым заказчики выходили на Амалию Ригер, и для этого вовсе не обязательно вытягивать из нее цельный нарратив. Достаточно будет имен.
        - Будь так любезен, введи ей лекарство, понижающее чувствительность нервных окончаний. Госпожа Ригер довольно преклонного возраста, боюсь, ее магия может не выдержать, тем более в таком состоянии, - говорит Элиза. Она снимает пиджак и надевает латексные перчатки. Однажды Франц видел Элизу за работой - она погружает пальцы прямо в тело, не оставляя после видимых ран.
        Франц снова открывает бокс, берет обезболивающее. Пока он вкалывает его Амалии, та кричит:
        - Верни! Верни мне ее! Верни мне мою магию!
        - Она вернется, Амалия, - говорит Франц успокаивающе. Использованные шприцы он складывает обратно в бокс, Гуннар велит уничтожать их отдельно, чтобы никто не мог добраться до мельчайших капель, используемых ими лекарств. - Удачного дня, Элиза.
        - Вам того же, Франц.
        Выходя из палаты, Франц думает, что он, в отличие от своих коллег, ценен не своей магией. В конце концов, Гуннар говорил, что ему было все равно, какое Слово достанется Францу. Он хотел сохранить его человеческий талант и не собирался в выборе ученика полагаться на такую ненадежную вещь, как расчёт Слова, которое Франц может получить.
        Ученик должен быть ценен изначально, говорил Гуннар, потому что с его Словом можно прогадать.
        Иногда он подкреплял этот нехитрый тезис рассказами об ученице своего брата Раду, которая желала унаследовать его дело, а стала воплощенной смертью.
        Франц считает, что для Гуннара ученичество лишь способ привязать к себе нужного человека, и если бы Гуннар не спас ему жизнь, Франц бы его возненавидел. Впрочем, возможно Гуннар и это предусмотрел, дождавшись, пока дела Франца станут плохи.
        - Не твое дело, что я предусмотрел, а что нет, Франц, - раздается в голове голос Гуннара. - Я хочу, чтобы ты поднялся ко мне.
        Здание Управления Магической Безопасностью напоминает больницу изнутри и снаружи. Для несведущих, это просто Центр Исследования Наследственных Заболеваний. Для сведущих, правительственная организация по поимке опасных колдунов. Гуннар, по мнению Франца, самое параноидальное существо на свете, и все же его идея имеет смысл. К началу двадцатого века, с повышением мобильности населения и развитием средств массовой информации, стало понятно, что рано или поздно люди узнают о колдунах. Гуннар предположил, что остаться в выигрыше можно было лишь одним способом - возглавив новую Инквизицию. Когда, после хаоса Первой Мировой Войны, информация о магии все-таки просочилась в верхние эшелоны власти большинства развитых стран, Гуннар убедил правительство Германии в том, что никто лучше самих колдунов не разберется с другими колдунами. Цель его организации состояла в том, чтобы стать незаменимой магией в борьбе с магией, убедить людей оставить в секрете существование таких сил, не дать им выяснить лишнего о происхождении и умениях колдунов. В обмен Гуннар предоставил полную лояльность и периодическую
магическую помощь сильным мира сего.
        Теперь ячейки организации, созданной Гуннаром, есть не только в Германии, они рассеянны по всей Европе. Ставшее чересчур громоздким, Управление Магической Безопасностью, озабочено ловлей шпионов и бунтарей в собственных рядах не меньше, чем опасными магическими преступниками.
        Франц поднимается в отливающем металлом лифте на последний этаж. Все здание отражает обсессию Гуннара, сосредоточенную на чистоте и порядке, но его кабинет является вершиной этой части личности хозяина. Все в нем, каждая книга, стол, стулья, бутылки в баре, будто по линейке выровнены. Кабинет кажется самым обычным, Гуннар не хранит свои магические принадлежности на рабочем месте, опасаясь визитов людей.
        Окно во всю стену заливает кабинет светом, открывая вид на полуденный Берлин. Гуннар сидит за столом и одним пальцем набирает что-то на компьютере, медленно и неуверенно. В свободной руке он сжимает телефон, держа его чуть дальше от уха, чем следует. Гуннару почти тысяча лет и ему тяжело дается примирение с миром, каким он стал.
        - Я готовлю списки, - говорит он. - Проведи чистку в Чехии, это все, что требуется от тебя.
        На взгляд Франца, единственным, что когда-либо вызывало у Гуннара должную эмоциональную реакцию, было тщательное составление списков. Списки в Управлении требовались всюду, начиная от очереди на обед и получения черепов животных для проведения Ритуалов Общего Круга в нерабочее время и закачивая ловлей внутренних врагов и методами приемлемого ведения допросов.
        - Я внесу тебя в список недовольных, - говорит Гуннар, и Франц не сразу замечает, что он говорит это вслух.
        Франц досадливо шипит, а Гуннар, хмыкнув, делает пригласительный жест, ровно такой же, какой сделал при их первой встрече. Франц садится на стул перед ним и видит перед собой три фотографии.
        На одной из них мужчина балканского типа, не слишком красивый, скорее обаятельный, у него широкая зубастая улыбка. На другой девочка-подросток, неуловимо похожая, будто сестра, на мужчину с предыдущей фотографии, у нее длинные, тяжелые темные косы, смуглая кожа и смешливое выражение лица, на фотографии она вскидывает бровь, строя игривую гримасу. На третьем фото Франц видит тощую, симпатичную девушку, бледную блондинку, по-славянски большеглазую и милую, с отсутствующей улыбкой. Фотографии, судя по всему, сделаны в тюрьме при задержании около двадцати лет назад.
        - Кто это? - спрашивает Франц.
        Голос Гуннара в его голове отвечает:
        - Раду, мой брат, я о нем рассказывал, а так же две его ученицы, Габриэлла, мастер иллюзий и Кристания, убийца. В данный момент они находятся в Европе, если быть точнее - в Будапеште. Если быть еще точнее - в Третьем районе Будапешта. Возможно, в ближайшее время мы свяжемся с моими родственниками. Раду вернулся из своего путешествия. Он ближе всего к нам и наименее осторожен. Он в нашей зоне влияния, в отличие от моих сестер. Хотя я предпочел бы связаться с Айслинн или Ливией.
        Все это Франц слышит, но проходит меньше секунды прежде, чем вслух Гуннар говорит:
        - Нужно установить местонахождение объектов. Потенциально они могут быть опасны, актуально никаких действий предпринимать не следует.
        Гуннар убирает фотографии в стол и закрывает ящик на ключ. Сила и властность, которые исходят от Гуннара, заставляют Франца сидеть смирно, даже не шевелясь.
        - Я предлагаю тебе прогуляться.
        - Но у меня перерыв... - начинает было Франц, который хотел потратить свой законный час на обед.
        - Значит, для тебя самое время подышать воздухом.
        ***
        Франц был совершенно уверен, что не запомнил адреса, взглянув на записку, оставленную ему Гуннаром. Кашель не давал ему работать, оттого он вернулся домой, в свою меблированную комнату, порадовавшись, что Эрих еще не пришел. Наверное, приглашает девиц на танцы в этот самый момент.
        Франц лег на кровать, представляя пляшущих девушек в цветастых, похожих на испанские, платьях. Постепенно он падал в болезненный, температурный сон. Появилось ощущение полета, которое бывает иногда в дреме, и Франц почувствовал легкость, подумал, что умереть во сне и хорошо и страшно. Хорошо, потому что можно ничего не почувствовать, а страшно, потому что нельзя заметить, когда удушье проникнет в сон, превратив его в кошмар, и все закончится.
        Впрочем, наверное, подумал Франц, он-то точно будет знать, когда все начнется. Франц рассуждал об этом спокойно, в дремотном безразличии проигрывая варианты собственной смерти, пока из ощущения полета его не вырвала вспышка под веками. Он увидел будто огнем написанный адрес.
        Франц резко открыл глаза, вздрогнул, сел на кровати.
        Мене, мене, текел, упарсин, бабушка непременно вспомнила бы эту библейскую историю, будь она жива.
        Франц прошел в ванную, чтобы умыться. Холодная вода отрезвила его, но как только он снова закрыл глаза, адрес опять загорелся в темноте под его веками.
        Наверное, это горячка, подумал Франц. Его глаза запечатлели надпись, оттого, что он был весьма взволнован в тот момент. Франц и не запомнил этой надписи, но его подсознание, как сказал бы Эрих, воспроизводило ее в температурном бреду.
        Франц нетвердой походкой вышел из ванной. В груди горело огнем, больше всего хотелось свернуться калачиком и лежать, пережидая приступ, но Франц и не заметил, как начал натягивать пальто. Только застегнувшись, он понял, что делает, но прежде чем сумел себя остановить, потянулся за ключами.
        Франц не мог понять, что заставляет его выйти из квартиры, но и сопротивляться не мог. Может быть, у него туберкулезный менингит? Может быть, он сошел с ума от горя и страха?
        Горло обжег холодный еще, весенний воздух. Франц с новой силой почувствовал жар, его стало знобить. Он шел, не понимая, куда идет и зачем. Вечерняя Вена была залита красками, зрение стало температурно-ярким, мучительным и четким.
        Пару раз Франц останавливался, почти без сил, чтобы откашляться. На платке, который он прижимал к губам, оставались сгустки крови. Но повернуть назад, вернуться домой Франц не мог. Отчасти и потому, что приступ был мучительным, страшным, и ему не хотелось оставаться в одиночестве. Если ему суждено умереть сегодня, то пусть это будет не в пустой комнате.
        Люди прогуливались и веселились, они болтали о своих нелепых, продолжающихся делах. Звонким смешкам дам вторили трели уличных музыкантов, и Францу казалось, что жизнь, бушующая вокруг, в прекрасных платьях девушек, запахе табака, исходящем от мужчин, лае маленьких собачек, совершающих променад вместе с хозяевами, делает легче и ему самому.
        Дом, куда ноги привели Франца, был элитным жильем, построенным не так давно. Эрих рассказывал Францу о двухэтажных квартирах с прекрасным ремонтом, в которых ему случалось бывать, и Франц не раз представлял себе, что это значит, быть по-настоящему богатым и жить в таком месте.
        Впрочем, справедливости ради стоило отметить, что бедным Франц тоже не был никогда, и как живут по-настоящему бедные люди, ему было не менее интересно. Но бедность и богатство в Вене были одинаково замкнуты в себе и закрыты для посторонних.
        Пока Франц вдавливал кнопку дверного звонка, ему казалось, будто он проваливается в забытье. Консьерж в бордовой ливрее открыл ему дверь, и Франц с трудом выдавил из себя, что ему нужно к господину Линду.
        Очевидно, иначе, зачем он здесь вообще?
        Консьерж посмотрел на него с профессиональным вежливым безразличием, когда Франц снова закашлялся.
        - Меня предупреждали о вашем визите, господин Венкхайм.
        В просторной, дорогой квартире его встретил вовсе не Гуннар, а яркая, рыжая женщина в броском до неприличия алом платье. Жена, подумал Франц. Ее длинные, волнистые волосы не были убраны в прическу, будто она готовилась ко сну.
        Рыжая женщина совершенно без стеснения протянула к нему молочно-белую руку, прижала ладонь к его лбу.
        - Ты весь горишь, милый, - сказала она спокойно и сочувственно. - Хорошо, что все случится сегодня.
        - Что случится сегодня? - хрипло спросил Франц.
        - Так ты не знаешь, - протянула она ласково. Черты лица у нее были мягкие, нежные, и вся она была молоко и мед. Но у нее был резкий и неприятный английский акцент. - Пойдем со мной. Меня зовут Айслинн, я сестра Гуннара.
        - Сестра? - спросил Франц, и на секунду это даже вывело его из забытья, в которое он снова почти провалился.
        - А ты думал, что жена? - засмеялась она. У нее был певучий, прекрасный смех.
        - Где Гуннар? - спросил Франц тихо.
        - Зная его, дезинфицирует инструменты. Я провожу тебя к нему.
        Пока они шли, Айслинн поддерживала Франца. Густая рыжина ее волос пахла зеленой травой.
        - Все будет хорошо, - прошептала она. - Не бойся.
        Но Франц уже и не боялся, ему казалось, что все, что происходит - просто сон.
        Она привела его на второй этаж, и типичная буржуазная роскошь - тяжелые шторы, кресла красного дерева, высокие потолки, сменилась тем, во что Франц даже не думал верить.
        Он окончательно уверился в том, что спит. Комната, в которой ждал его Гуннар, не была похожа ни на что виденное им раньше. Разве что, может быть, на иллюстрации к страшным, средневековым сказкам. На полках стояли в ряд черепа животных, иногда в их разверстых пастях лежали драгоценные камни, подобных каким Франц никогда не видел, алтарные чаши из серебра и кубки из золота переливались в свете свечей. Пахло сушеными травами, кровью и почему-то вином. Вместо алтаря, в середине комнаты стоял настоящий операционный стол. Человек в мантии, капюшон которой закрывал лицо, начищал инструменты - Франц увидел скальпель и пилу для грудины, ранорасширители и щипцы. Ощущение сюрреальности происходящего сделало Франца невозмутимым, он спросил:
        - Гуннар? Это вы?
        - Сними рубашку и ложись на стол, - ответил Гуннар. Под капюшоном не было видно его лица, но Франц знал, он не улыбается.
        - Ты принесешь меня в жертву во славу какого-то скандинавского романтического нарратива? - спросил Франц, переходя с ним на "ты", но Гуннар только хмыкнул. Не слишком он был разговорчив даже во сне Франца.
        Франц расстегнул и стянул рубашку, и ему показалось, что он делает это уже не против воли, скорее из интереса. Кошмар, порожденный его страхом смерти, который ему нужно пройти до конца, вот и все.
        Простынь на операционном столе холодила спину, и только сейчас Франц почувствовал, какой жар все это время преследовал его.
        - Удачи, братишка, - сказала Айслинн, потом подмигнула Францу и закрыла за собой дверь, выйдя в стандартную венскую роскошь из средневекового, пародийно-жуткого логова колдуна.
        - Вы уверены, что мне можно делать операцию в таком состоянии? Это будет операция на плевральной полости, так?
        - Неважно, в каком ты состоянии. Я не буду тебя обезболивать. Согласно традиции, ты должен прочувствовать.
        - Что прочувствовать?
        - Как ты умираешь, - ответил Гуннар, голос у него оставался абсолютно ровным. - А теперь помолчи и не двигайся.
        И Франц тут же замолчал, хотя захотелось ему закричать. Впрочем, он все еще был уверен в том, что с ним происходит плохой сон. Он и двинуться не мог, точно как в кошмаре. Когда Гуннар взял скальпель, Франц подумал, что боли он не почувствует. Может, он даже проснется, охваченный страхом. Может, все окажется сном, весь сегодняшний день и его болезнь. На самом деле он был просто простужен, вот и все.
        Но когда Гуннар сделал надрез, боль оказалась настоящей, однако сонная невозможность двигаться и кричать, не исчезла. Его заживо потрошил какой-то скандинавский сумасшедший язычник, живущий в образцовом буржуазном доме, а Франц и двинуться не мог. Гуннар делал все медленно, аккуратно, сохраняя совершенно невозмутимый вид. Условно ясное сознание Франц сохранял только пока Гуннар не начал распиливать грудину.
        Потом осталась боль, боль, которая прервалась только вспышкой темноты. Ее Франц встретил с облегчением, успев подумать, что может, он умер во сне, как и боялся, и страшная боль от инструментов в руках Гуннара, была просто образом, который рождал в нем разрыв абсцессов внутри легких.
        Все пропало на секунду или на целую вечность, а потом Франц еще успел увидеть, как бы со стороны, как Гуннар положил его сердце в стеклянный ящик, закрыл крышку, снял перчатки, отложил инструменты и только потом прижал ладонь к его разверстой груди.
        И все вдруг взорвалось.
        Будто бы вечно Франц стоял посреди Стефанплаца, люди не обходили его, а проходили сквозь. Весь мир, докуда Франц его видел, был покрыт аккуратными цифрами формул. Франц видел все разгадки, которых искал: площадь, состав, реакции, давление, скорость, соотношение между величинами, казалось, не связанными друг с другом. Все было открыто ему. Он видел состав крови мальчишки, разбившего коленку, он видел вычисления строителей собора Святого Стефана, видел расчёты, показывающие, почему небо синее, и реакции, происходящие внутри баночки с нюхательными солями в сумочке какой-то дамы.
        Ряды чисел покрывали все, они шли по небу и брусчатке, и Франц чувствовал себя способным взять любую из формул, связать ее с остальными. Все эти числа, длинные, бесконечно большие, сводились в одно единственное уравнение, у которого был ответ, который Франц уже знал.
        Мир.
        А потом вдруг цифры начали таять, будто выцветали чернила. Нет, будто бы сам Франц терял резкость зрения, необходимую, чтобы видеть все. Последней надписью, оставшейся у него под ногами, было слово на языке, алфавит которого Франц не узнавал. Но он знал перевод, это было "бешенство".
        Какое неожиданное слово, подумал Франц, а потом почувствовал, что может открыть глаза.
        Открыв глаза, он увидел Айслинн. Она зашивала рану у него на груди, теперь не казавшуюся такой страшной.
        - Кости Гуннар зарастил, не переживай. Конечно, он не владеет медицинской магией, но заранее заготовил Ритуал Общего Круга.
        Франц не чувствовал боли даже когда иголка Айслинн проходила сквозь его кожу. Она сшивала края раны, оставленной скальпелем, а Франц спросил:
        - Гуннар? Где Гуннар?
        Айслинн улыбнулась, мягко и нежно, кивнула в сторону. Франц с трудом, охваченный усталостью, повернулся и увидел Гуннара, сидящего на стуле. Голова у него была откинута, глаза закрыты, казалось, что он в обмороке. Франц ощутил странное, невольное волнение за Гуннара.
        - С ним...
        - Нет, с ним все нормально. Он просто устал, - сказала Айслинн.
        - А со мной?
        - А что с тобой? - спросила она, улыбаясь. - Он подарил тебе самый большой подарок, который ты только можешь вообразить.
        Франц посмотрел в другую сторону, увидел стеклянный ящик с собственным сердцем, но что-то другое билось в груди вместо.
        И Франц понял - он не чувствует не только боли от ран, но и ставшей знакомой и привычной тяжести в груди. Ему дышалось легко и свободно.
        ***
        Гуннар ни слова не говорит, они просто молча идут рядом. Темп Гуннар выбирает прогулочный, совершенно не подходящий Берлину. Берлин вообще спешит куда больше, чем Вена, и Франц никак не может к этому привыкнуть.
        Управление расположено не так далеко от центра. Судя по направлению, которое задает Гуннар, они идут к Парижской Площади.
        Гуннар молчит даже мысленно, и Франц, приняв правила игры, молчит тоже. На него вдруг накатывает ощущение, которое бывает, когда у человека, вдруг увидевшего собственную жизнь со стороны, как картину или роман.
        Гуннар дал ему целый мир, пусть на секунду, чтобы сразу отнять, но дал. И Франц до сих пор вспоминает то ощущение: удивительное, исполненное. Магия больше всего похожа на глобальную сеть, она пронизывает весь мир, но каждый из них при Рождении получает по одной единственной нитке, за которую тянет всю жизнь. И все же, эта нитка связывает их с миром во всей полноте. Разумеется, нитки этой сети не равноценны, потянув за какую-то из них, можно дойти до самого центра. Но не всем попадаются основополагающие мировые понятия, некоторые вынуждены довольствоваться мелочами. Как ни разлагал на составляющие свое унылое Слово Франц, он не смог выделить из него особенных сил. Некоторые обладают десятком воздействий, а Франц умеет только одно, к тому же совершенно бесполезное действие. Выше головы не прыгнешь.
        И все же Франца тянет воплощать свое Слово, снова и снова. Он держит в руках нитку от огромной сети мироздания, и он должен тянуть за нее. В конце концов, это его природа, и именно это бьется у него в груди.
        Поначалу Франц не понимал, что тянет его гулять, казалось бы, бесцельно, по жилым районам Вены, заглядывать в окна, будто какой-то бродяга. Был своего рода голод, который Франц не мог превозмочь. Очевидно, Франц выбирал дома безо всякой системы: в один день он мог смотреть на прекрасные, увитые зеленью балкончики и на жалкие, едва не разваливающиеся бараки.
        Иногда начинался дождь, а Франц все стоял и стоял, как герой-любовник, ждущий своей женщины. Вскоре он заметил, что через некоторое время за окнами, в которые он смотрит, в домах и квартирах, кто-то начинает ругаться. Кто-то кричит, плачет, смеется. Иногда Франц слышал даже обрывки фраз. Вот женщина обвиняет мужа в неверности, а вот отец бьет дочь за то, что та вернулась домой на полчаса позже, вот старая дама кричит на сыновей, обвиняя их в том, что они хотят ее смерти и наследства. Крики всегда были пронзительными и истошными. Иногда Франц думал, что если у кого-то из обитателей тех домов окажется под рукой нож или даже пистолет?
        Но и прекратить он не мог. В конце концов, Гуннар научил его контролировать свою силу. Гуннар сказал, что Франц применяет свою магию инстинктивно, неосознанно. Так щенки учатся кусать. Еще Гуннар сказал, что это не худший вариант, будучи его ровесником, он сам едва не сошел с ума от потока мыслей, которые слышал.
        Когда они проходят мимо рослой беспородной собаки, привязанной, в ожидании хозяина к столбу у индийского магазинчика, собака, оскалив зубы, подается вперед, натянув до предела поводок. Она лает и рычит, будто волк, из пасти ее быстро начинает капать пена.
        Гуннар смотрит на собаку, и та успокаивается.
        - Не балуйся, - говорит Гуннар. Еще Гуннар частенько говорит, что магия Франца была бы очень полезна на войне. Лишь своим присутствием, он мог бы создавать толпы берсерков.
        На самом деле, и Гуннар это тоже знает, Франц не баловался. Просто расслабился на минуту.
        - Ты хотел о чем-то поговорить? - спрашивает Франц.
        - Я хотел бы посмотреть на Бранденбургские ворота.
        - Вместе со мной?
        - Нет, это не важно. Но если уж мне придется с тобой поговорить, я сделаю это в приятном для меня месте.
        Гуннар снова замолкает, а Франц ничего не говорит в ответ. Громко кричат турки, зазывая покупателей в магазины и ларьки, какие-то женщины в хиджабах стайкой стоят у супермаркета и тихонько смеются. Западный Берлин не слишком-то уютное место, но в нем есть своя броская и неаккуратная красота.
        У магазина с уцененной электроникой, Франц видит мужчину в одежде явно не первой свежести. Щеки его давно и густо поросли бородой, так что и не скажешь, сколько ему лет, а глаза горят лихорадочным, больным огнем. Мужчина держит картонку, на которой написано: Колесница грядет!
        Вернее, если быть точным, то написано: Колисница гридет.
        Странно, думает Франц, целевая аудитория этого послания ведь находится не в этом районе. К вере турков грядущая Колесница не имеет никакого отношения. Впрочем, ответ приходит быстро: наверняка, бродягу просто отовсюду выгоняли полицейские, и он нашел единственное место, где его оставили в покое и позволили проповедовать.
        Заметив Франца и Гуннара и, видимо, восприняв их как потенциальных слушателей, способных проникнуть в культурный контекст, предлагаемого им пророчества, мужчина открывает рот, показывая неполный комплект зубов, говорит:
        - И войдут люди в расселины скал и в пропасти земли от страха Господа и от славы величия Его, когда Он восстанет сокрушить землю. В тот день человек бросит кротам и летучим мышам серебряных своих идолов и золотых своих идолов, которых сделал себе для поклонения им, чтобы войти в ущелья скал и в расселины гор от страха Господа и от славы величия Его, когда Он восстанет сокрушить землю!
        Голос у мужчины оказывается скрипучий, громкий, врезающийся в уши, почти вызывающий головную боль.
        - Кайтесь, - голос его переходит в крик. - Кайтесь скорее, потому что скоро-скоро ваш конец, скоро конец вашего мира! Вы сделали его грязной дырой, так пусть она вас поглотит!
        Гуннар не меняется в лице, проходя мимо, а Франц только вздыхает.
        Бродяга кричит, почти задыхаясь. Франц видит в его лице страшную агонию, какую, наверное, испытывает сейчас этот несчастный человек, пока проносятся перед ним образы грядущего апокалипсиса. Какое Слово досталось бы ему, реши вдруг Франц вложить в него часть своей души?
        Слюна брызжет изо рта бродяги сквозь дыры, оставшиеся от выбитых или выпавших зубов.
        - Воспримите Господа, пока не поздно! Покайтесь! Во грехе умерев, на грех обречете себя!
        Франц и Гуннар идут, а вслед им несутся проклятия грязного бродяги, которые вдруг сменяются спокойным и громким:
        - Гуннар!
        И Гуннар не останавливается, зато останавливается Франц.
        - Гуннар, - говорит бродяга громко, и голос у него становится совсем другой, мягкий, ласковый. - Гуннар, пришло время возвращаться в дом, который ты построил когда-то. Пришло время платить тому, кому ты задолжал!
        Франц оборачивается и видит бродягу. Тот улыбается, и даже его отсутствующие зубы не портят искренней, смешливой и беззаботной улыбки.
        Франц нагоняет Гуннара, который так и не остановился послушать.
        - Он сказал...
        - Я знаю, Франц. Только избавь меня от своих скромных догадок.
        - Что это значит?
        Но оставшийся путь они проделывают в молчании. Наконец, Франц видит Парижскую площадь - просторную настолько, чтобы уместить в нее всю берлинскую гордость. Гуннар любит Бранденбургские ворота, в них есть та же неповоротливая мощь, которая сделала Германию его второй Родиной. Они проходят мимо фонтанов, и когда водяная пыль попадает Францу на нос, он слышит голос Гуннара в своей голове.
        - Надеюсь, ты не полагаешь, что я собираюсь устраивать для тебя сеанс откровений о своей молодости?
        - Нет, - думает Франц. - Разумеется, я так не полагаю.
        - Тем не менее, - продолжает Гуннар, будто ремарку Франца он и не слышал. - Кое-что ты знать должен. Ты, как я надеюсь, понимаешь, что наш род - особенный род.
        Конечно, он понимает. В конце концов, Францу уже минула сотня с лишним лет, а он все еще жив и здравствует. Что до самого Гуннара, то он может быть и ровесником Бранденбургских ворот.
        - Если быть точным, - слышит Франц. - Я намного старше. Так вот, бессмертие, как и все исключительное, далось нашему роду большой ценой. Мы заключили договор с существом по имени Шаул.
        - С дьяволом? - спрашивает Франц вслух. - Или с еврейским царем, который искал ослиц, но нашел царство?
        Гуннар только вскидывает бровь и отвечает мысленно.
        - Нет, скорее он сильный дух. Тем не менее, нам стоило большого труда найти его, вызвать и уговорить его дать нам то, что мы требовали. Он подарил нам то, что мы используем до сих пор и передаем своим ученикам. Но у него была цена, которая не показалась нам слишком уж высокой тогда. Он сказал, что мы должны будем возвести дом там, где он скажет и вернуться туда тогда, когда он скажет, чтобы сделать для него то, что он скажет. Время, сказал он, подойдет не скоро, его у нас будет предостаточно, но однажды он нас позовет. Он сказал, что может пройти много времени. Мы знать не знали, что будет завтра, не говоря уже о том, чтобы думать на сотню лет вперед. Оказалось, он дал нам куда больше сотни лет.
        - Как это на тебя не похоже, - думает Франц.
        - Для меня тогда очень важен был результат.
        - Бессмертие?
        Но Гуннар не отвечает на вопрос, может, потому что ответ очевидный, а вопрос глупый, а может, потому что не хочет рассказывать историю до конца и от начала. Может, этот вопрос имел бы совсем другой ответ, расскажи Гуннар всю правду.
        - Что теперь? - говорит Франц, так и не получив ответ на предыдущий вопрос.
        - Я, и ты, как часть меня, поедем в дом, который я построил когда-то, и будем платить тому, кому я задолжал.
        ГЛАВА 3
        Преподобный Калеб Мэйсон был, наконец, уверен, что казнит настоящую ведьму, а оттого совесть его была чиста. О том, что Чэрити Одли, девица, дочь старого Абрахама - ведьма, заговорил не он. Калеб долгое время не верил кривотолкам, потому как, казалось, чистоты, подобной чистоте Чэрити не найти во всей Новой Англии.
        Но люди говорили: ходит в лес после тьмы.
        Говорили: видели в ее окно, как она танцует с дьяволом.
        Говорили: навела порчу на благочестивую миссис Хиггинс, чтобы та скончалась.
        Калеб просто вынужден был проверить, до самого конца надеясь, что народ ошибается. И более того, Калеб чувствовал, что знает - Чэрити Одли не ведьма. Но иногда, к сожалению, народ оказывается сметливее ученых и богословов, к которым относил себя Калеб.
        На ее теле не обнаружилось меток дьявола, только длинный шрам на груди, про который старый Абрахам подтвердил, что шрам из детства, когда она распорола себе кожу на груди острым камнем, неудачно упав с повозки. Тогда Калеб поверил ему, но чуть позже понял - старик просто хотел спасти свою дочь, в которой проросло дьявольское семя. Чэрити Одли не заговорила под пыткой, потому что, Калеб был уверен, ей не о чем было говорить, но магистрат настоял на ордалиях. Народ любил смотреть на ордалии, может оттого, что когда женщин испытывали водой, даже самая скромная одежда, становилась облегающей и просвечивала. Для пуритан, скрывающих в себе грех, но не являющих его миру, это был единственный способ любоваться женским телом.
        Калеба же обнажившиеся колени и обтянутая тканью платья грудь Чэрити интересовала меньше всего. Чэрити Одли, девица редкой набожности и всего девятнадцати лет просто не могла быть ведьмой, и он хотел это доказать, спасти ее душу от поругания.
        Каждый раз, веля погрузить ее под воду, Калеб чувствовал, что совершает ошибку. И каждый рад, когда мужчины тянули за рычаг, заставляя стул подняться над уровнем воды, Чэрити еще дышала.
        В конце концов, Калеб лично связал ее руки и ноги, а потом бросил в воду.
        - Невинная девушка утонула, - сказал Калеб, спустя десять минут. - Пусть Господь позаботится о ней, но души, обвинившие ее, пусть молят о прощении.
        Калеб стоял над спокойной водой озера, еще не понимая, как он ошибся. Когда Чэрити вытащили, более чем через полчаса, она, неподвижная с виду, вдруг открыла серые, как вода, глаза и закашлялась.
        Она была жива, а это значит - была ведьмой.
        Самые чувствительные из женщин падали в обморок, глядя как Чэрити Одли выкашливает воду. Ее трясло, пока из нее со спазмами выходила вода вместе с желчью ее нутра.
        Калеб ошибся, а дьявол в очередной раз нашел свое укрытие в той, что никаким образом с ним не схожа. Чэрити Одли, сидевшая на воскресных службах с глазами, сияющими ангельским светом, оказалась очередной из его сук.
        Калеб стоял молча еще некоторое время, а потом сказал так тихо, что услышали его не сразу. Он сказал:
        - Повесить ведьму.
        И его шепот разнесли дальше, передавая друг другу. Калеб смотрел только на Чэрити Одли, дрожавшую на земле. И чувствовал, что жалость в нем еще теплится, скребется и скулит.
        Поэтому он повторил голосом звучным, повторил, как с амвона:
        - Повесить ведьму!
        Но повесить ведьму оказалось куда сложнее, чем думал Калеб. Чэрити Одли вешали снова и снова, оставляли на виселице на два часа и более, но ничто не могло убить ее.
        Всякий раз, когда Калеб велел ее снять, Чэрити была жива.
        Разумеется, снова и снова Чэрити пыталась выдать себя за мертвую, чтобы сбежать, она не дышала, не двигалась, но стук в ее груди выдавал Чэрити с головой. Мерный, спокойный, неутомимый и совсем не подходящий охваченной страхом девушке.
        - Бедное дитя, - сказал кто-то. Впрочем, его не поддержали. То, что Чэрити Одли пережила смерть через утопление и смерть, через удушение, не оставляло никаких сомнений в ее сверхъестественном происхождении.
        Ее решили сжечь, не дожидаясь следующего утра, когда казнь через огонь считалась наиболее приемлемой. Калеб не знал, что может выкинуть колдовская дрянь, оттого велел подготовить хворост для костра как можно быстрее, а сам остался с Чэрити Одли наедине.
        Она плакала, и Калеб спросил ее:
        - Зачем ты продалась дьяволу, девочка?
        - Я не продавалась, преподобный Мэйсон, - ответила она. Ее голос был хриплым, казался не ей принадлежащим. На секунду она замерла, слушая будто бы кого-то еще, а потом лицо ее просветлилось.
        Она разговаривает с Черным Человеком, подумал Калеб. С Черным Человеком, что дожидается невинных девушек в лесу и предлагает им вещи, от которых они, в силу слабости своей природы, никогда не откажутся.
        Когда ее привязали к столбу и дали последнее слово, Чэрити засмеялась и сказала:
        - Вы всегда твердите, что дьявол скрывается в тех, от кого никто этого не ждет. Что он хитроумный враг, который всегда обманет! Он обманул вас, добрые пуритане, в который раз. Преподобный Мэйсон, вот настоящий колдун! Он заколдовал меня, он не дает мне умереть! Освободите меня, добрые люди Салема!
        Навет этот, разумеется, не возымел действия, и хворост подожгли.
        Чэрити горела мучительно долго, кричала не стихая. Калеб сам подбрасывал хворост, поддерживая огонь до момента, когда она затихла. До момента, когда от нее не осталось ничего, кроме обугленных костей и пепла.
        Не было больше даже запаха горящей плоти, только запах пепла, запах сведенного в ничто человеческого тела. Когда огонь потушили, Калеб взошел на помост. Он говорил:
        - Добрые Жители Хэйвенсгейта, сегодня мы увидели дьявола, но противостояли ему. Сегодня мы увидели дьявола в нашей подруге, соседке, - он поискал глазами отца Чэрити, но не нашел, и все же добавил, - дочери. Мы увидели дьявола в ней и...
        А потом Калеб услышал знакомый голос, который сейчас казался таким новым:
        - Мы увидели дьявола в вас, преподобный.
        Тяжело дыша, убирая выбившуюся из-под чепца рыжину, в толпе стояла Айслинн Бейкер. Она была смертельно бледна, тяжело дышала, дрожала от злости и, казалось, от боли.
        Айслинн Бейкер была католического ирландского рода, но выйдя замуж за мистера Бейкера в Лондоне, приняла пуританский закон и веру. Мистер Роджер Бейкер, пастор и ученый, отправил свою жену через Атлантику, в Хэйвенсгейт, где желал поселиться сам, но судьба распорядилась иначе: муж Айслинн погиб в море. Оставшись одинокой вдовой в незнакомой стране, Айслинн, несмотря на свою дикую ирландскую кровь, перенесла это испытание с честью. Будучи несчастной и покинутой женщиной, она находила в себе силы утешать других. Не было в Хэйвенсгейте дома, чье несчастье она не облегчила бы и не разделила. В городе ее любили, она жила скромно и тихо, не водила блудных дел, хотя была еще достаточно молода, утешала страждущих и снабжала бедствующих. Мистер Бейкер оставил ей неплохое наследство, которое она не прогуляла и не хранила, а употребляла на благие дела, собирая сокровища на небе, а не на земле, как и было ей велено Господом. Все эти достоинства честной женщины в сочетании с удивительной, нежной красотой и мягким голосом, пленили Калеба. Он хотел предложить ей брак, когда срок ее траура по мужу истечет.
Айслинн была весьма молода, ей едва минуло тридцать лет, а сам Калеб еще не разменял четвертого десятка, что для мужчины возраст уже достойный, но еще не старый. Он знал, что Айслинн также неравнодушна к нему, что между ними возникло и растет то чувство, которое столь часто сбивает с праведной дороги мужчин и женщин.
        Но сейчас в голосе Айслинн не было той затаенной нежности, которую он содержал в себе, обращенный к Калебу. В нем была сталь и злость. Калеб видел, она готова была разрыдаться. Конечно, она ведь была подругой Чэрити, это большой удар для нее. Женщинам можно прощать слабости сердца.
        - Вы уже вернулись, миссис Бейкер? - спросил он.
        Айслинн уезжала в Нью-Йорк по каким-то делам, связанным с родственниками мужа и оставленным ей наследством, вернуться она должна была только через месяц, а уехала дней семь назад.
        - Моя встреча с Бейкерами отменилась, - сказала она как можно более нейтрально, но глаза ее были влажными, полными слез боли. - На подъезде к городу, я увидела дым костра и побежала сюда. Честно говоря, я думала, что увижу пожар, но не беззаконие.
        - Беззаконие? Вы, миссис Бейкер, полагаете, что ваша подруга была казнена по ошибке? Ошибки быть не могло, она...
        - Преподобный Мэйсон, избавьте меня от этого, - сказала Айслинн, голос ее снова стал жестким. - Я устала с дороги и иду отдохнуть.
        Смотря вслед уходящей Айслинн, Калеб вдруг подумал - Чэрити обвинили четыре дня назад, ровно тогда Айслинн должна была двинуться в обратный путь, чтобы, чудовищно спеша, все-таки успеть вернуться сегодня.
        Может быть, это было совпадением, может быть.
        ***
        Калеб говорит:
        - Братья и сестры, вы пришли сюда за ответами на вопросы, которые не в силах даже задать. Вы пришли сюда, не осмеливаясь поднять голову к Господу и спросить, достойны ли вы его блага.
        Калеб говорит, и голос его разносится дальше и дальше, ударяется снова и снова о стены зала. Калеб чувствует себя ангелом, нет, даже больше - он чувствует себя гласом Господним. Он - Бат-коль, он - Метатрон, он погряз в гордыне и наслаждается ею. Вместо амвона, у него стадион, как у какого-нибудь певца, от которого приходят в визгливый, влажный восторг девочки школьного возраста.
        Калеб говорит:
        - Вы обращаетесь за помощью к Богу, не в силах отринуть руку дьявола! Дьявол уже здесь, он в ваших обедах перед телевизорами, он в деньгах, которые вы спускаете на ветер, он в похотливых подростках, предающихся блуду на парковках, в войсках ваших солдат, убивающих мирных жителей за океаном, в отупляющих обещаниях, даваемых вам и вами, в еде, которую вы запихиваете в себя, не в силах остановиться, в ваших детях, которых вы бросили на улицы, чтобы они наркотиками уничтожали свои тела и души!
        Калебу кажется, будто язык у него горит. Он сам почти в трансе, в оглушающем экстазе, и все его ощущения сосредоточены на зале. Он слышит, кажется, биение сотен и сотен сердец, стучащих в унисон с тем, что заперто в груди у него.
        Калеб воплощает и воплощается в одном Слове - Вера. Калеб знает, они поверят любому его утверждению. Скажи им Калеб, что Ричард Никсон заключил договор с сатаной, а Моника Ливински была суккубом и воровала семя у Билла Клинтона - они поверят. Скажи им Калеб, что фармацевтические компании выдумывают болезни, чтобы подсадить их на свою продукцию - они поверят. Скажи им Калеб, что Рональд Макдональд - новый пророк, а молочные коктейли - эманация облаков над Новым Иерусалимом - они поверят. Скажем им Калеб, в конце концов, что их обманывали все это время, земле шесть тысяч лет и она центр, вокруг которого вертится солнце - они поверят и в это.
        Люди не смотрят записи его выступлений по кабельному телевидению, они с неизбежностью переключают канал, сочтя его одним из тех чокнутых телеевангелистов, проповедующих о мире, как о свершившемся аде.
        Но когда они приходят, то плачут от дешевых, как мексиканская шлюха, откровений, которые он предлагает. Люди, забывшие, что такое экстаз осознания Бога надо всем и Бога во всем, люди, включающие вечерние новости, чтобы полюбоваться своей гибнущей страной, все эти чудесные, чудесные люди, запертые в мире, где больше не во что верить.
        Так безраздельно принадлежащие ему в минуты первобытной радости, которую он дает им.
        Калеб чувствует взгляды сотен глаз, обращенные на него, и это только придает ему сил. Он может говорить бесконечно, ведь говорить, значит воплощаться и быть.
        Он может вести за собой толпы. Иногда Калеб думает, а что если заставить их пойти штурмовать отделение полиции? Отправить армию своих игрушечных солдатиков на солдат настоящих.
        Что тогда станет с ними? А что - с его душой?
        Калеб говорит:
        - Вы не видите дьявола, потому, что слишком полно он проник всюду. Потому что он - все, что вас окружает. Посмотрите вверх - туда, где одно только небо свободно от его сил!
        А потом, на самой высокой ноте, посреди кульминации, Калеб замечает ее. Рыжие волосы распущены, на губах блуждает улыбка. Айслинн смотрит на него, а он кричит:
        - Америка - это ад!
        И люди вокруг шумят, как море, потревоженное штормом. Калеб кричит:
        - А вы - демоны! Слуги этого ада! Раскайтесь, отказавшись от скверны, выпустите из себя его семя.
        Айслинн чуть склоняет голову набок, щеки у нее раскраснелись от духоты.
        - И это единственное, чего ждет Бог, - заканчивает Калеб куда тише, и все затихают тоже. Тишина, будто пропасть, разверзается перед ним.
        Калеб уходит со сцены, не дожидаясь аплодисментов, в конце концов, они ему даже не нужны.
        В гримерке он пудрит нос кокаином, оскаливается, показывая зубы своему отражению. Забавно, теперь он будто бы может заставить свою паству поверить во что угодно. Он, наконец, стал тем, кем мечтал увидеть себя. И одновременно тем, кем всегда боялся оказаться. Трясущийся от кокаина лжец с силой пророка.
        Калеб уже и не помнит, как был человеком. Но ему нравится быть колдуном.
        Пусть все это игрушки, ведь настоящей веры у него больше нет, но ему нравится играть. Калеб смотрит на свое отражение с судорожно расширенными зрачками и блестящим оскалом зубов. Вот лицо дьявола, его настоящее лицо.
        За спиной он видит дьяволицу. Айслинн закрывает за собой дверь, облокачивается о стену и закуривает длинную, тонкую сигарету.
        - Отличная работа, мой милый, - говорит она. - Я была уверена, что оставив тебя ни с чем, увижу в процветании, когда вернусь. Ах, эти протестанты.
        Калеб вертится на стуле, смотря, как двигаются, будто звезды по небосводу, лампочки на потолке, пока она продолжает:
        - Эта сотня лет была для тебя успешнее предыдущей.
        - Поскольку тебя не было рядом. Зачем ты сюда явилась? - спрашивает Калеб.
        Она затягивается сигаретой и выпускает дым, наблюдает за его движением, как девочки наблюдают за бабочками. Ее губы накрашены алым, не слишком аккуратно, а вырез платья демонстрирует ее тело, как товар.
        Шлюха, дьявольская сука, думает Калеб, но это заставляет его засмеяться, он же больше не верит в дьявола.
        - Чтобы забрать тебя с собой, - говорит она самым мягким и ласковым голосом. - Но для начала завтра вечером ты придешь ко мне в отель, и мы чудесно проведем время вместе.
        - Ты, правда, думаешь, я куплюсь на это? - улыбается Калеб.
        Но знает он и знает она - купится.
        ***
        Айслинн Бейкер пришла к нему глубокой ночью. Калеб еще не спал, он читал, хотя глаза уже болели, пытаясь в неровном свете свечи сложить друг с другом буквы.
        Калеб так и не услышал ее шагов, он обернулся только на голос. Айслинн сказала:
        - Здравствуйте, преподобный Мэйсон.
        И Калеб подумал, что ему почудился этот голос, но обернувшись, увидел Айслинн. Ее рыжие волосы были распущены, она была в ночном платье, и его белизна почти сливалась с белизной ее кожи.
        - Миссис Бейкер? - выдохнул он, а Айслинн улыбнулась. Тряхнув волосами, они склонила голову набок.
        - Ты впервые действительно убил ведьму. Доволен? Совсем юную ведьму, Калеб. Будь у тебя сердце не из камня, ты бы отпустил ее. Она, по крайней мере, сделала все для этого. Ее даром было внушать воспоминания. Держу пари, ты переполнен ими. Вот Чэрити светится на воскресной службе, а вот она, стыдливо опустив глаза, помогает бедным. Этого не было, Калеб. Она была обычной девушкой, не лучше и не хуже других. Но, о, будь ты способен хоть что-нибудь чувствовать, ты оправдал бы столь набожную христианку, не подвергая ее мучениям. Но ты убил мою девочку.
        Губы у Айслинн вдруг страдальчески скривились, лицо стало таким, будто она сейчас заплачет. Калеб заметил, глаза у нее красные. А вот голос ее ничуть не дрожал:
        - Правда в том, Калеб, что ты не способен был бы даже приблизиться к ведьме, не являющейся юным, беззащитным созданием. Доблести и чести в твоем поступке не больше, чем в убийстве волчонка. Но теперь, Калеб, к тебе пришел волк.
        Калеб потянулся к кинжалу, лежавшему в столе, даже успел его схватить, но Айслинн мотнула головой. Кинжал вылетел у него из рук, будто невидимая и непререкаемая сила вырвала его.
        Кинжал замер в дюйме от виска Айслинн, развернулся, указывая лезвием на Калеба. Калеб встал и медленно попятился назад, к окну.
        - Если ты закричишь, предупреждаю, я воткну его тебе в глотку, - сказала Айслинн певуче. А потом Калеба швырнуло, по одному ее кивку, в противоположную сторону от окна.
        Калеб ударился головой, и на пару секунд комната померкла перед глазами. Очнувшись, он уже висел, прикованный к стене той же невидимой силой, отправившей его в полет. Калеб не доставал ногами до пола, чувство было мучительное и детское, будто его держат за шкирку.
        Айслинн подошла ближе, и сила отпустила Калеба, он думал, что упадет, но Айслинн поймала его. Удерживая одной рукой, она сжала ему горло, как котенку, которого так легко придушить. А потом Айслинн ударила его о стенку так, что ему показалось, стоило ей захотеть, и она проломила бы дерево его головой. В глазах помутилось, но Айслинн встряхнула его.
        - Нет, неужели ты думаешь, что я отпущу тебя так просто, Калеб? - спросила она ласково. Она швырнула его на пол, поставила ногу ему на грудь, так что Калеб подумал, сейчас захрустят кости. - Я долго думала, как мне отомстить за мою девочку и, похоже, придумала лучший вариант из всех возможных.
        Айслинн отошла, но когда Калеб попытался встать, она шевельнула только пальцем, и его снова ударило об пол.
        - Полежи, - сказала она. Айслинн разорвала платье, будто оно было сделано не из ткани, а из бумаги. Обрывки платья скользнули вниз и, выступив из их круга, Айслинн обернулась к нему. Ее тело было прекрасно, совершенно и греховно, оно не вызывало восхищения, оно вызывало только желание. Айслинн улыбнулась, будто прекрасно зная, какие чувства пробуждает в Калебе. В ней совершенно не было стыда, будто быть обнаженной было для нее так же естественно, как облачаться в одежду, а может даже и естественнее. Она провела руками по бедрам, потом потянулась и зевнула.
        - Ты суккуб? - выдохнул Калеб.
        - Конечно же, нет, глупый. Я - ведьма, колдунья.
        Айслинн провела пальцами вниз от ключиц к груди, демонстрируя шрам, очень похожий на тот, который Калеб видел у Чэрити.
        - Знаешь, что это? - спросила Айслинн. - Это настоящая метка дьявола. Она есть у каждого настоящего колдуна. Держу пари, Чэрити сумела как-нибудь это объяснить...
        - Через ее отца, - выдавил из себя Калеб. - Она внушила ему воспоминания, это же ее дар, так?
        - Хороший мальчик, быстро учишься, - засмеялась Айслинн. Калеб чувствовал на губах вкус крови, чувствовал мучительную боль в боку, означающую, что ребро сломано, перед глазами рябило.
        - Так вот, - продолжала Айслинн. - Метка дьявола остается у нас от наших Учителей. Они вырывают наши сердца, когда дают нам часть своей души, свою магию. Не всегда это происходит удачно, иногда магия не приживается, и ученик умирает в муках и безумии. Будет очень грустно, если с тобой произойдет такое несчастье...
        - Что?
        Но Айслинн не ответила, ее невидимая сила снова откинула его к стене, удержала.
        - На будущее, если ты продолжишь охотиться на колдунов, сам став одним из нас. Единственный момент, когда ты можешь хотя бы мечтать убить колдуна, это момент, когда мы дарим магию своим ученикам. Это трудоемкий процесс, оставляющий нас обессиленными и довольно беззащитными. Меня убить будет сложнее, чем других из нас, но, мой тебе совет, целься туда, где живет магия. Там, только там уязвимое место для всех нас.
        Айслинн поманила к себе кинжал, а когда он оказался у нее в руке, рассмотрела с интересом.
        - Много ведьм этим убил? - поинтересовалась она. Но, не дожидаясь ответа, сорвала с него рубашку. Сейчас она всадит кинжал в сердце, подумал Калеб. Однако Айслинн только коснулась лезвием его груди, так что это скорее ощутилось, как ласка, а потом отбросила кинжал.
        - Это мне не понадобится, - сказала она, а потом протянула руку ладонью к его груди, и невыносимая боль последовала за ней. Последняя картинка, которую запомнил Калеб - его сердце в ее руке. Она вырвала его прямо из груди своей силой, а потом бросила его на пол и придавила босой ногой так сильно, что оно лопнуло, брызнув кровью.
        Уже в следующую секунду Калеб оказался в полной темноте, откуда увидел вдруг ослепительный свет. И голос говорил с ним, он говорил секунду и говорил вечность одновременно.
        Калеб получил все откровения разом, и не было ничего в будущем и прошлом мира, что оставалось бы для него тайным, и свет пролился всюду, где была тьма.
        Но и свет этот исчез, а голос сказал Калебу что-то, на языке, который он понимал без знания, как дети понимают язык матерей.
        Вера, голос сказал, Вера.
        Очнувшись, Калеб понял, что лежит на полу лицом вниз, а кровь хлещет из него. Он попытался встать, и смог. Боль была невероятной, но он был способен двигаться и жить. Сквозь месиво из крови, плоти и костей, которое представляла собой его грудь, он не видел ничего. Но что было там, внутри? Ошметки его сердца лежали на полу, а рядом с ними лежала обнаженная Айслинн, она явно была без сознания. Калеб дотянулся до кинжала, а потом, собрав все силы, метнулся к ней, занес кинжал над тем, что билось у нее внутри вместо сердца. Место, где живет магия. Магия, запертая в груди, как птичка в клетке, это же очевидно.
        И Калеб понял, что не может убить ее. Не может, не может, не может, потому что ее дыхание отдавалось в его дыхании, и были они одним целым, неразрывными звеньями какой-то единой цепи.
        Айслинн поиздевалась над ним, рассказав, как и когда он мог бы ее убить, но не сказав, что он не станет. Теперь, когда они принадлежали друг другу.
        Через некоторое время она открыла глаза, увидев Калеба с занесенным над ней кинжалом. Он все еще надеялся, что сможет ударить, но надежда эта была пустой и глупой.
        - Собирайся, - сказала она. - Я залечу тебя позже. Мы уходим из Хэйвенсгейта.
        ***
        Он лежит на кровати, опустошенный и уставший в ее прекрасном гостиничном номере, роскошном почти до отвращения. Калеб слышит шум воды, доносящийся из ванной, он встает, прохаживается вперед и назад, чувствуя ступнями мягкий ковер.
        Айслинн явно живет тут уже не первый день. Это забавно, как гостиницы обрастают пленкой наших привычек и дел, как комната, так и не становясь полностью нашей, все же приобретает некоторые наши черты.
        Номер Айслинн перенял ее любовь к беспорядку. Ее платья, в которых она выглядит дешево и вульгарно, валяются на полу и креслах, туфли на высоких каблуках разбросаны в хаосе, в котором сложно будет найти пару одинаковых.
        На столе ее алтарь, который она выставляет напоказ без стеснения. Калеб уверен, Айслинн наслаждается тем, что теперь никто не видит ничего особенного в магических принадлежностях, теперь они лишь повод считать ее причудливой, а не опасной.
        Калеб видит медные защитные пентаграммы и алхимические порошки в банках, такие сильные, что стоит ему прикоснуться к чему-нибудь на столе, и руку обожжет. Айслинн отлично разбирается в Ритуалах Общего Круга. Цветки растений, нежно-голубые и пронзительно-алые, рассыпаны. Кажется, они лежат так же хаотически, как и все остальные вещи в ее комнате, но Калеб видит систему, сложный знак, который они составляют.
        В центре Калеб видит череп волка, его открытую пасть, откуда выломаны все зубы, а вместо них вставлены прозрачные кристаллы. В центре пасти горит свеча, как какой-то демонический язык, стремящийся к небу.
        Калеб прекрасно знает этот обряд. Кристаллы, это зубы, крушащие волю, а огонь - язык, слизывающий разум. Рядом лежит карта Таро, Повешенный. Айслинн нужно всего лишь привязать к ней прядь волос или капнуть каплю крови жертвы, а потом сжечь в пасти волка, загадав, в чем именно ей нужно сломить волю, что заставить сделать.
        Айслинн сама учила этому Калеба. Она говорила, что Ритуалы Общего Круга, это крохи, которые одни колдуны передают другим. Крохи эти, накопившиеся за сотни лет, изначально представляли собой адаптацию разовых эффектов Слов, которые колдун хотел передать другим, как подарок или услугу.
        Они куда слабее, чем сила Слова, рассказывала когда-то Айслинн, Гуннар, мой брат, чье Слово значит, Контроль может заставить кого-то не только подчиняться ему в чем-то одном и на краткое время, он может сделать человека безвольной куклой при желании, уничтожить его волю полностью. Когда-то, кто-то вроде него, с похожим Словом и силой, решил оставить потомкам способ сделать что-то подобное, только в кратком и неполном виде.
        Истинных таинств в Ритуалах Общего Круга нет, зато у каждого из них свой автор, который жил в свое время и представления о колдовстве у него были соответствующие. Поэтому и получается, что есть Ритуалы, построенные на использовании жертвенных животных и рун, а есть ритуалы, построенные на поливании сахарных черепов ромом. Все это продукт магической культуры, представлений о магии тех или иных народов и эпох. Так повелось из-за того, что если силы у колдунов могут быть похожи, то Слова - никогда не повторяются, и многие стремятся оставить после себя что-то, что будет воплощать хоть букву хоть звук от того, что делали когда-то они сами. Считается, что выполняя ритуал, поминаешь колдуна, который давно мертв. Проговариваешь его Слово на языке образов.
        Калеб и сам думал об этом соблазнительном способе оставить отпечаток в мироздании. Может быть, однажды и он создаст Ритуал Общего Круга.
        О, Калеб много узнал о колдунах, которых пытался истребить раньше. Он сам стал частью магической истории, просто протянув так долго. Айслинн была и остается хорошим учителем.
        Калеб некоторое время смотрит на открытую волчью пасть, оскалившуюся хрустальными зубами, а потом понимает что, наверное, Айслинн хочет заставить его уехать с ней силой, если он не согласится. Отчего-то ему приятна сама мысль, что Айслинн допускает, хотя бы допускает мысль о том, что Калеб не пойдет за ней куда угодно.
        А потом он чувствует легкое, прохладное и приятное прикосновение ножниц, слышит тихий щелчок, с которым они двигаются. Обернувшись, он видит Айслинн, мокрую и не считающую нужным надеть на себя халат. В одной руке она держит ножницы, а в другой прядь его волос.
        Айслинн отпускает ножницы, и они висят в воздухе несколько секунд, а потом плавно движутся, будто по невидимым волнам, в сторону тумбочки.
        - А это, - она показывает прядь на ладони. - Я оставлю на всякий случай.
        Она кладет прядь на стол, и Калеб не успевает ее перехватить, жар обжигает его пальцы, едва он тянется к поверхности стола.
        Айслинн смеется, перехватывает Калеба за руку и тянет к себе. Он кусает ее, а она кусается в ответ, так что на поцелуй это, в конце концов, похоже меньше всего.
        - Скажи мне, Калеб, что я не должна буду делать этого с твоей волей, - шепчет она.
        - Смотря, что ты мне предложишь. Если считаешь, что ты настолько хороша, что я брошу все и уеду с тобой на край света, то ошибаешься.
        Айслинн тянет его к постели, но вместо ожидаемого продолжения, вдруг лезет рукой под подушку.
        - Конфету хочешь? - спрашивает она.
        - Нет, спасибо.
        Айслинн разворачивает ириску, отбрасывая фантик с логотипом отеля. Соблазнительности в ней с лихвой, но есть и что-то грубое, простоватое, выдающее, без сомнения, ее средневековое происхождение.
        Калеб нащупывает на тумбочке, рядом с ножницами, пульт, включает телевизор.
        - Надеюсь, здесь хотя бы есть кабельное.
        - Смотри-ка, преподобный Мэйсон, как ты приспособился к этому греховному миру, - смеется она, проводя ногтем по его животу, а потом по груди. Калеб переключает каналы, останавливаясь, наконец, на реалити-шоу. Калеб обожает реалити-шоу куда больше, чем любое другое современное изобретение. Ему нравится смотреть на маленькие, грязные жизни людей, готовых на все ради славы. Из черноты и мерзости, которую показывают в прайм-тайм, Калеб черпает вдохновение.
        Сейчас около восьми, а значит, уже началось его любимое голландское реалити-шоу "Большой донор", где больная раком мозга девушка должна выбрать кандидата, которому отдаст свою почку после скорой кончины.
        Калеб уже готов насладиться в полной мере мерзкой и естественной жадностью до жизни участников шоу, как Айслинн вырывает у него пульт.
        - Нет, сейчас мы посмотрим кое-что другое.
        Она переключается на самый скучный из всех возможных каналов - на "Христианское Телевидение". Вдобавок именно сейчас там выступает Барни Эш, давний конкурент Калеба, обладающий куда более структурированными идеями, но не обладающий магией.
        Барни вещает на тему так близкую Калебу:
        - Мы потеряли веру, братья и сестры. Мы потеряли то, что делало нас цельными, сильными, способными противостоять соблазнам стремительно меняющегося мира...
        Говорит Барни спокойно, как говорит отец, а не обвинитель. Калеб фыркает, а Айслинн тянет:
        - Слушай, слушай. Если я хорошо его знаю, то сейчас ты услышишь кое-что интересное.
        - Кого ты хорошо знаешь? Барни? Если ты хорошо знаешь его, то тебе точно известно - ничего интересного не будет.
        - Заткнись, Калеб.
        И Калеб затыкается, а Барни продолжает говорить:
        - Я расскажу вам притчу, братья и сестры. У одного человека было четверо детей, и все они любили его больше себя самих и даже больше самого мира.
        Айслинн вдруг кладет голову Калебу на плечо, нежным, беззащитным движением.
        - Они любили его, потому что он дал им жизни, они любили его, потому что он заботился о них, они любили его, потому что он учил их. Когда их отец заболел, тяжело и страшно, и, казалось, смерть его была неизбежна, они призвали из глубин мироздания существо, которое могло спасти его и предложили ему любую цену за эту жизнь. Существо, бывшее когда-то, может быть величайшим праведником, а может быть страшнейшим злодеем, приняло их предложение. Оно сказало: я верну жизнь этому человеку, но взамен вы будете ходить по земле, пока не понадобитесь мне, и всякий, вкусивший вашей души, будет ходить по земле, пока не понадобится мне. Каждый из вас должен, и пока я не стребую с вас долга, вы не покинете мира. Так, братья и сестры, мы связываем себя цепями обязательств перед тем, кого боимся из-за того, что любим больше всего на свете, как сделала это, к примеру, Айслинн из приморского городка Брэя.
        Калеб вздрагивает, а Айслинн продолжает водить пальцем по его груди, будто ничего необычного не услышала.
        - Кто-нибудь понял мораль? - продолжает Барни своим голосом, но совершенно не со своими интонациями. - Поднимите руки те, кто понял мораль! Бывшая шлюха, крестьянский мальчишка, которому должно было умереть от чумы, жертвенный скот для языческого бога и лжепророчица царского рода купили жизнь, которую не в силах оплатить!
        Айслинн вдруг перехватывает пульт и швыряет в телевизор, проламывает стекло, за которым раздается электрическая вспышка, впрочем, тут же гаснущая, оставляющая их в тишине.
        - Ты поедешь со мной, - говорит Айслинн тихо. - Я отдала тебе часть моей души, ты так же должен будешь перед ним предстать.
        - Я проклят, как и ты? - спрашивает Калеб, и в голосе у него вдруг сквозит радость.
        Калеб в полной мере и в один момент осознает, какой шанс выдался ему впервые за сотни этих лет. Он увидит дьявола, и вера его воспрянет.
        ГЛАВА 4
        Господи, что же Артем тогда праздновал? То ли это была первая сданная сессия, то ли день рождения кого-то из его друзей. Что-то очень простое, весь день был очень простой, сложным был только состав коктейлей в жестяных банках, которые они все употребляли.
        Было их четверо: Вика, его подруга, Антон, его друг и Кирилл, которого кто-то и зачем-то притащил с собой. Кирилл, в общем, был даже не неформал, обычный парень.
        Вообще, наверное, просто виды на Вику имел. И еще, это Артем точно запомнил, смутился, когда они решили пить на кладбище.
        В общем, этот Кирилл с ними идти не хотел, и Артем сказал:
        - Домой иди тогда, пока мамка не позвонила.
        А сам пошел впереди всех. Ночь тогда была уже глубокая, часа два, а может даже и три. Артем сказал маме, что останется на ночь у Антона, а тот соврал родителям, что останется у Артема. Что до Вики, так ее родители плевать на нее хотели, пропади она пропадом, тоже бы не заметили.
        Они шлялись по району, хохоча и смеясь. Было им восемнадцать лет, и они радовались возможности гулять ночью, не опасаясь полиции. Да, им было восемнадцать лет, полиция их пугала намного больше, чем преступники.
        Артем первый вошел на территорию кладбища, подошвы его мартенсов оставляли следы на снегу.
        Артем всегда был домашним мальчиком, любил свою семью и даже, только иногда, учиться, оттого ему и хотелось казаться смелее всех остальных.
        Преподавательница по социологии однажды сказала, разбирая тему субкультур, что нет достаточных данных для изучения молодежных движений, ведь мы не знаем, что происходит с готами, панками, скинхедами, когда они приходят домой, это выключенная зона, они об этом не говорят.
        Артем прекрасно знал, почему не говорят: потому что когда готы, панки или даже скинхеды приходят домой - мама наливает им суп.
        Не очень-то круто.
        Сам Артем, впрочем, ни к каким определенным субкультурам себя не относил, но ему нравилось выглядеть жестче и страннее, чем он есть.
        Хотя было кое-что, что нравилось Артему еще больше - представлять, что однажды случится с ним что-то, что выведет его из дурацкой обычной жизни. Разумеется, он не верил в вампиров или оборотней, и все же мечтал о том дне, когда увидит что-то по-настоящему способное встряхнуть этот мир.
        Иногда Артем думал, что согласен даже на НЛО. Разумеется, он никому не говорил о своем заветном желании, оно было дурацким. Все равно, что признаться, что смотришь РенТв.
        Вика нагнала его, зашептала:
        - Ну чего ты с ним так?
        - А чего я с ним как? - спросил Артем, считая себя крайне остроумным.
        - Грубо.
        - Ну, вот такой вот я человек.
        Вика фыркнула, ее черные волосы и бледная кожа делали ее жутковатой в свете луны.
        - Ты зато на ведьму похожа, - засмеялся Артем.
        - Кто похож на ведьму? - спросил Антон. - Ты что ли?
        - Конечно, я. Сейчас возьму свою метлу и...
        - И пойдешь улицы мести.
        - Я на ведьму похож, а не на таджика.
        Кирилл плелся чуть позади с видом совершенно унылым.
        Артем рассматривал надгробья и думал, надо же, какие маленькие итоги подводят человеческим жизням. Кого интересуют даты? Вот бы писали: Иван Иванов. Электрик, любил пить молоко, громко зевал и всех делал в шашки. Тогда было бы хоть понятно, что за человек умер, чем он был ценен, чем жил.
        Это была далеко не их первая прогулка на кладбище, по-настоящему жутко, строго говоря, не было. Ряды надгробных камней, немногочисленные свежие горки над новыми могилами, венки, высвеченные луной и переплетенные ветки облетевших, обнаженных деревьев - все было красиво и волнительно, но не страшно.
        Антон, знатный скептик, и к тому же студент-медик, говорил, что на кладбище даже меньше вероятность встретить гопника, который из тебя дух вышибет. Строго говоря, пить на кладбище более безопасно, чем пить на скамейке в парке.
        Они шли некоторое время, пробираясь по лабиринтам дорожек в самое древнее место, туда, где все было завалено снегом, а простые железные кресты давным-давно покосились и расстояние между могилами было больше, чем на основной территории кладбища.
        Артем и его друзья никогда не оставляли на кладбищах мусора. Вика вот считала это непорядочным, иногда она даже забирала банки, оставленные кем-то другим. Поэтому скамейка, на которой они часто сидели, древняя и железная и место вокруг нее были чистыми.
        Рассевшись, они принялись за коктейли. Кириллу места не хватило, он остался стоять, сжимая банку со своим пойлом и даже не поднося ее к губам для приличия. Они о чем-то болтали, вроде бы, о том, чем школа отличается от университета, смеялись громко и весело. Всем было хорошо, кроме Кирилла, он молчал и смотрел куда-то поверх них, думая о чем-то своем. Артем готов был спорить - о том, как склеить Вику, наконец.
        Ничего-то у тебя не получится, с удовольствием подумал Артем, даже засмеявшись вдруг не в самый подходящий момент. Он очень хорошо запомнил, о чем подумал и что тут же засмеялся, потому что именно в этот момент снова глянул на Кирилла, чей отсутствующий взгляд сменился испуганным, а от кожи враз вдруг отлила вся краска, делая его похожим на мертвеца.
        - Т-там, - запищал Кирилл, смешным, ужасным голоском. Вика обернулась и вдруг завизжала страшно, а Антон вскочил со скамейки.
        - Ребят, вы что прикалываетесь? - пожал плечами Артем. Худший кошмар его воплощался сейчас: он был в дурацком положении, не успев вовремя отследить шутку. Обернувшись через секунду, Артем увидел фигуру, закутанную в просторный плащ. Фигура эта двигалась вокруг какой-то могилы впереди, совсем уже древней.
        Артем не знал, что она делает, но ему вдруг пришло в голову: так звери загоняют свою добычу. Фигура наворачивала круги перед могилой, то приближаясь, то отдаляясь, и если прислушаться, можно было услышать какой-то ритмичный шепот.
        Артем скорее почувствовал, чем понял, что друзья его удирают, но сам остался на скамейке, даже не шелохнувшись. Странное дело, на первый визг Вики существо внимания не обратило, а вот когда та бросилась удирать, обернулось, вперилось взглядом в их сторону. Существо было абсолютно неподвижно, лица Артем разглядеть не мог, но сияющую белизну его кожи видел.
        Он смотрел и смотрел, было в этом его оцепенении что-то самоубийственное. Существо тоже смотрело, не двигаясь в его сторону. Медленно-медленно Артем встал, он слышал голос Вики, но где-то далеко.
        Интересно, подумал Артем, вот я обернусь, и что оно со мной сделает?
        Артем читал крипи-треды, а оттого знал, что финал истории с замершим существом всегда одинаков. Оно может стоять на любом расстоянии, но бросится с невероятной быстротой, как только отвернешься.
        Вместо того чтобы бежать вслед за своими друзьями, Артем сделал шаг вперед, к существу.
        И неожиданно, существо показалось будто бы удивленным его смелостью, оно сделало неопределенное движение назад.
        Артем продолжал идти, а когда подошел достаточно близко, чтобы не кричать, сказал:
        - Здравствуйте.
        - Здравствуй, - ответило существо, голос у него был грустный и вполне человеческий. Такое хочется скорее пожалеть, чем бояться.
        - Извините, пожалуйста, - начал Артем вежливо. - Что мы прервали ваши, наверное, очень важные дела. Мы не хотели отвлекать вас от чего бы то ни было.
        Вежливость обезоруживает.
        Существо вдруг откинуло капюшон, и Артем увидел его лицо - человеческое лицо. Он не мог понять, юноша перед ним или девушка, лицо было андрогинным, немного неземным. Но у существа были невероятно красивые глаза, удивительные, иконописные и очень грустные.
        Отчего-то Артем вспомнил, как на истории искусств говорили, что у святых, которые должны быть типичными евреями - греческие черты, оттого, что стандарт стиля задавался греками.
        Возраст существа был неопределим, ему могло быть семнадцать, а могло быть тридцать.
        - Я пыталась загнать духа, - сказало существо. У него, вернее, как выяснилось, у нее, была очень правильная речь, но именно оттого, как безукоризненна она была, создавалось впечатление инородности.
        - Загнать духа? - спросил Артем. - То есть, вы ведьма? Правда? Серьезно? Настоящая?
        Она не улыбнулась, ее грустные глаза смотрели внимательно. Некоторое время она молчала, а потом печальным, монотонным голосом спросила:
        - Ты ведь не очень умный, да?
        И тогда Артем вдруг затараторил ровно так, как бабушка, преподаватель, между прочим, говорила ему никогда не делать:
        - Возьмите меня, пожалуйста, в обучение! Я всегда об этом мечтал! Я буду самым лучшим вашим учеником, честное слово! Пожалуйста, только не оставляйте меня в нормальной жизни, если уж вы правда ведьма! Я прервал ваше дело, но я могу научиться загонять духов тоже, и загнать для вас столько духов, сколько...
        - Ты хотя бы знаешь, что такое дух? Сома или пневма?
        Артем пожал плечами, смущенный неожиданным вопросом.
        - А зачем их загонять знаешь?
        - Ну, чтобы не бродили тут.
        Она, издав грустный, спокойный вздох, посмотрела вдруг на луну, словно советуясь с ней о чем-то важном.
        - Мое имя Ливия, - сказала она, наконец, будто бы и не совсем к Артему обращаясь.
        ***
        Его обычный завтрак - горячий, очень сладкий чай и бутерброды с маслом. Прабабушка часто рассказывала, как во время войны ей все время хотелось масла, оттого Артем и полюбил его. Решил съедать за все недоеденное когда-то прабабушкой. Прабабушка умерла, когда Артему было пятнадцать, а привычка осталась до сих пор.
        Бабушка говорит:
        - В университет не опаздываешь еще?
        - Нет, бабуль, - говорит Артем.
        - Ну, смотри, давай.
        Из ванной доносится раздражающий шум маминого фена. Мама обожает укладывать волосы, процесс этот доставляет ей удовольствие сам по себе. Она говорит, что он скульптурный, и Артем шутит, что ей нужно бросать работу инженера и идти вырубать из камня грядущих Давидов.
        - Ты что мрачный такой? - спрашивает бабушка.
        - Ничего я не мрачный.
        Бабушка роется в кармане халата, вытаскивает шарик от его пирсинга на языке.
        - Нашла, когда под кроватью убиралась, - говорит она важно. - Могла бы выбросить, но я против любой зашоренности. Носи на здоровье.
        - Сначала продезинфицирую, - говорит Артем, катая пальцем сережку. - Спасибо.
        - Ты все-таки какой-то мрачный, - говорит бабушка.
        - Ну, прекрати.
        В конце концов, обычный день, вот Артем доедает свой завтрак, и сейчас он уйдет. А вечером не вернется домой, пропадет без вести, пропадом пропадет. И больше мама и бабушка не увидят его никогда-никогда. Они об этом еще не знают, а вот Артем знает.
        Прошло два года с тех пор, как Ливия сделала Артема колдуном и три года с тех пор, как они встретились. Про шрам на груди Артем выдумал целую историю о том, как он на даче у одногруппника поранился, как его зашивали в травмпункте города Воскресенска, но это была не единственная проблема.
        Артем никогда больше не изменится. Все вокруг будут меняться, а он не будет. Ливия сказала, что ему придется уйти из дома, и что лучше сделать все раньше, чем позже. Артем и так тянул до последнего. До всех этих вопросов, про что ж ты не растешь, до замечаний о том, что он выглядит, как худющий мальчишка в свои двадцать один.
        Надо было уходить из дома и пропасть навсегда. Доев свои бутерброды и допив чай, Артем сосредоточенно и долго, как никогда раньше, моет посуду. За столом курит и читает газету бабушка.
        - Удачи в университете, Тема.
        А Артем вдруг обнимает ее и целует в пухлую щеку.
        - Я тебя люблю, бабушка, - говорит он. - Ты замечательная у меня.
        - Прекрати, иначе я подумаю, что тебя подменили. Лучше бы ты дальше ершился.
        Бабушка треплет его по волосам, а Артем идет попрощаться с мамой. Мама, закончив укладывать волосы, красит губы.
        - Ма, я в универ, - говорит Артем.
        - Давай, люблю тебя.
        И когда Артем обнимает маму, она обнимает его в ответ одной рукой, другой продолжая краситься.
        - И я тебя люблю очень сильно, - говорит Артем. - Мне с тобой повезло.
        - Конечно, тебе со мной повезло, кто бы еще разрешил сыну учиться на музеолога?
        - Не напоминай.
        Подхватив сумку, Артем выходит, бросив последний взгляд на квартиру - трешку советской еще планировки, аккуратную и чистую бабушкиными стараниями, несмотря на большое количество пылесборников, появившихся в доме стараниями мамы.
        Надо же, думает Артем, а на комнату свою напоследок посмотреть забыл. Чего стоит зайти сейчас, сказать, что забыл тетрадь или проездной. Но Артем, постояв у закрытой двери, так и не нажимает на звонок. Ему кажется, что увидь он маму или бабушку еще раз, сейчас же передумает, скажет им всю правду, которой нельзя говорить.
        Пусть лучше думают, что он умер или сбежал. Артему живо представляется, как мама и бабушка будут потом вспоминать, что Артем говорил им, перед тем как уйти и не вернуться.
        Как чувствовал, скажут они, будто знал, что в последний раз нас видит.
        А Артем и знал, знал.
        - Ладно, - говорит себе Артем. - Хотя бы от армии откосил.
        И самому себе очень хочется за эту шутку врезать. Артем вспоминает, как через неделю после его встречи с Ливией, Вика и Антон все же решились поболтать с ним в кафе.
        - Ну, ты это, - сказал Антон.
        - Извини, что мы тебя оставили там, - закончила Вика.
        - Ага, - сказал Артем. - Ну да.
        - А что там дальше-то было?
        - Да ничего, - пожал плечами Артем. - Бабка какая-то.
        На этом унылом, безрадостном разговоре их дружба и закончилась. Зато у Артема появился Учитель, заставляющий его учить древнегреческий язык, заботиться о книгах и колдовать. Ливия, по мнению Артема, до сих пор в восторге от его факультета, кажется, одна из всех его знакомых. Ведь он учится, в том числе и тому, как сохранять и опознавать древние артефакты, что для Ливии особенно актуально.
        Артем пытается убедить ее, что в основном его учеба сводится к таким скучным вещам, как менеджмент культурных объектов и риторика, однако же, если Ливия вобьет себе что-нибудь в голову, просто так эту информацию оттуда не выбить.
        Надо же, думает Артем, он может говорить про Ливию, которую впервые увидел жуткой и нечеловеческой фигурой на кладбище, как про упрямицу и Учителя. Ливия теперь тоже его семья.
        Артем размышляет об этом, пока едет в метро, и ему становится чуть лучше. По крайней мере, у него будут Ливия и магия. От Полежаевской, где находился до сегодняшнего дня его дом, он едет на Волгоградский проспект, где находится дом Ливии. И теперь - его собственный.
        От метро Артем решает пройтись, хотя мог бы доехать на маршрутке. Люди на работе и учебе, на улицах почти пусто, и Артему нравится ощущение свободы, которое дарит прогулка. Кроме того, еще не окончательно похолодало, а ведь скоро зима.
        Ливия живет в аварийном доме, большую часть жильцов оттуда уже выселили, но давать квартиры оставшимся и сносить дом не спешат. Красное кирпичное здание выглядит почти празднично, чуть присыпанное первым ноябрьским снежком.
        В подъезде Артем достает из кармана студенческий билет, создает на ладони огонек и поджигает его. Плавится его фотография, исчезает его лицо, остаются лишь черные хлопья пепла. Прощай, Артем Соломатин, вот и все.
        Спалив имя и фотографию, Артем тушит остатки студенческого, уже совершенно неузнаваемые. Тушит прямо руками, огонь его не обжигает. Ливия сказала, что это из-за его Слова. Он не просто может наколдовать Пламя, он - идея Пламени. Артем, впрочем, в такие высокие материи не погружается, он просто считает, что неопалимость - одна из его сил.
        Квартира Ливии открыта, наверное, она знала, что Артем идет. Может, услышала шаги, а может, почувствовала запах горелого. Ливия живет в квартире с высокими потолками, белыми стенами без обоев и исчезающе малым количеством мебели: только две кровати, по одной на комнату, письменный стол и стулья. Плиты у нее на кухне нет, только холодильник, где еда есть далеко не всегда.
        Зато все пространство, которое могли бы занимать предметы комфорта, занимают книги. Едва не разваливающиеся от времени и совсем новые, легендарные и неизвестные человечеству. В этой бедной квартире лежат миллионы, миллиарды долларов.
        К некоторым из редких книг Артем даже прикасался, исключительно в перчатках и по необходимости.
        Закрывая за собой дверь, будто у себя дома, Артем слышит голос Ливии из комнаты, как и всегда, печальный неизвестно отчего:
        - Если только ты не струсил и не пошел на попятный, у меня для тебя замечательная новость. Мы с тобой отправимся на Карпаты. Пока все не утрясется с твоими поисками, это будет лучшим выходом.
        - И как я куплю по-твоему билет? Его же менты пробьют потом по номеру паспорта.
        - Мы не будем пользоваться человеческими средствами передвижения. Мы с тобой опаздываем и без того. А теперь иди, поставь мне кофе, если хочешь, как-либо прояснить ситуацию.
        - Для предоставления дальнейшей информации введите код доступа...
        - Не желаю понимать твои современные шутки, Артем.
        ***
        Ливия всегда была честной с ним. Практически сразу она предупредила его о том, как именно становятся колдунами, рассказала про Слово.
        Она сказала, что это будет больно. Предупредила, что это будет страшно. Но добавила, что в конечном счете, это и ни с чем не сравнимый экстаз, подобного которому ни один колдун не испытывает больше никогда. Разве что, может быть, Воплощение.
        - Воплощение? - спросил тогда Артем.
        - Об этом тебе думать пока рано, - ответила Ливия, и разговор был на этом закончен.
        Еще она сказала о связи между учеником и Учителем. Сказала, что его душа сольется с ее душой, и на первое время он может даже перенять часть ее привычек или воспоминаний. Она сказала, что при желании сможет связаться с ним, где бы ни была. Но, кроме того, предупредила, что они будут чувствовать боль друг друга.
        Еще Ливия рассказала о том, что Артем с момента своей инициации будет принадлежать к определенному кабалу. Кабал - это семья колдунов. По сути, родственные связи в кабале точно такие же, как и в обычной семье, только высчитываются не по доле крови, а по доле души. Ученики одного Учителя считаются братьями и сестрами, они приходятся дядями и тетями ученикам своих родичей, и так далее.
        У Артема кабал получался довольно большой, Ливия упоминала, что у него будут два дяди, тетя и прорва двоюродных братьев и сестер.
        - Общаться с ними и присутствовать на семейных торжествах не обязательно, - говорила Ливия. - Но свою родословную лучше знать. Поверь мне, наш кабал состоит не из приятных колдунов, дарящих друг другу подарки на Рождество, и все же однажды я расскажу тебе о них.
        Кстати об их кабале. Артем вытащил самый счастливый из всех билетов в ту ночь, когда встретил Ливию на кладбище. Их род обладал бессмертием и, хотя, создавалось впечатление, что Ливия от бессмертия немного устала, Артем был уверен - еще как минимум лет пятьсот ему скучно не будет.
        Последним, о чем рассказала ему Ливия прежде, чем дать ему магию, была ее собственная жизнь. Ливии была без малого тысяча лет, и она принадлежала к знатному византийскому роду, восходящему к императорской семье. Пусть у нее и не было права престолонаследия, но она носила в себе царскую кровь.
        У семьи Ливии было все: богатство, знатность, возможности. До тех пор, пока в их семье не родилась она. Говорили, девочка проклята. Она приносила несчастья, и за девять лет ее существования семья потеряла все. Мать защищала ее и любила, хотя и вопрошала иногда, что за существо она произвела на свет, но мать умерла, когда Ливии было всего семь. Отец потерял почти все свое богатство, подвергся опале при дворе и его отлучили от церкви, во всем этом он винил Ливию, считая дочь врученной его жене дьяволом, чтобы погубить его. Может быть, отец сошел с ума от горя, а может быть в Ливии и вправду было нечто, накликающее беду, но он остриг ей волосы и запер в комнате, веля слугам ухаживать за ней и не выпускать, потому, как если Ливия попадется ему на глаза еще раз, он убьет ее и возьмет тем самым на душу грех. Без сомнения, именно этого хотел от него нечистый, дав ему в дочери подобное существо.
        Ей шел девятый год, когда в дом постучался человек в темном, длинном плаще, похожий на монаха-чернеца. Он привел с собой двух мальчишек, ее ровесников, казавшихся полной противоположностью друг другу: один чернявый и дикий, а другой белый, почти как снег, и очень серьезный. Так она впервые увидела своего нового отца и братьев. Человек в черном представился именем Тьери и испросил у отца разрешение забрать Ливию. Отец был только рад, он без дальнейших выяснений отдал дочь Тьери, даже не спросил, что будет с ней. Тьери был колдун, настолько сильный, чтобы этого не скрывать.
        Последнее, что Ливия слышала, уходя из дома, это разговор двух служанок.
        - Хозяин, - трещали они. - Говорит сам дьявол пришел, наконец, забрать обратно его дочь.
        Ливия думала, что, может быть, это и правда. Может, ей уготована роль жертвы на алтаре, но Тьери оказался для нее отцом. Вскоре у них в семье появилась еще одна девчушка, рыжая дочь проститутки из страны за морями.
        Тьери был отцом для Ливии и остальных, он выучил их, выкормил их, заботился о них и защищал. Они знали, что он колдун и помогали ему в Ритуалах Общего Круга, однако получили магию лишь, когда стали, по его мнению, достаточно взрослыми, им шел тридцать первый год.
        Ливии досталось Слово Дух. Она могла призывать и находить духов. Не только призраков, но и сущности вещей, животных - эгрегоры. Разумеется, те не были разумны, зато им можно было приказывать. Ливия могла, к примеру, приказать эгрегору двери не открываться незнакомым. С призраками людей такие вещи сделать было нельзя, у них были разум и воля, однако когда Ливия работала вместе со своим братом Гуннаром, они могли подчинить призрака совместными усилиями.
        Сама же Ливия предпочитала с призраками договариваться. Ее интересовали знания, древние книги, которые можно было найти. Она искала у призраков сведения об их местонахождении и содержании, а в обмен предлагала завершить их земные дела.
        Еще иногда она загоняла особенно зловредных духов обратно в могилы, называя это разминкой.
        В Москве Ливия тоже оказалась благодаря призраку. Дух какого-то академика, изучавшего древние манускрипты и помогавшего ей в поисках, пустил ее жить к себе в квартиру, прежде пустовавшую оттого, что он донимал всякого живущего. Призрак пустил ее в обмен на доступ к ее коллекции. Ливия называла его Андрей Андреевич и говорила, что он почитывает книги на досуге, принимая это в качестве квартплаты. Артем лично его никогда не видел, однако Ливии доверял.
        Словом, они пили чай, и Ливия рассказывала историю своей жизни, а Артем слушал, раскрыв рот. Наконец, закончив своей рассказ, Ливия спросила:
        - Так что, Артем? Если этот опус не отвратил тебя от перспективы так же скучно прожить следующую тысячу лет, ты готов?
        - Готов, - сказал Артем. - Я всю жизнь был готов!
        - Предупреждаю, у меня никогда не было учеников.
        - Не думаю, что ты окажешься плохим Учителем.
        - Может дело в том, что ты вообще не думаешь, а не в моих положительных качествах, - сказала Ливия, ее монотонный, печальный голос скакнул чуть выше, будто внутри нее вдруг проснулись радость и страх одновременно. - Кроме того, пол потом помоешь сам.
        - Помою! Всегда потом буду его мыть! - сказал Артем нетерпеливо.
        Они пошли в ванную, разумеется, потому что ее драгоценных книг там не было. Артем лег и посмотрел на голую электрическую лампочку, болтающуюся на потолке. И вдруг его продрал страх. Вдруг Ливия просто сумасшедшая маньячка, которая его убьет? Просто убьет, и так все закончится.
        Ливия стояла над ним, глаза у нее были грустные-грустные, будто бы она заранее извинялась. В руке она сжимала кухонный нож.
        Артема вдруг ужаснула мысль о глупой смерти в старой советской квартире от руки шизофренички, которой он сам доверился. А еще больше его ужаснула мысль, что он никогда не допускал, что все, что Ливия говорила ему - ее бред или обман.
        Артем привстал, начал:
        - Слушай, а доказательства у тебя есть?
        - Сейчас увидишь, - сказала она печально и всадила нож ему в грудь глубоко и резко. Боль была страшной, как и вкус крови во рту, но все быстро прошло, сменившись сном, в котором Ливия, чьи руки были привычнее к книгам и пергаментам, чем к потрошению людей, неловко вскрывала его грудную клетку, разбрызгивая кровь по стенам и даже потолку.
        Вытащив сердце, Ливия положила его в раковину, а потом руками, грязными от крови, залезла в рану, и картинка исчезла.
        А вместо нее пришло ощущение, какое бывает на американских горках. Перед ним проносились города и страны, события, феномены - само время проносилось перед ним. Быстро-быстро скакало вокруг все, что когда-либо было и будет, а история завершалась и начиналась снова и снова.
        Ощущение легкости одолевало его, казалось, он летает над миром, обозревая его сверху. И видно ему все-все, что ни есть в этом огромном и удивительном мире.
        А потом ощущение стало исчезать, и как Артем ни хватался за него, удержаться не получалось. Последним осколком этого рая, было что-то яркое и горячее, что обожгло его язык и нутро. Хотя нет, обожгло - не то ощущение, не то слово. Артем так и не понял, что чувствует, хотя запомнил идеально.
        Он знал, будто бы всегда, что он - Пламя.
        Прежде, чем открыть глаза Артем почувствовал во рту что-то горькое. Ливия стояла на коленях, бледная больше обычного, готовая, казалось, плакать от усталости, и поила его чем-то травяным и горьким из чашки.
        Артем нащупал рану на груди и понял, что она зарастает. Ощущение было забавное и очень странное. Наконец, когда под пальцами стал ощущаться только шрам, Артем перехватил чашку и допил ее содержимое сам.
        - Что это? - спросил он.
        - Один из Ритуалов Общего Круга - зелье, лечащее раны. Мой брат его создал.
        - Что там? Травки какие-то?
        - Ты не хочешь знать, - сказала Ливия слабо. - Но там есть кое-что очень мертвое и кое-что очень живое. Я приготовила его заранее, у него большой срок годности.
        Артем обнял Ливию и понял, что она едва держится, чтобы не упасть.
        Он посмотрел на собственное сердце в раковине и свою кровь на потолке, сказал:
        - Думаю, сегодня без объявления и предупреждения, состоится день генеральной уборки.
        Сердце лежало в раковине, но что-то совершенно волшебное билось в груди.
        ***
        - Так, - говорит Артем, когда Ливия посреди рассказа просит вдруг еще одну чашку кофе. - Давай сначала проговорим, правильно ли я понял? Мы отправляемся в Карпаты.
        - Да.
        - Где нас будет ждать наш кабал.
        - Именно.
        - Состоящий из сексуально-озабоченного молдавского ученого-БДСМщика, считающего себя диснеевским злодеем, средневековой постмодернистки-клептоманки, леди Франкенштейн, полковника волшебного КГБ, австрийского задрота, сверхъестественно сильной бывшей проститутки и телеевангелиста из романов Готорна?
        Ливия некоторое время смотрит на него своими большими темными глазами, выражающими скорбь вне зависимости от ее настроения, а потом медленно кивает.
        - Да, это похоже на правду. По крайней мере, это то, что я знаю о них в настоящее время, благодаря духам.
        Артем некоторое время тоже молчит, потом восклицает:
        - Здорово!
        - Я ожидала несколько другой реакции.
        - Но я ведь увижу свой кабал! - говорит Артем с восторгом. - Только почему ты не рассказывала мне о проклятье?
        - Мне было стыдно, - отвечает Ливия тихо и напоминает вдруг совсем маленькую девочку. Это она-то - тысячелетняя ведьма.
        Артем идет на кухню сделать им еще кофе, и настроение у него резко повышается. Да, разумеется, колдуном он уже стал, а вот приключения у него не было еще ни разу. Ему интересно, что скажет им этот Шаул, ему интересно увидеть Карпаты, интересно познакомиться со своими волшебными родственниками.
        Кроме того, Артему ужасно не хочется оставаться в Москве.
        Вернувшись к Ливии, Артем снова садится на кровать рядом с ней, протягивая ей чашку. Она греет пальцы, потом спрашивает:
        - Ты злишься?
        - На что?
        - Я старалась быть с тобой честной, но не сказала самого главного. Прости.
        Артем мотает головой, а потом широко и сияюще улыбается ей, чтобы развеселить и утешить. Никогда он еще не видел Ливию такой.
        - Не переживай, я ж люблю сюрпризы. А чего хочет этот Шаул?
        Ливия некоторое время молчит, ее лицо приобретает то отсутствующее выражение, которое появляется, когда она общается с духами. Может быть, советуется с Андреем Андреевичем. Он же, в конце-то концов, академик.
        Наконец, она говорит:
        - Сложно сказать. Но я могу тебе его... призвать. Хочешь его увидеть?
        - А я увижу? Обычно я не вижу твоих духов.
        - А как ты думаешь, он обычный дух, если в его силах было дать нам если не вечную жизнь, то длящуюся в десять раз дольше стандартной?
        - Хорошо, логично, - соглашается Артем, а потом снова спрашивает. - Ты покажешь мне главного злодея нашей истории вот просто так?
        Ливия вдруг смеется, неожиданно светло и без оттенка какой-либо грусти. Она запрокидывает голову, смотрит в потолок. Артем в такие моменты очень не любит смотреть ей в глаза - они будто бы глаза мертвеца, не видящие ничего в этом мире. Ливия рассказывала, что общаясь с духами, она будто бы слепнет.
        Она сидит неподвижно довольно долго, ее кофе остывает в чашке на полу. Артем чувствует, как и всегда, когда видит ее работу, странную неловкость, будто в душе за ней подсматривает.
        Некоторое время стоит абсолютная, непроницаемая ничем тишина, и Артем уже думает, что ничего у Ливии не получится. А потом он видит в центре комнаты мягкое, золотое сияние. Сначала точку, будто искорку, которая разрастается вскоре, заслоняя шкаф с книгами и стену. Из этого золотого сияния, как из портала, в комнату вступает человек.
        Он в плаще, древнем, напоминающем о песках Леванта, и Артему даже кажется, что он может разглядеть песчинки на ткани. Лицо у человека закрыто платком, видно лишь глаза, но эти глаза, пожалуй, самое красивое, что когда-либо видел Артем.
        - Здравствуй, Шаул, - говорит Ливия. Ее голос становится смиренным и еще более тихим, чем обычно.
        - Здравствуй, - отвечает он. У него теплый, ласковый и очень спокойный голос. Будто солнце касается Артема, когда он говорит. - Ты насладилась своей долгой жизнью, милая Ливия?
        - Насладилась, господин. Благодарю тебя за нее.
        Шаул смотрит на Артема, и этот взгляд, полный милосердия и сочувствия, каких никто прежде не испытывал к нему, почти ранит.
        - А это - дитя твоей души, Ливия?
        - Именно, господин.
        Шаул, окруженный золотым сиянием, с удивительной красотой его глаз и голоса, кажется в обшарпанной квартире Ливии скорее святым из пустыни, чем демоном.
        - Здравствуй, Артем, - говорит Шаул. - Ты ведь отправишься вместе со своим Учителем на место нашей неизбежной встречи?
        И Артем осознает - Шаул, конечно, говорит не на русском. Но и с каким-либо другим из слышанных Артемом языков, язык Шаула тоже не схож. И все же Артем понимает его прекрасно, совершенно интуитивно.
        - Разумеется, - говорит Артем с готовностью. - А можно вопрос... господин?
        - Мне не с чего отказывать тебе, - говорит Шаул напевно. Артем понимает, что за язык использует Шаул. Тот же самый, на котором по-настоящему звучит Слово Артема. На котором говорит мир.
        Но вместо того, чтобы спросить об этом удивительном языке, Артем выпаливает:
        - Почему вы закрываете лицо?
        Шаул смеется, и смех его разливается, как птичье пение. Вместо ответа он разматывает платок, и Артем видит его лицо, столь божественно красивое, что он почти готов заплакать. Шаул ласково улыбается ему, а потом говорит:
        - Я хочу, чтобы вы явились в построенный вами дом как можно скорее, Ливия. Я лично пришел к тебе тогда и сейчас, в третий раз я повторять не стану. Поторопись.
        Голос у него остается ласковым, никакой угрозы в нем не было и нет. Секунду спустя и самого Шаула нет, он исчезает, оставляя только золотое сияние, тающее еще с полминуты.
        - Он ангел? - спрашивает вдруг Артем.
        - Не знаю. Хотя я думаю, что это его истинный облик. Обычно он предпочитает несколько другой способ и манеру общения. А теперь иди, возьми ручку и бумагу, нам нужно побыстрее подготовить ритуал.
        В голосе Ливии нет страха, но Артем видит, как побледнела она еще больше.
        ГЛАВА 5
        Габи сидит на сцене и болтает ногами, рассматривая зрителей. На коленях у нее перевозка для животных: новенькая, голубенькая и невероятно прекрасная по ее мнению.
        Альбрехт говорит:
        - Что это?
        - Украла для Раду, в случае, если мы поедем на поезде, - пожимает плечами Габи. - То запихнем его туда и сэкономим на билете.
        Альбрехт некоторое время молчит, на губах у него замирает блуждающая улыбка. Наконец, он тянет:
        - Дорогая, ты ищешь оправдание клептомании. Все равно, что пить за день защиты китов!
        Зал оглушительно смеется, и Габи болтает ногами, снова всматриваясь в зрителей. Сияющие глаза, сияющие улыбки, а все оттого, что она рассказывает им сказку.
        Не сказку, не совсем так. Левацкую критическую притчу шестидесятых.
        - Я тебя не отвлекаю? - спрашивает Альбрехт.
        - Ты меня вдохновляешь, милый, - говорит Габи. И вправду вдохновляет, ведь Альбрехт прекрасен - у него прекрасные, совершенно морские, адриатического цвета глаза, и волосы спадают этими живописными русыми локонами.
        Габи дала его внешность своему Марату. Да, Габи считает, таким должен быть Марат. Нет-нет, пусть он сидит в своей ванной и источает яд, но зрители должны видеть не изрытого дерматитом и оспинами несчастного калеку. Они должны видеть революцию, с ее тонкими чертами и глазами притягательной глубины.
        Душа Марата должна быть обнажена на сцене, должна быть прекрасна.
        - Что они смотрят? - спрашивает Альбрехт. Голос у него совсем не как у Марата, он мягкий, сладкий, певучий. Тот, кто стоит на сцене, неотличимый от Альбрехта и не существующий, говорит совсем другим голосом - глубоким и хрипловатым.
        - Преследование и убийство Марата, представленное маркизом де Садом в Шарантонской психиатрической лечебнице силами пациентов. Культовая пьеса Петера Вайса.
        Габи вдруг отставляет перевозку в сторону, вскакивает с неловкостью подростка, едва не сваливается со сцены и выкрикивает в зал:
        - Марат! Мы, как прежде, живем в угнетении! К чертовой матери долготерпение!
        И голос ее вторит голосу актера, которого она выдумала до мельчайших деталей, до привычек, ритма дыхания, манеры держаться. Сначала Габи, кажется, будто сейчас она потеряется, ведь картинка, которую она внушает зрителям становится для нее на секунду, ровно на секунду более реальной, чем настоящее.
        Массовые иллюзии получаются лишь в одном случае: когда Габи держит баланс. Стоит ей перестать верить в то, что она показывает, и картинка растает, оставив голую, пыльную сцену.
        Сама возможность такого поворота электрическим током проходится по нервам.
        Но другая крайность не менее опасна - можно потеряться в созданной реальности, перестать различать вымысел и правду. Хуже этого быть, думает Габи, совсем ничего не может.
        И соблазнительнее этого тоже.
        Габи долго готовит спектакль, она представляет его во всех подробностях, прогоняет от лица каждого из актеров, снова и снова, вплоть до мельчайших деталей вроде падения света на зеркальный цветок на груди у Шарлотты Корде.
        Пока у нее получился всего один спектакль, но она продумала все - летящее платье Шарлотты, ее сонную улыбку и острый нож, перчатки на руках Симоны, в которых она прикасается к Марату.
        Все имело значение, все было важно, каждую деталь Габи разбирала тысячу раз. Симона ходит в перчатках, потому что на самом деле она боится Марата, боится того, что он делает и кем является. Она боится заразиться не только болезнью, но и его пылом.
        Маркиз дэ Сад должен, конечно, сидеть позади, его глаза должны быть завязаны, он выключен из жизни Франции, находясь в заточении клиники.
        Габи создала все сама, и ей не нужен был никакой реквизит. Зрители видят спектакль, целиком и полностью поставленный в ее голове. Зал маленький, рассчитанный человек на пятьдесят, чтобы их было легко поймать. Альбрехт просто делает их невидимыми, они выходят на сцену, и Габи ловит аудиторию на крючок. Они внимательны, а потому - открыты.
        Маленький авангардный театрик, незаметный театрик с несуществующими актерами. Театр одного режиссера.
        Но Габи уверена, однажды она сделает свое Великое Шоу.
        Габи балансирует на грани между декорациями психиатрической больницы - мрачными, громоздкими, и пустой, запыленной сценой.
        Альбрехт говорит:
        - Не боишься, что однажды все узнают, дорогая? Вдруг какой-нибудь режиссер пожелает пройти за кулисы? Или явится налоговая? Да что угодно может случиться!
        - Ничего не боюсь! - смеется Габи, снова переключаясь. Параллельно в голове у нее продолжает играться спектакль. - Я же сваливаю отсюда к чертовой матери.
        Выручку от билетов Габи и Альбрехт делят пополам, хотя немного там остается после оплаты аренды помещения. По крайней мере, актерам не надо платить.
        Впрочем, Габи делала бы все и бесплатно. Однажды она выкупит театр огромный, как пять таких вот маленьких театриков, и люди будут выходить после Великого Шоу, рыдая и смеясь, в совершеннейшей истерике.
        Габи видит, как молодая пара на задних рядах пытается совместными усилиями развернуть шоколадку и показывает им язык.
        - Глупышка, а вдруг ты оттуда не вернешься? - спрашивает Альбрехт.
        - Ты сегодня критик.
        - Да, я твой внутренний критик. Делаю работу, которую твоя внутренняя Габи выполнять не способна.
        - Не зли меня, а то все увидят, что король-то голый!
        Альбрехт ее лучший друг, то есть самый лучший из всех. Он куда хитрее и изворотливее, чем Габи, но и куда милее нее. Альбрехт умеет людям нравиться, оставаться мягким и хорошим для всех, не будучи хорошим ни для кого.
        - Я просто советую: сбеги. Тебе не нужно туда ехать. Не знаю уж, что твоему чокнутому Учителю понадобилось на Карпатах, но это не ваше с Кристанией дело.
        Альбрехт вот от своего Учителя сбежал. Как еще раньше сбежал от родителей. На вид ему не дашь больше двадцати двух, но с момента его Рождения прошло уже больше тридцати лет.
        - Дорогой, ты ищешь оправдание бессмысленным побегам. Все равно, что пить за день защиты китов! А у меня есть принцип - я бегу только от реальности, но не от проблем.
        - Даже если проблемы не твои?
        Габи только пожимает плечами, она смотрит на зрителей и одновременно на свою Шарлотту Корде. Ее Шарлотта похожа на саму Габи, только все-таки повзрослевшую. Габи шепчет вместе с ней:
        - Честно скажу: для меня это внове - ложиться под нож за пролитие крови.
        - Ты меня не слушаешь, да? Ну и не слушай.
        Альбрехт откидывается назад, ложится. Его цветастая рубашка задирается, обнажая подвздошные косточки.
        - Может, они вас в жертву этому божеству принесут. Как ты, думала об этом?
        На языке у Габи вертится что-то обидное. Вроде того, что Альбрехт так и не понял, что значит Учитель, потому что его собственный был ублюдком, но Габи молчит.
        - Не думала, - отвечает она через некоторое время. - И не собираюсь об этом думать. Быть такого не может.
        Альбрехт привык не доверять никому, иногда даже себе самому. Сам себя обмануть можешь еще хуже, чем другие тебя обманут.
        Габи некоторое время сидит спокойно, а потом вскакивает, выкрикивая финальную реплику:
        - Учитесь видеть и думать! Учитесь бороться! Последнее слово будет за вами.
        Габи замолкает вместе с актером, выдуманным ею, и на нее обрушивается шквал аплодисментов. Люди хлопают, они улыбаются, им нравится, и Габи чувствует себя абсолютно счастливой, обо всем на пару минут забыв. Она предельно обнажена перед этими незнакомыми людьми, они видят в ней самое личное, самое трепещущее, самое живое - ее фантазии. Для Габи нет ничего дороже моментов этой обнаженности, прямого контакта с их разумами, самого сладкого обмана.
        Когда зрители требуют актеров на повторный поклон, она вызывает их в своем воображении, придумывая им улыбки, счастливые, как у нее самой.
        Наконец, зрители начинают расходиться. Они с Альбрехтом сидят еще долго, около часа. Альбрехт молчит, и она молчит.
        - Ты хотя бы боишься? - спрашивает он, когда от тишины готова разболеться голова.
        - Немного.
        - Бойся, дорогая. Помнишь золотое правило?
        - Бей или беги. Ты же никогда ему не следуешь.
        Альбрехт смеется, мурлычет:
        - У меня другое. Улыбнись или солги.
        В конце концов, Габи спрыгивает со сцены, берет перевозку. Прошло уже немало времени, все должны были разойтись. Альбрехт ведет ее под руку и, видимо, отчаявшись в чем-то убедить, снова молчит.
        - Ты никогда не думал, что мы в каждый отдельный момент времени - более тупая версия нас в будущем? - говорит Габи. - Опыт постоянно накапливается, таким образом, мы никогда не сможем стать сложившимся проектом.
        - Как пессимистично, - пожимает плечами Альбрехт.
        - Но есть и хорошая новость: ты никогда не будешь тупее, чем в настоящий момент.
        У черного входа их встречает Раду, на нем фиолетовая шуба, явно новая, но столь же безвкусная, как и предыдущая. Раду притягивает Габи к себе, утыкается носом ей в макушку и вручает маленький похоронный венок из белых лилий. Незаделанный в середине, он похож на головной убор, и Габи выпускает косы из-под ворота толстовки, надевает венок на голову.
        - Он похоронный, Раду, - говорит она.
        - Зато красивый, - пожимает плечами Раду. - В цветах это главное.
        - У меня для тебя тоже кое-что есть, - Габи отдает Раду перевозку, и тот смеется зубасто и заразительно. Альбрехт чуть вскидывает бровь, но когда Раду поворачивается к нему, тут же улыбается самой очаровательной и приветливой улыбкой.
        - О, Раду, как я рад тебя видеть! Ты даже не представляешь!
        - Не представляю, - честно говорит Раду. - Но спасибо, малыш, это приятно. Как я выгляжу?
        - Очень миленько, - говорит Альбрехт невообразимо нейтральным тоном. - Где взял?
        - В магазине, - пожимает плечами Раду. - Попросил Кристанию взять шубу, пока я трахаю продавщицу.
        - Надеюсь, она хотя бы была симпатичная, - говорит Габи.
        - Мне понравилась. Или ты о шубе?
        На лице у Альбрехта, как только Раду отворачивается, сразу же появляется выражение, означающее необыкновенно сложную словесную конструкцию: надеюсь, твой социально неадаптированный Учитель покинет Будапешт как можно скорее.
        Габи смотрит на Альбрехта осуждающе, а потом говорит быстро:
        - А где Кристания?
        - Ждет в машине.
        - А откуда у вас машина? - спрашивает Альбрехт.
        - Малыш Альбрехт, ты задаешь мне вопросы, на которые я вынужден буду ответить так, что тебе это не понравится. Зачем?
        - Разумеется, из чистого любопытства, Раду, безо всякой мысли позади.
        - То есть, я не должен считать тебя провокатором?
        - Нет! - Альбрехт примирительно поднимает руки.
        Еще некоторое время они идут вместе, и Габи чувствует нарастающую неловкость. Она почти рада, когда Альбрехт сворачивает на Арпад хид. И в то же время очень грустит, вдруг Альбрехт прав, она не вернется, а расстались они неприятно и нехорошо.
        На прощание Альбрехт целует ее в щеку, и Габи говорит ему:
        - Я тебе позвоню!
        - А то, как же, - говорит Альбрехт неопределенно.
        Габи смотрит ему вслед, пока он не заходит в метро. Отчего-то ей становится очень тоскливо, и Раду, почувствовав это, обнимает ее.
        - Мне ужасно нравится то, что ты делаешь, - говорит Раду.
        Габи знает, что говорит он совершенно искреннее. По крайней мере, Габи помнит, как он радовался у нее в голове, находясь в Лхасе. Орал, что спектакль - восторг, когда посмотрел его в ее мыслях.
        - Не дает революция искупления без всеобщего совокупления!
        - Это-то ты запомнил.
        Он поправляет венок на ее голове, заботливым, естественным движением, и тогда Габи, наконец, спрашивает:
        - Чего хочет Шаул?
        - Этого, моя радость, никто знать не может.
        У станции Лехель тер их ждет джип Мерседес с выбитым стеклом со стороны водителя.
        - Выглядит довольно подозрительно, - говорит Габи. - Как твоя молдавская морда.
        - Да, поэтому, давай-ка быстро убираться из Венгрии, пока меня не схватили, как нелегального иммигранта.
        В машине на заднем сиденье их ждет Кристания. Она что-то яростно подчеркивает в учебнике по физиологии, грызет карандаш. Когда Габи занимает место рядом с водителем и оборачивается к ней, Кристания поднимает свои прозрачные, чуточку безумные глаза.
        - Сестрица, Учитель, кажется, я все придумала. Смерть, это просто резкий скачок энтропии, и он теоретически обратим, как и любой беспорядок, который...
        Кристания не договаривает, принимается яростно что-то писать прямо в учебнике.
        - Девочки, может кто-нибудь скажет мне, почему у нас нет единой научной цели?
        - Потому что, - говорит Габи. - Лиотар провозгласил смерть великих нарративов.
        Раду давит на газ, и машина трогается резко, так что Габи едва не ударяется лбом о бардачок. Открыв его, она обнаруживает внутри сигареты, склоняется к прикуривателю и затягивается, закрыв глаза. Раду берет сигарету из пачки, мягко тянет Габи за волосы и подкуривает от ее сигареты.
        - Фу, - говорит Кристания веско. - Я хотела сказать откройте окно, но окна больше нет.
        И вдруг на Габи накатывает ощущение путешествия. Они уезжают из Будапешта навстречу долгой ночи. Габи понимает, что нет ничего, что удерживало бы ее в Венгрии, все, что ей дорого с ней - ее Раду, ее Кристания, ее иллюзии.
        Ощущение это, неожиданное и резкое, дарит ее невероятную свободу. Ночной Будапешт проносится мимо, сияют и уходят его огни, лентой летит Дунай. Когда они выезжают из города, Габи вдруг, сама от себя не ожидая, открывает окно и кричит. Никаких слов у нее не выходит, только бессловесная радость.
        Раду, она знает, улыбается, а Кристания пинает ее сиденье и смеется.
        - Заткнись, Габи, - поет Кристания. - Га-а-аби, заткнись!
        А Раду сигналит, чтобы поддержать всеобщий хаос.
        Мимо проносятся машины, и всем плевать на то, какой цельной и свободной Габи чувствует себя сейчас.
        - Может дело в Атилле, легендарном предке моего народа, но оседлая жизнь не для меня, - говорит она, наконец, накричавшись. Голос у нее становится хриплым, как от простуды. Кристания фыркает и снова возвращается к учебнику по физиологии. Но через некоторое время говорит, будто в голове ее началась и завершилась какая-то длинная логическая цепочка.
        - И не для меня.
        - А у тебя есть какое-нибудь оправдание?
        - Оправдания для слабаков, - говорит Кристания.
        И Раду вдавливает педаль газа в пол. По ночной дороге они несутся так быстро, как только могут, и ветер поет свои звучные песни у Габи в ушах.
        - Кстати, кто-нибудь рад, что мы увидим Гуннара? - спрашивает вдруг Раду, и Кристания с Габи одновременно визжат:
        - К черту Гуннара!
        Габи даже запускает руку в карман и швыряет в Раду горсткой конфет.
        - Есть вещи, о которых не говорят в приличном обществе! Фу! Фу! Где вас воспитывали, господин? Неужели в хлеву?
        В какой-то момент Габи кажется, будто это не они несутся мимо Венгрии, а Венгрия несется мимо них, убегая на запад, назад. Раду рассказывает им о Тибете, о высоких горах и Лхасе, короне Тибета, в которой сияет бриллиант дворца Потала.
        О прекрасном разреженном воздухе, от которого все время ходишь будто пьяный, о людях смиренных и бесстрастных, ценящих эти качества, как высшие добродетели, о пресном рисе и соленом чае с молоком и маслом, о вечно заснеженных верхушках гор.
        - Так что там с земными страстями? - спрашивает сонная Кристания. - Они покинули тебя?
        - Нет, разумеется, они продолжают ласкать меня и терзать! Но я узнал о Ваджраяне, которая есть Алмазная Колесница, и постиг сострадание ко всем живым существам! Последний пункт для меня критично функционален!
        Уезжая на восток, Раду сказал, что едет за мудростью и знанием о восточных мистических практиках, но о них он сейчас ничего не рассказывает. Через некоторое время Габи слышит мерное сопение Кристании. Уже около двух часов, и Раду сворачивает на обочину пустой дороги, а Габи широко зевает.
        - Ты хочешь спать? - спрашивает она у Раду.
        - Нет, малыш, я постиг мудрость тысячи кальп и могу потерпеть.
        Он кладет голову Габи себе на колени и перебирает ее волосы, пока Габи не засыпает. Просыпается Габи, когда еще темно, голова ее покоится на мягком кожаном сиденье, а сверху раздается скрежет. Кристания сопит позади, положив голову на учебник по физиологии, ее разбудить почти невозможно, как часто бывает с работающими посменно людьми, умеющими отрубаться быстро и спать непоколебимо. Габи видит через лобовое стекло свешивающиеся сверху грязные берцы Раду.
        - Ты спишь? - спрашивает она мысленно.
        - Мне не спится, - отвечает Раду
        Она вылезает из машины, Раду помогает ей залезть на крышу.
        - Ты чего не спишь? - шепчет она. Раду тихонько смеется.
        - Вот все жду, пока ты меня отругаешь.
        Они лежат очень тесно, под боком у Габи оказывается колючая шуба Раду.
        - Зачем ты это носишь? - шепчет она.
        - Меха, это символ роскоши и изобилия, а все яркое, это престижно. В моем средневековом сознании цветастая шуба, это то, чем должен гордиться любой мужчина. Я себе еще синюю куплю, вот тогда увидишь. Нет, на самом деле увидишь все, когда я куплю желтую.
        На слове "желтый", Габи вспоминает про канарейку.
        - Кристания отдала соседям Бодрийяра?
        - Буквально всучила, - говорит Раду. Некоторое время они молчат, и Габи просто вдыхает его запах, чувствуя себя как будто дома. А потом Раду вдруг поднимает руку вверх, указывая на небо, он сжимает свой золотой серп.
        - Что ты видишь, моя милая?
        Габи смотрит на россыпь звезд, и представляется ей сахарная пудра на темном-темном шоколаде. Она пытается вспомнить что-нибудь из астрологии, но это как стараться взять интеграл, сорок лет проработав учителем истории. Сектора эклиптики, куспиды Домов, Порфирий, Кампано и Моринус - воспоминания кружатся в голове, нисколько не проясняя для нее ночное небо.
        Раду обводит серпом круг, делает едва заметное движение, будто постукивает кончиком лезвия по какой-то звезде.
        - Тэма Мунди. Здесь Мир. Астрологический Великий Год подходит к концу, по истечении него, согласно всем расчётам, должно случиться обновление мира, его гибель, а затем возврат к Эдемскому состоянию. Все планеты сходятся в тех точках, где располагались в начале мира для того, чтобы встретить его конец.
        Серп Раду выводит круги на небе, и серебряные искры звезд пляшут на его золотом лезвии, Габи наблюдает за этим завороженно.
        - А ты что об этом думаешь, Раду? - спрашивает Габи медленно и сонно.
        Раду потягивается, потом притягивает ее к себе поближе, укрывает колючей шубой. Пока она засыпает снова, он поет ей песенку на своем то ли молдавском, то ли румынском языке. Габи холодно, но Раду почти лихорадочно горячий, оттого она быстро согревается.
        Колыбельную, которую поет Раду, он пел ей тысячу раз до этого, когда она не могла уснуть, слушая крики из подвалов или вой зверей снаружи. Песенка простая и страшная, о пастухе, которого хотят убить, и он просит овечку Миорицу не говорить матери о том, что он мертв, а рассказать, что в далекой стране на краю рая, обвенчан с невестой мира. Уже засыпая, Габи понимает, что за скрежет ее разбудил. Устраиваясь поудобнее, Габи видит чуть повыше головы Раду астрологические расчёты, нацарапанные поверх обшивки его корявым, нервным почерком. Среди цифр, геометрических углов и астрологических знаков, она видит слова, которые Раду процарапал намного сильнее. Наверное, именно тогда Габи и проснулась.
        Под рядами формул Раду нацарапал: Вот и все.
        Просыпается Габи в относительном тепле, в машине на заднем сиденье. Они уже едут, за рулем Кристания, а Раду сидит рядом с ней.
        - Мы уже въехали в Румынию? - спрашивает Габи.
        - А ты посмотри вокруг, моя радость.
        Они проезжают полуразвалившиеся деревни, дома, сверкающие пустыми глазницами окон, заброшенные поселки, одинокие и пустые автобусные остановки. Убогие, нищенские следы человеческого бытия, впрочем, мешаются с природой красивой до невероятности: огромные леса, всюду тянущиеся за ними и незанесенная стерня полей, обладающая какой-то мертвенной красотой, восхищают Габи.
        - Я хочу есть, - говорит Кристания. - Не настолько, чтобы взять попутчика, расчленить его и зажарить, но настолько, чтобы взять сэндвич на бензоколонке.
        - У меня есть план.
        - Может, просто купим еду? - спрашивает Кристания без особенной надежды.
        - Нет, у меня есть отличный план, милая сестрица.
        - Какой? - интересуется Раду.
        - О, - говорит Габи. - Тебе он понравится особенно.
        День оказывается пасмурный, серый, тусклый и туманный, а оттого пятно бензоколонки, блистающее желто-зеленым кажется еще ярче, сияет будто маяк, будто единственный островок жизни посреди бесконечной, грустной, покинутой страны.
        Кристания выносит куницу в перевозке и идет в магазин при бензоколонке первой. Габи ждет еще некоторое время, а потом идет вслед за ними. Когда Габи открывает дверь, раздается мягкий перезвон колокольчика. Как только продавец смотрит на нее, Габи ловит его взгляд, и в ту же секунду он спокойно оборачивается к Кристании, считая, что в магазин зашла какая-то морщинистая, дряхлая, совершенно безобидного вида бабуля, наверняка уставшая ждать автобуса на остановке рядом и решившая перекусить какой-нибудь булочкой.
        Кристания говорит с продавцом, даже не смотря на Габи. Продавец, молодой парень, улыбается ей широко и приветливо.
        Кристания говорит:
        - Очень хитрое животное, нельзя и на минуту его одного оставить. Я везу его в Бухарест, у него редкая для куньих мутация - гетерохромия. Сама я биолог. Меня, кстати, Криста зовут...
        - А меня Мирча, - отвечает продавец, совершенно не обращая внимания на Габи. Габи ходит между стойками, рассматривая еду в ярких упаковках, вредную, странную на вкус, но неизменно романтичную. Посреди унылого, безрадостного мира, упаковки, выкрашенные в летние, восторженные цвета кажутся соблазнительными вдвойне.
        - А покажешь мутацию? - спрашивает Мирча. Судя по всему, он не особенно понимает, что такое гетерохромия и при слове "мутация" его ассоциации скорее восходят к популярному кинематографу, чем к Дарвину. Тем лучше.
        Кристания улыбается глуповатой, смешливой улыбкой, а потом открывает задвижку на перевозке. Куница вырывается оттуда с молниеносной быстротой, несется по кругу вокруг прилавка, огибает его. Кристания бросается за зверьком, Мирча, подумав с секунду, тоже. Куница вскакивает за прилавок, сваливает с него сувениры вроде брелков, магнитиков и шариковых ручек.
        Габи в это время пихает под куртку еду - два сэндвича с индейкой и сыром для Раду, два с тунцом и яйцом для Кристании и кексы, привыкшие считать себя банановыми, несмотря на состав, для себя.
        Пока Мирча безуспешно пытается поймать куницу, а Кристания верещит, что сейчас зверь сбежит, и ее лишат работы, Габи выскальзывает за дверь, прихватив напоследок бутылку колы.
        Она раскладывает припасы в машине, через некоторое время Кристания возвращается с куницей в перевозке.
        - Вот, - говорит она. - Мне ручку подарили. Мальчик чувствует себя виноватым, он же попросил показать куницу. Хотя, наверное, он подарил мне ручку, чтобы я записала его телефон.
        - Ты объяснила ему, что такое гетерохромия?
        - Да. Я сказала, что это аномальная ловкость.
        Куница издает что-то среднее между тявканьем и мурлыканьем. Габи с наслаждением откусывает почти половину кекса, чувствуя приторную сладость бананового крема, жирного, вязкого и не имеющего к бананам никакого отношения.
        К полудню они добираются до местности, бывшей когда-то непроходимой. Теперь там проложен асфальт, пусть и не слишком хороший, но, по крайней мере, лес отступил, казалось в отместку став еще гуще по бокам дороги.
        - Видишь, почему мы взяли джип, моя радость? - говорит Раду, когда дорога начинает подниматься в гору. Ехать становится тяжелее, и Габи, отпивая карамельно-сладкой кока-колы, говорит:
        - Жаль, что нельзя было угнать самолет.
        Габи смотрит вперед и видит очень странный оптический обман. Лес у дороги будто бы сужается, стараясь захватить ее в свои тесные, смертельные для всего созданного человеком объятия. Где-то часа через два, Габи понимает, что это вовсе не оптический обман. Ветки начинают гладить и царапать машину, камней под колесами становится больше, и ехать они мешают уже довольно сильно.
        В конце концов, Раду досадливо шипит, вдавливает педаль газа слишком резко, так что машина виляет и врезается в какой-то придорожный булыжник. Их подбрасывает вперед, а машина затихает, недовольная таким обращением.
        Раду забористо ругается на румынском, а Кристания вылезает из машины, потягивается.
        - Тут не так уж далеко, - говорит Габи, закурив. - До нужной части леса. А в лес мы в любом случае не въедем.
        Она понимает, вглядываясь в окно, что местность эта, исключая дорогу, уже знакома ей. Что тощие сосны, пропускающие сквозь редкие кроны слабый, незначительный свет были ровно такими же, когда она и Раду оставляли Аменти.
        Но, конечно, сколь бы темен ни был лес, это только лишь его начало. Габи и Раду вылезают из машины, осматриваются. Джип разве что фару разбил. С ним не приключилось ничего серьезного, отчего машина могла бы сломаться, но заводиться он не желает.
        Некоторое время они втроем идут по дороге, извивающейся и сужающейся все больше. Кристания говорит:
        - Какое приветливое место, правда? Напомни-ка, Раду, почему ты не навещаешь его чаще, чем раз в шесть сотен лет?
        - Потому что большинство его обитателей с радостью высасывают гостям глаза, мозги или кровь. Я слишком хорошо их знаю, сам делал.
        В последних словах Раду чувствуется гордость, которую он даже не старается скрыть. Впрочем, здесь никаких обитателей им пока не встречается.
        - Как ты думаешь, цивилизация не убила моих детишек? - спрашивает Раду.
        - А на какой ответ ты надеешься, милый? - пожимает плечами Габи.
        Через час дорога превращается в тропинку, и цивилизация отступает окончательно. Сумерки накрывают небо, когда они вступают на тропу, а к тому времени, как выходят на опушку - темнеет окончательно.
        Габи прекрасно помнит эту опушку, здесь начинаются владения хозяев Аменти. Небольшое озеро, давным-давно заросшее, больше теперь напоминающее болото, светится в темноте искрами кувшинок, покрытых ледяной изморозью, будто холод застал их внезапно, так и не дав им закрыться от него или хотя бы завять. Лес за опушкой становится гуще, сильнее и страшнее.
        - Я правильно понимаю? - спрашивает Кристания. - Мы пойдем в страшный жуткий лес, а не в какое-нибудь более приятное место?
        Кристания распихивает по карманам листки со своими карандашными записями, вырванные из учебника, который она оставила в машине.
        - Риторический вопрос, - говорит она. - Можно и не отвечать.
        Раду смотрит на небо, он говорит:
        - Есть некоторые проблемы с этим.
        Габи догадывается, какие именно. Раду во время их пребывания в Аменти часто ходил в лес, и Габи удивлялась, почему страшные звери, являющиеся в большинстве своем его работой, не хотят разорвать в клочья своего мучителя и создателя.
        Когда Габи спросила об этом, Раду сказал, что обманывает их чувства, притворяясь зверем и говорит на их языке, и что Габи, которая этой силой не владеет, в лесу лучше не показываться.
        Раду смотрит на то, как отражаются в редких проблесках чистой воды звезды, некоторое время думает о чем-то, а потом говорит:
        - Но я представляю, как можно эту проблему решить. Соберите хворост для костра.
        Габи и Кристания собирают опавшие ветки и даже, около пяти минут, дерутся на них, как на шпагах. Когда Кристания бьет Габи по руке, и палка выпадает у нее из пальцев, она слышит волчий вой. Вой этот исходит из глотки Раду. Минуты через две раздается ответ, откуда-то из глубины леса.
        - Разводите костер, - велит Раду. Габи и Кристания выполняют его просьбу, а Раду все это время ходит вокруг них, сужая расстояние, и всюду, где он ступает из земли, будто летом, поднимаются травы.
        Костер, в конце концов, разгорается, давая ослепительный золотой свет. Снова издав вой, Раду садится на землю, отойдя подальше от костра, в темноту. Габи видит, как из леса показывается волк, здоровый и темно-серый. Свет костра падает на него, позволяя рассмотреть морду. Сначала Габи думает, что это обычный лесной зверь, просто довольно крупный. Но потом она видит его глаза с необычно заметными для животного белками красного, кровяного цвета. Когда волк открывает пасть, чтобы издать вой, Габи видит, что зубы у него намного острее обычных зубов хищника, чуть загнуты на кончиках, как крючки. Такие, схватив жертву, проникают внутрь и цепляются за плоть.
        Волк издает скулеж, переходящий в вой, а потом ложится на спину, демонстрируя Раду подчинение. На груди волка в неверном свете пламени Габи видит острый костяной нарост, который должен ранить добычу дополнительно, когда зверь наваливается на нее.
        Раду некоторое время гладит волка, успокаивающе и нежно, а потом выхватывает серп и вгоняет ему в глотку. Волк дергается и затихает, а Раду начинает отделять его голову от тела.
        Как Раду вытаскивает мозг волка, Габи старается не смотреть, тем более что Раду командует:
        - Раздевайтесь, ищите дурман и швыряйте в огонь.
        Габи скидывает одежду, смотрит на Кристанию, обнаженную, тонкую и золотящуюся в свете огня. Они обе смеются совершенно экстатически, ощущая себя, с этой секунды, включенными в ритуал.
        Среди трав, которые поднял из земли Раду, дурмана оказывается много. Они швыряют его в огонь, вдыхают дым, пока запах его не становится пьянящим, а земля не начинает кружиться под ногами. Габи шатается, хватается за Кристанию, и они вместе падают, хихикая.
        Габи видит, как Раду подходит к костру. Выпотрошенную волчью голову с отрезанной челюстью он носит, как шапку. Огромные острые зубы царапают ему лоб, и дорожки крови текут вниз. В руках он несет разделенный надвое волчий мозг. Вокруг него Габи видит узоры, вспышки дивных цветов. Раду засовывает руки в огонь, кричит от боли, а Габи только смеется, опьяненная дымом.
        Опалив волчий мозг в огне, Раду подходит к ним с Кристанией, и они одинаковым движением приподнимаются, инстинктивно понимая, чего он хочет от них. Габи съедает опаленный волчий мозг с его израненных рук, даже не думая о вкусе, быстро и жадно, а потом падает снова, кажется, отключившись.
        Первая мысль, которая приходит Габи, когда она открывает глаза - надо же, ее не стошнило. А потом в нее вгрызаются краски намного ярче и линии намного четче, чем она видела прежде.
        Слух тоже ощущается обостренным - она слышит, кажется, даже шуршание ужей, пробирающихся сквозь траву на другом конце опушки. Запахи растений и животных Габи также чувствует отчетливо и ярко.
        - Что... что ты сделал? - спрашивает Кристания. И одновременно с волнением в ее голосе звенит восторг. Габи уверена, Кристания прокручивает тысячи вариантов того, что происходит сейчас с ее мозгом.
        Руки у Раду уже в порядке, значит прошел час или около того, чтобы он сумел вылечить серьезные ожоги.
        - Я дал вам чувства и запах волков. Полагаю, немного внимания к деталям вам в лесу тоже не повредит. Теперь вы на вершине пищевой цепи этого леса, а не внизу. Все местные существа опознают вас, как волчиц.
        Габи смотрит на лес и замечает внезапно огоньки, которых не видела раньше. Будто множество свечей горит внизу у корней деревьев.
        - Огоньки... - говорит Габи. Наверное, волчьи чувства помогают ей увидеть нечто недоступное человеческому глазу.
        - Это души тех, кто остался в лесу, - говорит Раду. - Когда-то Ливия сделала лес ловушкой для тех, кто там умирает. Мы все очень постарались сделать наш дом недосягаемым. Когда люди знали о колдунах, они стремились уничтожить нас, поэтому наш дом должен был крайне осторожно принимать гостей и быть капканом для врагов.
        - М, - говорит Кристания. - У вас это получилось довольно успешно. Поздравляю. Наверное.
        - А теперь замолчите. Ничто здесь не любит человеческую речь.
        Они входят в лес, и Габи хватает Кристанию за руку. Раду идет впереди, на голове он до сих пор носит то, что осталось от волчьей башки.
        Огни вокруг пугливые, как пташки. Они прячутся в корнях деревьев, стоит подойти ближе, и выглядывают, когда они проходят мимо.
        - Их много на краю леса, - говорит Раду в ее голове. - Они все хотят выбраться и стремятся сюда, вот и все.
        Некоторое время они идут сквозь ночь, стараясь не споткнуться о корни деревьев. Пару раз обостренные чувства позволяют Габи обходить змей - длинных и движущихся намного быстрее обычных.
        По деревьям ползают пауки размером с человеческую голову. Присмотревшись к ним, Габи вздрагивает. У всех этих пауков человеческие глаза. По шесть разноцветных человеческих глаз. Глаза эти гниют, разлагаются, хотя Габи видит у одного из пауков пару совсем новых, еще влажных от слез.
        - О, мои милашки. Слепые паучки, ориентируются только на слух. Найдя себе жертву, забирают ее глаза и медленно их переваривают. Когда-то они забирали глаза у своих жертв и приходили ко мне, я отдирал глаза и отдавал их Гуннару. Гуннар выяснял, что видели эти глаза в последние пару недель. Совсем малыши одичали. Голодают, наверное. Надо будет отдать им свой глаз на обратном пути. Или даже два.
        - Раду, - думает Габи. - Заткнись.
        - Прости, моя радость.
        Сверху Габи слышит крик какой-то птицы и скрежет когтей о дерево. Иногда из-под земли высовываются будто бы тоненькие золотистые щупальца, замирают, пытаясь их почуять, и прячутся. Габи видит, как эти золотистые щупальца присосались к какой-то птичке, проникли внутрь сквозь ее плоть и, судя по всему, питаются ей. Птичка еще трепещет.
        Габи прижимается к Кристании ближе, а Кристания вот выглядит не испуганной, а восторженной.
        - Не жалей птичку, - говорит Раду в ее голове. - Поверь, ей очень приятно. Кротик вырабатывает яд, который вызывает экстаз, поэтому, когда он высасывает свою жертву, она не страдает. Наоборот, испытывает сладчайшее наслаждение, пока ее плоть растворяется, а косточки размягчаются.
        - Это кротики?! - думает Габи.
        - Кротик. Один. Просто большой. Не переживай, он же под землей.
        - Либо ты сейчас заткнешься, либо я...
        Но на продолжение мысли Габи не хватает. Она слышит дыхание деревьев, сквозь которые проползают волны больших, блестящих жуков.
        Раду дергает Габи и Кристанию за руки, Габи слышит в голове:
        - Эти, как пираньи, пожирают всех без разбора, быстрее.
        Дальше они идут быстрым-быстрым шагом, прозрачные глаза Кристании до сих пор наполнены любознательной радостью, она вертит головой по сторонам, а вот Габи старается смотреть только вперед.
        Луна выходит из-за туч и освещает дерево, на котором, будто яблоки, висят человеческие черепа. Габи даже не хочет знать, сделало это само дерево или кто-то из его обитателей. Она видела его и раньше, но никогда у Раду не спрашивала об этом жутком растении.
        Раду выглядит одновременно радостным и чуточку грустным. Наверняка, большинство существ, которых он создавал, давно вымерло. Но и остатки роскоши Габи очень впечатляют.
        - Уже близко, - мысленно говорит Раду. - Я помню, что Аменти недалеко от этого дерева. И берегитесь ужей. Они не могут размножаться естественным путем, и им неизвестно, что вы бесполезные в этом смысле колдуньи.
        Габи не выдерживает и наступает Раду на ногу.
        В какой-то момент они останавливаются. Где-то далеко воют волки. Наверное, они зовут волчицу, которой отсек голову Раду.
        - Она была вожаком, - думает Раду. - Я сделал этому виду матриархат. Они ее потеряли, а потому смятены, но если учуют нас, то пойдут на запах. Быстрее, девочки.
        В конце концов, петляя, они выходят на поляну, и Габи видит совершенно потрясающую картину, удивительную в своей сюрреалистичности и красоте. Освещенная луной поляна перед руинами Аменти полна светлячками, излучающими разноцветное сияние. На осеннем лугу стоят существа, похожие на коров, но блестяще-черные, будто покрытые хитином, а не шерстью. Иногда они выпускают свои длинные, похожие на лягушачьи языки и ловят светлячков.
        - А эти существа зачем? - шепчет Кристания, и Габи пихает ее в бок, мол, ты с ума сошла?
        Наверняка, в ее голове Раду намного более подробно рассказывает о своих детишках.
        - Ну, - говорит Раду уже вслух. - У них очень питательное мясо. Съев небольшой кусок, можно было быть сытым весь день. Это потому что они всеядные. То есть, абсолютно. А определенные части быков я использовал для пыток.
        - Не поясняй, - говорит Габи.
        - Нет, поясни, - говорит Кристания.
        Раду проходит мимо одной из коров, касается ее влажного, исходящего слизью носа.
        - А так они очень добрые, ручные, если не считать период гона. И волков не боятся, их панцири не прогрызть. Я специально их такими сделал, чтобы никто не смел отбирать нашу потенциальную еду.
        Они идут еще некоторое время. Габи, наконец, видит Аменти. Мост приветливо перекинут через бездонный ров, созданный когда-то Айслинн.
        От Аменти остались лишь руины, поросшие травой. Проходя по откидному мосту, Габи смотрит вниз и не видит дна у пропасти, отделяющей Аменти от поляны и леса, от мира.
        Южная стена рухнула, и рассыпанные камни похожи на щербатые зубы. Они входят внутрь того, что осталось от крепости через главную дверь, хотя в этом больше нет нужды. Дверь проржавела насквозь и надсадно скрипит.
        - Добро пожаловать в мой дом, - говорит Раду Кристании. - Извини за этот страшный бардак.
        Габи ощущает себя странно, будто она никогда и не покидала Аменти, а только спала здесь шесть сотен лет и вот, наконец, проснулась.
        ГЛАВА 6
        С моста Берлинский вокзал похож на какой-то футуристический кукольный домик, кишащий механическими, подвижными куколками, спешащими по своим кукольным делам.
        У сестры Франца был кукольный домик в детстве, дорогой и очень красивый. Так вот, она разломала его ногой.
        С тех пор Франц с настороженностью относится ко всему излишне красивому - у людей с неизбежностью появится желание это разрушить. Так уж устроены мы все на этой планете.
        Гуннар идет прогулочным шагом, не только будто никуда не может опоздать сам, а будто опоздания в мире вообще невозможны, само это слово изъято из всех словарей.
        Франц спрашивает:
        - Куда мы едем, Гуннар?
        - Ты, - говорит Гуннар. - Посмотри билет и сразу разберешься.
        Через некоторое время, он все-таки добавляет:
        - Для начала мы едем в Бухарест.
        - М, - говорит Франц. - Дом, который ты построил, да? Она находится в Бухаресте?
        - На Карпатах. Но от Бухареста это не так уж далеко. По современным меркам.
        Гуннар натягивает кожаные перчатки, прежде чем они входят на вокзал. Лицо у него только на секунду приобретает брезгливое выражение.
        - Ты же древний колдун, - думает Франц. - Небось, в твое время люди и мылись раз в полгода.
        - В мое время люди в сорок лет умирали от старости, если только в двадцать они не умирали в бою, что было возможно, если только в семь их не приносили в жертву богам, - отвечает Гуннар мысленно. - Я не преданный сторонник средневекового мракобесия.
        - Но тебе и наше время не нравится!
        - Не нравится, - звучит голос Гуннара в голове. - Мне вообще ничего не нравится, и ты особенно, когда рот свой открываешь.
        Франц оскорбленно фыркает. Наверное, со стороны выглядит довольно странно, с виду они ведь оба с Гуннаром молчали.
        Здание, исполненное в стекле и металле, восхищает Франца. Его удивляет, как люди смогли выстроить что-то с виду такое хрупкое, но настолько прочное на деле. Тонкие балки удерживают многотонный вес, а прозрачные пласты стекла, которые, кажется, даже от града не укроют вокзал, оказываются на поверку очень надежными.
        Многочисленные пункты обмена валют, киоски с третьесортным чтивом, но неожиданно хорошим кофе, дорогие и бессмысленные кафе - все просторно располагается в этих прозрачных, непохожих на стены стенах.
        Гуннар явно не разделяет восторга Франца. Он некоторое время задумчиво рассматривает расписание, потом берет Франца за плечо, кивает в сторону табло.
        Франц кривится. Нехитрое движение Гуннара может означать только одно - Гуннар не разбирается в расписании. Может, его смущает обилие путей, а может быть он не может найти номер своего поезда.
        Вокзалы стали слишком большими, транспортное сообщение слишком обширным. Франц тоже боится, в конце концов, потеряться. Перспектива вечной жизни пугает его, по крайней мере, в одном своем аспекте.
        Мир будет идти по пути непрерывного усложнения системы, пока та не рухнет под собственной тяжестью. Франц же к тому времени давно будет плестись в хвосте, отстав от гонки с мирозданием еще на середине пути и пытаясь хотя бы сохранить видимость нормальности в новых условиях.
        Возможно, тогда ему придется завести ученика. Может быть, Гуннар взял его оттого, что начало предыдущего века наводило на него то же смущение, что на Франца наводит начало века нынешнего. Франц изучает табло, потом говорит:
        - Одиннадцатый путь, поезд до Бухареста, пойдем.
        - Эту часть я понял, меня не терзает слепота, Франц.
        Какой же дурной у него характер, думает Франц, ну надо же. Неужели Франц скоро увидит еще каких-то колдунов, которые Гуннара терпели. Видимо, не слишком долго.
        - Довольно долго, - говорит Гуннар в голове у Франца. - Около трехсот лет.
        Их поезд, бордовый и блестящий, с красивыми, чистыми вагонами дожидается пассажиров на одиннадцатом пути. Франц чувствует как маленькую победу то, что он привел их верным путем.
        - Как такой чистый поезд, - говорит Гуннар. - Может отправляться в такую грязную страну?
        - Не знаю, Гуннар, я не машинист этого поезда, не канцлер Германии и даже не президент Румынии.
        Купе у них оказывается очень чистое, аккуратное и приятное. Бежевые диваны, отделанные под красное дерево панели, тяжелые, не пропускающие света занавески на окнах. Все, что только можно себе представить в поезде, включено, даже неожиданный небольшой телевизор. И места всего два, никаких соседей.
        В конце концов, Франц почти уверен, Гуннар удовлетворен выбранным им поездом, и больше всего его радует отсутствие перспективы новых знакомств. Гуннар смотрит на чистое постельное белье с брезгливым подозрением, и Франц оставляет его разбираться со своими компульсиями самостоятельно.
        В их вагоне людей немного, наверняка, вполовину меньше, чем в плацкарте. Гуннар сказал бы, потому, что у румынской половины целевой аудитории поезда нет денег на люкс-купе.
        Франц недовольно морщится, даже оставив Гуннара, он не может перестать думать, что бы тот сказал по тому или иному поводу. Кроме того, Франц вынужден ехать с ним туда, не знаю, куда и делать то, не знаю что, при этом от Гуннара и близко не добиться даже намеков на объяснение.
        Ехать им семнадцать с половиной часов, и Франц ловит себя на мысли, что хочет простоять в коридоре все это время, глядя как за окном проносятся леса, города и городки.
        Франц прислоняется лбом к холодному стеклу, думая о том, что, может быть, дело действительно серьезно на этот раз. Для Гуннара обычно непререкаемой важностью обладает любое предприятие чуть сложнее, чем удаление заусенца, но в связи с их поездкой он кажется обеспокоенным больше обычного. Впрочем, неудивительно, гений, фыркает про себя Франц, с него же хочет стребовать чего-то взамен бессмертия древний дух.
        Может быть, просто стоит с ним поговорить, думает Франц. В конце концов, он ведь взял с собой Франца, значит, доверяет ему в достаточной степени.
        Впрочем, возможно, у него просто нет другого выхода.
        Вернувшись, Франц смотрит на Гуннара, который читает, лежа на диване. Гуннар читает "Рождение Европы", он любит историческую литературу, может быть, оттого что был очевидцем многих событий, а может потому, что считает, будто в истории можно найти ответы на все вопросы.
        - Гуннар, - начинает Франц. - Я хочу, чтобы ты рассказал мне о месте, куда мы едем.
        Гуннар поднимает на Франца взгляд, потом снова опускает его в книгу, дочитывает страницу. И только потом говорит:
        - Хорошо.
        Он снова замолкает, и Франц уже думает, что Гуннар опять издевается над ним. Но через некоторое время в голове у него Гуннар начинает рассказ.
        - Давным-давно, у нас не было никакого дома. Мы путешествовали вместе со своим Учителем, скитались по Европе того времени, искали у других колдунов место для постоя. Мы мечтали о доме и, наконец, став колдунами, мы построили его на земле Карпат, в самом глухом уголке. Мы назвали нашу крепость Аменти и сделали все, чтобы защитить наш дом. В то время люди знали о существовании колдунов и сжигали нас на кострах. Мы обезопасили себя, создав место, куда ни один человек не доберется без нашего ведома, слишком много опасностей и ловушек поджидало решивших пересечь наш лес, чтобы добраться до нас. Каждый из нас старался по-своему обезопасить свою землю. В итоге, до плода наших трудов до сих пор довольно сложно добраться. Даже нам, хотя у нас есть неоспоримое преимущество в виде моего знания. Шаул сказал, что будет ждать нас там, когда придет время. Еще триста лет мы жили в Аменти, но дом стал для нас невыносимым, грядущим местом расплаты, в котором не хотелось задерживаться. Все там напоминало о нашем договоре и долге. Так или иначе, мы покинули Аменти, надеясь забыть обо всем, что натворили. Так, укрепив
и построив наш дом, мы потеряли его по собственной глупости. Теперь мы должны туда вернуться. Отчасти, это даже хорошо. Мы, наконец, выплатим свои долги и закончим с этим.
        - А бессмертие у вас после этого заберут? - спрашивает Франц. Для него это вопрос в высшей степени актуальный.
        Гуннар поводит плечами зябким, неуютным движением.
        - Я не знаю, Франц, - говорит он вслух, и, что совершенно Гуннару не свойственно, чуточку растерянно.
        Дальнейшее путешествие проходит в молчании. Пока за окном проносятся целые страны, Гуннар не отвлекается от книги. Они приезжают на вокзал в семь двадцать утра. Разительно отличающийся от Берлинского, вокзал Бухареста переполнен попрошайками, пахнет дешевыми хот-догами и табаком. Холодный утренний воздух взрезает горло, Франц кутается в шарф.
        Вокзал оказывается каменным, тяжелым и старомодным зданием времен социалистического строительства. Цвет его определить невозможно, но можно обозначить где-то между бежевым и светло-коричневым.
        Гуннар берет такси, и они едут через утренний Бухарест в отель "Маршал Гарден". В этом весь Гуннар: забронировать люкс в пятизвездочном отеле только для того, чтобы помыться.
        Утренний Бухарест кажется наделенным своим особенным очарованием. Что-то в нем есть одновременно беззащитно-нищенское и пленительное, средневековое. Они проезжают мимо исторических площадей, триумфальной арки, православных церквей, раскинувшихся под пасмурным, неуютным небом, но все это великолепие разбавлено домами типовой застройки семидесятых, высокими и безрадостными.
        Их отель оказывается, по крайней мере с виду, не таким уж шикарным местом - обычное многоэтажное здание, унылое, но ухоженное. Внутри зато все переливается яркими красками: синим, алым, желтым, оранжевым. Холл напоминает Францу то ли о семидесятых, то ли об эпилепсии. За стойкой, почти светящейся от красок, красивая, темноволосая девушка регистрирует их. Гуннар сохраняет непроницаемое спокойствие, пока они поднимаются по светящимся в темноте не хуже танцпола на дискотеке, лестницам. Их номер оказывается просторным, ярко-синим, испещренным разноцветными полосками. Две ванных и две спальни, настоящий люкс на двоих коллег по высокооплачиваемой работе, к примеру. Францу даже жаль, что они не останутся здесь.
        Стоя под струями горячей воды в душе, Франц едва не засыпает, но, как только он выходит, на ходу застёгивая свежую рубашку, Гуннар, уже готовый, говорит:
        - Позавтракаем и возьмем напрокат машину. Если повезет, мы доедем за четыре часа.
        Ресторан при этом безумном отеле оказывается на редкость консервативным - белый цвет и хрусталь, никаких кислотных красок и смелых узоров. Гуннар заказывает стейк с кровью, а Франц омлет и кофе.
        Надо же, думает Франц, какой он брезгливый, а сырое мясо есть не боится.
        Гуннар смотрит на него внимательно, потом улыбается уголком губ, но в голове у Франца тихо, пояснять свою мысль для него Гуннар не собирается.
        После завтрака они снимают напрокат машину, BMW представительского класса, и Францу приходится сесть за руль, хотя с куда большим удовольствием он бы поспал. Гуннар берет машину на целый месяц. Видимо, на всякий случай.
        Они выезжают из города, и вдруг Гуннар начинает говорить:
        - В лесу держись поближе ко мне. Бойся зверей, мельчайшие из них часто имеют парализующий яд и могут медленно тебя пожирать или заползти внутрь. Бойся ловушек, многие из них наверняка еще работают. Вряд ли они тебя убьют, но будет довольно затруднительно вылечить тебя на месте, медицинские ритуалы никогда мне не давались. Но главное: не обращай внимания, когда тебя зовут.
        - Что?
        - Надеюсь, ты хорошо меня понял. Мы постараемся обойти лесных животных и ловушки, но сам лес будет звать тебя. Я это знаю, я сделал его таким. Он проникнет в твои мысли, в те, в которых ты и сам себе не отдаешь отчета.
        И Франц вдруг понимает: Гуннар же страшно волнуется. По нему сложно сказать, из-за чего конкретно, но если уж он забыл о вероятности жучков в машине и говорит вслух, что-то действительно его беспокоит.
        Франц некоторое время молчит, потом говорит:
        - Хорошо, Гуннар. Спасибо. Я буду осторожен. Но разве ты не будешь рядом, чтобы...
        - Не буду, - прерывает его Гуннар. - На лес наложено мое заклятие, оно влияет на разум. Ты будешь совершенно один. Просто не отвлекайся и иди вперед, никуда не сворачивай. Все же, я все равно считаю, что это лучше, чем дикие звери или средневековые капканы.
        - Ты переживаешь, Гуннар?
        - Разумеется. Я ведь колдовал над той частью леса, которую мы будем пересекать. И я вполне уверен, что сделал все качественно.
        Едут они в действительности часа четыре. Дороги свободные, может, потому что они уезжают в сторону от цивилизации, а может потому, что будни и все добывают хлеб насущный вместо того, чтобы разъезжать по стране.
        Они все дальше удаляются сначала от Бухареста, а потом и от любых других населенных пунктов, больших и малых. Последний час езды проходит на тонкой вене дороги между бесконечным лесом. Они поднимаются в гору. Францу чувствует себя человеком, играющим в "горячо или холодно". Иногда он ощущает взрывы магической силы, но вскоре они затихают, а Франц и Гуннар едут дальше, не останавливаясь.
        В конце концов, на самом вроде бы неприметном участке дороге, Гуннар говорит:
        - Все. Мы приехали.
        - Что, уже?
        Дорога, кажется Францу, должна заканчиваться хоть чем-то. Городом, селом, озером, чем угодно, может даже просто-напросто концом дороги, тупиком. Но дорога уходит дальше, а Франц останавливает машину, паркуется, будто это важно в таком Богом забытом месте. Они выходят, Франц потягивается, чувствуя хруст костей, приятный и противный одновременно. Гуннар некоторое время всматривается в лес, потом говорит:
        - Идем, Франц. Лучше управиться до темноты. Не хотелось бы встретить ночь в лесу.
        Франц смотрит себе под ноги, пинает какой-то камушек, а потом идет вслед за Гуннаром. Поначалу ему кажется, что ничего-то такого особенного в лесу нет, а кроме того - ничего опасного, даже сезон клещей подошел к концу.
        Гуннар идет очень осторожно, почти бесшумно. И в то же время, Франц замечает, что в его повадках, выражении лица появляется еще более выраженная царственность. Он ужасно красив в этот момент, как король, вернувшийся, наконец, в свою страну.
        Над головами у них поют птицы и пролетают облака. Лес становится все гуще и гуще. Франц старается держаться к Гуннару поближе, но просто на всякий случай. Запах подгнивающих осенних листьев кажется приятным и безопасным.
        Франц расслабляется окончательно, думая, что до означенного проклятого леса им придется идти еще долго через лес безымянный и обычный. И именно тогда он слышит голос, зовущий его. Сначала голос неопределим, он смутно знаком, и в то же время узнать его Франц не может.
        - Франц, - говорит голос. - Иди сюда, Франц.
        И постепенно в звуках этого голоса прорезаются знакомые интонации. Франц слышит свою сестренку, ту самую, которая разломала кукольный домик, а потом, много лет спустя, в возрасте семнадцати лет, умерла.
        Всю жизнь Аннабель, сестра Франца, страдала сердцем, а оттого была злой. Ночами она мучилась болями и удушьем, и в злости ее была отчаянная, беззащитная зависть к тем, кто, несомненно, проживет дольше нее. Но Франц любил Аннабель и скучал по ней после того, как она умерла.
        Аннабель похоронили в белом, лакированном гробу, одев ее в самое красивое платье. Она напоминала куколку в упаковке.
        - Франц, - говорит Аннабель. - Где ты был, когда я мучилась болями? В лаборатории, Франц?
        Франц оборачивается, но не видит никого. Гуннара рядом тоже не оказывается. Франц мотает головой, шепчет самому себе:
        - Гуннар предупреждал, лес будет пытаться тебя запутать. Просто иди дальше, вперед.
        - Франц, милый, - говорит Аннабель. - Почему ты не поговоришь со мной, Франц? Мертвая я недостаточно хороша для твоей компании?
        - Ты умерла уже давно, - говорит Франц. - Тебя здесь быть не может, душа твоя уже далеко отсюда.
        - Но я здесь, милый брат. Ты слышишь меня.
        Франц думает, что, наверное, случайные путешественники могли сходить с ума от этого. Франц представляет, как это, не быть предупрежденным и услышать вдруг голос давно умершей сестры.
        - А как это, быть предупрежденным об этом и услышать голос давно умершей сестры? - смеется Аннабель. Машинально Франц пытается осмотреться и заметить хотя бы ее тень, но лес пуст.
        - Ты меня не увидишь, братик. Я же умерла, меня больше нет. Я теперь в месте, где мне очень одиноко и не с кем играть, и не с кем целоваться. Ты ведь тоже не станешь со мной играть и целоваться?
        - Не стану, - говорит Франц. - Ты не настоящая.
        - Только поэтому? Я такая же настоящая, как твои воспоминания обо мне. Я та Аннабель, что у тебя осталась.
        Франц видит на ветке птицу, неотличимую на первый взгляд от снегиря. Она высовывает змеиный язык, оставаясь в остальном неподвижной как рептилия.
        - Подари мне пташку, Франц, - командует Аннабель, как она делала в детстве. Францу даже кажется, будто он слышит, как сестра топает ножкой. - Нет, не подаришь. Ты же вскоре встретишь других сестриц и братьев. У меня тебя больше нет.
        И хотя Франц знает, что все это просто его мысли, просто воспоминания об Аннабель, о том, как она говорила и кем была, на секунду ему становится стыдно.
        - Останься со мной, - говорит она, ее голос звенит, будто от слез.
        - Милая, - отвечает Франц. - Я не могу остаться с тобой, иначе меня съедят животные. Мне нельзя долго здесь задерживаться.
        - Но ты же хочешь.
        Франц прислушивается к себе и понимает, что отчасти - очень хочет. В конце концов, все мы хотим еще хоть раз говорить с нашими мертвыми.
        - Мы скучаем по тебе, Франц. Я скучаю, мама и папа, бабушка тоже, хотя она не очень. Ты ведь стал колдуном, бабушка недовольна. Ты нас всех обманул!
        - Обманул?
        - Ты не пришел к нам, хотя должен был. Ты - обманщик! Рано или поздно всякий должен вернуться туда, откуда пришел.
        - Ты просто проекция моего чувства вины.
        - Знаешь, как горевали родители? Они думали, ты погиб, когда тебя у нас забрали. Только умерев, они поняли, что ты бросил их. Но они все равно любят тебя. Я все равно тебя люблю.
        Франц зажимает уши руками, мотает головой. Он не хочет этого слушать. Вполне осознавая, что это всего лишь магия, Франц чувствует, что магия эта вытаскивает самые его затаенные мысли, чувство вины, которое до сих пор дремлет где-то внутри.
        В детстве Франц чувствовал себя виноватым за то, что проживет дольше Аннабель. Как будто у него была драгоценность, которой он не стал делиться.
        Но Франц никогда не думал, что став колдуном, чувствует вину за свое бессмертие.
        - Не отвлекайся, Франц, - шепчет он сам себе. - Не отвлекайся, не думай об этом. Иди вперед и смотри под ноги.
        А потом он слышит, как сестра поет песенку, одновременно до пошлости подходящую и предсказуемую, но в то же время жуткую. Аннабель любила эту песенку, оттого, может быть, что она говорила о смерти массовой, а не единичной, страшной и одинокой.
        Аннабель поет:
        - Даже мой прекрасный город сгинул, как Августин. Ах, мой милый Августин, Августин, Августин! Ах, мой милый Августин, все прошло, все.
        - Заткнись! - кричит Франц, и голос его эхом отдается в лесу.
        Голос Аннабель сменяется голосом Гуннара. Он говорит:
        - Некоторые из них идут на голос, Франц.
        А потом Франц слышит шорох чьих-то длинных лапок. Обернувшись, он видит на деревьях над ним четырех огромных пауков с человеческими, слепыми глазами. Они замерли и ждут. Франца пробирает дрожь, он оступается, и, услышав хруст палки под его ногой, пауки бросаются вниз с деревьев. Франц тогда вспоминает все, абсолютно все о страхе смерти. Если пауки, скажем, обездвижат его и съедят или вонзят свои огромные зубы туда, где раньше было его сердце, вряд ли даже он это переживет. Франц пускается бегом и бежит, как не бежал, кажется, никогда. Только вперед, перескакивая через корни деревьев, только вперед и только бы не остановиться. Голос Аннабель звенит смехом, нежным и ласковым.
        Франц несется что есть сил среди бесконечных, лишенных листьев деревьев с ветвистыми корнями, так и норовящими сплестись под ногами. В конце концов, Франц едва не врезается в огромный дуб. Он оборачивается и видит, что пауки его больше не преследуют. Дуб один единственный покрыт еще золотом листьев. На ветвях, как перезрелые, сгнившие плоды, висят человеческие черепа, уставившиеся на Франца пропастями глазниц. Франц смотрит на дерево с полминуты, будто не совсем сопоставив черепа и прекрасные, украшенные листьями ветви.
        А потом бросается бежать дальше, только вперед. Выбежав на поляну, Франц падает, проезжается носом по траве, едва не разбив очки.
        - Надо же, а, казалось бы, я предупреждал тебя не обращать внимания.
        Гуннар стоит над ним, лицо у него ничего не выражает.
        - Ты все это время был здесь?
        - Не все. Некоторое время я палкой отгонял пауков.
        - Но ведь...
        - Ты меня не видел. Я же предупреждал, что ты будешь один. Я наложил на лес хорошее проклятье на случай появления здесь сплоченных отрядов путешественников, способных защититься от зверей сообща. Нужно было их разделить. Моя магия проникает в разум, Франц, и не позволяет тебе видеть твоих попутчиков. А потом воплощает тайные мысли. Я не способен творить иллюзии, поэтому мысли и страхи воплощаются просто в форме голоса в голове.
        - Но если ты был рядом, почему ты не говорил со мной?!
        - О чем? - спрашивает Гуннар спокойно. - Впрочем, я предупредил тебя о пауках.
        - А ты сам?
        - Это хорошее проклятье, - повторяет Гуннар. - Я тоже тебя не видел и был увлечен собственными переживаниями.
        Гуннар почти за шкирку вздергивает Франца на ноги. Отряхиваясь, Франц осматривается. Поляна давным-давно сгнила и готовится к зиме, но на ней все еще пасутся существа, ужасно похожие на коров, только хитиновые и блестящие. У них большие фасеточные глаза и острые, металлически отблескивающие рога. Они пожирают землю с подгнившими листьями. Насекомовидные коровы выглядят очень и очень мирными. Они периодически мотают хвостами с кисточками, лениво охаживая себя по бокам.
        - Все еще поедают, что попало, надо же, - говорит Гуннар задумчиво. А потом Франц слышит позади них сдавленное рычание. Они с Гуннаром оборачиваются одновременно и видят красноглазых волков, оскаливших большие, крючковатые зубы.
        - Полагаю, - говорит Гуннар. - Палкой их не отгонишь.
        Волки нюхают землю и явно что-то ищут. Заметив их, волки издают вой, который может быть интерпретирован, как весьма воинственный. По крайней мере, Франц понимает его именно так. Коровы, впрочем, не обращают на волков никакого внимания.
        Франц снова бежит и думает, что не бегал так долго и часто еще ни разу в жизни. Гуннар тоже бежит, чего Франц совершенно точно никогда не видел. Волки гонят их, и Гуннар говорит:
        - Туда.
        Он показывает в сторону полуразвалившегося замка, который если и был когда-то чьим-то домом, то уже давным-давно перестал. Откидной мост перекрывает огромный ров.
        Волки не останавливаются, а вот Франц уже начинает уставать, и тогда ему приходит в голову идея совершенно гениальная в свой простоте. Когда они пробегают мимо коров, оказываясь позади них, Франц отпускает собственную магию, будто расслабляет вечно напряженную, сжатую в кулак руку. Коровы вдруг издают душераздирающее мычание, смешанное с каким-то странным, жужжащим, похожим на издаваемый бормашиной звуком.
        Коровы бросаются на волков, потому как волки оказываются первыми существами, которых они видят. На схватку Франц уже не смотрит. Они перебегают по мосту, оказываясь за некогда надежными стенами крепости.
        Руины, проросшие уже умирающей к зиме травой, выглядят крайне уныло. Франц оборачивается, видит, как одна их коров вгрызается в брюхо волку, выдирая крючковатый костяной нарост.
        - Ужасно, - говорит Франц.
        - Абсолютно с тобой согласен. По крайней мере, творения Раду заняты друг другом.
        Гуннар заходит в полуразрушенное здание, и Франц следует за ним. Их шаги отдаются эхом, множатся, а оттого кажется, что крепость населена призраками.
        Зал большой и, наверное, когда-то был красивым. На полу до сих пор сохранилась мозаика из алхимических символов, а на потолке Франц видит фреску с сюжетом соблазнения Евы змеем.
        Гуннар не останавливается, никакой ностальгии на его лице не видно. Он идет к лестнице, ведущей вниз. Лестница уже давно пережила свои лучшие годы, ее камень крошится у Франца под ногами.
        - Куда мы? - спрашивает Франц.
        - Я знаю, кто уже здесь, - говорит Гуннар.
        Они спускаются вниз, проходят по темному коридору и оказываются в чем-то вроде древней, огромной лаборатории. Алтарь со средневековыми катетерами для кровопускания, ряды инструментов на столе, заржавевших и устрашающих: загнутые скальпели, длинные заостренные спицы, пилы, которые соседствуют с открытыми банками, наполненными алхимическими солями, все еще горько и сладко пахнущими. Все выглядит так, будто лабораторию оставили в спешке. На полках стоят сосуды с разнообразными зародышами и отрезанными частями человеческих тел, плавающими в розоватой жидкости, имитирующей, должно быть, околоплодные воды. Некоторые из органов в сосудах конвульсивно сжимаются.
        - Лаборатория Раду, - говорит Гуннар мысленно. - Моего брата.
        - Гуннар! - говорит кто-то. - Дорогой мой!
        Только тогда Франц замечает, что кроме них в лаборатории есть еще люди. Те самые, чьи фотографии ему показывал Гуннар.
        - Раду, - говорит Гуннар.
        Балканского типа мужчина улыбается им, в руках он вертит банку с человеческим зародышем, чей раскрытый ротик полон огромных зубов. На голове у Раду импровизированная шапка из волчьей башки, а рядом с ним стоят две девушки. Одна рассматривает инструменты, не проявляя никакого интереса к Францу и Гуннару, другая насвистывает какую-то песенку.
        Приветливая улыбка Раду на секунду сменяется оскалом звериных клыков, когда Гуннар кривится и добавляет:
        - Здравствуй.
        Одна из девушек, с длинными темными косами, смуглая и улыбчивая, прекращает свистеть и махает Францу, шепчет:
        - Привет!
        ГЛАВА 7
        В самолете Айслинн листает какой-то глянцевый журнал и надирается вином. Калеб понимает, она боится. Боится и всеми силами старается отвлечься от того, что занимает ее мысли.
        Отчасти Калеб рад терзающим ее страхам, но отчасти ему хочется как-то ей помочь.
        Утихомирив как злорадство, так и милосердие, он смотрит в окно, глядя на то, как плывут мимо светлые облака. Надо же, некогда он думал, что здесь начинается рай.
        Конечно, а самолеты и теперь падают иногда, оттого что в турбину попадают ангелы.
        Но как же безумно красиво. Калеб любуется облаками, лучшими из произведений природы, легкими и нежными, щекочущими взгляд своими абстрактными формами.
        Айслинн уговаривает четвертый бокал вина, но прежде, чем она громко потребует стюардессу, Калеб говорит:
        - Дай угадаю, пытаешься утопить горе в вине?
        - Заткнись, Калеб, - говорит Айслинн. - Не лучшее время меня злить. Мы двигаемся по направлению к дрянному румынскому курорту, и это не прибавляет мне радости.
        Нос у нее раскраснелся, и это делает ее милой, как и нежный голос, которым она говорит. Обычно Айслинн не свойственно каким-либо образом демонстрировать свою уязвимость на людях. По крайней мере, Калеб видел такое лишь два раза. Сейчас и когда она вернулась в Хэйвенсгейт, не успев спасти Чэрити.
        - Почему ты так боишься? - спрашивает Калеб.
        - Почему ты такой непонятливый? - мурлычет она. - Неужели не понимаешь, что я не хочу об этом говорить?
        Калеб замолкает, а Айслинн требует еще вина. Минут через пятнадцать, Айслинн разворачивает его к себе за воротник, едва не порвав ткань, шепчет ему на ухо:
        - Мы совершили большую ошибку, Калеб. Наш Учитель удалился от нас, когда узнал, что мы наделали, пытаясь спасти его. Мы хотели спасти ему жизнь, и для этого понадобилось уничтожить его любовь к нам.
        - А ваш Учитель... - начинает Калеб, еще не зная, как он закончит фразу, но Айслинн делает это за него.
        - Мертв, - говорит она. - Наверняка, давным-давно мертв. Мы покупали для него жизнь, а не бессмертие. Наше бессмертие лишь побочный эффект. Но все было зря.
        - Так ты не боишься?
        Айслинн с минуту смотрит на него совершенно непонимающе. В ее зеленых глазах плещется хмельное недоумение, оттого взгляд кажется расфокусированным, как у сонной кошки.
        - Не боюсь чего? - она пожимает плечами.
        - Я думал, что ты надираешься здесь, потому что боишься умереть.
        Айслинн пьяно вскидывает бровь, потом смеется. Она снова берет журнал, открывает его на странице с косметикой премиум класса, проводит пальцем по линии подводки на веке модели, продолжая смеяться.
        - Калеб, Калеб, - говорит она задумчиво. - Ну, надо же. Жалкий мой, милый человечек.
        Они прилетают в Констанцу спустя одиннадцать часов и четыре бутылки айсвайна. Калеб удивляется, как Айслинн вообще выбралась из самолета, пьяная вдрызг и на своих высоченных шпильках.
        Нет ничего более унылого, чем курортные городки осенью и зимой. Холодное море, бьющееся в пустынные набережные и чайки, плачущие в оглушительной тишине. Редкие прохожие, запахнувшись в куртки, проходят, стараясь держаться подальше от злого, покинутого на зиму моря, никому не хочется быть облитым ледяной водой.
        Никому, кроме Айслинн. Она идет прямо по прогулочной части набережной, и периодически водяная пыль осаживается на нее и на Калеба, идущего за ней. В своем кожаном черном платье и туфлях от Лабутена, Айслинн выглядит, как фетишистская шлюха, совершенно не подходящая ни этому пейзажу, ни этой стране. Свинцово-серое море с силой бьет по темным от влаги камням и отступает снова.
        - И, дорогая? - спрашивает Калеб. - Что у нас впереди? Я уже успел полюбоваться очарованием Черного Моря и готов двигаться дальше.
        Айслинн останавливается, облокачивается о поручни, едва не свешиваясь вниз. Волны бьются, как кровь в больном сердце, и Айслинн окатывает водой. Мокрая, как кошка, она довольно улыбается.
        - Я взбодрилась, - говорит она. - А теперь мы поймаем машину.
        Айслинн изымает у Калеба пальто, заворачивается в него, приобретая уютный и беззащитный вид. Продувающий до костей холод заползает Калебу под рубашку, и он говорит:
        - Ты уверена, что здесь знают английский?
        - По крайней мере, здесь знают, как выглядят доллары, - отвечает Айслинн, и ее певучий голос совсем не сочетается со смешным кошачьим фырканьем, которое она издает в конце.
        Они проходят через пустынный пляж и закрытые сувенирные лавки, минуя курортный район. Жилые кварталы на взгляд Калеба так же безрадостны - невысокие дома, выцветшие от влажности, белье, которое спешно убирают с балконов перед дождем, морской запах в холодном воздухе - все грустно и одиноко, как весь город.
        Машину они ловят быстро. До Карпат, как объяснила Айслинн, чуть больше сорока минут езды. Мужчина за рулем соглашается подбросить их, по крайней мере, так они понимают то, что он говорит на своем ломанном английском.
        В машине пахнет бензином и дешевым освежителем с лимонной отдушкой. Радио настойчиво и громко сообщает что-то на неизвестном Калебу языке.
        Он оборачивается, чтобы посмотреть на Айслинн. Она выглядит расслабленно, полулежит, вольготно расположившись на заднем сидении. Она слушает радио и, судя по выражению ее лица, понимает язык. Тогда какого же черта она заставила Калеба беседовать с водителем?
        Около сорока минут они трясутся в старой машине, которая непонятно как еще ездит. Однако, что неожиданно, подъем в горы автомобиль переживает, так и не потеряв ни единой своей части.
        Айслинн говорит водителю, усатому и чернявому, что-то на румынском, и тот улыбается, громко, по-южному отвечает, смеется.
        На прощание Айслинн вручает ему двадцать долларов, и водитель крепко пожимает ее тоненькую, белую руку. Когда машина уезжает, они остаются одни.
        - Я сказала ему высадить нас чуть раньше. До места назначения придется пройтись через обычный лес. Что ты об этом думаешь?
        - Думаю, что наша туристическая программа сегодня несколько более обширна, чем я ожидал.
        Айслинн снимает туфли, запихивает их в сумочку и идет в лес. В чулках, уже успевших порваться на пятке и в его пальто, она вышагивает впереди. Почти все листья с деревьев уже опали, поэтому шаги Айслинн шуршат по подгнивающему, влажному золоту.
        - Тебе не холодно, милая? А то, может, хочешь и ботинки мои забрать?
        - Я все равно не могу заболеть, так что оставайся при своих уродливых ботинках.
        Сумерки медленно укрывают лес, слизывают последние капли света с темнеющих небес, и наступает вечер. Из-за темноты Калеб не сразу замечает, когда они переходят границу обычного леса и оказываются в лесу колдовском.
        Звуки чуть изменяются, и вот уже в уханье совы Калеб слышит едва различимое бульканье, будто в горле птицы какая-то вязкая жидкость, и под ногами у Калеба хрустят и белеют косточки мелких животных, не все из которых ему знакомы. Откуда-то слева Калебу слышатся чистые, девичьи, похожие на ангельские голоса. Калеб даже узнает мелодию, что они напевают. Он слушал ее в детстве, когда мать водила его в лес. Она говорила, это ведьмы поют.
        - Нам туда? - спрашивает он, указывая в сторону, откуда раздаются голоса.
        - Нет, Калеб. Там начинается заклятье Гуннара. Мы пойдем через мою часть леса. Я бы сказала, что ты можешь отправляться на все четыре стороны, но...
        - Но даже ты не такой безответственный Учитель.
        Еще некоторое время они идут в молчании. А потом Калеб замечает вдруг целую компанию скелетов, насаженных на острые выточенные ветки деревьев. Руки и ноги у некоторых уже отвалились, а дерево, пронзившее кости грудин или черепов, давно очистилось от крови. Из-за этой чистоты, будто бы нивелирующей произошедшую здесь трагедию, скелеты кажутся декорацией к Хэллоуину. Белые, аккуратные, стерильные украшения, исполненные очень точно, чтобы пугать ребятишек.
        Впереди Калеб видит болтающуюся петлю из ржавой цепи. На ней сидят какие-то небольшие, светлые птички, поют свою песенку.
        - Хочешь посмотреть фокус? - спрашивает Айслинн. Калеб пожимает плечами, тянет, делая шаг вперед:
        - Сложно сказать, потому что...
        Но прежде, чем он успевает договорить, проходя под петлей, его подбрасывает вверх, ощущение полета переполняет грудную клетку. Как во сне, когда наступаешь куда-то и понимаешь, что можешь летать. Только тут от тебя ничего не зависит. Птички вспархивают с петли, и Калеб видит, что у них золотистые, влажные коготки. Все происходит в доли секунды, и только успев увидеть взлетающих птиц, он чувствует, как петля затягивается на горле.
        Воздух уходит из легких, и Калеб не может вдохнуть. Кожу на шее жжет, Калебу хочется кричать, но из горла выходит лишь слабый хрип, ноги у него дергаются, в голове будто бы засела сотня раскаленных игл.
        Айслинн стоит внизу и улыбается, а потом щелкает пальцами, срывая цепь вместе с ветвью, к которой она привязана. Ветка ударяет Калеба по спине, когда он сваливается на землю. Несколько минут Калеб скребет ногтями темную, гнилостную почву, пытаясь вдохнуть. Айслинн стоит над ним, он видит, что ее чулки порваны, а ноги изранены.
        - Вот что они чувствовали, дорогой. Вот что чувствовала она. В конце концов, ты бы от этого не умер.
        Калеб ощупывает горло, на пальцах остается кровь, он чувствует под ними мясо.
        - Что...
        - Пташки моего брата источают из-под когтей яд, разъедающий живую плоть. Так они охотятся. Не переживай, Раду тебя вылечит. Если, конечно, он уже там.
        - Зачем ты это сделала? - рявкает Калеб.
        - Я сделала это девятьсот лет назад для того, чтобы защитить свой дом. Люди обычно не боятся виселиц, не будучи осужденными, к примеру, за ведьмовство. Вряд ли наши незваные гости стали бы обходить цепь, даже не достающую до их головы, если бы вообще ее заметили. Это ловушка, мой милый. Силок для охотников на ведьм.
        Калеб поднимается, шея у него болит и кровоточит. Впрочем, если бы он мог умереть, он бы давно был мертв. Они идут дальше, и Калеб, снова наступив куда-то не туда, едва не проваливается в яму, откуда, будто ряд оскаленных зубов, торчат ржавые металлические колья.
        После этого Айслинн берет его за руку и ведет за собой шаг в шаг. Тут и там Калеб видит человеческие кости - размозженные чем-то тяжелым, пришпиленные к земле, висящие на ветвях. Они больше не кажутся ему пародийными и бутафорскими.
        Но как только Калеб видит дерево, все в золотых листьях, увешанное человеческими черепами, он снова вспоминает про Хэллоуин. В разверстых ртах черепов горят алые огоньки. Будто языки, они высовываются иногда между зубами и снова прячутся обратно.
        Калебу так и представляются танцующие вокруг этого дерева детишки в карнавальных костюмах, верещащие: сладость или гадость! Золотые листья должны падать на них сверху, оседая в сумках с угощениями. К часу ночи все расходятся домой и объедаются яблоками в карамели, а пластиковые черепа следующим утром, в День Всех Святых, снимает школьный сторож.
        - Что это? - спрашивает Калеб.
        - Колдовское дерево, мой дорогой. Символ нашего владения здесь. Смотри, оно приветствует нас. Если огоньки уже загорелись, значит в сборе почти все.
        Когда они проходят мимо, Калеб слышит неясный, тихий и разноголосый плач.
        Они выходят на поляну, залитую луной. Ночь уже вступила в полную силу, хотя, Калеб уверен, нет и десяти вечера. На поляне пасутся то ли жуки, похожие на коров, то ли коровы, похожие на жуков.
        Калеб вскидывает бровь, а потом вдруг начинает смеяться. И смеется до тех пор, пока не видит трупы волков, которые эти коровы пожирают вместо травы. Одно из милых животных флегматично хрустит костями.
        Айслинн походя, гладит одну из коров, и та прядает ухом со смесью доброжелательности и лени. Они выходят к мосту, перекинутому через ров.
        - Это тоже сделала я, - говорит Айслинн с гордостью. Ров зияет, как распоротая глотка. Ради интереса Калеб достает из кармана новенький, сияющий дайм и щелчком отправляет вниз. Дайм пропадает, так и не достигнув дна или, может быть, дно так далеко, что оттуда не доходит даже звук.
        На мосту Айслинн оставляет следы крови из своих израненных ног, как Русалочка в сказке. Где-то на середине пути Айслинн достает из сумочки туфли и снова надевает их. Калеб поостерегся бы идти на таких каблуках по мосту над самой бездной, над дырой в мироздании, но Айслинн умеет летать.
        Руины Калеб рассматривает без интереса. Он идет в то, что осталось от главного зала замка вслед за Айслинн. Лунный свет, льющийся из провала в стене, играется с ведовскими знаками, изображенными на полу. Айслинн спускается вниз по щербатой, и, Калеб думает об этом не без злорадства, совсем не приспособленной для ее каблуков, лестнице. Разумеется, очередной камень крошится под ее ногой, и Айслинн летит вниз, издав при этом пару грязных ругательств. Кто-то, невидимый Калебу в темноте, подхватывает ее, и Калеб слышит смех Айслинн.
        Спустившись, он видит двоих мужчин, совершенно непохожих. Серьезного, хорошо одетого скандинава и сутенерского вида чернявого местного. Они оба удерживают Айслинн, и Калеб чувствует прилив ревности, неожиданный, а оттого острый.
        - Братья, - говорит Айслинн, выпрямляясь, и Калеб видит в ее лице такую нежность и спокойствие, каких ни разу не видел прежде. Она целует в щеку сначала одного, потом другого, и выражения лиц у обоих мужчин будто бы смягчаются. Айслинн некоторое время смотрит на них по очереди, будто не может наглядеться, а потом говорит мягко, спокойно.
        - Калеб, милый, - говорит она. - Это мои братья, Раду и Гуннар.
        И без паузы продолжает:
        - Гуннар, Раду, а это мой ученик, Калеб Мэйсон. Бывший охотник на ведьм.
        Лицо у блондина, Гуннара, становится в момент жестким и собранным. Он кивает Калебу, и Калеб замечает, как Гуннар сжимает руку в кожаной перчатке. Второй мужчина, Раду наоборот широко оскаливается, тянет:
        - Надеюсь, тебе нравится в кабале, малыш? - голос у него мягкий, напевный.
        - Уже привык, - говорит Калеб.
        - Раду, твои птички немного поранили его шею, ты не мог бы...
        Раду пожимает плечами, берет серп, висящий у него на поясе, и взрезает себе ладонь почти до кости, даже не поморщившись. Прежде, чем Калеб успевает, что-либо сделать, Раду берет его за горло. Но вместо боли или удушья, по телу разливается тепло. Когда Раду отнимает руку, под теплой кровью, оставленной им, Калеб не обнаруживает больше открытого мяса.
        - Спасибо, - говорит он искренне.
        - Мы с братьями пройдемся, Калеб, и поговорим.
        - Наши ученики, - говорит Гуннар, и голос у него оказывается механический, почти лишенный интонаций. - Перебрались в библиотеку. Ближе к концу коридора.
        Калеб пропускает их наверх, в зал, а сам спускается вниз. Коридор длинный и ничем не освещенный, пробирается Калеб почти наощупь, особенно когда остатки лунного света исчезают позади. Он еще слышит мягкий смех Айслинн, голос Раду и чеканные шаги Гуннара, но ощущения у него такие, будто он остался совершенно один.
        Калеб идет вперед и коридор из-за темноты кажется ему бесконечным. Через минуту, которая ощущается годом, у него за спиной раздается скрип. Одна из дверей, которую он уже прошел, открывается и из-за нее выглядывает девочка, которой Калеб не дал бы и семнадцати. По крайней мере, в такой темноте. У нее смешное, милое лицо и две длинные тяжелые косы, которые метут пол, когда она свешивает голову набок.
        - Привет, - говорит она. - Ты, наверное, нас ищешь. Или случайно сюда зашел, тогда сегодня не твой день. Но не переживай, Жак Лакан постулирует, что единственная проблема личности в утрате универсальности сознания и невозможности увидеть самого себя.
        Девочка цепко хватает его за руку, говорит:
        - Я - Габи, ученица Раду.
        Она тянет его в помещение, возможно, когда-то и бывшее библиотекой, но теперь оставленное без единой книги. От библиотеки остались только полки, уставившиеся в пустоту да скамьи между ними. Помещение большое и холодное. Калеб видит еще двоих людей: высокую девушку с прозрачными, мечтательными глазами и нервного, очень исхудавшего парня в строгих очках, которые он все время поправляет.
        Парень и девушка увлеченно болтают о чем-то заумном, что, если прислушаться, напоминает органическую химию.
        - Это Кристания, моя сестрица и Франц, ученик Гуннара. Иными словами, познакомься со своими кузинами и кузеном, - говорит Габи, тон у нее дружелюбный, что подозрительно для ведьмы.
        Ах да, Калеб и сам колдун.
        - Потрясающе, - говорит Калеб. - И как же мне могло так повезти, а?
        ГЛАВА 8
        Ритуал готов к полуночи. К тому времени, как Артем, наконец, все понимает, никуда ему уже не хочется, зато Ливия полна энтузиазма. Она говорит:
        - Я очень горжусь тем, что нашла этот ритуал. У него ассирийские корни, я вызнала его у старого колдуна из Ирака. Возможно, я последняя, кто знает этот ритуал.
        - У тебя дурной характер. Зачем ты скрываешь такие полезные вещи? - спрашивает Артем.
        Ливия вздергивает нос, потом берет листок и перечитывает инкантации, которые Артем записывал, чтобы выучить.
        - Все правильно, - говорит она. - А ритуал этот вряд ли пойдет в широкое употребление. Он требует использования солей из мочи быка.
        - Что?
        - Бык - священное животное ассирийцев, они не видели в этом ничего странного. Ты готов?
        - Я готов, - отвечает Артем, снова ощущая в себе радость от предстоящего путешествия. Лицо у него при этом, наверняка, скорее по-детски нетерпеливое, чем выражающее готовность и ответственность.
        Ливия встает, кружится по комнате, и ее легкое серое платье вздымается вверх, открывая колени. Ливии при всей ее печали свойственна иногда совершенно девичья игривость.
        - Стоп, - говорит она. - Забыла, там же холодно.
        Артем приносит из прихожей свою куртку и ботинки, пальто и сапоги Ливии. Они одеваются, и Артем спрашивает:
        - Готова?
        Ливия кутается в пальто в своей обычной мерзлявой манере. А потом, совершенно неожиданно, опять начинает кружиться. Артему приходит ассоциация с танцующими дервишами. Когда Ливия щелкает пальцами, Артем берет листок с русской транскрипцией ассирийских слов, начинает распевать инкантации, как Ливия учила его. Он должен знать заклинание наизусть, оттого подготовка заняла так много времени. Если Артем ошибется, читая по памяти, предупредила Ливия, ничего не получится. Придется получать Шенген, заказывать билеты, ехать на поезде. По крайней мере, она так Артема пугала.
        Ливия кружится вокруг, совершенно ничего не видя, и Артем удивляется, как она еще не врезалась в какую-нибудь из многочисленных стопок книг.
        Она открывает увесистый пакет с желтоватой солью, загадочное происхождение которой Артем предпочел бы не выяснять, но уже поздно. Соль Ливия просыпает по ходу движения, так что вокруг них образуется круг, включающий и Артема. Постепенно круг становится спиралью. Соль уже кажется не дурно пахнущей и желтоватой, ее золотые искры оседают на полу, и Артем невольно любуется. Круг превращается в спираль, в которую они с Ливией заключены, и чем сильнее эта спираль закручивается, тем ударнее становятся заклинания, которые читает Артем. Движение неожиданно резонирует со словами, ощущение получается удивительное. А потом Ливия, заканчивая спираль в месте, где Артем стоит, и в момент, когда Артем говорит последнее из слов, хватает его за руку рукой, в которой сжимает экономно отмеренную щепотку соли.
        И Артема будто прошивает статическим электричеством, все внутри на секунду замирает, а снаружи наоборот - кружится, как кружилась Ливия. Краски смешиваются, линии смазываются, и мир вокруг становится неопределенным, лишенным всех конкретных черт. Невидимый художник будто стирает московскую квартиру и рисует вместо нее фантасмагорический лес. Вместо книг и голых стен, Артем видит дерево, увешанное плодами человеческих черепов. Их раскрытые рты демонстрируют алые огоньки, так непохожие на Пламя Артема, не чувствующиеся, как огонь, хотя и выглядящие как он.
        - Ого, - говорит Артем. - Это настоящие? Ничего себе!
        Страх мешается у Артема с восторгом, он подходит ближе, касается одного из золотых листьев и чувствует биение. В жилках листика пульсирует кровь. Артем отшатывается, натыкается на Ливию. Ливия смотрит на дерево со смесью ностальгии и чего-то неясного, совершенно непохожего на ее обычные эмоции.
        - Что это? - спрашивает Артем.
        - То, с чего мы начали строить наш дом.
        Они идут еще некоторое время, и вскоре Артем видит впереди средневековый замок, разбитый временем, но все еще по-своему красивый.
        - Странно, - говорит Артем. - Что вы начали строить ваш дом не во-о-н там.
        Артем указывает на замок, а Ливия мотает головой, говорит:
        - Надеюсь, что я научу тебя хотя бы сходить за умного однажды. Прежде чем сама эта земля позволила бы нам построить здесь наш дом, мы должны были принести ей жертвы.
        И тогда до Артема доходит, он сглатывает, потом спрашивает шепотом:
        - То есть, эти черепа...
        Ливия пожимает плечами, но в движении у нее появляется что-то болезненное. Она тянет его за руку, ведет через прекрасную поляну, которую ласкает лунный свет. Но перед глазами у Артема стоит только дерево с человеческими черепами вместо плодов.
        - Да, эти черепа - жертвы, которые мы приносили этой земле прежде, чем начать строить дом. Каждый год, пока ветви его не стали плодоносить.
        - А вы выбрали случайное дерево?
        - Нет, мы вырастили это. Оно магическое, специально для жертвований. Чтобы вырастить его, Раду пришлось отсечь себе член, - рассказывает Ливия, голос у нее рассеянный, но вполне спокойный.
        - Что?!
        - Не переживай, он способен отращивать себе органы.
        - Что?!
        - Я же говорила, он странный.
        Некоторое время они молчат, потом Артем спрашивает, что за огоньки горят в черепах и почему они такие алые. Ливия отвечает, что это разозленные души, запертые внутри. Артем решает, что информации ему пока что хватит. И что стоит научиться не получать, задавая вопросы, сенсационные откровения. Но следующий вопрос не удерживается у него на языке:
        - А это кто?
        - Местные коровы. Не удивлюсь, если они за шестьсот лет никуда отсюда не уходили. Хорошенькие, правда?
        Коровы, местами похожие на насекомых, что-то жуют. Проходя мимо одной из них, Артем видит клок серой шерсти, торчащий из ее рта. Не удержавшись, Артем протягивает руку к корове, гладит по голове, старается почесать за ухом, но хитиновый слой оказывается слишком толстым. Наощупь странная корова похожа на майского жука.
        - А они летают?
        - Во время гона, - отвечает Ливия.
        Артем видит мост, перекинутый через провал в земле, он похож на шов, связывающий замок и поляну. На мосту стоит женщина. Она немного качается, а оттого напоминает призрака. Впрочем, как только они подходят ближе, Артем понимает - женщина качается, потому что она на высоченных каблуках и в небольшом подпитии. У нее длинные, спадающие мягкими волнами рыжие волосы, молочно-белая кожа и медовые веснушки. Она действительно красивая, но ее красота очень и очень земная, простая, лишенная чего бы то ни было царственного и загадочного. Как только они подходят ближе, Ливия протягивает к женщине руку, говорит тихонько:
        - Айслинн!
        Ливия говорит даже тише, чем всегда, но ее эмоции, обычно чуть-чуть, почти незаметно, отзывающиеся внутри Артема, едва не оглушают его сейчас. Артем чувствует восторженную радость воссоединения с семьей. Что-то лишь отдаленно похожее он чувствовал, будучи совсем маленьким, когда мама возвращалась из командировок.
        - Милая, - говорит Айслинн нежно, потом подается вперед, едва не падая на каблуках, обнимает Ливию, а Артема обдает запахом резких, сладких духов. В ее английском слышится резкий ирландский акцент.
        - Ты пьяная? - спрашивает Ливия.
        - Совсем чуть-чуть, - говорит Айслинн, и по ее голосу не скажешь, что она вообще пила. - Я подумала, что ты скоро появишься, и надо бы тебя встретить. Ты не представляешь себе, сестричка, как я скучала.
        - Представляю, - говорит Ливия тихо. Она берет Айслинн за руку, и Артем моментально чувствует желание пойти вперед, в замок или назад, к коровам, лишь бы оставить их в такой важный момент. Но уже через секунду Айслинн смотрит на Артема. Нежная, спокойная улыбка делает ее лицо утонченнее и очень ее красит.
        - Здравствуй, мой хороший. Как тебя зовут?
        - Артем, - говорит он. - Артем Соломатин. Хотя не уверен, что колдуны представляются с фамилией.
        Будто бы со стороны Артем слышит свой ужасный русский акцент, достойный фильмов вроде "Красная жара", и замолкает. Айслинн протягивает руку и треплет его по волосам.
        Он спешно добавляет:
        - Но мое слово не Медведь! И не Балалайка! И даже не Империя! И не Родина! И не Водка! И не Коммунизм!
        - Артем, - говорит Ливия. - Помолчи.
        Но Айслинн смеется, и лицо у нее становится еще красивее, будто бы светлее.
        - Прекрати тиранить его, он смешной, - говорит Айслинн. - А что у тебя за Слово?
        - Пламя, - говорит Артем, протягивает ей открытую ладонь, будто хочет пригласить на танец и демонстрирует огонек, не больше огонька свечи, зато переливающийся разными цветами - синим, зеленым, розовым. Чтобы изменить цвет пламени, Артему даже не нужно напрягаться, он только вспоминает, в случае какой химической реакции пламя приобретает другой оттенок.
        - Пламя, - повторяет Айслинн завороженно, и в ее голосе слышится восхищение. - Видимо, ядерное, да?
        Артем смеется, а Ливия только фыркает:
        - Так и знала, что вы поладите.
        - А ты уже знаешь, с кем я не полажу? - спрашивает Артем.
        - Догадываюсь, - говорит Ливия, будто бы что-то припоминая, а потом обращается к Айслинн. - Пойдем, сестра? Человек, с которым никто не может поладить уже здесь?
        - Гуннар-то? Разумеется!
        Айслинн подхватывает Ливию под руку, и Артем оказывается чуть позади. Он эхом чувствует радость Ливии и свой собственный восторг от встречи с другой, незнакомой ведьмой. Которой он, надо же, даже понравился. Кажется.
        Артем смотрит в небо, усыпанное звездами, улыбается Большой Медведице, останавливаясь на пару секунд, и снова спешит за Ливией и Айслинн. От замка, который Ливия и ее семья когда-то построили, мало что осталось. Лестница, ведущая из зала, потерявшего былую торжественность, на второй этаж - наполовину разрушена, камни валяются тут и там, некоторые из них поросли мхом. Все запустело, заброшенно.
        Когда Ливия видит это, выражение лица у нее меняется, становится печальным, как и всегда. Она вздыхает. Артема отвлекает от созерцания местной разрухи шум. В другом конце зала, у входа в подвал, который вполне сохранился, дерутся двое мужчин. Рассмотреть их сложно, но зато с некоторой долей вероятности Артем может сказать, что один из них ругается на русском, по крайней мере, отдельные слова, чудовищно искаженные акцентом, Артем уловить способен.
        Глаза Ливии не теряют томительно-печального выражения, а голос - свойственного ей флегматизма.
        - Надо же, - говорит Ливия. - Есть все-таки в мире вечные ценности.
        Не сказать, чтобы драка выглядела смертельной, но и безобидной ее тоже не назовешь.
        - Как думаешь, стоит их разнять? - спрашивает Айслинн спокойно.
        - Думаю, они тоже соскучились друг по другу, и стоит дать им время пообщаться, - задумчиво отвечает Ливия. - Посмотри, Артем, это твои дяди. Дядя Раду тот, который сейчас выдавит глаз дяде Гуннару, а дядя Гуннар тот, который выбил зубы дяде Раду.
        - О, - говорит Артем. - А в вашем жутком колдовском замке нет, как в "Меге", комнаты для детей с такими цветными мягкими шариками?
        - Есть, - говорит Айслинн. - Я тебя провожу.
        - А я пока, пожалуй, попытаюсь отвлечь их своим появлением, - говорит Ливия.
        Артем с Айслинн спускаются в подвал, и она даже позволяет придержать себя под руку.
        - Я очень рада тебя увидеть, - говорит она. - Ты хороший, талантливый мальчик. Я не сомневалась, что Ливия сделает правильный выбор, когда решится завести ученика.
        - А у вас тоже есть ученик?
        Губы у Айслинн чуть кривятся, она говорит:
        - Есть.
        И Артем решает больше не спрашивать ее об этом. Не то, чтобы он считает, что Айслинн сделала неправильный выбор, но, судя по выражению ее лица, так считает она.
        Они спускаются в темноту, стены узкие и, проходя вниз, Артем чувствует холод камня, почти невесомо касающийся его кожи.
        - Страшновато здесь, - говорит Артем.
        - Немножко. Раньше здесь были лаборатории и библиотека. Конечно, не слишком приятная атмосфера для чтения, но мы хотели защитить книги в случае пожара, если замок будут осаждать. Зал ты уже видел, наверху комнаты слуг и обслуживания. И только совсем высоко, в башне, были наши комнаты.
        - У вас были настоящие слуги? - говорит Артем с восторгом. Его-то слугой был только Антон и только неделю, когда проспорил косарь и не хотел отдавать.
        - Были, - говорит Айслинн. - Это была наша крепость, мы были здесь господами. Впрочем, часто слуги не могли выдержать того, что видели. Время было другое, магия людей пугала, а не пленяла, как тебя.
        - Откуда вы знаете, что...
        - Это видно. Впрочем, означает только то, что ты хороший ученик.
        Айслинн открывает одну из дверей. Темнота в комнате царит полная до тех пор, пока Артем не видит девочку даже младше него. Тогда в мгновение ока, факелы на стенах загораются, освещая комнату, бывшую, может быть, когда-то библиотекой.
        - Габи, - говорит Айслинн. - В этом нет нужды, он может действительно их зажечь.
        - Хорошо, - отвечает она. - А то я думала добывать огонь трением.
        Габи говорит на английском с каким-то незнакомым Артему восточноевропейским акцентом. Она обращается к нему, улыбаясь, показывая зубки:
        - Привет. Зажжешь факелы?
        - Но они же горят! - говорит Артем, а потом вдруг больно спотыкается непонятно обо что. Посмотрев на ногу, принявшую на себя болезненный удар, Артем не обнаруживает рядом ничего, да и пол кажется гладким, мраморным.
        - На самом деле нет, это моя иллюзия. И если я неправильно представила комнату, ты можешь удариться обо что-нибудь. В конце концов, я слишком давно здесь не была, чтобы помнить все наизусть.
        В ту же секунду, когда девочка говорит это, помещение снова проваливается в темноту, быстро, без шипения гаснущего огня и исчезающего света. Все происходит в один момент, будто комната никогда и не была освещена.
        - Я уже, - говорит Артем. - Ударился.
        - Извини.
        Артем некоторое время грызет ноготь на большом пальце, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте.
        - Эй, - слышно звонкий девичий голос. - Кто выключил свет? Габи, верни!
        - Сейчас будет настоящий, сестрица.
        Рассмотрев в темноте факелы, Артем щелчком зажигает их все, и все они вспыхивают разными цветами, как огонек на руке, который он показывал Айслинн. Теперь оставленная, лишенная книг библиотека похожа скорее на Средневековую дискотеку.
        Только без выпивки и без танцев. Словом, с одной лишь цветомузыкой. Лишенной, собственно, музыкального компонента. Артем улыбается своим мыслям и, наконец, может хотя бы приблизительно рассмотреть тех, кто здесь находится. Но для начала смотрит себе под ноги, немного растерявшись от смущения. Пол оказывается не мраморный, а мозаичный. По крайней мере, здесь Габи допустила ошибку.
        - Невероятно, - говорит изможденный, худой юноша. - Как ты это сделал? Химические соли? Хлорид натрия - желтый, нитрат бария - зеленый, сульфат меди - синий, хлорат калия и серы - розовый.
        - Ого, - говорит Артем. - В точку. Откуда ты знаешь?
        - Я химик. То есть, я Франц. Но химик в первую очередь.
        Английский у него потрясающий, так что даже и не скажешь, откуда он. Франц - болезненного вида парень в очках, с темными синяками под глазами и чахоточной бледностью, заметной даже в неровном свете огня.
        Артем тут же проникается к нему симпатией от неожиданного комплимента и его беззащитного вида.
        - Я ничего не поняла, - говорит Габи. Она перекидывает косы через плечо, вскидывает голову, рассматривая огонь. У нее милый курносый нос, которым она шмыгает перед тем, как добавить:
        - Но мне пришла идея, что магия, это симулякр. У тебя ведь нет хлорида натрия и всех прочих хлоридов. Знак, лишенный означаемого.
        - Бодрийяр, - говорит Артем.
        - Именно! - радостно пищит Габи. - Ты просто чудо какое-то, удовлетворяешь все наши научные интересы. Иди-ка сюда.
        Она тянет его на скамейку между ней и второй девушкой, светловолосой и тоненькой. Глаза у девушки блестят жутковато, синеватый свет одного из факелов придает ее радужке мертвенно-прозрачный вид.
        Девушка облизывает тонкие губы, задумавшись о чем-то, а потом выдает, будто бы совершенно не к Артему обращаясь:
        - Путь синтеза аденозинтрифосфорной кислоты, - почти напевает она.
        - Но я уже закончил школу! - говорит Артем, а Габи добавляет мягко:
        - Он не на экзамене, Кристания.
        Кристания смотрит на него внимательным, ничего не выражающим взглядом, а потом протягивает руку.
        - Ну ладно. Привет! - голос у нее в отличие от мимики нервный, звучащий, как натянутая слишком сильно струна.
        В ней есть что-то жутковатое, не только в повадках или бесцветных глазах, но и в чем-то еще, что Артем не может облечь в слова, только уловить.
        Артем пожимает ее холодную руку, пожимает руку Франца, намного более теплую, а Габи просто хватает его за палец, как маленький зверек. Ощущение у Артема очень странное, будто бы он действительно вдруг впервые увидел своих двоюродных родственников. С одной стороны он их еще совсем не знает, а с другой ясно чувствует что-то вроде близости с ними, не обусловленной совершенно ничем. Габи дергает его за плечо, показывает рукой на одну из скамеек позади.
        - Там - Калеб, ученик Айслинн. Но он не очень приветливый.
        Калеб сидит тихо, так что Артем даже не замечал его, пока Габи не показала. Он выглядит намного старше остальных и даже постарше Айслинн. У него надменное лицо и аккуратная стрижка. Выглядит, как типичный житель белого пригорода в Америке, думает Артем. Калеб ловит его взгляд, глаза у него оказываются очень приятными, вызывающими доверие, как у врача или священника.
        - А вы чьи? - спрашивает Артем. - Я вот ученик Ливии.
        Калеб хмыкает позади:
        - Довольно предсказуемо.
        Габи показывает рукой жест, означающий что-то вроде "бла-бла-бла", кивает на Калеба, потом говорит, как ни в чем не бывало:
        - Я и Кристания - ученицы Раду.
        Кристания чуть откидывается назад с неестественной, почти неправильной ловкостью. Артем, по крайней мере, точно бы свалился.
        - У нас, - говорит Кристания. - Лучший учитель.
        - Я - ученик Гуннара, - говорит Франц. - У меня не лучший учитель. Я даже и не претендую. Ты видел их? Они там о чем-то важном говорят.
        - Не совсем, - говорит Артем задумчиво, невольно копируя интонации Ливии. - Конкретно ваши Учителя там дерутся.
        Кристания и Габи переглядываются, пожимают плечами с совершенно будничным видом. Зато Франц почти вскрикивает с совсем не ассоциирующимся с ним пылом:
        - Что?! Гуннар дерется?
        - Да, и ругается. Я, правда, не очень понял, на каком языке, но думаю, что ругается.
        - На шведском, - машинально говорит Франц, а потом добавляет. - Я должен на это посмотреть!
        У него странная манера все время сцеплять руки в замок и оглаживать большим пальцем указательный. Габи любит цокать языком, а Кристания накручивает на палец прядь волос. Надо же, думает Артем, мои родственники состоят из забавных мелочей.
        Ему ужасно интересно, сколько им лет, но спросить Артем не решается.
        - Тогда пойдем, посмотрим, - говорит Габи.
        - Не уверен, что это будет прилично.
        - Да скажем, что надоело здесь сидеть, - пожимает плечами Артем. - Делов-то.
        - Ты не знаешь Гуннара.
        - Ну, нам же не по пять лет, чтобы нас оставили тут и наказали никуда отсюда не уходить, - говорит Артем, чувствуя себя подстрекателем маленькой революции у Франца внутри.
        - Это правда, - тянет Габи. - С другой стороны, наверное, не без причины мы здесь сидим. Или без причины. Все очень относительно.
        - Господи, - говорит Кристания. - Да надоело уже, пойдем, посмотрим.
        Они снова идут по коридору, и на этот раз Артем шествует во главе процессии. На ладони у него пылает огонь, пылает ярко и высоко. Артем чувствует себя, как какой-нибудь Данко, освещающий людям путь своим пламенным сердцем. Пафос момента немного сбивает Габи, тыкая его под ребра.
        - Ну, быстрее же! Они там помирятся и пожмут друг другу руки, пока ты тут наслаждаешься прогулкой.
        - А где Калеб?
        - Остался на месте. Я думаю, он принципиально не поддерживает любое движло, - говорит Габи. Сленговое слово у нее звучит одновременно естественно, ведь она выглядит как подросток и странно, потому что произносит она его с некоторой неловкостью. Наверное, она куда старше Артема.
        Когда они поднимаются, в зале уже мирно и тихо. Гуннар и Раду стоят по разным углам, подавая реплики оттуда. Айслинн одним движением пальца поднимает в воздух булыжники, нагромождая их, чтобы заделать провал в лестнице.
        - Мальчишки, - говорит Ливия медленно. - Разве не чудесно будет снова увидеть свои комнаты?
        - Не разговаривай со мной, как с умственно-отсталым. И тем более не разговаривай со мной, как с Раду, - говорит Гуннар. Он натягивает кожаные перчатки, костяшки пальцев у него сбиты. Артем оборачивается на Франца и видит, как тот старательно трет глаза, сняв очки. Видимо, не слишком уверовав в увиденное, он пытается привести зрение в порядок.
        - Я разговариваю с вами так, как вы того заслуживаете, - говорит Ливия печально. - Напомните мне, сколько вам лет?
        - По крайней мере, - говорит Кристания. - Никто не умер.
        - Да, не хотелось бы. Деррида писал, что чувство долга по отношению к умершим несет в себе страх их будущего возвращения.
        - Ну почему, - говорит Артем. - Ты не говоришь на русском? Я имею в виду, мы могли бы так прекрасно проводить время в бесполезных гуманитарных...
        Артем вздрагивает, когда кто-то кладет руку ему на плечо. Раду, который оказался рядом по-звериному незаметно, улыбается ему. Несмотря на то, что он довольно тощий, рука у него тяжелая и, несмотря на то, что глаза у него довольно добрые, улыбка у него хищная. И все зубы - на месте, хотя минут десять назад пары штук у него точно не хватало.
        - Скузи, баэц, - говорит он, а потом продолжает на русском, с самым чудовищным молдавским акцентом, который Артем слышал. - Зато я говорю на русском, и ты всегда можешь пообщаться со мной, если тебе не хватает шума родных березок, ударного русского "р" или острых ощущений.
        - С-спасибо, - говорит Артем. Габи прижимает руку к губам, стараясь не засмеяться.
        - Тебя устраивает мой русский? - спрашивает Раду. Артем кивает.
        Да, думает Артем, вполне неплохо для человека, обреченного работать на стройке.
        Он ловит взгляд Гуннара и неожиданно Гуннар улыбается ему уголком губ, будто прочитал его мысли. Франц за спиной у Артема судорожно кашляет.
        - День откровений, - говорит он.
        И Артем вдруг ощущает очень ясно присутствие здесь, в этом холодном, Богом и людьми забытом месте, его кабала, его семьи. Мало что друг о друге знающие колдуны с разных концов света, которые, тем не менее, ощущаются Артему как родные.
        Чувство очень странное, никогда прежде Артем не испытывал ничего подобного. Ему кажется, будто он даже может увидеть ниточки, связывающие их друг с другом. Все происходящее совсем не похоже на семейное застолье перед Новым Годом, и все же в мучительно пустынном зале среди почти незнакомых людей, Артему вдруг становится до невозможности уютно и правильно. Именно в этот момент, когда ему хочется, чтобы они ждали Шаула еще хотя бы пару часов, когда даже несмотря на ноющий в желудке голод и зябкость, Артем ощущает себя единым целым с этими древними, жуткими колдунами, он видит золотую искру, рассыпающуюся на сотню таких же.
        Ливия, Айслинн, Раду и Гуннар тут же падают на колени, склоняют головы. То же самое делают и Кристания с Габи. Артем и Франц переглядываются, пожимают плечами, встретив полное взаимопонимание по поводу сложившейся ситуации, и тоже опускаются на колени.
        Шаул, охваченный золотым сиянием, стоит в центре зала. Он все еще не телесен, похож на игру света, невероятной, сказочной красоты. Его лицо закрыто платком, глаза внимательны и теплы.
        - Господин, - говорит Ливия, и все остальные шепчут, повторяя за ней. Франц и Артем снова переглядываются. Ладно, думает Артем, по крайней мере, он не то чтобы был совсем не в теме, есть Калеб, который вообще не пришел. А Артем Шаула между прочим уже видел хотя бы.
        - Приветствую вас, - говорит Шаул. Его мягкий голос будто бы обволакивает Артема. И он ловит себя на мысли: как можно бояться кого-то настолько прекрасного?
        - У вас было много сотен лет для того, чтобы насладиться этой землей.
        - Спасибо, господин, мы благодарны за это, - говорит Ливия.
        И снова ее братья и сестра повторяют шепотом то, что уже было сказано. Артему кажется, что это какой-то ритуал.
        - Теперь настало время для вас отдать долг, который вы клялись отдать.
        Взгляд Шаула блуждает, касаясь всех и не останавливаясь ни на ком.
        - Вы принесли клятву, - говорит Шаул. - Она нерушима.
        - Нерушима, - говорит Ливия, и шепот ее родных вторит ей.
        Сияние будто бы распространяется из-под ног Шаула, искры рассыпаются по полу, и когда Артем касается одной из них, он чувствует тепло солнца, впервые касающегося земли с лаской матери к младенцу.
        Артем видит, как степенно, по-царски стоит на коленях Ливия. Ее прямая осанка и ясный, тоже очень прямой взгляд действительно выдают в ней императорскую кровь. И, несмотря на униженное положение, сама Ливия униженной не кажется.
        Гуннар вроде бы держится так же резко, смотрит прямо и по его породистому, красивому лицу ничего нельзя прочесть, будь он смертельно унижен или преклонил колени с солдатской покорностью. Зато руки его в перчатках конвульсивно сжаты, и это единственное, что выдает его злость.
        Раду практически лежит на полу, вытянувшись не то раболепно, не то издевательски. Выражения его лица совершенно не видно. Айслинн стоит на коленях, склонив голову низко-низко, на Шаула она не смотрит. А вот Шаул на нее смотрит, он говорит мягко:
        - Где продолжение тебя самой, Айслинн?
        И именно в этот момент Калеб, только что поднявшийся, говорит:
        - Простите.
        Голос у него завороженный, едва ли не экстатический. Артем не видит его лица, но готов поспорить, что на губах у Калеба играет благоговейная улыбка.
        Ну и досталось ему, небось, со злорадством думает Артем, от Айслинн за опоздание.
        - Теперь все вы здесь. Заключившие этот договор, и Рожденные в нем, а оттого так же должные мне.
        - Ты позволишь нам узнать, чего ты желаешь от нас? - спрашивает Ливия, и остальные снова по неведомой Артему причине повторяют за ней.
        - Да, - отвечает Шаул. Он улыбается, и от его улыбки будто внутри у Артема разливается тепло, и он едва не падает, обессиленный, на пол.
        - Для начала, - продолжает он. - Я хотел бы, чтобы вы поднялись наверх. Туда, где жил ваш Учитель. У меня есть для вас подарок.
        Никогда прежде Артем не представлял, что спокойная, меланхоличная Ливия может вскочить на ноги так резко. Когда встает с колен Ливия, то же самое делают остальные. Шаул снова растворяется в солнечном золоте и исчезает.
        Когда они поднимаются по лестнице, один за другим, Артем оборачивается на Франца. Франц в это время как раз балансирует на одном из булыжников, набросанных в провал лестницы. Артем кидает на Франца недоуменный взгляд, Франц поправляет очки, потом пожимает плечами и едва не сваливается вниз. Кристания удерживает его, возводит глаза к потолку.
        Ощущения странные, как будто Артем попал в полицию по совершенно дурацкой причине за дело, которого даже не совершал. За компанию.
        Они поднимаются по лестнице долго-долго. Ступень за ступенью Артем преодолевает механически. Думает он только о Ливии, о том, как она, наверное, волнуется.
        В конце концов, не выдержав, он мысленно обращается к ней:
        - Ты в порядке?
        И Ливия не отвечает ему. Она идет впереди всех, поэтому Артем ее едва видит. Неожиданно Артему приходит сравнение с траурной процессией. Будто бы здесь собираются хоронить кого-то, кого Артем никогда и не видел. А потому не может испытать того же, что чувствуют остальные и ощущает себя посторонним. Габи должна обязательно сказать что-нибудь о Камю. Но Габи впереди него идет, склонив голову, как и ее Раду. Кажется, она лучше понимает, что происходит, чем Артем и другие ученики.
        В конце концов, чертову кучу ступеней и три предотвращенных Кристанией падения Франца спустя, они выходят в жилой коридор. От ковров и гобеленов остались только куски истлевшей ткани. Глаза Артема уже привыкли к темноте, он видит даже трещины в камне под ногами. Никто не просит его осветить путь, те, кто ведут их, знают дорогу наизусть.
        В конце концов, они входят в большую, бывшую прежде даже роскошной комнату, теперь запустелую и оставленную. Комната пуста не оттого, что пропало и сгнило все, что там было, а оттого, что почти все из нее забрали. Будто кто-то обстоятельно собирался, чтобы уехать навсегда. Тлением комната, находящаяся высоко и недосягаемая для влажности, в отличие от подвала, совсем не тронута. Здесь никакого огня не нужно, сквозь окно свободно льется лунный свет и от высоты сама луна кажется такой близкой.
        В центре комнаты стоит что-то вроде хрустального гроба из сказки, а в нем лежит вовсе не прекрасная принцесса. В нем лежит седой, статный старик с резкими, красивыми даже в его возрасте чертами. На нем черная мантия, напоминающая о средневековых волшебниках. Артем думает, надо же, какая точная была метафора с похоронами того, кого он совсем не знал.
        А вот кто-то очень любил. Артем видит, как Ливия прижимает руку ко рту, Айслинн издает слабый стон, а Раду и Гуннар оба, одновременно бросаются к гробу.
        - Учитель! - говорит Раду срывающимся голосом.
        - Тьери, - почти выкрикивает Гуннар.
        Надо же думает Артем, это его волшебный дед. Он когда-то спас Ливию. Тысячу лет назад этот статный, красивый старик спас маленькую девочку, ставшую женщиной, которая дала Артему магию. Тьери открывает серые, спокойные глаза, и Артем очень хорошо себе представляет, почему Ливия пошла за ним. Стоит ему отвести взгляд от Тьери, как он видит Айслинн, зажавшую рот рукой, мотающую головой, будто пытаясь отогнать видение. И Ливию, Ливию улыбающуюся отчаянно, невероятно и широко. Улыбка, наконец, делает ее лицо настоящим, не похожим на чей-то рисунок, а человеческим и живым.
        - Господи, - шепчет Гуннар, а Артем видит, что глаза у Раду влажные от слез, как у мальчишки. Но уже через секунду Тьери улыбается. И вдруг Раду тянется схватить его за горло, Артем видит звериные когти вместо его длинных ногтей. Гуннар перехватывает его руку, сильно и быстро.
        - Не стоит, - говорит Тьери. Мягкие, чуточку насмешливые интонации совсем не идут его голосу, будто они позаимствованы. - Не надо забывать, я владею не только твоей жизнью, но и жизнями твоих учениц.
        Артем, в который уже раз оборачивается на Франца, и они обмениваются понимающими непонимающими взглядами. Тьери поднимается из гроба с ловкостью молодого мужчины, так же не подходящей старику, как и его манера говорить.
        - Шаул, - шепчет Ливия, улыбка снова спадает с ее лица. - Пожалуйста. Вовсе не обязательно мучать нас так.
        - Моя милая Ливия, - говорит Шаул. В голосе его больше нет света и сладости, только глумливое обаяние. - Ты можешь ненавидеть меня сколь угодно сильно, но не надо думать, что мне чужда идея эффективного менеджмента. Конечно, жизни вас и ваших учеников напрямую зависят от меня. Я могу отобрать их, когда пожелаю. Но иногда смерть недостаточная мотивация, потому как она отрицательная, а не положительная. Я демонстрирую вам ваш приз. Я восстановил для вас тело вашего отца и Учителя. Было довольно сложно найти его, тут уж вы мне поверьте. Уверен, вы захотите вернуть его, а не оставить в мое личное пользование. Начнем с предложения, которое я делаю вам по своей невероятной душевной щедрости. Я оставлю вам жизнь вечную. Вы сможете продолжить существовать, это раз. И я верну тело и душу вашего Учителя, воскрешу его для вас. В первый раз вы обратились ко мне, чтобы я дал ему жизнь. Было бы несправедливо, заканчивая нашу сделку, оставить вас без него.
        С тех пор, как Шаул вселился в тело Тьери, уважения и благоговения у всех сильно поубивалось. Может быть, дело в ощущении, которое распространялось от него, пока он был в своем истинном виде.
        - А теперь проходите и рассаживайтесь, дети, я расскажу вам одну чудесную сказку. Разговор будет долгий, не советовал бы вам стоять, а то у вас устанут ноги, и вы будете хуже воспринимать мои слова.
        - У меня уже устала голова от того, что ты говоришь, - кривится Раду, а Гуннар молча, не меняясь в лице, бьет его локтем по ребрам. Артем садится между Габи и Францем. Они устраиваются на кровати, не тронутой влагой и тлением, даже пылью не припорошенной. Артем представляет, как Шаул убирался здесь в теле Тьери и едва не смеется, но вовремя останавливает себя, уставившись в потолок. Кристания садится рядом с Габи, а Калеб чуть в стороне. Он внимательно смотрит на Шаула, и в глазах у него совсем другое выражение, нежели у остальных.
        У него намного меньше непонимания. Неужели, Айслинн рассказала ему все, чего даже Ливия Артему не говорила?
        Учителя их остаются стоять. Шаул расхаживает перед ними, как генерал на смотре.
        - Итак, дорогие мои бессердечные колдуны. Вы прекрасно знаете, в чем заключается моя основная проблема. Я могу присутствовать в мире, прикасаться к нему...
        Шаул подается вперед, касается щеки Ливии, она отворачивается.
        - Только лишь в телах праведников. И, вот ужас, как только я начинаю делать что либо неподобающее праведнику, меня выкидывает из его тела. Так что, увы, мне и ах. Но именно для этого я завел вас. Однажды мне в голову пришла одна чудесная, потрясающая идея. Пусть я не могу заполучить тела бессердечных, заметьте какая чудесная игра слов, чудовищных, безжалостных колдунов, я найду самых ужасных из таковых и заполучу их души.
        - Где-то здесь потерялся смысл разговора, - говорит Раду.
        Шаул достает из кармана мантии нож, прижимает его к своему горлу.
        - Не заставляй меня угрожать тебе. Вернее, себе. Я бы не хотел лишать вас возможности получить приз сверх продолжения ваших жалких жизней.
        Раду замолкает, даже слышно, как у него зубы клацают. Шаул подкидывает нож, ловит его и засовывает обратно в карман.
        Артем все не может понять, как быстро и легко из ангела Шаул мог превратиться в балаганное глумливое чудовище, в пародию на монстра.
        - И я заполучил их, - удовлетворенно заканчивает Шаул, смотря на Раду. - И они здесь. Они и даже их щенки. А теперь пристегните ремни, мои дорогие, потому что здесь мы достигаем точки максимального пафоса моего клишированного злодейского плана и оказываемся в сфере действия и логики второсортного фантастического боевика.
        Артем видит, как Гуннар вскидывает бровь, видимо, выражая этим крайнюю степень то ли нетерпения, то ли негодования.
        - Мне совершенно не нравится, - говорит Шаул. - Что с миром сделали эти люди. Посмотрите на них: ведя друг с другом глупые, мелочные войны, они уничтожают все вокруг. Они загрязняют землю ради бумажек и кусков металла не стоящих ничего. Они убивают скот, когда им невыгодно его продать. Они сжигают поля и осушают водоемы. Они убивают мир, а вместе с ним и себя. Я смотрел на это столетиями. Вам кажется, что это началось недавно. Нет, люди оскверняли творение с тех пор, как лишились своей чистоты, возвели первые свои страны. Господу, если он есть, стоило бы утопить их, как котят, снова. Да и дьяволу, если он есть, стоило бы сжечь их дотла.
        Артем удивляется, что Шаул не говорит о Боге и о дьяволе с какой-либо определенностью. Он ожидал, что, будучи древним духом, Шаул знает, по крайней мере, существует ли Бог.
        - Эдем начнется здесь, в этом лесу. Вы сможете гордиться. Я верну людей к тому, что они потеряли.
        - Интересно, - спрашивает Гуннар. - Как же?
        - Вот, Гуннар, ты задаешь вопрос, подводящий нас к самому главному, - улыбается Шаул. - Чтобы спасти мир, мне нужно уничтожить их цивилизацию. Я не враждебен ко всем людям в целом, пусть те из них, кто выживут, следуют за миром в новый Эдем. Вы сможете властвовать над ними, если захотите. Великий Год заканчивается, и мир вступит в следующий уже без человечества. Но для того, чтобы завершить Великий Год, мне нужны Великие Грешники. Вы будете разрушать человеческий мир вместе со мной, чтобы получить мир вечный. Представьте себе, - Шаул смотрит на Гуннара. - Никаких государств, никаких правительств, никаких угроз для таких, как вы.
        Шаул переводит взгляд на Раду:
        - Жизнь будет всюду! Неведомые прежде звери будут населять планету. Твои творения смогут не бояться человечества. А ты сможешь давать людям исцеление и брать от них тех, кто тебе нравится, как языческий бог. Разве не прекрасно? Первобытная чистота!
        Он подмигивает Айслинн, говорит:
        - А, кроме того, вы получите своего Учителя, который так дорог вам. Наконец-то, он оценит ваши труды по его спасению. Наконец-то, вы воссоединитесь с ним. Или хотя бы скажете то, чего так и не сказали когда-то.
        На Ливию Шаул смотрит молча, улыбается ей вдруг ужасно нежно. Некоторое время спустя, он продолжает:
        - Впрочем, убежу я вас или нет, вы сделаете это для меня или умрете вместе с вашими учениками и Учителем. Тем не менее, я уверен, помощь мне не составит для вас труда. Я не зря выбрал именно вас, мои Великие Грешники.
        Артему кажется, что все это сюрреалистический сон. Мозг его не может обхватить такое огромное понятие как цивилизация. Цивилизация есть почти везде, мир населен людьми, все они разные и все они проживают свои упорядоченные, так или иначе, жизни. Как это вообще можно уничтожить?
        - Раду, - говорит Шаул. - Ты - моя Чума, мой Мор, мой всадник на белом коне, сеющий эпидемии.
        - Если быть точной, - говорит Ливия. - То первый всадник зовется Завоевание. И вышел он победоносный, чтобы победить...
        - Тогда я могу идти домой? - спрашивает Раду. - Завоевания вовсе не по моей части, если речь не идет о женщинах...
        - Меня не интересуют корни вашего фольклора, - пожимает плечами Шаул. - Неужели непонятно, что эта калька с иудео-христианского мифа здесь исключительно для красоты? Так что слушай свое задание, Раду.
        Голос Шаула вдруг лишь чуть-чуть, отзвуком, напоминает тот полный сладости и света, которым он говорит, когда не имеет тела:
        - Твой господин и господин жизни твоей приказывает тебе - распространи болезни на земле, чтобы умирали от них.
        Артем снова смотрит на остальных. У Франца, как и у него самого наверняка, вид такой, будто он фильм смотрит. Габи просто перестала улыбаться, но лицо ее смотрится от этого ужасно мрачно, Кристания слушает с отстраненным интересом, ее прозрачный взгляд устремлен к потолку, а вот Калеб улыбается такой счастливой улыбкой, какую Артем и представить бы на нем не смог, если бы не увидел.
        - Гуннар, - говорит Шаул. - Ты будешь моим всадником на пламенном коне, принеси им Войну. Пусть убивают друг друга.
        Когда Шаул обращается к Ливии, Артем чувствует дрожь. Будто впервые все коснулось именно их.
        - Ты, Ливия, мой Голод. Пусть им не будет пищи, чтобы насытиться.
        Ливия склоняет голову и кивает, но упрямый изгиб ее губ выдает злость и страх.
        - И, наконец, ты, Айслинн. Для тебя у меня особое дело. Ты - мой четвертый всадник. Принеси им Смерть.
        Шаул некоторое время осматривает их с какой-то странной гордостью, как смотрят на породистых собак.
        - Пусть продолжение ваших душ примет с вами все или уйдет, - говорит он, кивнув на Артема и остальных учеников. - Наказание, как и награда, в любом случае будет распространяться и на них.
        Шаул замолкает, а потом снова переключается, говорит голосом веселым и глумливым:
        - Итак, у вас есть месяц, чтобы посеять семена. Месяц до начала Великого Года. Не говорю, что уничтожить мир возможно за это время, но мне нужно, чтобы вы начали. Дальше все будет раскручиваться само собой.
        Артем некоторое время молча смотрит на Шаула, а потом неожиданно для себя спрашивает:
        - Вы серьезно?
        - Абсолютно, - говорит Шаул и подмигивает ему. - А теперь я прилягу отдохнуть, а вы отправитесь поработать.
        Шаул быстрым, не по-стариковски ловким движением забирается в хрустальный гроб, складывает руки на груди, оставаясь в пародийной позе покойника, и закрывает глаза.
        - Теперь вам все известно, взвесьте все "за" и "против". Только помните, у меня куда больше времени, чем у вас.
        ГЛАВА 9
        Воскресный пятичасовой автобус из Бухареста в Будапешт практически пуст, исключая несколько ранних пташек из туристов, которые, впрочем, спят на сиденьях спереди. Габи, Раду и Кристания устроились позади. Раду в середине, а Кристания и Габи по бокам, у окон. Обе они сидят, опустив головы Раду на плечи и молчат.
        Молчит и Раду. Дождь барабанит в окна, рассвет уже блестит на горизонте, но все еще медлит, не готовый начать новый день. Габи хочет поспать, но не может. Она закрывает глаза, и перед ее внутренним взором начинают танцевать шоколадные батончики, кексы, печенья и пончики. Вот, значит, думает Габи, что тебя, дура волнует. Кто будет делать эти чудесные шоколадки с нугой и орехами?
        Дура, дура, дурочка. Все уже для себя решила?
        Габи носом касается шеи Раду, вдыхает исходящий от него запах, крепче его обнимает.
        - Я не хочу умирать, - говорит она. И эхом отвечает Кристания:
        - Я тоже.
        Раду некоторое время молчит, и Габи даже думает, что он заснул. Его лихорадочное тепло успокаивает и ее саму. Габи, скосив взгляд, смотрит, как путешествуют по стеклу капли. Стекают вниз и исчезают навсегда, как человеческие жизни. А если взять и стереть их все рукой?
        - Если мы, - вдруг говорит Раду. - Откажемся. Усилий всех остальных все равно должно хватить. Даже кого-то одного. Единственная разница будет вот в чем: мы умрем.
        - Ты хочешь нас утешить? - смеется Габи, но выходит плохо. Кристания фыркает, протягивает руку и касается пальцев Габи, потом крепко берет ее за запястье. И все они втроем оказываются, будто бы связаны еще крепче, чем были пару часов назад. Хотя казалось, что крепче уже невозможно. Грустный, печальный марш дождя набирает силу.
        - Мы, правда, будем играть по его правилам? - спрашивает Габи. Раду молчит, а Кристания говорит:
        - По крайней мере, мы сможем жить дальше. Наслаждаясь остатками цивилизации.
        - Ты тоже хочешь нас утешить? - снова смеется Габи. Она роется в кармане, находит фруктовую жвачку и берет две пластинки. Все это как-то неправильно. Габи обменялась телефонами с Францем и Артемом, приятными пареньками, которым теперь тоже предстоит уничтожать мир.
        Или умереть.
        В памяти ее мобильного их телефоны отмечены улыбающимися смайликами. Ее кабал, ее семья. Они совершенно зря не обсудили все вместе. После того, как Шаул отошел ко сну в теле Учителя Раду, Айслинн, Гуннара и Ливии, все долго молчали, а потом решили разойтись.
        Будто им, идиотам, не о чем было поговорить. Впрочем, ведь Габи тоже не знала, что сказать. Она и сейчас не знает. Габи выдувает огромный розовый пузырь, и Кристания лопает его ногтем.
        Отскребая жвачку с подбородка, Габи говорит:
        - Он может убить нас? Правда?
        - В любой момент. Мы уже пережили сроки своих жизней и держимся только на его желании, - говорит Раду. - Я... на Востоке я кое-что искал.
        - Способ избавиться от утреннего стояка? - предполагает Габи.
        - Как соблазнить любую женщину за четырнадцать секунд? - интересуется Кристания.
        - Нет, девочки, ни первое, ни второе не является для меня проблемой. Я искал для нас способ сбежать от Шаула. Сбежать из мира, понимаете? Я искал возможность Воплотиться. На Востоке озабоченные достижением Нирваны люди, породили озабоченных достижением Воплощения колдунов.
        Габи видит, как небо за окном начинает розоветь, медленно, будто пирожное поливают липкой глазурью, и она вязкой массой стекает вниз.
        - Но, - продолжает Раду. - Все это долгий процесс. Нужно всем существованием своим воплощать Слово, которое ты несешь. И прожить свою человеческую жизнь, угаснуть, а потом возродиться. Все это путь аскетизма и сосредоточенности лишь на одном, кроме того никто не может понять, какие методы Воплощения надежны, а какие нет. Мы не имеем возможности так рисковать. Может все это и вовсе миф, как всеобщий исход в Дао, Нирвану или просто в теплые края, где всегда все хорошо и никогда не болит голова.
        Габи трется щекой о его плечо, а он водит пальцами по ее скуле, другой рукой гладит Кристанию по голове.
        - Кроме того, там за гранью Воплощения...
        - Что? - спрашивает Кристания, перебивая его.
        - Этого я не узнал, милая. Мало кто оттуда общается. Будды в Сансаре больше нет и все дела.
        - То есть, - говорит Габи. - Ты рассматривал вариант сбежать от Шаула в Воплощение, но отверг его как неконструктивный?
        - Рассматривал, но это ненадежный способ. Слишком рискованно ничего не достичь или достичь чего-то не того, да и в лучшем случае результат крайне неопределенный.
        Говорит Раду неожиданно очень спокойно, будто все происходящее касается совершенно не их. Будто все это отвлеченная философская теория, которая ничего общего не имеет с реальностью их страшного сегодня.
        Страшное сегодня оказывается очень даже симпатичным - пасмурный осенний день, окрашивающий в серый проезжаемые ими городки, уютный стук дождя, лужицы, вздымающиеся под колесами машин.
        Габи смотрит на вывески магазинов и магазинчиков, бензоколонки, многоэтажные дома и покосившиеся деревенские домики и думает, как же может быть так, что всего этого больше не будет.
        Она отводит взгляд от окна, видит, что Кристания спит. Сопит, как младенец. Иногда Габи ей завидует. У Кристании внутри нет совершенно ничего, кроме ее великой цели - дарить жизнь мертвым. Ничто не волнует ее по-настоящему, не ранит, не трогает. Она любит Габи и любит Раду, но где-то там у себя внутри она все равно не для них и ни для кого другого. Не будь Кристания настолько безразличной к земной любви, впрочем, вряд ли они с Габи поладили бы так сильно. Кристания никогда не была влюблена в Раду, для нее он в первую очередь Учитель, и эта связь ближе, чем любая возможная для Кристании. Но и она находится куда дальше от ее сердца, чем мечта, которую она лелеет. И сейчас внутри у Кристании наверняка меньше сомнений. Больше мертвых - больше возможностей для исполнения ее мечты.
        Габи целует Раду в уголок губ, он приоткрывает один глаз.
        - Надеюсь, ты не хочешь спросить, сплю ли я? - говорит он шепотом.
        - Не хочу. Я хочу спросить, знаешь ли ты, чем массовая культура отличается от высокой?
        - Понятия не имею, моя радость. Но и ранним утром готов послушать.
        Габи утыкается носом в его шубу, вдыхает запах магазина, еще не выветрившийся до конца и так причудливо мешающийся с запахом Раду.
        - Массовая культура зарождалась в городах индустриальной эпохи, чтобы примирить людей с жизнью. Она учит людей надеяться. Правило обязательного хеппи-энда. Есть вот такая штука любовь, и ты ее обязательно найдешь. И все кончится хорошо, даже если кажется, что очень плохо. Все ошибки исправит за тебя судьба или, может быть, время, а ты однажды окажешься в чудесном месте, где в завершении всего получишь самую большую награду и съешь сладчайший кусок пирога.
        Раду зажмуривается, и когда Габи уже думает, что он заснул, спрашивает:
        - А что насчет высокой культуры?
        - Высокая культура несет своему адресату совершенно другие смыслы. Здесь ты всегда один и сейчас наделаешь кучу ошибок, они могут быть и скорее всего будут непоправимы. И в конце все равно ничего от тебя не останется, тело и разум твои умрут. Ничего не останется, кроме того, что ты сотворил.
        - Тогда первым произведением этой твоей высокой культуры можно считать Эпос о Гильгамеше. Он же примерно это и понимает, когда возвращается в град огражденный Урук.
        Габи обнимает Раду покрепче, а потом спрашивает:
        - Как ты думаешь, где правда? - но прежде, чем Раду успевает ответить, Габи прижимает палец к его губам. - Риторический вопрос. На самом деле не там и не там. Культура не может репрезентировать смыслы, полностью совпадающие с реальной жизнью.
        - Иными словами, ты считаешь, что не стоит ни надеяться, ни отчаиваться.
        - Похоже на то, - говорит Габи. Раду зевает, во рту у него на секунду мелькают острые и длинные звериные клыки. У него пасть хищника, рассеянно думает Габи, и отчасти ему понравится все, что они будут делать. А может быть и для Габи в разрушении мира найдется что-то привлекательное. В конце концов, это тоже шоу, которое они начнут. Самое великое из всех. Что-то на границе ее сознания считает мысль о безудержном разрушении привлекательной, почти нестерпимо манящей.
        Габи больно щипает себя за запястье, наваждение не пропадает, но прячется куда-то в глубину ее мыслей. День будто бы замирает на самом пике бледного утра и дальше не двигается. Солнца на небе не видно, а дождь льет с ровной настойчивостью.
        Раду, кажется, спит, как и Кристания. Габи приподнимается и целует его в висок, чувствуя на губах биение, венки под его кожей. Если бы у них могли быть дети, можно было бы не так бояться смерти. И было бы ради кого умирать.
        А Альбрехт? Нет, он ее лучший друг и будь она сама по себе, может быть, он стал бы достойным поводом, чтобы умереть. Но есть Раду, есть Кристания. Есть, в конце концов, огромный шанс, что мир все равно неминуемо рухнет даже без их помощи.
        Кристания смешно морщит нос во сне, что придает ее острым чертам еще больше макабрической умилительности. Дурочка, думает что-то безответственное внутри Габи, о чем ты волнуешься? Раду сделает всем сам, может быть, ему поможет Кристания. Но ты ничего не сможешь им предложить, а думаешь так, будто самолично заразишь полмира чумой.
        Габи так и не может задремать. В конце концов, когда они пересекают границу Венгрии и останавливаются на заправке, Габи выходит из автобуса, садится на остановке, закуривает и набирает номер Альбрехта.
        - Привет, дорогая, - говорит он. - Как все прошло?
        - Нормально, - говорит Габи. - Я возвращаюсь в Венгрию.
        - Надолго? - голос у Альбрехта совершенно обычный, как и всегда кажется, будто настроение у него чуть приподнято.
        - Не знаю пока. Просто решила тебе позвонить.
        Габи почти ляпает что-то вроде: уезжай, Альбрехт, далеко отсюда уезжай, как можно дальше уезжай.
        И не может, будто язык приклеился к небу.
        - Я уже не злюсь, дорогая. Я немного злился, но решил перестать.
        - Что? Да на что ты мог злиться?
        Альбрехт фыркает, тянет:
        - Вот, теперь я снова начинаю.
        Габи видит, как водитель садится в автобус, она тушит сигарету и говорит быстро:
        - Ну, я тебе потом перезвоню, когда снова перестанешь.
        Снова заняв свое место, Габи опять не может заснуть, даже пригревшись рядом с Раду. Они приезжают в Будапешт к полудню, который ничем не отличается от семи утра - такое же лишенное света небо и моросящий дождь. От недосыпа Габи знобит, и Раду надевает на нее свою шубу, такую длинную, что она волочется за Габи по асфальту.
        Дома без воинственного и, наверняка, неомарксистского пения Бодрийяра как-то пусто. Габи говорит:
        - Я в ванную!
        - Потрясающая скорость реакции, - говорит Кристания. - На этот раз ты победила.
        Габи распускает косы, снимает одежду, бросает ее прямо на пол и встает под душ. Горячие струи бьют ей в спину, лаская и в то же время почти делая больно. Габи садится и принимается смотреть за течением воды к стоку.
        Так проходит время, думает она. А однажды кто-нибудь берет и выключает воду.
        До нее доносятся обрывки фраз Раду и Кристании. Она слышит Раду:
        - Возьмем части их тел...
        Еще слышит восторженный голос Кристании:
        - Коктейль из зараженной крови?
        И снова, после множества слов, заглушенных током воды, Раду говорит:
        - Что-то вроде голема.
        Наконец, разговор прерывается счастливым визгом Кристании. Она пищит, как девочка, которой подарили лучшую на свете игрушку, ту самую, о которой она мечтала всю жизнь.
        Габи выключает воду, вылезает, пока не успела замерзнуть и заворачивается в полотенце. Когда она выходит, ее тут же окликает Кристания:
        - Габи, у нас лучший на свете план!
        - Правда, Кристания? - спрашивает Габи, силясь улыбнуться.
        - Вскоре навестим работу нашей Кристании. Поможешь нам? - говорит Раду, он так же полон энтузиазма, как и Кристания.
        - Да, - говорит Габи. - Разумеется. О чем вообще речь?
        Габи идет в свою комнату, залезает под одеяло, чувствуя, как приятно тепло разливается внутри. Раду приходит минут через десять, садится на край кровати. Габи обхватывает его руку, прижимает к своей щеке, как дети прижимают игрушки. И, наконец, будто что-то у нее внутри развязывается, расходится. Габи засыпает, и последнее, что она слышит перед тем, как провалиться в черный, непроницаемый сон - голос Раду.
        Он говорит:
        - Прости меня, моя радость.
        Но Габи не слушает его, думая под аккомпанемент дождя о том, кого же она возьмет с собой на ковчег.
        ГЛАВА 10
        Гуннар, кажется, и вовсе разговаривать разучился. Франц может хоть как-то выдержать это, пока они добираются обратно, но как только они оказываются в ночном Берлине, Франц говорит:
        - Ну? Скажи уже хоть что-нибудь, Гуннар?
        Франц никак не может поверить в то, что Шаул сказал правду. Звучит как бред, приходящий в температурных снах. Франц хочет, чтобы Гуннар подтвердил это, сказал, что все глупости, дурацкая шутка, а они приехали жить дальше ровно так, как раньше.
        Но Гуннар молчит. Он ничего не говорит ни вслух, ни мысленно. Будто Гуннара рядом и вовсе нет. И Францу страшно хочется заорать ему: не бросай меня здесь! Не смей бросать меня сейчас! Поговори со мной! Я ведь не виноват в том, что когда-то наделал ты! Я не хочу отвечать за это!
        Но Франц сдерживается, снова замолкает. Они берут такси, и приветливый водитель, турок, судя по акценту, говорит:
        - Ну и погодка, а?
        - Да, - говорит Франц. - Холодает.
        - Сегодня весь день еще и лило, как из ведра. Сейчас хоть небо просохло чуток.
        - Да, - повторяет Франц. - Всемирный потоп отменили.
        Таксист громко, хрипло смеется, Гуннар кривит тонкие губы, а Франц злорадно думает, что ему сейчас нужно хоть с кем-нибудь поговорить. И он охотно поговорит с таксистом, лишь бы не поддаваться безумию. Как бы это ни раздражало Гуннара.
        Францу кажется, будто на подкорке его мозга выжжены все слова Шаула. Франц уже сотню раз проиграл в голове его монолог, и все-таки так и не смог понять - зачем? Зачем разрушать мир по совершенно безумным, бредовым причинам? В чем может быть смысл? Франц привык считать, что любое действие имеет строго определенную матрицу пользы, которая стоит за всей шелухой, которую мы называем обоснованием. Все разлагается до составляющих, как сложные химические вещества. И составляющие всегда оказываются очень простыми.
        Мы работаем не для того чтобы работать, а чтобы получить деньги или реализацию собственных амбиций. Мы заводим детей не для того, чтобы завести детей, а чтобы преодолеть страх или получить самого надежного союзника. Все имеет смысл, все, что делается - делается по естественным причинам, от которых невозможно отмахнуться.
        Все, что не необходимо - бессмысленно. Но зачем может быть необходимо разрушить мир?
        Таксист трещит о погоде, незаметно переходя к собственным детям, а Франц думает - даже у него сейчас есть веская причина, чтобы говорить. Ему некуда выплеснуть все, что накопилось внутри, никто не слушает его. Он мог бы написать книгу, но слишком плохо владеет немецким и слишком много времени проводит на работе.
        Но зачем уничтожать мир? Зачем кому-то может понадобиться война? В прошлом веке ядерная война не началась лишь потому, что не была нужна ни единому существу в мире.
        Почему, Гуннар? Почему мы с тобой должны служить какому-то безумному духу?
        Но Гуннар молчит и смотрит в окно, провожая взглядом ночной Берлин. Минут через пять таксист замолкает на полуслове, с секунду осоловело глядит перед собой, а потом сосредотачивается на вождении.
        Да что ж ты за человек такой, Гуннар? И что теперь я буду за человек?
        Впрочем, конечно, все это не может быть правдой. Какие глупости, какое разрушение мира. Франц вспоминает о Габриэлле, Кристании и Артеме, приятных и милых, думает, как они сейчас там. Что будут делать они? О чем они думают? Кажется, за пару часов, которые они вместе провели, Франц очень сильно привязался к ним. В конце концов, у него уже давным-давно не было ни друзей, ни даже близких приятелей. А здесь в считанные часы у него появились родственники. Малознакомые, но иррационально очень близкие.
        Как бы он хотел подольше поговорить с ними после всего. Но Гуннар ни слова не сказав остальным, мысленно велел Францу поторапливаться. Франц едва успел обменяться телефонами с остальными.
        Гуннар, Раду, Айслинн и Ливия вообще вели себя так, будто не знают друг друга. С тех пор, как Шаул закончил, они ни словом не обменялись. Наверное, так соучастники страшного преступления, начав новую жизнь, в которой неожиданно встретились друг с другом, делают вид, что они незнакомы. Франц же ни о каком преступлении даже не знал, но, хотя сын за отца не в ответе, точно так же за него расплачивается.
        Как и Габриэлла, как и Кристания, как и Артем. И еще тот неразговорчивый мужчина, чьего имени Франц даже не запомнил. Но и с ним тоже Франц ощущает смутную, хоть и неприятную, близость.
        Габриэлла показалась Францу очень милой. Она смешливая девочка, любящая если не приврать, то приукрасить все, что говорит, умная и хваткая, но витающая в облаках. С Кристанией сложнее, Франц и сейчас не может определить, какое ощущение она вызвала у него. С одной стороны в ней есть что-то жутковатое, противоестественное, и взгляд у нее самую малость стеклянный, странно сочетающийся с нежностью. Как у обдолбанной хиппи, так бы Артем сказал. С другой стороны, она невыразимо красива и знает химию. Будь они в чуть менее отчаянном положении, Франц, может быть, пригласил бы ее погулять. Хотя, скорее всего - нет. Не решился бы, хоть Кристания и была первой девушкой, которая понравилась ему за добрую сотню лет.
        С Артемом общий язык, оказалось, найти легче легкого. Компанейский и добродушный, он сразу Францу понравился. Обмен многозначительно-непонимающими взглядами только усилил приязнь между ними. Франц и сейчас чувствует с Артемом тот странный вид связи, возникающий между растерянными людьми. Именно так когда-то Франц подружился с Эрихом, его бывшим соседом по комнате. Они ничего не понимали в устройстве университета, и все время терялись вместе.
        Надо же, Эрих давным-давно состарился и умер, разочаровав родню завещанием, по которому все его деньги отходили психиатрической больнице. А Франц живет и сейчас, когда стареют уже внуки Эриха.
        Медленно-медленно Франц приходит к одной очень простой мысли. Может быть, пожил и хватит уже? Может Францу надо смириться с тем, что и он умрет. Сбежав от смерти один раз и надолго, он трусит теперь. Сто двадцать девять лет, думает Франц. Он прожил уже сто двадцать девять лет. Это много, но даже не мировой рекорд среди обычных людей.
        Вот бы еще лет хотя бы сто, а может быть двести. Франц вздыхает, смотрит на таксиста и почему-то тут же отводит взгляд, ему становится стыдно.
        Они доезжают до Управления. Время уже позднее, в здании остаются только дежурные. Вводя бесконечные коды, Гуннар выглядит совершенно спокойным. Франц думает, что это не лучшее место для того, чтобы говорить. Но, может быть, Гуннар говорить и не собирается.
        Белые, больничные коридоры, которые они минуют, Франц по-своему любит. Отчасти Управление куда больший дом для него, чем стерильная съемная квартира, где он только спит.
        Ведь и Управления больше не будет. Нет, глупости, просто нельзя позволять себе поверить. Франц почти ненавидит Гуннара за то, что, пока он тонет в потоке собственного сознания, Гуннар не хочет ни слова ему сказать. Они поднимаются в лифте, в зеркале Франц видит их обоих. Они совершенно не похожи, но одинаково держатся - вымученно-прямо, сохраняя предельно безразличные выражения лиц.
        В конце концов, сложно ничего не перенять друг у друга за столько лет. И Гуннар совершенно зря думает, что только Франц становится похожим на него, но никогда - наоборот. Ведь когда касаешься кого-то, нельзя сделать так, чтобы он не касался тебя.
        В кабинете Гуннар останавливается перед своим безликим столом, некоторое время рассматривает город через окно, а потом вдруг разворачивается и сметает со стола все и разом. На пол летят письменные принадлежности, бумаги, телефон и настольная лампа. Гуннар сбрасывает со шкафа книги, они с грохотом падают вниз. Он швыряет на пол бутылки из бара: дорогущий алкоголь, каждая бутылка которого стоит столько же, сколько маленькая квартирка Франца. Сам Гуннар не издает ни звука, Франц слышит только звон разбивающегося стекла, когда очередной "Далмор" заканчивает свой короткий полет. Весь тщательно выстроенный порядок, который Гуннар наводил здесь годами, избавляясь от любых флуктуаций, вдруг превращается в хаос. Буквально за пару минут ничего здесь не остается от того, что Гуннар считает приятным и правильным.
        Франц переступает с ноги на ногу, стоя в луже затейливого коктейля из виски, бурбона, вина и бренди. Ботинки он мочит так же, как дождевая вода и стоять в нем тоже очень противно.
        По всему кабинету разносится дурманящий запах, от которого у Франца кружится голова. Гуннар не останавливается, пока все, что может оказаться на полу, не оказывается на полу. Заключительным аккордом Гуннар швыряет последнюю бутылку в окно, но окна в кабинете пуленепробиваемые, так что результат выглядит не таким внушительным, как попытка.
        Гуннар замирает, затем стягивает перчатки, кладет их на пустой стол. Гуннар снова разворачивается к окну и оценивает взглядом подтеки виски на нем. Франц боится двинуться, ему не хочется напороться на стекло. Осколки хрустят под подошвами дорогих ботинок Гуннара, когда он возвращается за стол.
        Гуннар садится, сцепляет руки в замок и смотрит на Франца. Франц вдруг чувствует себя ровно так же, как и обычно. Не выражающий ничего, кроме строгости Гуннар, неподвижный как статуя, будет отчитывать его за что-то, вот и все.
        Если бы не осколки стекла, если бы не книги и записи, вымоченные в алкоголе, которые Гуннар прежде так берег, все могло бы казаться совершенно стандартным. Правильным, привычным.
        Гуннар говорит:
        - Ты поможешь мне, Франц.
        И такого голоса Франц прежде у него никогда не слышал. Словно бы чуть звенящий, резкий, ударный. Скандинавский акцент Гуннара впервые становится совершенно очевидным. Он старается говорить так же спокойно, но ощущение такое, будто бы он пытается не зарычать. А Франц даже не понимает, злость это или отчаяние.
        - Ты поможешь мне, Франц, - повторяет Гуннар. - Того, что умею я хватит, но то, что умеешь ты сделает все непоправимым.
        И в голове, совершенно одновременно, Франц слышит голос Гуннара, точно такой же, едва не рычащий.
        - Я смогу начать эту войну, Франц, но ты добавишь ей жара крови и ярости, сделаешь так, чтобы солдаты с красной пеленой перед глазами убивали друг друга. Я могу лишь приказать им убивать, но ты сделаешь так, чтобы им этого хотелось. Чтобы им больше ничего не хотелось. Пусть льют кровь, как воду. Я не хочу, чтобы они дрались, как зомби. Я хочу, чтобы они со всей страстью взялись за эту войну.
        - Гуннар, но... - говорит Франц.
        - Или умрешь, - говорит Гуннар. И Франц думает, что он угрожает ему, но потом Гуннар говорит неожиданно совершенно иным тоном.
        - Ты нужен мне, Франц. Или мы оба будем мертвы. Другого пути у нас нет.
        - Но он должен быть, - говорит Франц. - Всегда должны быть какие-нибудь иные варианты. Все эти люди, Гуннар, они ведь...
        Гуннар смотрит на него очень спокойно, потом вдруг улыбается уголком губ, как будто Франц - неразумный ребенок, которому нужно объяснять очевидные вещи.
        - Ты не совсем понимаешь, - говорит он. - Никто из этих людей не выбрал бы твою жизнь. А знай они, кто ты такой, ты стал бы для них врагом или игрушкой. Так устроены люди. Другой для них всегда либо опасность, либо развлечение, скандал. И если ты считаешь, что я буду жертвовать жизнью ради всех этих людей, ты ошибаешься.
        Франц замечает, что Гуннар говорит вслух. Он, кажется, даже не опасается ничего в этот момент.
        - Но мы ведь тоже люди.
        - Нет, Франц, мы не люди. Ты никогда не задумывался, как появился Первый колдун? У него ведь Учителя не было. Слушай, Франц. Первый из нас был, когда люди только научились добывать огонь. Дикие звери бродили у их пещер, были голод и болезни. Им нужна была жертва, чтобы умилостивить духов. Они выбрали его, вырезали его сердце и молились, чтобы боги или духи взяли его. Но вместо этого они вложили в него силу. Первый из нас был их инструментом, убитый ими против его воли. У него не было имени, не было дома, не было племени - люди лишили его всего. Разумеется, после жертвы, которую он принес, сила его стала огромна, как и власть. Он стал первым шаманом, первым жрецом. Он был велик, но никогда не забывай, что в самом начале люди отвергли его, отобрав у него то, в чем содержится суть человеческая - его сердце, его жизнь. Мы не люди, мы отвергнуты людьми. Но мы сильнее и приспособленнее. Большинство из нас выживут даже в этом аду, а после всего нам не нужно будет больше скрываться.
        Гуннар замолкает, Франц не говорит ни слова. Наверное, думает Франц, Гуннар пытается убедить себя, что это правильно. Нельзя ведь быть таким чудовищем, всегда нужно какое-нибудь оправдание. Все ищут что-то правильное в своих действиях, быть злым просто так - страшно. Наконец, Гуннар добавляет так же спокойно, как и всегда:
        - Я не собираюсь умирать и тебе умереть не позволю.
        ГЛАВА 11
        Калеб пьет дрянной кофе в аэропорту уже четвертый час, но даже это не портит ему настроение. Калеб не чувствовал себя таким вдохновленным, кажется, с того времени, как настоящее сердце билось у него в груди, и он проповедовал людям, говорил с их живыми сердцами, обращенными к Богу, говорил с ними языком Бога и для Бога.
        Много времени прошло с тех пор, но лишь теперь все обрело в одночасье смысл и цель. Он, Калеб, ангельский посланник. Господь толкнул его на дорогу греха, потому что только грешник может свершить то, что ожидается от Калеба.
        Все, что было с ним - было частью его судьбы, определенной заранее. Неверие, отчаяние, падение в бездну порока. Все было ради того, чтобы сегодня, наслаждаясь порошковой дрянью из автомата с так называемым кофе, он почувствовал себя избранным.
        Господень посланник, похожий на ангела Шаул, велел ему очистить эту землю, как завещал однажды Господь. Вообще-то, если быть точным, Шаул поручил это Айслинн, предлагая воспользоваться его помощью.
        Но Шаул ведь прекрасно знает, что именно Калеб готов сделать все, что в его силах. И именно Калеб обладает возможностью стать чистой Смертью. Думал ли он, что ему суждено стать одним из Всадников Откровения?
        - И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя «смерть»; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли - умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными, - говорит Калеб. Айслинн поднимает на него взгляд, смотрит так, будто бы он вдруг начал рассказывать ей о политической ситуации в Восточном Тиморе или еще о чем-нибудь столь же актуальном.
        Айслинн водит пальцем по краю своего стаканчика с кофе, все еще полного уже остывшего напитка. Вид у нее далекий и растерянный, оттого она кажется младше и уязвимее, почти совсем девочкой.
        Ее зеленые, светлые глаза кажутся темными, как никогда. Может, дело в освещении, а может в том, что отчаяние поддернуло их странной дымкой.
        Они уехали из Аменти последними, Айслинн стояла рядом с хрустальным гробом, будто из сказки вынутым, в котором лежал этот старик, бывший когда-то ее Учителем.
        Айслинн не плакала, просто смотрела в его лицо, касаясь его, наверняка, холодной руки. Губы у нее были искривлены в болезненной улыбке. Никого уже не было рядом, один Калеб стоял чуть в отдалении, слушая, что она говорит.
        Айслинн шептала:
        - Я не знаю, что мне делать, папа. Как мне быть? Я не боюсь смерти, ты же знаешь. Но теперь, когда у меня появился шанс хотя бы еще раз услышать твой голос, я...
        Тогда она замолчала на полуслове, замерла, плечи ее были болезненно сведены, будто охвачены спазмом. Айслинн развернулась к Калебу и сказала:
        - Мы уходим.
        И Калеб вспомнил, как сам читал проповеди о том, что значит страшный алтарь любви, к которому мы приносим наши души, нарушая заветы Господа ради языческого поклонения наших сердец.
        Калеб всегда яростно осуждал слепую любовь, плодящую слабость и греховность. Разве не зло она хотя бы потому, что заставляет пылать, будто в адском пламени, души тех, кого коснулась.
        Калеб говорил об этом с кафедры, но никогда не знал истинный смысл собственных слов. Он не любил так и не сталкивался с теми, кто так любил. Ему была знакома похоть, даже страсть. Но не это, разрушающее больше других, чувство.
        Айслинн прошла вперед, в темноту, а Калеб еще некоторое время смотрел на гроб, а потом услышал голос, только ангельский голос Шаула. Будто бы золотое сияние разлилось у него внутри.
        - Раз уж ты, Калеб, ничего никогда не делал из любви, тебе бояться нечего. Твой алтарь - алтарь долга.
        Шаул сказал, что его алтарь - алтарь долга. Нет, думает Калеб. Его алтарь - алтарь Господа. Господь и ангел его, Шаул, ждут от Калеба самопожертвования.
        В смысле гораздо более страшном, чем просто отдать жизнь ради веры. Калеб должен отдать всю душу свою, стать убийцей тысяч, миллионов. Жертвующий собой жертвует лишь телом, а не душой. Калеб же пожертвует самым важным. Тем, что больше всего хотел спасти раньше.
        Но награда его уже велика - ему вернулась вера. Он ожидал увидеть дьявола, но увидел лишь ангела. Пусть Шаул глумился и смеялся, истинный его вид не оставлял сомнений. Свет и золото божественного престола исходили от него.
        Айслинн говорит:
        - Ты, правда, считаешь, что Шаул ангел? Что он вообще имеет какое-либо отношению к Господу, глупец?
        Голос у нее неожиданно спокойный, почти монотонный.
        - Он дух, - говорит Айслинн. - Безумный дух, вот и все.
        - Тогда почему вы однажды ему доверились? - спрашивает Калеб.
        Айслинн отставляет стакан с кофе, пожимает плечами:
        - Потому что мы хотели вернуть того, кого любим и были готовы на все. Нам было все равно, кому довериться. У нас была только надежда, крохотная, полуживая, а больше - ничего не было.
        - И что сказал тот, кого вы любите потом?
        - Что мы допустили ошибку, которая будет стоить нам целого мира, - говорит Айслинн тихо. - Его Слово было Провидение. Он не был сильным колдуном, но он был очень проницательным. Ему случались видения. Однажды он нашел нас всех с помощью своего Слова.
        Айслинн вдруг улыбается очень нежно, как самая любящая дочь. Глаза ее лихорадочно блестят, и выражение ее лица кажется Калебу более личным, чем ее слова. Он переводит взгляд на свой кофе, черный и резко пахнущий. Калеб вертит в руках стаканчик, и кофе плещется внутри. Буря в стакане. Посеявший ветер, пожинает, сами знаете, что.
        Айслинн продолжает:
        - Ему было видение, что вскоре он умрет, оттого он хотел дать нам силы как можно быстрее. Он долго болел, он умирал, и мы были готовы на все, почти сошли с ума от горя. Мы заключили сделку с Шаулом, и он подарил Тьери жизнь. Но Тьери не был рад этому. Не потому, что не хотел жить, милый мой Калеб. Теперь я это понимаю. Он не был рад, потому что уже знал, чем все закончится. Наверное, он должен был убить нас. Так было бы правильнее. Мы бы позволили, я клянусь. Но Тьери тоже слишком любил своих учеников, мы ведь были для него и детьми тоже. И он ушел.
        - Я понял, - говорит Калеб. - Это история о том, как все любили всех слишком сильно. Я ничего хорошего при таком раскладе и не ожидал. Слишком сильная любовь, в сути своей, есть грех перед Богом.
        А потом вдруг в Калебе на секунду, только на секунду, просыпается милосердный священник, каким он пытался быть когда-то. Просыпается тот, кто должен врачевать раны на человеческих душах, а не отравлять их.
        Калеб говорит:
        - Тогда, Айслинн, может сейчас он больше всего хотел бы, чтобы вы отпустили его. Может быть, именно сейчас вам предоставляется шанс искупить свою ошибку, совершить что-то важное, пожертвовав всем и не надеясь ни на что. Строго говоря, что бы вы ни сделали, это даже не будет геройством. Вы не можете спасти мир, но можете отказаться его уничтожать.
        Калеб захлопывает рот, так что зубы клацают. Нет, он не должен этого говорить. Они избраны за свою грязь, не нужно пытаться очиститься, но нужно очистить этот мир. Шаул, не способный грешить в силу своей ангельской природы, потому их и выбрал, что грешить способны они.
        Айслинн смотрит на него некоторое время, раздумывая над тем, что он сказал, а потом вдруг улыбается.
        - Ты ведь ни единого разу не любил, Калеб, - говорит она. - Ты и не представляешь.
        - Не представляю чего?
        - Не важно, - говорит Айслинн, и Калеб вздыхает с облегчением. Отговори он ее, случайно ляпнув что-то возвышенное, и все стало бы куда сложнее. Но часть Калеба вместе с тем отчего-то грустит. Может быть, чего-то не может понять он, а чего-то не может понять она. И оба они, без сомнения, никак и никогда не поймут друг друга.
        Объявляют посадку на их рейс, и Айслинн встает. Калеб берет ее под локоть, привычным движением, больше не пробуждающим в нем злости.
        - У нас уже есть план? - спрашивает Калеб.
        - Он еще не успел самозародиться у меня в голове. Как ты понимаешь, сегодня довольно сложный день.
        - Потому что если плана нет, - продолжает Калеб. - Я могу помочь. Мне нужно найти ритуал способный хотя бы на час расширить мои способности. И что-то, что взломает телеэфир.
        Айслинн некоторое время молчит, пока они идут вперед, а потом говорит:
        - Да. Мы посмотрим, что можно сделать. Я догадываюсь, что ты имеешь в виду.
        В голосе Айслинн проскальзывает что-то вроде отвращения, мелькает на секунду и исчезает бесследно. Нет, думает Калеб, ты не то, что не догадываешься, ты и представить себе не можешь.
        - А ты никак не можешь запомнить, что я читаю твои самые сокровенные мысли, милый мой Калеб, - говорит Айслинн в его голове. - И это вовсе не самое легкое чтение.
        Но Калеб уже не слушает ее. Он протягивает их билеты, думая вовсе не о ней. Он думает о Шауле, о том, как Шаулу понравилось бы все, что придумал Калеб.
        Как легко и быстро он воплотит свою идею в жизнь. И как, возможно, одних его усилий хватит, если остальные откажутся от попыток выполнить свои задания.
        Шаул, ангельский посланник, иди и смотри, как я сделаю то, что должен.
        И будь, что будет.
        Когда самолет взлетает, Калеб чувствует, как внутри, на месте, где должно быть его сердце, восторженно пропускает удар магия, живущая в нем. Пропускает удар, а потом пылает в груди невероятным, небывалым огнем.
        Калеб получил откровение, и Слово его отзывается внутри. Констанца, чудный, покинутый город у моря, остается внизу, и самолет поднимается к белому небу, преддверию рая.
        ГЛАВА 12
        - О, - говорит Артем. - Господи.
        Артем верит в Бога и не верит в то, что Бог может такого хотеть. И не верит в то, что Бог может такое допустить. Нет, ну, разумеется, нет. Все это глупости для апокалиптических проповедников и сценаристов канала РенТВ.
        Ливия говорит:
        - Не переживай, Артем. Шаул не имеет никакого отношения к Богу, если вдруг это волнует тебя больше всего.
        - Нет, - говорит Артем неожиданно спокойно. - Не это волнует меня больше всего. У меня есть мама и бабушка, я не хочу, чтобы они... чтобы с ними что-то случилось. Лучше я сам тогда умру.
        Ливия смотрит на него очень серьезно и впервые Артем видит в ее глазах настоящую, открытую и совершенно не насмешливую гордость. Ливия вдруг улыбается ему, грустно и нежно. Она говорит:
        - Разумеется. Мы не будем делать ничего такого, Артем. И мы найдем способ остановить Шаула.
        Они идут по каменистой, заброшенной давным-давно дороге вдоль моря, и солнце бьет Артему прямо в глаза. Они уходили из Аменти так же, как пришли туда - с помощью ритуала. Но перенеслись не в Москву, а в Грецию. Ливия сказала, что ей нужно поговорить с кем-то. Очень удобно, подумал Артем, если у тебя нет Шенгенской визы. Это Ливия хорошо сделала, что выучила этот ритуал прежде, чем переехала в Россию.
        И если что в Москве, что в Румынии, глубокая осень уже оставила свой отпечаток на небе и на земле, то Греция наслаждается вечным летом. Синее море с белой, пенной опушкой облизывает камни, и Артем думает, как удивительно красиво все вокруг. Пахнет, как в Крыму - кипарисами и йодом. Только море совершенно и беспримерно синее, Артем думал, что такое бывает только на обоях для рабочего стола, чтобы офисные работники не слишком тосковали.
        Ветер играется с волнами, и Артему в голову приходит странная мысль, будто бы весь мир, это одно большое полотно, где даже непохожие вещи составляют часть единой композиции.
        А этот Шаул предлагает взять нож и взрезать это полотно.
        Артем представляет, как он берет нож, и море обнажается под лезвием, открывая кости погибших кораблей, скрытые в нем. Расходится и небо, становясь закатно-красным. Весь мир становится жалким и печальным местом, как свалка.
        Они поднимаются все выше. Нигде, даже вдалеке, Артем не видит никакого города или поселка. Только каменистая почва, растущие на неприветливой земле деревья и травы и дикое, синее море.
        - Где мы все-таки? - спрашивает Артем.
        - Теоретически мы можем добраться до Агиос Николаоса, если тебе это что-либо говорит. Но и он находится достаточно далеко отсюда.
        Подниматься не то чтобы тяжело, но утомительно. В конце концов, Артем и Ливия садятся на краю, у обрыва, где внизу их поджидают острые камни, на которые накатывает море.
        Артем смотрит вниз некоторое время, а потом обнимает Ливию. Она скашивает на него взгляд, грустный, как и всегда.
        - Что это с тобой?
        - Хорошо, что ты даже не подумала о том, чтобы уничтожать мир. Я так и знал, что ты - самая лучшая.
        Ливия молчит, а Артем думает - если бы прошло сто, а то и двести лет, и все родные его давным-давно были бы мертвы, изменился бы его ответ или нет. Все так же готов был бы он бороться и даже умереть за мир?
        - Я не самая лучшая, - говорит, наконец, Ливия. Она нащупывает камушки, швыряет в море, и они с плеском исчезают в пенистой синеве. - Шаул не лгал, когда сказал, что мы все великие грешники.
        - Но ты же нет. Ты-то ничего плохого не делаешь, - говорит Артем уверенно.
        - Сейчас - не делаю. Но так было не всегда. Знаешь, чем я занималась с момента, как стала ведьмой и до того, как мы заключили сделку с Шаулом? Около пяти лет, пока болел мой Учитель, я искала способ переселять и расчленять души. Я думала, что это могло бы помочь Тьери. Просто переселить его в другое тело или пересадить ему кусок чужой магии с душой, которую я сумею очистить от личности носителя. Я думала, я занимаюсь правильными, хорошими вещами. Пока Раду мучал и перекраивал, даже разнимал на части человеческие и звериные тела, я делала то же самое с душами. Я была намного хуже.
        - Ты ведь делала это, чтобы спасти своего Учителя, - говорит Артем неуверенно.
        - Не только. Именно благодаря мне Шаул может вселяться в тела праведников. Я сделала так, чтобы он мог. Раньше он был способен являться лишь в виде духа.
        Артем чувствует, как у него перехватывает дыхание.
        - Что? - спрашивает он. - Это в смысле? Ты ему помогала?
        Ливия отправляет в недолгий полет еще один камушек и медленно, будто бы, не будучи совсем уверенной в том, что это произошло с ней, говорит:
        - Я его любила. Больше всех на свете. И он любил меня.
        Любил, думает Артем, или, скорее, пытался обмануть.
        - Я знаю, о чем ты думаешь, - фыркает Ливия. - И не стану тебе возражать. Он был со мной с самого моего детства. Он приходил ко мне во снах и утешал, когда отец запер меня. Он был моим единственным другом. Потом, когда у меня появилась семья, Тьери и мои братья и сестра, он продолжал являться ко мне. Я доверяла ему, как никому и никогда больше. Я искала для него способ оказаться в человеческом теле, чтобы мы могли быть вместе. Мы любили друг друга. Даже мое Слово было предопределено любовью к нему. И из-за этой любви я подвергла опасности свою семью. Он предложил мне помощь, когда Тьери оказался на грани смерти, и не было больше никакой надежды ни для кого из нас. Я рассказала им о том, на что способен Шаул. Я вызвала его для нас, и мы заключили сделку. Когда Учитель ушел, я поняла, что на самом деле наделала. Кем я стала. Кем я сделала своих родных. Я первой ушла из Аменти, не думая, что достойна еще хоть раз увидеть свою семью.
        - А Шаул? - спрашивает Артем.
        - Он по-прежнему был со мной, он и сейчас со мной. Всякий раз, когда я засыпаю. Он просто не понимает, я думаю, он никогда не был человеком. Он думает, что любит меня, а на самом деле мучает.
        - А ты?
        - Я думаю, что не люблю его.
        И Артем буквально чувствует, что Ливия не говорит продолжения этой фразы. Я думаю, что не люблю его, а на самом деле - люблю.
        - Впрочем, если мы сможем уничтожить его, - говорит она голосом неожиданно жестким. - Я сделаю это, не задумываясь. А теперь пойдем. Любой дух, даже самый сильный, может быть пленен колдуном.
        - Серьезно?
        - По крайней мере, теоретически. Я совершила очень большую глупость. А дальше только и делала, что винила себя за нее. Теперь я должна ее исправить.
        Голос у Ливии становится живее и жестче, чем обычно. Как будто она враз скинула с себя свою грустную аскезу и по-настоящему разозлилась впервые за сотни лет. Но уже через пару секунд Ливия добавляет своим обычным печальным тоном:
        - Мы идем на заброшенное кладбище к одному знатоку древних текстов.
        - Большему, чем ты?
        - О, мне его никогда не превзойти, поверь. Он может быть немного... занудным и противным. Но нам с тобой нужно потерпеть ради судьбы всего этого мира.
        Они идут дальше, Ливия чуть впереди, а Артем смотрит ей в спину. Хрупкая и неземная Ливия, печальная и тихая женщина с иконописными глазами, как нельзя лучше подходит на роль невесты духа. Артему ужасно жаль ее, подставившую всех своих родных из-за любви к золотому существу из снов.
        Ее, совершавшую ужасные вещи из-за этой любви.
        Артем отлично ее понимает. Будь он таким же одиноким в детстве, и полюби его такое существо, он бы не смог не поддаться.
        - Давай-ка ты уберешь свою жалость подальше, - говорит Ливия.
        - Извини, пожалуйста.
        Жаркое солнце, одновременно приятное и утомительное после осеннего холода, медленно выходит в зенит. Артему тут же начинает его не хватать, когда они входят под сень высоких деревьев.
        - А где кладбище? - спрашивает Артем.
        - Мы идем по нему.
        Но ни могильных камней, ни крестов, ничего такого вокруг Артем не видит. Если здесь и было кладбище когда-то, давным-давно, оно ушло в землю. Ливия останавливается на месте не примечательном ничем. Она запрокидывает голову, что-то тихонько поет на греческом. Ливия объясняла как-то Артему, что своенравные духи частенько не хотят являться, если не подманишь их чем-то личным. И тогда приходится находить их вещи, воспроизводить что-то, что для них дорого или, чего доброго, искать их потомков.
        Обычно Артем духов не видит, ну, если не считать Шаула. Но в этот раз призрак, видимо, такой сильный и старый, что даже Артем замечает едва ясный его силуэт. Судя по его сгорбленной позе, это призрак далеко не молодого человека.
        Он говорит скрипучим, едва слышным голосом, будто бы кто-то убавил громкость воспроизведения звука. Говорит он на смутно знакомом Артему варианте древнегреческого, который Артем улавливает скорее через Ливию.
        - Пусть твой щенок сойдет с могилы моей жены.
        - Извините, - говорит Артем, делая шаг в сторону.
        - Осел тебя извинит, - сплевывает призрак. Артем отходит подальше, чтобы слюна желчного мертвого старикашки, пусть даже невидимая, на него не попала.
        Ливия вздыхает, она говорит крайне медленно и отчетливо на том же странном греческом, который Артем понимает, благодаря связи с ней:
        - Аникетос, здравствуй. Мне очень неудобно тебя беспокоить, но прошло уже пятьдесят лет с того момента, когда я попросила тебя кое-что для меня узнать.
        - Я был занят, - отвечает Аникетос. Вот же дурной старикашка, думает Артем.
        - Я надеюсь, ты помнишь, благодаря кому упокоилась душа твоего сына, - мягко напоминает Ливия.
        - Ты думаешь это просто? Если ты призрак, так и путешествуй теперь по всем библиотекам и смотри теперь все упоминания, которые тебе нужны? Я был писцом, а вовсе не соглядатаем.
        Ливия вздыхает, потом сцепляет пальцы, рассматривая призрака. Она явно видит его куда более подробно, чем Артем.
        - Аникетос, давай-ка ты перейдешь ближе к делу. Ты же понимаешь, что я могу привязать тебя к этому кладбищу так, что ты довольно скучно проведешь оставшуюся тебе вечность вместе со своей женой.
        Мысленно Ливия объясняет Артему, что Аникетос - особенный призрак. Он был писцом таким ответственным, что умер в глубокой старости прямо на рабочем месте и мнит себя органически связанным со всем, что в мире написано людьми, а оттого перемещается к столь дорогим его сердцу письменным источникам с легкостью и безо всяких препятствий, которые могли бы возникнуть перед живыми. Ливия застала его за просмотром ее библиотеки. Помощью и шантажом она вынудила его найти все упоминания о Шауле в древних текстах, к которым она доступа не имеет.
        Аникетос некоторое время чуть слышно шамкает своими призрачными губами, потом говорит:
        - Если честно, ничего такого уж особенного. Добрый дух, которого многие называли ангелом. Благородное и милосердное существо, множество раз помогавшее страждущим. В хрониках Средневековья чаще всего описан как ангел. Ранее - как доброе божество. Утешитель и целитель. Вот, собственно, и все. Довольно однотипно. Ничего про его призыв, пленение или уничтожение, что вы просили.
        Ливия некоторое время молчит, а потом вдруг подается вперед, к духу, так что, кажется, вдыхает дымку, от него исходящую.
        - Ты не боишься меня лишь потому, что не знаешь, что я могу сделать с тобой. Стоило дать тебе задание поискать в хрониках и обо мне. Поверь, ты нашел бы много интересного о том, как я охотилась на таких как ты, помещала в тела животных и убивала тысячами раз, пока вы не теряли остатки разума. И если тебе, Аникетос, не хватает фантазии представить, что я могу сделать с тобой одним лишь взглядом, ты не до конца понимаешь, кто я такая.
        Артему становится жалко старого, безобидного призрака писца, который трепещет, как лист на ветру. Артем дергает Ливию за руку, и она вздыхает, мотает головой.
        - Прости меня, пожалуйста, Аникетос. Я не хотела тебя напугать. И уж точно не собираюсь ничего подобного делать с тобой. От того, что ты можешь мне рассказать, многое зависит. Прошу тебя, припомни хоть что-нибудь необычное.
        Аникетос складывает руки на груди, видимо, думая принять ли извинение, но, в конце концов, говорит. Его тихий голос чуть подрагивает.
        - Есть кое-что необычное. Вы меня просто не дослушали. В ассирийских источниках упоминается некий Шаул. Самое раннее его упоминание около восьмисотого года до вашей эры.
        Артем замечает, что Аникетос говорит "вашей эры" вместо "нашей", и это его жутко смешит.
        - Он упоминается как божество? - спрашивает Ливия.
        - Нет. Он упоминается, как царь халдейского племени Бит-Якин. Колдун и предводитель развращенного кочевого племени колдунов, магов и чародеев. Из всех них, он был могущественнее, испорченнее и чудовищнее. Я даже подумал, что это не про того духа, слишком уж не похоже было описание - тот царь, любитель золота и роскошных пиров, ничем не похож был на вашего ангела. Но там тоже упоминается его удивительная красота и то, что в конце жизни он вдруг стал праведным, скромным и милосердным царем, строгим больше к себе, нежели к другим. Он был убит вскормленными им же самим во времена жестокости и развращенности подчиненными.
        - Когда он был убит? - спрашивает Ливия одними губами.
        - Около семьсот восьмидесятого года. Его последние слова, по крайней мере, так гласит легенда, были: Я во всем ошибся, я все еще не совершенен.
        ГЛАВА 13
        Инфекционная больница Будапешта здание одновременно старое, впитавшее в себя истории многих эпидемий и вместе с тем ухоженное и реформированное согласно всем современным нормам здравоохранения.
        Габи говорит:
        - Как думаешь, есть какая-нибудь статья за нарушение больничного режима?
        Раду пожимает плечами, поправляет темные очки, глядя в совершенно черное ночное небо и говорит:
        - Не знаю, моя радость. Думаю, тут действует правило "не узнаем, пока не попробуем".
        Некоторое время они стоят и смотрят вверх, потом где-то далеко раздается громкий, резкий звук, вроде разрыва петарды, и стайка голубей рассекает небо над Габи и Раду. Пора, думает Габи, это знак.
        Пройти внутрь на самом-то деле не так уж сложно. Габи и Раду показывают на входе для персонала абсолютно пустые стикеры, которые кажутся охраннику пропусками ординаторов. Габи придает им с Раду порядочный, скромный вид. Вызывающие доверие прилежные студенты, вот и все. Таких не запоминают, слишком уж соответствуют они типичному образу, складывающемуся в голове при слове "ординатор". Наш мозг привык игнорировать все, что не выходит за рамки обыденного опыта.
        - На дежурство, - говорит Габи. Охранник издает сочный зевок и кивает. Они проходят внутрь, оказываясь в стерильном до резкого, удушающего запаха коридоре. Камеры дезинфекции закрыты на засовы, может быть, чтобы не нарушалась герметичность, а может быть для пущего устрашающего эффекта. Пусто и свет в коридоре горит яркий, резкий, а оттого вызывающие беспокойство длинные тени ложатся на стены, повторяя их движения.
        - Правила содержания инфекционных корпусов гласят: больные летучими инфекциями, такими как корь и скарлатина, размещаются на верхних этажах. Однородных инфекционных больных необходимо размещать поэтажно. Больные редкими заболеваниями или формами заболеваний помещаются в отдельные боксы системы Мельцера. Больные смешанными типами заболеваний помещаются в отдельные палаты, - перечисляет Раду.
        - Что, соскучился по инфекционным корпусам?
        - Совсем немного. Мне больше нравилось, когда они охранялись меньше.
        Габи и Раду поднимаются по лестнице, игнорируя лифт. Первый этаж почти безмятежно спокоен. Медсестра на посту поднимает голову, увидев их, смотрит сонными глазами, и Габи говорит ей:
        - Тебе это снится, моя дорогая.
        Для пущего эффекта, Габи добавляет летающих по отделению радужных единорогов. Медсестра пожимает плечами, улыбается бессмысленной улыбкой и снова кладет голову себе на руки, вздыхая. Габи запоминает ее лицо, прическу и одежду, запоминает все вплоть до пятнышка от кофе на белом халате, чтобы принять ее облик для врачей, которых они встретят.
        - Извини, Раду, - говорит Габи. - Придется мне представить тебя больным, которого я провожаю в палату, если вдруг мы с тобой вызовем подозрение.
        Раду смеется, в этом мрачном, жутковатом месте он выглядит совершенно счастливым и ощущается очень правильным. Раду говорит:
        - Гепатит. Нарушение функции печени, интоксикационный синдром, в отдельных случаях может привести к печеночной коме.
        Он идет по коридору, иногда кружась вокруг своей оси, так что кажется, сейчас запутается в своей смешной шубе. Они заглядывают в палаты. Некоторые из больных просыпаются, а некоторые, привычные к ночным визитам врачей, нет. Тем, которые просыпаются, Габи говорит все то же:
        - Вам это снится.
        И всюду вокруг рисует для них сказочных, цветастых существ, Гитлера, Элвиса, карликов и другие культовые для человеческого сознания вещи, которые они сочтут проявлением сна. Раду ходит между койками, вид у него совершенно неземной. Габи и сама бы подумала, что это сон, до того Раду сейчас похож на молодого бога. Он касается желтушной кожи больных безо всякого отвращения, наоборот, почти с благоговением. Иногда Раду оттягивает указательным пальцем их веки, обнажая и рассматривая белки. Он делает все быстро, деловито. От его прикосновений кожа у людей постепенно приобретает здоровый, обычный цвет. Кто-то начинает дышать легче, спокойнее, даже не проснувшись. Кто-то облизывает пересохшие губы, шепчет что-то неразборчивое и засыпает снова.
        Раду заходит в каждую палату, и у Габи много работы.
        Они поднимаются на второй этаж, совсем не заботясь о дезинфекции. В конце концов, зачем беспокоиться, если к утру здесь не останется больных? Зачем беспокоиться, если через пару месяцев во всем городе не останется здоровых? А потом и живых.
        - Два, - напевает Раду, качаясь на последней ступеньке. Габи, кажется, что он продолжит какую-нибудь детскую считалку, но Раду только смеется, потом идет дальше, говорит совершенно серьезно. - Пневмония. Лихорадка, непродуктивный кашель, миалгия, одышка.
        Раду будто пьянеет с каждым исцеленным больным. Габи любуется на него, безумного от радости, напевающего что-то детское на своем забавном языке. Раду ходит между больными, кашляющими даже во сне, а Габи ходит между теми, кто не может заснуть.
        Она говорит какому-то молодому, тощему пареньку:
        - Подожди немножко.
        Вокруг себя она мысленно рисует золотое свечение, какое видела у Шаула.
        - Скоро перестанет болеть.
        Тощий паренек улыбается спокойно, почему-то называет ее чужим именем. Может быть, его воображение дорисовывает что-то самостоятельно. Раду исцеляет каждого безболезненно и ласково. Иногда он заставляет кого-нибудь открыть рот, стирает с языка и губ мокроту и кровь, блаженная улыбка у него на лице даже тогда не сменяется гримасой отвращения. Рядом с кем-то Раду стоит долго, кто-то же удостаивается лишь мимолетного касания. Тем, кто открывает глаза, Раду зубасто улыбается, а потом, наверное, увеличивает количество мелатонина в их крови, а может быть, что-то делает с активностью их мозга, но они засыпают, спокойно и безмятежно. Все они засыпают, не зная, что им подарили здоровье, и что их болезни станут материалом для смерти, которую Раду и Кристания будут готовить миру.
        - Здесь у нас много чего. Что, кстати, нарушение санитарных норм. Первый сектор: дифтерия, - говорит Раду, когда они входят на третий этаж. - Повышение температуры, отек мягких тканей горла, гиперемия, образование дифтерической пленки на небе и глотке. В некоторых случаях последние могут затруднять дыхание и приводить к удушью.
        На третьем этаже врачи встречаются им чаще. Габи приходится быть начеку. При любом взгляде на них, Габи рисует в воображении образ той сонной медсестрички, Раду же старается выдать за одного из врачей при полном инфекционном облачении, в маске, так что сложно сказать что-либо о его лице.
        Вскоре Габи будто бы ловит волну возбуждения Раду. Она подстраивается под то, что ожидают увидеть врачи, она заставляет их думать про Раду и Габи, как про последних увиденных ими коллег, ловит обрывки их разговоров, сообщает об улучшениях в палатах, откуда они выходят.
        Этаж за этажом они проходят незамеченными, этаж за этажом Раду исцеляет больных, становясь от этого все радостнее, все пьянее. Он кладет руку на лбы двоих малярийных больных, и под ладонью его, Габи почти видит это, спадает жар. Он облегчает лихорадку единственным касанием, и Габи чувствует, как кровь этих несчастных людей успокаивается.
        Раду дарит им жизнь, чтобы потом отобрать ее еще более жестоким образом. Но сейчас его прикосновения приносят облегчение и успокоение. Раду сейчас вовсе не похож на ангела, он почти развязно весел в своем странствии по коридорам смерти.
        Наконец, они доходят до последнего бокса. Раду вдыхает запах, шепчет:
        - Бешенство. Бессонница, светобоязнь, гидрофобия, галлюцинации и бред, постепенный паралич. Лечения нет. Летальность - сто процентов. Одного этого хватило бы, чтобы погрузить мир в вечный Мор, если бы я чуточку переделал пути передачи и степень контагиозности.
        Раду даже не утруждает себя тем, чтобы проверить, заперт ли бокс. Он просто выбивает стекло, нащупывает ручку и открывает дверь.
        - Я не думаю, что их запирают, Раду, ведь нужно обеспечить доступ врачей к...
        - Не будь такой занудой, радость моя.
        Габи не успевает увидеть врача, готовящего капельницу для больной.
        - Что здесь... - начинает было он, но Раду говорит:
        - Спокойной ночи!
        И до того, как Габи успевает что либо сделать, Раду отправляет врача в глубокий сон. Габи кидается вперед, ловит мужчину, чтобы он не ударился головой об угол стола, падая, и валится на пол вместе с ним, больно ударившись поясницей.
        - Вам повезло, - говорит Габи. - Что у вас есть я.
        Врач посапывает, смешно и как-то по-детски. Габи смеется, а потом переводит взгляд на больничную койку. Горло у нее перехватывает от страха. Женщина, сухонькая блондинка, выглядящая еще бледнее от болезни, привязана ремнями. Она дергается, из горла ее вырывается хриплый, похожий на рычание звук. Наверное, она не может кричать, а может быть, в голове у нее происходит нечто такое, что заставляет ее чувствовать себя зверем. В выражении ее лица нет ничего человеческого - на нем замерло мучительное, животное страдание. Габи до слез доводит один вид этого несчастного существа, и все же она не уверена, что могла бы подойти к женщине ближе, Раду же остается спокоен. Раду берет ее за горло, обездвиживая. Женщина конвульсивно скалится, на губах у нее выступает пена.
        Габи машинально поглаживает указательным пальцем усы спящего у нее на коленях врача и смотрит на происходящее во все глаза. Раду удерживает женщину, а потом целует ее, глубоко, так что выглядит это почти любовно и уж точно похотливо. Женщина дергается все реже, пока не затихает, наконец. Раду отстраняется, сплевывает кровь на пол вместе с собственным кончиком языка. Выражение лица женщины снова становится человеческим, теперь Габи видит, что это красивая, разве что излишне тощая немолодая женщина с острыми скулами. Грудь ее мерно вздымается под больничной рубашкой, а руки, стянутые ремнями, расслабленно опущены.
        Отчего-то Габи надеется, что Мор обойдет ее. Хуже всего обыграть смерть случайно, когда, казалось бы, нет никаких шансов, а потом вернуться к ней снова, больше не надеясь ни на какое чудо. Ведь чудо уже произошло и прошло.
        Габи поднимает с пола кончик его языка, говорит:
        - Твое хобби отделять от себя части тела иногда заставляет тебя оставлять улики на самом видном месте.
        - Положи в карман, дома пригодится, - отвечает Раду. Он размазывает носком ботинка пятно слюны смешанной с кровью, добавляет:
        - Это последняя капля моей крови, пролитая просто так. Все последующие приравниваются к биологическому оружию.
        Габи устраивает врача на полу, поднимается и протягивает руку Раду. Но, еще не коснувшись его, она чувствует жар лихорадки, боль в легких, невозможность вдохнуть.
        - Тшш, - говорит Раду. - Моя радость, сейчас меня трогать нельзя.
        Они выходят в коридор. За окном уже брезжит рассвет. Его нежный, глазурный цвет охватывает небо, и это удивительно красиво. Габи радостно думает о том, что Раду излечил людей, для которых сегодняшняя ночь могла бы не закончиться никогда.
        Чтобы убить всех других людей.
        Вот вроде бы как все просто и хорошо, как помогли они людям. Но чем все кончится тоже известно. Раду вышибает окно ногой, осколки летят во все стороны, и Габи закрывает лицо руками. Разбившись, стекло обнажает ясное небо, которое, кажется теперь еще красивее.
        - Ну, у тебя и склонность к вандализму. Тебе надо обратиться с этим к психологу, правда.
        - Не могу, - говорит Раду. - Я же убью всех психологов. Как и всех не-психологов.
        И прежде, чем Габи успевает ответить, она чувствует легкое, приятное тепло, с головой ее накрывающее. Меняется угол зрения, все предметы вдруг делаются большими и угрожающими.
        - Мог бы и спросить, - думает Габи.
        - Ты ведь не хочешь, чтобы мы делали это на глазах у врачей? - вслух отвечает Раду.
        Габи с трудом, после стольких лет, привыкает к ненадежным птичьим крыльям. Раду, превратив ее, тоже оборачивается ласточкой. Он первый вылетает в окно, за ним следует и Габи. Перед тем, как ощутить умопомрачительное ощущение огромной высоты под ней, Габи успевает услышать голоса врачей, обеспокоенных шумом на этаже и пожелать им удачи в сложный, но чудесный день, который начинается сейчас.
        Весь день они ведут себя так, будто ничего не происходит. Раду валяется на кровати, смотрит канал "Дисней" и красит ногти черным лаком. Габи читает Хайдеггера, закусывая условность стрелы времени печеньем "Орео". Совершенно ничего не происходит, разве что к Раду нельзя прикоснуться, от него разит болезнью и смертью.
        Иногда звонит Кристания, единственное, что она говорит:
        - Скорее бы, скорее бы, скорее!
        И бросает трубку. Никогда-никогда Габи еще не слышала такого радостного, детского энтузиазма в голосе Кристании.
        - Да, - говорит Габи, когда Кристания радостно визжит в очередной раз. - Потерпи еще совсем немного, а пока поработай.
        - Я так счастлива, сестрица!
        - Точно, - говорит Габи. - Это самое главное.
        Она переворачивает страницу, сжимая телефон плечом, слизывает крем с поверхности печенья.
        - Просто лучший день в моей жизни!
        - Конечно, милая, - говорит Габи, стараясь, чтобы ее голос звучал не слишком скептически. - Хочешь поговорить с Раду?
        - Еще бы!
        Габи зовет Раду, тот приходит в таком же удивительно радостном настроении.
        - Кристания, - поясняет Габи. Телефон она ему не протягивает, кладет на кровать. На секунду, когда Раду оказывается близко-близко, Габи снова обдает жаром и болью. Ее захватывает сама мысль о том, чтобы поцеловать Раду сейчас, ощутив все самое худшее и самое страшное в нем, с ним. Габи подается к нему, замирает за секунду перед тем, как коснуться его губ. Замирает и он, обнажив острые зубы. Болезненная, как удар, похоть накатывает на Габи, но она удерживается, зная, что куда больнее будет не удержаться.
        Раду берет трубку, щебечет о чем-то с Кристанией, но Габи почти не слышит. Габи все это время пыталась убедить себя в том, что ничего не происходит, но на самом деле меняется все. Даже мир вокруг скоро изменится. А Габи стоит посреди разгорающегося мирового пожара, зажав уши и закрыв глаза. Хотя нужно либо выжигать все дальше, либо начинать тушить.
        Нужно, наконец, выбрать хоть что-нибудь и перестать притворяться. Габи думала, что ее выбор абсолютно очевиден: она не хочет разрушать мир, ей не нравится эта идея, но она подчинится ей, чтобы выжить самой и ради своего кабала.
        Но нет, ведь на самом-то деле все не совсем так. Части Габи, весомой ее части, нравится все, что происходит. Может, оттого что в ней кусок души Раду, а может она и сама вовсе не такая, как о себе думала. Что-то в Габи хочет, балансируя на самом краю, свалиться вниз. И эта часть Габи вовсе не меньше, чем любые другие.
        Раду, кивая на что-то, о чем говорит Кристания, улыбается Габи так, будто понимает абсолютно все, о чем Габи думает. И знает все ответы на вопросы, которых Габи никогда не решится ему задать.
        В самой глубине разрушение всегда безудержно.
        К полуночи они идут в морг - выполнять вторую треть их плана, и Габи почти полна энтузиазма. Кристания, с которой они встречаются у метро, всю дорогу рассказывает о том, как она вдохновлена.
        - Слушай, - говорит Кристания. - Я все придумала. К Иштвану, сторожу, иногда шляется друг-собутыльник. Пусть он думает, что ты его друг-собутыльник. Выпейте там вместе, пока мы будем работать.
        Кристания, конечно, действительно здорово все придумала. Морг при больнице, где она работает, стоит отдельным зданием, но так как больница частная, туда не привозят трупы, найденные в течение ночи.
        - Обычно это довольно спокойное место, - говорит Кристания.
        - Чудесно, - говорит Раду.
        Да уж, думает Габи, просто чудесно. И иронично еще. В супермаркете они покупают две бутылки самой дешевой водки, и через пятнадцать минут Габи уже пьет со сторожем Иштваном, притворясь его лучшим другом Имрэ. По нечеткой фотографии с телефона Кристании, представить старичка Имрэ было довольно сложно, но Габи, судя по всему, справилась.
        Разве что Иштван говорит:
        - Что-то ты опух сегодня.
        - Заболел, - говорит Габи. - Опух.
        Раду и Кристания благодаря Габи проходят незамеченными. Поймав Иштвана, она уже не отпускает его из иллюзии, поддерживая в его сознании тишину и неподвижность, коим и полагается быть в морге.
        Габи наливает себе и Иштвану еще водки. Через открытую дверь она видит все, что творится в секционном зале. Раду и Кристания сбивают детекторы дыма, устанавливают алтарь, читают защитные заклинания. Кристания тоже не касается Раду, старается к нему даже не приближаться. Кристания деловито достает из сумки все для создания переносного алтаря: травы, свечки и кристаллы. Ужасно милый Нью-эйдж, думает Габи, опрокидывая еще рюмку водки. Иштвану она отвечает машинально, и, в конце концов, он спрашивает:
        - Чего?
        - А ты чего? - спрашивает Габи, изображая некоторую алкогольную враждебность. Она пьет далеко не каждую стопку водки вместе с Иштваном. Чаще Габи просто поддерживает иллюзию потребления алкоголя. Симулякр алкоголизма.
        - Странный ты сегодня. Я говорю, понятия они там у себя в кабинетах не имеют, как простой народ живет.
        - Точно, - говорит Габи. - Попрятались там у себя по кабинетам. Ничего-то про нас не знают.
        - Да, - говорит Иштван. - Во-во.
        - Только и мы про себя ничего не знаем, - добавляет Габи. - Зеркало лжет нам, как и все вокруг. Что мы такое? Что ты такое, Иштван? Ты можешь хотя бы представить, как устроен твой разум и твои чувства? Ты даже про себя ничего не знаешь, не говоря уж о других.
        - Ну, - говорит Иштван. - Это ты загнул.
        Габи едва удерживается, чтобы не засмеяться. Иштван внимательно слушает ее, считая своим собутыльником, и поглощает дешевую водку, пока за его спиной Раду и Кристания чертят буквы финикийского алфавита на полу и расчленяют труп за трупом. Им нужно сшить существо, абсолютно деффективное по своей природе, оттого они берут только больные органы. Габи видит, как Раду отпиливает голову у одного человека, может быть, он страдал раком мозга, а может, умер от аневризмы, пока Кристания вынимает больное сердце у другого. Они работают быстро и привычно, а степень абсурда только нарастает от их повседневного спокойствия.
        - Иштван, - говорит Габи. - Вот ты вообще уверен в том, что видишь?
        - Ну, - говорит Иштван. - Это-то разумеется. Вот ты, Имрэ, а вон...
        Иштван оборачивается, указывая на Раду, запустившего длинные ногти внутрь чьего-то черепа, чтобы достать у трупа глаз.
        - Морг, - заканчивает Имрэ спокойно. - Жмурики лежат, с ними-то что произойдет? Конечно, верю в то, что вижу. Мне вот платят, чтобы я смотрел.
        Габи наливает им обоим еще водки, на этот раз опрокидывает стопку, морщится.
        - Что ты как баба сегодня, - говорит Иштван, порицая Габи за нерасторопность в употреблении выпивки.
        - Печень, Иштван, ноет, - говорит Габи, глядя, как Кристания укладывает распухшую, больную печень в полость живота своего будущего творения. Сколько трупов
        им придется разорить?
        Раду и Кристания сшивают существо, и Габи думает, насколько же оно будет несчастным.
        - Не обращай внимания, - говорит Иштван. - Все равно помрешь, какая тогда разница?
        - Как ты глубоко сегодня мыслишь, братан, - говорит Габи. - Хороший ты человек. Я тебя уважаю.
        - И я тебя уважаю, - отвечает Иштван. Габи почти проникается к нему симпатией.
        К тому времени как Раду и Кристания жгут на алтаре отрезанный кусок чьей-то матки, собирая пепел, Иштван уже прилично пьян, а Габи читает ему произведение великого венгерского поэта:
        - Когда душа
        Во мраке мечется, шурша,
        Как обезумевшая крыса, -
        Ищи в тот миг
        Любви спасительный тайник,
        Где от себя возможно скрыться.
        В огне любви
        Сгорят злосчастия твои,
        Все, что свербело и болело,
        Но в том огне
        С проклятой болью наравне,
        Имей в виду, сгорит и тело.
        - За душу взяло, - говорит Иштван, бьет себя рукой по груди, всхрапывает, а потом падает головой на стол.
        - Иштван? - спрашивает Габи, но Иштван только повторяет звук, исторгнутый прежде. Габи поднимается, идет к секционной. Ее знатно шатает, хотя выпила она немного. Раду и Кристания мажут пеплом сожжённой матки, как символа жизни, губы и глаза своего творения. Он должен быть не жив и не мертв, как объясняли Раду и Кристания, а это значит и жив, и мертв. Оттого они творят его вместе. Для Кристании это единственный шанс поучаствовать в творении, пусть и не правильном, ведь никакое творение жизни, где задействована Кристания не может быть настоящим.
        Когда Раду касается одного глаза существа, смазав его пеплом, Кристания тут же касается другого. Швы не исчезают, но существо вдруг перестает казаться вещью, покрытой кровью. Даже до того, как оно шевелится, в нем появляется что-то, отличающее бессознательного человека от мертвеца. А потом оно шевелится, сначала чуть подергиваясь, вдыхает воздух, как младенец, но прежде, чем оно издает крик, Раду взрезает серпом собственное горло, склоняется вниз, так что кровь льется в рот существу, которое тут же принимается жадно ее глотать. Будь это существо до конца живым, отравленная кровь Раду убила бы его, оно не смогло бы ее носить.
        Сцедив всю свою ядовитую кровь, Раду проводит кончиками пальцев по своей ране, заращивая ее. Габи переводит взгляд на Кристанию и видит, что она плачет. Плачет от счастья, слезы падают вниз, смывают склизкую кровь с лица существа.
        Раду подходит к Габи, и она машинально отшатывается от него, лишь спустя секунду осознав, что страшного жара больше нет.
        - Все, - говорит Раду. - Вскоре болезнь созреет, и мы просто принесем его в жертву на водохранилище, а он отравит воду, если я все правильно рассчитал.
        Иштван всхрапывает, а Габи вздыхает. Кристания вытирает существо салфетками, и Габи видит, что вовсе оно не чудовищное. Это просто человек, покрытый швами, сшитый из множества людей, ничего не понимающий человек.
        Кристания одевает его в заранее принесенную одежду, продолжая плакать. Слезы из ее прозрачных глаз мешаются с кровью, которой она забрызгана.
        - Адам, - говорит она. - Адам.
        - Простите, - говорит вдруг Адам, будто окончательно придя в сознание. И Габи видит, что у него человеческие, разного цвета: зеленый и карий, глаза, человеческая манера кривить бледные губы и очень человеческая вежливость. - Где я, собственно говоря, нахожусь? Некоторое время назад я умер, поэтому ситуация для меня довольно загадочная. Можно ли предположить, что я в аду?
        Габи открывает и закрывает рот как рыба. Когда они говорили, что существо, разносящее болезни, будет не живо и не мертво, она думала, что это будет страдающее, несчастное создание. Кристания, впрочем, явно не удивлена. Она вытирает слезы, говорит:
        - Я все тебе объясню, Адам.
        - Может, купить ему цилиндр и пенсне? - спрашивает Раду.
        ГЛАВА 14
        В новостях по немецкому каналу восторженная женщина средних лет со строгим пучком и бесцветной помадой, вещает:
        - Настоящее чудо случилось вчера в инфекционной больнице Будапешта. Массовое исцеление, которое нельзя назвать иначе как волшебным произошло ночью. Люди проснулись абсолютно здоровыми. Никто не может поверить в случившееся, все пациенты больницы, в сколь бы тяжелом состоянии они ни находились прежде, совершенно здоровы. Анализы все еще проводятся инфекционистами, поэтому пациенты до сих пор остаются в больнице, хотя нужды в этом, судя по всему, больше нет. Репортаж нашего специального корреспондента Эдуарда Рихтера прямо из первой инфекционной больницы Будапешта.
        Эдуард, не менее сияющий журналист, стоит на фоне старого, но ухоженного здания больницы. Людей вокруг собралось очень много. Франц думает, что это родственники больных, а может просто зеваки, решившие посмотреть на чудо-больницу. В любом случае, лица у всех вокруг радостные, будто транслируют какую-нибудь ярмарку или праздничное гуляние.
        - Нашему каналу согласилась дать интервью, наверное, самая счастливая пациентка этой больницы. Обреченная на смерть после укуса собаки, бездомная Ева Ковач не имела никаких шансов. Для нее, возможно, более чем для других пациентов, произошедшее было чудом, ведь госпожа Ковач без преувеличения находилась на грани смерти.
        В чистой приемной журналист Эдуард спрашивает у женщины, выглядящей аккуратной и довольно ухоженной для бездомной:
        - Вы помните что-то об этой ночи?
        - Нет, - говорит Ева. Она почесывает скулу. На ней больничная одежда, светлые волосы стянуты в хвостик. - Я давно была в беспамятстве. Но я слышала звон разбитого стекла. Да, звон разбитого стекла. Думаю, это был ангел. Я уверена, это Бог дал мне второй шанс...
        Когда Ева Ковач вдруг начинает рыдать, не переставая при этом улыбаться, Франц выключает телевизор, оставаясь наедине с шумом кондиционера. Мерное гудение механизма успокаивает Франца. В номере прохладно, и Франц с ужасом думает о том, что ему придется выйти в жару снаружи.
        Гостиница не то чтобы хороша, по крайней мере, не из тех, которые любит Гуннар. Но, как было справедливо замечено как раз Гуннаром, она действительно лучше места, в которое они отправятся вскоре.
        Вот уже семь часов, как они приехали на Ближний Восток, в кипящий котел политических кризисов, готовый рвануть в любой момент. Гуннар сказал, что достаточно лишь слегка чиркнуть спичкой, и регион взлетит на воздух.
        Франц вздохнул и забронировал им билеты. Гуннар сказал, что Францу еще не время вступать, первый аккорд будет за ним. Первый аккорд - где? Что это за симфония, которую Франц так не хочет играть?
        Наконец, он слышит голос Гуннара. Он выходит из кабинета, вид у него даже в такую жару в высшей степени официальный - строгий костюм, черный, как и обычно. Гуннар говорит:
        - Франц, мы собираемся. Я договорился о встрече с комендантом лагеря.
        - Лагеря? - спрашивает Франц.
        - Он считает, что мы из немецкой правозащитной организации. Поэтому веди себя прилично.
        - Да что за лагерь?
        - Для военнопленных, - говорит Гуннар. И Франц понимает, что он совершенно потерял всякий страх, обсуждая такое вслух. - Я заставлю руководство уничтожить всех пленных, которых там удерживают. Что может помочь нам развязать войну лучше, чем военное преступление? Я прикажу им снять все это на видео и выложить в интернет. Мы начнем отсюда, конфликт здесь, в этой Богом забытой стране, ты превратишь в кровавое месиво, а я обеспечу его эскалацию дальше. Нас ждет весь остальной мир.
        А весь остальной мир ждет война.
        - Война есть война, - говорит Гуннар. И это, правда, в этом Франц не может с ним поспорить.
        Они едут на машине, которая, по словам водителя, выдержит даже артобстрел. Франц в этом, конечно, резонно сомневается, но водитель, разговорчивый, черноглазый араб, так живописует достоинства машины, что вера в данное чудо техники неизбежно возникает.
        Спустя некоторое время Франц и Гуннар въезжают в пустыню, не в вотчину золотых необитаемых песков, нет, а прямо в выжженную пустыню городов, населенных когда-то людьми. Разрушенные бомбежками дома, чьи каркасы похожи на выглядывающие из-под плоти кости, взрывные воронки, усеивающие пустыри, оскалившиеся рваным железом остатки машин, все это провожает их вглубь страны. Иногда Франц видит, как во всем этом мелькает жизнь. Люди живут в подвалах, дрожа от страха. Иногда они выходят, чтобы добыть воды или пищи.
        А совсем недалеко остались гостиницы и города, не тронутые войной. Сколько времени пройдет, прежде чем весь мир превратится в такое место? Возможно ли это вообще?
        - Ты знаешь, что твой брат вместо того, чтобы заражать людей болезнями, лечит их? - спрашивает Франц.
        - Раду всегда был идиотом.
        Лагерь военнопленных мало чем отличается от руин, которые они проезжали. Постройки, в которых узники живут и бараками-то назвать сложно. Едва не разваливающиеся корпуса, кое-какие из них давным-давно ощерились выбитыми окнами. Изможденные люди, работающие на улице, выглядят почти пародийно. Они разбивают камни - какое бесполезное задание, думает Франц. Как в работных домах Англии в его время. Любое бесполезное дело подойдет, чтобы вымотать человека, лишить его воли к свободе.
        Их с Гуннаром встречают мужчины в военной форме. Солдат четверо, один, самый старший, говорит на ломанном английском:
        - Вас ждут, но для начала я вас обыщу.
        - Нет, - говорит Гуннар просто.
        Только секунду в его глазах видно замешательство, взгляд быстро становится покорным и безразличным. Как, впрочем, и взгляды остальных.
        - Проводи нас к своему начальнику, - говорит Гуннар.
        - Да, - кивает мужчина. - Как скажете.
        Они идут через лагерь в сопровождении солдат. Убогое жилье, которое никак, кажется, не может быть убежищем для людей, почти разваливается. Истощенные люди с обреченным видом занимаются своей тяжелой работой. Все здесь идет своим чередом. Большинство обитателей этого лагеря в любом случае обречены здесь умереть.
        - Для них это будет избавлением, - говорит Гуннар мысленно.
        - Это же живые люди, Гуннар. Мы не можем так с ними поступать, - отвечает Франц. Но не вслух, не вслух. Слишком силен в нем страх за себя и за Гуннара. Сначала Франц смотрит на этих людей, надеясь подтвердить правоту Гуннара. Да, конечно, разумеется, они отчаялись. Для них все будет прекращением мучений. Никто никогда не вытащит их отсюда, они просто умрут от голода иначе. Их смерть будет даже менее мучительной, зато она прогремит на весь мир.
        Но в их глазах Франц видит вовсе не подтверждение правоты Гуннара, а надежду. Человеческую, почти яростную надежду на то, что Франц и Гуннар, что-нибудь изменят. Может быть, думают, что они журналисты. Или, что вероятнее, какие-то правозащитники с запада.
        Один из военнопленных, молодой парень, одними губами говорит что-то, похожее на английское "помоги мне", и Франц тогда понимает, он не может допустить всего, что последует за визитом Гуннара к местному начальнику. В этот момент в кармане у Франца звонит телефон. Громкий, непривычный этому месту звук разносится на весь лагерь. Франц вдыхает сухой, яростно-горячий воздух, перед тем как взять трубку. Номер незнакомый, отчего-то внутри у Франца поднимается волнение.
        - Франц? Франц, ты слышишь меня? - голос Франц узнает не сразу. Но когда узнает, вдруг очень радуется - это голос Артема. Далекий-далекий, будто он звонит не то что из другой страны, а из другого мира.
        - Слышу!
        - У меня мало времени. Вы начали? - голос у Артема прерывистый, его волнение чувствуется даже сквозь километры между ними. Франца подхватывает это волнение, подхватывает и несет куда-то, оттого он говорит:
        - Не начали, - и добавляет. - Не начнем.
        Он видит, как Гуннар чуть вскидывает бровь.
        - Слава Богу! Франц, ради Бога, останови Гуннара, если он хочет. Мы знаем, кто такой Шаул! Мы можем остановить его! Пожалуйста, свяжитесь с нами, пусть Гуннар свяжется с Ливией! Вы нам нужны, потому что...
        Раздается щелчок, взрезающий связь между ними.
        - Ты слышал? - спрашивает Франц.
        - В твоей голове, - отвечает Гуннар. Солдаты ждут, стоят так спокойно, будто иной мотивации жить, кроме как для того, чтобы проводить Гуннара и Франца, у них нет. Франц поднимает голову, ловит взглядом яркое, сияющее солнце. На секунду его свет ослепляет Франца. Он видит и других солдат, стоящих на возвышениях, у них в руках автоматы.
        - Так что? - спрашивает Франц. - Просто повидаемся с начальником лагеря и уйдем?
        - Нет, мы сделаем то, что должны сделать.
        Гуннар идет дальше, но Франц остается на месте. До него даже не сразу доходит, что именно сказал Гуннар.
        - Что? - переспрашивает Франц и думает, как глупо, наверное, со стороны. Будто его заело, как испорченную пластинку.
        - По-моему, я вполне доходчиво выразился. Мы идем делать то, что пришли сюда сделать.
        Франц видит, с каким любопытством смотрят военнопленные. Некоторые вышли из своих бараков, некоторые отвлеклись от работ. Может, они чувствуют, что происходит что-то важное, а может быть появление Гуннара и Франца просто хоть чуточку отличает этот их день от всех предыдущих и будущих.
        - Нет, - говорит Франц, громко и даже с некоторой театральностью, будто чужие взгляды его подбадривают. Гуннар останавливается. Он даже не оборачивается, чтобы посмотреть на Франца.
        - Я, - продолжает Франц. - Не собираюсь делать то, что приведет к смертям миллиардов невинных людей. Есть шанс этого избежать!
        Стоит только схватиться за него. Солдаты на смотровых вышках переглядываются, Гуннар щелкает пальцами, и они замирают, будто бы кто-то нажал на паузу в их мыслительном процессе. На военнопленных Гуннар и внимания не обращает. Наконец, он оборачивается к Францу. Выражение его лица остается по-прежнему каменным.
        - Ливия, - говорит он. - Лжет. Может быть, даже она сама верит в эту ложь. Она привела нас всех к этому финалу, а теперь пытается остаться чистой.
        - А если нет? Если действительно есть хоть один шанс обойтись без всего этого? Даже маленький, даже призрачный.
        Все равно это лучший способ бороться за жизнь, чем уничтожение мира, каким мы его знаем.
        - Я не собираюсь даже пытаться заботиться о мире в ущерб себе, - говорит Гуннар спокойно.
        - Тогда позаботься хотя бы о себе самом! - рявкает вдруг Франц. - Представь, что ты будешь делать в мире, где больше нет никакого человечества?!
        Франц чувствует, как его несет. Ощущение, будто стоишь на песке в шторм, и волна вымывает почву у тебя из-под ног, утаскивает за собой. И вот он уже орет на Гуннара, впервые за столько лет. Сначала то, что он делает, кажется ему почти кощунственным, но вскоре Франц будто ловит волну, и вот уже он не падает, а плывет. Франц кричит:
        - Да ты всю жизнь свою посвятил тому, чтобы научиться с ними жить! У тебя нет, не было, не будет никаких других целей! Ты потеряешь все, Гуннар, и ты это знаешь! Ты, черт возьми, трусливо прятался все это время и не сможешь выйти из своей норы! Ты не знаешь, что будешь делать! И если у тебя есть хоть немного уважения к себе самому, ты попробуешь спасти не людей, не мир, а все, что с таким трудом создавал сам! Потому что это единственное, что для тебя ценно! И без этого выживание ничего не значит и для тебя тоже! Ты, правда, не понимаешь, что вся твоя жизнь неразрывно связана с миром? Каким же тупым надо быть, чтобы не понимать, что исчезнет все, что ты любил. Если ты не способен сочувствовать и сопереживать, постарайся хотя бы это понять, пока способен. А я... я постараюсь научиться не ненавидеть тебя!
        И в эти минуты Франц абсолютно, запредельно свободен, но это свобода-пропасть, свобода-провал, она страшная и пугающая. Гуннар смотрит молча, он не перебивает, не выказывает раздражения, только глаза у него чуть бледнеют, впрочем, может так падает свет.
        - Но если ты хочешь продолжать вести себя, как трусливая мразь, мне плевать! Я ухожу! Я...
        - Франц, - говорит Гуннар. И Франц в первые доли секунды думает - проняло, но потом фиксирует, что голос у Гуннара абсолютно спокоен. - Что ты творишь?
        - Говорю долбанную правду! - рявкает Франц.
        - Я не об этом, - говорит Гуннар. И тогда Франц замечает, что он абсолютно расслаблен, что нет в нем ни единой мысли о том, чтобы сдерживать собственное Слово. Собственную силу. Отчасти именно этим, может быть, и объясняется особенное чувство свободы, охватившее его.
        Франц смотрит по сторонам, впервые за все те минуты, когда он кричал на своего Учителя, для Франца появляется кто-то, кроме Гуннара. Франц видит, как люди, казалось бы, истощенные и усталые, казалось бы, не способные сопротивляться, вдруг звереют, кидаются на охранников. Франц и не мог себе представить, что способен вызвать столько ожесточенности в этих едва теплящихся телах. Их ненависть, копившаяся так долго, выплескивается наружу и оглушительной волной ударяется о стены лагеря. Они кричат, кидаются на солдат, бьют их подручными предметами и даже голыми руками.
        Франц будто со стороны, словно дурной сон, смотрит, как узники лагеря, казавшиеся такими безобидными, давным-давно сломленными, стаскивают вниз солдат, отстреливающихся из автоматов, и голыми руками, даже не озаботившись оружием, рвут их плоть, как языческие культисты или голодные звери. Другие, те, что дробили камни, дробят теперь черепа - с легкостью и энтузиазмом всаживают молотки в головы тем, кто подвернется им под руку.
        Люди, которые враз разгадали главную уловку власти в таких местах. Их все равно больше, чем патронов в магазине их мучителей. Тот, кто не боится смерти все равно победит.
        - О, Господи, - говорит Франц. Они с Гуннаром стоят посреди ада, где никто их даже не замечает, слишком много ненависти скопилось в этом месте, и слишком определенные у этой ненависти источники. Франц и не думал, что смог бы направить бешенство этих людей не на кого попало, в том числе и друг на друга, а именно на солдат, которые их охраняют. Впрочем, может быть, дело не в силе Франца, может искра, которую он им дал, легла на их мечты и надежды о свободе, которые так легко разгорелись. Франц слышит гортанные крики узников и солдат на языках, которых он даже не знает, слышит прерывистые автоматные очереди. Люди убивают друг друга вокруг него. Франц устроил бунт, даже не подумав об этом. Они с Гуннаром стоят неподвижно, будто заколдованные, будто в пределах какого-то магического круга.
        - Останови их, - говорит Франц, он делает шаг к Гуннару.
        - Я не могу. Это все равно, что останавливать животных. Это ведь твое Слово, ты должен уметь управлять им, пока ты их держишь, я ничего не могу сделать.
        Франц пытается сосредоточиться, но отвернувшись от Гуннара, тут же видит, как какие-то узники, больше похожие на зомби, чем на людей, вгрызаются в старшего из солдат, которые вели сюда их с Гуннаром. Солдат не сопротивляется, потому что Гуннар не додумался снять отпустить контроль над его разумом.
        После того как Франц видит, как человеческие зубы могут погружаются в человеческую же плоть, сосредоточиться он точно не может. Вместо злости внутри поднимается паника, оглушительная и заставляющая магию биться в его венах быстрее. Рев толпы становится оглушительным, Франц видит розоватую пену на губах у кого-то из пленников, поедающих солдата. Как в фильме категории "B". Наверное, они чрезвычайно голодны. Конечно, они ведь так отощали, а теперь почувствовали вкус мяса. Мысли проносятся в голове безо всякой системы, отстраненно, неясно, и Франц не контролирует уже даже их.
        - Серьезно, Франц? - спрашивает Гуннар скептически, будто его происходящее никак и ничем не задевает. Гуннар поднимает автомат, выпавший из рук солдата, а потом бьет Франца прикладом по голове, быстро и точно.
        Пятна крови на высушенном солнцем песке сменяются прохладной темнотой.
        ГЛАВА 15
        Айслинн проходит в его квартиру, как в свою собственную. Отчасти, так и есть. Через столько лет они все еще принадлежат друг другу, и связь эта ощущается неразрывной.
        - А ты не бедствуешь, - говорит она, скинув туфли.
        - Ты думала, что найдешь меня таким же, каким оставила?
        Калеб любит свой дом. Сияющая, бьющая по глазам роскошь его квартиры совершенно не подходит имиджу, который он с таким трудом поддерживает на сцене. Все эти хай-тек детали, обилие стекла, дорогой телевизор во всю стену, начищенный прислугой до блеска паркет, роскошный алкоголь в мини-баре.
        Калеб живет преувеличенно роскошно, ровно так, как было греховным жить в его время.
        - Совсем уподобился папистам? - смеется Айслинн.
        - Иди к черту. Америка уже переросла "Наставления в христианской вере". Проповедь процветания теперь воспринимают довольно буквально.
        Айслинн идет на кухню, прямо к холодильнику, совершенно безошибочно находя желаемое. Может быть, взяла маршрут из его мыслей, а может, доверилась интуиции. Она открывает холодильник, достает совершенно непредставимый набор продуктов: кремовый торт, каперсы, ветчину, сыр и два апельсина.
        - Что? - говорит Айслинн, поймав удивленный взгляд Калеба. - Я голодна и нервничаю.
        Айслинн садится с ногами на высокий стул, принимается чистить апельсин.
        - Я не уверен, - говорит Калеб. - Что мощи этого торта все еще съедобны.
        - Кто не рискует, тот не пьет... Кстати, у тебя есть шампанское? Знаю, что есть. Принеси.
        Калеб берет бутылку шампанского, холодное, как лед стекло обжигает пальцы. Наполняя бокалы, Калеб говорит:
        - Как тебе мой план?
        - Я не слишком его поняла, - отвечает Айслинн. Она доела апельсин, теперь принимается за торт. Одной рукой она держит зубочистку с насаженным на нее каперсом, а другой сжимает ложку, полную жирного крема.
        Ест Айслинн жадно, некрасиво. Она может быть сколь угодно прекрасна внешне, но ее средневековые повадки голодной шлюхи никуда не делись за тысячу лет. Калеб наливает ей шампанское, сам он пьет прямо из бутылки.
        - Фу, месье, как грубо, - говорит Айслинн, облизываясь.
        Холодное шампанское щекочет в носу, почти вынуждая засмеяться, но Калеб сохраняет серьезное выражение лица. Айслинн отправляет каперс в рот, постукивает пальцами по стеклу стола.
        Калеб смотрит в окно за ее спиной. Панорамное, на всю стену, оно открывает вид на Провиденс: коричневые, скромные постройки Новой Англии, сгрудившиеся над одноименной городу рекой. Ветер треплет деревья, пускает круги по воде и гоняет по серому небу облака. Род-Айленд - ветреный штат. Может, назло нравам обитателей, а может в силу закона сохранения энергии, но природа Новой Англии дика, свободолюбива и своенравна. Через пятнадцать минут может выглянуть бледное солнце, чуть позже начнется проливной дождь, а потом все вовсе затихнет, и выглянут низкие звезды, вызвав к жизни тихую ночь.
        Какой станет Новая Англия без людей вовсе? Как долго продержатся оплоты их цивилизации вроде аккуратных низких мостов с перилами или подстриженных деревьев в парках, ухоженных машин с блестящими боками или магазинов "Все по 10 долларов".
        Нет, Калеба совершенно не привлекает идея ядерной войны, которая уничтожит все, что создало человечество и большую часть того, что создала природа. Зато Калебу хотелось бы увидеть, каким будет мир без людей, но в остальном - прежний. Наверное, Калеба одолевает что-то вроде извращенного, вывернутого наизнанку страха смерти. Часто, особенно в детстве, Калеб представлял, как мир продолжается без него: все так же собирают урожай, все так же празднуют Рождество, так же смеются дети и болеют старики, и только он навсегда остановился там, в шести футах под землей, в абсолютной темноте и забвении. Калеба злила сама мысль о том, что будет кто-то другой, занявший его место, радующийся, вкушающий еду и воду, живой и теплый, когда он будет уже мертвый и холодный. Теперь Калеб хочет увидеть, как сам мир остановится, а вот Калеб будет продолжаться.
        Айслинн смеется, а потом зачитывает нежным-нежным голосом:
        - Будет ласковый дождь, будет запах земли.
        Щебет юрких стрижей от зари до зари,
        И ночные рулады лягушек в прудах.
        И цветение слив в белопенных садах;
        Огнегрудый комочек слетит на забор,
        И малиновки трель выткет звонкий узор.
        И никто, и никто не вспомянет войну
        Пережито-забыто, ворошить ни к чему
        И ни птица, ни ива слезы не прольёт,
        Если сгинет с Земли человеческий род
        И весна... и Весна встретит новый рассвет
        Не заметив, что нас уже нет.
        Голос у нее ласковый, певучий, как будто слова ложатся на слышимую только самой Айслинн мелодию. Последние строки она произносит тихо и совсем печально, а потом завершает стихотворение таким же звонким смехом, каким начала.
        - Хорошо, что ты вернулась, - говорит Калеб. - Чтобы цитировать мне классику. Занималась самообразованием все эти годы?
        - Не совсем, но отчасти, - говорит Айслинн.
        - Как ты жила все это время? - спрашивает Калеб. Откуда у нее такие дорогие туфли, косметика и одежда? Где она побывала?
        - Немного не твое дело, - отвечает Айслинн. Она белозубо улыбается, нарочито широко и приветливо. - Давай поговорим о деле. Я путешествовала и собирала Ритуалы Общего Круга. Возможно, мы могли бы совместить мои знания и твою силу.
        Калеб улыбается. Что бы она ни силилась показать, он нужен ей. Без него она не вернет своего дорогого Учителя. В нем заключается то, что ее спасет. И, видит Бог, она благодарна судьбе за то, что дала ему магию и вечную жизнь.
        - Нет, Калеб, не настолько я в отчаянии, - говорит Айслинн. - А если ты хоть немного отвлечешься от своего раздутого, как пиявка эго, мы сможем поговорить о том, что действительно важно.
        Калеб некоторое время молчит, потом берет бутылку шампанского, делает еще глоток. Он смотрит на Айслинн, будто не знает, можно ли ей доверять. Впрочем, ответ прост. Ему больше некому доверять. Уже много сотен лет.
        - Мне нужен выход в телевизионную сеть. Или - радиоэфир. Для того, что я хочу здесь устроить, меня должны видеть как можно больше людей.
        - Конечно, - говорит Айслинн. - Об этом я уже подумала. Завтра мы пойдем к той, которая научит нас одному фокусу. Я слышала о том, что возможно проделывать такие штуки и даже собрала несколько контактов. Просто не думала, что это когда-либо пригодится. Но выход в эфир не решает главной проблемы, Калеб. Ты не способен пробуждать в людях веру по телевидению. Даже ты сам считаешь, что твой друг Барни или как его там, справляется лучше тебя.
        - Он мне не друг.
        Айслинн возводит глаза к потолку, наливает себе еще шампанского, так же грубо и небрежно как наливают, скажем, пива.
        - Но я понял, что ты имеешь в виду, - фыркает Калеб. - Просто я подумал, что если смогу, скажем, поместить свое сознание в спутниковую сеть, то это уже не запись, которая не имеет силы. Это я сам, говорящий со всеми людьми напрямую. Между нами не будет дистанции. Не меня будут показывать, а я буду там.
        - Имеет смысл, - говорит Айслинн. - Но хватит ли тебе силы распространить свое Слово на всех смотрящих и слышащих?
        - Ты так и будешь меня критиковать? Заметь, твое собственное Слово не так уж полезно в ситуации, в которой мы оказались.
        Айслинн смотрит на него своими темными от чего-то неясного, зелеными глазами, а потом говорит:
        - Почему-то у меня нет печали по этому поводу.
        Ночью Калебу снятся странные, тревожные сны. Будто бы он в родном своем доме, который оставил давным-давно, бродит, пытаясь кого-то найти. Калеб не помнит, кого именно и даже не помнит, зачем. Мысль просто бьется у него в голове, и он принимает ее, как часть себя. Он кого-то ищет. Может быть, это мама? Нет, мама давно ушла. Может, отец? Но и он ушел, так и не дождавшись, когда Калеб получит сан.
        Дом в Хэйвенсгейте заброшен и пуст, пыль таится в углах, пыль покрывает стол, стулья, кровать. Кого можно искать здесь, в забытом, всеми оставленном месте? Где-то там, на улице раздается далекий колокольный звон. Кого-то хоронят. Мысль приходит спокойно, не вызывает ни интереса, ни волнения, как бывает во сне. Пока мы спим, нас часто привлекают самые неважные детали и совершенно не занимает то, на что мы обратили бы внимание в реальности.
        Не найдя того, что ищет в комнате, что бы он ни искал, Калеб поднимается на чердак. Чердак полон вещичек, потерявших свое значение. Мамины старые платья, отделанные роскошью Елизаветинских времен, склянки, старые игрушки, в которые никогда не играл Калеб. Вот лошадка, а вот король и его солдатики, их лица стерлись от времени, а костюмы выцвели, так что теперь совсем непонятно, что за страна им принадлежала.
        Шаги Калеба отзываются скрипом. Он так же безмятежно думает, что, может быть, доски провалятся под ним. Но это не волнует Калеба, не заставляет его быть осторожнее. Запыленное окно на чердаке, круглое и маленькое, будто драгоценный камень в украшении, пропускает тусклый свет внутрь. Его белая полоска доходит до ступни Калеба, как указующая стрелка. Калеб идет к окну, и как только приникает к нему, забывает, где он есть и откуда пришел. И даже, кто он на самом деле. Смотря в окно, Калеб видит сцену. Софиты выхватывают из тени его собственное лицо, которое он не сразу узнает. На нем белый костюм и черная шляпа фокусника - сочетание, которое сейчас не кажется ему нелепым.
        - Следующий трюк! - объявляет он, и сдергивает белое покрывало с лежащей на блестящем столе девушки. На ней бальное платье, белое с розоватым отливом и диадема принцессы. Она похожа на куклу. Ее лицо, в отличие от своего собственного, Калеб узнает безошибочно. Это Чэрити. Цепи охватывают ее запястья и щиколотки, привязывая ее к столу.
        Калеб на сцене оборачивается к зрительному залу, говорит:
        - Фокус заключается в том, что я волшебным образом окажусь на месте этой юной леди. Как же? Кто-нибудь может предположить, как я займу ее место? Что я готов сделать ради этого?
        Зал взрывается ревом. Они все подначивают Калеба начинать. Они хлопают в ладоши, выкрикивают его имя. Чэрити плачет, ее волосы разметались, диадема сползла на лоб.
        - Пожалуйста! - кричит она. - Не позволяйте ему этого сделать! Он же убьет меня! Вы что не понимаете, в этом суть фокуса! Он оказался на моем месте, убив меня! Я, я должна была быть здесь, а его кости к этому времени сгнили бы в городке, от которого не осталось даже названия! Пожалуйста! Я ведь не сделала вам ничего плохого! Я не хочу умирать! Я этого не заслуживаю! Он убийца, а не я. Он лицемер, а не я! Когда наступило бы мое время, я не позволила бы вашим детям и внукам умереть! Господи, да я не была плохим человеком! Я не желала зла! Я не болтала попусту! Я не плавала в воде! Я не шумела! О Нехеб-Хау, являющийся в городе, я не отличала себя от другого!
        Калеб на сцене говорит:
        - Так вы готовы?
        - Да, - ревет зал, голос его един, как у огромного злого монстра с тысячами зубов. Калеб достает канистру с бензином, поливает Чэрити с ног до головы. Она зажмуривается, отплевывается, брыкается.
        Калеб отворачивается от нее, снова смотрит в зал, и теперь ощущение двойственности уходит. Калеб больше не видит себя со стороны, он видит только зрителей. Зал полон мертвых людей, от них остались лишь кости и истлевшая одежда. Калеб видит пустые глазницы их черепов, оскаленные зубы.
        Он достает из кармана спички, зажигает одну, смотря, как расцветает пламя.
        - Все готовы? - спрашивает он. И зрители ревут в экстазе, слезы текут из глазниц существ, бывших, когда-то дамами. Они утирают их подолами сгнивших платьев его времен.
        - Да, - говорит зал. - Начинай! Начинай! Сделай это, наконец! Это твой долг, преподобный Мэйсон! Кто, если не ты, сожжет ведьму? Кто, если не ты, станет колдуном вместо нее?
        Говорит зал, вернее все они, в этом зале, говорят в голос.
        Перед тем, как обернуться и кинуть спичку, Калеб видит одно единственное живое существо в зале. Айслинн. Айслинн молчит, в отличии ото всех остальных. Когда Чэрити занимается пламенем, она визжит.
        Калеб закрывает глаза, чтобы не видеть, как плавится проклятая плоть ведьмы, а открывая, видит уже кладбище. Простой крест с его именем все еще стоит прямо и ровно. Зеленый газон освещает нежное, летнее солнце. Все вокруг прекрасно: и плакучие ивы, низко склонившиеся над могилами, и синее небо, ясное и насыщенное пушистыми, как вата облаками. Все напоминает о том, как прекрасна жизнь.
        - Ты мёртв, Калеб, - говорит Айслинн. Калеб видит ее рядом. На ней черное платье и черная вуалетка. Ее губы сияют алым, слишком ярким для похорон цветом.
        - Но я ведь всех пережил, - говорит Калеб. - Благодаря тебе.
        - Не совсем так, - говорит Айслинн. - Я ведь все-таки отобрала у тебя жизнь. Не в буквальном смысле, конечно. Вспомни, кем ты был, Калеб. И кем ты стал теперь?
        Калеб смотрит на годы жизни, которые значатся под его именем. И правда: кем это он стал? Обманщиком, вот уж точно. И больше, чем всех, он обманывает себя самого.
        - А кем ты хотел стать? - спрашивает Айслинн.
        - Уж точно не тем, кем стал, - говорит Калеб мрачно. Какая прекрасная сегодня погода, думает он. Замечательное будет лето. Но как только Калеб снова смотрит в небо, оно оказывается пасмурным, набухает дождем.
        - Не будет никакого лета, - говорит Айслинн. - Тут можешь мне поверить.
        - Я никогда и ни в чем не буду тебе верить.
        - Знаешь, зачем мы создаем себе учеников? - спрашивает Айслинн, и тут же отвечает сама. - Не только из желания разделить магию с кем-то, кто будет очень близок. Не только из страха одиночества и нужды в любви и абсолютной связи. Не только, чтобы создать себе верного союзника. Пока живы твои ученики, и даже ученики учеников твоих учеников, и так далее, до самого конца мира, жив и ты. Часть твоей души так и не уходит в небытие, она дробится сотни раз, смешиваясь с чужими душами, но остается на земле.
        - Именно поэтому люди заводят детей.
        - Мы не так уж сильно от них отличаемся. Можно не любить своего ученика, но в нем уже есть то, чего ты хотел достичь. Ты сам, продолжающийся без тебя.
        От ее слов приходит недолгое, но удивительно приятное успокоение.
        Как только первая капля дождя приземляется Калебу на нос, из-под земли его хватает что-то, он так и не успевает посмотреть, что именно. Хватает и тянет вниз. Калеб просыпается от ощущения удушья и темноты.
        Айслинн рядом нет, за окном все еще темно, даже звезд не видно. Калеб поднимается с кровати, чтобы отогнать ощущение кошмара. Он подходит было в окну, но темнота за ним кажется ему слишком уж похожей на ту темноту, в которую его утащили во сне. Калеб идет на кухню, чтобы выпить воды. В коридоре, он видит Айслинн, сидящую прямо на полу. Она совершенно обнажена, и ее то и дело пробирает дрожь. Спина у нее иссечена буквами неизвестного Калебу алфавита.
        Включив свет, Калеб видит, что Айслинн вырезает знаки ножом на зеркале. Она с силой сцарапывает амальгаму, и одновременно буквы, совершенно другие, появляются на ее спине, будто невидимое лезвие оставляет их там. Звук, с которым она царапает стекло, отдается в голове Калеба почти болью. Отвратительный, некрасивый скрип ужасно не подходит почти до кинематографичности извращенной красоте того, что Калеб видит. Калебу одновременно радостно видеть, как Айслинн ранит саму себя, и в то же время кажется почти кощунственной каждая рана на ее прекрасной спине.
        Калеб не отвлекает ее сразу, он знает, что мешать ей не стоит, что бы она ни делала. Жаль только зеркала из ванной. Кровь стекает по ее спине, пачкая пол. Наконец, резко завершив последнюю линию, Айслинн бросает зеркало, разбивая его на мелкие осколки. Она поднимается, не боясь порезаться, оборачивается к Калебу. Калеб включает свет, он видит, как сужаются у Айслинн зрачки.
        - Подглядывать неприлично, - говорит она.
        - Что ты делаешь?
        - Иду в ванную.
        - Тогда что ты делала?
        Айслинн действительно идет в ванную, перед тем, как закрыть за собой дверь, она говорит:
        - Однажды мой Учитель попросил меня сохранить совершенно бесполезный, но чрезвычайно опасный ритуал. Мы решили, что надежнее всего будет заключить это знание не в моей голове, а в моем теле. Не ложись спать, ты должен будешь все это переписать.
        ГЛАВА 16
        Никогда прежде Артем не бывал в других странах, но вот не прошло и недели, как он увидел Румынию, Грецию, а сейчас видит Рим.
        - Очень полезный все-таки ритуал, - говорит Артем.
        - Спасибо, - отвечает Ливия. - Но лучше звони.
        Артем снова набирает номер Габи, но трубку никто не берет.
        - По крайней мере, - говорит Артем. - Мы дозвонились Францу. Он сказал, что не собирается уничтожать мир.
        - Меня больше волнует Гуннар, - говорит Ливия задумчиво. Она водит вилкой по краю тарелки, насаживает на нее салатный лист и оставляет в покое. - И Раду, этот брат меня тоже очень волнует.
        - А что Айслинн?
        - Сложно сказать. По крайней мере, она способна сопереживать, в отличие от Гуннара и не такая кровожадная, как Раду.
        Артем отрезает себе еще кусок совершенно невероятной пиццы. Если даже единственной его наградой за все попытки спасти мир будет прекрасная пицца с морепродуктами, Артема вполне устраивает такое положение дел. Он делает глоток колы из непривычно узкой и длинной банки.
        - Колизей смотреть не пойдем? - спрашивает он.
        - Нет, Артем, не пойдем, - говорит Ливия. - Впрочем, один музей мы все-таки посетим.
        - А когда у нас кончатся деньги? - спрашивает Артем. - Мы тогда что будем делать?
        Ливия поднимает на него свой темный, грустный взгляд, говорит:
        - Ты поджигаешь супермаркет, а я беру еду. Но не задумывайся пока об этом, хорошо? Лучше еще раз позвони Габриэлле. Я хотела бы обсудить все с Раду и Гуннаром через их учеников. Думаю, они лучше найдут способ на них повлиять. Что до Айслинн, с ней я свяжусь сама.
        Артем слушает долгие-долгие гудки, потом снова кладет телефон на стол.
        - Может, она занята? - спрашивает Артем.
        - Полагаю, уничтожением мира, - говорит Ливия. Артем начинает было смеяться, а потом резко прекращает и говорит:
        - Поешь, ты не притронулась к еде.
        - Я все равно пока что бессмертна.
        Артем пододвигает к ней тарелку, пожимает плечами.
        - Это не значит, что тебе не голодно.
        По крайней мере, когда бабушка хотела о нем позаботиться, она предлагала Артему поесть. Или, в любом случае, выпить чаю. Ливия улыбается уголком губ, говорит:
        - Мне все это очень лестно, Артем. Ты хороший ученик, мне с тобой повезло.
        - В последнее время я слишком часто это слышу, - говорит Артем. Он макает корочку от пиццы в кетчуп, отправляет в рот, а потом одним глотком допивает кока-колу. - И начинаю подозревать недоброе. Ливия, а зачем... зачем ты вообще взялась со мной возиться? Ты могла бы испугать меня призраками или сбежать. Да даже если бы я решился кому-нибудь рассказать, кто бы мне поверил? Максимум, кто-нибудь из той зловещей организации Гуннара, владеющий словом Склероз, стер бы мне память. Я имею в виду, это ведь было совсем не так, будто бы я навязался к тебе.
        - Убеждай себя в этом, убеждай, - фыркает Ливия. Она замолкает, постукивает ногтем по своему стакану с минеральной водой, наблюдая за пузырьками, устремляющимися вверх.
        - Я очень долго пробыла одна. Слишком долго. Шаул был, пожалуй, единственным существом, с которым я была близка. И мне действительно хотелось, чтобы кто-то был рядом. Хотелось, в конце концов, любить кого-то и чтобы меня любили, - Ливия замолкает, Артем тоже ничего не говорит и, в конце концов, она добавляет:
        - Жалеешь?
        - Нет, - отвечает Артем уверенно. - Совершенно не жалею, вот уж точно. Я же всю жизнь об этом мечтал. Ну, стать кем-то особенным. Хотя я и так был довольно особенным, не то чтобы музеологи встречаются часто, но ты поняла, о чем я говорю. Может, я бы и пожалел, если бы ты ввязалась в эту гонку по уничтожению мира.
        Некоторое время Артем смотрит на пустую банку из-под колы, а потом продолжает:
        - Еще, может, я пожалел бы, не случись всего этого. Ну, знаешь, что бросил своих родителей. Но теперь зато у меня есть шанс их спасти.
        - Хорошо, что ты такой эскапист, - фыркает Ливия. Но она явно благодарна ему за честность, Артем это чувствует. Ливия отставляет стакан с недопитой минералкой, просит у официантки счет.
        Артем жалеет, что у них, наверняка, не будет времени бросить монетку в фонтан Треви или посетить Собор Святого Петра. А еще, кстати говоря, учись он по-прежнему в университете, посещение итальянских музеев могло бы стать отличной темой доклада.
        Интересно, его уже ищут? Интересно, как там бабушка и мама? Артем ощущает резкий укол грусти, поэтому, чтобы отвлечься, спрашивает Ливию:
        - Куда мы идем? Ты говорила, что мы идем в какой-то типа музей?
        - Типа музей, Артем? Чему тебя учили все эти годы?
        - Типа музеологии.
        Ливия смеется, но звон ее смеха все равно отдается резко и невесело.
        - Тебе все понравится, - говорит Ливия. - Как музеологу и как человеку. В Риме живет целая династия, собирающая сведения о колдунах, которые когда-либо творили волшебство на земле. Они хранят единственный архив с генеалогией. Последним, кого я видела, был Джакомо Росси. Его Учитель и Учитель его Учителя, и так далее, вплоть до зарождения их кабала, собирали сведения о других колдунах. Тьери привез нас сюда, когда дал нам магию. Надеюсь, с того времени этот кабал не был уничтожен.
        Они минуют мост, перекинутый через Тибр, идут вдоль узких, старинных улочек. Ливия, кажется, и через столько лет прекрасно помнит, куда идти.
        - Если то, о чем я думаю, окажется правдой, Артем, мы спасены.
        - А если нет?
        - То мы погибли. Все очень просто.
        Нужное им здание - Чентрале Монтемартини - кипельно-белое, окруженное пальмами и красивыми резными фонарями со всех сторон, куда больше похоже на место работы каких-нибудь мелких чиновников, чем на музей. На фасаде, правда, красуется знаменитая аббревиатура от "Senatus Populus que Romanus". И, может быть, нет больше Сената и Граждане Рима совсем не те, но надпись все еще выглядит гордо и внушающе.
        Когда они заходят внутрь, Артем чуть вскидывает бровь от удивления. Изнутри здание похоже на музей еще меньше, чем снаружи. Или, может быть, не совсем понятно, что именно экспонирует этот музей. Античные статуи стоят в декорациях из огромных электродобывающих машин начала прошлого века.
        - В последний раз, когда я здесь была, все выглядело несколько иначе. Что предсказуемо, - говорит Ливия. Она покупает им билеты, а Артем спрашивает у женщины за стойкой, стараясь скрыть свой акцент:
        - А что это все такое?
        - Музей находится в здании бывшей электростанции, - говорит женщина, явно гордая заученной на английском фразой.
        - Спасибо, - вежливо говорит Артем. Контраст между белизной и мягкостью линий античных статуй и черным железом огромных машин кажется почти красивым. Есть в этой оглушительной несхожести что-то удивительно подходящее. Если бы Артем делал музей, может быть, он тоже именно так бы его и устроил. Чтобы непохожие вещи соседствовали рядом, подчеркивая друг друга и создавая впечатление широты и многогранности человеческой культуры. Некоторое время Артем и Ливия ходят по залу в совершенном одиночестве, стук их шагов гулко отдается в помещении. Наконец, их замечает смотрительница музея. Юная женщина, которой, казалось бы, не место на этой работе. Ее узкие очки и строгая одежда делают женщину, похожей на молодую бизнес-леди.
        - Может быть, провести вам небольшую экскурсию? - спрашивает она. У нее вежливый тон, идеальный акцент, но чувствуется в ней что-то неприятно-механическое, недружелюбное. Странно, Артем вот представлял всех итальянцев, как веселых и беззаботных людей.
        - Да, - говорит Ливия. - Мы бы не отказались.
        А потом она чуть оттягивает воротник платья, проводит ногтем по шраму. Артем, немного подождав и увидев понимание в глазах молодой женщины, делает то же самое. Женщина касается пальцем места над сердцем, кивает и вдруг расцветает, улыбаясь. Вся механическая, не слишком приятная вежливость из нее уходит.
        - Джина ди Маджио, ученица Изабеллы Грано - говорит она искренне. - Очень приятно.
        Ее карие глаза даже мгновенно приобретают какой-то теплый оттенок.
        - Ливия. А это мой ученик Артем.
        Джина улыбается им обоим еще радостнее, поправляет свои очки, а потом манит их за собой.
        - Пойдемте, я догадываюсь, что вы здесь не ради статуй.
        Они спускаются вниз, дверь в помещение Джина открывает ключом. Она явно заботится о безопасности. Помещение похоже на архив библиотеки, где Артем проходил практику на втором курсе, только намного, намного больше. Шкаф во всю стену с выдвижными ящичками придает всему помещению серьезный вид. Артему сразу становится неуютно, он вспоминает, как боялся пролить на что-нибудь важное минералку, когда проходил свою практику, поэтому целыми днями не пил, умирал от жажды и предсказуемо страдал.
        Джина щебечет на своем идеальном английском:
        - О, другие колдуны давно не наносили нам личных визитов! Вы же знаете, какие мы все самодостаточные и независимые существа! Сейчас мой брат занимается перепиской, а я оцифровываю архив. Было время, когда мы думали, что эта работа больше никому не нужна. Но мне она нравится. Раньше каждый Учитель приводил сюда своего ученика. Сейчас иногда пишут нам на почту или звонят, но это ведь все не то, не проверено, не точно... В конце концов, это важно - знать свой кабал, разве нет?
        - Да, - подтверждает Артем, вспоминая свой собственный кабал. Он думает, вот бы посмотреть их родословную, хоть бы одним глазком глянуть.
        - Мы здесь по делу, - говорит Ливия. - Мы нуждаемся в том, чтобы найти одного колдуна. Нам известно его имя и примерные годы жизни. Но он очень и очень стар. Я не уверена, что у вас есть сведения о нем.
        Джина вскидывает бровь, мотает головой так, что ее собранные в высокий хвост волосы хлестают ее по щеке.
        - Даже не говорите такого. Если у нас и нет чьего-то имени, так это имени Первого. Но имена его учеников у нас есть, к примеру. Мой род не оставлял своей работы. Сейчас, конечно, традиция умирает, но раньше мы записывали всех.
        - Хорошо, - говорит Ливия. - Значит нам нужен колдун по имени Шаул, царь Бит-Якина. Жил где-то в восьмисотых годах до нашей эры.
        На лице Джины не отражается никакого удивления, она спрашивает, мило улыбнувшись:
        - Ваш предок?
        - Нет, - говорит Ливия. - Я полагаю, что нет.
        - Вы же понимаете, что должны будете напоследок записать нам свое имя, - говорит Джина. В ней удивительно сочетаются строгость и веселое дружелюбие. Она открывает ящик за ящиком, ищет нужные ей карточки. Джина перебирает их довольно долго, оттого Артем уже думает, что ничего-то она не найдет. Ливия и Артем ждут, пока вдруг Джина не вскрикивает:
        - Нашла! Простите, что так долго. Ну, разумеется, он же жил до нашей кодификации. Задолго до нее!
        Джина ведет их в соседнее помещение, больше похожее на длинный зал, где, как и на любом складе музейных редкостей, поддерживается строгий контроль влажности и абсолютная чистота. Они идут вдоль этого зала, и Артем видит висящие на стене свитки пергамента, неожиданно без излишней заботы свернутые в рулоны. Но когда они проходят чуть дальше, свитки уступают место листам папируса, церам, глиняным табличкам, хранящимся, как и полагается древностям, за стеклом. Множество имен на множестве разных языков написаны множеством разных людей. Артема в какой-то момент поражает масштаб: сколько жизней уместилось в этом зале. Джина подводит их едва ли не к последнему экспонату. Табличка такая древняя, что клинопись на ней почти не разобрать. Ливия смотрит на табличку так, будто понимает сразу и все-все, она прижимает руку ко рту.
        - М, - говорит Артем Джине. - Я ничего не понял, можно карточку посмотреть?
        - Ну, конечно, - говорит Джина. Она протягивает ему карточку, где машинописным почерком на итальянском языке, который Артем понимает не лучше халдейского или аккадского или какого там, написано "Шаул". А еще Артем видит слово, которое просто узнает.
        Однажды они с Викой на спор смотрели документальный фильм "Собачий мир", где резали настоящего быка и еще множество всяких мерзостей показывали. Так вот, в оригинале отвратительный документальный фильм назывался "Mondo Cane". Вот и рядом с именем Шаула значилось слово "Mondo". Мир.
        - Что это? - спрашивает Артем. - Вот это его имя, а это что?
        - Слово, - говорит Джина спокойно. - А ниже пометка о том, что учеников у него не осталось.
        - Слово? - переспрашивает Артем.
        - Да. Его слово было Мир. Великий, наверное, был колдун.
        - Это уж точно, - говорит Ливия. - Спасибо.
        Ливия идет к выходу, Артем следует за ней.
        - Стойте, - говорит Джина. - Так вы у нас записаны?
        - О, разумеется, - отвечает Ливия. Артем смотрит на нее с надеждой, почти жалостливо, и Ливия вздыхает. - А вот мой ученик - нет. Но очень хочет.
        - Отлично, - снова оживляется Джина. Они возвращаются к свиткам.
        - Почему вы не держите их под стеклом? - спрашивает Артем, едва удержавшись от того, чтобы добавить, какой он образованный музеолог.
        - О, в этом нет нужды. Мы их заколдовали. Вернее, один из далеких предков Учителя моего Учителя, где-то в семисотом году. Они даже в огне не горят. Вот со всем остальным нужно обращаться куда более бережно. А еще у нас здесь защита от призраков и магического влияния, чтобы никаких конкурентов не завелось. Наш кабал очень серьезно подходит к своему делу, поверьте. Ну, так что, Артем, да?
        - Артем, - соглашается он и добавляет не без гордости. - Ученик Ливии.
        Джина вопросительно смотрит на Ливию, и та говорит:
        - Ливия, ученица Тьери, который был учеником Хильды, чьим Учителем была Бертовара, ученица Ансельма, который учился у Зои, ученицы Кезона. Дальше, к сожалению, не знаю.
        Джина, кажется, впечатлена и без того:
        - Ничего себе! Это все равно много больше, чем когда-либо называли при мне. Сразу видно, что вы довольно древняя.
        В голосе Джины никакого удивления не слышно. Артем-то думал, что они одни такие бессмертные колдуны. Наверное, работая здесь, она видела много сумевших с помощью магии обмануть смерть на тот или иной срок.
        Джина смотрит широкие свитки, разматывает один за одним, потом подзывает Артема к себе, показывает ему пергамент, где он видит такие знакомые ему имена. Ровная генеалогическая линия, где имена написаны разным почерком и даже разными чернилами. Одновременно средневековый пергамент напоминает и выпускной альбом с росписями одноклассников. Мелкими буквами каждый вносил свое имя и Слово вместо фамилии. Артем видит аккуратно выведенное имя Тьери, а над ним имя Хильды, которая, судя по почерку, едва умела писать. Рядом с именем Хильды - имя Теодора, от которого устремляются вниз имена его последующих учеников и их учеников, спускающиеся куда ниже линии Тьери, почти в самый конец пергамента.
        Каждый пишет свое Слово на родном языке, вовсе не на английском и даже не на итальянском. Чтобы не потеряться в обилии имен и Слов, Артем находит знакомые. Вот размашистым, нервным почерком написано кириллицей имя Раду и Слово "Виата". Ниже, уже латиницей имя Габи и ее Слово, написанные ее рукой в детской, неаккуратной манере и так контрастирующие с именем и Словом Кристании, выведенными нарочито ровно и аккуратно. Артем видит имя Гуннара, которое с одной стороны написано очень чисто, а с другой - не слишком уверенно, как будто ему не часто случалось писать, и имя Франца, у которого оказывается очень каллиграфический почерк. Имена и Слова Айслинн и Калеба написаны одним почерком, видимо, почерком Айслинн с симпатичными завитушками всюду, где можно завить какую-либо линию. Артем находит и знакомый почерк Ливии. Греческие буквы складываются в Слово Ливии, которое он знает так хорошо. Дух, Пневма.
        Прежде, чем Артем просит ручку, Джина протягивает ее. В первую секунду Артем боится писать шариковой ручкой на таком древнем материале, но ручка не царапает пергамент, чернила ложатся ровно и хорошо. Он пишет собственное имя и Слово на русском. Артем, Пламя. Ровно под именем и Словом Ливии.
        Артем смотрит вверх. Над именем Хильды список всех предков их кабала написан почерком, которым написано и имя Тьери. И их много, куда больше, чем перечислила Ливия, а ведь свиток еще и не размотан до конца. Может быть, длинный ряд имен заканчивается тем самым загадочным Первым колдуном, к которому восходит любой кабал.
        - Спасибо! - говорит Артем.
        - Это вам спасибо, - отвечает Джина. - Вы даже не представляете, как это важно. Я думаю заняться составлением статистики. В каком возрасте чаще всего колдуны получают магию? Есть ли вероятность появления определенных Слов в определенных кабалах? Представляете, если мы сможем предсказывать Слова?
        Артем слушает с интересом. Его поражает ощущение того, что на каком бы языке не говорил колдун, в какой бы стране не вырос, есть некий общий жаргон, свойственный им всем. Слово на любом языке мира означает силу и суть колдуна. Артем едва узнал свой кабал, а вот уже узнает и других колдунов, их надежды и чаяния. И говоря с ними на разных языках, он будто бы на самом деле говорит на одном.
        - Спасибо большое за помощь, - говорит Ливия.
        - Совершенно не за что. Зачем мы иначе существуем? А зачем вам этот Шаул?
        - Я историк, нашла упоминание о царе, который, на мой взгляд, мог бы быть колдуном. И, пока мы в Италии, подумала проверить свою теорию.
        Артем и Ливия тепло прощаются с Джиной, выходят. Воздух к вечеру становится прохладен. Ливия говорит:
        - Ты понимаешь, что это все значит?
        - Не совсем, - говорит Артем.
        - Шаул не дух, в общепринятом смысле этого слова, он не был сотворен, как дух. Однажды он все-таки был человеком. Впрочем, как призрак он тоже не ощущается. Есть единственный вариант, который кажется мне приемлемым. Я думаю, что он Воплотился, но как-то неправильно.
        - Ты сказала, что мне еще рано об этом думать.
        - Так вот сейчас - в самый раз. Колдун, живущий в согласии со своим Словом после смерти, а иногда и при жизни, если он совершенен в своем деле, достигает Воплощения. Становится частью магии, сливается с ней. В теории, это должно быть прекрасно, как Нирвана. Тебя больше нет, твоей личности больше нет, ты становишься частью чего-то огромного, чудесного. Соединяешься со всей магией мира. Говорят, это экстаз.
        - Тогда что с Шаулом? - спрашивает Артем.
        - Видимо, в его случае что-то пошло не так. Мы это еще выясним. Важно одно, если Шаул был колдуном, и у него было Слово, его реально уничтожить. Несмотря на то, что его Слово, пожалуй, самое могущественное из всех, что я слышала.
        Они доходят до парка, где ветви деревьев все еще зеленеют, будто летом. Ливия обессиленно опускается на скамейку, закрывает глаза. Тень падает на ее лицо, делая его изможденным и почти несчастным.
        Артем спрашивает:
        - Ты устала?
        - Я попытаюсь связаться с Айслинн, - говорит Ливия. Лицо ее теряет всякое выражение, она похожа не то на спящую, не то на мертвую. Так всегда бывает, когда ее душа путешествует куда-нибудь. Ливия старается не использовать этот вид связи, в конце концов, он довольно опасен. Всегда есть шанс не вернуться в свое тело. Или провалиться в загадочные Нижние Миры, о которых Ливия предпочитает не говорить. Артем слушает шелест деревьев и думает о том, кто такой Шаул.
        На просветленного он не похож, по крайней мере, не всегда. Что им делать с могущественным Воплощенным колдуном, чьим Словом был Мир? Не бессмысленна ли вообще вся их борьба? И борьба ли это, если уж на то пошло?
        Ливия, казавшаяся такой безмятежной, минут через десять вдруг вскрикивает так, что Артем подскакивает на скамейке.
        - Что случилось? - спрашивает Артем.
        - Звони Габи, - говорит она быстро. - Кажется, с Айслинн и Калебом у нас больше проблем, чем я предполагала.
        ГЛАВА 17
        Телефон снова начинает трезвонить, Габи вслепую нашаривает его на тумбочке и запускает в стену. Издав последний, жалобный писк, телефон затихает, с большой вероятностью, навсегда. К черту, да пошли все к черту! Плевать, кто звонит, плевать, что будет, плевать абсолютно на все. Габи обнимает Раду за шею, целует его снова. Наконец, его можно трогать. Теперь от него не пахнет болезнью. Он тощий и жаркий, и ощущение его пульса под пальцами, это все, что имеет значение. Раду улыбается, показывая зубы, тянет ее за волосы, заставляя обнажить шею, когда Габи впивается ногтями ему в плечи. Она не сдерживает себя, зная, что ранки тут же, прямо под ее пальцами, затягиваются. Раду целует ее в шею, пульс ее бьется у него под языком, и уже это, как обещание их единения, заставляет Габи застонать. Раду ласкает ее, к тому времени, как он входит в нее, Габи уже с ума сходит от желания. Или нет, с ума от желания она сходит с того времени, как почувствовала, какой смертельный яд он несет в своей крови. А может быть с того времени, как впервые увидела его.
        Длинные ногти Раду царапают ей бедра, когда он удерживает ее прежде, чем войти, Габи шипит, но почти тут же ощущает тепло затягивающихся ранок, и его жар внутри. Она стонет, потом смеется, потом цепляется за него, беззащитно и сильно, подается ему навстречу.
        - Раду, - зовет она, и Раду кусает ее в плечо, затем целует в губы, продолжая двигаться. Когда Габи закрывает глаза, под веками у нее пляшут краски, от возбуждения кружится голова. Ей кажется, что нет никакого мира, уже нет или еще нет, что ничто не существует, кроме него. И когда Раду двигается в ней, когда Габи стонет, подаваясь ему навстречу, она чувствует их любовную страсть, как единственное, что важно. Созидающая, абсолютно земная сила Раду, близкая к земле, к древним культам плодородия и погребения, любви и смерти. И ее собственное, далекое от всего физического и настоящего сознание, конструирующее образы. Все становится одним. Закрывая глаза, Габи видит небо и землю, и золото, и кости, и восходящие ростки, и льющуюся кровь. Бессилие перед не поддающимся разумному контролю влечением к Раду, к его кровавым, ненасытным, темным чертам, наполняет Габи почти экстатической радостью.
        Когда Габи приподнимается, чтобы его поцеловать, Раду ловит ее за подбородок, продолжая двигаться. Взгляд у него совершенно шалый, зубы блестят в темноте так хищно.
        Они оба смеются, глядя друг другу в глаза, и Раду, наконец, целует ее долго и нежно. В нем столько радости и страсти, которые Габи не может ни осмыслить, ни описать. И пока Раду в ней, пока он, близкий и жаркий, ласкает ее, пока в его движениях она чувствует божественный ритм творения, ей все равно, что будет с миром, она подается ему навстречу. Голова звенит от слов, которые ничего не значат. Плотская любовь и смерть абсолютно равны на весах, земля дает жизнь и забирает мертвых. Когда Раду подается вперед слишком резко, Габи едва не ударяется головой о стену, но Раду аккуратно перехватывает ее, заставляя приподняться, и она кусает его в плечо, тут же сцеловывая выступившую кровь.
        Габи, кажется, она готова делать это вечно. Габи, кажется, они и делают это вечно. Она ласкает его, он царапает ее, а потом наоборот, и снова, и снова, пока есть силы двигаться. Когда все заканчивается, оба они кричат. Раду, навалившись на нее, прижимает к кровати, целует Габи в висок. Габи машинально накручивает на палец прядь его волос. Сейчас между ними никакой разницы, касаться его все равно, что касаться себя самой. В голове абсолютно пусто, Раду мурлычет что-то ей на ухо, но слова Габи не очень разбирает.
        Она вдыхает его запах, запах крови и трав, спрашивает:
        - Что?
        - Я говорю: только представь себе, сейчас в нашем Адаме зреет самая смертельная болезнь из всех, известных человечеству. Контагиозность от ветрянки, летальность от бешенства, симптомы от всего, что мы туда намешали. Единственное, что меня волнует - вдруг они будут умирать раньше, чем успеют передать заболевание.
        - Какой ты романтичный, - говорит Габи.
        - Но ты только представь, моя радость, какое это чудо. Где-то там, в крови нашего академика, зарождается новая, чудовищная жизнь. Кипит первобытный котел творения!
        - Давай в следующий раз ты займешься сексом с ним, любимый. И лично столкнешься с сифилисотриппероСПИДом в первобытном котле творения, к примеру.
        Раду целует ее в шею, медленно, точно так же, не отдавая себе в этом отчета, как Габи накручивает короткую прядь его волос. Раду все еще в ней, Габи рассеянно гладит и ласкает его тело, думая совсем о другом.
        Адам оказался несколько разумнее, чем Кристания и Раду предполагали. Его мозг, который Раду достал из головы какого-то ракового больного, неожиданно сохранил мышление и личность. Может быть, Раду слишком увлекся и воскресил его лучше, чем они рассчитывали. А может быть, Кристания слишком мечтала создать живое существо и превзошла в этом даже собственное Слово. В любом случае, Адам получился вполне себе разумным человеком с душой и характером. Кроме того, что было еще больнее, он не особенно страдал от болезней внутри него. Может быть, в этом случае как раз помогло Слово Кристании, и Адам был слишком мертв, чтобы ощущать боли. Он носил внутри себя смертоносное биологическое оружие, при этом не чувствуя совершенно никакого неудобства. Главнейшей проблемой Адама было то, что его голова пришита к телу какого-то бугая, ничего общего не имеющего с представлением Адама о себе самом. Представления эти, впрочем, были у него довольно смутными.
        К примеру, Адам не помнит свое имя, зато прекрасно помнит, как страшно и темно было в смерти. Он благодарен Раду и, особенно, Кристании за то, что они вернули ему жизнь. У Габи от этого сердце разрывается. Уничтожить существо, которое так радостно вернулось в мир. Раду сказал Адаму, что скоро они поедут совершить обряд, который окончательно вернет ему жизнь. И Раду, конечно, врал.
        Они должны приехать на водохранилище и принести Адама в жертву, слив его кровь в озеро. Через зараженную воду кровь попадет в первых больных, которые дальше станут передавать инфекцию здоровым уже другими путями. Раду гарантировал, что его необычайное создание пройдет любые фильтры и выживет при самой жесткой дезинфекции.
        Обряд благословления через жертвоприношение так же гарантировал бы успех их операции. Так, по сути, пролив кровь Адама, они прольют кровь всех людей. Как символично. Но одно дело было бы убивать существо, желающее смерти, как облегчения, а другое - отнимать жизнь, которая так Адаму дорога. Кристания и Раду создали существо, балансирующее на самой грани между жизнью и смертью, но на этом краю - вполне счастливое. Габи не нравится идея его убивать. Раду говорит, что она лицемерка, ведь в любом случае умрут миллионы. Габи и сама так считает, она старается не думать об этих миллионах, считать все происходящее выдумкой и шоу, не впускать внутрь никакого знания об этих людях. Иначе она не сможет сделать то, что должна. Габи заставляет себя думать ограниченно и наивно. Миллионы, это что-то абстрактное, совершенно ничего общего не имеющее с конкретными людьми.
        И тем хуже Габи, потому что, в отличие от политиков или генералов, она ведь не думает так на самом деле. И все же Габи обманывает себя так же легко, как и всех остальных.
        Именно в этот момент, когда Габи заставляет себя не думать об Адаме, Адам открывает дверь, заглядывает внутрь и почти тут же закрывает свои разные глаза, отворачивает голову, показывая уродливый шрам на шее.
        - Ради Бога, прикройтесь!
        - Я думал, ты плохо видишь, - говорит Раду.
        - Один глаз у меня близорукий, а второй дальнозоркий, - поясняет Адам. - И тем не менее!
        Голос у него хорошо поставленный, преподавательский и довольно внушительный. Габи вздыхает, выползает из-под Раду, натягивает на себя одеяло.
        - И, тем не менее, Адам, нагота человеческая не постыднее откровенности нагой человеческой души, - говорит Габи, потягиваясь. - Намного более нежные, уязвимые и постыдные вещи открываются в текстах у Кьеркегора, Шопенгауэра, Хайдеггера и Сартра.
        - Ты уже оделась, я полагаю? - спрашивает Адам. - И не пытайся меня запутать, я совершенно уверен, что ни постмодернистом, ни нудистом не был.
        Раду смеется, сам он совершенно не собирается одеваться.
        - Ты, наверное, по какому-то поводу пришел, дорогой, - говорит Раду. Габи иногда поражается тем одновременным любви и беспощадности, с которыми Раду относится к живым существам. Впрочем, так ведь относится ко всем живым и сама жизнь, создавая, но не жалея их.
        - Кристания сказала, что скоро мы поедем довершить ритуал моего окончательного воскрешения.
        - Это правда, - улыбаясь, кивает Раду. - Может быть, даже сегодня.
        Конечно, рассуждает Габи, она, как и Адам, не подумала бы, что кто-то, вложив столько труда в ее воскрешение, захочет тут же убить ее. Адам им доверяет. Еще бы, ведь Кристания его так любит. Адам не знает, что он лишь инкубатор для смертельной болезни. Цветок, который срежут, когда он распустится.
        Забавно, что, будучи практически воплощением самой жизни, Раду абсолютно безжалостен. Тогда как Кристания же, чье Слово подразумевает холодность и отстраненность, носится с Адамом, как с ребенком. Сейчас в ней столько нежности и счастья, сколько, кажется, в одной единственной Кристании и не может уместиться. Внутри у Габи пустеет от мысли, что сестрице придется уничтожить свое творение.
        - Все зависит от состояния твоей крови, - говорит Раду. - Я должен буду проверить, чтобы определить твою готовность.
        От первобытной страсти, которой они предавались, в нем не остается и следа, лицо у Раду становится сосредоточенным, будто он проводит в мыслях какие-то сложные вычисления. В конце концов, Раду слезает с кровати, говорит весело:
        - Пойдем в ванную. Если мои расчёты верны, то твоя кровь должна разъедать золото.
        - Это еще почему? - удивляется Адам. - Почему моя кровь должна разъедать металл, при этом, не трогая мою кожу?
        - Не любой металл, а золото, - поясняет Раду. - Золото это алхимическая гармония, символ совершенства и спасения. Оно не поддается воде, огню, земле и воздуху, потому как они содержатся в нем в идеальных пропорциях. Твоя кровь, согласно алхимии, должна разрушать все гармоническое и разъединять связи между элементами. Считай, что ты философский камень наоборот.
        Вместо бессмертия приносишь смерть.
        - Не думаю, что это может считаться реальным с точки зрения науки, - говорит Адам.
        - Не думаю, что твоя жизнь может считаться реальной с точки зрения науки, - пожимает плечами Раду.
        - Резонно, - соглашается Адам. Раду, так и не удосужившись одеться, уводит его в ванную. Габи наблюдает за ними, чуть вскинув брови, потом поднимается с кровати, не спеша одевается, рассматривает то, что осталось от телефона.
        Аккумулятор сказал корпусу "прощай", и истек какой-то жидкостью, которую Габи про себя тут же окрестила кровью техники. Габи пожимает плечами, вытаскивает сим-карту, думая отложить ее до лучших времен.
        В конце концов, телефон ей не жалко. Она и так порывает с миром фактически, почему бы не сделать это еще и символически. Габи замечает, что от двери ванной и до коридора ходит туда и обратно Кристания. Как нервничающая в клетке львица, думает Габи.
        - Сестрица? - спрашивает Габи тихонько.
        - Что? - рявкает Кристания. Плечи у нее в этот момент дрожат, но уже через пару секунд она берет себя в руки. Кристания запрокидывает голову, смотрит на лампочку в коридоре, говорит:
        - Немного волнуюсь.
        - Я понимаю.
        - Нет, Габи, ты не понимаешь и не поймешь, - отвечает Кристания. Злости у нее в голосе никакой нет, она просто констатирует факт. Габи не может понять, как Кристания не понимает, что значат для Габи ее иллюзии.
        - Но я это сделаю, - добавляет Кристания тихо и после паузы. Она бледнеет еще больше, становясь похожей на призрака. - Все, что нужно. В конце концов, я ведь, правда, могу повторить все снова.
        Но Кристания явно не верит в собственные слова. Она мучительно сцепляет руки, как человек, ждущий исхода сложной операции и знающий, что где-то там кто-то взрезает холодным, острым скальпелем тело его близкого.
        Она некоторое время молчит, а потом шепчет:
        - Не думай, что я не осознаю. Я не способна создать ничего живого, и Адам не столько продукт моего действия, сколько продукт моего бездействия. Это я, я, я не сделала все, что должна была, не сделала все, что от меня требовалось. Лучшее, что я смогла сделать для Адама - удержаться от соблазна убить в нем большую часть того, что оживил Раду. Но мне так хотелось, чтобы он был живым, думающим, настоящим, а теперь я...
        Должна его убить. Кристания сделала Адама достаточно мертвым, чтобы его тело могло выдерживать болезни, но недостаточно мертвым, чтобы самой суметь убить его.
        Когда Адам и Раду выходят из ванной, Раду демонстрирует на открытой ладони дымящийся золотой амулет. Увидев это, Кристания прижимает руку ко рту, на глазах у нее выступают слезы.
        - Господи, - говорит Кристания, но когда Адам смотрит на нее удивленно, тут же добавляет. - Как я за тебя рада!
        - Спасибо, Кристания, - говорит Адам. - Благодаря тебе я смогу вскоре вернуться к своим исследованиям.
        - А что ты, собственно, исследуешь? - спрашивает Раду.
        - Не помню, - невозмутимо отвечает Адам.
        Раду ищет свою раскиданную по комнате Габи одежду, продолжая щебетать:
        - Теперь, наконец, мы готовы! Собирайтесь, девочки! Собирайся, Адам! Мы идем завершать великие дела и открывать новую страницу в истории человечества!
        Адам в настроении ничуть не менее радостном, идет переодеться. Он уже почти научился управлять своим новым телом, и чем дальше, тем лучше становится его мелкая моторика. Он стремится к жизни, поправляется.
        Габи идет в прихожую, натягивает шапку, убирает косы под воротник и застёгивает куртку, а потом смотрит на себя в зеркало. Высунув язык и сложив его трубочкой, Габи глядит на свое отражение, потом говорит:
        - Никого-то тебе не обмануть.
        Пока себя не обманешь.
        Адама Кристания заботливо заматывает в шарф, натягивает шапку почти ему на глаза.
        - Боишься, что люди заинтересуются моим внешним видом и предложат мне сняться в фильме "Чудовище Франкенштейна"? - весело говорит Адам. Печали по поводу своих шрамов у него явно нет. Цена жизни довольно высока, шрамы просто не играют никакой роли для того, кто получил ее обратно. Мир слишком огромен и чудесного в нем слишком много, чтобы сетовать на какие-то уродливые шрамы.
        - Не боюсь, ты у меня самый красивый, - говорит Кристания искренне. - Просто мы не хотим привлекать внимания.
        Некоторое время Габи пытается стянуть с Раду оранжевую шубу, говоря:
        - Слышишь, слышишь, мы не хотим привлекать внимания!
        Но все ее попытки оказываются тщетны пред лицом его уверенности в собственном уникальном стиле. Добродетелью убежденности Раду, безусловно, обладает в полной мере.
        Они едут до площади Баттяни, чтобы сесть на электричку. Неподалеку от Сентендре, города художников, располагается озеро, которое дает воду всем жителям Будапешта и окрестных территорий.
        Вот и все, думает Габи, когда они садятся в электричке. Люди вокруг, вдохновленные грядущими выходными или усталые после прошедшей рабочей недели, совершенно не подозревают, что случится так скоро. Они погружены в свои проблемы, они ничего не ждут, не видят меча над своими головами. И Габи, которая так хотела устроить Великое Шоу, скоро поможет открыть занавес перед началом представления, которое ей совсем не нравится.
        За окном проплывают пустые, туманные поля. Венгрия - небольшая страна, но в ней много мест, где никто так и не построил дома. Незанесенная стерня враждебно топорщится, ожидая наступления зимы.
        Какой тоскливый пейзаж, думает Габи, и какой же красивый. А, кроме того, созданный человеком. Не будет больше полей, стогов сена, пахнущих вкусно и легко. Исчезнут со временем мельницы, машины, морские порты. Миллионы красивых вещей, созданных людьми. Габи смотрит на Кристанию, Кристания теребит в руках платок. Раду дремлет, вытянувшись рядом с Габи, на губах у него играет улыбка. Он вдохновлен, вот и все. Ему абсолютно все равно, что будет с людьми, для него эти маленькие животные, бактерии или кто там, ничуть не менее ценны. Адам же, припав к окну, смотрит широко открытыми глазами, губы его двигаются, он шепчет, что-то неслышное. Габи тут же отворачивается. Как полно он чувствует жизнь и ее сокровища.
        Наконец, они проезжают крошечный пряничный городок Сентендре, где выходит большинство пассажиров, но Габи, Раду, Кристания и Адам едут до следующей станции. Здесь ничего, кроме водохранилища нет. Частенько люди приезжают сюда в выходные днем, поплавать и отдохнуть. Но сейчас дело идет к ночи, и они одни. Вскоре, когда они доходят до озера, Адам говорит:
        - Мрачноватое место для перерождения.
        И в этом он прав. Темнота окрашивает деревья и воду в черный, расширяя область своего влияния с неба вниз. Туман стелется над озером, которому луна придает эбонитовый блеск. Звезд не видно.
        Габи видит простой, деревянный, явно отживший свое мостик, ведущий к озеру. Луна дарит ему подобие света софитов, он кажется похожим на сцену. Раду указывает на мост, говорит:
        - Вот здесь, разве не прекрасное место для ритуала?
        - Прекрасное, - говорит Адам. - Хотя я думаю, что не прекраснее дома.
        - Оставь свой скепсис позади, наступает лучший день твоей новой жизни.
        Да, думает Габи, последний. И мост, на котором будет разыгрываться драма всего человечества. У этого представления не будет никаких зрителей, даже глаза звезд сегодня закрыты. Габи берет за руку Кристанию и чувствует, как та дрожит. Но, Габи прекрасно ее знает, она упряма, упрямее себя самой, если можно так сказать. И если Кристания решила что-то сделать, то сделает несмотря ни на что.
        Они втроем раздеваются, Адам остается в полном облачении, и Габи тут же ему завидует - как только она скидывает одежду, кожа ее тут же покрывается мурашками. Габи распускает свои длинные косы, пробует замотаться в волосы, но это не особенно помогает.
        - А в чем будет заключаться ритуал? - спрашивает Адам.
        - Ничего особенного, малыш, - говорит Раду весело. - Потанцуем под луной, каждый из нас нанесет тебе небольшую ранку, твою кровь уйдет воде озера. Стандартная процедура символической смерти, чтобы нивелировать твою неестественность перед природой, плюс вода как витальный ингредиент.
        - Это точно не опасно, Раду? - спрашивает Адам, но смотрит на Кристанию. Кристания мотает головой, лицо ее становится совершенно невыразительным.
        - Взойди на мост, Адам, - говорит она нежно.
        Адам поднимается.
        - Отвернись, - говорит Раду.
        Адам разворачивается к воде, похожий на капитана корабля, захваченного пиратами, которого подталкивают к краю на корм акулам.
        - Хорошо, - говорит Адам куда-то в сторону озера. - Мне уже порядком надоело видеть голых людей, хотя я и очень вам благодарен.
        - Тебе спасибо, - мурлычет Раду.
        Танец это обычно не элемент ритуала. Нужно настроить себя на нужный лад, вот и все. Синхронизироваться с миром, которому ты жертвуешь. Который ты жертвуешь.
        Самый важный процесс, как говорил Раду, будет очень прост. Они просто должны нанести Адаму раны в трех местах силы. Голова, сердце и половые органы. Говорил об этом Раду очень просто, и Габи все тоже казалось очень простым.
        До того как они создали Адама. Габи закрывает глаза, стараясь почувствовать ночь. От холода немеют ступни, но, впрочем, сотни лет назад, только начиная учиться у Раду, она больше времени проводила обнаженной, чем одетой в любое время года. У каждого свой стиль в колдовстве. Гуннар вот, небось, проводя ритуалы, не раздевается. Может, он и в душе не раздевается, черт его знает. Габи старается думать о чем угодно, кроме того, что сейчас происходит. Она представляет мелодию, под которую танцует, и очень скоро движение захватывает ее, позволяя забыться. Холод снаружи и жар разгоняемой танцем крови внутри создают то самое состояние равноудаленности от всего на свете, неприсутствия в обычном, профаном мире.
        Когда Габи открывает глаза, она видит, как Раду наклоняется и берет серп. Он проверяет пальцем его остроту, слизывает оставшуюся на нем кровь. Габи смотрит и на Кристанию, по щекам у нее текут слезы, плачет она совершенно беззвучно, но оттого не менее горько.
        Раду уже делает шаг к Адаму, когда Адам говорит:
        - Подождите?
        Может быть, почувствовал что-то?
        - М? - тянет Раду.
        - Перед тем, как вы меня оживите, я хотел бы кое-что сказать. Мне это кажется очень важным. Именно сейчас. Особенно сейчас.
        - О, боги, - говорит Раду, крутит в руках серп. - Валяй, дорогой.
        Адам разворачивается, но смотрит он куда-то поверх них, в беззвездное ночное небо, в пустоту.
        - Господа, - начинает он хорошо поставленным голосом, а потом вдруг продолжает очень просто. - Вы сделали для меня то, что никто и ни для кого больше не делал. Пусть я вас почти не знаю, я обязан вам жизнью. Из всех подарков, вы дали мне самый дорогой - возможность дышать этим воздухом, смотреть на все это, на людей и мир. Возможность и дальше делать то, что я люблю. Да даже просто возможность быть. Все это здорово, совершенно неожиданно, и я совсем не знаю, как вас отблагодарить. Может, я и не помню, кем я был при жизни, но точно помню, что в загробный мир я не верил. По-моему, я вообще ни во что не верил. Но сейчас я знаю, как сильно мне повезло, и я счастлив. Я очень счастлив благодаря вам. Спасибо, спасибо, спасибо. Совсем не знаю, что еще сказать, но надеюсь, что вы почувствуете, что я имел в виду.
        Адам заканчивает, вздыхает особенно сильно, и Габи слышит, как воздух шумит в его больных легких. Габи вдруг проникается невероятным сочувствием к этому существу, в чьем создании она даже не участвовала и чьи слова, строго говоря, обращены не к ней. Дело совершенно не в том, что он говорит, а в том, как он говорит, в том, сколько благодарности в его голосе и глазах. Они ведь даже не понимают, что Адам обрел. Они никогда не умирали и давным-давно, вплоть до этой недели, не боялись смерти. А вот Адам все потерял и столько же обрел, и в этом он был прекрасен, и Габи не чувствовала в себе права отбирать у него жизнь. А кроме того, больше не чувствовала в себе права и отбирать жизни у тех, кого Раду вылечил в больнице. И ни у кого вообще. Габи создана, чтобы развлекать и обманывать их, а вовсе не для того, чтобы забирать их жизни.
        - Да не за что, - улыбается Раду, перехватывает серп поудобнее и делает шаг к Адаму. Габи смотрит на Кристанию, та, сжав зубы, стоит на месте. Она изо всех сил удерживает себя и справляется. У Кристании никогда не хватало сил на то, чтобы быть слабой. Кристания лучше Габи и смелее, и уж точно во много сотен раз решительнее. Тогда Габи вскрикивает:
        - Раду!
        И когда Раду оборачивается к ней, Габи ловит его взгляд, ловит его разум. И, то ли оттого, что слишком сильно волнуется, то ли из-за того, как близки они с Раду, Габи и сама оказывается в собственной иллюзии. И вот вместо осенней ночи уже летний день. И они стоят в прекрасном саду, обнесенном высокой стеной. Габи качается на подвесных качелях, вокруг цветут прекрасные цветы, и вьется насыщенная зелень. Тень яблоневых деревьев падает ей на лицо, утешая глаза, которые болят от солнечного света, когда она взмывает на качелях вверх, к небу. Восхитительный, заросший сад, окруженный высокой стеной. Каменные вазы, потемневшие от времени и прошедших дождей, из которых выглядывают мордочки роз, увитые плющом веревки качелей, пустые медные клетки для птиц, свисающие с деревьев, как плоды. Габи прекрасно помнит каждую деталь.
        Это была первая иллюзия, которую Габи когда-то показывала Раду.
        - Запертый сад - сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник, - говорит Габи. - Песнь Песней.
        - Hortus conclusus, - говорит Раду. - Рукотворная модель рая и сад наслаждений. Аллегория плотской любви в эпоху Декамерона.
        - И аллегория пути к обретению себя, открытия тайн собственной души в более поздних романах, - говорит Габи. - Как хорошо, что ты меня понимаешь.
        - Не скажу, что во всем тебя понимаю, - отвечает Раду. - Моя радость, ты хочешь умереть?
        Они оба почти обнажены, только Габи на плечи накинут белый, кружевной, почти прозрачный платок, похожий не то на фату, не то на саван. Габи раскачивается на качелях, говорит:
        - Не хочу, никто не хочет.
        - Тогда почему ты меня задерживаешь, моя радость. У нас мало времени, чтобы не умереть.
        - Мой милый, Хайдеггер из смерти выводит время. Смерть, это проект, делающий невозможным любой другой проект. Ты сейчас перед экзистенциальным выбором, в пограничной ситуации, а преодолеть пограничную ситуацию можно лишь трансцендируя. Экстатическая темпоральность есть подлинная, в отличие от линейной. Время сжимается и растягивается, а вечность присутствует в момент принятия экзистенциального выбора. Так что не обращай внимания на время, его нет, ты вышел за его пределы.
        - О, боги, Габи! - Раду возводит глаза к синему, летнему небу. - Моя радость, я ничего не понял. Тебе жалко людской мир?
        Габи тормозит на качелях, чувствуя под босыми ногами прохладную траву. Она так хорошо представила все, что сама верит в эти ощущения.
        - Не думай, - говорит Габи. - Никто не в силах помочь Аврааму, традиционное мышление бессильно в пограничной ситуации.
        Габи встает, проходится по саду, чувствуя между пальцами ног росу. Она скидывает платок, он скользит вниз по ее спине.
        - Ты ведь понимаешь, моя радость, мы за шаг от спасения.
        - Ты считаешь все это надежным. А что, если Шаул не выполнит своего обещания, любимый? Что если мы, пожертвовав всем, окажемся ни с чем? По сути, у нас есть два варианта: легкий в исполнении и ненадежный в результате и тяжелый в исполнении, но надежный в результате. Давай заберем у Шаула наше бессмертие силой.
        - Как?
        Габи пожимает плечами.
        - Я не знаю. Убьем его. Я просто думаю, что это лучше, чем играть по его правилам и убивать невинных людей.
        Габи разворачивается к глухой стене, смотрит за ее пределы. Там небо краснеет и видно песок. Снаружи лежит пустыня, безвидная и страшная.
        - Ты хочешь, чтобы мы умерли, - говорит Раду. - Ты на самом деле, как и я, понимаешь, что другого выхода нет. Почему тогда?
        В его голосе нет злости, он говорит скорее с любопытством. Габи пожимает плечами, а потом вдруг начинает рыдать. Она стоит к Раду спиной и хорошо, что он не видит ее слез.
        - Ты не понимаешь, Раду! Я могу сколько угодно притворяться, что мне плевать. Части меня все это даже нравится, но есть у меня и другая часть. Мы прожили столько сотен лет, а они - нет, у них нет того, что было у нас. И никогда не будет. Я не стану отбирать этого у бедных существ. Когда мы успели стать трусами и глупцами? С каких пор мы доверяем врагу? Почему мы не ведем с ним войну? Подумай, Раду. Ты можешь сделать это и без меня, но подумай, я тебя умоляю, хочешь ты быть обманутым или обмануть. Мы с тобой верили совсем не в уничтожение мира, мы хотели вечно смотреть, как он меняется и растет. Ты хочешь своими руками уничтожить весомую часть того, что любил? Ты хочешь сделать больно Кристании? Чего ты хочешь, Раду? Кто ты такой? Знаешь, что? Я не убью его, и тебе не позволю. Если понадобится, я никогда не выпущу тебя отсюда. До нашей с тобой смерти.
        На последних словах Габи запинается, начинает рыдать совсем уж некрасиво и громко, так что разноцветные птички вспархивают с яблоневых деревьев. Габи утирает нос рукой, вдыхает, стараясь успокоиться, а потом начинает реветь еще горше. Некоторое время Раду молчит, и она чувствует его смятение. Габи стоит по щиколотку в траве, и цветы вьются вокруг, будто пытаясь успокоить ее. Почему будто? Это ведь воображение Габи. То есть, это она сама себя пытается успокоить.
        Проходит время, которое Габи не берется охарактеризовать. Может быть, пять минут, может быть тысяча лет. Слезы все еще текут у нее по щекам, когда она чувствует тепло Раду и прохладу кружев ее платка. Раду покрывает ей волосы, медленно, заботливо, как невесте. Он молчит. Платок, фата и саван одновременно, холодит кожу.
        - Ты не боишься? - спрашивает он.
        - Я ужасно боюсь, - говорит Габи.
        - Тогда давай подумаем, как нам быть, если мы не собираемся насылать болезни. Все вместе подумаем.
        - Правда? - недоверчиво спрашивает Габи.
        - Горькая правда, - смеется Раду. Габи разворачивается к нему и целует его, с такой любовью, какую еще ни разу ему не показывала. Когда она отстраняется, вокруг снова ночь, пустое водохранилище и туман, подбирающийся с озера.
        Кристания обнимает Адама, хватка у нее железная. Так дети обнимают игрушки, которые хотят отнять старшие. Адам спрашивает:
        - Я правильно понял из контекста разговора, что вы хотели меня убить?
        - Да, - говорит Раду. - Все ты правильно понял.
        Он подходит к Адаму, Раду и Кристания одновременно вскрикивают:
        - Нет!
        Но Раду только протягивает к нему руку, проводит по его лбу кончиками пальцев. Адам сначала отшатывается, а потом вздыхает с облегчением.
        - Шрамы... исчезли.
        - Да, - говорит Раду. - Больше никаких шрамов. Но смертельную болезнь я из тебя убрать не могу, поэтому старайся не кровоточить в общественных местах. Мы подумаем, что можно с этим сделать.
        - Смертельную болезнь?
        - Ты ведь сказал, что все понял.
        - Но не абсолютно все.
        Они не спеша одеваются, молча и довольно безрадостно. Раду заворачивается в шубу, садится на мостике и принимается кидать камушки в озеро.
        Кристания шепчет Габи:
        - Спасибо.
        - Не за что, но теперь мы все умрем.
        - Может, кто-нибудь расскажет мне? Вдруг я могу помочь?
        - Нет, Адам, не можешь, - говорит Раду. А потом над озером появляется что-то светящееся и белое. Призрак будущего Рождества, думает Габи, пришел нас похвалить.
        Но когда силуэт становится легче рассмотреть, Габи понимает, что это Ливия. Вид у нее даже для призрака мертвенный.
        - Сестра? - Раду поднимает голову. Адам хочет было что-то спросить, но Кристания зажимает ему рот.
        - Брат, - говорит Ливия. - Я не могла дозвониться до твоей ученицы. Ты же знаешь, что астральные путешествия - не дешевое удовольствие.
        Габи вдруг хочется засмеяться, до того все абсурдно звучит. Ливия смотрит на Адама, говорит взволнованно:
        - Я ведь не опоздала?
        - О, теперь тебе даже некуда спешить, - отвечает Раду. - Мы не собираемся насылать Чуму.
        - Тогда я умоляю тебя, брат, помоги мне. Ты нужен мне, как никогда.
        - Ты могла бы выразиться чуть более развернуто?
        - Скажи мне ваш адрес в Будапеште. Нам нужно поговорить лично.
        Хорошо, думает Габи, по крайней мере, им будет, чем себя занять прежде, чем встретить, наконец, смерть.
        ГЛАВА 18
        Очнувшись, Франц первым делом видит Гуннара. Как, впрочем, и предыдущие сто с лишним лет, Гуннар рядом. Какое приятное постоянство, думает Франц. В голове не сразу проясняется, и некоторое время Франц не совсем понимает, где они.
        По крайней мере, Гуннар с ним, значит все более или менее нормально. Вот если бы Гуннара рядом не было, не у кого Францу было бы спросить, что происходит. А так Гуннар непременно знает. Кроме того, ощущение безопасности рядом с Учителем ужасно приятное.
        Отчего-то Францу не хочется покидать туман полусонного сознания. Что-то, он уверен не слишком хорошее, поджидает его в реальности. Может быть, сама его жизнь.
        Через некоторое время, когда прятаться от реальности дальше становится совершенно бессмысленным предприятием, Франц делает над собой заметное усилие, приподнимается.
        - Гуннар? - зовет он. Они явно в автобусе, где очень и очень жарко. Франц вдыхает наполненный типичным машинным запахом воздух, чувствует, что его укачивает.
        - Не думай так громко, - говорит Гуннар. - Я от тебя отвык.
        - Сколько я без сознания?
        - Около трех часов. Я держал тебя в этом состоянии просто на всякий случай. Не хотелось бы, чтобы из-за тебя начался артобстрел в зоне боевых действий.
        - Не хотелось бы? - переспрашивает Франц. - Мне кажется или когда мы сюда приехали, то именно этого тебе и хотелось.
        - Кажется, - говорит Гуннар, а потом одаривает Франца красноречивым взглядом или даже Взглядом.
        Гуннар смотрит на Франца так, будто тот нарушил как минимум четыре пункта внутреннего кодекса хорошего ученика. Пункт первый: не говори, когда тебя не спрашивают, который Франц нарушал так часто, что Гуннар привык. Пункт четырнадцатый: оставь свои наблюдения при себе, если они не касаются дела. Пункт семьдесят первый: не ставь под сомнение действия вышестоящих. И, конечно, священный пункт номер девяносто четыре: никогда не оказывайся прав.
        - Извини, - говорит Франц тихонько.
        И неожиданно Гуннар отвечает:
        - Все в порядке. Ты, в конечном счете, не ошибался.
        Разумеется, Гуннар ведь никогда не скажет "ты был прав". Он продолжает:
        - Быть может, мы с тобой начали не с того, с чего стоило бы начать.
        - А с чего нам стоило начать? - спрашивает Франц. Солнце застит ему взгляд, он снимает очки и трет глаза. Надев очки обратно, он видит свои брюки, мятые и запыленные. Видок у него, конечно, тот еще. Гуннар, впрочем, как и всегда выглядит аккуратно, будто собрался на похороны.
        - С того, Франц, чтобы послать Шаула к черту, - рявкает Гуннар. Франц вздрагивает, издает какой-то невразумительный звук, средний между испуганным писком и неловким одобрением.
        - Мне плевать на этих людей, - говорит Гуннар громко. Люди в автобусе, впрочем, не обращают на них никакого внимания. Женщины с покрытыми головами и мужчины в длинных свободных рубашках явно заняты собственными делами. Изредка на них с любопытством посматривают дети, но скорее это связано с их необычной для местных бледностью и иным языком.
        - И на их мир, - говорит Гуннар. - Но оказаться в Богом забытой дыре из-за его убеждений или что там движет Шаулом, это слишком. Я не собираюсь этого делать.
        Эта, безусловно, красноречивая, короткая и ясная речь, которую Франц слышит даже не сразу доходит до его сознания. Значит ли это, что Гуннар согласился с ним? Франц некоторое время потирает переносицу, в которую больно впивались очки, пока он спал.
        - Можно ли это интерпретировать так, что ты передумал разрушать мир?
        - Можно.
        Франц снова молчит, потом спрашивает еще:
        - А почему ты так резко передумал, Гуннар?
        - Потому что захотел.
        - Но не сразу. И почему ты не собираешься делать того, что сказал Шаул?
        - Потому что не хочу.
        Франц замолкает снова, автобус встряхивает на повороте, и Франц занят тем, что старается удержать свои очки. Наконец, он набирает в грудь побольше воздуха и говорит:
        - Иными словами: ты отказываешься разрушать мир из-за того, что у тебя дурной характер?
        - Заткнись, Франц, - отвечает Гуннар.
        - Извини, - машинально говорит Франц и замолкает. А потом утыкается лбом в плечо Гуннара, обессиленно и счастливо. О том, что, может быть, это Франц склонил Гуннара к борьбе с Шаулом, а не службе ему, он старается даже не думать.
        У Гуннара действительно очень дурной характер. С него станется и передумать.
        Франц вдруг чувствует спокойствие. По крайней мере, они с Гуннаром вместе решат, что им делать и как жить дальше. Или не жить. Франц вдруг резко вспоминает о бунте, который устроил в лагере.
        - Бойня будет вернее.
        - Ты мне не помогаешь, Гуннар, - говорит Франц. А потом чувствует, как у него дрожат руки. Из-за него погибли люди, из-за него случилась трагедия. Один раз за сотню лет Франц не смог себя сдержать, и вот.
        - Прекрати развешивать сопли, - говорит Гуннар. Они будто поменялись местами, теперь это Франц думает, а Гуннар говорит вслух. - Погибло гораздо меньше людей, чем, если бы все прошло так, как я задумал. И, кстати говоря, гораздо меньше людей, чем, если бы все шло своим чередом.
        - Ты меня успокаиваешь? - спрашивает Франц.
        - Просто, ради Бога, приведи себя в надлежащий вид, - говорит Гуннар. - Физически и морально.
        Франц чувствует себя вялым и усталым, будто все возможные силы истратил на ругань с Гуннаром там, среди опустошенной земли и бараков для изможденных людей. Франц некоторое время сосредоточенно отряхивается, пытаясь стряхнуть вместе с песком и страшные воспоминания о лагере. Ведь и правда, не устрой там Франц зомби-апокалипсис из второсортных кинофильмов, все эти люди умерли бы от лишений и голода. Где они, кстати, сейчас?
        Франц с подозрением смотрит на Гуннара, но тот только пожимает плечами, мысленно говорит:
        - Я их не трогал, разве что стер воспоминания о нас. И заставил водителя отвезти нас до города, только и всего. Остальное - не мое дело. Наверное, добираются домой или продолжают мародерствовать.
        Воинственная ненависть Гуннара к людям никогда не была понятна Францу. Может быть, дело было в простой бесчувственности, свойственной его Учителю, а может быть в чем-то большем.
        Франц чувствует смутное, неприятное, бессмысленное волнение, заставляющее Гуннара скривиться, будто от зубной боли.
        - Я в любом случае не собираюсь рассказывать тебе о мотивации тех или иных моих действий, - говорит Гуннар.
        - Я и не просил, - обиженно фыркает Франц, а потом выдавливает из себя. - Что мы теперь будем делать?
        Задавать этот вопрос ужасно страшно. Францу нравится находиться в подвешенном состоянии, когда вроде как убивать невинных миллиардами они уже не собираются, но что делать вместо этого еще не придумали. Самый неприятный пункт плана отброшен, а самый трудоемкий выход еще не найден.
        Гуннар достает из кармана пиджака билеты на самолет, показывает Францу. Пунктом их прибытия значится Будапешт.
        - Когда ты успел?
        - Я, в отличие от тебя, не лежал без сознания.
        - Интересно, почему?
        - Я связался с Ливией после того, как вытащил нас из лагеря, - невозмутимо продолжает Гуннар. - Мы попробуем работать в команде.
        Кто бы нас с такими чудесными характерами в какую-либо команду еще взял, думает Франц.
        - И ты, Франц, предоставишь этой команде оружие.
        - Я?!
        Франц едва не вскакивает на ноги, его резкий вскрик приводит в замешательство соседей. Со стороны водителя раздается недовольный окрик на арабском.
        - Извините, - говорит Франц тихонько, а потом и вовсе шепчет:
        - Какое оружие, Гуннар? Ты что с ума сошел? Ты что-то им пообещал?
        Гуннар продолжает смотреть в окно, ничего не отвечая ни вслух, ни мысленно еще некоторое время. Наконец, соизволив посмотреть на Франца, он говорит:
        - Разумеется, я пообещал, что ты изобретешь жидкость, которой можно поливать надоедливых духов, чтобы они разлагались на составляющие, либо же, если не сможешь, будешь вечным бессловесным рабом для Шаула, чтобы спасти души всех остальных.
        - Что?!
        - Это была шутка, - говорит Гуннар убийственно серьезно.
        - Чудовищно.
        Франц отворачивается, делая вид, что в салоне автобуса происходит что-то гораздо интереснее их разговора. Впрочем, практически все, что угодно может быть интереснее разговора с Гуннаром. К примеру, большая и толстая зеленая муха, перебирающая лапками по спинке переднего сиденья. Ее крылышки ловят радужный отблеск на свету, а большие фасеточные глаза напоминают Францу о коровах Аменти.
        - Нам нужна формула твоего лекарства, - говорит Гуннар и добавляет мысленно:
        - Блокирующего магию.
        Кое-какие вещи он не станет говорить вслух никогда, какой отчаянной и нервной ни была бы ситуация.
        - Но зачем?
        - Потому что Шаул когда-то был колдуном. Если мы введем эту сыворотку, когда он войдет в чье-то тело, он не сможет его покинуть.
        Франц поправляет очки, пытаясь вспомнить, говорил ли Гуннар, что Шаул был когда-то колдуном. По всему выходило, что нет.
        - Не трудись, не говорил. Зная Ливию, она все тебе объяснит. Может быть, даже не один раз. А теперь, пожалуйста, прекрати думать или мне придется снова лишить тебя сознания.
        Франц открывает было рот, чтобы возразить, но видит, какие темные тени залегли у Гуннара под глазами. Дело вовсе не в том, что он устал колдовать. Применяя свое Слово устать почти невозможно.
        Дело в том, что Гуннар принял, наверное, самое сложное для себя решение. Решение рисковать. И Франц ловит себя на том, что ужасно благодарен Гуннару, неважно ради него Гуннар сделал это или нет.
        И вместо усталости, вместо страха, к Францу вдруг приходит уверенность в том, что все происходит правильно. И эту уверенность Франц передает Гуннару, впервые чувствуя, насколько близко они связаны на самом деле - как сообщающиеся сосуды. И что не только Гуннар может влиять на Франца, но и наоборот.
        В конце концов, Гуннар пошел против своей природы, чтобы Франц не шел против своей, и теперь очередь Франца быть сильным и смелым. Франц чувствует непривычное вдохновение, дает себе зарок не испугаться и не отступить, как бы сложно все ни было дальше.
        Они подъезжают к аэропорту, Франц и Гуннар выходят из автобуса последними. После духоты и запаха бензина в салоне, воздух на улице кажется, почти прохладным и уж точно приятным.
        - Я синтезирую лекарство, - говорит Франц. - В лаборатории Управления там, в Будапеште.
        - Разумеется. Так что с этим у тебя проблем не будет.
        Пока они проходят регистрацию и затем, в зале ожидания, Гуннар мрачнеет все больше. Наконец, когда Франц смотрит в окно, наблюдая за взлетающими за стеклом самолетами, в голове у него вдруг раздается голос Гуннара:
        - Я не ненавижу людей, Франц. Просто им не стоит доверять. Когда я был маленьким ребенком, таким же, какими когда-то были все они, люди выбрали меня, чтобы принести в жертву своему богу. Я ничем не отличался от других детей, просто мне повезло меньше. И когда они играли на улице, а я смотрел на них из окна, я уже знал, что мне исполнится семь, я повзрослею и старше не стану уже никогда. А вот у них еще будет детство и целая жизнь впереди. Разумеется, я завидовал. И, разумеется, я не верил, что все и вправду случится. До того самого момента, как меня подвесили вниз головой на дереве, я не думал, что этот день и в самом деле настанет. Я был бы мертв уже тысячу лет, я бы умер ребенком, так ничего в жизни и не узнав, если бы за мной не пришел Тьери. Никто из людей, которые должны были меня защищать, не помог мне. Но Тьери, колдун и преступник, помог. Я бы и пальцем не пошевелил ради человека. Я видел худшее в них и хорошо это запомнил. Я бы никогда не отказался от собственной жизни из жалости к людям.
        Слова "но я сделал это ради тебя" так и не звучат, и все же Францу кажется, что он почти слышит их, неосознаваемо, будто во сне.
        В самолете Гуннар заказывает себе коньяк.
        ГЛАВА 19
        Калеб так и не может заснуть снова, а вот Айслинн спит, как убитая. Калеб смотрит на ее красивое лицо и борется с нестерпимым желанием разбить ей об голову хрустальную пепельницу с тумбочки. В пепельнице лежит недокуренная сигарета со следами ее алой помады, Калеб берет ее, вертит в руках. Потом подкуривает и с наслаждением затягивается.
        За окном светлеет, и кошмар уже отступил, но все же Калебу не спится. Он предчувствует то, что вскоре случится. То, ради чего он на самом деле родился, ради чего сжег когда-то Чэрити Одли, ради чего жил сотнями лет.
        Ощущение, как если найти под диваном последний кусок паззла, который уже отчаялся собрать.
        Голова и глаза болят немилосердно, Калеб встает с кровати, проходится по комнате и ощущает легкую тошноту. Нет ничего отвратительнее бессонной ночи, будто внутри, в самом мозгу, скрутился и не желает раскручиваться какой-то узел, и от этого узла кругами расходится боль, сложно даже шевелиться лишний раз.
        Впрочем, Калеб, кажется, готов выдержать что угодно. Лихорадочная радость придает ему сил. Калеб оглядывает комнату и думает, что, наверное, больше не увидит ее. Нет, его совершенно не мучают страхи, смерти он не боится, ведь он выполнит все, что скажет Шаул. Просто зачем ему теперь квартира, что это все для него такое теперь, когда он так близок к тому, чтобы больше не собирать сокровищ на земле.
        Что-то внутри, что-то, что когда-то пыталось в нем понять и веру и Бога даже знает, что Господь не может этого хотеть, что он милосерден, а не жесток. Калеб давит в себе это грызущее ощущение, как назойливую мошку. Бессонница порождает сомнения, вот и все. Калеб слишком долго прожил без цели, без смысла, без веры во что-либо, кроме собственного голоса.
        Калеб подходит к шкафу с книгами, достает оттуда ту единственную, которую изучил действительно хорошо за прошедшие лет двадцать. "Наше место на земле" авторства Калеба Мэйсона. Простая книга с простыми, доступными каждому выводами. Сколько людей ее прочитали? Миллион, два, три? У Калеба, наконец, есть для них для всех окончательный ответ. Калеб отбрасывает книгу, стекло жалобно звенит, но не вылетает. Даже на решительное признание самому себе в чем-то важном Калеб не способен.
        Что до людей и их многочисленных вопросов? Нет для них места на этой земле.
        Калеб заваривает себе сладкий, крепкий кофе. Завтрак употребить у него не получается никак, кусок не лезет в горло от волнения и недосыпа. Его последний шанс насладиться спокойствием мира. Калеб открывает окно настежь, высовывается почти по пояс. Машины начинают свое утреннее движение по дорогам, как кровь, неспешно разгоняемая в венах. Калеб смотрит вниз, на людей, спешащих куда-то, на раздуваемые ветром кроны деревьев, на погасшие фонари. Момент кажется ему каким-то удивительно величественным, во всем, что происходит внизу, в каждом листике, в каждом человечке, появляется вдруг смысл, истинное предназначение всего этого города, этой страны, этого мира. И Калеб знает его, а больше не знает почти никто. Он мог бы кричать об этом, предупредить людей, и ему без сомнения поверили бы.
        Только нет силы, которая может остановить наступление Великого Года, бороться с ним бессмысленно, бесполезно. В неопределенном, неясном мире, окружающем Калеба с тех пор, как он пережил свой век, теперь есть четкие координаты. Калебу, наконец, есть чему следовать.
        - Наслаждаешься тем, что все эти люди умрут по твоей вине? - спрашивает Айслинн. Калеб вздрагивает, потом оборачивается. Айслинн стоит, сложив руки на груди. На ней рубашка Калеба, закрывающая ее израненную спину. Айслинн садится на стол, некоторое время болтает ногами. Вид у нее не предвкушающий, скорее тоскливый. Так выполняют долг, когда не ждут уже никакой награды.
        - Что ты делала ночью? - спрашивает Калеб. Айслинн зябко передергивает плечами от холода, и он закрывает окно.
        - Я же говорила тебе. Это заклинание, которое я храню. Слишком опасное, чтобы иметь его запись в какой-либо иной форме. Слишком бесполезное, чтобы пользоваться им часто. Но, в конце концов, слишком могущественное, чтобы его забывать. О нем знаем только я и Ливия. А вырезала его на себе и вовсе только я. Учитель не доверил его ни Гуннару, ни Раду.
        - Совершенно понятно почему, - говорит Калеб. - Я видел их с пару часов, но не доверил бы им и незаряженного пистолета.
        Айслинн вздыхает:
        - У меня прекрасные братья, Калеб. Ты никогда не станешь достоин ни одного из них. И, тем не менее, доверять им ритуал такой силы было бы неосмотрительно. Тьери не дал мне помнить это заклинание, но дал способ восстановить его с помощью зеркала, что я ночью и делала.
        - Довольно надежно, - говорит Калеб. - Так в чем, собственно, суть этого заклинания?
        - Дело в том, что Ритуал Общего Круга, за которым мы поедем, лишь поместит тебя в сеть, позволит тебе быть в ней сознанием, но не творить из нее магию. Тебя будут видеть, слышать, но ничего не произойдет, как и обычно, когда ты выступаешь по телевизору, и все вокруг недоумевают, что люди в зале в тебе нашли, - усмехается Айслинн.
        Вот дрянь, думает Калеб, какая же она дрянь.
        - А это заклинание распространит твое Слово. Теоретически - по всей земле. Оно связывает магию и сознание. Миг наивысшей свободы, ты будешь всюду и нигде. Вознесешься, сойдешь с ума, снимешь все ограничения. Твоя сила будет бесконечна, само твое сознание станет ей. Всего пару минут, но, думаю, этого будет достаточно. Заклинание свяжет тебя со всем миром, твой разум будет воспринимать все. Пару минут абсолютной открытости миру, абсолютной осознанности. Если в этот момент твой разум будет в спутниковой сети, у тебя не будет ограничений на воздействие. Ты сможешь говорить с каждого из телеэкранов мира, но не только говорить, как мог бы без ритуала, ты сможешь действовать через свое сознание. Творить магию прямо из телевизионной сети. Да, черт возьми, откуда угодно!
        - Тогда почему это заклинание еще не использовал ни один больной колдун?
        - Его единожды использовал и придумал мой Учитель. Думаю, каждый мечтал бы о минуте такой славы. Но, скажем, без сочетания с тем, что мы получим сегодня, для тебя оно было бы бесполезно. Для меня... пожалуй, я бы могла разломить земной шар напополам.
        - Тогда почему все делаю я, а не ты? Зачем усложнять? - фыркает Калеб. А потом улыбается широко и радостно. Да она просто трусит. Айслинн замолкает, продолжая болтать ногами, задумчиво смотрит на свой аккуратный педикюр.
        - Я, - говорит она. - Не хочу убивать всех этих людей. Я просто думаю, что обладая видениями, Тьери не зря доверил этот ритуал именно мне. Он хочет, чтобы я вернула его. Я хочу вернуть его. Ты хочешь убивать несчастных людей, чтобы исполнить миссию на этой земле. Исполняй.
        Трусливая маленькая дрянь, вот и все.
        И снова Калеба вдруг осеняет неожиданная мысль: какие они с Айслинн маленькие, несчастные, одинокие люди. Как она, в своей тоске по родному человеку, готова предать все, что тот ценил. Как сам Калеб мучительно не хочет быть ничтожеством, все больше утопая в грязи.
        Калеб ненавидит подобные прозрения. Отчасти из-за них он и стал священником когда-то. Он смотрел на себя со стороны и видел все больное, неправильное, черное, глупое и низменное в себе самом. И ему хотелось это как-то изменить. И помочь другим измениться.
        - Собирайся, - говорит Айслинн. - Давай сделаем все как можно быстрее.
        Через полчаса они стоят у его машины, белого Кадиллака. Айслинн в алом платье с закрытой спиной, праздничном даже для нее, а Калеб в самом лучше своем костюме. Не сговариваясь, они оделись, как на торжество. Или, может быть, как на похороны.
        Они едут в Бостон. После небольшой пробки на выезде из Провиденса, дороги расчищаются, и Калеб открывает окно, так что ветер бьет ему в лицо. Айслинн выжимает максимально возможную скорость. Калеб смотрит на нее, и ему кажется, что, может быть, она была бы рада разбиться, рада и его угробить. Будто бы сейчас Айслинн борется с желанием въехать в первый попавшийся столб. Калеб знает, что не справится с ее силой, поэтому просто закрывает глаза и наслаждается скоростью.
        Они въезжают в Бостон к одиннадцати утра. Дождь в городе прошел и закончился, оставив после себя свежесть и холод, а также огромные лужи, которые вздымаются, будто воды моря под колесами машин. Они проезжают по мосту, металлические балки над ними скрывают небо. Город Бостон, уютный и строгий одновременно, встречает их аккуратными высотными домами, башнями бизнес-центров, нарочито неброскими и скромными, как и полагается постройкам Новой Англии.
        - Ты знаешь, к кому мы едем?
        - Знаю, - кивает Айслинн. - К одной современной колдунье, чье Слово - Информация. Я никогда не видела ее прежде, однако слышала о ней. В своем деле она - легенда, занимается поиском по информационным каналам, однако сама немного со странностями.
        - И как зовут твою легенду?
        Айслинн протягивает руку к бардачку, безошибочно определяя, что у Калеба есть здесь блокнот и ручка. Она пишет на листке, не отвлекаясь от дороги, вслепую огромный ряд нулей и единиц, перемешанных друг с другом.
        - Что это?
        - Так она себя называет. Я запомнила это на случай, если она мне понадобится. Это бинарный код. Я ничего в этом не понимаю.
        - Ты хотя бы знаешь название.
        - А я ведь старше тебя, Калеб. Есть над чем задуматься.
        Бостон: оранжевый, коричневый, серый и бордовый, весь в теплых, несвойственных остальной Америке цветах, впускает их все дальше в свое нутро. Район, который им нужен, благополучным не назовешь. Крепкие кирпичные дома, оснащенные хлипкими пожарными лестницами, тесно стоят, прижавшись друг к другу. Некоторые из них обещают постель и завтрак, некоторые горят вывесками магазинов для взрослых или супермаркетов.
        Они поднимаются в один из таких домов, ничем не отличающийся от остальных, и Калеб думает, надо же, вот здесь решится судьба человечества. Заплеванный подъезд, тусклые лампочки и запах сырого камня, вот что встречает Калеба на пороге его судьбы.
        - Ты хотя бы знаешь, в какой она живет квартире?
        - На чердаке, мой дорогой. По крайней мере, так про нее говорят. Она работает на чердаке.
        - А что еще про нее говорят?
        - Что она почти Вознеслась.
        Они поднимаются по лестнице на последний этаж, а потом, оттуда, на чердак. Калеб ожидает увидеть, может быть, кого-нибудь вроде маленькой сумасшедшей бездомной в грязном, замусоренном помещении.
        Но то, что он видит, поражает Калеба куда глубже, в самое сердце, своей чуждостью и странностью. Весь чердак оплетен проводами, уходящими к каким-нибудь устройствам. Ни одно из этих устройств не работает, по крайней мере, с виду, все они выдают ошибки - на экранах телевизоров белый шум, синие экраны компьютеров так же не внушают надежды, все электронные часы показывают лишь прочерки.
        Ошибки, ошибки, везде ошибки, и отовсюду провода, образующие причудливую сеть, стремятся к фигуре в центре. Тоненькая, неопределенного возраста девушка в подросткового вида пижамке висит, удерживая хрупкое равновесие на этих проводах.
        Калеб подходит ближе к ней, рассматривает ее лицо. Глаза у девушки открыты, но взгляд совершенно слепой, лишенный какой бы то ни было разумной мысли.
        - Она точно та, кто нам нужна?
        - Определенно, Калеб, - говорит Айслинн. - Посмотри на нее. Полагаю, она вполне похожа на ведьму, путешествующую в медиамире.
        Калеб оттягивает воротник на ее пижамке, видит край шрама. По крайней мере, эта девчушка точно колдунья. Девушка никак не реагирует на его прикосновения, будто находится в коме.
        Айслинн проходится между разнообразными приборами, останавливается напротив девушки и Калеба, а потом начинает цифру за цифрой называть то, что написала как имя девушки на листе бумаги в машине.
        Когда Айслинн называет все цифры до одной, девушка дергается, будто приходит в себя. Хрупкое равновесие нарушается, и провода выскальзывают из-под ее кожи, она падает, некрасиво и неловко.
        Приподняв голову от пола, она некоторое время пытается сфокусировать взгляд, потом говорит:
        - Калеб Мэйсон, телеевангелист. Выступает в общей сложности пять лет. Ведет колонку в газете правого толка, издал мемуары. Последнее интервью - три месяца назад в журнале "Христианский День". Относит себя к баптистам, имеет ярко выраженные милленаристкие настроения.
        Она некоторое время смотрит на Айслинн, хмурится и отводит взгляд. Айслинн улыбается, говорит:
        - Я для нее слепое пятно.
        Наконец, взгляд девушки приобретает осмысленность. Ее голос, казавшийся прежде совершенно механическим, меняется. Она говорит:
        - Ну? Чего надо? Вы мне мешаете.
        - Извини, - говорит Калеб, опешив. Довольно очевидно, что они ей мешают, но девушка говорит об этом открыто и безо всякого стеснения. - Как тебя можно называть?
        Она тоже воспроизводит длинный ряд чисел, который Калебу никогда не запомнить.
        - Но можно Тамзин, - добавляет девушка в конце. - Это то и значит.
        У нее лицо типичной отличницы, но говор грубоватый и дворовый. Айслинн протягивает ей руку, говорит:
        - Очень приятно, Тамзин. Я Айслинн.
        - Угу.
        - А это мой ученик Калеб. Мы пришли за помощью.
        - Ой, ну только не это.
        Тамзин стряхивает с себя остатки проводов, перезагружает один из компьютеров. Синий экран сменяется заставкой операционной системы.
        - Мы можем хорошо заплатить, - говорит Айслинн.
        - За что?
        - За Ритуал Общего Круга. Покажи нам, как поместить сознание в сеть. Ты ведь это сейчас делала?
        - Не совсем, но, предположим, - говорит Тамзин. Калеб подходит ближе к ней, Тамзин поднимает палец.
        - Здесь везде камеры, так что лучше мне не угрожать.
        Грубоватая и резкая, Тамзин, тем не менее, не производит впечатление злого человека. Она роется на полу, берет очки с толстыми линзами, напяливает на себя, поправляет указательным пальцем. Тамзин сосредоточенно строчит какой-то код в строке компьютера.
        - Я и не собираюсь, - говорит Калеб.
        - Тогда знайте, что я не даю моих секретов. Если вам что-то нужно, просите результат, а не средство достижения результата.
        - У всего есть цена, - говорит Айслинн. - Я перекупала и продавала Ритуалы Общего Круга много лет. Назови свою цену. Может быть, дело не в деньгах. Может быть, тебе хочется узнать что-нибудь? Ритуал я готова обменять на ритуал.
        Так вот чем ты, Айслинн, занималась все эти годы. Скупкой и продажей редкой магии.
        Калебу даже интересно узнать, что именно может предложить девчонке Айслинн, но Тамзин вдруг мотает головой, поднимает вверх палец. Ноготь у нее обгрызенный.
        - Очень быстро: нет. Мне еще нужно здесь все убрать. Вы же не думаете, что я здесь постоянно живу?
        - О тебе говорят, что живешь.
        - И как вы себе это представляете?
        Айслинн с Калебом молчат. Калебу хочется засмеяться. Девчушка на сотни лет младше вычитывает их, как младшеклассников.
        - Нет, - говорит Тамзин после паузы. - Я почти у цели. Я имею в виду ваше предложение. Мне не нужно чужой магии. Я люблю свою. Кроме того, я занята важным делом. Мне не нравится, что происходит, я чувствую в информационных потоках магию. Кто-то активно воздействует на мир, я хочу выяснить, зачем.
        И тогда Калебу вдруг приходит в голову мысль простая и в то же время чудесная. Он говорит:
        - Мы именно об этом. Мы хотим остановить Апокалипсис.
        - Насколько мне известно о тебе, Калеб Мэйсон, ты поешь оды Апокалипсису, - говорит Тамзин недоверчиво.
        - Тебе ли не знать, как строится шоу-бизнес, - отвечает Калеб невозмутимо. - Но реальный мир совсем другая штука. Магические вмешательства происходят не просто так. Голод, Мор, Война, Смерть...
        Тамзин резко разворачивается к ним, вперяется взглядом в Калеба, глаза ее кажутся влажными и несчастными за линзами очков. Она ничего не говорит. Калеб продолжает:
        - Мои астрономические вычисления показали, что приближается конец Великого Года, Тамзин. Кто-то подстраивает гибель мира.
        Тамзин закрывает глаза, перечисляет:
        - Исцеление корпуса инфекционной больницы номер один в Будапеште. Ограбление морга в частной больнице Земмельвайса, снова в Будапеште. Резня в лагере для военнопленных в Ливане. Ливан - ближневосточная Швейцария, государство на территории...
        Тамзин замолкает, потом снова добавляет нормальным голосом:
        - Простите. Кто-то творит большую, разрушительную магию, это правда.
        Лицо у Тамзин становится действительно озабоченное. Ее явно волнует судьба мира. Даже висящую на проводах девчонку это волнует, думает Калеб. А потом говорит:
        - Мы хотим остановить это, Тамзин.
        Айслинн вскидывает бровь, но Калеб уже использует магию. Лицо у Тамзин не смягчается, но глаза, наконец, становятся очень и очень внимательными.
        - Я хочу это остановить. Я знаю, кто совершает все это зло: дух, вселяющийся в колдунов. Я хочу найти его и уничтожить. Но, в отличие от него, мое тело материально. Я хотел бы очистить свое сознание от плоти с помощью твоего Ритуала.
        Все девочки ведь любят трансгуманизм. А особенно девочка по имени Тамзин.
        Калеб знает, что Тамзин уже у него на крючке. И она, сама того не подозревая, отдаст ему ключ от гибели мира, а вовсе не от спасения. Калеб подходит к ней ближе, и Тамзин вскидывает голову, чтобы на него посмотреть.
        - Мне нужно это знание. Тот, с кем я борюсь, может поработить любого, у кого есть тело. Но не того, кто есть только разум.
        Лицо у Тамзин становится очень и очень уверенное. Но она все равно спрашивает:
        - И на что ты способен?
        Калеб вкладывает в ответ всю магию, на которую способен сейчас, чтобы вызвать у нее веру:
        - Я умею пленять духов. Дух - мое слово. Мне не нужно тело, чтобы ими манипулировать, но я не могу добраться до...
        - Я уже поняла, - прерывает его Тамзин. Голос у нее такой скептический, что Калебу приходит в голову абсурдная мысль: сорвалась с крючка. Айслинн издает смешок.
        А потом Тамзин вдруг резко встает, подается к Калебу, по-детски, как дети говорят с Сантой, нашептывает ему Ритуал.
        И тем самым эта гениальная, глупая девчушка обрекает себя и мир. Из всех она, больше остальных связанная с сетью коммуникаций, конечно, будет первой.
        ГЛАВА 20
        Артем отлично помнит мудрость, продиктованную ему бабушкой и природной тактичностью. Гость хорош три дня. И эту мудрость он, будучи в гостях у молдавского любителя максимально извращенных мерзостей забывать не собирается. Впрочем, дом у любителя мерзостей вовсе и не мерзкий. Ухоженная квартира, недавно отремонтированная и очень чистая, хотя беспорядок там при этом царит изрядный. Наверное, это силы, олицетворяемые Кристанией, сошлись с силами, олицетворяемыми Габи, породив такое странное сочетание. Следов присутствия Раду в квартире будто бы нет: никаких отрезанных конечностей, неведомых зверей, никаких астрологических расчётов или же инструментов для пыток, как в лаборатории. Впрочем, все это не удивительно, ведь в столице Венгрии средневековые хобби скрыть сложнее, чем в недосягаемых лесах Румынии.
        Раду будто бы не обращает на них с Ливией внимания, он смотрит "Русалочку", вытянувшись на кровати.
        - Извините, - говорит Габи им с Ливией. - Думаю, он хочет досмотреть до конца. Пойдемте пока на кухню. Вообще-то, я ужасно рада, что вы приехали. Мне бы тоже не хотелось уничтожать мир, и все такое прочее.
        Габи заваривает им кофе, кладет по четыре ложки сахара и Артем маленькими глотками пьет эту бурду, в которой, кажется, уже способны начаться процессы консервации. Артем замечает, что сразу же Габи готовит порцию и для Раду, как будто знает, что он присоединится к ним до того, как кофе остынет.
        Кристания и какой-то бледный разноглазый мужчина стоят у двери, как парочка телохранителей, но чашки со сладчайшим кофе и их делают уютнее. На чашке Кристании написано по-английски "Мне нужно больше денег и власти и меньше дерьма от вас, люди".
        Кристания говорит с дружелюбием, достойным ее чашки:
        - Итак, вы сюда пришли, потому что мы вам нужны.
        - Не только. Еще я позвала сюда Гуннара и пыталась связаться с Айслинн.
        - Что?! - вскрикивает Габи. - Гуннара?
        Артему кажется, что делает она это нарочито громко, потому что спустя секунд десять на кухне появляется Раду.
        - Гуннар? - спрашивает он. - Мы должны убить Гуннара? Потрясающе! Ради чего? Да неважно!
        Габи протягивает Раду чашку, тот берет ее, продолжая улыбаться.
        - Нет, - говорит Ливия. - Мы не собираемся убивать Гуннара. Гуннар едет сюда.
        - Но если мы не собираемся его убивать, зачем он сюда едет? - спрашивает Раду.
        - Чтобы помочь нам.
        - Я, - говорит мужчина с разными глазами. - Так и не понял, в чем, честно говоря.
        - Я, - говорит Артем. - Тоже вот не очень понял. Хотя казалось бы.
        Ливия смотрит на него, скорбно качает головой. Потом кивает разноглазому мужчине, спрашивает:
        - Вы ученик Кристании?
        - Я даже не уверена, что это возможно, - говорит Кристания. - В любом случае, Адам куда больше, чем ученик. Он - мое творение.
        Кристания горделиво фыркает. Она явно не слишком доверяет Ливии. Как, впрочем, и Габи, хотя Габи остается доброжелательной, как и всегда. Раду зато выглядит вполне заинтересованным. Из-за их поведения Ливия явно немного смущается. Габи разворачивает конфету за конфетой и запивает их сладким кофе, Кристания шепчется с кем-то большим, чем ученик по имени Адам, а Раду смотрит так, будто Ливия собирается открывать ему мировой свет.
        Наконец, Артем не выдерживает. Он говорит:
        - Шаул однажды был колдуном, как мы. Но он Воплотился.
        По крайней мере, так Артем понял Ливию. Однажды Шаул был очень сильным колдуном, царем колдовского племени, и решил Воплотиться, думая, что это сулит ему еще больше силы. Но Воплотиться не так просто, нужно соответствовать собственному Слову, как адепт соответствует своей религии. И тогда, после смерти, а в некоторых легендах и до нее, сам станешь магией. Что в этом такого особенно привлекательного, Артем так и не понял.
        - Что вы имеете в виду? - переспрашивает Адам, но Кристания прикладывает ему палец к губам, говорит:
        - Такой колдовской термин, не забивай себе голову - нам с тобой и так довольно проблемно выяснить, чем ты занимался при жизни.
        Раздается звонок в дверь, такой неожиданный, что Артем вздрагивает. Габи отвлекается от поедания конфет и идет открывать гостям. Артем слышит из прихожей голос Франца.
        - Простите, нас немного задержали в аэропорту. Гуннар был сильно пьян.
        - Серьезно? - кричит Раду. - Гуннар, такого я от тебя не ожидал! Это потому что ты все еще боишься самолетов? Если бы твой самолет разбился, ты бы даже не попал в обычный рай, ты попал бы в рай для подвыпивших. Кстати, ты никогда не задумывался, как удивительно, что самолеты летают? Они ведь такие огромные, в них столько деталей...
        - Заткнись, - рявкает Гуннар, так что Артем снова вздрагивает. Он бы никогда не решился сказать Раду что-нибудь в этом роде. Гуннар и Франц проходят на кухню. Вид у обоих помятый и довольно усталый.
        - Итак? - спрашивает Гуннар. - Мы ведь для чего-то собрались в этой неприятной компании, в этой неприятной стране и, конкретно, в этой неприятной квартире.
        - Эй! - говорит Габи. - Тогда можешь уходить!
        - Да, - говорит Раду. - Позвони нам из места поприличнее. Мы включим громкую связь.
        И тогда Ливия вдруг бьет кулаком по столу. Чашки подскакивают и жалобно звенят.
        - Братья, - говорит она. - Я хочу поговорить с вами о том, как нам освободиться от Шаула, а не о том, как вам освободиться от ваших подростковых проблем с соперничеством. Поэтому, будьте добры, помолчите и послушайте меня.
        Раду и Гуннар переглядываются и, чуть погодя, кивают, причем совершенно одинаково.
        - Итак, хотя тысяча лет не сделала умнее ни одного из вас, я хотела бы рассказать вам то, что узнала, чтобы мы вместе придумали, что с этим делать, - начинает Ливия. Артем хочет сказать ей мысленно, что унижение на интеллектуальной почве не лучший способ заручиться поддержкой товарищей, но Ливия уверенно продолжает говорить. Она рассказывает все те крохи, что они сумели узнать. Те крохи, которые и дают им шанс на победу, пусть даже Пиррову.
        - Правда, - заканчивает Ливия. - Я не понимаю одного. Если Шаул не божество и не дух, а просто Воплотившийся колдун, то почему он общается с миром, присутствует в нем и даже влияет на него.
        - Я понимаю, - говорит Раду. - Вот эту часть я, как раз, понимаю отлично. Одна из опасностей поиска Воплощения. Если все проходит правильно, то ты сливаешься с Абсолютом, уходишь в вечную Нирвану и поддерживаешь круговорот магии, не чувствуя ничего, кроме экстаза и единения с миром. Если твои душа и дух делали все в согласии. Если же колдун следовал своему Слову, но не был искренним в этом, лицемерил и фарисействовал, то после смерти он отчасти сохраняет свою силу, способный применять ее лишь в согласии со своим Словом, но в остальном становится кем-то вроде призрака. Его просто не допускают слиться с магическим Абсолютом, он становится отчужденным в равной степени от материального мира и от магии. И, разумеется, вечно страдает, находясь между мирами, чувствуя свет и тепло магии, но оставаясь в мертвенном холоде. В отличие от призрака, у него есть сила. Но так же в отличие от призрака, он топчется перед воротами рая, куда никто его не пускает. Этим пугают послушников на Востоке. Своеобразный ад, разве нет?
        Ливия кивает, говорит:
        - Полагаю, что с Шаулом случилось именно это. Он искал Воплощения неправильно и попал в ловушку. И теперь, лишенный всех радостей, скитается, способный творить что-нибудь только в согласии с Миром.
        - Бедный, бедный Шаул, - говорит Габи. - Мы выяснили его психологические проблемы. А зачем он пытается разрушить мир-то, если он с ним весь такой в согласии?
        - Из злости? - предполагает Франц.
        - Нет, - Раду отпивает кофе, ставит пустую чашку на стол. - Если Ливия права, и он действительно недоВоплощенный колдун, значит, Шаул хочет перестать быть таковым. Значит, он отчаялся, лишенный свободной магии и мира, и планирует убить собственную магическую часть. Для этого ему нужно нарушить Слово. Я даже и не представлял, что это возможно. Чтобы нарушить свое Слово, нужно уничтожить то, что оно означает. Он хочет освободиться от магии. Физически он на это уже не способен, но с помощью нас, почему бы и нет? Если его Слово было Мир, он хочет разнести его к чертям и полагает, что достаточно будет начать с человеческого мира.
        - То есть, он хочет стать просто призраком? - спрашивает Франц.
        - По крайней мере, он хочет перестать быть Воплощенным колдуном, - говорит Ливия. В голосе ее слышится боль, и Артем чувствует ее жалость к Шаулу, а отчасти даже и страх за него. Да, Ливии страшно все это говорить собственным братьям. Ливии страшно, что они могут согласиться убить Шаула и страшно, что они могут не согласиться.
        - Это, - говорит Гуннар. - Мы с Ливией уже обсуждали. Он бывший колдун, иными словами его можно убить, меня не интересует его мотивация, надежды и мечты. Я предложил заманить Шаула в тело Тьери с помощью магии Ливии. Мы вколем ему формулу, созданную Францем...
        - Формулу? - спрашивает Раду.
        - Я создал лекарство, блокирующее применение магии, - смущенно говорит Франц, Артему кажется, что он сейчас покраснеет. - Оно особым образом влияет на нервную систему, не позволяя колдуну сконцентрироваться на...
        - Так вот как вы ловили колдунов? - спрашивает Габи.
        - Вы были в нашем списке, - говорит Гуннар. - Как и другие преступники.
        - Однако вы не очень старались, - говорит Кристания.
        Ливия вздыхает, потом снова стучит по столу, на этот раз тише, напоминая какого-то председателя на собрании.
        - Давайте вернемся к теме, - говорит Ливия. - Итак, мы заманим Шаула в тело Тьери, лишим его магии на некоторое время, а потом?
        И вот тогда все замолкают. Тишина становится оглушительной, слышно шум холодильника и мерный стук часов. Слышно, как хрипловато дышит Адам и как он, стараясь скрыть неловкость, отпивает кофе.
        - Можем взять его в плен и колоть ему сыворотку, блокирующую магию до конца вечности, - говорит Гуннар.
        - Очень в твоем стиле, - говорит Раду. - Но нужно убить его.
        - Как, если он призрак? Он просто выйдет из тела Тьери...
        - Нет, Гуннар, - говорит Раду. - Ты не понимаешь. Мы убьем его магию.
        Ливия водит пальцем по столу, рисуя какие-то абстрактные узоры, Габи начинает нервно распрямлять фантики от конфет, Кристания облизывает губы, а Франц закашливается.
        - Адам, - говорит Кристания. - Пойди в комнате посиди, ладно? Поищи в интернете список научных дисциплин, мы должны узнать, в какой области ты академик.
        - Надеюсь, речь опять не идет о том, чтобы убить меня и тем самым принести в мир новую чуму?
        Гуннар вскидывает брови, а Раду обезоруживающе улыбается и разводит руками.
        - Нет, - говорит Кристания. - Просто нам нужно обсудить дела для взрослых колдунов.
        - Мы постановили, что мне тридцать пять!
        - Тем не менее, ты не колдун вовсе.
        Выпроводив Адама, Кристания возвращается и с видом строгой матери говорит:
        - Что вы обсуждаете тут при нем?
        - Он же все равно ничего не поймет, - пожимает плечами Раду.
        Артем прекрасно осознает, почему все замолкли и ощущают себя так неловко. Не совсем чувствует, ведь не так долго он пробыл колдуном, но понимает. Ливия рассказывала: самое худшее, что другие колдуны могут сделать с равным себе, это убить его магию, лишить искры, которая его составляет. Разумеется, человек после этого умирает, ведь он жил только благодаря своей силе. Что случается, если применить этот чудовищный обряд на призраке, Артем не решился бы предположить. Наверное, призрак просто исчезнет.
        Среди колдунов это считалось самым большим преступлением, калечащим душу жертвы, уничтожающим ее суть, а не просто убивающим ее тело. Ритуал быстро распространился, когда был создан каким-то жутковатым колдуном поздней античности, но его проведение все равно требовало выполнения сложных условий. Для ритуала нужно было минимум восемь колдунов, а собрать такую команду, чтобы убить кого-нибудь, никогда не было простым делом. Существовали даже целые кабалы, выполняющие услуги по участию в ритуале, направленном на людей, которых они даже не знали.
        Но все же оставалось и еще кое-что, гораздо более сложное, чем собрать восемь колдунов, готовых взять на душу такой грех. Знать Слово жертвы, и не просто его адаптацию к человеческому языку, а Истинное Слово, сказанное на языке мира в момент получения магии. Немногие готовы доверить истинное звучание собственного Слова кому-либо. И есть очень мало способов получить его силой.
        - И как мы достанем его Слово, умник? - спрашивает Гуннар. - Я не могу читать мысли Шаула.
        Ливия некоторое время молчит, и Артем думает, что она не решится ничего сказать. Однако на лице у Ливии отражается вдруг мрачная готовность идти до конца.
        - Его Слово есть в заклинании, которое оставил нам Учитель.
        - Нам? - спрашивает Гуннар.
        - Нам с Айслинн.
        - То есть, он вас больше любил?
        - Не в этом дело, Раду. Заклинание написано на языке мира, том самом. И слово Мир среди прочих там тоже есть. Оно должно распространять твое Слово, им Тьери увеличивал длительность и обширность своих видений. Он не хотел, чтобы после его смерти заклинание пропало, и не хотел, чтобы оно попало в плохие руки. Он отдал его Айслинн, запечатал в ней.
        - И, внимание вопрос, - тянет Кристания. - Где Айслинн? Что-то я не вижу ее здесь.
        Ливия некоторое время молчит, потом говорит:
        - Она закрылась от меня. Я не смогла к ней явиться. Полагаю, ей незачем было бы от нас скрываться, если бы она не предпринимала активных действий. Гуннар, попробуй прочитать ее мысли.
        - Ничего, - отвечает Гуннар. - Айслинн слишком хорошо разбирается в защитных ритуалах. А вот ее ученик - нет. Мне нужна тишина, чтобы сосредоточиться. И, желательно, отдельная комната.
        - Ну, так как нам нужно запечатанное в ней Слово, восьмой участник ритуала и наша сестра, - говорит Раду. - Список приоритетов, кстати, расставлен случайным образом. Раз уж такое дело, ты можешь занять мою комнату.
        - Но это моя комната! - говорит Габи.
        - Ради общего дела, в которое ты так верила, моя радость. Не я остановил нас на озере.
        Гуннар уходит надолго. Артем даже думает, что он использовал свою магию просто как предлог для того, чтобы завалиться спать. Все напряжены, Артем буквально чувствует, как мысли вращаются по кругу у каждого из здесь присутствующих. Совершенно одинаковые мысли.
        Что будет, если они убьют Шаула? Что будет, будут ли они живы? Никто не решается задать этот вопрос. Все зависит от того, процесс ли их бессмертие, который Шаул поддерживает и может перестать или же результат, который он может отменить. Во втором случае, все остаются при своих жизнях, Шаул просто не сможет отменить результат, если его магия заблокирована. В первом же, никто не дает никаких гарантий, что они вообще будут живы к концу ритуала.
        Но, в конце концов, не рискуя, победить нельзя. Гуннар возвращается через полчаса, лицо его не выражает ничего, и Артем уже думает, будто Гуннар ничего и не нашел. Но он говорит:
        - Ученик Айслинн планирует проникнуть в информационную сеть и произнести пламенную речь по всем видео и аудио каналам в мире. Его Слово - Вера, и он призовет всех своих зрителей к самоубийству. Такого количества одномоментных смертей будет достаточно, чтобы окончить мир, каким мы его знаем.
        - Как Джим Джонс, - говорит Габи, а Раду смеется:
        - Однажды я соберу нас всех в Гаяне, разведу в большой цистерне виноградную газировку, валиум и цианид, и мы все отправимся в одно удивительное место.
        - Точно, - говорит Кристания, мечтательно улыбнувшись.
        По крайней мере, они друг друга понимают, думает Артем.
        - Вы не совсем верно восприняли ситуацию. У него есть инструменты, благодаря которым все получится. И Айслинн помогает ему.
        - Она делает логичную вещь, которую не делаем мы - пытается выжить, - говорит Раду.
        - Нет. Если бы все было так, мы могли бы ее отговорить. Она делает это из-за Тьери.
        - Тогда нам придется ее убить? - спрашивает Кристания.
        - Нет, - говорит Раду быстро. - Ее - нет, а вот что насчет ученика? Убьем его? Мне он сразу не понравился.
        Ливия молчит довольно долго, потом говорит тихо, но так что слышно ее отчего-то просто замечательно.
        - Он действительно серьезно настроен?
        - Одержим этим, - говорит Гуннар.
        - Тогда нам придется его убить. Но Айслинн мы трогать не станем.
        Второй вопрос, как они окажутся в Америке, был решен быстро. Ливия рассказала о ритуале, с помощью которого они уже столько дней, рассыпая за собой соль сомнительного происхождения, путешествуют по миру. Проблема в том, что соль в пакете почти закончилась.
        - Но ритуал могут использовать одновременно только два человека, - говорит Ливия. - И здесь на один раз. Кристания, ты могла бы убить Калеба? Довольно сложно убить вечное существо, вроде нас, но возможно. Тем более для тебя.
        - М, - говорит Кристания неохотно. - Да, могу. Я бы не хотела оставлять Адама, но...
        - Это ради мира, в котором будет жить, в том числе и Адам, - говорит Ливия.
        А Артем вдруг понимает: это же мама и бабушка могут, посмотрев телевизор, выйти из окна, наглотаться таблеток, да что угодно сделать. Мама и бабушка. Его родные. Он говорит:
        - Я могу пойти вместо Кристании! Я его сожгу!
        - Нет, Артем. Ты не слишком опытный убийца, - говорит Ливия. - А с Кристанией пойдет Габи. Она отвлечет Айслинн и попытается выманить у нее заклинание, а так же не позволит ей помочь Калебу. Раз Айслинн закрылась от нас с Гуннаром, постарайся получить нужное нам Слово, Габи.
        - Без проблем, - говорит Габи. - Я так понимаю, правило "не убивай членов собственного кабала" еще действует в отношении Айслинн, но уже не действует в отношении Калеба?
        - Именно, - говорит Ливия, но ее прерывает Раду.
        - Нет! Я не отправлю туда моих учениц в одиночку.
        - Два человека, - говорит Гуннар. - Для тех, кто с трудом считает, эта цифра соответствует количеству выбранных нами участников.
        Франц укоризненно смотрит на Гуннара, и Артем не знает, то ли Францу не нравится его грубость, то ли Франц считает, что лучше не высовываться и не получать никаких заданий.
        - Хорошо, тогда я иду вместо Кристании, она все равно не хочет!
        - Ну, я не против, но...
        Ливия потирает виски, обреченно уставившись куда-то в потолок.
        - Но ты не можешь, - говорит Артем, все еще горящий желанием пойти вместо Кристании. - Я видел твое Слово, оно означает Жизнь.
        Раду улыбается, а потом проводит пальцем по воздуху, и щека у Артема вдруг больно щиплется и горит. Он не сразу понимает, что Раду, даже не касаясь его, порезал ему кожу. Или, скорее не так. Будто маленькая, почти зажившая ранка у него на щеке, разошлась вдруг, становясь длинной, глубокой и воспаленной.
        - Ай!
        Артем стирает рукой кровь, но она не останавливается, на пальцах он видит и капельки гноя, жар разливается от щеки.
        - Я могу контролировать все процессы в живом организме. Жизнь очень многогранная штука. И будь осторожнее, когда бреешься, малыш.
        ГЛАВА 21
        Габи вдохновлена спасением мира, тем не менее, перспектива попасть в Америку тут же кажется ей довольно туманной. Еще туманнее кажется вероятность каким бы то ни было образом убедить Айслинн сказать ей заклинание.
        - А, собственно, куда мы попадем? - спрашивает она. - В аэропорт Джона Кеннеди?
        Ливия отвечает:
        - Вам придется хорошо представить место, куда вы хотите отправиться. Что-нибудь приметное, может достопримечательность...
        Габи тут же представляет себя на вершине статуи Свободы, ежится от холодного ветра, который там, должно быть, дует.
        - Не думаю, - говорит Гуннар. - Что у нас есть так много времени. Судя по тому, о чем думает Калеб, они уже готовятся к обряду. В телебашне Бостона.
        Чтобы сгладить насмешливое безразличие в голосе Гуннара, Франц тут же добавляет:
        - Давайте просто найдем картинки в Интернете, и вы постараетесь представить ее, чтобы сразу оказаться рядом!
        Миленький какой. Он и понятия не имеет о степенях валидности информации в Интернете и о том, что, использовав последние горсти порошка, они могут оказаться, скажем, в Канзасе.
        Другого выхода, тем не менее, нет.
        - Надо взять деньги, - говорит Габи. - Во-первых, мы должны будем купить сувениры, а во-вторых нам нужно взять билеты обратно.
        - А как насчет пограничного контроля? - спрашивает Артем.
        - О, с этим у нас проблем нет. Во-первых, потому что мы не русские, а во-вторых, потому что я мастер иллюзий, - смеется Габи. Она судорожно пытается понять, что ей, мастеру иллюзий, делать с Айслинн. Чем она вообще может помочь, кроме как отвлечь ее?
        Габи чувствует себя будто перед самым важным экзаменом. Раду же наоборот спокоен и весел, словно они собираются в путешествие. Отчасти, так и есть.
        Некоторое время они смотрят фотографии Бостонской телебашни. Вполне симпатичное фаллическое здание, не самое высокое, не самое приметное, лишенное какой бы то ни было примечательности. Словом, и не скажешь, что оттуда начнется гибель мира.
        - А что с работниками? - спрашивает Раду.
        - В смысле? - Ливия достает пакетик с остатками порошка.
        - Там наверняка будет море мешающихся под ногами свидетелей. Мы их убиваем?
        - Во-первых, ты, - говорит Габи. - А во-вторых нет. Давай перестанем брать на себя лишние обязанности и предоставим Айслинн и Калебу решать эту проблему собственными силами, если они так уж хотят убить миллиарды невинных людей.
        - Но я мог...
        - Нет.
        - А если...
        - Нет.
        Габи слишком хорошо знает Раду, ей даже не нужно читать его мысли, чтобы понять, что он имеет в виду некие простые действия с кровавыми последствиями. Айслинн в вопросе нейтрализации работников телебашни Габи доверяет куда больше, несмотря на ее решимость уничтожить мир.
        - Ну, - говорит Габи, протягивая руку и забирая со стола последнюю конфету. - Пожелайте-ка нам удачи.
        - Удачи, - говорит Кристания. - Адам, Габи и Раду уходят спасать мир!
        - Надо же! Хорошо, что я не причём! - раздается его голос из комнаты Адама. - Но я желаю им удачи, хотя все еще немного обижен на Раду за то, что он хотел меня убить.
        Франц говорит:
        - Будьте очень осторожны и оставайтесь на связи с Гуннаром.
        Гуннар только хмыкает, неспособный проявить нехитрое участие даже в этой ситуации. Артем неожиданно обнимает Габи, и это приятно. Чудесный он мальчик, но намеченный им градус сентиментальности Габи не выдерживает. В конце концов, она и не думает, что идет умирать.
        - Знаешь, малыш, - говорит Раду. - А ведь я иду делать куда более опасное дело, чем Габи. Может, обнимемся?
        - Нет! - быстро говорит Артем. Его щеку Раду уже залечил, но прецедент создает паттерн, оттого Артем смотрит на Раду крайне настороженно.
        Ливия молчит дольше всех. В конце концов, она протягивает Раду порошок, еще раз повторяя суть ритуала.
        - Очень занимательно, - говорит Раду. - Комментарии, напутствия, проводы?
        - Сделай это быстро, я не хочу, чтобы Айслинн страдала. Ты же знаешь, когда-то она уже потеряла ученицу.
        И в темном, мягком и обычно абсолютно безжалостном взгляде Раду на секунду мелькает сочувствие, которого Габи не видела уже очень и очень давно.
        - Я понимаю, - говорит Раду. Но тут же он обнажает зубы в широкой, зубастой и очень голодной улыбке, тем самым стирая малейшие следы сочувствия им проявленного.
        В конце концов, Раду берет Габи за руку, спрашивает:
        - Готова, моя радость?
        - Как те умилительные существа в красных галстуках из советского прошлого страны Артема.
        - Эй! - говорит Артем. И сквозь его картинное, притворное возмущение пробивается настоящее волнение за них. Габи улыбается ему, как улыбнулась бы маленькому брату.
        Пока они проводят этот нехитрый ритуал со спиралями из соли и инкантациями, Габи до самого конца не чувствует никакой магии. А потом одномоментно и полностью мир смазывается, расплывается, и Габи это напоминает ощущение, которое приходит перед обмороками. Внутри что-то обрывается, словно она взлетает в самолете, и уши моментально закладывает. Габи крепко сжимает руку Раду, привычное ощущение жара его тела успокаивает.
        Когда мир, и в особенности Габи, приходят в себя, вокруг не оказывается ее скромной квартирки и скромного кабала. Сияют и трепещут огни большого города Бостона, который Габи не видела прежде за все сотни своих лет. Ее наполняет дикая радость от того нового, что она видит и чувствует. Здесь другой воздух, куда больше пахнущий машинами и уличной едой. Здесь другие высотки, они выше и подсвечены ярче. Когда город встает перед ней так неожиданно и во всей своей красоте, в первые секунды Габи думает, что дома вокруг - огромные ульи сказочных светлячков. Ощущение ирреальности, сонного восторга происходящего усиливается оттого, что в Бостоне уже темно. Габи даже не знает, сколько сейчас времени. Она не отпускает руку Раду, не шевелится вообще, чтобы не потерять чувство отчужденности от реальности. Будто перед Габи, стоящей за какой-то непреодолимой границей, за прозрачнейшим стеклом, распускается, как цветок, город Бостон, к которому она не в силах прикоснуться.
        Раду говорит, голос его мягок и нежен:
        - Моя радость, мы еще успеем насладиться видами. Если хочешь, даже возьмем обзорную экскурсию, когда все закончится.
        - Я очень хочу сюда вернуться, - говорит Габи. И внезапно ее кусает, больно колет, царапает почти до слез истинная цена вопроса. Отказавшись уничтожать мир, она отказалась и от бесконечности обновления, от новых городов, удивительных открытий и невероятных радостей жизни. Отказалась, тем самым, может быть, сохранив все это для других.
        Будут другие девочки, подобные Габи, которые, оказавшись в Бостоне, тоже захотят плакать от его красоты. А ей некогда. Раду мягко разворачивает ее, показывая телебашню. В отличие от картинок, на которых она смотрелась скромно, в реальности телебашня сияет прекрасными огнями, похожая на столб пламени. Она совсем недалеко и, взглянув на нее, Габи даже зажмуривается.
        Они с Раду идут по направлению к башне, чуть пошатываясь, как пьяная парочка влюбленных. Габи слышит в голове голос Гуннара, холодный, как и всегда.
        - Они внутри, - говорит Гуннар. - Я буду оставаться на связи с тобой, Габи.
        - Потрясающе, - говорит Габи. - Об этом я и мечтала.
        - Ты понятия не имеешь, что может повлиять на Айслинн. А я знаю. Хоть сейчас она для меня и закрыта, это моя сестра.
        Впрочем, в голосе Гуннара не слышно никаких эмоций по этому поводу. Он предельно сосредоточен, и Габи передается его серьезность. Перед входом в телебашню, Раду целует ее, почти взяв на руки.
        - Не уверена, что здесь это законно, - говорит Габи. - Хотя, если быть точной, все связанное с тобой незаконно в большинстве цивилизованных стран.
        - Особенно то, чем я буду развлекаться прямо сейчас, - говорит Раду. И ей передается его радостное, кровожадное волнение. Габи ожидает, что ей придется выдумать иллюзию для персонала, но когда она заходит, то видит совершенно недвижные тела людей в зале. Плазменный телевизор транслирует план башни, слышно дыхание кондиционера, все работает, кроме людей. Часть из них в официальной одежде, другая же выглядит как типичные расслабленные отпуском туристы. На секунду Габи думает, что они все мертвы, но почти тут же слышит храп, исходящий из обширных недр какого-то бородатого мужчины. Люди спят и даже не представляют, как им повезло в любом случае. Даже если у Габи и Раду ничего не получится, эти люди очнутся живыми в рухнувшем мире.
        Раду переступает через японских туристов, напоминая ребенка, который решил не наступать на тени в солнечный день.
        - Пятый этаж, - говорит Гуннар. - Быстро.
        В лифте тоже отдыхают двое мужчин в официальной одежде. Раду нажимает кнопку с номером пять, двери с нежным звоном закрываются, а Габи смотрит вверх, на зеркальный потолок, где отражаются тела двух людей, лежащие в неестественных, абсолютно неудобных позах, и Габи с Раду, держащиеся за руки.
        - Как думаешь, мы были бы хорошим постером к ремейку "Прирожденных убийц"? - спрашивает Габи.
        - Немного не хватает крови.
        Габи вдруг думает, что, наверное, не все в Айслинн потеряно и плохо, раз она не убила всех этих людей, хотя легко могла бы. Наоборот, она дала им шанс пережить все последующее.
        Они выходят из лифта и первым делом видят то, что Айслинн сделала с коридором, а уже потом саму Айслинн. Стены исписаны знаками, которые Айслинн наносит кисточкой, макая ее в собственную кровь. Габи не знает языка, на котором Айслинн пишет, и в то же время он кажется ей смутно знакомым. Айслинн проводит кисточой по длинной ране на своей руке, затем доводит на стене линию. Она стоит на цыпочках, похожая на маленькую девочку, пытающуюся достать до края школьной доски.
        Услышав их, Айслинн оборачивается, шипит:
        - Раду?!
        И в долю секунды они с Раду прощаются, как будто навсегда, хотя Калеб и не входит в число смертельно опасных противников и даже просто в число противников хоть сколь-нибудь значительных. Габи и Раду разнимают руки, Габи скользит кончиками пальцев по его пальцам, и думает, что всегда будет помнить это прикосновение, хотя при этом ей совсем не страшно. Прежде чем Айслинн совершает движение рукой, Габи успевает поймать ее взгляд. И вот уже часть сознания Габи находится на пустом, совершенно пустом поле, а другая часть в исписанном неясными знаками коридоре. Раду идет дальше, искать Калеба, а Габи смотрит на Айслинн.
        - Я поймала тебя, - говорит она. Картинка мелькает, и Габи забывает о коридоре, телебашне, Бостоне, Америке вообще, погружаясь в иллюзию. Она решила начать с места максимально пустого, чтобы Айслинн запутать. Поле обширное, зимнее, занесенное снегом, оно белеет так же, как небо над ним.
        - Даже не рассчитывай, девочка, - говорит Айслинн. - Я найду тебя и убью, если это понадобится, чтобы выбраться отсюда.
        Айслинн ее не видит, только слышит. Габи улыбается. Айслинн такая же самоуверенная, как и раньше. Все они думают, что Слово Габи слабо и сама она беззащитна. Но стоит ей поймать человека, и он никогда не увидит ее, пока она не захочет.
        - Тогда найди, - говорит Габи.
        Вокруг Айслинн вспархивают с земли сотни птиц, черных и маленьких. Айслинн отшатывается, небо над ней становится темнее от птичьей стаи, взмывшей ввысь.
        - Если ты думаешь, - говорит Айслинн. - Что я не закончила обряд, это не так. Дальше Калеб справится и сам!
        - Я ставлю на Раду, - говорит Габи. - Просто не хочу, чтобы ты ему мешала.
        Габи смеется, наконец, появляется перед Айслинн, только в качестве обманки, голограммы. Айслинн бросается к ней одним кошачьим прыжком, но руки ее проходят сквозь иллюзию, и она падает.
        - Я же говорю - сначала найди!
        Кровь с руки Айслинн капает на снег. Она горяча, и снежинки тают под ее каплями.
        - А еще лучше, - говорит Габи. - Послушай. Что ты творишь, Айслинн?
        - Ты не поймешь, - говорит Айслинн. Она кричит куда-то в небо, не зная точно, где находится Габи. Пространство кажется ей огромным, она не почувствует стены, даже если прижмется к ней.
        - Объясни мне! - говорит Габи. - Мы не чужие люди, Айслинн. Я хочу тебе помочь!
        - Тогда выпусти меня!
        И Габи не знает, понятия не имеет, как может заставить Айслинн помочь им. В голове пусто, и раздраженная Габи придумывает злой, промозглый ветер, ровно такой, какой гуляет сейчас в ее голове. Айслинн ежится от холода, обхватив себя руками.
        А потом Габи слышит в голове голос Гуннара, спокойный и неожиданно успокаивающий ее саму:
        - Аменти, - говорит он. - В те времена, когда мы жили там.
        И картинка мелькает перед глазами, на секунду сменяясь белым шумом, как при помехах в эфире. Айслинн и Габи, погруженная в собственную иллюзию, оказываются в зале Аменти. Вовсе не таком, каким они видели его в последний раз. Мозаика, начищенная до блеска, отливает золотым напылением. Факелы и свечи заставляют это напыление искрить удивительным, нездешним сиянием. Высокие потолки, от которых кружится голова, расписаны фресками, а магия так и трепещет здесь.
        Айслинн замирает, она с удивлением осматривает зал, который, может быть, и забыла уже. А может он все эти сотни лет не шел у нее из головы.
        - Ты... - начинает было Айслинн, ее голос дрожит от злости. Гуннар говорит в голове Габи:
        - Тьери.
        И Габи старательно представляет Тьери таким, каким помнит его. Старик в черной мантии со спокойным, строгим взглядом. Айслинн замирает, не заканчивая предложение. Она смотрит на Тьери, мотает головой. Рука у Айслинн все еще кровоточит, кровь мажет по золоту на полу. Айслинн прижимает свою израненную руку к груди, будто боится запачкать даже воспоминание об Аменти.
        Она смотрит на Тьери, и ей так больно, что Габи почти ощущает ее боль. И когда Габи начинает говорить, голос у нее дрожит.
        - Я мало что о нем знаю, Айслинн. Но он был хорошим человеком, так говорил Раду. Он был лучше нас всех, вместе взятых.
        - Именно, - вскрикивает Айслинн. - Именно!
        И когда она падает на колени, у Габи перед глазами вспыхивает картинка, явно переданная Гуннаром - кладбище в лесу, тихое, спокойное место, где так хорошо провести вечность. Светит солнце, и его лучи скользят вниз с деревьев к аккуратным надгробиям. Тьери стоит у дерева, высокой и стройной осины. Его окружают Раду, Гуннар, Айслинн и Ливия. Они все в мантиях, лица у них скорбны и серьезны. Габи воспроизводит все это для Айслинн, так, что упав на колени, она чувствует колкую хвою, впивающуюся в кожу и луч теплого солнца, скользящий по ее макушке.
        Габи с Гуннаром будто оказываются на одной волне, она подхватывает образы, которые Гуннар посылает ей, развивает их, достраивает. Она слышит слова Гуннара, но в иллюзии их говорит Тьери. Габи воспроизводит воспоминание, общее воспоминание Айслинн с Гуннаром. Она чувствует себя, будто радио, настроенное на определенную волну.
        - Когда все закончится, - говорит Тьери. - Я хочу остаться здесь. По-моему, это чудесное место.
        Айслинн, которая стоит между Гуннаром и Раду, заливается слезами ровно одновременно с Айслинн, которая стоит на коленях, пачкая алое платье.
        - Не плачь, дочка, - говорит Тьери. - Все заканчивается и все продолжается. Разве не чудесное место, чтобы отдохнуть?
        И место действительно чудесное. Солнце бьется между листьев, поют птицы, шуршат маленькие зверьки. Спокойное место, где даже в смерти продолжается жизнь.
        Обе Айслинн говорят одновременно, совершенно синхронно:
        - Замечательное место, только ты не будешь лежать здесь и любоваться солнцем, ты останешься под землей, в темном и холодном месте, где мы никогда не сможем...
        Голос Айслинн из воспоминания прерывается всхлипом, за нее заканчивает Айслинн из будущего:
        - ... хотя бы увидеть тебя.
        Габи впервые чувствует себя зрителем, а не режиссером в собственной иллюзии. Ощущение странное, но довольно интересное.
        - Эта боль тоже пройдет, милые дети, - говорит Тьери. - Как проходит любая боль, если только суметь ее отпустить.
        Гуннар говорит:
        - Море.
        Ощущение удивительной синхронности с разумом Гуннара не исчезает, и Габи снова воспроизводит картинку из его воспоминаний: бьющиеся волны осеннего моря. Наверное, это тоже ноябрь, деревья уже окончательно обнажены, но снега еще нет. Корни деревьев обмывает море, вышедшее из берегов. Тьери стоит у этого моря, оно касается его, но отступает, будто не решаясь поглотить. Его ученики стоят в отдалении, они только смотрят.
        - Что вы наделали? - спрашивает Тьери. - С кем вы заключили сделку?
        - Это ради тебя, - выкрикивает Раду, и его голос тонет в плаче чаек, тут же отзывающемся ему.
        Волна накатывает на берег, наконец, намочив Тьери ботинки.
        - Нет, - говорит Тьери. - Это ради вашего эгоизма, из-за вашего неумения и нежелания отпустить меня в срок.
        Ученики Тьери жмутся друг к другу, как дети, даже серьезный Гуннар, даже отстраненная Ливия.
        - Я допустил ошибку, я чему-то вас не научил, - говорит Тьери. В голосе его звучит горечь. - Я мог бы исправить эту ошибку, если бы...
        Волна ревет, и Тьери замолкает, но уже не продолжает, когда море утихает тоже. Некоторое время он смотрит в небо, чайки носятся по нему, будто обезумевшие, им передается волнение воды.
        - Но я не сделаю этого, - говорит Тьери. - Я тоже не могу. Я слишком люблю вас. Вы все еще мои дети. Вы всегда будете моими детьми. Мы все оказались слишком слабы.
        Айслинн из воспоминания смотрит на песок под ногами, не решаясь поднять глаз. Настоящая Айслинн стоит по пояс в воде, ее длинные рыжие волосы мокры, и она не отводит глаз от Тьери, будто пытаясь исправить свою ошибку и наглядеться на него сейчас.
        - Дерево, - говорит Гуннар в голове у Габи. - То самое, в Аменти.
        И Габи легко воспроизводит образ дерева с плодами человеческих черепов, с вечными и золотыми листьями, означающими непрерывное умирание. Габи и сама появляется в иллюзии, она сидит на толстой ветви, срывает один из черепов, держит в руках. Он теплый, внутри него горит огонь чьей-то души.
        Айслинн стоит под деревом, задирает голову и смотрит на Габи без ненависти, только с усталостью и болью. Тушь у нее потекла, помада размазалась. Этот жуткий, клоунский макияж, впрочем, удивительным образом подчеркивает ее красоту, будто она подсвечивается этим контрастом.
        Габи вертит в руках череп, касается пальцем края глазницы, проводит, очерчивая контур.
        - Айслинн, - говорит Габи. - Я не хочу делать тебе больно. Я знала тебя, пусть и не так уж хорошо. Я знаю, что ты не плохой человек, что ты не чудовище. И не стала им, потому что ты одна из всех пытаешься разрушить мир не из страха, а из-за любви.
        Габи протягивает череп Айслинн, и она берет его, а потом бросает, будто обжегшись. Череп разбивается в пыль.
        - Я тоже плохой человек. Я убивала этих людей. Тоже.
        - Но ты еще способна понять, Айслинн. Гуннар и Раду не способны. Я люблю Раду больше всех на свете, но он не способен понять, почему плохо уничтожить жизни миллиардов людей. А ты способна. Потому что ты лучше всех усвоила урок вашего Учителя. Он не хотел, чтобы вы убивали или умирали из-за него. Он хотел, чтобы жизнь продолжалась и без него, он надеялся, что вы сумеете его отпустить. Но даже когда вы ошиблись, он не перестал любить вас.
        - И что? Чего хочет он, Габи? Чтобы его оставили в покое?
        - Я думаю, он все прекрасно знал, когда передавал свое заклинание тебе. У него была сила предвидеть будущее, и он знал, где и как все закончится. Он дал тебе заклинание не для того, чтобы ты использовала его для уничтожения мира. Он дал тебе заклинание, потому что оно поможет уничтожить Шаула. Исправить все ваши ошибки самим. Даже если это будет стоить нам жизней, Айслинн.
        - Уничтожить Шаула? - спрашивает Айслинн.
        - Есть способ, милая. Помоги нам. Ты нужна, ты очень нужна. Поехали с нами, будь со своей семьей, когда все закончится. И сделай то, чего Тьери хотел бы по-настоящему. Ты ведь знаешь, что он не стал бы вынуждать тебя становиться чудовищем ради него?
        - Ты спрашиваешь, Габи? - говорит Айслинн недоуменно.
        - Я ведь не знаю его так хорошо, - пожимает плечами Габи. А потом Айслинн вдруг ревет, громко и некрасиво, как маленькая девочка. Она опускается на землю, обхватывает руками колени.
        - Не стал бы, - говорит она сквозь слезы.
        И Габи отпускает ее, и вот Айслинн уже сидит в коридоре, у стены, исписанной буквами странного языка.
        Габи запускает руку в карман, берет конфету, разворачивает ее и откусывает кусочек. Награда за успешно выполненное задание.
        Она подходит к Айслинн, садится рядом.
        От Айслинн пахнет травами, резко и усыпляюще. Наверное, этот запах, казалось бы, неощутимый издали, и заставил людей уснуть. На колдунов он, тем не менее, не действует. Видимо, чтобы Калеб не прикорнул в уголке вместо того, чтобы строить из себя Джимми Джонса.
        - Где заклинание, которое оставил тебе Тьери, Айслинн? - спрашивает Габи мягко. Айслинн поднимает голову вверх, смотря на символы, написанные ее собственной кровью.
        - Вот оно, - говорит Айслинн. А потом она начинает рыдать еще горше, и Габи обнимает ее. Именно в этот момент буквы у них над головами вспыхивают и сияют мучительным алым, какого Габи никогда прежде не видела.
        ГЛАВА 22
        Когда Габи и Раду исчезают в золотой пыли, будто их и не было, Франц оборачивается к Гуннару. Гуннар выглядит еще более сосредоточенным, чем обычно.
        - А мы? - спрашивает Франц.
        Лишь через некоторое время Гуннар удосуживается ответить.
        - А что мы? Пойдем и посетим филиал нашей работы в Будапеште и посмотрим на людей, которые так и не сумели поймать девочку-подростка и одержимую медсестру за столько лет.
        Гуннар оборачивается к Ливии, спрашивает:
        - Итак, Шаул, пребывая в физическом теле, использует его, как сосуд, значит и магию творит через него?
        - Да, - говорит Ливия. - По крайней мере, он был вполне себе материален, когда излечил Тьери, если помнишь.
        - Значит, - говорит Франц. - Мы отправимся за веществом, которое заблокирует его магию.
        Он не может себе признаться в том, как сильно волнуется за Габи и даже за Раду. И, конечно, за Айслинн. А в некотором роде еще и за Калеба. Все эти люди Францу не чужие, как не чужие они Гуннару, сколько бы Гуннар этого не скрывал.
        Кристания разрешает им принять душ. Гуннар, разумеется, идет первым, а Франц в это время сидит, стараясь не показываться никому на глаза, в гостиной. Через некоторое время в дверях появляется Адам.
        - Может быть, желаете чаю?
        - Нет, спасибо, - говорит Франц. - Благодарю.
        - Тогда, может быть, желаете объяснить мне, что происходит?
        Адам садится на край кровати. Он не выглядит мертвецом, хотя и чрезвычайно бледен. Скорее пугающим в нем кажется то, что детали его тела не соответствуют одна другой. В нем будто бы нет природной гармонии цельно созданного организма.
        - Мы пытаемся если не спасти мир, то хотя бы его не уничтожать, - говорит Франц.
        - Это семейное дело? - спрашивает Адам.
        - Отчасти. Но мы не кровные родственники.
        Адам некоторое время молчит, и Франц чувствует неловкость перед этим странным существом, чем бы оно ни было на самом деле. Наконец, Адам все-таки спрашивает то, что, по-видимому, хотел спросить изначально:
        - А Кристании чем-нибудь грозят ваши жутко тайные всемирные дела?
        Франц хочет было машинально сказать абсолютнейшую правду. Да, Кристании их дела грозят самым непосредственным образом. Смертью грозят. Но Франц смотрит в разные, блестящие глаза Адама, который переживает и волнуется, который умеет чувствовать, как и все прочие существа на этой земле и который боится за Кристанию.
        Франц легонько мотает головой, а потом, набравшись смелости, говорит:
        - Нет, нет, не грозят, конечно. Кристания - ученица Раду, она просто ему помогает. Ее, как и меня, это все не касается.
        Францу тут же становится неловко, он даже боится, что щеки его заливаются краской, идентифицируя ложь, сказанную им только что. Франц закашливается, добавляет:
        - В общем, не переживай. Все с Кристанией будет хорошо. Ты за нее волнуешься?
        - Конечно, - говорит Адам так искренне, что Франц чувствует себя последним лгуном. Где же Гуннар? Почему он никак не закончит мыться? Впрочем, с него бы сталось оставить воду включенной и с интересом наблюдать, как Франц будет выкручиваться.
        Как только Гуннар выходит из ванной, Франц срывается с места, говорит:
        - Извините!
        Прости, что я тебе солгал.
        Ванная подчеркнуто девичья. Множество бутылочек и баночек с кремами, шампунями и бальзамами, пахнущими вкусно и разнообразно. Габи, наверное, принадлежит строй детских гелей для душа: земляничный, мятный, апельсиновый, карамельный, ванильный. Кристания, Франц почти уверен, пользуется дорогой серией профессиональных шампуней. Франц открывает один из них, чувствует запах, едва различимо исходящий от волос Кристании.
        - Быстрее, извращенец, - говорит Гуннар в его голове.
        - У тебя есть понятия о личном пространстве?
        - Я счел нужным вмешаться прежде, чем ты начнешь искать ее зубную щетку.
        Франц сталкивается с еще одной непредвиденной проблемой. Все моющие средства в ванной женские и пахнут, как женские. Франц долгое время изучает батарею гелей для душа, уверенный, что никогда и не прикоснется к банановому или шоколадному. В конце концов, он выбирает мятный, как наиболее нейтральный.
        После ванной, пахнущий как жвачка, Франц выходит в коридор. Там Кристания доказывает Гуннару, что на улице холодно.
        - Мы справимся, - говорит Гуннар.
        - Но, - говорит Кристания. - У Раду есть отличные шубки. Они даже мужские. Может быть. Чудовищно похолодало.
        - Кристания, мы не простудимся.
        - Точно? Вы наши гости, - говорит Кристания. Франц невольно любуется ее бледным, прозрачным видом.
        - Спасибо, - говорит Франц. - За заботу, я имею в виду. Спасибо, Кристания.
        Она чуть вскидывает брови, потом улыбается уголком губ.
        - Не за что.
        - Дело не в заботе, она просто хочет нас унизить, - говорит Гуннар. - Пойдем.
        - Подождите, - говорит Кристания напоследок. Голос у нее очень взволнованный. - Как там Раду и Габи, Гуннар? Все в порядке? Они живы? У них получается?
        Глаза у Кристании при этом такие, что у Франца сердце разрывается, а Гуннар только говорит:
        - Все в порядке.
        И выходит, не оглядываясь.
        Будапешт Франц любит по-своему сильно, он помнит его еще одной из столиц его Империи, Австро-Венгрии, которую Франц так любил. Там были те Вена и Будапешт, непохожие, но крепко связанные, как муж и жена.
        Много воды утекло с тех пор, и все же Франц считает Будапешт своим вторым родным городом или, скорее, неотъемлемой частью Вены. Спустя столетие, Франц все еще отлично ориентируется в его улочках и улицах. Кристания, кстати говоря, не врала. Действительно похолодало.
        Гуннар смотрит на Будапешт, как на старого врага.
        - Отвратительный город, - скривившись, говорит Гуннар.
        - Я бы не сказал, - пожимает плечами Франц. - Думаю, что он просто не в твоем вкусе.
        Филиал Управления находится на окраине Будапешта, вдали от всех исторических мест и случайно забредающих туристов. Унылое серое здание времен социалистического строительства маскируется под психоневрологический диспансер. Интересно, думает Франц, у Гуннара был бы диагноз, если бы он обследовался, как следует?
        Во всяком случае, он форменный параноик.
        - Заткнись, Франц, - слышит он голос Гуннара в голове.
        - Прости, - отвечает Франц вслух. И думает что это, наверное, самое частое слово, которое он употребляет в их с Гуннаром общении с самого начала. И в то же время Франц испытывает прилив радости оттого, что Учитель у него все-таки есть. В конце концов, именно в Будапеште работает Альбрехт, который от своего Учителя и вовсе сбежал. Они земляки, Альбрехт тоже из Вены, а потому Франц с ним сразу поладил. Альбрехт работает кем-то вроде разведчика, потому как его Слово как-то связано с невидимостью. Что это за Слово Франц до сих пор не знает, при всей своей умильной общительности, Альбрехт довольно скрытный.
        Он встречает их в приемной, лучащийся от радости в одной из своих ярких рубашек. Альбрехт обнимает Франца и сдержанно пожимает руку Гуннару.
        - Здравствуйте, господин Гуннар, - говорит Альбрехт. Он сияет улыбкой, обаятельной и нейтрально-вежливой одновременно.
        - Мой отчет по поводу объекта наблюдения я уже сдал.
        - Хорошо, - говорит Гуннар. - Спасибо.
        - Но ничего противозаконного объекты не совершали, - быстро говорит Альбрехт.
        - Не сомневаюсь, - отвечает Гуннар.
        - О ком он? - мысленно спрашивает Франц.
        - Габи и Кристания, - говорит Гуннар в его голове. - Он наблюдает за ними. Уже много лет.
        - Но ты же сам полчаса назад говорил, что хочешь посмотреть на людей, которые не смогли их поймать. Я думал, что ты хочешь посадить их!
        - Я преувеличивал. Просто хочу представлять, чем они занимаются.
        Франц фыркает вслух, Альбрехт чуть вскидывает бровь, улыбка, впрочем, у него все так же сияет. Францу всегда несколько неудобно из-за того, что у Альбрехта-то Учителя нет. Разумеется, бывает, когда Учитель погиб или умер своей смертью, но ведь в этом случае сохраняется светлая память о нем.
        - Проводи Франца в лабораторию, - говорит Гуннар. Его явно такие мелочи, как Альбрехт не волнуют. - А потом возвращайся, и мы побеседуем.
        По крайней мере, не волнуют излишне.
        - Да, господин Гуннар.
        Гуннар остается, а Франц и Альбрехт идут дальше сквозь длинные, унылые коридоры. На первом этаже располагаются только кабинеты сотрудников. На втором находятся заключенные и только на третьем - сеть лабораторий.
        Франц думает, что именно филиал в Будапеште, как ничто характеризует Управление. Безрадостное, бесчеловечное заведение с зарешеченными окнами. Самое яркое пятно, которое можно встретить во всем помещении - свежештукатуренные потолки, сияющие оглушительным белым. Здание будто бы пустует, но на самом деле каждый просто занят своим делом. В основном, на втором этаже. Вход на второй этаж, впрочем, закрыт на засов, они проходят мимо, поднимаясь сразу на третий.
        - Откуда ты узнал, что у нас заканчиваются запасы? - говорит Альбрехт. - Вроде бы мы пока не посылали запроса.
        - Время подошло, - неопределенно говорит Франц. Он единственный, кто знает формулу, так распорядился Гуннар. И периодически Францу приходится наведываться в разные города Европы и производить лекарство. В этом, по сути, и состоит самая большая часть его работы. Хранение секретов и преимуществ Гуннара. Альбрехт некоторое время молчит, потом, когда они поднимаются на третий этаж, говорит самым что ни на есть будничным тоном.
        - О, Франц, друг мой, скажи, ты ведь мог бы как-нибудь повлиять на своего Учителя?
        - В основном, - говорит Франц. - Это он на меня влияет.
        Оба, Франц и Альбрехт, смеются. Лаборатории здесь просторные и чистые, содержатся в идеальном состоянии всегда. Сегодня на третьем этаже никого нет, Альбрехт говорит:
        - Надо же, как удачно.
        Альбрехт с присущей ему небрежностью садится на один из лабораторных столов, пока Франц достает из холодильника и кладовой вещества для работы.
        - Знаешь, - говорит Альбрехт. - Гуннар такой строгий, страшный человек иногда.
        - Не распространяйся об этом особенно никому, кроме меня, ладно? - говорит Франц.
        - А то никто не в курсе.
        Не то чтобы они с Альбрехтом друзья, скорее очень и очень хорошие знакомые. Франц к нему сильно привязан, всякий раз, когда Франц чувствует себя совершенно одиноким, он вспоминает о наличии Альбрехта. Да уж, не то чтобы они хорошие друзья, скорее Альбрехт контраргумент Франца против полного отсутствия общения. И тем самым очень ему дорог.
        Франц создает яд совершенно автоматически, он делал это сотни раз. Совершенно автоматически он выверяет количество веществ, смешивает их, нагревает, собирает взвеси.
        Альбрехт тем временем говорит:
        - Я сейчас к нему пойду, но мне тебя кое о чем нужно попросить, Франц. Я бы никогда не стал, ты же знаешь, но тут такое дело. Я кое-что пропустил в своей работе, кое-что важное.
        И машинально Франц спрашивает:
        - Исцеление в больнице? Или разграбление морга?
        Альбрехт не теряет своей обычной невозмутимой улыбки.
        - Да, именно, Франц. Так вот, полагаю, Гуннар некоторым образом злится. Ты мог бы испросить его не увольнять меня. Я согласен быть пониженным в должности, но увольнение это уж слишком. Я полезен организации!
        Франц даже забывает о горящей спиртовке, смотрит на Альбрехта.
        - Увольнение?
        - Я боюсь, что он меня уволит. Очень боюсь.
        Впрочем, зная Альбрехта, на этот случай у него уже есть билет в далекую, теплую и недоступную Управлению страну. Увольнение в мире Гуннара означает только одно - смерть. Потому как информация, которой обладает любой из сотрудников никогда и ни при каких условиях не может выходить за пределы организации.
        Франц облизывает губы, возвращается к работе.
        - Я попытаюсь, - говорит он. - Но я ни в чем не уверен.
        - Спасибо, Франц!
        Альбрехт слезает со стола, идет вниз, к Гуннару, оставляя Франца одного. Пока Франц готовит свой яд, он думает, сможет ли Гуннар сделать поблажку для Альбрехта. С одной стороны, ведь Гуннар прекрасно знал, что собираются делать Раду и его ученицы. С другой, их действия подвергли опасности раскрытия магию. С третьей - что мог сделать Альбрехт?
        Часа через два Франц заканчивает свою работу, помещает лекарство в герметичные ампулы, парочку из которых он берет с собой, остальное оставляет в холодильнике под кодовым замком.
        Гуннар ждет его внизу, будто бы время его прибытия рассчитал. Альбрехт, взволнованный и бледный, улыбается Францу. Но даже это его волнение кажется немного наигранным.
        - Я готов, - говорит Франц. - Спасибо, Альбрехт.
        Гуннар с Альбрехтом не прощается. Они выходят на улицу и решают пройтись вместо того, чтобы спускаться в метро. Решают, впрочем, какое-то не совсем точное слово. Все происходит само собой.
        Гуннар не спрашивает, сколько лекарства Франц взял, потому что, скорее всего, мысленно контролировал весь процесс. И уж точно слышал их с Альбрехтом разговор.
        - Ты ведь не уволишь его? - спрашивает Франц.
        - Я рассмотрю его дело позже, когда мы уничтожим Шаула.
        - Мы ведь и сами с тобой едва не нарушили секретность. И ты прекрасно знал, что Раду будет уничтожать человечество. И тебе самому в какой-то момент было плевать на секретность, потому что ты хотел закончить весь мир...
        - Таким, каким мы его знаем, - заканчивает Гуннар. - В твоих словах есть резон, тем не менее, Альбрехту было дано задание, которое он, в конечном итоге, провалил.
        - Но он не заслуживает смерти!
        - Я буду над этим думать.
        В сквере, через который они проходят, снимается какой-то репортаж. Стоят люди с плакатами, на которых написано название города, где не так давно были Гуннар и Франц. Гуннар вскидывает бровь. Сколько времени прошло? Едва ли двое суток. Век медиатехнологий позволяет передавать информацию за секунды, и Франц, как и Гуннар, не может к этому привыкнуть.
        Фургончик с логотипом какого-то заштатного городского канала является приютом для усталой съемочной группы. Миловидная блондинка с серьезным лицом смотрит в камеру оператора, говорит:
        - Здесь проходит немногочисленный митинг в защиту бунтовщиков из лагеря военнопленных в Ливане, где продолжается гражданская война. Теперь, когда их судят в Бейруте, люди не понимают, за что. Как это нарушает базовые права человека? Правомочно ли судить солдат, как преступников, если они защищали свои жизни и свободу.
        Франц видит один из плакатов, гласящий: "Мы не судили бы бунтовщиков Бухенвальда".
        Репортер опрашивает людей, и Франц с Гуннаром стараются пройти мимо как можно быстрее. Но Франца, как и всегда, ловят. Репортер протягивает ему микрофон, спрашивает:
        - Что вы думаете о ситуации?
        - Я...
        Франц было смотрит на Гуннара, но Гуннар идет вперед так невозмутимо, будто бы понятия не имеет, кто такой Франц и почему они так долго шли рядом.
        Франц вздыхает, а потом говорит:
        - Я думаю, что люди должны обладать своими естественными правами. У каждого есть право на жизнь и право на свободу, право чувствовать себя в безопасности. Мы ведем эти глупые войны друг с другом, лишаем ничем не отличающихся от нас мужчин и женщин жизней, заставляем их бояться и страдать. Зачем? Нет ни одной достойной причины для этого. Мы должны, наконец, понять, что зло способно породить только зло. Что наша жестокость выплескивается в ответную жестокость. Что все в мире возвращается. Мы, страдая от зла, причиняем зло другим. И нельзя вечно судить страждущих. Мы должны понять и, наконец, простить друг друга, чтобы завершить все начатые нами войны.
        - Какая вдохновенная речь, - говорит репортер, когда Франц заканчивает. Франц улыбается ей, потом быстро говорит:
        - Извините. У меня богатый жизненный опыт.
        Франц смотрит в пустой, черный глаз камеры еще раз, как будто надеется увидеть там ответы на свои вопросы, потом отстраняет микрофон и спешит вслед за Гуннаром.
        ГЛАВА 23
        Еще в машине, Айслинн достает из сумочки какие-то самопальные, совершенно неподходящие ей духи, щедро брызгается ими, так что Калеб закашливается от их удушливого запаха.
        - Что это за гадость?
        - Зелье, а не мои новейшие пристрастия в мире парфюма, не переживай, - говорит она. - Это усыпит людей.
        - Разве что, придушив их, - говорит Калеб.
        - Заткнись, - говорит Айслинн. - Жаль, это не может усыпить тебя. И будь быстрее. Во-первых, эта штука работает только в замкнутом помещении, а во-вторых, у нас есть не больше трех часов.
        Калебу сложно поверить в эффективность вонючих духов Айслинн, но как только они заходят в здание телебашни, люди, толпящиеся у кассы, чтобы взять билеты на экскурсию и люди, стоящие за стойкой и пробивающие эти билеты тут же падают, будто замертво.
        Впрочем, жирный бородач сразу же издает такой тональности храп, что у Калеба не остается сомнений в том, что, по крайней мере, он жив.
        В лифте запах, исходящий от Айслинн вырубает еще двоих. Но на следующем этаже Калеб и Айслинн выходят, поднимаются по лестнице, проходят через коридоры. Айслинн, судя по всему, хочет усыпить всех. Она заглядывает в каждый кабинет, выходит довольная.
        На пятом этаже Айслинн оставляет его, говорит:
        - Я пройдусь дальше, а ты оттащи спящих по кабинетам. Мне нужно будет пространство.
        Калеб устраивает заснувших прямо в коридоре людей в их кабинетах, а может в кабинетах их коллег. Некоторых усаживает на стулья, некоторых кладет прямо на пол. Процесс до смешного напоминает Калебу игру в куклы. Все эти люди, чьи тела разом лишились воли, будто бы принадлежат ему, и сам он в огромном кукольном домике.
        Растащив всех спящих работников по кабинетам, Калеб берет с чьего-то стола чашку с кофе, пьет его безо всякой брезгливости, отмечая, что он, разве что, недостаточно сладкий, но в остальном вполне терпимый.
        Айслинн возвращается где-то через полчаса, к тому времени, как Калеба уже трясет от обилия выпитого им чужого кофе. Айслинн спрашивает:
        - Ты готов?
        И он видит - не готова она. Голос у Айслинн не дрожит, и она остается спокойной, и все же что-то дрогнуло в ней. Калеб презрительно кривится. Айслинн достает из сумочки нож, говорит:
        - Я подготовлю все для заклинания. Твое дело только прочитать его, когда будешь готов. Займись сначала ритуалом.
        А потом Айслинн одним легким движением наносит себе рану на левой руке, глубокую и кровоточащую. Она снова роется в сумочке, достает кисточку для нанесения макияжа, собирает ею кровь и принимается писать текст заклинания прямо на стене. Калеб смотрит на нее еще с полминуты, без особой на то причины, без настоящего волнения, просто смотрит. И больше всего Калебу нравится, как ее губы кривятся от боли, когда она макает кисточку в рану, чтобы вывести новые буквы.
        - Иди, - говорит она. - Иди к черту, Калеб.
        И в этой простой фразе, которую Айслинн произносит сквозь зубы - вся ненависть и злость, которая, в конце концов, их и связывает. И только на секунду Калеб задумывается, могло ли все быть иначе? Что делала бы Чэрити Одли на его месте? Не совершает ли Калеб большую ошибку?
        Все эти вопросы проносятся у него в голове и тают в огне предвкушения и радости.
        - Спасибо, Айслинн, - говорит вдруг Калеб искренне, и он видит, почти чувствует, как ее плечи сводит от злости. - Спасибо тебе за все.
        Калеб разворачивается и идет в головную станцию кабельного телевидения. Звучит очень масштабно, оттого Калеб и не ожидает увидеть ее в небольшой комнате, занимающей всего пару шкафчиков. Со слов Тамзин он представлял все эти модуляторы, энкодеры, коммутаторы огромными просто до невероятности, громоздкими и жуткими штуками. Калеб так и не привык думать, что что-то, имеющее влияние на весь мир, может выглядеть незначительным, неприглядным и маленьким. Головная станция кабельного телевидения больше всего похожа на пару стоек с видеомагнитофонами, оплетенными проводами. Калеб даже не понимает, что из этого, к примеру, коммутатор, а что энкодер.
        Калеб видит и компьютеры, подключенные к этим невзрачным на вид устройствам. Он вспоминает все, что говорила ему Тамзин. Он готов молиться, лишь бы у него получилось, но отчего-то не решается. На него накатывает страх неудачи, ведь он так близко, почти на финишной прямой, где страшнее всего поскользнуться и упасть. Что, если он не так понял ритуал, который рассказала ему Тамзин? Что, если он будет творить его без полной осознанности? Калеб замирает, не решаясь начать. Страх провала слишком силен, тревога накрывает его с головой. Чтобы успокоиться, Калеб мысленно повторяет заклинание на том невозможном языке, которое выучил. Которое ему скоро предстоит произнести вслух. Айслинн читала заклинание для него только мысленно, он даже не уверен, что произнесет все правильно.
        В конце концов, Калеб подходит к стойке, закрывает глаза. Нащупав нож, он поднимает его, прямо в воздухе рисует последовательность цифр, которые велела использовать Тамзин.
        Калеб быстро привык к тому, что, будучи колдуном, приходится запоминать огромное количество ритуалов наизусть, потому что нужно быть сосредоточенным на себе и своей магии, не подсматривать текст, действовать, не думая.
        Некоторое время ничего особенного Калеб не чувствует, а потом ему передается от лезвия ножа ощущение тепла. Калеб ощущает, будто воздух, это масло, которое он взрезает. И за этим маслом есть что-то твердое, на поверхности чего он и выцарапывает свои цифры. Что-то твердое, искрящееся, какой-то новый слой реальности, недоступный ему прежде.
        Когда ряд чисел заканчивается, Калеб ножом ковыряет ранки на своих руках. Не глубокие и не длинные, но достаточные для того, чтобы вставить под кожу провода.
        Тамзин говорила, ее тело принимает их просто так, но Калеб к ее Слову не имеет ни малейшего отношения, ему придется постараться. Наконец, когда ранок на его руках достаточно, Калеб начинает взрезать провода - какие придется. Тамзин говорила, если он ошибется в одной лишь цифре, его просто убьет током. Она, конечно, не знала, что этого маловато, чтобы убить Калеба. И все же он боится, что его тут же ударит током или что провода будут выскальзывать, но не происходит ни того, ни другого. Провода, будто пиявки, крепко вцепляются в его плоть. Калебу кажется, что их невидимые крючки вцепились в его мышечные волокна, и ему очень больно. Но вместе с тем, безумно хорошо, он чувствует себя возбужденным, наэлектризованным, подключенным. Калеб вытягивает провода, так чтобы он, привязанный к ним, мог лечь. Остаются последние штрихи. Калеб делает финальный надрез под сердцем и вставляет туда самый толстый из проводов. Провод тут же будто вцепляется в самую душу Калеба, питается от его магии, проникает в нее, пьет ее. Буквально через секунду сознание Калеба покидает его тело и возносится выше. Калеб не понимает,
сколько прошло времени. Не понимает, есть ли он, а если и есть, то, что он такое. Внутри у него, он больше не может сказать, что в голове, потому что голова это тело, проносятся потоки информации. Цифры и символы, слова, буквы. Он одновременно воспринимает все: вечерние новости, мультики, фильмы ужасов: все проникает в него, все проносится в нем. Вот нарисованная собака с глазами-сердцами смотрит на косточку в миске, а вот докладывают о беспорядках в Ливане: марониты против мусульман. Он слышит лозунги какой-то другой страны - "Христиан - в Ливан, алавитов - в море!", он слышит писклявые песни, видит полуголых девиц, усыпанных блестками, которые распевают эти песни, видит проникающий в чью-то податливую плоть нож маньяка в фильме ужасов и проникающий в чью-то податливую плоть орган в какой-то дешевой порнографии. И все это реально для него, все присутствует одновременно. Секс, насилие, культ детства и страх перед неизвестностью, экзальтация и воспроизведение беспокойства. Калеб будто понимает все механизмы, лежащие в основе этих картинок. Все, что заставляет людей смотреть и слушать - желание
переживать снова и снова нехитрые эмоции. Зависимость. Калеб и сам чувствует эту зависимость. Он будто путешествует на волне информации, иногда углубляясь в нее, иногда оставаясь на поверхности.
        Он проникает в суть телевидения, в самые глубокие его лакуны, где скрываются чудовища, порожденные массовым сознанием миллионов людей, их нереализованными желаниями и непроговоренными страхами.
        Волна набирает силу, и вот Калеб видит все, что когда-либо транслировалось, от черно-белого ситкома "Я люблю Люси" до сегодняшних новостей на CNN. Сначала Калеба накрывает этой лавиной, но вскоре он снова начинает осознавать себя. Картинки пляшут перед глазами, заменяя его мысли. Стоит ему подумать о чем-то, и он видит это на экране.
        Стоит Калебу вспомнить о своей цели, и он видит репортаж из Джонстауна. Он хмыкает, а потом говорит себе:
        - Готов.
        И видит, как американские солдаты в Ираке отдают честь какому-то генералу.
        Калеб начинает читать заклинание. Он еще не произносил его вслух, но слова ложатся на язык неожиданно легко, будто он всегда знал, как их читать. Слова текут, и им единственным Калеб не находит никаких соответствий. Вокруг бегут ошибки, исполосованный цветными пятнами экран маркирует отсутствие сигнала.
        С каждым словом заклинания, Калеб чувствует себя все более могущественным, его охватывает чувство запредельной свободы и понимания, похожее на то, которое накрыло его, когда Айслинн давала ему магию.
        Он понимает в один момент - Бог вовсе не хочет смерти этих людей, конца их мира. Бог не хочет этого, но этого хочет Калеб. Калеб делает это для себя, и всю жизнь он все делал только для себя.
        Он никогда не понимал, что такое Бог и что такое любовь. Он не терял веру, он просто никогда не верил. Будто длинное уравнение наконец-то разрешилось коротким ответом. И этот ответ был: нет. У Калеба не было ни веры, ни Бога.
        Но его желание сотворить ад для этих людей - правда. Калеб замирает, произнеся последнее слово. И все взрывается силой. Калеб впервые по-настоящему понимает, что такое его Слово, что такое Вера.
        Он смеется, даже не понимая, в реальности это делает или внутри собственного воображения. Впрочем, он не уверен, что есть другая реальность, кроме всеобщей фантазии.
        Калеб понимает, что легчайшим движением мысли, он может оказаться на всех телеэкранах мира, работающих и нет. Он понимает, что видит и знает поименно всех, всех этих людей перед телеэкранами. Что каждый из них будто соединен с ним невидимым каналом. Калеб может оказаться и на всех радиоволнах, и его голос чувствует людей, слышащих его. Он видит всех одновременно: семьи перед телевизорами, людей в спортивных барах, скучающих на работе охранников, домохозяек, закинувшихся валиумом, детей, оставленных дома ушедшими в ресторан родителями - им нет числа. Дальнобойщики, слушающие радио, чтобы не заснуть, включившие радио от скуки на ночном дежурстве, подростки, решившие уединиться и заглушить издаваемые ими звуки с помощью музыки.
        Всех их Калеб чувствует, их миллионы. И Калеб говорит:
        - Зрители и слушатели! Вот и настал день последнего искупления.
        И Калеб знает, что может без труда передать им веру в свои слова, заставить их поверить любой глупости, которую он исторгнет из себя.
        - Кем вы были все это время? Что вы делали со своими жизнями? Задайте себе этот вопрос. Правильно ли вы жили, родные и близкие, братья и сестры? В согласии ли вы были сами с собой? Нет ли внутри вас несчастья, которое делает вам больно каждый день и час? Кто вы такие?
        Внутри Калеба вот есть несчастье, и делал он все неправильно, и злость в нем цветет от того, как фатально он везде ошибался. Сейчас Калеб понимает это ясно, он впервые чувствует полную осознанность. Впервые между тем, кем Калеб видит себя и тем, кем он является, нет никакого самообмана. Впервые они равны.
        Калеб знает себя самого и ему кажется, будто знает он и всех людей, принадлежащих ему сейчас. Калеб чувствует, как трепещут их сердца, как глаза их обращаются внутрь их душ, выискивая там пятна черноты, которые всякий найдет.
        - Зачем вы? Что вы сделали с великим даром, который предоставил вам Господь?
        И говоря "Господь", Калеб перестает обманывать себя, наконец, до самого конца. Он прекрасно знает, что лжет - Господь здесь не причём. Господь дал этим людям жизни не для того, чтобы Калеб отбирал их. Не для того, чтобы люди были несчастны, но для того, чтобы они были счастливы.
        Калеб, наконец, понимает все, но снова лжет. Как это иронично.
        - И, наконец, что вы должны делать, чтобы стать счастливыми? У меня есть ответ на этот вопрос. Он очень прост.
        Сейчас он скажет - смерть. Смерть, вот ответ. Выпейте горсть таблеток, выходите на балкон и сделайте главный решительный шаг, свяжите петлю, возьмите острый-острый нож, накиньте на голову пакет. Вы прекрасно знаете, что делать. Калеб уже знает, что именно скажет, но не успевает.
        Он слышит, как кто-то насвистывает колыбельную. Звук исходит из реального мира, потому что ничто внутри огромной сети коммуникаций не в силах Калеба прервать. Колыбельная простая и милая, это "Тише, маленький крошка", давным-давно знакомая Калебу.
        Тише, маленький крошка, не говори ни слова, мама купит тебе пересмешника.
        Кто-то насвистывает эту мелодию невероятно нежно, ласково, так что в сердце почти щемит. И на самой нежной и певучей ноте, Калеб чувствует, в ту же секунду, резкую боль в горле. Она отвлекает его, не дает закончить, хотя, в сущности, ничего и не значит. Его не убить этим.
        Калеб чувствует, как дробится его позвоночник, он знает, что с этим звуком голова отделяется от тела. Зрение возвращается не сразу. Калеб даже не понимает, что он снова оказывается в реальности, потому что не чувствует своего тела. Совершенно не чувствует. Саднящей болью в шее прерывается абсолютно все. Голова кружится, будто он летит или мертвецки пьян.
        А потом Калеб понимает, что ничего не видит просто потому, что глаза у него закрыты. Открыв глаза, Калеб видит Раду. Руки и лицо у него в крови. А потом Калеб видит собственное обезглавленное тело, истекающее кровью.
        - Это была очень страстная речь, - говорит Раду приветливо. - Я даже дослушал почти до конца, рука не поднималась на такого прекрасного оратора.
        - Что... что ты сделал?! - кричит Калеб. То есть, думает, что кричит. Он не в силах издать ни звука. Раду ставит его на одну из стоек с магнитофонами, так что Калеб прекрасно видит собственное обезглавленное тело, и один из компьютеров, который все еще транслирует его в праздничном костюме, улыбающегося своим зрителям. Телевещание всегда немного запаздывает, он где-то об этом читал.
        Губы Калеба на экране произносят:
        - Ответ прост...
        И изображение замирает, Калеб на нем остается неподвижным.
        Раду садится на колени перед его обезглавленным телом. Как странно, видеть собственное тело, думает Калеб, как булькает кровь. Будто зарезанная индейка, вот на кого Калеб сейчас похож. Раду продолжает насвистывать песенку, он заносит серп над телом Калеба, и Калебу снова хочется кричать, но он снова не может.
        А потом Раду оборачивается к нему, смотрит задумчиво, улыбается. Отбрасывает серп и разрывает на Калебе рубашку. Он даже не касается кожи Калеба, лишь проводит пальцами над ним, но шрам под этим так и не случившимся прикосновением расходится, обнажая кость, скрывающую внутри магию. Как она выглядит, что это такое, думает Калеб с каким-то отстраненным любопытством. Умирая так он, по крайней мере, увидит, что у каждого колдуна скрывается внутри. Разве не об этом он мечтал, будучи еще человеком? Раду запускает руку в его грудину, и соприкасается с проводом, в этот момент Калеб видит на экране уже не себя, а Раду. Раду говорит, улыбаясь:
        - Ответ прост, но каждый должен найти его сам. Берегите себя и спокойной ночи.
        И именно в этот момент, Калеб даже не чувствует боли, его сознание начинает угасать, будто он действительно засыпает. Калеб пытается рассмотреть, что вытаскивает из него Раду, но картинка тает перед глазами. Он так и не успел сказать этим людям главного.
        Калеб успевает подумать только о том, что ему жаль не найти правильной предсмертной мысли. А потом что-то окончательно гаснет в нем, выключенное навсегда.
        ГЛАВА 24
        Габи держит на руках куницу, уговаривая ее превратиться обратно. Артем вздыхает, наблюдая за этим жалким зрелищем.
        - Никто больше тебя не ищет, Раду, - говорит Габи. - Не думаю, что тебя вообще кто-то искал. Люди, конечно, видели твое лицо, но это единственный раз, когда ты не сделал ничего противозаконного. Кроме того, не думаю, что репортеры ждут тебя в Аменти.
        Куница смотрит на нее глазами, похожими на блестящие бусинки, а потом сворачивается у Габи на руках. Артем говорит:
        - Все еще отказывается, да?
        - Ага, - говорит Габи. - Гуннар сказал, что они посадят его в тюрьму, где не будет ни книг, ни телевизора за инцидент с телевизионной сетью. Теперь он боится. Как превратился в машине, так и не хочет обратно.
        Одной рукой Габи поддерживает куницу, а другой достает из кармана очередной "Moon Pie" с маршмеллоу. Артем полагает, что Габи съездила в Америку не зря хотя бы потому, что привезла с собой целый пакет странных сладостей, которые с удовольствием уплетает до сих пор, не всегда готовая поделиться.
        Габи и Раду вернулись вместе с Айслинн обычным, человеческим способом. Габи, разумеется, легко могла предоставить в аэропорту все нужные документы, даже если у нее их не было.
        До их звонка из аэропорта, Гуннар молчал по поводу успеха или же неудачи задания, Раду и Габи выполняемого. Вот же у человека дурной характер, думал Артем, нет бы сказать, где они и все ли у них получилось. Интересно, как Гуннара вообще терпел его кабал?
        Словом, почти двое суток они провели в ожидании. Ливия бесконечно повторяла последовательность действий в грядущем ритуале и заставляла всех учить Слово Мир из заклинания Тьери, Гуннар демонстрировал свой дурной характер, Франц пытался понравиться Кристании, а Кристания переживала за своего Учителя и сестрицу, совершенно безразличная к неловкому флирту.
        А Артем, не знающий, куда приткнуться, чувствовал странное, всепоглощающее волнение. Оно нарастало, как волна и угрожало накрыть его с головой. В конце концов, Габи и Раду привезли Айслинн, и Артем, увидев ее в коридоре, издал довольно-таки позорный, писклявый вскрик радости.
        Айслинн ему очень нравилась, вовсе не хотелось бы, чтобы она оказалась злодейкой или же умерла. Хотелось, чтобы Айслинн была с ними. Калеба рядом не было, и заметив это, Артем отметил и бледность Айслинн, ее усталость и нездоровый вид.
        Впрочем, с настроением у Айслинн, похоже, все было в порядке. Она сказала ему:
        - Здравствуй, Артем. Рада тебя видеть, милый. И рада, что ты тоже рад.
        - Красивые слова от красивой женщины, - сказал Артем.
        - О, боги, герой-любовник, брысь отсюда, - засмеялся Раду, отстраняя его, а Габи протянула Артему пачку карамелизированного арахиса "Крэкерджек" и прошла мимо.
        Отчего-то Артему стало жалко Калеба. Чувство было совершенно иррациональное и в этом - почти неприятное. Калеб сам во всем виноват, но, как и любое существо, наверное, тоже боялся и страдал. Смерть всех уравнивает, такая уж она штука. Наверное. Впрочем, думал Артем, скоро он возможно об этом узнает.
        Ночью, пытаясь заснуть в гостиной и слушая вздохи Франца, который так же не мог задремать, слушая мерное дыхание Гуннара, такое ровное, что по нему можно было отсчитывать время, слушая по-детски смешное сопение Ливии рядом, Артем думал, что, наверное, это имел ввиду его друг Антон, описывая когда-то, как вся его семья собирается на даче. Никогда-никогда прежде у Артема не было большой семьи, и он не знал, что это такое - быть причастным ко всем теснящимся рядом людям, ощущать с ними оглушительное единство.
        Впрочем, может Артем так ясно ощущал это, потому что ничего подобного прежде не испытывал. Он вздохнул, переворачиваясь. За стеной, в комнате Габи, он слышал ее всхлипы, стоны, их с Раду смех и не строил себе иллюзий по поводу того, чем именно они занимаются. Адам оглушительно храпел в комнате Кристании, периодически вызывая поток шипения от Айслинн, который в свою очередь вызывал раздраженный, почти неразличимый шепот Кристании.
        Вот, думал Артем, стараясь запомнить само ощущение, вот он - мой кабал. Все их имена в далеком городе Риме написаны на одном пергаменте. Они - мои. Франц и Гуннар спали прямо на полу, а Артем и Ливия на диване. Артем подумал, что вообще-то довольно хорошо, что его Учитель - девушка, и ей уступают более удобные места.
        Франц снова перевернулся, и Артем прошептал:
        - Не спишь?
        - Не могу заснуть, - ответил Франц. Они посмотрели друг на друга, в темноте белки глаз Франца нездорово блестели. Потом, не сговариваясь, тихонько встали и перебрались на кухню. Там они сели за стол, посмотрели друг на друга, потом Артем достал из холодильника молоко, налил себе в стакан.
        - Волнуешься? - спросил он у Франца.
        Франц пожал плечами, потом сказал:
        - Да просто не спится. Гуннар, кстати, тоже не спит.
        - А выглядит так, будто спит.
        - Притворяется, - засмеялся Франц. - Я думаю вот что: бессмысленно спать. Нам вставать в шесть утра, а сейчас уже четыре. Какая разница два часа сна или никакого вовсе? Кроме того, не хочу спать, если это моя последняя ночь.
        Артем согласно кивнул. Они проболтали до самого утра, пока рассвет не смазал звезды и луну, а молоко в пакете не кончилось. Артем подумал, что если бы они пили не молоко, а алкоголь, то непременно назвали бы друг друга лучшими друзьями. Артему понравились увлеченность Франца химией, наивность и мягкое чувство юмора.
        Но как только он подумал, что они могли бы общаться и дальше, то вспомнил, что никакого дальше может не быть. И Франц, видимо, тоже о чем-то таком вспомнил, и оба они загрустили.
        - Наверное, мы все правильно сделали, - сказал Франц. - Все равно бы умерли, а так хотя бы будем бороться. Даже если со смертью Шаула мы умрем, по крайней мере, мы не поступим подло и не будем смиренно ждать. Поэтому мы все правильно делаем. Это достойно.
        - Точно все правильно сделали, - ответил Артем, и в голосах обоих сквозила неуверенность. А потом на кухню зашла Габи, больше похожая на кузена Оно из "Семейки Адамс" со своими распущенными волосами. Она сказала:
        - Хватит развозить сопли, юноши. Современная культура с ее глянцевыми журналами и индустрией кино - галлюциногенный мир, где все желанные качества явлены в максимально концентрированном виде. Потребителю здесь уделяется роль догоняющего, роль ослика, идущего за морковкой, роль того, кто не соответствует идеалу, но должен к нему стремиться. Жизнь обывателя пуста и полна пустых ожиданий. Вам же предлагается роль героев, которую иначе вы в своей жизни никаким образом реализовать не могли. Вам предлагается прожить один настоящий день, будьте благодарны.
        - Что? - спросил Франц.
        - Ты попал в кино, - ответила она.
        Габи налила себе воды из фильтра, развернулась, а Артем спросил ее:
        - Ты что вообще не боишься умереть?
        Но она так и не сказала ничего. А через полчаса все встали, и началась суета, напомнившая Артему о фильме "Один Дома". И Артем подумал, может быть, они забудут его, и он останется в чужой квартире, в городе Будапеште совсем один. Мысль была отчасти страшная, а отчасти притягательная. Все случится без него, а он будет смотреть телевизор, ожидая смерти. Мысль была настолько непохожей на все прочие мысли Артема во все времена, что показалась чужой.
        Ливия повторяла ритуал, снова и снова читала заклинание, оставленное Тьери, и Артем никак не мог к ней подступиться. Адам готовил завтрак, напевая какую-то венгерскую песенку. А, ну да, одному дома остаться бы не получилось - Адам не собирался в Аменти, Кристания наказала ему следить за квартирой. Артем чувствовал себя маленьким, никому не нужным и мешающимся у всех под ногами. Конечно, никто не забыл Артема, отправляясь в Аменти.
        И вот, после долгого пути, они снова стоят на опушке, на этот раз, прибыв туда не по отдельности, а вместе. Артем впервые видел лес перед замком, и он был ужасен - чудовищные животные, странные голоса, смертоносные ловушки. Но они были все вместе, а оттого путь показался ему чем-то вроде комнаты ужасов. Страшно, но не слишком. Жутко, но не пробирающей до костей жутью. В конце концов, с ним были взрослые, сильные колдуны, способные защитить их всех.
        И вот они все стоят возле дерева, плодоносящего черепами. Древний символ их кабала, страшный и жестокий. Алые огоньки плещутся в черепах, Артем смотрит за их движением, и чувствует себя виноватым за те времена, когда его еще и на свете не было. Они не спеша идут к поляне, потом медлят, осматривая руины замка. Айслинн спрашивает:
        - Все готовы?
        И никто не отвечает сразу. В конце концов, каждый понимает, чего может лишиться. Каждый понимает, что успех не гарантирован. Каждый все-все понимает.
        Айслинн добавляет:
        - Лично я - вполне.
        И говорит она очень уверенно для женщины, до последнего желавшей уничтожить мир. Франц с Гуннаром переглядываются, Гуннар коротко кивает, видимо, за них обоих.
        - Давайте сделаем это побыстрее, Адам не может долго оставаться один, - говорит Кристания.
        Габи жует печенье, вид у нее совершенно невозмутимый, как будто в другом месте и в другое время она себя совершенно не представляет. Куница у нее на руках кивает.
        Ливия молчит дольше всех, и Артем смотрит на нее с непониманием. Она ведь все придумала, она всех собрала, она больше всех хотела уничтожить Шаула, что же ее останавливает?
        - Я готов, - говорит Артем почти укоризненно.
        Ливия еще некоторое время не отвечает, а потом говорит едва слышно:
        - Разумеется.
        Они идут через поле, коровы на этот раз жуют червей, доставая их из-под земли. Некоторые из них, впрочем, уплетают одну из своих падших товарок. Артем вскидывает брови, потом пожимает плечами. Куница провожает коров тоскливым, почти влюбленным взглядом.
        Коровы не обращают на них ровно никакого внимания. Артем им даже завидует, ничего-то их не волнует, ничего не тревожит. Когда одна из коров умирает, они съедают ее, а весной вместо нее, наверное, рождается новая.
        Хорошая у них здесь жизнь, спокойная. Не то, что у Артема. Артем бы не отказался до скончания веков лежать в поле и смотреть, как восходит луна. Или хотя бы оказаться сейчас дома, где мама и бабушка, и никогда ничего не происходит. Однако у него этой возможности нет. Артем смотрит на Гуннара, выражение лица у него непроницаемое. И, тем не менее, Артем почему-то уверен, что теперь Гуннар в курсе, что он завидует коровам. Надо же, еще пару лет назад Артем мечтал об удивительной жизни и чтобы от него непременно зависели судьбы мира. А теперь ему страшно, когда от него зависит его собственная судьба.
        Они проходят в зал, осматриваются, будто в первый раз. Габи ставит куницу, говорит:
        - Мы с Кристанией взяли твою одежду, долбанутое животное. Иди, стань человеком и оденься.
        Шаги их отдаются от высоких стен, Артем чувствует какую-то общую торжественность момента. Вот они в далеком, жутком месте делают убийственно важное дело. Куница бежит в подвал, за ней следует Кристания с одеждой. Артем вдыхает запах Аменти и думает, что однажды Ливия любила это место. Он берет Ливию за руку, она смотрит на Артема, будто не совсем понимая, что он здесь делает.
        - Прости, - говорит Ливия. - Я задумалась.
        - Вспоминаешь, что здесь было раньше?
        - Да, - говорит Ливия. - Думаю самое время.
        Она обнимает Артема, а ведь никогда раньше не обнимала, треплет его по волосам.
        - Не бойся, хорошо? Мы все отлично придумали. Станем свободными, и с миром все тоже будет хорошо. А знаешь что, когда все закончится, давай с тобой отправимся в Грецию снова, только надолго? Там тепло, есть море, замечательное солнце. Там даже йогурт может быть вкусным. И я буду учить тебя новым ритуалам, познакомлю с местными колдунами. Кроме того, тебе нужно знать греческий.
        Говорит Ливия голосом, совершенно лишенным грусти, и Артем от ее веселых, нежных обещаний чувствует себя успокоенным. Всегда грустившая прежде, Ливия скоро освободится, и все станет иначе.
        - А с нашим кабалом мы еще встретимся? - спрашивает Артем.
        - Да, - говорит Ливия. - Хотя не скоро. Ты что не заметил, что они не слишком приятные люди?
        Возвращается Раду, он впервые одет нормально, и отсутствие кислотного цвета шубы на нем кажется Артему странным и непривычным, почти тревожащим. Они все, один за одним, как в первый приезд сюда, поднимаются наверх. Только на этот раз Артем знает весь свой кабал, успел к нему привязаться.
        День в самом разгаре, и солнечный свет пробивается сквозь окна. Артем рад, что на этот раз им не приходится пробираться по коридору в полной темноте. Ливия идет впереди, она ведет их в комнату, которую Артем не видел прежде. Просторная комната, где висит оружие. Какой рай для реконструкторов, думает Артем, рассматривая мечи и топоры. В каменном сундуке, все еще лежат черные мантии. Артем и Габи начинают смеяться одновременно, но, наверное, по разным причинам. Мантии, нетронутые сыростью, хорошо сохранившиеся и все же чудовищно старые, вдруг преображают их. И вот Гуннар одевший мантию поверх своего дорогого костюма, уже не тот, похожий на КГБшника мужчина, а Раду не выглядит, как молдавский сутенер, и в Айслинн исчезает кокетство, и даже Ливия приобретает какую-то особенную величественность.
        Все они будто разом теряют тысячу лет, которую они прожили и становятся средневековыми, жуткими колдунами. Даже черты их, кажется, немного меняются. И Артем думает, кем же они были раньше. Впрочем, это вопрос решенный - чудовищами.
        Мантии достаются и остальным. Габи ее мантия длинна и волочется за ней по полу.
        - Н-да, - говорит она. - Ничего не изменилось с тех пор, как я в последний раз ее надевала.
        Кристания в мантии выглядит еще более жутко, чем обычно.
        - Тебе не хватает косы, - говорит Франц.
        - Очень остроумно. Тебе не хватает шрама на лбу, Гарри, - фыркает Кристания.
        - Я похож на ситха? - спрашивает Артем.
        - Нет, - говорит Габи. - Но ты похож на плохого косплеера, если тебя утешит это.
        Айслинн снимает со стены один из мечей, берет его привычным, кажется, совершенно не свойственным женщине движением. В этом движении есть что-то странное, и Артем не сразу понимает, что. Меч - тяжелая штука, а Айслинн поднимает его, как поролоновую палочку.
        - Она похожа на ситха, - говорит Габи.
        - Да иди ты.
        - Сам иди.
        - А теперь, - говорит Ливия. - Давайте закончим с этим.
        Голос у нее неожиданно набирает силу, она продолжает:
        - Все ведь помнят ритуал?
        - Да! - говорит Артем, и чувствует себя несколько по-идиотски, потому что остальные просто кивают.
        - Франц, лекарство готово?
        - Конечно. Только я взял не одноразовый шприц, ведь он может сломаться, поэтому...
        - Господи, да какая разница, Франц? - спрашивает Кристания.
        - Принципиальная, - отвечает Франц смущенно. - Ты же медик.
        - Но мы же собираемся Шаула убивать, а не лечить!
        Все медлят, потому что слишком близко решающий момент. Артему нестерпимо хочется сказать, что у них еще достаточно времени, месяц не истек. Может поехать домой и провести недельку всем вместе, продумывая план снова и снова? Но слишком велика вероятность больше не решиться. Именно поэтому они делают все в такой спешке. Возможно, они идут отдавать свои жизни, а ждать смерти хуже, чем ее принять. Артему вдруг становится очень обидно, ведь нельзя сказать, что они идут отдавать свои жизни за человеческий мир. Они не спасают мир, а если и спасают все-таки, то только от самих себя и собственных страхов.
        Они снова возвращаются в комнату с хрустальным гробом из сказки посередине. В гробу неподвижным и нетленным лежит Учитель Ливии. Будто ничего не изменилось за все те дни, пока они решали, что делать с миром. Время в Аменти словно замерло.
        - Франц, начерти круг, - командует Гуннар. - Чтобы мы могли быстро начать ритуал.
        Франц послушно чертит круг, затем они занимают свои места, Франц оказывается почти напротив Артема, ближе всего к гробу. Он наполняет шприц лекарством, прозрачным и похожим на воду.
        На Тьери старшие стараются не смотреть, а вот Артем смотрит во все глаза, пытаясь понять, что он был за человек, почему его так любили ученики. Все ведь из-за их любви и произошло.
        Франц говорит:
        - Готов.
        Ливия рядом с Артемом кивает. А потом она запрокидывает голову и издает крик, какого Артем прежде не слышал. Он хватает ее за руку, но замечает, что старшие не испуганы. Крик Ливии отдается от стен, проникает, кажется, в самую душу Артема, заставляя его трепетать. Никогда прежде он не видел ее такой, все в ней сила, жуткая и почти жестокая.
        Прислушавшись к ней, Артем понимает - она заставляет Шаула вселиться в тело Тьери. Ужасающая сила, думает Артем. Она ведь может сделать так с живыми людьми и любыми другими духами. Наверное, она часто это делала тысячу лет назад, когда была таким же чудовищем, как ее братья и сестра.
        И как у Ливии только воздуха хватает так долго кричать, думает Артем, и именно в этот момент Тьери резко поднимается, вдыхая воздух. Только пару секунд он выглядит удивленным. А может и не удивленным, а как человек, который очнулся после долгого сна. Этими секундами и пользуется Франц, втыкая шприц ему в шею и вводя лекарство.
        - О, - говорит Шаул, отталкивая Франца, не сильно, скорее как надоедливого ребенка. - Как это неожиданно.
        Но в голосе его никакого страха нет, скорее интерес.
        - Вы же понимаете, что я могу убить вас прямо сейчас? - спрашивает он. Впрочем, Артему кажется, что сам Шаул знает вообще все, просто играет в дурачка с дурачками.
        - Нет, - говорит Ливия. - Не в ближайшие шесть часов. Ты заперт в этом теле, потому что не можешь использовать магию, чтобы его покинуть. И не можешь использовать магию внутри него. Ты вообще не можешь использовать магию сейчас.
        - Благодаря моему изобретению! - добавляет Франц.
        - О, урвал минуту славы, мальчик? И на что мы употребим это время, мои жуткие, коварные темные колдуны? - смеется Шаул. Смотрит он только на Ливию, будто остальных для него не существует. И Ливия смотрит только на него. - Поговорим? Думаю, у всех у нас здесь богатый жизненный опыт, которым мы могли бы обменяться.
        - Да, - говорит Раду. - Давай начнем вот с чего: что ты знаешь о смерти магии?
        - О, поверь мне, Раду, - улыбается Шаул, не отводя взгляда от Ливии. - О смерти магии я знаю все и даже больше.
        - Хорошо, - говорит Гуннар. - Тогда мы можем пропустить официальную часть и приступить к празднику.
        - Ты что пошутил? - шепчет Франц.
        - Заткнись, - отвечает Гуннар. А потом прикусывает себе язык и сплевывает кровь Шаулу под ноги, Шаул делает шаг назад. У него ловкие, лисьи повадки, которые так не идут телу Тьери. Шаул, судя по его истинному виду, при жизни был достаточно молодым мужчиной, вряд ли старше тридцати.
        Вслед за Гуннаром то же самое делает, пусть и менее уверенно, Франц. Начало ритуала, думает Артем. Скоро очередь и до него дойдет, а если он не сможет прокусить себе язык и тем самым испортит все в самом начале. Следующей кровь сплевывает Кристания, в лице она при этом совершенно не меняется, как будто каждый день такие ритуалы проводит, за ней Габи, с тем же спокойствием, еще и, улыбнувшись, демонстрирует розовые от крови зубы. Раду, кажется, откусывает себе кусок языка, крови из него выходит очень много. Гуннар возводит глаза к потолку, мол, не выпендривайся. Айслинн делает все оперативно, и она единственная попадает кровью Шаулу на ботинок. Артем некоторое время медлит, пока Айслинн не толкает его в бок. Боль от укуса в языке оказывается ужасной и стремительной, Артем сплевывает кровь куда попало, думая, как тупо выглядит сейчас.
        Ливия медлит. Шаул смотрит на нее выжидающе, почти подбадривающе. Интересно, думает Артем, это Гуннар не дает ему сбежать или Шаулу просто не хочется?
        Наконец, Ливия делает то же, что и остальные. И Артем чувствует каким-то особым, колдовским чувством, что круг замкнулся, и пути назад нет.
        - Вот и все, - говорит Шаул. - И вы готовы начать?
        Раду достает из-под мантии свой золотой серп, пожимает плечами, улыбается чуточку виновато, как человек, который наступил кому-то на ногу в метро.
        Он втыкает серп себе в грудь, проворачивает. Не так глубоко, чтобы это было смертельным ранением, и все же он будто бы выпускает что-то изнутри.
        - Кровь крови моей, - говорит Раду, а потом добавляет Слово. Артем его и воспроизвести толком не может, будто слышит и одновременно нет, как во сне. Но в этих звуках, которые произносит Раду, есть будто бы и щебетание птиц, и жар болезни, и стоны наслаждения, и рычание зверей, и течение крови, и весь тот великий жизненный цикл, включающий отношения хищника и жертвы, тайну размножения, цветение и плодородие, эволюцию и изменчивость, круговорот существ, которые проникают всюду и побеждают все. В Слове этом бурлит сама Жизнь, в своей красоте и жестокости.
        Помедлив, Раду передает серп Айслинн. Она смотрит на Шаула, но видит, наверное, только Тьери. Айслинн втыкает серп туда, где располагается ее шрам, вспарывает, чуть проворачивает кончик лезвия в ране, будто открывая какой-то клапан.
        - Кровь крови моей, - говорит она, не запнувшись. И добавляет что-то, едва не заставляющее Артема упасть. Давящее, резкое, почти болезненное. Слово Айслинн выражает непобедимые и неостановимые Силы, действующие в мире. Она передает серп Артему, и он первые несколько секунд не знает, что же с ним делать. Воткнуть серп получается не сразу, кроме того, Артем путается в мантии. Ему кажется, будто все смотрят на него. Серп, наконец, входит под кожу. Ливия говорила, если Артем перестарается, то может себя убить. Нужно просто взрезать шрам, открыть его. И когда шрам открывается, когда кожа расходится под лезвием, Артем чувствует, как что-то выплескивается из него наружу. Не покидает его, органически соединенное с его телом, но выглядывает из него в мир.
        - Кровь крови моей, - задыхаясь от восторга, говорит Артем. И произносит собственное Слово, и жар затапливает его, а на кончиках пальцев взвиваются огоньки, обжигающие и в то же время доставляющие почти невыносимый экстаз. В его Слове, которое Артем впервые произносит вслух, кажется, заключается весь огонь мира, его рев, его сияние, его жар. Все, что его составляет, составляет и Артема.
        Артем передает серп, горячий от его магии, Ливии, и она шипит, обжегшись. Она оттягивает воротник, проводит окровавленным лезвием по шраму, заново открывая самую главную рану любого колдуна.
        - Кровь крови моей, - говорит Ливия со вздохом. И, кажется, будто так она обращается к Шаулу, будто это древняя формула любовного признания. А потом Ливия называет свое Слово. И Артем чувствует, как душа его отзывается на это Слово, как она трепещет в подчинении и благоговении. Артем чувствует в этом Слове не только запах кладбищ, призрачную пыль, но и сами основы душ, суть, наполняющую мироздание, удивительную и красивую. Артему почти хочется плакать от открывшегося ему.
        Гуннар принимает серп из рук Ливии, не медля взрезает собственный шрам. Гуннар говорит громким, звучным голосом:
        - Кровь от крови моей.
        А потом шепчет собственное Слово. Но Артем все равно слышит. Он слышит в нем страшную власть, незаметное движение разума, будто шестеренки вращаются внутри каждого из них. Артем чувствует в этом Слове подчиняющую силу, осторожную, но точную, как невидимые нитки, идущие к Гуннару от каждой его мысли. В основе мышления - стремление к упорядочиванию. К Контролю.
        Франц смотрит на серп несколько недоуменно, потом, так же, как и Артем, запутавшись в мантии, расстегивает рубашку и проводит по шраму лезвием. Артем испытывает облегчение: они с Францем примерно одинаково глупо выглядели в процессе жуткого темного ритуала.
        - Кровь, кхм, крови моей, - говорит Франц. А потом добавляет что-то такое, от чего Артему хочется сжечь здесь все к чертям, а потом сжечь весь мир. Слово Франца вызывает в нем невероятную злость, которую он может сдержать лишь из-за того, что Слово просто звучит, как бы где-то далеко от него, не совсем здесь. Артем чувствует пресловутую красную пелену перед глазами, головокружение, зуд в руках, но как только последний звук угасает, все заканчивается. Надо же, какое у Франца Слово, а Артем думал нечто вроде "Наука" или "Прилежание".
        Когда Кристания, закончив с серпом и ритуальной формулой, произносит свое Слово, Артем чувствует холод, невозможность пошевелиться, удушливый запах земли и сладкий - разложения. Чувствует спокойствие и грань забытья, к которой подходит так близко, как никогда.
        Смерть, думает Артем, ее Слово - Смерть. Он сразу его узнает. Но вовсе не страшно, просто очень холодно.
        Габи берет серп, улыбается, потом подмигивает Артему. Она взрезает кожу, прямо сквозь майку со смешными щенятами, вывалившими розовые языки.
        - Кровь крови моей, - говорит она, а потом Артем слышит что-то вроде смеха. И чувствует радость от успешного обмана, которую прежде не чувствовал никогда, будучи довольно честным молодым человеком. Артем слышит сладость лжи, именно слышит, не чувствует. Все ощущения мешаются, становятся неразличимыми, хаотически первозданными.
        Когда Габи замыкает круг, Артем ощущает, как независимые потоки их магии сливаются, словно ручьи впадают в Океан. Жаркая магия Артема и мучительно-холодная магия Кристании, жесткое звучание Слова Гуннара и мягкие переливы Слова Габи, все становится единым, образует причудливый коктейль. Ливия говорила, что ритуал этот требует от участников предельной открытости. Что они говорят свои Слова вслух, что их магия сливается, и это куда более личное переживание, чем все, что Артем может себе представить.
        И правда, то, что происходит невероятно лично. И хотя они полностью одеты, Артему кажется, что все перед ним обнажены, и он сам обнажен. Что безо всякой защиты остались не их тела, а их души, главные их составляющие. Артему кажется, будто бы он видит нити, соединяющие Учителей и их учеников. Нет, не нити, а будто бы живые сосуды, красные, бьющиеся не кровью, а чем-то гораздо более важным.
        И впервые Артем понимает, как сильно он на самом деле любит Ливию, как много она значит для него. Они составляют друг друга, и он - неизменная ее часть. Они так едины, что Артем никогда толком не замечал этого, как не замечал собственное сердце, когда еще был человеком.
        Артем боится утонуть в этих новых ощущениях. Несмотря на то, что он вскрыл шрам, магия не уходит, кажется, ее не становится меньше. Наоборот, будто бы она прибывает, сливается с магией остальных и наполняет его легкие, будто он дышит магией.
        Артем закрывает глаза, а когда открывает, то видит прозрачные, чуть переливающиеся радужным отблеском волны, которые накрывают их всех. У Артема создается впечатление, будто он может дышать под водой.
        Будто они стоят на дне океана, а над ними должны проплывать большие рыбины и большие корабли. Артем пьян, пьян или удолбан, он с трудом понимает, где он сейчас и что делает.
        Наконец, он находит в себе силы посмотреть на Шаула. Лицо у Шаула восхищенное, он любуется и будто бы видит то, чего даже они представить не могут.
        - Как красиво, - говорит Шаул. В голосе у него слышится восторг. - Невероятно, мои колдуны. Это просто невероятно. Я так долго решался, думая, что это страшно, мне понадобилась тысяча лет, но теперь я не отступлю.
        Прозрачные волны магии переливаются разными цветами. Когда Артем видит отблеск черного, он знает - это Слово Кристании мешается с другими. Его собственное Слово, это красный. Слово Габи - желтое и яркое, а Слово Ливии - звеняще-белое, это знание инстинктивно, Артем не может его обосновать. Он знает, что есть и другие цвета, не принадлежащие им. Это отголоски магии Учителей их Учителей, тянущиеся от самого первого колдуна на земле.
        Шаул смотрит на Ливию, улыбается ей нежно и ласково.
        - Так ты это сделаешь? - спрашивает он.
        И Ливия говорит:
        - Я это сделаю.
        Артем чувствует, что она плачет, хотя и не смотрит на нее. Между Ливией и Шаулом будто происходит неслышимый остальным разговор.
        - Я знал, что ты поможешь мне, - шепчет Шаул за секунду прежде, чем Ливия говорит его Слово. А после нее Слово повторяют и все остальные. Оно оказывается вовсе не таким, каким Артем учил его, вслух оно звучит совершенно по-другому, чем Артем представлял. И в нем есть все, абсолютно все. В нем есть все, что Артем чувствовал в их Словах и намного-намного больше. Все, что Артем вообще когда-либо чувствовал. Его лучшие и худшие минуты. Артему кажется, что он несется на волне в самое сердце мира, в то место, где свои корни берут языки человеческие и пирожные "Твинкис", золото и смерть, шариковые ручки и древние цивилизации, лягушки и короли. Словно Артем видит тот колодец, из которого выходит все, что ни есть в мире.
        Судя по всему, по крайней мере, Раду чувствует то же самое. Он говорит нараспев, как магическую формулу:
        - Светлой Инанне, дочери моей, да отдам я ей:
        Лживость, земель мятежность, мирность,
        Бегство поспешное, жилье надежное,
        Светлая Инанна в обладанье получит
        Именем моей силы, именем моего Абзу!
        Светлой Инанне, дочери моей, да отдам я ей:
        Плотничество, медничество, ре
        месло грамотейное,
        Кузнечное дело, шорничество,
        Стирку-мытье, построение домов,
        Тростниковых циновок плетение.
        Светлой Инанне даю в обладанье
        Именем моей силы, именем моего Абзу!
        Светлой Инанне, дочери моей, да отдам я ей:
        Разумение, познавание, святое рук омовение,
        Домы пастушьи,
        Горячей золы сгребание, загоны скотьи,
        Почитание безмолвное,
        Молчание благоговейное, благоговение молчания.
        Светлой Инанне даю в обладанье
        Именем моей силы, именем моего Абзу!
        Светлой Инанне, дочери моей, да отдам я ей:
        Пение братское, огня возгорание
        Огня угасание, рук трудом
        Утомление, молчаливость,
        Семью соединенную, потомственность.
        Светлой Инанне даю в обладание
        Именем моей силы, именем моего Абзу!
        Шаул смеется, он кружится, будто мертвецки пьяный, говорит:
        - Ты все понимаешь верно, Раду.
        И Артем понимает, его сила была велика, и только теперь, за пять тысяч лет прошедших со времени его смерти, он вновь чувствует ее. Не может применить, но чувствует внутри себя. Шаул выглядит абсолютно счастливым, он искрится золотым, нежным сиянием. Артему кажется, что если всмотреться в искры, то можно увидеть в них все-все-все. Отражение каждой песчинки в мире тонет в этом золоте. Шаул улыбается, светло и нежно - Ливии.
        - Я так благодарен тебе, любимая.
        - Мне жаль, Шаул, - говорит она. Когда он подходит к ней, Ливия отшатывается, едва не разрывая круг.
        - Ах, ну да, - смеется Шаул. - Я ведь в теле твоего Учителя.
        Напряжение бесконечно, все сияет от него. Они произнесли Слово Шаула, и оно обнажено. Хрупкое, нежное, оно ждет. Если все остальные будто нагие, Шаул, кажется, лишен кожи. Его предельная обнаженность пугает. Они вытащили на свет самое главное в нем и готовы уничтожить это. Но Шаул, будто бы, не боится. Он запрокидывает голову, высовывает язык, словно пытаясь поймать невидимые снежинки. Он выглядит так, будто исполнились разом все его мечты.
        Айслинн перехватывает меч, и Шаул смотрит на нее. Глаза у Айслинн злые, а взгляд решительный. Она старается не видеть в Шауле Тьери.
        - Что, это так легко - убить то, что было когда-то твоим самым дорогим человеком. Собственноручно лишить жизни его тело, пусть только тело и все же. Кем ты была бы, Айслинн? Как скоро ты бы оказалась в выгребной яме без него? Кто бы обглодал косточки маленькой шлюшки?
        И Артем понимает - Шаул злит ее специально, чтобы Айслинн смогла, чтобы Айслинн сделала это. Она перехватывает меч, улыбается, будто понимает правила игры и, самое главное, принимает их. Глаза у нее влажные.
        - Ты не он, Шаул, - говорит она. - Ты недостоин быть в его теле. А душа его была бы рада знать, что мы исправили все, что натворили.
        - Правда? Спроси у него при встрече, - улыбается Шаул, и Айслинн втыкает меч в грудь Тьери. Вернее погружает лезвие внутрь тела, когда-то ему принадлежавшего. Меч проходит насквозь, Айслинн почти до половины вгоняет его в тело Тьери. Слезы текут у нее из глаз, смывая брызнувшую на ее лицо кровь.
        Вынув меч, Айслинн отбрасывает его. Искры вокруг Шаула вдруг бледнеют и гаснут.
        Шаул разворачивается к Ливии, брызги крови пачкают лицо Артема. А вместе с кровью жидкое золото бьет из его раны чистым, прекрасным потоком.
        - Ты, правда, думала, что я не побеждаю в любом случае? Что я не забавлялся, глядя на вас? - спрашивает Шаул, его обескровленные губы трогает смешливая, мальчишеская улыбка. - Вот теперь я хочу покоя.
        А потом тело Тьери падает. Вытекшее из него золото растворяется, исчезает, как нестабильный элемент, неспособный существовать в естественной среде.
        И Артем чувствует, как волны магии начинают таять, возвращаются внутрь своих хозяев. Он не ощущает никакой усталости, только радость победы, да еще немного саднит шрам. Все закончилось, безжизненное тело Тьери и безжизненная душа Шаула перед ними.
        Теперь они могут вздохнуть с облегчением. Все, наконец, свободны. Ошибки исправлены, долги розданы, а жизнь продолжается. Артем готов прыгать от счастья, но когда он смотрит на Ливию, то видит, как она бледна. А потом видит, как бледны все, все остальные. Артем ничего необычного не чувствует, даже легкой слабости.
        А они страшно, смертно бледны.
        ГЛАВА 25
        Полуденное солнце проплывало по синему небу над Раду. Скоро начнется июль, и нужно будет скашивать созревшую пшеницу, но делать это совершенно некому.
        Ведь мама умерла на рассвете, папа умер на закате, тетка умерла за два часа до того, как взошла луна, брат умер под полной луной, сестра под убывающей, а под прибывающей умер дед. Еще одна тетка умерла прямо в каса-маре, и Раду забыл уже, сколько было времени, потому что очень испугался - она казалась почти здоровой.
        Да, а последней умерла бабушка. Раду был рядом с ней, когда все случилось, но она больше не узнавала его. Она кричала о своих мужчинах, о прижитых от них детях, кричала, что много лгала, будучи молодой. Раду рыдал думая, что, наверное, уже спрашивают с нее в том мире, не зная, что в ней еще теплится жизнь.
        Но страшно больше не было, просто жалко, что он уже больше никогда не услышит голоса бабушки, не почувствует ее ласковых рук. Что его добрая бабушка кричит в таком отчаянии, а Раду ничем не может ей помочь.
        И никого не осталось, кроме последыша Раду. Маму, к примеру, еще похоронили, но некому было уже хранить отца и бабушку. Раду носил бабушке отвар из трав, но знал - ничего не поможет. Дети соседних домов, такие же, как он, плакали, обнимая своих родителей, а наутро не просыпались. Раду просыпался. Он не задыхался от кашля, не падал от слабости, не бредил в постели, не кричал, как болит его голова или сердце, не страдал от гнойных нарывов. Раду был здоров и смотрел, как погибал его мир. Сначала людей сжигали, а потом некому стало их сжигать.
        В доме Раду были еще братья и сестры, которых некому было вытащить, ведь Раду было только восемь лет, у него не хватало сил. Раду обнимал бабушку, ее нечистое тело, распространяющее дурную болезнь, и плакал, пока не уснул.
        На следующее утро он понял, что деревня пуста. В первые дни Раду обезумел, стараясь не думать об этом. Он все так же ходил в поле, брал с собой соседскую дочь, завернутую в пеленки за которой ему наказали следить. Он никогда не смотрел в ее раздувшееся, жуткое личико, представляя, что все идет как прежде.
        Однажды ночью, проснувшись от запаха разложения, он будто отрезвел, поняв, что все закончилось по-настоящему. Его семьи больше нет, его деревни больше нет, его мира больше нет. Раду не хватило сил вытащить то, что осталось от его семьи на улицу, и он ушел жить на другой конец деревни, в дом одинокого старого Мирчи. Его труп, ставший приютом и пищей для мышей, Раду за ногу привязал к его старой кляче и ударил ее, что было сил. Кляча понеслась, вытащив старого Мирчу во двор. На прощание старый Мирча оставил за собой влажный, пахнущий гнилью след. Раду убрался в его доме и стал жить там вместо него, укрываясь от дождей. Он ставил силки на птиц и обрабатывал столько земли, сколько мог и так, как мог.
        Куда ему было идти? Нигде бы его не приняли, он дурен и заразен. Раду тоже был мертвец. Где-то там в его доме ничего не оставалось от его семьи, а Раду больше всего боялся, что из лесу придут звери. Ночью они вправду приходили, и Раду брал железный серп, запирал на засов дверь и сидел в углу, едва дыша и слушая звериные голоса.
        Но ко всему Раду привык, все ко всему привыкают. И вот прошло две недели, и он лежал, греясь на солнце и чувствуя приятный, теплый запах почти созревших колосьев. Он охранял поля от одичавших коз и лошадей, но сейчас задремал, обняв серп.
        Его разбудила чья-то тень, заслонившая солнце.
        - Раду, - позвали его. И Раду подумал, что вот она его смерть, ничего она про него не забыла. Открыв глаза, он увидел красивого старика непохожего на людей его народа. Он был в черном, и Раду смотрел на него во все глаза. Наверное, он был Чумой.
        - Пожалуйста, - сказал Раду. - Не мучай меня, как бабушку. Зачем ты так поступил с моими родными?
        - Я не смерть, Раду, - сказал старик. Он плохо говорил на его языке, и Раду с трудом разбирал его говор. - Меня зовут Тьери, и я пришел забрать тебя.
        - Здесь моя семья, - сказал Раду. - И моя земля. Я здесь родился и умру.
        - Я хочу быть твоей семьей, мальчик, - сказал Тьери. Он присел на корточки рядом с Раду. - Мне жаль того, что ты потерял. Но что ты будешь делать в холода, как переживешь зиму?
        - Зарежу остатки скота и сделаю запасы. У тетки Маланы была бочка соли, я засолю мясо.
        Тьери улыбнулся, протянул руку и погладил Раду по голове. Впервые за несколько недель к Раду прикоснулись, и он одновременно испугался и был благодарен.
        - Ты сметливый мальчик. Я хочу, чтобы ты был мне сыном. Ты ведь никому теперь не сын, а я всегда мечтал о таком наследнике.
        - Правда? - спросил Раду недоверчиво. И не было у Раду никого ближе этого старика, пришедшего к нему в поле за чумной деревней. А раз не было никого ближе, то кому еще быть для Раду отцом.
        Когда Тьери протянул ему руку, Раду крепко ухватился за нее, отбросив серп.
        ***
        Габи чувствует, что магия уходит из нее. Она слабеет, в голове становится пусто и легко, как от голода. Габи не знает, насколько еще хватит ее сил: на час, на день, на неделю.
        Наверное, Шаул давал им запас магии, которая и поддерживала в них жизнь. Теперь некому пополнять этот запас, и Габи чувствует себя игрушкой, у которой кончается завод.
        Так все и закончится. Для нее, не для мира. Когда ей было пятнадцать, давным-давно, восемьсот лет назад, Габи представляла себе конец времен. И не было там никакой Чумы, Войны, никакого Голода или Смерти. Только люди, ставшие, наконец, свободными. Если уж Великий Год и завершится, то это будет счастьем, а не трагедией. И уж точно не уловкой безумного духа. Они чуть не натворили таких страшных вещей от страха и отчаяния, а Шаул забавлялся, глядя на них.
        Они с Раду и Кристанией сидят на поле в окружении коров. Габи чувствует слабость руки Раду и видит мертвенную больше обычного бледность Кристании.
        - На что употребим наше последнее время? - спрашивает Габи. - Предложения? Просьбы? Идеи?
        - Я хочу успеть, - говорит Кристания. - Добраться домой и увидеть Адама.
        - Я хочу сходить в зоопарк, - говорит Раду.
        - Я хочу устроить какое-нибудь Шоу, пусть даже не особенно Великое.
        - Если успеем, - говорит Раду. - Теоретически можем совместить. Кристания возьмет Адама, пойдем в зоопарк, а там и шокируешь благодарных зрителей чем-нибудь особенным.
        - Иллюзией вырвавшихся из клетки львов, - рассуждает Габи. - Которые ставят "Лысую Певицу" Ионеско. Наша жизнь, как и мой театр, абсурдна, смешна, ничтожна и несчастна.
        - Это же неправда, - говорит Раду.
        - Это цитата.
        Они смеются, и Габи чувствует, как слабость очередной волной накатывает на нее. А ведь им еще добираться до Будапешта.
        - Я люблю вас, - говорит она. Нет, оказывается, все это не очень страшно. У нее были сотни прекрасных лет, да и хватит с нее по большому счету.
        - Я люблю вас, - повторяет Раду. И Кристания, подумав, говорит то же самое, хотя и чуть менее сентиментально. Прислонившись головой к Кристании и взяв за руку Раду, Габи чувствует тепло, от которого отступает даже слабость.
        Ничего не будет болеть, а жизнь она прожила прекрасную. Могла ли она мечтать, гуляя когда-то по лесу, что проживет такую удивительную жизнь?
        Габи целует Раду, чувствуя, как холодны у него губы. Он обнимает ее, прижимает к себе, и ей хочется заплакать вовсе не от страха и даже не от грусти, а от нежности к нему. Габи трется носом о кончик его носа, и он гладит ее по голове, будто успокаивая, но на самом деле просто лаская.
        - Оно того стоило, - говорит Раду.
        - Что именно? - спрашивает Кристания.
        - Все на свете.
        Кристания смеется, а потом встает с необычайной легкостью, казалось не свойственной ей до этого дня. Печать близкой смерти делает ее красивее.
        - Мы должны идти, а то Адам будет волноваться.
        Ничто их не задерживает, Раду уже попрощался с братом и сестрами, необычайно нежно, хотя вроде бы просто обнял каждого из них. И все же Габи не хочется вот так покидать всех.
        Именно в этот момент к ним подходит Артем. Он вовсе не бледен, выглядит, как и всегда - здоровым и жизнерадостным. Ему от смерти Шаула ни горячо, ни холодно. Он свою магию еще не изжил, его впереди ждет обычная жизнь. Части Ливии, которую она подарила Артему, хватит еще лет на семьдесят, а то и на восемьдесят.
        Вот если бы Габи когда-то и создавала себе ученика, она отдала бы часть своей души какому-нибудь хорошему старику, чтобы запас ее магии продлил его жизнь еще на десятки и десятки лет. И ученик Габи прожил бы долгую, счастливую жизнь, набрался бы мудрости и умер в сто шестьдесят полных лет. Впрочем, никого она уже не создаст.
        - Я не знаю, что сказать, чтобы... - начинает Артем.
        - Чтобы не вызвать зависть? - интересуется Раду.
        Артем смущается, румянец играет на его щеках. Габи берет его за руку, и он вздрагивает оттого, что рука ее холодна.
        - Слюнявчик, - говорит она. - Никто здесь не умирает молодым. Спокойная смерть после долгой и насыщенной жизни естественная и совсем не страшная штука.
        Раду смеется, почесывает нос острием своего золотого серпа.
        - Малыш, учись смирению с правилами жизни, пока я жив.
        Он уже разворачивается, как вдруг Артем обнимает его, едва не сбивая с ног. Раду гладит его по голове, улыбается, и Артем перекидывается на Кристанию, выглядящую больше шокированной, нежели умиленной. Пользуясь ее замешательством, Артем берет у нее телефон. Наверное, Кристания радуется, что он не успеет пригласить ее на свидание. А потом Артем, наконец, обнимает Габи.
        - Пока-пока, дорогой, - говорит Габи. - Не скучай. Мою смерть можно воспринимать как последнюю ступень на той лестнице, по которой последовательно поднимался двадцатый век. Умерли: Бог, Царь, Человек, Разум, История, Государство, Язык, как божество структурализма, Автор, Субъект и Текст.
        И когда они идут через поле к лесу, Раду гладит каждую свою корову, похожую в равной степени и на стрекозу. А Габи спиной чувствует взгляд Артема и не понимает, чего это он ее жалеет.
        Все оказалось вовсе не так страшно. Они вместе прожили чудесную жизнь и вместе умрут посреди прекрасного, живого мира, не испытывая никакой боли. Подняв голову вверх, Габи видит, что с неба падает снег, первый в этом году.
        Она улыбается.
        ***
        Гуннар ждал удара в любой момент, ждал боли и смерти. Ему было семь, ему было страшно, ему так не хотелось умирать. Но Гуннар висел вниз головой, его щиколотку охватывала крепкая веревка, а в голове его билась кровь, билась сильно, как штормящее море.
        Гуннару нельзя было плакать, показывая страх и горе, которые плескались в нем. Ему была оказана великая честь, он был жертвой для главного из богов. И он должен был испытывать радость от скорой встречи с ним.
        Но не было, не было никакой радости, только страх и злость на тех, кто поступил с ним так. Где-то там, в толпе, Гуннар слышал и детские голоса, они кричали, они смеялись.
        Завтра они тоже будут кричать и смеяться, а Гуннара уже не будет. Внутри у него не будет биться кровь, сердце его остановится навсегда, а глаза станут слепы и неспособны на слезы.
        И ничего не останется, а они будут жить дальше. Они вырастут, женятся, станут мужчинами, потом станут героями, потом станут мертвецами. Гуннар же совершит скачок из ребенка в мертвеца сразу, так ничего в жизни и не узнав.
        Гуннар пытался поймать последние, ускользающие от него минуты, он точно знал, что других у него не будет. Гуннар представлял себе вкус мяса, зажаренного на костре, представлял касание солнца, представлял радость, когда выпадает снег, представлял мягкость только что испечённого мамой хлеба, и ощущение, когда засыпаешь в спокойствии.
        Есть столько всего, что он так любит. Есть столько всего, что он непременно бы полюбил, став взрослым. Как же хотелось Гуннару стать мужчиной, как хотелось дожить хотя бы до пятнадцати лет, как хотелось сражаться с другими мужчинами и умереть в бою.
        Гуннар крепко-крепко зажмурился, чтобы не заплакать. Он не хотел, чтобы они видели, как он боится, как мечтается ему стать взрослым, как хочется, чтобы его отпустили. Гуннар должен был быть сильным даже и особенно, если у него больше ничего не осталось, кроме этих секунд.
        Когда уже, думал Гуннар, когда же, нельзя ведь столько ждать. И тут же думал: вот бы время остановилось, вот бы бог, если он так хочет получить жизнь Гуннара, сам спустился за ним и забрал его. Только бы не почувствовать, как копье входит в тело. В его здоровое тело, которое так хочет жить. Он не умрет сразу, это Гуннар знал. Он будет сопротивляться смерти, и тем самым длить боль, которую придется испытать.
        Крики становились все громче, рев огня больше не заглушал их. А потом все затихло в один момент, и Гуннар услышал вдалеке шум холодного, неприветливого моря.
        Он открыл глаза, чтобы увидеть того, кто принесет ему смерть и узнать, когда он занесет копье. Гуннару не хотелось, чтобы смертельный удар пришел неожиданно, будто бы ниоткуда.
        Но перед ним стоял вовсе не человек с копьем, перед ним стоит старик в чужестранном одеянии. Как его не убили? Кто он такой? Может это бог услышал его страхи и мечты, может он пришел живым забрать его с собой?
        Гуннар смотрел на старика, запоминая его черты. А потом сознание стало покидать его, и напоследок Гуннар успел подумать, что бог не хочет освобождать его от смерти, но сделает так, чтобы Гуннар ничего не почувствовал.
        Сознание ускользало, терять его было страшно, ведь он никогда не придет в себя.
        Впрочем, Гуннар очнулся в постели. Старик сидел рядом с ним, и как только Гуннар открыл глаза и пересохшими губами попросил воды, старик напоил его вкусной, холодной, чистой, прекрасной водой из кубка.
        Гуннар подумал, что бог забрал его, но он был в доме своих отца и матери, откуда его так давно увели.
        - Что...- начал было Гуннар, не зная, что сказать дальше.
        - Я убедил людей твоего народа отдать тебя мне, - говорил старик. - Меня зовут Тьери, и я колдун.
        Колдуны очень уважаемые люди, страшно, наверное, им перечить, подумал Гуннар. Наверное, теперь колдун сам принесет его в жертву. Тьери будто угадал его мысли и страхи, покачал головой. У него были очень ласковые глаза.
        - Разумеется, нет.
        Он хорошо говорил на языке Гуннара, и все же чувствовалось, что этот язык для Тьери не родной.
        - Я не принесу тебя в жертву. Ты будешь жить, вырастешь и станешь моим учеником. Я хочу воспитать тебя, Гуннар. Будешь мне сыном?
        - Ты не зарежешь меня? - уточнил Гуннар настороженно.
        - Нет, - терпеливо повторил Тьери. - Я воспитаю тебя, и ты будешь мне родным.
        Гуннар замер, будто бы не совсем понимая, что Тьери имеет в виду. А потом, в последний раз в своей долгой жизни, Гуннар позволил себе зарыдать. Зарыдать горько, страшно и обреченно. Нет, нет, его больше не охватывало отчаяние, все закончилось. Но Гуннару хотелось выместить свой страх. Как стошнить желчью, когда тебе очень плохо.
        Он получил лучший подарок - собственную жизнь и не хотел начинать ее, пока она отравлена страхом.
        ***
        Франц уж точно не ожидал, что Гуннар будет обниматься с Раду. В конце концов, кажется, они терпеть друг друга не могли. Впрочем, теперь это все равно. Все всех простили, потому что больше нет времени злиться. Франца вполне устраивает.
        Артем возвращается, проводив Раду и его учениц. Франц так и не успел попрощаться с Кристанией, и это его расстраивает. Франц не чувствует себя больным, просто очень слабым. И если не задумываться, то наоборот, кажется, что он выздоравливает после долгой болезни. Осталось еще денек полежать и снова встать на ноги. Артем говорит:
        - Чувак, ну что ж ты так, а?
        Франц разводит руками, виновато и смущенно улыбается.
        - Это я, правда, зря.
        Они с Артемом садятся на холодные ступеньки перед входом в Аменти одновременно, и Артем говорит:
        - У нас есть такая примета - посидеть на дорожку. Вы с Гуннаром куда?
        - Доделаем дела. Ему надо передать кому-то организацию, а мне - рассказать надежным людям о своих исследованиях и созданных лекарствах.
        Франц ловит скептический взгляд Артема, потом мотает головой быстро-быстро:
        - Не переживай, это приятные дела. Я всегда мечтал, чтобы кто-то узнал о том, что я создаю!
        Франц замолкает, и Артем тоже ничего не говорит. И все же Францу хорошо рядом с ним, вовсе не неловко.
        - Я думаю, - добавляет Франц после паузы. - Я все совершенно правильно сделал. Был бы у меня шанс, я бы снова так поступил.
        - Как?
        - Как благородный человек, не эгоистичный и не злой. Думаю, это был экзамен для нас от Шаула. Если результат для него был равноценен. И я рад, что мы с тобой познакомились.
        Артем сглатывает, и Франц думает, только бы он не зарыдал, а то Франц тоже того и гляди. Не оттого, что ему страшно или плохо. Просто грустно, когда что-то заканчивается. Скоро пойдут титры, придется покинуть зал, а денег на следующий сеанс у Франца уже нет. Впрочем, он пересмотрел все фильмы, которые только мог, купив бесконечное множество билетов.
        Ведь все могло закончиться и гораздо раньше. Лучше тихо и спокойно, завершив свои дела, умереть без боли в сто двадцать девять лет, чем в двадцать пять задохнуться от крови.
        - Кристания мне вот телефон дала, - говорит Артем. - Ты бы ей позвонил.
        - А если она трубку бросит?
        А потом Франц и Артем одновременно говорят:
        - Да какая теперь разница.
        Только Франц смеется, а Артем нет.
        - Не переживай, - говорит ему Франц. - Мы ведь точно знаем, что есть призраки, правда? Значит, после смерти мы не исчезаем навсегда. Если я стану призраком, то свяжусь с тобой обязательно.
        - Пароль? - спрашивает Артем.
        - Я непременно запутаюсь в шторах, потому что даже призраком буду неудачником, это и станет паролем. А вообще ты знаешь, я, может быть, успею изобрести какое-нибудь лекарство от этого. Поддерживающее остатки магии, понимаешь? Так что все может быть, давай не отчаиваться с тобой.
        Артем улыбается, понимая, наверное, что вовсе это не правда. Но Франц действительно попытается.
        Едва успев записать телефон Кристании, Франц слышит голос Гуннара.
        - Пойдем, времени у нас не так много.
        Гуннар не теряет присущего ему самообладания и в этой ситуации.
        - До свиданья, Артем, - говорит Гуннар, и, кажется эта элементарная вежливость - то самое теплое, на что Гуннар способен и чем ему хочется поделиться. Впрочем, слова "до свиданья" в контексте ситуации звучат не лучшим образом. Гуннар выходит первым, Франц его нагоняет, обняв Артема напоследок. Пока они идут по мосту, с неба падает снежок, первый и мягкий. Хорошо, что они застали снег. Франц вот всегда любил зиму. Зимой мир становится очень красивым.
        - Мы с тобой успеем закончить дела, как думаешь?
        - Не знаю, сколько у нас осталось времени, Франц. Мы сделаем все, что в наших силах. Этого достаточно, - говорит Гуннар.
        - Тебе жалко нас с тобой? - спрашивает Франц неожиданно для себя самого.
        Гуннар вдруг смотрит на Франца, потом улыбается ему уголком губ и приобнимает за плечо.
        - Мы с тобой не поддались эмоциям, не поддались страху и поступили разумно. Почему мне должно быть жалко свободных людей так достойно проживших свою жизнь?
        Даже сейчас Гуннар не хочет упомянуть, что это Франц отговорил его поддаваться эмоциям, страху и поступать неразумно. Снег кружится у них над головами, и его мягкие островки уже обосновались на земле. Франц надеется, что в Берлине тоже начинается сейчас зима.
        ***
        Айслинн было всего одиннадцать, когда мать сказала, что больше не станет кормить ее просто так. Айслинн и подумать не могла о том, чтобы сказать, что не выбирала рождаться в этот мир, что не виновата в слабости матери. Она могла удавить Айслинн, и всем было бы лучше.
        Айслинн думала об этом, слова проносились в ее голове, но не произносились вслух. Айслинн уже давно торговала собранными в лесу ягодами, подметала чужие лавки, получая свои жалкие деньги. Но мать, конечно, говорила не об этом.
        Мать хотела, чтобы Айслинн стала той же, кто и она. И Айслинн стала, потому что не было у нее никакого другого выбора. И мысли не было, что может быть как-то по-другому.
        Они жили у моря, множество кораблей приходило в порт, и множество мужчин искало удовольствий в их городе - заработок всегда был хороший. Мать, не задумываясь, отдавала ее в руки каждому, кто просил. Айслинн никогда не запоминала их лиц, голосов, пальцев.
        Если бы ее попросили вспомнить хоть одного из бесконечных мужчин через чьи объятия она прошла, Айслинн бы не смогла. У них не было имен, не было тел, не было душ. Они ничего не значили, по крайней мере, Айслинн убедила себя в этом. Ей было абсолютно все равно, что с ней делали. Даже когда ее таскали за волосы, даже когда ее били, Айслинн знала, что сумеет забыть и это.
        Она не смотрела им в глаза, как диким зверям. Иногда у нее бывали часы абсолютного спокойствия, между забытьем во сне и тяжелым, холодным утром. Никто не ходил к ней, удовлетворяясь ее матерью, и Айслинн играла в соломенных куколок, которых сделала себе сама. Для нее они, конечно, были самыми красивыми. Наверное, некоторые из мужчин, приходивших к ней, были отцами, и их дочерям доставались игрушки, сделанные искуснее. Но Айслинн не могла представить себе кого-то красивее двух ее простых куколок.
        Она всегда играла в дочки-матери, представляя себя мамой чудесной дочери, которую она защитит от большого, страшного мира и никогда не отдаст в руки чужих, пахнущих потом и выпивкой мужчин.
        В один из таких спокойных моментов, когда Айслинн представляла, как расчёсывает волосы своей маленькой девочке, она услышала скрип двери. Поднимать глаз на пришедшего Айслинн не стала. Она молча отложила куколок в сторону и принялась стаскивать нижнюю рубашку. Но человек с говором, как у французов сказал ей:
        - Подожди, Айслинн.
        Он был первый мужчина, на которого она подняла глаза. Ему было много лет, он переживал осень своей жизни и явно не раннюю. Его красивые серые глаза смотрели без вожделения. Спокойные такие были глаза, как у священников.
        - Откуда вы знаете, как меня зовут? - спросила Айслинн.
        И он ответил:
        - Я искал тебя. Хочу забрать тебя отсюда.
        - И жениться?
        Он засмеялся, спокойным, ласковым смехом, помотал головой.
        - Нет, конечно, не жениться. Я для тебя стар, тебе лучше будет выбрать кого-нибудь помоложе. Я хочу стать твоим отцом.
        - Отцом? - спросила Айслинн, не сразу вспомнив, что это значит. Отец Айслинн погиб в море, так мать ей говорила. Наверное, врала.
        - Я выкупил тебя у твоей матери, - сказал он. - Я хочу, чтобы ты пошла со мной. Если согласишься, я покажу тебе твоих братьев и сестру.
        - А сколько у меня их будет? - спросила Айслинн.
        - Двое братьев и одна сестра, все твои ровесники. Если ты не захочешь отправиться со мной, я не буду отбирать деньги у твоей матери, чтобы она не сделала тебе дурного.
        Айслинн смотрела на него волчонком. Удушит в лесу, думала она. Обещает, что заберет с собой, а на самом деле удушит в лесу.
        - Как вас зовут?
        - Тьери.
        Айслинн взяла куколок, крепко прижала их к себе, изучая Тьери глазами. Пусть бы и удушил, подумала она отчаянно. А если не врет, так Айслинн вырвется отсюда из этой душной комнаты, пахнущей чужими мужчинами.
        - Заберите меня, - сказала она громко. - Только пусть мы уедем как можно дальше!
        - Мы уедем за море, - ответил Тьери, и Айслинн поняла, что ей нечего забирать из дома своей матери, кроме того, что она держит в руках.
        ***
        Артем ищет Ливию и, заглядывая в комнату Тьери, видит Айслинн, сидящую рядом с его телом.
        Он подходит к ней ближе, молча садится рядом. Айслинн смотрит на него и улыбается. В глазах у нее стоят слезы.
        - Он был хорошим человеком, Артем. Невероятно хорошим. Он был бы рад, что мы, наконец, поняли что-то, чему он нас учил.
        - Я уверен, что был бы, - говорит Артем. - А куда ты теперь?
        - Отсюда - никуда. Я останусь здесь, в Аменти. Если уж пришло время умереть, то это лучшее место. Однажды мы сами его выбрали.
        Артем вздыхает, чувствуя большое, соленое как океан горе, снова затопившее его. Но и Айслинн тоже не грустит, как не грустили Раду, Габи, Кристания, Гуннар и даже Франц. Скорее она скорбит за Тьери, чем за себя. Артем вдруг думает, что все в Аменти так, как бывает после праздников, когда все, протрезвев и выспавшись, разъезжаются по домам. Только сейчас грустнее, потому что все точно знают, что праздник этот последний.
        - Ты останешься здесь совсем одна?
        - Это лучше, чем с Калебом, - смеется Айслинн.
        - Ты жалеешь, что с Калебом так получилось?
        - На том свете все равно встретимся с ним и сочтемся. Впрочем, он будет далеко не в первых рядах тех, кого я желаю видеть. У меня была ученица до него, Чэрити. И, конечно, мой собственный Учитель. Мне есть чего ждать, Артем. Я мечтаю, чтобы все случилось как можно скорее.
        Айслинн гладит Тьери по седым волосам, говорит очень мягко:
        - Хорошо, что я смогла его еще раз хотя бы увидеть за эту тысячу лет. Просто чудесно.
        - Вы так сильно его любили, потому что он был хорошим Учителем? - спрашивает Артем. Он это понимает, сам он невозможно любит Ливию и не хочет верить, что она умрет. Предложи ему сейчас кто-нибудь оставить Ливии жизнь, он согласился бы не задумываясь, наступил бы на те же грабли, что и его Учитель.
        - Он был хорошим, милосердным человеком и старался помочь тем, кому очень плохо, - говорит Айслинн. - Мы такими не стали.
        - Зато все поняли в самом конце.
        Красивые губы Айслинн трогает легкая улыбка, и она кивает. А потом притягивает Артема к себе, треплет по волосам.
        - Ты меня задушишь, - хрипит Артем, потому что хватка у нее суровая.
        - Прости, не рассчитала. Ты заходи еще, хорошо, милый? Перед тем, как вы с Ливией соберетесь покинуть Аменти.
        - Да, - говорит Артем. - Я точно зайду. Ты еще и не рада будешь мне.
        - Я тебе всегда рада.
        Артем некоторое время молчит, а потом спрашивает:
        - С тобой остаться? Ну, я могу попросить Ливию, чтобы мы...
        - Нет, - отвечает Айслинн спокойно. - Я точно знаю, что хочу остаться здесь и хочу остаться здесь одна. Не жалей меня, это глупо. Я прожила в десять раз дольше, чем ты когда-либо сможешь прожить, по крайней мере, теперь. У меня была хорошая жизнь, и я правильно распорядилась ею хотя бы в самом конце.
        Артем не знает, что ответить на это, кроме того, что он страшно не хочет Айслинн терять.
        ***
        Ливия иногда трогала колючий ежик, думая, куда отец дел ее отрезанные волосы. Сжег, наверное. Она бы сожгла вот. Ливия надеялась только, что когда-нибудь отец выпустит ее и что волосы еще отрастут.
        Не мог же он вечно злиться на Ливию за то, чего она даже не делала.
        Из всех игрушек у Ливии осталась одна только птичка из бирюзы, которую она спрятала, когда отец велел отобрать ее игрушки. И она представляла, как эта птичка из бирюзы летит к папе, и папа все понимает: и что Ливия не виновата и что он ее любит. А потом папа обязательно придет и выпустит ее.
        Солнце садилось, скоро ей должны были принести фрукты и хлеб.
        Ливия свернулась на мягкой постели, сжала в руке птичку, грея ее теплом своего тела. Представляя, как птичка летит к отцу, Ливия и заснула. Во сне ей снова привиделся мужчина, красивый, как царевич, тонущий в золотом сиянии.
        Он сидел рядом с ней на кровати, смотрел, как тает день.
        - Здравствуй, Ливия, - сказал он. Уходящее солнце играло, подсвечивая его смуглую кожу.
        - Хорошо, что ты пришел, - ответила Ливия. - Как я скучала по тебе. Расскажи мне какую-нибудь историю, Шаул? Расскажи про твою страну? Расскажи про чудных зверей? Расскажи, почему солнце уходит в конце дня? Расскажи про реку Нил? Расскажи про много-много рек других рек.
        - Сегодня нет времени, моя милая.
        - Ты уйдешь? - спросила Ливия, стараясь не выдать страха. Ей было бы так одиноко без него, ей так нравилось смотреть на его безупречно красивое лицо, она так мечтала, чтобы он остался рядом, а еще лучше был с ней всегда. - Мне уже девять лет, я все пойму, если ты захочешь уйти.
        - Нет, моя милая, я никогда тебя не покину, обещаю. Просто скоро тебя разбудят. За тобой придет человек по имени Тьери, он полюбит тебя, как собственную дочь и познакомит тебя с двумя мальчишками, которые станут твоими братьями, а вскоре у тебя появится и сестра.
        Ливия слушала то, что он говорил, будто очередную историю о сказочных путешествиях и удивительных приключениях. Нет, неоткуда у нее взяться другому отцу, кроме ее собственного. Когда Шаул закончил и замолчал, Ливия спросила:
        - Шаул, а у меня с ним будет хорошая жизнь?
        - Да, моя милая. Ты проживешь чудесную жизнь, очень долгую. Отправляйся с этим человеком.
        - А ты?
        - А я отправлюсь с тобой.
        Он улыбнулся, и будто уходящее солнце осветило его еще сильнее. Ливия проснулась от прикосновения служанки. Зоя была жалостливее остальных и иногда с Ливией даже говорила.
        - К вам пришли, юная госпожа, - сказала Зоя. В голосе ее слышалась печаль, но отчего Ливия не понимала. Старик, которого она впустила, обратился к Ливии на хорошем греческом.
        - Здравствуй, юная госпожа.
        И Ливия вспомнила, что Шаул говорил ей во сне.
        - Ты человек по имени Тьери, и ты пришел меня забрать?
        И он засмеялся, будто совершенно не был удивлен, сказал:
        - Видимо, вовсе не зря.
        Ливия встала с кровати, поправила одежды и сказала с достоинством:
        - Я готова идти с тобой. Ты уже испросил дозволения моего отца?
        Ей было немного страшно оставлять дом и даже выходить за пределы своей комнаты, ведь она так давно не видела мира. В то же время, как долго она ждала освобождения. А где-то там у нее уже были братья.
        Старик смотрел на нее с улыбкой, нежной и любящей, будто они были уже хорошо знакомы. И Ливия чувствовала, что однажды этот человек станет ей родным, что он покажет ей мир и даст ей знания.
        - Испросил, - сказал Тьери. - И твой отец дозволил тебя забрать.
        Ливия кивнула Зое, сказала:
        - Собери мои вещи.
        И как только Зоя скрылась за дверью, Ливия рванулась к этому человеку, которого видела в первый раз и крепко-крепко его обняла. Так и сбылось все, что обещал ей Шаул.
        ***
        Артем находит Ливию в комнате с оружием, где Айслинн взяла меч, а они - мантии. Он видит, как Ливия роется на полках, где покоятся сундучки с травами, зельями и алхимическими солями.
        - Ливия? - зовет он неловко, чтобы сразу не зарыдать прикрывает себе рот рукой. Движения у Ливии чуть заторможенные, как будто она невероятно хочет спать.
        - Я ищу для нас порошок. Думаю, здесь еще оставались нужные соли. Вообще-то, конечно, можно смешать соль из крови быка и серу...
        - Куда мы отправимся? - спрашивает Артем.
        Ливия перестает открывать и закрывать сундучки, оборачивается к нему. В ее глазах нет никакой грусти, у нее очень спокойное лицо, почти умиротворенное.
        - Домой, Артем, в Москву. А то если я умру, тебе сложно будет пересечь границу без Шенгенской визы в паспорте и без паспорта вовсе.
        Она задумывается на некоторое время, потом говорит:
        - А еще, мой милый, когда вернемся домой, давай-ка позвоним твоим маме и бабушке, все им расскажем. Честность - лучшая политика. Они поверят. В конце концов, мы им покажем. Я зря убеждала тебя отказаться от родственников. И я очень хочу успеть вернуть тебе семью.
        Артем подходит к ней, и она привлекает его к себе, обнимает крепко и сильно, так что становится почти страшно.
        - Я люблю тебя, - говорит Артем, а потом начинает плакать совершенно позорным образом. - Я так люблю тебя, Ливия, пожалуйста, не оставляй меня!
        Ливия ведет его к окну, показывает, как постепенно землю укрывает снег.
        - Смотри, как красиво, Артем.
        - Красиво, - говорит Артем.
        Она утирает ему слезы, пока он смотрит, как хлопья снега кружатся в воздухе.
        - Я не очень знаю, что делать с людьми, которые плачут, - говорит Ливия. - Но я тоже очень тебя люблю. И никогда тебя не оставлю, мы с тобой вообще не можем расстаться - часть меня останется жить в тебе. А ты заведешь себе собственного ученика, когда станешь старше и опытнее, и он тоже будет тебя любить, и ты тоже останешься в нем, и я останусь в нем - через тебя. Не переживай, милый, однажды мы все умираем. И бояться нечего, хотя я и боюсь.
        Ливия уже тараторит, обнимая его, а потом вдруг заставляет его повернуть голову и снова посмотреть на снег за окном. И Артем отводит взгляд от ее невероятных, иконописных глаз и снова смотрит на белеющий за окном мир.
        - Посмотри, - говорит она. - Как красиво начинается здесь зима. Я очень любила зиму в Аменти. А теперь давай поищем порошок и отправимся домой. Сколько бы у меня ни было времени, я хочу, чтобы мы провели его с тобой.
        Щемящее чувство в груди, какой-то страшный узел не развязывается, но внутри становится очень тепло от того, что говорит Ливия. Артем смотрит, как снег укрывает поля, насекомовидные коровы едят его с таким же аппетитом, как и все предыдущее. В этот момент он как никогда точно знает, что за любой зимой придет новая весна, а потом будет лето...