Когда говорит кровь Михаил Беляев
        Первый старейшина #1
        Что действительно важно для человека? Его имя? Богатство? Боги? Семья? Для Первого старейшины всё это стало ставками в игре, в поле для которой превратилось самое огромное и могущественное государство на берегах Внутреннего моря.
        Война с племенами на далёком варварском севере, в которой он рискнул самым ценным, подходит к концу. И вскоре плоды победы должны одарить его самой вожделенной из наград - властью, что была доступна лишь царям прошлого.
        Он долго шёл к своей заветной цели. Приручая страну, сословия, народы. И вот, после стольких лет, кажется, что её можно схватить рукой. Вот только сможет ли она ухватить желаемое?
        МИХАИЛ БЕЛЯЕВ
        КОГДА ГОВОРИТ КРОВЬ
        ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА:
        Привет, мой дорогой читатель. Ты на страницах книги «Когда говорит кровь» - начала цикла «Первый старейшина», которому я планирую посвятить еще три части.

* * *
        Глава первая: Охота на зверя
        В лесу было холодно. Едва проснувшееся солнце ещё не успело одарить мир теплом, и деревья кутались в густую дымку, среди которой изредка мелькали нечеткие контуры пролетавших птиц или мелких зверей. За пределами леса весна, уже как полмесяца вступившая в свои права, вовсю согревала мир, окрашивая его яркими цветами первой зелени. Но здесь, в тени могучих сосен, к которым жались голые вязы и клены, зимние холода не желали сдаваться и отступать. То тут, то там, попадались маленькие, скукожившиеся и почерневшие сугробы, а на лужах виднелась тонкая корка льда, в которой отражалось серая густота неба.
        И всё же, даже здесь было видно, что время холодов окончено. Что пройдет всего пара дней и всепобеждающие шествие весеннего тепла доберётся и до этого тенистого края, окрасив его в буйные цвета зелени.
        Но пока лес спал, скованный последним утренним морозцем. Сквозь него, словно стараясь не потревожить покой этого древнего исполина, нестройным гуськом пробирались пятеро мужчин, одетых в кожаные доспехи и красные шерстяные плащи. Они шли медленно, стараясь не шуметь, лишь изредка переговариваясь полушепотом и показывая друг другу пальцами на пролетающие мимо тени.
        Их растянутый строй замыкал высокий и крупный мужчина с выбритой наголо головой. Он ступал осторожно, недоверчиво посматривая на почву и время от времени трогая её древком копья. Мох, перемешанный с перегнившей листвой и хвойными иголками, немного пружинили под ногами, поглощая звуки шагов. Земля в этом лесу была столь мягка, что казалась, будто нога ступала не на едва оттаявшую после зимы почву, а на дорогой пышный ковер, коими иногда выстилают полы в домах богатеев. Для привыкших к камням и вытоптанным дорогам ступней Скофы, эти ощущения были непривычны и неприятны. Они бередили и смущали старого воина. Ему постоянно казалась, что эта мягкость предаст его и обернется губительной пустотой. Ямой или норой какого-нибудь зверька, а то и замаскированной ловушкой, на дне которой его сапог встретят заточенные колышки.
        За последние дни уже больше дюжины солдат, ушедших на охоту, вернулись назад на носилках с разорванными ступнями. А несколько из них и вовсе вскоре умерли - проклятые местные жители иногда смазывали свои ловушки каким-то ядом. И предназначался он для вполне конкретного зверя.
        Солдата передернуло. Он повел плечами, словно пытаясь стряхнуть навалившиеся тяжелые воспоминания. Ему доводилось видеть, как умирают от такой отравы. Яд с этих треклятых колышков полз по венам медленно, причиняя невообразимые страдания, от чего несчастные парою кричали часами на пролет. Сначала слабо, сквозь зубы и волю, но потом всё сильнее и сильнее. Так, что и на другом конце лагеря можно было услышать их истошные вопли, полные нестерпимой муки. А вот замолкали они всегда резко. От точного удара в затылок. Последней милости, которую дарили им врачи, неспособные больше ничем облегчить их страдания.
        Ни целебные настойки, ни пиявки, ни каленое железо, ни даже ампутация. Ничего не помогало попавшему в такую яму. Яд упрямо полз к сердцу, прокладывая себе путь через всё тело, пока железный колышек, забитый в основание черепа, не прекращал страдания несчастных.
        Мысли старого вояки превратились в липкий комок страха, который покатился от загривка вниз по спине. Сама по себе смерть его не то чтобы сильно пугала. За годы службы и войны как-то привыкаешь жить с ней рука об руку. Да и как не привыкнуть, когда она становится ежедневной рутиной, следуя из марша в бой, и из боя в лагерь?
        Но вот к смерти после победы, ему привыкнуть так и не удалось. Она не поддавалась его пониманию. Неужели столько боли, столько мук и лишений они выдержали, лишь для того, чтобы сдохнуть вот так - корчась от боли на деревянном столе, пока лагерный лекарь вбивает тебе колышек в затылок? Ну уж нет. Ни этот лес, ни залезшие в норы проклятые дикари, так просто его не получат.
        Сам того не желая он начал ступать еще осторожнее, аккуратно трогая древком копья почву, перед тем как поставить на нее ногу. За двадцать один год службы его не смогли убить ни мечом, ни стрелой, ни болезнью, ни иной напастью. Он тонул в реках, замерзал в метель, падал с крыш и стен, ломал кости, голодал. Даже горел один раз, хотя и не долго, так что всего пара блёклых шрамов на спине и ребрах осталась. И после всего пережитого, было бы жутко обидно умереть вот так, от простейшей ловушки, выкопанной накануне грязным дикарским выродком в этой забытой всеми известными и неизвестными богами глуши.
        Впрочем, совсем уж глушью эти земли не были. По крайней мере, раньше.
        Их армия пришла сюда в поисках следов воеводы Багара Багряного, последнего харвенского вождя, что вместе со своим уцелевшим в бою войском упрямо не желал сдаваться. Край вокруг был глухой и обширный, а потому солдаты облюбовали удобный для постройки лагеря изгиб реки, которую местные звали Молчаливой. И по ее руслу они обнаружили полторы дюжины деревень харвенов из племени червыгов. Сами поселки показались им зажиточными, с большими упитанными стадами, обширными полями, которые местные жители начинали готовить к посевам, а их амбары, кажется, были не совсем вычищены за минувшую зиму и войну. Да и молодых мужчин тут почти не было. Так что как не крути, а соседями для армии захватчиков они казались весьма удобными.
        Как только воины начали воздвигать лагерь, командующий тагмой, листарг Элай Мистурия, приказал привести к нему всех местных старост, чтобы объяснить правила, по которым отныне будут жить их поселки. А правила эти были просты: они должны будут передать четверть всех своих запасов и снабжать войска по мере необходимости. Взамен им гарантировалась сохранность домов, идолов, оставшегося скота полей и их самих. Ну и само собой, за бунт им пообещали острые колья и виселицы. Пока толмач переводил слова Элая Мистурии, старейшины слушали его молча, покорно кивая головами и поглаживая животы и бороды, а когда он закончил, то клятвенно заверили, что зла и неповиновения от них не будет. Да и некому, по их словам, было уже воевать - все пригодные мужчины ушли на войну, да так и не вернулись. В их селах жили почти только женщины, дети да старики. И ради их спокойствия, они пообещали отдать все, что потребуется армии Великого Тайлара - родной страны Скофы, что пришла в этот край за долгожданным возмездием.
        Единственное, о чем попросили тогда старосты, так это дать три дня на сборы - чтобы проверить амбары и скот и собрать вместе положенную дань. И листарг их дал. Война кончилась, дикари были разбиты и сметены, так что особого резона лишний раз злить местных у него не было. И пока тайлары разбивали палатки, ставили частокол и сооружали загон для невольников, в деревнях вовсю кипела работа.
        Два дня деревенские вроде как были заняты обещанным делом - грузили на телеги мешки, вязали скот, сновали по амбарам. Вот только на третью ночь вся река в один час вспыхнула пожарным заревом.
        Когда поутру разведчики обошли окрестные селения, то нашли лишь пепел и обугленные остовы. Вместо сбора обещанной дани, проклятые дикари выскребли дочиста амбары, забили скотину, которую не могли забрать с собой, а потом подожгли свои дома и ушли в глухие леса, раскинувшиеся на многие и многие версты по обоим берегам реки, именуемой на языке тайларов Мисчеей.
        Листарг их тагмы Элай Мистурия, сразу же приказал прочесать окрестные леса и предать мечу каждого пойманного варвара… да только с таким же успехом, он мог потребовать принести ему звезду или притащить Козлонога. Это была земля харвенов. Их лес. Тут они знали каждый кустик и каждое деревце и за все три дня, что тайларские воины шастали по лесам, они так не смогли найти ни варваров, ни следов их скота, ни амбарных запасов.
        Конечно, для тагмы это было неприятным, а для листарга еще и унизительным событием. Но больших проблем все же не создало - их обозы и так были полны пшеницей и ячменем, в реке водилась рыба, а леса вокруг были богаты на различную дичь, так что воины сразу занялись охотой. Но не прошло и одного шестидневья, как уходившие за мясом солдаты начали получать подарочки от местных. То тут, то там они попадали в ловушки. Сначала просто с кольями и шипами, а потом и с ядом…
        В лагере все ждали, когда уже дикари осмелеют окончательно и от ловушек перейдут к настоящим нападениям. Ведь всегда можно залезть на деревья и истыкать стрелами заглянувших в их лес чужаков. Но пока им на это не хватало смелости. Пока не хватало.
        Сам того не желая, Скофа с опаской посмотрел вверх, ожидая увидеть там неприметную тень с луком наготове. Но над его головой нависали лишь густые сосновые ветки, через которые пробивались серые пятна неба.
        Солдат тряхнул головой, отгоняя воспоминания. Слишком глубоко он ушел в свои мысли. А в лесу, особенно в таком диком как этот, потеря бдительности могла обойтись слишком дорого и без всяких засад варваров.
        Осмотревшись, старый солдат сглотнул подступивший к горлу комок. Впереди не было видно ни одного красного плаща. Все это время силуэты его спутников мелькали где-то впереди, но в какой-то момент он, похоже, так глубоко зарылся в свою голову, что просто перестал обращать на них внимание.
        «Великие горести. Вот тебе и сходил на охоту», - подумал солдат, напряженно оглядываясь по сторонам.
        Лес вокруг был совсем глухим, и могучие сосны жались друг к другу, сходясь лапами-ветвями над его головой. Похоже, осторожность сыграла с ним злую шутку: он так боялся наступить в ловушку, что сам загнал себя в другую, не менее опасную западню, свернув не туда и слишком далеко уйдя вглубь этого чужого леса.
        Конечно, можно было бы закричать и позвать на помощь. Вряд ли его спутники могли уйти далеко, да и его пропажу они уж точно заметили. Вот только услышать его могли не только собратья по оружию. Этот лес точно не был пустым. А что могли сделать харвены с пленным тайларином, он знал слишком уж хорошо. Да и о диче тогда можно было забыть. А возвращаться с пустыми руками ему хотелось в последнюю очередь. Их отряд должен был принести мясо для всего знамени - пятидесяти воинов, которых в противном случае ждет еще один день на ячмене и морковке с остатками солонины.
        Еще раз оглядевшись по сторонам, он увидел в трех шагах по левую руку от него несколько сломанных совсем недавно веток кустарника. А еще через пару шагов на коре сосны висела красная нитка. Скофа подошел к дереву и снял её, покрутив между пальцами. Вроде шерстяная. Может его спутники свернули именно здесь? Вон и папоротник дальше примят, словно на него наступили. Проклятье, лучших ориентиров у него все равно не было.
        Пройдя чуть вперед, раздвигая руками колючий кустарник и ветки деревьев, он обнаружил небольшую тропинку, явно вытоптанную лесными зверями. Это был добрый знак. Такие тропки почти всегда вели к воде, а где водопой - там и добыча. Да и по руслу реки до лагеря точно можно было добраться. Неудивительно, что его друзья решили свернуть именно сюда. Похоже у него появился шанс догнать свой отряд, не распугав при этом добычу и не созвав всех харвенов в окрестностях.
        А чем скорее он выберется отсюда - тем лучше.
        В лесу воину всегда делалось не по себе. Особенно в таком - глухом и старом, который просто дышал враждебностью и угрозой. В его родных землях лесов было мало - все больше легкие хвойные или дубовые рощи, разделявшие бескрайние поля, холмы и редкие невысокие скалы.
        Здесь же все было иначе. По этим чащобам можно было бродить днями, если не месяцами, без всякой надежды найти выход. Стоило лишь раз свернуть не туда, повернув от края в глубины, лишь раз потерять ориентиры, и гибель становилась почти неизбежной.
        Этот лес хранил первобытную дикость и человеку, особенно такому как Скофа, тут было не место. Лес отвергал его, и воин постоянно чувствовал, как в его спину утыкается полный ненависти взгляд, от которого даже под теплым солдатским плащом кожу сковывал неприятный морозец.
        Насколько знал Скофа, харвены верили, что в их лесах обитают духи-покровители: призраки сгинувших в болотах или заблудившихся путников, ставших добычей для зверей. По местным поверьям, погибшие в лесу становились его частью, и в новой жизни они стремились защитить и помочь живым - указать на кустарник полный сладких ягод или богатую грибницу, вывести на тропинку, отпугнуть хищников или выгнать на охотников дичь. Местные частенько оставляли им подношения на лесных полянах или больших пеньках - лоскутки пестрой ткани, бронзовые ножи или глиняные горшки с кашей, веря, что взамен те присмотрят за ними в лесу.
        Существовали ли эти духи на самом деле или нет, Скофа не знал. Но даже если они тут и жили, то на него - пришлого чужака и завоевателя, их доброта явно не распространялась. Для них он был точно таким же врагом, как и для их живых сородичей. А потому, если его и ждали какие-нибудь дары от местных приведений, то они явно были чем-то вроде стаи волков, ямы или глубокой топи, в которую он непременно провалится.
        Совсем рядом с ним неожиданно заскрипели ветки и заухала потревоженная птица. Скофа резко повернулся на звук, выставив перед собой копьё. Как человек, рожденный в городе и живший на земле давно покоренной человеком, он просто не привык к таким чащобам. Но рядом с ним никого не было. Похоже, просто ветка подломилась под грузом.
        Вытерев со лба испарину, Скофа шепотом обругал себя за малодушие и страх и пошел дальше. Хоть за годы службы он повидал всякого, любой лес для него так и остался чужой и незнакомой стихией. Ему определенно пора было выбираться отсюда. Хоть с отрядом, хоть одному.
        По его прикидкам река, у которой был разбит их лагерь, должна была находиться где-то неподалеку. Бродя в поисках дичи, они старались не уходить от нее слишком уж далеко. И Скофа готов был поклясться, что уже пару раз слышал, как вдалеке журчит вода, да и воздух с каждым новым шагом казался ему все свежее.
        Даже если он и разминулся со своими спутниками, и та нитка принадлежала или прошлому отряду или вообще какому-нибудь дикарю, то дойдя до реки, он сможет по руслу выйти к лагерю.
        Вытоптанная тропинка казалась безопасной, и Скофа ускорил шаг, перестав щупать землю древком копья. Лес вокруг тоже постепенно начинал меняться - деревья вокруг росли чуть реже и поодаль друг от друга, а над соснами стали преобладать еще голые клены. Как раз таким лес запомнился ему в самом начале этого дня. Может, боги всё же решили явить свою милость? А что, не вечно же им насмехаться над старым солдатом.
        Неожиданно справа от него раздался треск ломающихся веток. Скофа остановился и медленно повернул голову. Между деревьев стоял огромный, не меньше самого воина ростом, тур. Зверь слегка перебирал копытами и покачивал рогами, громко выдыхая носом воздух, а его единственный левый глаз пристально смотрел на застывшего человека, изучая его с явным любопытством. Кажется, бык еще не решил, как именно ему стоит отреагировать на эту встречу: ринуться вперед, подняв на свои длинные рога наглого чужака, или же уйти, не удостоив его вниманием.
        Скофа замер на месте, стараясь не провоцировать лесного великана. Копье в его руке было длинным и крепким, вот только, если бык решит напасть толку от него будет немного. Убить такую махину с одного удара вряд ли удастся, а больше зверь ему сделать и не позволит. Скофа легонько приподнял левую руку, делая успокаивающий жест.
        - Тише, братец, тише… - одними губами проговорил Скофа, делая долгие паузы между словами. - Я тебе зла не сделаю.
        Бык мотнул головой и потёрся шеей о ствол сосны. Его глаз недоверчиво смотрел на копье в руках человека. Похоже, зверь хорошо знал, что это такое и какой опасной может оказаться эта «палка». Воин пригляделся - на черной шкуре быка, под которой перекатывались могучие мышцы, виднелось несколько длинных шрамов, явно оставленных человеческим оружием, да и от пустой глазницы к порванному уху шла тонкая полоска. Что же, это было хорошим знаком. Зверь, знакомый с людьми и их оружием, - осторожный зверь. Такой скорее уйдет, чем станет нападать, если только не пугать его ненароком.
        - Иди, давай. И я пойду. Каждый в свою сторону.
        Зверь, похоже, был совсем не прочь последовать его совету. Он уже начал было разворачиваться, как вдалеке раздались громкие человеческие голоса, причем Скофа был готов руку дать на отсечение, что говорили на его родном языке - тайларэне.
        Бычий глаз тут же налился кровью, а из ноздрей повалил густой пар. Взревев, зверь ломанулся сквозь лес в ту самую сторону, откуда только что доносились голоса.
        Выругавшись, Скофа побежал за ним следом. Ветки больно били его по лицу, а кустарники цеплялись за ноги, но медлить было нельзя: кто бы там ни был, его спутники, другой отряд охотников, посыльные или просто заблудившиеся воины, они были его людьми, и сквозь лес к ним сейчас неслась разъяренная смерть.
        Через пару минут дикой гонки лес расступился, и они выбежали на берег широкой реки. Прямо возле воды, держа за поводья двух лошадей, стоял одетый в кольчугу высокий мужчина. Увидев несущегося на них лесного тура, животные в ужасе заржали и, вырвавшись из рук незнакомца, который выхватил из ножен короткий меч, побежали прочь.
        Недолго думая Скофа перехватил копье и что было силы, метнул его в тура. Древко рассекло со свистом холодный воздух и глубоко вошло в круп зверя, вонзившись у левого плеча. Бык заревел и остановился, вспахав копытами землю. Он повернул могучую шею в сторону Скофы, с ненавистью смотря на него красным глазом.
        Вот и все. Он таки накликал свою смерть. Рука солдата тут же потянулась к ножнам, нащупав рукоятку клинка. Вот только толку от него было мало - если с копьем еще и оставались какие-то шансы, то полтора локтя железа, даже если и убьют зверя, не смогут остановить его тушу.
        Но в этот самый момент незнакомец рванул вперед и его короткий меч, сверкнул серебряной молнией, описывая полудугу у головы тура. Зверя повело, он зашатался, разбрызгивая кровь из перерубленного горла. Сделав пару нетвердых шагов, словно не желая верить в собственную смерть, он повернулся к воину, и, издав полный боли и отчаянья протяжный стон, рухнул на землю. Незнакомец присел рядом с умирающим туром и одним быстрым движением добил животное.
        Всё ещё не верящий в собственную удачу, Скофа подошел к растянувшемуся на земле зверю. И верно - мертв. Похоже, сегодня солдат попал к богам в любимчики. Ну, или удачи этого молодого мужчины хватило на них обоих.
        - Вы в порядке… господин? - обратился он к незнакомцу.
        Врожденное чутье подсказывало, что перед ним стоит совсем непростой человек. Да и показался он ему знакомым. На вид мужчине было около двадцати лет. Красивое узкое лицо с тонкими благородными чертами, прямым носом и волевым подбородком обрамляла аккуратная черная борода, а пряди длинных, доходивших почти до середины шеи волос, падали на высокий лоб. Крупные серые глаза смотрели с достоинством и вызовом, как у представителей древних и знатных родов. Да и сам он напоминал ожившую статую героев старины: высокий, мускулистый, с широкими плечами и крепкими руками.
        Одет незнакомец был в кольчугу, с нашитыми железными платинами, в добротную тунику из белой шерсти и белую накидку. Такая одежда ничего толком не говорила о его должности или звании. Единственное что бросалось в глаза из его костюма, так это крупная серебряная фляга, инкрустированная самоцветами.
        - Да… в порядке, - слегка растерянно проговорил незнакомец. - Вроде в порядке.
        Неожиданно у самой реки послышался треск и из густых кустов выскочил маленький смуглый человек, державший обеими руками длинный кинжал. Одет он был в коричневую тунику и утеплённые сандалии, а через его плечо была перекинута большая сумка, из которой торчало несколько свитков. Взглянув на его шею, Скофа сразу заметил тонкий кожаный ошейник с серебряными бляшками - верный знак раба. На вид ему было уже под пятьдесят. Щеки мужчины были гладко выбриты, седые волосы сильно поредели, а на затылке виднелась большая лысина. Его небольшие карие глаза наполняла смесь страха и гнева, а густые черные брови все время двигались, разгоняя морщины по высокому лбу, напоминая летящую птицу.
        - Не подходи! - выкрикнул раб срывающимся голосом, но заметив лежавшего у ног его господина тура с копьем в боку, явно растерялся. Да и в Скофе он, кажется, признал, наконец, тайларского воина, а не дикаря.
        Невольник опустил нож и подошел к лежавшей на земле туше
        - Это… это же?
        - Лесной тур. И если бы не копье вот этого воина, я мог быть уже мертвым, - недавняя растерянность полностью пропала из голоса незнакомца, и он обрел жесткость и уверенность.
        Раб внимательно посмотрел на торчащее из животного древко, а потом перевел взгляд на Скофу.
        - Спасибо, - только и проговорил он, сразу же повернувшись к своему хозяину. Лицо невольника изменилось: брови сошлись в грозную галку, ноздри раздулись, а глаза вспыхнули, почти так же, как у только что убитого зверя. - Вот говорил же я вам: нельзя путешествовать без охраны! Нельзя! Никогда, нигде, а уж тем более - здесь! Но вам же захотелось проехаться с ветерком. Куражу словить. И какой результат? Стоило мне отойти за водой, как дикий бык чуть не затоптал вас на смерть!
        - Но не затоптал же, - с улыбкой проговорил молодой воин. Тон раба явно нисколько его не смущал, а скорее забавлял.
        - Сегодня не затоптал, хозяин! Но вы продолжайте не слушать своего слугу, и обязательно кто-нибудь ускорит приближение вашей гибели!
        - Ох, Сэги, я порой уже и не понимаю кто ты мне раб, или нянька. - Покачал головой незнакомец.
        - Я раб! Ваш раб, господин! Самый верный и самый преданный из возможных. И ваша жизнь для меня в тысячу раз важнее моей собственной! А как вы к ней относитесь? Отправляетесь по чужим землям, в одиночку, отпустив охрану. И тут же нарываетесь на дикого зверя! Да, не спорю, боги любят вас и в очередной раз спасли, но чтобы было, если бы этого доблестного воина не оказалось поблизости? А если бы он оказался не таким доблестным и побежал в другую сторону? Или же просто бежал чуть медленнее? Да и вместо быка на вас могла напасть шайка харвенских убийц! И что тогда?
        Молодой воин стоял скрестив на груди руки и широко улыбался, смотря как его раб расхаживает вокруг туши животного, и загибает пальцы, перечисляя все возможные угрозы. Судя по внешности и хоть и слабому, но все же уловимому акценту, раб был с юга государства - из Арлингских городов или Мефетры. Скофе, который переминался с ноги на ногу, ожидая пока незнакомцы вспомнят о его существовании, он тоже казался знакомым. Проклятая память на лица опять его подводила. К своему большому несчастью он, то ли с рождения, то ли от частых ударов по голове, плохо запоминал людей. И вот и сейчас солдат был готов поклясться чем угодно, что уже видел этих двоих, но вот где именно и когда… нет, на эти вопросы его память не желала давать ответы.
        - У меня же нет шансов тебя переспорить, правда?
        - Ни малейших, мой хозяин. В вопросах вашей безопасности я был, есть и буду непреклонным. И даже если прямо сейчас сами боги спуститься с небес и поклянутся мне, что берут вас под свою защиту - я и тогда не успокоюсь. Вам надо взять за правило всегда и везде ходить с охраной. Всегда и везде! - раб ненадолго замолчал и еще раз огляделся, явно что-то ища глазами. - А где наши лошади, хозяин?
        - Вот он распугал, - сказал его собеседник, указав на труп тура мечем.
        - Распугал? Но как же так…. там же… на них же были все наши вещи, хозяин! Все….
        - Твои свитки у тебя, Сэги? - перебил его молодой господин.
        - Конечно, - несколько растерянно сказал раб, крепко прижав к себе сумку, словно испугавшись, что сейчас у него ее отнимут. - Я с ними никогда не расстаюсь, вы же знаете.
        - Ну, вот и славно. А на тот хлам, что остался в сумках можешь плюнуть. Как и на лошадей.
        - Но там же были… да и не по статусу вам приходить пешком, хозяин. Что подумают люди?
        - Сэги, - вновь перебил его незнакомец. Голос мужчины зазвучал железными нотками. - Кажется, мы немного забыли, что не одни.
        Сказав это, незнакомец повернулся к Скофе и крепко пожал ему руку.
        - Я так и не успел тебя поблагодарить, солдат. Твое копье спасло мою жизнь. Я этого не забуду. Как тебя зовут, воин? Ты ведь из первой походной, верно?
        - Всё так господин. Скофа Рудария, вторая десятка двенадцатого знамени первой походной кадифарской тагмы. Мы тут охотились неподалеку…
        - Удачная оказалась охота, - незнакомец кивнул на лежавшего у его ног зверя. - Ну что же, будем знакомы. Этого говорливого раба зовут Сэгригорн…
        - Но можешь звать меня Сэги. Так проще. Все равно вы, тайлары, так привыкли к своим коротеньким именам, что ленитесь лишний раз языком пошевелить.
        - Ну а я…
        Договорить он не успел. Позади в лесу послышался шум и на берег выбежали четверо взмыленных мужчин в красных солдатских плащах. Они тяжело дышали, и, судя по грязи на одежде, бежать им пришлось несколько дольше, чем Скофе. Но один их вид заставил сухие губы воина растянуться в широкой улыбке.
        Первым показался Хмурый Фолла Варакия - крепкий мужчина среднего роста с окладистой бородой и короткими черными волосами, щедро тронутыми сединой. У него были маленькие глаза, нахмуренные брови и широкий сломанный в двух местах нос, а щеки его покрывали старые оспины. Вторым был Мицан Паэвия. Когда-то давно он слыл первым красавцем тагмы, но теперь его все чаще звали Мертвецом, и одного взгляда на этого человека хватало, чтобы понять, откуда взялось такое прозвище.
        Его гладковыбритую голову, шею и руки покрывали уродливые шрамы от ожогов и порезов. Верхняя губа слева срослась неправильно, от чего сквозь образовавшуюся щель виднелись чудом уцелевшие зубы. Ноздри были порваны, а на месте правой брови начинался шрам, тянувшейся через дырку, на месте которой когда-то было ухо, до самого затылка. Все эти увечья он получил в самом начале войны, попав с отрядом разведчиков в плен. Скофа хорошо помнил как они, захватив очередную харвенскую деревушку, Криждань, нашли его привязанного к столбу. Израненного, обгорелого, с ободранной кожей, но все еще живого. А вокруг него на таких же столбах и кольях висело тридцать других воинов, так и не переживших пыток. Все они были изувечены - одним отрезали носы, губы или уши, других оскопили, а у одного, совсем еще мальчишки на груди вырезали быка - символ Тайлара.
        Рядом с Мертвецом остановился Киран Альтоя - высокий, долговязый, с длинной, но жиденькой черной бородой, доходящей ему почти до середины груди. Хотя он был почти ровесником Скофы, в тагме прослужил значительно меньше, попав на службу лишь в девятнадцать. Киран был из сословия палинов, полноправных граждан, и род его занимался торговлей пряностями, владея тремя кораблями, ходившими между Кадифом и Белраимом. К этой же судьбе готовили и самого Кирана, но потом ряд неудач в лице штормов и пиратов лишили его семью сначала кораблей, потом денег, а потом и родного дома, вынудив юношу круто пересмотреть планы на жизнь. В их знамени он был самым образованным из солдат и если бы не его осторожность и услужливость, граничащая с робостью, то он давно бы стал командиром.
        Последним и самым молодым из них, едва справившим свое двадцатилетие, был Лиаф Акрея - невысокий, но крепко сложенный парнишка, выросший на столичных улицах, которого в тагме часто называли Щепой. У него было широкое лицо, с наглым взглядом и неизменной полуулыбкой, обнажавшей два отсутствующих зуба. Последний год он безуспешно пытался отпустить бороду, но кроме пуха на верхней губе, с небольшой порослью на подбородке, так ничего и не добился.
        Все четверо остановились и удивленно уставились на тушу мертвого тура, рядом с которой стояли Скофа и два незнакомца.
        - Вот те на! Никак наш Бычок лесного быка забодал, - подошедший Мертвец хлопнул Скофу по плечу и присев на корточки, начал с любопытством рассматривать мертвого зверя.
        Скофу всегда поражало, что все пережитое этим человеком совсем не повлияло на его характер. Мицан так и осталсявесельчаком и любителем дружеских колкостей. Скофа вспомнил, что когда-то он был красив, а его обворожительная улыбка в мгновение ока покоряла женские сердца. Теперь же женщины смотрели на него либо со страхом, либо с отвращением и даже не каждая шлюха соглашалась лечь с ним. Другой бы на его месте озлобился и замкнулся, но Мертвец продолжал жить с улыбкой, словно назло самой смерти и своим мучителям.
        - Его молодой господин свалил, а я так, помог немного.
        - Ага, вижу я твоё не много, - Мицан схватился за копье и с притворным трудом вытащил его из животного. - Ух, ну и загнал ты его, бычок, на целый локоть вошло. А зверь то здоровый какой попался… сколько такой весит, пудов тридцать, тридцать пять?
        - Это он еще за зиму исхудал. Вон, смотри, все ребра пересчитать можно, - ответил ему Киран. - Так то они и по пятьдесят пудов бывают.
        - Всем бы так исхудать, как этой животинке! Ну даешь Бычок! Таким не то, что знамя, всю нашу тагму кормить в пору.
        Следом за Мицаном осматривать тушу принялись остальные. Тур и вправду был достойной добычей. По началу лес был к ним щедр, и каждый день в обед воинов шла лосятина или кабанятина, но уж вот как пару дней охотники возвращались лишь с белками, глухарями и зайцами - сплошь худыми, костлявыми, еще не успевшими нагулять после зимы жирок и мясо. А из таких только суп варить. Тур же был совсем другим делом. Его мясистые части можно было зажарить на огне с луком и чесноком, жир вытопить, а на костях варить чудную и сытную пшеничную кашу…
        Живот Скофы заурчал, словно растревоженный зверь. Если не считать пары глотков вина, то сегодня он так ничего и не ел. Ну ничего, когда они вернуться в лагерь он, пользуясь правом удачливого охотника, обязательно срежет первый кусок со спины тура и поджарит его на костре. Эх, жаль только соли у него оставалось маловато, да и горчичные зерна почти кончились, но это ничего. Найдется у кого-нибудь из десятки.
        Тут он заметил, что Лиаф как-то очень пристально смотрит на молодого воина. Он щурился, хмурил лоб, а потом глаза его округлились:
        - Ой, да это ж… - удивленно проговорил он, но тут же осекся, получив локтем в бок от стоявшего рядом Кирана. Тот вытянулся и, приложив правый кулак к сердцу, громко представился. Следом за ним отсалютовали и остальные, называя свое имя, тагму и знамя.
        И глядя на боевых товарищей, Скофа тоже его не узнал. Он и вправду видел его раньше. Видел во время походов, стоянок, и сражений, пусть и всегда издали. Обычно он был в побеленном железном тораксе, с тисненым золотым быком, остроконечном шлеме, украшенном двумя пучком красных конских волос, и окруженный неизменной свитой из военных сановников, телохранителей и командиров. Но дело было не только в плохой памяти Скофы. Разве можно было заподозрить в этом молодом мужчине, одетом в простую кольчугу, да еще и оказавшимся в лесной глуши в сопровождении всего одного раба командующего их войсками? Их Великого стратига?
        Скофа тут же вытянулся, высоко задрав голову и с силой, так что даже дыхание перехватило, ударил себя кулаком в грудь, приветствуя своего командира.
        - Рад, что вы меня узнали, но хватит уже тянуться к небу, воины, - произнес великий стратиг Лико Тайвиш. - Правда хватит. Если бы я хотел, чтобы передо мной лебезили и вытягивались - слушал бы советы Сэги.
        - И в кои то веки поступили бы верно, хозяин, - буркнул раб. Лико хмыкнул и посмотрел на него с улыбкой, в которой хорошо читалась настоятельная просьба заткнуться. Тот тяжело вздохнул, картинно закатив глаза, и развел руками в извиняющимся жесте.
        - Если я не ошибаюсь, то к востоку отсюда должен находиться лагерь тагмы. Долго туда идти?
        Киран задрал голову и внимательно посмотрел на небо:
        - Если налегке идти, то не больше часа, господин. Тут как раз по бережку удобно будет. Но вот с такой тушей… Может, к полудню и дойдем.
        - Если только жилы себе не порвем и спины не переломаем. Хотя бычок того стоит, - улыбнулся своей жутковатой улыбкой Мицан, проведя рукой по спине мертвого зверя.
        - К полудню значит… - задумчиво протянул полководец.
        - Вы совсем не обязаны идти с нам, господин, - сказал Киран. - Мы же вас только задерживать будем…
        - Плохим я буду командиром, если брошу своих солдат. Тем более посреди леса и с щедрой добычей. Да и от провожатых я бы тоже не отказался. И не ухмыляйся так Сэги.
        Киран и Лиаф тут же заспорили между собой о способах доставки туши. После нескольких отвергнутых вариантов, они сошлись на том, что проще всего будет соорудить полозья, связав вместе молодые деревца, потом уложить на них быка и тащить за собой по берегу.
        Пока они спорили, Фолла ходил кругами, внимательно осматривая деревья, кусты и землю. Мицан с блаженным видом прогуливался по берегу реки, иногда трогая воду кончиком сапога, а Лико с рабом отошли в сторонку, что-то негромко обсуждая.
        Скофа же присел возле туши быка, откинувшись на нее спиной, и закрыл глаза, подставив лицо под лучи наконец-то прорезавшего небесного светила. Тут, на берегу, уже чувствовалась весна. Она ощущалась в запахах, в слабом тепле, которое дарило солнце, изредка пробивавшееся сквозь серые, словно вымазанные густой грязью, облака. И даже первая травка, что росла то тут, то там, говорила о скором преображении мира.
        В его родной провинции, в столичном Кадифаре, в это время года было уже не просто тепло, а временами даже жарко и все покрывала свежая густая зелень. И солнце там было совсем другим… Ярким, большим, зависшим в бесконечной синеве неба. Оно согревало и обжигало одновременно, словно строптивая, но страстная женщина. А это блеклое светило больше напоминало доживавшую свой век старуху, что куталось в выцветшие лохмотья облаков.
        Воин задумался, как давно уже он не был в Кадифаре. Получалось, что четыре года. Сначала их отправили укреплять границу в Дикую Вулгрию, вечно страдавшую от набегов харвенов, а потом они два года воевали с варварами уже на их земле. Не то чтобы в родном городке его кто-то особо ждал, но Скофа скучал по самим родным местам. Он тосковал по цивилизованной жизни и ее удобствам. По жаркому солнцу. По мягким кроватям. По терпким винам, слегка пощипывающим язык. По вкусу тайларских блюд… По всему тому, что было недоступно здесь, у самого края цивилизованного мира…
        И единственное что грело ему душу, так это то, что вскоре его служба окончится. Он и так отдал своей тагме больше лет, чем положено, и этот поход был для него последним.
        - Дождь будет.
        - Что-что? - переспросил прошедшего Мицана Скофа.
        - Говорю, дождь собирается, - он показал пальцем на небо. - Вон смотри, как все серостью затянуло. Так что жди сегодня помывки. Может вечером, а может и днем. Как раз когда мы твоего крошку-бычка потащим.
        Солдат задрал голову и убедился в правдивости предсказаний Мертвеца.
        Когда армия только перешла границу, многие удивлялись, почему харвены строятся либо на холмах, либо вдали от крупных рек. Ведь куда удобнее возводить поселки именно у воды: тут и рыбалка и судоходство. Но потом, столкнувшись с весенними паводками и наводнениями, тайлары поняли, в чем дело. А еще они поняли, почему местные называют раннюю весну временем безумства речного бога.
        Весенние дожди в этих краях были настоящим проклятьем. Сильные, продолжительные, они могли длиться часами и днями, смываяпалатки и превращая дороги в потоки булькающей грязи. Но хуже всего после таких ливней дело обстояло с реками - они выходили из берегов, разливаясь порой на четверть версты, и сметали возведенные тайларами мосты и укрепления. Их бурные воды постоянно разбрасывали и разбивали лодки и плоты, приготовленные для перевозки войск, от чего многие в войсках считали, что сама местная природа ведет войну с захватчиками.
        - А мы ведь тебя и вправду потеряли, - Мицан присел рядом с ним и откинулся на тушу. - Шли, шли, а потом бац, смотрим по сторонам - а тебя как и не было. Уже думали: хрен с ней, с добычей, своего бы Бычка вернуть, пока совсем не разминулись. Думали кричать начать. Да только тут ты со своим туром сам шума наделал. Так куда ты пропал-то? Нужда в кусты завела?
        - Да нет, я так. Отстал просто…
        - Опять землю щупал? - рассмеялся Мертвец. - Заканчивал бы ты с этим делом Бык, а то не ровен час - по-настоящему заблудишься. И что нам тогда делать прикажешь? Искать харвенов и спрашивать у них: «дорогие покорённые дикари, не видели ли вы тут случайно заблудившегося двуного быка? Он такой большой, крупный, и тайларский доспех носит. Нет? Не встречали?»
        Скофа махнул на него рукой.
        - А что это ты рукой на меня машешь? Вот представь, как нам без тебя возвращаться? Одноглазый Эйн каждому голову оторвет, а потом всё равно на поиски отправит.
        - А, так ты командира испугался? А я-то уж было подумал, что за меня волнуешься.
        - Конечно командира! Хотя и без волнения не обходится. Что уж тут скрывать. Ведь если ты сгинешь, кого мне тогда обыгрывать в кости? Кирана? Ну так он скряга. Лиаф, даром что Щепа, жульничает. Эдо после первого же проигрыша начинает ныть. Басар слишком быстро впадает в ярость, а кулаки у него ой какие тяжелые. Ну а Эйн вообще игр побаивается. Так что только ты и остаешься, мой здоровенный друг.
        - А близнецы тебя, чем не устраивают?
        - Пффф… ты мне еще предложи с Фоллой поиграть. Сам что ли не знаешь? Эти двое только пьют и друг с дружкой переругиваются, а про кости почти сразу забывают. Нет, бычок, ты моя отрада. Благодаря тебе я свое сердце от печалей освобождаю …
        - Карман ты мой освобождаешь, ублюдок лицемерный!
        - Конечно, освобождаю! А вместе с ним еще и сердце от тревог и печалей!
        Они засмеялись. Игроком Скофа и вправду был неважным, но кости наполняли его жгучей страстью, не угасающей от проигрыша к проигрышу. Сколько раз он зарекался, клялся богам и предкам, обещая бросить это занятие - столько же раз обнаруживал себя за игральным столом и с опустевшим кошельком. Но безумная вера, что однажды бог богатств Сатос проявит к нему свою милость, не покидала его сердца, заставляя проигрываться до последней монеты.
        - Надо быстрее делать полозья и уходить, - произнес подошедший к ним Фолла. - Идите и помогите Кирану и Лиафу.
        Он явно был чем-то встревожен, постоянно оглядывался и хмурил брови, потирая запястья. Конечно, Фолла всегда был хмур и всегда насторожен, отчего в десятке и знамени над ним часто подшучивали, но вот определять угрозы этот воин умел хорошо и словно чуял ловушки, засады и прочие неприятности.
        - Что увидел-то, Фолла? - спросил его Скофа, поднимаясь.
        - Следы.
        Солдаты направились в лес, где Лиаф с Кираном уже присмотрели молодые и гибкие деревца. Срубив их и перенеся к берегу, они перевязали их веревками, а после, осыпаясь проклятиями, перетащили на получившиеся полозья тушу лесного зверя.
        - Ну что, запрягайся жеребчики, - скомандовал Мицан, и воины взялись за крупную жердь, срубленную из молодого клена. - И ты, бычок, поднапрягись посильнее что ли. Раз убил смог, то и дотащить осилишь.
        Быком Мертвец, да и остальные в тагме, называли Скофу неспроста: от природы он был высоким и крупным с могучими мышцами, покрытыми жирком. У него были широкие плечи, толстая короткая шея, квадратная челюсть, поросшая поседевшей щетиной, небольшой лоб и крупные брови, нависающие над небольшими серыми глазами, а маленькие уши слегка топорщились. Он и вправду походил на быка и всегда гордился своим прозвищем - бык почитался в Тайларе как главное животное и даже красовался на его знаменах. Вот только слово Бычок, особенно в устах Мицана, уж очень часто принимало характер пусть и дружеской, но все же подколки.
        Скофа размял плечи, отчего отсыревшие и промерзшие в этой глуши суставы захрустели, и перехватил поудобнее жердь. Чтобы дотащить до лагеря такую махину, поднапрячься точно придется. Но их труд того стоил.
        Он еще раз взглянул на тушу убитого зверя, и почувствовал, как рот наполнился вязкой слюной. В его памяти тут же начали всплывать самые разные мясные блюда родной кухни. Пави… жареные мясные шарики, начинённые брынзой с кинзой и залитые сметаной с тёртым чесноком. Лифарта - сваренная на вине и говяжьем бульоне пшеничная каша с кинзой, луком, морковкой, чесноком и тонкими полосками жареной говядины. Менори - маленькие рулетики из промазанной медом говядины, начиненной грецкими и кедровыми орехами, которые посыпали зеленым луком. Паога - жаркое из говядины, репы, моркови, сельдерея и чеснока, залитое густой сметаной с кинзой.
        Но больше всего, ему сейчас хотелось абвенори, Этот знаменитый на все государство суп из города Абвен везде готовили по-разному. Основа, конечно, была везде общей - крепкий отвар из говяжьих костей с большим количеством жареной моркови, имбиря, лука и чеснока, с разваристым ячменем, но вот дальше, в каждой провинции, в каждом владении или городе ему стремились придать свой особый вкус. В Людесфене добавляли лимон, кинзу и немного чечевицы, в Малисанте - вливали вино и крошили свежий сельдерей и мяту. В Латрии добавляли копченое сало, пряные колбаски и брынзу, а вместо обычного лука использовали порей. В Касилее - уксус и маслины. Всех их было не сосчитать. Скофа пробовал не меньше дюжины вариантов. Но вкуснее всех был кадифский вариант. В столице в суп добавляли полоски обжаренной на углях говядины, пряные травы, а ячмень мешали напополам с пшеном и засыпали растертыми горчичными зернами, отчего язык приятно жгло, а нутро прогревало остротой. Да и говядина в кадифарском абвенори была непростая, а приготовленная в лучших традициях Нового Тайлара: вымоченная в красном вине с душицей, тимьяном и
давленым чесноком. Великие боги, ничто так не согревало и не ставило на ноги после попойки или ночного караула, как миска, а лучше две, этого супа.
        Но и простой поджаренный кусок свежего мяса тоже станет славной трапезой. Особенно после приевшейся пустой каши и солонины.
        - Толкаем на счет три, братцы. Раз, два… - скомандовал было Мертвец, но тут его жестом остановил подошедший Лико Тайвиш.
        - Подвиньтесь, воины.
        - Простите, господин? - Скофа с удивлением уставился на стратига.
        - Подвинься, - повторил командующей армией Великого Тайлара и тоже взялся за длинную жердь, размяв плечи. - А теперь толкайте, мои воины!
        Но стоило ему это сказать, как прямо перед полозьями на колени рухнул хмурый, словно местное небо, Сэги:
        - Молю и заклинаю вас, о хозяин! Откажитесь от этого безумия! - запричитал раб. - Благородный ларгес не должен марать себя низким трудом!
        - Труд не марает, Сэги.
        - Рабов или блисов он не марает, хозяин! Для него они и созданы! Но вас, наследника древнего рода, великого стратига, командующего….
        - Сэги, - с нажимом в голосе произнес Тайвиш. - Заткнись.
        Раб открыл было рот, но, взглянув в глаза своего господина, тут же его захлопнул. Поднявшись с колен, он отряхнул прилипшую к одежде грязь, и поклонился с наигранной почтительностью.
        - Как прикажет мой повелитель. Ваш смиренный раб замолкает и не смеет больше тревожить вас своими глупыми речами…
        - Прекращай паясничать, Сэги. Тебя никто не заставляет тащить быка, так что можешь пойти рядом.
        - И вновь я весь отдаюсь воле своего хозяина.
        Демонстративно развернувшись, раб пошел вперед, по линии берега.
        Пожалуй, раньше Скофа не видел столь странных отношений между рабом и господином. Невольник скорее напоминал старого наставник, что продолжал поучать давно отучившегося у него ученика, чем слугу… А терпеть такое было чудным для рабовладельцев. Тем более терпеть с улыбкой. Нет, конечно, Скофа слыхал, что личным рабам часто позволяли многое, но держать статус, особенно на чужих глазах, всегда считалось обязательным для благородных.
        Но видно юный полководец не придавал этому такого значения. Лишь с улыбкой посмотрев в след своего раба, он жестом отдал приказ двигаться.
        Воины и полководец налегли на жердь. Самодельные полозья поддались и слегка поскрипывая, потянулись следом за ними по земле. Толкать было тяжело, хотя и чуть легче, чем предполагал солдат, когда они только переложили тушу быка. Уже скоро пять мужчин тяжело задышали, а их лбы заблестели каплями пота. Но юный полководец, казалось, и не чувствует груза. Он подбадривал остальных, весело улыбаясь, и только бугрившиеся на руках мышцы и вздувшаяся на лбу вена, говорили о том, что и ему тоже было тяжело.
        Скофа украдкой посмотрел на идущего совсем рядом с ним полководца. Насколько он помнил, Лико Тайвишу лишь недавно исполнился двадцать один год. Но, несмотря на столь ранний возраст, он уже успел покрыть свое имя славой, разбив все пять племён харвенов.
        Если не считать Убара Эрвиша, положившего конец восстанию рувелитов четверть века назад, то возможно он был лучшим из полководцев Тайлара со времен падения царской династии. Но Эрвиш, став живой легендой, предпочел тихую жизнь в своем поместье в Латрии, а юного господина явно лепили из другого теста. И Скофа, хоть и был неважным игроком, поставил бы всё до последнего авлия, что покорение земель харвенов станет далеко не последним из его свершений.
        Два года назад, когда Лико, совсем еще юный и явно знавший о войнах лишь из книжек и рассказов учителей, возглавил поход, солдаты отнеслись к нему несерьезно, если не сказать и того хуже. Они прекрасно знали его отца, Первого старейшину Синклита, и понимали, как именно такой зеленый юнец стал командиром. Немудрено, что почти все в тагмах были убеждены, что полученная им должность великого стратига - главы военного похода, нужна пареньку лишь как украшение, чтобы потом пощеголять перед другими ларгесами, как кичатся купленной у ювелиров золотой безделушкой.
        В тагмах часто оказывались такие наследнички благородных династий, что заскучав в столице или в родовых имениях, начинали грезить военной славой. Они думали, что кровь и имя все, что нужно хорошему полководцу. И для армий обычно становились тяжкой напастью. Особенно на войне, когда за каждую ошибку или глупость приходится платить жизнями простых солдат. К счастью, такие юнцы редко задерживались дальше первых настоящих трудностей похода и тягот войны, да и возле них всегда были опытные и знающие своё дело командиры.
        Вот и тогда многие пророчили настоящим, а не дутым полководцем совсем другого человека - стратига Малисантийской меры, объединения всех тагм провинции, и тестя Лико Басара Туэдиша. И надо сказать, что это пугало бывалых солдат даже сильнее, чем юнец, ряженый в регалии полководца.
        Конечно, малисантийский стратиг был старым и повидавшим многое воином. Он сражался и с восставшими вулграми, и с рувелитами, и отражал набеги харвенов, когда три года был стратигом Дикой Вулгрии и руководил всей обороной северной границы. Вот только Туэдишу, которого солдаты между собой называли Басаром-Душегубом, не было никакого дела до людей. Он бросал их на штурм или в атаку бездумно, словно желая закидать врагов трупами, а тагмы под его началом таяли, словно снег на горячих камнях.
        Скофа хорошо помнил, как многие шептались сидя у костров: союз юнца и Душегуба кончится бедой! А самые мрачные и вовсе ждали новой Парской резни, когда из-за глупца командира, восставшие вулгры перебили три тагмы.
        Но все вышло иначе. И поход, начавшейся на берегах пограничной реки Севигреи как возмездие за харвенский набег, закончился тут, у Мисчеи, реки, что казалась самим краем мира. Тем краем, за который никогда не ступала нога тайларина.
        Хотя Скофа был неграмотным, историю, а точнее её военную часть, знал не так уж и плохо. Прошлый командир их знамени, фалаг Патар Катария, был образованным человеком и, выпив лишнюю чашу вина, частенько собирал своих воинов у костра или в трапезной, чтобы рассказать о событиях прошлого. О том, как создавалось государство. Как Палтарна одолела Абвен, а потом тайлары проиграли джасурскому царю, попав под дань. Как к власти пришли Ардиши, провозгласившие себя царями Великого Тайлара и со временем покорили соседние страны. Как они возвеличили государство, а потом чуть не погубили его, возомнив себя богами. Как пала их династия и как власть перешла к Синклиту, породив эпоху долгой смуты. К сожалению, рассказчиком фалаг был совсем неважным - он вечно запинался, путался, повторялся, да еще и заикался спьяну, так что воины чаще слушали его в пол уха. Но вот Скофа старался запомнить каждую историю рассказанную командиром. Ведь не так важно кто и как тебе рассказывает, рассуждал он, важно, что ты узнаешь. И потому он знал, что именно харвены остановили натиск Тайлара на северные земли, именуемые Калидорном.
        Первый раз харвенов попытался завоевать еще величайших из правителей Тайлара - Эдо Ардиш, прозванный Великолепным. Когда после двадцатилетней войны с вулграми он полностью покорил их царство, его взгляд обернулся на север, за реку Севегрею - туда, где жили союзники поверженных. Харвены. Собрав войска, он выступил в поход и без особого труда разбил объединенные дружины племен, заняв все южные городища и крепости. Но боги тогда видно решили, что на одного человека и так пришлось слишком много побед и славы: зимой, во время перехода через одну из рек, Эдо Ардиш его лошадь провалилась под лед. На следующий день уже старый правитель тяжело заболел и мучился лихорадкой, но, не желая показывать слабость, отказался прекращать поход и покидать войска, хотя лекари, советники и полководцы хором умоляли его остановиться и поправиться. Но царь был непреклонен - несмотря на усиливающиеся морозы, он продолжил ездить на лошади во главе войск, отказавшись даже от повозки. Это решение и стало для него роковым. Через два шестидневья великий правитель, покоритель Вулгрии, Западного и Восточного Джасурских царств,
Кэридана и Хутадира, основатель Кадифа и многих других городов, умер.
        Когда эта весть разлетелась по стране, собранные величайшим из царей земли залихорадило. Вулгры сразу же подняли восстание, а Кэридан объявил о независимости. Новому царю, Рего, которого прозвали Удержителем, оказалось совсем не до дальних походов - все двенадцать лет своего правления он усмирял и приучал к покорности завоевания своего отца, огнем и мечом выплавляя из них единое государство. Уже потом, когда страна вновь окрепла, были присоединены Мефетра, Арлингские государства и Сэфтиэна, царственные Ардиши вспомнили и о беспокойном северо-западе. Дважды они пытались покорить харвенов, но всякий раз терпели неудачу. Особенно горькую - во времена царя Шето Воителя, чей сын Ирло и лучший полководец Рего Артариш, завели пятнадцать тагм в засаду, из которой вырвалось лишь восемь. В итоге предпоследний царь Патар Крепкий и вовсе объявил реку Севигрею вечной границей, приказав снести все мосты и построив цепь фортов и крепостей по всей ее протяженности. Вот только вскоре он отправился к богам, а его внук, Убар Алое Солнце, ставший последним в династии, свернул планы деда, бросив все силы на
перестройку Кадифа.
        Так что молодому полководцу удалось немного немало то, что не смогли даже сами Ардиши.
        - Вам, наверное, интересно, как я оказался один посреди леса, - неожиданно проговорил Лико Тайвиш. - Великий стратиг похода и сын Первого старейшины, наверное, последний человек которого ожидаешь встретить в такой глуши.
        - Да, хозяин, уж расскажите им. Расскажите, как именно мы здесь очутились, - с явным недовольством проговорил идущий впереди раб.
        - Если коротко - то мне стало скучно. Вот уже как два шестидневья я объезжаю лагеря разбитые по течению Мисчеи. Перед тем как отправляться домой, мне хотелось лично осмотреть эти места, ведь скоро тут будет наша новая граница, а значит, нужно будет строить крепости, прокладывать дороги, создавать поселения и колонии, которые будут кормить наши гарнизоны. А это слишком важная работа, чтобы поручать ее столичному бездарю, купившему должность в Синклите. Поэтому, я и решил заняться ей сам. Увы, но путешествовать мне приходилось в окружении слишком большой свиты: телохранителей, увязавшихся командиров и сановников, их многочисленных рабов, помощников, писцов и картографов. А чем больше с тобой людей, особенно людей считающих себя важными, тем медленнее и утомительнее выходит путешествие.
        - Но безопаснее! - буркнул Сэги.
        - Вот я и решил немного развеется. Вчера вечером, когда мы остановились на стоянку, я сверился с картами и понял, что дорога, если это, конечно, вообще можно назвать дорогой, делает сильный крюк, огибая лесной массив, а по руслу реки до ближнего лагеря можно добраться всего за пару часов. И этим утром, пока все еще спали, я оседлал коня и пустился в путь, на встречу ветру и солнцу… вот только солнце так и не пожелало показываться, а быстрее ветра оказался мой верный раб Сэги, еще раз доказавший, что мне от него никогда не отделаться. Когда он меня догнал, то походил на взмыленную курицу. Да-да, именно на нее, Сэги. Вот и пришлось остановиться, чтобы он напился воды и умылся… Ну дальше… дальше твое копье спасло меня от быка, за что я тебе очень признателен.
        - Любой на моем месте сделал бы тоже самое, - растерянно проговорил солдат, не привыкший слышать похвалу от столь высоких командиров. - Вам не за что меня благодарить, господин.
        - Есть за что, Скофа. И раз так, я хочу, чтобы ты рассказал мне о себе.
        Воин чуть было не остановился от неожиданности. Раньше командиры, да и вообще благородные, никогда им не интересовались. Да и с чего бы им было этого делать? Он был простым солдатом. Таким же, как и десятки тысяч других. К тому же блисом, за которым точно не водилось геройских подвигов.
        - Да что вам рассказать господин… боюсь, что особо и нечего. Я же простой солдат из блисов.
        - Не надо мяться Скофа. Мне правда интересно, что за человек спас мою жизнь. У тебя же есть прошлое? Вот и расскажи мне о нем.
        - Ну, сам я родом из Кэндары, это такой городок немного севернее от Кадифа.
        - Это если ехать по Прибрежному тракту? - уточнил полководец. - Я, кажется, останавливался в вашем городе. Если не ошибаюсь, он был чуть на отшибе и со всех сторон окружен оливковыми рощами.
        - Все верно господин. Оливок у нас и вправду много. В Кэндаре почти все с ними связано. Город только ими и живет: люди либо растят оливки, либо продают оливки, либо засаливают оливки, либо изготавливают амфоры для оливок, либо жмут из оливок масло. Причем самое разное - у нас и для лампад и ламп сорта есть, и для рабов, и для простолюдинов. А есть и изысканные - с чесноком, тимьяном, розмарином и специями. В Кадифе на такое масло спрос всегда хороший.
        - Да, я определенно бывал в вашем городе, - улыбнулся Лико. - Хорошо помню улицы города, словно пропитанные ароматами масла с розмарином и чесноком. Этот запах просто преследовал меня, куда бы я ни шел. От него постоянно хотелось есть. Я все время заходил в таверны, или покупал кефетты у уличных торговцев…
        У Скофы заурчал живот при воспоминаниях о главной уличной еде всех тайларских городов. Кефетта - поджаренная на углях пшеничная лепешка, в которую складывали политые маслом и сметаной с чесноком овощи, брынзу, а порою и мясо. Она всегда была большой слабостью всех граждан. На каждой достаточно людной улице в городе, обязательно стояли небольшие жаровни и бочонки торговцев кефеттой, у которых можно было поесть, да еще и выпить вина, всего за пару авлиев. Вино, правда, приходилось пить прямо у них, так как наливали его в маленькие деревянные чаши прикованные цепочкой к жаровне, но вот кефетту можно было есть и на ходу. Или свернуть в ближайший сад и там насладиться ей сидя в теньке и слушая журчание фонтана.
        Жаль, что в походе такое удовольствие было недоступным.
        - Кефетты у нас всегда хорошо готовили, это правда. Все потому, что масло мы настаиваем на травах и чесноке, а потом выдерживаем в нем мясо. Вы же, наверное, в «Купеческих дворах» останавливались? Там как раз готовят лучшие кефетты.
        - Нет, я гостил усадьбе Рэйтевишей. Но на площади рядом с этой гостиницей бывал.
        - Это очень известный и уважаемый род в нашем городе, господин. В Кэндаре им принадлежит почти половина маслобоен, и почти половину мест в колегии, по милости богов, занимают их представители.
        - По милости богов? Ты удивляешь меня Скофа. Обычно вы, блисы, предпочитаете поругаться на зажравшихся ларгесов.
        - Так-то оно так, господин. Но Рэйтевишей и вправду есть за что любить. Понимаете, они не покупают рабов, а нанимают блисов. Вам-то это трудно понять, но для нас это важно. Раньше, еще при царях, в нашем городе всем заправляли две семьи крупных рабовладельцев. Не помню, правда, как их звали, но принадлежало им почти все - и рощи, и маслобойни, и гончарные мастерские. А для работы на них привозили рабов. Ну, те растили оливки, давили их, лепили сосуды и горшки, готовили масло. В общем, в городе почти не было работы и блисы его покидали, перебираясь кто куда. Но во времена Убара Алого Солнца эти две семьи чем-то прогневали царя, и он забрал у них все, что они имели. Ну а там что-то купили наши, местные торговцы, что-то богатые палины из столицы, но большая часть досталась Рэйтевишам. Не помню, откуда точно они происходили, но имение свое перенесли к нам и вопреки всем традициям, начали нанимать местных для работ. Ну а потом они еще и для других владельцев рощ и маслобоен добились рабских квот и поэтому уже пару десятилетий у нас горожане всегда при работе, а Рэйтевишей уважают и поддерживают. Вот и
члены моей семьи уже как пару поколений у них работают. Но мне наш фамильный промысел не по душе пришелся - каждый день с ног валишься, зарабатываешь мало, да еще и бьют, если масло прольешь или работаешь медленно. Так что как только мне пятнадцать лет стукнуло - записался в Первую походную. Ну а там почти сразу оказался в боях под Керой…
        - Подожди, ты же сейчас про мятеж «пасынков Рувелии» говоришь?
        - Про него самый, господин. Я тогда совсем еще зеленым юнцом был, толком не научился ничему. Разве что как в строю ходить. А попал сразу на осаду. Пару месяцев мы ковыряли недобитых бунтовщиков как в самой Кере так и в ее окрестностях. И ведь знаете, они не просто за стенами сидели, а постоянно вылазки устраивали, нападали на конвои, обозы. Уж не знаю, где они, спустя три года после окончания мятежа Рувелии такие силы нашли, но войну вели серьез, словно и вправду в победу поверили. Вот только сломали мы их. Да вы про это и без меня знаете.
        - Это же было в год моего рождения, Скофа, то есть сейчас тебе, где то тридцать шесть?
        - Так и есть, господин. Я в тагме уже двадцать один год и этот поход для меня последний.
        - Солидный срок и на год превышающий положенный. И что, за все это время ты так и остался в простых солдатах?
        - Так я же из сословия блисов, господин, а нам выше старшего путь заказан. Ну а старший в нашей десятке и так есть.
        - И ты не желаешь для себя большего? Порой блисы считают, что жизнь к ним несправедлива.
        - Совсем нет, господин. Я так думаю: если порядки существуют столетиями, значит они угодны богам. Да и людям полезны. Зачем против них идти? Вот мятежники-рувелиты хотели отменить сословия и освободить рабов. И что из этого вышло? Пол страны в крови утопили и в зверствах, - он перехватил жердь поудобнее. - Или вот с Ардишами - когда их свергли, то почти четверть века резня шла. А еще раньше, во времена Союза тайларов, было восстание Квелла. Тоже ведь за справедливость вроде, да в итоге так ослабили страну, что мы чуть провинцией Джасурского царства не стали. И так всякий раз. Так что пусть уж все как есть остается. У каждого в этом мире свое место и своя судьба, господин. А пытаться что-то поменять - лишь богов гневить.
        - Для простого блиса ты слишком хорошо знаешь историю, и рассуждаешь почти как философ, - рассмеялся Лико. - Но всегда ли так полезно сохранять текущее? Разве не пошел против традиций Киран Артариш, когда отказался уходить с поста Владыки Союза и затеял войну с Абвеном, объединив всех тайларов под началом единого государства? А Патар Ардиш, прозванный Основателем? Он захватил власть, изгнал джасурских ставленников и провозгласил династию, наплевав на все старые законы. Разве не шел против устоев его правнук, Великолепный Эдо, когда создал новую армию и расширил границы Тайлара в три раза, а потом полностью перестроил государство? Почти все, кого мы теперь чтим и помним, именно тем и занимались, что шли против устоев и меняли мир под себя. Вот смотри, я во главе тридцатитысячной армии и двух тысяч всадников-вулгров, завоевал целую страну. А ведь в меня, кроме моей семьи, почти никто не верил. Все твердили, что поход наш обречен, что мы сгинем или завязнем. А Синклит, как только понял, что я пойду до конца, перестал выделять деньги и прислать подкрепления. Так что войну пришлось вести за счет моей
семьи. И все же, я победил и смог доказать, что Тайлар силен и крепок как прежде. Что смута не сломала нас и не лишила жажды власти, как бы этого не хотелось трусам из Синклита. Так что я не могу с тобой согласиться, Скофа. Порой само колесо истории требует от нас идти против установленных порядков.
        Скофа не знал, что ответить молодому полководцу. Точнее, он не знал, как подобрать нужные слова. Конечно, командир имел свою правду: Лико Тайвиш пошел против всех порядков, когда после победы в Битве на холмах отказался возвращаться в Тайлар, и вопреки постановлению Синклита продолжил войну. Даже когда старейшины засыпали его гневными письмами и угрозами, даже когда лишили денег и подкреплений, он упрямо продолжал войну, веря до последнего в свою победу. И в итоге он достиг своей цели, поставив старых врагов государства на колени. Вот только правда эта не подходила таким людям как Скофа.
        Воспитанные в роскоши и привыкшие к безнаказанности ларгесы часто мнили себя творцами истории, судьбы, нового мира или сразу избранниками богов. Они искали славы и почестей, не слишком задумываясь о последствиях. Но Скофа, как старый и повидавший многое ветеран, хорошо знал, что у всего в этом мире есть цена. И за все деяния благородных, за все их подвиги, геройства и свершения, расплачивался в итоге простой народ. Именно его и давило то самое колесо истории, которое вечно кто-то желал привести в движение. Ведь колесо так устроено, что давит тех, кто на земле, а не тех, кто в небе.
        Скофа давно уяснил, что мир - очень хрупкая штука. И сломать его - дело не хитрое. Вот только осколки этого сломанного мира всегда летят вниз и наносят больше всего ран тем, кто и не думал ни о каких переменах, да и не нуждался в них. Кто просто жил своей жизнью в согласии с природой и законами, установленными самими богами. А потому, чем меньше было перемен, тем лучше, было этим низшим людям. Блисам. Сословию, рожденным в котором был и сам Скофа и почти все солдаты в его тагме.
        Вот только как сказать всё это полководцу? Как объяснить тому, кто родился в богатейшей из семей Тайлара? Тому, чей отец вот уже как девятнадцать лет возглавляет Синклит и, считай, всё государство? Таких слов Скофа не знал. А если бы и знал, все равно бы не осмелился сказать их прилюдно.
        - Возможно, вы правы, господин. Но не судите мои слова строго, я всего лишь блис…
        - За эту войну я узнал много блисов которые были куда более достойными и благородными людьми, чем самые родовитые из ларгесов. Сословные ограничения справедливы и, безусловно, нужны, ведь люди не равны по своей природе. Но у каждого должен быть шанс проявить себя и получить награду по достоинству. Особенно если проявил он свои гражданские добродетели на войне, рискуя всем во имя славы и чести государства. Мой учитель как-то сказал: «только привыкшая к мечу рука, способна нести подлинную ответственность» и за эту войну, я понял, насколько он был прав. Когда меня предали эти изнеженные снобы в Синклите, мои воины, каждый из вас, совершили настоящие чудо. Вы знали, что харвены это угроза нашим границам и что они должны заплатить за все свои набеги, за все преступления и за каждую прерванную тайларскую жизнь. И вы своим подвигом пресекли их угрозы навеки. Ты покидаешь службу в интересное время, солдат. За девятнадцать лет, что мой отец возглавляет Синклит, Тайлар окреп и раны, нанесенные ему смутой, наконец, затянулись, - взгляд молодого военачальника устремился куда-то вдаль, а его голос наполнился
мечтательными нотками. Казалось, что слова, которые он сейчас говорил, уже давно томились внутри его головы и жаждали быть сказанными. - Не знаю, слышал ли ты, но на юге, в Айберу, на руинах некогда могущественного государства Каришидов, идет бесконечная грызня осколков. На той стороне Внутреннего моря, словно спелый плод, пухнут от богатства Белраим и другие великие города и государства Фальтасарга. А еще дальше, на другом конце моря - лежит странный и загадочный Саргшемар, где горы родят золото и шьют шелк. Мир вокруг нас огромен, прекрасен и слаб. Он жаждет своего покорителя. И я верю, что совершенное нами здесь - лишь начало пути, который уготован нашему государству.
        Примерно через час они остановились на привал. Устроившись прямо на берегу, солдаты достали тонкие полоски вяленого мяса и разделили их с полководцем и его рабом. Получив свой кусок, Сэги брезгливо поморщился, но все же отправил его в рот, а юный Тайвиш, поблагодарив солдат, жевал пересушенное и пересоленное мясо с такой улыбкой, словно ему предложили изысканное лакомство.
        Неспешно жуя затвердевшую говядину из лагерных запасов, Скофа уставился на воду. Этот приток Мисчеи, веками служившей северной границей харвенам, местные явно не просто так прозвали Молчаливой. Казалось, что река и не течет вовсе: водная гладь была абсолютно ровной, словно у пруда или озера. Лишь ветер изредка прогонял по ней небольшую, едва уловимую дрожь.
        А еще, она была чужой и незнакомой. Конечно, когда-нибудь и этот край станет привычен для тайларского глаза. Правнуки, а может даже и внуки колонистов, привыкнут к этой погоде, к этим деревьям и камням и назовут их своей землей. Но вот для Скофы тут навсегда останется чужбина. Дикая и злая земля, забравшая себе слишком много его крови.
        Его мысли вновь перенеслись за сотни верст, в далекий Кадифар и город его детства. Двадцать один год жизни полной битв и походов, лагерей и крепостей, изнуряющего труда и бесконечных тренировок, разделяли его с тем незрелым мальчишкой, что сбежав из родного дома, записался в походную тагму. Двадцать один год. Ровно на год больше положенного срока.
        И вот теперь он мог вернуться домой. И вернуться живым, здоровым и целым.
        Разговор про родной город что-то разбередил в душе и памяти Скофы и он с удивлением понял, что за все эти годы как-то особо и не задумывался о том, что ждет его после тагмы. Да, он часто вспоминал свою родную провинцию, тосковал по своему детству в Кэндаре, мечтал о Кадифе… но никогда всерьез не строил планов на тот день, когда листарг тагмы вручит ему серебряную бляшку ветерана, и он в последний раз отсалютует своему, теперь уже бывшему командиру и знамени. Видно поэтому, он так ничего и не сделал для обустройства этой новой жизни.
        На дне лежавшего в лагере его походного рюкзака, покоился сломанный пополам ритуальный серебряный ножик харвенских жрецов, два изумруда, золотой самородок размером с два пальца, бронзовый кубок, инкрустированный мелким жемчугом, да кошелек с остатками жалованья. За годы службы Скофа так и не научился копить, и все что удавалось добыть во время сражений, взятия городов или крепостей - утекало из его рук, оставляя лишь скомканные воспоминания похмельным утром.
        Около года назад удача таки решила ему улыбнуться, и в его руки попало настоящее сокровище. Тогда тайларские войска взяли Парсу - самый крупный из городов харвенов, в котором до войны жило почти двадцать четыре тысячи человек. Безумное число по местным меркам. Во время боев за улицы города, Скофа первым оказался в доме жрецов у капища Рогатого бога. Само жилище было пустым - жрецы, по харвенской традиции были вместе с воинами и гибли в боях на улицах. И судя по всему, перед тем как уйти, они вынесли и спрятали все, что имело хоть какую-то ценность. В каждой из комнат и залов он находил лишь одежду, травы, свечи, глиняную посуду и маленькие идолы, вырезанные из костей. Скофа уже было отчаялся, но потом его глас зацепился за неприметную дверь в маленьком внутреннем святилище, в котором нашлась золотая чаша. Огромная, усыпанная самоцветами, в локоть высоту и почти столько же в ширину, она так и осталась стоять на алтаре из рогов животных. Насколько знал Скофа, такие чаши выносили лишь время праздников и главных обрядов, собирая в нее кровь жертвенных животных. И видно в пылу сражения про нее просто
забыли.
        Скофа даже представить себе не мог, сколько она может стоить - только на вес золота в ней было не меньше пуда. А если еще взять самоцветы… такая добыча легко могла обеспечить ему дом в столице, или даже небольшую усадьбу, где-нибудь у побережья. Проклятий местных богов он не боялся, ведь боги Тайлара были сильнее и могущественнее, и всегда защищали своих воинов. Так что Скофа не раздумывая положил в свой заплечный мешок бесценное сокровище и вернулся к остальным воинам.
        Бои в городе кончились на следующий день. Еще через три дня тайлары закончили вывозить ценности и заковывать местных в цепи. По воинскому уставу, солдату полагалась треть захваченной добычи. Еще треть отходила полководцу, а остальное забирало государство. Но Скофа, которому кроме кубка так и не подвернулось ничего ценного, не смог придумать, как поделить его на части и решил просто умолчать. К счастью захваченной в городе добычи было настолько много, что на старших воинов даже не стали возлагать унизительную, но необходимую работу по проверки сумок и прочих личных вещей солдат. А еще тагмам разрешили праздновать победу и все следующие три дня воины пили до беспамятства, ели до отвала, подчищая погреба захваченного города, и насиловали пленных харвенок.
        В последнем сам Скофа не участвовал: брать женщин силой ему не нравилось. Что-то внутри него всегда противилось самой мысли об этом. Зато, зная, что теперь-то старость его точно обеспечена, он с легким сердцем расстался с остатком скопленных им за весь прошлый год денег, отправившись к лагерным шлюхам.
        В те дни о них почти все забыли, отдавая предпочтение дармовым пленницам, а потому щедрым на монеты воином женщины занялись с двойным усердием. Особо пылкой и страстной была молодая мефетрийка Мафранаана, которую непривыкшие к долгим именам тайлары называли просто Маф. Она была красивой, с неплохой фигурой, хотя и слегка располневшей, а ее вьющиеся черные волосы опускались ниже лопаток. За свои услуги она брала вдвое дороже остальных лагерных девок, но и отдавалась так, словно вернувшемуся после долгой разлуки возлюбленному.
        С ней Скофе было по особенному хорошо. Он чувствовал себя счастливым от простого человеческого тепла и нежности, которую дарила ему эта южанка, и он не мог насладиться ей. Но в четвертый его приход, она неожиданно разрыдалась.
        «Я чем-то обидел тебя Маф?», - спросил он удивленно, но девушка лишь грустно улыбнулась и махнула на него рукой.
        «Ты не обидел, Скофа. И никто не обижал. Просто я беременна вот уже как месяц и скоро у меня совсем вылезет живот! Думаешь много воинов захочет пузатую шлюху? Ну а потом, после родов, кому здесь нужна мать с ребенком на руках? Да никому, Скофа. Ни-ко-му. Я останусь без куска хлеба, останусь одна. Пока эта злая земля и этот поход не прикончит меня или мое дитя…»
        Она замолчала, и глаза ее вновь наполнились слезами. Скофа притянул к себе девушку и крепко обнял, чувствуя, как содрогается ее тело от рыданий…
        «Но я не избавлюсь от него, - шептала Маф в его плечо. - Дитя дар великой богини. Кто отвергнет - проклят навеки. Пусть сама заберет. Пусть заберет, что дала, сама я не отдам…».
        Слова девушки не были преувеличением. Ребенок для шлюхи во время военного похода был почти равен приговору. Мефетрийцы может и спокойно относились к полукровкам, да только далеко была ее родная провинция, а гражданства, по законам Тайлара, такой ребенок не получал. Ведь рожденный от низшего сословия, должен был к нему и относиться. Ну а что могло произойти с двумя этриками в дикой земле… даже бог знаний и прорицания Радок не решился бы утверждать однозначно.
        Скофа и сам не понял, как в голову к нему пришла эта мысль, и что двигало им тогда - выпитое вино, страсть или просто обычное сострадание. Он отстранил девушку и вышел из палатки, а вскоре вернулся к ней с мешком в руках.
        «Возьми», - только и смог он себя выдавить. Его сердце билось слишком быстро и невпопад, мысли в голове сменялись одна за другой, не давая ни одной из них зацепиться за язык, но непоколебимая решимость осчастливить хоть кого-то в этом мире наполняла каждый клочок его естества. Открыв мешок, девушка застыла в изумлении. Хотя ее руки сразу же крепко впились в кубок, она залепетала, что не может принять такой дар.
        «Бери, я сказал, - с нажимом произнес он, боясь передумать. - Бери и возвращайся к себе домой, расти там ребенка, заведи хозяйство, найди мужа, если свезет, и будь счастлива».
        Весь остаток дня она его благодарила, отдаваясь всеми возможными способами и выполняя все желания, которые только могут быть у мужчины. А когда армии объявили, что стоянка окончена и они продолжают поход вглубь харвенских земель, Маф пришла к нему попрощаться. Она крепко обняла его и нежно поцеловала в щеку, шепнув на ухо «спасибо». Больше Скофа её не видел и даже не слышал про нее.
        Но вот что странно: хотя он и лишился своего единственного шанса на обеспеченную старость, он так ни разу и не пожалел о своем поступке. В самые тяжелые дни, его душу грела мысль, что где-то в далекой Мефетре, или в колониях Вулгрии, а может и в одной из провинции Нового Тайлара, растет маленькая жизнь, спасенная его сумасбродным поступком. И он надеялся, что Маф счастлива. А значит и он, вопреки всему, - хороший и честный человек. И это знание было куда важнее всех драгоценных кубков и всего золота вместе взятых.
        - Выпей, - голос Лико Тайвиша прервал мысли Скофы. Командующий армией тайларов присел слева от него, снял с пояса флягу, сделал большой глоток и протянул ее солдату. Тот посмотрел на драгоценную вещь с недоверием и взял ее так бережно, словно новорожденного ребенка.
        - Спасибо, господин, - он слегка отпил, не касаясь губам фляги, и в его голо потекло терпкое и ароматное вино, приправленное медом и специями, от которого он чуть было, не поперхнулся. Никогда раньше он не пробовал вина вкуснее. Обычно, то, что лилось в его брюхо, было разбавленной кислятиной, которая и годилась то лишь на то, чтобы дать посильнее по голове и вышибить из тела усталость. А это… это было подлинное колдовство, рожденное виноградом, солнцем и мастерством человеческих рук. И Скофа даже не хотел думать, сколько серебра стоит амфора такого чуда.
        Со всем почтением он вернул бесценную флягу с драгоценным напитком полководцу, а тот небрежно сделал из нее большой глоток так, словно внутри была вода с уксусом или солдатское пойло.
        - Вы ведь давно тут стоите, - с утверждением произнес Лико Тайвиш.
        - Уже как три шестидневья, господин. Мы преследовали недобитки харвенов но так и не смогли их выследить. Уж не знаю - может Мисчею переплыли, но, сколько бы мы не прочесывали окрестности - ни следа. Как сквозь землю провалились, господин. Так что мы пока тут. Ждем приказа.
        - И как, не заскучали ещё без дела?
        - Да как вам сказать, господин… - Скофа задумчиво поскреб лысый затылок. - Солдату любой отдых в радость и поначалу тут даже ничего было. Тихо. Но вот потом… Понимаете, тут раньше харвенские деревни были, но как только мы пришли, местные в лесу спрятались. Вы не думайте - мы никаких бесчинств не творили, только снабжение потребовали в обмен на спокойное соседство, а они свои дома пожгли и скот забили. Сперва-то все тихо было, мы даже подумали, что и они за реку ушли, или еще в какую глухомань забились. Вот только потом начались у нас… проблемы.
        - Проблемы? Проблемы?! - перебил его сидевший рядом Лиаф Щепа, - Значит, ты это так называешь. Маленькими такими проблемами. Всего-то шесть человек окочурилось и еще восемь охромели. Вы уж простите меня господин полководец за дерзость, но эти суки дикие ловушки по всему лесу ставят. Знаете - роют такие ямки небольшие, листвой и ветками закидывают, так что и не отличишь от обычной земли, а внутри - колья. И крупно повезет, если они ядом не смазаны.
        - Мне это знакомо, - Великий стратиг тяжело вздохнул. - О чем-то похожем доносят почти из всех тагм на севере. И поверьте на слово - у вас еще пустяки. Харвены, особенно эти, из племени червыгов, упрямее, чем мы думали. Забавно, многие из них отказываются верить в свое поражение, хотя на этой земле не осталось крепостей или городов, которые мы не заняли, как и войск или вождей, если не считать беглеца Багара, которых мы не разбили. И все равно они продолжают кусаться. Но ничего, это ненадолго. Вы же искали их следы?
        - А то! Искали господин. Много раз искали. И патрули высылали и по сотне человек в лес отправляли и засады устраивали. Вот только без толку все это, - Лиаф огляделся по сторонам и чуть понизил голос, словно боясь, что его услышит кто-то посторонний. - Вы уж простите меня снова, господин, но они в этих лесах каждый сучок и овраг знают, а мы здесь - как слепые котята в тёмной комнате. Шаримся, тыкаемся, а найти ничего не можем.
        - Это правда, господин, - подтвердил Скофа. - Местные уж больно хорошо прячутся, и следы заметают как по науке.
        - Да просто надо было всех харвенов сразу, как пришли, вырезать. И не было бы никаких проблем, - со злобой произнес Лиаф, стукнув кулаком по ладони.
        - Может, тогда вообще все племена надо было под нож пустить? - вмешался в разговор Киран.
        - Именно так и надо было.
        - Вот так прямо всех?
        - Да всех. Всех и каждого, в ком эта дрянная кровь течет. Это же зверье - его пока не убьешь, оно кусаться не перестанет, - глаза Лиафа полыхнули диковатым огнем. - А еще, нужно было все их города и деревни сразу сжигать, а не гарнизоны там ставить.
        - А воевали мы тогда за что, Лиаф? За право с важным видом по пепелищу разгуливать?
        - Мы мстили! Да и знаешь, мне как то по херу, что с этой глушью будет, лишь бы эти ублюдки нам за каждого погибшего заплатили и больше в остальной Тайлар не совались. Вспомни, как кричал Убар Партария. Как он корчился с кровавой пеной на губах. А знаешь, откуда она взялась? Он откусил себе язык от боли. И орать он перестал лишь после того, как лекарь вбил ему колышек в затылок. А ведь ему было всего-то семнадцать лет. Даже я, которого вы все тут за мелюзгу держите, и того дольше прожил. А Патар Черный? Он же был из одного с тобой города и прослужил, сколько? Девятнадцать лет? Он прошел все битвы, все осады, выжил в каждой, остался цел и ему оставался всего год службы. Только подумай: год, и он бы вернулся домой. В свой город, к своей семье. Он же так хотел увидеть своих братьев, племянников. А теперь он мертв. И умер он не в бою как воин, а от колышка с ядом, который закопал в лесу грязный дикарь. И ты думаешь, я к этому дикарю хоть какие-то чувства кроме ненависти буду испытывать? Да пусть он сдохнет в таких же муках, как Патар Черный. И весь его род, и все его дикарское семя.
        Лиаф Щепа резко замолчал и отвернулся. Кулаки паренька то сжимались, то разжимались, а вены на руках вздулись. Скофа вспомнил, что молодой воин частенько выпивал с Убаром по вечерам, а Патар и вовсе однажды спас ему жизнь, вынеся раненного с поля боя.
        И не только Лиафу было что вспомнить - Скофа, да и все они, знали каждого погибшего. Кого-то лучше, кого-то хуже, но все они были частью воинского братства. Частью их большой семьи под названием Первая походная кадифарская тагма. И вместе с ними что-то погибло и в сердцах каждого из воинов. Смерть всегда горька, но смерть после победы втрое горше.
        - Хватит уже отдыхать, мои воины, - Лико прервал их разговор, поднявшись и отряхнув одежду. - Пора продолжать путь.
        В этот раз они шли молча. Тяжёлые мысли и копившаяся с каждым новым шагом усталость отбивали всякое желание разговаривать. Хотя дождь все не начинался, грузные тучи над их головами сходились и прижимались друг к другу, превращаясь в единое серое полотно, которое лишь изредка, словно лезвия, прорезали лучи солнца. И глядя вверх воины невольно ускоряли шаг, совсем не желая попасть под ливень и завязнуть в грязи.
        Пройдя еще около версты, они подошли к небольшому холму, вокруг которого изгибалась река.
        - Плохое место, - озвучил общие мысли Киран.
        - Плохое, - согласился с ним Фолла. - Но идти надо. Так ведь, господин, мы же идем?
        Скофа заметил, что глаза полководца сощурились. Он пристально всматривался в лесную полосу, словно надеясь, что-то разглядеть между деревьями.
        Местность вокруг и вправду излучала опасность: слева холм, справа густой, пусть и не успевший покрыться зеленью лес, плотно заросший кустарником, а между ними лишь узкая тропинка. Поставь сверху лучников, а в лесу воинов, что атакуют сразу, как жертвы полезут на холм и не то, что семерых, сотню человек можно перебить даже небольшими силами. А харвены всегда любили засады. Вот и Битву на холмах в начале войны они тоже планировали схожим образом - как атаку с двух возвышенностей, пока тайлары будут пересекать низину. Тогда, правда, это закончилось для них разгромом, но и тайлары навсегда запомнили, как мастерски умеют варвары прятаться и использовать рельеф родной земли.
        - Вперед, - кивнул Лико, и солдаты навалились на жердь с удвоенными силами.
        Все время пока они шли, в лесу царила гробовая тишина. Даже птиц и тех не было слышно, а сами воины хранили молчание, напряженно вслушиваясь и всматриваясь в просветы между деревьями. Скофе все время казалось, что вот еще шаг и лес оживет, превратившись в визжащую толпу дикарей, размахивающую мечами, топорами и дубинами, а вершина холма обрушится на них камнями и стрелами. Такое уже бывало на его памяти. И слишком много добрых солдат погибли вот в таких закутках и на лесных тропках.
        Но все их опасения оказались напрасны - лес и холм были пусты и они спокойно прошли нехорошие место. Вот только открывшаяся прямо за поворотом широкая поляна заставила вновь их остановиться.
        Прямо перед тайларами возвышался кол, который венчал большой олений череп, раскрашенный синими и зелеными полосами. Его ветвистые рога украшали пестрые ленты, цепочки из разных металлов и высушенные цветы, явно принесённые недавно. Земля вокруг небольшого капища была старательно вытоптана, и украшена камнями, которые расходились спиралью от кола. А еще по всей поляне были видны следы сапог.
        - Харвены, - Хмурый Фолла сплюнул под ноги и его рука, словно сама собой легла на рукоять меча. - Будьте начеку. Там, где стоят истуканы, вечно пасется и их паства.
        Скофа оглянулся на своего боевого товарища. «Истуканы». Это слово он выбрал не просто так. В знамени все знали, что Фолла - однобожник. Последователь странного учения Лиафа Алавелии, который проповедовал в Арде и Палтарне лет сто назад. Кроме него втагме таких было, наверное, больше сотни человек, и на их веру уже давно никто не обращал внимания. Хотя формально алавелины и подпадали под действие закона об оскорблении богов, так как отрицали любых божеств, кроме своего, единственного, после падения Ардишей гонения на них прекратились, а в последние лет двадцать их и вовсе оставили в покое. Скофа слышал, что в Старом Тайларе уже чуть ли не целые города следовали пути праведных, и число их росло год от года. Но про Великого стратига поговаривали, что он рьяно чтит двенадцать богов, и в особенности покровителя войны Мифилая.
        Но Лико Тайвиш то ли не обратил внимания на это слово, то ли не услышал его. Оставив полозья, молодой полководец вплотную подошел к столбу и сорвал сухую ромашку с рогов черепа оленя.
        - Вы говорили, что прочесывали местность вокруг лагеря.
        - Так и есть, господин, - чуть смущенно проговорил Киран. - Только дней шесть назад большую вылазку сделали…
        - И как же вы пропустили целое капище? - ехидным голосом проговорил раб - Расскажите-ка своему полководцу, воины. Вы хотя бы на версту от стоянки то отходили? Или так, зашли в лесок, подышали еловым воздухом и обратно, к костерку греться и винишко глушить? Так ваша разведка проходила? А может вы и возвращение дикарей пропустили и сейчас они готовят нападение на лагерь? А, гордые воины Великого Тайлара?
        - Такая беспечность недопустима, - тихо произнес Лико, растерев между пальцами цветок.
        Командир повернулся спиной к поступившим взгляды воинам и пошел вглубь поляны, осматривая землю. Сэгригорн тут же засеменил следом и догнав своего хозяина, зашептал ему что-то на ухо, постоянно кивая в сторону столба. Но молодой Тайвиш вновь отмахнулся от него, и побагровевший раб отошел от своего хозяина, злобно уставившись на воинов.
        Скофа огляделся. Судя по всему, не так давно здесь и вправду побывало не меньше дюжины человек. Следы на земле казались свежими, причем были они разных размеров - одни совсем маленькие, явно принадлежавшие детям. Другие чуть больше, оставленные женщинами или подростками и таких было большинство. Но встречались и крупные отпечатки мужских ног.
        Воин обошел поляну и подошел к самому краю реки. На том берегу Молчаливой начиналась глухая полоса леса, которая тянулась до самой Мисчеи - границы обжитых харвенами земель. Этот лес тайлары почти не осматривали - слишком уж дик и непроходим он казался для вооруженных отрядов. И все же, они ведь и правда прочесывали берег! И не обнаружили никаких следов варваров. Великие горести, да если бы не попадавшиеся им время от времени ловушки, то и вовсе можно было подумать, что харвены покинули эти места. И вдруг - на тебе. Целое капище, пусть и небольшое, но сооруженное так нагло, прямо у русла реки и совсем недалеко от тайларского лагеря…
        Неожиданно боковым зрением Скофа уловил какое-то слабое движение. Примерно в тридцати шагах от него, у самой воды, рос густой кустарник и воин был готов поклясться, что только что его ветки зашевелились. Ветра не было, и даже речная гладь оставалась ровной. Конечно, это могла быть змея или любая другая лесная живность, испугавшаяся появления людей, но какое-то смутное чувство тревоги не давало ему покоя. Двигаясь кругами, словно бы прогуливаясь по берегу, Скофа сократил расстояние, остановившись за десять шагов до небольшого оврага, из которого поднимался куст. Земля, которую воин смог увидеть краем глаза, показалась ему странной - она словно бы бугрилась и немного отличалась от окружающей, хотя из-за густой тени он и не решился бы утверждать наверняка. Сделав еще один небольшой круг, он подошел ближе: сомнений не оставалось, на дне оврага четко просматривался силуэт человека.
        Скофа присмотрелся: чужак был невелик ростом, худ, его одежда была полностью вымазана густой грязью, а лицо закрывала маска из коры, за счет чего он и сливался с землей и кустами.
        Воин начал медленно разворачиваться, надеясь, что лазутчик не понял, что его заметили. Он уже сделал пару шагов на встречу, как под его сапог попала сухая ветка. Чужак тут же повернулся на хруст и их взгляды пересеклись: хотя Скофе едва увидел его глаза, но сразу понял, что в них кипит жгучая ненависть.
        Выхватив короткий бронзовый меч, дикарь вскочил на ноги и с истошным воплем бросился из кустов. Скофа копьем отбил удар, сделал подсечку, от которой варвар рухнул на землю, и вонзил древко ему в горло. Руки лазутчика потянулись было к пробитой шее, из которой толчками вытекала кровь, но почти сразу упали на грудь, так и не дотянувшись до древка.
        Вытащив копье, Скофа обернулся и увидел, как у капища завязался бой: не меньше семи харвенов выбежали с воплями из леса и атаковали выстроившихся в квадрат четырех тайларов. Недалеко от них сразу от трех врагов отбивался Лико Тайвиш, а еще чуть дальше, вцепившись в варвара, катался по земле Сэги.
        Недолго думая, Скофа бросился на помощь к своему командиру, на бегу метнув копье в одного из врагов. Глаза вновь его не подвели, и древко воткнулось в бедро дикаря, отчего тот упал на одно колено, выронив топор. Увидев это, стратиг тут же сделал рывок к поверженному противнику и одним ударом срубил ему голову. Следом, увернувшись от удара высокого, но тощего, словно жердь варвара, который размахивал большой палицей, он перерубил ноги второму врагу и молниеносным косым движением вспорол ему брюхо.
        Подбежав, Скофа бросился на помощь своему командиру. Их последний противник неплохо использовал длину своих рук и палицы. Широкими взмахами он отбивался от тайларов, медленно отступая и не давая им подойти на расстояние удара меча, хотя они и взяли его в клещи, нападая справа и слева.
        Неожиданно, во время очередного широкого размаха, Лико поднырнул под правую руку дикаря и полоснул его сначала по колену, а потом по ребрам. Дикарь взвыл и попытался обрушить свою палицу на голову полководца, но Скофа успел ударить его мечом по левой руке, уведя удар в землю, а Лико, обогнув наклонившегося харвена, перерезал ему горло.
        - Помоги своим, я к Сэги, - выкрикнул он и побежал к катающемуся по земле клубку сцепившихся тел.
        Обернувшись, Скофа увидел, что его братья по оружию начали теснить харвенов: один из нападавших уже лежал без движений на земле, другой отползал, волоча за собой перерубленную ногу и зажимая глубокую рану на животе, а остальные отходили, едва защищаясь от слаженных движений солдат. Бросившись к ним, Скофа с разбегу полоснул мечом одного из харвенов по спине, а еще одного ударом ноги толкнул на копье Мицана. Воины тут же атаковали растерявшихся варваров, расправившись с ними в считанные мгновения.
        - Как-то все очень быстро закончилось, - задыхаясь проговорил Киран. После боя он еще не успел восстановить дыхание.
        - Подожди, еще не все. - ответил ему Лиаф. Он подошел к уползавшему искалеченному харвену и вонзил тому в затылок копьё. - А вот теперь все.
        В этот момент к ним вернулись Лико и Сэги. Под левым глазом раба растекался большой кровоподтек, а костяшки его кулаков оказались сбитыми в кровь. Он тяжело дышал, широко раздувая ноздри, постоянно щурился подбитым глазом и трогал разбитые губы.
        - Все целы? - спросил их полководец.
        Воины переглянулись между собой.
        - Вроде как да господин, - ответил Киран. - И откуда они только появились…
        - Вероятно оттуда же, откуда и капище, - мрачно проговорил полководец. - Там в кустах остался лежать один из нападавших. Он жив и, кажется, цел. Притащите его сюда и осмотрите убитых.
        Киран и Мицан отправились за пленным, а Скофа, Фолла и Лиаф, начали осматривать тела, но стоило им сорвать берестяную маску с первого же из них, как воины замерли.
        - Великие боги… - скривился Скофа.
        - Дети, - Фолла сплюнул на землю и приложил сложенные пальцы сначала ко лбу, а потом к губам и сердцу. - Теперь понятно, почему они мертвы, а на нас ни царапины.
        Под вырезанными из коры масками оказались искаженные смесью страха и боли лица совсем еще молодых харвенов. Самому младшему из них, вероятно, было не больше десяти, а старший вряд ли прожил в этом мире дольше четырнадцати лет. Даже тот долговязый, что так хорошо отбивался от Скофы и Лико, орудуя своей палицей, оказался всего лишь высоким ребенком. Когда воин сорвал с него маску, то в небо уставились бледно-голубые глаза, в которых застыл ужас.
        Скофа проглотил подступивший к горлу комок глядя на лицо мертвого мальчишки. Когда ты сталкиваешься с такими в бою, в толпе врагов, то не обращаешь на них внимания - они лишь частички той массы, что называется «Враг». Часть того, что убьет тебя и твоих друзей, если ты не убьешь его быстрее. Ну, а потом, уже после боя, когда ты натыкаешься на их трупы, всегда можно сказать: «печально, но они пали не от моей руки». Но что можно сказать сейчас? «Я не знал, что убиваю детей»? Вот разве что этим и можно было успокаивать совесть. Ну и вином. Вино всегда хорошо заглушало этот проклятый свербящий голосок внутри. Жаль только, что сейчас его не было. Он с тоской посмотрел на серебряную флягу, висевшую на поясе полководца.
        - Вам что их жалко? - изумленно проговорил Лиаф.
        - Детей всегда жалко, - ответил Скофа. - Чьи бы они небыли.
        - Да вы что! - молодой солдат посмотрел на стратига, словно надеясь найти у него поддержку. - Какие на хер дети, это же гребанный харвенский молодняк. Бешенные дикари, умеющие только убивать и грабить. Если бы они еще хоть немного подросли и научились сражаться, они бы точно убили кого-нибудь из наших! Так что мы благое дело сделали. Да и не такие уж они дети, каждый из нас был примерно одних с ними лет, когда попал в тагму.
        - Мы были старше, - тихо проговорил Фолла. Угрюмый воин выглядел растерянным. Его взгляд постоянно скользил по земле ни на чем, не задерживаясь, но каждый раз, когда он падал на лица мертвых варваров, его губы слегка подрагивали.
        - И что с того? Они же харвены! Харвены! - не унимался Лиаф. - Свора насильников и убийц, десятилетиями разорявшая наши пограничные земли. Да вспомни хотя бы, что они сотворили с Мицаном. Как изувечили его. Они… они…
        - Мертвы, - резко перебил солдата полководец. Лиаф тут же замолчал, проглотив несказанные слова и поник, не смея перечить стратигу. - Впрочем, не все. Что там с избитым Сэги юношей?
        - В отключке он, господин, - проговорил Мицан. Они с Кираном как раз подтащили пленного к капищу. - Вы уж простите, но и зверюга же ваш раб. Так паренька отделал, что почти живого места не осталось. Даже и не знаю, очухается или так помрет…
        - Будем надеяться, что он все же выживет. Попробуйте привести его в чувства: надо узнать кто они и откуда. Все это смахивает на разведку. Пусть и бездарную.
        - Слушаюсь, господин.
        Киран сбегал к реке за водой, и они вместе с Мицаном начали приводить паренька в чувства, поливая его и хлестая по щекам. Фолла же пошел к дальнему трупу и притащил его к капищу, уложив под столбом. Следом за ним он притащил еще один труп, и уже было направился за третьим, как его окрикнул Лиаф:
        - Ты чего это делаешь?
        - Хочу их хоть как-нибудь похоронить.
        - Да брось ты эту падаль. Пусть лучше звери поедят. Хоть какой-то будет прок от этой дикарской мерзости.
        - Не по-людски это так мертвых бросать.
        - Они наши враги.
        - И что с того? Все равно люди.
        - Ааарр, великие горести и проклятья! Как же ты упрям Фолла, - лицо молодого воина исказила гримаса злобы. - Неужели ты думаешь, что они стали бы тебя хоронить? Да они бы просто бросили твое тело, а может еще и надругались. Не забыл, как выглядит кровяное дерево? Помнишь, как на ветках развешивали кишки, кожу и отрубленные конечности?
        - А мне не важно, что другие делают или сделали бы. Важно лишь что я делаю. И сейчас я делаю то, что верно.
        - Ну-ну. Расскажешь потом о своей доброте харвенам, когда тебя на части разбирать будут.
        - А я о ней богу расскажу. Ему, а не тебе меня судить, - тихо проговорил он, уставившись немигающим взглядом на Лиафа. Тот поежился, но глаз не отвел. Несколько мгновений они стояли друг напротив друга, пока молодой не дрогнул и не махнул рукой.
        - А, разорви тебя гарпии! Делай что хочешь.
        Пока Фолла стаскивал и укладывал трупы, Мицану с Кираном удалось привести паренька в чувства. Когда к нему подошли Лико с Сэги, он сидел, обхватив колени и уставившись в землю.
        Скофа пригляделся к пленнику: как и остальные харвены, тот был одет в болотного цвета рубаху и штаны, причем одежда явно была ему велика и висела на его костлявом теле, словно на огородном пугале. Губы его были разбиты, нос опух, остриженные под горшок русые волосы были изляпаны грязью, щеки впали, скулы заострились, нос был чуть вздернут кверху, а левая бровь располагалась чуть выше правой. Обычный харвенский паренек. Вот только его голубые глаза, непривычно яркие для его народа, светились жгучей ненавистью.
        Полководец присел рядом с ним и внимательно посмотрел на пленника. Тот поднял голову и их глаза встретились.
        - Взгляд полный злобы, но не страха… Сэги, будешь переводить ему мои слова.
        - Как прикажете, хозяин.
        - Скофа, подойди сюда.
        - Да господин.
        - Возьми нашего пленника и держи его покрепче. А ты, Лиаф, - отрежь ему левый мизинец.
        - С радостью, господин, - со злорадной улыбкой произнес юный солдат.
        Скофа подошел к пленнику и крепко схватил его, прижав левую ладонь к земле коленом. Лиаф вытащил меч и одним быстрым движением отрубил тому палец. Парень взвизгнул, дернулся, но крепкие руки воина удержали его на месте. Он завыл, словно собака, а из его глаз хлынули слезы.
        Подождав немного, Скофа выпустил пленника и тот сразу же прижал изувеченную руку к груди.
        - Переведи ему Сэги, - вновь заговорил Лико. - Надеюсь, теперь ты понял, что мы не будем с тобой шутить. Правила нашего разговора будут очень простыми - я задаю тебе вопрос - ты отвечаешь. Если ты промолчишь - лишишься пальца. Если будешь грубить - лишишься пальца. Если мне покажется, что ты соврал - лишишься пальца. Ну а если ответишь на все мои вопросы правильно и честно, то останешься живым и целым. Тебе все понятно?
        Пока раб переводил слова полководца, парень сидел раскачиваясь и тихо поскуливая, постоянно вытирая рукавом слезы. Казалось, что он и не слышит, что говорит ему Сэги на этом грубом, шипящем языке, но стоило рабу замолчать, как харвен судорожно закивал головой, соглашаясь с озвученными правилами.
        - Хорошо. Тогда начнем. Как твоё имя?
        - Гьяр, - проговорил харвен. Хотя слезы и перестали течь из его глаз, губы по-прежнему дрожали, выдавая с трудом скрываемые боль и страх.
        - Вы из людей воеводы Багара Багряного?
        Пленник кивнул.
        - Вы ушли за реку к валринам?
        Парень закивал еще сильнее.
        - Ты и остальные разведчики. Где ваше войско? Вы хотите пересечь реку?
        Парень выслушал раба и замялся, растерянно озираясь. Было видно, что внутри него борется страх перед болью и нежелание предавать свой народ и своего вожака.
        Лико посмотрел на него пристально, словно пробираясь взглядом под кожу и произнес негромко, но с нажимом.
        - Лиаф, руби ему палец.
        Воин потянулся к мечу. Увидев это, паренёк дернулся, словно бы в лицо ему плеснули кипятком, и вновь зарыдав, затараторил с бешеной скоростью, постоянно поглядывая то на лежащую, на рукояти меча руку своего палача, то на обрубок пальца.
        Сэги слушал его с явным интересом. Брови раба то и дело удивленно поднимались вверх, а парой разбитые губы кривились в довольной ухмылке, словно в словах пленника он находил подтверждение собственных мыслей.
        - Ну, если быть кратким, хозяин, то вместе с Багаром Мисчею пересекли две тысячи человек. Правда воинов из них меньше половины. Вожди валринов поначалу дали им всем приют, но потом заявили, что примут только женщин и детей, а все мужчины способные держать меч должны уйти. Вот Багряный и решил вместе с остатками своего войска вернуться на родную землю и попытать удачу, напав на какой-нибудь лагерь или гарнизон. Кажется, он надеется так спровоцировать своих сородичей на восстание.
        - Сколько точно у него человек и когда он планирует пересечь реку?
        - Примерно девятьсот, - перевел паренька раб. - Они вовсю готовятся к переправе и хотят этой ночью вернуться на эту сторону Мисчеи. Оказывается эти дураки, - раб кивнул на трупы разведчиков. - Специально решили возвести капище, чтобы Рогатый бог увидел своих сыновей и помог им в битве.
        - Где именно готовится высадка?
        - Немного восточнее этого места, в лесах междуречья. Точнее он не может сказать, так как сам не знает - их отряд уже четыре дня как тут.
        - Он что-нибудь слышал про других харвенских воевод?
        - Говорит, будто бы на востоке несколько сотен перешли к кимранумам, но что с ними стало он не знает. Кимранумы не клавринских кровей, родства с ними у харвенов нет. Если позволите, хозяин, то хотел бы заметить, что кимранумы точно не дали бы убежища. Скорее они обратят пришлых в рабов или принесут их в жертву своей Великой волчице.
        - Спроси, что они должны были делать, кроме возведения капищ.
        - Только следить за нашими войсками и патрулями и если что, сообщить своим.
        - Есть ли другие отряды разведчиков?
        Парень замотал головой.
        - Точно?
        Он судорожно закивал, косясь на меч Лиафа.
        - Он говорит, что у вождя каждый воин на счету. Тем более им помогали местные - тут в лесах было три десятка харвенов, но день назад они ушли, чтобы присоединиться к Багару.
        Лико задумчиво почесал бороду. Несколько минут он молчал, явно обдумывая слова пленника, а потом встал, распрямил плечи и проговорил, обращаясь уже к воинам.
        - Нам нужно как можно скорее дойти до лагеря, солдаты. Быка придется бросить, а вот пленника мы возьмем с собой. Я обещал ему жизнь и не намерен нарушать свое слово.
        Скофа с болью посмотрел на тушу животного и сглотнул наполнившую рот слюну. Лифарта… пави… абвенори. Все его мечты о вкусной горячей трапезе, состоящей не только из ячменной каши с солониной, только что пошли прахом.
        Но командир был прав - им нужно было оказаться в лагере как можно быстрее, чтобы дать войскам время подготовиться к бою. Возможно последнему бою этой войны, ведь только с победой над Багаром Багряным, последним не сложившим оружия вождем варваров, можно будет поставить точку в истории северных племен.
        Он сплюнул со злобой и досадой и, подойдя к пленнику, сначала перевязал ему раненую руку, а потом крепко связал веревкой. Сопротивления парень не оказывал и лишь смотрел в сторону капища, что-то тихо бормоча одними губами.
        - Он там молишься что ли? - спросил Скофа.
        - Неа, - пояснил Сэги. - Он прощается со своими друзьями и благодарит, что уложили их на божье место.
        Воин тоже повернулся в сторону маленького капища: Фолла уже закончил с мертвецами, уложив их ровным кругом вокруг поклонного столба. Сами тела он забросал ветками, лапником и камнями, но лица каждого из убитых оставил нетронутыми, широко раскрыв каждому веки. Харвены верили, что после смерти души людей относят к богам вороны, забирая глаза в качестве платы за последнее путешествие. Ну а тех кого птицы не найдут, кто утонет в болоте, будет закопан или умрет лишившись перед этим глаз, змеи или щуки утаскивали в подземный мир где Белый червь грызет корни мира. Немудрено, что потерю зрения харвены считали самым страшным из возможных увечий. А своих врагов очень любили ослеплять. Чудо что и Мицана Мертвеца тогда не лишили зрения…
        В памяти Скофы тут же всплыли картины обезображенных лиц тайларских воинов и ряды кольев, к которым были привязаны их изувеченные тела. От злобы, он с силой рванул на себя веревку, отчего паренек рухнул на землю.
        - Хорош прощаться, варвар. Двигай ногами, - прошипел он сквозь зубы и пошел следом за остальными, потащив спотыкающегося пленника.
        В этот раз раб стратига оказался рядом с ним.
        - Так значит, ты говоришь на языке дикарей? - спросил его Скофа. - Я вот пытался что-то выучить, но дальше простых команд не осилил. Больно трудно оказалось.
        - Только не для меня. Я-то говорю на нем свободно. И не только на харвенском. Его я выучил незадолго перед началом похода. Было не так уж и сложно, хочу заметить, - уж больно он похож на вулгрианскую речь. Хотя оно и понятно - у них общие клавринские корни. А вообще я говорю, пишу и читаю еще на восьми языках: на вулгрианском, на тайларене, на джасурике, на арлингском, на мефетрийском, каришмянском, белрайском и сэфтском. Еще немного понимаю на дейкском, но пока его специально не учил. В общем, я весьма полезный раб для своего хозяина.
        - На раба ты, кстати, мало похож. Уж больно своеволен и за языком не следишь.
        - У меня есть такая привилегия. Понимаешь, я не простой раб: у Тайвишей я командовал всеми домашними рабами в каждом поместье семьи, а их, между прочим, семнадцать в четырех провинциях. Но когда юный хозяин решил отправиться в поход, я не раздумывая бросил все дела и обязанности и упросил его взять меня с собой. Ведь я всем сердцем люблю этого мальчика, и не позволю ему сгинуть в этих диких землях. Не для этого я его растил.
        - Так ты еще и воспитателем был у господина?
        - Скажу так - это входило в мои обязанности. Как и многое другое. И боги свидетели - я всегда справился со всем, чтобы мне не поручили. И вот, на излете дней, я, кажется, освоил еще и ремесло телохранителя.
        Сэги злобно посмотрел в сторону пленника и потер припухшую скулу.
        - Больно?
        - Больно. Но на мою долю и не такое выпадало, уж поверь мне Скофа. Ты, наверное, думаешь, раз я личный раб наследника знатнейшего и богатейшего рода, то сплю на шелках, ем золотой ложечкой и вытираю жопу исключительно древними манускриптами? Так вот, это не так. Мой хозяин любит, скажем так, проверять свои силы, а я покорно разделяю с ним все выпадающие тяготы, - на этих словах, в голосе Сэги послышалась неподдельная гордость. - Это я только с виду такой хилый и рыхлый, а на деле, еще могу дать фору многим молодым.
        Он вновь посмотрел на харвена, но уже не со злобой, а так, как победители смотрят на свой заслуженный трофей. Взгляд же паренька, который покорно следовал за ними, совсем потух, и его яркие голубые глаза казались пустыми. Ни злобы, ни ненависти. Даже простого страха не осталось в этих остекленевших глазах. Только бездонная пустота, что всегда появляется в сломанном человеке. Вот и этот мальчишка, похоже, был сломлен. И не от того небольшого увечья, что нанес ему Лиаф, а от той скорости и простоты, с которой он сдал врагам своих людей и своего вождя.
        Скофе даже стало немного его жалко. Все же человек, как бы он и не убеждал себя в обратном, мало знаком с собой настоящим. Слишком уж крепко прирастает к нам корка из самолжи и самообмана. Она копится, нарастает и постепенно плотно закрывает первородное естество, делая его вроде как и не заметным. Но естество никуда не исчезает, и стоит привычному ходу дней поломаться, как оно сносит весь налет и проявляет себя во всей красе. И далеко не всегда оно оказывается приятным.
        Вот и этот молодой харвен, явно мнивший себя храбрым воином, неожиданно узнал, что никакой он не герой, а обычный трус. Мальчишка, рыдающий от боли и предающий всех и вся, стоит на него хоть немного надавить. А с таким знанием жить бывает трудно. Воин подумал, что не удивится, если через шестидневье другое, этого паренька найдут повесившимся.
        Чем ближе они подходили к лагерю, тем легче становился путь, а берег реки, вытоптанный сотнями прошедших здесь ног, превращался почти в настоящую дорогу. Единственное, что беспокоило Скофу, так это налившееся густой тяжелой серостью небо. Погода все портилась, и казалось, что с минуты на минуты небосвод даст трещину, обрушив на них бесконечные потоки воды, превращая землю под ногами в хлюпающее болото, так и норовящее стянуть сапоги. Но хотя ощущение приближающейся бури не покидало их всю дорогу, а поднимавшийся время от времени ветер пронизывал ледяными иглами каждый незащищенный кожаным доспехом кусочек тела, дождь все не начался и вскоре поредевший лес расступился перед ними, открыв вид на лагерь.
        - Ну, хоть укрепления ваш листарг возводить умеет, - одобрительно кивнул Лико.
        Стоянку Первой походной кадифарской тагмы окружал глубокий ров, за которым располагался ровный частокол, сооружённый на земляной насыпи. Через каждые пятьдесят шагов над укреплениями высились небольшие сторожевые вышки, а по краям были возведены высокие обзорные башни. Само место тоже было крайне удачным - вокруг возвышенности, на которой был возведен лагерь, река делала петлю, защищая его с трех сторон. В общем, что не говори, а укрепились они на совесть. Может их лагерь и не дотягивал до полноценной крепости, но вполне мог выдержать не один штурм, даже если внутри останется лишь малая часть тагмы.
        Раскинувшийся за укреплениями палаточный городок, служил домом для полутора тысячи воинов и около двух сотен военных сановников, картографов, лекарей, рабов и шлюх. А еще внутри располагался загон с тысячью пленниками, которых так и не отправили в основные стоянки с рабами, находившимися почти на сто верст южнее, между городами Тальброк и Парса. Почему листарг Элай Мистурия с ними медлил, Скофа не знал. Но злые языки вовсю шептались, что с захваченными невольниками он не спешил расставаться лишь потому, что надеялся продать хотя бы часть из них вольным скупщикам, которые то и дело появлялись в тайларских армиях и подолгу сидели в командирских шатрах.
        Правдивы эти разговоры или нет, Скофа тоже не знал, но для жизни лагеря загон был помехой и бесконечным источником различных происшествий. Солдаты то и дело пробирались внутрь, чтобы изнасиловать кого-нибудь из пленниц, а порой какой-нибудь перепивший воин и вовсе рвался сводить счеты с харвенами, призывая всех «поквитаться за павших братьев». Один раз, когда умер Патар Черный, это почти произошло и тогда лишь чудом удалось избежать большой резни.
        Неожиданно ворота распахнулись и из них вышли два отряда, примерно по пятьдесят человек каждый. Пройдя немного вместе, они разделились, направившись в разные стороны.
        - Куда это они? - ни к кому особо не обращаясь, проговорил Киран. - Для охоты народу что-то многовато, а для битвы мало.
        - Предлагаю пройтись вперед и выяснить, - улыбнулся Мицан своей широкой улыбкой. - Вы же не против, господин?
        - Совсем нет. Идем вперед.
        Они пошли навстречу отряду, который отправился к реке. Увидев их, те замахали руками и побеждали на встречу. Когда они оказались достаточно близко, Скофа разглядел знакомые лица воинов пятнадцатого знамени, однако один человек, бежавший впереди всех, был не из их тагмы: это был высокий длинноволосый юноша, примерно одного возраста с полководцем, и крепкого телосложения. У него было красивое лицо, с тонкими благородными чертами, щеки и подбородок были гладко выбриты, а одет он был в посеребрённую кольчугу и белый плащ.
        Полководец тут же остановился и, скрестив руки на груди, стоял с ехидной улыбкой, ожидая пока отряд добежит до него.
        - Лико! Хвала всем богам! Это ты! - закричал подбежавший к нему юноша.
        - Рад тебя видеть Патар. Признайся, этот переполох твоих рук дело? Что, раз не нашел меня сам, так решил поставить на уши всю тагму?
        - Если бы ты пропал по настоящему, я бы поставил с ног на голову всю армию до последнего воина, а потом заглянул под каждый камень в этой проклятой земле!
        Они рассмеялись и крепко обнялись.
        - Не пугай меня так больше. Клянусь всеми богами и героями старины - когда я нашёл вместо тебя только записку, что ты, видите ли, решил прокатиться на лошади, я чуть не посидел раньше времени. А когда тебя еще и в лагере тагмы не обнаружилось… Великие горести, я думал, сердце мое разорвется от ужаса.
        - Мне пришлось задержаться, - широко улыбнулся Лико. - Но все было не зря. Мои небольшие приключения оказались крайне полезными для нашего дела. Да, знакомься - эти храбрые мужчины, которых мне посчастливилось встретить по дороге, - воины первой походной, а этот грязный паренек на привязи - один из харвенских разведчиков, который рассказал нам очень много интересного. Так что мне нужно срочно попасть к листаргу тагмы.
        Полководец и Патар пошли вперед, оживленно разговаривая и много смеясь, а воины, обменявшись короткими приветствиями с бойцами пятнадцатого знамени, последовали за ними.
        - Слушай, а это случайно не Патар Туэдиш? - шепнул Сэгригорну Скофа.
        - Он самый. Сын и наследник малисантийского стратига Басара Туэдиша, а так же верный друг, шурин и командующий хранителями великого стратига.
        Скофа посмотрел на длинноволосого юношу с искренним уважением. Обычно охранная сотня или хранители стратига, были пристанищем для младших сыновей, побочных отпрысков или слишком уж уберегаемых наследников благородных семейств. Эти «потешные войска», как их называли настоящие солдаты, всегда отсиживались в глубоком тылу, а в первых рядах оказывались только на триумфах и награждениях. Но хранители Лико Тайвиша были совсем иными. Скофа слышал, что когда он возглавил армию, ту тут же распустил свою почетную гвардию, набрав ее заново из молодых, но уже проявивших себя воинов. И не только из благородного сословия. В сотню полководца, вопреки всем традициям и устоем, были приняты палины.
        Во всех битвах они были там же, где их стратиг - в самой гуще сражения. Они штурмовали укрепления, рвали ряды врагов, лезли на стены и солдаты чтили и уважали этих бестий войны. Ну а имя их командира, Патара Туэдиша, было и вовсе известно каждому в армии. Впервые он прославился во время взятия города Парсы - именно тогда он с дюжиной человек взобралсяна башню над городскими воротами и опустил подъемный мост. Затем, в битве за Ведиг, сразил броском копья военачальника племени утьявов Багуслара Нерожденного и взял в плен его сыновей. А когда они сражались с палакарами, он со своими воинами три часа удерживал мост, позволив основным тайларским войскам форсировать реку к востоку и западу и зажать дикарей в тиски.
        Но главным его подвигом, за который Мифилай точно вознесет его как благословенного героя, стали события во время Битвы вдовцов, как потом окрестили ее среди тайларов.
        Скофа хорошо помнил то сражение, и ту звериную ярость, с которой бились харвены. Им тогда удалось зажать почти пять тысяч воинов из племени марьявов недалеко от Махарского острога, где укрывались около полутра тысяч женщин и детей этого племени. Лико Тайвиш тогда еще не успел прибыть: вместе со своей гвардией и четвертой Малисантийской тагмой, он двигался из недавно захваченного города - Мезыни, а командование двумя кадифарскими и тремя малисантийскими было на Убаре Туэдише.
        Надеясь сломить и запугать дикарей он, в свойственной ему бескомпромиссной манере, потребовал от харвенов сдаться, пригрозив, что пустит под нож всех и каждого из укрывшихся в остроге.
        Ответ варваров оказался неожиданным и страшным. Они провели обряд, который совершают овдовевшие мужчины их племени, надрезав грудь слева и посыпав раны горячим пеплом. Потом надрезали лбы, как делали потерявшие своих детей мужчины, и сами подожгли острог. Хотя тайларов и было больше, они были лучше вооружены и обучены, впервые за войну войска чуть не дрогнули. Ужас от этого поступка и той безумной ярости, с которой бросались на них варвары, сковал ряды солдат. Трижды в тот день дикарям удавалось прорвать линию копьеносцев и лишь ценой больших потерь войскам удавалось удержать позиции.
        Как слышал потом Скофа, Убар Туэдиш уже был готов отдать приказ об отступлении, но в этот момент на поле боя появились бойцы четвертой малисантийской во главе с охранной сотней. Их маленький отряд, который возглавлял сам Патар Туэдиш, первым врезался в ряды врагов и рассек беснующееся море дикарей, словно меч живую плоть. Все глубже и глубже они врезались в толпу, а воины четвертой малисантийской, шли за ними следом, разводя войско харвенов на две части. Увидев это, основные войска воспряли духом и тоже ринулись в атаку, начав теснить вражьи ряды.
        И вот, в самой гуще сражения, к Патару и Лико пробился последний вождь марьявов Изгар Волчий зуб в окружении своих лучших воинов. По словам бывших тогда рядом солдат, он был огромен и могуч, словно вставший на задние лапы медведь, а сражался двумя тяжелыми топорами. Патар приказал ближайшим хранителям отвести вглубь и защищать Лико, а сам сразился с исполином и в ожесточенном бою отсек ему сначала правую руку, а потом и голову.
        Когда марьявы увидели как их великий вождь и лучший из воинов, что знала эта земля, пал от руки тайларина, они растерялись. Да, каждый из них уже простился с жизнью и всем, что было ему дорого в этом мире. Да, каждый из них, уже знал, что мертв и единственное что ему осталось - это прихватить с собой как можно больше захватчиков. Но зрелище, как гибнет от рук какого-то мальчишки их легенда и гордость, сковало волю варваров и заставило дрогнуть. Пусть и ненадолго, но этого времени хватило, чтобы тагмы, вдохновленные подвигом Патара Туэдиша, ударили с новой, удвоенной силой. Мощным ударом они опрокинули нестройные боевые порядки варваров и, хотя харвены вновь и вновь бросались на тайларов, стараясь продать свои жизни как можно дороже, натиск их слабел, и вскоре большая часть варваров была перебита.
        Та битва прославила каждого участвовавшего в ней воина. Но больше всех славы и чести досталось именно Патару Туэдишу, чей удар во многом решил исход боя. И каждый в армии знал это. И уважал главу телохранителей Великого стратига.
        Пока они шли, несколько человек из встретившего их поискового отряда добежали до лагеря и успели всех предупредить. За воротами их уже встречал стройный ряд хранителей стратига в посеребренных кольчугах и оттесненных золотом остроконечных шлемах. Кроме них толпились различные военные сановники, командиры и просто солдаты, решившие лично поприветствовать своего полководца. А впереди всех стоял и сам листарг тагмы Элай Мистурия. Он был низкого роста, худеньким, но с заметным брюшком, сильно оттягивающим его красную тунику. Его поседевшие за сорок с лишним лет жизни волосы были коротко острижены, а небольшая бородка как всегда была уложена идеальным клинышком. Командующий тагмы выглядел взволнованным и слегка растерянным: он переминался с ноги на ногу и заламывал пальцы, а когда увидел стратига, то торопливо засеменил, путаясь в собственных ногах.
        - Господин великий стратиг! Какое счастье видеть вас целым и невредимым! - голос листарга всегда напоминавший Скофе мурчание старого, разжиревшего кота, сейчас немного подрагивал и колебался. Похоже, командир тагмы был не на шутку взволнован происходящим. - Когда ваши люди прибыли и спросили о вас, я, признаться честно, перепугался до жути! Я уже был готов поднять всю свою тагму на ваши розыски… но тут меня настигли чудеснейшие вести о вашем появлении! Вы, вероятно, смертельно устали с дороги, но прошу вас, даже молю подождать немного. Я отдал поручения и сейчас вам готовят шатер, а мой личный повар уже…
        - Не время для отдыха листарг, - перебил командира тагмы Лико Тайвиш. - Соберите всех фалагов и арфалагов в командирском шатре. Я хочу немедленно их видеть.
        - А… конечно, конечно господин, как вам будет угодно, - растерянно промурчал командир. - Но могу ли я хотя бы предложить вам вина? У меня тут осталось весьма недурное латрийское.
        - Можете. И я с удовольствием его выпью. Во время совета с вашими командирами.
        Полководец уверенно зашагал в сторону большого шатра посередине лагеря, а явно сбитый с толку листарг засеменил следом. За ними же отправились Сэги, Патар Туэдиш, и несколько командиров, что были в толпе и слышали слова полководца.
        - Я посылал вас за дичью, а не за главнокомандующим, воины. Не желаете ли объясниться? - раздался за спинами пятерых воинов знакомый голос.
        Обернувшись, они увидели высокого и крепкого мужчину средних лет. У него были слегка поседевшие длинные волосы, ровно подстриженная борода, нос горбился от старого перелома, а левый глаз закрывала серая повязка. Но, несмотря на старые увечья, он не выглядел уродливо. Напротив, шрамы даже добавляли его лицу какой-то особой, суровой красоты.
        - Ты уж прости нас Эйн, - обратился к старшему Мицан. - Мы честно пытались сделать всё как ты просил, но как-то само вышло. Обещаю, что в следующий раз мы обязательно приведем в лагерь кого-нибудь более пригодного для котла.
        Эйн Аттория рассмеялся и обнял каждого из своих воинов.
        - Рад видеть вас целыми и невредимыми. Судя по всему, дорога выдалась не простой.
        - Мы столкнулись в лесу с разведчиками дикарей, - сказал Лиаф Щепа.
        - С мальчишками, - поправил его Фолла Варакия. - С долбанными мальчишками, возомнившими себя солдатами.
        Сказав это, он угрюмо побрел в сторону их палаток.
        - Что это с ним? - удивленно спросил старший десятки.
        - Да… как тебе сказать, - протянул Киран Альтоя, - Разведчики оказались харвенским молодняком. Совсем детьми еще. А ты знаешь нашего Фоллу. Вот он и принял все близко к сердцу.
        - Ясно. Ну ничего. Отойдет. Так, вы должны рассказать мне все. И про харвенов, и про нашего полководца, да укроет его Мифилай нерушимым щитом, и как вы вообще с ним встретились!
        И они рассказали. А потом, когда дошли до трех солдатских палаток, в которых они жили по трое и одной командирской, повторили свой рассказ за миской ячменной каши с солониной у общего костра для остальной части своей десятки - Эдо Фатафии, Басару Тригои и близнеца Арно и Амолле Этоя.
        - Чудные дела творятся, Скофа. Совсем чудные. Не иначе как боги тебе знак шлют, - проговорил Эдо Старый, разглаживая бороду.
        Хотя он был на год его младше, но выглядел совсем стариком: борода у него поседела, волосы почти полностью выпали, а те, что и оставались, он начисто сбривал. Бледно-серые глаза глубоко впали, отчего его и без того худое лицо напоминало обтянутый кожей череп. Во время разговора он слегка шепелявил - лет десять назад удар щита восставшего вулгра лишил его трех верхних зубов.
        - Опять ты про своих богов талдычишь. Да тебе уже в каждом чихе провидение мерещится, - прогрохотал Басар Тригоя, прозванный в тагме Глыбой.
        Хотя Скофа и считал себя крупным и здоровым мужчиной, этому исполину даже он не был и близко ровней. Басар был на голову выше и почти вдвое шире в плечах любого в тагме. Казалось, что боги, захотев вылепить двух человек, так и оставили свой труд единым целом, дав сверху еще и силы, хватившей бы с лихвой на пятерых. Все они хорошо помнили, как однажды Басар в одиночку вытащил увязшую в грязи телегу, потом удержал открытыми городские ворота во время штурма Бурека, а однажды одним ударом убил обезумевшую лошадь. В бою он был неистов и смел и в тагме его за это уважали. Но и побаивались тоже: у этого человека была темная сторона, что время от времени вырывалась наружу.
        - А как ты еще это объяснишь? Чтобы вот так, пойти в лес, там сначала жизнь полководцу спасти, а потом еще и харвенов найти, за которыми мы вот уже три шестидневья гоняемся? Нет, тут точно боги вмешались.
        - Ну, варваров то не я нашел, - скромно заметил Скофа, но Эдо с Басаром уже успели зацепиться языками. Их вспыхнувший спор был лишь очередным листочком, на густой кроне очень давнего спора, который эти двое вели без малого двенадцать лет, то забывая, то возобновляя его с новой, удвоенной силой.
        - Как? Да так же как в кости выигрывают. Удача и совпадение. Не более. Если боги и есть, то у них точно дела поважнее имеются, чем в наших судьбах ковыряться.
        - Так мы то и есть их главное дело! Пойми же ты это, наконец. Они нас создали и нами же и живут.
        - Ага, только не вмешиваются ни хрена.
        - А как ты себе вообще божественное вмешательство представляешь? Что, Мифилай и Радок должны были лично явиться в лес, взять нашего Скофу под рученьки, и отвести до полководца? Попутно выстилая ему дорожку шелками и серебром? Нет, брат, такое только в мифах бывает. Боги они хитрее и волю свою через явления вполне обычные до нас доносят. Нам только замечать их нужно и толковать правильно.
        - А вот дожди эти проклятые, от которых мы так страдали, они что, тоже от богов?
        - Конечно от них. Только не от наших, а от местных, дикарских. Они так с нами воевать пытаются и со своей земли прогнать.
        - А наши боги тогда чем заняты?
        - А они нас защищают и помогают в войне. Мы всего за два года дикарей в пух и прах разбили. Все их города, все крепости заняли. А ведь они, если ты не забыл, уже как лет сто пятьдесят на нас набеги устраивали. И мы с ними ничего сделать не могли. А тут раз - и что не бой, то победа. Вот скажи, разве это не чудо?
        Басар Глыба смерил Эдо долгим и пристальным взглядом.
        - Как же у тебя все просто-то, а. Как что - сразу боги. Дожди - местные, победы - наши. Вот у меня намедни живот так скрутило, что я полдня у отхожей ямы проторчал. Хочешь сказать, что и это тоже боги постарались? Что это их проделки, и то мясо с душком, которым я обожрался, вообще ни причем было?
        - Может и боги. Хотя тебе, нечестивцу проклятому, они не понос должны были послать, а сразу горшок углей в жопу.
        - Что верно - то верно, - рассмеялся Басар, пригладив густую бороду. Скофа хорошо знал, что спор этой парочки, хотя часто и перерастал в поток взаимных угроз и оскорблений, всегда оставался лишь дружеской забавой, помогавшей коротать вечера подле походного костра. И как бы не орали они друг на друга, какими бы бедствиями и проклятиями не грозили, каждый из них был готов отправиться за другим в самое жаркое пекло. Как и все в их десятке.
        Неожиданно лагерь наполнили звуки труб, сменившиеся нарастающей барабанной дробью. Эта простая и знакомая каждому солдату мелодия неслась прямиком из самого центра, оттуда, где возле командирского шатра находился просторный тренировочный плац. Переглянувшись, десятка вскочила на ноги и побежала на звук призыва, моментально слившись с потоком спешивших со всех краев лагеря на сбор солдат.
        Широкая и хорошо вытоптанная площадка, где обычно тренировались воины, быстро заполнялась людьми. Все полторы тысячи обитателей лагеря строились десятками и знаменами перед командирами тагмы и военными сановниками. Тут были все - и листарг Элай Мистурия, и три арфалага, и тридцать фалагов, и главный картограф, и начальник снабжения, и первый разведчик, и старший надсмотрщик и старший лекарь. Даже казначей тагмы, прыткий жирдяй Арталомо Мистати, и тот расхаживал неподалеку, важно оттопырив свое обширное брюхо. Кроме них, чуть в стороне, стояли примерно двадцать незнакомых Скофе сановников, одетых в красное - цвет Военной палаты. Вероятно, это была часть той самой свиты, от которой так пытался сбежать сегодня утром полководец.
        Когда сбор и построение закончились, трубы и барабаны вновь разрезали повисшую было тишину и из командирского шатра вышел Лико Тайвиш в окружении своих телохранителей. За минувшее время он успел переодеться и теперь предстал перед войсками в своем обычном ослепительном облике - в побеленном панцире поверх кольчуги и белоснежном плаще, вышитым золотом и жемчугом.
        Пройдя немного вперед, он поднялся на деревянный постамент, с которого командиры обычно руководили тренировками солдат. Полководец стоял, всматриваясь в лица солдат, что ждали его слов, не смея даже громко вздохнуть или пошевелиться, а потом заговорил:
        - Воины мои, сегодня боги послали нам великую удачу. К нам, с того берега Мисчееи, идут харвены, - По рядам солдат тут же прокатился удивленный возглас и шелест перешептывания. - Это люди воеводы Багара Багряного. Того самого дикарского вождя, что ускользнул от нас, сбежав от сражения. Теперь с ним около тысячи бойцов. Они оставили своих жен, детей и стариков у валринов и идут к нам умирать. Так окажем же им эту услугу! Они думают, что мы о них не знаем. Они надеются подкрасться к нам втайне и перерезать нам глотки, пока мы будем спать. Но сегодня ночью, когда они пересекут реку, то встретят наши копья и мечи! Мы прольем их кровь и каждый из варваров, что еще смеет противиться нашей власти, либо встанет перед нами на колени, либо умрет! Харвены думают, что они - это зверь владеющий лесом. Но они добыча, а охотники мы. Воины мои, этой ночью мы закончим войну, и наконец, сполна насладимся нашей победой! Я знаю, что все вы соскучились по дому. Я знаю, как вы устали от этих диких и холодных земель и как горька ваша разлука с родной страной. Но нас держит здесь долг, а тайлары никогда о нем не
забывают. Так выполните же его, воины, и тогда родина встретит вас как подлинных героев, которыми все вы и являетесь! Сегодня - последний день войны. День, когда каждый из вас покроет себя славой. И все что для этого нужно - разгромить свору кровожадных дикарей. Вы готовы к этому воины?
        - Да!!! - взревели сотни мужских глоток.
        - Готовы прославить Тайлар?
        - Да!!!
        - Готовы одержать победу?
        - Да!!!
        - Так идите и победите. Во славу нашего государства!
        - Во славу Тайлара!!! - отозвались сокрушительным гулом полторы тысячи глоток. - Слава! Слава! Слава! Слава! Слава!
        Воины продолжали скандировать этот клич до тех пор, пока фалаги не начали уводить свои знамена.
        До грядущей битвы оставалось всего полдня, но сделать предстояло еще много. До самого вечера лагерь кипел, стараясь как можно скорее завершить все необходимые дела. Вся сонливая расслабленность, царившая тут последние дни, исчезла без следа и тагма превратилась в муравейник, который разворошили палками шаловливые дети. Солдаты надевали доспехи и приводили в порядок оружие, возносили молитвы богам и паковали вещи в заплечные мешки. Конечно, все они надеялись, вскоре вернуться назад, но на войне ни в чем нельзя быть уверенным наверняка и то, что манило легкой победой, всегда могло обернуться долгими, многодневными переходами и затяжными боями.
        Лекари в спешке готовились принимать раненых, снабженцы раздавали пайки, разведчики и следопыты сверялись со своими картами и заметками, а надсмотрщики проверяли загон, которому сегодня ночью предстояло пополниться на сотню другую человек. Даже четверо знамен первой линии, которым жребий выпал остаться и охранять лагерь и те заразились общей суетой, проверяя укрепления.
        Лагерь гудел и в каждом его уголке кипела работа. Но спустя несколько часов, когда солнце поползло с небосвода вниз, чтобы спрятаться за бескрайней кромкой лесов, суетливый хаос обрел форму порядка и из распахнутых ворот вышли стройные колонны солдат.
        Перейдя Молчаливую через возведенный у лагеря мост, они пошли через редколесье до Мисчеи, где повернув на запад, зашли через густой и дикий лес. Конечно, идти по берегу было бы гораздо проще, но тогда варвары точно заметили бы их еще издалека и весь план, пошел бы насмарку.
        Войска продирались сквозь лес еще около часа. Скофа мысленно благодарил богов, что сейчас только самое начало года - немногим раньше они бы вязли в снегу, а спустя месяц разбушевавшаяся зелень вязала бы им ноги не хуже силков. Но пока лес стоял почти голым, и если не считать поваленных деревьев и оврагов, то особых препятствий на их пути не встречалось. Единственное что всерьез беспокоило воина, так это солнце, которое уже почти сошло с небосвода. Тех остатков света, что оно еще посылало на землю, и сейчас-то едва хватало, чтобы разглядеть дорогу, но уже вот-вот мир должен был погрузиться в непроглядную тьму. И как тогда им идти, не оповестив о своем приближении треском тысяч ломающихся веток всю округу?
        Ответ на этот вопрос он получил совсем скоро: когда последние лучи солнца пробились сквозь тучи и кроны деревьев, по рядам воинов был передан приказ остановиться, и построится штурмовым строем - со второй линией во главе. По обычаю линии тагмы сражались в строгом порядке и последовательности: сначала в бой шли легкие воины, с короткими копьями, мечами, и пращами. Потом - вооруженные овальными щитами и длинными копьями солдаты второй линии, ну и наконец, воины с круглыми щитами и мечами в тяжелых доспехах, которые должны были добить остатки врагов. Но молодой стратиг любил тасовать построениями и его солдаты привыкли к тому, что под его началом знакомая им манера войны могла меняться самым причудливым образом.
        «Вот и все. Последний бой», - пронеслось в голове Скофы, пока он напряженно вглядывался в чернеющую пустоту между деревьев. Как же долог и тяжел был путь сюда, к этому речному берегу, на котором боги решили завершить войну. Как многое пришлось выдержать и вытерпеть, чтобы оказаться тут и своими глазами увидеть гибель некогда сильного и опасного народа. Сколько крови, сколько могил и пепелищ оставил он за своими плечами. И все ради этого дня. Дня, за которым его ждала пустота и неизвестность.
        Когда они построились и замерли, он был готов поклясться, что видит далекие сполохи факелов и слышит оклики на грубом языке дикарей. Вскоре голоса и шум сотен вёсел стали все более отчетливым. Разведчики не ошиблись: харвены вовсю переправлялись через Мисчею. Скофа сжал копье, готовясь к бою, но командиры не спешили отдать приказ о начале атаки.
        - Видимо не все наши пташки еще через воду перепорхнули, - словно прочел его мысли Мицан. - Ну, подождем немного. Нехорошо будет кого-нибудь обделить нашим гостеприимством.
        Он широко улыбнулся. Темнота и остроконечный шлем, закрывавший щеки и переносицу, надежно скрывали изуродованное лицо. На мгновение Скофе показалось, что он вновь видит его прежнего.
        Великие горести! А ведь когда-то он завидовал ему черной завистью. Каждый раз, когда на Мицана западала очередная девка и он без особых уговоров затаскивал ее в палатку. Особенно тяжко Скофе пришлось в последнюю ночь перед началом этого похода, когда они стояли возле колонии Мингреи. Тогда Мицан, пьяный и веселый, завалился сразу с двумя молоденькими девками, выгнав Скофу и Фоллу из палатки к костру, слушать их сладострастные стоны. Как же ему тогда хотелось набить это гребанное прекрасное личико! Скофа даже в полушутку решил сломать ему при случае нос. Ну, просто чтобы больше не сидеть вот так по полночи, слушая как под Мицаном задыхается от стонов очередная баба. А через три шестидневья после той ночи Мицан попал в плен и больше уже никто не называл его красавчиком.
        Игра памяти и тени тут же закончилась и из темноты проступили разрубленная губа, обнажавшая зубы, и страшные ожоги, покрывавшие его лоб и щеки. Скофе стало жутко стыдно за все те глупые мысли, за все обиды и всю зависть, что он когда-то испытывал к своему другу. Конечно, война покалечила и лишила жизни многих из тех, кого он считал своими братьями. Но именно Мицан стал для него живым напоминанием о бесчеловечной жестокости дикарей.
        Скофа почувствовал, как внутри него начала закипать ненависть к сотворившим такое. Ненависть к тем, кто убивал его собратьев и годами разорял рубежи его страны. Ему захотелось прямо сейчас бросить все и побежать на этих проклятых дикарей. Побежать в одиночку и рвать и калечить каждого, кто подвернется под руку, упиваясь болью, кровью и долгожданным отмщением.
        Его сердце бешено забилось под кольчугой, отдавая барабанной дробью в висках, и тут, словно желая остудить закипевшую в нем ярость, с неба упали первые крупные капли дождя. Скофа поднял лицо к той черноте, что была сегодня небом, и почувствовал как несколько ледяных капель упали на его щеки. Они гулко застучали о его шлем и наплечники, с каждой секундой наращивая темп, пока не превратились в ревущую стену воды.
        Кроны деревьев опасно зашатались от бушующего ветра, а дождь застилал глаза, заливаясь под доспехи, прокатываясь по спине и груди ледяными ручейками. Дождь шел не менее получаса, не ослабевая ни на минуту, и воин чувствовал, как все его тело трясётся и деревенеет от холода. Он старался разминать мышцы и хоть немного двигаться, но помогало это слабо: вся одежда уже вымокла, а ночной морозец пробирался под доспехи, превращая железо в лед.
        Казалось, что сама природа, сама эта земля отчаянно стремится помочь воинам своего народа. Возможно, Эдо был все-таки прав, когда говорил про богов. Но они все равно одержат победу. Несмотря на любые происки небесных сил и подвластной им стихии. Слишком уж долго они шли к этому. Они были лучше обучены. Лучше вооружены. Их не ждали. И даже этот проклятый дождь, на самом деле, был им на руку - он надежно скрывал их самих и вскоре должен был заглушить шум пересекавшей лес армии. А еще они были тайларами. Величайшем из народов этого мира, который перемолол и подчинил себе не одно царство.
        Когда тихим шелестом по рядам пронеслась отданная в полголоса команда: «вперед» тайларское воинство в мгновение ожило. Скофа, который шел в первом ряду, перехватил щит, почувствовал как тот скрежетнул по краям щитов его собратьев. И от этого звука его полное ярости сердце ощутило спокойную уверенность. Их ряды были крепки и варварам никогда не разорвать ту единую железную дугу, в которую они вот-вот сольются, ощетинившись сотнями копий.
        В этом и был секрет их силы - пока каждый варвар сражался сам по себе, ради собственной чести и славы, они бились как единое целое. Как один непобедимый солдат, сплетенный из сотен и тысяч человек. И побеждали они также - сокрушая врага единым порывом.
        - О Мифилай, покровитель всех воинов, укрой меня и друзей моих нерушимым щитом и продли нить дней моих, - понеслись по рядам слова молитвы всех воинов. И лишь справа от Скофы, там, где шел Фолла, слышались совсем другие слова - воин тоже молился, но молился иначе, своему странному, единому богу.
        До самой кромки леса они шли осторожно, словно бесплотные тени, стараясь ничем себя не выдавать. И заливавший глаза дождь вместе с бушующим ветром отлично им помогали, укрывая их за бесконечным потоком воды. Дойдя до широкого берега, они увидели, как несколько сотен человек строились в нечто среднее между толпой и колонной. Варвары явно только закончили с высадкой и на черной глади воды покачивались многочисленные плоты и лодки.
        Похоже, замысел тайларов удался и харвены так и не заподозрили, насколько близко их враг.
        И тут за спиной Скофы раздались первые гулкие удары барабанов, а следом за ними из глубин леса поднялся рев сотен глоток и оглушающий стук мечей и копий о щиты. Растерянные дикари замерли, испуганно вглядываясь в оживший лес, а потом суетливо забегали, поскальзываясь и сбивая друг друга, в отчаянной попытке построиться в боевые порядки. Но прежде чем они успели собраться, в их ряды вгрызлась железная пасть тагмы, сея хаос и смерть.
        Фаланга копейщиков первой приняла бой, сразу же потеснила дикарей. Скофа бил копьем, снова и снова чувствуя как холодная сталь пронзает чью то плоть, сменная бронзовые пластины и варенную кожу. О его щит не переставая ударялись мечи и палицы, но добраться до него им не удавалось. Он шел вперед вместе со всей линей. И каждый их шаг нес смерть.
        Они давили и сминали дикарей, упрямо гоня их к реке. Сапоги солдат топтали бездыханные или еще извивающиеся и стонущие тела, пока ряды тайларов обходились почти без потерь. Если варварам и удавалось добраться до кого-либо, то раненных или погибших тут же передавали назад, а их места занимали свежие воины, сохраняя единство линии.
        Железный строй прижатых щитов стал единым целым. Воины наступали, дыша и двигаясь в такт. Их копья, словно жала разбуженного роя, вгрызались во врагов, забирая все новые и новые жизни и приближая столь вожделенную победу.
        Но постепенно дикари оправились от шока внезапной атаки. Немного отступив, они построились в стену щитов и даже пытались контратаковать, но все их попытки были тщетны - они разбивались о нерушимый строй тайларов, словно волны о скалы. Но отступая и переводя дух, они вновь спешили броситься в безумную и обреченную атаку.
        Им больше некуда было отступать, и варвары дрались с упорством обреченных. С той особой яростью, которая открывается людям в последние минуты, когда сражаются уже не за жизнь, а лишь за право умереть достойно. Умереть так, чтобы не посрамить предков, богов, или просто еще живых товарищей рядом. И в каждый удар, в каждую атаку, они вкладывали утроенную ярость. И постепенно тайларский натиск начал вязнуть в этом упрямстве обреченных. Они все еще двигалась вперед, все еще теснили варваров к реке, но теперь каждый новый шаг давался им все труднее.
        Да и ненастье, подарившее тайларам преимущество, начало обращаться против них: хотя дождь и ослабел, земля под ногами солдат превратилась в хлюпающее болото. Они вязли в грязевых потоках при каждом новом шаге, и сохранять ровный строй становилось все тяжелее. Казалось, что сама эта земля тоже оправилась от удивления и теперь воевала на равных со своими обреченными сынами.
        Пот катился со лба Скофы, смешиваясь с потоками воды и заливаясь под доспехи. Разгоряченный боем он больше не чувствовал холода, но его руки начинало сводить судорогой от усталости и напряжения, а кровь в висках стучала так, что ему казалось будто это боевые барабаны зовут его в новую атаку.
        Неожиданно его копье, пробив тело очередного дикаря, выгнулось и с громким треском сломалось на две половины, оставив в его руке лишь кусок древка. Выругавшись, он бросил его в ближайшего врага и отступил назад, уступив свое место Эдо: десятки всегда строились в три ряда по три человека, чтобы можно было подменить раненого, убитого или же просто уставшего воина. Почти сразу после него Мицана и Фоллу заменили близнецы Этоя, а их тройка отступила еще раз назад, поменявшись местами с Басаром, Лиафом и Кираном. Теперь, если только десятка не понесет потери, им предстояло следовать за кипящим впереди сражением. И хвала милостивым богам, чтобы так оно и оставалось.
        Пока растянувшаяся по берегу вторая линия теснили дикарей, латники третьей линии, разбившись на два отряда, наступали с флангов, сжимая обреченных варваров. И тут оглушительно запели боевые трубы. Скофа оглянулся и увидел, как из расступившихся рядов солдат первой вышел линии клин из сотни воинов в белых панцирях и белых плащах с красной каймой. А между ними шел и сам Великий стратиг Лико Тайвиш. Полководец сжимал в руках короткий меч и большой круглый щит, на котором был изображен черный бык и две раскрытые ладони.
        Когда он проходил мимо, Скофе показалось, что стратиг ему подмигнул. Хотя, скорее всего, это воображение вновь решило поиграть с ним в игры - разве мог он узнать его в шлеме, среди сотен точно таких же солдат? Разумеется, нет. Он тихо обругал себя, напомнив, что всего лишь блис и простой воин. Он не имел права кичиться их мимолетным знакомством, а уж тем более «спасением» полководца. И чтобы не говорил там Эдо, а богам точно не было никакого дела до его судьбы. Может, они и вправду сделали его оружием своего проведения, но лишь для того, чтобы уберечь жизнь действительно важного человека. Жизнь Лико Тайвиша.
        Линия расступилась, пропустив вперед отряд телохранителей, и они ворвались в ряды врагов, разрезая их на две части. А следом за ними с новой силой ударили и войска тайларов. Забыв про усталость, про вязнущие в грязи сапоги и ливень, воины линии ринулись в атаку, словно играя вперегонки с отрядом своего полководца.
        И враг не выдержал этой новой лавины. Все поле боя наполнилось уже даже не лязгом оружия, а криками боли и страха. Кто-то из дикарей пытался бежать к лодкам, кто-то, прорваться к лесу, найдя там спасение, кто-то еще сражался, но все больше и больше харвенов бросали оружие и падали на колени.
        Сопротивление варваров, что еще совсем недавно было яростным и отчаянным, надломилось, как и их воля сражаться. Как по команде, еще не окруженные и сохранявшие порядок ряды воинов, начали складывать оружие на землю, падая на колени перед победителями и протягивая к ним руки в мольбе о пощаде. Последнее воинство покоренной страны на глазах превращалось в толпу невольников. Вся ярость, что еще недавно билась в их сердцах, иссякла, оставив лишь смирение и пустоту. Бой был окончен. А вместе с ним и вся война.
        И словно почувствовав это, сдались и местные боги: неистовый ледяной дождь почти прекратился, а черный небосвод окрасился кроваво-красными оттенками скорого начала нового дня.
        Солдаты армии победителей разошлись между несколькими сотнями выживших врагов, связывая их и формируя колонны, которым предстояло отправиться в лагерный загон. Скофа тоже бродил между пленниками, проверяя надежность веревок, когда услышал чей-то радостный вскрик:
        - Господин! Мы нашли его!
        Повернувшись, он увидел как их полководец Лико Тайвиш, в окружении нескольких своих телохранителей, подошел к двоим солдатам, склонившимся над стоящим на коленях старым варваром. Воин был одет в железные чешуйчатые доспехи, выкрашенные в багряный цвет. Его мокрые, висящие, словно сосульки, седые волосы охватывал золотой обруч, а длинные усы были продеты в три золотых кольца. Он тяжело дышал, жадно глотая ртом воздух, и зажимал рукой дыру в левом боку, из которой сочилась кровь.
        Стратиг присел перед ним на одно колено, пристально посмотрев в глаза раненому воителю:
        - Вот мы и встретились, Багар. Долго же ты от меня бегал, - проговорил он с хищной улыбкой. - Солдаты! Перед вами воевода Багар, прозванный Багряным. Последний из непокоренных вождей харвенов. Последний, до сегодняшнего дня. Ибо с его поражением, война окончена, мои воины! Мы победили!
        - Ура!!! - взревели ряды солдат. Сотни мужчин обнимались, стучали оружием и хлопали друг друга по плечам. Все лишения, все тяготы, вся боль и кровь этих долгих двух лет, были теперь позади. Они выполнили свой долг. Они победили.
        - Я знаю, что ты понимаешь мою речь, - продолжил Лико, когда радостный рев воинов немного стих. - Ты, наверное, думаешь, что сегодня примешь свою смерть. Но это не так. Теперь ты мой трофей Багар, и ты не умрешь. Мои лекари вылечат твои раны. Можешь не сомневаться в этом. Ты поправишься, чтобы стать частью моего триумфального возвращения в Кадиф, где тебя и ещё трёх вождей твоего народа казнят под ликование моих сограждан. Я подарю им твою смерть, чтобы и они могли почувствовать причастность к нашей победе. А до тех пор ты будешь живым и невредимым. Я позабочусь об этом. Лично.
        Старый харвен поднял голову и попытался плюнуть в стратига, но тот успел ударить его по лицу, отчего вождь погибшей страны рухнул на землю, растянувшись перед ногами победителя. Стоявшие вокруг воины одобрительно загудели.
        Краем глаза Скофа заметил какое-то движение на земле. Он повернулся в ту сторону, но увидел лишь несколько мертвых харвенов, лежавших в паре саженей от стратига. Похоже, от усталости ему начало мерещатся всякое. Солдат вновь повернулся к вождю и полководцу, но его внимание опять привлекло какое-то неявное движение.
        Один из казавшихся мертвым харвенов явно поменял позу и лежал уже чуть ближе, чем остальные. Нахмурившись, воин шагнул в его сторону, и тут дикарь вскочил и бросился к полководцу.
        - Сзади! - только и успел выкрикнуть он.
        Копья у него не было. Зато был меч. Молниеносным движением вытащив его из ножен, он метнул два локтя доброй стали в бегущего варвара. Лезвие вонзилось ровно под его левую руку, почти наполовину войдя внутрь. Дикарь отшатнулся в сторону, остановился, сделал нетвердый шаг и рухнул на землю.
        Великий стратиг резко обернувшись, посмотрел сначала на мертвого харвена, а потом перевел взгляд на стоявшего неподалеку Скофу. Поднявшись, он подошел к солдату и протянул ему свою руку. Скофа чуть смутился, слишком уж непривычным это было для него, но все же пожал.
        - И вновь ты приходишь мне на помощь, воин. Сначала в лесу, потом на той поляне и вот сейчас твой меч, похоже, снова спас мне жизнь. Я снова благодарю тебя Скофа, но в этот раз одних слов явно будет недостаточно. Иначе боги просто сочтут меня неблагодарным и лишат своего благословения.
        Лико Тайвиш отстегнул от пояса инкрустированную самоцветами серебряную флягу и протянул ее Скофе.
        - Я не могу принять такой дар, господин! - замахал руками опешивший воин.
        - Можешь, - полководец вложил флягу в руки солдата и, похлопав его по плечу, вернулся к своим телохранителям и пленному вождю, которого уже поднимали двое воинов.
        А Скофа так и остался стоять, крепко, до боли сжимая дар своего полководца. И последние капли дождя, упавшие с небес, смешались с прокатившейся по грубой щеке воина слезинкой.
        Глава вторая: Гарпии и горести
        К полудню базарная площадь столичного квартала Фелайты преобразилась до неузнаваемости. От многочисленных уличных торговцев, продающих все, от овощей и гвоздей, до тканей и заморских благовоний, не осталось и следа. Даже вездесущие продавцы лепешек-кефетты, неизменного атрибута улиц тайларских городов, и те укатили свои небольшие жаровни. Но стоило площади опустеть, как место обычных для этого времени толп покупателей и праздных зевак заняли мальчишки.
        Не меньше двух сотен, по большей части немытых, с ссадинами и в заштопанной одежде, они шли со всех сторон, с каждой улицы и подворотни, сбиваясь вместе у большого каменного постамента, откуда обычно городские глашатаи объявляли новости.
        Но сегодня, вместо крикливого сановника, на толпу с довольной ухмылкой взирал мужчина лет тридцати. Он был одет в добротную черную тунику, которую обхватывал кушак с серебряными и золотыми бляшками, за который были заткнуты четыре кинжала, а на его руках красовались массивные браслеты из серебра, выполненные в виде сплетенных змей. Роста он был среднего, а телосложения ни полного и ни худого. Из растительности на его голове были только густые черные брови, под которыми прятались ярко-серые глаза, смотревшие на толпу сквозь прищуренные веки. Казалось, что он изучает и оценивает каждого из мальчиков, уже заранее зная, на что они способны.
        - И так, слушайте сюда дети улиц. Меня, если кто вдруг не знает, зовут Лифут Бакатария и я доверенный человек господина Сельтавии, - его сухой и скрипучий голос напоминал хруст ломающихся веток. Говорил мужчина не громко, но в царившей тишине, сказанные им слова доносились до самых краев площади. - В доброте своей господин Сэльтавия верит, что каждому из вас, уличных засранцев, надо дать шанс. Один, сука, гребанный шанс, чтобы вы могли показать, из чего сделаны на самом деле - из говна, как думаю я, или из золота, которое незаметно из-за налипшей на вас грязи. Как по мне, так все вы тут гниль и отбросы, но вот господин Сельтавия считает иначе. Он думает, что вам нужно немного помочь. Что вам, сучьим выродкам, необходимо испытание, которое поможет толковым вылезти из говна в лучшую жизнь. И знаете что, гребаные детки, он готов дать вам такую возможность. И так, как все вы, наверное, - наш прекрасный Кадиф, самый лучший город в этом долбанном мире. Жемчужина Внутреннего моря, и вся такая прочая херня, которую городят поэты в перерывах между долбежкой в задницы. И это мой город. Моя, сука, родина. И
ваша тоже. Но его вечно портят всякие иноземные ублюдки. Они, сука, явились сюда без приглашения и возомнили, что имеют право командовать тут как в своих сраных горах, песках или лесах. Вот недавно стайка осевших в Аравенской гавани красножопых из вшивого Косхаяра стала обирать добропорядочных лавочников и нападать на почтенных граждан Тайлара. Они вбили себе в голову, что наш город, это гребанная портовая девка, раздвигающая ноги перед первым встречным мудилой.
        Лысый резко замолчал и пристально посмотрел на толпу. Мальчишки слушали его так внимательно, что некоторые даже пооткрывали рты. Он явно производил на них сильное впечатление. Как раз такое, на которое и рассчитывал.
        Если теневой правитель Каменного города был для уличных мальчишек чем-то недостижимым и далеким, то его доверенных людей они знали с детства. Они были важной частью их жизни. Защитниками, судьями, а иногда и палачами. Их держали за образец и мечту, к которой так отчаянно рвались эти мальчики. И потому стоявший на трибуне человек, виделся им почти кудесником. Высшей силой, что по своей воле могла изменить их жизнь в любую сторону.
        Хищно улыбнувшись и облизнув губы, Лифут Бакатария, резко повысил голос.
        - Так вот хер им в глотку по самые яйца. В этом городе мы, сука, власть. Мы защищаем наших купцов, наших торговцев, наших мастеровых и всякого гребанного гражданина! И всякий вшивый заморский сброд может катиться в самую глубокую бездну. И так, вот вам мое задание, детишки. Тот из вас, сопливых щенков, что до завтрашнего заката докажет, что он не трясущийся у мамкиных ног членосос, а настоящий мужчина, и сможет принести мне голову вожака долбаных косхаев по имени Газрумара, получит благодарность господина Сельтавии.
        Лифут Бакатария замолчал, явно довольный полученным результатом: мальчишки смотрели на него не отрывая глаз и даже не смея перешептываться. Это было хорошим завершением его маленького выступления. Подобную уличную шпану нужно было хорошенько озадачить, чтобы расшевелить самых прытких и толковых. Он уже начал было поворачиваться, как неожиданно у безмолвной толпы прорезался голосок:
        - А какой конкретно будет благодарность? - выкрикнул высокий и худощавый парень лет пятнадцати, стоявший в первом ряду.
        Мужчина вонзился пристальным взглядом в дерзкого паренька. Но тот даже не отвел глаз, продолжив смотреть прямо на него. У него была широкая челюсть, прямой нос с небольшой горбинкой, тонкие сжатые губы, а на левой щеке виднелся тонкий шрам. Темные волосы юноши были коротко и неровно острижены, а в слегка сощуренных серых глазах пылал тот особый наглый огонек, которым боги часто награждают уличных сорванцов вместе с жаждой большего. Одет он был в светло-серую тунику из шерсти, такие же штаны и кожаные сандалии.
        Бакатария одобрительно хмыкнул и кивнул парню:
        - Тот, кто принесёт мне голову косхая, станет человеком господина Сельтавии. А люди господина Сельтавии получают все. А теперь, сука, все быстро брысь по своим норам и хорошенько подумайте, а по плечам ли вам цена лучшей жизни или у вас хер не дорос. Завтра на закате я буду ждать самого везучего в таверне «Бычий норов». И помните, что если для меня вы пока все говно, то господин Сельтавия в вас верит. Уж не разочаруйте его, детки.
        Сказав это, мужчина слез с постамента и в сопровождении ещё троих бандитов покинул площадь. А следом за ними, почти сразу, начали разбредаться и уличные мальчишки. Совсем скоро рынок вновь обрел свой привычный вид и только четверо пареньков, включая того единственного, что рискнул задать вопрос Бакатарии, так и остались стоять посередине.
        - Ну, что скажешь Мицан? - обратился к нему невысокий, слегка пухлый паренек, с щеками залитыми румянцем и оттопыренными ушами. - Неужели справимся? Он нам человека убить поручил.
        - Не просто человека, Ирло, - проговорил длинноволосый юноша с худощавой фигурой, красивым узким лицом и большими, скорее подходящими девушке, глазами, которые к тому же обрамляли длинные ресницы. - Главу шайки бандитов из-за моря. Это не шуточки, парни. Тут скорее нас самих прикончат, чем мы что-то сделать успеем. Мицан, может ну его, а? Ну ведь глупости же все это. Ну не для наших зубов орешек.
        - Возможно не для твоих, Киран. А вот я за право стать человеком господина Сельтавии и камень сгрызу, - зло ответил ему высокий паренек. - Такой шанс раз в год дается и хер я его выпущу. Ладно, пойдемте уже. Времени у нас мало.
        Покинув площадь, мальчишки пошли по петляющим улочкам квартала Фелайты. Жившие тут люди, преимущественно из сословия блисов, вели сытую, но простую и незамысловатую жизнь, работая на рынках и в мастерских. Все вокруг, каждое здание и каждая улица, были пропитаны духом скромного, но уверенного достоинства, а зачастую и достатка. Мальчики шли между четырех и пятиэтажных доходных домов. Между мастерских дубильщиков, ткачей, красильщиков и гончаров. Между фонтанов, статуй полководцев, богов и царей. Между небольшими, зажатыми с трех сторон каменными домами, садов, полных груш, персиков, инжира и граната. И этот путь они легко могли проделать, даже если бы их глаза завязали повязкой. Ведь четверо парней шли по родным для них улицам, частью которых были они и сами. Рожденные в домах, имевшие семьи и кров, но воспитанные и выращенные непосредственно Кадифом.
        Они добрались почти до самой северной оконечности города, где на стыке кварталов Фелайты, Паоры и Аравенской гавани высились многочисленные склады. Местные даже в шутку называли их отдельным кварталом - Лежалым городком. Ведь тут, на бесконечных полках, в ящиках, сундуках и бочках, лежали бессчётные товары, свезенные со всего Тайлара и Внутреннего моря. Складов тут было так много, что некоторые из них простаивали годами, а то и десятилетиями. Но эта пустота и заброшенность редко была настоящей, ведь очень скоро такое местечко обзаводилось новыми жильцами или временными постояльцами.
        Дойдя до одного из дальних, обветшалых зданий, первый этаж которого был построен из красного кирпича, а второй сколочен из досок, четверо парней зашли внутрь. Почти весь зал был заставлен пыльными ящиками, доходящими до самого потолка - по большей части пустыми, хотя в некоторых из них до сих пор попадалась пеньковая веревка.
        Это помещение пустовало уже довольно давно, и пару лет назад его облюбовала компания местных мальчишек. Мицан понятия не имел, что же такого приключилось с хозяином или хозяевами, если даже их наследники не предъявили никаких прав на довольно просторный склад, но частенько благодарил богов за все те напасти, что они обрушили на головы этих неизвестных.
        Ведь теперь это было их место. Их убежище. Считай что дом, в котором они, и ещё с десяток парней и девчонок проводили куда больше времени, чем в своих родных жилищах. Тут они пили вино, играли в кости, ночевали, а иногда просто прятались от семей или других уличных шаек. Вообще, склад пустовал редко, но сегодня тайник принадлежал лишь им четверым, и друзья могли поговорить без лишних свидетелей.
        Дойдя до лестницы, четверка поднялась наверх, где их ждал большой стол, весьма грубо сбитый из досок разобранных ящиков, около десятки табуреток, несколько лежанок, с соломенными тюфяками и прибитые к стенам полки, на которых стояли глиняные горшки и кувшины.
        Оказавшись у ближайшей лежанки, Мицан рухнул на нее и, заложив за голову руки, закрыл глаза. Со стороны могло показаться, что он уснул, но в голове юноши ворошились десятки противоречивых мыслей, связанных с заданием Лифута Бакатарии.
        Убить Газрумару. Вот тебе и испытание для достойных.
        Конечно, большинство мальчишек плюнет на него, не рискнув связываться с заморскими головорезами. Но в этой толпе было несколько смелых и дерзких парней. Почти таких же, как он сам. И именно они внушали больше всего опасений Мицану. Что если другие успеют раньше него отрезать вожделенную голову? Или же наведут шуму, и этот самый Газрумара заляжет на дно или сам начнет охоту на своих охотников? Да и если Мицану вдруг повезет оказаться первым, то как совладать с бандой? Или как отделаться от нее так, чтобы вожак не заметил подвоха?
        Мысли роились в его голове, менялись, перерождались, исчезали и возникали вновь, принося с собой лишь новые вопросы. Вопросы, вопросы и ещё раз вопросы. И почти никаких ответов. Мицан не был настоящим бандитом. Да и убийцей тоже. У него не было такого опыта. Не было знаний. И он плохо понимал, как ему быть.
        Приподнявшись на лежаке, он посмотрел на своих парней, сидевших за столом. Они так боялись потревожить ход мысли своего негласного предводителя, что говорили почти шепотом. Пухлый Ирло, симпотяжка Киран, над которым всегда подшучивали из-за его внешности, и костлявый, с вытянутым лицом и маленькими, глубоко посаженными глазами Амолла. Самые надежные и самые проверенные люди в его жизни. И каждому из них предстояло сыграть свою роль в плане Мицана.
        Хотя слово «план», было слишком сильным для того еле уловимого контура из событий и действий, что только начинал проступать в голове юноши. Но Мицан не сомневался, что уже к вечеру он придумает, как быть. Перед его глазами маячил шанс на лучшую жизнь, шанс выбиться в важные люди, и он не желал его упускать. И для начала, ему нужны были сведения.
        - Киран и Амолла, - окликнул парней Мицан. - Надо бы побольше выяснить про этого Газрумару. В западной части гавани есть не то таверна, не то притон, в котором ошиваются местные фальты. Кажется, оно называется «Котелок шафрана». Потритесь там, поспрашивайте, может свезет и услышите что-то ценное.
        - Что узнать то нужно? - спросил вечно серьезный Амолла. Его взъерошенные волосы как всегда падали на глаза, отчего казалось, что их покрывает густая тень, скрывая истинные мысли и желания этого паренька.
        - Ну не знаю, может есть места куда он один ходит, или может у него есть странные или полезные для нас привычки. Может, кто-то знает, где он живет или где по вечерам сидит. В общем, что угодно, что полезным для нас будет. Только во имя всех богов, уж постарайтесь не нарваться на неприятности. А то я же без вас со скуки подохну.
        - Мы все сделаем Мицан. Только не волнуйся так сильно, а то я смущаюсь немного, - улыбнулся Киран.
        - Сделаем, - сухо подтвердил Амолла.
        - Так, а мне тогда что делать? - заволновался пухлый Ирло.
        - А ты дуй за вином и хлебом. И брынзы ещё притащи.
        - Это пока ты валяться на тюфяке будешь? - паренек недовольно насупил брови. Мицан вечно посылал его за едой, выпивкой, или с различными мелкими поручениями и ни разу не соизволил дать ему хотя бы самую мелкую монету авлий.
        - Именно.
        - Нормально ты так придумал Мицан. Справедливо очень.
        - Конечно, справедливо. Я ведь не просто лежать буду, а думать, как завалить Газрумару. План придумывать, детали всякие. Или думаешь, лучше меня справишься? - его слова прозвучали с недвусмысленным вызовом.
        - Да куда уж мне. Ты у нас башковитый. А хлеб с брынзой, так хлеб с брынзой, - улыбнулся Ирло, признавая свое поражение. Пухляк всегда бунтовал против их вожака, но бунтовал понарошку, только чтобы потом уступить. И каждый из них давно привык к этому маленькому ритуалу.
        Когда парни ушли, Мицан вновь откинулся на лежанке. Раньше он никогда не убивал человека. А в том, что убить придется именно ему, он даже не сомневался. Задание от самого господина Сельтиавии было слишком важным, слишком судьбоносным, чтобы передоверять его хоть кому-нибудь. Даже его парни, бывшие с ним почти что с самого рождения, могли дрогнуть или подвести. Так что рассчитывать ему нужно было лишь на самого себя.
        Юноша встал и, подойдя к полкам, проверил стоявшие там кувшины. Нужно было как-то разжечь пожар мыслей, и его внутренности отчаянно требовали для этого выпить. Хоть что-нибудь. Но похоже вчера кто-то допил все остатки и даже тайные запасы.
        Немного походив по этажу и обойдя вокруг стола, в тщетной попытке забыть про свербящее внутри чувство, он вернулся на лежанку и попытался выудить из своей памяти все, что уже слышал об этом Газрумаре и его людях.
        Их шайка целиком состояла из косхаев - жителей заморского государства Косхояр, о котором Мицан знал только то, что находилось оно в земле именуемой Фальтасарг, жители которого отличались красной кожей, молились каким-то совсем уж диковинным богам и торговали по всему Внутреннему морю.
        Вообще фальтов, как называли всех жителей Фальтасарга, в городе было не много, а приезжая они старались особо тут не задерживаться. Тайлары никогда не любили этих странных людей из-за моря, и за пределами гавани и торговых площадей, красная кожа вполне могла оказаться поводом для убийства. Но время от времени, какой-нибудь купец из Косхояра, Белраима, Масхаяра или ещё какой страны по ту сторону Внутреннего моря, разорялся или погибал, а команда его корабля застревала в Кадифе. И те, кому не удавалось наняться на другой корабль, быстро пополняли армию бездомных и безработных Аравеннской гавани.
        Впрочем, гавань редко встречала их теплом: фальтов там их постоянно били и резали. Причем делал это другой иноземный сброд, но уже клавринский. Жившим в Аравенах вулграм, харвенам, валринам и всем прочим северным дикарям, очень не нравилось, когда кто-то посягал на разгрузку судов или переноску купеческих товаров - их традиционной вотчины. А это, не считая проституции и торговли едой, были основные способы заработка в Аравеннах. Так что отчаявшиеся и никому ненужные фальты быстро опускались, спивались и лишались всякого достоинства, занимаясь совсем уж мерзкими и недостойными делами.
        Но порою среди брошенных корабельных команд попадались и весьма опасные и рисковые люди. Люди, вроде бывшего наемника Газрумары, который смог найти среди своих земляков достаточно крепких отморозков, чтобы сколотить собственную банду. Первую банду фальтов в Аравеннах.
        Раньше гавань держали клаврины, которым в затылок дышали выходцы из далекого южного гористого края, именуемого Айберу. Но где-то с год назад, две крупнейшие шайки северных варваров что-то не поделили между собой, устроив настоящую резню, в которую постепенно втянулись и остальные банды. В чем там был спор, Мицан не знал, да и никогда особо и не стремился выяснить. Может, снова не поделили улицы или право обслуживать купцов на разгрузках. Может дали о себе знать старые племенные раздоры, о которых не забывали даже тут, в Кадифе. А может один варвар отнял у другого свиную печёнку.
        Но как бы там ни было, вскоре после войны клавринских банд, в гавани освободилось очень много свободных мест для новой поросли. И одним из таких росточков как раз и стала банда Газрумары. Она быстро росла, набирая застрявшую в тайларской столице молодежь из Косхояра, и обирая мелких купцов, шлюх и носильщиков из числа фальтов, промышляя разбоем, убийствами, похищениями и вымогательством. За короткий срок люди Газрумары стали большой силой в трущобах. Но пока они не покидали пределов гавани, на их дела всем было плевать. Аравенны всегда были для Кадифа другим, чуждым миром. Черным гнилым пятном, полным грызущихся между собой шаек чужаков и варваров. Граждане Тайлара и свободные этрики старались избегать кривых и мрачных закоулков, отходящих от главной дороги, ведущей из порта в остальную часть города, а власти и вовсе делали вид, что этого места просто не существует.
        Но неожиданный успех видно вскружил косхаям головы, и они нарушили самый главный запрет для жителей Аравенн: полезли за пределы гавани, в Фелайту. Дней восемь назад их головорезы заявились в торговавшую рыболовецкой снастью лавку двух братьев-арлингов, находившеюся на самом краю Морского базара, который считался своеобразными «воротами», ведущими остальную часть города. Бандиты Газрумары потребовала от них постоянной дани и братья, естественно, отказались. Они находились в Фелайте, тайларском квартале, и тут были иные законы и правила. Но люди Газрумары либо решили, что на этриков, свободных, но лишенных гражданства жителей государства, правила не распространяются, либо и вовсе возомнили, что могут переписать негласные законы города. Получив отказ, они устроили в лавке погром, а братьям переломали ноги.
        И этим заморские головорезы невольно бросили вызов человеку, который защищал каждого купца и каждого лавочника в Каменном городе - господину Сэльтавии. А такое он не прощал никогда и никому. Всякого, кто волей или не волей смел перейти ему дорогу, очень скоро настигал злой рок. И Мицан искренне надеялся, что в этот раз именно ему выпадет честь стать орудием возмездия, и получить за это обещанную награду.
        Он потянулся на своей лежанке, поиграв слегка затекшими мышцами.
        Стать человеком господина Сельтавии было пределом мечтаний для любого мальчика-блиса из северной части Каменного города. Его люди, которых ещё называли клятвенниками, получали все блага и все радости этой жизни. Они не знали голода, бедности или любой иной нужды. Их все уважали и боялись, ведь именно они, а не сановники или городские стражи, именуемые в народе меднолобыми, за свои шлемы из начищенной меди, были в кварталах настоящей властью.
        Господин Сэльтавия подмял под себя весь Каменный город ещё до рождения Мицана. Как рассказывали старики, частенько коротавшие вечера в саду недалеко от его дома, когда пала царская династия Ардишей, то охватившая государство Смута вышла как раз из Прибрежных врат столицы. Великий город, раньше послушный крепкой власти Яшмового дворца, неожиданно оказался предоставлен сам себе и его улицы и кварталы погрузились в пучину хаоса. В один миг их наполнили банды, которые все время грызлись, а то и всерьез воевали между собой. За право собирать дань с торговцев и мастерских, за право воровать на той или иной улице, за право сбывать краденое и перевозить товары, и даже - за разные политические силы, охотно привлекавшие их к своей постоянной борьбе.
        Весь Кадиф тогда больше походил на Аравенны. Не внешне, конечно, но по своему духу. На его нарядных улицах, между садами и фонтанами, дворцами и храмами, вечно лилась кровь. Закон, забытый и отторгнутый, больше не имел никакой власти, и каждая улица сражалась с соседней. Положить конец этой войне не мог никто. Синклит и благородные были слишком заняты убийством друг друга и усмирением провинций, а сами городские банды были слишком малы, чтобы взять под контроль хотя бы один квартал, и в тоже время слишком велики, чтобы их могли до конца вырезать другие.
        Так продолжалось годами, пока о себе не заявил один человек по имени Кирот Сэльтавия. Хотя сам он и был родом из столицы, все детство и юность он провел на северном побережье Внутреннего моря, где вместе с другими лихими людьми ловил рабов для продажи на рынках Нового Тайлара. Сколотив состояние, он вернулся в родной город, где поначалу занялся ростовщичеством.
        Как рассказывали старики, ещё помнившие те времена, процент у него был ниже чем у других, срок ссуды дольше, да и дела он вел без подвохов, а потому люди к нему шли охотно. Но вот с должниками он расправлялся без всякой жалости, забирая при малейшей просрочке себе все их имущество и убивая особо упрямых. Кроме того, на него работали наемники, которые за небольшую плату начали защищать прочих купцов и лавочников. Так, приумножив свое состояние и набрав небольшую армию из уличных головорезов, Кирот Сэльтавия начал подминать город под себя, расправляясь со всеми соседними бандами. Причем, как и с ростовщичеством, действовал он жестоко, устраивая скорые расправы над всеми посмевшими ему сопротивляться или бросать вызов.
        О тех временах ходили самые разные слухи. И верить доброй половине из них явно не стоило. Говорили даже, что везение Сэльтавии было отнюдь не случайным, а связанным с Первым старейшиной Шето Тайвишем, который примерно в то же время утвердился в Синклите. Но вот что было точным, так это то, что Кирот Сэльтавия, которого со временем все стали именовать господином Сэльтавия, подчинил себе все банды Каменного города и уже почти два десятилетия заправлял его теневой жизнью.
        Ход мыслей Мицана прервал скрип ведущей на второй этаж лестницы. Он привстал на одном локте, чтобы получше разглядеть гостя и тут же рухнул назад, тяжело выдохнув.
        Из люка показалась худенькая девчушка четырнадцати лет. У нее было круглое лицо с волосами, опускавшимися чуть ниже щек, большой рот с крупными зубами между которыми зияла щель, маленький подбородок и широкие ноздри. Ее крупные глаза прямо таки святились какой-то детской наивностью, а пышные ресницы вечно хлопали. Одета она была в легкое белое платье с зеленой каймой, которое удивительным образом только подчеркивало все недостатки ее фигуры - от плоской груди до узких костлявых бедер. Увидев его, девочка смущенно улыбнулась, опустив свои большие темно-серые глаза.
        - Ой, привет Мийан, - тихо проговорила девчонка. Она вечно стеснялась своих зубов и когда говорила, старалась прикрывать их верхней губой или ладошкой. - Я думала, что тут сейчас нет никого.
        - Я тоже так думал, Ярна.
        Она смутилась ещё сильнее, и на щеках ее проступил легкий розовый румянец.
        - Можно я тут побуду, Мицан?
        - Да делай что хочешь, только меня не дергай!
        - Спасибо! - радостно взвизгнула она и тут же смущенно прикрыла ладошкой рот. - Я тихонько тихо буду. Обещаю.
        - Ты сегодня что-то совсем рано. Неужели в таверне работы нет?
        - Я… я сегодня утром работала. Все дела сделала, вот хозяин меня и отпустил пораньше.
        Она врала. Это можно было понять едва взглянув на ее смущенный и растерянный вид, но Мицану было все равно. Он не был ей братом, отцом или мужем, чтобы указывать, чем заниматься, куда ходить или как строить свою жизнь.
        Небрежно махнув рукой, давая понять, что ответ его вполне устраивает, он откинулся на своей лежанке, и закрыл глаза.
        Эту девчонку он знал почти всю свою жизнь - он жила в доме напротив и в детстве даже играли вместе. А лет с семи или восьми она постоянно увивалась за ним и его компанией, следуя повсюду как тень, а точнее как крохотная неприметная мышка. Вот и сейчас он сильно сомневался, что она пришла сюда случайно. Случайно, ага. Небось следила за ними с самой площади.
        Отойдя от лестницы, девчонка подошла к столу и начала приводить его в порядок. Перемещалась и работала она почти бесшумно, держа данное Мицану обещание, но появление Ярны все равно окончательно спутало и перемешало его мысли.
        Никакого плана у него не было и близко, сколь он и не напрягал свою голову.
        Мицан невольно начал наблюдать за незваной гостьей. Вначале она подметала, потом расставляла кувшины и протирала стол и табуретки, не пойми откуда взявшейся тряпкой. Ярна всегда пыталась придать этому логову хоть какой-нибудь уют. Время от времени она приносила цветы, или старые коврики и покрывала, а однажды даже притащила статуэтку богини Венатары - покровительницы и защитницы всякого дома. Правда, кто-то утащил ее через два дня. Но Ярна не сдавалась и с завидным упорством продолжала облагораживать их заброшенный склад, словно и вправду пытаясь превратить его в полноценное жилище.
        Хотя это странное стремление девочки можно было понять - ее собственный дом был не самым приятным местом. Особенно после того как умерла ее мать, а отец, старый бездельник и пьяница, притащил домой не то беглую рабыню, не то вольноотпущенную из какого-то клавринского племени.
        Мицан плотно закрыл глаза, прислушиваясь к тихому шелесту веника в руках девочки. Он хорошо помнил мать Ярны - высокую, худую, словно бы высушенную, поседевшую ещё в ранней юности, тихую голосом и нравом. Она никогда не кричала и не ругалась, безропотно терпя все, чтобы с ней не происходило. Когда ее бил муж, когда ее обсчитывали на базаре, когда над ней издевались соседские дети, норовя кинуть в нее камешком или сорвать платье на улице. Даже когда однажды Мицан с пьяной дури швырнул в нее кувшином вина, она и слово ему не сказала. Лишь вытерла кровь с разбитой губы и пошла застирывать заношенное платье.
        Кроме Ярны у нее было ещё трое детей. Двое сыновей, один из которых пошел служить в походную тагму, и, кажется, сгинул где-то на севере, а второй жил тут, но пил ну просыхая. Ну и старшая дочь Мирея, торговка, обладавшая скорее мужицким характером. Именно она и тянула на себе всю эту семью. Особенно после того, как год назад их мать умерла от лихорадки.
        Когда это случилось, Ярана, раньше следившая за домашним хозяйством, стала мыть полы и посуду в ближайшей таверне и, как поговаривали злые языки, оказывать и некоторые другие услуги владельцу заведения. Но Мицан точно знал, что все это враки и наговоры - здоровенный джасурский бугай Урпано Сойви всегда больше засматривался на мальчиков, чем на невзрачную и тихую поломойку.
        Вот только обидным разговорам про Ярну это не мешало и однажды Мицану, пожалевшему беззащитную девчонку, даже пришлось проучить одного уж слишком неудачно пошутившего паренька. После чего тут же поползли слухи, что Ярна стала его девчонкой. К большому неудовольствию самого Мицана.
        Лестница вновь заскрипела, и из проема показался слегка запыхавшийся Ирло. В левой руке он держал пузатый кувшин, а в правой большой мешок. Следом за ним поднялся Патар - крепкий, широкоплечий паренек, державший в мускулистых руках сразу четыре кувшина. Его длинные немытые волосы были собраны в хвостик, а верхнюю губу покрывал легкий пушок, которому вскоре предстояло стать усами. Вся его одежда была в муке и маслянистых пятнах - он подрабатывал подмастерьем у пекаря и сегодня как раз не смог прийти на площадь из-за неожиданно свалившейся на него работы.
        - Привет Патар, - окрикнул его Мицан. - Освободился, наконец?
        - Ага, - отозвался он. - Задолбал меня Даория уже в конец. В край просто. День ото дня работы все больше и больше, а что до денег, так вечно какие-нибудь отговорки. Вот сегодня я хренову тучу мешков с мукой перетаскал, а что в награду? Семь лепешек и обещание, что уж в следующее шестдневье он точно со мной расплатиться. В который раз.
        - Ну, лепёшки то ты с собой принес, я надеюсь?
        - А то, конечно принесли! - потряс мешком Ирло. - Брынзу я тоже захватил. И вина вон смотри сколько, так что ты у меня в должниках теперь будешь.
        - Ага. В следующее шестидневье сочтемся.
        Они засмеялись. Мицан встал со своей лежанки и подошел к столу, на котором уже раскладывали свои гостинцы Патар с Ирло. Пухлый парень не без гордости вытащил из мешка семь крупных, ещё горячих лепешек, а следом за ним большой кружок брынзы, завернутой в тряпочку. Они достали с полки глиняные чаши и разлив в них вино выпили, закусив хлебом. Вино было слабым, сильно разбавленным водой и отдавало кислятиной, а вот лепешки как всегда были хороши. Все же Рего Даория был славным пекарем, хотя и скупым до неприличия. Но и Патар не оставался у него в долгу, время от времени прихватывая с собой что-нибудь ценное из лавки. Мицан вспомнил, как пару месяцев назад он утащил большой кувшин с маслом и пока искал, кому бы его продать, умудрился поскользнуться и облить себя с ног до головы, а потом три дня не показывался на глаза Даории.
        Трое парней выпили ещё и съели по полоске сухой и пересоленной брынзы. Потом налили ещё.
        Мицан поискал глазами Ярну, но ее нигде не было видно. Он совсем не заметил, как девочка успела уйти. Хотя, может она никуда и не уходила - временами девчушка могла забиться в какой-нибудь дальний уголок и сидеть там словно мышка.
        Через пару часов, когда трое парней разделались с одним кувшином и бодро налегали на второй, из люка показались Киран и Амолла. Поздоровавшись с Патаром, они сели за стол. Киран тут же взял себе чашу, а Амолла отщипнул небольшой кусочек хлеба.
        - Ну, рассказывайте что узнали, - улыбнулся друзьям Мицан.
        - Узнали мы, если честно, немного, - голос Амоллы прозвучал мрачнее обычного. - С нами там особо никто и разговаривать то не хотел, мы ж тайлары.
        - Но нам удалось подпоить одного косхайского грузчика, - заулыбался Киран,
        - Ага, только тайларен он знал мало, а про Газрумару и того меньше, - его компаньон явно не разделял веселого настроя.
        - И все же язык у него после второго кувшина неслабо так развязался.
        - Ну, хоть что-то ценное он вам рассказал? - Мицан помрачнел. Он искренне надеялся, что парни упростят ему задачу.
        - Смотря, что считать ценным, - Амолла налил себе вина, посмаковал его, а потом заел хлебом. - Грузчик болтал много и не всегда по делу, но из его слов мы поняли, что Газрумара почти весь день по гавани шляется. Ну там лавочников обирает, встречается с кем-нибудь, запугивает, или просто щеголяет важностью и страхом. А вот по вечерам он часто сидит со своими парнями в заведении «Новый Костагир». Там вроде как готовят такое особое блюдо, что-то вроде рыбного бульона с пряностями, в который кидают лапшу, овощи, мясо, гадость всякую морскую, орешки и ещё кучу всякого. Косхаи и белраи это чуть ли не каждый вечер едет, усевшись в кружок. У них это что-то вроде обязательного ритуала. Запамятовал, как называется…
        - Парлабасата, - проговорил Киран.
        - Что?
        - Блюдо и ритуал так называются. Парлабасата.
        - А, ну да, точно. Параба… Парсата… ну, это самое, в общем. Так вот, Газрумара и его люди обычай этот чтят и порою до самой полуночи из «Костагира» не выходят. Причем местечко, это, как я понял, довольно дорогое. Особенно по меркам гавани. Оно даже построено не из кирпичей и досок, как почти все там, а из обтесанного камня. Охрана у него хорошая, так что всякий сброд с улиц там не появляется, а главное - на входе там всех шманают, чтобы с оружием не заходили. Так что пока Газрумара внутри, он считай в крепости.
        - Ещё что узнали?
        - Ещё грузчик нам все уши прожужжал про то, как тут тяжело фальтам, и что большинство из них в нищете и бесправии живет. Работы у них мало или вообще нет, вулгры и прочие клаврины их постоянно бьют, а портовые сановники обирают до нитки при любом поводе. Ну а те из них, что хоть как то поднялись, никак не защищают и не помогают своим землякам. Вот, к примеру, носильщик с месяц назад решил просить Газрумару с работой ему помочь. Ничего особенного, так просто чтобы его на постоянку взяли в лавку или на склад какой. Увидел его на улице, бросился в ноги и давай молить. Но тот ему только под ребра сапогом дал и в лицо плюнул. И, говорят, у многих косхаев и прочих фальтов на Газрумару зуб есть. Кому в помощи отказал, кому дорогу перешел, кого без денег оставил, кого покалечил, а у кого родню или друзей прирезал. Так что не любят его в гавани ни свои, ни чужие.
        - Охеренно важные сведения, - Мицан тяжело вздохнул. - Теперь мы знаем, что Газрумара - жадный ублюдок, который хер клал на своих соотечественников. Парни, я вроде посылал вас разузнать о его привычках, об окружении, о том, где он живет или хотя бы ночует часто, а вы возвращаетесь и пересказываете сопли всякого иностранного сброда. Эка невидаль - жизнь у них тяжелая. Тоже мне откровение. Будто бы у нас она сладкая, что медовая коврижка. Ну же, парни, напрягите память. Не верю я, что это все что вам удалось выведать!
        - Ты прав, не все, - Киран подставил стакан и Мицан налил ему до краев. - Самое интересное я напоследок приберечь решил. Когда косхайский носильщик совсем напился, он нам рассказал об одной слабости бандита. Газрумара-то падок на молоденьких, едва-едва созревших девочек. Как видит таких - так сразу голову теряет. Особенно его манят те, что с фигуркой как у мальчика, а кожей побелее. Поэтому в гавани от него в основном вулгринки и прочие северные варварки страдают. Вот на днях, говорят, девчонку лет десяти от роду, оприходовал. Вулгрианку кажется, но не суть. Встретил он ее на каком-то дворе, зажал в углу и бросил на землю ситал. Она, дура такая, тут же за ними нагнулась, а он платье ей задрал, рот рукой зажал и давай свое дело делать, а когда ее мать выбежала, так он даже глазом не повел. Только пару монет ей в зубы сунул. И что ты думаешь? Эта баба ему потом ещё и в ноги кланялась и почаще заходить уговаривала. А вот девчонка, как говорят, умом тронулась. Сидит теперь целыми днями голышом на улице, в навозе палочкой ковыряется и мычит как корова. В общем мерзкое и дрянное место эти Аравенны. И
люди там такие же живут.
        Мицан помассировал виски, сосредотачиваясь. Его мысли, постепенно начали собираться, цепляясь за новые сведения. Теперь он знал, где можно найти Газрумару, кое-что о его пристрастиях и что местные его ненавидят, а значит, если увидят как бандиту в переулке отрезают голову, то на помощь не придут и трепаться тоже особо не станут. Этого было немного, но всяко лучше чем ничего.
        - И? Нам-то что с его пристрастий? - встрял в разговор Ирло. - Да пусть хоть мальчиков, хоть овечек, хоть дружков своих сношает. Или они его все толпой. Нам-то до этого дело какое? Вроде что он мразь и ублюдок мы и так тут все догадывались. Великие горести! Да будь он хоть евнухом - мне вот вообще по херу. Лифут Бакатария приказал его кокнуть, а не его любовные желания выяснить.
        - Эх, Ирло, все же ты тугодум, каких поискать ещё надо, - Мицан приобнял его одной рукой, а другой плеснул вина из кувшина в опустевшую чашу. - Раз уж тебе все разжёвывать надо, то слушай меня сейчас внимательно и лови суть. И так, мы знаем, что по вечерам он сидит в определенной таверне и при виде малолеток у него в штанах торчком, а голову сносит. А это уже дает нам кое-какие возможности. Вот, к примеру, как думаешь, он вместе с охраной будет девку трахать? Вряд ли. Скорее захочет наедине с ней побыть и отведет куда-нибудь, где мешать не станут. А вот куда именно он пойдет всегда проследить можно. Сечешь теперь?
        - Теперь то секу, но сколько нам ждать придется пока он цыпанет себе кого? Да и где это случится, тоже вопрос. По тавернам, знаешь ли, малолетки не особо шляются. А Лифут времени только до следующего заката дал. И не одни мы в охотниках.
        - Мы тебе не сказали, - Киран понизил голос, словно опасаясь, что его кто-то услышит. - На Газрумару уже нападала сегодня парочка каких то дурачков. С ножами бросились, когда он по улице шел. Их его люди, конечно, так отделали, что живого места не осталось, но что-то мне подсказывает, что и сегодня ночью и завтра кто-нибудь точно попробует повторить их подвиг. И вряд ли единожды. Как бы Газрумара на дно не залег.
        Мицан тяжело вздохнул и в несколько глотков осушил наполненную чашу. Время и вправду играло против них. Парни допили второй кувшин и доели третью по счету лепешку. От выпивки у юноши начала слегка кружится голова, но мысли пока оставались ясными.
        - Может, сами ему кого подложим? - нарушил затянувшееся молчание Патар.
        - А что, неплохая идея, - оживился Ирло.
        - Кого подкладывать то будешь? - поинтересовался у него Амолла
        - Ну не знаю… может Кирана в девку нарядить? Он как раз личиком похож. Вон ресницы какие, любая баба обзавидуется. Да и фигурка у него как раз как косхай любит.
        - Да пошел ты ублюдок, - зашипел на него Киран, заливаясь краской.
        - Сам иди! Я виноват, что ты на девку смахиваешь?
        - Тихо вы оба, - прервал намечающуюся перепалку Мицан. - Не бойся Киран, не будем мы из тебя девку делать.
        - Спасибо хоть на этом, - сквозь зубы процедил он.
        - Не благодари. Но вообще идея то и правда стоящая. Только вот не соображу, кого бы нам для нее подрядить?
        - Может шлюху какую купим? - предложил Патар.
        - Нет, на шлюху он не клюнет, - холодно проговорил Амолла. Он как обычно не пил и даже к еде толком не притронулся. Только перекатывал по столу пустую чашу. - Грузчик говорил, что ему именно невинных портить нравится.
        - Эх, тогда Киран тоже не подойдет, - заржал Ирло, лишь чудом увернувшись от брошенной в него чашки. Пролетев через весь зал, она угодила в стену, разлетевшись на мелкие осколки.
        - Я пойду.
        Мицан так и не понял, откуда появилась Ярна. Она словно возникла из пустоты, и теперь стояла перед ними опустив глаза и теребя в руках край своего платья.
        - Опа, Мышь? А ты откуда взялась? - удивленно уставился на нее Ирло. - Мицан, ты знал, что она тут?
        - Знал, она ещё пока вас не было пришла.
        - То-то я смотрю, что прибрано кругом и стол чистый. Не дури, Мышь, ты же понятия не имеешь о чем мы тут говорим и на что подрядиться хочешь. Или домой лучше. Или в таверну полы мыть. Или другими бабскими делами займись.
        - Я могу помочь, - упрямо повторила девчонка, злобно посмотрев на пухлого паренька. - И все я знаю и понимаю. Я у площади была. Слышала, о чем там говорили. Думаешь это такая великая тайна, что вы задумали убить Газрумару, чтобы попасть в банду Сельтавии? Сами же говорили, что он любит молоденьких девочек. Таких как я. И чтобы его выманить, вам нужен кто-то вроде меня. Так что же я не поняла, Ирло? Потрудись-ка объяснить!
        Ярна насупилась. Ее и без того широкие ноздри раздулись ещё сильнее, а тонкие бровки сошлись, превратившись в гневную черточку. Мицан ещё ни разу в жизни не видел эту девочку такой. Он то искренне полагал, что она столь же безобидна и тиха как ее мать. Что в нее хоть камень кинь - только поблагодарит и поклонится. Мышка, одним словом. А оказывается, тот огонек, что боги замешали в кровь ее сестры, не чужд и ей тоже.
        - Но-но, спокойнее подруга, - Ирло засмеялся и выставил перед собой руки в слегка наигранном примирительном жесте. - Разбушевалась как пьяная гарпия. Того глядишь глаза выцарапаешь. Слушай, Мышка, раз ты у нас такая боевая оказалась, то может, ты для нас и косхая убьешь?
        - Если надо будет.
        - Ба, да у нас тут даже не гарпия, а настоящая воительница! Прямо как в тех легендах о венкарских девках, что защищали город, переодевшись в доспехи своих мужиков, когда те от воинов палтарнского владыки сбежали. Эй, Мышь, может у нас тут где-нибудь и щит с копьем припрятаны?
        - Захлопни пасть, Ирло, - Мицану совсем не понравилось охватившее его друга веселье. - Ярна, ты хоть сама-то понимаешь, на что соглашаешься?
        - Понимаю, Мицан, - голос ее вновь стал тихим и кротким, а пальцы с силой впились в подол.
        - А я вот что-то сомневаюсь. Давай ка я тебе ещё раз все повторю: ты хочешь в ночь пойти в гавань, в чужеземное заведение, там подойти к уроду, которого даже свои ненавидят и который на мелких девках двинут и выманить его. И в это время ты будешь там одна. И если он тебя, к примеру, в чулан потащит, мы никак тебе не поможем. Даже не узнаем об этом. Это ты понимаешь?
        - Понимаю.
        Она подняла свои больше глаза и посмотрела на Мицана с какой-то удивительной теплотой и преданностью, от которых ему стало немного не по себе. Может все эти шуточки, что Ярна на него запала, были не такими уж и глупыми? С того самого дня как он заступился за нее, дав пару раз по зубам ее обидчику, она все время старалась оказаться с ним рядом. Она стирала его одежду, готовила и приносила ему еду. А порой, когда он ночевал на складе, она тоже приходила, сославшись на очередные проблемы дома, и ложилась в дальнем уголке. Раньше Мицан особо не придавал этому значения, но вот сейчас…
        Девочка вновь опустила взгляд. Она стояла перед ним, закусив губу. Ее пальцы, державшие край платья, впились ногтями друг в друга, а по ее хрупкому телу прокатывалась легкая дрожь. Было видно, что сейчас ей страшно. Очень страшно. Наверное, она уже тысячу раз пожалела о своих словах, но всеми силами старалась не показывать этого.
        «Бедная глупышка», - подумал Мицан. Принятое им решение было непростым. Тяжелым. Но он просто не мог поступить он иначе.
        - Ярна, только во имя всех богов - береги себя. И спасибо тебе большое, - от его слов она вздрогнула, и с её губ слетел тихий вздох. Мицан же продолжал. - Парни, времени у нас в обрез, так что идти надо прямо сейчас. Надеюсь, что ваш носильщик не соврал, и мы застанем Газрумару в «Костагире».
        Собрались они быстро. Мицан напоследок залпом выпил чашку вина, достал пращу с несколькими свинцовыми снарядами, а Ирло вытащил откуда-то маленькую статуэтку закутанной в серый саван костлявой фигуры с двумя волками - белым и черным, лежащими у его ног. Это был Моруф - владыка загробного мира, проводник и последний утешитель всякой души, покидающей этот мир. Положив перед фигуркой кусочки хлеба и брынзы, Ирло полил их вином и, шлепнув сверху рукой, прошептал:
        - Прими мою скромную жертву Путеводник и обойди меня стороной.
        - Ты чего, Моруфу только живая жертва нужна, - взволновано проговорил Патар, схватившись за висящий на его шее защитный амулет. - Это же не Бахан или Лотак. Утешитель и обидеться может.
        - Да где я тебе сейчас живую жертву то найду? Тебе что ли кровь пустить надо было? - раздраженно ответил Ирло.
        - Лучше тогда вообще без жертвы, чем его гнев кликать. Если он услышал твою просьбу и являлся за даром, а он ему не понравится… - парень сложил руки в защитном жесте. - Убереги нас все другие боги от его гнева.
        - Пойдемте уже, - прервал их Мицан. - Сделанного не воротишь.
        - Ага, не воротишь. Только и от проклятья тоже не отделаешься, - пробурчал Патар.
        Пока они спускались по лестнице и шли через склад, Патар и Ирло постоянно зло переглядывались, шипели, так и норовя толкнуть друг дружку локтем.
        Мицан никогда не был набожным или суеверным. Как и все блисы и палины, он любил пышные торжества на Летние и Зимние мистерии, участвовал в ритуальных гаданиях, приносил жертву на первый день года и держал дома парочку статуэток богов. Но в остальном же весь его жизненный опыт даже не говорил, а кричал истошным воплем, что богам нет никакого дела до большинства их творений. И Мицан был точно уверен, что даже если он однажды разбогатеет, купит белого быка, которого потом принесут в жертву служители храма, измазав его кровью священного животного, единственное что с ним случиться - так это он испортит одежду и обеднеет примерно на две тысячи ситалов.
        Но вот Патар искренне верил в промысел богов. И Ирло тоже, хотя и по-глупому. И сейчас эти двое вполне могли убедить самих себя, а следом и доверчивую Ярну, что из-за дурной выходки с даром на них легло проклятье Утешителя. А с таким настроем их дело было почти обречено. У Мицана то и плана как такового не было, так, смутные намётки, в которых самую большую роль играла удача. А если ещё и его люди начнут в себе сомневаться? Нет, такого он допустить не мог.
        - Киран, а где этот «Новый Костагир» находится?
        - Прямо на главной улице. Ну, на той, широкой, что от причалов прямиком к Морскому рынку ведет. Там ещё Бронзовый истукан рядышком, так что мимо мы точно не пройдем. Да и здание это не с чем не спутаешь.
        - Тогда через Фелайту пойдем. Неохота мне что-то портовую вонь нюхать.
        На улице уже вечерело. Солнце упрямо катилось к горизонту, обещая вскоре скрыться от глаз людей, и передать мир во власть своей бледной сестры. Мицан глубоко втянул запахи города, и постарался сосредоточиться. Ночью и без того неспокойная гавань становилась крайне опасным местом, выплескивая наружу самых худших представителей всех тех народов, что набились в это уродливое преддверье Кадифа. Даже недолгая прогулка по ее извилистым и тесным улочкам могла кончиться скорой и кровавой трагедией.
        Аравенская гавань совсем не походила на остальную часть города и даже Тайларом считалась лишь отчасти. Граждане государства, если не считать парочки портовых чиновников, никогда тут не жили, и даже этрики, кроме разве что вулгров, предпочитали селиться где-нибудь подальше. Зато тут можно было встретить уроженцев всевозможных клавринских племен, белобрысых, с кожей цвета молока, асхельтанов, которые соседствовали со смуглыми айберинами и краснокожими фальтами и даже коренастых саргшемарцев с миндалевидными глазами и волосами, похожими на толстые нити. Казалось, что весь сброд, изгнанный с обоих берегов Внутреннего моря набился в эти гнилые трущобы. И окружающая атмосфера очень этому соответствовала.
        Большая часть зданий были построены из дерева и лишь изредка превышали два этажа, напоминая избушки, что больше бы подошли варварской деревне, чем столице великого государства. Вместо мостовых тут были вытоптанные тропинки, в которых с трудом просматривались булыжники или побитые кирпичи. Вместо фонтанов - лишь редкие колодцы, воду из которых пили лишь самоубийцы. Вместо прудов - выгребные ямы, а обычные для Кадифа полные фруктовых деревьев сады, заменяли огороды местных. Даже красная и оранжевая черепица, покрывавшие почти все тайларские здания, здесь не встречались.
        Кадиф был могуч и прекрасен. Он поражал своей красотой и роскошью. Своими дворцами, храмами и многочисленными памятниками. Аравенны же поражали грязью, низостью и глубиной человеческого падения. Гавань чем-то напоминала гнилую хворь, пожирающую конечность могучего атлета. И как и в случае с хворью, ее давно нужно было отсечь, пока она не успела расползтись и убить всё тело.
        Увы, царь Убар Ардиш, который полностью перестроил Кадиф, превратив его из кирпичного в мраморный и каменный, так и не успел снести эти уродливых хибары. Его сына, ставшего последним из царей, прирезали раньше, чем он успел взойти на престол. А все последующие годы, когда страна сначала рвалась на части в гражданских войнах и мятежах, а потом медленно зализывала раны, ни у кого так и не нашлось денег или желания, чтобы избавиться от этого уродливого рассадника всевозможных мерзостей. И совсем не исключено, что дело было все же в желании.
        Для всех приличных и состоятельных купцов в западной части города была открыта Ягфенская гавань. Чистая, безопасная, с отделанными мрамором и гранитом причалами, аккуратными тавернами, постоялыми дворами и торговыми конторами. Вот только там нужно было платить пошлину за товары, а все корабли внимательно осматривались сановниками. А это устраивало далеко не всех. И как бы не была убога, страшна и мерзка Аравенская гавань, ежедневно через неё текла полноводная река серебра. И текла она мимо цепких рук и зорких глаз сановников, исправно наполняла карманы очень важных и влиятельных людей. А они, в свою очередь, защищали и оберегали эту дыру, бывшую для немногих избранных настоящей золоторудной шахтой.
        Пройдя по пустынным улочкам квартала до самого Морского рынка, Мицан остановился оглядеться.
        Хотя рынок и назывался морским, торговали тут чем придется. Среди его рядов и лавок можно было найти специи, ткани, краски, оружие, снасти, рога и кости зверей и саргшемарские золотые безделушки. С краю был даже небольшой постамент для рабского аукциона. Правда сейчас большая часть лотков уже была закрыта, а уличные купцы расходились по домам, укладывая нераспроданные товары на телеги и тележки.
        Мицан вытащил из-за пазухи кошелек, пересчитал лежавшие там монеты и поискал глазами нужного торговца. Как раз недалеко от них высокий мужчина в серой тунике и заляпанном кровью фартуке грузил на запряженную волом телегу клетки с курицами, рябчиками, гусями, перепёлками и фазанами.
        - Почем курица будет, уважаемый? - проговорил юноша, подойдя к торговцу.
        Мужчина откинул со лба посидевшие пряди жидких волос и, смерив его взглядом, проговорил:
        - Двух по двадцать отдаю.
        - Ты чего это? Не время сейчас отовариваться, - удивленно зашептал ему Ирло, но Мицан лишь раздраженно махнул на него рукой.
        - Ты цены то до небес не задирай, я же у тебя не гуся и не фазана беру, а курицу. Да и две мне не нужны. Одну за пять возьму.
        - Мало это. Да ведь и я с клетками отдаю, а они тоже денег стоят. Одну за двенадцать отдам.
        - А ты мне без клетки отдай. За шесть.
        - Говорю же тебе пацан, мало это. Клетку не хочешь брать - не бери. Твое дело. Но себя я грабить не позволю, а все прочие торговцы живности ушли уже, так что нет у тебя выбора. За десять отдам.
        - Семь дам и то лишь потому, что час уже поздний.
        - Восемь.
        - По рукам.
        Мицан вновь достал кошелек и с деловитым видом пересчитал мелкие монеты авлии, пока купец вытаскивал из клетки раскудахтавшуюся курицу. Парень перехватил ее, взяв за ноги и горло, и быстро пошел прочь, пока купец пересчитывал деньги.
        - Эй, стоять пацан, где ещё три ситала, сучий ты выродок!
        Купец выхватил большой нож из недр своей телеги и кинулся за парнями и девчонкой, но пока он добежал до края площади, они уже скрылись в лабиринте улиц.
        - Чтобы эта курица тебе глаза выклевала! Чтобы у тебя отросток загноился, псина ты недорезанная! Слышишь меня ты - осел хряком поиметый! - торговец погрозил им ножом и с досадой пошел обратно к своим клеткам.
        Забежав в пустой дворик между домами, Мицан остановился и протянул Ирло курицу.
        - На, исправляйся.
        Пухлый паренек неуверенно принял птицу. Она слегка наклонила голову и посмотрела на него изучающе.
        - В смысле исправляйся? - осторожно проговорил он.
        - Уже успел забыть, о чем Патар говорил? Вот тебе курица, задобри ей Моруфа, а то нам сейчас только богов прогневить не хватает. Нож то у тебя есть?
        Ирло чуть растерянно кивнул и покрутил в руках курицу. Встав на колени и прижав одной рукой птицу к земле, он покрутил в руке небольшой, примерно с ладонь нож, замахнулся и замер в нерешительности.
        - У меня же с собой статуэтки нету. Я ее там, на складе оставил. Как же без статуэтки-то?
        - Как, как. А как путешественники жертвы приносят? - Мицан начинал злиться. Мало того, что он расстался с последними ситалами из-за дурацких суеверий, так ещё и Ирло начал строить из себя дурочка. - Боги и без всяких статуэток всё, что им надо узнают. А если Моруф на тебя и вправду обиделся, как Патар говорит, то значит, он сейчас за тобой очень пристально наблюдает. Так что давай, задобри уже Утешителя, пока на нас всех его проклятье не легло.
        Ирло судорожно кивнул, сглотнул подступивший к горлу ком, от чего его кадык смешно дернулся. Рука с ножом поднялась вверх в замахе, но тут же замерла. Невозмутимая курица только повернула в его сторону голову и посмотрела немигающим черным глазом.
        - Гарпии тебя раздери, Ирло! Ты что курицу убить не можешь?!
        - Да все я могу! Просто я, я… - голос парня предательски сорвался, перейдя на визг.
        - Давай, кому сказал! Или вместо этой курицы я сейчас тебя в жертву принесу!
        Нож резко опустился, пригвоздив птицу к земле. Она истошно завопила и забилась в конвульсиях, разбрызгивая кровь по мостовой. Несколько крупных капель попали на одежду Ирло и расползлись по ней красными пятнами.
        - Прими наш дар, великий Утешитель и обойди стороной, - спокойным и ровным голосом проговорил Патар, крепко схватившись за висящий на его шее оберег. - Пусть не настанет наш час встречи раньше отмеренного срока.
        Нагнувшись, он обмакнул пальцы в куриную кровь и провел по лбу сначала себе, а потом Ирло. Пухлый парень вздрогнул, словно к нему приложились горячим угольком и отвернулся в сторону. Подмастерья пекаря вопросительно посмотрел на остальных. Первой к нему подошла Ярна. Сложив руки в благодарственном жесте, она подставила лоб.
        - Прими дар и обойди.
        Следом за ней тоже самое сделал Киран. Мицан тяжело вздохнул, и тоже принял благословение бога. В жертвы он верил не шибко сильно, зато надеялся, что смерть курицы успокоит его маленькую банду.
        - Ну, надеюсь, что теперь Моруф задобрен. Пойдемте что ли, нам бы поторопиться.
        - Через площадь мы, я так понимаю, не пойдем? - спросил Киран.
        - Не пойдем.
        Четверо парней и девушка двинулись дальше по улице, но Ирло так и остался стоять подле трупа жертвенной птицы.
        - Что на этот раз случилось, Ирло? У тебя что, сапог между камней застрял?
        - Да я это… так, подумал тут, может мы курицу с собой возьмем, а? Жалко бросать то. А ее сварить можно или на углях пожарить.
        - Великие горести, ты совсем спятил или жизнь вообще ничему не учит? - Мицан начал свирепеть. Ему непреодолимо захотелось съездить кулаком по этой пухлой физиономии. - Это же жертва богу. И не кому-нибудь, а Моруфу. Ты нас погубить решил?
        - Да все равно ее собаки съедят, или подберет кто.
        - Вот пусть это их проблемами и будет. Все, не доводи меня Ирло, а то не сдержусь ведь.
        Пухлый паренек тяжело вздохнул, с тоской взглянув на лежащую у ног тушку, и пошел следом.
        Обогнув базар дворами, они пошли по широкой улице между стремительно беднеющих и ветшающих зданий. Вскоре дерево окончательно вытеснило кирпич, а привычные тайларом архитектурные стили превратились в нагромождение из дешёвой безвкусицы. Да и сами прохожие все меньше напоминали кадифцев - смуглые, краснокожие, или же, напротив, с молочно-белой кожей и волосами всех оттенков, они были одеты в длиннополые льняные рубахи, пестрые тряпки, обмотанные вокруг тела, длинные и короткие платья, причудливые туники разных цветов, кожу и даже меха. Пожалуй, единственное, что было у них общего, так это печать нищеты и ломанный, искаженный от чужеродных слов тайларен, на котором общались между собой эти люди.
        На идущих по улице подростков внимания особо никто не обращал. Лишь раз в их сторону раздалось улюлюканье, да какая-то сгорбленная старуха, тащившая мешок на спине, обругала их на клёцкающем наречии когда они преградили ей дорогу.
        Неожиданно Ирло, который плелся на небольшом отдалении, догнал идущею рядом с Мицаном девушку.
        - Слышь Ярна, а ты придумала, что будешь внутри-то делать?
        - А что тут придумывать? Поломойка я. Раньше в тайларской таверне работала, только вот хозяин ее захотел, чтобы я не только полы натирала, но и ему ещё кое-что. А когда отказ получил, то сразу выгнал и стал в отместку на каждом углу болтать, что дескать я подношения Златосердцего бога Сатоса из храма украла и теперь всякому делу беду приношу. То враки, конечно, я бы ни в жизнь не посмела богов гневить, но тавернщики народ суеверный и тайлары меня теперь брать побаиваются. Вот я и решила у иностранцев работу поискать.
        Ее голос звучал непривычно уверенно. Мицан с удивлением посмотрел на девушку, но она тут же смущенно улыбнувшись спрятала глаза.
        - Ба, да ты у нас оказывается с воображением! Такую историю с ходу придумала. Или про натирания тавернщика не выдумки, а, Ярна?
        Он злобно подмигнул и тут же вскрикнул, схватившись за затылок, по которому звонко треснула рука Мицана.
        - Ай! ты чего это, сдурел что ли совсем?! Больно же!
        - Я тебя, кажется, просил пасть захлопнуть? Девочка ради нас всем рискует. Всем, понимаешь? Если мы провалимся и нас люди Газрумары сцапают, то либо прирежут, либо отхерачат, а вот что они с ней могут сделать, я даже представлять не хочу. Так что будь с ней повежливее и уважение прояви. Понял меня?
        - Да понял я, понял. Руки то не распускай.
        - Ты лучше за своим языком следи, чем за моими руками. Я-то их только по делу использую. Ярна, - повернулся к девушке Мицан. - А как ты с Газрумарой познакомишься, тоже уже придумала?
        - А я пока хозяина ждать буду, рядышком сяду, так чтобы ему меня видно было. Может и платьице с бедра одерну. Вот он сам ко мне и подойдет. Я знаю как это важно для тебя. Я не подведу тебя Мицан, обещаю, - последние слова она произнесла почти шепотом. Её пальцы потянулись к его руке но так и не коснувшись, резко отпрянули, а сама девушка тут же пошла чуть быстрее.
        Наконец впереди появилась крупная статуя, отлитая из бронзы.
        - О, а вот и наш истукан, - заулыбался Киран. - Считай, пришли.
        Бронзовым истуканом называли статую некого воителя, одетого в панцирь, остроконечный закрытый шлем и державшего в руке копьё. Никто точно не знал, в честь кого и когда был воздвигнут этот памятник, но пытавшихся объяснить это историй блуждало множество. Лично Мицан помнил три таких. Самая популярная версия утверждала, что это был памятник всем морякам, защищавшим когда-либо воды Кадарского залива, на берегу которого стоял Кадиф.
        Согласно второй, это была статуя какого-то морского стратига, жившего не то при Великолепном Эдо Ардише, не то при его сыне Патаре Удержителе, а может и ещё при каком Ардише. Флотоводец, как рассказывали, одержал пару крупных побед, за что и был удостоен прижизненных почестей, но потом впал в немилость и его лицо на статуе решено было закрыть глухим шлемом, а имя сбить.
        Но больше всех Мицану нравилась другая версия. Как-то ему рассказали, что на самом деле это был памятник жившему лет сто назад начальнику гавани. Тот установил его в честь самого себя, собрав мзду с иноземных купцов. Когда он умер, то новый начальник тоже прошелся по кошелькам торговцев и приказал мастерам переделать статую, изменив ее лицо и фигуру на его собственные. Следующий поступил также. В итоге городская коллегия поставила точку на этом обычае приказав переделать памятник в фигуру воителя. Впрочем, совсем с традицией они не порвали, ведь деньги на это снова изъяли из доходов прибывающих в город купцов.
        Они прошли ещё немного вперед, пока не увидели искомую таверну.
        «Новый Костагир», названный так в честь столичного города Косхояра - Костагира, сильно выделялся из всех окружающих зданий. Как и говорил Киран, он был построен из резных каменных блоков, насчитывал три этажа с маленькими, больше похожими на бойницы окнами и плоской крышей. Чем-то он напоминал одинокую скалу, окруженную лесным массивом, или сторожевую крепость на границе обжитых земель, которую облепил дикарский поселок.
        Мицан остановился и осмотрелся. Прямо за каменным зданием, начинался лабиринт темных и тесных улиц. Часть домов показались ему заброшенными. По крайней мере окна у них были заколочены, а внутри явно было темно. Да и доски, служившие им стенами, выглядели совсем старыми и прогнившими, и что-то подсказывало Мицану, что и запертые двери этих построек легко можно будет открыть ударом плеча или ноги.
        Все фрагменты мозаики окончательно сложились в его голове в целостную картину событий и терзавшие Мицана вопросы и неопределенности отпали.
        Повернувшись к спутникам, он изложил им свой новорожденный план. Парни слушали его молча, только вот Ярна с трудом сдерживала дрожь. Мицан ещё раз подумал о том, как, наверное, сейчас страшно этой девушке и поразился мужеству, скрытому в этом хрупком теле. Все сейчас зависело только от нее. Весь успех их дела и дальнейшая судьба были в этих тонких ручках, что нервно теребили край платья. Когда он закончил, она выпрямилась, распрямила плечи и молча пошла к таверне. Было видно, что девочка храбриться, но вот шаг ее выдавал - за весь недолгий путь до «Костагира» она успела дважды оступиться.
        Стоявшие у массивных резных дверей двое крепких краснокожих мужчин в желтых одеждах остановили ее, спросили о чем-то, и, выслушав ответ, который явно сочли удовлетворительным, пустили внутрь.
        - Ну что парни, теперь за нами дело, - Мицан постарался улыбнуться как можно более хищной и отвязной улыбкой. - Надеюсь все всё запомнили?
        - А то, - Ирло начал загибать пальцы - Пока Ярна Газрумару выманивает, вы с Кираном уходите в переулок и ждете их там. Амолла забирается на крышу ближайшего здания и когда Ярна с этим косхаем выйдут - сигналит нам. Ну а мы с Патаром у таверны устраиваем красочную потасовку, чтобы отвлечь охрану. А встречаемся уже на нашем месте.
        - Верно, - Мицан взъерошил рукой волосы пухлого паренька. - А ты делаешь успехи мой дорогой друг. Уже смог с первого раза запоминать, что я только что сказал.
        - Иди-ка та в жопу, Мицан.
        - А вот это вряд ли. На встречу с Газрумарой тороплюсь, - они рассмеялись, и от повисшего напряжения не осталось и следа. - Ну все, парни, теперь по местам. И пусть сегодня боги явят нам свою милость.
        Друзья разошлись. Мицан и Киран свернули в переулок, и пошли к расположенным за таверной зданиям. Дома здесь были жилыми, и тонкие дощатые стены пропускали крики, возню, стоны и ругань на незнакомых языках, а воздух полнился запахами гари, нечистот, рвоты и кислятины. Тут было довольно пустынно - лишь раз им встретился какой-то пьяный старик в рванье, который проковылял, опершись о стенку, да пара замотанных в тряпки женщин, что при их виде тут же шмыгнули в какую то дыру. Ночь была опасным временем и к ее приближению жители гавани предпочитали покинуть улицы.
        Пока они шли до нужного переулка, обычно болтливый Киран молчал и напряженно хмурил брови, всем своим видом показывая недовольство.
        - Что мрачный такой? - спросил его Мицан.
        - Да предчувствие у меня дурное. И на сердце совсем неспокойно.
        - А что так? Неужто сомневаешься, что дельце выгорит?
        - Ещё как сомневаюсь. Слишком уж мы на удачу полагаемся. Почти как те парни, что кинулись на Газрумару с ножами.
        - Мой план немного сложнее, чем у них был. Не находишь?
        - Только в деталях, а так - всё тот же авось. Авось косхай заметит Ярну, авось они пойдут в подворотню, и авось мы сможем с ним расправиться. А что если его там нет, или они из главных ворот выйдут, или он охрану с собой позовет? А что, на него уже нападали сегодня, самое время насторожиться и лишний раз о безопасности подумать. В хорошем плане это все учтено должно быть, а ты одну удачу в расчет берешь. Те парни с ножами тоже, наверное, «планировали» и думали, что уж кому, а им точно повезет. Да и чем плох был их план? Пырнуть ножом на базаре, когда вокруг тьма народу толпится? Так ведь сплошь и рядом убивают. Главное только чтобы удача хоть немного улыбнулась. Но она этого не сделала. Вот и у нас финал вполне как у них может выйти. Только хуже ещё. Им-то просто кости поломали, а нас…
        - То есть говно мой план?
        - Ещё какое. Но ничего лучше у нас все равно нет. А Ярна уже внутри, да и мы, кажется, на месте.
        Они остановились возле трехэтажного здания расположенного на небольшом отдалении позади таверны. Тут был удобный тихий тупик, который, как и сама таверна, должны были хорошо просматриваться с верхнего этажа. Мицан подошел к заколоченной двери, подергал, убедившись, что часть досок прогнила, и выбил ее несколькими ударами.
        - Заходим, - проговорил он. Киран кивнул и они переступили порог заброшенного здания.
        Внутри было темно и веяло сыростью. Дом, судя по всему, уже давно был покинут, и даже бездомные тут не ночевали.
        Пройдя внутрь, парни нашли крутую лестницу, по которой поднялись на второй этаж. Дойдя до нужной стены, они выломали остатки ставень в окне, что выходило на переулок за таверной, и расположились с двух сторон. Судя по всему, эта комната когда-то была детской - на стенах ещё можно было различить простенькие рисунки, а в углу были свалены полуразвалившиеся остовы двух маленьких кроваток и одной побольше. Недалеко от них пол покрывали крупные, явно старые ржаво-коричневые пятна, думать о происхождении которых совершенно не хотелось.
        Судя по состоянию всего дома, полного разбитой посуды и остатков мебели, жившие тут люди покинули его совсем не по доброй воле. И вполне возможно, что руку к этому приложили как раз владельцы таверны, которые очень не хотели, чтобы кто-то помешал их посетителям.
        Мицан проверил нож на поясе, потом достал пращу и разложил перед собой пять свинцовых снарядов. Он неплохо пользовался этим оружием и мог даже сбить небольшой кувшин, стоящий за тридцать шагов, но сейчас ему нужно было попасть в висок не задеть при этом Ярну. А это было ой как не просто. Особенно сейчас, когда от солнца оставалась лишь багряная полоска над крышами домов, а взошедшая на небосвод луна постоянно пряталась за тучами. Если у него чуть дрогнет рука или впотьмах подведет глаз… он мог в мгновение ока погубить всё их дело и их самих.
        - Мицан, - неожиданно прервал тишину Киран.
        - Да?
        - Можно вопрос задать? Только ответь на него честно.
        - Ну, валяй, постараюсь уж не соврать.
        - Скажи, а тебя не смущает, что мы, ну… - Киран немного замялся, то ли подбирая слово, то ли собираясь с мыслями. - Ну, убийцами станем.
        - Нет. А разве должно?
        - Ну не знаю… это же убийство все-таки. Одно дело ребра кому намять, или лавку обнести, ну или торговца на пару ситалов обсчитать, а тут речь о человеческой жизни идет. Об убийстве.
        - И что с того?
        - Думаешь, это так легко будет?
        - Да, Киран, думаю. Люди всегда других людей убивали. Такими уж нас создали боги и нечего тут вздыхать и философствовать. Убийство. Ха! Тоже мне невидаль. Думай лучше о том, как наша жизнь поменяется, когда мы дело сделаем. Как мы станем людьми господина Сельтавии. Ты же видел, как они живут - ходят в серебре, пьют малисантийские вина, каждый день мясо едят и у каждого из них есть свой дом. Свой собственный дом, представляешь? Не жалкая конура, которую приходится делить с клопами и крысами, а настоящий дом. И бабы им сами на шею вешаются. И каждый их уважает, и пальцем тронуть не смеет. Разве не это настоящая жизнь? Разве не такого мы с тобой достойны? Не знаю как ты, Киран, а я вот очень хочу из грязи и нищеты вылезти. Другой жизни хочу. Надоело уже на досках спать. Надоело каждый день авлии пересчитывать, в надежде на лепешку и кувшин вина наскрести. А завтра опять крутиться и бегать как кипятком облитый, ради пары монеток. По горло мне такая жизнь, а ведь я, считай, только жить и начал. И раз мне выпал шанс все это поменять, я его ни за что не упущу! Будь уверен. Надо будет - так я зубами
голову косхаю отгрызу и даже не поморщусь.
        Ну а если тебя вдруг совсем совесть замучила, хоть и не пойму с чего бы, то подумай вот о чем - Газрумара подонок и мразь каких ещё поискать надо. Да по нему никто ни единой слезинки не прольет. Ни одна живая душа. Скорее уж целая толпа народа нажрётся на радостях и плясать пойдет, как узнает, что его к праотцам отправили. Ты мне сам пересказывал слова этого вашего носильщика, что в доках его все ненавидят и людям он немерено зла сделал. Да что там носильщик. Вспомни хотя бы про братьев лавочников, которым он кости переломал. Или про девочку эту дурную, о которой ты говорил. А сколько у него ещё таких девочек было? А сколько человек от его руки или по его приказу с жизнями расстались? Да если хоть половина того, что о нем болтают, правда, то мир от его смерти только чище станет. Считай, мы что-то на вроде судей, которые вершить справедливый суд собрались.
        - Тебя послушай, так мы праведное дело делаем. А не боишься что подсудимый этот, раз уж ты в судьи себя назначил, по ночам приходить начнет?
        - Нисколечко не боюсь. Сплю я хорошо и крепко. А если вдруг ко мне призраки начнут являться… ну что же, придется в храм Моруфа с овцой идти.
        - И все? Так просто? Отвел овцу и никаких тебе теней прошлого?
        - Да, Киран, вот так просто. Жизнь она вообще штука простая и незамысловатая. Те, что ее усложняют, и истины кроме общеизвестных ищут, только себе хуже делают. А я себе хуже делать не желаю. Я наоборот лучшей жизни хочу и если мне для этого надо одного мерзавца под нож пустить - так оно и будет.
        Киран молчал. Казалось, что он больше не слушал его, а лишь напряженно всматривался в переулок.
        - Или вот однобожников возьми, - продолжал Мицан, словно пытаясь убедить и самого себя тоже. - Они вот вообще верят, что тот, кто убьет грешника - благое дело сделает. Причем сразу для всего мира. Так как он, грешник, своим существованием мир портит и зло в нем множит.
        - Слышал про такое. Но ты-то не однобожник.
        - Нет, конечно. Зачем мне один бог, когда у меня целых двенадцать есть? Вот только с этой их идеей сложно спорить. Может и вправду в мире так много всего неправильного происходит, потому что в нем всякие злодеи живут и никакой кары не боятся.
        - Мы с тобой тоже грешники. Особенно для однобожников.
        - Может и так, - вздохнул Мицан. - А может это мир плохой и на нас дурно действует, а мы как были душой чисты, так и остались.
        - Это ты-то душой чист?
        - А что, сомнения есть?
        - Ещё какие, Мицан! Ещё какие, - рассмеялся, наконец, юноша, но тут же нахмурился и вжался в стенку. - Тихо, идут.
        Мицан осторожно выглянул. Между домов шли они. Высокий широкоплечий мужчина, с темно-красной кожей был одет в расшитую причудливым орнаментом тунику с глубоким вырезом на груди. Его пышные черные с проседью волосы были заплетены в шесть схваченных обручем косичек, под нижней губой виднелась тонкая полоска бороды, уши украшали с десяток золотых серёжек, разной вылечены и размера, а на скулах была выбита татуировка. Он вел Ярну, обхватив одной рукой за талию, а другой жадно наминая ее маленькие груди и постоянно целуя в шею. Девушка не сопротивлялась, но кожа ее, приобрела нездоровый бледный цвет, и даже отсюда было видно, как дрожало ее хрупкое тельце.
        Когда они прошли немного вперед и остановились как раз напротив окна, из которого смотрели Мицан и Киран, Газрумара прижал Ярну к себе и впился в ее губы жадным поцелуем. Руки косхая начали блуждать по ее телу, хватая за груди и бедра, залезая в промежность и стягивая одежду. Девушка не отвечала ему взаимностью, но и не сопротивлялась, позволяя делать все, чего он бы не захотел.
        Отстранившись, он резко отодвинул ее и, повернув, прижал к стене дома. Его правая рука схватила девушку за волосы, намотав их на кулак, а левая задрала платье, оголив ягодицы.
        Больше ждать было нельзя. Мицан заложил в пращу снаряд и, размахнувшись, прицелился, стараясь попасть точно в висок косхая. Свинец со свистом рассек воздух и вошел в стену дома, лишь слегка задев затылок Газрумары. Взревев, он с силой ударил Ярну о доски здания и, схватившись за рану, бешено завращал головой, ища нападавшего. Его глаза тут же нашли Мицана, так и не успевшего скрыться в проеме окна.
        - Аааарр! Рахтта варатта аттра! Убиюю вироодка!
        С неестественной для такого здоровяка скоростью, он в несколько прыжков пересек переулок и вбежал в здание, в котором сидели Мицан с Кираном. Парни переглянулись и заложили снаряды в пращи, слушая, как громыхают ступеньки лестницы под тяжелой поступью бандита. Неожиданно шаги прекратились, и в доме повисла абсолютная тишина. Парни ещё раз переглянулись, а потом посмотрели в черный проём двери.
        За окном застонала Ярна. Мицан, сам того не желая обернулся, краем глаза увидев как девочка пытается встать, опершись о стену. И тут в их комнату влетел косхай. Он ловко увернулся от пущенного Кираном снаряда и, подбежав к нему, ударил кулаком в челюсть, повалив на пол, а потом развернулся к Мицану.
        - Давай тварь! Ко мне! - крикнул ему парень, перехватывая поудобнее нож.
        Газрумара заулыбался, вытаскивая из-за пояса широкий кривой кинжал, почти локоть в длину. Рванув на груди тунику и обнажив покрытую татуировками грудь, он бросился на Мицана. Парень отпрыгнул, перекатившись по полу, и выхватив из кучи поломанной мебели ножку детской кроватки, встал в боевую стойку.
        - Курраат тарр гатта. Сэиичас тебя бууду ррэзать, пуутхек!
        - На нож свой не упади, резальщик!
        Газрумара опять взревел и бросился вперед, но Мицан отвел удар кинжала своим ножом, а ножкой от кровати ударил косхая по ребрам. Тот поморщился, отступил на шаг, а потом вновь атаковал, целя ножом по ногам Мицана. Парень отпрыгнул, больно ударившись щиколоткой об остов кровати. Косхай шагнул к нему и сделал прямой выпад. Мицан попытался защититься ножкой, отведя удар, но кинжал задел таки его предплечье, оставив неглубокую царапину, из которой засочилась кровь.
        - Ах, чтоб тебя!
        - Йето тоолико наччало, вишиивы пуутхек!
        Комната была небольшой, и места для отступления почти не осталось. Мицан было ринулся к двери, но Газрумара его опередил, перегородив дорогу и сделав несколько коротких выпадов, которые парню еле удалось отбить. Мицан вновь кувыркнулся, оказавшись недалеко от Кирана, который, похоже, пришел в себя и пытался приподняться на локтях. Увидев это Газрумара подскочил и с размаху ударил того ногой в живот, отчего юноша скрутился и жалобно завыл.
        - А можэт отррэза ушши твеиму париньку, э? Что скааже? Или лучшее сраазу хер, а потом затаалкате в глоотку?
        Косхай недобро заулыбался и наклонился к Кирану, но в этот момент Мицан с криком запустил в него ножкой детской кроватки, попав прямо в лицо. Бандит отпрянул, с ревом схватившись за левый глаз. Из-под его ладони потекла кровь. Похоже, бросок оказался ещё удачнее, чем он надеялся. Не желая терять неожиданное преимущество, Мицан бросился к нему и начал колоть косхая ножом, стараясь попасть в живот или бедро. Все также закрывая левой рукой подбитый глаз, тот отбивал удары и отступал, злобно рыча.
        Неожиданно он выбросил свой кинжал и перехватил летевшую к его груди руку Мицана, больно заломив ее, отчего нож парня тут же звякнул о пол. Мицан закричал. Газрумара притянул его к себе и левой рукой вцепился в горло парня. Тот выгнулся и с силой лягнул его ногами, угодив пяткой прямо в пах. Косхай взвыл и схватился за причинное место, выпустив Мицана. Тот вновь кувыркнулся и, подхватив с пола кинжал Газрумары, рубанул его не глядя. Лезвие с хрустом вошло в плоть, и комнату вновь сотряс истошный вопль. Мицан отпрыгнул, вовремя увернувшись от удара.
        Из левого предплечья бандита торчал кинжал, а левая же бровь была рассечена и хлыстающаяся из нее кровь заливала лицо косхая. Газрумара тяжело дышал. Поднявшись, он вытащил из руки застрявший кинжал, и уже не говоря ни слова, прыгнул на Мицана.
        Его нож был слишком далеко и единственное что успел сделать парень, так это упасть на спину, выхватив из кучи ещё одну ножку и выставив ее перед собой острым концом. Раздался звук рвущейся ткани и плоти. Газрумара захрипел, встал и отшатнулся назад: прямо из его живота торчала деревяшка.
        Не теряя ни мгновения, Мицан рванулся к своему ножу и начал колоть косхая, вгоняя лезвие в его живот и грудь, нанося удары по плечам и бедрам. Бандит рухнул на колени, а потом безвольно завалился на спину. Мицан победно наступил на него, с наслаждением смотря как из ран и рта Газрумары толчками сочиться кровь, и вогнал кинжал прямо в сердце своего противника. Но тот уже ни издал и звука - главарь косхайской банды был мертв.
        Отойдя назад на пару шагов и вытерев рукавом пот и кровь с лица, он огляделся. Киран постанывая поднялся и, держась за живот, подошел поближе.
        - Надо проверить Ярну, - с болью произнес он, но Мицан, казалось, его не слышал вовсе. Крутя в руке кинжал, он примерялся не зная с чего начать.
        - Нужно голову отрезать. Может подержишь его за волосы?
        - Ты оглох что ли? Ярне помощь нужна!
        - …горло то я легко перережу, а вот как с позвонками быть? Рубить или пилить? Не решу что лучше.
        Кирана замутило. С отвращением посмотрев на своего друга, он сплюнул кровь из разбитой губы, и пошел прочь из комнаты. Мицан даже не посмотрел в его сторону. Подойдя к трупу косхая, юноша начал монотонно наносить удары по его шее, каждый раз погружая клинок все глубже и глубже. С позвонками действительно пришлось повозиться, но вскоре и они поддались, отделив голову Газрумары от тела.
        Мицан вновь огляделся. Неожиданно он понял, что понятия не имеет в чем ее нести. Конечно, можно было сделать своеобразный мешок из туники мертвеца, но рваная и заляпанная кровью ткань привлекала бы не намного меньше внимания, чем просто отрубленная голова в руках.
        Ничего подходящего в комнате не нашлось, и Мицан пошёл обыскивать остальную часть дома. К счастью удача вскоре ему улыбнулась - в одной из комнат ему подвернулась большая плетеная корзина с крышкой. Вернувшись назад, он немного подумав сорвал с мертвеца тунику и сложив ее в несколько слоев уложил на дно плетенки.
        В этот момент в дверях показались поддерживающие друг друга Киран и Ярна. На лбу у девушки была заметна крупная ссадина, а левая скула уже заплыла от кровоподтека. Увидев Мицана, державшего за косы отрубленную голову, она тут же изогнулась и опустошила желудок.
        - Прости… - тихо произнесла девушка и даже попыталась улыбнуться, но получившаяся у нее гримаса не могла спрятать отвращения.
        Мицан убрал голову в корзину и, обхватив ее двумя руками, поднялся на ноги.
        - Ну что, Киран, кажется мой дерьмовый план сработал, что скажешь?
        - Угу, сработал. Может, теперь пойдем отсюда?
        - Да, ты прав, надо сваливать пока этого не хватились. Ярна, сколько там с ним было людей?
        - Дюжина, кажется.
        - Тем более стоит поторопиться.
        Мицан наклонился и снял с пояса покойника кошелек. К его большому разочарованию он оказался значительно легче, чем надеялся парень. Похоже, Газрумара не очень-то любил за что-то платить, пользуясь вместо денег угрозами, страхом и насилием.
        Уходя, Мицан ещё раз оглядел исколотое ножом тело с торчащей из живота ножкой от кроватки. К его большому удивлению, этот вид совсем не будоражил в нем никаких чувств. Ни страха, ни отвращения, ни триумфа. С таким же успехом он мог смотреть на тушу забитого быка на базаре.
        Это показалось ему странным, но времени на размышления у него не было. Да и привычки такой тоже. Только краткая мысль, что вот он и стал убийцей, проскочила в его голове и тут же уступила место совсем другим, куда более практичным заботам.
        Покинув заброшенный дом, они пошли по главной улице в сторону Морского базара. Конечно, идти с отрезанной головой в корзине было страшновато, но переулки Аравенской гавани таили в себе куда больше угроз и опасностей. Ночь уже вступила в свои права и город казался пустым и безлюдным. Только в Фелайте им повстречался первый патруль меднолобых, но и они прошли мимо, даже не обратив никакого внимания на трех подростков с корзиной.
        Дойдя до склада и поднявшись на второй этаж, двое парней и девушка застали сидящих за столом Патара, Ирло и Амоллу. Мицан сразу заметил, что глаз у пухлого паренька подбит, а туника у пекарского подмастерья порвана.
        - О, а вот и наши грозные убийцы пожаловали! - Ирло явно был пьян. Стол перед ним был залит вином, а один опустевший кувшин валялся под ногами. - Ну как, удачно в засаде посидели? Или нам ждать скорой и кровавой расправы от толпы заморских уродцев?
        Не говоря ни слова, Мицан подошел к нему в плотную и поставил у его лица корзину. Ирло с наигранной небрежностью снял с нее крышку, но стоило ему заглянуть внутрь, как он отпрянул, перевернув стул на котором сидел. Парень побелел. Его пальцы начали судорожно перебирать висевшие на шее защитные амулеты, а губы задрожали.
        - Великие горести, да это же…
        - Газрумара. Точнее его голова. Остальное в корзинку не поместилось.
        Мицан как ни в чем не бывало, вернул на место крышку и, поставив рядом с собой корзинку, сел за стол.
        - Ирло, раз ты все равно на ногах, то будь добр, сходи вниз и запри двери покрепче. Мне что то совсем не хочется сегодня гостей принимать.
        Пухлый паренек, вопреки обычному, препираться не стал и молча спустился вниз.
        - А с вами то, что случилось? - Мицан кивнул на порванную одежду Патара. - Я же вроде говорил, чтобы вы понарошку подрались. Сдержаться, что ли не смогли?
        - Да… это… охранники нас отделали, - махнул рукой подмастерья. - Мы как только начали громко отношения выяснять и руками друг на друга замахиваться, эти уроды сразу налетели, и давай колотить без разбору. Ирло вот глаз чуть не вышибли, а мне тунику, сучьи твари, разодрали. А ей ведь и полугода не было.
        - Ну, ничего. Новую купишь. Раза в три дороже, - Мицан широко улыбнулся.
        - Очень на это надеюсь. А то у меня, знаешь ли, только одна на смену и осталась. А эту так порвали, что только на тряпки и пустить.
        - Можно перешить и кройкой прикрыть порванное. Давай я сделаю.
        Патар удивленно посмотрел на Ярну, кажется только сейчас заметил лоб и скулу девушки.
        - Ох, Ярна, твое лицо…
        - Ничего страшного, меня и отец сильнее бил. А тут я сама на ногах не удержалась, когда он меня толкнул. Ну, так что, перешить тебе тунику?
        Патар чуть смущенно кивнул и, стянув одежду через голову, скомкал ее, отдав Ярне. Девушка тут же расправила тунику и внимательно осмотрела.
        - Не так уж все и страшно, я быстро и аккуратно сделаю. Только я тебе завтра отдам, ладно? А то у меня тут ни иглы, ни ниток нету… ты же дойдешь до дома, ну… в одних штанах?
        - Дойду. Спасибо тебе Ярна. Я тебе три, нет, четыре лепешки принесу. И вина ещё.
        - Лучше бы масла, конечно. А то я вино не очень…
        - По рукам, будет тебе масло.
        Вернувшийся Ирло тихо сел с краю и придвинул к себе последний кувшин с вином. Молча налив полную чашку, он выпил ее в несколько глотков. Потом налил ещё, выпил не отрываясь, и начал наливать третью
        - Но-но, полегче давай, а то сейчас всё вино вылакаешь!
        Мицан отодвинул от него кувшин, но Ирло опять придвинул его к себе. Он поднял голову и на юношу уставились полные ужаса глаза.
        - Прости Мицан, но я это, кажется, если не надерусь сегодня, то уснуть не смогу. Только глаза прикрою - сразу голова эта отрубленная появляется. Можно я допью что осталось?
        - Ладно, хер с тобой. Пей, раз по-другому не можешь. Но с тебя вино.
        Ирло судорожно кивнул, даже не сказав ничего о том, что и это вино было куплено за его деньги.
        - Завтра-то как? Толпой пойдем? - спросил Амолла.
        - Можно. А могу сам отнести и договориться обо всем, - ответил Мицан.
        - Давай лучше ты, - проговорил Киран, под одобрительные кивки остальных.
        Они посидели ещё немного, даже не пытаясь завести беседу, а потом Патар, Киран, Ирло и Амолла, сухо попрощавшись, покинули склад. Ярна же пока не спешила уходить, начав приводить в порядок стол. Мицан немного понаблюдал за девчонкой, а потом переместился на лежанку в дальнем углу. Поставив перед собой корзину с головой, он почувствовал, как на него наваливается усталость и боль. Его побитое тело начало напоминать об ударах и порезах, но уже совсем скоро все чувства пропали, а юноша провалился в глубокий сон.
        Проснулся он уже ближе к полудню. Голова была там, где он ее и оставил, а вот Ярна куда-то делась. Зато он обнаружил, что его предплечье перевязано чистым отрезом ткани, а на столе лежало прикрытые тряпочкой пол лепешки, кусок брынзы с четверть ладони и маленький кувшинчик с водой. Вероятно, все это было делом рук девушки. Поев, он вернулся на свою лежанку, прикидывая, чем бы себя занять.
        Лифут Бакатария говорил, что ждать победителя Газрумары он будет на закате, а шляться по улицам с головой в корзине явно было не лучшей идеей.
        От скуки он начал прокручивать в голове воспоминания прошлого дня, разбирая свой бой с косхаем. Все указывало на то, что Мицан очень везучий по жизни. Его противник был сильнее, крепче и явно намного опытнее. Не прыгни он тогда, а сделай пару шагов в сторону, и сейчас без головы был бы Мицан. Причем голова его валялась бы не в корзине, а в какой-нибудь грязной и вонючей канаве.
        Другой бы, наверное, решил, что всё дело в принесенной накануне жертве. Что именно благодаря благословению Моруфа смерть прошла мимо, но Мицану как-то совсем не нравилась мысль, что его победа принадлежит не ему самому, не его удаче или ловкости, а забитой в подворотне курице. Патар бы его сейчас, конечно, обругал за такие мысли, а Киран наградил долгим осуждающим взглядом, но этой победой Мицану не хотелось делиться ни с кем. Даже с богами.
        С великим трудом дождавшись того часа, когда солнце начало клониться к горизонту, он покинул склад и почти бегом отправился в оговоренную таверну.
        «Бычий норов» находился на юге Фелайты, недалеко от Царского шага - самой большой, широкой и красивой улицы, что разделяла весь Каменный город на две части. Заведение явно было из приличных и дорогих. Мицана даже отказались поначалу пускать внутрь и лишь весьма грубое объяснение, что идет он к самому Лифуту Бакатарии заставило передумать стоявшего у дверей вышибалу.
        Оказавшись внутри, Мицан ненадолго застыл, оглядываясь. Это было добротное заведение для людей, у которых водились деньги - все стены были покрыты причудливыми фресками, колонны украшала лепнина в форме цветов и обнаженных девушек, а столы и стулья были с резьбой в виде быков и кувшинов с вином.
        Людей внутри было немного - во всем зале он насчитал лишь три стола, за которыми сидели посетители, и ни в одном из них он не узнавал людей господина Сельтавии. Был, правда, ещё один стол в углу, на котором стояли несколько медных кувшинов, кубков и большой поднос с наполовину съеденными бычьими ребрами, но их владельцев нигде не было видно. Пройдя через весь зал к стойке, Мицан поздоровался с невысоким лысым мужчиной.
        - Вечер добрый уважаемый, да дарует тебе Сатос свое благословение.
        - И тебе всех благ и благословений, парень, - хозяин таверны смерил его изучающим взглядом, остановившись на большой корзине в его руках. - Только зря ты сюда пришел. Не покупаем мы ничего у уличных торгашей. У нас тут место солидное, знаешь ли, и поставщики все тоже люди солидные. С проверенной репутацией. Так что без обид, братец, но шел бы ты лучше в какое другое место. Вон на соседней улице есть одно дешёвое местечко, попробуй там удачу попытать. А тут тебе клиентов не найти.
        - Да какие тут обиды, тем более что не угадал ты совсем, братец. Не торгаш я. Мне Лифут Бакатария нужен. Знаешь такого?
        Трактирщик нахмурил лоб, посмотрел ещё раз на корзину, потом перевел глаза на Мицана с недоверием.
        - Были они тут, но освежиться вышли. Вроде на улице должны быть. В переулке за углом посмотри, раз при входе не встретил.
        Мицан помахал трактирщику ручкой и покинул заведение. Направившись в указанный переулок, он сразу же наткнулся на людей господина Сельтавии.
        Лифут Бакатария отливал, опершись рукой о стену. Рядом с ним стоял Лиаф Гвироя - невысокий худой мужчина средних лет, с жесткой, похожей на щетку коричневой бородой и карими глазами-бусинками - верным знаком, что в крови его была чужая примесь. Двое других, которых звали Арно и Сардо, во всем могли сойти за родных братьев: крепкие, пышущие здоровьем, хорошо сложенные с темными волосами и густыми бородами, даже одеты были почти одинаково - в красные туники из тонкой шерсти и серые накидки. Только у Арно на шее висела золотая цепь, а Сардо носил почти такие же как у Бакатарии серебряные браслеты. С Арно Туария Мицан был немного знаком - он жил неподалеку, а его младший брат, Келот, временами приходил на заброшенный склад скоротать вечерок за вином и игрой в кости.
        Мужчины что-то оживленно обсуждали, яростно жестикулируя, и лица их прямо-таки светились от радости. Мицан подошел к ним и демонстративно поставил на землю корзину.
        - Здорово мужики. Что радостные такие. Неужто хорошее что случилось?
        - О, привет Мицан, - подмигнул юноше Арно. - А ты же, наверное, ещё не слышал ничего, да? Ну верно, на площадях то пока не объявляли - война окончена. Великий стратиг Лико Тайвиш покорил-таки харвенов!
        - Слава ему! Да не покинет его благословение Мифилая! - прогремел Киран
        - И слава Великому Тайлару! Да захлебнутся наши враги в говне и позоре! - довольно улыбнулся Лифут Бакатария, поправляя край туники и кушак.
        Мицан уставился на них с неподдельным удивлением.
        В мире, в котором жил юноша все свои пятнадцать лет, за пределами четырех ближайших кварталов почти ничего не существовало. Люди Фелайты, Паоры, Кайлава и Хавенкора жили сами по себе и если до них и доходили новости из «Большого мира», то они слушали их, многозначительно кивая, а потом возвращались к своим повседневным делам. «Большой мир» не касался их жизни, так к чему и им было обращать на него внимание? «Говорят в Хутадире сейчас чума бушует!», «Ага, чума», отвечали городские блисы. «А вы слышали? Слышали? Сэльханских пиратов знатно потрепал новый морской стратиг. Сжёг тринадцать кораблей, между прочим!», «Потрепал, ага», - кивали они, забывая к концу фразы, с чего она начиналась. «Харвены опять пересекли Сэвигрею и вместе с вероломными вулграми разграбили пять колоний!», «Разграбили, да», - все так же невозмутимо говорили жители Каменного города.
        Да, они радовались победам Тайлара, ведь, чаще всего, одерживали их такие же блисы. Но всё же «Большой мир» - был уделом и заботой благородных ларгесов и дутых палинов, гордящихся своим полноправием. А городской блисской бедноте до всего этого просто не было дела. Вот цены на репу, это да. Это важно. От них зависела жизнь и достаток. Пожар у мастерских мефетрийца Казайнхара Токи? Там же рядом склады со смолой! Парни из Паоры избили сына мясника? Кликай всех, проучим ублюдков!
        Когда вокруг тебя и так много боли и страданий, чужие и далекие беды не кажутся уж очень значимыми. Жизнь - она вот тут. На твоих улицах. А войны, пираты, разные города и тем более чужие народы и страны, все это было далеко. В иной жизни. И блисских шкур напрямую не касалось. Конечно, выпить и погулять на праздниках в честь побед в кварталах любили. Но Мицану всегда казалось, что любили они именно сами праздники. И он был удивлен тому, как искренне звучала радость в словах людей господина Сельтавии.
        - А у тебя-то че рожа камнем? - спросил его Арно.
        - Да я просто не знаю даже. Ну, победили и победили.
        - А надо радоваться, пацан! - произнес Лифут. - Мы, сука, граждане Великого Тайлара и мы, охеренно гордимся своей родиной и ее успехами. Впрочем, есть у нас и другие поводы для веселья. Ну-ка, парень, покажи свою соображалку, и ответь, почему это мы так радуемся успехам тайларского оружия?
        - Праздник же теперь будет. Да и товары всякие новые привезут.
        - Близко, но не попал.
        Мицан ненадолго задумался, и почти сразу все встало на свои места, вернув его в прежние и привычные границы.
        - У вас связи с армией.
        - А вот теперь в точку, пацан, - на этот раз Лифут расплылся в улыбке. - И очень тесные. Почти, сука, родственные. Но все это - не твоего гребанного ума дело. А теперь скажи-ка мне парень, в этой твой корзинке то, что я думаю? А то на улицах поговаривают, что вчера ночью один косхай зарезался на хер. И так крепко зарезался, что его гребанную голову до сих пор по всей гавани ищут.
        Мицан ждал этого вопроса и с довольным видом пододвинул плетеную корзинку к ногам бандита. Лифут открыл ее и без тени смущений достал, взяв за косички, голову мертвеца. Проходившая мимо женщина тут же вскрикнула и отшатнулась в сторону. Мицан затравленно оглянулся, но Бакатария даже глазом не повел, продолжая разглядывать сильно посиневшее лицо.
        - Хе, а вот и нашлась голова. Вот интересно, сука, на хера они эти косички заплетают? А, как думаешь Лиаф?
        - Наверное, затем же, зачем в уши сережки вставляют и какую-то херню на скулах себе пишут.
        Только сейчас Мицан обратил внимание, что татуировки на лице покойника были совсем не узорами, а фальтской клинописью.
        - И зачем же? - Лифут перехватил голову и поднес почти вплотную к себе, смотря прямо в глаза мертвецу.
        - Да чтоб я знал. Мудилы заморские.
        Лифут хмыкнул и положил голову обратно в корзину.
        - Пойдем-ка, пацан, посидим и поговорим. Кто у нас тут поблизости живет?
        - Из клятвеников то? В пятистах шагах дом Убара Здоровяка.
        - Сойдет. Корзинку только тут оставь. Тяжелая же, небось, да и не пригодится она нам больше. Вся в этой гребанной крови вымазана.
        Они прошлись вниз по шумной улице и свернули в переулок, остановившись у двухэтажного дома из пожелтевшего кирпича. В доме было три двери и Лифут открыл среднюю. Сразу за ней начинался просторный зал с низким потолком, в котором из мебели был лишь огромный стол с лавками и по краям. Ровно посередине сидел выбритый налысо здоровяк с огромным брюхом и ел что-то блестящими от жира пальцами, запивая прямо из глиняного кувшина. Подняв глаза на гостей, он растекся в улыбке и даже попытался вылезти из-а стола, обтирая руки о лежавшую рядом тряпку.
        - Лифут Бакатария! Ого, вот это честь! Очень рад видеть тебя, давно….
        - Чем это здесь пахнет? Жареным салом что ли? - бесцеремонно прервал его Лифут - Что за херню ты там жрешь?
        - Зажаренная до хруста свиная грудинка с чесноком и луком. Вулгрианская закуска такая. Лучшая жратва к пиву, между прочим, - немного смущенно ответил здоровяк. Было видно, что он озадачен словами своего гостя.
        - Ну и херню же ты в себя пихаешь.
        - А ты круглыми сутками лопаешь финики и заливаешься вином. Это что, лучше?
        - Конечно лучше Убар! Это пища достойная цивилизованного человека, а ты жрешь как, сука, долбанный дикарь. Скоро в грязи валяться начнешь и шкуру носить.
        - Эй, я такой же тайларин как ты! Отвяжись Лифут!
        - Ты грязное и дикое животное, раз любишь эту варварскую херню. Убери эту гадость немедленно и не позорься больше.
        - Ну Лифут!
        - Я Лифут. И кажется, я тебе только что сказал, что нужно сделать. Жопой шевели!
        - Мужики, ну что он придрался то ко мне! Лиаф, ну хоть ты ему скажи!
        - Э не, брат, меня не втягивай. Я спорить с командиром не стану, особенно если он прав. Пить пиво и есть жареное сало? Убар, серьезно, ты вулгр что ли?
        - Да пошли вы! - Здоровяк обиженно стукнул кулаками по столу, отчего деревянная плошка и кувшин из которого он пил подпрыгнули.
        - Иди лучше ты. И прихвати с собой свою дикарскую херотень. - Лифут прошел внутрь комнаты и сел за стол, а потом демонстративно поморщил нос и принюхался. - Я все ещё чую сало.
        - Это же мой дом, Лифут!
        - А я его у тебя и не забираю. Просто говорю, чтобы ты свалил отсюда и погулял пока мы тут разговариваем, раз как цивилизованный человек есть не научился. Или хочешь на ножечках поспорить?
        Лифут Бакатария со зловещей улыбкой коснулся рукоятки одного из своих ножей. Убар вскочил из-за стола. Ноздри его раздувались, глаза налились кровью как у быка, а кулаки сжались так, что костяшки побелели. На мгновение Мицану показалось, что сейчас он броситься на Бакатарию, но вместо этого только схватил свою плошку и выбежал из комнаты.
        - А пиво все-таки оставил - брезгливо проговорил Лифут. - Так, запомните все: если кто-то ещё здесь хочет жрать жареное сало, носить шкуры или сношать свиней - то на хер следом за Убаром. Желающих есть? Нет? Вот и славно. Пацан, будь любезен вылей ка это пойло подальше на улице, а когда вернешься - открой окна настежь.
        Эти слова Бакатарии относились уже к Мицану. Неожиданно он понял, что если сейчас ничего не сделает, то скоро станет таким же жалким убожеством как этот здоровяк. Он взял пиво, дошел до ближайшего окна и выплеснул его, после чего показал неприличный жест рукой. Лифут ухмыльнулся, одобрительно покивав головой.
        - Поаккуратнее с жестами, пацан. Руки ломаются легко, а отрубаются ещё проще. А остальные окошки все же открой. А то воняет тут как в избе у варвара.
        На этот раз Мицан сделал так, как его просили без всяких выходок. Характер он показал, а артачиться дальше было не только глупо, но и просто небезопасно. Чутье подсказывало, что слова про руки были не совсем шуткой. Когда он вернулся к столу, Бакатария уже положил перед собой мешочек с финиками и складывал косточки шалашиком. Мицан подумал немного и сел напротив. Лифут поднял на него глаза:
        - Тебе разве кто-то разрешал садиться?
        - Ты и разрешил.
        - Я? - в его голосе прозвучало искреннее удивление.
        - Сам же сказал - пойдем в дом, посидим, поговорим.
        - Хе, а ведь точно! - засмеялся Арно - А парень то соображает.
        - Других и не берем, - протянул Лифут, обсасывая финиковую косточку. - Хотя, судя по Убару, раньше вот и такую херню брали.
        - Может его бабку или прабабку вулгр какой оттрахал и в нем дикарская кровь замешена? - предположил Сардо.
        - Может быть…. Это многое бы объяснило. Так, ладно. О том, какие члены побывали в бабушке или дедушке Убара в другой раз поговорим, а сейчас речь о тебе пацан пойдет, - Лифут навис над столом впившись в Мицана очень пристальным взглядом.
        Юноше сразу же захотелось отвести глаза, а ещё лучше спрятаться под стол. Но он пересилил себя. «Если ты покажешь им слабость, они тебя сожрут», - мысленно убеждал себя Мицан. «Сожрут и выплюнут, превратив в такое же ничтожество как этого Убара, а то и во что похуже». Неожиданно губы Лифута растянулись в улыбке и он протянул Мицану высушенный коричневый плод.
        - Финик?
        Мицан взял предложенный ему плод и положил в рот. Финик оказался мягким и сладким, почти приторным.
        - И так, - Бакатария чуть отстранился, скрестив руки на груди. - С заданием ты справился и считай, свой счастливый ключик уже вытянул. Двери нашей компании для тебя теперь открыты и очень скоро ты поймешь, что мы не просто банда, пусть даже и крупнейшая в Кадифе. Мы - это долбанная семья. Охеренно крепкая семья, между прочим, которая любит и чтит нашего отца господина Сельтавию больше всего на свете. Быть с нами - честь. Ведь если ты один из нас - перед тобой все двери открыты. Будешь хорошо работать и верность хранить - начнешь очень быстро зашибать так, как другие и не мечтают. Всякая уличная мразь не посмеет даже ссать в ту сторону, в которую ты идешь, а от желающих твой хер пососать отбоя не будет. Но если начнешь халтурить и лениться, проявишь неуважение к старшим и, особенно, к господину Сельтавии, или, упаси тебя Великие боги, крысятничать - то наши пути разойдутся самым драматичным образом, - на этих словах Бакатария многозначительно провел большим пальцем по горлу. - Все понятно?
        Мицан кивнул:
        - Только один вопрос остался: мои ребята. Вместе со мной ещё четверо было. Они в деле помогали. Что с ними то, возьмете?
        - Ааа, так к тебе ещё и долбаная свита полагается. Скажи мне, пацан, задание выполнил ты или они? Потому что если всю работу сделали они, а ты все это время у угла член надрачивал, то ты нам на хер не нужен. Мы тогда лучше кого-то из твоих ребятишек к себе возьмем, если они все такие толковые оказались.
        - Косхая убил я.
        - Ну, вот тебе и ответ на твой вопрос. Награду получает тот, кто работу сделал. Не они, ты. Запомни Мицан, сейчас ты - очень мелкая сошка, а ей подпевалы не положены. Пройдет ещё очень много времени, в которое ты будешь очень много и упорно работать и из кожи вон лезть, чтобы ты снова начал кем-то командовать кроме своего члена. Но когда это случится - поверь, ни о чем не пожалеешь. Короче, теперь ты с нами и про них забудь. Может в следующем году кому из них повезет, и он вытянет свой счастливый ключик, но пока этого не случилось - на хер их. А если тебя вдруг что-то не устраивает - иди сам на хер. Можешь и дальше кошельки с кушаков тырить или жопами своих дружков торговать - мне-то срать, чем именно ты занимался - но двери в настоящую жизнь для тебя закроются наглухо. Так что решай, только, сука, поживее, пожалуйста.
        Лифут уселся поудобнее и занялся финиками. В это время к столу подошел Арно с кувшином и четырьмя кружками. Он разлил вино и поставил рядом с каждым, демонстративно пропустив Мицана. Тот понял, что пока он не ответит Бакатарии, для остальных его как бы и не существует.
        Он открыл рот и… не смог произнести ни слова. Казалось - вот он, тот шанс, которого Мицан ждал всю свою жизнь. Достаточно только сказать пару слов и вся его судьба переменится. Вот только эти слова стояли у него комом в горле, не желая вылезать наружу. Проклятье, он же вырос с этими ребятами. Без них у него ничего бы не получилось. Они верили ему. Помогали ему. Сделали за него почти всю работу. А он их, стало быть, кидает.
        Мицан попробовал себя успокоить мыслью, что это пойдет на благо всем. Скоро он поднимется, наберет вес и влияние и тогда уж и подтянет своих парней. Поможет и им всплыть со дна и встать на ноги…. Это же так и делается. Если несколько человек сидят в яме, то сначала вылезает один, а уже потом протягивает руку остальным… «Брехня», - услышал он собственный внутренний голос и понял, что это действительно так. Двери в лучшую жизнь открывались только один раз, и пройти сквозь них мог тоже только один. Да, Мицан любил этих ребят. Любил всем сердцем, но выбор им был уже сделан.
        - Я с вами, - голос юноши прозвучал очень тихо и хрипло, а слова наполовину застряли в горле.
        - Чего это ты там бубнишь?
        - Да с вами я! С вами!
        - Вот и молодчинка. Правильный выбор.
        В этот момент к юноше подошел Арно и поставил перед ним глиняную чашу, наполнив её вином. Мицан почувствовал, что в горле пересохло и выпил залпом отдающий кислинкой напиток. Бандит ухмыльнулся, и налил ему ещё.
        - Так, какое твое родовое имя?
        - Квитоя.
        - По отцу?
        - По матери. Отца я не видел ни разу, даже имени его не знаю. Мать только говорила, что он солдатом был, из походной тагмы. Может и врала, конечно, но только кто же это сейчас проверит.
        - Ладно, сойдёт. И так, - Бакатария выстучал короткую дробь костяшками пальцев по столу. Что-то в его облике неуловимо поменялось. Ухмылка исчезла, взгляд хоть и остался таким же пристальным, но перестал колоть, а обычно сутулые плечи расправились. - Слушай меня Мицан Квитоя. Сегодня твой второй день рождения и только он по-настоящему важен. Запомни его хорошо. А сейчас - замри.
        Неожиданно Арно схватил Мицана за правую руку и прижал ее к столу. В ладони Лифута блеснул кинжал и Мицан дернулся, но бородач был намного сильнее его, легко удержав на месте. Бакатария смерил его пристальным взглядом, а потом сделал два неглубоких пересекающихся разреза на его ладони. На столе быстро образовалась небольшая лужа крови и Мицан закусил губу, чтобы не вскрикнуть.
        - Эта кровь - дар богам и жертва, которой мы призываем их в свидетели. Феранора, молчаливая покровительница тайн, да услышь слова наши и даруй свое благословение всякому взятому обещанию. Радок всепомнящий, хранитель ключей, свидетель прошлого и будущего - внеси слова нашей клятвы в летописи мироздания. Лотак, опалённый бог ремесленников и заклинатель металлов - скуй нам цепь и свяжи меж собой давших эту клятву. Жейна, вечнородящая мать, заступница всякой жизни - свяжи узами клятвы кровь и семя. Морхаг, владыка вод, - расскажи морям и ветрам о сказанных тут словах и призови их в свидетели. Бахан плодородный - обрати всякий хлеб в пепел и всякое вино в уксус тому, кто пойдет против слов своих, Сатос златосердцей, опустоши сундуки и карманы отступника от сказанного, а Мифелай Великокровный, обойди защитой в бою. Сладострастная Меркара - лиши чресла удовольствий о тех, кто забудет о словах своих. Моруф, проводник и последний утешитель, закрой три реки и четыре поля для поступившего против сказанного и обреки его на вечные мытарства. Пусть каждый из двенадцати богов станет свидетелем сказанного и
свершённого. Сегодня, Мицан Квитоя, сын неизвестного нам воина, дает перед людьми и богами клятву верности господину Сельтавии и всем его клятвенникам. Он будет служить преданно, слушать господина и людей его, и унесет с собою в Пепельный удел все тайны и секреты его. На том свидетели боги и люди. Клянешься ли ты в этом?
        - Клянусь! - выпалил изумленный Мицан.
        - Мы же клянемся, что у тебя всегда будет кров и стол. Что в карманах твоих не переведется серебро, а всякий поднявший на тебя руку ее лишиться. Клянемся знать тебя как нашего клятвенника!
        - Клянемся! - хором ответили остальные.
        - Да будет клятва эта страшна и нерушима. Да налетят гарпии на того кто нарушит ее. Да заберут они язык, глаза и печень его. Да нападут великие горести, и обратиться прахом всякая еда и питье его. Да станет серебро в руках его трухой, а сами руки покроются волдырями и язвами. Да поселяться черви в брюхе его. Да сломается каждая кость в теле. Да не будет конца горю и мукам, всякому, кто предаст эту клятву. Да иссякнет семя его, а вместе с ним - и весь род его. На то свидетель каждый из богов и перед каждым мы в ответе. Встань же Мицан Квитоя и стань клятвенником. Пусть все среди людей и богов знают - ты теперь наш. На то воля и вечная клятва.
        На этих словах Арно отпустил его руку и Мицан сразу же зажал кровоточащую рану. Лифут, чье выражение лица вновь приняло привычный вид, ухмыльнулся и протянул ему чистую белую тряпку. Юноша перевязал как мог руку, слегка запачкав в крови одежду. Хотя рана и болела сильно, он старался не подавать вида.
        - И так, пацан, с ритуалами покончено. Теперь ты наш клятвенник и боги на то свидетели. Так что добро пожаловать в новую гребанную жизнь Я смотрю, ты прихирел чутка? Что не ожидал такого?
        - Есть немного.
        - Запомни одну вещь, пацан, и запомни хорошо: боги - это серьезно и ни одно стоящее дело не должно вершиться без их на то благословения. Цивилизованный человек чтит и уважает божьи заветы. Он приносит им жертвы, воздаёт почести и просит благословение на каждое свое дело. И это, сука, одно из тех правил, по которым мы живем. Скоро ты поймешь, что их несколько больше чем может показаться со стороны. Но все они - мудрые и правильные. И куда лучше той чуши, что нам диктуют мантии в Синклите. Но всему свое время, а пока поговорим о твоей новой жизни в более мелких деталях. Я не знаю, что то там себе напридумывал, но хочу обломать сразу - пока ты никто и звать тебя никак. Да, ты один из нас и да, ты отныне человек господина Сельтавии. Но пока на этом всё на хер и уважение тебе придется заслужить. Как и, сука, право на серьезную работу и серьезные деньги. Скажем так - сейчас мы на тебя только смотреть будем. Так что поплясать придётся.
        - И все-таки, чем же я заниматься то буду? Не горшки же вам чистить!
        - Может и горшки. Смотря на что сгодишься. А вообще по началу - передавать всякие сообщения и приносить что попросят. Иногда - показывать город правильным людям. Ну а что ты хотел? Как я уже сказал - нормальная работа сама с хера не падает.
        Мицан насупился. Конечно, не о такой работе он мечтал. Стать мальчиком на побегушках, когда уже вкусил власти, пусть и самую ее малость, пусть даже власть грязную и уличную, было тяжело. Но любая работа у господина Сельтавии была лучше всего того, на что он мог рассчитывать оставаясь вожаком беспризорных мальчишек. Так что со своей гордостью он как-нибудь разберется. Да и Мицан был уверен, что посылки - это всего лишь первый шаг на большой дороге. Не приятный. Да. Но необходимый. И он сделает его.
        - Ну, ноги у меня крепкие, город знаю считай что наизусть, да и язык боги вроде правильным концом подвесили. Справлюсь.
        - Так, а читать ты умеешь?
        - Откуда? Я ж на улице рос, там грамоте не учат.
        - А вот это херово. Это только для дикарей и животных в свитках и на табличках непонятные крючки начертаны. Учиться будешь.
        - Не вопрос. Надо учиться - значит буду. Глядишь, если с вами не сложится, в писари пойду, - Лифут Бакатария смерил его недобрым взглядом, явно намекая, что шутка не удалась, и Мицан поспешил сменить тему. - Так, бегать по посылкам, служить провожатым и учить буковки - это понятно. А как насчет… ну - кровь кому пустить?
        - А этим тебе придется заниматься очень не часто. Если вообще придется. Тебя это может удивить, но большинство вопросов у нас, сука, словами решаются. Это уличные быки кого-то постоянно громят и херачат, чтобы на страх взять, а нам город и так покорен и податлив. Мы - продавцы мира и спокойствия, а не громилы и отморозки. Да и для добрых граждан мы вообще, сука, главная надежда и опора, - на этих словах он заулыбался. Мицану показалось, что эта мысль забавляет Бакатарию. - Знаешь, мы - как государство. Берем деньги и даем взамен защиту и справедливость. Только работаем мы честнее. Ну и быстрее, само собой. Спросишь, зачем же мы тогда просим желающего к нам присоединиться грохнуть кого-нибудь? Да просто нам нужны решительные люди, а не всякая сыкливая херота. Ну а ещё - в город вечно лезет всякая мразь, то из провинций, то вообще из-за моря. Как будто нам своих ублюдков не хватает. Боги свидетели - прут как крысы из всех щелей, а осев тут, начинают херней страдать. Грабить, насиловать и убивать. Вот и приходится их выводок сокращать понемногу.
        - Знаю. Я же родился на границе Фелайты и Паоры. Всю жизнь дрался с вулграми и прочим клавринским сбродом, - сам не зная зачем вставил Мицан. Хотя, пожалуй, знал - ему хотелось понравиться Бакатарии и остальным клятвенникам. Но тот, кажется, просто пропустил его слова мимо ушей.
        - Так что в основном ты будешь, скажем так, по городу гулять. А начнешь уже завтра. Знаешь таверну «Латрийский винолей» рядом с Мясным базаром?
        - Знаю.
        - Вот завтра на третьем часу от рассвета зайдешь туда за своим первым заданием, - Лифут высыпал на стол остатки фиников и придвинул малую их часть Мицану. Юноша благодарно кивнув отправил в рот самый мясистый из них. - Там найдешь меня или Арно. Если вдруг никого не окажется - в уголочек забейся и посиди чуток. Мы обязательно придем. Ладно, засиделись мы тут что-то. На воздух пора.
        Сказав это, Лифут встал и направился к выходу. Его примеру последовали и остальные. Мицан заметил, что косточки и чаши они так и оставили на столе, даже не попытавшись за собой убраться. Оглядевшись и убедившись, что на него никто не смотрит, он выпил оставшееся в кувшине вино, сгреб финики, положив их за пазуху, и догнал остальных. Они немного прошли вместе, после чего попрощались, причем Лифут крепко пожал ему раненную руку и юноше пришлось закусить губу, чтобы не закричать.
        Когда люди господина Сельтавии пошли дальше по улице, растворяясь в потоке прохожих, Мицан потрогал набухшую от крови повязку и пошевелил пальцами - к счастью они спокойно гнулись и разгибались, не доставляя ему особой боли. «Заживёт», - подумал он и пошел дальше, насвистывая прилипчивую мелодию, услышанную пару дней назад.
        Солнце уже катилось к закату, окрашивая небосвод ярким багрянцем, и вскоре город обещал преобразиться, показав миру свое второе, ночное лицо. Как раз к тому времени как он дойдет до дома. Впрочем Мицан этого лица никогда не боялся, а теперь, после того как самая крупная и могущественная банда Каменного города признала его своим, бояться полуночных обитателей Кадифа стало и вовсе смешно.
        Мицан шел, прокручивая в голове все события последних часов. Всё прошло… гладко, хотя и немного странно. Вот уж кто бы мог подумать, что люди Сельтавии так серьезны в ритуалах и почитании Богов. Почти как всякие там благородные. Сам-то он к богам относился проще и прохладней. Да, он воздавал им хвалы, любил гуляния на Мистерии и порой приносил жертвы… но всё же боги никогда не играли в его жизни особой роли. Но ничего. Если надо, Мицан пересмотрит свои взгляды. Ради той новой жизни, которую сулило ему служение господину Сэльтавии, он был готов на очень многое.
        Дойдя до перекрестка у своей родной улицы, Мицан остановился, прикидывая, куда бы ему пойти. Видеться с ребятами решительно не хотелось, и он направился туда, где не был уже третий день - в свой дом.
        Они с матерью жили на первом этаже четырехэтажного здания из желтого кирпича, большая часть которого сдавалась внаём. Их дом почти не отличался от окружающих зданий, только у него был ряд обшарпанных колонн, а на стенах лицевой части когда-то красовались фрески. Сейчас большая их часть потрескалась и выцвела на солнце, оставив от нарисованных львов на цветочных полях лишь смутные контуры. Когда Мицан был совсем маленький, он обожал их и мог разглядывать часами. Всякий раз, когда к маме приходил очередной любовник, его выгоняли на улицу, где он садился на пол и долго-долго изучал орнаменты, нарисованных животных представляя, как они оживают. В его фантазии они бегали по этим цветочным полям, охотились и играли с ним, пока он сидел на циновке, вжавшись в стену.
        Увы, но новый владелец доходного дома, купивший его пару лет назад, совсем не интересовался фасадом и не желал тратить на него деньги. Немудрено, что дом ветшал, покрываясь трещинами и всякими похабными рисунками. Ну а фрески гибли. И было уже понятно, что пройдет всего пару лет и от некогда предмета гордости жильцов не останется и следа. Мицан подумал, что обязательно однажды их восстановит. А уж этого жадного до денег джасура, что так искалечил дом его детства, проучит как следует.
        Он подошел к крайне правой двери и легонько ее толкнул проверяя. Она поддалась сразу, открываясь со скрипом. Похоже, мать опять забыла ее запереть. Годы шли, а ничего не менялось.
        Мицан прошел внутрь темной комнаты, передвигаясь скорее на ощупь и по памяти, и почти сразу замер. В его нос ударил резкий запах дешевого вина, рвоты и мужского семени. Мицан нащупал масленую лампу, которая всегда стояла на небольшой полочке по левую руку от двери, взял огниво и, повозившись с искрой и трутом, зажег ее. Тусклого желтого света едва хватило, чтобы осветить их небольшую прихожую заваленную всяким старым хламом. Но его было достаточно, чтобы Мицан увидел главное.
        Ровно посередине лежала она.
        Он помнил, хотя, быть может, это его детская память играла с ним в злую игру, что когда-то давно мать была даже красивой. Да полной, но с приятным и добрым лицом. Сейчас от этой красоты не осталось и следа. Перед ним лежала заплывшая жиром женщина, с седыми прядями в спутанных волосах. Ее губы были разбиты, под глазом сиял свежий кровоподтёк. Одежда же, некогда бывшая шерстяным платьем, превратилась в рванину заляпанную вином и рвотой, в луже которой она собственно и лежала. Мерзкая, отвратительная, опустившаяся старуха… которой не было даже тридцати.
        Преодолевая отвращение, Мицан пошел на кухню где взял бадью с водой и пару относительно чистых тряпок. Вернувшись в их крохотный зал, он перевернул мать, снял с нее одежду, стараясь особо не смотреть на тело, и вытер ее саму и пол. Потом, хотя и не без труда, он оттащил ее в жилую комнату и положил на кровать. Ее нужно было одеть. Мицан постоял, немного соображая, а потом открыл стоявший возле окна сундук. Порывшись в вещах, он нашел относительно приличное платье из шерсти. Кажется, когда то оно было белым, но сейчас пожелтело и выцвело. Впрочем, и такое сойдет.
        Когда он начал ее одевать мать зашевелилась.
        - Сначала дай на вино, - прохрипела она, не разлепляя глаз. - Потом делай что хочешь.
        «Боги, боги, боги. Только не это», - мысли Мицана лихорадочно забились внутри головы. Нет, его мать не могла пасть так низко. Да, она всегда была гуляшей и через ее постель прошло множество мужчин, но она не была шлюхой! Может у нее просто новый любовник и она принимает Мицана за него? Да, наверное, так. Она не могла перейти этой черты. Не могла опозорить его ещё сильнее. Боги, только не сегодня. Не в день, когда он добился так многого!
        Или могла? Поверить в это было слишком тяжело и страшно.
        Он затряс ее за плечи:
        - Мама! Очнись! Это я - Мицан! Твой сын!
        Но она уже не слышала его слов. Что-то пробурчав, она вновь провалилась в тяжелый хмельной сон, громко захрапев и пуская слюни. Мицан почувствовал, как на него волнами накатывает отвращение. Он закончил ее одевать, поставил рядом ведро, на случай если она все же проснется перед тем вырвать и поспешил выйти на улицу.
        Небо уже окрасилось серебряным светом ночного светила, а воздух наполнился свежестью, которую Мицан вдыхал так жадно, словно провел последние пару лет в подземелье.
        Конечно, запахи города никуда не исчезли. Он и сейчас чувствовал эту неповторимую смесь из специй, вина, пота, соленой рыбы, жареного мяса, дыма, уксуса, гнили, грязи и нечистот, которая пропитывала каждую улочку его родной Фелайты. Но по ночам они чуть слабели, приглушенные прохладой и свежестью моря.
        Мицан стоял на пороге своего дома и вдыхал этот воздух, закрыв глаза и отгоняя все неприятные мысли. Его ноздри ещё раздувалась, а кулаки сжались до белизны, но постепенно гнев начал уходить, а спустя ещё немного времени дыхание стало ровным и он открыл глаза.
        Этой ночью его нога больше не переступит порога родного дома. А может и в другие ночи тоже. Хватит с него всего того, что он видел.
        Юноша огляделся и прикинул, куда бы ему пойти. Раньше он не задумываясь пошёл бы к одному из парней, или в заброшенный склад. Но так было раньше. В другой жизни, от которой он отрекся. Теперь он человек господина Сельтавии, клятвенник, а они - уличный сброд, с которым ему не по пути. Вот только одна беда - другого дома и других друзей у него пока не было.
        Без всякой цели юноша пошел вверх по улице в сторону базарной площади, где днем сосредотачивалась почти вся жизнь их квартала, а ночью всегда можно было отдохнуть возле центрального фонтана. На улице было довольно пустынно. Лишь время от времени ему встречались шатающиеся компании полузнакомых людей, но, не желая ни с кем общаться, он ограничивался сухим кивком, если его замечали, после чего шел дальше. Слева и справа от него поднимались трех, четырех и пяти этажные дома из выбеленного кирпича и камня, с крышами покрытыми оранжевой и красной черепицей. Некоторые из них украшали колонны, небольшие башенки и даже фрески с быками, воинами и танцующими среди цветов девами, как было когда то и в его родном доме.
        Кадиф был красив. А ещё он обладал особым характером. Каждый миг этот город стремился напомнить всякому гражданину или приезжему, что идет он по улицам самого главного города самого могущественного государства в мире, щедро бросая в лицо доказательства своего величия и богатства. Даже здесь, в глубинах квартала, в котором жили в основном блисы, у развилок улиц возвышались прекрасные бронзовые статуи и небольшие мраморные фонтанчики. По краям дорог росли аккуратные кустарники, а между домами располагались небольшие сады, в которых росли персики, груши, инжир, гранаты и кизил.
        Но как бы не старался Кадиф, переделать людей не получалось даже у него. А потому то тут, то там стены покрывали пошлые рисунки и различные надписи, которые, как предполагал Мицан, не сильно отличались по содержанию от соседствующих с ними картинок. Что же до статуй то у каждого мужчины до блеска были натерты чресла, а у женщин - груди и ягодицы. Ну а в садах вечно ваялись разбитые кувшины из-под вина и перебравшие его люди.
        Но именно такой Кадиф ему и нравился. В нем чувствовалась жизнь. А вылизанные и ухоженные богатые кварталы всегда казались юноши мертвыми и лишенными всякого человеческого тепла. Тут же, он чувствовал себя по-настоящему дома.
        Мицан почти дошел до базарной площади, когда услышал, как кто-то произнес его имя, а потом несколько голосов дружно засмеялись. Он развернулся. Звуки раздавался из небольшого сада, в котором на каменной лавке сидели трое мальчишек, примерно одного с ним возраста. Мицану они были смутно знакомы: один, худощавый и покрытый прыщами с вытянутым лицом, был, кажется, сыном мясника из соседней родному дому Квитои лавки. Второй, чернявый и коренастый, был в той же лавке зазывалой, а третий, с откровенно девчоночкой внешностью и длинными волосами до плеч, был Мицану не знаком. Неожиданно он понял, что все трое смотрят на него и хихикают перешептываясь.
        - По какому поводу веселитесь, парни? - окрикнул он сидевших на лавочке. Парни явно были пьяны, особенно сидевший с левого края сын лавочника, и, кажется, не ожидали, что он их услышит.
        - Да так, вспомнили веселую историю. Ничего важного. Доброй ночи тебе Мицан, - быстро проговорил коренастый паренек, явно бывший самым трезвым из троицы, но сидевший рядом с ним худощавый расплылся в улыбке
        - Да это же он… ик! Сука, ик… точно он! Умора, - у парня сильно заплетался язык, а глаза затянула мутная пелена.
        - Да, это я. А ты видимо что-то сказать мне хочешь?
        - Керах очень пьян, Квитоя, - продолжил его друг. - Ты, пожалуйста, не обращай на него внимания. Говорит что-то невпопад постоянно.
        Мицан пристально посмотрел на этого Кераха. Да, он был смертельно пьян, и явно плохо соображал, но смеялся он все-таки над ним. Ошибки быть не могло. Впрочем, Мицан не знал, что именно такого смешного показалось в нем сыну лавочника, и решил оставить их в покое. Но стоило ему развернуться и сделать один шаг, как худощавый Керах вновь заговорил.
        - Да не, ну забавно же… ик… только мы вспомнили, что Мирна Квитоя, ик, за кувшин вина у нас троих отсосет, как тут же её сынок нарисовался… видать знак небес… Ик. Ой.
        - Что ты сейчас сказал? - Мицана затрясло от гнева и ярости. В Фелайте его хорошо знали и никто среди мальчишек квартала не рискнул бы его так оскорбить. Но видно выпитое вино окончательно помутило разум сына мясника, продолжавшего смеяться и показывать на него пальцем.
        - Он пьян, Квитоя! Не понимает что говорит! Не слушай его! - залепетал коренастый, но было уже поздно.
        Мицан быстро подошел к ним и что было силы ударил ногой в грудь сидевшего на крою лавки худощавого парня, отчего тот кувыркнулся через голову назад.
        Коренастый вскочил и попытался защищаться, но Мицан был сильнее, быстрее, а, главное, в сто крат злее. Легко увернувшись от его неуклюжих движений, он несколькими ударами, попавшими тому в нос и челюсть, заставил парня зашататься, а потом, повалив на землю, ударил со всей силы по лицу ногой, выбив несколько передних зубов. Повернувшись к лежавшему на земле сыну мясника, Мицан с разбега ударил его под ребра, с удовольствием отметив, как захрустели кости и как завыл его обидчик. Паренек даже не пытался драться, а только закрывался руками, пропуская большую часть ударов, и истошно вереща и визжа.
        От обиды и ярости кровь бешено стучала в его висках. Сам не понимая, что он делает, Квитоя схватил за шиворот худощавого мальчишку и подтащил к каменной скамейке.
        - На колени, мразь, - проорал он. Парень испуганно сжался и попытался отползти, но Мицан ударил его под ребра ногой, от чего тот завыл, словно собака в которую всадили нож, а потом пинками и ударами загнал обратно к лавке.
        - Встал на колени или покалечу, - повторил он ещё раз, тяжело проговаривая каждое слово.
        На этот раз мальчишка не посмел его ослушаться и, рыдая поднялся, держась за край каменной скамейки. Мицан обратил внимание, что его тонкие, словно веточки, пальцы дрожали на ровной поверхности, будто пытаясь выбить бойкий ритм.
        Квитоя ещё раз огляделся - улица была пуста, а коренастый мальчуган толи ещё не пришел в себя, толи усердно делал вид, что прибывает в забытье. Мицан поискал третьего из обидчиков, но женоподобного тоже нигде не было видно. Похоже, он предпочел просто бросить своих дружков и сбежать. Ну что же, тем было лучше и для него и для Мицана.
        Подойдя ещё ближе, он приспустил штаны.
        - Что, хотел, чтобы тебя приласкали? Открыл рот!
        - Что?!
        - Рот открыл! - проорал Мицан, с размаху ударив пару раз обидчика кулаком по челюсти.
        Сын лавочника подчинился, испуганно зажмурив глаза, из которых ручьем потекли слезы. Мицан скривился в злой усмешке, и в лицо парня ударила желтая струя. Паренек задрожал, но даже не попытался закрыться руками или отвернуться. Закончив, Мицан смачно плюнул на него и, взяв со скамейки большой глиняный кувшин вина, пошел прочь, оставив позади паренька, который так и стоял на коленях с зажмуренными глазами, жадно глотая ртом воздух.
        Завернув за угол улицы и скрывшись от возможных и лишних глаз, Мицан начал жадно пить из кувшина. Он пил большими глотками, проливая часть вина на свою одежду, давясь, но не останавливаясь ни на мгновение. Вино было кислым и теплым, да к тому же почти не разбавленным, но это не волновало юношу. Главное, что оно пьянило и туманило разум. Когда последние капли упали ему на язык, он с диким криком швырнул пустой кувшин и несколько раз ударил об стену кулаком.
        Его туника покрылась большими винными пятнами, которые соседствовали с каплями крови. Мицан сорвал ее с себя, швырнув прочь с диким, звериным криком и сел на землю, обхватив руками голову.
        Она все-таки испортила ему этот день.
        День, который он ждал так долго. С того самого мгновения как только начал понимать как на самом деле устроен этот мир. Ради которого он убил человека, чуть не погиб сам и предал своих самых близких друзей. И теперь этот день будет навсегда омрачен и испоганен в его памяти.
        Вместо говорящего ритуальную клятву Бакатарии, он будет вспоминать лишь валяющеюся в луже собственной рвоты мать и этих ржущих над ним мальчишек. И даже если он сейчас вернется назад и размозжит голову этому Кераху булыжником, это уже ничего не изменит. Ведь этот прыщавый урод говорил правду. Чистую правду. И Мицан знал её.
        Никакой он не сын прачки и героически сгинувшего в дикой глуши солдата, который до последнего мечтал вернуться к своей возлюбленной и новорожденному сынишке. Он сын шлюхи. Обычной гуляшей бабы, что придумала все эти бредни про воина походной тагмы лишь потому, что так и не смогла вспомнить, после чьего именно излитого в неё семени у нее поперло брюхо.
        Но одно дело знать это где-то там, в глубине души, скрывая от всех и каждого. И совсем другое - услышать от случайных встречных, смеющихся над тобой на улице.
        Его внутренности завыли, требуя ещё выпивки. Он постарался припомнить, где находилась ближайшая винная лавка. Кажется, это было через две улицы. Поднявшись на ноги, Мицан побрел между домами, не обращая внимания ни на ночной холод, ни на редких прохожих. Остановившись у лавки, он с тоской посмотрел на закрытые двери и ставни. Людей вокруг не было и Мицан попробовал открыть одно из окон. Ставни не поддались. Он дернул сильнее. Потом ещё. Оглядевшись, он попытался вышибить дверь ногой, но она ответила лишь гулким звуком, недвусмысленно давая понять, что поддастся он только топору или тарану. Выругавшись, он вернулся к ставням.
        Упершись ногами в стену, он с силой рванул их на себя. Раздался треск, и ставни вроде как немного поддались. Он попробовал ещё, что есть силы потянув на себя деревянные створки, а потом несколько раз дернув. Одна из них поддалась и Мицан, потеряв равновесие, рухнул на спину, больно ударившись о мостовую. Поднявшись на ноги, он пролез внутрь и схватил четыре первых попавшихся под руку кувшина, после чего быстро пошел прочь, на пути срывая сургуч и выдергивая зубами пробку.
        Вино оказалось очень сладким, даже приторным. Юноша выпил его, почти не отрываясь от горлышка, вновь изрядно облившись и запачкав теперь ещё и штаны. Следующий кувшин был уже значительно лучше - напиток оказался терпким и приятно пощипывал кончик языка, но и он почти моментально отправился в желудок Мицана, вызвав столь желанное им состояние.
        Следующий кувшин он пил уже небольшими и не очень частыми глоточками. Земля под ногами и так с каждым новым шагом все больше походила на палубу попавшей в шторм триремы, а мир перед глазами был размыт и немного двоился. Продолжи он налегать на вино в заданном темпе и завтра точно проснется заблёванным в какой-нибудь грязной канаве. А это было поступком недостойным человека господина Сельтавии.
        Главное, что все мысли, что мучали и изводили его, утонули в вине. Он был пьян. Сильно пьян. И ему это нравилось.
        Мицан бродил без всякой цели по родному кварталу, пока с удивлением не понял, что вновь пришел на свою родную улочку. От вида его дома юношу замутило, и он с трудом сдержал подкатившую к горлу тошноту. Сделав ещё пару больших глотков он уже было развернулся, чтобы идти прочь, но потерял равновесие и упал на землю, разбив недопитый кувшин в дребезги. Поднявшись с немалым трудом и с ещё большим сохранив свой последний глиняный сосуд, Мицан мотнул головой. Похоже, с прогулками нужно было заканчивать.
        Шатаясь и балансируя руками, как акробат на канате, он перешел улицу и остановился у дома напротив. Подняв с мостовой небольшой камешек, он швырнул его в окно второго этажа, а потом свистнул. Точнее попытался это сделать - руки его слушались не лучше ног и заложенные в рот пальцы постоянно выскакивали.
        - Ппфффф… Ярна, это я. Мицан. Открой.
        Створки распахнулись, и на улицу выглянула девушка. Увидев его, она тихо вскрикнула и тут же скрылась в глубине дома. Парень чуть покрутил ногой, нащупывая достаточно твердый участок мостовой, который не попытался бы его уронить, и развернулся.
        - Ну и ладно, - сказал он с досадой и шагнул прочь.
        Но тут дверь дома скрипнула, а из темного проёма показалась одетая в одну легкую тунику Ярна. Она подозвала его, жестом попросив не шуметь, и Мицан пошел внутрь. Он уже бывал тут и знал, что их семья занимала всю восточную часть этого небольшого двухэтажного здания. Похоже, раньше у ее рода водились деньги, но сейчас средств, чтобы поддерживать в чистоте и порядке такое помещение, явно не хватало: мебели почти не было, стены покрывала облупившаяся и пожелтевшая от времени краска, на потолках виднелась копоть от дешёвых масляных ламп, а в воздухе стоял запах затхлости и гари.
        Мицану вспомнилось, что раньше, когда мать Ярны ещё была жива, а сама девушка занималась домашними делами, вместо того, чтобы мыть полы в таверне, тут было значительно чище и уютнее. По крайней мере, пыли и паутины по углам тогда точно было не найти.
        Ярна взяла его за руку и потянула за собой по лестнице на второй этаж. Пройдя почти на цыпочках рядом с закрытыми дверями до конца коридора, она пропустила Мицана внутрь и закрыла за собой дверь. Небольшая комната, в которой жила Ярна, была не в пример чище и опрятнее остального дома. Здесь даже было свежо, чуть прохладно и приятно пахло благовониями.
        Пол покрывал аккуратно заштопанный в паре мест потертый ковёр. Из мебели была кровать, стул, стол на котором лежали различные шкатулочки, свечи в каменных подсвечниках, отполированный бронзовый диск, служившей зеркалом, и постиранная перешитая туника Патара. В углу расположился старый, обитый позеленевшей бронзой сундук, над которым висела полочка, где перед небольшой дымящийся жаровней, стояли статуэтки богов - Жейны, Бахана и Радока.
        Мицан сел на ковёр, чуть не завалившись на бок, и опёрся спиной о кровать.
        - Я пьян, - признался Мицан в очевидном и, распечатав последний кувшин, сделал пару глотков. Девушка молча прошла через комнату и села на кровать рядом с ним, коснувшись его плеча ногой. - Ты извини, что я вот так, ночью заваливаюсь, тем более голый по пояс, но мне бы поспать пару часов, а домой идти или на наш склад… в общем, можно я тут у тебя на ковре вздремну?
        - Конечно Мицан, оставайся сколько нужно. Только лучше ты на кровать ложись, а я вниз пойду, на лавку. Можно я только сначала с туникой Патара закончу? А то сегодня так много работы было, что не успела совсем доделать…
        - Да брось ты Ярна, какая лавка. Сдурела что ли? Это же твой дом, твоя постель, а меня даже гостем то не назвать. Так, приблуда ночная. И бухая вдобавок.
        - Нет, нет, нет, ложись сюда, пожалуйста. Ты меня совсем не стеснишь, правда. Мне так только спокойнее будет. А с одеждой я тогда завтра утром закончу.
        Мицан скривился. Как всегда мила, добра и безотказна.
        Проклятье, да попроси он ее сейчас отдать ему все деньги и украшения, если такие у нее имеются, она бы ещё долго извинялась, что получилось мало.
        А ведь он ее предал. Да, да, именно что предал. Променял на господина Сельтавию и свою новую жизнь. Жизнь, которая вообще-то была невозможной без ее отчаянного поступка. Не вымани она Газрумару, не заведи его в ту подворотню, и ничего бы не было. Ни встречи с Бакатарией, ни клятвы перед богами, ни раны на руке. Ничего. И пусть она и не требовала для себя никакой награды, не просила ничего за свою помощь, легче ему от этого не становилось. Скорее наоборот. Он чувствовал себя неблагодарной сволочью и от этого начинал злиться. На себя, на Ярну, на саму его судьбу и ту жизнь, в которой он не мог поступить иначе.
        Мицан отхлебнул вина и протянул кувшин девушке. Она взяла его двумя руками, выпила, поперхнулась, закашлялась и вернула обратно.
        - А знаешь что, а ведь меня сегодня приняли.
        - Прости, что ты говоришь Мицан?
        - Приняли, говорю. Я поклялся в верности господину Сельтавии и теперь, стало быть, я его человек и работаю на него. Вот так вот.
        Девушка радостно взвизгнула и обняла его за шею, но тут же отстранилась, засмущавшись и опустив глаза.
        - Поздравляю тебя!
        Он помрачнел. Почему-то эти слова очень больно резанули по его сердцу.
        - С чем поздравляешь то, Ярна? Ты не поняла, наверное. Взяли только меня. Одного. Я один клятву принес, а все остальные и ты тоже, ни с чем остались.
        - Но ведь это ты его… ну… убил, - последнее слово далось ей нелегко. Она вытолкала его из себя словно застрявший в горле комок.
        - И что с того? Ха, тоже мне - герой-победитель. Да мне просто повезло, Ярна. Если бы этот бугай на деревяшку не напоролся, хрен бы мы с тобой сейчас разговаривали. Зарезал бы он меня и все дела. А потом Кирана и тебя тоже, если бы смыться не додумалась.
        - Но ведь не зарезал. И дрался с ним ты. И Кирана тоже спас ты. Он мне рассказывал.
        - Чушь он тебе рассказывал, а ты и слушала уши развесив. Я ему ни как не помог. Вообще. Только порадовался, что косхай сначала на него бросился и мне время дал.
        - Не наговаривай на себя, пожалуйста. Ты не такой.
        - Ты дура что ли? Нашла из кого благородного защитника делать. Ещё скажи, что меня Мифилай своим нерушимым щитом укрывал. Нет, ты или совсем тупая или не видишь ни хера. Да если бы не ты и мои парни, я бы к Газрумаре даже не подобрался. Все вы за меня сделали. А я себя как последний гад повел. Всех кинул. На всех наплевал! Патара, Амоллу, Кирана, Ирло. Всех с кем с пелёнок дружил, с кем хлеб и кров делил, кто за меня хоть в огонь был готов полезть - всех на хер послал не раздумывая, стоило передо мной лучшей жизнью помахать. Да и тебя тоже. Ты вон за меня в бездну полезла, а я даже спасибо не сказал. Вместо этого пьяный как свинья приперся и из собственной кровати гоню. Нет, знаешь что - выгони меня отсюда. Гони к херам тряпками и на порог не пускай больше. А если вдруг опять завалюсь, - водой окати или кинь чем-нибудь. Горшком там, или сковородкой. Что молчишь то? Сказать нечего своему «герою»? А, в бездну все. В бездну и на хер. Самому от себя уже тошно. Сейчас ещё на твой ковер вывернет.
        Мицан начал подниматься, но тут же почувствовал, как на его запястье сжались тонкие пальчики Ярны. Он поднял голову и увидел застывшие в глазах девушки слезы.
        - Не ори на меня, пожалуйста. Может я и дура, только тебе ничего плохого не сделала, чтобы ты меня обзывал.
        Ярна сидела сжавшись, втянув голову и крепко сведя свои костлявые коленки. Мицан посмотрел на нее и внутри юноши что-то шевельнулось. Жалость? Сочувствие? Симпатия? Он точно не мог понять, какие именно струнки его души затронул вид этой расплакавшийся девчонки. Но одно он знал точно - он был неправ.
        В гневе на самого себя он случайно, а может быть и намеренно, задел чувства той, что всю жизнь дарила лишь добро. Ему вспомнилось как будучи совсем малышом, он играл в ее игрушки, как она кормила его, когда ушедшая в загул мать вновь забывала оставить в доме еду. Как прятала, когда за ним охотились парни с соседней улицы или меднолобые. Как штопала порванные в драках штаны и туники и мазала целебными мазями ушибы и раны.
        Он не должен был на нее орать. Не должен был называть тупой дурой за ее собачью верность и веру в то, что Мицан Квитоя - хороший человек. А хорошим он не был. Он вор, лжец, гуляка, а теперь ещё и убийца, но только не ее в том вина и нечего на ней зло вымещать.
        - Прости меня. Видимо вино совсем голову задурманило, - эти слова дались ему трудно. Они царапали горло, не желая вылезать наружу. Но он вытолкал их. И следующие уже понеслись сами собой. - Я на себя орал, не на тебя. Тошно мне Ярна. Тошно, что так дешево друзей своих ценю. Но разве мог я иначе поступить, а, Ярна? Разве мог? Такая возможность, она же один раз в жизни дается. Нельзя ее упускать. Чтобы не произошло - нельзя. Ведь если наверх не карабкаться, то утонешь во всей этой грязи. С головой в неё уйдешь и не выберешься уже никогда. А я так хочу сыто жить. Так хочу, чтобы меня уважали, чтобы о деньгах не думать. Неужели я не достоин всего этого? А, Ярна?
        Она не ответила. Только вытерла слезы.
        - Вот что у меня сейчас есть? - продолжал юноша. - А что дальше будет? Какая жизнь меня ждет? Я же босота, голь уличная. Ни наследства, ни имени. Боги, да я даже отца то своего не знаю, ну а мать… такую лучше и не знать вовсе. Мне все самому выгрызать у судьбы надо. Самому добывать. Вот я и кручусь, как могу и умею, а то, что других задеваю… так ведь нельзя иначе. Мир так устроен. Боги его таким сделали. Его и нас. Понимаешь Ярна?
        - Понимаю, - ели слышно произнесла она.
        - А если понимаешь, то и осуждать не станешь.
        - Мицан, милый мой, я никогда тебя не осуждала.
        «Милый»? Это слово стало неожиданностью для него. Мицан повернулся, сам не понимая, что делает, он положил на бедро девушки руку. Она вздрогнула, но не отстранилась и не противилась ему, напротив, подвинувшись вперед. Почувствовав неожиданную власть над ее телом, он проскользнул рукой под край туники, сорвав стон с ее губ.
        Мокрая. Все эти шутки были совсем не пустыми. Похоже, она и вправду влюбилась в него и желала всё это время.
        Хотя у Мицана ещё никогда не было женщины, его не влекло к Ярне. Она казалась ему слишком тихой, слишком серой, чтобы ее хотеть. Ему нравились уже созревшие девушки, с налившейся грудью, округлыми бедрами и красивым лицом. Такие, которыми можно похвастаться как трофеем и вспоминать потом с гордостью.
        Ну а Ярна… разве ей можно было впечатлить хоть кого-то? Едва ли.
        Он отстранился, невнятно пробурчав какие-то извинения, но Ярна с неожиданной силой схватила его за руку. Глубоко дыша, она посмотрела ему в глаза и в этом взгляде были даже не желание или страсть, а… мольба. Она умоляла его остаться, умоляла быть с ней. И неожиданно для себя он понял, что все же не хочет уходить.
        Мицан сел рядом и обнял ее за плечи. Он вновь попытался найти внутри себя хотя бы похоть, но попрежнему чувствовал лишь пустоту. Его не влекло к Ярне. Единственное чего ему сейчас действительно хотелось, так это выпить. Нагнувшись, он поднял с пола кувшин с вином и сделал пару глотков. Чуть замявшись, он предложил его Ярне. Девушка взяла кувшин и припала к нему, словно измученный жаждой путник к долгожданной чаше воды. Она пила жадно, не отрываясь, пока полностью не опустошила кувшин, в котором было не меньше половины. Потом поставила его на пол и вновь посмотрела на Мицана очень странным взглядом, в котором решительность и отчаянье смешивались с нежностью. Ярна потянулась к нему. Мицан не отстранился и губы их встретились, сначала в робком, а потом во всё более страстном и пламенном поцелуе.
        - Ярна…
        - Молчи, прошу тебя, только молчи….
        Она стянула тунику через голову, обнажив маленькую, едва наметившуюся грудь с небольшими розовыми сосками, обтянутые кожей ребра, поросший тонкими черными волосами лобок и узкие бедра на которых виднелись старые синяки.
        Он был у нее первым. Это было видно по тому, как дрожало ее тело, как сбилось дыхание, как прятала она глаза, избегая его взгляда.
        Мицан подумал, что она, вероятно, так и будет сидеть неподвижно, ожидая действий от него, не менее растерянного и неопытного, но тут девушка с силой толкнула его на кровать, и, прильнув к нему, начала целовать его в губы и шею. Она покрывала поцелуями грудь и живот, дыша так громко и сильно, что могло показаться, будто девушка задыхается.
        Мицан закрыл глаза, полностью отдавшись непривычным ощущениям. Он поглаживал ее, шептал какие-то слова, наслаждаясь лаской и долгожданной тишиной внутри. Впервые за все последние часы мысли оставили его в покое, подарив блаженное забытье. Чувство вины и злости на самого себя, образ матери, лежащей в луже из рвоты, смеющиеся парни на лавке, лицо Лифута Бакатарии и отрезанная голова Газрумары… все исчезло. Все что мучало и сводило его с ума, все, что так и не смогло затопить выпитое за день вино, растворилось в ласках Ярны и неожиданно для себя, Мицан почувствовал себя счастливым.
        Девушка отстранилась от него, и резко села сверху, вскрикнув от боли и крепко зажмурив глаза. Чуть подождав, она начала двигать бедрами, сначала медленно и осторожно, явно избегая лишней боли, а потом все сильнее и глубже, кусая со стоном губы и впиваясь пальцами в свои маленькие груди.
        Ярна двигалась все быстрее и быстрее, а стоны ее становились все громче и громче, пока судорога не прокатилась по всему ее телу и она не упала ему на грудь, крепко обняв и поцеловав в шею.
        - Любимый, мой любимый, мой… мой! Мой! - шептала она, двигая бедрами и наращивая темп, пока тело её вновь не задрожало от удовольствия, а слова не превратились в стоны.
        - Ярна, я… уже…. почти.
        - Не вынимай… молю всеми богами, не вынимай, я хочу… чувствовать… хочу… хочу… ах!
        Они переплелись телами, превратившись в единое целое. В пульсирующее наслаждение, в котором растворились Мицан и Ярна, постель и дом, гигантский каменный город со всеми его бесчисленными жителями и весь окружавший их мир.
        Они были счастливы.
        Глава третья: Со всем благодарностями
        Стоявший на трибуне посередине Зала собраний Синклита старик закашлялся и замолчал. Его дыхание стало глубоким, тяжелым и прерывистым. Он выглядел даже не старым, а дряхлым. На вид ему легко можно было дать семьдесят и даже восемьдесят, и напоминал он скорее полежавшего в усыпальнице мертвеца, нежели живого человека - настолько он был бледен и худ. Его абсолютно бесцветные глаза глубоко провалились в череп, борода была белее первого снега, а длинные, но сильно поредевшие волосы падали на укрытые красной накидкой плечи, что сгибались под тяжестью побеленного панциря.
        Глядя на него сейчас сложно было представить, что когда-то этот измученный старик считался великим воином и полководцем, гордостью армии Тайлара. Даже два года назад в свои шестьдесят он все ещё казался воплощением силы и воинских добродетелей. А сейчас ему было тяжело ходить. Тяжело стоять, тяжело говорить, тяжело жить. Даже чтобы подняться на эту трибуну, ему пришлось воспользоваться помощью двух старейшин. Но здесь, перед Синклитом, он должен был стоять один. Таковы были традиции, и они не делали исключения ни для кого. Даже для Верховного стратига.
        Отдышавшись и выпив предложенный ему кубок с водой, старик продолжил, хотя паузы и остановки в его речи стали ещё чаще и длиннее.
        - Шестнадцать лет я был Верховным стратигом. Это долгий срок. Но ещё дольше были те… сорок пять… лет, что отдал я воинскому ремеслу и служению государству. Пусть боги и люди будут мне свидетелями: за все эти долгие… долгие годы я ни разу не отступил от данных мной клятв. И нет в этом зале… человека, что смог бы упрекнуть меня в том, что я плохо справлялся со своими обязанностями или был… недостоин их.
        Он вновь зашелся долгим сухим кашлем, от которого весь скрючился и зашатался. Кто-то из молодых старейшин подбежал к нему с ещё одним кубком воды, но старик жестом отказался. Он кое-как выпрямился и продолжил свою речь:
        - Я всегда следовал зову долга и чести. И сегодня долг и честь призывают меня отступить. Отступить перед врагом, что оказался стократ сильнее меня и с которым мне уже не совладать. Сегодня, во имя безопасности и… ох… спокойствия государства… а-а-а… я вынужден отступить. Отступить перед моим собственным одряхлевшим телом и убивающей его болезнью. С болью и горечью я должен признать, что больше не в силах… м-м-м… защищать Тайлар, а посему, я покидаю должность Верховного стратига.
        Трясущимися пальцами старик развязал завязки своей накидки. Она медленно, цепляясь за доспехи, сползла вниз, упав под ноги бывшего полководца. Затем в повисшей в зале тишине с оглушительным грохотом на мраморную плиту рухнул и его нагрудник. Старик повел плечами и наконец распрямился, поморщившись от боли.
        - Сегодня я, Эйн Айтариш, перед богами, народом и Синклитом, снимаю… с себя все полномочия… и покидаю все занимаемые посты, дабы удалиться в мое… ох… новое имение на побережье Кадарского залива. Там я желаю провести свои последние дни в тишине и покое. Знайте, что делаю я это с болью в сердце… ох… и надеюсь, что в мудрости своей Синклит найдет мне достойную… замену. Одновременно с этим я покидаю и сам Синклит. Отныне место старейшины от рода Айтаришей… м-м-м… займет мой старший сын… Киран. Ему же я передаю управление родовым поместьем под Венкарой и все дела… моей семьи как новому главе рода. А теперь - прощайте благородные мужи. Да благословят всех нас боги.
        Пока двое старейшин помогали ему спуститься и дойти до дверей, каждый в зале провожал его стуком кулаков о подлокотник - традиционным для этих стен выражением признания и поддержки.
        К уходу Эйна Айтариша Синклит был готов уже давно и единственное, что удивляло старейшин, так это то, как долго полководец откладывал неизбежное решение. Уже седьмой месяц он не руководил армиями, не посещал заседаний Синклита и почти все время лежал в постели, но упрямо отказывался уходить со своего поста, утверждая, что однажды справится со своей болезнью. Но в итоге болезнь справилась с ним. А его уход, пусть почётный и полный уважения со стороны Синклита, обернулся для него позором. Ведь он, прославленный воин и полководец, что усмирил Дикую Вулгрию, одержал победу над захватившими власть в Кадифе милеками, разбил армии рувелитов в Верхнем Джессире после битвы под Аффором и победил сельханских пиратов, покидал Синклит обессилившим иссушенным трупом, чей вид мог вызвать лишь чувство жалости.
        А ведь шанс сохранить достоинство у него был. Но он пренебрег им.
        Следом за стариком зал благородного собрания покинул Великий логофет Джаромо Сатти. Как только они вышли, он тут же подхватил бывшего стратига под руку, и мягко улыбнувшись, повел его по коридору.
        Первый сановник был одет в изящную тунику из черного шелка, вышитую жемчугом и серебром, черную накидку и черную круглую шапочку. Он был высок, строен и очень красив, причем годы лишь добавили ему шарма, облагородив и оттесав строгие черты его лица. У него были большие карие глаза, тонкие губы и нос с горбинкой. Хотя ему было уже пятьдесят, волосы его аккуратно постриженной бороды без усов, и зачесанных назад длинных вьющихся волос были все так же черны и густы, и лишь на висках слегка серебрилась седина, отчего он казался намного моложе своего возраста. Будучи довольно крепким мужчиной, он почти нес на руках обессилевшего старика, который еле-еле переставлял ноги и постоянно норовил упасть.
        - Прекрасная речь, господин Айтариш и прекрасное завершение вашей военной истории. Не познав горечи поражения вы, по велению чистого долга, смело шагнули в сторону, открывая дорогу молодой поросли полководцев. Жаль, что я не поэт, иначе точно бы сложил об этом поэму.
        - О, вы, правда, так думаете, господин Сатти? Кое-кто вот считает, что я… слишком… затянул с этим решением.
        - Так пусть подавятся своим недостойным мнением, премногоуважаемый господин Айтариш. Поверьте - все эти голоса звучат лишь из зависти к масштабам вашей персоны и к вашим подвигам. Вы уходите именно тогда, когда нужно. Когда сердце ваше, услышав веление последнего долга, отдало вам приказ и позволило уйти на заслуженный отдых. Знаете, как по мне, сегодня вы бросили вызов всем тем, кто будет после вас, показав как надо бороться и как надо отходить в сторону. Вы были великолепны и каждый стук в вашу честь более чем заслужен.
        - Ох, Джаромо, ваши слова как бальзам на мою израненную душу. Конечно, вы правы. Я был верен до конца своей клятве и… ох… не мог ее нарушить, пока была хоть маленькая… о-о-о… надежда. Знаете, в некотором роде я даже рад, что все, наконец, закончилось. Да-да, рад. Ведь теперь я смогу отправиться в подаренное вами имение у Гахарской бухты. Ох…. Боги, как же там хорошо. Какое же чудесное место вы для меня сыскали! Там такие живописные… скалы… и море. Такое тихое. Такое… спокойное. Я очень вам благодарен.
        - Ох, оставьте эти лишние и неуместные благодарности. Это самое меньшее, чем я мог выразить вам свою бесконечную признательность за ваши подвиги и деяния. Мой гражданский долг просто обязывал меня одарить вас хотя бы такой ничтожной мелочью, как домик на побережье.
        - То, что вы именуете домиком, другие называют дворцом, - сухо заметил старик.
        - По сравнению с вашими свершениями - домик, если не рыбацкая хибара. Да и разве можно сравнивать? Вы - герой, который многократно спасал все наше государство. Разве не вы одержали победу над Размаром Бурым Вепрем? Правой рукой и лучшим полководцем самозваной царицы Дивьяры, что взбунтовала всю Вулгрию и, сколотив несметную орду, несла хаос и разрушение во всей западной части государства. Да если бы вы не разбили его под Фелигвеной, кто знает, может обезумевшие от крови дикари захватили бы и сам Кадиф! И тогда на руинах нашего прекрасного города неграмотные варвары пасли бы овец и коз. Ну а милеки с их ручным узурпатором Келло Патаришем, что нашел в себе какую то седьмую кровь от Ардишей? Когда они вознамерились установить тиранию под видом реставрации монархии, именно вы, а никто другой смогли выгнать их из столицы и разгромить армии этих презренных смутьянов. Я уже не говорю о ваших подвигах в войне с рувелитами, или победе над сельханскими пиратами! Многочисленные поэты уже сказали об этом все. И сказали больше, лучше и прекрасней, чем я бы мог при всем желании. Так что нет, я настаиваю на том,
что подарок этот скромен и совсем несопоставим с вашими выдающимися заслугами!
        Старик расплылся в блаженной улыбке, вспоминая свершения своей далекой молодости. Его трясло, а ещё от него сильно пахло мочой и лекарственными настойками, но Джаромо не подавал вида.
        - Как же это прекрасно - уходить, зная, что каждый твой поступок оценивают по достоинству. Знаете, Джаромо, а мне ведь и вправду очень хорошо там, в поместье. Уж не знаю, в чем дело, в морском воздухе, или в чем-то ещё, но там я чувствую себя намного лучше. Мне даже кажется, что там болезнь отступает, и я вновь набираюсь сил. Но стоит мне вернуться в Кадиф… всё по новой. Снова не человек, а гниющий труп. Да, мне определенно пора на покой.
        Они дошли до конца коридора и вышли наружу, где бывшего Верховного стратига встретили его рабы. Джаромо и Эйн обнялись на прощанье и пожали друг другу руки.
        - Большое спасибо, что проводили меня до выхода Великий логофет. Проклятье, без вашей помощи я бы даже к вечеру досюда не дополз, а слугам, как вы и сами знаете, запрещено заходить в Синклит. Таковы уж наши традиции.
        - На моем месте каждый бы предложил вам свою помощь, - льстиво улыбнулся сановник.
        - Однако предложили ее только вы, а старейшины, даже из моей собственной партии не удосужились оторвать задниц от кресел, чтобы проводить своего великого полководца. Спасибо хоть помогли подняться и спуститься с этой треклятой трибуны. Знаете, Джаромо, мне было бы очень приятно, если бы вы как-нибудь навестили меня в поместье. Так сказать - скрасили бы последние дни умирающего старика. А, что скажите?
        - Непременно господин Айтариш. Поверьте, ваше приглашение есть величайшая честь для меня! И я непременно воспользуюсь им тут же, как только позволят дела государства, коими я связан крепче железных цепей. Но будьте спокойны - я обязательно найду время для визита, чего бы мне это не стоило. Ну а пока этого не случилось, я отправлю к вам лучшего лекаря и покрою все расходы на лечение. Нет, не спорьте. Это мое решение, оно принято, и я его не поменяю.
        - Похоже мне и вправду стоит благодарить богов за вашу заботу. Вы хоть и не относитесь к благородному сословию и даже к тайларской крови, но хорошо знаете, как чествовать тех, кто сражался за государство. Многие бы могли поучиться у вас благодарности.
        - Ну что вы, я всего лишь безмерно благодарен самому праву именоваться вашим другом! Но не смею больше вас задерживать. Знаю, как мучительно для вас стоять, а вы и так вынуждены были почти полдня провести на ногах. Так что прощайте! Приятной вам дороги и скорейшего выздоровления!
        С легким поклоном он отступил назад и, развернувшись, пошел обратно по широкому коридору в зал заседаний Синклита, в мыслях навсегда прощаясь с этим заносчивым стариком.
        Вот уже примерно год почти в каждую трапезу теперь уже бывшего главнокомандующего добавляли маленькую щепотку яда, который медленно вытягивал жизнь из некогда великого воина. Ни один лекарь в столичном Кадифе, или любом другом городе государства, просто не мог его обнаружить. Тем более в столь малых дозах. Ведь этот особый яд, название которого можно было перевести как «шафран мертвецов» - за схожий со специей аромат - был великой тайной царского двора далекого Саргшемара, и впервые был вывезен из этой страны лишь несколько лет назад, попав, по счастливой случайности, в руки Великого логофета.
        Наверное, милосерднее, да и вообще проще было бы просто убить старого полководца, а не доводить его до столь жалкого состояния. Но такая смерть, даже если бы яд так и остался необнаруженным, неизбежно вызвала бы ненужные разговоры и подозрения, которых Джаромо просто не мог допустить. Куда практичнее и элегантней было подвести этого напыщенного болвана к мысли, что его ослабевшие плечи больше не вынесут тяжести доспехов Верховного стратига и ему пора отправляться на покой. В прекрасное имение на западном берегу Кадарского залива, подаренное таким чутким и таким заботливым Великим логофетом, где ему неизменно становилось лучше. Что было неудивительно - ведь там, опять же по приказу Джаромо Сатти, яд ему не добавляли.
        Впрочем, бывший полководец все равно был обречен - в его теле скопилось слишком много отравы, чтобы он смог выкарабкаться, а противоядие от «шафрана мертвецов» если и существовало, то держалась царями Саргшемара в ещё большей тайне.
        Джаромо было даже немного жаль этого некогда великого воина. Но что поделать - Эйн Айтариш занимал уж слишком важный пост в государстве, принадлежа к враждебной им партии алатреев, и потому от него необходимо было избавиться. Особенно сейчас, когда молодой Тайвиш одержал великую победу в Диких северных землях и посрамил партию хранителей традиций, так долго отказывавших ему в деньгах и помощи.
        Вернувшись в зал собраний Синклита, Великий логофет скромно встал у дверей, заложив руки за спину. Не будучи старейшиной, он не имел права здесь сидеть, а выступить или сказать что-либо, мог лишь после обращения к нему кого-нибудь из членов Синклита. Таковы были традиции. И даже то, что Джаромо Сатти был первым сановником государства, не имело тут никакого значения. Внутри этих стен он, в первую очередь, был джасуром из сословия палинов, а, стало быть, не ровней главам родов ларгесов.
        Старейшины заседали в большом круглом зале под высоким куполом, на котором были изброжены двенадцать богов Тайлара. Все помещение было выдержано в строгом и простом стиле, без фресок на стенах, или статуй. Даже многочисленные светильники на колоннах, которым обычно придавали форму обнаженных дев, атлетов, или мифических зверей, тут были выполнены в аскетичном стиле. Хотя Ардиши, при которых и был построен дворец Синклита, сильно тяготели к показной роскоши и вычурности, в доме собрания благородных родов они решили строго следовать традициям Старого Тайлара и привычной для него простоты. Впрочем, поговаривали, что такая показная скромность, на самом деле, мало была связана с традициями - просто цари желали указать остальным благородным родам на их подлинное место.
        Вторым кроме потолка исключением из общего стиля являлся пол, на котором цветной мозаикой была выложена карта окружавших Внутреннее море земель. Весьма точная и выполненная крайне искусно, но устаревшая примерно на пол столетия: почти все восточные земли между Айберинскими горами и Вечной пустыней были отмечены на ней как государство Каришидов, ныне распавшееся на семь грызущихся между собой кусков. Стремительно набиравшее влияние и могущество государство кочевников-мурейдиан Наршадем отсутствовало, города-государства Восточного Фальтасарга Айдум, Перкая, Твирг и Бейлак был отмечены как часть единого союза, а земли харвенов - как дикие племена. И последнее, пожалуй, было самым веским доводом в пользу давно назревшей переделки пола.
        По краям зала, окружая большую трибуну из розового мрамора, в четыре уровня располагались строгие ряды сидений-ступеней, на которых сидели мужчины всех возрастов, от совсем дряхлых старцев до едва отметивших совершеннолетие юнцов. Одни из них были одеты в черные мантии с белой каймой - символ принадлежности к партии алетолатов. Другие же, принадлежавшие к партии алатреев, носили напротив белые мантии с черной каймой. И именно они ощутимо доминировали в зале.
        К алатреям, партии благородных хранителей изначальных традиций и обычаев, принадлежала большая часть семей ларгесов в государстве. Это было неудивительно, ведь они отстаивали интересы и привилегии исключительно своего сословия и старательно ограничивали права других. Под разговоры об истинно тайларских добродетелях они повышали ренту с земель, которые у них брало в аренду, как государство, так и безземельные блисы. Заявляя об упадке нравов, ограничивали использования рабов палинами и упрощали для себя. А выступая с речами об угрозах государству, лишали последних прав чужеземцев в колониях.
        Так что алатреи были подлинными мастерами выдавать свои интересы, за интересы государства. Джаромо хорошо помнил, как семь лет назад прошлый предстоятель их партии Рего Ягвеш добился повышения сразу на десятину выплат за использование родовых земель, заявив, что думы о деньгах подрывают дух сословия ларгесов и отвращает их от главной цели в жизни - служению государству и тем самым наносит ему вред. О как был тогда един Синклит в своем одобрении. Как яростно он поддерживал каждое сказанное им тогда слово. Лишь малая часть алетолатов скромно заметила, что от бремени новых выплат государство пострадает не меньше, чем от отвлеченного внимания ларгесов, но их голоса тут же утонули в хоре недовольства и осуждения.
        К счастью, другая инициатива Ягвиша, благодаря которой этрик, просрочивший хотя бы на месяц платеж по долгу в четыре и более тысяч ситалов, продавался в рабство вместе с семьей, несколько прикрыла образовавшуюся в казне брешь. Но вот последствия повышения ренты чувствовались до сих пор. Где то с год назад Джаромо посчитал, что на выплаченные за эти годы деньги можно было полностью обновить дороги в Латрии и Малисанте, или построить четыре новых крепости в Сэфтиэне, закрыв, наконец, реки для налетчиков из Дуфальгары. Но вместо этих достойных и полезных деяний, государству приходилось платить за роскошную жизнь правящего сословия, которую они оправдывали своим особым духом и добродетелями, а на деле - простым хищничеством.
        А ларгесы, и в особенности алатреи, были, безусловно, хищниками. Опасными и хитрыми зверями, ведущими бесконечную охоту даже не ради сытости, а скорее из удовольствия. И обычно их жертвами становились даже ни сколько покоренные варвары или этрики, сколько свои же сограждане.
        Источником богатств большинства ларгесов, и не только из числа алатреев, служили родовые или, как их ещё когда-то называли, общинные земли. Занятые много веков назад, они не так часто использовались самими владельцами - вместо этого благородные сдавали их в аренду государству или другим гражданам и этрикам. Ну а те владения, что использовались напрямую, обрабатывались несметным числом рабов, которые принадлежали благородным родам. Чаще всего выращенные на таких землях пшеница и ячмень, оливки и виноград или стада коров с угодий, поставлялись напрямую государству, по крайне выгодным контрактам, от которых законами отодвигались все прочие сословия. Немудрено, что возле таких бескрайних владений с сотнями, а то и тысячами рабов, палины-земледельцы быстро разорялись и продавали за бесценок свои хозяйства благородным соседям, пополняя бессчётные толпы бедных горожан, тагмы или отправляясь пытать удачу в колониях.
        Само собой, для сохранения богатства и власти благородному сословию нужны были исключительные права на власть в виде Синклита, и рабовладение. Первое позволяло им захватывать новые земли и повышать ренту под самыми безумными предлогами, защищать право на торговые контракты и принимать выгодные только им законы. Ну а второе давало почти бесплатную рабочую силу, которая возделывала их поля и виноградники, пасла их скот, гибла за них в шахтах ради ценных руд и обслуживала всю их жизнь. И поэтому ларгесы были очень зависимы от того, кто именно поставляет рабов на рынок. А также от своих привилегий, которые они неизменно оправдывали удивительно большим вкладом в защиту и процветание государства.
        Вот и сейчас стоявший на трибуне лидер алетолатов и племянник почившего Рего Ягвиша, Предстоятель Патар, говорил как раз об исключительном долге ларгесов перед государством, и о том, как будет непросто подыскать достойную замену Эйну Айтаришу.
        - О благородные старейшины! Ныне, в век упадка нравов, в век, когда идеалы старины превращаются в пустой звук, а жизнь стала скупа на героев, так трудно найти достойных приемников титанам прошлого. Оглянитесь, о благородные старейшины, - нет никого, кто стал бы для нас светочем во тьме. Кто явил бы собой пример мужества, чести, достоинства или самоотверженности. Мы измельчали и опростились и вот уже наши юноши больше мечтают о жизни купцов, чем воинов, а испытания предпочитают наслаждениям. То есть, кхм… наслаждения предпочитают испытаниям. Горе нем, ежели столпы государства прогнили, ежели… кхм… не родит наша земля достойных сынов, а дочери не родят, кхм…
        Глава партии алатреев запнулся и замолчал, окончательно запутавшись в последовательности родов. Напряженно хмуря лоб, и явно вспоминая слова, он так и стоял на трибуне, пока в зале нарастали перешептывания. Джаромо ели заметно улыбнулся, не в силах скрыть своего удовольствия.
        Его дядя Рего Ягвиш был и вправду красноречив. Он умел убеждать, умел вести за собой и очаровывать. А вот племянник как всегда говорил писаными банальностями, да ещё и умудрялся их путать и забывать. Сколько не работали с ним мастера-ораторы, сколько не обучали его и не писали ему речи, публичные выступления давались ему столь же легко и непринужденно, как полеты рыбе.
        Да и выглядел он не в пример своему покойному дяде. Если Рего был высок, худ и обладал строгой красотой, в которой чувствовалось особое обаяние аскетичных ларгесов древности, то его племянник быстро располнел, а меленькие бегающие глазки и короткий скошенный лоб на фоне абсолютно лысой головы, больше подходили лавочнику или камнетесу, чем главе древнего рода. Так что если бы не святая вера алатреев в принцип наследования должностей и титулов, то предстоятельство никогда бы не случилось с Патаром Ягвишем.
        - Не родят героев и победителей, достойных почестей воспетых в веках! - выкрутившийся из словесной ловушки глава партии весь просиял и расплылся в блаженной улыбке, вытирая выступившую на лбу испарину. - Достопочтенные старейшины, мы ларгесы - суть основа государства и его хранители. Именно на наших плечах лежит вся ответственность за его сохранение. И сегодня мы с горечью должны признать, что нет ни единого имени, кое можно было бы без сомнения назвать, как приемника великого Эйна Айтариша, нашего доблестного и отчаянного льва. А посему я призываю на месяц или более отложить решение этого вопроса, дабы каждая партия могла составить свои списки.
        По залу разнесся стук поддержки. Весьма вялый, но однозначно говоривший, что Синклит согласен с предложением. Окинув старейшин взглядом победителя, Патар Ягвеш спустился с трибуны и пошел на свое место. Джаромо проводил его взглядом. На мгновение их глаза встретились, и Великий логофет ели едва заметно ему подмигнул.
        Как бы не был плох в публичных выступлениях глава алатреев, торговался он похуже базарной бабы. За месяц отсрочки Джаромо пришлось пообещать ему двести обученных рабов, пятьсот голов скота и земли в южном Кадифаре с недурными виноградниками. Но все это было не важно. Он заплатил бы и большую цену, если бы потребовалось. Ведь через месяц юный Тайвиш должен был с триумфом вернуться в Кадиф, покоряя сердца граждан дарами своей победы, и тогда даже Синклит не осмелиться пойти против нового народного героя.
        Как только глава алатреев вернулся на свое место, на трибуну поднялся Первый старейшина Шето Тайвиш. Окинув собравшихся добродушным взглядом он заговорил мягким, но весьма громким голосом.
        - Почтенные старейшины, я вижу, что Синклит не имеет возражений против предложения премногоуважаемого Патара Ягвеша, а посему перед богами и народом я объявляю это решение принятым. Выборы нового Верховного стратига переносятся на месяц или более, дабы алатреи и алетолаты могли в спокойствие подготовить списки достойных, - зал тут же наполнился стуком кулаков по подлокотникам. Первый старейшина терпеливо дождался возвращения тишины, а потом продолжил. - Как бы нам не было грустно и больно прощаться с Эйном Айтаришем, что столько лет оберегал рубежи и покой государства. Как бы не пугала нас неизвестность и неопределенность в выборе, я призываю вас отринуть тяжелые мысли и обратиться к другим насущным государственным делам. Сегодня нам предстоит решить восемь вопросов, включая судебную тяжбу между премногоуважаемыми родами Рагвишей и Утелишей, обратившихся в Синклит за справедливостью. Напомню, что суть их спора в исключительном контракте на поставку лампадного масла для нужд храмов в Барладе и Касилее. Вот уже сто двадцать лет этот контракт закреплен за благородным родом Рагвишей, но месяц назад
достопочтенный сын и наследник старейшины Эдо Утелиша занявшись расширением винного погреба их имения под Барлой, обнаружил замурованный в стене свиток с царской печатью. Внутри было распоряжение за подписью Патара Крепкого Ардиша о передаче права на поставки масла роду Утелишей, и изъятия в их пользу находящихся в собственности Рагвишей оливковых рощ у озера Сельда. Увы, мы не знаем и вероятно не узнаем никогда, почему сей важный документ был спрятан, а не предъявлен сановникам и эпархам, но в свете вновь открывшихся обстоятельств род Утелишей заявляет, что не претендует на оливковые рощи, но просит удовлетворить их законное право на исключительный контракт.
        - Хера им лысого, а не контракт на масло! - заорал вскочивший со своего места старейшина Беро Рагвиш. - Хотят исключительных прав? Могут в исключительном порядке отсасывать у моих рабов каждый первый день шестидневья, а каждый третий - подставлять им жопы! Лжецы и лиходелы, вот они кто! Состряпали херню и благородному собранию в нос тычут!
        Зал взорвался возмущенными возгласами. Покрасневший словно вареный рак Эдо Утелиш вскочил со своего места и кинулся на обидчика, но почти сразу был скручен другими старейшинами.
        - Что, уже бежишь отсасывать, а Эдо? Так сегодня только шестой день, потерпи чутка. Но ежели совсем невмоготу, то иди ко мне сюда, я тебя прямо тут, по высшему разряду приголублю!
        Джаромо с большим трудом сдерживал рвущийся наружу хохот, наблюдая как прижатый к креслу пятью старейшинами Эдо Утелиш брыкался, шипел и пучил глаза, в отчаянной попытке вырваться и добраться до своего обидчика, пока тот сыпал все новыми оскорблениями и пошлыми шуточками, в деталях описывая процесс «приголубливания». Особое удовольствие Великому логофету доставлял тот факт, что оба сцепившихся старейшины были алатреями, ещё недавно планировавшими брак между своими младшими детьми.
        - Ну всё, хватит! - примирительно проговорил Шето Тайвиш. - Полно вам, уважаемые старейшины. Не оскорбляйте сии священные стены мелочными склоками и сварами. Вы же не блисы, в конце концов, чтобы таскать друг друга за бороды…
        - А я его за бороду таскать и не планировал. Сейчас только в задницу оттаскаю разок другой! Контракт он захотел, сучья падаль! Ух, старый мошенник! - выкрикнул неугомонный Беро, показав пошлый жест своему оппоненту.
        - Я ещё раз призываю вас к порядку, - уже куда более строгим тоном произнес Первый старейшина. - В противном случае каждый из вас будет оштрафован и удален на три ближайших заседания. Можете не сомневаться, почтенные старейшины - Синклит во всем разберется и не поступит против справедливости. Ну а сейчас - настоятельно прошу вас вновь занять свои места!
        Угроза штрафа и удаления подействовала. Беро Рагвиш, продолжая бормотать что-то невнятное себе под нос, уселся на сидение, демонстративно отвернувшись от Утелиша в сторону.
        Хотя голос Шето был серьезен и строг, его светло-серые глаза смеялись. Джаромо отлично знал, что нескончаемые мелочные склоки среди старейшин доставляли ему особое удовольствие. Во многом поэтому Великий логофет и поручил пару месяцев назад изготовить «древний свиток» одному мастеру из Кайлавского квартала. Не то чтобы он особенно этим гордился, но сеять раскол среди алатреев было необходимо, а порадовать своего патрона - приятно.
        Джаромо вновь посмотрел на Первого старейшину. За последние годы он очень сильно располнел, облысел, посидел и приобрел рыхлость тела. Его маленький скошенный подбородок, гладко выбритые пухлые щеки и милая улыбка, обычно не сходившая с широких губ, наделяли его обликом эдакого простачка. Добродушного пекаря, всегда угощающего детишек с соседних улиц лепешками с медом и орешками или подкармливающего бродячих кошек обрезками мяса. Но его внешность была обманчива. Вот уже девятнадцать лет глава рода Тайвишей крепко держал в своих руках власть, укрепляя и преумножая ее с каждым новым днем.
        Заняв скорее ритуальный и не обладавший сколько-нибудь значимыми полномочиями пост Первого старейшины, он превратился в полноценного правителя, расставив на важнейшие должности своих родственников, друзей и доверенных лиц. Каждую провинцию, каждое владение, каждое малое царство, каждую палату и армию пронизывали многочисленные связи, клятвы, долги, обязательства и кровные узы, заставлявшие такое огромное и такое непослушное государство действовать по его воле и в его интересах. И лишь два важнейших поста все время ускользали от его влияния.
        До недавнего времени.
        Джаромо незаметно покинул зал заседаний. Присутствовать на собрании благородных он был не обязан, но устоять перед соблазном лично проводить старика Айтариша, убедившись, что Патар Ягвиш выполнит свое обещание, он просто не смог. А вот дальнейшие обсуждения его уже не заботили. Из важных тем сегодня должны были поднять лишь вопрос выплат казны на постройку первых трех крепостей в землях харвенов, но нужное решение все равно было неизбежным. Старейшины могли сколько угодно изворачиваться и артачиться во время войны, отказывая в деньгах и подкреплениях юному Тайвишу, но когда Тайлар пополнился новой провинцией, помешать ее обороне и удержанию они бы уже не посмели. Тем более что очень скоро там будут созданы первые колонии и торговые компании, сулившие весьма солидные и соблазнительные прибыли. А жадность, как не раз убеждался Джаромо, была лучшим стражем для верной государственной политики.
        Пройдя по длинному коридору, украшенному резными мраморными колоннами, он открыл массивные ворота, ведущие на улицу. Кивнув стоявшим за ними стражам, он спустился по большой и широкой лестнице вниз, к площади Белого мрамора, на которой, соседствуя с Яшмовым дворцом, бывшей резиденцией низвергнутых царей, и Пантеоном, возвышался Синклит.
        Внизу Великого логофета ждали двое рабов: один молодой и один постарше. Оба они были смуглы, крепки телом и одеты в одинаковые черные туники, черные штаны с сапогами и кожаные ошейники с маленькими серебряными табличками. Хотя многие богатые и знатные горожане предпочитали перемещаться в запряженной быками повозке с охраной, Джаромо избегал и того и другого. В некотором смысле, в душе он так и остался простым барладским писарем из бедной семьи, мясо в которой почиталось за праздник, а потому сторонился показной роскоши. К тому же в повозке его порою убаюкивало, а охрана была просто излишней внутри Мраморного города, в котором по большей части и проходила его жизнь. Так что Великий логофет с легкой душой изменял этим двум, безусловно, прекрасным обычаям.
        - Куда изволите направиться, хозяин? - спросил его старший раб.
        Джаромо немного задумался, осматриваясь по сторонам. Кроме трех исполинских зданий, на площади Белого мрамора возвышалась огромная бронзовая статуя царя Эдо Ардиша, прозванного Великолепным. А сразу за ней, от выложенной белоснежными мраморными плитами площади, шла самая широкая и торжественная улица, именуемая Царским шагом. Не так далеко отсюда протекавшая через город река Кадна делала большой изгиб и в ее излучине и по восточному берегу, располагалась самая богатая и престижная часть Кадифа, называемая Мраморным городом, который, в свою очередь, делился на три квартала. К северу от площади располагался Палатвир, к югу Авенкар, а восток занимал Таантор. Он стоял в самом центре Кадифа и был волен отправиться куда угодно.
        - Домой, - Джаромо развернувшись на каблуках сапог, зашагал прочь от Синклита. Хотя у него ещё были дела в городе, они могли и подождать.
        Немного пройдя по Царскому шагу, вдоль гранитовых стел с бронзовыми барельефами, возведенными в честь великих побед прошлого, и выложенных мрамором водоемов, в которых в тени высоких кипарисов плескались пестрые рыбки, они свернули на улицы Палатвира - самого престижного и благородного квартала Кадифа.
        Хотя большинство сановников жило в Авенкаре, где располагались все семь палат, а Таантор был известен как квартал самых богатых палинов, Джаромо предпочитал им Палатвир. И дело было даже не в роскоши или в престиже. Сама жизнь среди ларгесов даровала ему особое, ни с чем несравнимое удовольствие.
        Они, потомки благородных семей, что четыре сотни лет назад основали государство и с тех пор правили им, невзирая на все перемены, вынуждены были безмолвно терпеть «джасурского выскочку» в своем изолированном мирке. И не просто терпеть - многим из них приходилось изображать дружбу и лебезить, выпрашивая для себя какие-нибудь мелкие и смешные блага у Великого логофета и правой руки Первого старейшины. И он всегда помогал им. Всегда оказывал услуги, принимал подарки и выслушивал пышные благодарности, рассыпалась в восхвалениях их родословных, свершений или выдуманных добродетелей. И эта изящная игра никогда ему не надоедала.
        Вместе с рабами он пошел по ровным мостовым, которые украшали многочисленные статуи героев, правителей и богов, а также фонтаны, чаще всего выполненные в виде морских чудовищ или причудливых рыб. Джаромо вспомнил, что когда впервые приехал в столицу, то был просто поражен числом резных фонтанов и статуй. Ему казалось, что на каждые десять горожан приходится как минимум по каменному изваянию, а на каждые пятьдесят по фонтану. Конечно, подсчеты его были неверны - фонтанов, к примеру, в городе было около полутра тысяч - но странное пристрастие кадифцев к памятникам не переставало его поражать даже спустя многие годы столичной жизни.
        Почти все здания Палатвира были трех или четырех этажными особняками, построенными из белого камня и мрамора. Чаще всего их крыши покрывала красная или оранжевая черепица, следуя безусловной традиции тайларов, но некоторые из них венчали отделанные бронзой купола. Все особняки благородных семейств скрывались за высокими стенами и утопали в зелени садов. Хотя Кадиф и так был весьма зеленым городом, именно в Палатвире буйство всевозможных растений ощущалось особо сильно. Каждый ларгес словно стремился придать своему городскому дому атмосферу родового имения, в которых пышный сад был очень важным местом. Ведь именно там, возле алтаря с богами, по традиции проводились все семейные обряды, приносились жертвы богам, давались клятвы и благословения.
        Дом Джаромо почти не отличался от окружающих - это был двухэтажный особняк из крупного белого камня, со стенами, поросшими диким виноградом. Вокруг него, прячась за высокой оградой, был разбит сад с персиковыми деревьями и аккуратными цветниками, окружавшими два фонтана в виде больших чаш. Пожалуй, единственным исключением в его жилище было полное отсутствие статуй - множить их и без того неприличное количество ему совершенно не хотелось.
        Войдя в ворота, которые открыли для него рабы, он сразу отправился в большую каменную беседку. В теплые дни Джаромо предпочитал работать в саду и, бывало, весь день не заходил внутрь дома. Свежий воздух позволял его голове сохранять свежесть, а небо и солнце точно напоминали о времени.
        Стоило ему сесть в кресло возле большого резного стола, с ножками выполненными в форме вставших на задние лапы ящеров, как рядом появился старший раб и управитель его дома Аях Митэй - высокий и худой мужчина средних лет с выбритой наголо головой и смуглой кожей. В руках он держал серебряный поднос, на котором, помимо большого кубка, лежало несколько свитков, стопка листов папируса и тройка чистых глиняных табличек со стилусами из слоновой кости.
        Джаромо взял с подноса кубок и отхлебнул холодного отвара из сухих фруктов и ягод. Вина он не пил, предпочитая держать голову ясной.
        - Распорядиться ли хозяин подать ужин? - проговорил раб. Его тайларен был чист и почти не выдавал сэфтиэнского происхождения.
        - Да, изволю распорядиться. На какие яства богат наш стол сегодня?
        - Баранина, тушенная в вине и финиках, рябчики в отваре из медовых слив с тимьяном и душицей и суп из моллюсков.
        - Рябчиков, пожалуй. Но только не больше двух штук. Излишняя сытость пагубна для беглости мысли.
        Аях Митэй повернулся к стоявшему на отдалении рабу и жестом отдал приказ.
        - Уготовил ли этот день что-нибудь важное или срочное? - Джаромо кивнул в сторону свитков.
        - По большей части нет, хозяин. В основном тут письма от ларгесов с просьбами, угрозами и предложениями. Как всегда, примерно в равных пропорциях. Есть пара жалоб от купцов, прошение о должности и несколько докладов от наших соглядатаев в Каришмянском царстве и Саргуне.
        - Им удалось добыть нечто ценное и будоражащие?
        - Увы, но нет. По крайней мере, ничего такого, что и так не было бы вам известно. Молодой каришмянский царь Арашкар Пятый совершил паломничество на священную гору Мангир где ослепленные прорицатели нарекли его наследником Каришидов и предрекли ему семь великих побед и семь раз по семь лет благоденствия и процветания. Вернувшись в столицу, он приказал придать мечу всех саргунских сановников и послов как предателей царского венца и сейчас собирает армию для похода, чтобы «подавить мятеж недостойных».
        - Как мы и ожидали. Я полагаю, война обещает стать затяжной и неудачной?
        - С высокой долей вероятности, хозяин. В донесениях из Саргуна говорится, что Совет Старших заручился поддержкой племен Фагаряны и царя Хардусавы, а каришмян готовы подержать Чогу, при условии, что их независимость будет подтверждена на священных клятвах.
        - Но каришмяне на это не пойдут и оскорбленные Чогу, помогут Саргуну. Разумеется, словами и совершенно неприличными по своей незначительности суммами.
        Великий логофет прикрыл глаза, сложив ладони домиком.
        Как и его покойный отец, юный каришмянский царь был редкостным дурнем, взгляд которого туманили сказания о славном и великом прошлом. По очень старой и негласной традиции, он верил только в те пророчества, что сулили ему вечную славу и власть над давно погибшим государством, и абсолютно не умел извлекать хотя бы малейший опыт из уроков истории. А невыученные и не понятые страницы прошлого имели свойство повторяться.
        Так, к примеру, его отец, правитель каришмян Арашкар Четвертый унаследовал, кроме полуострова Каришад и полоски побережья на востоке Внутреннего моря, всю долину Айрукмак. Но некий пророк, бывший на самом деле обычным юродивым в столичном городе Маштари, начал прорицать, что ему, дескать, было ведение, что вскоре все бывшие земли Каришидов вновь соберутся в единое целое под рукой праведного каришмянского царя. Наслушавшись таких речей, Арашкар Четвертый отправился в поход, дабы исполнить свое предназначение. По началу дела его складывались даже удачно - он захватил Саргун и глубоко продвинулся в земли Хардусавы, но тут чаша весов качнулась в иную сторону. Порядком перепугавшись от успехов по реставрации государства Каришидов, Чогу, Аяфа и Фагаряна заключили союз и совместными усилиями разбили войска каришмян, потерявших по итогам войны долину Айрукмак, превратившуюся в царство Аркар.
        Джаромо взял глиняную табличку и сделал пару пометок, в основном касавшихся увеличения пошлин на вывоз оружия и железных заготовок, а также встреч с послами, которых как всегда нужно было заверить, что Тайлар не станет вмешиваться в склоки за Айберскими горами и ко всем сторонам отнесется с равной доли уважения.
        - На мой взгляд, наибольший интерес у вас должны вызвать вот эти два свитка, - продолжал тем временем раб. - В них представлены отчеты торговой палаты, запрошенные вами два дня назад. Их составили подробно, но весьма грубо, прошу заметить.
        Джаромо взял свитки и пробежался по колонкам цифр. Это был перечень торговых сделок с государствами Фальтасарга за последние полгода. Как и говорил Аях Митэй, составлены они были весьма грубо и небрежно. Он с ходу нашел четыре ошибки, два несоответствия и ещё парочку расхождений разной степени важности. Но общую картину все же передавали весьма подробно: вот уже почти месяц купцы из Корсхаяр, Белраима, Урчетлара и Масхаяра скупали зерно и масло в огромных количествах и поток судов с такими грузами рос день ото дня. Судя по всему, фальтские купцы даже особо не пытались сбить цену и покупали все: пшеницу, ячмень, просо, даже рожь и овес, которыми в этих странах обычно брезговали.
        Похоже, прогнозы Великого логофета начинали сбываться - по ту сторону Внутреннего моря, в землях Фальтасарга, назревал голод. И учитывая прошлогоднюю засуху и три неурожайных года в Косхояре и Ирусхаяре, он обещал быть продолжительным.
        Джаромо с улыбкой, взял ещё одну табличку и записал на ней пару инструкций для сановников торговой палаты, после чего протянул ее Аях Митэю.
        - Пусть это перепишут и доставят в Великую и Торговую палаты, а также в казначейство. Мы вводим запрет на продажу зерна купцам из государств Западного Фальтасарга.
        Аях Митей поклонился и передал табличку тут же появившимся рядом с ним рабу.
        Джаромо ещё раз просмотрел цифры в свитках, не сдерживая улыбки. Год только начался, а уже обещал стать самым удачным за последнее десятилетие.
        Конечно, торговый запрет нужно было ещё подтвердить в Синклите, но пока будет составлена и подана жалоба, пока она дойдет до рассмотрения старейшин и пока они ее обсудят, на черном рынке начнут брать по пятьсот ситалов за амфору пшеницы или ячменя. А тогда запрет и так можно будет снимать, а вывозную пошлину увеличить в два раза.
        Голодные фальты всегда хорошо платили, а купить необходимое количество зерна кроме как в Тайларе им было просто не у кого. Ведь именно поля Латрии, Малисанты, Людесфена, Касилея и Кадифара кормили все цивилизованные государства Внутреннего моря.
        Великий логофет откинулся на спинку кресла и заметил, что Аях Митей по-прежнему стоит рядом с ним.
        - Есть что-то ещё, о чем я должен знать, Аях?
        - Боюсь что да, хозяин. Пока вас не было, мы поймали двух рабов предававшихся любовным утехам в винном погребе. Вы не давали им разрешения на подобные забавы и более того - они его даже не спрашивали. А посему я уже распорядился их высечь и теперь жду вашего решения насчет их дальнейшей судьбы.
        - И кто же эти рабы?
        - Младший садовник Лок Текор и кухарка Айпур Секей.
        Джаромо рассмеялся.
        - Боги, да она же старше его в два раза, а толще так точно в три! Как по мне так уже одно это было достойным наказанием для молодого Лока. По сколько ударов они получили?
        - Десять ударов розгами по пяткам каждый.
        - Ты суров и безжалостен, Аях. Если кто и виноват в этом «происшествии», так только я, ибо проявил себя как недальновидный и незаботливый хозяин. Сегодня же купи двух новых рабынь для общих утех.
        - Слушаюсь, хозяин. И все же я рекомендовал бы вам наказать от своего имени провинившихся. Дабы остальные рабы не сочли, что за непочтительность теперь полагается награда.
        - Ладно, будь по-твоему. Только придумай что-нибудь сам, и обойдись без избыточной строгости.
        - Тогда, с вашего позволения, Лок получит ещё десять ударов, а Айпур в течение месяца будет разрешено съедать не более одной миски ячменной каши в день.
        - С Локом ещё ладно, но Айпур. Не перегибаешь ли палку? Они же всего лишь занимались любовью, а не украли вино или разболтали секреты этого дома.
        - Все это во благо моего хозяина, что в доброте своей не задумывается о том, как просто рабы забывают отведенное им место.
        - Для того чтобы думать о таких вещах у меня есть ты, Аях Митей.
        Старший раб поклонился и пошел в сторону дома. Джаромо хорошо знал, что с наказаниями он предпочитал не медлить, приводя их в исполнение незамедлительно.
        В этот момент появился другой раб, принесший серебряную миску в которой лежали сверкающие маслом маленькие птички, окруженные сухими фруктами. Поставив его перед своим хозяином, он тут же исчез, но почти сразу вернулся с кувшином фруктовой воды, ложкой и двумя поджаренными лепешками. Джаромо быстро и ловко разделался с рябчиками, собрав с тарелки остатки пряного сока половиной лепешки. Все же его повар Илок Регой был истинным мастером своего дела и одинаково прекрасно готовил и тайларские и джасурские и самые экзотические блюда.
        Как и все его рабы, он был уроженцем юго-восточной приморской провинции Сэфтиэны. Сэфты, по наблюдению Великого логофета, из всех внутренних рабов, были наиболее цивилизованы, но при этом покорны и услужливы. В отличие от многих других, попавших в рабство этриков.
        После своей небольшой трапезы, Джаромо все же прочитал донесения соглядатаев. В целом Аях Митэй пересказал все весьма точно. В Айберу начиналась новая большая война, которая обещала затянуть в себя всё бывшее государство Каришидов, а возможно и некоторые сопредельные страны. К примеру, основанный кочевниками-мурейдианами на реке Сапар у границы Вечной пустыни Наршадем, или фальтский Айдумми. А учитывая назревавший в Фальтасарге голод, восточная его часть вполне могла сыграть на опережение и попытаться набить свои пустеющие амбары за счет сцепившихся соседей. В прошлый раз они поступили именно так.
        Следом за донесениями Джаромо Сатти ради приличия пробежался по личным письмам и презрительно бросил их на пол. Все они были мусором, недостойным и крупиц его внимания. Достав последнюю глиняную табличку, он записал пару указаний для Аяха Митэя и, встав из-за стола, отправился в дом. Поднявшись на второй этаж, в спальню, и скинув сапоги, он прилёг на большую кровать, погрузившись в размышления.
        В этот момент дверь в его спальню слегка приоткрылось, и в комнату вошел крупный черный кот. Неспешно дойдя до кровати с поистине царской важностью, он запрыгнул на нее, улёгшись на живот Джаромо, настойчиво ткнувшись мордочкой в его руку и слегка прикусив её зубками.
        - Опять вымогаешь ласку? - кот с недоумением уставился на своего хозяина и требовательно мяукнул. - Ну, конечно же, я тебя почешу, Рю.
        Великий логофет сначала поскреб подбородок кота, а потом запустил руку в толстый меховой живот, отчего пушистый зверь зашелся громким урчанием, выгибаясь и подставляя то один, то другой бок под пальцы.
        Уже через месяц армия юного Тайвиша должна была вернуться из своего похода, и за оставшееся время нужно было все организовать для празднования. Конечно, обычно триумфы проводились на четвертый месяц лета, уже после мистерий, но сейчас ждать было нельзя. Лико должен был занять пост Верховного стратига, а для этого просто необходим был праздничный и обожающий его Кадиф. Первый сановник невольно начал просчитывать, сколько ткани, красок и сушеных лепестков нужно будет закупить для украшения города, где лучше организовать бесплатную раздачу вина и хлеба, где представления актеров, музыкантов и жонглёров, а где аукционы по продаже первых рабов. Но тут же вытряхнул из головы столь мелочные мысли. Они небыли его заботой. В отличие от того, во сколько обойдется праздник и кто именно за него заплатит.
        Мысли ползли все медленнее и запутаннее и Джаромо сам не понял, как задремал, провалившись в темную пустоту. Проснулся он от деликатного покашливания Аяха Митэя.
        - Закат, хозяин.
        Джаромо кивнул, умыл лицо в ледяной воде из принесенного рабом медного таза, и надел сапоги. Аях Митей достал гребень и зачесал назад растрепавшиеся волосы Великого логофета.
        - Сопровождающие уже ждут вас у ворот, хозяин. Могу ли я спросить, куда именно вы намерены отправиться?
        - В городскую коллегию. Да, сегодня я вернусь довольно поздно, но желаю перед сном принять горячую ванну. Организуй ее для меня, Аях Митей.
        - Как изволит мой хозяин.
        Джаромо почти бегом спустился на первый этаж и покинул свой дом в сопровождении двух крепких рабов. Пройдя по уже опустевшим улицам Палатвира, они углубились в Авенкар. Большая часть местных домов были трех и четырех этажными и построенными из камня. Они жались друг другу, формируя строгие коридоры улиц, среди которых очень редко попадались островки зелени.
        На центральной площади квартала находились семь дворцов, в которых располагалась великая сила государства, чернильная кровь, что наполняла его вены от Кадифа до самых дальних рубежей: сановники. Великая палата, торговая палата, палата угодий и стад, военная палата, палата дорог и почт, палата имущества и казначейство. Это были места удивительной силы, в которых протекала большая часть жизни Джаромо Сатти. Но сегодня путь Великого логофета огибал сосредоточение государственной бюрократии и лежал в центр близкой, но все же иной власти. Власти над городом - в Коллегию.
        Она располагалось у самой набережной, в высоком круглом здании под резным куполом, увенчанным острым шпилем, сиявшим багрянцем и золотом в последних лучах заходившего солнца. Увидев Джарому Сатти стоявшие у массивных, обитых бронзой врат стражи тут же с поклоном их отворили, пропустив первого сановника внутрь. Сопровождающие его рабы как всегда остались снаружи - все государственные здания были местом доступным только для свободных людей, и невольникам не позволялось осквернять их своим присутствием.
        Коллегия к этому часу уже была пуста, и Джаромо сразу свернув в коридор налево, поднялся по винтовой лестнице наверх в большой и просторный зал городских заседаний. Уже больше двух лет он пустовал, закрытый на ремонт и правители Кадифа были вынуждены проводить свои собрания в палате просителей на первом этаже.
        Сейчас внутри просторного зала не было ни трибуны, ни сидений для коллегиалов. Зато стены его украшали свежие фрески с полной историей столичного города. Только восточная стена пока ещё оставалась белой и нетронутой. Как раз напротив нее в окружении нескольких городских сановников, стоял, опираясь на трость с набалдашником в виде головы льва, эпарх Кадифара. Он был одет в длиннополую тунику из синего шелка, вышитую золотом и сапфирами, высокие черные сапоги, и длинный плащ, который он носил, перекинув через левую руку. Эпарх был чуть выше среднего роста, крепко сложён, а его худые щеки покрывала густая, наполовину седая борода. Только глаза были у него точно такие же, как у его старшего брата - большие и светло-серые.
        Увидев Джаромо, правитель города и провинции тут же что-то шепнул сановникам и они поклонившись поспешно покинули залу.
        - Как думаешь, что должно быть на этой фреске? Я все никак не могу решить. Повествование в переплетающихся между собой картинах ведется так ровно, так последовательно, что малейшая ошибка может в миг погубить весь замысел художника. А ведь тут изображена вся история нашего великого города. Вся, с самых первых дней, - эпарх провел рукой, показывая на панораму. - Вот Эдо Великолепный осаждает джасурскую крепость и гавань Каад, что стали последним прибежищем для правителей Западного царства, и на месте руин закладывает новый город. Далее мы видим, как строится Кадиф, превращаясь в столицу могучего государства. Как множатся и ширятся улицы города, а цари и полководцы ведут сквозь него побежденных врагов - вулгров, мефетрийцев, арлингов, сэфетов и дуфальгарцев. Великие горести, как же удались их лица, полные страха, отчаянья, покорности. Воистину мастер Лиратто Эви остается лучшим художником из ныне живущих! Как прекрасен каждый мазок его кисти, как точно передает он суть минувших времен! А вот уже царь Убар Алое Солнце перестраивает город во имя своей безумной веры в Животворное Светило, превращая его
из кирпичного в мраморный. Только посмотри, как прямо на наших глазах возводятся дворцы и храмы той странной веры, театры и даже великий ипподром, а рядом с ними тысячи и тысячи людей предаются мучительным казням за отказ следовать новому учению или ослушание грозного царя. Все же, как бы мы не хотели называться городом Великолепного Эдо, мы - город Убара Алого Солнца. Тот самый Город-солнце, о котором он так грезил. Ведь это именно он, ограбив и вытянув все до последнего авлия у провинций, превратил нашу столицу в истинное чудо мира и мастер Эви очень точно смог это передать.
        Эпарх с видимым трудом сделал пару шагов в сторону дальних фресок.
        - А вот, сразу после гибели тирана, упившегося на смерть во время пира, от рук собственной гвардии гибнет его единственный сын и наследник Эдо, так и не успевший примерить порфиру, и следом начинается охота на Ардишей, известная как Венценосная резня, а следом и расправы над жрецами Животворящего светила - Светородными. И вот уже взявшие власть старейшины наделяют Синклит всей полнотой власти, но оказываются не в силах договориться между собой и толкают страну в пучину хаоса и смуты. И по городским улицам вновь бредут толпы, но уже толпы бездомных, толпы беженцев, толпы обездоленных, голодных и обезумевших. И повсюду тайлары льют тайларскую кровь. Вот они - ужасы смуты, ужасы восстаний, ужасы войны партий и хаоса! Но всякая напасть не может быть вечной и вот в городе силами моего брата и моей семьи вновь устанавливаются мир и порядок. Посмотри, как сразу меняется Кадиф, каким светлым и чистым он делается! А лица? Эти лица горожан просто светятся возвращённой им радостью и достоинством. Это прекрасная и полная история, которая, без сомнений, будет веками вдохновлять людей. Вот только последняя
белая стена бросает мне вызов, на который я никак не могу придумать достойного ответа. Быть может, стоит оставить тут некий задел на будущее? Или запечатлеть город таким, каков он стал сегодня? А может просто нарисовать карту? Что скажешь, Джаромо? Ты всегда давал самые ценные советы.
        Джаромо беглым взглядом окинул незавершенную фреску. Хотя профессионализм и не дюжий талант живописца в ней, безусловно, чувствовался, эпарх явно ее перехваливал. Все же два года с небольшим были слишком уж ничтожным сроком для столь монументального замысла. Да и во многих местах чувствовалась работа подмастерьев. Лишь один фрагмент по-настоящему поразил Джаромо. Пробрав почти до дрожи, тут же плотно впечатавшись в память: мятеж милеков.
        С начала на фреске было изображено, как изгнавшие Синклит сановники, по большей части дажсуры, укрывают плечи порфирой и возлагают золотой венец на чело юного Келло Патариша - дальнего и, вероятно, последнего прямого родственника Ардишей. Потом уже сотни людей несут его на троне по улицам Кадифа, а тысячи тянут к нему руки, пытаясь дотронуться до края его одежды, сливаясь в единый и бесконечный поток. Горожане видят в нем надежду, видят избавление от тягот смуты и гражданской войны, от голода и разорения, но сам он испуган и одинок, а на лице его нет ничего, кроме отчаянья и обреченности. И вот следующий сюжетный поворот - войска Эйна Айтариша разбивают милеков, и они, спасаясь бегством, штурмуют последние корабли, даже не замечая, как затаптывают в грязь своего самодержца.
        Всё же произошедшие больше тридцати лет назад события, которые иногда называли «джасурским мятежом», до сих пор будоражили людей его крови. Особенно таких, как Лиратто Эви. Поэты, музыканты, художники и философы никак не могли забыть, что все движение милеков, весь период их краткого правления в Кадифе, были вдохновлены одним единственным человеком - джасурским поэтом Шентаро Миэди. В своих стихах он создал удивительный по силе и яркости образ справедливого царства и воспевал самодержавие, как единственно верную форму правления, а служение и долг - как главные человеческие добродетели. Увы, как и положено романтику, своей смертью он опроверг многие постулируемые им идеалы. Когда началось Кадифское сражение и стало ясно, что милеки его проигрывают, Шентаро Миэди, что вдохновлял солдат, читая им стихи о торжестве человеческого духа над страхом и смертью, бросился к кораблям, где почти сразу был заколот дезертиром.
        Пройдясь вдоль всей неоконченной фрески Великий логофет, остановился возле побелки.
        - Возможно, тут как раз осталось место для дел грядущих, но весьма скорых. Для наших дел.
        Эпарх заулыбался.
        - Триумф и гавань… Даже в таких тонких материях как искусство, Джаромо Сатти ставит дела на первое место.
        - Всё так, драгоценный Киран, а посему, предлагаю чуть ближе прикоснуться к их исполнению.
        - Ну что же, раз они не ждут, то пройдем в малую залу. Там нас точно никто не потревожит, а ещё, там можно присесть. От осмотра работы мастера у меня что-то совсем разболелась нога.
        Прихрамывая и опираясь на трость, он пошел к дальней двери, за которой находилось небольшое помещение, с переливающимся фонтаном, лежанками и вечнозелёными растениями в больших расписных горшках по краям комнаты. С явным мучением, эпарх Кадифа уселся на одно из лож и начал потирать левое колено.
        - Боль так и не отступает?
        - Боюсь, она стала даже сильнее, чем раньше. Но хуже всего, что теперь к левой, решила добавиться и правая нога. Проклятая подагра. Говорят, она может пожрать все суставы. Знаешь, Джаромо, многие люди убеждены, что за деньги можно купить все. Любые блага, удовольствия, счастье, обожание, дружбу, преданность. Даже любовь. Но за время своей болезни я сильно разуверился в этой житейской мудрости. Сколько бы я не платил лекарям, лучшим лекарям, что имеют славу чуть ли не чудотворцев, легче мне так и не становится. Да и по большей части вся их помощь сводится к советам отказаться от вина, соли и мяса, при регулярных растираниях какой-то пахучей гадостью. Так какой тогда прок от всех денег, если я не могу купить избавление от боли? Чем я отличаюсь от уличного попрошайки, что сидя в канаве, скребет язву кусочком битой черепицы?
        - Хотя бы тем, что свои муки ты переносишь во дворце и в окружении сотни готовых выполнить любой твой каприз рабов. Все же страдание в роскоши и страдание в канаве полной нечистот, суть несколько разные формы страданий, дорогой Киран.
        - И вновь я повержен твой проницательностью, Джаромо. Конечно, ты прав. Болезни богача и болезни нищего невозможно сравнивать. И в отличие от нищего, у меня и правда есть шанс на исцеление. Ведь мне доступно всё и может есть в этом мире лекарь, который изгонит из моего тела подагру. Но могу же я немного пожаловаться тебе на свой недуг?
        - Безусловно! И в твоём распоряжении не только моё внимание, но и любая возможная и невозможная помощь, кою я могу тебе предложить.
        - О да, Джаромо. Ты любишь помогать. А потом требовать должок. И требовать так, что ещё ни одному твоему должнику не удалось избежать назначенной расплаты.
        - Ты слишком жесток и предвзят ко мне Киран! Многим я помогал безвозмездно и лишь по зову долга и собственного сердца!
        - Вероятно, их время платить просто не настало. Или же они расплатились с тобой и не подозревая об этом. Как, к примеру, глубокоуважаемый господин Айтариш, да смилостивятся над ним все боги разом. Говорят, он покинул-таки свой пост. Кстати как его здоровье?
        - Увы, весьма и весьма плохо. И сам он, вероятно, уже стоит у порога смерти. Печальной и скорбной. Но всё же, как бы не был тяжек недуг многоуважаемого и горячо любимого нами Эйна Айтариша, он счастлив и весь пронизан пылким желанием отправиться в свое новое приморское имение.
        - Есть ли у него там шанс на исцеление?
        - Боюсь, что он уже безнадежно упущен. Этот храбрейший и прославленный полководец слишком затянул со своей… болезнью, и кажется, она уже приняла необратимый характер.
        - Жаль, он был действительно выдающимся полководцем и воином в своё время. Но он прожил яркую и довольно долгую жизнь, а своими поступками и так обеспечил себе вечную славу и бессмертие в человеческой памяти.
        - И скорбь наша будет безмерна, когда последний вздох слетит с его губ, а дух его отправится в страну теней.
        - Да, безмерна и глубока. Я даже буду ратовать перед коллегией об объявлении траура, когда этот день настанет и лично пожертвую для похоронной церемонии, ну… скажем двадцать белых быков.
        - Весьма щедрый жест, милейший Киран, который, безусловно, по достоинству будет оценен его семьей и друзьями в Синклите. Но боюсь, что судьба достопочтенного господина Айтариша уже отщепилась от наших насущных и первостепенных забот.
        - И вновь я должен с тобой согласиться. Как бы не был приятен наш разговор, у меня, да и у тебя тоже, ещё есть дела, не терпящие отлагательств. И так, по вопросу празднования. Город сможет покрыть примерно четверть затрат на триумфальное возвращение моего племянника. В частности коллегиалы согласились полностью организовать раздачу вина и хлеба, но оливковое масло, брынзу и сухие фрукты придется покрыть либо за счет казны, либо за наши деньги, либо от них отказаться. Тоже касается и выступлений. А вот организацию площадок и укрощение их и Царского шага, город готов разделить. Ну, а что касается памятной стелы - то все расходы на его изготовление уже взяла на себя семья Туэдишей и Северный купеческий союз. В качестве благодарности за новые рынки и столь долгожданную победу над харвенскими дикарями.
        - Это крайне приятные новости. Тогда я могу заверить, что все финансовые вопросы касающиеся украшения города, оставшихся затрат на угощения горожан, а также на ритуальные жертвоприношения казна возьмет на себя.
        - Хм, и что, ни казначей, ни старейшины не будут против? Синклит выступал против этой войны.
        - Он выступал против войны, но не против победы. К тому же, милейший Киран, старейшины удивительно плохо умеют считать деньги, если они, конечно, не падают в их личные сундуки. А что до казначея, то он обязан мне столь многим, что если я прикажу ему открыть передо мной сокровищницу и завязать себе глаза, единственное, о чем он спросит, так это не принести ли мне мешок побольше.
        - Порой меня немного пугает то, как вольно ты обращаешься с деньгами государства.
        - Эта вынужденная и совершенно необходимая вольность, ибо каждый мой вздох и каждый помысел посвящен лишь благу нашего государства! Как и семье Тайвишей. Кстати, мой любезнейший Киран, я должен признаться, что искренне поражен твоими успехами. Я был убежден, что коллегиалы проявят куда большую скупость и упрямство.
        - А они и были упрямы. Но мне удалось их убедить, что упрямство не всегда является добродетелью. Но на самом деле, они тоже ждут этого дня. Понимаешь ли, Джаромо, город истосковался по триумфам и военным праздникам. Большинство жителей Кадифа последний раз видели как ряды поверженных врагов, ведутся по Царскому шагу более двадцати лет назад, а многие и вовсе не застали ничего подобного. Это при Ардишах триумфы проводились каждый пять-семь лет, а последние девятнадцать лет нашей жизни были весьма… мирными. Конечно, после всех ужасов смуты, гражданских войн и восстании Царицы Дивьяры или Мицана Рувелии, такая передышка была благом и благословением. Но, увы, привыкая к вкусу мира, мы стали забывать, насколько сладок вкус у победы.
        - Печальная, но неизбежная плата. Но совсем скоро мы напомним Кадифу, да и всему Тайлару тоже, сколь сладок вкус сего блюда. Ну а потом, кто знает, как часто его начнут подавать городу и государству, когда твой племянник займет пост Верховного стратига.
        - Лико всегда мечтал о славе полководца и завоевателя. Он ведь единственный в нашей семье оказался пригодным к военному ремеслу, и единственный кто владеет мечом и борьбой. И пусть я и верил в него всегда, всё равно был поражён его победами в Диких землях.
        - И, я убежден, что поражать он будет и дальше.
        - Я уже понял к чему ты клонишь, Джаромо. Мог бы и прямо об этом спросить, а не юлить с намеками. Да, мне удалось заручиться поддержкой Коллегии в установке стелы в честь Лико на Царском шаге. Почти всей.
        - Почти всей?
        - Литариши, - скривился Киран Тайвиш.
        - Неужели сей род так и не смирился с утратой эпархии над Кадифом?
        - Именно.
        - Я думал, мудрость всё же не столь чужда и враждебна сему семейству. И много ли коллегиалов их поддержало?
        - Двенадцать. Я понимаю, единогласная поддержка выглядела бы куда более основательной, но все равно у нас подавляющее большинство. На его фоне кучка отщепенцев будет просто незаметна.
        «На фоне молчаливого согласия большинства, крикливое меньшинство становится в сто раз заметнее», - с тревогой подумал Джаромо, но внешне остался невозмутим.
        - Конечно. Но не могу не спросить: насколько затратной оказалась поддержка Коллегии?
        Хотя прошло уже много лет, с тех пор как он был счетоводом семьи Тайвишей, Великий логофет отлично знал о финансовом положении своего патрона, а также о расточительности в делах, что всегда была присуща его брату, так отчаянно желавшему получить и свою толику славы и признания.
        - А вот тут я позволю себе сохранить небольшую интригу, - с улыбкой проговорил столичный эпарх. - Скажу лишь, что мнение одних не стоило ничего, другим был нужен лишь небольшой знак внимания, а третьи бессовестно обогащались, но, к счастью, не только за наш счет. Но заверяю тебя, что все, чем я пожертвовал, пошло на благо моей семьи и моего племянника, а посему я не жалею ни о чем. И ты не должен.
        Джаромо лишь улыбнулся, не выдавая охватившей его обеспокоенности.
        Правда была в том, что война опустошила закрома Тайвишей почти до самого донышка. Два года им и роду Туэдишей приходилось вкладывать практически только свои деньги на завоевание северных земель, покупая продовольствие и амуницию, выплачивая жалование и строя дороги и крепости. Каждая новая сажень земли, что стала теперь тайларской, была оплачена именно из их сундуков и даже принадлежавшие Тайвишам барладские серебряные копи и железорудные шахты, с великим трудом покрывали непомерные расходы, свалившиеся на семью после предательства Синклита.
        Если Джаромо все посчитал верно, а в таких вещах он никогда не ошибался, Тайвиши были не так далеко от разорения. Но одновременно они были ещё и в шаге от величия и поистине сказочных богатств. Ведь прямо сейчас в столицу возвращались войска с огромной добычей и десятками тысяч рабов, а покорённая ими страна, в которую Тайвиши собирались глубоко запустить свои коготки, обещала стать новым и весьма щедрым источником их богатства.
        Но младший брат Шето, хоть и был эпархом Кадифа и ближайшим соратником Первого старейшины, играл не столь значительную роль в предстоящих событиях, а посему Джаромо поспешил увести тему разговора в иную сторону.
        - Как скажешь, Киран. Однако кое-что я просто обязан у тебя уточнить: в процессе подготовки нужного мнения коллегиалов, не произошло ли пересечения с нашим другим проектом?
        - С реконструкцией Аравеннской гавани? О нет, об этом они ещё ничего не знают. Я планировал представить им этот план на заседании сразу после завершения торжеств. Когда Коллегия окажется в нужном расположении духа. И раз уж мы заговорили на эту тему, то я бы хотел тебе кое-что показать.
        Киран Тайвиш встал и, похрамывая, дошел до дальней стороны малой залы, где стояли запертые полки со свитками. Открыв одну из них ключом, он немного покопался в аккуратно разложенных листах папируса и пергамента, а потом, вытащив один крупный свиток, вернулся обратно.
        - Вот, взгляни. Это поистине достойный внимания архитектурный проект. На мой взгляд, особенно удачно здесь получились пирсы и маяк. Но и расположение улиц, складов, контор и таможней тоже весьма и весьма удачное.
        - Ты хранишь его прямо тут, среди других бумаг?
        - Кроме меня туда все равно никто никогда не заглядывает. В этих шкафах лежат прошения к эпарху, которые я не успел или сделал вид, что не успел рассмотреть.
        - Я вот всегда просматриваю все письма, приходящие на мое имя, - соврал сановник.
        - Знаю, но я не ты. У меня просто нет такого нечеловеческого терпения.
        Джаромо с мягкой улыбкой раскрыл предложенный свиток. План был начертан весьма грубо, но закрыв на мгновение глаза, Великий логофет тут же оживил его. Да Аравеннам предстояло преобразиться до неузнаваемости. Им предстояло исцелиться, покончив с печальной репутацией городской язвы и став настоящим украшением Кадифа.
        Внутри его головы, на месте гнилых изб начали вырастать аккуратные здания из выбеленного кирпича и камня, а запутанный лабиринт тупиков и закоулков, где дикари разбивали огороды, превращался в ровную сетку улиц с пышными садами, рынками и водоемами. Колодцы превращались в облицованные мозаикой фонтаны, под присмотром статуй героев и богов. А морские ворота, обновлённые и достроенные, далеко врезались в линию моря, надежно оберегая покой Великого города.
        И над всем этим новым великолепием должен был царствовать маяк - по замыслу архитектора он глубоко врезался в море, возвышаясь между бастионами морских ворот, и разделяя причалы на две ровные части. А на самой его вершине возносились к небу статуи двенадцати богов, державших на поднятых руках чашу с горящим пламенем. Учитывая высоту маяка почти в сорок саженей, это должно было стать истинным чудом всего Внутриморья.
        - Крайне амбициозно. Даже на листе пергамента я уже чувствую веяние великолепия. И все же я бы внес кое-какие мелкие штрихи в планировку улиц. К примеру, в восточной части рынки расположены слишком близко друг к другу и слишком далеко от моря, а в западной явно не хватает складов, хотя причал широк и просторен. Но если не придираться к мелочам, то все составлено действительно очень и очень талантливо. Могу ли я узнать, какой именно мастер приложил свою руку к этому чертежу?
        - Конечно можешь. Это Энгригорн из Керы.
        - Сам великий Энгригорн Изгнанник. Я думал, что после мятежа «Пасынков Рувелии», который оставил столь мало от его родного города, он навсегда покинул наше государство, перебравшись к каришмянам.
        - Так и было. Но я смог уговорить его вернутся.
        - Весьма достойное и похвальное приобретение. А высока ли была цена перемен взглядов у этого талантливого мятежника?
        - Кера.
        - Милейший Киран, уверь меня, что ты не пообещал ему руководство городом.
        - Конечно же, нет. У меня больное колено, а не голова. Я пообещал ему руководство восстановлением города. Мы давно хотели вернуть Кере былой вид. Такой, каким он был до всех этих печальных событий и восстаний. Вот так пусть его знаменитый уроженец и исправляет ошибки своих земляков. Как только закончит с гаванью.
        - Изящное решение, любезный Киран. Я право восхищён. Признаюсь лишь, что немного удивлен выбором арлинга. Тем более беглым. Всегда думал, что ты отдашь предпочтение почтенному и лояльному нам архитектору тайларской крови.
        - Поначалу я хотел сделать именно так. Я боялся, что этрик не сможет уловить тот особый дух и стиль, которыми славится наш город. Я боялся, что чужая рука и гавань превратит в чужую. Но Энгригорн развеял мои страхи. Во дворце лежат его эскизы домов и служебных помещений, я обязательно покажу их тебе на днях, и ты сам увидишь, что все они выполнены в лучшей тайларской традиции, но с неуловимым шармом самобытности и нотками арлингского влияния, которые, как ни странно, только пошли им на пользу.
        - Твоим словам я привык верить как своим собственным. Если ты говоришь, что эскизы хороши, то я готов согласиться, даже не смотря на них. Хотя и безусловно не откажу себе в удовольствии рассмотреть их вместе с тобой. Тем более маяк, даже на этом сухом наброске плана, получился просто великолепным. А как он будет смотреться на фоне Лазурного дворца, особенно в часы шторма и непогоды… Моё сердце кричит, что этот образ точно станет излюбленным для художников и ценителей искусства всего государства.
        - Я очень на это надеюсь. Аравенская гавань из той гнилой дыры, коей она сейчас является, ещё может превратиться в действительно достойную часть города. Часть, которой мы навсегда впишем свое имя в историю Кадифа. Знаешь, Джаромо, я даже склонен видеть тут определенный символизм - перестроив ее, мы ещё раз докажем, что Тайвиши способны на то, что даже Ардишам оказалось не по силам. Но…
        Эпарх города замялся и напряженно нахмурил брови.
        - Но? Какое же «но», терзает твою душу, мой милейший друг?
        - Местные жители. Меня они несколько беспокоят. В Аравенны набился самый причудливый сброд со всего внутреннего моря - айберины, фальты, клаврины. Даже саргшемарцы вроде как встречаются. Там живут отбросы и отщепенцы, от которых избавились их собственные города и народы. В нашей новой прекрасной гавани им просто не должно найтись места. Иначе все наши труды пойдут прахом и эти дикари извратят и испоганят нашу работу.
        - У них и не будет места. Пока мы с тобой с тобой смотрим на план будущего, настоящие уже начинает расчищать для него пространство.
        - Ты говоришь загадками, Джаромо.
        - Тогда позволю себе стать несколько более прямолинейным: прямо сейчас в Аравенах начинается новая война банд. И будет она столь же кровавой и изматывающей, как и предыдущая, в которой пали шайки клавринов. Так что уже очень вскоре все те, кто мог бы организовать сопротивление городским властям будут мертвы. А город, испуганный исторгнутыми трущобами ужасами, будет молить покончить с ними как можно скорее. Пройдет не более трёх месяцев, и в гавань вполне можно будет послать войска и стражу, дабы изгнать оставшихся, без боязни получить полноценный бунт.
        - Три месяца… это куда меньший срок, чем я думал. Ты точно за это ручаешься, Джаромо?
        - Как и всегда, Киран. Ты ведь знаешь, что как бы я не любил красивые и громкие слова, я никогда не даю пустых обещаний и лживых надежд, что лишь множат сожаления. В отличие от благородных ларгесов, у меня нет ни старого и прославленного имени, ни богатой истории, ни родовых владений. Люди не знают моей семьи и никогда ее не узнают, ибо это обычные джасуры из Барлы, коих тысячи и тысячи. Но вот мое собственное имя им известно. И я весьма дорожу этим знанием, ибо оно есть мое самое главное и самое бесценное сокровище. Но если моего слова тебе недостаточно, и тебе нужны детали, то знай, что дело уже началось. На днях глава молодой и дерзкой банды из Косхояра, что за считанные месяцы подмяла под себя половину гавани, был убит и его подельники тут же сцепились за власть. А почувствовав слабость косхаев, за них взялись прочие мелкие банды. И не только банды, но и всякие юные авантюристы, что грезят богатством и властью! А уж слегка зализавшие раны клаврины и подавно бросятся в схватку, дабы вернуть то, что они возомнили своим. Уверяю тебя, Киран, Аравенны вот-вот превратятся в сочащийся свежей кровью
клубок и все что нужно сделать сейчас - это немного подождать. Ну а потом, когда почтенные граждане порядком перепугаются, под бурные овации раздавить этот мерзкий гадюшник.
        Киран, подперев подбородок сложенными пальцами, уставился куда-то в пустоту. По его виду и горящими мечтательными огоньками глазам было видно, как он уже примерят на себя славу того самого спасителя города и укротителя трущоб. Перед его взором явно оживали грезы о статуях и толпах благодарных горожан, что бросали ему под ноги монеты и лепестки цветов, пока сам он шел по величайшей стройке, которая должна была исправить последний изъян этого прекрасного города. Жаль, что его мечтам было не суждено исполниться. Ведь место триумфатора уже было готово под совсем иного человека.
        - Благодарю тебя за всё, Джаромо, - произнес он, наконец, тихим голосом. - За ближайшую пару месяцев я подготовлю коллегию к… правильному решению.
        - Уверен, что за это время их отлично подготовит ещё и воцарившаяся в Аравеннах атмосфера. Ибо нет большего ужаса для достопочтенных тайларов, чем взбесившиеся иностранцы, устроившие резню прямо у их порога.
        - Всё так, - с улыбкой проговорил Киран Тайвиш, и, поморщившись, встал, стараясь не опираться на левую ногу. - Но кажется, нам пора прощаться. Полагаю, что и тебя ждут другие дела?
        - Ты полагаешь верно. И боюсь, что в твоем обществе я как всегда утратил счет времени и часам.
        Эпарх вместе с Великим логофетом прошли через малую залу, будущий зал заседаний Городской коллегии и подошли к дверям, ведущим на лестницу.
        - Знаешь, Джаромо, порою мне кажется, что эта гавань может стать моим наследием, - голос правителя города вновь обрел мечтательные нотки. - Раз уж боги отказали мне в благословении с детьми, то пусть хоть так мое имя впишется в историю государства и так полюбившегося мне города.
        - Как же так Киран! Твои слова поражают и удивляют меня, ведь у тебя, в отличие от Шето, три взрослых дочери. И каждая из них заслуженно считается красавицей и выдана весьма и весьма удачно…
        - Ох, прошу именем всех богов, - не ломай эту комедию. Уж кто-кто, а ты лучше всех знаешь наши семейные дела и в курсе, что каждая из них - это моя боль и разочарование. Большое счастье, что мне хоть удалось услать их как можно дальше, иначе они бы ежедневно марали наше славное имя. Вот хоть старшая, Миена. Я не так сильно приукрашу, если скажу, что за последнее пару лет через неё прошло больше мужчин, чем солдат по Царскому шагу во время триумфа. Милете, если верить письмам моего зятя, больше нравятся женщины, а Итара - дура каких ещё поискать. К счастью - дура весьма плодовитая и я надеюсь, что среди моих пяти внуков найдется хоть кто-нибудь толковый. Кстати, старшему из них, Ирло, уже исполнилось двенадцать. Прекрасный возраст, чтобы входить во взрослую жизнь. Может, ты найдешь для него местечко? Я вот думал про армию, но все больше размышляю про жречество.
        - Конечно. Я как раз вскоре увижусь с Верховным понтификом и непременно затрону выбор судьбы Ирло. Думаю, что он не откажет мне в столь малой услуге. Естественно, вначале твоему внуку придется походить в учениках, но, вероятно, он весьма быстро получит место жреца в одном из столичных храмов.
        - Жрец это прекрасно. Нашей семье всегда не хватало более тесных связей с культами Богов, а без их благосклонности власть наша никогда не обретет надлежащую прочность.
        Они попрощались, и Джаромо покинул здание Городской коллегии, отправившись в сопровождении своих рабов обратно в сторону Палатвира.
        Все складывалось… неплохо. Если Киран не выдавал желаемое за действительное, и город выполнит свои обязательства, то триумфальное возвращение Лико обещало оказаться не столь обременительным как для казны, так и для самой семьи, чьи финансы эта война не пощадила. А если немного точнее - то не пощадили их упрямство, тупость и скупость Синклита, не желавшего и авлий выделить на покорение северных земель. Ну ничего. Очень скоро, когда старейшины осознают, какие богатства попали в руки Тайвишей и поддержавших их семей, они ещё начнут рвать собственные мантии и проклинать недальновидность. И Джаромо очень надеялся оказаться где-нибудь неподалеку, когда на них снизойдет это осознание.
        В квартале благородных Великий логофет дошел до большого особняка, по размерам и убранству больше напоминавшего дворец, затерявшийся в роще фруктовых деревьев. Войдя в большие ворота, где его поклоном поприветствовали несколько охранников, он пошел по дороге, выложенной мраморными плитами с причудливым орнаментом, пока не оказался на большой крытой площадке, окружавшей огромный бассейн с искусственным водопадом, бившим из каменной головы ящера. По всему периметру ее окружали резные колонны, на которых висели маленькие серебряные фонарики. Всего через месяц или около того, когда на Кадиф опустится летняя жара, именно здесь, упившись вина и вкусив всех благ этого дома, будут догуливать, встречая рассвет, именитые гости. Знатные ларгесы, стратиги, жрецы, сановники, богатейшие купцы и владельцы ремесленных мастерских - все те, кто считал себя и считался в народе столпами этого города, а во многом и всего государства.
        Для Великого логофета подобные собрания были скорее обязанностью, пусть и весьма приятной. Хотя Джаромо, в отличие от всех прочих, и не пил вина, зрелища, танцы, и, в первую очередь, общение доставляли ему несказанное удовольствие. К тому же такие приемы позволяли решить за вечер и пару неотложных дел. И по его глубокому убеждению, именно в атмосфере всеобщего пьянства, веселья и разгула, дела решались наиболее быстрым и непринужденным образом. А потому, он крайне редко их пропускал.
        Внутри дворца его поприветствовали рабы со светлыми волосами, голубыми глазами и молочно-белой кожей - признаком происхождения из далеких асхельтанских племен, затерянных, где-то на далеком севере Калидорна. Такие невольники служили верным символом особого достатка хозяев дома - ведь они были крайне редки и строили просто баснословных денег. Во многом потому, что эти народы отличались крайним свободолюбием, предпочитая неволе смерть.
        Пройдя по широкому коридору среди стройных рядов колонн, сановник оказался в просторном зале, где уже вовсю шло веселье. Среди ломившихся от всевозможных блюд столов, музыкантов, полуобнаженных танцовщиц, жонглеров, мистиков и гадалок, ходили, стояли и лежали самые важные и самые богатые люди этого города. Джаромо знал почти каждого из них, а потому пробирался к середине зала весьма долго - стараясь не обделить вниманием и ласковым словом ни одного из них.
        Впрочем, подобный способ перемещения всегда окупался с троицей. За время своего путешествия в центр зала, Джаромо, среди прочего, узнал о скором повышении цен на шафран и слоновую кость, о том, что сильный на севере Малисанты род Двивишей набрал так много долгов, что даже принадлежавшие им общинные земли не смогут полностью покрыть размер суды, а влиятельные купеческие семьи из Латрии вновь перессорились между собой, отчего вино в этом году, скорее всего, сильно подешевеет. Но по-настоящему искреннюю улыбку у сановника вызвала новость, что некогда враждебный Тайвишам род Рейвишей, державший в своих руках почти всю работорговлю в провинциях Людесфене и Касилее, после захвата земель харвенов, готов на примирение и даже брак.
        Дойдя до центра зала, Великий логофет уселся за резную лавку у одного из длинных столов, уставленных огромными золотыми блюдами, на которых лежали всевозможные мясные и рыбные яства. Прямо перед ним на широкой сцене актерская труппа начинала классическую тайларскую пьесу о похищении двенадцати дочерей у легендарного Джасурского царя Манхарато Кайди. Когда актеры вышли на сцену и объявили о представлении, весь зал затих, а гости поспешили занять свободные места.
        Джаромо очень любил поставленную по этой легенде комедию, хотя и оригинал знал неплохо. Согласно старинному преданию, на заре Союза Тайларов, в городе Палтарне жил сын гончара Айдек, который оказался совершенно непригодным к семейному ремеслу, зато быстро прославился красноречием, хитроумием, и различными шалостями, что год от года становились все изощрение и опаснее. Так однажды он заявил, что боги послали ему видение, что под площадью народных собраний скрыт великий клад и убедил трижды её перекопать. В другой раз, прикинувшись жрецом, отменил Зимние мистерии, а однажды даже умудрился продать иноземному купцу Стеллу Основания, воздвигнутую в честь создания Союза.
        Но последней каплей стала его выходка, когда прикинувшись благородным землевладельцем из Арпенны, он посватался сразу к пяти знатным городским семьям и у каждой из них, во время организованного в его честь званого приема, совратил готовых к замужеству дочерей. Когда его обман вскрылся, народное собрание постановило обезглавить наглого проходимца. Но стоило притащить Айдека на площадь, как туда же прибежали все соблазненные им дочери, и, упав на колени, начали слезно молить сохранить ему жизнь. При виде их слез, собравшийся на казнь народ постановил сохранить жизнь Айдека, но навсегда изгнать смутьяна из города.
        Десять лет изгнанник путешествовал по городам тайларов и сопредельным землям, пока однажды не попал в столицу грозного джасурского царя Манхарато Кайди. Увидев во время прогулки двенадцать его чудесных дочерей, он воспылал к ним страстью и, представившись торговцем магическими диковинками, попал на организованный во дворце великолепный праздник, где очаровал всех и каждого привезенными со всего света чудесами. Особенно сильное впечатление на повелителя джасуров оказала шкатулка из яшмы и янтаря, что начинала петь самую любимую песню открывшего ее человека. Она настолько понравилась великому царю, что тот пообещал Айдеку выполнить любое его желание, за эту чудесную шкатулку. Изгнанник ответил, что был рожден в хлеву и всю свою жизнь провел в дороге, а потому, единственное о чем он мечтает, так это провести целый день в царском дворце, дабы навсегда запомнить великолепие жизни повелителя огромного государства. Манхарато Кайди согласился, и весь следующий день принимал Айдека как своего гостя, приказав прислуживать ему своим личным рабам.
        Во время обеденной трапезы изгнанник показал царю ещё одно чудо - зеркало, что показывало каждому человеку его самые приятные воспоминания. Захотев и эту вещь, царь сказал, что взамен готов выполнить ещё одно желание торговца. Тот ответил, что, будучи человеком низкого происхождения, мечтает лишь об одном - чтобы его приняли, словно важного и благородного гостя и представили всей царской семье. Со смехом царь согласился и познакомил Айдека со своими женами, братьями дядями, тетями и дочерями. Тогда тот показал ему ещё одно чудо - кубок, в котором никогда не заканчивалось самое прекрасное и самое сладкое вино из всех, что когда-либо делали люди. Царь спросил, что Айдек хочет взамен, на что он ответил, что у него осталось лишь одно, самое последнее желание - провести ночь в царских покоях. И вновь счастливый царь согласился.
        Всю ночь он пил вместе со своим гостем из чудо-кубка, смотрел в зеркало воспоминаний и слушал свои самые любимые песни. Но на утро Манхарато Кайди обнаружил, что шкатулка издает лишь мерзкий скрип, зеркало показывает лишь мутное отражение, вино в кубке закончилось, а гость его пропал вместе с двенадцатью царскими дочерями.
        Рассвирепев, правитель тут же послал в погоню всю дворцовую гвардию, но сколько бы они не искали торговца магическими предметами, который представился царю как Кедиа, его нигде не могли найти. Никто никогда не слышал о таком человеке и не видел странствующего по дорогам мужчину с двенадцатью девушками. Лишь один нищий старик вспомнил, что видел, как двенадцать стражников выводили из дворца молодую девушку, но царь, решивший что над ним издеваются, приказал бросить того за дерзость на растерзание диким зверям.
        Целый месяц великий правитель не находил себе покоя, пока к его дворцу не явился гонец и не передал Манхарато Кайди письмо в котором самозваный торговец предлагал вернуть похищенных дочерей в обмен на тысячу двести бочек с вином. Убитый горем отец тут же согласился и повелел собрать выкуп. Доставив в указанное место на востоке Барладских гор обозы с бочками, он обнаружил в одной из пещер всех своих дочерей. Но радости в «спасенных» царевнах не было - они рыдали и в один голос заявляли, что не желают ничего иного, кроме как вернуться к своему возлюбленному - Айдеку Путешественнику. Ошеломленный царь повелел проверить своих дочерей и к своему ужасу выяснил, что каждая из них рассталась со своим девичеством, а ещё через месяц оказалось, что дочери его ждут детей от похитителя. Прейдя в ярость от такого оскорбления, царь поклялся, что найдет Айдека и предаст его смерти. Но за прошедший месяц изгнанник с огромным обозом вина приехал в город Фэлигон, где закатил пир, длившийся шесть дней и шесть ночей. И за время этого пира народное собрание выбрало его на год своим председателем - Первым голосом.
        Когда слухи про обнаружение Айдека достигли двора Манхарато Кайди, он тут же объявил войну тайларскому городу и двинулся на него с огромной армией. Народное собрание, узнав об этом, пришло в отчаянье, и уже было готово отдать Айдека джасурскому царю в обмен на мир, но он убедил сограждан дать ему три дня, перед тем как принимать решение. Собрание согласилось, и Айдек отправился в храм бога ремесленников Лотака, где заколол на его алтаре трех тощих коз и одну жабу. Оскорбленный такой жертвой бог тут же спустился вниз, чтобы покарать своего обидчика, но Айдек встретил его как ни в чём не бывало с кубками вина, подносом фруктов и разложенной доской для игры в кости.
        Лотак был озадачен, ведь никогда раньше его не встречали подобным образом. Он спросил наглеца, зачем ему все это, на что Айдек пожаловался, что уже обыграл в сборные кости всех смертных и ищет достойного соперника. Например - бога. Заинтригованный бог согласился сесть с ним за доску и до самого утра они играли, повышая ставки. Выигрыши делились почти поровну, пока Путешественник не заявил, что хочет раз и навсегда выяснить, кто и них лучший игрок и как правитель Фэлигона ставит на кон свой город. Лотак спросил, что Айдек сочтет подходящим ответом, на что тот попросил в качестве ставки секрет выплавки нерушимой стали. Разгоряченный игрой бог тут же согласился и не заметил, как Айдек подменил кости. В три броска он одержал сокрушительную победу. Лотак был удивлен, но признал свое поражение и честно выполнил свою часть сделки - он не только передел Айдеку запретное знание, но и показал богатые жилы в холмах вокруг города, которые до этого были неизвестны.
        На следующий день бывший изгнанник созвал Народное собрание и поделился с ним выигранным у бога секретом. Все мастера города тут же принялись за работу и вскоре выковали чудесные доспехи, в которые облачили всех своих воинов. Когда армия Манхарато Кайди подошла к городу и вступила в бой, то джасуры обнаружили, что их бронзовые мечи, топоры и копья не способны пробить тораксов и щитов тайларов. Бой был быстро проигран и сам царь Манхарато Кайди попал в плен. Когда его привели к победившему джасурскую армию полководцу, в котором он без труда узнал торговца диковинками Кедиа, царь поклялся, что заплатит любой выкуп за свою свободу. На это Айдек ответил, что тогда ему придется поклясться, что он больше никогда не поднимет меч на Союз Тайларов, откроет свои города для тайларских купцов запретив обирать их пошлинами, а первенца, рожденного его дочерью, признает своим наследником. Отступать царю было некуда, и он поклялся перед своей разбитой армией во всем, что потребовал от него Айдек, прозванный Путешественником.
        Когда актеры закончили свое выступление, весьма близкое к оригинальному повествованию, в зале раздались бурные и продолжительные овации.
        - Вы не замечали, дорогой господин Джаромо Сатти, что все классическое искусство тайларов так или иначе основано лишь на одном простом сюжете - как ловко они обводят вокруг пальца другие народы? В особенности нас, джасуров.
        Великий логофет развернулся на голос. Рядом с ним сидел невысокий пухлый мужчина средних лет, одетый в изящную накидку, ярко-изумрудного цвета. У него были маленькие, словно две бусинки карие глаза, а толстые розовые щеки и крохотный подбородок обрамляла тонкая линия бороды, переходившей в длинные, намасленные, вьющиеся волосы.
        Джаромо заслуженно гордился тем, что знал в лицо всех почти важных людей в государстве, но этот человек не будоражил в нем никаких воспоминаний. Только крупный золотой перстень с самоцветами, одетый на большой палец, показался ему смутно знакомым.
        - Позволю с вами не согласиться. Этот сюжет неизменен для всех героических легенд у всех народов и, поверьте, джасуры тут совсем не исключение. Вспомните хоть песни о царе Альматто, или предание о Эльмелите Неверной, той самой, что соблазнила вождя вторгшихся в царство варваров и заставила поклясться, что он покинет ее родину, оставив все награбленное. Почти в каждой джасурской легенде народные герои оставляют в дураках богов, духов, и, конечно же, иностранцев. Это универсальный сюжет, ведь для чего ещё нужны мифы и предания, как не для утверждения значимости народа их сочинившего?
        - Какая точная и любопытная мысль! Верно, верно говорят люди, что наш Великий логофет суть светоч проницательности, всегда зрящий в самый корень любого дела. Я просто не могу не согласиться с вами. Но не кажется ли вам, что именно тайлары слегка перебарщивают с этим универсальным сюжетом? Только вспомните как в этой постановке, карикатурно и комично выглядел в своих припадках гнева царь Манхарато и как уверенно вел себя Айдек Путешественник.
        - Таковы законы театра. А что же до переборов, то вы, мой друг, видимо, просто не знакомы с творчеством арлингов. Вот уж где каждое предание повествует о коварных иностранцах и благородных уроженцев прибрежных городов, что вопреки всему срывают их подлые замыслы.
        - Ох, боюсь, что я и вправду совсем не знаком с их творчеством, а посему просто положусь на ваше слово. Но я чувствую некую неловкость, возникшую между нами - я начал с вами разговор не представившись. Купец и владелец мастерских Кантанаримо Звейги, к вашим услугам.
        - Звейги? Я знал Рамалето Звейги, он…
        - Мой папа. Да найдет его дух вечное упокоение.
        - О, примите мои глубочайшие соболезнования, не знал, что ваш отец умер.
        - Благодарю вас за вашу скорбь, господин Сатти. Папа скончался без малого полгода назад. Умер во сне. Он прожил долгую, прекрасную жизнь и расстался с ней легко и без мучений. Лично я склонен почитать это как милость богов, проявленную к моему дорогому папе.
        - Как я понимаю, именно вы унаследовали его дело?
        - Да, все так. Его дело, его загородные имения, дома и все его состояние. Покаюсь вам и только вам - не оставил братьям и сестрам ни авлия. Забрал себе всё подчистую. Но молю не осуждать меня за это. Они бы в мгновение ока промотали все нажитое моим папой, а я сохраню и приумножу его богатства. Ведь именно мне, как старшему, как папиному первенцу, выпала ноша оберегать достопочтенное имя нашей семьи.
        - Весьма похвальное стремление.
        - Ох, бросьте, дорогой господин Джаромо Сатти. В душе я тот ещё пройдоха и низкий простолюдин. Каюсь перед вами и в этом. Но раз уж мое состояние открыло мне, джасуру и палину, двери в дома благородных ларгесов и даже позволило посещать вот такие вот роскошные приемы, то почему бы не завести пару полезных знакомств?
        - Полезные знакомства - весьма капризное удовольствие, господин Кантанаримо Звейги. Бывает, что иное знакомство не стоит ничего или оказывается по цене сопоставимо с прибрежным имением. Одни нанесенным вредом многократно превосходят сулящую выгоду. Другие, напротив, возвышают и оборачиваются золотом. Но у всякого из них все равно имеется своя цена.
        - А я разве похож на скрягу, мой дорогой Джаромо Сатти? Вините мне в чем угодно - в черствости, в бессердечности, себялюбии, но скупость в делах мне чужда и противна. Более того, узнав меня поближе, вы поймете, что я, ко всему прочему, ещё и человек преданный своему государству. И чтобы выказать свою преданность и любовь я бы хотел в честь победы юного Лико Тайвиша подарить своему любимому городу бесплатные состязания лучших борцов на главной площади каждого из кварталов Каменного города. Как мне кажется, сие развлечение станет отличным дополнением для грядущего триумфального возвращения наших победоносных войск. И я был бы крайне вам признателен, чтобы вы, когда Первый старейшина спросит, кто же организовал эту часть праздника, не забыли упомянуть мое скромное имя.
        Джаромо заулыбался. Тонкое переплетение лести, намеков, лжи и истинных желаний, порождали неописуемо прекрасный танец, в котором Великий логофет был готов кружиться вечно. И если бы этот вечер прошел без подобного развлечения, то он бы счел его пресным и потерянным. Взяв с подноса зажаренную в давленном чесноке и лимоне креветку он как будто ненадолго задумался, напряженно нахмурив брови, а потом откусил ее и с наигранным удовольствием прожевал.
        - Подобные представления одна из любимых забав блисов. Я всецело уверен, что простой народ, да и некоторые представители благородного сословия, придут в несказанный восторг от столь щедрого подарка. Но как мы с вами и говорили, народ живет героями и легендами. Более того, он нуждается в них, дабы чувствовать себя единым целым со своим прошлым и ощущать свое величие и превосходство в настоящем. Но память человека, увы, весьма зыбка и ненадежна. И бывшие такими важными события со временем меркнут, если не поддерживать их яркими и свежими чувствами. Так, что каждая легенда и особенно каждый подвиг, вроде победы над дикарями, что веками опустошали наши границы, нуждается в увековечении. К примеру, в виде бронзовых статуй молодого полководца.
        Кантанаримо Звейги нахмурился и нервно отхлебнул вина из большого кубка. Морщинки на его лбу пришли в движение, став похожими на летящих чаек.
        - Бронзовые статуи обходятся недешево, - в этот раз голос его стал куда мрачнее, разом лишившись всей приторной лести.
        - А разве дружба Первого старейшины и его благодарность рыночная дешёвка, что покупается за авлии или меняется на горсть ячменя?
        - Ну что вы, что вы. Разумеется, нет. Она бесценна и ради нее я готов на любые жертвы. Вот только…
        - Да, господин Звейги?
        - Мне бы очень хотелось, чтобы мою жертвенность тоже оценили по достоинству.
        - Любезный господин, я прекрасно понимаю, что у вас, как и у любого человека в этом мире, есть свои желания. Более того, я понимаю, что в дружбе со мной и Первым старейшиной вы ищите пути к их исполнению. Но боюсь, что вы уж слишком высокого мнения о моих скромных способностях, ибо мните меня не иначе как прорицателем, способным угадывать ваши желания без ваших слов.
        - Ох, дорогой мой Джаромо Сатти, - купец облизнул губы, а мелкие бусинки его глаз забегали, пристально изучая лицо первого сановника. - Боюсь, что желания мои низки, приземлены и не идут ни в какое сравнение со столь возвышенным делом, как военная победа рода Тайвишей, что останется жить в веках. Не секрет, что разгром варваров в северных землях сулит скорый приток большого числа новых рабов, а куда их направить как не на поля? Стало быть, вскоре производство зерна, вина и масла увеличатся, и много излишков пойдет в государственные закрома и для нужд нашей победоносной армии. А мне от папы досталось очень крупное производство амфор. Блестящего качества и из лучшей глины, прошу заметить. И я бы счел за великую честь, если бы сановники из торговой палаты и палаты угодий и стад, сочли именно меня достойным для закупок, а Первый старейшина узнал меня как благодарного и любящего гражданина, что возвел две статуи, в честь его сына.
        Джаромо с удивлением поднял бровь.
        - Ваше имя может прозвучать при нужных людях и запасть в их души, как имя благодарного и благочестивого гражданина, что не поскупился на возвеличивание великой победы над варварами…
        - И организовал борцовские состязания.
        - И организовал борцовские состязания. Но вы же понимаете, что исключительные контракты это привилегия ларгесов. Это старинный и почти священный порядок, который не терпит нарушений. Я даже не хочу думать о том, как отреагирует Синклит…
        - А я разве говорю об исключительных контрактах? Что вы, что вы, я не смею и не имею мысли покушаться на такие устои! Я лишь скромный палин и совсем не пытаюсь прыгнуть выше головы, прибрав привилегии благородного сословия. Просто мои амфоры действительно высшего качества и более чем достойны одобрения. В конце концов, разве не забота о государстве суть главное стремление всех сановников? А что может лучше соответствовать его интересам, чем лучшее сохранение запасов? Я настолько уверен в качестве своих амфор, что даже готов, в качестве жеста доброй воли и благодарности, пожертвовать, ну, скажем, каждый сотый, - Великий логофет удивленно поднял бровь. - То есть пятидесятый, конечно. Каждый пятидесятый заработанный на этой сделке ситал в качестве моей благодарности вам, как к заботливому проводнику и посреднику.
        - Весьма щедрое предложение с вашей стороны. И я уверяю вас, что палаты его рассмотрят, а Первый старейшина и вся его семья узнает о том, сколь верного друга они имеют в лице купца и владельца мастерских Кантанаримо Звейги.
        - Благодарю вас, милейший и мудрейший господин! Знайте, что вы - мой самый близкий, дорогой и возлюбленный друг! И прошу вас, знайте и помните, что со своими друзьями я всегда, всегда щедр без всякой меры.
        - А я всегда храню верность своим друзьям и оберегаю их, чтобы не случилось.
        Купец раскланялся и ещё долго сыпал комплиментами и заверениями в любви и верности Великому логофету, семье Тайвишей и государству, пока не растворился в собравшейся на другом конце зала толпе, чье внимание захватило выступление факиров.
        Оставшись ненадолго в одиночестве, Джаромо быстро посчитал в голове прибыль от обещанной сделки и с улыбкой положил на свою тарелку несколько крупных мидий в остром соусе. Расправившись с ними, он положил к себе жаренную на углях кефаль. Но стоило ему отщипнуть кусочек пропитанной лимоном и шафраном рыбы, как внимание его привлекла появившаяся из ведущих внутрь дворца ворот женщина в темно-синем платье, вокруг которой уже вилась стайка юношей, смотревшими на неё обожающими глазами и без умолку что-то твердившими.
        Хотя она была немолода, ее лоб и уголки глаз покрывали частые и глубокие морщины, а черные волосы разделяла большая седая прядь, весьма искусно встроенная в высокую прическу, она была красива. Красива той особой последней, увядающей красотой, что природа дарует некоторым женщинам. Ее тело так и излучало грацию и гибкость, а несла она себя так, что ни у кого в этом зале не возникало ни минуты сомнения, что перед ним подлинная властительница этого дворца и всего вечера.
        Джаромо поднялся со своего места и с улыбкой направился в ее сторону. Удивив его, она решительным и весьма небрежным жестом раздвинула толпу почитателей, направившись к Великому логофету. Встретившись, они расцеловали друг друга в щеки, и женщина, взяв его под руку, повела в сторону.
        - Пойдем, подышим свежим воздухом, милый. Боюсь, что от всей этой нескончаемой трескотни охотников за моим состоянием, у меня порядком разболелась голова.
        - Как скажешь, любовь моя. Но, признаться честно, я думал, что твои пчелки никогда тебе не надоедают.
        - Даже царице порой нужна легкая передышка от жужжащего вокруг нее роя.
        Прихватив со стола кубок и кувшин с вином, они поднялись по витой лестнице на второй этаж, где пройдя по коридору с мраморной колоннадой, вышли на большой балкон, с которого открывался чудесный вид на бассейн и сад.
        - Наконец-то ночная прохлада, - глубоко вздохнув, женщина налила себе полный кубок вина, и элегантно изогнулась, опершись локтями на перила, подставив лицо ветру. Ее глаза закрылись, а уголки губ растянулись в полуулыбке.
        Джаромо встал рядом и слегка приобнял ее за талию. Город почти целиком растворился в ночной тьме, и лишь казавшаяся бесконечной россыпь огней, из которой выплывали могучие силуэты дворцов и храмов, напоминала о его существовании.
        - Почему Шето никогда не приходит на мои приемы? - скривила она ярко-красные губки. - Вот уже как десять лет я исправно шлю ему приглашения, но ещё ни разу он не соизволил ко мне прийти. Неужели мои праздники настолько ужасны или вульгарны, что первый старейшина считает их недостойными своей персоны?
        - Они чудесны, моя милая Ривена! Их размах и роскошь бьет на повал любого, кто питает слабость к подобным развлечениям и этот город не знает достойных тебе соперников. Но боюсь, первый старейшина не любит излишне шумные собрания.
        - Отговорки и ещё раз отговорки. Скажи прямо, он просто не любит меня.
        - С трудом представляю, как можно не любить столь прекрасную и очаровательную женщину. Лично мое сердце попало в плен при первой же нашей встрече и до сих пор бьется в полную силу лишь при виде твоих ярких, словно алмазы в лучах заката, глазах.
        Хозяйка дворца хихикнула и положила голову на плечо сановника.
        - Льстец. Но боги, как же приятна мне твоя лесть. Серьезно, тебе нужно дать пару уроков этим молодым горлопанам.
        - Чтобы они лишили меня счастья твоего обожания? Никогда! Пусть либо учатся сами, либо сгинут без следа, оставив мне мою возлюбленную Ривену.
        - Ах, мой милый Джаромо, если бы не наша с тобой разница в происхождении и сословии, я бы с радостью стала твоей женой. Я бы даже закрывала глаза на кое-какие твои пристрастия, а может даже их разделила.
        - Брак и пристрастия разные вещи, и ты, любовь моя, знаешь это лучше многих. Но хотя боги и уготовили нам разные судьбы и разные роли в этом мире, они оставили нам взамен эти краткие мгновения блаженства, когда мы остаемся наедине, - рука Великого логофета сползла вниз и погладила её ягодицы.
        - Аккуратнее Джаромо, не ровен час я и вправду решу, что ты воспылал ко мне страстью.
        - А разве ты не замечала этого раньше? Ох, жестокосердная Ривена! Не думал, что ты будешь столь безразлична и глуха к моим чувствам!
        Они рассмеялись. Женщина залпом допила вино из кубка, а Джаромо Сатти развернувшись и откинувшись спиной на перила, чуть свесил назад голову. Какое-то время они молчали, наслаждаясь прохладным ветерком и игравшей внизу музыкой.
        С Ривеной Мителиш они были знакомы уже без малого пятнадцать лет, и все это время Джаромо исправно ходил на ее приемы, пропуская их лишь по самой крайней необходимости. Благодаря этой весьма удачно овдовевший женщине, коротавшей свои дни в бесконечной череде праздников, он завязал очень много весьма полезных знакомств и решил много вопросов. Да сама Ривена находила их знакомство весьма выгодным, и не раз прибегала к услугам Великого логофета. В частности именно благодаря его небольшому вмешательству, этот дворец посреди Палатвира и большая часть денег мужа остались у неё, а не вернулись в лоно рода покойного.
        - Скажи мне, моя дорогая, а есть ли сегодня тут кто-то, с кем мне непременно стоило бы поздороваться? - проговорил он с хитрой улыбкой.
        - О, сегодня у меня с лихвой именитых гостей. Но услышав одно имя ты, возможно, захочешь меня расцеловать.
        - Расцеловать тебя я жажду каждое мгновение своего бытия, вне зависимости вместе мы или порознь. Но позволь всё же узнать, кто же так взбудоражил твое сердце.
        - Скажем так, сей господин последние годы редко гостит в нашем чудном городе, и от того лишь ценнее и интересней. Я бы даже назвала его моей сегодняшней жемчужиной.
        - Даже так? Жемчужиной? Ну же, любовь моя, удовлетвори меня скорее! Я просто сгораю от нетерпения!
        - Даже так? О-о-о. Знаешь, а я как раз люблю сгорающих от нетерпения мужчин. Особенно измученных страстью и молящих об удовлетворении, - последние слова она произнесла шепотом и, наклонившись к его уху, легонько прикусила за мочку. Почти сразу она отстранилась. Их взгляды пересеклись и оба они рассмеялись. - Но с тобой я не рискну играть в подобные игры, мой милый Джаромо. Пойдем, я проведу тебя к своему гостю.
        Жемчужиной Ривены Мителиш оказался крупный широкоплечий мужчина, обладавшей могучим телосложением и прямо таки звериной внешностью. Его широкая челюсть поросла жесткой седой щетиной, а над плоским носом с горбинкой и сощуренными глазами, нависали косматые сросшиеся брови. Они переходили в небольшой скошенный лоб, над которым ежиком топорщились короткие волосы. Такие-же седые, как и щетина.
        Он сидел, сильно согнувшись над большим блюдом, полным обглоданных костей, и сжимал в своих могучих, поросших черной шерстью руках, словно примитивное оружие, длинное бычье ребро, по-звериному вгрызаясь в остатки мяса и вытирая губы от жира и сока краем скатерти.
        Хотя куда больше его дикарской внешности подошла бы наброшенная на голые плечи волчья шкура, закрытый бронзовый шлем и кожаные штаны с заклепками, одет он был в дорогую шелковую тунику с причудливой вышивкой золотыми нитями, просторные штаны и небольшие коричневые сапожки с теснением. Со стороны могло показаться, что на приём он попал благодаря чьей-то неудачной шутки, а свой дорогой наряд и вовсе снял с остывающего тела. Но на самом деле этот человек обладал одной из самых ярких родословных среди всех ларгесов и просто баснословным состоянием.
        Род Кардаришей происходил из числа Первых основателей - полумифических семей, что заключили соглашение о Союзе в ныне разрушенном и заброшенном городе Палте, на одноименной реке. Со временем этот союз, созданный для борьбы с некими дикарями, носящими имя хэегг, разросся до первого государства тайларов. И хотя за минувшие с тех пор столетия многие из этих семей либо исчезли, либо растворились, разбросав свое семя по десяткам династий, Кардариши не только сохранили свою ветвь, но и тесно вплели её в историю государства.
        Ещё до правления Ардишей они несколько раз становились Владыками - избираемыми народным собранием военными правителями и дали несколько блестящих реформаторов и военачальников. К примеру, не без их помощи был покорен город Абвен - главный конкурент Палтарны по созданию единого государства тайларов. В царский период они прославились как полководцы и ближайшие соратники самодержцев, что помогали им расширять и преумножать земли государства. А когда цари пали, Кардариши стояли у основания партии алатреев, во многом заложив существующую сейчас систему власти. Но за времена смуты они отошли от государственных дел, сосредоточившись на торговле рабами и преумножив своё и без того огромное состояние. Но, даже отойдя от политики, они сохранили авторитет и влияние среди алатреев. Но главное - они никогда ранее не выражали особой враждебности к Тайвишам.
        В присутствии людей столь древнего и именитого рода, Джаромо всегда чувствовал себя… неприятно. К враждебности, надменности, призрению, скрытому за лестью или вполне открытому, он привык давно и находил всё это даже забавными. Но у людей подобных семей был особый талант подавлять. Во время разговора с ними казалось, будто они бросают тебя на пол, ставят на горло ногу и начинают топтать. Топтать с каждым произнесенным словом, с каждым жестом, с каждым выдохом и вдохом. И топчут они до тех пор, пока ты, обессиливший и обезволенный, не начинаешь пресмыкаться и корчиться, в попытках им услужить. Джаромо, к счастью, находил в себе силы, чтобы выстоять перед подобным напором, но после таких встреч всякий раз чувствовал себя словно после тяжелой драки.
        Однако Ривена была права - глава рода Кардаришей был именно жемчужиной ее приема. И хотя насчет радости и поцелуев она несколько преувеличивала, Великий логофет и правда не мог его упускать. Только не сейчас, когда род его патрона был так близок к величию и так отчаянно нуждался если не в союзниках, то хотя бы в отсутствии новых врагов.
        Подойдя к старейшине почти вплотную, он отвесил короткий приветственный поклон.
        - Всех благ и благословений, любезный господин Кирот Кардариш.
        - А, Великий логофет, - его низкий и хриплый голос прекрасно сочетался с звериной внешность, напоминая рёв оголодавшего медведя. - И вы тоже тут, госпожа Мителиш. Благодарю за прием и угощение. Не плохие у вас тут повара.
        - Ох, вы определенно перехваливаете их таланты, милейший.
        - Отнюдь. А вот с винами вы продешевили. Малисантийские и Касилейские сорта больше подходят для палинского застолья. Пожалуй, я как-нибудь пришлю вам пару бочонков настоящего старого латрийского.
        Её улыбка была все такой же радушной и очаровательной, глаза светились теплом, и лишь легкое подёргивание ноздрей и чуть дрогнувшая бровь, выдавали закипавшую внутри этой женщины ярость. Сторонний взгляд и не зацепился бы за эти легкие перемены в лице, но Джаромо слишком хорошо знал Ривену, и то, как много значили приемы для этой тонувшей во внимании, но при этом безумно одинокой женщины. И все же свою роль, она продолжала играть блестяще.
        - Вы так добры и заботливы, что я просто не знаю, как вам отплатить. Позвольте хотя бы прислать к вам в качестве ответного дара одного из своих поваров.
        - Не стоит. Я и так уже нанял в свое имение лучших из лучших и обучил их под свои вкусы.
        - Тогда мне остается лишь сердечно вас поблагодарить и заверить, что вы всегда будете самым желанным гостем под крышей моего жилища. А сейчас прошу меня простить: как бы не было приятно мне ваше общество, боюсь, что обязанности хозяйки приема вынуждают меня идти. Приятного вам вечера. Вам Кирот и вам, милейший Джаромо. Прошу, наслаждайтесь блюдами моей кухней и теми развлечениями, что, надеюсь, будут радовать вас остатки этого вечера.
        Она развернулась и грациозно пошла вглубь зала, увлекая за собой тут же образовавшийся шлейф из молодых и прекрасных юношей, а также зрелых и богатых мужчин. Джаромо проводил ее взглядом и мысленно посочувствовал ее рабам - хозяйка приема имела обыкновение вымещать на них всю злость и все обиды, как мнимые, так и настоящие, что накапливались за день.
        - Какая обидчивая.
        - Ну что вы, господин Кардариш, не думаю, что ваши слова могли хоть как то…
        - Не считай меня за дурака, Джаромо. Я им не являюсь, как, впрочем, и ты тоже, - перебил его ларгес. - Я давно с ней знаком. И хорошо знаю, что твориться сейчас в ее прелестной головке. Но право дело, могла бы и раскошелиться на нормальные вина достойные благородных гостей, а не поить нас этим полупличным середнячком.
        - Мне кажется, что вы слишком несправедливы к ее выбору, - хотя Джаромо никогда не был ценителем вин, чувство обиды за его старую подругу, как и неприязнь к этому человеку, жгли его изнутри, подталкивая слова к горлу.
        - Вздор. Любой, у кого есть хоть немного вкуса и денег, знает, что нет лучших вин, чем латрийские. Но как может рассуждать о винах тот, что пьет лишь воду?
        - А разве я спорю о достоинстве сортов? О нет, милейший господин, я бы никогда не примерил столь несвойственную мне роль. Однако не могу не заметить, что большинство гостей выглядит довольными, а та скорость, с какой рабы приносят новые кувшины и забирают опустевшие, весьма красноречиво говорит о поддержке ими выбора госпожи Мителиш.
        - Ха, да большинство из них будет счастливо и корыту с брагой, лишь бы за него не пришлось платить.
        - Даже большинство ларгесов?
        - Ларгесы не так уж сильно отличаются от палинов и блисов. Просто наши далекие предки смогли хапнуть больше своих не столь расторопных соседей, а потом придумали, как все это удержать и передать по наследству. Ну а в остальном, мы точно такие же люди. Сам знаешь. Хотим жрать, срать, трахаться, дрыхнуть до обеда и желательно - делать все это за чужой счет. Вот только мы можем позволить себе есть с золотых тарелок, трахать лучших наложниц, спать на кроватях, что стоят дороже домов, и держать специальных рабов, которые подтирают нам задницы. И делаем мы все это напоказ только для того, чтобы никто и не заподозрил, что под шелками и жемчугами скрывается точно такое же дряхлеющее и заплывшее жиром тело, набитое говном и болезнями, а желания наши не отличаются от желаний низших сословий. Но впрочем, всё это пустая философия. А ты явно подошел ко мне совсем не ради светской беседы о выборе вин и человеческой природе. Не так ли, Джаромо?
        - Не стану это отрицать.
        - Конечно не станешь, ведь тебя я тоже неплохо знаю и знаю, что ты личность не вполне самостоятельная. К примеру, твой язык очень часто доносит до людей то, что хотят, да не решаются сказать Тайвиши самолично. Так что не юли и говори прямо. Ты пришел за моей поддержкой?
        - И этого я не стану отрицать.
        Впервые с начала разговора Кирот Кардариш ухмыльнулся, оскалив пожелтевшие зубы. Он положил ребро на тарелку и вытер руки о край скатерти. Сидевший рядом с ним тощий старик увешенный золотом, увидев это тут же сморщился, открыл было рот, сверкнув остатками зубов, но сразу закрыл, уткнувшись носом в тарелку, на которой были навалены сухофрукты вперемешку с кусками жирного мяса.
        - Пойдем пройдемся, Великий логофет. Хотя всю эту публику не удивишь такими разговорами, я не люблю лишних ушей.
        Кирот Кардариш поднялся и в этот самый момент на сцену вышли одетые в пестрые одежды музыканты, наполнив зал звукам флейт, кифар, барабанов и кимвал, а следом за ними появились танцовщицы, тут же завладевшие вниманием гостей. Кирот ненадолго остановился и, облизывая губы, уставился на девушек, что грациозно извивались под ритмы бодрой и все ускорявшейся мелодии. Его глаза так и засветились похотью, пожирая упругие тела юных дев. Он даже подался телом навстречу сцене, но тут же, словно опомнившись, уверенно пошёл, огибая гостей, к большим открытым вратам, ведущим в левое крыло дворца.
        Пройдя немного по просторной галерее и подергав несколько дверей, он нашел открытую, за которой оказалась небольшая комната, освещённая масляными лампами из разноцветного стекла. Пол в ней был выстлан дорогими коврами с каришмянскими орнаментами, а посередине стоял небольшой круглый стол и два широких резных ложа. Кардариш сел на одно из них и жестом пригласил на соседнее Джаромо.
        - Вот тут нашим разговорам никто не помешает. Ну, так, что нужно Тайвишам? Неужто денег? Неужели люди не врут и война так сильно истощила их сундуки, что теперь самому Великому логофету приходится попрошайничать на приемах?
        Его низкий голос прозвучал глухо и с вызовом. В тусклом мерцающем свете масляных ламп, его лицо казалось багряным, отчего ларгес приобрел совсем уж зловещий вид. Но сановник лишь улыбнувшись своей самой дружелюбной улыбкой, присел на свободное ложе и закинул ногу на ногу.
        - Ну что вы, господин Кардариш, Тайвиши не попрошайничают. И не стоит верить всем тем, кто выдает мечты и желания за действительность. Подобная вера слепит.
        - Значит, ты пришел не за моими деньгами, а за моей поддержкой. Ну что же, логично. Какую бы брешь, не пробила война в закромах, уже очень скоро харвены ее заполнят. И ещё столько же отвалят сверху. А потом ещё и ещё. Раз уж вы захватили страну, то будете выжимать ее досуха, верно? Можешь не отвечать, я знаю, что так оно и будет, и ты это знаешь. И я уверен, что с этим вы справитесь сами. А вот с чем не справится без благословения Синклита, так это с проталкиванием сыночка Тайвиша в главнокомандующие? Ну как, угадал, да?
        - Ваши суждения верны и весьма точны, господин Кардариш.
        - Конечно, верны. Не зря же вы почти свели со свету беднягу Эйна Айтариша. Только не корчи рожу, логофет. В то, что пышущий здоровьем мужик так удачно заболел и уехал подыхать как раз перед триумфальным возвращением отпрыска Шето только в силу чудесного стечения обстоятельств, я никогда не поверю. Уж не знаю как вы это провернули, да и копаться в этом мне не с руки, но то, что болезнь его плод ваших трудов, я уверен. И даже не пытайся меня не переубеждать. Всё одно - не выйдет. Да и сделанного уже не вернешь - Эйн ушел и вероятно скоро помрет, а нам нужен новый Верховный стратиг. Вот только почему ты решил, что я захочу вам помогать?
        - Потому что для вас это будет выгодно.
        Кирот Кардариш нахмурил брови и, взяв со стола кубок, налил в него из кувшина красной ароматной жидкости. Выпив почти одним глотком, он скривился и сплюнул на пол.
        - Тьфу, кислятина. Даже хуже, чем на приеме. Похоже, у твоей подружки начали-таки кончаться деньги, Джаромо. Смотри, приползет к тебе в скором времени просить об услугах и подачках. А что же до моей выгоды, о который ты говоришь… Позволь я расскажу одну историю из жизни моей семьи, сановник. Мой далекий предок, которого по забавному стечению обстоятельств тоже звали Лико, был близким другом Великолепного Эдо и его верным полководцем. Вместе с ним он осаждал Хутади. Участвовал в завоевании Восточного, а потом и Западного царства, командовал его войсками и бился с ним плечом к плечу. Кстати, именно он захватил порт Каад - ну, наш нынешний Кадиф, так что в некотором смысле это город моей семьи. Но по-настоящему мой пращур проявил себя во время войны с вулграми. В те времена они были не такими жалкими заморышами как сейчас, а грозными воителями, создавшими большое и крепкое государство с огромной армией. Они были силой, которая кого угодно могла в бараний рог свернуть и правила считай всем севером Восточного Внутриморья. Когда мы разобрались с джасурами, царь Кубьяр Одноглазый решил, что Тайлар стал
слишком большой угрозой для его державы и вторгся в только завоеванные нами земли. Но мой предок удержал орду дикарей на переправе близь современного Лейтара. Целое шестидневье он с дестью тагмами сдерживал натиск семидесятитысячной орды, пока Эдо не подоспел с подкреплениями и не нанес первое поражение вулграм. Потом, когда Кубьр отступил и напал уже на наши исконные земли, моему предку было поручено руководство всеми армиями на юге и оборона недавно завоеванных земель. И он не просто оборонялся - он наступал, атаковал и изматывал варваров. Так, именно он в дерзком марше прошелся по побережью и сжег богатейшие города вулгров, чем вынудил их срочно отступить с наших земель. А когда война окончательно переместилась в их страну и Великолепный начал преследование Кубьяра, Лико Кардариш был вместе с ним. Во всех битвах. А во время Второй битвы под Вечью, в которой Кубьяр Одноглазый пал, а вместе с ним пала и его держава, Лико Кардариш командовал правым флангом и в решающий момент сражения обогнул ряды врагов и, зайдя им в тыл, решил исход сражения. Немудрено, что именно ему Великолепный Эдо и поручил
после войны усмирить и покорить вулгров. Что он и сделал, попутно превратив захваченные земли в тот цветущий и благословенный край, что мы сегодня знаем как Новый Тайлар. И знаешь, как он этого добился?
        - Трудно найти образованного человека, который не знал бы этого, господин Кардариш. Ваш досточтимый предок обратил вулгров в рабов и заставил их обрабатывать поля для нужд ларгесов и всего государства.
        - Именно. До правления Великолепного, рабов в Тайларе было немного. Богатые и знатные держали их как слуг, ну и для удовольствия, конечно. А вот обрабатывали землю, пасли скот, работали в шахтах и мастерских только свободные люди. Примерно как сейчас в большинстве владений Старого Тайлара. Но захваченные огромные и очень плодородные земли с населением, состоящим сплошь из злобных дикарей, поставили трудную задачу. Ведь никто толком не знал, как лучше удержать новые территории. Говорили о разном. Были даже предложения давать вулграм гражданство как джусорам. То ещё безумие. Но Лико Кардариш, получивший наместничество над всем Новым Тайларом, начал лишать вулгров земель, а их самих - за любой бунт, неподчинение, да даже за долги или отказ покидать приглянувшиеся нашим переселенцам земли, превращать в рабов семьями и целыми родами. И чем яростнее они сопротивлялись, тем больше становилось рабов. А если они начинали смиряться, мой пращур подстегивал их ненависть - приказывал своим солдатом насиловать знатных варварок прямо на площадях городов, сжигать капища или вешать волхвов. Всё, чтобы сломать их и
вытравить даже намек на неподчинение. И чем больше было рабов, тем больше у моей семьи, что и продавала вулгров другим ларгесам, становилось денег. Мы сказочно тогда разбогатели и продолжаем богатеть на торговле всяким сбродом и по сей день, хотя теперь мы все больше ведем дела в Дикой Вулгрии. Работорговля - наш источник богатства. Главное дело моей семьи на протяжении вот уже полутра веков и я не желаю, чтобы мои наследники и их наследники её лишились.
        - Простите мою неосведомленность, любезный господин, но неужели кто-то осмелился покуситься на ваше семейное дело? Право дело, я всецело смущен и растерян, ведь мне ничего не известно о подобном злодействе.
        - Любезность мне несвойственна, Джаромо, а покушаетесь как раз вы.
        - Мы? Каким же это образом, позвольте узнать!
        - Самым прямым, сановник. Самым прямым. Хотя многие думают, что главное, что есть у ларгесов, это Синклит, традиционные привилегии и родовые земли, важный источник нашего могущества - это рабы и работорговля. Их мы держим в своих руках очень и очень крепко, бережно оберегая от других сословий. Потому что нет в этом мире товара, что был бы столь же выгоден и приносил столь же высокую прибыль как невольники. Рабы, которых мы продаем на поля или в шахты, стоят по тысяча шестьсот литавов, и в год мы продаем их по четыре тысячи. В среднем один раб, учитывая затраты на кормежку, содержание, оплату услуг надсмотрщиков и охранников, ловцов, если надо, постройку и ремонт лагерей, кораблей, повозок и всего прочего, обходится нам в пятьдесят ситалов в месяц, а задерживаются они у нас не больше чем на пару месяцев. Хотя торгуем мы не только разорившимися вулграми, которые арендует у нас же землю, но и захваченными по всему северному побережью клавринскими выродками. Ну что, уже подсчитал наши доходы, а, Великий логофет? Хотя ты их, наверное, и так знаешь. Да, у моей семьи есть земли, стада, рудники, торговые
компании, мастерские, доходные дома, да и много чего ещё. Но главный источник нашего богатства, это, конечно, рабы. И долгие годы у нас не было стоящих упоминания конкурентов.
        Кирот Кардариш вновь налил себе вина и несколько притворно поморщился, но все же выпил.
        - И вот тут появляются Тайвиши, которым слава Ардишей засвербела в заднице, и решают поиграть в завоевателей. И к всеобщему удивлению, эта игра им удается. Настолько удается, что в их руки попадает целая страна и все ее население. Сколько сейчас Лико ведет с собой невольников? Двадцать? Тридцать? Пятьдесят тысяч? А сколько тысяч рабов будут продавать все последующие годы? Понимаешь, как поменяется весь сложившийся торговый баланс? Понимаешь, конечно. Сам, наверное, и придумал, как его сломать. Поэтому глаза у тебя так и блестят, что даже в этом долбанном полумраке видно. Я не ради бахвальства вспоминал тут своего великого предка. Ведь прошлое моей семьи, это возможное будущее семьи, которой ты служишь. Они хотят провернуть ровно то же самое, что сделал сто пятьдесят лет назад мой предок. Вот только он был первопроходцем и особо никому дорогу не переходил, а Тайвишам придется перепахать под себя всю полянку. И под поляной я понимаю себя, свою семьи, и ещё пару десятков других благородных родов, которые контролируют сегодня работорговлю. Ну а тот кто контролирует рынок рабов, контролирует доходы
благородных семей. А вместе с ними и сам Синклит. А я не из тех, кто позволяет себя перепахивать.
        - Так что вы хотите? - сухо произнес Великий логофет.
        - Можешь передать Шето, что я совсем не против с ним подружиться. Да и против его сыночка в главнокомандующих в целом тоже ничего не имею. Вот только у всего в этом мире есть своя цена и цена моей дружбы, это цена на рабов.
        Джаромо удивленно поднял бровь.
        - Не прикидывайся, будто бы не понял, о чем я говорю. Все ты прекрасно понял. Мне нужны гарантии, что привезенные вами харвены будут продаваться только и исключительно по средней цене и на существующих рынках. Никаких занижений. Никакого передела. Хотите помимо добычи серебра и железа заняться работорговлей? Пожалуйста. Я не против. Но только на условиях завещанных моими предками. И с моим допуском к этой новой земле.
        - Вы же понимаете, что это невозможно?
        - Тогда и наша дружба тоже невозможна, ибо вы подрываете благосостояние моей семьи, а за то, что принадлежит мне, я привык драться. И драться до конца. Без жалости.
        - Значит, не договоримся?
        - Даже если боги мне повелят.
        - Я напомню вам, что за нами стоят сановники, стратиги, эпархи, коллегиалы, и на большинстве постов в государстве находятся наши люди. Мы контролируем тагмы, контролируем палаты, контролируем города, провинции, владения, колонии и малые царства. Ну а сейчас, когда доблестные войска под руководством Лико разгромили и покорили харвенов, мы станем ещё и народными любимцами. Особенно после пышного триумфа и празднеств, которыми мы подчеркнем свою щедрость и безмерную любовь к нашим согражданам. Поверьте, мы приложим все силы, чтобы завоевать обожание толпы и добьемся ее. Хотя нас и так чтут за те девятнадцать лет мира и процветания, что мы принесли Тайлару. Так что подумайте ещё раз, господин Кардариш, стоит ли так демонстративно плевать в протянутую вам руку дружбы? Так ли вы готовы к объявлению войны тем, за кем и народ и власть?
        - Народ, как пьяная баба на Летние мистерии: быстро влюбляется, быстро дает, быстро забывает, и тут же увлекается новым ухажёром. И, как и пьяная баба, он никого не способен защитить. Так что, говоря по простому, похер мне на вашу народную любовь. А власть в этом государстве принадлежит старейшинам - главам трехсот сорока благородных семейств. И большая их часть твоим хозяевам не служит, и служить не собирается.
        - Не забывайтесь. Я все-таки Великий логофет, - проскрежетал Джаромо, словно перемалывая слова.
        - А я и не забываюсь. Просто называю вещи своими именами. Как бы ты тут не выкобенивался, а Тайвиши - твои хозяева и ты для них все равно, что раб без ошейника. Ну или верная собачонка, гавкающая по команде. Все благородные это знают, Джаромо, и посмеиваются над твоими жалкими потугами корчить из себя важную персону. Ты всего лишь прислуга у одной зазнавшейся семейки, которая в последнее время стала слишком много на себя брать. И если эта семейка думает, что подмяла под себя всех и каждого в государстве, то они очень сильно заблуждаются. Это наша страна. Страна ларгесов. Мы правим ей вместе. На равных. И если захотим, то быстро укажем на место тем, кто мнит себя новыми Ардишами. Точно так же, как в свое время указали и самим Ардишам. Можешь передать Шето Тайвишу то, что я сейчас сказал слово в слово. А теперь, оставь ка меня одного и, будь любезен, шепни по госпоже Ривене Мителиш, чтобы прислала ко мне ту смуглянку - танцовщицу. Больно мне её сиськи приглянулись.
        Великий логофет не шевельнулся. В блеклом, мерцающем свете ламп его лицо казалось лицом древней статуи - таким же холодным, таким же неподвижным. Даже глаза, обычно живые и выразительные, сейчас казались лишь гладким, отполированным камнем.
        - Что такое, сановник, перестал понимать тайларен?
        - Не перестал, - голос Джаромо прозвучал непривычно низко и тихо, напоминания скорее предупредительное шипение ядовитой змеи, чем человеческую речь. - И я не забуду ни единого сказанного здесь слова и ни единого данного обещания, Кардариш.
        - Это что, угроза? Ты что, смеешь мне угрожать, Джаромо?
        Великий логофет не ответил. Лишь улыбнулся, и лицо его вновь приняло прежний, учтивый вид. Поднявшись, и с демонстративной брезгливостью отряхнув край своей туники, он еле заметно кивнул - ровно настолько, насколько этого требовали правила приличия, а потом покинул гостевую комнату, вернувшись в общий зал. Там, немного пообщавшись со знакомыми и полузнакомыми гостями, он отыскал Ривену, и нежно взяв женщину под локоть, отвел подальше от столов, полных стремительно пьяневших столпов города.
        - Скажи мне, любовь моя, а кто та смуглокожая танцовщица с волосами, заплетёнными в косички? Кажется, у нее ещё были золотые браслеты с рубинами на руках и ногах?
        - А? Манушака? Это одна из моих рабынь. Каришмянка, если я не ошибаюсь.
        - А за сколько ты могла бы мне ее уступить?
        - Обученная танцам и любви молодая рабыня, к тому же с идеальной фигурой, стоит совсем не дёшево, Джаромо. Но только зачем она? Ну, в смысле, зачем она тебе?
        - Восемь тысяч литавов тебя устроит?
        - Вполне, - тут же расплылась в улыбке Ривена.
        Ее лицо было так близко, что он видел, как глубоки и многочисленны стали борозды морщин тянувшиеся от уголков ее глаз и разделявшие полосами ее лоб. Хозяйка приёма увядала. И пройдет совсем немного времени, как безжалостное время отнимет у нее последние остатки красоты, превратив в старушку. Пусть бойкую, подтянутую и с прямой спиной, но старушку. И не было в этом мире ничего, что могло бы хоть как то это изменить. Взяв её руки в свои, он нежно расцеловал ее пальцы, от чего Ривена хмыкнула и заулыбалась ещё шире.
        - Пришли ее ко мне домой как можно быстрее. Всю сумму тебе тоже доставят уже сегодня.
        - Как пожелаешь, милый. Но все же, зачем она тебе?
        - Пусть это останется моей небольшой тайной, любимая. Скажу лишь, что она понадобилась мне для определенных дел, в которые я бы не хотел тебя втягивать. Ты слишком дорога для моего сердца!
        - Как всегда секреты и ещё раз секреты. Но раз ты так говоришь, то хотя внутри меня и пылает любопытство, я найду способ его обуздать. А сейчас, пойдем к сцене. Вот-вот должно начаться выступление джасурских борцов.
        - Ох, моя дорогая Ривена, как бы не было приятно мне твое общество и как бы не были соблазнительны те развлечения, что предлагает твой чудесный дом, боюсь, что я вынужден его покинуть. Увы, но меня вновь ждут дела государства, и боюсь, что они совсем не терпят отлагательства.
        - Жаль, а то я, было, подумала, что ты соблазнишься ещё какими-нибудь развлечениями…
        Сказав это, она легонько провела по его груди и животу пальцем и пристально посмотрела в глаза, слегка прикусив губу.
        Они тут же рассмеялись, обнялись и расцеловали друг друга в щеки на прощание.
        Великий логофет покинул прием, постаравшись не привлекать к себе особого внимания. На выходе из зала к нему присоединились его верные тени - двое крепких и широкоплечих рабов. В их сопровождении он пошел по залитым ярким лунным светом улицам Палатвира, что в столь поздний час были абсолютно пусты. Дойдя до своего дома, он тут же направился в сторону спальни на втором этаже, где, как он хорошо знал, на большом столе его уже ждали зажжённые лампы, стопка писем, чистые листы папируса с чернилами и кувшин фруктовой воды.
        Поднявшись на второй этаж, он неожиданно замер, когда его взгляд сам собою зацепился за дальнюю дверь. Уже как десять лет она была закрыта и никто, будь то гости или домашняя прислуга, не смели в нее заходить. Ведь за этой дверью находилась комната, в которой его отец провел последние годы своей жизни.
        Воспоминания тут же нахлынули на Джаромо набежавшей штормовой волной, сбивая с ног и утаскивая в бездонное море памяти.
        Его отец не всегда был затворником. Все изменилось, когда умерла мать. Спустя два месяца после их переезда в Кадиф она заболела и зачахла от лихорадки, хотя за ее жизнь тогда боролись лучшие врачи столицы, которых Джаромо пригонял к ней толпами, не думая ни о своем времени, ни о деньгах. Это потеря оказалась для него слишком тяжелой. Он быстро заперся в своей собственной злобе, постоянно срываясь на всех, от прислуживающих ему рабов до самого Джаромо, словно намеренно желая оттолкнуть и оскорбить всех, кому он был дорог. А потом заперся и по настоящему: два года отец почти не спускался со своего этажа и все реже и реже выходил из спальни, в которой стоял неистребимый запах болезни и затхлости, а от летающей вокруг пыли у Джаромо жутко чесались глаза.
        Некогда светлые покои, теперь утопали во тьме - большие ростовые окна были плотно закрыты бордовыми шторами, и лишь мерцавшая слабым огоньком на письменном столе свеча немного разгоняла тьму этого самодельного склепа.
        Джаромо бросил взгляд на письменный стол, над которым склонился его отец, то ли не заметивший, то ли специально делавший вид, что не замечает вошедшего сына. Как и месяц и полгода и год назад, там лежали четыре крупных свитка и стопка исписанных клинописью глиняных табличек. Великий логофет прекрасно знал, что это за книги: два крупных свитка были «Великой историей Единого, а позднее Восточного и Западного царств, а равно царей и народа джасуров» и «Усмирением городов тайларов», ещё один - «Жизнеописанием несравненного царя Кайтарамио Тайти». В последнем свитке, который назывался просто «Разделением», была описана история раскола единого государства джасуров на две части и продолжительной войны за объединение, которая окончательно измотало силы некогда великого народа. На табличках же была записана самая древняя «История основания царства» - безусловная жемчужина их семейной библиотеки. По иронии судьбы, именно она, подаренная более двадцати лет назад Шето Тайвишем, стала самым излюбленным чтением для его отца.
        - Как ты себя чувствуешь? - произнес Джаромо негромко, удивившись, как звучат его собственные слова.
        Последние годы упрямый старик отказывался говорить на тайларэн и признавал только джасурик. Для Джаромо, который даже мыслить себя приучил на языке государства, это было тяжелым испытанием: время от времени он сбивался на тайларскую речь, после чего отец тут же замолкал и отворачивался, всем своим видом давая понять, что он не намерен говорить с тем, кто «марает свои уста чужеродной речью». Потом он мог днями не разговаривать с Джаромо, а если вдруг ему и было что-то нужно от сына, он демонстративно просил своего раба перевести его слова для «тайларского чиновника». В последний раз такое молчание продлилось три шестидневья.
        - Отправь меня назад. В Барлади, Джаромо. Я хочу умереть дома.
        Вот и Барлу он упрямо называл на старый, ещё джасурский манер, отказываясь признавать, что город этот давно превратился в тайларский.
        - Не так уж ты и болен, отец. Знаешь, тебе было бы полезно хоть иногда выходить на улицу.…
        - Меня от нее тошнит. И от людей и от того, что за стенами. Стоит лишь посмотреть в окно - тут же к горлу подкатывает. Ты знаешь, что раньше здесь был портовый город Каад? Прекрасный портовый город. Западные морские врата нашего царства. Сюда приплывали корабли со всего внутреннего моря, здесь торговали все - белраи, саргшемарцы, каришмяне… купцы со всего Фальтасарга и Айберу. А потом пришли тайлары. Они позарились на этот город, захватили его, разрушили, и построили на его руинах свою новую столицу. Руками наших же каменщиков. А ведь это мы научили этих кровавых покорителей всему - письменности, архитектуре, медицине, рассказали им о философии. Пока мы не стали их учить, они даже толком из камня строить не умели. А ювелирное дело? Ты видел, как в старину они обращались с золотом? Даже вулгры и те искуснее. Мы дали им все. Сделали их цивилизованными людьми. И чем же они отплатили за нашу доброту? Покорили нас, и превратили в своих подстилок. А ты - самая главная подстилка.
        - Я Великий логофет, отец! И добился этого я сам! Сам себя сделал и возвеличил. Своим талантом и своим трудом! Я достиг самой вершины власти, о которой только может мечтать простой человек. Теперь я и есть политика в государстве! Я власть!
        - Ты не политика и не власть, Джаромо! Ты черпаешь ложечкой говно за властью! Вот чем ты занимаешься на самом деле. И не титулы, не должности этого не изменят. И настанет день, когда ты этим говном подавишься. Точнее нет, не так. Твои любимые Тайвиши тебя им перекормят, а потом, когда у них начнутся большие проблемы и чернь начнет воду мутить, тебя бросят им на потеху - вот посмотрите на этого жалкого джасура. Это все он. Это от него у вас все беды! Рвите его. И они разорвут. А потом эти благородные ларгесы найдут себя нового шута для забавы, который будет также восторженно подъедать за ними их же говно ложечкой…
        - Ты несправедлив ко мне, отец. А ведь именно я вытащил нашу семью из грязи. Дал все, что только можно было дать тебе, маме, сестре, ее детям, дядям, племянникам! Всем нашим родным и близким!
        - И чем ты гордишься? Шлюхи тоже зарабатывают для своей семьи. Ты обесчестил наше гордое имя и никакие подачки от тайларов это не искупят. Твои предки сражались за Джасурское царство, они были воинами, а ты… ты… - отец зашелся в долгом приступе мучительного кашля. Когда ему, наконец, полегчало, он продолжил тихим, обессилившим голосом. - Какой же это позор: прожить шестьдесят лет и умирать, зная, что твои детишки стали тайларскими шлюхами.
        Джаромо с силой сжал зубы, загоняя как можно глубже бурлившую в нем ярость и не пуская наружу слова обиды и злости. Он любил этого сварливого и обидчивого старика. Любил и вечно пытался ему что-то доказать, натыкаясь лишь на глухую стену непонимания. Его отец уже давно жил в каком-то своем мире. Безнадёжно устаревшем, а то и вовсе вымышленном, упрямо отказываясь принимать реальность.
        Его коробило от самой мысли, что джасуры превратились в граждан Тайлара. Что больше нет ни Восточного, ни Западного, не тем более единого Джасурского царства, а род Тайти, некогда правивший всем северо-восточным побережьем Внутреннего моря, вырезан до последнего человека. И нет в мире больше ни одного джасура, в котором бы текло чуть больше пары капель царственной крови.
        Старик отвернулся, уставившись на зашторенное окно. Великий логофет постоял ещё немного, переминаясь с ноги на ногу, но отец всем видом давал ему понять, что Джаромо вновь перестал для него существовать. Но стоило ему развернуться и пойти к двери, как позади него раздался сухой шелест слов отца.
        - Знаешь, раньше, ещё при Ардишах, тайлары частенько отрезали джасурским сановникам яйца, чтобы они не отвлекались от службы. Скажи-ка, сынок, твои то ещё при тебе? Твой любимый Шето ещё ничего тебе не отрезал? Хотя, что я говорю! Зачем тебе яйца, если ты и так ими ни разу по назначению и не воспользовался… позор моего рода. Всё, иди к своим хозяевам и не приходи сюда больше.
        И Джаромо ушел, со стойким желанием больше никогда не видеть этого вздорного и неблагодарного старика, что так и не научился любить и ценить своего сына. На следующий день он уехал по делам, по каким именно - уже и не помнил. Помнил лишь, что заняли они тогда почти два шестидневья, а когда Великий логофет вернулся, то к своему ужасу узнал, что его желание сбылось. Отец был мертв.
        С тех пор больше никто не говорил Джаромо, что у него есть хозяева.
        Никто.
        До сегодняшнего дня.
        Сановник мотнул головой, отгоняя так глубоко затянувшие его воспоминания. Но память не желала отступать, раз за разом напоминая о последних словах отца. Так похожих, на слова сказанные Кардаришем.
        «Хозяева». Это слово билось и стучалось в его голове, сводя его с ума и лишая самообладания. Уже много лет никто не смел, разговаривать с ним так грубо. Такими словами. В таком тоне. Так, как говорил отец. Но то, что он с болью и скорбью был готов простить своему родителю, для других было приговором.
        «Хозяева». Да, он служил Тайвишам. Служил искренне и самозабвенно. Ведь они стали для него настоящей семьей и время от времени думая или говоря о них, он использовал слово «мы», считая себя частью, пусть и не кровной, но важной и законной частью этой великой семьи. И он чувствовал груз ответственности за ее прошлое и будущее. Именно Шето сделал его тем, кем он был сейчас. Он взял его из грязи, воспитал, обучил и щедро награждал за каждый его успех. И только ему Джаромо был предан. Только в него он верил. И за него, за его семью он был готов сокрушить каждого.
        «Хозяева». Нет, Кардариш не его оскорблял и не ему грозил. В конце концов, кто для него Джаромо? Так, сановник. Слуга государства. Но через него, он передавал свои слова Шето. Как он там говорил? «Можешь передать слово в слово»? Вот Джаромо и передаст.
        Как можно более точно и приближенно к оригиналу.
        Ибо сказанное и сделанное сегодня было не чем иным, как объявлением войны. И Великий логофет прекрасно понимал, что воевать придется не только с Кардаришами. Просто Кирот первым озвучил то, что давно уже бурлило в головах алатреев.
        Не этого жадного и мелочного дурочка Ягвиша, а истинных глав партии, что стояли у него за спиной. В них уже давно кипели зависть и страх. К Шето, к Лико, к Кирану, ко всем Тайвишам. К их власти и славе. И, кажется, настало время показать, что вся эта свора благородных не зря их боится.
        Войдя в спальню и сев за большой стол, на котором в аккуратном порядке лежали письма, донесения и листы папируса, но вытащив один из них начал быстро писать, стараясь как можно более точно воспроизвести слова сказанные ему Кардаришем.
        - Ванна ждет вас, хозяин, - раздался за его спиной голос Аяха Митэя. Как и всегда, он появился бесшумно, а следом за ним в спальню вошел кот Рю, что тут же пристроился на коленях Великого логофета и замурчал, потираясь об его одежду. Джаромо чуть рассеянно почесал за ухом своего питомца.
        - Не сейчас Митэй. Дела важнее покоя и расслабления.
        - Как пожелаете. Я распоряжусь, чтобы воду поддерживали горячей.
        - Распорядись. Да, ещё кое-что. Скоро сюда должны прислать рабыню от госпожи Мителиш. Каришмянскую танцовщицу. Заплати за нее восемь тысяч литавов, а потом убей, раздень и брось к дому Кирота Кардариша. Со всеми благодарностями.
        - Как изволите, хозяин.
        Глава четвертая: Дом нашего прошлого
        Никогда раньше, ни в одном сражении или драке, сердце старого солдата не билось так сильно и часто. Казалось, что ещё немного, и оно, разорвав грудь, пробив ребра, кожу и доспехи, устремится туда, куда смотрели его глаза, оставив бездыханное тело лежать на вершине этого холма. Уносясь туда, где среди оливковой рощи, прячась, словно стеснительная дева, возвышались выбеленные домики, под крышами из оранжевой черепицы. И хотя городок почти не отличался от сотен других, что встречались им на пути, Скофа ни за что бы его не перепутал.
        Да и разве можно было спутать эту сетку тропинок, делившую рощу на неровные квадраты? Или старую, выстроенную из желтых кирпичей мельницу, стоявшую у самой черты города? Вечно косившуюся к земле, но надежную, словно само мироздание. А вон на той башне, украшавшей здание коллегии, все так же сверкал позеленевшей бронзой погнутый шпиль, который так и не смогли выправить после бушевавшего лет пятьдесят назад урагана. И домики в северной части все также тесно жались друг к дружке, что порою начинало казаться, будто они уже слиплись в единое здание.
        Город почти не изменился. Разве только домов и труб гончарных мастерских прибавилось. Но та картина, что отпечаталась в его памяти, когда он уходил отсюда вместе с вербовщиками, точно ложилась на открывшийся взгляду пейзаж. Это был его дом. Его малая родина. Покинутая словно целую жизнь назад, но так и не забытая и не стёртая из памяти.
        Они не должны были тут идти. Армии почти никогда не ходили по Прибрежному тракту, предпочитая ему более широкую и прямую Харланскую дорогу. Но командующий Лико Тайвиш, по ведомым лишь одному ему причинам, решил повести их именно этим путем. И когда Скофа понял, что они пройдут через город его детства, сердце переслужившего солдата наполнилось радостью и волнением. Сама возможность просто увидеть родные улицы, пройтись там, где он бегал обдирая коленки совсем ещё мальчишкой, казалась ему величайшей удачей и даром богов. Ну а когда этим вечером армии встали лагерем ровно перед Кэндарой, сердце его окончательно лишилось покоя.
        Он должен был тут побывать. Должен был почувствовать запахи масел и уличной кухни. Вступить ногами на крупные камни, которыми были выложены местные мостовые. Пройтись между жмущихся стен по крохотным переулкам, таким тесным, что порою соседи даже перекидывали доски между домами. Съесть местного хлеба и оливок, а ещё лучше кефетту на главной площади. Но главное, он должен был увидеть свою семью. Тех самых людей, в жилах которых текла одна с ним кровь. Тех, кто воспитывал его, растил, готовил к взрослой жизни и кого он покинул двадцать один год назад, предпочтя жизнь тагмария работе на давильне.
        Все эти годы он их не видел. Не видел отца, матери, братьев, дядей, тетей, племянников. Он не знал, все так же ли они давят масло, не знал, кого из их них прибрал к себе Моруф, сколько родилось детей и сколько из них уже успело вырасти. Но главное, он не знал, помнят ли его ещё тут. И если помнят, то ждут ли и будут ли ему рады. Ведь тогда, двадцать один год назад, семья так и не смогла понять и принять его выбор.
        И он просто обязан был всё это выяснить.
        И не один он.
        Позади него на вершину холма карабкались Одноглазый Эйн, Мицан Мертвец и ещё пятеро человек. Конечно, проще и быстрее было пойти по Прибрежному тракту, но любой кэндарец знал, что лучший вид на их город открывался именно отсюда - с Лысака.
        Свое название холм получил весьма заслужено - на его вершине не было ни травы, ни кустов. Только ровный слой песка и камней, над которыми возвышался огромный старый дуб, росший тут столько же, сколько помнили себя самые старые жители. Среди городских детей даже ходила байка, что если залезть на самую его вершину, то можно увидеть Кадиф. И каждый мальчишка хоть раз в своей жизни пытался забраться наверх, чтобы потом хвастаться и рассказывать про виды столицы, которую, само собой, некто из них никогда не видел, развесившей уши малышне, вдохновляя все новых и новых юных кэндарцев карабкаться вверх по сухим веткам.
        - А ты не соврал, бычок. И верно, весьма живописный отсюда видок открывается, - Мицан хлопнул Скофу по плечу и прошелся немного вперед, встав на самом краю небольшого обрыва.
        Он не был уроженцем этих мест. Мертвец родился в совсем небольшой деревушке, затерянной среди пшеничных полей у самой границы Кадифара с Людесфеном. Но как-то сам собой увязался за остальными кэндарцами в их ночную вылазку.
        Следом за ним к обрыву подбежал длиновязый юноша с бледной кожей и испещренным оспинами узким лицом. Зажмурившись и громко втянув носом воздух, он закричал что было сил:
        - Я живой!!! Мама! Живой!!! Живой!!!
        Рухнув на колени, парень сгреб руками песок и с силой сжал его в кулаках, прижимая к груди.
        - Пережившего свою первую войну сразу видно, - хмыкнул Эйн.
        - Ага, нас-то ветеранов родными видами уже не проймешь, - согласился с ним солдат с седыми висками, у которого отсутствовал кончик носа. - А вот родными бабами, что по мужикам стосковались, можно, хе-хе-хе.
        - Мечтай, давай, - рассмеялся низенький лысый бородач. - Так прям местные бабёнки все двадцать лет, что тебя тут не было, сидели и причитали по вечерам: «Ой, когда же вернется наш ненаглядный Эдо и натянет нас как следует! Ой, когдаженьки когда!». Забыли тебя тут. Смирись уже друг. И хер твой тут тоже забыли.
        - А иди ка ты в жопу Беро. Помнят, не помнят. Ждут, не ждут. Вообще по херу. Дом тут мой. Дом! Вон она - крыша родная, аккурат напротив храма Лотака проглядывается. Потрёпанная и побитая только какая-то… похоже никто так и не поменял черепицу с тех пор как я в тагму ушел. Но ничего, вот сейчас в отставку, вернусь насовсем, и подлатаю. А за одно и братьям, коли живы и целы, за лень бока намну.
        - А я женюсь, - тихо произнес смуглый высокий джасур с вьющимися волосами.
        - Тебе же ещё семь лет служить, Мальтеро. Вперед-то не забегаешь? - спросил его Беро.
        - Вот подожду, и женюсь.
        - Ну что же, воины, - развернулся к остальным Эйн. Будучи единственным старшим среди них, он воспринимался всеми как главный в самоволке. - Сейчас расходимся по домам, но на рассвете все снова собираемся тут. И чтобы никого потом искать не пришлось. Все всё поняли?
        Мужчины закивали, давая понять, что слова Одноглазого Эйна они поняли верно. Спустившись по склону холма и пройдя вместе большую часть оливковой рощи, воины разошлись каждый в свою сторону.
        Хотя Кэндару и не окружали стены, город обладал четкой линией, за которой роща оливковых деревьев почти сразу сменялась каменными домами - крепкими, добротными, похожими на крепостные бастионы, что разделяли проходы улиц. Сначала узкие, а потом все боле широкие и просторные, вымощенные отполированными булыжниками. Большинство домов тут были двухэтажными, с маленькими балкончиками и окруженными невысокими каменными оградами, за которыми росли фруктовые деревья, кусты и небольшие огороды. Между домами то и дело попадались всевозможные мастерские, которые зачастую были пристроены прямо к жилым зданиям. Большинство из них были связанны с основным промыслом города и производили всевозможные сорта оливкового масла, засоленные оливки, мебель и прочие изделия из оливкового дерева, оливковое мыло и знаменитый настой из оливковых листьев, помогавший при приступах удушья.
        В столь поздний час жизнь в этом небольшом провинциальном городе уже почти остановилась. Пока солдаты шли, петляя по изгибам улиц, прохожие попадались им совсем редко. Некоторые из них шли не оглядываясь, другие же, напротив, не скрывая своего любопытства, рассматривали одетых по-военному незнакомцев. Каждый раз Скофа тоже всматривался в их лица, в надежде увидеть знакомые черты, но все они казались ему чужими. Только лавки, дома и мастерские всякий раз отдавались в его сердце россыпью детских воспоминаний.
        Когда они уже почти дошли до родной для Эйна и Скофы улицы, прямо из подворотни на них выскочил мальчик лет шести, гнавший куда-то прутиком стаю гогочущих гусей. Увидев троих мужчин, он замер, а потом осторожно попятился назад, причем гуси сбились вокруг него плотным полукругом.
        - Да ты не боись, пацан, - попробовал успокоить мальчугана Скофа. - Мы сами отсюда, кэндарцы, только вот долго дома небыли - в армии служим.
        Солдат выставил вперед руки в успокаивающем жесте и широко улыбнулся, но гуси тут же зашипели, а мальчик лишь сильнее попятился. Его круглые от ужаса глаза смотрели на изуродованное лицо Мицана.
        - Вот зараза, - хлопнул себя по лбу Мертвец, - Совсем забыл капюшон на рожу напялить.
        Мицан поднял руку, и мальчик с криком юркнул обратно в подворотню, увлекая за собой разбушевавшихся птиц. Спокойно проводив его взглядом, Мертвец натянул ниже глаз плотный капюшон.
        - Мда, вот бы от моей милой мордашки так харвены драпали, цены бы ей не было.
        - Ты в порядке? - спросил друга Скофа.
        - Конечно. Мне тоже как-то раз довелось свое отражение в зеркале увидеть, так я потом полдня заикался.
        Пройдя ещё несколько поворотов, солдаты остановились. Прямо перед ними начиналась широкая улица из стоявших друг напротив друга двухэтажных домов. На вид, она ничем не отличалась от любой другой в этом городе. Тот же выбеленный кирпич и оранжевая черепица на крышах, те же низенькие оградки, за которыми располагались крохотные сады и огороды, и даже большая давильня, к которой жались домики, выглядела точно так же как и прочие подобные мастерские в этом городке. Но каждый камешек, каждое деревце, каждый дом отдавались нежной теплотой, разливавшейся из сердца по всему телу.
        Это была та самая улица, на которой родились и выросли Эйн и Скофа.
        Та самая улица, на которой они когда-то знали каждого жителя. Где играли детьми в камешки, где бегали друг за дружкой наперегонки, где прятались от взрослых, после успешного рейда на чужие огороды. Где дрались и пробовали вино. Где впервые, ещё неловко и неумело, приударивали за девчонками. Где взрослели и превращались в мужчин. Улица, которую они покинули двадцать один год назад, оставив свои семьи и всю знакомую им жизнь. Улица, что все эти долгие года жила в их сердцах и воспоминаниях.
        Их улица.
        И вот спустя столько лет они вновь стояли на камнях ее мостовой.
        Родовые дома Скофы и Эйна находились друг напротив друга и выглядели тоже почти одинаково. Оба были в два этажа с небольшими пристройками, оба обнесены невысокими заборчиками, только вот семья Скофы Рударии разбила на своей земле огородик с пряными травами и репой, а у Эйна, как и двадцать один год назад, росли четыре персиковых дерева.
        - Даже не верится, что мы снова тут стоим. Правда, Скофа? Только подумать, двадцать один год прошел, - растерянно проговорил Эйн.
        - Ага, кажется, только вчера мы играли тут всей гурьбой или лазали за фруктами в соседние сады, а потом прятались на чердаках от их хозяев и родных, чтобы нам уши не надрали.
        - Помню, однажды мы так целый день просидели, и только ночью на улицу вылезли, а потом ещё шестидневье носа на соседние улицы не показывали. Но кто ж знал, что мясник из-за пары слив так взбесится, что за нами с тесаком бегать начнёт? А ещё лучше было, когда мы немного подросли и начали лазить к соседским девчонкам.
        - И соседские парни за это приходили толпой нас бить.
        - Ну как нас. Ты то, помниться, тогда бегал неплохо.
        Скофа тут же осекся и съежился, словно стараясь занять как можно меньше места в этом ставшим таким неуютном мире. Но его командир только благожелательно улыбнулся, приобнял его за плечи и сделал пару шагов вперед. Громко втянув носом вечерний воздух, он проговорил мечтательным голосом.
        - Как же давно все это было… целая жизнь ведь прошла.
        - Что-то ты себе совсем кратенько года отмеряешь, командир, - проговорил изувеченный варварами солдат. - Тоже мне - жизнь. Лично я, несмотря на все старания харвенов, намерен прожить ещё как минимум полвека. И за это время настругать как можно больше отпрысков, чтобы потом было кому рассказывать, о нашей героической молодости и славных победах. Да-да, не смейтесь. Видал я и себя, и как на меня бабы теперь смотрят. Хвала богам, дурные тоже рожать могут. А вообще, может, хватит уже тут стоять и сопли на кулак наматывать? Вы, кажется, хотели родственников повидать. Ну так идите, видайте. Там с ними по былым временам и похныкаетесь. И, кажется, что кто-то обещал мне горячий ужин. Не так ли, Бычок? Было дело?
        - Так, Мертвец.
        - Ну вот и славно. А теперь - веди меня в свои родные стены и главное - к родному столу. Уж больно я по домашней стряпне соскучился.
        Разойдясь с Эйном по разные стороны, Скофа подошел к ограде родного дома, и уже было потянулся к крючку калитки, как рука его замерла, не в силах сделать это простейшее движение.
        - Чего опять застыл, Бычок? Забыл, как калитка открывается?
        - Двадцать один год Мицан. Я не был здесь двадцать один год. А вдруг меня забыли уже или семья съехала и тут вообще теперь другие люди живут? А может и не захотят меня тут видеть?
        - Ну, топчась у порога, ты этого точно никогда не выяснишь. Давай, Бычок, чуть больше решимости. Подцепи защелку и потяни немного вверх.
        - Легко говорить.
        - А защелку открыть и вправду не так трудно как кажется. Давай покажу, как это делается.
        - Да иди ты, не про защелку я. Вот чтобы ты сделал, окажись сейчас у родного порога?
        - Не знаю, Бычок. Да и не узнаю вовсе. Я, в отличие от тебя, к родным не рвусь.
        Скофа осекся и тут же открыл калитку. Он возвращался домой здоровым и целым, и при его виде у родных вряд ли прибавится седых волос.
        Дойдя до двери, что была покрыта старой облупившейся краской, успевшей из оранжевой стать грязно-ржавой, он глубоко выдохнул и несколько раз ударил по ней кулаком. Раздававшиеся с той стороны гулкие голоса тут же стихли и вскоре послышались тяжелые шаги, сменившиеся скрипом задвижек. Дверь распахнулась, и в проеме показался коренастый мужчина лет тридцати. У него была густая черная борода, длинные волосы, собранные в хвостик на затылке и маленькие серые глаза, смотревшие с прищуром. При виде незваных гостей он открыл было рот, явно намереваясь сказать, что им тут не рады и таверну стоит поискать на соседней улице, но так и не произнёс ни звука. Его брови сошлись сначала в галку, а потом резко вспорхнули вверх, округляя изумлённые глаза.
        - Великие боги, Скофа?! Да ты ли это?
        Перешагнув порог, он тут же стиснул брата в крепких объятьях.
        Когда Скофа уходил в армию, Сардо было двенадцать лет. Он запомнился ему щуплым, слегка застенчивым мальчиком, который часто болел, отчего родные всерьез боялись, что Моруф приберет его к себе в скорости. Сейчас же перед ним стоял мужчина. Крепкий мужчина с сильными руками, что чувствовалось даже по его объятьям. Всё в нем поменялось. Только длинные волосы, как и прежде, он собирал в хвостик.
        - Мы и не знали, жив ты или мертв. За все эти года от тебя не единой весточки!
        В любой тагме в распоряжении солдат были писцы, которые могли записать под диктовку их послание и почтовая служба, готовая доставить его в любой город или даже деревню Тайлара. Первые месяцы службы Скофу часто посещало желание написать родным. Он хотел рассказать им, как устроился в армии и почему решил выбрать именно такую жизнь. Вечерами на лежанке, он сочинял в голове письма, что разрастались день ото дня, полнясь все новыми деталями и объяснениями. Но вместе с воображаемым письмом рос и страх перед возможным ответом, а ещё больший - перед его отсутствием. И всякий раз письмо родным так и оставалось лишь в его мыслях.
        Постепенно месяцы превращались в года, и слова оправданий блекли и стирались из его памяти. Да и дом становился таким далеким, таким недоступным, что и скучать по нему было глупо. А вот смерть всегда шла рядом. И постепенно он разучился думать о будущем и о возвращении домой. А вместе с тем и тосковать по своему прошлому. До последних дней войны, когда он неожиданно для себя понял, что вот и все: все опасности остались позади, как и его служба государству. И старая жизнь вновь готова его принять.
        - Да я… это…я… - только и выдавил он из себя.
        - А, не важно. Пойдем скорее в дом, брат, семью увидишь. Вот же они удивятся. А это кто с тобой?
        - Это Мицан Паэвия, мы с ним с одной десятки. Мицан - это мой младший брат Сардо.
        - А, ну знакомы значит будем. Заходите, давайте. Время ты удачно подобрал, как раз за стол садимся. Мы, конечно, ничего такого не готовили, да и гостей не ждали, но не боись, найдем чем накормить родича.
        Скофа сам не до конца веря, что это происходит наяву, перешагнул порог своего дома. Там его ждал короткий коридор, все такой же темный и подсвеченный лишь одной пузатой масляной лампой, а сразу за ним начинался большой трапезный зал, в котором пахло чесноком, подгоревшим маслом и свежем хлебом.
        По краям трапезной, прижимаясь к побеленным стенам, стояли полки с всевозможной кухонной утварью, посудой, амфорами и горшками самых разных размеров. Как и принято было во всех тайларских домах, у противоположной входу стены, рядом с ведущей на кухню дверью располагался большой длинный стол с двумя лавки, на которых сидели его родные. Хотя прошло два десятка лет, Скофа пусть и не без труда, но узнал свою мать, ссохшуюся и посидевшую за это время, и двух сестер, что из девочек превратились в женщин. А вот сидевшие за столом коренастый мужчина и двое подростков - один тощий и узколицый, а другой крепкий и с большими руками, были ему совсем незнакомы.
        А прямо перед ними, на расстеленном по всему центру трапезной красном ковре, играли в игрушки дети - два мальчика лет пяти, трехлетняя девочка и годовалый малыш, который с ревом пытался отнять у нее деревянную лошадку.
        Когда гости переступили порог, взрослые тут же замолчали, уставившись на них с изумлением.
        - Смотрите-ка, кто к нам на ночь глядя заглянул! - прогремел Сардо.
        Изумление сменилось слезами напополам с радостью. Вскочившие со своих мест сестры и мать обнимали и целовали его, знакомили с детьми, наперебой рассказывая то о своей жизни, то спрашивая его и не дослушав ответа, вновь обнимали, смеялись и вновь говорили о переменах в семье.
        Незнакомый мужчина оказался мужем его средней сестры Мирны, Беро, а прыщавый юноша и двое мальчиков, которых звали Эдо, Мирдо и Убар, их сыновьями. Девочку звали Лиатна, а малыша - Виго, они были детьми его младшей сестры Виэтны. Ну а рукастый юноша, Басар, был сыном Сардо. Пока они говорили, из кухни, держа большое глиняное блюдо с пшеничной кашей, приправленной сушеными травами, морковкой и чесноком, появилась и жена его брата, Миэтна - плосколицая и низенькая женщина лет тридцати с испорченной родами фигурой и жидкими волосами. Следом за ней, держа в руках кувшины с водой, вином, маслом и корзинки с поджаренными лепешками, вышли две худенькие девочки лет восьми - их дочери, которых звали Киара и Квиата.
        Накрыв на стол, они усадил гостей. На Мицана родня Скофы постоянно косилась, но не спешила его ни о чем расспрашивать, а он не спешил рассказывать о своих шрамах. Как и снимать капюшон.
        Из семьи Рударии в трапезной зале отсутствовали лишь муж Виэтны и отец Скофы, о судьбе которого он спросил сразу же, как только перед ними появились глиняные тарелки.
        - Так умер он, - буднично проговорила мать, накладывая чуть дрожащей рукой в его тарелку пшеничную кашу.
        - Как умер? - изумился солдат.
        В душе он, конечно, был готов к таки известиям. Двадцать один год - долгий срок, а когда он уходил, его отцу и так сильно перевалило за тридцать, и Скофа всегда знал, что шансы у них увидится вновь не так уж и велики. Но одно дело думать об этом и совсем другое узнать от родных. И узнать вот так - буднично, между делом. Как нечто не значимое. Его голова пошла кругом, а мать меж тем продолжала, рассказывая о смерти своего мужа, как будто пересказывая базарные сплетни.
        - Ну как умер. Как все умирают, сынок. Лихорадка его скосила где-то через два года после того как ты в армию ушел.
        - У нас жизнь непростая была тогда, Скофа, - Сардо придвинул две чаши и налил ему и себе вина, слегка разбавив его водой. - Совсем не простая. Я ещё не в полную силу работал, Виэтна совсем мелкая была, да и Мирна тоже. Разве что по домашним делам помочь могли. Так что все на отца и свалилось. Много он тогда работал. Один все тянул. Вот здоровье то у него в итоге и надломилось. Болеть стал часто. Слабеть. А потом однажды разболелся совсем и так от хвори и не оправился. Ну да это ладно. Мы уже по нему отгоревать успели, да и давно это было. Другая у нас теперь жизнь, братец.
        - И на тебя он зла не держал, сынок. Поверь. Ну, то есть поначалу-то злился, конечно. Отрекался, проклинал даже, но потом простил. Даже в храм Венатары ходил, молиться за тебя.
        - Ага, хоть ты нас и бросил, а любил он тебя Скофа, - проговорила Виэтна. Когда Скофа уходил, его младшей сестренке было четыре года. Теперь же вместо худенькой и стеснительной девочки, что шепелявила и говорила тоненьким голоском, напротив него сидела располневшая женщина с округлым животом. Голос ее был низким, но громким, а глаза смотрели с вызовом.
        - Цыц, Виэтна, - шикнул на нее Сардо. После смерти отца именно он стал во главе семьи и явно уютно чувствовал себя в этой роли. - Тоже мне, придумала. Бросил. Да, Скофа ушел без родительского благословения. Да оставил семейное дело. Но он за нас двадцать один годок жизнью рисковал. С варварами сражался. Кровь лил.
        - И нам, что с того? Буд-то бы эти варвары к нам сюда, в Кэндару, добраться бы сумели.
        - Вот если бы наши солдаты с ними на дальних рубежах не сражались, то точно бы дошли. Слыхала, что они в северных поселениях творили? То-то же, могла бы, честное слово, и порадоваться, что старший брат домой живым и целым вернулся.
        - Так я и рада. Уж прости, что не прыгаю - пузо не позволяет, но рада я искренне. Вот только ещё больше я бы радовалась, если бы наш дорогой братец и не уходил вовсе.
        - Тьфу, вот же вздорная баба. Ты ее не слушай, Скофа, она как вновь ребенка понесла совсем стервозной стала. Житья уже от нее нет.
        - Житья говоришь, нет? Это от чего это тебе не живется то? От правдивых слов?
        - Так, Виэтна, сейчас без ужина оставлю, и не посмотрю, что ты дитя под сердцем носишь. Брат наш вернулся и то радость большая. Для всех нас. Так что сходи ка на кухню и принеси нам ветчины и солонины. И вина ещё. Праздновать сегодня будем.
        Виэтна скорчила обиженную рожицу и, встав, погладила затылок Скофе, после чего пошла на кухню.
        - Что, без меня и вправду так скверно жилось?
        - Да не то что бы совсем скверно, Скофа, - задумчиво проговорила Мирна. - Тяжелее, просто. Ты же старший среди нас, на тебе и ответственность была. За нас, за семью. А когда ты ушел, то все промеж нас делить пришлось. И в доме, и в давильне. А мы, особенно Виэтна, ещё совсем маленькими были и к такой жизни не подготовились.
        - Ты пойми, - Сардо подлил ещё вина. - Отец, да и мы все, чего скрывать, на тебя как на опру смотрели.
        - А опора ваша закачалась и из дому ушла.
        - Ну да. Так примерно. Но это ничего, трудности мы в итоге преодолели и сейчас уже другой жизнью живем.
        - Другой? Это какой же?
        - Мы больше не работаем на давильне, - с улыбкой ответила Мирна.
        - У Виэтны муж, Керах, торговлей занимается. Масло продает. Только не в Кадифе, как большинство тут, а в Солтрейне. Он сейчас как раз там вместе с братом своим. Путь туда, конечно совсем не близок, зато барыш больше. Поначалу-то у него торговля хило шла, много лет он за наш счет жил и кормился. Было и вовсе все деньги спустил и нам к ростовщикам, чтоб их Моруф к себе прибрал, кровопийц клятых, за займом обращаться приходилось. Трудно в общем было. Но потом Златосердцый ему улыбнулся и он хороших закупщиков нашел. Таких хороших, что мы теперь все его ремеслом живем. Я и Беро вместе с ним с телегами ходим, мальчики - погрузкой помогают. А бабы - только с детьми и по хозяйству заняты. Хватает нам, в общем. Вот думаем со следующей ходки дом поправить, обновить маленько, перекрасить, а то уже перед соседями стыдно, честное слово. Дорого это конечно, да и дело бы ещё расширить, повозку новую купить, ну да ладно. А вообще жизнь у нас нынче хорошая, не в пример тому, что была, когда ты уходил. Да и боги нас любят - вон, дети растут. Только один в младенчестве умер, да у Мирны лет семь назад выкидыш был. А
в остальном - добрая жизнь. Ну да хватит о нас, ты то как жил все эти годы? Это же сколько пади на твою долю то выпало!
        - Выпало не мало, что верно, то верно, - Скофа выпил легкого сладкого вина и съел пару ложек горячей пшённой каши. Вкус ее был совсем не такой как в его воспоминаниях, и все же в ней чувствовался дом. Его дом. - Много всего повидал. Я за эти годы шесть кампаний прошел.
        - Чего прошел? - нахмурил брови молчавший до этого Беро.
        - Кампаний, ну войн, походов.
        - Шесть? Неужто мы так много воевали за эти годы? - удивленно проговорил Сардо. - Никогда бы не подумал. Я-то всегда считал, что нам посчастливилось в мирное время жить.
        - То не все войны были. Мятежи в основном, набеги, стычки на границах. В Дикой Вулгрии всегда неспокойно - то местные племена, то харвены, то ещё кто нагрянет. Потому там походные тагмы и держат. Ну, то есть раньше так было. А война, настоящая война, за это время только одна была.
        В этот момент из кухни вернулась Виэтна и поставила на стол большую деревянную доску, на которой были разложены тонко нарезанные ветчина, солонина и брынза. Мицан, который все это время с невозмутимым лицом и огромным аппетитом ел кашу, тут же положил себе по несколько кусков мяса, а потом, подумав немного, добавил ещё столько же. Рядом со Скофой появилась мать, заботливо положившая угощения ему в тарелку. Она слегка чмокнула его в затылок сухими подрагивающими губами, но вместо материнского тепла, солдат почувствовал лишь холодную отстраненность.
        - Расскажи нам, дядя Скофа, - неожиданно проговорил Басар. Голос паренька прозвучал на удивление низко и хрипло и больше подошел бы мужчине, чем подростку. Солдат украдкой взглянул на его руки и сразу понял, что детство для его племянника закончилось уже очень давно.
        - Да, да, расскажи нам! - поддержал своего двоюродного брата Эдо. Его голос ещё не успел сломаться и оставался по-детски звонким.
        - О войне?
        - Обо всём! Обо всех твоих походах. О варварах расскажи, о том, как вы с ними сражались! - глаза Басара заблестели, и Скофа тут же заметил, как изменилась в лице Виэтна, а Сардо неодобрительно нахмурился.
        - Так, ну все, цыц дети, - шикнул на них он. - Не надоедайте дяде, он даже поесть то толком не успел. Захочет - сам расскажет. Но потом. А сейчас уткнулись носами в тарелки и чтоб головы не поднимали, пока чистыми не станут!
        Мальчики тут же выполнили поручение главы семьи, бодро заорудовав ложками. Скофа с тоской посмотрел на свою чуть тронутую тарелку, а потом перевел взгляд на пустую плошку Мицана, которую он вновь наполнял кашей и солониной. Его изуродованный друг явно был доволен этим вечером и, похоже, намеривался взять от него все возможное, набив брюхо под завязку.
        - Ты на них внимания не обращай, - продолжил Сардо, вновь разлив вино по чашам. На этот раз он не забыл и про Мицана с Беро. - Мальчишки в последнее время все в облаках витают, а у нас тут работы по горло. Ежели они в мечтах жить будут, то кто за складом присмотрит, масло грузить станет? Некому будет. И зачахнет тогда наше новое семейное дело. И что тогда, опять на давильню идти? Да не в жизнь! Не пусть в семье будут. Крепнут.
        - Боишься, что мальчики по стопам дяди пойдут? - негромко произнес Скофа.
        От этих слов его брат вздрогнул, нервно выпил вина, чуть было не подавившись, и закашлялся. Над столом повисла тишина, прерываемая лишь бодрым чавканьем Мицана, да возней детей на ковре. Малышу удалось-таки завладеть лошадкой, и он с энтузиазмом стучал ей о деревянный кубик.
        - Скофа, а ты же ещё в войсках, правда? - неожиданно спросила его Мирна.
        - Да, пока ещё в солдатах. Только когда мы вернемся в Кадиф и пройдем с триумфом по улицам города, всех отслуживших ветеранов отпустят по домам. Военный устав четко гласит, что воин не должен покидать службы и полководца, пока поход не завершен. Поэтому я на целый год больше положенного и отслужил. Но уже совсем скоро моя солдатская жизнь закончиться. Завтра армия как раз рядом с Кэндарой пройдет, а отсюда до столицы рукой подать, сами знаете. Два дня пути от силы.
        Слушавшие его мальчики оторвались от своих тарелок, но тут же, получив по подзатыльнику от Сардо, уткнулись обратно. Брат посмотрел на солдата с явным неодобрением, но вновь промолчал.
        - Значит, через пару дней ты уже навсегда отложишь копье? - спросила сестра.
        - Примерно так, если только ничего не случиться и армии в боевые порядки не приведут, но это маловероятно. На Тайлар, особенно сейчас, никто напасть не посмеет. Лико Тайвиш всему миру показал, что наша былая мощь в полной мере вернулась, и кто наши рубежи пересечет, надолго в этом мире не задержится!
        Он по привычке поднял к верху чашу с вином, но встретив непонимание в глазах родни смутился и сделал вид, что просто решил выпить. Только Мицан ответил ему понимающей улыбкой, подмигнул и тоже выпил свою чашу до дна.
        - А после того как вас отпустят, - словно не заметив его слов продолжила Мирна, - сюда вернешься или осядешь где ещё?
        - Ну, сюда, наверное, - её вопрос несколько сбил Скофу с толку. - Куда ещё то?
        - Кто же тебя знает Скофа. Вдруг ты решишь в столице остаться.
        - Зачем в столице? - оживился Сардо. - Не, брат, ты сюда возвращайся поскорее. В дело тебя возьмем, к ремеслу нашему новому приобщим. Нам лишние руки только во благо будут. Сейчас времена для торговли хорошие - дороги безопасны, налоги не высоки, а сановники не стремятся обобрать до нитки. Так что работы у нас много и ещё больше будет. Да и развиваться есть куда. Вот, к примеру - телегу бы новую купить, да и лошадей бы ещё парочку. А то без транспорта толком в торговле не развернёшься. Наши закупщики, ну, в Солтрейне которые, и рады бы у нас больше брать, да только мы лишь одну телегу и можем за раз привезти, а в месяц ходки две делаем. Ну, если удачно все складывается - три. А с двумя то телегами, ух! Да и хорошо бы назад не порожняком ходить, а из Солтрейны сюда товары какие везти. Там дубильное ремесло хорошо развито, а у нас в городе с кожей как раз не очень. Вот только и тут деньги нужны. А что, Скофа, не думал вложиться в семейное ремесло? Небось, на войне-то успел набить заплечный мешок всякими дикарскими сокровищами, а, так же брат?
        - Набивать то набивал, да только дырявый мне мешок попался. Ничего в нем и не задержалось.
        - А я-то всегда думал, что солдаты из походов не пустыми возвращаются, - от услышанного Сардо заметно помрачнел.
        - Кто как… одним везет и в их руки сокровища сначала попадают, а потом там же и остаются, а к другим… к другим боги не столь снисходительны. Вот и мне удача никогда особо не улыбалась.
        - То есть ты за двадцать один год так ничего и не скопил? Братец, да с таким же успехом ты мог все это время тут масло давить. Даже пользы бы больше было. Семье бы хоть помог, - прыснула Виэтна.
        Скофа растерянно уткнулся в свою тарелку, помешав остатки каши. С нескрываемой завистью он покосился на невозмутимого Мицана, доедавшего вторую миску. Дорого бы он сейчас отдал, чтобы махнуться местами с Мертвецом и так же спокойно набивать брюхо, пока его друг отдувался бы перед родственниками.
        - Я все эти годы за государство воевал, - произнес он, наконец, но оправдание прозвучало не так уверенно и громко как бы ему хотелось. Но главное, эти слова прозвучали именно как оправдания.
        - И что нам с того Скофа? Вот что? Особенно если от твоего геройства семье ни жарко ни холодно?
        - Виэтна, ну правда, не надо. Брат все-таки… - робко пробурчал Сардо, но девушка тут же бросила на него испепеляющий взгляд.
        - Что не надо, Сардо? Не надо говорить что мы, да и ты тоже, думаем? Наш брат бросил свою семью. Оставил отца, мать, нас с тобой и Мирной, хотя мы ещё совсем детьми были, и ушел в армию. Видите ли, жизнь давильщика показалась ему слишком пресной и скучной, а он хотел геройств и подвигов. Ну что же. Свое он, похоже, получил. А навоевавшись вдоволь, решил-таки вернуться домой, к своей ненаглядной семейке. Будто бы и не было этих двадцати лет. Вот только вернуться он решил с пустым мешком. Что молчишь, сказать нечего? А вот мне есть что. Когда ты ушел, отцу пришлось работать днями напролет. И Сардо тоже, хотя ему было тогда двенадцать. Я и Мирна тоже без дела не сидели - работали, как могли, а ведь мне тогда было всего пять лет. Я ещё с игрушками должна была сидеть, а не взрослой жизнью жить. А потом умер отец. Он тяжело заболел, Скофа, но вместо того чтобы отлежаться или обратиться к лекарю, продолжал работать. Ну а разве он мог поступить иначе? Ведь его старший сын не мог его подменить, а Сардо ещё был слишком мал, чтобы работать в полную силу. Вот он себя и угробил. И тогда начались у нас совсем
веселые деньки. Особенно для меня и Мирны. Ты не пугайся, честь рода не пострадала и до торговли собой мы не опустились. Но пахали мы тогда как проклятые. Стирали белье целыми днями, драили полы в таверне и в лавках, хватались за любую работу, которую только по силам выполнить маленьким девочкам. И знаешь что - мы справились. Выдержали все, нашли себе мужей. Да, пусть не богатых, пусть без особого имущества, но, как показали годы - толковых. И мой Керах в итоге всю нашу семью из грязи и нищеты вытащил. Может раньше соседи и посмеивались над нами, что вопреки традициям мы своих мужей домой привели, а не к ним ушли, зато теперь нас тут все уважают. Потому что мы упорно работали и семью нашу в люди вывели. Все вместе работали и продолжаем работать. А ты, Скофа, что можешь дать своей семье? Опять молчишь? Мы вот можем тебе дать кров, еду и работу. И дадим. Если сам захочешь. Даже не смотря на то, что ты к нам, как выяснилось, с голой задницей вернулся. Но только не жди, что мы забудем, как ты нас одних бросил. Это, уж извини, навсегда между нами останется. И смерть отца тоже.
        Побагровевший Скофа уткнулся носом в свою миску. Слова сестры ранили его сильнее любого копья или стрелы, и он не знал, как от них защититься. Ведь Виэтна не врала и не приукрашивала. Она просто называла все своими именами. Злыми именами. Но именами правдивыми. Он и вправду бросил свою семью. Правда оставил их одних, когда они так нуждались в старшем брате - в опере семьи. Он ушел. А спустя двадцать один год, вернулся с пустыми руками, даже не попытавшись хоть как-то заплатить за все эти потерянные годы.
        Сардо отвернулся в сторону, сопя и кряхтя. Беро сидел с какой-то глупой и смущенной улыбочкой, явно не зная как реагировать на семейную сцену. А двое юношей, совсем поникнув, делали вид что продолжают скрести ложками опустевшие тарелки. Мать Скофы успела куда-то уйти, а Мирна, смотрела на него холодно и безразлично. Никогда в жизни Скофа ещё не чувствовал себя таким чужим и нежеланным.
        Неожиданно Мицан облизнув ложку, поднялся и, потянувшись, отчего суставы его громко хрустнули, подошел к Скофе. Положив ему руку на плечо, но сбросил свой капюшон, продемонстрировав изуродованное шрамами и ожогами лицо, вызвав изумленный вздох у женщин.
        - Спасибо вам за угощения, добрые люди рода Рудария. Подкормили, так сказать, бойцов доблестной армии Тайлара. Но кажется нам пора уже, Бычок. А то спустят нам в тагме шкуры за эту самоволку.
        Мертвец бодро зашагал к выходу. Но когда он проходил мимо ковра, Убар схватил его за подол плаща и подергал. Круглые глаза малыша смотрели на изуродованного незнакомца с любопытством.
        - Дядь, а дядь, а что с тобой случилось?
        - Да понимаешь, мальчик, боги меня наказали: выставил я как то брата своего из дома, а утром проснулся, гляжу в зеркало - а там вот такой вот красавец.
        Мальчик изумленно открыл рот, вытаращившись на Мертвеца.
        Понурый Скофа тоже поднялся и, не громко пробурчав извинения напополам с прощаниями, пошел следом за своим другом. У самого выхода он остановился, и, обернувшись назад, посмотрел на застывшую за обеденным столом семью. Взрослые старались не смотреть на него. А дети, напротив, пялились без всякого стеснения. Почему-то ему вдруг стало до боли обидно, что он так и не познакомился со своими племянниками. Не поиграл с малышами, не рассказал о войнах и битвах юным Басару и Эдо. Не подержал на руках кроху Виго, не вырезал кукол для Киары и Квиаты.
        Он даже был не вполне уверен, что верно запомнил все имена. А его дурная память уж точно сотрет их лица. Но может, оно было и к лучшему. Ведь для них он останется лишь мимолетным воспоминанием, которого они будут знать лишь по рассказам родни, а стало быть, знать как плохого человека.
        А плохим человеком он быть не желал.
        Сняв походный мешок и развязав завязки, Скофа вытащил из его недр единственное, что можно было назвать ценным - золотой самородок и самоцветы. Положив их рядом с дверью на полочку, он шагнул за порог, вновь покинув стены родного дома.
        Вдвоём с Мертвецом они пошли по залитым ярким лунным светом узким улочкам. Только Мицан бодро напевал старую солдатскую песенку, по сюжету которой вернувшийся спустя много лет назад старый воин обнаружил, что все в семье его умерли, дом сгорел, а родные земли поросли колючим шиповником, чем изрядно действовал на нервы Скофе. Когда слезливая мелодия о горе ветерана пошла на третий круг, он, не сдержавшись, с силой ударил Мертвеца в плечо.
        - Ай, да не лягайся же ты, Бычок! От удара твоего копытца и помереть можно. Право дело, и почему ты не убивал харвенов голыми руками?
        - А ты тоску не нагоняй. И так тошно.
        - Это же «Венкарский шиповник»! Самая что ни на есть походная песня. Ты что-то имеешь против солдатского творчества?
        - Когда оно ножом по живому режет? Да, имею.
        - Ну, так на то оно и искусство, чтобы наши чувства бередить и затрагивать понятные каждому мотивы!
        - А ты не береди и не затрагивай. Всеми богами тебя молю и заклинаю.
        - Как скажешь, Бычок. Раз ты так хочешь, обойдемся без песен. Вот только станет ли тебе от этого лучше?
        - Не знаю, - тяжело вздохнул Скофа. - Надеюсь, что станет.
        Не так он представлял себе возвращение домой. Совсем не так. Да, он ждал всякого, но никогда не думал, что окажется чужим и нежеланным в собственном доме. Идя по улицам родного города, он то и дело украдкой оглядывался, в призрачной надежде, что сейчас его догонит Сардо и извинится перед ним. Что брат скажет, что Виэтна просто взбесилась от беременности, да и вообще бабу слушать резона нет. И обняв за плечи, поведет назад, под крышу родового дома. А там он вновь сядет за стол и расскажет юным племянникам о войне и походах. О ярости и жестокости дикарей. О битвах и трудностях солдатской жизни. И, конечно же, о той удивительной встрече в лесу, во время которой он спас самого полководца и в доказательство своих слов покажет изумленным мальчишкам дорогущую серебряную флягу…
        Вот только улицы Кэндары были пусты, и никто не спешил по его следам.
        Покинув черту города, они побрели меж оливковых деревьев, сохраняя молчание. Путь их вновь вел не на Прибрежный тракт, а к Лысаку, где они условились встретиться с Эйном. Ночевать в городе они и так не собирались, а после встречи с родными, Скофе и вовсе не хотелось больше задерживаться в ставшей для него такой чужой Кэндаре. Вскарабкавшись на холм и разведя костер из собранного по дороге сушняка, они уселись у старого дуба, прислонившись спинами к его большому стволу.
        Пламя приятно потрескивало и согревало. Хотя через пару дней уже наступало лето и днем солнце начинало нещадно палить, ночи все ещё были холодны.
        - Ну как, отошел Бычок? - Мицан протянул к огню руки.
        - Да вроде отошел. Только вот на душе как было гадко, так и осталось. Вот скажи мне, Мицан, неужели все так, как Виэтна говорила? Я что, и вправду семью предал, когда в тагму ушел?
        - Женщины, что с них взять? - пожал плечами Мицан. - Они всегда требовательны, придирчивы и мстительны. Я вообще считаю, что в том, что наша страна такая огромная, исключительно их заслуга. Понимаешь ли, Бычок, наши женщины всегда были настолько алчными и склочными, что праотцам война по сравнению с ними казалась чудным праздником. Ведь только там они могли отдохнуть от вездесущих кровопиек. Расслабиться, так сказать, в мужской компании, вдоволь подраться и вдоволь поразвлекаться с покоренными наложницами, что были готовы служить и радовать, а не пилили по каждому поводу и без повода. Вот наши предки и бежали с мечами наперевес. Бежали, бежали и бежали, пока не уперлись в Айберины на юге и в Харланны на западе. И вот тогда неожиданно выяснилось, что все это время за ними следовали их милые фурии. То есть прости - достопочтенные женщины Тайлара. Вот только они думали, что теперь нам от них никуда не сбежать, а посему принялись пить нашу кровь с утроенной силой, но мы-таки нашли одну лазеечку, а скоро, чувствую, найдем и ещё пару.
        - Забавная мысль, - рассмеялся Скофа, - Надо будет запомнить. Вот только в одних ли женщинах дело? Семья моя, похоже, Виэтну то поддерживает. Она просто самой смелой и говорливой среди них оказалась.
        - И что с того? А что ты вообще ждал спустя столько лет разлуки? Слез, радости, долгих объятий и безусловного принятия? Пойми ты, наконец, нас забыли, Бычок. Забыли и из жизни вычеркнули. Да, когда то мы были для них родней, но потом бац и прошло двадцать лет. И теперь у них своя жизнь, а у нас своя. И уходили мы жалкими сопляками, а вернулись матерыми мужиками, от которых за версту несет кровью и смертью. А такой запах многих до дури пугает, Бычок. Не хотят они такой запах у себя дома нюхать. Так что выкинь ты все эти страдания из головы. Тагма наша семья. Солдаты братья, отцы - командиры, а жены - шлюхи при лагере. И нет у нас другой судьбы.
        - Ага, только через пару дней кончиться эта наша семья. Возведут нас в ветераны, помажут бычьей кровью, вручат почетные значки и все. Снова каждый сам по себе будет. И как тогда жить, если домой уже не вернуться? Я ведь знаешь, не просто так семью и город бросил. Подвиги, приключения, богатство, все это так, вздор безусого юноши. Да, не скрою, жизнь давильщика мне быстро оскомину набила. Все так. Но не так уж и сильно, чтобы в солдаты пойти и всю привычную жизнь оставить. Меня же в тагму вина погнала. Должок один.
        - Опять ты из-за Эйна сокрушаешься?
        - Да, из-за него… Я ведь тогда, когда нас соседские с палками бить пришли, впервые струсил. Понимаешь? Впервые побежал. А он остался. Но так кто же знал, что все так обернется? Кто же знал, что ему глаз вышибут? И как я мог его после этого одного ещё раз бросить? Как я мог за ним не пойти, а? Мы же с ним с рождения вместе были. А теперь, получается, что должок я выплатил, а возвращаться-то мне и некуда вовсе. И что, неужели все эти двадцать лет впустую прошли?
        - Впустую? Это ты войну, походы и сражения пустым считаешь? Любопытные у тебя замашки, Бычок.
        - Эх, великие горести, прав ты, конечно. Не впустую годы прошли. Мы многое пережили и многое сделали. Да и вообще - на все воля богов. Какую судьбу они нам отмерили - такой нам и жить. Другой не будет. Вот только все равно на душе теперь совсем паршиво. Проклятье! У тебя, случайно, вина с собой нету?
        - Только то, что я у твоих родных выпил. Но оно вряд ли тебе по вкусу придётся.
        Скофа стукнул его кулаком по плечу так, что Мертвец завалился на бок.
        - Нет, правда, надо как-то тебя отучить лягаться, а то не ровен час - зашибешь насмерть, - сказал он потирая ушибленную руку.
        - Тебя-то? Тебя даже харвены зашибить не смогли. А уж они то старались.
        Солдаты рассмеялись. В этот момент кусты на краю холма зашуршали и, раздвигая их, в круг света вошла высокая фигура, закутанная в красный шерстяной плащ.
        - О, с возвращением старший. А мы тут как раз тебя вспоминали!
        Эйн сел рядом с ними и протянул руки к костру. Лицо его казалось мрачным и напряженным. Не говоря ни слова, он достал кожаный бурдюк, пригубил, а потом протянул его сослуживцам. Внутри оказалось крепкое вино с небольшой горчинкой.
        - Кажется, боги услышали твои мольбы, Бычок. Вино! А ты Эйн, чего быстро и кислый вернулся. Родные не признали?
        - Признали, но лучше бы я к ним и не заходил вовсе. Представляешь, Скофа, Арна стала жрицей Утешителя. Арна! Моя маленькая сестричка Арна, крикливая и шумная девчонка, что всегда, по любому поводу, смеялась и носилась целыми днями по улицам с мальчишками теперь провожает умерших в страну теней и жизнь ее проходит в мертвецкой при храме. Вот кто мог подумать, что она изберёт себе такую судьбу? А? Я бы никогда. Чего уж там, я бы куда меньше удивился, если бы узнал, что она в жрицы Меркары подалась. Там хоть веселятся все время. Но Моруф? Просто в толк не возьму.
        - А остальные как Эйн? Все твои живы хоть? - спросил Скофа.
        - Да, живы. Хвала богам. И отец и мать и братья и дядя. Дед только умер. Но он долгую жизнь прожил, такой только позавидовать можно. Ты не поверишь, они каким-то чудом скопили денег и собственную гончарную мастерскую открыли. Маленькую совсем. Считай с комнату размером, в которой три станка стоят. Братья и их сыновья сейчас там все на себе тянут. Да и долгов у них до дури, но все же - своя мастерская! Шутка ли! Они, кстати, с твоими родными работают - амфоры им продают. Что, твои правда в купцы подались?
        - Ага, теперь масло в Солтрейну возят на телеге.
        - Молодцы. Что сказать. Выкарабкались. Вот и мои тоже в лучшую жизнь карабкаются, только… только мне в этом «лучшем» места, нет похоже. Они мне конечно прямо не говорили, все больше намеками да увертками, но так, чтобы даже тупой все понял. Не нужен я им. Веришь, нет, все время, что с ними был, - лишним и незваным гостем себя чувствовал. Чужим одним словом.
        - Тебе хоть прямо не сказали, а мне вот Виэтна, все очень доходчиво объяснила.
        - Да ладно, неужели родная сестра на дверь указала?
        - Ну, почти.
        Скофа пересказал своему командиру минувший вечер и разговоры с родными. Слушая его, Эйн мрачнел на глазах и прикладывался к бурдюку все чаще и чаще. Когда Скофа закончил, он ответил не сразу, а заговорив произносил слова неестественно тихим для него голосом.
        - Значит, не одинок я оказался. Получается, никому мы тут не нужны и возвращаться нам некуда.
        - Ага. А скоро ещё и из тагмы турнут как стариков, что свое отвоевали.
        - И это тоже.
        Они замолчали, пустив по кругу бурдюк с вином. Ночь была ясной, и с вершины Лысака город было видно почти также хорошо, как и пару часов назад, когда его освещало закатное солнце. Но его вид больше не заставлял сердце Скофы биться, а губы подрагивать. Теперь это был просто город. Такой же, как сотни других, что довелось ему повидать за годы службы. Его узкие улицы, прижавшиеся друг к другу дома в северной части, башенки и храмы под низенькими круглыми куполами, были обычными. Они больше не вызывали у него ни трепета, ни волнения. Неожиданно Скофа поймал себя на мысли, что ему больше не хочется сюда возвращаться.
        Он потерял свой отчий дом и город своего детства. И потерял их давным-давно.
        Впервые за многие годы, Скофа почувствовал себя одиноким. А следом за этим чувством к нему начал подбираться животный страх. Липкой и вязкой субстанцией он прорастал из глубин живота, оплетая и парализуя. Он полз наверх, к его голове, к его чувствам и мыслям, полз неотвратимо, напоминая ему, что через пару дней знакомая и понятная ему жизнь его кончится. Его выкинут на улицу, и идти ему будет уже некуда.
        Конечно, можно было наплевать на гордость и самоуважение. Приползти к родным, покаяться перед ними, попросить прощения, в надежде, что его примут обратно в семью. И они бы приняли. Конечно бы приняли, ведь на то они и родные, чтобы принимать и прощать. Ему бы дали работу и кров. И ходил бы он с повозкой до Солтрейны, грузил и разгружал масло, разливал его по амфорам, купленным у родных Одноглазого Эйна. А потом, быть может, нашел бы себе жену и обзавёлся детьми. И работая на совесть и живя тихой и кроткой жизнью, он бы с годами, возможно, получил искреннее прощение своих родных и успокоил свое сердце.
        Вот только Скофа знал, что так не будет. Он просто не сможет так поступить. И от этого чувство гнетущей безнадеги становилось совсем невыносимым.
        - Что-то вы совсем раскисли, друзья мои, - Мицан встал, потянутся, захрустев суставами, и улыбнулся своей широкой улыбкой. - Хватит уже друг дружку хранить раньше времени. Подумаешь, родным не ко двору пришлись. Тоже мне горе великое. Вы что, прошли через пекло и горнило войны, чтобы превратиться в ранимых нытиков? Я такой размазней даже после харвенских пыток не стал. А уж мне-то сподручней было.
        - А, в бездну все. Прав наш Мертвец. Не кончилась у нас жизнь, - в единственном глазе Эйна заплясал веселый огонек. - Да, наша служба подходит к концу. И да, мы оказались не нужны в родном доме. Но это все ничего не значит. Мы на дно не уйдем. Вылезем, как всегда вылезали и найдем для себя новое место под солнцем. Я это вам как старший ваш обещаю. А теперь слушайте меня внимательно пока другие из самоволки не пришли. О том, что я сейчас скажу, никому никогда ни при каких условиях ни слова не рассказывать. Поняли? В общем, есть у меня одно дело на примете. Одно предложение, что мне в конце войны сделали. Я раньше его всерьез не рассматривал. Чурался, если честно, но теперь… теперь мне уже всё равно. И вам, я думаю, тоже. А потому, слушайте…
        Когда Одноглазый Эйн закончил говорить, Скофа и Мертвец сухо кивнув в знак согласия, молча уставились на костер. И лишь треск огня, да уханье совы, усевшейся на ветку старого дерева, нарушали повисшую тишину.
        Глава пятая: Сбитые кулаки
        Мраморные плиты ледяными иголками впивались в босые ноги Первого старейшины. Ступая по ним, он негромко ойкал и морщился, и продолжал путь к центру храма, невольно проклиная далеких предков, установивших столь странные обычаи. Как будто обувь могла помешать общению с богом. Вздор, да и только. Хоть бы ковры тогда постелили.
        Новый день только начинался, и ночная тьма крупными сгустками наполняла высокую залу, скрывая богатые фрески на стенах и потолках. Только подсвеченная огнем жаровен статуя бога судьбы Радока - высокой фигуры, простирающей открытые ладони к просителям, служила ему ориентиром. Надежным маяком, указывающим Первому старейшине путь через тьму.
        Подойдя ближе, он остановился, вглядевшись в раздвоенное лицо владыки времени и судеб. Один его лик был молод и прекрасен. Он улыбался каждому просителю, напоминая о радостях земной жизни и ее чудесах. Другой, напротив, - был сморщен и морщинист. Он выглядел словно обтянутый тугой кожей череп, а его печальные глаза покрывала пелена. Один лишь взгляд на него навевал мысли о бренности и скоротечности человеческой жизни, лишая радости и надежды. Нет, это не было лицо смерти. Напротив, несмотря на всю свою дряхлость, оно было живым. Но застывшая в мраморе «жизнь» была столь жуткой, что пугала посильнее самой смерти.
        Шето Тайвиша всегда поражало мастерство скульптора и художника, сотворивших на пару этот шедевр. Статуя бога и вправду казалось живой. Она словно наблюдала за своими посетителями, следуя за ними двумя парами мраморных глаз. Порою казалось, что стоит повернуться к Знающему хотя бы полуоборотом, как его непропорционально длинные руки начинали тянуться к твоей спине, желая или схватить или одарить своими дарами. Особенно остро это ощущалось прямо сейчас, в самый первый час нового дня, когда игра теней и пламени оживляли мраморные изгибы.
        Первый старейшина поклонился Богу Судьбы, вытащив из-за пояса богатый свиток в золотой оправе. Ему показалось, что лица бога немного шевельнулись, а рука чуть двинулась навстречу дару.
        - У Всевидящего два лика, ибо суть его едина в двух сущностях, - раздался негромкий и мелодичный голос, произносивший слова чуть нараспев. - Одна из них суть перемены, другая постоянство. К какой из них обращен твой дар, проситель?
        Худой длинновязый жрец вышел из тени и встал рядом с Первым старейшиной. Он был гладко выбрит, а черты его лица словно существовали вне времени. Ему могло быть как тридцать, так и сорок и даже пятьдесят лет, а в его бледно-серых глазах и вовсе читалась такая усталость, словно отдых был неведом ему уже многие столетия.
        Шето ненадолго задумался, но ответил с уверенностью в голосе.
        - Я желаю пожертвовать переменам.
        - Бог Радок услышит тебя, проситель. Но прежде ответить, уверен ли ты в своём выборе? Жажда перемен кажется сладкой обездоленным, тем, для кого любой изгиб судьбы мнится лучше дня нынешнего. Но чем выше стоит человек, тем выше риск, что перемены лишь сбросят его в бездну. А посему высшие ценят постоянство и сохранение.
        - Знающий путь к своей цели, знает и какие перемены ему нужны, - ответил Первый старейшина. - Только тем, кем управляют страсти и хаос, а успехи даруются лишь волей случая, могут повредить перемены. Ведь они сами найдут, где оступиться.
        Жрец кивнул, явно удовлетворившись ответом, а потом вытащил пузырек и бросил щепотку порошка в одну из жаровен. Пламя чуть вспыхнуло, на мгновение окрасившись в синий цвет, а потом зал начал заполнять яркий запах гвоздики, лаванды и ладана.
        - Всякая вещь в руках человеческих, всякое чувство, всякий поступок и сами жизнь и смерть - суть дары двенадцати Великих Богов. Каждый из них одарил человека по-своему. И нет нас без их благословений. А посему мы возвращаем им крупицы их же даров, жертвуя нужным ради важного. Каждому богу положен свой дар. И Радока, что наделил мир временем, почитают им же. Дары ему - память и знания, облаченные в слова и предметы. Так скажи, проситель, каким даром ты желаешь почтить Всевидящего владыку?
        Шето Тайвиш протянул жрецу увесистый свиток, лежавший в коробе из чистого золота, усыпанного самоцветами.
        - Это рукопись «Хроник джасурских войн», написанная рукой самого царя Эдо Ардиша. Подлинная.
        - Воистину бесценный дар, проситель. Щедрость твоя безмерна. Знай, что жертва твоя угодна Радоку. Пусть же благословение его снизойдёт на тебя, освещая каждый твой день и каждое дело твое.
        Жрец принял свиток из рук Первого старейшины и заботливо уложил у подножья статуи. Повернувшись, он вытащил откуда-то из широкого рукава робы маленький пузырек. Стоило его открыть, как воздух наполнился яркими цветочными запахами. Смочив пальцы, он провел по скулам и лбу Шето Тайвиша, повторяя ритуальные благословения.
        - Благодарю Всевидящего и все дары его, - проговорил Первый старейшина, слегка поморщившись. Пальцы жреца были на удивление холодными. Словно бы трогал его не живой человек, а мертвец, пролежавший пару дней в склепе.
        Закончив с ритуалом, служитель культа шагнул в сторону, почти сразу растворившись в тенях храмового зала. Шето поискал его, но ослабевшие с годами глаза не смогли различить даже силуэта. А ведь он по-прежнему был тут. Должен был быть. И наблюдать. Жрецы никогда не отходили от своего бога, пока в храме находились посторонние. Даже если эти посторонние возглавляли Синклит.
        Подойдя к статуе, Шето, кряхтя, уселся у ее подножья и, задрав голову, посмотрел на раздвоенное лицо бога. С этого ракурса обе его части казались почти одинаковыми, а всякое волшебство, созданное гением скульптора и игрой света и тени, исчезало. Это был мрамор. Обычный мрамор, подсвеченный огнем жаровен.
        Конечно, сидеть вот так было не слишком уважительно, но Шето надеялся что Радок, а главное его слуги, простят ему эту маленькую дерзость. В конце концов, многие украшения храма и даже сама эта статуя, были куплены за его счет.
        - Не возражаешь, если я тут у тебя посижу немного? - вполголоса обратился к мраморному изваянию Радока Первый старейшина. Бог не возражал. - Давно я к тебе не заходил. Очень давно. А у тебя тут стало побогаче и понаряднее, должен заметить. Жаровни, смотрю, теперь из золота. Приятно знать, что жрецы всё же не все пожертвования пускают на личные нужды. Но тебе должно быть интересно, чего это я вдруг решил заглянуть, да еще и вознес дары переменам. Как верно заметил твой жрец, в моем положении люди обычно бояться даже намёка на любые, даже самые крохотные изменения. Люди моего разряда обычно сидят смирненько на золотой горе и пухнут в блаженстве, моля лишь о том, чтобы та чудесная нега, что именуется их жизнью, никогда не кончалась. Но мне хочется верить, что я необычный человек. Потому, вопреки запретам отца, я и решил заняться политикой и превратить это неблагодарное дело в новое фамильное ремесло. Но спустя все эти годы у власти я вижу, что своего потолка я достиг. И достиг его давно. Сейчас, когда моя жизнь миновала свой зенит и неизбежно катиться к закату, я понимаю - больше чем есть, мне уже не
получить. Но вот мой мальчик, мой Лико… он способен на большее. У него есть видение. Есть сила. Есть страсть. Он умеет побеждать и употреблять победу не только на свое благо. В отличие той своры голодных псов, что называет себя Синклитом. Ох, Радок, сколько же гнили скрывается в людях, напяливших на плечи мантии старейшин! Даже в аравеннских бандитах и то больше добродетелей! Когда мой мальчик отправился на войну и начал побеждать, эти лицемеры, что еще недавно распинались про орды варваров на рубежах, лишили его денег и всякой поддержки. Они надеялись, что он сгинет в тех диких землях, а следом за ним сгину и я. И ради этого, они были готовы пожертвовать всем - даже безопасностью границ государства! Но мой мальчик победил. Вопреки всем и всему. Он покорил варваров. Разбил их войска, захватил их города и крепости, и теперь возвращается с победой. И о чем же думает эта жадная свора теперь? Как наградить его за этот подвиг? Как извиниться за неверие и предательство? Как воздать хвалы новому герою Тайлара? А вот и нет, они думают только о том, как бы украсть нашу победу и наложить свои липкие пальчики на
плоды наших завоеваний. И потому, Радок, и я взываю о переменах. О таких переменах, что смогли бы защитить моего мальчика от всех этих гиен и стервятников. Защитить мою семью и мое наследие!
        Последние слова прозвучали чересчур громко. Шето замолчал, настороженно оглядевшись. Все сказанное здесь было предназначено лишь для Всезнающего. Но зал выглядел пустым. А каменный истукан умел хранить секреты, как и его жрецы. И лишь далекий скрип метлы, раздававшийся откуда-то из внутренних помещений, нарушал повисшую в храме тишину. Шето облизал губы и захрипел, прочищая горло.
        - Эта война показала, что государство зашло в тупик, - продолжил он почти шепотом. - Что им правит лишь эгоизм, тупость и слепая жадность. И в любой момент мы вновь можем провалиться в смуту, из которой Тайлар так просто не выйдет. Идея отдать всю власть трёмстам семействам оказалась весьма дрянной. Мы думали, что власть многих станет защитой от тирании немногих, но на деле… на деле Ардиши лучше справлялись со своими обязанностями. Они и вправду пеклись о будущем государства, связывая его со своим собственным. Ну а эти думают только о себе и о своих привилегиях. Кто знает, возможно, если бы Тайлар обрел новую…
        Скрип открываемых ворот оборвал недосказанную мысль, которая так долго свербела в голове Первого старейшины. Шето огляделся, словно бы впервые увидев храмовый зал. Он и вправду успел измениться, пока тот говорил с богом - лучи солнца, пробившиеся через узкие длинные окна, уже изгоняли остатки ночной тьмы, подготавливая храм к шумной и пестрой толпе просителей, что вот-вот должна была сюда нахлынуть.
        Вот и все. Его время, оплаченное реликтовым свитком, подошло к концу. Тяжело поднявшись, Первый старейшина взглянул на каменного собеседника, с которым он позволил себе такую откровенность. Они вновь не успели договорить. Как и всегда.
        Торопливым шагом он направился к боковому ходу, где в небольшой комнате, приготовленной для особых посетителей вроде него, дожидалась прислуга, а, главное, теплые сапоги из мягкой оленьей кожи. Воистину, некоторые обычаи уже давно стоило пересмотреть и осовременить.
        Открыв дверь, на которой золотым тиснением была выведена цифра три, он сразу же рухнул на обитое мягкой тканью ложе. Двое рабов тут же принялись растирать его замерзшие ноги, а потом натянули на них столь вожделенные сапоги, заставив Первого старейшину расползтись в блаженной улыбке.
        - Знаешь, о твоей новообретенной набожности вскоре начнут перешептываться в Синклите. Смотри, не ровен час - и просители и льстецы станут задаривать тебя личными оракулами, отлитыми из золота статуями богов и всякими прочими реликвиями и оберегами, - раздался до боли знакомый голос с едва уловимым джасурским выговором.
        - Всяко лучше, чем коробками с ядовитыми змеям, Джаромо.
        - Змею можно спрятать и в статуэтке, а оракула снабдить ножом или того хуже - заведомо ложным пророчеством.
        Великий логофет отделился от дальней стены и отогнав жестом рабов, помог Шето подняться.
        - Я думал, что увижу тебя уже на завтраке.
        - Знаю, но наша ранняя встреча мне показалось куда более уместной. Все же такой день… Надеюсь, ты простишь мне эту бестактную навязчивость?
        - Я попробую, - рассмеялся первый старейшина.
        Выйдя на улицу на окраине Палатвира, где возле реки Кадны возвышался храм Радока, они сели в богато украшенную повозку, запряжённую двумя белыми волами, которую окружала дюжина охранников. Откинувшись назад и устроившись поудобнее, Шето прикрыл глаза, слушая как возница подгоняет животных. Ехать им было совсем недалеко, но вот уже много лет Первый старейшина считал пешие прогулки делом не совсем достойным его статуса. Путешествовать, пусть даже на самые короткие расстояния, он предпочитал именно так: откинувшись на мягкие подушки и держа в руке кубок с легким и сладким вином. Эта его привычка была одним из главных раздражителей для Великого логофета. Тот, привыкший каждое мгновение двигаться, от неспешного шага волов был как на иголках, постоянно вертя головой и выстукивая пальцами незатейливую мелодию на костлявых коленях.
        - Быстрее они все равно не пойдут, - первый старейшина кивнул на пляшущие руки сановника.
        - В этом-то я как раз не сомневаюсь. Уверен, что даже если бы я сейчас выскочил наружу и начал лупить палкой эту рогатую скотину, она бы предпочла мученичество ускорению. Признайся мне, Шето, ты ведь специально отбираешь лишь самых неспешных, медлительных и степенных животных?
        - Я отбираю тех, кто делают мою жизнь удобнее и приятнее, друг мой. И в отношении людей, кстати, руководствуюсь точно таким же принципом. Вот взять хотя бы тебя. Готов поспорить, что наша с тобой встреча сделает меня чуть счастливее и довольнее.
        - Уж тут истина твоя и всякие споры излишни.
        Великий логофет вытащил небольшой свиток и протянул его своему патрону. Тот взял, небрежно раскрыл и пробежался глазами, делаясь удивлёнее с каждой прочитанной строчкой. К концу чтения он даже приподнялся с подушек.
        - Общие цифры пока приблизительные, - продолжал тем временем Джаромо. - Еще нужно провести перепись, понять, во сколько обойдутся дороги, гарнизоны, крепости, вероятные противодействия местных, а главное - как скоро там все это появится. Но вот что касается непосредственно… военной добычи, то тут результаты уже точны. Я лично их перепроверил.
        - Так много… - только и смог выдавить из себя Первый старейшина. Он был сокрушен и повержен масштабом разбегавшихся по тонкому пергаменту цифр, выведенных аккуратным почерком Великого логофета. Глядя на их стройные столбики, он просто физически чувствовал, как на этой растущей громадине, что обгоняла все его самые смелые мечты, он возносится ввысь. Вырытая войной яма не просто закрывалась. Она превращалась в солидный холмик. А он, в свою очередь, вскоре обещал превратиться в гору.
        - Конечно, ведь в наши руки попала целая страна. Впрочем, у меня есть пара идей, как немного увеличить и эти прибыли, - Великий логофет склонился над свитком и принялся водить пальцем по разным столбцам и главкам. Когда речь заходила о воплощённых в цифрах монетах, он всегда делался особенно увлеченным. Вот и сейчас он даже говорил с легким придыханием. - Возьмем, к примеру, храмовые реликвии. Для нас это в лучшем случае куски золота или серебра, на которые без переплавки могут позариться лишь немногие искушенные коллекционеры дикарского искусства из числа совсем приевшихся ларгесов, но вот для варваров-харвенов они бесценны. Ведь это не что иное, как символы и реликвии их богов. И если мы устроим, ну, скажем, аукционы по выкупу таких трофеев, то вполне сможем утроить, а то и учетверить их текущую стоимость. Примерно также обстоят дела и с захваченными в плен дочерями местных знатных родов. Более того, я убежден, что варвары воспримут все это как жест доброй воли с нашей стороны. Как милость и человечность своих победителей, а в обескровленной и сломленной стране, такие вещи действуют более чем
успокаивающе.
        - А не сочтут ли они это проявлением нашей слабости? - встрепенулся Шето, вырванный из блаженной неги столбиков цифр обострившимся чутьем государственника.
        - О, милейший Шето, совсем напротив. Мы и так уже убили или заставили бежать всех тех, кто мог или хотел сражаться. Остался лишь кроткий и более чем смиренный люд. И именно ему мы таким жестом дадим надежду. Мы дадим ему веру, что они смогут хоть частично, хоть немного, но вернуть свою привычную жизнь, ужившись и стерпевшись с нашими порядками. И этой верой мы сможем сковать их даже надежнее, чем железными цепями, ведь они сами станут своими надсмотрщиками. Скажу даже больше, когда мы создадим колонии и построим крепости, то оставшиеся невостребованными земли, особенно всякие озера и рощи, вполне можно будет и отдать на выкуп местным племенам. Наиболее услужливым и лояльным, разумеется. - Джаромо хищно заулыбался, казалось, что он готов прямо сейчас живьем переживать то, что осталось от харвенов. - Мы будем по чуть-чуть кормить дикарей мечтой о возрождении их страны и былых вольных устоев. Мечтой, что однажды, они станут достаточно покорны и услужливы, достаточно преданы и верны, чтобы мы позволили им стать малым царством и немного поиграться в самоуправление. И пока они будут ползти к этой мечте,
мы будем выжимать их досуха. Будем стричь и доить их, как послушную скотину. Пока не выстрижем и не выдоим до конца.
        Запряжённая белыми волами повозка остановилась между исполинами Пантеона, Синклита и Яшмового дворца. Сегодня площадь Белого мрамора выглядела совсем не так как обычно, превратившись в помесь театра и арены для состязаний.
        По ее краям были возведены деревянные трибуны, украшенные ярко-красными тканями и знаменами всех принимавших участие в победоносном походе тагм. Даже статую Великолепного Эдо и ту начистили и украсили ее постамент. И пусть рабочие еще продолжали копошиться, то тут, то там раскладывая маленькие подушечки и высушенные лепестки, трибуны уже были готовы вместить весь высший свет Тайлара.
        Хотя шествие должно было начаться только через четыре часа, часть мест была занята. Присмотревшись к сжавшимся фигуркам, Первый старейшина без труда опознал в них сановников средней руки и отставных командиров, о которых обычно и вспоминали только на таких торжествах. Шето даже стало немного жалко этих людей - они явно пришли в такую рань в надежде занять места получше. Но когда тут появятся люди в мантиях, вышитых золотом и жемчугом, их просто сгонят с облюбованных мест. И сгонят самым бесцеремонным образом. Ведь всё это великолепие возводилось главным образом для старейшин, их наследников и близких.
        Стоило Шето и Джаромо появится на площади, как к ним заспешил старший приказчик. Низенький плотненький, с торчавшей во все стороны бородой-метелкой, он показывал невиданную прыть для человека своей комплекции: лихо спрыгнув с трибуны он бегом преодолел отделявшее их расстояние, несколько раз ловко обогнув попадавшиеся на его пути ящики, повозки и рабочих.
        - Господин Первый старейшина, господин Великий логофет. Какая честь, какой почет! Признаюсь, совершенно не ждал вас увидеть в столь ранний час, но как вы можете увидеть - у нас уже почти все готово. Даже первые зрители уже рассаживаются! - приказчик неопределенно махнул рукой в сторону трибун. - Вы не смотрите, что работы еще идут - тут делов на полчаса, самое большее. Так, подушечки разложить, пару знамен поднять, ленты подтянуть. Ручаюсь здоровьем своих сыновей, что до оговоренного начала торжеств всё будет готово.
        Он слащаво заулыбался, обнажив нестройный ряд пожелтевших зубов, но краснеющие с каждой минутой полные щеки и выступившая на лбу испарина, мешали увлечься его оптимистичным настроем. И Шето отлично знал почему: трибуны должны были быть готовы ещё вчера.
        А еще украшения сильно контрастировали с выделенной на них суммой. Шето был готов поклясться, что поручи он провести небольшую проверку, то очень скоро выясниться, что немалая доля закупленных тканей мистическим образом преобразилась в монеты в карманах приказчика. Можно было обойтись даже и без проверок. Достаточно было просто гаркнуть, многозначительно приподняв брови, чтобы этот маленький человек рухнул на колени, каясь и сознаваясь во всех очевидных нарушениях, в надежде, что этим прикроет нарушения не столь очевидные и, вероятно, куда более значительные.
        Да, он мог бы так поступить. Мог растоптать и уничтожить этого человечка. Эту жалкую мелюзгу.
        Но склока из-за пары ситалов была недостойна Первого старейшины. Да и разве можно было найти в государстве приказчика или распорядителя, что не распорядился бы хоть самой малой частью денег в свою пользу? К тому же, эти деньги могли пойти и на что-нибудь хорошее. Например, он мог пустить их на образование сыновей, а те, повзрослев и превратившись в достойных мужей, вернули бы должок отца государству. Так что Шето предпочел избирательную слепоту и мило улыбнулся ставшему уже пунцовым приказчику.
        - Вижу, и высоко ценю твои хлопоты.
        - Благодарю вас господин! - начальник доводивших до готовности трибуны рабочих тут же приободрился. - Если я чем-то могу помочь, только намекните. Мигом все будет! Все что пожелаете.
        - Мы бы желали немного прогуляться, и осмотреть плоды сей грандиозной работы. Вдвоём, - голос Великого логофета прозвучал дружелюбно, но с заметным нажимом, который служащий моментально распознал, удалившись с поклонами и бормотанием обратно к трибунам.
        - Как думаешь, сколько он украл?
        - Если ты про ткани, то около одной пятой. Еще дюжина амфор с сушеными лепестками роз совсем недавно оказалась в продаже на одном из рынков в Фелайте вместе с недурной древесиной и парой мешков гвоздей. Туда же попала и часть вина, закупленного нами, дабы утолить жажду рабочих. Но мы же не станем наказывать его за столь невинные шалости, не правда ли?
        - И в мыслях не было, - отмахнулся Шето. - Для меня главное, чтобы все было готово в срок. В последние дни у меня как-то беспокойно на сердце все. Вроде и знаю, что все пройдет хорошо, что вот уже совсем скоро я обниму сына, а все равно дурные мысли не дают мне покоя. Смешно сказать, но уже вторую ночь я толком не сплю. Все кручусь, думаю. Просыпаюсь только уснув. И всякая дрянь лезет в голову. Наверное, потому и решил лично тут все осмотреть, чтобы уже успокоится.
        Они пошли вдоль спешно доводившихся до готовности трибун, слушая окрики выслуживавшегося приказчика:
        - А ну живее крутись, ослолюбы! - орал на опешивших рабочих приказчик, грозно тряся кулаками. - Если через четверть часа все не будет готово - каждому лично запихаю в жопу по древку со знаменем и расставлю по периметру! Станете у меня элементом декора!
        Джаромо и Шето, переглянувшись, рассмеялись.
        - И как сейчас сердце Первого старейшины? Успокаивают ли его открывшиеся виды почти готовых трибун и истеричные вопли перепуганного приказчика?
        - Пока не знаю.
        - Если хочешь, мы можем обойти весь Царский шаг и вызвать главного распорядителя торжеств для отчета. Время позволяет.
        - Это лишнее, - улыбнулся Первый старейшина. - Мне важно лишь это место. Ведь именно тут я увижу своего мальчика.
        Голос предательски дрогнул, сорвав с него всю выпестованную годами величавость. Вместо главы Синклита, всесильного Шето Тайвиша, что вот уже девятнадцать лет определял политику государства, посреди площади стоял растерянный отец, неожиданно обнаруживший исчезновение своего ребенка.
        Как всегда чуткий Джаромо Сатти, безошибочно угадывающий все перемены в своем патроне, подхватил его под руку, и произнес мягким шепчущим голосом.
        - Ты же знаешь, что Лико мог приехать еще три дня назад. Лагерь разбит почти у самых ворот…
        - Нет! - резко оборвал его Первый старейшина. - Забудь о моей слабости. Мы все делаем правильно. Как бы я не скучал по сыну, он должен вернуться в Кадиф именно так и не иначе. Этот город должен влюбиться в него. Влюбится сразу и страстно. Как дева влюбляется в предназначенного ей юношу. И ради этой любви, я готов попридержать свои отцовские чувства. Я ждал больше двух лет. Пара часов уж точно ничего не изменят.
        - Как тебе будет угодно, Шето, - с одобрением произнес Великий логофет. План по очарованию Кадифа новым героем принадлежал именно ему, и он явно был рад, что написанная им пьеса продолжала разыгрываться в согласии с его замыслом.
        - Ладно. Рассказывай, как все будет происходить. Ты ведь и так все знаешь не хуже главного распорядителя.
        - Даже лучше, - широко улыбнулся Джаромо. - Он появится первым, одетым в красные церемониальные доспехи победителя, выполненные точь в точь, как на самых известных и канонических статуях и изображениях Мифилай. Чтобы даже самый последний пропойца или палагрин, безошибочно опознал в нем сошедшего к людям бога войны. По Царскому шагу он поедет в белой колеснице, в которую вместо лошадей или быков, будут впряжены пленные харвенские вожди и полководцы. Следом за ним въедут стратиги и знаменосцы, а потом, в сопровождении военных музыкантов, пойдут ветераны и герои этой войны. Сразу за ними мы прогоним пленных. Самых знатных и, выразительных так сказать, В ярких варварских одеждах и доспехах. Они пойдут скованные единой тяжелой цепью, а сразу за ними наши воины понесут на плечах большие подносы с самыми ценными и прекрасными трофеями этой войны. Ну а следом пройдут и остальные солдаты из Кадифарских тагм. Их будут приветствовать, бросая под ноги пшено, ячмень и кипарисовые веточки…
        - Только Кадифарских?
        - Боюсь, что шествие всей тридцатитысячной армии уж слишком растянется и успеет несколько утомить однообразностью город. А мы совсем не хотим, чтобы он заскучал. Но каждая из участвовавших в походе тагм будет представлена своими знаменами и отличившимися ветеранами. Так что воинская честь уроженцев иных провинций не пострадает. Ну а сразу за войсками мы пустим обозы с бесплатным вином и хлебом, жонглёров, скоморохов, музыкантов и танцовщиц. И там, где пройдут наши солдаты, начнется праздник, постепенно охватывающий сначала Царский шаг, а следом - и весь город. Но главная часть триумфального возвращения, состоится тут, - Великий логофет обвел руками площадь. - Ведь на этих камнях, перед глазами высшего света государства, перед глазами всего Синклита, будут вознесены дары и принесены жертвы богам, а на плечи Лико наденут мантию победителя…
        - И признают новым героем Тайлара, - закончил за ним Шето.
        - А следом и Верховным стратигом, несомненно. Уверяю, еще до того как сядет солнце город будет пылать страстной любовью к нашему Лико. А после захода этой любовью воспылают и благородные ларгесы. Когда почувствуют силу народных масс и оценят дары Синклиту из покоренной нами страны.
        Рабочие торопились. Они суетились словно муравьи, на чей муравейник только что вылили ведро воды. Стараясь всеми силами избежать очередного окрика или пинка раскрасневшегося приказчика, что шипел, брызгал слюной и ругался хуже портового пьяницы, желая впечатлить столь высокопоставленных гостей, они носились и доводили трибуны до полной готовности. Все же устроенное им представление было не совсем бутафорским: ряды и вправду стремительно приобретали законченный вид.
        Пока они шли дугой, Великий логофет в подробностях рассказывал, как будут организованы гуляния и праздник на улицах. Какими диковинками из диких земель, представлениями и угощениями будут потчевать сегодня горожан. Как пройдет вручение почестей в Синклите, а уже потом, в принадлежавшем Тайвишам дворце, состоится роскошный пир. И именно там сердце главных семей государства будет покорено окончательно.
        Он говорил и говорил. Раскрывая детали и описывая подробности, в своей витиевато восторженной, но удивительно конкретной манере. Но Шето уже не слушал своего ближайшего друга и соратника, лишь ради приличия поддакивая и кивая время от времени. Лавина памяти, сорвавшаяся с вершин растревоженных чувств, уже уносила его прочь отсюда. Прочь от этой площади и этого города. Прочь от самого этого дня. Года. Десятилетия. Они неслись назад по извилистому руслу его судьбы к тому дню, что раз и навсегда изменил все, разделив его жизнь на две неравные части.
        Годы не смогли стереть ни единой детали из его воспоминаний. Даже сейчас, стоя в самом центре Кадифа спустя столько лет, он чувствовал резкий запах перегоревших свечей, пота и крови, что безнадежно пытались сбить разожжёнными благовониями в зале рожениц его родового дома в Барле.
        Она лежала на большой постели бесформенным клубком, в котором сплетались окровавленная рубаха, тряпки и одеяла. Ее лицо искажала то гримаса боли, то, напротив, изможденная улыбка, проступающая через текущие по опухшим щекам слезы. Но Шето даже не смотрел на неё. Она была не важна. Ничто в этом мире не было важным. Кроме одного.
        Всё его внимание, всё его естество, было безраздельно поглощено маленьким кулечком, что с гордыми и важными лицами несли к нему повитухи.
        - У вас сын, господин! Здоровый и крепкий мальчик родился!
        Сердце Шето замерло, а следом изменился и мир, превратившись в нечеткое отражение в беспокойном речном потоке.
        Словно со стороны он смотрел, как к нему протягивают красную пеленку, в которой, сжав в кулачки маленькие рученьки, лежал пунцовый малыш, жадно втягивающий носом воздух. Он не кричал, не плакал. Только смотрел. Смотрел большими серыми глазами, что, казалось, занимали все его припухшее сплющенное личико. И в этих глазах светился живой интерес.
        Шето был готов поклясться, что малыш сам потянулся к нему, сам протянул навстречу свои крохотные ручки, а когда он взял его из рук повитух, взял так бережно и аккуратно, как только мог, малыш с силой вжался в его плечо, схватившись за складки накидки и засопел. Шето обнял его, нежно прижавшись щекой к его горячей и мокрой голове, укрывая от всего внешнего мира.
        Он был счастлив. Счастлив как никогда в своей жизни. Ведь он стал отцом.
        Спустя два неудачных брака, спустя столько лет страхов, сомнений, подозрений, бесконечных верениц жрецов, лекарей и заклинателей, он обрел сына. Обрел свое продолжение. Своего наследника. Своего Лико.
        Весь окружающий мир свернулся в одну точку. В точку, в которой были лишь они двое. Отец и сын. И смотря на сморщенное красное лицо, Шето понял, что обретает истинную цель в жизни. Цель, которой отныне будет посвящён каждый прожитый им день. Каждый вздох, каждый поступок и каждая мысль. И имя этой цели - наследие.
        И сегодня его сын, превратившийся за два года войны в прославленного воина и полководца, вернется, наконец, в Кадифф. Вернется, чтобы явить этому заскучавшему в праздной сытости городу всю свою мощь и величие. И тогда наследие, которое Шето создавал все эти годы, начнет обретать законченные формы.
        - …ну а потом, когда почтенная публика достаточно разгорячится и захмелеет, будет подан запеченный целиком харвенский тур. Его внесут пленные дикари на своих собственных щитах, а в круп его будут воткнуты мечи вождей каждого из племени…. - слова идущего с ним рука об руку Великого логофета доносились, словно со дна глубокого колодца. Шето тряхнул головой, возвращаясь обратно на площадь Белого мрамора из мира грез и воспоминаний.
        - Воткнуты мечи?
        Джаромо Сатти улыбнулся уголком рта, бросив на своего друга и патрона лукавый взгляд. Он прекрасно знал, что весь его долгий и подробный рассказ о праздниках в городе и вечернем приеме миновал уши Первого старейшины, захваченного собственными мыслями. Знал, но продолжил говорить без малейшей запинки.
        - Я предлагаю украсить запечённого тура мечами вождей побежденных племен. Его вынесут закованные в цепи харвены самого грозного и свирепого вида. Не воины, само собой, но успевшие обучиться покорности и смирению подходящие невольники. Они понесут его на боевых щитах с копьями вместо перекладин. И так мы во всех смыслах позволим старейшинам вкусить плоды нашей победы.
        - Это хорошая идея. Да, определенно хорошая. Благородные ларгесы по достоинству оценят такой жест.
        - Но и это не станет точкой в нашей щедрости. В самом конце пиршества мы выведем самых красивых пленниц, закованных в обручи из чистого золота. Их выведут прямо в центр зала и вручат в качестве дара каждому из старейшин.
        - И это они тоже оценят по достоинству. Но не слишком ли мы рискуем с таким подарком? Эти харвенки достаточно обучены и покорны? Вдруг кто-нибудь из дикарок попробует напасть, или даже убить своего нового хозяина? Может разразиться большой скандал. Вспомни, как умер царь Патар Крепкий - его ночью задушила дочь побежденного правителя островов Рунчару, которую он решил попользовать после пира в честь победы над островитянами.
        - История всегда имеет печальные страницы. Но сей дар столь же важен и символичен, что и бык, и все прочие дары, коими мы будем задаривать благородных владык Синклита. Они должны вкусить плоды нашей победы. Должны почувствовать свою причастность к ней, и разделив наши завоевания - начать отстаивать их как свои собственные. Ну а если кому-нибудь из них дикарка в одну из ночей перегрызет горло или откусит причинные места… Что же, они сами знали на что шли, таща в одиночку в постель невоспитанных варварок. Однако, каждый из них будет должным образом предупрежден, а в дар пойдут лишь самые кроткие и пригодные к неволе дочери харвенского народа. Убеждён, что скандалы минуют нас стороной, а дары принесут лишь радость.
        Сделав полный круг, они вернулись к повозке. Великий логофет, словно не обращая внимания на свои уже немалые годы, ловко впорхнул внутрь усевшись и перекинув ногу на ногу. У Первого старейшины этот путь занял куда больше времени: рабам пришлось практически внести его грузное тело в повозку и уложить на подушки, снабдив неизменным кубком с легким вином.
        - Знаешь, Джаромо, хоть между нами всего пара лет разницы, а вот смотрю я на тебя и чувствую себя настоящей древней развалиной. Ты все бегаешь, скачешь. На месте без дела не сидишь. А я… стыдно признаться, но я уже и в нужник то хожу с одышкой. Да что там нужник! Даже лежа с женщиной и то вынужден останавливаться по несколько раз, чтобы просто дыхание перевести. А если они сверху, так и вовсе могу задремать. Стыд и позор, одним словом.
        - Просто я не позволяю себе стареть, друг мой, - улыбнулся Джаромо, сверкнув ровными белыми зубами.
        - Тебя послушать, так ты просто взял и запретил своему телу дряхлеть, болеть и заплывать жиром.
        - Ну не все так просто. Увы, природа отмерила для человека весьма небольшой запас сил и здоровья, но постоянными тренировками, умеренностью в еде, страстях и сне, а также холодными обливаниями, его можно увеличить, отдалив приближение старческой дряхлости на весьма почтенный срок.
        - Похоже твоё тело куда послушнее и неприхотливее моего. Моё от такого обращения тут же взбунтуется. Слишком уж много у него желаний и потребностей. И ограничивать их я не могу, да и не желаю, ведь их удовлетворение делает меня счастливым.
        - Все мы бесконечно зависимы от источников счастья. Просто я и так обретаю безмерное счастье в своем служении государству и вашей семье.
        - А я - когда ем, пью, сплю и исполняю, кхм… прочие желания своего тела. Вот сейчас оно, кстати, желает подкрепиться и я не намерен с ним спорить по этому вопросу.
        Путь окружённой охранниками повозки занял совсем немного времени. Проехав пару улиц, они остановились возле большого трехэтажного особняка, обнесенного невысокой резной стеной, увитой диким виноградом. Хотя барельефы, на которых весёлые полуголые толстяки и юные девы объедались гроздьями винограда и полосками мяса, срезая их с зажаренного целиком быка, знал почти каждый житель Мраморного города, внутренние фрески таверны видели лишь избранные. Это было место для высших, даже по меркам сословия ларгесов. Место встреч самых важных и значимых людей города и государства. И даже богатейшим из палинов, которые без особого ущерба для своего состояния могли купить и десять таких таверн, вход сюда был закрыт, если только их не приглашал кто-нибудь из завсегдатаев.
        По утрам, а иногда и по вечерам, таверна «Арфенго», названная в честь мифического героя старины, что, согласно преданию, изобрел вино и попытался опоить им богов, дабы они охмелев разболтали ему секрет бессмертия, превращалась в причудливую смесь Синклита, высшего сановничества и жречества, за что ее порою именовали Восьмой палатой. В ходу, впрочем, были и другие, шуточные и полушуточные названия: Храм яств и возлияний, Собрание животыпредержащих, Палата чревоугодий, малый Синклит и т. д. Все как один они подчеркивали и выпячивали уникальную роль этой таверны в высокой политике Тайлара. Ведь именно тут, под этими сводами, за большими резными столами из красного орешника, под стук серебряных кубов, принимались многие решения, которые потом лишь озвучивали в Палатах и Синклите. И намеченный Первым старейшиной и Великим логофетом завтрак был почти официальным, а в некотором смысле и церемониальным мероприятием, совершенно неотделимым от иных государственных дел.
        Пройдя сквозь массивные дубовые ворота, которые перед ними с низкими поклонами распахнули рабы, они миновали нижний зал, в котором уже трапезничало несколько десятков человек, и поднялись в одно из верхних помещений, предназначенных для самых именитых гостей, где их уже ждал стол, уставленный самыми различными блюдами.
        А за ним расположились и первые компаньоны по завтраку: эпарх Кадифа Киран Тайвиш, логофет сообщений и почт Басар Тайвиш, приходящийся Шето двоюродным братом, но похожий на него лицом и комплекцией куда сильнее родного брата, а также казначей и муж сестры Шето Лиары - Виго Уртавиш - высокий и статный мужчина, отпустивший непогодам длинную и пышную бороду. Напротив, возле большого серебряного блюда, на котором возвышалась слегка початая гора жареного мяса, сидел логофет войны Эйн Туэдиш. Как и многие мужчины этого рода, с годами он сильно набрал вес, но ушел он не в живот, или общую тучность. О нет, Туэдиши не толстели, а словно боевые псы материли с каждым прожитым годом, и сейчас над испачканными остатками еды блюдами нависала настоящая гора из мышц и мяса.
        Единственный, кого не связывали узы крови за этим столом, был логофет имущества Эдо Хайдвиш. Хотя он не приходился родственником ни Тайвишам ни Туэдишам, этого низенького человека, что постоянно смущенно улыбался и отводил глаза всякий раз, когда на него обращали внимание, связывали с Шето Тайвишем очень старые и весьма прочные связи. Почти столь же прочные, как и с Великим логофетом. Ведь именно благодаря Шето этот человек имел не только звание, деньги и мантию старейшины, но и саму возможность ступать по этому миру.
        - О, дражайший родственничек! - взревел медведеподобный Эйн Туэдиш, вылезая из-за стола и вытирая руки о край скатерти. - И Великий логофет тоже тут! Ха! Да так завтрак превратиться в помесь семейного торжества с государственным собранием!
        - А разве у нас бывает по-другому? - улыбнулся ему Шето.
        - Уже давно не было! Тайвиши, Туэдиши. Ха! Мы так прочно срослись с государством, что уже и не понять где мы, а где оно!
        - И да будет сия связь прочна и нерушима. До скончания времен! - мягко проговорил Джаромо Сатти, еле заметно подмигнув Шето.
        - Да услышат твои слова все боги этого мира, Джаромо!
        Логофет войны обнял и расцеловал Первого старейшину в обе щеки, дыхнув на него крепким и старым перегаром. С Джаромо он вначале ограничился рукопожатием и хлопком по плечу, но почти сразу стиснул главу сановников в объятьях, от чего тот немного побелел.
        - Ну же, давайте, садитесь. Садитесь, наливайте и будем праздновать. Сегодня эпохальное событие! Великие горести, да чтоб я заблудился в Стране теней и никогда не обрел покоя, если сами боги сейчас не пьют и не гуляют!
        Главу военной палаты вело и качало. Ноги его заплетались и путались, словно под ними был не ровный пол, а палуба попавшей в шторм боевой триремы. Казалось, что еще немного, и он либо пустится в пляс в отчаянной борьбе за утерянное равновесие, либо рухнет под стол, сдавшись на милость бушевавшего внутри него вина. Но род Туэдишей не зря славился силой и стойкостью, и его представитель все же преодолел путь обратно без посторонней помощи, а рухнув на свое кресло, тут же налил в большой золотой кубок новую порцию пьянящего напитка.
        Первый старейшина с легкой ухмылкой проводил родственника взглядом, а потом и сам сел за стол, заняв свободное место рядом со своими братьями.
        - Давно он так? - шепотом спросил у Басара Шето.
        - Со вчерашнего дня. Его уже на Собрании палат не могли оторвать от кувшинов с вином. А когда она закончилась так и подавно в разгул ушел. Его сегодня привел Энай, его старший сын. Да и то пришлось выпивкой заманивать.
        Налив вина и сделав глоток чудного сладко-терпкого напитка, Первый старейшина, облизнув губы, внимательно осмотрел открывающуюся перед ним картину. К завтраку в «Арфенго» подходили со всей возможной серьезностью. Кроме подносов с зажаренным на углях мясом, тут стояли традиционные для тайларского завтрака подносы яичницы с луком, ветчиной, солониной, брынзой и травами, несколько видов сладких пшеничных и ячменных каш, сладкие и жареные пироги, сваренные вкрутую гусиные, утиные и перепиленные яйца, тушеные бобы с орехами, и множество тарелок с сухофруктами, брынзой, копчённым и засоленным мясом, жареными лепешками, орехами, первой зеленью, простые и пряные масла, и различные соусы, среди которых особое место занимала смешанная с чесноком, пряностями и травами сметана. Ну и конечно стол был бы неполон без кувшинов с вином, фруктовой водой, заваренным кипреем и покорившим не так давно Кадиф косхайским каркаде.
        Немного подумав, Шето придвинул к себе миску с пшеничной кашей, усыпанной грецкими и кедровыми орехами, яичницу с брынзой и зеленью, оливки, а также тарелку с сочащимися медом слоеными пирогами. Каждое блюдо, даже самое простое на вид, в «Арфенго» готовили подлинные мастера и кудесники. Одни только запахи уже были способны свести с ума, ну а вкус… Боги, каким же чудом оказывался каждый съеденный им кусочек! Первый старейшина не раз пытался перекупить местных поваров, но всякий раз получал пусть и вежливый, но категоричный отказ.
        Двери распахнулись, и в трапезную вошел невысокий запыхавшийся мужчина, одетый в зеленую тунику, короткую накидку и круглую шапочку логофета угодий и стад.
        - О, любезнейший Беро Митавия. Теперь хоть есть с кем выпить. Бери скорее кубок, дорогой! - прорычал с улыбкой Эйн. - Да и вообще, все берите! Нам всем надо выпить. Давайте, благородные господа, обновляйте кубки этим чудесным латрийским. И помните, если вдруг кто-то сейчас не выпьет, я затаю на него родовую обиду. Клянусь предками. Только тебя, Джаромо, будь ты неладен, заранее прощаю. Ты же опять свою водичку лакать будешь?
        - Пожалуй, сегодня я сделаю небольшое исключение из правил, - бровь Туэдиша удивленно поползла вверх, а сановник, понизив голос, заговорщицки проговорил. - Слышал, что тут заваривают просто чудеснейший косхайский каркаде.
        - Тьфу ты, заморская гадость. К тому же кислая. Признайся, Джаромо, ты просто стесняешься своего происхождения, вот и боишься расслабиться в присутствии потомственных ларгесов!
        - Позволю себе не согласиться, любезнейший Эйн Туэдиш. Только рядом с вами я и способен испытывать высшее удовольствие. Удовольствие от сопричастности к власти. Вы, наследники древних и уважаемых династий, получаете власть через само свое рождение. Вы купаетесь в ней. Источаете ее. Она безбрежна и бесконечна для вас. Мне же, джасуру и палину, были доступны лишь самые малые и ничтожные ее крупицы. Крохи недостойные и внимания. Но годы служения государству и служения, я полагаю, полезного, открыли мне путь в ваш мир. В мир подлинной власти. И каждое соприкосновение с ней дарит мне столь сильное удовольствие, что рядом с ним меркнут все прочие наслаждения души и плоти.
        - Ха! Вот же завернул! - глава военных сановников хлопнул ладонью по столу так, что блюда вокруг него дрогнули. - В тебе умер учитель риторики, Джаромо! Точно тебе говорю - умер.
        - Возможно, смерть и состоялась. А возможно сей скрытый учитель лишь растворился в сановнике, породив нечто возвышенно полезное.
        Эйн Туэдиш громко расхохотался. Несколькими жадными глотками, поливая бордовым напитком роскошную красную рубаху, вышитую золотом и самоцветами, он осушил свой кубок. Разгладив промокшую бороду, логофет войны оглядел стол мутным взглядом и, подцепив пальцами источающую жир и скок полоску говядины, начал громко ее жевать.
        Шето и Джаромо с улыбкой переглянулись. Несмотря на все свое внешнее буйство, а порою и свирепость, в делах государства этот некогда прославленный воин был кроткой овечкой, покорно исполнявшей любые приказы и пожелания Первого старейшины. Если он, конечно, заворачивал их в обертку вежливой просьбы. Он был ширмой, куклой на ниточках. Прикрытием от Синклита. И прикрытием настолько удобным, что в этом своем качестве Эйн Туэдиш порою оказывался просто незаменимым. Тем более, что в отличие от многих других «кукол» он прекрасно знал свое место и отведенную ему роль и не разу за последние десять лет не пытался ее оспорить или переосмыслить.
        Ведь ему нравилось быть тем, кем он на самом деле не являлся.
        Ему нравилось носить расшитые золотом накидки и шапочки, нравилось орать на писарей и задирать стратигов, грозя поставить в их тагмы бронзовые ножички вместо копий и мечей, а овес вместо пшеницы и солонины. Нравилось пить на коллегиях, и выпячивать на показ свою важность. Вот только боги почти не дали ему никаких талантов, чтобы всего этого достичь, а потом и удержать самостоятельно. Даже в первенстве он был обделен и титул старейшины, как и руководство фамилией, достались его брату, родившемуся на несколько мгновений раньше.
        Но в милости своей или просто в порядке компенсации, высшие силы позволили ему очень удачно ухватиться за Шето Тайвиша во время его стремительного возвышения, получив все то, чем так теперь гордился этот человек. Ну а Первый старейшина получил почти полный контроль над снабжением тагм.
        Жаль лишь, что к этому не прилагалась возможность и самостоятельно определять, куда именно это снабжение будет направлено. Это право, увы, всё еще числилось за Синклитом. Иначе бы минувшая война оказалась не столь разорительной для закромов его фамилии.
        Неожиданно двери в трапезную распахнулись и внутрь вошли последние участники завтрака. Первым, опираясь на тяжёлый посох с набалдашником в форме змеиной головы, вошел предстоятель алетолатов Лисар Утриш. Хотя благодаря длинным седым волосам и достигающий середины груди белоснежной бороды он выглядел как древний старец, Шето отлично знал, как обманчив и неточен этот вид. Глава партии был лишь на три года его старше, да и силы и здоровья у него было побольше, чем у многих молодых. Только раздробленное в юности бедро подводило этого человека, сделав увесистый посох неизменной частью его облика.
        Следом за ним вошел Лиратто Агаби - крупный смуглый мужчина с выбритой наголо головой и завивающейся на подбородке бородкой. Его просторные одежды содержали столько самоцветов, жемчуга и золота, что на одну лишь накидку можно было купить небольшое поместье где-нибудь в Кассилее. С тройкой домашних рабов в придачу. А если добавить к этому огромные перстни или толстые золотые браслеты, сверкающие россыпью рубинов, то поместье превращалось уже в имение под Кадифом. Но для человека, на чьих кораблях перевозилось две трети товаров в Северо-восточной части Внутреннего моря, такие траты были сущими пустяками. Жаль лишь, что ему так и не удалось купить чувство стиля, и вся эта вычурная роскошь была ужасной безвкусицей.
        Шедший рядом с ним мужчина казался полной противоположностью Агаби: он был одет подчеркнуто просто и скромно, да и сама его внешность была серенькой и неприметной. Среднего роста, не толстый и не худой, с короткими волосами и не чёткими чертами лица. Встретишь такого на улице, и уже через мгновение не сможешь его описать. Вот только по состоянию Кирот Питевия совсем не уступал своему компаньону. Принадлежавшие ему корабли и повозки перевозили почти все, что возделывалось на полях Прибрежной и дикой Вулгрии и везли туда из городов Нового Тайлара, посуду, инструменты, масла, оружие и вообще все, что потом оказывалось на местных рынках.
        Но, несмотря на всю внешнюю непохожесть, у этих двух человек было и кое-что общее. Именно они определяли торговлю в Вулгрии и с живущими на побережье Калидорна варварами, а во вторых, они оба были уроженцами Барлы и старыми знакомыми Шето.
        Замыкал четверку Логофет торговой палаты Арно Себеш - одетый в жёлтое высокий и удивительно худой мужчина, разменявший не так давно пятый десяток лет. Его вытянутое лицо обрамляла небольшая седая бородка, напоминавшая скорее длинную щетину, а под усталыми глазами набухали тяжелые мешки из покрасневшей кожи. Если родословные свитки не врали, то главе рода Тайвишей он приходился относительно далеким родственником по материнской линии. Не столь далёким, чтобы не замечать этого родства, но и не столь близким, чтобы придавать ему особое значение
        Поздоровавшись, они расселись на свободные места, разобрав блюда с завтраком. Лиратто Агаби тут же бесцеремонно сгреб к себе чуть ли не половину всех мясных блюда, но потом, разглядывая их с явным неудовольствием, отодвигал одно за другим.
        - Вы чем-то недовольны, господин Агаби? - слегка морщась, спросил его Киран Тайвиш.
        - О, вы так наблюдательны, господин Эпарх. Боюсь что, да, я весьма разочарован выбором угощений.
        - И чем же вас не устраивает этот выбор? Стол просто ломится от разнообразия.
        - Все так, вот только разнообразие это, прошу заметить, носит сугубо тайларский характер. Я же, как чистокровный джасур, привык отдавать свое предпочтение родным мне вкусам. Уж простите, но вы, переняв от нас так многое, так и не смогли создать кухни подобной нашей. Все ваши блюда просты, примитивны и лишены привычного нам богатства вкусов. Это все та же пища скотоводов и землепашцев. При всем моем уважении.
        - Джаромо тоже джасур, однако, я не припомню, чтобы он жаловался на наш завтрак и нашу кухню.
        - О, мой милейший Киран, боюсь, что наш Великий логофет уже давно и прочно вытравил из себя всякое джасурское начало.
        - Просто я человек государства, - с мягкой улыбкой произнес первый сановник. - А оно именуется Тайларом.
        - Все так, но, однако же, джасуры полноправные граждане, хвала Великолепному Эдо и его мудрости. А по сему, я бы предпочел оставаться именно джасуром. Но раз у меня нет выбора, то объясните мне хотя бы, почему я должен есть еще и как блис? Где прислуживающие нам рабы?
        - Рабы за дверью, - ответил за двоюродного брата Басар. - И там и останутся. То, о чем мы говорим на таких встречах не предназначено для ушей посторонних.
        - Пфф… даже самые крепкие стены имеют уши!
        - Только не эти, Лиратто. Хозяин «Арфенго» давным-давно позаботился о том, чтобы они стали глухими.
        Шето с улыбкой оглядел собравшихся за столом. Глядя на этих людей даже трудно было представить, какая огромная сила стояла за каждым из них и какой мощью обладали они вместе.
        Большинство старейшин, в особенности из числа алатреев, привыкли смотреть на сановников и купцов свысока, а то и вовсе, с презрением. Их манили посты стратигов, эпархов, высших жрецов или на худой конец коллегиалов. Но именно сановники и купцы были самой великой и самой недооцененной силой в государстве, ведь именно они связывали его в единое целое. Чтобы существовать, государству нужны деньги и правила. И пусть законы устанавливают старейшины в Синклите, следят за их исполнением сановники. А то, как и кем исполняются законы, намного важнее их самих.
        Эту простую истину Шето понял очень давно. Еще когда делал лишь первые скромные шаги по политической лестнице, но с тех пор руководствовался ей неукоснительно. И пока другие главы благородных семейств дрались за право командовать тагмами или пропихивали своих вторых и третьих сыночков в жречество и городские коллегии, Шето Тайвиш наполнял сановничество своими людьми, а другим своим людям помогал создавать торговые империи. И создавал их он в первую очередь там, куда благородные ларгесы даже и не думали смотреть.
        Например, в Вулгрии.
        Долгое время эта земля воспринималась Синклитом преимущественно в двух качествах: как источник рабов и бесконечного беспокойства племен по обе стороны границы. О ней не думали. Ее не развивали. И не желали отпускать лишь потому, что «там, где однажды было поднято знамя Тайлара, оно опускаться не должно». Но Шето смог разглядеть дремавший более сотни лет потенциал этой земли. Тут были неплохие земли, залежи руд, богатый лес и славная глина. Но главное, тут был пустой рынок который ждал, чтобы его заняли. И после не самых обременительных вложений для его рода, что здорово обогатился на торговле оружием во время Смуты, в почти зачахших колониях и все больше дичавших поселениях вулгров, появились торговые конторы и фактории. Появились распаханные поля, мастерские и шахты. А его бывшие приказчики, проявившие себя на управлении фамильными серебряными приисками, железорудными шахтами, пахотными землями и мастерскими, превратились в крупных купцов, пополняя казну, и, что не менее важно, сундуки рода Тайвишей. И одними из двух таких приказчиков, были как раз Лиратто Агаби и Кирот Питевия.
        Когда интерес к еде и напиткам начал ощутимо падать, Шето, взяв в руки пустой кубок, громко постучал им по столу, разом прервав все разговоры.
        - Господа, как все вы знаете, ровно в полдень в город вступит армия, завершая начатую нами и выигранную нами же войну. Ее триумф будет велик и прекрасен. Он будет поистине незабываемым и пленит сердца всех жителей города, возводя нас в ранг новых героев. Именно нас, ведь это мы подарим истосковавшемуся по победам народу его самое любимое и самое вожделенное угощение. Мы подарим ему победу. Подарим триумф, которого Кадиф не видел уже многие и многие годы. И без всякого сомнения этот триумф посрамит всех тех, что в неверии своём, в зависти и глупости так долго и вероломно отказывали нам в поддержке. Всех тех, кто бросил моё сына один на один с полчищами дикарей, что не давали присылать подкреплений и задерживали снабжение. Что ради собственного тщеславия были готовы погубить собственных солдат. И эти люди…
        - Алатреи, - сквозь зубы процедил предстоятель алетолатов Лисар Утериш.
        - Да, алатреи, - кивнул Шето. Его голос креп с каждым сказанным им словом, сменяя привычную сладостную мягкость патоки на крепость железа. - Они, провозгласившие себя стражами традиций государства, возомнили, что и сами стали государством. Раз в Синклите больше белых мантий, то, стало быть, они и есть власть. Но это не так. Когда последнее боевое знамя харвенов пало и наша, именно наша, прошу заметить господа, армия победила в диких землях, сокрушив угрозу, что десятилетиями нависала над северными границами, мы одержали победу и здесь. В Кадифе. И сегодня наступает новая эпоха. Наша эпоха. Уже совсем скоро посрамленные алатреи проголосуют за принятие земель харвеннов в состав Тайлара. Они просто не смогут поступить иначе. Ведь победа очевидна, а как писал один поэт, «где раз прошел Великий бык, иным зверям уж ходу нет». Вот только новая провинция будет принята на наших условиях и в наших интересах. И я попрошу нашего достопочтенного главу Палаты имуществ Эдо Хайдвиша озвучить их всем присутствующим.
        Логофет имущества Эдо Хайдвиш достал большой сверток. Бережно разгладив его на столе, он прижал убегающее краешки четырьмя кувшинами, предварительно протерев их снизу.
        - В-все д-два года в-войны мои ка-артографы следовали за в-войсками, составляя п-подробные к-карты и опись местности, населения и ж-живности. К-как удалось доподлинно установить, земли ха-арвенов, к-крайне неоднородны. Наша старая ка-артография и история исходили из того, что к северу от С-севигреи есть т-только непроходимые л-леса, богатые на пушнину и в-варваров, но бедные на в-все остальное. Т-так вот, изыскания м-моих людей успешно доказали, что это не т-так. Во время п-похода было обнаружено множество п-плодородных земель, которые уже возделывали и обрабатывали м-местные ж-жители. Наиболее благоприятна для з-землепашцев, оказалась з-западная часть с-страны, между реками Харьяна и Гьяра, и на ю-южной с-стороне озера Эпарья. М-местные в-возделывают там в-в основном овес, ячмень и р-рожь.
        - Мы пока не знаем, как будет расти пшеница, и какая у неё будет урожайность, погода там всё же холодная, да и зимы длинные, - бодро затараторил логофет угодий и стад Беро Митавия, оторвавшись от распития вин с логофетом войны. - Вероятно, что как в северных частях Дейресфены или Дикой Вулгрии. Но думаю, нам все же удастся получать неплохие урожаи. Для продажи, конечно. Мда. Тем более что местные питаются, так же как и их скот. Овсом и рожью. Мда. А из ячменя вообще только пиво варят. Также там плохо с выпасами и вообще лугами… но с этим можно поработать. Мда, определенно можно. Особенно если подвинуть их чрезмерные леса. Но земли, в целом, не дурны.
        - Ну, вулгры тоже ели в основном овес и рожь, - купец Кирот Питевия разломил пополам поджаренную пшеничную лепешку и окунул один кусочек в сметанный соус. - Однако мы приучили их к иному. И почти все зерно, что перевозят мои суда и повозки сегодня, возделывается вулграми. Более того, я неплохо зарабатываю, продавая пшеницу и покупателем к… северу от Мисчеи. Вы удивитесь, но в своих вкусах дикари очень быстро начинают подрожать нам, цивилизованном людям. Так что мы еще научим этих новых варваров покупать у нас выращенное ими же пшено и привезённые нами вина.
        - Т-также ха-а-арвены растят лён, который используют не только для т-тканей, но и в пищу, - выдержав небольшую паузу, продолжил свой доклад Эдо Хайдвиш.
        - Лён? - Логофета войны чуть качнуло, и он ухватился за стол, чтобы удержать равновесие. - Они что, жуют веревки?
        - Н-нет. Из льна в-варят кашу.
        - Тьфу ты, дикарское отродье. Они бы еще крапиву варили.
        - Её они к-кидают в с-суп. Среди д-домашнего скота п-преобладают свиньи и к-козы. На востоке, в о-о-отрогах Харланских г-гор есть весьма б-богатые жилы с серебром и м-медью. Там есть п-прииски и шахты, но не г-глубокие. Х-ха-арвены бояться г-глубоко копать, ч-чтобы не п-потревожить подземных ог-гнедышаших з-змеев.
        - А они там и вправду водятся? - встрепенулся предстоятель Алетолатов. Его седые брови тут же нахмурились, а рука потянулась к висевшему на шее амулету.
        - С-с-сказки, - ответил Эдо Хайдвиш тоном, не терпящим возражений. Его палец все время скользил по исписанной мелкими пометками карте, останавливаясь в разных точках не более чем на мгновение. - Леса, как мы и д-думали, богаты д-дичью, а м-местная с-сосна в-выше всяких похвал. Р-растет там и много я-я-ягод и к-кипрея. Самые г-глухие леса ра-астут на севере и в целом п-покрывают т-три ч-четверти всей этой з-земли. Ч-чем ближе к Ми-мисчеи, тем непроходимее с-становятся. Б-берега рек богаты на г-глину в-высокого к-качества, а сами р-реки полны р-рыбы. Кроме того нами об-бнаружены залежи с-соли, хотя и не особенно б-богатые. Т-теперь о населении. По п-предварительным оценкам, ха-арвенов более миллион человек.
        - Миллиона? Так много? - удивленно поднял брови Киран Тайвиш. - Просто поразительно. Всегда думал, что их вполовину меньше. И как мы только умудрились завоевать их тридцатитысячной армией?!
        - Я не п-полководец и не с-силен в в-военном искусстве. В-возможно дело в-в-в раздорах п-племен и в-воинских навыках л-людей вашего п-племянника…
        - И в нем самом! - взревел Эйн Туэдиш, грохнув кулаком по столу. - Наш дорогой Лико благословлён самим Мифилаем! Да что там, он сам что бог войны воплоти! Клянусь своими досточтимыми предками, мы с вами, господа, современники эпохального человека! Полководца, что навсегда войдет в историю нашего государства! Слава ему!
        Сказав это, он плеснул вина в свой кубок и кубок Беро Митавии и тут же выпил, пролив добрую половину на и так мокрую вдрызг рубаху.
        - В-вероятно, - сухо согласился с ним Логофет имуществ. Шето хорошо знал, что его старый соратник не одобрял всю эту авантюру с завоеванием, а его сына еще и откровенно побаивался, но преданность, а, главное, полезность этого маленького заики, с лихвой перекрывали все прочие недостатки. - Т-так вот, более м-миллион. К-крупнейшие города этой страны: Парса, П-павень, Бурек, М-мезынь, Ведиг, и Ризга. В самом б-большом, Б-буреке, до войны п-проживало п-почти п-пятнадцать тысяч ч-человек. С-сейчас осталось с-семь. Во время войны в р-рабство было обращено около ста двадцати тысяч ч-человек. В-выжили не все. Н-наиболее в-воинственные ха-а-арвены ж-живут на в-востоке у г-гор и Севигреи. В южных землях в-в основном мирные з-землепашцы. Т-там же сконцентрированы главные п-поселения и с-самые п-плодородные земли. П-проще всего установление в-власти п-представляется южнее р-реки Харьяны. К с-северу п-потребуется б-больше войск и к-крепостей.
        Логофет имуществ замолчал и тут же слово взял казначей Виго Уртавиш.
        - Позволю себя немного дополнить нашего дорого Эдо Хайдвиша. За время войны и побед в руки нашей победоносной армии попало множество разных сокровищ, вывезенных из захваченных городов и крепостей. Часть досталась солдатам, часть и, увы, значительная, что полагалась полководцу, была использована на текущие нужды армии, но все равно весьма и весьма много трофеев добрались-таки до Кадифа, чтобы здесь пополнить казну государства и послужить наградой для тех верных мужей, без которых мы никогда бы не победили. Такая захваченная добыча, согласно полученным мной отчетам, оценивается почти в пятьдесят миллионов литавов. И это, прошу заметить, без учета невольников. А их Лико ведет, если не ошибаюсь, сорок семь тысяч. Можете сами посчитать, сколь огромными получатся суммы. Но, впрочем, все это меркнет по сравнению с подлинным и главным сокровищем - самой страной, что попала в наши с вами руки.
        - И тут, господа, мы переходим к самой соблазнительной части нашей затрапезной беседы, - с улыбкой соблазнителя проговорил Джаромо Сатти. - К плану по освоению новой провинции и возделыванию в ней столь трепетно хранимых нами семян цивилизации.
        - Да называй ты вещи своими именами, Джаромо! Да будет дележ! - Логофет войны ударил кулаком по столу и сильно качнулся назад, лишь чудом избежав падения.
        - Краткий рассказ премногоуважаемого главы Палаты имуществ должен был показать сему почтенному собранию, что хоть страна эта дика и примитивна, она имеет и свои лакомые кусочки. И мы, согласно всем учтенным договоренностям, в скором времени сделаем их своими, - Великий логофет придвинул к себе карту земель харвенов. - Как любезно просветил нас Эдо Хайдвиш, лучшие земли зажаты между реками на западе, а горы не лишены ценных руд и пригодны для организации приисков. Именно там мы планируем разместить наши первые колонии и торговые посты. Тайвиши, известны как владельцы барладских шахт. Они всеобще известные и признанные мастера горного дела, а посему именно им выпадет почетное, но безмерно тяжкое бремя по созиданию шахтерского ремесла в этом диком краю. И для этого они получат исключительные и безвременные права на добычу руд. Туэдиши и Утришы - уважаемые землевладельцы, чьи династии веками блестяще управлялись со своими наделами, а посему никого не удивит, что именно эти многоуважаемые фамилии и получат наиболее пригодные для земледелия и выпаса владения между реками Харьяной и Гьярой. Наделами по
Мисчеи мы также наделим наиболее значимые алетолатские семейства и, конечно же, семейства стратигов, что возглавляли наши тагмы во время похода. Ибо всякое героическое деяние должно быть вознаграждено. Жители же указанных земель, во имя блага государства и народа, будут обращены в рабство, дабы возделывать наделы и возрождать истерзанный войной край. Что же касается уважаемого рода Уртавишей, то уже многие годы его достойные мужи владеют лесопилками Дейрисфены, а посему разум и логика подсказывают, что именно на их плечи и должен лечь тяжкий груз заготовки корабельной сосны для наших боевых трирем и торговых судов. Семья Беро Митавии тоже не останется в стороне от освоения новых территорий. Мы знаем их как достойных лишь уважения палинов, а посему, кому как не им доверить организацию добычи и заготовки соли на этих диких рубежах? Дому Хайдвишей будет предложено владение каменоломнями, дабы в кротчайшие сроки снабдить новую провинцию дорогами и крепостями. Что же касается рабов, то тут мы доверимся старинным и священным традициям государства, что отсылает нас к праву победителей. Семья Тайвишей вынесла
на своих плечах все тяготы этой войны, а посему именно им и достанутся исключительные права на работорговлю. Но, чтобы новые земли связали прочные торговые узы со всеми нашими провинциями, нам нужны самые надежные и самые проверенные люди. Лиратто Агаби, Кирот Питевия вы признанные мастера северной торговли, и вот уже много лет осваиваете дикие и недоступные для иных рубежи. Даже вольный город Эурмикон, что был заложен фальтскими изгнанниками в Диких землях, чтит вас как достойных партнеров. Уверен, что и Синклит одобрит наделение вас исключительными правами на создание торговых факторий и прокладку торговых путей для новой провинции, которая, без сомнения, вскоре станет нашей верной и надежной кормилицей, с лихвой окупив все затраты на ее присоединение.
        - Это высокая честь, - расплылся в слащавой улыбке Лиратто Агаби. - Впрочем, эта новая земля для меня не будет уж столь новой. Не такой уж большой секрет, что у меня уже есть несколько факторий на берегу Харского залива. Мои люди уже без малого лет семь меняют вина на шкуры и меха у местных охотников. Да и во время войны я получал через них ряд товаров… особого сорта.
        - Мне эти земли тоже знакомы. Только в отличие от тебя, я никогда не продавал варварам железные мечи и доспехи, - мрачно произнес Кирот Питевия.
        - Какая чудовищная ложь! Кирот, во имя нашей старой дружбы, молю тебя побойся гнева богов и прекрати позорить свой рот столь гнусными речами! Я прекратил всякую торговлю железом еще до того, как сапог первого тайларского солдата вступил на мост через Севигрею!
        - А перед этим сколько груженных железными изделиями кораблей пристало к харвенским берегам?
        - Пфф… наглые сплетни завистников и лиходеев, - Лиратто Агаби демонстративно отвернулся, всем видом давая понять, что саму затронутую тему он считает глубоко оскорбительной.
        Восемь. Их было восемь. Восемь груженных старыми доспехами, мечами, инструментами и даже простой железной стружкой судов, вышли из порта Сулгари и пришвартовались в Павене за два шестидневья до начала вторжения. Они дорого обошлись потом армии, и еще дороже самому Лиратто Агаби. Ему пришлось очень сильно постараться, чтобы искупить свою вину перед Шето Тайвишем. Но он нашел способ вымолить прощение. И в процессе его покаяния за жадность, армия получила очень много обозов с тканями, вином, солониной и зерном. Совершенно безвозмездно, конечно же.
        - Не будем разбрасываться обвинениями, и вспоминать похороненные в толще времени дела, - примирительным тоном проговорил Шето. - Мы победили, а то, что этому предшествовало уже история. Не всегда она достоверна и не всегда требует поминаний.
        Купцы переглянулись и одновременно кивнули, выражая полное согласие со своим покровителем.
        - Простите, может я что-то упустил, но, кажется Эдо упоминал еще и какие-то земли на южной части озера… Э…, Эпарья же, да? Кому достанутся они? - с плохо скрываемым волнением в голосе спросил Арно Себеш. Его тонкие и длинные пальцы выбивали нервную дрожь на краешке стола.
        Шето еле заметно ухмыльнулся. Себеши. Уже очень давно вся это семья принадлежала ему с потрохами. Вот только связывали его с ними даже не родственные узы, слишком дальние и слишком малозначительные, а непомерные долги этого некогда могущественного семейства. Когда он принял Арно под свое крылышко, его семья стояла на пороге бездны. Даже родовые земли и имения и те были уже не одно десятилетие в залоге и потихоньку распродавались.
        Но Шето спас их от полного позора. Он выкупил и вернул этой семье их фамильное имение, а по остальным заложенным землям регулярно выплачивал проценты, не давая кредиторам забрать их себе или выставить на торги. Впрочем, долговой удавке на шее этой семьи он никогда не давал стать уж слишком свободной. Чтобы всякий прожитый день они знали, чья именно милость не дает им погибнуть.
        Конечно, логофет торговли надеялся погреть руки на войне. Надеялся, что захват и последующий дележ дикарской страны скинет с него и его семьи долговое ярмо или хотя бы ослабит его непосильный груз. О как он надеялся и верил в это. Вот только у Шето были совсем иные планы. И на земли, и на самих Себешей.
        - Названные земли перейдут видным семьям алатреев. - проговорил с мягкой улыбкой Первый старейшина.
        - Что? Алатреем? - глаза предстоятеля Лисара Утриша полыхнули ненавистью. - В своем ли ты уме, Шето? Эти ублюдки два года мешали нам воевать. Накладывали вето на отправку новых тагм и дополнительного снабжения. Великие горести, да из-за них вам, да и мне тоже, пришлось тратить свои собственные деньги на мечи и солонину. Солонину! И после этого ты хочешь отдать им пахотные земли?!
        - Я более чем в своем уме Лисар, - дружелюбным, но твердым тоном произнес Первый старейшина. - Боги никогда не лишали меня здравомыслия, и странно, что у тебя могли возникнуть хоть какие-то сомнения на сей счет. Так что я рекомендовал бы тебе не горячиться и дослушать до конца то, что сейчас будет сказано. Милейший Эдо Хайдвиш, просвети ка нас насчет харвенских племен.
        - К-как б-будет угодно. Н-народ ха-арвенов состоит из п-пяти п-племен. Это М-Марьявы, Червыги, Утьявы, П-Палкары и Плутьяги. П-палкары живут на с-северном б-берегу Мисчеи. Именно они организовывали б-больше всего н-набегов на наши р-рубежи и для их у-усмирения и был начат Ха-арвенский п-поход, переросший в з-завоевание. Утьявы живут на п-побережье и по берегам Харьяны и Гьяры. По д-донесениям это с-самое мирное п-племя. Они з-землепашцы, и л-легко сдавались нашим т-тагмам. Ч-червыги населяют северо-запад. Они к-контролируют б-больше всего земель, но п-почти в-вся их территория покрыта л-лесами. Плутьяги живут на востоке, в-возле Ха-арланских гор. С-самые опасные и д-дикие - М-Марьявы. Они населяют с-северо-в-восток страны. Во время войны именно с ними б-были самые ж-жестокие и с-страшные б-битвы. По донесениям, во время одной из них люди этого п-племени даже сами перебили с-собственных ж-жен и д-детей, чтобы они не попали к-к нам в п-плен.
        - А не подскажешь, где находится озеро Эпарья?
        - В-вот тут, - палец логофета ткнул в карту. - На северо-в-востоке. В-в центре з-земель м-марьявов.
        - Ха, великие горести и страшные проклятья! Да ты само коварство, родственничек! - Эйн Туэдиш с силой застучал кулаком по столу.
        Шето лишь улыбнулся. О нет, самим коварством был далеко не он. Этот план, как, впрочем, и многие другие, родился в голове Джаромо Сатти. Его самого верного и самого преданного друга и соратника. А по совместительству и безотказного оружия. Не найди он тогда, тридцать пять лет назад этого скромного писаря при Городской коллегии Барлы, и не разгляди в нем удивительный потенциал, кто знает, как бы сложилась его судьба и судьба всего его семейства.
        - Но и это еще далеко не все детали нашего плана, - восторженным голосом и ослепляя всех своей безупречно белой улыбкой, проговорил Великий логофет. - Милейший Эйн Туадиш, позволю предположить, что тебе будет особенно интересно узнать, как расположатся в этой новой провинции опорные крепости. Мы построим цепочку фортов по руслу Мисчеи. Три крепости встанут по реке Харьяне, и для укрепления наших новых границ, фортификации появятся и у Гьяры. Ну и конечно несколько прикроют перевалы в Харланских горах, ибо именно эти тропы сулят угрозу вторжения кровавых зверей, именуемых народом кимранумов.
        - Значит, у Эпарьи не будет крепостей? - недоверчиво уточнил предстоятель алетолатов.
        - Ни крепостей, ни фортов, ни даже временных лагерей с патрулями. Сей край мы полностью и без остатка предоставим в дар нашим добрым друзьям алатреям. А когда они поймут, сколь горьким оказался подарок… Жадность не позволит им отказаться, а родовая честь признать свою слабость в борьбе с харвенами. Они завязнут в этих землях и то, что вначале казалось им нечаянной милостью судьбы, окажется мрачным и тяжким проклятьем. Бременем, пьющим без всякой меры деньги и кровь дырой. Так что капкан, в который они так надеялись поймать нас с вами, захлопнется на их же собственной ноге.
        В трапезной зале повисла изумленная тишина. Только теперь план присоединения новой провинции раскрылся всеми, ранее недоступными для большинства собравшихся сторонами. А ведь они еще не знали, что сказанное Джароммо Сатти было лишь грубыми мазками, за которыми скрывались еще более тонкие детали. Например, никто из присутствующих здесь не знал, что на берегу Эпарьи находилось главное святилище Рогатого бога, уцелевшее и нетронутое во время войны. Но как только в тех краях появятся первые эмиссары и приказчики алатрейских семей, огромный храм, гордость и священная реликвия не только марьявов но и всех харвенских племен, погибнет. Его спалят ночью, предварительно заперев внутри всех жрецов, волхвов и всю храмовую челядь. И вот тогда алатреи узнают, как опасны, могут быть люди, которых вместе со свободой лишили еще и последнего утешения. Они узнают, что покорить страну, дело куда более простое, чем ее удержать. Особенно, когда помощи ждать не откуда. И вот тогда, изможденные непосильной для себя задачей, они приползут к Шето с мольбой о помощи. И Шето им ее окажет. В полной мере.
        Его мальчик, его единственный сын, вернется во главе своих победоносных тагм, чтобы вновь усмирить и покорить обезумевших варваров. И вот тогда пристыженные алатреи уже не смогут обвинять его в узурпации власти, коррупции и всех прочих преступлениях, которым они сами придавались ежечасно, пока он терпел лишения в диких землях. Но главное - они будут готовы говорить. И говорить на условиях Шето.
        - Впрочем, это тоже еще не все. Такие дары получат от нас только несговорчивые алатреи, всерьёз жаждущие нашей крови.
        - Вот как, а что же тогда получат сговорчивые? - Весёлый тон Эйна Туэдиша сменился на удивленный.
        - Они получат от нас рабов по очень низким ценам и новые контракты, - проговорил Первый старейшина.
        - Что за безумие доброты овладело тобой Шето? - с явным пренебрежением проговорил было предстоятель алетолатов, но Первый старейшина тут же осадил его мягким, но не терпящим возражений тоном.
        - Дослушай меня Лисар и тогда, возможно, у тебя не будет вопросов и поводов для сомнений. Заключив подобные договора, мы станем залогом и источником их новообретенного богатства, которого они лишаться при первой же большой ссоре между партиями. Так постепенно, словно уличных собак, мы приручим множество алатреев, превратив подлинных разжигателей войны и смуты в безвольное и бессильное меньшинство, лишенное влияния даже среди своей партии. И так мы покончим с этой затянувшейся враждой, что подмывает сами основы нашего государства.
        Все собравшиеся, кроме Великого логофета, изумленно уставились на Первого старейшину. Вот и они теперь знали, для чего нужна была вся эта война, и какие она предполагала последствия. Начавшаяся после падения Ардишей грызня между благородными семьями разрушала страну. Она губила Тайлар. Иссушала его, заставляла замкнуться в самом себе и в собственной пролитой крови. Но Шето видел исход. Он, подаривший государству девятнадцать лет мира, на полном серьезе собирался подарить ему мир вечный. А для этого ему нужно было связать все эти семьи, эти две партии, что почти между собой не различались, но сходили с ума от взаимной ненависти, крепкими и соблазнительными узами. Узами взаимного обогащения. Лучшими из уз.
        Пусть алатреи и дальше верят во власть знатных и силу крови и происхождения. Пусть алетолаты говорят о возносящих человека достоинствах и благодетелях. Пусть одни жаждут оставить лишь один всевластный Синклит, а другие - возродить множество народных собраний. Пусть все будет так. Но связанные едиными узами богатства и обогащения, они больше не посмеют обернуть свою вражду и свои споры в лязг мечей и копий. Ибо начать войну им придется против собственных сундуков. А такие безумцы если и были среди ларгесов, находились в абсолютном меньшинстве.
        - Великие боги, какое же все-таки счастье, что моя племянница родила от твоего сына, Шето, - прервал повисшую тишину рык Логофета войны. - Не завидую я тем, кто встанет на твоем пути.
        «Ты даже не можешь себе представить, насколько ты прав, родственничек», - подумал Первый старейшина.
        - Да, господа, у нас, кажется, остался еще один вопрос: а как мы назовем эту новую провинцию? - прервал вновь повисшую тишину Басар Тайвиш. - Харвения, или, скажем Харвисфена? Странно, но эту часть мы как то совсем упустили во время нашей дискуссии.
        - Хм, и то верно, - согласился Предстоятель. - Не станем же мы звать провинцию Тайлара Землей харвенов и уж тем более землей племен.
        - А что? Есть же у нас провинция Дикая Вулгрия. Чем плохи, ну, скажем, Харвенские племена? - рассмеялся Басар.
        - Всем плохи, - не поддержал его веселья глава Алетолатов. - Харвены годами наводили страх на наши рубежи, и чем меньше останется напоминаний об их самостоятельности, тем лучше.
        - Хавенкор, - неожиданно предложил Арно Себеш.
        - И что это значит? - нахмурил брови Беро Митавия.
        - Понятия не имею. Просто словно в голове родилось. Вроде и есть связь с харвенами, а вроде и нет.
        - Звучит на слух приятно, - кивнул казначей Виго Уртавиш.
        - Лично мне нравится Хавенкор, - растягивая, словно пробуя на вкус новое слово, проговорил Лисар Утриш. - Если его выставят на голосование, алетолаты поддержат это название.
        - П-приемлемо, - поддержал их Эдо Хайдвиш
        - Хавенкор, так Хавенкор. - согласился Киран Тайвиш.
        - Тогда пусть эта земля так и будет именоваться отныне, - кивнул Шето.
        К полудню Кадиф преобразился. Казалось, что все население Великого города высыпало из своих домов, чтобы столпиться у Царского шага. Все граждане, все свободные люди, все мужчины, женщины и даже дети, спешили туда, чтобы лично увидеть возвращение победоносной армии и те диковинные трофеи, что везли воины из диких земель севера. Тайлары, джасуры, мефетрийцы, арлинги, кэриданцы, сэфты и дейки. Даже заморские гости и те стремились пробиться поближе к оцеплению из воинов домашних тагм, чтобы вживую увидеть столь редкое зрелище. Только заплетенных в косы русых волос вулгров почти не было видно среди стекающего со всех городских концов человеческого моря.
        Почти каждый горожанин нес с собой ветки кипариса, кульки с пшеном или высушенные цветки, которые раздавали городские разносчики, стоявшие на каждой улице города, ведущей к Царскому шагу. У кое-кого в руках были небольшие лесенки или табуретки, а шустрая детвора почти сразу заняла все крыши прилегающих домов и теперь толкалась, смеялась и показывала маленькими пальчиками на столпившихся внизу взрослых. Те что посмелее даже бросались орехами и камешками в шлемы гарнизонных солдат, весело махая и корча рожицы, когда они, в очередной раз получив по затылку, злобно оглядывались на раззадоренных сорванцов.
        Когда солнце прошло ровно половину пути, все разговоры ругань и смех резко прервал оглушительной силы рев труб. Город замер и в повисшей тишине раздался скрежет открываемых врат. Несколько минут они так и стояли открытыми, заставляя стоявших рядом людей тянуть шеи и жмурится, в надежде увидеть, что же происходит там, по ту сторону гигантского арочного свода, а потом появились они.
        Варвары.
        Из открытых ворот вышли две дюжины мужчин. Седых стариков и еще полных сил и молодости воинов. Одетые в бронзовые и железные доспехи, с шлемами и золотыми обручами на головах, они, подгоняемые щелчками кнута, тащили за собой белоснежную колесницу, отделанную блестящим на солнце золотом. А на ней, возвышаясь над четырьмя возницами, стоял мужчина одетый в красные доспехи и львиную шкуру, накинутую на плечи вместо плаща. Его лицо было скрыто за маской, один взгляд на которую заставлял биться сердца граждан с утроенной силой, ведь смотрело на них не лицо человека, а сам грозный лик Мифелая - бога войны.
        Город взорвался приветствиями. Тысячи глоток превратились в единый восторженный рев и тут же позади Великого стратига харвенской войны грянула музыка. Трубы и барабаны запели походный марш тайларской армии, следовавшей за своим полководцем. Сначала на колесницах выехали стратиги и листарги, а следом за ними, невообразимо пестрой процессией потянулись знаменосцы каждой из участвовавших в походе тагм. Они шли рука об руку с отличившимися воинами. С героями, в начищенных до блеска доспехах.
        Сотни ветеранов, в полном вооружении, в кольчугах и шлемах, с копьями и мечами, круглыми и овальными щитами, шли по камням главной улицы столицы, встречавшей их обожанием.
        Горожане восторженно кричали, бросали под ноги солдат цветы и зерна, махали им ветвями кипариса и ладонями, а те в ответ улыбались и салютовали оружием. А следом за вступившими в город воинами, потянулась длинная цепь, к которой были пристёгнуты раздетые мужчины и женщины. Несколько тысяч невольников, затравленно озираясь по сторонам, шли по улицам столицы, под свист, оскорбления и презрительное улюлюканье. Жители Кадифа видели в них врагов. Враждебных варваров. Опасных дикарей, что были разбиты их доблестными соотечественниками и встречали соответственно. То и дело кто-то в толпе кидал в пленников куски грязи и камни, а то и вовсе порывался броситься на них с ножом, кулаками или палкой, но стоявшие в оцеплении солдаты моментально пресекали такие попытки, перекрывая древками копий дорогу разъярённым согражданам и уводя уж слишком буйных.
        Когда все дикари прошли через врата, следом за ними показались запряжённые волами повозки, проседавшие от всевозможных трофеев: слитков, блюд и подносов, доспехов и оружия, статуй и статуэток, кубков, чаш, шкур, тканей. Все, что было некогда сокровищами покоренной страны и ее жителей, теперь тянулось бесконечной процессией по улицам великого города, встречая изумление и гордость в глазах горожан.
        Шето Тайвиш нервно выстукивал незатейливую мелодию о поручень своего кресла. Процессия продвигалась медленно. Слишком медленно, давая о себе знать лишь далеким походным маршем и ревом восторженной толпы. Сидевшие на трибунах первые люди государства уже откровенно скучали. Кто-то дремал, кто-то беседовал, а несколько старейшин и вовсе разложив доску играли в Колесницы. Вот только скука была последним, что тревожило сейчас Первого старейшину. Внутри него полыхал пожар нетерпения. Великие горести, как же ему хотелось сейчас спрыгнуть с трибуны и побежать вперёд, навстречу своему мальчику, чтобы стиснуть его в объятьях и убедиться, что он жив, и цел, и точно снова рядом. Чтобы взглянув в его возмужавшее лицо вновь увидеть те черты, те глаза ребенка, что видел он в самый первый день его рождения…
        Но вместо этого, он вынужден был сидеть тут, на этом резном кресле посреди трибуны забитой людьми, что целых два года лезли из кожи вон, чтобы погубить его мальчика.
        И будь они трижды прокляты за это. Они, эта статуя-переросток, закрывавшая ему почти весь обзор Царского шага, и все эти условности и ритуалы заодно, что так жестоко ограничивали его чувства…
        Впрочем, тех, кто заслужил сегодня его проклятья, тут было и так предостаточно. Весь правый край трибуны белел цветами алатреев и глаза первого старейшины то и дело выхватывали среди них лица людей, что чуть не погубили его мальчика.
        Прямо в центре, в окружении, наверное, всей своей многочисленной родни, сверкал вспотевшей лысиной Предстоятель алатреев Патар Ягвеш. Шето с удовольствием отметил, как ерзал и елозил на своём месте этот достопочтенный старейшина. Еще бы, ведь сегодняшний триумф его сына, был позором и поражением для партии. Пусть даже лично они и не враждовали, а порой даже находили… взаимопонимание, Патар разделял со своими сопартийцами всю полноту ответственности.
        У сидевшего рядом с ним Лиафа Тивериша, тридцатилетнего главы рода, коему принадлежали бессчётные пастбища и стада в Старом Тайларе, тоже не было лица. Шето хорошо помнил, как этот сопляк при всем Синклите бросил ему в лицо фразу: «Не вам, Тайвишам, переносить границу!», а потом, чуть ли не каждое свое выступление сводил к мысли, что в землях харвенов их армию ждет катастрофа, что Лико ведет воинов на убой, и что нужно срочно ее оттуда отозвать. Но катастрофы не произошло. Как и бойни. И вместо исполнения всех этих мрачных пророчеств, пали харвены. А этот наглый выскочка сидел сжавшись, словно единственной его мечтой сейчас было превратиться в точку и исчезнуть из этого мира.
        А вон на самом краю трибуны сидел Мицан Литавиш - высокий мужчина угасающей красоты, владевший огромными землями в южном Кадифаре. Его семье как раз принадлежал контракт на поставку зерна в тагмы провинции. И именно его стараниями вся выращенная пшеница и овес шли только домашним тагмам. А чуть дальше от него сидели братья Киран и Лисар Мендвиши - эпарх и стратиг проходных тагм Касилея, этого алатрейского оплота в Новом Тайларе. Сколько раз они публично обвиняли его в желании влезть в царскую порфиру и призвали лишить всех должностей как его, так и каждого Тайвиша?
        Еще через три ряда от них, с наглой ухмылкой и скрестив руки на выпирающем пузе, сидел Кирот Кардариш. Шето долго не решался записать его в противники. Очень долго. Было время, когда Кардариши чуть не стали ему родней, а потом многие годы, пусть и будучи алатреями, не мешали и не препятствовали. Он даже всерьез полагал преобразовать через них партию алатреев… но теперь Кирота и его родственников, похоже, можно было записывать если и не во врагов, то в нечто очень этому близкое. Рядом с ним, словно в подтверждение мыслей Первого старейшины, сидел Сардо Циведиш. Худой и жилистый, с вечно выбритыми до бледной синевы щеками и подбородком. В свои сорок пять он полностью поседел, но совершенно не походил на старика. Скорее наоборот, ведь в этом человеке жила удивительная жизненная сила.
        Он был главным голосом Алатреев. Вещателем партии, чей поганый язык и публичное лицедейство попортили множество планов Первого старейшины. Впрочем, его Шето всегда уважал. Как врага, конечно, но врага достойного. Этот безумец и вправду верил во все древние принципы своей партии. И не просто верил - он жил ими. И никогда, ни разу за всю свою жизнь, не поступился тем суровым и строгим кодексом, что восходил ко временам Основания государства. И уже за одно это, он был достоин всяческих почестей.
        Взгляд первого старейшины блуждал и блуждал по рядам, выхватывая все новые лица, цепляя за ними фамилии и поступки.
        Но неожиданно в общей массе промелькнул силуэт, показавшийся Шето незнакомым. Высокий широкоплечий мужчина сидел чуть в сторонке от остальных алатреев, опираясь подбородком на могучие кулаки. Первый старейшина прищурился, заставив свои глаза сфокусировать на показавшемся ему смутно знакомом лице, и вскоре губы его открылись от удивления.
        Не удивительно, что он не сразу его узнал.
        Со времени их последней встречи прошла целая вечность. Бескрайняя бездна времени, за которую оба они изменились и постарели. Волосы сидевшего рядом с алатреями мужчины поседели, и прорядились глубокими залысинами, да и живот его теперь оттягивал красную рубаху. И все же, несмотря на прожитые годы, в нем чувствовались все те же мощь и воинская стать, которыми он славился в далекой юности. Да и разве он мог их утратить? Ведь это был сам Убар Эрвиш. Живая легенда. Полководец, покончивший с величайшим из мятежников Мицаном Рувелией в битве под Афором.
        После столь громкой победы Убару пророчили чуть ли не царскую порфиру, называя не иначе как «Спасителем государства», но вместо славы и почестей он предпочёл тихую жизнь в далёком поместье, в котором провел без малого четверть века. И вот, после стольких лет добровольного изгнания, он вновь был Кадифе.
        К подобным внезапным возвращениям почти забытых легенд Шето относился с большой долей настороженности. Ведь обычно они сулили лишь скорые неприятности и заговоры. А Убар Эрвиш был легендой безусловной, чьё появление в столице при любых других обстоятельствах само по себе стало бы громким событием. Особенно после двадцати пяти лет затворничества. Так с чего бы ему вдруг его прерывать? Чтобы насладиться парадом и подразнить воспоминания о былой славе? Едва ли…
        Мысли первого старейшины привал детский крик. Маленький Эдо вновь попытался вырваться из объятий своей матери и теперь плача отбивался от отчаянных попыток Айры его успокоить. Чего у этого малыша было не отнять так это упрямства, с улыбкой подумал Шето, глядя как худенькая девушка с растрепавшейся прической пытается удержать извивающегося ребенка.
        На её некогда прекрасном лице теперь застыла маска боли и беспомощности. Огромные серые глаза уже наполняли слезы, готовые в любой момент потечь бурными ручьями по бледным щекам. Без многочисленных нянек и кормилиц, без своих личных рабынь, она совершенно не справлялась с буйным ребёнком, и теперь, похоже, находилась на пороге отчаянья. Особенно когда в ответ на её поглаживая и ласковый шепот, маленькая ручка хлестала девушку по щекам и голове, с силой дергая за волосы.
        О как же она умоляла Шето не брать с собой Эдо на трибуны. Но первый старейшина был непреклонен.
        Мальчик должен был увидеть своего отца.
        А отец, должен был увидеть сына.
        - Ну, кто там у нас раскричался? - мягко произнес он, протянув руки к внуку. - Давай, иди к дедушке на коленки. Расскажешь мне, чем недоволен.
        Шето пересадили ребёнка к себе, крепко но нежно его обняв, и зашептал про скорую встречу с отцом. Его губы щекотали ухо малыша, и тот вскоре засмеялся, пытаясь спрятаться от дедушки в складках его же мантии.
        К развлечениям маленького Тайвиша сразу присоединился сидевший по левую руку Джаромо Сатти. Великий логофет корчил рожицы и лепетал какую-то несвязную, но очень милую белиберду, которая как всегда забавляла Эдо, старавшегося ухватить сановника за подкрученную бороду. Для мужчины, выбравшего бездетную жизнь, он на удивление хорошо ладил с его внуком. В отличие от его собственной матери.
        Краем глаза Шето увидел как Айра всхлипывая, обняла колени. Материнство давалось этой девушке трудно. Эдо совсем её не слушался, часто проявлял злобу и словно намеренно стараясь причинить ей боль. Ну а она… она все больше замыкалась в себе, пока с малышом занимались приставленные Шето няньки или он сам.
        Глава рода Тайвишей помнил, что совсем недавно она была милой и тихой девушкой, смущенно отводившей глаза и прятавшей улыбку, когда Лико обнимал её на людях, или шептал что-то на ушко. Но их разлука и рождение Эдо изменили всё. Ребёнок словно вытянул все жизненные силы из тела этой семнадцатилетней девушки. Всю отмеренную ей богами радость. Да и её красота после родов как-то резко поблёкла… и Первый старейшина всё чаще размышлял о будущем брака своего сына.
        Конечно, Шето надеялся, что она успеет родить еще хотя бы парочку детей, чтобы обезопасить его наследие. Его кровь и фамилию. А еще - упрочить их союз с Туэдишами, подаривший им столь многое в последние годы. Впрочем, главное, что могла дать эта девочка, она уже дала. Первенца. И если боги будут добры и милосердны, то и наследника династии. Ну а большего от неё никто никогда и не требовал.
        Возможно, через какое то время Лико поступит с ней так же, как в свое время Шето поступил с его матерью - подарит ей роскошную жизнь в собственном удаленном имении с сотней рабов и рабынь, готовых выполнять любые её капризы. Кто знает, может в такой тихой и уединенной жизни она даже найдет счастье и умиротворение? Орейта, его третья жена и мать Лико, смогла…
        Трубы взревели совсем близко, переходя в бодрую барабанную дробь, которой вторили тысячи марширующих солдатских сапог и десятки тысяч ликующих глоток. На Площадь Белого мрамора, огибая исполинскую статую великого царя, въехала запряжённая варварскими вождями белоснежная колесница, сверкавшая золотом на ярком солнце.
        Сердце первого старейшины застыло, словно не смея отвлекать своим стуком в столь важный момент. На ней, возвышаясь над возницами, стоял облаченный в красные доспехи и укатанный львиной шкурой воин. Его лица было не видно за маской грозного бога, но даже если бы Шето и не знал точно, кто именно скрывался по ту сторону кованного метала, он и так узнал бы своего мальчика. По широким плечам и гордой осанке, по тому, как он хватал левой рукой правое запястье…
        Несмотря на разделяющее их расстояние, Шето почувствовал, что сын тоже на него смотрит.
        На него и на своего собственного сына.
        Кивок с немым вопросом.
        Кивок в ответ.
        Воин тут же с радостным криком выхватил меч и воздел его к небу, по традиции приветствуя каждого на трибунах, но Шето точно знал, что жест этот был лишь для них двоих. Для него и для маленького Эдо, что заворожено глядел на пестрое шествие внизу.
        Туда, где, на белоснежных мраморных плитах площади, выстраивались в строгие линии ветераны, командиры, сотни знаменосцев с яркими знаменами, от которых рябило в глазах и не прекращавшие ни на мгновение играть военные марши барабанщики, флейтисты и трубачи. А прямо перед ними, на разложенных мехах, тянулись ввысь горы трофеев и ставились на колени пленники и пленницы…
        Все дары дикой северной земли, павшей под тайларскими мечами. Ее богатства. Ее сыны и дочери. Сама ее суть. Всё теперь небрежно сваливалась у ног армии победителей, знаменуя о полной и безоговорочной победе. Победе, что эти храбрые воины принесли в Кадиф, дабы разделить с Синклитом и народом.
        Пока площадь заполнялась войсками, Лико спрыгнул с колесницы и вышел вперед. Остановившись ровно посередине между трибунами и армией, он вновь поднял к небу меч и прогремел звонким голосом на всю площадь Белого мрамора.
        - Сограждане Великого Тайлара! Я Лико из рода Тайвишей, волей Синклита, народа и богов - великий стратиг харвенского похода. Два года я вел вверенные мне войска к полной и окончательной победе над дикарями, что долгие годы разоряли и грабили наши рубежи. Два года мы сражались и терпели тяготы, дабы рубежи нашего государства были спокойны. И вот что я вам скажу, мои сограждане: дикари сполна заплатили за все свои преступления! За каждую отнятую ими жизнь, за каждый спаленный или разграбленный дом. Знайте же - их города и села преданы мечу, крепости взяты, воины пали, а выжившие вожди склонились перед нами. Отныне и навсегда - их земля принадлежит нам! Там, за моей спиной, привезённые из земель харвенов трофеи. И все они - мой дар государству! Но кроме людей есть и боги, что тоже ждут воздаяний за дары и благословения, которыми они осеняли наш поход. Там стоят вожди и полководцы дикарей, и сейчас настало время почтить Мифилая и всех наших богов! Бог войны одарил нас великой победой и великой милостью, укрыв нерушимым щитом наши войска. И посему я желаю воздать ему лучшую из жертв! Жертву боем!
        Пока он говорил, четверо воинов отвязали от колесницы одного из пленных вождей и повели его к полководцу. Пальцы Первого старейшины с силой сжали поручни кресла.
        Вот и наступала та самая часть, которую так не желала показывать маленькому Эдо его мать.
        Дар за благосклонность бога войны.
        Первый старейшина пристально посмотрел на пленника, и его сердце ощутило морозное касание страха. Это был не какой-нибудь дряхлый старик или ослабленный ранами юноша. О нет, к его сыну вели могучего воина в прочных доспехах из бронзовой чешуи и железных пластин. Его бугрящиеся мышцами руки были покрыты боевыми шрамами, а всю левую щеку скрывал след старого ожога. Даже на таком расстоянии в этом харвене чувствовалась сила. Подлинный первобытный гнев загнанного в угол зверя, которому не оставили иного выбора кроме отчаянной драки даже не за жизнь, но за достойную смерть…
        А следом за ним от колесницы уже отвязывали еще одного вождя павшего народа - чуть старше, с поседевшей головой и длинными усами, но сухого, жилистого и явно умеющего выживать и покупать себе жизнь ценой чужой погибели.
        Сердце Первого старейшины пронзила резкая боль. Ледяные пальцы страха вмиг превратились в железную хватку, выжимая все жизненные силы и всю кровь из клокочущего куска плоти в груди Шето Тайвиша. Не вполне понимая, что делает, он начал было подниматься, против собственного разума и принятых решений желая остановить это безумие. Но неожиданно на его руку легла ладонь, а у самого уха раздались негромкие, но твердые слова:
        - Верь в своего сына!
        Повернувшись на голос, он увидел черные глаза Джаромо Сатти. Они смотрели на него непривычно жестко и Шето неожиданно понял, что у него нет сил противиться этому взгляду. Через глаза его друга, на него смотрело само проведение. Воля богов. И он не смел с ней спорить.
        Первый старейшина, так и не поднявшись, вжался в кресло, крепко обняв внука. Он должен был верить. Верить в благословение богов. Верить в своего сына. Единственное что он мог сейчас - так это опозорить свой род презренным малодушием и навлечь на него вечные проклятья. Ведь помешать священному ритуалу жертвоприношения было невозможно, да и немыслимо.
        Боги должны были получить свои дары. Свою положенную жертву за оказанную ими милость и покровительство. И даже если бы небеса и не разверзлись, чтобы обрушить пламя на их головы, всю его семью, все его наследие, похоронили бы гнев толпы и воспользовавшиеся им благородные старейшины. А эти ядовитые змеи в мантиях только и ждали от него слабины.
        Нет, он не доставит им такую радость. Он не пойдет на поводу у неверных чувств. Хотя бы ради маленького Эдо, что так завороженно смотрел вниз, даже не понимая и не догадываясь, кто именно стоял там, на этих белоснежных плитах. Там, где вершилась сейчас судьба всей их династии.
        Первому старейшине нужно было верить в своего сына. Верить и гордиться.
        В памяти Шето всплыл размытый образ худого мальчика со сбитыми в кровь костяшками кулаков. Он стоял, тяжело дыша и опустив глаза вниз, возле скулящего паренька, чьё лицо напоминало кровавое месиво. А вокруг них носились истошно вопящие женщины. Они рыдали, хватали Шето за рукава, тянули его, наперебой тараторя что-то в ему уши, пока он лишь удивленно смотрел на своего сына.
        Кирану Правишу, младшему сыну гостившего у Тайвишей эпарха Людесфена, месяц назад исполнилось одиннадцать, но для своих лет он был довольно крупным мальчиком, способным сойти за совершеннолетнего. И вот он лежал на полу, рыдая и зажимая сломанный нос из которого фонтаном хлестала кровь. А восьмилетний Лико стоял прямо над ним, и, казалось, не слышал всех этих воплей. Лишь тяжело дышал, сжимая разбитые кулаки.
        Шето подошел к сыну и поднял вверх его лицо, сжав подбородок пальцами. В его больших но совсем уже не детских глазах полыхала ярость. Столь сильная, что Первый старейшина чуть не отшатнулся от неожиданности.
        - Зачем ты это сделал, сын? - проговорил Шето, придав голосу строгость.
        Мальчик не ответил. Лишь отдёрнул лицо. Шето влепил сыну затрещину и повторил вопрос.
        - Ты нанес оскорбление нашему гостю, сын. Не желаешь объяснить, что на тебя нашло?
        - Он избил его! Избил, господин! - визжала на ухо пожилая рабыня. - Повалил и бил! И бил! Господин!
        - Так и будешь молчать? - еще строже спросил сына Шето.
        - Он назвал нас торгашами.
        - Что он сказал?
        - Он сказал, что мы не ларгесы, а лавочники и торгаши. Я наказал его отец.
        Голос Лико прозвучал совсем не по-детски. Он был сильным, почти мужским. Да и сами сказанные слова были словами мужчины. Словами благородного. Шето с удивлением и интересом посмотрел на своего сына, стараясь получше разглядеть в нем эти новые и такие необычные для их фамилии черты.
        Их род никогда не был силен в военном деле. Да, некоторые предки Шето воевали по мере необходимости, но так и не снискали ни славы, ни почестей. Двоюродный прадед Шето, Лифут Тайвиш был стратигом в армии Великолепного Эдо, но умудрился просидеть всю войну с вулграми у подножий Харланских гор. Другой их родственник, Мицан Тайвиш, купил право командовать флотилией во время покорения Дуфальгары - и первый же шторм отправил его и его трирему на морское дно. Ближе всех с войной познакомился троюродный брат Шето, Сардо: во время восстания Милеков он в первой же стычке попал к ним в плен и провел весь мятеж в подземельях Хайладской крепости, откуда его освободили вошедшие в город войска Синклита.
        Но при всех неудачах, военное ремесло не было таким уж чуждым для его рода. Просто они подходили к нему немного с другой стороны. Как любил повторять отец Шето, «кому махать, кому ковать». И их семейство было определенно больше предрасположено к ковке: многие поколения главным источником их богатств служили железорудные шахты Барлад и кузницы, в которых ковалось оружие и доспехи. Они, были поставщиками для десятков тагм в Новом Тайларе, а когда началась смута, то подчас оказывались единственной семьей, способной вооружить сразу несколько армий. И пока другие воевали, сражались, гибли и делили власть на поле боя, Тайвиши делали на них деньги. Они богатели на чужих победах и поражениях, скупали имущество разорившихся, ссуживали деньги и развивали копи Барлады, добавляя к железу еще и серебро.
        История их семьи всегда была историей купцов и сановников. Но Лико оказался иным.
        Боги подарили ему все те черты, все те таланты и добродетели, в которых раз за разом отказывали прочим Тайвишам. И в тот самый день, стоя возле залитого кровью подростка, которого только что избил Лико за оскорбление семьи, Шето понял это.
        Его сын был скроен по другим лекалам. Он мог и умел побеждать. И побеждать не ложью, коварством или подкупом, а силой и отвагой.
        Он был воином. Всегда. С самого своего рождения.
        И он не мог проиграть.
        Солдаты на площади сняли с варварских вождей оковы и протянули им оружие - тяжелую палицу громиле и два топорика с короткими рукоятками жилистому.
        Крупный дикарь хищно улыбнулся и поиграл палицей, примеряясь к ее весу. Явно оставшись довольным, он указал ей в сторону Лико, а потом провел большим пальцем по горлу. Старый воин, перехватив полученное оружие, лязгнул топорами и сделал две небольшие зарубки на своих скулах, после чего провел по лбу черту собственной кровью.
        По резким движениям Шето уже понял, что если они и были ранены, то давно и успели окрепнуть, а утром никто не поил их дурманящим отваром, как это часто делали полководцы старины, желавшие развлечь толпу показным боем, вместо ритуальной казни.
        Они были здоровы и полны сил.
        Перед его мальчиком стояли два дикарских вождя. Двое убийц, у которых не осталось ничего кроме призрачного шанса. Нет, не спастись - они и так уже были мертвы и знали это. Но шанса свести счеты. Шанса отомстить за себя, за своих родных и близких. За свой народ и свою землю. И они явно не желали его упускать.
        Приняв из рук подошедшего воина большой круглый щит, на котором красовался черный бык, Лико встал в боевую стойку. Двое харвенских вождей переглянувшись, начали движение.
        Крупный пошёл прямо, а седой чуть боком, стараясь держаться с правой стороны от полководца. Они приближались медленно, даже неспешно, но когда между ними и Лико оставалось не более десяти шагов, здоровяк варвар взревев бросился прямо, а старый, прыгнув в сторону, метнул один из топоров, целя стратигу под ноги. Лико ловко развернулся, присев и укрывшись щитом от броска, а потом резко выпрямился, перехватив могучие удары палицы, обрушившиеся на него сверху.
        Пока громила наседал, стараясь одной силой смять молодого стратига, седой воин бросился к отлетевшему в сторону топору и завладев им, постарался зайти Лико за спину.
        Удары палицы были столь частыми и столь сильными, что он только и успевал укрываться щитом, даже не пытаясь контратаковать. Но когда за его спиной возник воин с двумя топорами, Лико резко прыгнул в сторону, перекатившись и слегка полоснув по ногам могучего противника.
        - Давай! Атакуй! - крикнул он задорным голосом, поднимаясь на ноги.
        И варвары атаковали.
        На этот раз они шли рука об руку, наседая с двух сторон и вынуждая Лико мечом парировать удары топоров, а щитом укрывается от палицы. Стратиг пятился и кружил, отступал, укрывался и уходил в сторону. И хотя ни один удар так и не смог преодолеть его защиты, сам он не сделал ни одного выпада, ни одного удара.
        Его противники были настоящими бойцами, которые явно прошли не через один поединок. Даже такой профан как Шето и то видел это. И цепенея от ужаса понимал, что его сын отступает. Что он так и не смог перехватить инициативу, а скоро еще и начнет выдыхаться. Полные церемониальные доспехи были тяжелы. Железный щит был тяжел. А варвары не сбавляли силы натиска, только и ожидая первой же ошибки.
        И вскоре Лико ее совершил. Уходя от удара, молодой стратиг запнулся и, наступив на край украшавшей его доспех шкуры, рухнул на одно колено, лишь чудом успев закрыть измятым щитом голову от тут же опустившейся палицы.
        Стук сердца Первого старейшины оказался сильнее и рева толпы, и лязга железа. Он оглушил его. Шето впился ногтями в свою руку и так сильно сжал внука, что малыш вскрикнув от неожиданности попытался оттолкнуть причинившие ему боль руки деда.
        Шето захотелось зажмуриться, но веки стали словно бы чужими и его глаза смотрели вниз. Туда, где палица, вновь оказавшись над головой дикаря, уже начала свой неминуемый путь, готовясь сокрушить и разбить измятый щит его сына…
        Но вдруг юный полководец стремительным движением распрямился, вскочив на ноги так ловко, словно его доспехи весили не больше легкой накидки.
        Красная молния метнулась вверх и край щита Лико ударил по подбородку здоровяка, заставив его открыться и отшатнуться назад. Меч стратига тут же прошел снизу вверх, от пояса до подбородка, разрубая бронзу и оголенную плоть. Дикарь рухнул на землю и захрипел, зажимая руками сочащейся кровью раскрытый разруб. Но второй удар щитом в затылок проломил его череп, превратив могучее тело в безвольную груду, рухнувшую на белоснежные плиты.
        Трибуны взревели.
        Даже алатреи и те ликовали и дружно стучали кулаками по подлокотникам, словно забыв, кто именно бился там внизу, на площади.
        Шето же безвольно обмяк в своем кресле. Кровь все еще бешено стучала в его висках, сердце рвалось из груди, а мир перед глазами поплыл, превратившись в размытое пятно.
        Великие горести, как же он испугался!
        Но теперь тот страшный, чудовищный миг, за который его воображение успело нарисовать картины окровавленного тела в красных доспехах, остался позади.
        Его сын был жив. Жив и невредим. И он продолжал сражаться.
        Но и сам бой изменился. Лишившись соратника, второй варвар уже ни сколько нападал, сколько сам оборонялся от атак молодого стратига, стараясь держать дистанцию, и постоянно перемещаться. Он явно был ловчее и опытнее погибшего воина и, оценив противника по достоинству, старался не задавить Лико натиском, а вымотать и заставить ошибиться, только на этот раз уже фатально.
        Двое воинов кружили по площади, сходясь и тут же отскакивая, нанося удар за ударом, прощупывая оборону друг друга, и пытаясь подловить и обмануть. Варвар часто делал ложные выпады и постоянно старался зайти справа, Лико целил ему в ноги, бил краем щита, уходил от ударов и подныривал под руку.
        Неожиданно варвар отшатнулся в сторону, а потом резко ударил двумя топорами, подцепив щит стратига. Державшие его ремни лопнули и железный диск отлетел, звонко ударившись о мраморные плиты площади.
        Дикарь тут же атаковал. Два топора завертелись железным вихрем, высекая искры из меча стратига, который чудом успевал отбить каждый из бешеных ударов. Теперь он дрался именно так, как и положено обреченному - не думая о последствиях, усталости и боли, не ожидая пощады, или возможности победить. В каждом ударе, в каждом выпаде и шаге, он умирал. Он умирал так, чтобы разделить свою смерть с ненавистным врагом, лишившим его родины, свободы и самой жизни.
        Забыв о защите, он атаковал и атаковал, рубил наотмашь, слишком широко расставляя руки. И в один из его замахов Лико резко шагнул на встречу и лезвие его меча вошло в левый бок пленного вождя, прорубая чешуйчатую броню.
        Два топора выскользнули из ослабевших рук, с гулким стуком ударившись о плиты площади. Старый дикарь подался вперед, обмякая, словно перебравший вина пьяница, но Лико, выдернув меч, тут же шагнул в сторону, позволив телу рухнуть к его ногам. Обойдя поверженного врага, он резким движением перерубил его шею, а потом, ухватив за сплетенные в косы волосы, поднял голову на вытянутой руке, показывая замершей толпе.
        - Вечный воитель Мифилай, приму в дар жизни этих воинов! Во славу Тайлара! - выкрикнул он охрипшим от усталости голосом и кинул голову в сторону.
        Трибуны взревели.
        И взревели много громче и много сильнее чем прежде.
        Крики, топот ног и стук кулаков о подлокотники просто оглушали. Шето казалось, что весь мир превратился в один неистовый рев восхищенной толпы и неожиданно сквозь разрозненный хаос звуков и выкриков, прорезался один единственный. Зародившись на левой стороне трибуны, он креп и набирал силу, поглощая и впитывая все новые и новые голоса. Превращая их в один единый голос. И этот голос скандировал имя его сына.
        - Лико! Лико! Лико!
        Казалось, что все старые споры, все дрязги и противоречия, от семейных до политических, пропали и стёрлись, потонув в этом едином возгласе ликования. Имя его сына объединяло и примиряло, позволяя каждому приобщиться к той великой победе на дальних рубежах, последние удары которой были нанесены здесь и сейчас.
        Первый старейшина пересадил испуганного внука на колени его матери, и поднялся со своего места. Следом за ним поднялись главы партий, логофеты, верховный понтифик, эпарх Кадифа и многие другие высшие люди государства. Они пошли вниз неспешно и степенно, соблюдая все положенные церемонии, хотя все нутро Первого старейшины горело огнем нетерпения, требуя немедленно побежать вниз. Побежать, перепрыгивая через ступеньки, туда, где возле двух поверженных врагов стоял его сын. И пусть весь город, все первые люди государства, смотрят как он, старый, разжиревший, подбирающий подол своей длинной рубахи, бежит вприпрыжку по лестнице… Бежит, навстречу своему мальчику. Своей крови. Своему продолжению.
        Но Шето сдержался. Он не поддался этому безумному импульсу и спустился вместе со всеми остальными властными мужами государства. Туда, где его ждал сын.
        Живой. Невредимый. И вознесенный на самую вершину славы.
        Они встали полукругом перед полководцем.
        - От имени народа и Синклита, мы приветствуем достойнейшего из полководцев… - начал было говорить вещатель алетолатов Амолла Кайсавиш, но тут нахлынувшие чувства переселили Первого старейшину.
        Отринув все ритуалы и правила, он шагнул вперед и крепко прижал к себе единственного ребенка. Два года разлуки, два года страхов и переживаний, были теперь позади. И только это сейчас и было важно. Только это имело значение.
        - Отец…
        - Мой мальчик… - прошептал он, задыхаясь от нахлынувших чувств.
        - Я…
        - Ты здесь…
        - Там, у тебя на коленях…
        - Это Эдо, твой первенец.
        - Хвала богам! Я так за него боялся, в его возрасте дети… ты знаешь, они такие хрупкие…
        - Он сильный и здоровый мальчик. Такой же как и ты…
        Он вновь обнял сына, но теперь к Лико уже бежали его воины. Подняв полководца на большом железном щите, они, под общее ликование и скандируя его имя, понесли стратига вокруг трибуны, с которой им под ноги летели сушеные цветы и ветви кипариса.
        Город полюбил его мальчика. Полюбил всецело. Всей своей пестрой массой, всеми своими сословиями. И пусть любовь эта, в особенности среди ларгесов, обещала оказаться лишь краткосрочным увлечением, мимолетной вспышкой сладкой страсти в ночь на Летние мистерии, Шето знал, как ей воспользоваться и как закрепить ее завоевания для своего рода.
        Вплоть до самого вечера, пока в принадлежащем Тайвишам Лазурном дворце, выстроенном на небольшой скале, врезавшейся в воды Кадарского залива, не начался пир, Первый старейшина не видел своего сына.
        После такого яркого поединка на Площади Белого мрамора он стал не просто полководцем, принесшим в Кадиф долгожданную победу, но настоящим героем в глазах граждан. Воителем, напомнившим расслабленному и изнеженному городу, что такое подлинные дары Мифилая.
        Лико поглотили бесконечные встречи со старейшинами, выступления перед горожанами и войсками, раздача даров и награждения ветеранов. А сразу за ними шли новые встречи и новые выступления. Бескрайнее море человеческого любопытства утянуло его и выплюнуло лишь под самый вечер - опустошённого и изможденного. Отдавшего всего себя ненасытному интересу толпы, но покорившему её сердце.
        Когда он появился в портале ворот пиршественного зала, то больше напоминал бледную тень, чем того богоподобного триумфатора, что проехал по городу на белоснежной колеснице всего пару часов назад. Лико выглядел опустошенным и измученным. Словно позади у него были не часы славы и почестей, а долгий и изматывающий бой. Лишь слабо улыбаясь тянувшимся к нему рукам и приветственным выкрикам, он прошел через весь зал до почетного места возле Первого старейшины, почти не смотря по сторонам.
        А ведь посмотреть тут и вправду было на что.
        Большой зал Лазурного дворца сегодня было просто не узнать. Стройные ряды колонн обрамлявших его по бокам, были выкрашены под деревья, а тянувшиеся от них вплоть до самого купола декоративные ветки держали сотни фонариков, казавшихся не то огромными светлячками, не то звездами, проглядывавшими сквозь густые кроны леса.
        Все стены были украшены шкурами волков, медведей, оленей и туров. Рядом с ними весели или стояли на специальных подставках покрытые причудливыми росписями щиты, разнообразное оружие, выкованное из железа и бронзы харвенскими мастерами, золотые и серебряные боевые рога и странные маски, изображавшие оскалившихся ящеров и чудовищ. Пол устилал мягкий зеленый ковер, выполненные столь старательно, что его было не отличить от лесного мха, который разделяли бежавшие по специальным канавкам ручейки, бившие из фонтанов по краю зала.
        Все, буквально каждая деталь окружения, создавали атмосферу военного лагеря, возведенного посреди диких и неведомых земель. И сам зал, превращенный усилиями Джаромо в глухой лес, и стоявшие между колоннами одетые в походные доспехи музыканты, играющие бодрые марши, и переодетые в варваров прислуживающие гостям рабы. Даже изголовье огромного стола, расположенного по традиции полукругом, окружал частокол, а сами кресла украшали копья и шкуры.
        Да, что не говори, а взявший на себя и эту часть празднования Великий логофет постарался на славу. Как, впрочем, и всегда. Все созданные по его замыслу декорации были чудесны, а какой был накрыт стол! От одного его вида у Шето кружилась голова и начинали подрагивать пальцы, а от запахов желудок сводило сладкой истомой.
        Прямо перед ним, на огромных золотых блюдах уже лежали горы ароматной лифарты, источавшей столь сильный аромат пряных трав, имбиря и пшеницы, что он перебивал даже курившиеся в жаровнях благовония, разожжённые жрецами.
        Кроме важнейшей части любого тайларского стола, тут были и маленькие мясные шарики пави, и рулетики из говядины минори, и тарелка с слоеными пирогами адави, начиненными жареным луком, кинзой и брынзой, и жаренные на углях полоски вымоченного в вине и травах мяса, и полу-сваренные, полу-тушенные говяжьи ребра в травах и тертом имбире герат, и тушеные гусиные грудки с орехами и яблоками энваг, и самые разные квашенные и засоленные овощи и много-много чего еще… бессчётное число лучших блюд тайларской кухни, которыми по традиции всегда встречали возвращавшихся из похода воинов. А какие тут были вина! Терпкие, медовые, с пряностями и специями, крепкие и разбавленные, молодые и выдержанные. Даже фруктовые из Старого Тайлара.
        И все же, главными угощениями сегодня была харвенская дичь.
        Стол просто ломился от запеченных, зажаренных, сваренных и тушеных косуль, оленей, лосей, зайцев, кабанов, тетеревов и глухарей. Они лежали кусками и целиком, в мисках с потрохами и плавая в вареве. В травах, зажарках, и подливах. На ячменных и пшеничных лепешках. На кашах. На вертелах и копьях… Любой, даже самый придирчивый гурман мог до бесконечности выбирать из этого кулинарного великолепия и всякий раз удовлетворятся своим выбором.
        И занимавшие свои места гости просто захлебывались слюной от нетерпения, явно желая объесться и опиться до полусмерти.
        Но перед началом пира должен был исполниться еще один ритуал. Первый старейшина поднялся и подошедшие к нему жрецы возложили на его плечи вышитую золотом и жемчугом красную шелковую мантию, а затем, на середину зала вывели белоснежного быка, чью голову украшал венок из переплетенных снопов сена и цветов. Трое старших жреца Бахана, Мифилая и Венатары, шепча молитвы и восхваляя своих богов, по очереди обняли умиротворенное животное, опоенное дурманящими отварами, а потом, подставив под его шею огромный золотой чан, одновременно полоснули по нему длинными ножами.
        Одурманенный зверь, кажется, даже не понял что произошло. Несколько мгновений он так и стоял, пока кровь багряным водопадом лилась из его шеи, а потом, чуть покачнувшись, осел и направляемый жрецами и послушниками лег на пол, положив голову ровно на ритуальный чан.
        - Пусть боги и люди примут дары моего дома! - громогласным голосом произнес Шето и повторявшие нараспев благословения и молитвы жрецы вымазали ему лоб, щеки и ладони свежей кровью жертвенного быка.
        - Благословен дарующий и принимающий дар! Ибо в вине и хлебах милость богов, - произнес одетый в зелёное жрец Бахана
        - Благословен сей дом и всякий под крышей его! Ибо в стенах сих оберег богов, - вторила ему жрица Венатары.
        - Благословенна принесенная кровь, ибо в жертве сила и радость богов! - закончил жрец Мифилая.
        - Благословение дому сему и крови его и дарам его! - ответили ритуальной фразой сотни гостей, и жрецы, перелив кровь в крупные чаши, разошлись по рядам, окропляя лоб каждого жертвенной кровью.
        Когда их обход был закончен и каждый из гостей получил благословение богов, Шето, чуть откашлявшись, заговорил:
        - Гости дома моего. Благородные старейшины, их досточтимые сыновья и родичи. Сегодня я позвал вас разделить великую радость по случаю победы моего сына над ватагами дикарей, что сеяли разорение и страх на наших дальних рубежах. Долгие годы харвенские варвары лили нашу кровь, грабили наши дома и топтали наши поля и пастбища. И всякий раз, убегая в свои дремучие леса, они уходили от ответа и справедливости. Уходили лишь для того, чтобы зализав свои раны вновь творить беззаконие. Но час расплаты пробил. Наши доблестные воины, под предводительством моего сына и наследника Лико Тайвиша, вступили в тот дикий край и прошли его вдоль и поперек, принеся на своих мечах и копьях долгожданное отмщение. Дружины варваров были разбиты, их крепости сожжены, а города и села захвачены. Вся та земля, что еще недавно пучилась от дикости и исторгала к нам беспощадных убийц и грабителей, отныне покорена и станет нашей провинцией! Нашим новым щитом, возведенным перед варварами Калидорна! Мы победили, о благородные мужи Тайлара! Так вкушайте же дары победы, дары той земли, что усмирил мой сын. Славьте наше великое
воинство и его бессмертные подвиги! Во славу Тайлара и во славу победы!
        Шето поднял кверху кубок полный терпкого латрийского вина и под общий одобрительный рев и стук о подлокотники выпил его до дна, а потом, перевернув, со стуком поставил на стол, объявляя начало пира.
        Вот теперь хозяину дома уже ничего не мешало набить свое брюхо всевозможными северными диковинками, млея от чудес, сотворенных его повара. Почти все за столом тут же последовали его примеру, и их блюда моментально превращались в мясные горы, готовые утонуть в озерах превосходного вина.
        Только сидевший по левую руку от Первого Старейшины Великий логофет, казалось, совсем не замечал всех тех яств, что сам же и приказал изготовить. На его тарелке лежало лишь пару лепешек, утопленных в соусе, да две тонких полоски мяса.
        Еда явно была ему не интересна. В отличие от беседы с братом Шето Кираном, которую они хоть и пытались вести шепотом, но не то чтобы особо скрывали.
        - Не так уж и много я прошу, Джаромо. Хватит и двух тысяч, - донеслись до ушей Первого старейшины слова брата.
        - Это грубые и весьма приблизительные цифры, любезный Киран. Столь большие сроки размывают даже самое точное планирование. Несчастные случаи, болезни, непосильный труд, побеги, стычки… над столь масштабными творениями извечно витает тень смерти, задевая своим крылом многих. А прямо сейчас, как ты и сам знаешь, нужно направить потоки к нашим сундукам и к тем людям, чью дружбу мы так жаждем обрести…
        - Две тысячи. О большем я не прошу, иначе весь мой труд, весь наш труд, окажется перечеркнут.
        - И все же, цифра неописуемо велика для дня сегодняшнего…
        - Лико привел с собой больше сорока тысяч! Ну же Джаромо. Эта гавань стоит того! Она нужна нам! Она станет частью моего наследия, частью наследия моей семьи, которой ты, между прочим, так часто клялся в верности. Да и частью твоего наследия тоже.
        - Боюсь, что как и во многих иных вещах, я подобен подводному течению и, влияя на судьбы и события, остаюсь невидимкой для стороннего наблюдателя. Мое наследие всегда будет незримо, ибо я художник, что не оставляет подписи. Я не тщеславен и в самой своей тихой службе во благо государства неизменно обретаю истинное удовлетворение. Что же до моей верности и клятв, то я ни разу не давал и малейшего повода в них усомниться, а посему, я попробую найти решение для столь тревожащей твоё сердце и разум заботы. Но пока трущобы Аравенн стоят, исторгая зловоние и гниль, мы все равно говорим о материях незримых, а посему нерешаемых.
        - Уже совсем скоро эта проблема решиться, - слегка раздраженно произнес Киран. Схватив золотой кубок, он осушил его жадными глотками и с силой поставил на стол.
        Шето улыбнулся. Их старый план по превращению Аравенской гавани из уродливой дыры, порочащей самим своим существованием Кадиф, в парадные морские ворота, был как никогда близок к исполнению. И стоило этим двоим оказаться рядом, как Аравенны тут же увлекали их и уносили прочь от бремени повседневности. Но для Шето гавань была лишь малым штрихом в той картине, что созидалась его руками. А потому он предпочитал не тратить на нее своего времени и если и интересоваться ей, то лишь мельком. Но для Кирана она, кажется, постепенно становилась любимым детищем. И Шето совсем не хотел лишать брата удовольствия лицезреть, как его мечта становится явью.
        На расположенную напротив стола сцену, которой еще не раз предстояло удивить гостей, поднялся высокий, словно бы специально вытянутый мужчина средних лет с падающими на плечи вьющимися волосами и глубоко посаженными глазами, казавшимся двумя потухшими угольками, сверкающими со дна колодца.
        Это был Махатригон из Льгеба - один из самых известных арлингских поэтов и признанный во всем государстве мастер слова. Поначалу Шето думал, что возвеличивание победы его сына стоит заказать тайларину, дабы не растерять духа их крови, но Джаромо убедил его, что поэт из вечно мятежного и обособленного Арлинга, станет куда символичнее. И объявленная им поэма «Гром с севера», преподносила минувшую войну не просто как сражение с дикарями и разбойниками, но как вечное противостояние цивилизации и первобытной дикости. Как схватку звериного Калидорна и человеческой Паолосы - грани цивилизованного мира, как называли её еще во времена Джасурского царства, собравшейся и победившей под боевыми знаменами Тайлара.
        И все же слушая его твердый поставленный голос, чеканящей каждое слово, как кузнец чешуйки доспеха, под то быстрые, то мелодичные наигрыши кифары, Первый старейшина то и дело невольно морщился. Нет, сами стихи были совсем недурны, даже, скорее, хороши. И определенно это были нужные стихи для будущего его семьи и государства. Махатригон из Льгеба, которому поручили написать величественный эпос, честно отработал каждый полученный им литав и каждый локоть земли в его новом поместье под Керрой.
        И все же от источавшегося елея похвал Шето становилось немного дурно. Жизнь научила его никогда не доверять подхалимам. И в особенности не верить подхалимствующим поэтам. Эти словоделы, награжденные многими дарами Сладкоголосого бога искусств Илетана, постоянно меняли сторону и чурались такой добродетели как верность. Их талант был товаром, если только они искренне не верили в свои же слова. А Махатригон не верил. И стоило кому-нибудь из, скажем, алатреев, заплатить за поэму порочащую Шето или победы его сына, как он с радостью выполнил бы заказ, обесценив тем самым и декларируемый им сейчас эпос.
        Но публике его выступление явно приходилось по вкусу. Конечно, все дело могло быть в избытке угощений и изысканных вин, способных украсить любое действие, но пока взгляды людей полнились восхищением, Шето был доволен и не жалел о потраченных деньгах. Пусть гости слушают этот сладкий елей. Пусть слушают и восхищаются его мальчиком и его деяниями. Ну а потом, будет уже потом.
        Когда прозвучали последние слова поэмы, несколько мгновений зал пребывал в молчаливом оцепенении.
        - Слава мастеру и слава великой победе! - первым раздался мелодичный высокий голос Патара Туэдиша. Он поднял кубок и, глядя прямо на Лико, выпил его до дна.
        - Во славу! - тут же поддержал его хор сотен глоток, и зал в мгновение наполнился стуком кулаков о подлокотники.
        Этот длинноволосый юноша, с по-девичьи красивым лицом и телосложением атлета, был безгранично предан Лико, за которым уплетался еще будучи совсем мальчишкой. Шето хорошо знал, что ради него он был готов умереть. А потому, когда Патар возглавил отряд телохранителей его сына во время похода, он почувствовал большое облегчение.
        Сидевшие рядом с ним отец и дядя мало походили на своего наследника и поражали контрастом. Привыкший к строгости и аскетизму Басар сильно постарел и высох за эти два года. Его борода поседела и стала жиже, а на выбритом черепе появились бледные пятна, красневшие когда он морщился или раздражался. Шето попытался вспомнить, всегда ли у малисантийского стратига так западали глаза и сжимались губы, превращаясь в бледную полоску, словно у мертвеца, но так и не смог. Кажется, война сильно его измотала. В одном из писем Лико упоминал о мучавших его тестя хворях - от холода и сырости у него постоянно болели суставы и часто случались приступы лихорадки, но он упрямо отказывался от путешествий на повозке или теплого шатра, отдавая предпочтение лошади и обычной солдатской палатке. Хотя тагмарии и не любили его за жестокость и бессердечность, называя за глаза «Душегубом», этот человек всегда считал, что полководец обязан жить той же жизнью, что и его солдаты. И этому своему принципу он следовал до конца.
        А вот младший из братьев, Эйн, как всегда наслаждался жизнью и угощениями. Его раскрасневшееся лицо лишь изредка было видно целиком: оно постоянно пряталось то за кусками всевозможного мяса, что было навалено высокой горой на блюде, то за массивным кубком, который прислуживающие за столом рабы едва успевали наполнять.
        - Неужели харвены и вправду были столь дики и… чудовищны? - раздался изумленный голос Эная Туэдиша - старшего сына Эйна и стратига домашних тагм Кадифара.
        - Поэт приукрасил, - небрежно бросил Басар, перекатывая в руке кубок. - Да, дикари были опасны и злы, но как видишь, мы сидим тут, а они в цепях и в ямах. Как и положено животным.
        - Они не такие уж и животные, отец. Их города…
        - Это ты те кучи, сваленные из бревен и булыжников, называешь городами?
        - И все-таки, - с нажимом произнес Патар. - Это были города. Настоящие города. С продуманными улицами, укреплениями, храмами, крепостями и рыночными площадями. И жили в них тысячи человек, которые занимались ремеслами. Вспомни хотя бы Парсу или Бурек - да во многих наших городах живет меньше людей! А их войска? Они сражались в боевых порядках и понимали, что такое дисциплина и иерархия…
        - Даже свора лесных волков, знает, что такое иерархия, - отрезал глава рода Туэдишей. - Впрочем, они и это знали плохо. Если бы вожди племен не перессорились после битвы на двух холмах и не позволили нам перебить их поодиночке, кто знает, пировали бы сейчас мы, или нами.
        - Я думал врагов надо уважать, отец.
        - Уважения достойны люди, а на дикие звери. Ты видимо забыл, что вытворяли харвены с нашими пленниками. Не хочешь ли рассказать гостям о Криждане и о том, что мы там нашли, когда захватили это скопище гнилых изб? Не хочешь испортить им аппетит рассказами о содранной кожи и сожжённых заживо? А сколько было таких Криждан? Я лично видел где-то с десяток.
        - Я не это имел ввиду, отец…
        - А я как раз это. Сколько бы варвары не строили из себя людей - они навсегда останутся дикими и опасными животными. Таково их нутро. Их можно приучать к покорности кнутом и железом, но стоит хоть раз дать слабину, как сидящий внутри каждого из них зверь тут же выскочит наружу. Поверь, я знаю, о чем говорю. Я уже видел такое тридцать лет назад.
        - А что было тридцать лет назад, дядя? - спросил его Эдо, средний сын Эйна Туэдиша, который в ширине плеч и мощи телосложения уже успел превзойти и отца и старшего брата. Беда была лишь в том, что на этом отмеренные ему дары богов заканчивались и должность листарга третьей домашний тагмы, на которую его чуть ли не силой пропихнул отец, была его пределом, да и то достигнутым совсем незаслуженно.
        - Великие горести! Правду говорят, что люди непомнящие истории её повторяют, - с нескрываемой злостью произнес Басар. - Тридцать два года назад орда вулгров под руководством ведьмы Дивяры стояла под Лейтером! И если бы мы тогда их не разбили, то кто знает, докуда бы они дошли. Может, пасли бы сейчас коз, на руинах Кадифа. Тогда они были очень и очень близки к этому. Я помню ту войну. Почти также хорошо, как и эту. Когда началось восстание, мне только исполнилось шестнадцать, и я был назначен листаргом второй походной малисантийской тагмы. В то время в Кадифе опять шла какая-та грызня между партиями, а потому, когда в Дикой Вулгрии объявилась взбесившаяся фурия, провозгласившая себя царицей и правительницей всех вулгров, на нее просто никто не обратил внимания. Какое дело Синклиту до пары тройки вырезанных колоний или взятых крепостей, когда на кону стоит вопрос дележа власти? - среди сидевших недалеко старейшин тут же раздался недовольный ропот, а Лисар Утриш даже попытался его перебить, но глава Туэдишей лишь повысил свой железный голос. - Восстание ширилось быстро. Словно искра, попавшая в сухую
траву, оно охватывало все новые и новые территории. По всей стране вулгры начали нападать на сановников, воинов и простых жителей, а потом, собравшись в банды, шли к своей повелительнице. А ведь вулгров тогда почти не трогали - их земли отбирали редко, они молились своим богам, жили по своим обычаям и пользовались весьма широким самоуправлением. Но всего этого им показалось мало. Они решили восстать и, сбившись в разбойничьи ватаги у юбки взбесившейся ведьмы, объявить нам войну. Всего за год сколоченная этой безумной бабой армия полностью заняла всю Вулгрию, все ее города, кроме Вечи - старой столицы, в которой успели запереться остатки трех прибрежных тагм. Я хорошо помню, как обескураженный и сбитый столку Синклит был готов к переговорам и уступкам. Страх, который навела ведьма, быстро сделал свое дело и старейшины уже собирались отдать ей две провинции и провозгласить границу по реке Фелле, но слава милосердным богам, у Дивьяры вскружилась голова от успехов. Она сожгла живьем присланных к ней переговорщиков. Один из которых, кстати, был из рода Ягвешей, и заявила, что не успокоится, пока не
«освободит» все земли, бывшие некогда царством Кубьяра Одноглазого. А это, если кто вдруг забыл - половина Нового Тайлара. Собрав пятидесятитысячную орду, она двинулась на земли Малисанты и Касилея, а пару раз даже прорывалась в Латрию. Харвены, кстати, тоже участвовали в ее походе. И не только они - весь клавринский сброд с Северного побережья тогда слетелся под ее знамена, надеясь на щедрую добычу. Больше года, они жгли наши поля, вытаптывали пастбища, разоряли святилища и храмы, брали в осаду города. К счастью крупные, Вроде Солтрейны или Айкены, были им не по зубам. Но вот то что творилось в мелких… не приведи боги, чтобы вы хоть раз увидели на что способен сорвавшийся с цепи дикарь, которого недостаточно усердно приучали к покорности. И день ото дня их становилось больше. Больше и больше. Почти все жившие в Новом Тайларе вулгры признали Дивьяру своей царицей и слали в ее орду своих сыновей. Но, наконец, нам удалось навязать им решающее сражение. Мы встретили их под стенами Лейтера, который она поклялась взять во что бы то ни стало. Если вдруг и это кто-то не знает или забыл, то когда-то на месте
нашего города находилась южная столица вулгров - Ларитарь. Тридцать семь тагм вышли против восьмидесяти тысяч. Тридцать семь походных и домашних, собранных со всего Нового Тайлара. И в двухдневной битве мы доказали, что дикарь всегда проигрывает цивилизованному человеку. Мы сломали их порядки, обратили в бегство их воинов, а саму их ненаглядную царицу взяли в плен и заставили вдоволь отплатить за свои преступления. У ее дикарей была такая забава - привязывать тагмария к столбу, содрать со спины кожу и наблюдать, как он умирает. И мы, привезя ее сюда, в Кадиф, заставили на собственной шкуре узнать, каково это её лишиться.
        Басар недолго замолчал. Он сделал небольшой глоток и, скривив губы, посмотрел на дно кубка:
        - То восстание дорого обошлось государству и гражданам, - продолжал он. - Но оно же преподало прекрасный урок, который, похоже, начинает забываться: если попытаться увидеть в дикаре человека, он очень быстро покажет зубы зверя и перегрызет вам глотку.
        - И что же вы предлагаете, господин Туэдиш? - проговорил сидевший неподалеку сын предстоятеля Алатреев Тэхо Ягвиш. - Клеймить харвенов как скот и пасти в стадах, погоняя плетьми и посохами?
        - Я предлагаю не давать им поблажек. Место варвара - в цепях или в могиле.
        - В нашей стране только вулгров почти три миллиона. Добавьте к ним вольноотпущенников и переселенцев из числа племен, а теперь еще и харвенов, приобретённых нами в результате ваших же побед. Сколько их, кстати? Я слышал про пол, а то и полтора миллиона. Не слишком ли много цепей и могил вам нужно, господин Туэдиш?
        - Спокойствие государства оправдывает любые жертвы, - холодно произнес он.
        - Как жертвы, которые понесли ваши люди во время подавления восстания Дивьяры, да господин стратиг? - проговорил сидевший рядом с молодым Ягвишем красивый лицом юноша, с длинной челкой, падающей на глаза.
        Вспыхнувшие красным пятна на бледном черепе Басара Туэдиша казались кострами, разожжёнными на заснеженном холме. Он тяжело задышал, а тонкие губы стратига задрожали и сжались еще сильнее.
        - Они выполняли свой долг. Как и я тогда. И не тебе, незнающему жизни безусому юнцу, судить мои дела и поступки.
        А ведь «душегубом» его прозвали как раз на той войне… Насколько помнил Первый старейшина, когда вулгры захватили крепость на переправе через Феллу, еще совсем юный командир так стремился заслужить признание и славу, что положил четверть тагмы чтобы ее отбить. И хотя своего он добился, почти сразу ему пришлось покинуть крепость, за которую было заплачено столь много жизней. К моменту победы восставшие уже контролировали земли на много верст вокруг и крепость, останься он в ней, гарантированно стала бы для него самого и его людей склепом. Потом, уже почти половина его тагмы погибла при защите подходов к Солтрейне. Хотя ему было приказано отступать, он бросал своих людей в атаку за атакой на превосходящие силы дикарей. Да, благодаря ему вулгры так и не осадили столицу Малисанты, предпочтя обогнуть огромный город. Но выплаченная его воинами цена оказалась слишком высокой. Неоправданно высокой. Говорят именно тогда один из стратигов и назвал его при солдатах «душегубом». И все последующие битвы, все походы, каждая новая страница личной летописи этого человека, раз за разом подтверждали верность имени
данного ему три десятилетия назад.
        Впрочем, напряжение, повисшее над пиршественным столом, грозило развернуть сегодняшний вечер в совсем невыгодную для Шето сторону. Первый старейшина негромко кашлянул, и Джаромо тут же подал знак распорядителю торжества. Через мгновение зал наполнился оглушительно громкой и веселой музыкой, а появившиеся на сцене танцовщицы, заставили забыть пировавших о тяжелых мыслях.
        - Нужно поскорее вернуть Басара в его родную Малисанту или еще куда-нибудь. Только так, чтобы он не почувствовал себя ссыльным. Столичный воздух действует на него угнетающе, - шепнул Шето Великому логофету.
        - Быть может доблестный и прославленный полководец, что более тридцати пяти лет посвятил самозабвенной службе государству и прошел всю Харвеннскую войну как раз то, что нужно нашей новой провинции? Ведь кто как не он знает, как обезопасить этот рубеж и привести местные племена к покорности?
        Первый старейшина согласно закивал головой.
        - Думаю, что Синклит одобрит это начинание.
        - И сам глава рода Туэдишей тоже. Ибо дух воина всегда жаждет свершений и тяготится праздности. А здесь его, увы, ждет только праздность.
        - Да, мы определенно окажем ему эту честь. Кстати, а что это за юноша, что встрял в спор Басара Туэдиша с Тэхо Ягвишем? Мне он не знаком.
        Джаромо прищурился, вглядываясь в юное лицо, а потом улыбнулся своей обычной учтивой улыбкой, но первый старейшина заметил, что уголок его рта как-то странно дернулся и немного скривился, будто бы Великий логофет проглотил что-то кислое.
        - Это Рего Кардариш - племянник, а с недавних пор и наследник Кирота Кардариша.
        - Не освежишь ли мою память, на сей счет?
        - С превеликим удовольствием. Семь лет назад, когда Керах Кардариш скоропостижно скончался, как утверждают злые языки, топя собственную жену за измену, он оставил после себя несовершеннолетнего сына. Без сомнения, такой итог является мрачным кошмаром для любой великой семьи, ибо зачастую ознаменует ее упадок. Но брат усопшего Кирот, возглавивший династию и омраченный затянувшейся бездетностью, взял мальчика на воспитание, а потом и официально его усыновил, провозгласив своим наследником.
        Шето кивнул, пометив в своей памяти как это новое для него лицо, так и странную, натянутую улыбку Великого логофета.
        Слегка отвлёкшаяся от танцев публика вновь вернулась к поеданию блюд и казавшихся бесконечными тостам. Теперь празднество шло, так как и было нужно. Люди пили, ели, смеялись и от недавнего спора, не осталось и легкого осадка.
        Захмелевшие благородные щедро источали потоки лести и восхвалений юного Тайвиша, его побед и заслуг перед государством. Сына Шето сравнивали с героями преданий и полководцами славного прошлого. Победы над харвенами - со славой великих битв древности. А один старейшина из числа Алетолатов и вовсе начал сравнивать Лико сразу и Патаром Основателем и Великолепным Эдо. Правда довести до конца эту мысль он так и не смог: когда кто-то выкрикнул, не желает ли тот принести для юного стратига царскую порфиру, тот резко смутился и, скомкав свое пламенное выступление до невнятного мычания, зарылся в мясных блюдах.
        Конфуз чуть скрасила новая часть представления, когда одетых в тонкие шелка танцовщиц на сцене сменили факиры. Двенадцать мужчин и женщин, с горящими лампадами на длинных цепях, исполняли причудливый танец, извергая огонь, прыгая сквозь огненные кольца и создавая вокруг себя настоящие огненные вихри, которые неизменно срывали удивленные возгласы публики. Воспользовавшись паузой в речах и тостах, Шето слегка наклонился к Лико.
        - Кажется, что торжества успели немного тебя утомить, сын.
        - Ни один поход и ни одно сражение не отнимали у меня столько сил, как сегодняшние чествования, - тяжело вздохнул Лико. - Великие боги! Мне кажется, будто каждый встреченный мной старейшина, каждый сановник или купец успел вдоволь полакомиться моей кровью.
        - О, тут, в столице, это излюбленное угощение. Но скоро ты научишься давать отпор этим обжорам, а потом и пожирать их самостоятельно.
        - Прямо как ты, отец?
        - Надеюсь, тебе удастся меня превзойти и в этом искусстве.
        - Глава рода ты, и я не стану покушаться на твое бремя.
        - Однажды это бремя само ляжет на твои плечи, Лико. Мы уже очень высоко забрались, мой мальчик. И много достигли. Очень много. Мой прадед жил лишь железными рудниками и серебреными приисками Барлад, свято верив, что жить нужно именно так: тихо и спокойно, сторонясь и власти, и борьбы, и заметности. «Ибо в блеске славы скрыта погибель». Таким он воспитал моего деда, а тот, в свою очередь, моего отца. О, ты даже не представляешь насколько был пуглив и осторожен твой дед. Он слал подарки и алатреям и алетолатам и даже милекам, когда они захватили столицу, а нам с твоим дядей запрещал заниматься, чем либо, кроме управления фамильными шахтами и мастерскими. Даже когда я стал коллегиалом Барлы, а для наследника знатного рода эта должность более чем ритуальная, он чуть было меня не проклял. Но прошли годы, и я изменил судьбу нашей семьи. А теперь её изменил и ты. Мы сделали её по-настоящему великой. Но чем больше приходит славы и власти, тем больше появляется врагов и соперников. И многие из них попытаются стать тебе друзьями, чтобы потом, втеревшись в доверие, нанести такой удар, от которого можно уже
не встать.
        - Похоже война теперь никогда не оставит меня в покое, - с грустной улыбкой вздохнул Лико. - Но если раньше я сражался мечом на границах изведанного мира, то теперь мне придется сражаться словом в собственном доме.
        - Таков удел каждой великой семьи, мой сын. Если она, конечно, хочет оставаться великой.
        - Знаю. Просто сражаться с варварами мне нравилось больше. Это было честным и понятным делом. А тут… я два года не видел жену и впервые увидел сына, да и то - лишь мельком и издали. Я так долго мечтал взять его на руки, мечтал посмотреть в его глаза, увидеть его лицо, чтобы, наконец, убедиться в том, что он и вправду так на меня похож, как вы писали в письмах все эти месяцы. Но вместо этого я целый день выступаю, перед какими-то толпами, слушаю лживую лесть от благородных, которые даже не пытаются толком спрятать зависть или ненависть в своих глазах и так раз за разом, раз за разом. И чем слаще их речи, тем больше яда в их глазах.
        - Просто ты пугаешь их своими свершениями, Лико. Твоя громкая победа, достигнутая вопреки всем стараниям доброй половины Синклита, поставила их в совсем непростое положение и нагнала такого страха, какого они не помнили десятилетиями. Об этом еще не говорят громко, но кое-кто из старейшин уже шепчется, что не ровен час и ты пойдёшь по стопам Патара Основателя. И, как и первый из Ардишей, перебьешь парочку знатных родов, а остальных либо переманишь на свою сторону, либо силой поставишь на колени.
        - Так может мне и вправду стоит так поступить, а отец? - рассмеялся Лико, но Первый старейшина лишь смерил сына строгим взглядом. Он всё ещё оставался юношей. Смелым и храбрым мальчишкой, которому пора было превращаться в мужчину.
        Пир казался бесконечным. Факиров сменяли танцовщицы и жонглёры, на место которых выходили певцы и поэты. Актерские труппы разыгрывали сцены важнейших вех победоносной войны, бессовестно приукрашивая и перевирая, ради превращения похода в величественный эпос. Следом публику развлекали состязания борцов и постановочные дуэли мечников, одетых в варварские шкуры и вычурные тайларские тораксы. Если на столе появлялось опустевшее блюдо, его тут же заполняла гора новых угощений. Опустевшие кувшины, менялись на новые, а кубки не пустовали ни единого мгновения. И чем больше вливали в себя вина гости, тем пафосное, многословнее, путанее и бессмысленнее становились их тосты и речи. А некоторых из гостей и вовсе приходилось уносить из-за стола.
        Наконец, большие врата пиршественного зала распахнулись, и на огромном золотом блюде дюжина рабов внесла запечённого целиком гигантского харвенского тура. Весь круп лесного исполина был утыкан варварскими мечами самых разных форм и размеров, но выполненных столь тонко и искусно, что даже сложно было поверить, что это оружие создавалось дикарскими кузницами. И на каждой рукояти висел небольшой золотой рог, инкрустированный самоцветами.
        При виде столь необычного угощения публика снова оживилась. Шето с улыбкой наблюдал, как огоньки жадности разгораются в замутненных глазах его гостей, что смотрели на драгоценные мечи и кубки. А самые трезвые из них, еще и пересчитав, похоже, понимали, что получающееся число удивительным образом совпадает с числом приглашенных старейшин.
        Наступал ритуал дарения пирующих и тут Шето собирался окончательно покорить сердца своих дорогих гостей. Ведь следом за блюдом с запеченным туром в зал вошли три сотни молодых харвенских невольниц. Лучших из лучших, что были специально отобраны и привезены в столицу еще за несколько месяцев до окончательной победы. С тех пор они обучались служению, этикету и основам тайларен.
        Одетые в дорогие меховые наряды, юные девы держали в руках золотые блюда с увесистыми кубками, полными монет и самоцветов, к которым и были прикованы тонкими цепями, отходившими от их золотых ошейников. В их глазах не было видно ни страха, ни гнева, как в недавно порабощенных дикарях - только полная покорность уготовленной им судьбе.
        Когда они подходили к туру, слуги отрезали от запеченного зверя по щедрому куску мяса и, положив его на подносы, пронзали мечами. Девы же подносили угощения старейшинам, вставая возле них на колени, и протягивая им золотые рога, наполненные вином. Когда последняя из них заняла свое место, Шето вновь поднялся, тяжело опираясь на поручни своего кресла. Выпитое и съеденное тянули его вниз необозримой тяжестью, а мир уже слегка начинал кружиться, но долг и традиция требовали от него произнести еще одну, завершающую речь.
        - Достопочтенные главы родов и их премногоуважаемые сыновья и родичи. Я безмерно счастлив, что в этот великий день, когда весь Кадиф и все государство празднует непревзойдённый триумф нашего оружия, вы пришли в мой дом, чтобы разделить со мной радость и те угощения, что милостью богов оказались на моем столе. Надеюсь, что были они не слишком уж скромными, - на этих словах по залу пронёсся смех. - В начале вечера, я обещал вам, что вы вкусите все плоды победы моего сына, так вот они перед вами, как отныне и вся харвенская земля! Ешьте же мясо их главного зверя с мечей их поверженных вождей, пока вам прислуживают их дочери. Отныне они принадлежат вам и только вам. Таковы дары нашей победы! Мои дары в честь…
        - Это что, такая особая шутка?! - перебил его чей-то резкий голос.
        Шето смолк и посмотрел в сторону того, кто посмел проявить столь неслыханное неуважение, прервав речь хозяина пира. Слева от него, через два десятка гостей слегка покачиваясь поднимался Кирот Кардариш.
        - Вы чем-то недовольны, старейшина? - с холодной сталью в голосе процедил в миг взбодрившейся Шето. Происходившее было просто неслыханной дерзостью. Его, Первого старейшину перебили вовремя речи. Да еще где? В его собственном доме! На празднике в честь победы его сына! Да еще лет сто назад, когда нравы были не столь мягкими как сегодня, хозяин дома мог вполне законно убить гостя за такую дерзость.
        - Оскорблен? Наверное, что так. Вы бы оскорбились, если бы вам прилюдно харкнули в харю, а господин Первый старейшина?
        - Если вино сильно ударило вам в голову, то извольте сначала просыпаться, а потом делать заявления. Советую немедленно извиниться, и тогда, быть может…
        - Не так уж много я и выпил, Первый старейшина. Но даже будь я хоть пьяным вусмерть и то бы не стал проглатывать такую наглую насмешку!
        - Великие горести, Кардариш, извольте уже объясниться! Я не намерен и дальше терпеть это паясничество!
        - Объясниться?! Мне? У вас, что потерялась табличка с записями кого и как вы оскорбили? Или ответственного за такие записи раба вы тоже швырнули кому-то мертвым на порог дома?
        - Что это за чушь….
        - Ах так то, что я говорю, кажется чушью Первому старейшине?! Ну, раз у вас отбило память, то я пожалуй напомню о вашем недавнем подарке!
        Глава рода Кардаришей на удивление ловко выхватил поднесенный в дар короткий клинок. Серебряной молнией он взвился вверх, а потом вонзился прямо в шею стоявшей перед ним на коленях рабыни. Струя крови брызнула на стол и на гостей, оседая крупными алыми пятнами на их одеждах. Увидев расправу над сестрой по несчастью, рабыни тут же с визгом бросились в стороны, опрокидывая на старейшин и их сыновей угощения и посуду, к которой были прикованы цепями.
        - Вот так вспомнили, Первый старейшина? - прорезал наполнившие зала шум и грохот могучий голос Кирота Кардариша. - Так вам мои объяснения стали яснее?!
        Зал охватил хаос. Повсюду слышались визг и плач перепуганных рабынь. Старейшины, забыв о кратком единстве и приличиях, бегали подбирая мантии, ругались и орали друг на друга, ну а слуги судорожно пытались унести труп несчастной харвенки, оттереть кровь и восстановить хоть какое-то подобие порядка. Но все их старания были четны: вечер уже несся галопом в бездну и помешать ему не могли даже боги.
        Шето рухнул на свое кресло, чувствуя полное бессилие и опустошение. То, что он замышлял как венец этого дня, да что там дня - двух лет войны. Все то, что должно было вознести Лико и завладеть сердцами старейшин, теперь рушилось прямо у него на глазах. Да, народная любовь останется за его мальчиком, но многого ли она стоит без поддержки Синклита? Того самого Синклита, что сейчас в панике разбегался или был готов вцепиться друг другу в глотки. Да, такого он не мог представить и в самом мрачном кошмаре. Да и разве кто-нибудь мог предвидеть, что Кирота Кардариша резко охватит безумие, полностью перечеркнувшее все его планы? Безумие, благодаря которому вместо историй о неслыханной щедрости рода Тайвишей, ларгесы теперь с издевкой будут пересказывать, как у них на пиру зарезали рабыню.
        Краем глаза он заметил, как побелел сидевший рядом с ним Джаромо. Длинные пальцы Великого логофета так сильно сжали подлокотники, что казалось ещё немного, и он просто оторвёт их. В любой другой ситуации Шето непременно обратил внимание на столь необычный вид друга, но сейчас увиденное лишь скользнуло по краю его сознания, чтобы тут же кануть в небытие. Тем более что в этот самый момент со своего места поднялся Лико. Расталкивая мельтешивших слуг и старейшин, он пошел прямо на Кирота Кардариша, так и стоявшего, скрестив на груди руки, и надменно взиравшего на творившейся вкруг хаос.
        - Стой! - крикнул было Шето, но было уже поздно. Его сын вплотную подошел к обидчику.
        - Кирот Кардариш, вы оскорбили мой дом и мою семью!
        - Не горячись без повода мальчик. Я лишь вернул ваш собственный подарочек. Что, неужели пришёлся не по вкусу?
        - Мы не давали вам повода так поступать!
        - Правда?! Ты так в этом уверен, щенок?
        Вместо ответа последовал удар. Один точный удар, от которого огромный широкоплечий Кирот Кардариш, чей вид больше подходил уличному бойцу, чем старейшине и главе древнего рода, отлетел на пару шагов и, поскользнувшись на луже крови, оставшейся от убитой им рабыни, с грохотом рухнул на пол. Прикрывая руками разбитые губы, из которых тонкими стройками сочилась кровь, он попятился назад, но Лико уже шел обратно к своему месту.
        Первый старейшина, тяжело вздохнув, закрыл глаза, чувствуя, как его сознание проваливается в какую-то глубокую и темную пропасть.
        Вся суматоха и ругань исчезли. Весь пиршественный зал, все гости, даже само это время и место, растворились в кромешной тьме, опустившейся на его разум. Все исчезло, оставив лишь маленькое пятно света. Пятно, в котором стоял смотрящий в пол худощавый мальчик, со сбитыми в кровь кулаками.
        Глава шестая: Правильный выбор
        Кровать монотонно поскрипывала, легонько ударяясь спинкой о стену. Лежавшая на ней девушка смотрела в сторону, заведя руки за голову. Ее черные глаза были пусты, тонкие губы сжаты, а через невысокий лоб пробегала маленькая морщинка, разделявшая напряженно-сведенные широкие брови. Она молчала. Не стонала, не кричала, не шептала. Даже дыхание её было ровным и тихим. Ее тело оставалось почти неподвижным, дергаясь лишь в такт движениям лежавшего сверху молодого мужчины, что крепко держал ее за плечи, уткнувшись лицом в ее растрепанные волосы. Он тоже молчал, и лишь скрип кровати и звуки слипавшихся тел нарушали предутреннюю тишину.
        Он задвигался быстрее и резче. По его телу пробежала дрожь, с губ сорвался стон, а потом он обмяк, вжавшись на лежавшую под ним девушку, но почти сразу перекатился на бок. Она тут же села на край кровати и отвернулась в сторону. Мужчина легко дотронулся пальцами до ее руки, но она сразу ее одернула. Не резко, а плавно, как будто случайно или просто не заметив его прикосновения. Лицо мужчины исказила гримаса отчаянья, а его большие серые глаза посмотрели на нее с болью. Он тяжело вздохнул, встал, натянул через голову красную тунику, надел штаны и подпоясался широким кожаным ремнем.
        Пройдя на другой край комнаты, мужчина достал из небольшого ящика восьмигранную свечу и бронзовую миску, в которую налил воды из кувшина. Запалив фитиль, он тихо зашептал слова молитвы, по очереди пронося руки над пламенем и окуная их в воду, после чего умывая лицо.
        Девушка все также сидела голой на кровати. У нее было симпатичное лицо, но, несмотря на молодость, ее маленькая грудь уже успела обвиснуть, живот выступал небольшими складками, а на полных ногах виднелась тонкая сетка синих вен. На мужчину она не смотрела, оставаясь абсолютно равнодушной и безучастной к происходящему.
        - Благослови и даруй продолжение, ибо угоден тебе род человеческий, - прошептал мужчина в конце молитвы и, затушив свечу, убрал ее вместе с блюдцем в ящик.
        - Ты все ещё веришь, что твой бог поможет, Айдек? - проговорила она с нескрываемой иронией в голосе. Мужчина посмотрел на нее тяжелым взглядом. Девушка, громко вздохнув, скорчила притворно-обидную мину. - Ну ладно, ладно. Верь, во что хочешь. Я вот тоже Вечнородящей что-нибудь пожертвую.
        - Быть может из-за твоего идолопоклонничества у нас ничего и не выходит, - огрызнулся Айдек.
        - Или из-за твоих молитв однобожника.
        Она поднялась с кровати и надела свободное зеленое платье. Затем сев за стол, на котором стояло большое зеркало из отполированной бронзы и несколько коробочек, зажгла свечи и начала приводить в порядок волосы. Мужчина же продолжил одеваться. Натянув высокие сапоги и кожаный доспех, он накинул на плечи красную накидку, закрепив ее на правом плече большой железной бляшкой с тесненным быком, и прицепил к поясу короткий меч.
        - Я сегодня опять вернусь поздно.
        - Ага.
        - Ривна, в городе сейчас неспокойно, особенно в гавани. Там в любой час могут начаться беспорядки.
        - Я уже поняла тебя, Айдек, - скучающим голосом проговорила она, подводя глаза кусочком уголька. - Не обязательно передо мной все время оправдываться.
        Он подошел к ней и украдкой взглянул на себя в зеркало, немного поморщившись от увиденного. Недостатки его фигуры не мог исправить даже военный наряд: был высок, но худ, со слишком длинными руками и узкими плечами, а когда стоял то всегда сильно сутулился, отчего казался намного ниже ростом, чем был на самом деле. Его вытянутое лицо с тонкими носом, впалыми щеками и глубоко посаженными большими глазами, которые окружали темные круги, выглядело истощенным и усталым, а в короткой бороде уже серебрилась первая седина. Ему и самому не верилось, как он смог так постареть и осунуться за последние годы.
        Мужчина положил рукудевушке на плечо, но она сразу же дернула им, скидывая ладонь.
        - Не мешай, пожалуйста, а то я сейчас все лицо себе разукрашу.
        Он отвел руку, с силой сжав её в кулак. Уголки его губ задрожали от бессильной злости. Ему жутко захотелось схватить это проклятое зеркало и хорошенько вмазать по её личику, чтобы кровь из лопнувших губ забрызгала и стол и одежду, а сама она упала к его ногам, как поверженный враг.
        Копившаяся так долго внутри него злоба бурлила и жаждала выплеснуться наружу, чтобы отплатить за всё. За холодность и безразличие. За постоянные придирки, за то, как и каким тоном, она отвечала. За тянувшиеся мучительно долго годы брака, наполненные лишь пустотой, отчужденностью и неискренностью. За его собственную несостоятельность и трусость. За саму эту злобу. За то, что он так и не научился делать счастливой её и, кажется, сам разучился чувствовать счастье. За всё то, что он испытывал к ней сейчас.
        Дикая, животная ярость прокатилась по его телу, требуя немедленного выхода. Но демоны должны были оставаться в своих клетках, и он лишь легко и сухо поцеловал ее в затылок. Она чуть дрогнула, но не обернулась и не сказала ни слова.
        Вздохнув, Айдек побрел к двери, пытаясь вспомнить, когда же эта молчаливая отстраненность стала для них обыденной. Ведь так было не всегда.
        Их семьи владели смежными полями и фруктовой рощей, обрабатывать которые было куда проще совместными силами. Когда его отец, покончив с военной службой, а потом и с городской жизнью, перебрался на почти запустевшие тогда родовые земли, он быстро смекнул, что Исавиям и Мэладиям будет проще и лучше вести дела вместе. Поэтому встретившись с главой соседской семьи он и предложил ему породниться, скрепив общее дело общей кровью.
        И их брак, организованный по договоренности, начинался не так уж плохо. Да, любви между ними так и не возникло, но были теплота и понимание. Поначалу. Им даже казалось, что они смогут обрести друг в друге счастье… но все изменили дети, а точнее их отсутствие. После первого выкидыша их покинула теплота отношений. После второго от понимания и уважения друг друга не осталось и следа. А потом начались годы, не принесшие больше ни единой беременности… и они окончательно превратили их совместную жизнь в нескончаемую муку. В камеру пыток, где двое запертых и не знающих как выбраться из нее людей грызли и сводили друг друга с ума.
        Теперь они почти не разговаривали, а если и начинали, то быстро скатывались в нескончаемый поток ругани и взаимных претензий, не зная, как ещё докричаться друг до друга о своем общем и нескончаемом несчастье. В итоге единственный выход, который нашел для себя Айдек, - это выход на улицу. И стараясь как можно реже появляться дома, он все больше укреплялся в мысли, что все это, от их отношений до выкидышей, ни что иное, как божественное наказание. Наказание за малодушие, за страх перед отцом, который заставил его жениться на язычнице и совершить грех.
        Покинув спальню и пройдя по узкому коридору, он торопливо спустился вниз по крутой темной лестнице, желая как можно быстрее оказаться на улице.
        Вместе с женой они жили в небольшом двухэтажном доме на восточном краю квартала Фелайты, который достался Айдеку после решения отца перебраться с остальной семьёй за город. Кроме них тут жила лишь старая Виатна - кухарка и прислуга из блисов, которая отчаянно пыталась сохранить остатки уюта в этом опустевшем доме. В столь ранний час она обычно ещё спала, а потому Айдек постарался пройти мимо ее комнаты как можно тише, чтобы ненароком не разбудить эту добрую женщину, знакомую ему с самого рождения.
        Выйдя за дверь и заперев ее на ключ, он зажмурился и втянул ноздрями утреннюю прохладу. Город только начинал просыпаться, и окутанные легкой утренней дымкой улицы были практически пусты. Такой малолюдный Кадиф больше всего нравился Айдеку. В нем ему было спокойно. Ради этого особого чувства он и старался выйти из дома как можно раньше, чтобы насладиться чистотой и простором пустынных улиц. И побыть, наконец, одному. Без Ривны.
        Обычно его путь пролегал почти до самых Прибрежных ворот, к Хайладской крепости, где была расквартирована Вторая домашняя кадифарская тагма, фалагом которой он являлся. Но сегодня Айдек пошел в другую сторону. Пройдя немного по широким улицам квартала, он вышел на Царский шаг, который в этот первый рассветный час, был ещё почти пустым. Только редкие группки городских рабов то и дело сновали то тут, то там, убирая и приводя в порядок главную улицу столицы после недавнего триумфального шествия.
        Рабы работали на удивление скоро и от грязи, мусора, цветов, веток и крови, которыми полнился Царский шаг после шествия победоносной армии, почти не осталось и следа. Как и от народного празднования. И там где недавно бесплатное вино лилось без всякой меры, а люди на радостях теряли всякое достоинство, теперь царили чистота и порядок. Даже в запахах города все больше чувствовалась свежесть моря.
        Ступив на желтые мозаичные плиты, украшенные причудливым орнаментом, Айдек огляделся. По всей протяженности широкой улицы возвышались могучие стелы из красного гранита, блестевшие отмытыми бронзовыми барельефами, между которыми, обрамленные с двух сторон стройными линиями кипарисов, располагались узкие водоемы с чистой водой, в которой плавали маленькие разноцветные рыбки. Весь Царский шаг был прекрасен, но больше всего Айдеку нравились именно стелы, на бронзовых барельефах которых были увековечены все главные победы государства.
        Когда ему выпадал такой шанс, он всегда обходил как можно большее их число и подолгу вглядывался в кованную память государства. Вот и сегодня его путь пролегал почти до самой площади Белого мрамора, а время совсем не поджимало и не подгоняло Айдека. Он мог гулять по главной улице города, наслаждаясь столь редкими тут тишиной и покоем, прячась от всех в глубинах великой истории государства.
        Поворот, из которого он вышел, как раз находился возле самой первой стелы, расположенной за десять тысяч шагов от Прибрежных врат. В пятидесяти саженях от нее уже расчистили новую площадку, на которой вскоре должен был возвыситься новый монумент, возведенный в честь покорения харвенов. Но пока литая в бронзе история государства начиналась с победы над величайшим смутьяном в истории Тайлара.
        «Стела Рувелии», как прозвали ее в народе, была в некотором смысле уникальной - ведь ее посвятили не завоеванию соседней страны или разгрому варваров, пусть даже уже покоренных, как все прочие триумфальные монументы, а победе над мятежниками, многие из которых были этриками и даже гражданами государства.
        Отношение к этой стеле у Айдека было непростым. Слишком мрачные страницы истории застыли на ее бронзовых барельефах. Слишком уж неоднозначной была изображаемая здесь радость победы и последующий триумф с казнями бунтовщиков. И, насколько знал фалаг, даже в Синклите и Коллегии велись очень жаркие споры о том, стоит ли ее ставить.
        История Тайлара знала много смут и гражданских войн, а восстание Квелла во времена Первого Союза и вовсе чуть не погубило молодое государство, но ни одному из этих эпизодов не было посвящено монумента. Даже для победы Палтарны над Абвеном, в результате которой тайлары завершили объединение, не нашлось места в этом ряду. Ведь воздвигнувшие Кадиф и Царский шаг Ардиши считали, что победы над соотечественниками, пусть даже и этриками, не несут доблести и славы. И потому сведения о них хранилась в памяти поколений, в свитках исторических хроник и на внутренних барельефах Яшмового дворца - как предупреждение потомкам, о возможных последствиях непродуманной политики и решений.
        Но испуганные рувелитами старейшины все же решили пренебречь этим негласным заветом. Как и многими иными законами, во время усмирения восстания и последующей расправы. Говорили, что этой стелой ларгесы желали показать незыблемость сословий и Синклита. Что созданный им порядок, далекий как от царской власти, так и от народных собраний и избираемых владык, будет вечным. Как сам гранит, из которого был воздвигнут этот монумент.
        Айдек подошел почти вплотную, проведя рукой по холодной бронзе литой поножи тайларского воина, которого протыкал копьем кричащий арлинг. История восстания Мицана Рувелии была ему хорошо знакома - его отец прошел всю эту войну, снискав на полях ее сражений почести и посты в тагме. И он частенько рассказывал сыну о тех днях.
        Все началось в Кере, за два года до рождения Айдека. Тогда Синклит, отчаянно пытаясь найти деньги после разорительного восстания Милеков, в очередной раз поднял налоги для купцов-этриков, сильнее всего обобрав арлингов из прибрежных торговых городов. Вот только они слишком уж хорошо помнили долгую историю независимости и отказались с покорностью принимать этот новый грабеж. Вначале в Керре местные жители напали на сборщиков податей и забили их до смерти, а потом сожгли виллу наместника, разорвав его самого двумя колесницами. Изгнав гарнизон, с помощью перешедших на сторону восставших союзных отрядов, арлинги на народном собрании провозгласили об отделении от Тайлара.
        Узнав о мятеже, стратиг Арлинга направил к городу домашнюю тагму, но бунтари смогли застать ее врасплох во время ночной стоянки и перебить почти полностью.
        Посеянные этой случайной победой зерна бунтарства дали свой бурный рост. Мятеж быстро перекинулся на другие арлингские города, взбудоражив даже Мефетру и Сэфтиэну. Повсюду на юге, в землях бывших когда-то Союзом Арлингов, этрики начали нападать на сановников и военных, сколачивая сначала банды, а потом и в целые армии, которые становились все больше и организованнее.
        Наученный горьким опытом промедления с восстаниями царицы Дивьяры и Милеков, Синклит решил задавить новый мятеж в зародыше. Собрав огромную армию под руководством полководца Кирана Олиша, они направили ее на юго-восток, с единым приказом - любой ценой усмирить неверные города. Впрочем, сам Олиш мало подходил для такой роли, ведь единственным его достоинством было родство с Ягвишами и ещё доброй половиной алатрейских семей. Однако при нем оказался один очень талантливый стратиг - Мицан Рувелия. Будучи простым блисом, он сделал просто головокружительную карьеру и, по сути, руководил всй той войной. Вначале кампания против бунтовщиков шла успешно: их армии были разбиты, в трех из восьми больших арлингских городах был восстановлен порядок, а сама Керра находилась в осаде. Но тут неожиданно умер Верховный стратиг и Олиш, уверовавший в неизбежную и скорую победу своих войск, снялся с частью тагм, отправившись к Кадифу, чтобы принять участие в выборах нового главнокомандующего.
        Но старейшины, опасаясь, что быстрая победа над повстанцами сделает Кирана Олиша слишком популярным и он захочет большей власти чем ему было положено, заблокировали всякое снабжение оставшихся под Керой войск и даже отозвали все поставки продовольствия, обрекая их на голод, ведь все в окрестностях давно было вычищено. Оставшийся вместе с солдатами Мицан Рувелия посчитал это предательством и неожиданно для всех вступил в переговоры с бунтовщиками. Своим солдатам он заявил, что истинный враг не за стенами Керы, а в Синклите. Он говорил, что все они - жертвы воров и предателей из числа ларгесов, что наживаются на простых людях и сталкивают между собой народы. Что жизнь без сословий и рабства возможна. Что можно жить без постоянных поборов и податей. И ради этой возможной жизни он призвал своих солдат и мятежников объединиться и вступить в войну с Синклитом.
        И его послушали. Большая часть простых солдат, измученных, голодных, забывших когда последний раз получали жалование, и таких же истерзанных мятежников, перешла под знамена новой армии. Всего за пару месяцев они отбили Арлинг, и заняли южную часть Мефетры, а потом и Сэфтиэну, освобождая повсюду рабов, отменяя сословные ограничения, разграбляя имения благородных и разделяя их земли и богатства между собой. Как рассказывал Айдеку отец, когда тайларские войска, наконец, обратили бунтовщиков в бегство и вновь вернулись в захваченные ими провинции, то не нашли там ни одной целой виллы или конторы сановников. Все было сожжено и разграблено, а повсюду висели истлевшие скелеты, принадлежавшие прошлым владельцам.
        Поначалу Синклит не мог оценить истинный масштаб начавшегося бунта и послал на его усмирение небольшую армию, считая, что на юге ещё остались верные ему тагмы. Но она была разбита в первом же сражении. Такая же судьба постигла и вторую и третью армии. Только когда рувелиты вторглись в Нижний Джессир, Синклит понял, что на юге страны назревает настоящая катастрофа. Думая, что Киран Олиш талантливый полководец, старейшины доверили ему вести войну, передав под его начало все войска. Но в первых же сражениях он проиграл своему бывшему подчиненному и уступил почти весь восток Нижнего Джесира, а в решающем сражении не только погубил почти половину войск, открыв путь на Кадиф но и сам погиб во время отступления. Испуганный Синклит уже был готов уступить Мицану Ревелии Арлинг, Мефетру и Сэфтиэну, но тот отверг их предложение и пошел прямо на столицу. Однако в этот момент к Кадифу подошли свежие части из Старого Тайлара под руководством Убара Эрвиша, который успел зарекомендовать себя во время войны с царицей Дивьярой. Возглавив армии Синклита, он наголову разбил рувелитов в сражении под Афором.
        Отец рассказывал, что они и сами не верили в свою победу. Рувелию считали непобедимым, эдаким демоном войны и проклятьем, посланным на Тайлар разгневанными богами. Но Убар Эрвиш смог не просто сокрушить бунтарей, но и пленить самого Мицана Рувелию. После того боя великого мятежника в цепях доставили в Кадиф где предали позорной и мучительной смерти, посадив на кол. Но война была не окончена. Мятежники крепко держали захваченные земли, сплотившись под началом лучшего полководца Рувелии Фенагригора, и потому, восхищенный столь невообразимым триумфом Синклит, передал Эрвишу всю полноту власти. Всего за год он полностью уничтожил все армии бунтарей и усмирил все захваченные ими земли, лично сразив Фенагригора в последнем крупном бою под городом Садумом.
        Но возвращение Тайлара на захваченные мятежниками земли шло трудно и поддержки солдаты почти не встречали. Этрики видели в рувелитах братьев и заступников. А от воинов Синклита ждали лишь мести и расправ, а потому в лучшем случае встречали их сдержанно. А вот освобожденные рабы, которых по закону нужно было вернуть своим бывшим хозяевам, и вовсе часто дрались как взбесившиеся демоны, предпочитая смерть возвращению ошейника. Как вспоминал отец, им по сути пришлось заново завоевать эти земли, и на барельефе это было запечатлено массовыми казнями и горящими городами.
        Возле этой стелы Айдеку всегда становилось как-то не по себе. Его вера учила, что всякий человек - суть творение бога. Каждая душа ни что иное, как проявление Всевышнего, что расколол себя на миллионы частей, дабы вдохнуть жизнь в созданный им мир. А посему каждый равен каждому и не может один человек владеть другим как вещью. Мицан Рувелия, хоть и был язычником, во многом следовал этому же принципу, стремясь уничтожить неравенство людей. Поэтому он и нашел поддержку в некоторых общинах праведников, объявивших его «Карой грешных» и сражавшихся под его знаменами. И им было за что сражаться, ведь на захваченных рувелитами землях провозглашалась веротерпимость и никто не преследовал единоверцев Айдека. Наверное, именно поэтому многие праведные до сих пор чтили мятежника в своих молитвах.
        Познавший истину Лиаф Алавелия учил, что грехи и пороки убивают свет бога внутри человека и оскверняют мир. Они отвращают от него взор божественный и божественную волю. Посему смерть упорствующего грешника приближает Возвращение Всевышнего и обретение вечной жизни праведными. Но увидевшие в Рувелии божью волю праведные ошибались. Та война, не сократила, а лишь приумножила грех и пороки. Ведь сколь бы благими не виделись ее цели для некоторых единоверцев Айдека, ни одна из них не могла искупить всего того зла и всех тех страданий, что принесла она государству и людям.
        Окинув прощальным взглядом ту часть барельефа, на которой Мицана Рувелию и его сподвижников сажают на колья и прикоснувшись ко лбу и губам в молитвенном жесте, он пошел дальше по Царскому шагу. Миновав стелу разгрома самозваной царицы вулгров, на которой очень подробны и с пугающим сладострастием были изображены ее пытки и казнь, он пошел среди побед династии Ардишей. Первой его встретило последние завоевание этого рода - покорение флотилией Лисара Айниша островитян Дуфальгары в самом начале правления Убара Алого Солнца. Потом было крайне успешное завоевание Сэфетского царства, которое теперь именовалось Сэфтиэной при Шето Воителе. Его сменяли победы над племенами кимранумов, захватившими западную часть Дейрисфены во времена правления Эдо Мудрого и изгнанных царем Эдо Первородным. Потом шло долгое и кровопролитное покорение городов-государств арлингов при Кироте Малом и легкое присоединение ослабевшего Мефетрийского царства, чей последний независимый правитель сам приполз на коленях в тайларский лагерь и сложил к ногам царя Лиафа Расширителя копье, умоляя завоевателей пощадить его народ.
        Но все эти деяния царей павшей династии, меркли по сравнению со свершениями одного единственного человека - Великолепного Эдо Ардиша, которому было посвящено сразу семь стелл. Эта часть Царского шага всегда нравилась Айдеку больше всех остальных. Ведь именно она рассказывала историю превращения Тайлара в Великое государство.
        Первая из стел, посвященных правлению Великолепного Эдо, повествовала о завоевании страны кэриданцев, вторая - о покорении отколовшегося от джасурского царства Хутадира и свержении местного деспота, которому удалось создать собственное государство из причудливой смеси джасуров и восточных вулгров. Потом шли две стелы описывающие войну с джасурскими царями и основание Кадифа на месте порта Каад. Ну а последние три были посвящены войне с могущественным в те годы царством Вулгров. В свое время Айдек несколько раз прочел трактат о войне с царём Кубьяром Одноглазым - человеком, что правил вулграми почти полвека и привел свой народ сначала к невиданному величию, завоевав все сопредельные клавринские племена, а потом погубил, ввязавшись в неудачную войну с тайларами за только что завоеванные джасурские земли.
        Все эти семь стел и отраженная в них история были простыми и понятными. В них был виден враг. Видно, кто прав, а кто нет. Тут было место подвигу и свершению, а запечатленные на них войны казались благородными и осмысленными: болотники кэриданцы веками грабили окраины страны, вулгры были хищными и агрессивными дикарями, которых просто необходимо было приструнить, а джасуры должны были ответить за сорок лет зависимости и унизительной дани, которую пришлось когда-то платить тайларам.
        Это были честные войны. И направляли их не только не жажда мести или старые обиды.
        Царь Эдо мечтал создать самое великое государство из тех, что знал этот мир. Каждый его поход, каждое решение, каждый бой, служили лишь этой цели. И когда его враги оказались разбиты и покорены, он приложил все усилия, чтобы новые земли стали частью Тайлара. Чтобы на них пришли закон и процветание.
        Такой историей было приятно гордиться. Она вселяла уверенность и даровала душе покой, напоминая, что он делает правильный выбор. Айдек подошел вплотную к одному из барельефов, на котором был изображён совсем ещё юный Эдо Ардиш во время первого Кэриданского похода, и прислонился к нему рукой. Хранившая остатки ночного холода бронза приятно бодрила и, казалось, наполняла силами молодого командира. Конечно, он всё делал правильно. Так, как нужно было поступить ещё пару лет назад.
        Пристально посмотрев на барельеф, словно пытаясь как можно точнее запечатать в своей памяти каждую фигуру и каждый отлитый в бронзе сюжет, он зашагал в сторону квартала Авенкар. Солнце уже успело довольно высоко подняться над крышами домов, мастерских, дворцов и храмов, сообщая всем жителям огромного города о начале нового дня. И улицы Кадифа, отвечая на этот безмолвный призыв, начали оживать, наполняясь суетливой и пестрой толпой. Тысячи людей покидали свои дома, отправляясь по делам. Они важно шествовали, толкались, бежали, толкали тележки, переругивались, смеялись, болтали, шептались и кричали во весь голос, порождая знаменитую кадифскую суету. Город пробудился. Он, отгоняя сон и остатки затянувшегося праздника, вновь вставал в привычную свою колею.
        Город жил. Торговал, боролся, заключал сделки, рушил судьбы и дарил новую жизнь. Величайший из городов этого мира и того, что называли Паолосой. Исполин на восточном побережье. Жемчужина Внутреннего моря. Он вновь становился самим собой под лучами палящего летнего солнца.
        Айдек шагал все быстрее и быстрее, то и дело, сбиваясь на легкий бег. Не то чтобы он торопился, скорее наоборот. Просто бесконечная толкучка и вечно галдящая толпа, действовали ему на нервы. Они портили величественную красоту этого города. А он так хотел запомнить его пустым и спокойным.
        Пройдя Царский шаг и углубившись в Авенкар, где суета главой улицы сменилась размеренностью и достоинством кварталов Мраморного города, он сбавил темп. Среди этих добротных домов, населённых преимущественно сановниками, всегда было тихо и спокойно. Да и люди тут не толкались, не спешили, не бегали и не орали на ухо.
        Дойдя до Площади законов, на которой располагалось семь величественных дворцов, он сразу поднялся по широкой мраморной лестнице в здание Военной палаты.
        Пройдя под большой аркой перед распахнутыми воротами, которую украшали две огромные бронзовые статуи полуобнаженных воинов в остроконечных шлемах с копьями в руках, Айдек вошел внутрь большого зала. Как и во всех палатах, тут уже было битком набито различных просителей - в основном военных, ожидавших вызова на аудиенцию к тому или иному чиновнику, возможности подать жалобу или прошение. Сам принцип работы был давно отлажен и доведен до состояния ритуала - приходя в палату, проситель обращался со своей проблемой к дежурным чиновникам-привратникам, которые сидели на другом конце зала отгородившись от толпы, словно баррикадой, непомерно большим столом. Выслушав его и записав в глиняную табличку, они сами определяли к кому именно адресовано дело просителя, а потом передавали нужному сановнику, прося человека «немного подождать». И хотя в теории всё это звучало весьма разумно, на практике же оборачивалось абсолютным хаосом.
        Привратники постоянно путали и искажали просьбы, жалобы и обращения, часто умудряясь полностью изменить их смысл. Посыльные путали чиновников и регулярно били таблички, сами чиновники вступали в заочную перепалку с привратниками и весьма очную с курьерами, доказывая, что именно по этому вопросу обращаться нужно не к ним, а в соседнее крыло, ну а даже приняв обращение, зачастую откладывали его на дальнюю полку, вспоминая о нем через день или шестидневье.
        К счастью был и другой, обходной путь, которым умело пользовались многие из просителей и на который недвусмысленно намекали и сами сановники. За несколько ситалов привратник мог подозвать курьера, который, примерно за половину той же суммы, мог проводить до нужного сановника, минуя все ритуалы и слабо прикрытый ими хаос. Ну а тот, уже за большие, но все ещё терпимые пожертвования в пользу благосостояния его детей, быстро и качественно решал все вопросы. И именно этим путем Айдек и собирался сегодня воспользоваться. Да, конечно, мздоимство было грехом. Порочным и недостойным праведника делом, но Айдек слишком хорошо знал, сколь труден, тернист, а порою и просто непроходим путь честности. Поэтому, встав в очередь к приемной и дождавшись когда перед ним окажется маленький и бледный человек в красных одеждах и круглой шапочке, он без лишних слов выложил перед ним на столе маленькую башенку из серебряных монеток.
        - Я бы хотел попасть на прием к распорядителю тагм или его поверенным сановникам.
        Мышеподобный писарь устало поднял на него свои непропорционально большие бесцветные глаза и несколько раз моргнул, а потом опустил их на стопку монет. Собрав их медленным, даже ленивым движением, он позвал посыльного тонким и весьма громким голоском. Высокий и крепко сложенный смуглый здоровяк с пышными усами и явно военной выправкой, появился почти сразу, вытянувшись и высоко задрав подбородок.
        - Махаловетто, будь добр, проводи сего почтенного господина к… - он немного замялся и посмотрел что-то в стопках листов, лежащих прямо перед ним. - К господину старшему нотарию учета тагм Лисару Питойе.
        Махаловетто поклонился и, взяв Айдека за локоть, повел через зал. Ряд стоящих в очереди воинов и командиров тут же зашептались, снабдив фалага неодобрительными взглядами, отчего ему захотелось провалиться под землю или исчезнуть. Увы, командирские жалования в тагмах были небольшими, солдатские - и того меньше, а проматывались они уж слишком просто и быстро. Так что у многих присутствующих банально не было денег на «обходные пути» к сановникам и их честность была вынужденной мерой. У Айдека их бы тоже не было, если бы не та помощь, что ежемесячно присылал ему отец вместе с коротким и сухим письмом, напоминавшим скорее военную сводку.
        - Вы только не злитесь господин, что на вас так смотрели, - проговорил посыльный, когда они миновали большие дубовые ворота зала просителей и начали подниматься по лестнице. - Тут многие и по много дней ни как на прием попасть не могут, вот и бычатся всякий раз, когда рядом с ними кого-то внутрь проводят. Я-то привык уже, даже внимания не обращаю, так что и вы тоже не обращайте.
        Не зная, что на это ответить Айдек кивнул. Посыльный, видимо, счел это жестом одобрения и заулыбался.
        - Я вот вообще так считаю, что если денег нет, то и приходить сюда бессмысленно. Только время впустую потратишь и ни с чем уйдешь. Все же тут взрослые, все знают, как жизнь устроена. Дай монетку - дверки и откроются. Но ведь нет же, находятся такие… кхм… упрямцы, что хотят нас измором взять. Только гиблое это дело, господин, мы тут, самая что ни на есть неприступная крепость и осадой нас не проймешь. Всегда так было и, хвала богам, всегда будет. Так зачем тогда на публику кочевряжится, а? Зачем вот?
        Айдек неопределенно пожал плечами.
        - Вот верно, не зачем. Только себе кровь портить, а дело свое так все равно решить не удастся. Да-да. Не удастся. У нас знаете, по секрету вам скажу, если кто вдруг на принцип идет и простую человеческую благодарность проявлять не желает, то потом сам не рад оказывается. Мы-то всегда видим, что не по бедности человек, а именно из-за дурного характера монеты не подает. Так он от нас потом такой принцип в ответ получает, такой принцип, что сам потом себя, дурака, и всех предков своих клянет, за то, что ума ему не дали. Но вот вы, сразу видно, господин достойный и традиции уважаете. Экую горку монеток Скофе отвалили! Вот все бы так, честное слово.
        Айдек где-то предполагал, что несколько обсчитался с вознаграждением привратника, но только сейчас начал понимать на сколько именно. И самым паршивым тут было то, что теперь он просто не сможет дать болтливому Махаловетто меньше, не попав в его список врагов и… «кхм… упрямцев».
        Миновав длинный коридор, они вышли в продолговатый зал, уставленный массивными столами за которыми, пригибаясь почти к самой поверхности, сидели несколько десятков писцов. В зале царила абсолютная тишина, которую нарушал лишь монотонный скрип перьев и стилусов.
        Его провожатый тут же жестом дал понять, что шуметь тут не стоит. Подведя Айдека к одной из дверей, он постучался, зашел ненадолго внутрь, а потом, вновь появившись, произнес шепотом:
        - Господин, вы пока тут постойте. Господин старший нотарий скоро вас примет.
        - Спасибо, - сказал Айдек и перетянул Махаловетто пригоршню монет.
        - Это вам спасибо большое, - заулыбался здоровяк. - Поклон вам, всех благ и благословений и скорейшего разрешения всех ваших вопросов. Ну, а мне пора. Служба. Обратную дорогу, думаю, легко найдете. Тут заплутать при всем желании не получится. Выведут.
        Проводив взглядом посыльного, Айдек присел на небольшую лавку у двери за которой находился сановник. Вот и все. Он тут и до того шага, к которому он готовился столько лет, остается всего ничего. Он был уверен, что его имя и та сумма, что ждала старшего нотария Лисара Питойю легко, а главное быстро, решат заветный вопрос и именно так, как нужно. Да и сложно было представить ситуацию, в которой ему могли бы отказать.
        Скрип, издаваемый писарями, действовал на него усыпляюще и очень быстро фалаг начал клевать носом. Кажется, он даже успел ненадолго задремать, когда из-за двери послышался хриплый голос.
        - Войдите.
        Айдек тут же вскочил с лавки и прошел внутрь небольшого темного кабинета, в котором, у заваленного свитками и дощечками стола, сидел седой мужчина, одетый в красную тунику, вышитую черным орнаментом накидку и красную шапочку. Он смотрел на Айдека хмурым тяжелым взглядом, словно бы изучая, а его тонкие сжатые губы слегка подрагивали. Фалаг заметил, что на шее сановника виднелся краешек уходившего под складки накидки рваного шрама, а на левой руке не хватало двух пальцев. Да и сам его вид, его поза, говорили, что меч и доспехи были совсем не чужды этому человеку.
        В военной палате часто оказывались образованные ветераны и даже бывшие командиры, которые, выйдя в отставку, так и не нашли в себе сил или желания расстаться с тагмой. И сидевший перед ним сановник явно принадлежал к их числу.
        - Представьтесь, - сухо проговорил он.
        - Айдек Исавия, фалаг шестнадцатого знамени второй домашней кадифарской тагмы.
        - Исавия? - левая бровь сановника изогнулась дугой, а правая, напротив, превратилась в прямую линию. - Мне знакомо это родовое имя. Вы…
        - Я сын Кирота Исавии, бывшего стратига первой походной кадифарской.
        - Ваш отец доблестно проявил себя во время войны с рувелитами. - Лисар Питойя одобрительно кивнул головой. - Я лично не знал его, но слышал много достойных слов, от людей которых я уважаю. Говорят, именно он удержал натиск предателей на правом фланге в битве под Афором.
        - Так и есть. Насколько я знаю.
        - Славная была битва. Моя самая первая. А ее, как и первую женщину, никогда не забудешь, - мечтательно проговорил сановник. Черты его лица на мгновение сгладились, а в уголках губ проскочила легкая тень улыбки, но почти сразу он вновь принял свой прежний строгий вид. - Впрочем, я отвлекся. Лисар Питойя, старший нотарий учета тагм, а в прошлом фалаг четвертой походной кадифарской. Чем я могу вам помочь, Айдек Исавия?
        Вот и он, долгожданный момент истины. Айдек открыл было рот, но неожиданно понял, что заготовленный и сотню раз отрепетированные слова застыли в его горле. Они стояли плотным комком и не желали вырываться наружу, затягивая паузу до неприличных размеров. Лисар вопросительно поднял бровь. Айдек тут же сглотнул, закашлялся, а потом выпалил скороговоркой:
        - Я желаю перевестись на службу в другую тагму.
        - Чем это вас не устроила вторая домашняя? - удивленно проговорил сановник. - О службе в Хайладской крепости говорят либо хорошее, либо очень хорошее. Листарг там достойный и благородный человек, жалованье, насколько мне известно, платят повышенное и всегда вовремя. Да и служба - одно удовольствие. Даже город покидать не надо. Многие, особенно из числа тех, что не грезят военной добычей, сочли бы за счастье туда попасть. Так извольте объяснить, чем же она вас не устроила. Или дело в личном конфликте?
        - Никаких конфликтов. Она не устроила меня тем, что служа в домашней тагме не покинуть Кадиф.
        - Да? И куда же вы желаете тогда направиться, фалаг?
        - Я хочу в пограничье. На север. В земли харвенов.
        На этот раз Лисар Питойя посмотрел на него с интересом и, как показалось Айдеку, даже с некоторым уважением.
        - Сколько вам лет? - спросил он.
        - Двадцать шесть. Я уже пять лет командую знаменем. У меня вполне хватает опыта и знаний, чтобы достойно послужить государству на новых рубежах.
        Сановник хмыкнул, а потом встал и расстегнул застежку накидки у горла, обнажив уродливый плохо затянувшийся рубец.
        - Этот шрам остался у меня после удара кимранумской ромфеи. Они иногда делают их завершение зазубренными, чтобы рвать плоть своих врагов. И мне попалась именно такая. Вот скажите мне, фалаг, вы когда-нибудь встречали кимранума?
        - Не уверен, что доводилось.
        - Поверьте, если бы вы его увидели, то никогда бы не забыли. Это самые дикие, кровожадные и опасные варвары на всем свете. Свои тела они покрывают синими татуировками, а на скулах вырезают причудливые узоры. Из одежды предпочитают кожу и шкуры волков, за что их и прозвали волчьем семенем. Единственным достойным себя ремеслом их мужчины почитают войну и грабеж. Они не ведают страха и не проявляют жалости ни к кому. Даже к женщинам и детям. А что эти чудовища творят с пленными… скажу так: смотреть, как псы пожирают твои выпущенные кишки, это не самая дурная участь. Раньше мы редко сталкивались с ними. Ведь им приходилось пересекать Харланнские горы. Но теперь у нас появилась общая граница и боги мне свидетели, очень скоро эти демоны начнут проверять ее на прочность. Так скажите мне, сын Кирота Исавии, вы точно готовы к таким встречам? Готовы жить холодной глуши, где лишь дикие звери и ещё более дикие люди?
        - Готов.
        - К этому нельзя быть готовым, фалаг. Поверьте. Но ваш настрой мне нравится. Однако я не могу не спросить: зачем вам это? Речь же идет не о военном походе, где можно быстро сколотить состояние и прославиться, а о тяжелой и действительно опасной службе, которую не многие выбирают добровольно.
        Айдек вздохнул. У него скопилось много причин для такого шага. И в некоторых он едва находил смелости признаться даже самому себе. Не то, что сановнику, которого он видел впервые в жизни.
        - Мне кажется, что отправится туда мой долг, - произнес Айдек одну из многих правд. - В Кадифе и так безопасно. Тут нет врагов, и ничто не грозит государству и его покою. И у армии мало забот, в отличие от новых рубежей. Там я могу быть полезен.
        - Всем бы так следовать своему долгу, фалаг, - Лисар Питойя одобрительно кивнул, возвращая на место застежку. - Хотя вы и не совсем правы: в столице кроется куда больше угроз, пусть и несколько иного толка, чем на любой, даже самой дикой и необжитой границе. Впрочем, это совсем иной разговор. Да, я хочу вас сразу предупредить, что пока ещё не ясно, какие тагмы будут служить в новых землях. Проклятье, там сейчас вообще одна неопределенность. Нет ни власти, ни сановников, ничего. Даже непонятно, как называть то эту территорию… Впрочем, как только вернувшиеся тагмы попрощаются с ветеранами, отдохнут и пополнят свои ряды, некоторые из них точно отправятся обратно. И тогда я позабочусь, чтобы вы оказались в одной из них.
        - Спасибо! - выпалил Айдек и выложил на стол приготовленный заранее кошелек с монетами.
        Военный сановник смерил его суровым взглядом, а потом решительным жестом отодвинул от себя взятку.
        - Это лишнее, фалаг. Нет-нет, правда, уберите кошелек. Я его не возьму. Если бы вы просились о переводе в домашнюю тагму, разговор у нас был бы другим. Трусы должны платить за свою трусость. Но вы с теплого столичного местечка проситесь на границу. А это похвальное стремление, которое я, как ветеран, слишком сильно уважаю, чтобы взять за него хоть авлий. Так что служите и приумножайте славу государства фалаг. Во имя Великого Тайлара и да укроет вас нерушимым щитом Мифилай!
        - Во имя Тайлара! - ответил Айдек, опустив вторую часть. Лисар Питойя чуть недоверчиво повел бровью, но если у него и появились какие-то вопросы или сомнения, вслух он их озвучивать не стал. Лишь протянул Айдеку стилус и лист пергамента, на котором тот написал прошение о переводе. Сановник быстро его просмотрел, сделал пару пометок и положил наверх одной из возвышавшихся на столе стопок.
        - Хорошей службы на границе фалаг.
        Когда дверь за его спиной закрылась, Айдек вжался в стену, глубоко вдохнув спертый воздух, пропахший гарью, пылью, потом и чернилами.
        Вот и все.
        Долгие сомнения, метания и муки теперь были позади. Его будущее наконец-то принимало простые и понятные формы. Все что оставалось теперь сделать, так это поговорить с командиром тагмы и заручиться его одобрением. Ну а потом… потом пройдет месяц или два и он отправится служить в новое пограничье. В дикий и необжитый край, где есть лишь дикари, холод, бескрайние леса. И такие же бескрайние возможности. Может быть там он исполнит своё подлинное предназначение.
        Пусть Айдек и упустил свою войну, когда два года назад не послушал зов сердца и не нашел в себесмелости пойти против воли отца, поменяв тагму, Кадиф и пустой неуютный дом на жизнь походника. Пусть он просидел все сражения и избежал тягот, но новая служба давала ему шанс с лихвой искупить грех малодушия. И в этой новой земле, в этой новой провинции, которой ещё только суждено было принять тайларский закон и порядок, он мог обрести и новую жизнь и новую судьбу.
        На мгновение он подумал, а что если чудо свершиться и Ривна вдруг забеременеет? Но нет, этого не могло произойти. Прожитые годы показали им обоим, что союз их проклят и чужд Всевышнему. А если вдруг чудо и свершится… ну что же, семья сможет позаботиться о ребенке.
        Айдек торопливым шагом миновал зал писцов и большую приемную залу. Пройдя через высокую арку ворот, он спустился по лестнице, словно мальчишка перепрыгивая через ступеньки, и отправился в сторону Хайладской крепости.
        Пройдя по спокойным улицам Авенкара и миновав бушующею человеческую реку на Царском шаге, он пошел через жилые кварталы. Конечно, по главной улице города дойти было проще и быстрее, но царившее там столпотворение уж слишком действовало на нервы.
        Уже почти дойдя до Хайладской крепости, он вышел на Восточную базарную площадь квартала Хайладар. Хотя лавки уже давно открылись, почти все люди находились не возле торговых рядов, а у храма Радока, то и дело что-то возбужденно выкрикивая. И это было необычно, ведь все обряды Всевидящего бога времени совершались только на рассвете или закате, а не как не за два часа до полудня. Заинтересованный фалаг решил подойти поближе, осторожно пробираясь среди зевак.
        Толпа вокруг явно была раздражена и взвинчена. Люди напряженно переговаривались и переругивались, а с другого её края доносились обрывки речи не то жреца, не то глашатая. К сожалению, из-за общего шума, Айдеку не удавалось расслышать ни единого слова. Съедаемый любопытством, он начал активнее пробираться сквозь толпу. Зеваки толкали его локтями, шикали и возмущались, но заметив военную форму, всё же давали дорогу, бормоча нечто похожее сразу и на извинения и на проклятья.
        - Нет, ну вы слышите, что он несет! - запричитала полная женщина с корзинкой грязного белья в руках. - Да как же так можно! Да прямо перед домом богов! Люди, он же проклятье на всех нас наведет! На всю площадь порча падет! А как торговать и покупки делать?
        - Да заткнуть его надо и дело с концом, - рявкнул в ответ лысый мужик с волосатыми как у зверя руками. - И так слишком много уже послушали бредней этих. Эй, народ, неужто и дальше будем слухать как богов поносят?
        - А тебе если не нравится не слухай! - крикнул из толпы чей-то юный голос. - Да и нет твоих богов, истуканы одни каменные!
        - Че? Эй, кто сказал? Кто сказал сейчас! Да я тебя! Эй, мужики, и тут на наши святыни пасти раскрывают!
        - А он разве не дело говорит? - ответил ему ехидный девичий голос, от которого лысый вылупив глаза начал растерянно озираться.
        - Да дайте уже послушать, что он там говорит-то!
        Айдек с ужасом начал понимать причину столпотворения. Пройдя ещё немного вперед и распрямившись во весь рост, он увидел, наконец, того, кто заставил торговцев и их покупателей нарушить привычный ритм жизни базарной площади.
        У закрытых ворот храма стоял длинноволосый старик, одетый в порванную серую рубаху. Судя по тому, что покрывали ее большие пятна от грязи и разбившихся яиц, публике не слишком нравилось его выступление. Но он, словно не замечая этого, продолжал говорить слегка севшим голосом.
        - …В мире этом вы как дети, но лишены непорочности и чистоты душ. Вы грабите, лжете, предаете, распутничаете и усердствуете в каждом грехе своем и в каждом пороке. И тем навлекаете на себя гнев божий. Не тех каменных истуканов, коим вы в слепоте своей возносите мольбы и приносите многие жертвы, но гнев бога истинного. Бога единого, что сотворил всех и каждого и даровал нам мир этот. Но он отвернул от вас взор свой, ибо мерзки и противны вы ему стали. И хлещет он вас болезнями, войнами и бедствиями многими. И не иссекает чаша страданий ваших и не иссякнет вовеки. Но знайте, что суть всех горестей ваших - лишь в вашем грехе. В слабости и страхе, в неверии и жадности. Вы соткали себе покрывало мерзостей и мните, что укроетесь им от Божьего взора и гнева его, но знайте, что обернется оно для вас саваном. И не будетдля вас спасения, ибо жизнь вечная не примет грешников и лишь праведники ее познают!
        - Да что вы этому безумному пасть-то открывать позволяете! - взревел здоровый мужик с огромным пузом и длинной бородой. - А ну заткнись урод! Заткнись, я сказал!
        Брошенный им камень угодил старику в плечо. Толпа откликнулась гулом. Где возмущенным, а где одобрительным.
        От удара проповедник чуть пошатнулся и, хотя его лицо исказила гримаса боли, он продолжал говорить.
        - Человек есть творение бога. Часть бога. И поклоняясь ложным идолам, упорствуя в своем неверии и грехе, вы убиваете Божий огонь в себе и мире! Вы близите темные времена! Ибо отравленный скверной мир - суть мир темный. Мир горестей и торжества страданий!
        - Ща я тебе устрою мир торжества страданий, выродок ты этакий! - выкрикнул лысый мужик с волосатыми руками, неожиданно оказавшийся прямо рядом с Айдеком.
        Брошенный им камень рассек щеку старика.
        - Бог один! - продолжал тот, морщась от боли. - И истина лишь одна. Его истина. Лишь она дарует жизнь вечную человеку!
        - Вот и вали в свою вечную жизнь! - взвизгнула женщина с годовалым ребенком на руках, который испуганно жался к матери. Свободной рукой она бросила глиняный кувшин, точно попавший проповеднику в лоб. Старик рухнул на одно колено.
        - Слепцы, вы не понимаете, что мои страдания ничто, в сравнении с Забвением, на которое вы себя обрекаете! - прокричал проповедник, зажимая рану, из которой сочилась кровь.
        - Это мы ещё посмотрим! - раздался из толпы чей-то голос и сразу несколько камней попали в живот и ноги старика. Ещё один выбил ему передние зубы. Следующий - разбил бровь. Старик рухнул на каменные ступени, закрывая окровавленное лицо руками, но все новые и новые предметы летели из бушующей толпы, попадая ему в спину и голову.
        - Да что же это вы делаете, люди, вы же человека убиваете! - запричитала прилично одетая женщина с седеющими волосами, уложенными в высокую прическу.
        - А нечего было на богов и на нас хулу наводить, - ответил ей маленький мужчина в мясницком фартуке. - Тьфу, тоже мне праведник. Богохульник он и все тут. Хвала, что хоть не у храма Златосердцего своё выступление устроил. А то ежели бы он его обидел…
        Мужичок испуганно схватился за висевшие на его шее обереги и поплевал себе под ноги. Тело старика билось от попадающих в него камней, горшков, костей и всякого мусора, а каменные ступени и резные колонны храма заливала его кровь. Неожиданно позади толпы раздался свист и громкая ругань. Сквозь зевак, бесцеремонно толкаясь и работая деревянными дубинками, двигались семеро стражников, одетых в оранжевые рубахи, кожаные нагрудники и медные шлемы.
        Увидев их, несколько заводил тут же скрылись в притихшей толпе, переставшей бросать камни в скрючившегося и завывающего старика. Старший из стражников, шлем которого украшалоранжевый конский волос, оглядел сурово толпу, а потом, ткнув проповедника дубинкой, строго произнес.
        - Что за непорядок у вас тут? Чем провинился этот старик?
        - Хулу на богов возводил, господин, - выкрикнула из толпы какая-то женщина. - И нас, добрых кадифцев, поносил всякими словами. Однобожник он!
        - Правда, правда! - загудела толпа. - Богов клял! Все слышали! Нас оскорблял! Было!
        - Понятно. Что конкретно-то говорил?
        - Много чего, господин страж. Ой много чего и одно другого гаже. Что богов нет и молимся мы истуканам, - начала перечислять женщина. - Нас нечестивцами звал и говорил, мол от нас все зло, так как мы тут все лжецы, воры и распутники. А какая я распутница? Я честная тайларская женщина и только своего мужа знала. Детишек вот четверых рощу, а он меня в блудницы записывает и проклятиями грозит. Ну разве можно так и о честных людях? А?
        - Нельзя! Нельзя! - загудела толпа.
        - Но гаже всего, что он о богах так отзывался, господин страж, - не унималась она. - И где только, вы посмотрите: у храма самого Радока!
        Стражник грозно посмотрел на корчившегося старика, а потом ударил его окованной палкой по ребрам, от чего тот завыл, словно больная собака.
        - Ясно, - проговорил он. - Так, парни, у нас тут явно оскорбление богов и граждан, а так же крамола на государство. Берем его парни.
        - А в толпе его слова кое-кто поддерживал, господин страж, - неожиданно заорал волосатые руки. - Я сам слышал. Парень, щупленький такой был. И это, девка ещё. Да ещё…
        - Как точно выглядели?
        - Да я что, помню что ли? Людей то вона сколько!
        - Раз не помнишь, то и рот не разевай, - строго ответил ему страж. - Что я теперь каждую девку, что ли схватить должен? Нет? Ну вот и ладно. Так, кто в свидетели пойдет?
        - Я пойду, - отозвалась родившая четырёх детей женщина, выступая вперед из глубины толпы.
        - И, это, я тоже, - сказал волосатые руки.
        После них в толпе нашлось ещё несколько свидетелей.
        - А вы, господин, не желаете ли засвидетельствовать хулу на богов и государство? Слово воина, оно бы весомым было. Для судейских сановников.
        Айдек не сразу понял, что командир стражей обращается именно к нему. А когда сообразил, замотал головой.
        - Не могу я. Срочная служба.
        - А, понятно. Жалко, конечно, но понятно. Дела военные. Не чета нашим, поди. Ну, не смею вас тогда отвлекать господин. Парни, берите этого под руки, только аккуратнее, чтобы по дороге его Моруф… ну или как там у этих однобожников верится. Короче, чтобы не подох он.
        Стражи подняли едва живого старика и понесли сквозь редеющую толпу, которая постепенно начала разбредаться по своим делам. Айдек так и остался стоять возле храма бога судьбы, пока площадь возвращалась к своей обычной жизни, вновь заговорив сотнями голосов и звуков. Но фалаг почти их не слышал. Он был зол и злился все сильнее. Зол на старика, который погубил себя это дурной проповедью, но ещё больше - на самого себя.
        Глупый, несчастный старик. Кого он хотел тут просветить? Кому хотел открыть глаза на истину? Этой толпе? Так ей нужны лишь хлеб и развлечения. И одно из них, причем самое излюбленное, кровавое, он сегодня им и устроил. А ведь для них, для алавелинов, сейчас были не самые дурные времена. Праведных уже давно не преследовали, не устраивали облав и публичных расправ, как это происходило ещё каких-нибудь лет тридцать назад. Сегодня, если не кричать о своей вере и хранить ее в сердце, оставляя между собой и богом, как делал это сам Айдек, можно было жить спокойно и даже многого достичь. Но нет же, постоянно находились те, что шел проповедовать к толпе, примеряя роль мученика.
        И все же, совершенное им было поступком. Деянием веры. А что сделал Айдек?
        Промолчал. Как и всегда.
        Он спокойно стоял и наблюдал, как его единоверца забивают камнями. Но разве мог он сделать хоть что-то? Разве мог он хоть как-то повлиять на участь этого несчастного? Конечно, можно было встать рядом с ним, и принять мученическую смерть за их общую веру. Но Айдек не был мучеником. И не желал им становиться. Он хотел жить. Жить по своей вере и убеждениям, но жить.
        Неожиданно его мысли были прерваны настойчивым подергиванием за край рукава. Он обернулся и увидел стоявших перед ним девочку лет одиннадцати и мальчуган, которому на вид было от силы лет девять.
        Русые волосы заплетенные в косы, круглые лица и широкие носы, выдавали в них вулгров, а чумазые лица и грязная, местами порванная одежда говорила, что живут они на улице.
        - Господин! Любовь, господин! - обратилась к нему на ломаном тайларен девчонка. - Чистая. Нет хворь. Любить ртом три ситал, любить внизу пять ситал! Десять ситал и любить везде!
        - Пошла прочь! - процедил он сквозь зубы, с отвращением отдeрнув руку. Девочка попыталась снова поймать его рукав, продолжая упорствовать.
        - Господин хочет мальчик? Брат любить ртом за три ситал! И сзади! Брат любить сзади! Семь ситал господин! Пятнадцать ситал и любить нас вместе!
        - Прочь я сказал!
        Айдек с силой оттолкнул еe, от чего девочка упала на мостовую, и зашагал прочь, слыша, как вдогонку ему несутся грозные слова на шипящем наречии. Пройдя немного вперед, он не в силах сдержать любопытство обернулся. Рядом с детьми стоял крупный смуглый мужчина в шерстяной тунике и соломенной шляпе. Переговорив с девочкой, он сунул ей серебряные монеты и взяв под руку мальчика, повел в сторону одного из переулков. Довольная проститутка тут же спрятала полученные монетки, и начала выискивать новых клиентов, дергая за рукав и края накидок мужчин у торговых прилавков.
        Фалаг скривился и произнес короткую молитву очищения от греха. Безлюдным и пустым этот город нравился ему куда больше.
        Словно желая обогнать собственные мысли, он почти бегом отправился к Хайладской крепости.
        Бывшая частью внутренней городской стены, она была намного старше современного Кадифа и, несмотря на многочисленные перестройки, её архитектура до сих пор носила четкий отпечаток древнего царства. Невысокие, широкие внизу и сужающиеся к вершинам круглые башенки, лишь немного возвышались над крышами окружающих ее домов, а толстые стены с раздвоенными зубцами и вовсе скрывались за ними, словно признавая превосходство поглотившего её города.
        Когда-то давно тут был расквартирован джасурский гарнизон, охранявший покой порта Каад и сдавший его почти без боя Великолепному Эдо. Теперь же крепость служила домом Второй домашней тагмы. Полутора тысячи воинов, что обычно коротали свои дни за тренировками, редкими патрулями по городским улицам и частыми играми в составные кости или «колесницы». Но вот уже как два шестидневья от привычной размеренной жизни не осталось и следа. И дело тут было совсем не в недавнем триумфальном возвращении армии или затянувшихся народных гуляниях.
        Стоило Айдеку миновать ворота, как внутренний двор встретил его суетой строившихся в ровные линии воинов. Хвала Единому, он все же не опоздал к общему полуденному смотру. Бегом преодолев оставшееся расстояние, фалаг встал возле своего знамени, кивком поприветствовав солдат.
        Листарг Эдо Хейдиш появился почти сразу. Он вышел из главной башни крепости в сопровождении трех арфалагов, дюжины сановников и нескольких незнакомых воинов, а рядом с ним, одетый в кольчугу, белый панцирь и такой же белоснежный плащ, шел молодой мужчина. Он был высок, хорошо сложен, красив, а его длинные черные волосы слегка колыхались на ветру. Это лицо, осанка и твердый шаг сразу узнались фалагу. Он уже видел этого человека - причем недавно и совсем близко, когда нес со своими воинамикараул, во время триумфального возвращения армии. Правда, тогда Лико Тайвиш был одет в ритуальные красные доспехи.
        Командиры шли медленно. Грузный и уже разменявший пятый десяток лет Хэдиш шагал с явным трудом, прихрамывая на левую ногу, от чего молодой и порывистый полководец постоянного его обгонял, а потом останавливался и ожидал листарга тагмы. Хотя он и пытался не подавать виду, но Айдек слишком хорошо знал своего командира, чтобы сразу понять, насколько его раздражала эта ситуация.
        Поравнявшись со знаменем Айдека, командиры вновь остановились.
        - Как видите, господин Тайвиш, - проговорил листарг, обводя рукой строй воинов. - Вторая домашняя тагма исправно несет свою службу и в нашем великом городе как всегда мир и порядок. Так что беспокоиться тут не о чем.
        - Правда? А мне рассказывали, что Аравенны нынче неспокойны. Поговаривают, что там разгул банд и льeтся кровь. Стычки происходят чуть ли не каждый день. Повсюду насилие и грабежи…
        - Там всегда неспокойно, господин Тайвиш. Всегда было и всегда будет. Как по мне, так боги прокляли это место и поменять там что-то можно только спалив до головёшек. А что до бунта - так его уже как два месяца как ждут, чуть ли не каждый день пророчат. И год назад пророчили. Да только все не начинается он и не начинается. И это неудивительно - местные там друг дружку больше чем нас ненавидят, а потому к объединению и организации неспособны. Так что беспокоится не о чем. Как я и говорил - у домашних тагм все под контролем и мы…
        - Бунт! - словно в издевку над его словами, раздался чей-то истошный вопль.
        Полторы тысячи воинов как один развернулись на раздавшийся окрик. В ворота крепости вбежал взмыленный человек в разорванной и окровавленной военной рубахе. Почти сразу он рухнул на колени, подняв небольшое облачко пыли и песка, и проорал, задыхаясь, охрипшим голосом.
        - В Аравеннах… напали на стражей, сановников. Убили. Там толпа. Толпа идет! Все громит. Прямо в гавань. Не меньше тысячи. От восточного рынка.
        - Как всегда мир и порядок, говорите? - Лико Тайвиш резко развернулся к побелевшему Эдо Хейдишу. В глазах юного стратига заблестел недобрый огонек азарта, а губы расплылись в хищной улыбке. - Кажется, аравенский сброд, вопреки всем вашим заверениям, решился-таки побунтовать. Листарг, я желаю участвовать. Знаю, что вам нужен приказ, но ваша тагма сейчас ближе всего, а время ждать не станет. Пусть пять знамен третьей линии отправятся напрямую к гавани, ещё пять заблокируют главную улицу. Бойцов первой линии расставьте на всех выходах из квартала, а вторая линия в полном составе пусть направляется к источнику мятежа. Так мы успеем пресечь беспорядки, пока они ещё не охватили всю гавань.
        - При всем уважении, но у домашних тагм свой стратиг и я не обязан подчиняться вашим приказам.
        - При всем моем уважении, листарг, подумайте вот о чем: я великий стратиг, сын Первого старейшины и на днях стану главнокомандующим, то есть и вашим непосредственным командиром. Но если для вас это не аргумент, то напомню что я только что покорил целую страну. А сколько стран покорили вы, листарг? Возможно я просто слишком долго отсутствовал, и пропустил все организованные в вашу честь триумфы. Так ведь листарг?
        По рядам солдат пронеслось удивленное перешептывание, сменившееся полной тишиной. Никто и никогда не позволял себе говорить с их командиром в таком тоне. По крайней мере, публично. Командующий тагмы смерил Лико Тайвиша тяжелым взглядом. Айдек видел, как задрожали его губы, а пальцы сжались в побелевшие кулаки. Казалось, что сейчас он, потеряв остатки самообладания, выхватит из ножен меч и ринется в атаку. Безнадежную и самоубийственную атаку. Все в армии были наслышаны о боевых навыках юного полководца, что не раз лично водил своих воинов в наступление и дрался с ними плечом к плечу в самых жарких битвах. Ну а Эдо Хейдишу последние лет десять доводилось сражаться лишь со слишком жёстким куском говядины на тарелке.
        Уловивший настрой командира тагмы стратиг повернулся к нему и чуть раскрылся, словно приглашая исполнить задуманное. Его рука еле заметно шевельнулась, потянувшись к висевшему на поясе мечу, но Хейдиш уже признал своe поражение. Опустив глаза, он произнес слегка охрипшим голосом.
        - Арфалаги, фалаги, вы слышали приказ нашего будущего главнокомандующего. Исполняйте.
        - Правильный выбор, листарг.
        - Учтите, что я этого так не оставлю. Синклит ещё узнает о вашем поведении, - последние слова он проговорил в полголоса, явно не желая превращать их тему для вечерних пересудов тагмы.
        - Очень на это надеюсь, - улыбнулся ему в ответ стратиг. - А заодно там мы обсудим как же вы допустили, чтобы в столице произошел бунт.
        Фалаги и старшины уже раздавали приказы, выстраивая колонны солдат сначала к оружейным, а потом к выходу из крепости. Покинув еe, они почти сразу разделились, выполняя замысел Лико Тайвиша, и направились к своим позициям.
        Пока они шли через казавшуюся вымершей Аравенскую гавань, Айдек судорожно вспоминал всe, что ему рассказывали во время обучения. Он ещё не был в настоящем бою, да и во всем, что хоть отдаленно, напоминало бы настоящий бой. Да, за время его службы случались беспорядки, но ни одно из подобных происшествий ещё не приходилось разгонять домашним тагмам. Обычно уже одного вида солдат хватало, чтобы разгоряченная толпа тут же успокоилась и, вступив в переговоры с чиновниками, разошлась по домам. Но сегодня всe могло обернуться совсем непредсказуемым образом. Ведь среди аравенского сброда не было граждан, и они успели убить нескольких сановников. А стало быть, у тагм было полное право действовать любым, даже самым жестким из возможных методов.
        Но сама мысль, что ему придется отдавать приказ колоть копьями и рубить мечами не защищенную доспехами плоть носильщиков, торгашей и рабочих мастерских, вызывала у Айдека оторопь.
        Война - какой она должна быть - это состязание воинов. Подготовленных духом и телом мужчин. И бунты, особенно зашедшие не слишком далеко, не имели с ней ничего общего. В них не было чести и славы. Не было возвышающего воинское ремесло достоинства. Не было равенства. Только ненависть. Ненависть людей, что ещё недавно уживались по соседству. И кровь, которую, возможно, предстояло пролить и ему самому.
        Дойдя до восточного рынка, воины остановились. Небольшая площадь оказалась почти полностью разгромленной. Повсюду валялись перевернутые лотки торговцев, остатки товара, который не унесли с собой погромщики, сломанные тележки и искореженные тела убитых. Местных, судя по виду и остатками одежды. А на противоположном крае, возле здания, которое было лавкой ростовщика, лежали пятеро мужчин, одетых в кожаные доспехи и медные шлемы.
        Недалеко от них, на балке с вывеской, висел связанный человек, одетый в желтую накидку и круглую шапочку сановника торговой палаты. Его лицо напоминало один сплошной кровоподтек, из разорванной штанины торчала сломанная кость, а на животе зияла глубокая рваная рана, из которой свисали облепленные мухами кишки.
        Из рядов воинов вышел Лико Тайвиш и в полном молчании подошел к подвешенному телу. Перевернув валявшуюся неподалёку бочку, он подставил ее рядом, взобрался наверх и перерубил веревку. Безжизненное тело рухнуло у его ног.
        - Унесите отсюда тела погибших граждан, приведите их в должный вид и отдайте родственникам. Передайте им, что великий стратиг Лико Тайвш разделяет с ними боль и оплатит похороны. Воины, мы обязаны догнать этих преступников и остановить царящее здесь насилие! Таков наш долг.
        Определить куда направилась бушующая толпа, не составляло особого труда. Одна из улиц ощутимо отличалась следами свежего разрушения: у некоторых домов были выломаны ставни и сбиты двери, а внутри явно успели похозяйничать. Временами на стенах попадались пятна крови, пару раз солдаты встречали трупы, валявшиеся прямо в канавах. А вскоре улица наполнилась сотнями кричащих на разных наречиях голосов.
        Бойцы второй линии догнали толпу как раз на небольшой площади со старым разбитым фонтаном посередине. Погромщиков на вид было несколько сотен - в основном мужчин, со смуглой, молочно-белой или отдававшей красным кожей, скрюченных, с испещренными оспинами и опухшими лицами. Они были одеты в разное грязное тряпьё, вооружены, если это можно было так назвать, ножами, палками, топорами, а то и просто камнями.
        И, похоже, вся эта толпа была пьяна. Вонь немытых тел, крови и гнили, мешалась с запахами кислого вина, браги и пива.
        Одного взгляда на эту кричащую массу было достаточно, чтобы понять, что это даже не бунтовщики. Это действительно был сброд. Худшее из того, что могло явить человечество. Даже тут, в трущобах Аравеннской гавани, они были отбросами. Такие как они жили в вонючих норах и подвалах, не смея показаться наружу при дневном свете, выползая лишь по ночам. Но пролитая сегодня кровь и начавшиеся беспорядки, похоже, разбередила их, опьянив безнаказанностью. Вот и сейчас в толпе кого-то убивали, насиловали, или просто избивали, потрошили лотки купцов, а близлежащие дома взламывали, вынося оттуда все, что казалась хоть немного ценным.
        Айдек поймал себя на мысли, что от вида этой смрадной массы человеческих отбросов, ему стало легче. Терзавшая его всю дорогу сюда совесть обретала покой. Его душа успокоилась. Свербящее чувство несправедливости и неправильности происходящего перестало рвать и выворачивать наизнанку его нутро. Он больше не жалел их и не боялся того момента, когда ему придется отдать приказ своим солдатам. Ему уже было неважно, что сподвигло тех людей на площади учинить самосуд над тайларскими властями. Ведь перед ним стояли не люди, но мерзкий и свирепый зверь. Худшие из худших, жаждавшие лишь крови. И фалаг был готов к любой развязке.
        Эти люди были порождением скверны. В них не осталось и крупицы света Всевышнего, если он вообще у них был. А посему, жалость к этим отродьям сама по себе была грехом. Аравенны выпустили своих демонов и их нужно было усмирить.
        Увидев вышедших на площадь солдат, что перестраивались в боевой порядок, бесчинствующая толпа тут же замерла и сжалась. На воинов домашней тагмы сотнями полных страха и ненависти глаз взирало чудовище из трущоб. Ещё недавно оно считало, что ему удалось захватить кусочек мира. Что оно вольно делать с ним все, что ей вздумается и никто не посмеет ему противостоять. Но теперь, ощетинившись копьями и отполированными щитами, на неё напирал Тайларский бык. И в его поступи слышалась неминуемая смерть.
        Некоторые стоявшие по краям побежали, или пытались бежать: кое-кого хватали за одежду и тащили обратно. Другие же, напротив перехватывали покрепче оружие, явно готовясь к бою, но Айдек кожей чувствовал, как ужас и безумие сковывает этих людей. И они должны были бояться. Должны были почувствовать всю глубину своего грехопадения и неизбежность кары, за все совершенное ими.
        - Сегодня вы убили сановника и пятерых стражей города, - прокричал вышедший из рядов солдат Лико Тайвиш. Сделав пару шагов навстречу толпе, он остановился и, скрестив руки на груди, оглядел ее с полуулыбкой. - Пролив их кровь, вы поставили себя вне закона. Ведь подняв руку на них, вы подняли ее на сам Тайлар. А всякая рука, что замахнется на государство, должна быть отсечена. Таков наш закон. Но я хочу дать вам шанс сохранить свои жизни. Я позволю вам искупить те страшные преступления, что были совершены сегодня. Слушайте меня, я, великий стратиг Лико Тайвиш, обещаю, что всякий, кто прямо сейчас бросит оружие и встанет на колени, останется в живых. В наказание за свои поступки он будет заклеймен и продан в рабство. Так что решайте, жизнь вас ждет, или, - стратиг обвел рукой ряды своих воинов - смерть.
        Трущобный сброд зашептался и попятился. С их стороны площади была лишь одна улица, по которой можно было уйти, но вела она, насколько помнил Айдек, напрямую в гавань, где уже стояли воины третьей линии. И погромщики их видели. Должны были видеть. А значит, понимали, хотя бы на уровне чутья, что и отступать им некуда. Конечно, кто-то из них мог бы убежать через переулки или спрятаться в домах и подворотнях, но местные хибары так плотно жались друг к другу, что у большинства просто не было ни единого шансов на спасение. И толпа это знала. Знала и цепенела от ужаса перед своей судьбой.
        Неожиданно повисшую тишину прервали женские крики - какая-то чумазая и измазанная кровью полная женщина, из одежды на которой остались только сандалии, пролезла под ногами погромщиков и даже не пытаясь прикрыться, пошла в сторону солдат. Воины расступились и она, заламывая пальцы, дергая головой и что-то безумно бормоча себе под нос, прошла сквозь их ряды.
        Следом за ней, вспарывая погромщиков как плуг мягкую землю, из толпы вышел огромный мужчина. Он был на две головы выше каждого из толпы, широкоплеч, с могучими мускулистыми руками в которых сжимал кузнечный молот. Белая кожа, усы и русые волосы, заплетенные в косы, выдавали в нем представителя клавринских народов.
        Выйдя ровно на середину площади, великан исподлобья оглядел солдат, остановившись взглядом на Лико Тайвише.
        - Ты! - произнес он громоподобным голосом. - Член благородный, вздумал меня ставить на колени? Ты, червь! Слышишь меня? Я, Озар сын Грумьява бросаю тебе вызов и называю тебя трусом и бабой перед твоими людьми! Ну же сразись со мной тайларин и я докажу что все вы тут - тухлое дерьмо, а не воины!
        Сказав это, он смачно плюнул в сторону стратига. Толпа одобрительно загудела, а по рядам солдат пронесся возмущенный ропот. Линия подалась вперед, готовясь немедленно залить кровью этих подонков базарную площадь, но Лико Тайвиш остановил их жестом. Сделав шаг навстречу великану, он вытащил из ножен меч и указал им в его сторону.
        - Я - великий стратиг Лико Тайвиш, сын и наследник Первого старейшины Шето Тайвиша, и я принимаю твой вызов. Щит!
        Из рядов воинов тут же выбежали двое его телохранителей, но вопреки ожиданиям Айдека не попытались увести командира, уберегая его от явного безумства, а протянули ему большой круглый белый щит с выгравированным черным быком и остроконечный шлем с гребнем. Одев их, стратиг встал в боевую стойку и поманил к себе мечом клаврина.
        - Ха, ты не трус. И возможно даже не баба. Но все равно умрешь!
        Погромщик бросился на Тайвиша с истошным воплем. Размахнувшись молотом, он направил его в голову стоявшего неподвижно полководца, но в последний момент тот ловко поднырнул под руку противника, ударив его краем щита под колени, а потом, резко развернувшись, рубанул по спине. Клаврин рухнул на землю, выронив свой молот. Перебирая опустевшими руками воздух, он уставился на него так, словно впервые увидел тяжелую железку.
        Лико подошел к нему сзади и небрежным движением перерезал клаврину горло. Великан опустился на камни площади и под ним тут же расплылась лужа крови. Стратиг с холодной улыбкой повернулся к застывшей в немом изумлении толпе. Вытерев меч о рубаху мертвеца, он указал им на погромщиков.
        - Вы сделали свой выбор. Воины, убивайте всех, кто не встанет перед вами на колени! Вперед!
        Услышав его слова, толпа забилась. Словно затравленный зверь, которого кололи копьями или прижигали огнем, она металась в отчаянной попытке спастись. Одни пытались бежать, другие пытались сражаться, но большинство погромщиков просто падали на колени, в мольбе протягивая руки к солдатам. И воины Тайлара били их древками копий и кулаками. И сопровождая пинками, оттаскивали вглубь рядов.
        А впереди шла резня. Ножи, дубинки и тряпки, служившие одеждой оборванцам из аравенских подворотен, были плохой защитой от мечей и копий гарнизонных войск. Бандиты падали, словно спелые колосья под ударами серпа в руке землепашца, а кровь лилась ручьями по старым камням площади.
        Знамя Айдека находилось на задних рядах, и бой, если это можно было назвать боем, доносился до них лишь в форме истошных воплей, рева толпы и лязганья железа о железо. Их заботой были сдавшиеся преступники.
        Айдек раздавал команды свои людям, ходя между связанными бунтовщиками. Вблизи они казались ещё уродливее. От вони их тел резало глаза, а содержимое желудка отчаянно просилось наружу. Одетые в грязное тряпье, искалеченные, завшивленные, беззубые и покрытые оспинами, они сидели молча, уставившись в землю глазами выброшенных на берег рыб, и лишь тихо, совсем по животному, поскуливали.
        Это были обитатели самого дна. Самой глубокой и самой страшной пропасти, в которую только мог упасть человек. И стоя рядом с ними, единственное чего хотелось Айдеку, - так это сжечь собственную одежду, а потом долго-долго мыться в самой горячей воде, которую только смогло бы выдержать его тело.
        - Командир! - обратился к нему один из старших солдат. - Может мы их это, по трое вязать будем? Ну так, знаете, бочок к бочку и ноги промеж собой. А то больно много их что-то, как бы верёвки не кончились.
        - Действуйте, - нарочито безразлично проговорил фалаг, стараясь сдержать очередной приступ тошноты, подступившей к горлу.
        Дальнейшая судьба всей этой смердящей массы, что добровольно или не очень сдавалась сейчас солдатам, была хорошо известна. Таких как они не брали в домашнюю прислугу, не покупали для развлечений или работы в мастерских или в поле. Им не доверяли прокладывать дороги, строить дома или мести улицы. Единственное место, где подбирали подобные отбросы рода человеческого, находилось на востоке от города - в Барладских горах. Там, в родящих серебро и железо копях, рабство было лишь отстроченной, причем не на слишком большой срок, смертью. Смертью от голода, от болезней, от кнута надсмотрщика или обвала, что мог каждую минуту заживо похоронить сразу пару десятков человек, а то и просто от усталости и изнеможения.
        И жители Аравенн знали про это. Не могли не знать. И сидя сейчас связанными на камнях площади, они понимали, какая судьба их ждет.
        Неожиданно кто-то из пленников схватил Айдека за край плаща и резко потянул. Фалаг обернулся, схватившись за меч. Прямо перед ним сидел поджарый мужчина средних лет с бледной кожей и немытыми русыми волосами, заплетенными в две косы.
        - Господин, послушайте меня господин! Ошибка тут! Отпустите меня, пожалуйста. Не при делах я совсем. Не из этих я. Не пришлый какой. Этрик из вулгров. Не громил я ничего. Никому зла не делал. Ошибка это!
        - Если ты невиновен, то не пострадаешь. Власти разберутся.
        - Ага, как же. Разберутся. Я же знаю куда вы нас. В шахты эти, в Барладах которые. Всем скопом туда. А оттуда ходу нет. Знаю. Слышал. Я ж сгину там. Живьем сгнию. Понимает, господин? Сгнию! Я же не из этих - он кивнул в сторону своих связанных соседей. - Я ж нормальный. Как это, за-ко-но-по-слу-шный, вот. В доках работаю, суда разгружаю, тележку вожу до рынка али складов. Честный я. Случайно меня взяли. Ну совсем случайно. Просто не там оказался. Всеми богами и кровью предков клянусь - никого я не громил не резал. Ну отпустите вы меня. У меня же дети! Жена. Мать старая, больная. Сыновья. Дочка скоро замуж выйти должна. Как они… да как я… боги!
        Он зарыдал, уткнувшись головой в колени. Его тело забилось в судорогах, а потом, резко откинув назад голову, мужчина завыл. Завыл громко, словно стараясь вложить в этот крик всю боль, страх и отчаянье, что были внутри него. Стоявший рядом солдат дернулся от неожиданности. Выругавшись, он с силой ударил его в живот древком копья, отчего представившийся носильщиком мужчина захлебнулся криком, упал на землю и, поджав ноги, тихо заскулил.
        Айдек пристально на него посмотрел. Из одежды у пленника остались лишь порванные штаны из зеленой шерсти и сапоги из грубо выделанной кожи. Хотя тело его и покрывали свежая грязь и кровь, оно было довольно чистым - ни струпьев, ни расчесов или язв, да и шрамов почти не было заметно. Вполне возможно, что вулгр и не соврал. Тем более, что говорил он на весьма сносном тайларене, а среди обитателей Аравенн такое встречалось не так уж часто. Он вполне мог оказаться случайной жертвой, этой скорой и быстрой расправы. А мог и соврать - и под шумок, присоединившись к громящей всё и всех толпе, тоже успеть пограбить.
        Но фалаг не мог ему помочь. А главное - не хотел этого делать. Вся эта кричащая, стонущая и ревущая масса вызвала у него только брезгливость и тошноту. Единственное, о чем он мечтал сейчас, чтобы все это побыстрее закончилось и воды памяти размыли все воспоминания об этом мерзком дне.
        О Единый! Как он вообще мог тревожиться о судьбе этих проклятых? Все они, все до одного, были грешниками, что своим существованием отвращали от этого мира взор Всевышнего. И очищая эту человеческую скверну с улиц Кадифа, они очищали мир.
        Когда все бунтовщики были связаны, бежали или погибли, воины соединившихся двух линий отконвоировали их в Хайладскую крепость, проведя по улицам города раздетую и избитую толпу. Горожане смотрели на нее со смесью страха и любопытства, кто-то подбадривал солдат, иные кидались всяким мусором в связанных, а один раз какой-то пьяный мужик в кожаном фартуке даже бросился на пленника из фальтов и несколько раз ударил его дубиной, разбив тому голову. Но в целом, путь до крепости был без происшествий.
        Остаток дня Айдек провел как в тумане. Вместе со своими людьми он, как и все командиры тагмы, распределял будущих невольников по камерам в подземелье, принимал военных и городских сановников, что-то рассказывал им, показывал арестованных. Конвоировал жителей Аравенн до дознавателей. Приводил их на организованный прямо в крепости суд и отводил обратно. Менял веревки на железные кандалы. Отправлял гонцов и посыльных. О чём-то докладывал и передавал команды своим солдатам.
        Лишь глубокой ночью всех командиров тагмы собрали в зале совета. За большим столом, в изголовье которого устало склонившись над табличками и листами пергамента сидел листарг Эдо Хейдиш и три арфалага, расположились около двадцати сановников военной палаты, дюжина дознавателей, трое чиновников из торговой палаты и все тридцать фалагов. Хотя стол и был большим, рассчитанным как раз на такие собрания, сидели они весьма плотно, прижимаясь друг к другу, толкаясь локтями и негромко переругиваясь.
        Айдек поискал глазами Лико Тайвиша, но стратига нигде не было видно. Похоже, что он так и не вернулся в крепость после стремительного подавления бунта.
        Вернувший себе бразды правления над тагмой Эдо Хейдиш, сидел нахмурившись и постоянно о чем-то переговариваясь с арфалагами. Он выглядел очень уставшим и словно бы постарел на пару лет. Даже седины в его волосах, казалось, стало немногим больше, а глаза ввалились, окрасив веки темной синевой.
        Когда все заняли свои места, а гул несколько поутих, листарг поднялся, тяжело опершись кулаками о стол, и проговорил охрипшим и усталым голосом.
        - Командиры, сегодня вам удалось подавить бунт в Аравеннах и подавить его в зародыше. Хотя моей заслуги в том и не было, ничто не мешает мне выразить вам свою благодарность и признательность. Спасибо вам, воины, - фалаги одобрительно застучали кулаками по столу. Командир тагмы дождался пока они закончат, а потом продолжил. - Как я уже сказал, вы сохранили мир и порядок в этом городе, хорошо почистив его от всякой швали. Надеюсь, что теперь у нас станет поспокойнее. Впрочем, все это общие слова. Теперь перейдем к конкретике. Фелтараимо, зачитайте нам итоги дня.
        Худой и длинный словно ветка старший писарь тагмы поднялся со своего места и, достав несколько табличек, начал зачитывать их содержимое скрипучим и невероятно тонким голоском.
        - Как удалось доподлинно установить в ходе дознания, беспорядки на Восточном рынке Аравенской гавани начались примерно за полтора часа до полудня, когда у сборщика податей Риветоно Айфаси возник конфликт с мясником Гунзараварой. Как утверждают очевидцы, на законное требование уплатить долг за третий месяц торговли, мясник, являющийся выходцем из Косхояра, грубо его обругал, а потом ударил козлиной ногой по лицу. Сопровождающие стражи тут же скрутили мясника, но на крики косхая сбежались его многочисленные родственники также работающие на этом рынке. Дальнейшие описания, как следует из протоколов дознания, впрочем, расходятся. Часть очевидцев клянется, что один из стражей ударил престарелую мать Гунзаравары, отчего у старушки начался припадок. Вторая же половина заявляет, что женщина сама бросилась на стража с половником и тот, отмахнувшись, нечаянно уронил её на землю. Как бы то ни было, после сего события родня мясника напала на стражей и сборщика податей, а следом к ним присоединились и многие другие работники рынка, его посетители и члены местных банд, что вероятно и учинили самосуд. В
дальнейшем, уже в самой толпе, начались ссоры и склоки, переросшие в погромы и грабежи лавок. Как утверждают очевидцы, дело было в том, что возможностью пограбить решили воспользоваться всякие отбросы, кои и пошли дальше, сея смуту и разрушения которые и были пресечены тагмой. В результате же непосредственно событий на северной базарной площади, среди солдат было убито трое, ранено семеро, в том числе один серьезно. Среди погромщиков погибло сто двадцать девять человек, семьдесят три ранено тяжело. Всего же арестовано было четыреста девять человек. Как было установлено позднее, среди них оказалось тридцать четыре этрика кои смогли подтвердить свое сословие. Все они отрицали свое участие в беспорядках и клялись богами, что оказались задержаны случайно. В силу невозможности установления их причастности или же непричастности к бесчинствам и убийствам сановника, каждый из них был высечен кнутом и оштрафован на триста ситалов. Остальные же, не имеющие сословий или принадлежащие к палагринам, будут в скором времени выставлены на аукцион без компенсаций, как впрочем, и штрафов, для их семей. Ущерб,
нанесенный городу и гражданам, пока подсчитать не удается.
        Он замолчал, перебирая таблички и пристально в них всматриваясь. Казалось, что он вот-вот продолжит свой отчет, но покопавшись в записях, сановник сел, не проронив больше ни слова. После него выступали арфалаги, каждый из которых подробно описал действия своей линии. Так арфалаг первой линии отчитался как проходила блокада квартала, а командир третьей - о том, как была блокирована гавань и пути отступления для преступной толпы. Громко посмеиваясь арфалаг Беро Шатрия поведал собравшимся о том, какой переполох среди купцов начался как только у кораблей показались солдаты.
        - Видели бы вы их панику, господа командиры. Суетились и бегали как крысы на пожаре, у которых хвосты заполыхали. Несколько торговцев при виде нас начали выбрасывать за борт ящики и бочки с товаром, как минимум трое прыгнули в воду и поплыли вплавь в сторону моря, видать прямиком в свои заморские дыры. А один экипаж и вовсе попытался поджечь суденышко. Клянусь богами, давно я так не смеялся. Особенно когда поджог у них не удался и они побежали на перегонки друг друга закладывать. Один, кстати, обещал даже привезти мне из Ирмакана сорок три наложницы, если я закрою глаза на его делишки. Уж не знаю, на что именно мне надо было закрывать глаза, но я все равно приказал его арестовать. Для порядка, так скажем. Ну а что было дальше, вы все уже знаете. Мои бравые ребята перекрыли улицу и знатно всыпали этому трущобному сброду. Потерь среди моих молодцов не было. Только одному какой то подонок откусил три пальца на левой руке.
        После него слово взяли несколько городских сановников, в меру подробно рассказавших о последствиях погрома в Аравеннах, и наконец, итоги подвел листарг, кратко повторив всё, что уже было сказано.
        Собрание было окончено. Командиры начали расходиться - большинство группками, явно желая завершить этот день парой кувшинов крепкого вина. Звали даже Айдека, но он лишь отмахнулся, пробурчав что-то об усталости и ожидавшей его жене.
        У него был ещё один разговор. И он не желал его откладывать.
        Дождавшись пока большинство покинет зал, он подошел к так и сидевшему над стопкой табличек и свертков Эдо Хейдешу.
        - Да, чего тебе Айдек? - устало проговорил листарг, массируя пальцами седые виски.
        Вблизи было хорошо видно, что его серые глаза стали почти бесцветными, а кожа приобрела мертвенно-бледный оттенок. Он и вправду постарел за этот день. И Айдек готов был поспорить, что истинная причина столь быстрых перемен командира была совсем не в подавленных за пару часов беспорядках. На минуту он заколебался, а стоит ли тревожить его именно сегодня? Может лучше подождать более светлого и спокойного дня? Но Айдек понимал, что такой идеальный день мог никогда и не наступить, и задуманное нужно было исполнять сразу. Пока решимость не успела его покинуть.
        Вытащив из-за пазухи свернутый листок пергамента, он протянул его своему командиру. Тот взял, пробежался глазами, а потом посмотрел на фалага.
        - В походники, значит, собрался переводиться. В пограничье, - проговорил он мрачным голосом. - Вот скажи мне, Айдек, ты хоть раз за пределами Кадифара то бывал?
        - Нет, не бывал, - ответил фалаг после непродолжительного молчания.
        - И что, правда думаешь, потянешь такую службу?
        Айдек кивнул.
        - И с чего это ты так в этом уверен?
        Айдек молчал, опустив глаза. Он не мог ни как объяснить свою уверенность. Просто он знал, что там, в той дикой глуши, он будет на своем месте. Ему было плохо в Кадифе. Плохо во всем и особенно рядом с навязанной отцом язычницей, что даже не могла подарить ему ребенка. Его столичная жизнь была несчастливой. Она была пустой. Глупой. Бессмысленной. И он мечтал с ней расстаться. Он чувствовал всей своей душой, что именно там, вдали от этого гигантского города, его суеты, страстей и человеческой изнанки, что марала и пачкала любую красоту, он сможет лучше слышать голос бога и может поймет наконец его волю…
        - Чего молчишь? Неужели даже сказать нечего? Как же ты собираешься отправиться на границу, если даже не способен объяснить мне, своему командиру, на кой ляд она тебе сдалась?
        - Я знаю, что там моё место, - выжал, наконец, из себя Айдек, тут же поняв, как по наивному глупо звучат эти слова. Это были слова ребёнка. Мечтательного мальчика живущего в мире своих грез, а никак не мужчины и воина. Надо было сказать про возможные перспективы, которые открывала новая провинция. Про желание обогатиться или прославиться. Такие мотивы были бы понятны старому воину. Они бы сняли почти все вопросы. Но он сказал про место.
        - Место. Хым. Тоже мне придумал. Место. Ещё скажи, что таково твое предназначение. Айдек, мальчик мой, ты ведь уже не ребенок. Тебе ведь уже сколько? Двадцать пять, если не ошибаюсь? В таком возрасте ищут не место, а пост и должность. И тут они у тебя будут. Со временем, конечно, но будут. А что тебя ждет в пограничье? А? Да ничего хорошего. Вот скажи мне, а много ли ты знаешь о варварах? Готов поклясться всеми богами, что ты и видел их только тут, уже усмирённых и послушных. В ошейниках и цепях. Низведённых до статуса рабочей скотины, коей они все и являются. Но там, на границе, да и вообще в диких землях, они совсем другие. Они злые и необузданные. И все они жаждут нашей крови. Жаждут поквитаться за свежие раны и проигрыш. За потерянную землю и свободу. Так что скоро там снова будет война. Не такая как была. Другая. Но продлится она многие и многие годы. Пока мы окончательно, кнутом и мечом, не выбьем из них всю дурь и не научим слушаться приказов, как это было с вулграми. Но для этого придется приложить ещё столько сил… уверен, что они у тебя найдутся? Это не в Кадифе подвальную шваль
разгонять. Ты молод, Айдек, на твой век ещё большая война не выпадала, а я вот её повидал. И совсем-совсем близко повидал. Так что послушай старого ветерана. Не твоё это. Тут твоё место. В Кадифе. Вот тут и служи.
        Листарг взял в руки одну из табличек, всем своим видом давая понять, что разговор окончен, но Айдек так и остался стоять перед ним.
        - Ты все ещё тут? - поднял бровь Эдо Хейдиш.
        - Я принял решение, командир. Я менять его не намерен, - процедил сквозь зубы фалаг.
        - Великие горести! Вот ты как заговорил. Что, насмотрелся на этого щегла Тайвиша, что из диких земель вернулся и готов чуть ли не порфиру на плечи напялить? Неужели его слава покоя не дает? Так он то из Тайвишей. По сравнению с ними даже мой род так - мелочь и нищета, что уж про тебя, палина, говорить. Тебе его славу все одно никогда не сыскать. Ни здесь, ни на войне, ни ещё где. Но в Кадифе тебе рост обеспечен. Я твоему отцу слово дал и держать его дальше буду. А там ты только сгинешь без следа. И кончится на этом твоя история. Так что кончай уже из себя ребенка строить. Здесь живи.
        - Я не согласен. Я воин. Мой долг защищать государство. А от кого я буду его защищать в столице? От пьянчуг и грабителей?
        - Значит, поспорить хочешь, - губы листарга разошлись в грустной улыбке. - Ну что же давай - спорь. Убеждай. Докажи, что мне нужно отправить тебя на верную смерть в дикие земли, у которых пока даже названия то нет.
        Айдек тяжело вздохнул, опустив глаза. Не хотелось ему, чтобы все закончилось именно так. Совсем не хотелось. Эдо Хейдиш был старым другом его отца и Айдек знал его с детства. О Всевышний, да он и был ему почти как отец, особенно после того, как вся остальная семья Исавиев перебралась за город.
        Но иного пути, похоже, просто не оставалось. Да и кого он пытался сейчас обмануть? С самого начала он прекрасно знал, что все закончится именно так. Поэтому он и пошел сначала к сановникам.
        - Мне не придётся убеждать, командир.
        - Что значит, не придется? Ты что, в военной палате уже побывал?
        - Да, командир. Сегодня утром я продал прошение о переводе. Меня пообещали отправить в первую походную тагму, которая отправится на границу.
        Эдо Хейдиш откинулся на спинку стула, и устало помассировал седые виски.
        - Проклятое право первенства. Хотя и оправданное. Эх, Айдек, не думал, что ты так со мной поступишь. Мог бы хотя бы из вежливости, хотя бы в память обо всей доброте, что я к тебе проявлял, сначала со мной поговорить. Великие горести, видать и вправду пора мне на покой, раз мои же фалаги через мою голову действуют, а какой-то сопляк моей же тагмой как своей собственной командует, - листарг надолго замолчал, уставившись куда-то вдаль. Когда он продолжил, голос его стал тихим и безразличным. - Ладно, задержать или как то помешать тебе я уже не в силах, раз ты прошение написал. Право первенства походников незыблемо и не мне его оспаривать. Езжай на свою границу, если так припекло. Но только именем всех богов, Айдек, выживи там, пожалуйста, и целиком вернись. А то как мне тогда твоему отцу в глаза смотреть? Я же и так, получается, крепко его уже подвел, раз ты вместо службы в Кадифе, на саму Мисчею отправляешься.
        - Вы его не подводили, командир.
        - Как же не подводил? Ещё как подвел. И прямо сейчас подводить продолжаю, раз его сына от безумств оградить не могу. Знаешь, он ведь меня спас тогда, под Афором. А потом, спустя много лет, только об одной вещи попросил: чтобы его единственный сын в люди выбился. А в какие люди можно в диких землях выбиться? А? Только одичать, разве что. Нет, иные то, те, что духом погрубее, хорошо в такой глуши служат и много достигают, но ты то иного склада. Понимаешь, ты же молодой ещё, горячий. Ну и наивный по-своему. Тебе война героическим эпосом видится, а граница - землей чудес, где всякие разные подвиги совершаются. Но жизнь - она совсем иная. Поверь старому воину. И война - тоже другая. И когда ты всё это поймешь, то по ночам выть станешь и по столичной службе плакаться. Помяни мое слово. А дорог оттуда только две: смерть или отставка. И если с одной там проблем не будет, то до другой долгие года!
        - Я выдержу. Поверьте, командир. Не мое тут место.
        - Вот ведь заладил. «Не моё», «не моё». Упрямый же. Вот прямо как твой отец, честное слово. Он тоже, если, что в голову втемяшит - всё, ножом оттуда не выковырять.
        - Знаю, - улыбнулся Айдек и тут Эдо Хейдиш впервые посмотрел на него с теплотой.
        - Ты пойми, я ведь не от скверного характера все это говорю. Добра я тебе желаю.
        - И это я тоже знаю. Прошу вас, командир, поверьте. Я справлюсь. Со всем справлюсь.
        - Эх, пусть боги тебя услышат.
        «Бог» - мысленно поправил его Айдек.
        Глава седьмая: Большие и маленькие поручения
        Городская контора Торговой палаты расположилась на самом краю Авенкара в старом особняке, окруженным увитой виноградом высокой стеной и персиковым садом. Если не знать где искать, то очень легко было пройти еe стороной, даже не заметив резную бронзовую табличку, закрепленную на дубовых воротах. Слишком уж мало она отличалась от соседних особнячков.
        Когда Мицана в первый раз отправили сюда, он раз семь прошел мимо, так и не обратив на неё никакого внимания. Вероятно, он так бы и ушел, если бы из ворот нужного особняка не вышла целая делегация сановников в желтых одеяниях.
        Кто-то из новых друзей Мицана, то ли Сардо, то ли Лиаф Гвироя, оказавшийся удивительным знатоком города и его истории, рассказывал, что сходство с прочими особняками у конторы было совсем не случайным: раньше тут жила богатая семья купцов, сделавшая состояние на товарах из Фальтасарга. Да только при Убаре Алом Солнце они, как и многие другие, попали в немилость грозному владыке. Да попали так крепко, что когда сынка последнего из царей собственная свита истыкала ножичками и мантии взяли власть, не нашлось никого, кто смог предъявить права собственности. И как часто бывает в таких ситуациях, ничейный домик быстренько облюбовали сановники.
        Войдя внутрь, Мицан кивнул дремавшему на табуретке охраннику и миновав скрюченных писарей, корпевших над грудами глиняных табличек и листами пергамента, поднялся по резной мраморной лестнице на второй этаж, где за третьими по счету дверями располагалась приемная Ирло Фалавии - старшего скавия - сановника ответственного за выдачу разрешений и внесения записей в государственные свитки. Без хранившейся у него печати, ни одна сделка не имела статус законной, а посему такой человек был крайне полезен для многих дел господина Сэльтавии.
        За минувший с начала новой жизни Мицана месяц, он успел побывать во многих местах, из которых раньше его сразу бы вышвырнули. И весьма часто поручения заносили его именно к сановникам, которым он приносил то свитки, то таблички, то мешочки разного веса и наполнения, а то и просто устные послания. Но ни у одного из них, он не появлялся так часто, как у Ирло Фалавии. Воистину, он, похоже, был одним из лучших друзей теневого правителя Каменного города, и сегодня Мицану вновь требовалась его дружеские услуги.
        Уже подойдя к двери и собираясь постучать, Квитоя остановился. С той стороны доносились голоса. Один из них, тонкий, немного писклявый явно принадлежал сановнику, а вот второй низкий, гортанный, произносивший слова с ярким мефетрийским акцентом, был Мицану незнаком. Коридор был пуст и юноша мог не стесняться своего любопытства, почти вплотную прижавшись ухом к чуть приоткрытой двери:
        - Вы прэсите слишком мнэго, гэсподин! Слишком! Вы рэзарите мэю семью такими пэборами!
        - Во имя милости всех богов, Беашта, да как ты мог подумать, что я тебя разорю! Да и что за слово такое, поборы. Фу! От него веет грубостью, а мне казалось, что ты желаешь заручиться моей дружбой!
        - Две тэсячи! Вы прэсите две тэсячи сэталов, гэсподин!
        - Да, Беашта, всего две тысячи! Всего какие-то жалкие две тысячи! Вот смотри, Беашта, ты желаешь открыть лавку, в которой будешь продавать шерстяные ткани и открыть ты ее желаешь не где-нибудь в Аравенах, а на Восточном рынке квартала Кайлав. И не в каком-нибудь закоулке, Беашта, а на самой площади, которую ежедневно посещают сотни и сотни человек! Да что там сотни - тысячи! Ты хоть представляешь, сколько человек жаждет туда попасть, Беашта? Как много купцов и лавочников, ремесленников и мастеровых? Свободные места появляются там очень редко. И все же я, скромный служитель государства, хочу пойти на встречу именно тебе, Беашта. Я готов закрыть глаза на щедрые дары многих, чтобы помочь тебе воплотить свою мечту в жизнь, Беашта. И что ты мне предлагаешь? Каких-то жалких пять сотен ситалов? Да любой другой на моем месте просто выкинул бы тебя прочь за городские ворота наплевав в спину! Но только не я. Я слушаю тебя, Беашта, помогаю тебе и хочу за эту всего лишь уважения, Беашта!
        - Но сэмо здание, плэта поставщикам, нэлоги, закупки! Я и так в дэлгах и рэсписан дэ последнего авлия…
        - Вот что происходит, когда забываешь о благодарностях, Беашта. Но ты же сам мне рассказывал, что боги подарили тебе пять дочерей. Так продай одну из них в рабство.
        - Чтэ?!
        - В рабство, Беашта, в рабство. Продай одну из дочерей в рабство и тогда денег тебе, Беашта, точно хватит, чтобы дело твое возникло, а потом и пошло в гору! И вот не надо хвататься за сердце и краснеть, Беашта. Множество этриков так делает и никто из твоих соплеменников и родных не осудит тебя, Беашта, за такой шаг. Лучше подумай, сколь много пользы твоей семье принесет лавка, открытая в самом великом городе мира! Десятки поколений твоих предков, Беашта, только и делали, что гоняли овец по холмам Мефетры, перебиваясь молоком и сыром. А ты, Беашта, станешь торговцем. Да что там, почти купцом! У твоей семьи возникнет дело, Беашта. Дело, которое ты сможешь передать по наследству, превратив его в настоящие родовое призвание. И отделяет тебя от этого, Беашта, всего каких-то две тысячи монеток.
        - Я… Э… э… Мнэ надо подумать. Прэстите меня гэсподин.
        Мицан ели успел отпрянуть, когда одетый в серую тунику и широкополую соломенную шляпу невысокий мужчина выскочил из приемной сановника, сопровождая каждый свой шаг тирадой неизвестных, но вероятно весьма грубых и явно оскорбительных слов.
        - Сурово ты с ним, мог бы и скинуть немного, - произнёс юноша, входя в дверь.
        Одетый в жёлтую накидку и круглую желтую шапочку, из под которой выбивались жидкие засаленные волосы, старший скавий Ирло Фалавия сидел за большим столом, обмахиваясь, словно веером, глиняной табличкой. Его покрытые багровыми пятнами щеки были гладко выбриты и свисали до толстой шеи, что несколькими подбородками переходила в грудь и почти сразу начинавшийся необъятный живот. Услышав слова Мицана, он вздрогнул, от чего по складкам тела и одежды прокатилась волна ряби, но разглядев гостя, тут же заулыбался, обнажив неровные желтые зубы.
        - Ох, юный Мицан Квитоя. Не ждал увидеть тебя так скоро, но все равно - весьма рад, весьма рад. Прошу проходи, присаживайся. Может вина? У меня есть совсем недурное малисантийское…
        - Не откажусь.
        - Тогда возьми кубок вон оттуда, - сановник кивнул в дальний угол, где на небольшом столике стоял бронзовый кувшин и четыре маленьких кубка. Подойдя к ним, Мицан налил один до краёв и выпил в три глотка пряное и чуть сладковатое вино. Обновив его ещё раз, от чего Ирло Фалавия слегка поморщился, юноша сел на стул напротив старшего скавия, закинув ногу на ногу.
        - Что же до того мефетрийца, то нет, не слишком. Понимаешь ли, Мицан, мой проситель оказался крайне прижимист и скуп до неприличия. И в своем желании обрести наибольшую прибыль он граничил с непочтительностью, которую я так не люблю и не понимаю. Так что я просто показал ему ещё один путь… эм, решения нашей проблемы. Не знаю, успел ли ты его рассмотреть, Мицан… - сановник картинно скривился. - В общем, если его дочери хоть немного похожи на отца, то покупка для плотских утех им точно не грозит. Скорее всего, их бы купила какая-нибудь приличная семья как прислуг или нянек. Ведь всем известно, как трепетно и бережно относятся мефетрийцы к детям. Да и потом, всегда же можно выкупать обратно.
        - И все же, советовать продать дочь в рабство ради взятки…
        - Фу, какое грубое и несправедливое слово, - Ирло Фалавия скорчил обиженную мину, от чего по его обвисшим щекам прошла дрожь. - Ты расстраиваешь меня Мицан. Я думал, что кто-кто, а люди вроде тебя знают, как важна в нашем мире благодарность. Простая человеческая благодарность. Вот Беашта не знает и поэтому останется без лавки. Да и во имя всех богов, что такого я сказал? Знаешь, сколько семей этриков продают своих собственных детей? А? Да через одну. Откуда ты думаешь, Мицан, столько рабов из числа арлингов, мефетрийцев, сэфтов и дейков? От их собственных родителей.
        - Ага, а ещё из-за долгов.
        - И ещё из-за долгов, которые, таким образом, этрики и погашают, - согласился с ним сановник. - Но, впрочем, ты ведь пришел сюда поговорить не про тяжкую судьбу рабов и неграждан, правда, Мицан?
        - На самом деле почти про нее, - улыбнулся юноша, заметив, как заблестели глаза Ирло Фалавии. Неспешно, допив вино мелкими глоточками, он вытащил из-за пазухи небольшой аккуратный сверток и швырнул на стол чиновнику.
        - Что это?
        - Купчая на рабов.
        - Вижу что купчая, к тому же весьма скверно составленная. Подробнее-то можно?
        - Это торговый договор о покупке Домом белой кошки сорока рабынь, привезённых купцом из Ирмакана…
        - Каким-каким домом?
        - Домом белой кошки. Новый бордель в западной части Фелайты. В общем, нужно оформить сделку по всем правилам: печать там поставить, занести в государственные свитки. Ну всё как надо сделать. Это личная просьба господина Сельтавии, - многозначительно добавил он, слегка понизив голос.
        Последние слова прозвучали как могущественное заклинание. Сановник тут же расплылся в услужливой улыбке. Развернув лист пергамента, он пробежался по нему глазами, достал чернильницу и стилус, и несколько раз что-то поправил и переписал. Потом взяв большую печать, он поднял ее над головой, приложил одну руку к сердцу, что то тихо зашептал, а потом опустил её на договор, вжав долго и сильно. Затем, взяв из большой стопки чистый лист пергамента, он что-то переписал, внимательно сверяясь с полученным от Мицана документом.
        - Печать о государственном одобрении поставлена, договор поправлен и будет вписан в торговые архивы и регистры. Полагаю, что запись об уплате торговой пошлины…
        - Ты тоже, как и всегда, внесешь куда надо, - Мицан вытащил мешочек и кинул его на стол. Приземлившись, он издал характерное металлическое побрякивание, от которого Фалавия ели слышно охнул и облизнул губы.
        - Вот она благодарность, о которой я и говорил, Мицан, - заулыбался ещё сильнее сановник. - Воистину общение с тобой неизменно доставляет мне несравненное удовольствие. Прошу тебя, Мицан, передай господину Сельтавии мои наилучшие пожелания и заверения в вечной дружбе и преданности!
        - Непременно передам, господин Фалавия, - сказал юноша, забирая со стола купчую.
        Господина Сельтавию Мицан не видел ещё ни разу. Не той важности и значения он был человек в иерархии Клятвенников, чтобы общаться с самим теневым правителем Каменного города. И сановник прекрасно это знал, поддерживая игру учтивостей. Да, он был просто посыльным. Мальчиком на побегушках, передававшим свитки, таблички, мешочки, а то и просто устные послания из одного конца города в другой. Но это было пока. Это было временно. И юноша верил, что делает лишь первые шаги на большом пути, который он открыл перед собой собственной смелостью.
        Покинув торговую контору, Мицан торопливо пошел в сторону Царского шага, стараясь как можно скорее вернуться в родные ему кварталы.
        В Мраморном городе юноше всегда становилось неуютно. Местные жители, особенно в Палатвире, вечно делали вид, что либо его не существует, либо, напротив, косились с нескрываемым пренебрежением и враждебностью. Словно на вылезшую погреться на солнышке крысу. Их охранники и даже рабы то и дело шикали на него и махали руками, чтобы он уступил дорогу господину благородной крови. В Авенкаре было конечно получше. Тут блисы были совсем не редкостью и ходили свободно. Только вот у большинства из них было такое лицо, словно их поймали на краже.
        И от вида таких сутулых и суетливых людей, жавшихся к стенам и уступавшим дорогу всяким богатеям, Мицану делалось тошно. Нет, не из-за того, что он и сам всегда был и останется блисом, по этому поводу он не переживал, а потому, что многие люди его сословия стеснялись самих себя. При виде таких скрюченных фигур, юноше хотелось схватив их за горло повалить на эти проклятые чистенькие мостовые, и долго-долго бить ногами, пока вместе с кровью из них не вытечет это раболепство. Да, у них не было права участвовать в политике и занимать важные должности, но они были свободными тайларами. И это был их город.
        Миновав Царский Шаг и углубившись в узенькие улицы Кайлава, он почувствовал, как злоба утихает. Тут, среди простых каменных домов, мастерских и лавочек, текла понятная и привычная для него жизнь. Правильная жизнь. Жизнь в которой он уже что-то да значил.
        Впрочем, сегодня дорога вела его ещё дальше - в то самое место, где судьба Мицана так стремительно преобразились. В Аравенскую гавань. Миновав ухоженный и зажиточный Кайлав, он пошел между липнувших друг к другу низеньких деревянных и кирпичных домов.
        Хотя полдень только миновал и в иных частях Кадифа вовсю кипела жизнь, Аравенны, обычно громкие и суетливые, были пусты. Лишь многочисленные коты, сидевшие на крышах и заборах, или важно выхаживающие по улицам, да гонявшие их стайки бездомных собак, чувствовали себя тут хозяевами.
        Многие дома выглядели разграбленными и покинутыми. То и дело на сломанных ставнях и дверях попадалась запекшаяся кровь, а во дворах часто лежали разбросанные вещи и остатки разломанной мебели.
        Несколько дней назад тут вспыхнул бунт, а если точнее - разбойничий погром. Вроде как сборщики податей, впервые за добрую дюжину лет, решили навестить местных торговцев, заявившись с целой толпой стражи. Но местные, вместо положенных монет, сунули им ножи под ребра, а меднолобых перебили. Ну а дальше началась буза и местный сброд, почуяв свой счастливый случай, решил пограбить лавки и дома побогаче. Вот только случай на проверку оказался совсем не таким счастливым, как им думалось поначалу: в Аравенны тут же вошли домашние тагмы и устроили бунтарям такое побоище, каких Кадиф со времен восстания Милеков не видал.
        На улицах и в тавернах шептались, что погибло не меньше тысячи человек. Причем разные этрики говорили, что перебили много женщин и стариков, а граждане наперебой рассказывали о доблести солдат, которые сокрушили обезумевших чужаков. Иные же и вовсе утверждали, что все было не так и солдаты получили невиданный отпор, понеся большие потери. Ведь на самом деле это был вовсе не бунт отребья из гавани, как теперь говорили глашатаи на площадях, а восстание привезенных на кораблях харвенских невольников, которых якобы освободили местные вулгры. А некоторые и вовсе говорили, что среди солдат бился и сам Лико Тайвиш, да только в последнее Мицан не сильно-то верил - где это видано, чтобы благородненький сам руки марал?
        Впрочем, как там было на самом деле - одни боги знали. А вот, что было известно точно, так это то, что для жителей Аравен бунт привел к самым печальным последствиям. И с одним из таких последствий Мицан столкнулся сразу после очередного поворота.
        Возле длинного одноэтажного здания, сбитого из посеревших досок, стояли двое солдат из кадифарской домашней тагмы. Возле них вперемешку валялись разбитые амфоры, ящики, раскуроченные сундуки и несколько тел, прикрытых ворохом окровавленных тряпок. Дверь в здание, которое, судя по всему, служило мастерской или складом, была выбита, а изнутри раздавался грохот и отборная ругань. Когда Мицан поравнялся с тагмариями, один из них тут же толкнул товарища в плечо и указал копьем на юношу:
        - Во, смотри Ирло, ещё один идет.
        - Да ты что, глаза себе выколол? Уже гражданина от варвара не отличаешь?
        - О, а и правду гражданин. Ты это, гражданин, проходи и не задерживайся. Не на что тут смотреть.
        - Как же не на что? А вот это что? - сказал Мицан, кивнув на сваленные под тряпками тела.
        - То преступники и смутьяны повинные в смерти доблестных воинов Тайлара и сановников государства, - ответил ему солдат по имени Ирло. - Были, то есть, преступниками и смутьянами.
        - Вот я на них и смотрю. А что, прям эти чиновников-то поубивали?
        - Может и эти, может и не эти. Тебе-то какое дело, пацан? - огрызнулся первый воин.
        - А может я это, гражданскую бдительность проявить хочу.
        - Какую-какую бдительность?
        - Гражданскую. Ну, о преступниках там сообщить, например.
        - А что, есть, что сообщать?
        Мицан неопределенно пожал плечами. В этот момент из дома раздались крики, грохот и лязг железа. Солдаты резко обернулись, наставив на зияющий чернотой дверной проем копья. Но почти сразу крики смолкли, и на улице повисла тишина.
        - Шел бы ты своей дорогой, парень, - раздраженно проговорил первый. - Не место здесь для честных граждан.
        - Да я то пойду, только любопытно мне больно, что с Аравеннами то происходит. Вроде бунт был, а теперь пусто совсем.
        - Что-что. Сам не видишь что ли? Не будет тут больше никаких Аравенн. Задрала эта шваль всех окончательно.
        - Так что, во избежание беды, ступай себе с миром, гражданин, - с нажимом произнес солдат.
        - Ну, как скажешь, воитель. Да укроет тебя Мифилай щитом нерушимым.
        - Ага, и тебе всех благ и радостей, гражданин.
        Мицан пошел в сторону главной улицы, по которой можно было прямиком дойти до самой гавани. Обернувшись, он увидел, как из здания выносят тело то ли девушки, то ли подростка.
        По дороге до конторы управителя, ему ещё раза три попадались военные патрули, причем один из них вел большую процессию скованных цепями грязных и ободранных людей, чьи корни, кажется, восходили к каждому уголку Внутреннего моря. Всe говорило о том, что власти города решили серьезно взяться за гавань. Не то чтобы Мицан сильно переживал на сей счет, но, как успел понять юноша, для Клятвенников Аравенны играли совсем не последнюю роль. И пусть городу без трущоб точно будет лучше, как всe это скажется на делах людей господина Сэльтавии, он мог только гадать.
        Гавань, как и весь остальной квартал, производила впечатление покинутой. У многочисленных причалов, которые всегда были заняты кораблями со всего Внутреннего моря, сегодня стояли лишь три судна, причем одно из них было военной триремой, возле которой дежурили солдаты. Даже носильщиков, попрошаек и вездесущих мальчишек-беспризорников сегодня не было видно, а тишину нарушали лишь плеск волн, да крики чаек, круживших над каменной башней конторы управителя.
        Но больше всего поражала вонь. Аравенская гавань и в лучшие то дни пахла отнюдь не цветочным маслом или благовониями, ну а сейчас тут стоял жуткий смрад гнили и разложения. Его источник обнаружился почти сразу - десятки, а может и сотни бочек с рыбой. Они так и стояли на пристани под лучами палящего солнца, уже успевшего превратить их содержимое в кишащую насекомыми разлагающуюся жижу.
        К горлу юношу подступила рвота и оставшийся путь до конторы он предпочел проделать бегом, закрыв нос и рот краем своей рубахи.
        Управитель Арвавенской гавани Викемо Пайфи, высушенный старик с ввалившимися глазами, чья смуглая кожа, казалось, целиком и полностью состояла из морщин, сидел за столом, перебирая свитки и глиняные таблички. Его кабинет находился на самой вершине башни и вони тут почти не чувствовалось - помогали две жаровни, над которыми поднимался сизый пряный дымок.
        На вошедшего без стука Мицана управитель не обратил ровным счетом никакого внимая, продолжив сверять что в документах, то и дело обращаясь к старым как он сам резным счетам, краска на которых успела потрескаться и облупиться.
        Мицан покашлял, потом похрипел, прошел из угла в угол и, наконец, подойдя к двери, постучал в нее несколько раз. Викемо медленно оторвал взгляд от своего стола и перевел его на посетителя.
        - Вот так-то лучше, юноша, так-то лучше. Правила хорошего тона обязывают гостя стучаться, - проскрипел управитель гавани.
        - А хозяина - предлагать гостю вино и угощения, - парировал Мицан.
        - Там в углу есть вино и сушеная рыба. Можешь взять, если хочешь.
        Мицан улыбнулся и без всякого смущения, подошел к столику. Выбрав кусок побольше и налив вина в глиняную чашу, он внимательно оглядел кабинет приказчика.
        - Я смотрю, ты так и не обзавёлся вторым стулом?
        - Стул здесь всегда будет один и всегда будет моим, - ответил Викемо. - Лишний стул располагает гостя остаться подольше, чего мне совершенно не требуется.
        Мицан пристально посмотрел на управителя, после чего демонстративно сел на пол и откусил полоску сушеной рыбы.
        - А и верно, зачем мне стул? Я ж из простых буду, мне и пол, что трон.
        Викемо проигнорировал выходку юноши и продолжил говорить, как ни в чем не бывало.
        - Гости приходят ко мне с делами, которые, как правило, не требуют столь много времени, чтобы их ноги успели устать. Ты ведь тоже пришел по делу? Так, какой корабль привлек внимание господина Сельтавии? Их сейчас тут мало осталось.
        - Никакой, точнее никакой из прибывших, - поднявшись с пола Мицан положил на стол управителя торговый договор и кошель с монетами. - Вот тут все написано: нужно чтобы ты внес в свои свитки запись о корабле и купце из Ирмакана и что прибыл он, ну, скажем, полмесяца назад.
        - И что же было у него в трюмах? - безразлично произнес старик, раскрывая свиток с договором.
        - Рабы с Северного побережья.
        - Плоть значит, - скривился Викемо, отодвинув от себя торговый договор так, словно в него был завернут слизняк.
        - Ну да, а что такого?
        - Дурной это товар, вот что.
        - Вот значит как, то есть от денег наших ты тоже отказываешься? - Мицан встал и потянулся к кошельку, но Викем тут же его придвинул к себе.
        - Нет.
        - Ну, раз нет, то тогда и другие уши для своих сказок ищи. Думаешь, не знаю как и с кого ты тут монеты гребешь и чем твоя гавань живет? А если тебе поговорить захотелось, то лучше расскажи, что у вас тут за ужасы творятся. Весь квартал словно вымер и солдаты на каждом шагу…
        Управитель гавани долго молчал, пристально смотря на лежащий перед ним кожаный кошелек и свиток. Наконец он перевел взгляд на Мицана и юноша почти физически ощутил боль и усталость, которые переполняли этого человека.
        - У нас тут… зачистка. Поверь, мальчик, Аравенны не первый раз бунтуют и не первый раз тут льется большая кровь, но так как сейчас… Я давно живу и такого не припомню. Четыре дня назад тут всякая местная шваль бунт подняла, да только его разом пресекли должным образом. Это ты, наверное, и сам знаешь. Но вот что после началось… такого никогда не было. На следующий день в гавань сразу две тагмы вошли - разбились на отряды, знамёна по-ихнему, и начали каждую улицу осматривать. Вроде как говорили, что не пойманных убийц сановников ищут и поначалу то они и вправду только всякие злачные места проверяли. Таверны там, притоны, бордели. В общем, в нужных местах искали и много кого взяли или убили из тех, о ком обычно не горюют. Мы-то уж думали, что на этом власти и успокоятся, но позавчера солдаты снова вернулись и уже всех стали хватать и в дома через один вламываться. Тех, в ком этриков признают, отпускают хотя и гонят прочь, а вот чужеземцев, особенно которые без торговых грамот попадаются… если люди не врут, то их сразу в колодки, как преступников и смутьянов. По особому повелению Эпарха и Коллегии. Как
ты понимаешь, когда такие дела начались, то все купцы и судовладельцы предпочли либо в море уйти, либо в другие порты перебраться. Самые ушлые, что смекнули, куда ветер подул, ещё и жителей гавани на борт брали. За большие деньги, разумеется, ну или за все ценности и пожитки, которые с них стрясти удавалось. Да только думаю, что большая их часть от судьбы своей все равно не убежала - если я чего в людях понимаю, то их потом сами же капитаны сэльханским пиратам или ещё кому продадут. В общем, плохо у нас тут. Торговли нет, народ либо схвачен, либо свалил кто куда, а что дальше будет и вовсе не ясно. Не удивлюсь, если не сегодня, завтра пожгут тут все.
        - Да, хреново у вас с делами. А рыбу-то почему на улице бросили?
        - Какую рыбу?
        - А ты давно из своей башни вылезал?
        - Третий день из нее не выхожу, и выходить не желаю.
        Старик уставился пустым взглядом в стену. Для Викемо Пайфи эта гавань уже много лет была личным царством. Каждый капитан и торговец был обязан зайти в его одинокую башню, что возвышалась над всеми окрестными постройками, и отблагодарить управителя за право пришвартоваться у одного из причалов. Его слово тут значило столько же, если не больше, чем все государственные свитки и печати вместе взятые. Рабочие и местные рыбаки считали его почти, что хозяином и шагу не смели сделать против его воли. И никто не решался оспорить такой порядок вещей. Даже местные банды.
        Но солдаты тагм не знали про тонкости местного уклада. Они разрушили царство Пайфи, даже не заметив. И сам он теперь походил на низложенного царя, запертого в руинах пылающего дворца своей погибшей столицы.
        Мицан дожевал рыбу, допил чашку вина и, отряхнув одежду, встал на ноги.
        - Понятно. Могу посочувствовать, да только вряд ли это поможет. Так что давай ты лучше мне нужный листик к договору приложишь, куда надо записи внесёшь, а там, если воля богов будет, то глядишь, наладится ещё твоя жизнь.
        - Богов? - скривился управитель гавани.
        Свою часть работы он выполнил молча и так же молча протянул юноше документы, после чего демонстративно зарылся в таблички и свитки, всем своим видом давая понять, что аудиенция в его царственных чертогах окончена.
        Назад Мицан пошел по главной улице Аравенской гавани. Почти все здания тут оказались заколоченными или покинутыми, а солдатские патрули трижды встретились ему по дороге. Воины косились на улыбающегося им во весь рот юношу, но ни разу не попытались его остановить или окликнуть. Он был свободным тайларином, а значит, был волен ходить где ему вздумается. И всё же, врожденное чутье уличного мальчишки подсказывало, что идти ему лучше побыстрее и уж точно никогда не оглядываться.
        Только проходя мимо «Нового Костагира» юноша невольно замедлил шаг. Теперь это некогда грозное и могучие здание больше походило на руину: камни над окнами «крепости» покрывала копоть, крыша ввалилась внутрь, а вместо резных дверей были лишь обугленные доски, висевшие на почерневших петлях. Мицану даже стало немного его жалко. Как ни как, а тут было место его триумфа, почти что воинской славы. И вот теперь от него остались лишь обугленные доски, да почерневшие от копоти камни.
        Плюнув на порог брошенной таверны, он пошел дальше, не останавливаясь вплоть до самого Морского рынка. Но и это обычно шумное и суетливое место встретило его непривычной тишиной. Уличных торговцев и лоточников сегодня почти не было, а добрая половина лавок так и стояли закрытыми. Перед глазами Мицана тут же встали бесконечные ряды облепленных мухами бочек с гнилью. Кажется, зачистка Аравенн невольно ударила и по жителям Фелайты, оставив их без свежей рыбы.
        Юноша помрачнел. По утрам на Морском рынке торговали сами рыбаки, стремившиеся побыстрее продать улов, а потому рыба стоила дёшево. Намного дешевле, чем в любом другом месте в городе и позволить ее, в отличие от свежего мяса, мог почти каждый живший в квартале блис. Ещё совсем недавно Мицан и сам вставал на рассвете, чтобы расталкивая локтями других мальчишек и женщин, бранясь на стариков и избегая редких тут мужчин, купить по дешевке кефаль или треску, а потом бегом домчаться до дома или до их тайного чердака, чтобы сварить её с горстью пшена, а если повезет - то с чесноком и луком.
        И точно также жила не малая часть квартала. Что детей, что взрослых. Без утренних распродаж их скудный стол должно быть и вовсе ужался до одних лепешек с пшеничной кашей. Оставалось лишь надеяться, что скоро весь этот бардак закончится, и рыболовы вновь пригонят заваленные дарами моря тележки к толкающейся и незлобно переругивающейся толпе.
        Дойдя ровно до середины рынка, Мицан остановился оглядываясь. На сегодня у него оставалось ещё одно дело: ему предстояло получить должок с владельца лавки. И от одной мысли об этом у юноши захватывало дух. Да, для других клятвенников это было обычным делом. Рутиной и пустяком. Но только не для мальчишки-посыльного. Для него это был важный шаг - первое настоящее дело.
        Он и получил то его случайно: сегодня утром, зайдя в «Латрийского винолея» за заданием, Мицан услышал, как двое парней постарше отнекиваются от похода к старому торговцу рыболовецким снаряжением, одолжившим как-то пару сотен ситалов, да так и не вернув их в срок. Парням это казалось скучным и неинтересным делом и сидевший рядом с ними Крепыш Сардо шутя, предложил отправить в лавку подошедшего Мицана. А он взял и согласился, с вызовом заявив, что сделает все один, причем ещё и до захода солнца.
        И вот теперь юноша шел по базарной площади, даже не представляя, что и как ему делать. Единственное, что он знал, так это то, что из лавки нужно выйти с мешком полным монетами. Но в своём успехе юноша не сомневался: он уже убил человека ради этой жизни. И не простого человека - матерого головореза из Аравеннских трущоб. Главу банды. И если уж это оказалось ему по силам, то и старика лавочника он как-нибудь запугает.
        Чтобы найти нужную лавку Мицану пришлось обойти почти всю рыночную площадь и поспрашивать у редких торговцев. Она расположилась у самого края торговых рядов, почти в переулке. Ее вывеска была столь мала и неприметна, что было странным, как вообще удаётся тут что-то продать.
        По ту сторону двери его встретил лабиринт из свисавших с потолка сетей, удочек и всевозможных приспособлений для ловли рыбы. Небольшие окошки были завешены сетями, от чего лучи солнца тонкими лезвиями пробивали царящий здесь полумрак, подсвечивая причудливый танец поднимавшихся с пола и летевших с потолка и товаров пылинок. Мицан прошел вперед, втягивая ноздрями затхлый воздух от которого несло тиной и топленым жиром.
        За прилавком стоял вовсе не старик, как говорил Сардо, а худой и болезненно бледный юноша, с большими мутными глазами и вытянутым лицом, которое покрывала россыпь лоснящихся прыщей. Мицан заметил, что его длинные пальцы были кривыми и узловатыми, с многочисленными следами неправильно сросшихся переломов и несколькими уродливыми шрамами, уходившими под рукава серой засаленной рубахи, подпоясанной таким грязным кушаком, что можно было подумать, что уже не раз и не два он заменял половую тряпку.
        - Чем могу п-помочь? - слегка заикаясь, проговорил юноша, уставившись на Мицана немигающим взглядом рыбьих глаз. - У нас есть снасти, с-сети, крючки, приманки. Все что нужно для рыбной ловли.
        - А двести пятьдесят ситалов? - нагло улыбаясь, спросил молодой бандит, подойдя к висевшему на стене длинному гарпуну.
        - Что? - опешив, переспросил продавец.
        - Двести пятьдесят ситалов, - повторил Мицан, проведя пальцем по морскому оружию и попробовав его на остроту. - Такие круглые кусочки серебра. У них ещё на одной стороне тайларский бык отчеканен, а на другой - всякие буковки разные. И мне нужно таких двести пятьдесят штук. Да и вообще, где хозяин лавки?
        - Я тут х-хозяин.
        - Ага, а я наследник династии Ардишей, чудом переживший венценосную резню. Где лавочник Беро Гисавия, парень?
        - Я-я Б-Беро Гисавия, - мутно-белесые глаза паренька стали ещё больше, а уродливо скрюченные пальцы застучали костяшками по доскам, из которых был сколочен прилавок.
        - Слышь, парень, ты хоть и выглядишь как говно, но как говно молодое. А я точно знаю, что владелец этой лавки старый. Говори где он, а не то я тебе в жопу вот этот гарпун запихаю и буду прокручивать, пока тебя тень Моруфа не накроет. Я человек господина Сэльтавии, сука, - добавил юноша заветные слова, чуть понизив голос.
        - Так это, вы к деду, что ли? Так п-помер он. Два шестидневья уж как схоронили.
        Мицан застыл в растерянности. Умер. Вот так вот. Первый же его должник успел сбежать в Страну теней, и спроса с него теперь не было. Да и по обычаям полагалось не трогать родню усопшего по его делам хотя бы месяц, дабы дух спокойно пересек три сумрачных реки и четыре пепельных поля и не смог навести на живых порчу.
        Эх, не добрые слова услышал бы он сейчас от Патара, окажись рядом с ним ученик пекаря. Он бы точно, схватившись за один из своих амулетов, запричитал о проклятьях и гневе богов. Но Патара тут не было. Как не было и Ирло и Кирана. Вся его мальчишеская «банда» осталась там, в прошлой жизни. А новая жизнь требовала действий.
        Проклятье, и кто только потянул его за язык сегодня утром? Ведь у семьи покойника, судя по состоянию лавки и одежды нового владельца, могло и вовсе не оказаться такой суммы. И что тогда ему было делать? Брать долг сетями? Или возвращаться назад с пустыми руками, выставив себя на посмешище перед всеми клятвенниками?
        Ну уж нет. Такое он себе позволить не мог. Не для того он ножом отпиливал голову чужеземного бандита и отрекался от старых друзей, чтобы покрыть себя позором.
        Собравшись с духом, Мицан постарался придать себе грозный вид.
        - Так значит в могиле старик, а ты его лавку в наследство получил, да? - наглым голосом проговорил он. - Ну так я тебя поздравляю Беро Гисавия. Вместе с лавкой ты унаследовал и долги. Твой дед задолжал господину Сельтавии деньги. Настало время их возвращать.
        - Побойтесь б-богов, господин. Сейчас же время утешений…
        - Сейчас время платить долги, - грубо перебил его юноша. - И если тебе и надо кого-то бояться, так это гнева господина Сэльтавии. Я смотрю, тебе уже ломали пальцы. Хочешь, сломаю их ещё раз, а заодно и руки в придачу?
        Мицан снял со стены гарпун, наставив его на торговца. В тайне он надеялся, что этого хватит, но рыбоглазый так и стоял, раскрывая рот словно вытащенная из воды рыба.
        - Так это, нет у нас столько, господин… все ж на похороны потратили…
        - Что?! Что там такое Беро, - раздался скрипучий старушечьей голос.
        Дверь за прилавком распахнулась и из нее показалась фигура согнутой горбатой женщины, одетой в грязное серое платье. Прихрамывая и волоча ногу, она подошла к Беро Гисавии и уставилась на Мицана полуслепым взглядом.
        - Ты что это за гарпун схватился, окаянный. А ну повесь, ежели покупать не собираешься! - прикрикнула она на Мицана, погрозив ему кулаком.
        - Баб, он говорит, что за долгами пришел. Говорит, дед назанимал. Д-двести пятьдесят ситалов, баб.
        - Что, сколько? Да в жизни у нас столько денег не было! Ты что же это на покойного то брешешь, а, негодник? А ну пошёл отсюда! Пшёл, кому сказала! Людей не боишься, богов хоть побойся!
        - Я пришел за деньгами господина Сэльтавии! - только и смог выдавить заветное заклятье обескураженный Мицан. Вот только голос в этот раз его подвел и вместо спокойного и угрожающего тона, получился неуверенный выкрик. Старуха захлопала глазами, открыв рот из которого торчали гнилые зубы, а потом схватилась за голову.
        - Во деловой какой. Имя какое вспомнил. Только все одно - нету у нас таких денег. Нету. И на что старик их брал и брал ли вообще, мне неведомо.
        - А мне плевать, есть они или нет, - юноша стряхнул с себя оцепенение и собрался с силами. - Не найдете деньги сейчас же - лавку отдадите, а не то вместе со своим внучком отправишься следом за муженьком, старуха. Я человек господина Сэльтавии.
        Сам уже не понимая зачем, добавил он ещё раз.
        - Баб, это что же, б-бандиты у нас лавку отнимут?
        - Да ты глянь на него внучок, какой он бандит. Так, задохлик уличный. На страх нас взять хочет, вот и грозит страшным именем. Нету у нас денег. Н-е-т-у.
        Вот и все. Заклинание, которое безотказно работало весь последний месяц, дало, таки, сбой. Старуха оказалась либо слишком тупой, либо слишком пуганой за свою долгую жизнь и слова на нее не действовали. А значит, нужно было поступать по-другому.
        Размахнувшись, Мицан ударил гарпуном в маленькое мутное окно, впустив яркий свет в это пещёроподобное помещение. Следующим взмахом он сорвал сразу несколько сетей и связок с грузилами и поплавками, а ещё одним опустил свое оружие прямо на прилавок, сломав одну из досок. Старуха и ее внук отпрянули. Теперь в их глазах был виден страх. Они что-то верещали, махали руками, но Мицан их уже не слушал. Он лишь размахивал гарпуном, с каждым новым движением превращая в хлам сети, удочки, грузила и прочую рыболовецкую утварь.
        Железная палка с крюком превратилась в его руках в оружие возмездие, которым он методично ломал жизнь этой семьи. Ломал кормивший их товар, который и так, похоже, приносил совсем небольшие деньги. Ломал хлипкие и подгнившие доски стен, оставляя в них крупные дыры. Разбивал мутную слюду окон, крушил прилавок и полки.
        Но главное - он ломал свои собственные сомнения. Свою жалость к этим верещащим людям, что жались к стене.
        Он больше не имел права жалеть или сопереживать. Ведь он и вправду был бандитом. Разбойником. Ростовщиком, пришедшим за долгом. И всякий, кто отказывался его возвращать, должен был испытать всю глубину последствий.
        Неожиданно старуха молнией метнулась куда то в сторону, а потом, с непривычной для столь старого и скрюченного тела прытью, вернулась обратно протягивая Мицану какую-то бляшку сверкающую золотом.
        - Да на, забери! Забери проклятый демон! Последнее отдаю. Ничего больше не осталось! Забери и уходи, уходи отсюда! - стенала она, тыча в него своим сокровищем.
        Юноша замер. Его оружие возмездия опустилось, не причинив больше никакого вреда и так уже порядком разгромленной лавке. Золотой диск, который так отчаянно пыталась отдать ему старуха, явно стоил дорого. Точно больше долга этой семейки. Мицан взял его не глядя и убрав за пазуху своей рубахи, пошел к выходу из лавки. Уже в дверях он обернулся, и хотел было сказать что-нибудь грозное и запоминающееся, но лишь бросил на пол гарпун, причинивший так много страданий этой жалкой семье лавочников.
        Железный штырь воткнулся с гулким стуком, так и оставшись торчать слегка покачиваясь посреди учиненного им разгрома.
        Оказавшись на улице, Мицан пошел не оборачиваясь, с великим трудом сдерживая сбившееся дыхание и стараясь не замечать рвущееся из груди сердце. Ему хотелось бежать. Бежать прочь от этой проклятой лавки. Бежать, пока воздух в легких не превратиться в бушующий огненный шторм, а ноги не сведеeт от боли. А потом бежать ещё и ещё. Бежать все дальше и дальше, чтобы оказаться так далеко от этого места, как только это возможно.
        Но он держал себя в руках и не подавал виду. Он шел самой уверенной, самой спокойной походкой, на которую только были способны его ноги. Чтобы вдруг выглянувшие из своей трухлявой лавки бабка с внуком, не увидели перепуганного и убегающего мальчишку.
        Но стоило ему покинуть улицу и завернуть в переулок, как Мицан тут же опустился на корточки и, прижавшись спиной к стене, обхватил голову руками.
        Великие горести и проклятья. Он чуть не сдрейфил. Чуть не убежал, словно испуганный мальчишка, не выполнив взятое собой же обязательство. И, главное, от кого? От древней старухи и полуживого задохлика? Мицан с силой ударился затылком о стену, желая выбить из головы все эту омерзительную слабость. Он был человеком господина Сельтавии, его клятвенником. И он должен был соответствовать.
        Неожиданно юноша почувствовал, как в его ребра что-то больно кольнуло. Мицан запустил руку под тунику и вытащил золотой диск, полученный в уплату долга. Ювелирная поделка оказалась отлитым из золота солнцем с грозным человеческим лицом в окружении ореола бушующего пламени. Этот символ показался юноше знакомым - он точно уже видел его раньше, но вот где и когда - никак не мог вспомнить.
        Мицан провел пальцем по огненным граням, пробуя их на остроту. Такая вещичка должна была с избытком покрыть долг лавочников. Уже одного веса золота вполне хватало. А тончайшая ювелирная работа, с которой было выполнено лицо и каждый огненный лучик, делали её и вовсе бесценной. Настоящим сокровищем, толкнув которое нужным людям, можно было выручить очень хорошие деньги. На минуту Мицан даже задумался, а не оставить золотое солнце себе и попробовать продать его самостоятельно. Ну а что? С вырученной суммы он бы и долг лавочников вернул и себя бы совсем не обидел. Ведь чем как не заработком занимались все люди господина Сэльтавии?
        Мицан ещё раз с силой приложится затылком о каменную кладку. Даже думать о таком было опасно. Эти люди взяли в долг не у него. Не у Мицана Квитои. Но именно Мицан был обязан принести полученную оплату в целости и сохранности. И он собирался это сделать.
        Оглядевшись по сторонам и убедившись, что никто не подслушал его недостойные мысли, он поднялся на ноги и быстро зашагал в сторону «Латрийского винолея». В этом квартале он знал каждую улочку и закоулок, а потому, спустя совсем немного времени, оказался у стоявшего чуть особняком от остальных домов двухэтажного здания, чьи покрытые игривыми фресками стены увивал разросшийся плющ.
        Войдя внутрь и кивнув протиравшей столы прислуге, он сразу отправился на второй этаж, который принадлежал лишь клятвенникам. Сегодня, правда, люди господина Сэльтавии ещё не успели заполнить свое излюбленное заведение и за большим столом сидели лишь Лиаф Гвироя, да двое молодых клятвенников. Первым был высокий и плечистый парень лет двадцати, одетый в расшитую красным узором белую рубаху с закатанными по локоть рукавами. Его звали Ирло Двигория, но Мицан, кажется, ни разу не слышал, чтобы к нему обращались по имени. Вместо этого все звали его Шатуном.
        Вторым был худощавый Рего Квинкоя. Хотя этот бледный юноша с крысиным лицом покрытым желтыми пятнами и был старше Мицана всего на два года, он уже успел сделать себе имя на улицах. Его знали как толкового и очень везучего воришку, что мог пролезть почти в любую щель и вытащить обратно все самое ценное. Поговаривали, что однажды он даже пролез в особняк самих Ягвишей, вернувшись обратно с фамильной печатью этого знатного рода, которая зачем-то потребовалась господину Сэльтавии.
        Мицан помахал им рукой и присел за общий стол, бегло оглядев его содержимое. Перед Лиафом лежала тарелка с поджаренными лепешками, большая плошка сметаны с чесноком, рассыпчатая брынза и пучок кинзы. Чуть дальше стоял глиняный кувшин и несколько небольших чаш. Юноша потянулся было к одной из них, но тут же получил по руке от Гвирои.
        - Сардо говорил, что ты тут клялся при всех, что, дескать, до заката должок с одной лавки стрясешь. Было такое?
        - Было, Лиаф.
        - Ну и как, сходил в лавку?
        - А то, - с вызовом произнес юноша. - Плевое дело. Они мой визит до самых похорон не забудут.
        - Да? Ты что же, даже в штаны не насрал?
        - Если кто там и обосрался, так это лавочники. Во что с них взял. Дивись чуду.
        Мицан небрежным жестом вынул золотое солнце из-за пазухи и швырнул его на стол.
        Лиаф поднял диск и внимательно осмотрел. Его густые брови изумленно поползли вверх, а рот приоткрылся. Он поднес добычу юноши почти к самому носу и покрутил перед глазами.
        - Раздери гарпии мою печенку… вот это трофейчик.
        - Что там, дядь, ценное что? - произнес, шмыгая носом, придвинувшийся крысоподобный Рего.
        - Ещё какое ценное.
        - А что это, дядь?
        Лифут посмотрел на парня с нескрываемым удивлением, а потом перевел взгляд на Мицана и Шатуна. Оба парня смотрели на него с неподдельным непониманием.
        - Да вы что, молодняк, неужели не знаете? Это ж светоч!
        - Что такое, дядь?
        - Светоч. Ладно эти, охломоны уличные, но ты то, Рего, вроде на цацки прошаренный всегда был.
        - Извиняй, дядь. Не знаю такого.
        - Ладно, поделюсь с вами наукой. В те времена, когда ваши отцы ещё в яйцах у своих дедов бултыхались, правил нами грозный царь. Убар Ардиш. Слыхали же про такого?
        - Кто же про не знает, - отмахнулся Мицан. - Он когда издох, его сынка своя же охрана прирезала. А потом и всю царскую семейку под нож пустила.
        - Про светоч вот тоже все знать должны, а вы все трое на него зенки таращили. Так что слушайте все, как с самого начало было. В народе да и в хрониках того царя как Алое Солнце не просто так запомнили. Правил он долго, так как власть от деда ещё молодым совсем получил, и надо сказать, по началу правил то он как надо. Много чего толкового и хорошего сделал. Всякие клавринские племена от границ отвадил. Фъергские гавани и поселки пожог. Сэльханских пиратов и их покровителей из Белраима прижал. Даже острова Рунчару завоевал.
        - А это где такие? - хлопнул большими глазами Шатун.
        - Рунчару, дубина! На карту что ли не глядел никогда? На юго-востоке архипелаг такой есть. Дуфальгарой ещё кличут. Они, правда, под нами недолго пробыли - как Убара Моруф призвал, островитяне наш гарнизон в миг перебили и вновь независимость провозгласили. Ну а нам тогда как-то не до них стало. Да и формально то они всё же в вассалах оставались. В общем, не прижилось завоевание. Но это ладно, глядишь ещё и поменяется все. Так вот, царь Убар за правление своё много чего сделал и много чего поменял. И внутри государства тоже. Вот хоть Кадиф - до него он на великую столицу не то, чтобы очень сильно смахивал. А он его перестроил и вся та красота, что вы вокруг видите, как раз при нем возникла. За нее, правда, провинциям сильно расплатиться пришлось, но так всегда и всюду по жизни. Ну и дороги тоже он много где проложил. Один Прибрежный тракт, по которому наши героические армии недавно маршировали, чего стоит. Но больше всего народ его за общинные земли боготворил. Тогда, да как и сегодня, у ларгесов почти вся лучшая пахотная земля в руках была, ну и много ее без дела простаивало. Владелец есть, а
денег или рабов её обрабатывать у него нету. Ну а вольных людей он на неё не пускает, само собой. Вот царь Убар и повелел всю невспаханную землю у благородных отнять и за авлии, считай, на торги выставить. Да и нынешнее налоговое уложение тоже, по большей части, при нем составили. И по началу, если и прижимал он кого, так в основном ларгесов. В общем деятельный был правитель. Толковый. Вот только не давала ему покоя одна штука - изобилие богов в государстве: у нас, тайларов, вот двенадцать богов. Джасуры верят или в наших богов или в познание Великих сил. Мефетрийцы в Праматерь, Праотца и их детишек всяких. Вулгры - в клавринских богов, ну Рогатого там и всех прочих. У арлингов - пятеро извечных, один из которых и не мужик и не баба, а что то между. Дейки то ли духам, то ли деревьям, то ли духам в деревьях молятся. Кэриданцы - духам озер, ну а в верованиях сэфтов так вообще и спьяну не разобраться. Пара дюжин культов и все разное талдычат. А ещё уже тогда однобожники появились и все больше и больше народу в их обители шастали. В общем, государство хоть и одно, а богов и языков у него много и кроме
тагм да сановников, его мало что вместе держит. Вот на двадцатом году своего правления решил царь это дело поправить и над всеми богами, культами и верованиями, поставить одного, верховного бога, который бы саму власть олицетворял. Ну, как есть в государстве царь, который главный над всеми, так должен быть и бог такой. Ну а кому как ни солнцу, что всякую жизнь дает, над всеми быть? Вот он его культ и учредил и повелел отныне всякому гражданину, подданному или рабу, почитая своих богов, превозносить в начале Животворящее светило и его, Убара, как живое воплощение. Как Вечное солнце. Откуда он новую веру эту взял - сказать сложно. Может у мефетрицев нахватался, ибо их праотец как раз за солнце почитается. Может за границей где услышал. Но насаждать её стали люто. Надо сказать, что Убар с самого начала правителем строгим и суровым был и возражений не терпел, но со своей новой верой и вовсе обезумел. В каждом храме он повелел установить светоч - символ новой, верховной веры. Всех жрецов обязал возносить ему мольбы, а простых людей - славить и на нем клясться. Ну а тех, что отказывались или упирались -
хватали царские люди. Всякое с ними они делали. И пытали и били и просто запугивали. Но самыхупрямых или невезучих прилюдно бросали в красные ямы. Знаете что такое, а?
        - Не, дядь, рассказывай, - прогнусавил Рего.
        - Хе, во молодняк, ничего не знаете. Страшное то было дело, скажу я вам: яму копали на несколько саженей в глубину, засыпали на четверть углями и кидали туда человека. Живого конечно. И умирал он там долго, зажариваясь понемногу. Ну и само собой, все его имущество в царскую казну изымалось. В каждом городе тогда на главной площади такая яма была, а иногда и по несколько штук. И каждый день, и каждую ночь вопили в них всякие упрямцы, дураки, смутьяны, оговоренные и те, кому по жизни не фартит. Но больше всех тогда, кстати однобожникам и ларгесам доставалось. Первым, потому как их вера всех богов кроме единого отвергает, а вторым гордость и родовая честь не позволяла в ножках у царя ползать. Ну и взять с них было куда больше, чем с простонародья. Так что темные и страшные тогда времена настали. Но что забавно, как раз тогда Кардиф и расцвел во всей своей красе, ведь Убар его провозгласил Городом Животворящего Светила и всячески обустраивал. На деньги тех, кто в красных ямах заживо испекся. Ну а искали всех тех, кто царскую веру отвергает, особые люди - светоносные. И у каждого из них, как знак что
исполняют они волю самого Великого солнца, которого, правда, тогда в народе все больше Алым звали, был вот этот самый светоч, отлитый из чистого золота. Само собой, когда Убар на пиру упился, а всех его отпрысков прирезали, то владельцы таких цацек от них всеми правдами и неправдами избавлялись - кто переплавлял, кто закапывал, кто недругам подбрасывал и сам донос писал, а кто просто выбрасывал и молился потом всю жизнь, чтобы его никто случайно не вспомнил. Но были и те, что светоч сохранили. Как и веру в Животворящее светило. Так что непростую семейку ты навестил, Мицан. Совсем не простую.
        - Это что, дядь, выходит эту безделуху и не толкнешь никому? - поинтересовался Рего.
        - Ну почему же не толкнёшь. Ещё как толкнёшь. Есть ещё люди, что за настоящий светоч готовы очень большие деньги выложить. Только их знать надо.
        - И что, дядь, знаешь таких?
        - Я то, может и знаю, да только не твоего это ума дело, сопляк. Не дорос ещё. А что до тебя, Мицан, так ты себя молодцом показал, ничего не скажу. И вправду ценный трофей приволок. Есть за что похвалить.
        - Вместо похвалы лучше бы барышом с продажи поделился.
        - Ха! Хватку то ослабь, парень. Может, и поделимся с тобой чем-нибудь. Если, конечно, и дальше вести себя хорошо будешь и поручения как надо исполнять, - Лиаф налил вина в глиняную чашу и придвинул ее к юноше. - Ладно, светоч я заберу. А Лифуту я за тебя словечко замолвлю. Он, кстати, сюда через пару часов прийти должен. Ты же вроде для него ещё какое-то поручение выполнял?
        - Ага, полдня по городу бегал как проклятый.
        - Ну, вот теперь можешь тут посидеть и подождать. И раз такое дело, то скажи трактирщику, чтобы он тебе пожрать сообразил.
        Лиаф Гвироя накрыл золотой диск ладонью. Мицану показалось, что в этот момент его глаза расширились, а рука чуть дернулась вверх и в сторону, будто бы коснулась раскалённого металла.
        Сбегав вниз и передав трактирщику слова Лиафа, Мицан уселся возле окна в ожидании обещанного обеда. На улице было довольно пустынно - только детвора играла в салочки, да пара явно подвыпивших солдат, что-то бурно обсуждала между собой.
        Вскоре служанка Двиэна - ширококостная девчушка с большими губами и чуть косившим левым глазом, принесла ему миску похлебки из молодой репы с разваренным пшеном, лифарту с двумя полосками зажаренной в травах говядины, пару ячменных лепешек и пол кувшин кисловаго вина. Парень поблагодарил девушку, заговорщицки ей подмигнув, и принялся за долгожданную трапезу. Ел он быстро и жадно. Спешно заталкивая каждую ложку и каждый кусок. Но есть по-другому он просто не умел. Пусть за последний месяц ему ни разу не приходилось засыпать голодным, привычки росшего на улице мальчишки брали свое.
        Такой сытой жизни как сейчас, он не знал никогда. Мать всегда была гулящей и часто пропадала на много дней, оставляя его без куска. Ещё будучи совсем малышом, в такие дни он шел к соседям и клянчил у них воду и хлеб. Иногда сердобольная старушка Мигна, жившая в доме напротив, даже кормила его супом или кашей и позволяла ночевать на лежанке в коридоре. Мицан, помнится, даже называл ее бабушкой и обнимал за шею, когда старушка пела ему колыбельную на ночь… Но вскоре Мигна умерла, а ее дети оказались не столь добры к полу-бездомному пареньку. Ему рано пришлось учиться выживать самостоятельно. Без человеческой доброты и подачек. Но Мицан научился. Научился добывать хлеб, драться и не давать себя в обиду. Он научился работать когда надо и воровать когда можно. И тогда же он научился есть так быстро, как только позволяли челюсти и глотка. Ведь никто не знает, как скоро хозяин лавки или торгового латка заметит пропажу его лепёшек.
        После еды Мицан подсел к Шатуну и Рего, которые, стоило Лиафу уйти, разложили на столе доску для игры Колесницы.
        Эту забаву любили, наверное, все жители государства. В нее играли и в халупах блисов, и в походных лагерях, и в мастерских с лавками, и даже в имениях и дворцах. Хотя игра была довольно простой, она легко увлекала на многие часы, и интерес к ней не терялся с годами. Начиналась она с того, что игроки выставляли маленькие фигурки разноцветных колесниц на большую доску, где был нарисован овал ипподрома, расчерченный на много маленьких полей. Половина из них была пуста, а вторую заполняли разные значки. Играли в нее обычно от двух до шести человек, каждый из которых по очереди бросал кости и двигал свою колесницу на выпавшее число ходов. И так, пока одна из них не совершала полного круга.
        Но завершить его было не таким уж и простым делом: если ты становился на пустое поле, то не происходило ничего, но вот значки могли как упростить, так и сильно затруднить твое продвижение. Выпадет яма - пропускаешь следующий ход. Сломанное колесо - три хода. Усталая лошадь - делаешь лишь половину ходов. Знак свиста - возвращаешься на пару ходов назад. И напротив - целое колесо давало дополнительные ходы вперед. Ветер - удваивал полученные ходы. Свежая лошадь - позволяла бросать дважды. Ну а если тебе выпадал значок черепа, коих на доске было всего два, то игра для тебя заканчивалась.
        Получив от парней синюю фигурку, Мицан вступил в игру, вот только сегодня его удача явно вся иссякла на светоче: почти каждый бросок костей показывал ему то яму, то сломанное колесо, то пугавший лошадь свист или порванные вожжи. А если неприятные знаки и не попадались, так кости отказывались выдавать хоть что-то выше пятерки. Проиграв три партии подряд, он под дружный хохот Шатуна и Рего вернулся к своему окошку, проклиная и их, и кости, и саму эту игру, и того, кто её придумал. Утешало его лишь то, что играли они не на деньги. Ну и кувшин с легким вином, который юноша захватил со стола.
        Устроившись поудобнее на широком подоконнике и обхватив колени, он уставился в открытое окошко. Во дворе перед таверной несколько пьяных, обнявшись за плечи и прижавшись лбами, пели, если это, конечно, можно было назвать пением, а рядом с ними несколько мужчин в красных военных туниках били ногами какого-то русоволосого паренька, одетого в зеленую рубаху.
        Налив чашу вина, и поставив кувшин на пол, он начал пить мелкими глоточками, чувствуя, как по телу вместе с теплом расползается усталость. Этой ночью он опять спал мало - слишком уж увлекся игрой в кости, а уже на заре дела с этой купчей погнали его по улицам города
        Как такового жилья у него теперь не было. В дом матери он не желал даже заходить, ну а чердак над складом остался в той, прошлой жизни, которая закончилась с произнесением клятвы. Весь этот месяц он все больше ночевал прямо тут, в «Латрийском винолее». Благо Двиэна, похоже положившая на него свой косящий глаз, позволила занять теплый угол и временами угощала вином и миской каши. Ну а когда с таверной не получалось, он шел спать в Общий дом - старый особнячок через две улицы, который клятвенники Фелайты держали в качестве своеобразной бесплатной гостиницы для своих людей.
        Конечно, он мог снять какой-нибудь угол и обустроить там хотя бы место ночлега, но Мицану всё никак не удавалось привыкнуть к неожиданно появившимся у него пусть и небольшим, но деньгам. И они, словно тоже чувствуя неловкость, ни как не желали задерживаться в его карманах. Свою первую выручку он проиграл в составные кости, вторую потратил на вино и целый поднос зажаренной говядины, а третью опять спустил за игрой в колесницы. Да и за много лет полубездомной жизни он привык спать где придется. А потому тюфяк возле очага его и так вполне устраивал.
        Заглянувшее в окно солнышко пригревало, а звуки улицы и голоса в трапезной зале убаюкивали юношу и он сам и не заметил, как провалился в дрему. Его мысли стали вязким болотом, в котором реальность переплеталась со сновидениями. Он все ещё сидел на подоконнике таверны, но за окном вместо тесной улочки открывалась залитая лунным светом огромная площадь, тянувшаяся до самого горизонта. Совсем рядом с ним стояла укутанная в покрывало Ярна. Она закрывала лицо руками и казалась жутко высокой, но он знал, что это она. Знал, и пытался ей что-то сказать, что-то объяснить, но девушка лишь всхлипывала и трясла головой, не желая его слушать. Мицан разозлился. Да как она смеет его не замечать? Как смеет не слушать его признания? Он потянулся к ней, чтобы отдернуть ее руки от лица, но вместо этого почувствовал, как падает вниз. Неожиданно Ярна оказалась птицей. Он схватила его острыми когтями за плечи, и, подняв над землей, бросила в глубокую черную бездну, возникшую на месте площади…
        Очнулся он ровно за мгновение до того, как под дружный хохот прибавивших в числе клятвенников, ударился об пол. Вскочив и потирая ушибленный лоб, юноша понял, что проспал несколько дольше чем думал: солнце за его спиной уже катилось к закату, а за главным столам сидел Лифут Бакатария, в окружении ещё семи человек. Хотя стол был заставлен разными блюдами, перед ним, как всегда, возвышалась солидная горка финиковых косточек.
        - С добрым утром, пацанчик! Видят боги, я уж и сам хотел тебя к херам сбросить, но ты и сам с этим делом справился, - заливаясь смехом произнес Бакатария.
        Мицан махнул головой, выгоняя остатки сна. Лоб жутко ссадил, а в голове звенело, но стараясь не подавать виду, он подошел к столу и нарочито небрежно положил свиток параллельно горе косточек.
        - Что, с договорчиком разобрался? - криво улыбнулся старший бандит.
        - Все в лучшем виде, Лифут.
        - Да? Ну давай, проверим, сука, твои лучшие виды.
        В качестве договора юноша не сомневался. Над ним хорошо поработал Мильхево Батти - признанный мастер поддельного дела, который, выслушав переданное ему Мицаном задание, тут же придумал и купца и всю сделку. Ну а печати и записи в книгах Ирло Фалавии и Викемо Пайфи и вовсе превратили этот документ в подлинный. Записанный в архивы, утвержденный и освещённый государственными сановниками. И пусть сам Мицан и не мог разобрать, о чем именно говорили буквы на пергаменте, он не сомневался, что никто и никогда не заметил бы подлога. К тому же любой не в меру въедливый проверяющий, только узнав, кто именно покровительствовал этой сделке, сразу бы утратил к ней всякий интерес и предпочел бы заняться другими делами.
        - И вправду, сука, толково сделали. Не знал бы, что этого ирмаканского купца и нет ни хера, сам бы во все поверил. Да, добро. Не зря ты по городу побегал. Да пацан, как там в этих гребанных Аравеннах? Совсем херово?
        - Совсем. Гавань словно вымерла. Людей нет, кораблей нет. Солдаты повсюду шастают - дома обыскивают, вяжут всех. Как по мне, так вообще без особого разбору.
        - Ха, вот же славное дело! Давно этот гнойник надо было выдавить! Хер пойми, что так долго тянули то с этой поганью. Слышь, парни, видать мантии наши ждали, пока в городе первый мужик с яйцами появится!
        - Но ведь в гавани же наши дела проворачивались… - чуть растерянно проговорил Мицан.
        За минувший месяц он неоднократно посещал одинокую башенку Викемо Пайфи. И как он понял из этих визитов, господин Сэльтавия брал долю с каждого прибывающего к причалам корабля, а также отправлял суда в обход сановников и сборщиков податей. Гавань, несмотря на все призрение клятвенников к ней самой и ее жителям, явно щедро их кормила и юноша был удивлен улыбке и радости в голосе Бакатрии.
        - Где и как мы дела проворачиваем, тебя пока вообще на хер волновать не должно. Понял меня пацан? - неожиданно резко и строго произнес старший бандит. - Твое дело в зубках гребанные посылочки по гребанному городу переносить и пока всё на этом. А иначе мы тебе твои же зубки в затылок забьем. Усек?
        Мицан растерянно хлопнул глазами, не зная, что и ответить. Опыт научил его остерегаться резких перемен настроения у Лифута. Этот человек был по настоящему опасен и время от времени легко переходил на язык боли, совсем не стесняясь его использовать. Челюсть юноши жалобно заныла, напомнив, как пару дней назад он очень неосторожно пошутил при старшем бандите, за что тут же и был наказан.
        Но вместо удара или ярости, губы Лифута неожиданно расплылись в добродушной улыбке.
        - Хер ли ты как утопленник умолк, пацан? Да не ссы ты. Настанет время - всё сам узнаешь. Это я так, воспитываю тебя понемногу, чтобы ты раньше времени к херам не угробился. А вообще, мне тут напели, что ты нормальные барыши с лавки Гисавии стрясти смог. Так?
        Мицан кивнул.
        - Молодец, малыш. Вот только на хер ты их гребанную лавку расхерачил? Че, кулаки зачесались что ли?
        - Да там бабка дурная попалась. Не поверила, что я от вас. Пришлось убеждать.
        - Ха, милашка Вилатта. Сука драная. Ну да, она давно на всю голову стукнутая. Понимаю, почему ты за гребанный гарпун схватился. Но на будущее, запомни, пацан: с лавочниками силу применяй только в самом последнем случае, а ни когда полоумная старуха визжать начинает. Если ты их дело расхерачешь, то из какой жопы они тебе потом серебро высрут? С ними надо строго, но бережно. Почти как с девкой. Свое брать и как хочешь ставить, но оберегать и не портить, а если кто другой засмотрится - ломать его на хер. Бывал-то уже с девками, а малой?
        - Доводилось.
        - А не врешь? Я вот думаю, что твой хер пока только твой же кулак трахал.
        Сидевшие вокруг Лифута Бакатарии клятвенники дружно заржали, а один из них, скорчив глупую рожу, подергал кулаком у своей промежности.
        - Думай, что хочешь, а с бабами вдоволь побывал, - голос Мицан чуть дрогнул от подступившей к горлу злобы. В своей прошлой жизни он никогда и ни от кого не терпел насмешек и лез в драку даже с теми, кто был старше и сильнее его. Но этот месяц заставил его поужать гордость.
        - Ага, небось, ещё и саму Меркару отодрал, - улыбнулся Лифут. - Ладно, не про то, где твой хер побывал речь сейчас. Мы уже поняли, что он у тебя хоть маленький, да бойкий. Лучше скажи мне пацан, а не хочешь ли глянуть как серьезные люди дела делают? Приобщиться, так скажем.
        - Хочу! - Мицан почти взвизгнул от удивления и радости.
        - Хороший настрой. Тогда через час после захода солнца подходи к таверне «Чёрные рёбра» на севере Хайладара. Там почти у крепостной стены. Найдёшь, думаю.
        - Я там буду, Лифут.
        - Только сразу скажу, чтобы ты себе ничего там не напридумывал. Пока дело будет идти, ты будешь рядышком стоять, помалкивать и не отсвечивать на хер. Слово скажешь или сунешь нос куда не надо - поломаю и на улицу верну. Усёк, пацан? - Лифут Бакатария произнес эти слова серьезно и губы его больше не кривились в обычной ухмылке. Было видно, что все сказанное им совсем не пустая угроза или предупреждение.
        - Усёк.
        - Ещё раз повтори.
        - Да усёк я, усёк.
        - И что же ты, сука, усёк?
        - Что надо стоять и помалкивать.
        - И не отсвечивать, на хер! Ладно, пацан, давай до вечера. Посмотришь на кой хер ты по городу сегодня бегал.
        Мицан кивнул всем собравшимся, а потом спустился вниз по лестнице и вышел на улицу. Хотя солнце и кренилось к земле, до захода было ему далековато. Юноша тяжело вздохнул и огляделся, прикидывая где-бы убить время. Такие часы ожидания, когда Лифут, Лиаф или любой другой из старших выставляли его за порог, пока были самой тяжелой частью его новой жизни. Без старых друзей, без своего убежища, Мицан чувствовал, как давит на него одиночество. Полное и абсолютное одиночество.
        Пока не прозвучали слова клятвы в том странном доме, он даже и не понимал, сколь важное и большое место в его жизни занимали друзья. Они и вправду наполняли его мир.
        Они и Мышь.
        Эта смелая девчонка, рискнула ради него всем, подарила ему его первую ночь любви и его новую жизнь. И ведь она так и не попросила ничего взамен. Ей было достаточно и того, что Мицан, пусть совсем ненадолго, позволил ей себя любить. А он, попользовав её, выплюнул, словно косточку съеденной ягоды.
        Мицан с яростью мотнул головой, пресекая нахлынувшие на него мысли. В последнее время он уж слишком часто вспоминал о Ярне. Она будто бы поселилась у него в голове, заставляя его постоянно испытывать это свербящее чувство вины и раз за разом возвращаться к той ночи. Проклятье, он ведь даже не хотел с ней спать, считая эту серую мышку не достойной себя, а теперь… теперь он не мог отделаться от бесконечных пережёвываний воспоминаний.
        Юноша твердо решил, что когда в следующий раз у него появятся деньги, он отправится в бордель и постарается перебить всякие воспоминание об этой надоедливой девчушки. Она просто была с ним. Просто провела с ним ночь. Вот и все. И она не стоила той жизни, что открывалась перед ним сейчас. Ведь спустя всего какой-то месяц беготни, сам грозный Лифут Бакатария предложил ему поучаствовать в настоящем деле. Да, пока ему разрешили только посмотреть. Но что это как не шаг к настоящему признанию и настоящему делу?
        Уже скоро у него будет много денег и много женщин. И тогда он перестанет вспоминать о Ярне и той пьяной ночи.
        До самого вечера Мицан бродил по улочкам Фелайты, Паоры и Хайладара. Последний, прилегавший к окружавшим город двойным крепостным стенам, Мицан посещал не часто. Да и смотреть там было особо не на что. Хайладар заслуженно считался самой тихой и скучной окраиной города. Тут, в скромных двухэтажных кирпичных домиках, которые жались друг к другу образуя лабиринты тесных улочек, жили в основном семьи солдат из Хайладской крепости, да рабочие ютившихся у самых стен мастерских, в которых ткали, пряли, дубили кожу и изготавливали корабельные снасти для нужд Великого города и его многочисленных гостей.
        Жизнь тут казалась тихой и размеренной. Да и была такой, ведь большая часть местных была однобожниками. А последователи Единого Бога везде жили тихо, предпочитая упорно трудиться, молиться до исступления в своих тайных обителях, и плодится без остановки. Последнее дело они, похоже любили особенно сильно, так как от бегающей и визжащей детворы тут было намного больше чем в любой иной части города.
        А ещё здесь было много подземных склепов. Как слышал Мицан, давным-давно, когда вместо Кадифа был лишь порт Каад и Хайладская крепость, называемая тогда Хайлусси, все прибрежные холмы были изъедены бесчестными пещерами, в которых гнездились ласточки. Когда бывшая джасурская гавань пала и превратилась в новую, стремительно растущую тайларскую столицу, для пещер нашлось новое применение - они превратились в кладбища. Так что Хайладар, в прямом смысле слова, стоял на костях и очень многие жители города находили именно тут свое последнее пристанище.
        Потоптавшись немного по тихим улочкам и выспросив у местных про «Черные ребра», юноша отправился в северную часть квартала, где за старой крепостью, совсем недалеко от двойной стены, и находилась нужная ему таверна. Она оказалась приземистым двухэтажным зданием с крышей из красной черепицы и стенами из выбеленного кирпича, по которому ползли вверх лозы дикого винограда. Мицан узнал её по старой почерневшей вывеске, на которой были изображены два скрещенных ребра и по точно такому же рисунку на двери, который, видимо, был нанесен для самых непонятливых.
        Потянув за бронзовое кольцо и отворив протяжно заскрипевшую дверь, юноша вошел внутрь темного помещения с низкими потолками, пропитанного сильным запахом трав и подгоревшего мяса. Несмотря на вечернее время, внутри было пустовато: ни Лифута Бакатарии, никого бы то ни было из клятвенников, видно не было. Только парочка угрюмых мужиков сидела в уголке, постукивая о стол игральными костями, да компания вулгров занимала большой стол посередине.
        Мицан уселся возле окошка. Почти сразу к нему подошла одетая в серое платье коренастая и широкоплечая женщина с ярко рыжими волосами, схваченными обручем. Происходила она явно из фъергов: её белая кожа выглядела покрасневшей и обожжённой от непривычного для северян южного солнца, нос и щеки рябели от веснушек, а ярко-зеленые глаза смотрели с безразличием и усталостью. Хотя на ее шее виднелось выжженное железом рабское клеймо, ошейника она не носила. Мицан пробежался по женщине глазами. И точно - на ее широком поясе с железными бляшками весела отлитая из бронзы табличка с большой печатью. Символ вольноотпущенника.
        - Так и будешь глаза таращить или закажешь уже что? - проговорила она строгим голосом. Её тайларен оказался весьма чист, почти без обычного для людей этих народов грубого гортанного выговора.
        - Я бы заказал, да только ты же мне не предлагаешь ничего.
        - А за спиной у меня для кого большая доска висит, а? Там все подробно расписано. Даже картинки намалеваны.
        Позади женщины и вправду висела большая доска, на которой, помимо расположенных в столбик записей, были нарисованы картинки и вполне знакомые даже ему цифры. Так, судя по рисункам, помимо вин четырех сортов, тут кормили лепешками, бычьими ребрами нескольких видов и просто зажаренными кусками мяса, брынзой и чечевичной или пшеничной похлебкой.
        Мицан мысленно прикинул, сколько у него оставалось денег и на что ему может хватить. От витающих тут запахов живот юноши немного заныл, требуя горячего мяса. Юноше очень хотелось запустить свои зубы в выдержанные в травах и вине полоски сочной говядины. Но почти пустой кошелек был весьма строг к его желаниям.
        - Кувшин молодого вина, пару лепёшек и брынзу.
        - Три ситала и пять авлиев.
        - Ну так ты мне сначала вина и хлеба принеси, а уже потом деньги требуй.
        - Нетушки. Сначала заплати. А то знаем мы таких. Все съедят, выпьют, и начинают про тяжкую судьбу рассказывать. Потом хоть дубиной их лупи. А мне с твоей крови какой доход? Только полы отмывать.
        Мицан ещё раз окинул коренастую северянку. Да, такая вполне и сама могла сломать пару костей. Решив не рисковать, он отсчитал серебряные кругляшки и протянул их женщине. Она сгребла их, накрыв большой ладонью с пожелтевшими и потрескавшимися ногтями, а потом внимательно пересчитала.
        - Что, не бойко у вас дела идут? - поинтересовался Мицан, когда вольноотпущенница вернулась с подносом.
        - Сейчас не бойко, - кивнула служанка, поставив перед ним тарелку с двумя поджаренными лепешками, зеленым луком, парой неровных кусочков брынзы и налив вино в глиняную чашу. - Тут же народ через одного под землёй молится, а они до вина не шибко охочи и едят все больше по домам.
        - Однобожники-то? - понимающе кивнул юноша. Ещё со времен гонений и разгрома обителей, последователи учения Лиафа Алавелии собирались на свои молитвы в катакомбах и подземельях. И хотя сейчас их уже особо никто не трогал, только если они сами не начинали публично свои бредни проповедовать, привычка встречаться под землей сильно засела в их головах.
        - Ага, про них самых. Тут много их, особенно у нас в округе. Так-то к нам все больше солдаты из крепости ходят. Считай для них и работаем в основном. Да только все последние дни домашников по патрулям гоняют без остановки. Всё из-за Аравенн этих проклятых. Скорей бы их уже пожгли что ли, да всю дикарскую шваль повыгоняли.
        Последние слова служанка произнесла довольно громко и сидевшая рядом компания вулгров покосилась на неё, что-то зашипев на своем языке.
        - А ты прямо коренная тайларка! - рассмеялся Мицан, но женщина смерила его холодным взглядом.
        - Может предки мои и были родом с Костяного берега, да только я тут родилась, в Кадифе, - проговорила она с вызовом. - Я и не знаю даже, к какому из народов фъергов мои родители относились. Может эронунги, может эрлицы, а может и харнунги. Да мне до того плюнуть и растереть. И хоть я и была рождена рабыней, уже как много лет вольноотпущенница и, стало быть, поданная Тайлара равная всем прочим этрикам. Так что до всяких там вонючих дикарей и нор, из которых они повылезали, мне дела нету.
        В шипящем говоре вулгров послышались возмущенные нотки. Один из них, одетый в клетчатую рубаху толстяк с пышными усами, схваченными несколькими серебряными кольцами даже начал было подниматься, но остальные надавили ему на плечи, вернув обратно на лавку. Служанка, лишь скорчила свои бледные губы в презрительной ухмылке и развернувшись пошла обратно на кухню, даже не удостоив компанию вулгров взглядом
        Мицан придвинул к себе чашу и отщипнул кусочек чуть теплой лепешки.
        Варвары-вольноотпущенники. Некоторые вчерашние рабы из дикарских племен и стран, что ещё помнили вольную жизнь, всеми силами стремились вернуться обратно в свои земли. С помощью денег или благосклонности хозяев, они рвали все связи с этой чужой для них страной и бежали на край Паолосы, чтобы вновь оказаться среди своих лесов, гор, степей или долин. Но были и другие. Город полнился подобными этой служанке людьми, что либо уже не помнили жизни до рабства, либо и вовсе её не знали. Они говорили как кадифцы, служили кадифцам, жили как кадифцы и, кажется, и сами считали кадифцами. Пусть и без положенных настоящим кадифцам прав и привилегий.
        Юноша отхлебнул кислого, почти не разбавленного вина, и чуть поморщившись заел его крупным куском суховатой брынзы.
        На его улице как раз жила семья таких вольноотпущенников. Кажется, родом они были откуда-то из-за Айберских гор, то ли из Саргуна, то ли из Каришмянского царства. Их - юношу и девушку, продали совсем детьми богатой купеческой семье как танцовщиков, но вскоре глава этой семьи принял веру однобожников и подарил всем своим рабам вольную. Вот и получилось, что дети этих рабов родились уже в тут, в Кадифе, и не знали иной страны кроме Тайлара. Мицан помнил, что у этих смуглых и кучерявых людей было четверо детей - два сына и две дочери, старшие из которых были примерно одного с ним возраста. На улице они вечно пытались вести себя как тайлары. Носили тайларские рубахи и платья, ели тайларские блюда, дразнили чужаков и рабов, и даже молились на показ тайларским богам. Да только другая детвора их за своих не признавала и регулярно била, когда те просились в общие игры. Но помогало это ненадолго и через пару дней они приходили вновь. Снова и снова, раз за разом.
        И таких в Кадифе были сотни, если не тысячи. Город полнился рабами, и не удивительно, что некоторые из них, даже получив свободу, совсем не стремились его покинуть, а напротив, отчаянно пытались доказать всем вокруг и себе в первую очередь, что они стали его частью.
        Мысли Мицана прервал звук открывающейся двери. В таверну, громко хохоча и толкаясь, ввалилась компания подвыпивших солдат. Судя по их лицам - обветренным, испещренным морщинами и шрамами, это были ветераны недавней войны, коими сейчас полнился город и все питейные места, в которых воины, к великой радости их владельцев, оставляли захваченные ими сокровища северной страны.
        Пройдя внутрь, солдаты тут же сдвинули несколько столов и рассевшись по лавкам, громко замолотили кулаками, вызывая прислугу. Она появилась почти сразу, нацепив на свое покрытое веснушками лицо некое подобие учтивой улыбки.
        - Что изволите, доблестные воины?
        - Вина! Так много вина, чтобы залиться под завязку и через край полилось! - прорычал почти полностью седой и плечистый мужчина, который в отличие от остальных был одет не только в красную солдатскую рубаху, но и кожаный нагрудник с нарисованным на нем черным быком. На сколько помнил Мицан, такие обычно носили командиры знамени.
        - А из еды?
        - Мяса давай. Нам три, хотя нет, лучше четыре дюжины ребер в пряных травах и ещё пару подносов лепешек. Только смотри, чтобы они были из пшеницы, а не ячменя. Я его на всю жизнь вперед за войну наелся. Ну и протертой брынзы со сметаной и кинзой подай. Сразу корытце. И принеси-ка нам побольше чашек, да сразу посчитай - мы как напьемся, точно бить их будем.
        На этих словах воины одобрительно загудели, явно давая понять, что они всецело поддерживают план своего командира.
        Неожиданно один из них - высокий и тонкий словно жердь, с обритой наголо вытянутой головой и мутными глазами, медленно развернулся и замер. Хотя Мицан и сидел довольно далеко, он увидел, как наливаются злобой его глаза, а губы растягиваются в недоброй ухмылке.
        - Слышь, фалаг, да тут оказывается косматые сидят, - сказал он, указывая пальцем прямо на притихшую компанию вулгров.
        - Что, где? - встрепенулся седой.
        - Да вон, целое племя сидит. Эй, служанка, ты хоть знаешь, кого сюда пустила?
        - Посетителей. Таких же, как и вы, - вольноотпущенница явно была привычна к ссорам, крикам и, должно быть, дракам среди гостей таверны. Она стояла спокойно скрестив руки на груди и смотрела прямо в мутные глаза солдата.
        - Как мы? Да ты ни как мухоморов объелась, дикая. Мы - доблестные воители государства. И мы только вернулись после долгой и кровавой войны с дикарями, что сотню лет наши границы разоряли. А эти твои «посетители» - его палец вновь дернулся в сторону - суть предатели и мародёры, которые только и делали, что помогали своим клавринским родственничакам!
        - Это ложь! - выкрикнул один из вулгров.
        - Ложь? Да? Ты уверен, косматый? Да ваша союзная конница единственное чем занималась во время войны, так это грабила наши обозы и в тихую освобождала пленников! Видят боги, вы были бы рады нашему поражению и все для этого делали. Да только мы назло вам, скотам косматым, ваших единокровных родичей на колени то поставили и кровью умыли!
        - Ага, набрали себе невольников из детей и девок и разграбили ещё одну чужую страну, как когда то нашу! - огрызнулся усатый толстяк, порывавшийся встать, когда служанка говорила с Мицаном.
        - Закрой свою вонючую пасть, косматый дикарь, не то я тебя твоим же языком придушу! - крикнул сидевший рядом с лысым воин, чей левый глаз закрывала черная повязка, а вместо левого же уха был лишь уродливый шрам. - Не, командир, Меро прав. С косматыми под одной крышей пить - себя не уважать.
        - Так мне нести вам вино или уже не нужно? - сухо проговорила рыжеволосая. - Если хотите пить - пейте. А если кулаки чешутся - так за этим на улицу.
        - Слышь, дикарка, мы не для того кровь проливали два года, чтобы косматые тут себя как дома чувствовали! Понимаешь тайларен, а? - прошипел лысый солдат.
        - Не хуже твоего. Я родилась тут, в Кадифе! - гордо подняв голову, проговорила женщина, но воин лишь язвительно фыркнул в ответ.
        - Рожденная в конюшне мышь лошадью не станет. Знаете, что парни, я не стану пить под одной крышей с косматыми. Хотя бы из уважения к памяти Беро, которого такие вот уроды сожгли живьем в плетенной клетке. Но разорви гарпии мою печенку, если я уйду из таверны в собственном городе!
        Сказав это, он с размаху швырнул в сторону вулгров стоявший рядом табурет. К счастью для них, глаз или плескавшееся в животе вино, подвели старого солдата, и пролетевший ровно над головами предмет мебели ударился об стенку. Вулгры вскочили со своих мест. Следом за ними повставали с лавок и солдаты, и две компании, обмениваясь руганью и проклятиями, начали сближаться, полностью игнорируя отчаянно вопившую на них прислугу.
        Но увидеть чем кончится эта перебранка, Мицану было не суждено. В этот момент двери таверны вновь распахнулись и внутрь вошел Лифут Бакатария, а вместе с ним ещё семеро бандитов. Хотя все они были одеты в черное и носили черные накидки покрывающие головы, в двоих из вошедших юноша сразу опознал Арно и Сардо. При виде сошедшихся вулгров и солдат, командир клятвенников улыбнулся своей хищной улыбкой, оглядел зал питейного заведения и столкнувшись глазами с Мицаном, кивком приказал следовать за ними.
        Обогнув начавшуюся драку, они прошли на кухню, а оттуда сразу начали спускаться в подвал. Мицан шел последним и в щелку закрывающейся двери успел увидеть, как один из вулгров, тот самый усатый толстяк, схватив табуретку разбил её о голову лысому солдату.
        - Надеюсь, наши парни дадут жару этим проклятым варварам, - весело проговорил идущий прямо впереди Мицана Сардо. - Проклятье, да пусть Мерката иссушит мои чресла, если бы не наше дело, я и сам бы бросился им на помощь!
        - Там и без тебя есть кому вулгров отхерачить, - проговорил Лифут без малейшего намека на веселье. Мицан хорошо знал, что когда он шел на дело, то становился до невозможности сосредоточенным и серьезным. Порою казалось, что старший бандит и вовсе теряет дар шутить и улыбаться, пока работа не была полностью выполненной.
        Спустившись в погреб, они пошли между бочонков с вином, амфор, разделанной туши коровы, ноги которой уже висели на крюках у потолка, обложенные пучками трав и натертые солью. Хотя единственным источником света тут была небольшая коптящая масляная лампа, Лифут шёл так уверенно, что Мицану казалось, будто его командир обладает кошачьим зрением.
        Неожиданно он резко остановился возле одной из больших винных бочек. Подвигав её и заскрипев чем-то на полу, он исчез. А следом за ним, один за другим, исчезли и все остальные спутники.
        - Лестница тут совсем крутая и неудобная, смотри шею себе не сверни парень, - шепнул юноше Сардо, после чего тоже пропал в тёмном проёме.
        Мицан заглянул внутрь - чернота внизу сменилась отблесками огня факела, который подсветил уходившую не меньше чем на три сажени вертикальную лестницу. Как и предупреждал Сардо, она оказалась крутой и неудобной. Пока юноша спускался, его ноги постоянно соскальзывали, но ему удалось-таки сохранить равновесие и не опозориться перед остальными клятвенниками.
        Спрыгнув с последних ступенек, юноша огляделся. Они стояли в начале узкого коридора со стенами из плохо отесанных булыжников, который через каждые несколько саженей подпирали балки. Единственным источником света тут был факел Лифута, чье колышущееся пламя заставляло не то плясать, не то извиваться и корчится тени девяти человек.
        - Так братва, - Лифут резко развернулся к своим спутникам. - Сейчас вы видите, сука, одну из наших самых главных гребанных тайн. Кто-то из вас тут уже ходил, кто-то, типа тебя, пацан, пойдет впервые. Но правила я повторяю для всех, чтобы потом никто не начал гребаную песнь, что он что-то там не знал или на хер успел запамятовать. И так, первое, что я хочу вам сказать: этот туннель, наше гребанное великое сокровище, которое кормит и поит немало ртов в городе. Тот язык, что сболтнёт о нем лишнего и не в те гребанные уши, будет на хер отрезан и похоронен отдельно от своего гребанного хозяина. Второе, идти по нему нужно тихо и, сука, за мной след в след, как в детстве за мамкой ходили. Третье, на меня всегда смотрите в оба своих гребанных глаза. Я остановился - вы замираете. Помахал рукой в сторону - вжались на хер в стенки. Махнул вперед - побежали быстрей коня, которому в жопу уголек засунули. И помните, что тут гребанный лабиринт и только я знаю куда тут идти и поворачивать, чтобы к херам не убиться. Когда мы выйдем на воздух, правила сохраняются. А для тебя, малой, они удваиваются. Всем все
понятно?
        Все закивали головами, а Мицан, к которому и относились последние слова Лифута, даже что-то утвердительно пробурчал.
        - Вот и славно. То, что конченных мудаков среди вас нет, я и так знаю. Но всё равно не подведите меня, а то я очень на всех вас обижусь и начну обижать вас. Так, пацанчик, пойди ка сюда.
        Мицан подошел. Лифут протянул ему сверток ткани, который оказался такой же как у всех черной накидкой.
        - На вот, приоденься маленько. Ты ведь хорошо запомнил наши с тобой договоренности?
        Лифут понизил голос и чуть наклонившись, заглянул в глаза юноше. Огонь факела отражался в зрачках бандита и казалось, будто они и сами стали пламенем. Только обжигали они, как обжигает лед или замороженный кусок стали. От этого взгляда хотелось бросить всё и забиться в какой-нибудь дальний и безопасный уголок. Но Мицан знал, что страх, особенно страх выставленный на показ, ведет только к призрению.
        - Да не дави ты. С первого раза запомнил.
        - Ну вот и славненько, - расплылся в хищной улыбке бандит. - А теперь, сука, последнее и главное. С людьми, которые нас встретят, говорю только я. Пусть, сука, хоть кто-то из своего гребанного рта хоть писк издаст, сразу на хер закончится. Так, ну всё вроде, на вас я наехал, можно и в путь отправляться.
        Туннель, по которому повел свой отряд Лифут Бакатария, все время петлял и извивался. Поначалу Мицан пытался запомнить повороты или хотя бы представить, где именно они должны находиться, но вскоре плюнул на это дело, сочтя его обреченным. Лишь раз он четко почуял запах моря и готов был поклясться, что за каменной кладкой плещутся волны, но новый поворот вернул запах затхлой земли и тишину, которую нарушали лишь топот ног и потрескивание факела.
        Сколько именно они шли, сказать было трудно. По прикидкам Мицана прошло не меньше получаса, когда их предводитель неожиданно остановился и приставил к стене не пойми откуда взявшуюся лестницу.
        Один за другим они поднялись наверх, оказавшись внутри какого-то маленького и явно заброшенного домика. Хотя Лифут и затушил факел, пробивавшегося сквозь распахнутое окно и брешь в потолке лунного света вполне хватало, чтобы оглядеться. Повсюду на стенах весели порванные и полуистлевшие шкуры зверей, а пол покрывали битые черепки и останки деревянной мебели. А ещё тут было тихо. Обычный для Кадифа гул, что не смолкал даже глубокой ночью, отсутствовал, а сквозь дыры в стенах и окна веяло свежестью и хвоей.
        Мицан хотел было подойти к окну, чтобы посмотреть, где именно они вышли, но стоило ему сделать пару шагов в сторону, как по юноше скользнул тяжелый взгляд Лифута Бакатарии. Это явно было не самой удачной идеей и юноша, словно так и было задумано, тут же свернул в сторону и сел на корточки, прислонившись спиной к стене. Рот предводителя отряда чуть скривился в ухмылке.
        Бандит подошел к двери и чуть приоткрыв её стал долго всматриваться в ночь. Наконец, увидев нечто его удовлетворившее, он махнул своим спутником рукой и шагнул вперед.
        Выйдя за дверь, они оказались посреди залитой лунным светом сосновой рощи. Мицан с любопытством крутил головой по сторонам, втягивая ноздрями непривычные запахи. Он впервые покинул границу городских стен и пусть они были явно недалеко, для юноши это уже стало самым большим путешествием в его жизни.
        Их путь сквозь рощу занял совсем немного времени. Почти сразу они вышли на поляну, где сбившись в кучку, стояли несколько десятков девушек, связанных между собой веревками. А вокруг них, сжимая в руках дубинки и факелы, ходило около дюжины мужчин, укрытых черными плащами.
        При виде Лифута и его спутников, трое из них сразу подались вперед. Первый, высокий, с короткой бородой и длинными волосами, одна прядь которых падала на закрывающую левый глаз повязку, встал чуть впереди, явно давая понять, что дела вести будет именно он.
        Второй был ещё выше, да к тому же широкоплеч и явно очень силен. Его голова, казалось, вырастала сразу из бугров плеч, а маленькие глаза выглядывали из-под могучих надбровных дуг. Мицану он чем-то напомнил быка. Лицо третьего скрывал низко надвинутый капюшон, из-под которого выглядывал лишь покрытый шрамами и ожогами подбородок.
        - Всех благ и благословений вам, господа торговые компаньоны, - громко произнес Лифут Бакатария. - Не правда ли в нашем краю установилась на удивление чудесная погодка?
        - Угу. Это вообще весьма приятное чувство, когда не приходится морозить задницу всякий раз, как оказываешься на воздухе. В диких землях я уже почти и забыл, что так тоже бывает, - проговорил укрытый капюшоном мужчина.
        - Мы сюда не языками чесать пришли, - резко прервал его одноглазый. - Ты принес деньги, бандит?
        - Да какие же мы бандиты, служивый. Не гневи без дела Сатоса, - примирительным тоном ответил ему Лифут. - Мы же тут все гребанные деловые люди, и пришли сюда ради гребанной сделки, от которой каждый нехерово выиграет. Так что, я могу быть уверен в соблюдении наших договорённостей?
        - Там всё как мы договаривались. Можешь не проверять.
        - Вот и славно. Только я все равно перепроверю. Ты и твои друзья же не против, правда?
        Мужчина сделал рукой приглашающий жест, но выражение его лица так и осталось каменным. Лифут подошел к сбившимся в кучку девушкам и принялся их осматривать. Он открывал им рты, дергал за волосы, щупал груди и бедра, лез рукой под платья и задирал их, от чего несколько из них зарыдали. Девушки, большей части которых было лет по четырнадцать или пятнадцать, жались друг к другу и прятали лица, но не смели сопротивляться, пока грубые руки бандита блуждали по их телам. Похоже, месяцы в неволе уже успели их сломать и научить покорности. Лифут трогал, щупал, вертел и раздевал каждую. Казалось, будто он осматривает и не людей вовсе, а обычный скот. Как требовательный пастух, что отбирает у торговца овец или коз, для своего стада.
        Наконец, удовлетворенно шмыгнув, он вернулся к таинственным продавцам.
        - Удовлетворен? - сухо спросил его одноглазый.
        - Более чем, служивый. Рад, что ты умеешь держать свое слово. Ты знаешь, это редкий дар в наши гребанные дни.
        Человек, которого Лифут упрямо называл служивым, ничего не ответил. Лишь протянул вперед руку с поднятой к верху ладонью. Предводитель клятвенников хмыкнул, и вытащил из-под своего плаща увесистый кожаный мешок.
        - В литавах. Как и договаривались.
        Теперь проверять слова «торгового партнера» настала очередь одноглазого. Развязав полученный мешочек, он долго пересчитывал крупные серебряные кругляшки, сбиваясь и начиная подсчёт заново. Наконец, то ли удовлетворившись полученным результатом, то ли просто отчаявшись закончить подсчет, он передал мешочек стоявшему справа от него высокому бугаю, который чем-то напоминал Мицану быка.
        - Ну что, служивый, теперь поручкаемся для благословения нашей сделки?
        Лифут протянул вперед руку. Одноглазый посмотрел на нее нахмурив брови и после недолгих колебаний пожал.
        - Ну вот и славно! - заулыбался бандит. Вытащив из кармана монетку, он подбросил ее в воздух, а когда она упала притопнул ногой, вгоняя глубоко в землю. - Да снизойдет на нас благословение Сатоса и все его премногие милости. Ну что, служивые, мы готовы, принимать ваш гребанный товар!
        Люди одноглазого начали строить связанных девушек в линию, грубо толкая и подгоняя дубинками. Напоминавший быка мужчина подошел к Лифуту и протянул ему край веревки.
        - Только они это, плачут часто и спотыкаются все время. Вы уж поаккуратнее с ними, что ли, - проговорил он с явным смущением и растерянностью.
        - Да не боись, как-нибудь справимся с твоими невольницами. Не в первый раз по городу девок водить.
        Когда все дикарки были построены в линию, а клятвенники встали рядом с ними, Лифут вновь подошел к одноглазому и его людям.
        - Ну что служивые, полагаю до новых встреч?
        - Вряд ли мы снова увидимся. Нас теперь ждет мирная жизнь.
        - Да? Ну тогда мои поздравления по случаю славной отставки. Только если вдруг что - знайте: нам всегда пригодятся крепкие мужики, у которых и кулаки и башка на месте, да и яйца не с горошину. Так что если вдруг мирная жизнь пойдет по херам, или просто от тоски закисните, заходите в таверну «Латрийский винолей» в Фелайте и спросите Лифута Бакатарию.
        - Вряд ли мы снова увидимся, - упрямо повторил одноглазый.
        - Не будь в этом так уверен, служивый.
        Развернувшись, одноглазый пошел прочь, а следом за ним, и все его спутники, оставив клятвенников наедине с пленницами. Лифут ещё раз обошел получившуюся колонну и, повернувшись к своим людям, протянул им целый ворох черных повязок.
        - Ну что, с удачной всех сделкой, парни. Все бы так проходили. А теперь завяжите как этому бабью их прекрасные глазки, чтобы они не увидели чего лишнего.
        Мицану достались три девушки. Первая казалась ещё почти ребенком. Её большие глаза смотрели на него со страхом, а щеки выдавали детскую припухлость. Фигурой, она напоминала скорее мальчика, а голые руки покрывали многочисленные расчёсы и следы от ударов не то палкой, не то кнутом. Две других были постарше и явно были сёстрами - костлявые и чумазые, со спутанными и нечёсаными русыми волосами, они, при этом были красивы. Красивы какой-то особой дикой красотой, как бывает красив разросшийся куст или поросшие лесом горный кряж, врезающийся в море. У обоих были большие карие глаза, чуть вздернутые носики и пухлые губы. На тонких шеях виднелись царапины и старые, почти уже черные синяки. Одеты они были в порванные и грязные платья, которые висели на них словно мешки, надетые на жерди. Мицан заметил, что у одной из девушек порванный вырез открывал маленькую, покрытую прыщиками грудь с небольшим алым соском. Перехватив его взгляд, она дернула плечом, попытавшись запахнуться, но висевшие на ней лохмотья лишь соскользнули вниз, полностью оголив груди.
        - Ха, походу от взгляда нашего парнишки бабы сами раздеваться начинают, - заржал стоявший рядышком незнакомый Мицану бандит.
        - А ты не завидуй и слюнки подбери.
        Бандит расхохотался и дружелюбно стукнул юношу по плечу.
        Обратно они пошли быстро, подгоняя постоянно натыкавшихся друг на друга невольниц. Веревки и завязанные глаза сильно мешали, в заброшенном домике их пришлось спускать в люк одну за другой, а в туннеле брать под руки и иногда тащить вперед силой.
        Но единственное, что всерьез беспокоило Мицана, так это то, как они поведут свою странную процессию по городу. Конечно, с городской стражей у людей господина Сельтавии проблем не было, но после событий в Аравеннах и возвращения Походной армии, по городу постоянно шастали усиленные солдатские патрули и юноша не знал, насколько влиятельным для них было имя главного бандита Каменного города и его серебро.
        Но когда они, вновь пройдя через погреб и кухню таверны вышли в Кадиф, Мицан Квитоя с удивлением обнаружил, что город был пуст. Не было ни припозднившихся работяг или торговцев, что возвращались по своим домам после затянувшегося рабочего дня. Ни телег и повозок, перевозивших под покровом темноты самые разные товары. Ни шатающихся или орущих песни пьяниц, ни липнущих к ним уличных шлюх. Даже бездомных попрошаек и патрульных стражников, вечных обитателей ночного Кадифа, и тех не было видно на опустевших улицах Великого города.
        Лишь пробивавшийся из закрытых ставней свет горящих внутри ламп и свечей, напоминал о том, что город был жив и обитаем. Мицан настороженно прислушался - и точно, почти из всех домов доносились приглушенные голоса и пение, а в ночном воздухе отчётливо чувствовался запах благовоний.
        И тут юношу, наконец, осенило. Не удивительно, что он, знавшей из родных лишь гуляющую и опустившуюся мать, да видевшей пару раз тетку, не вспомнил, что это была за ночь.
        А ведь сегодня был канун Армекаля - праздника поминаний. В эту ночь выход из дома считался святотатством и оскорблением самого Утешителя. Ибо всё время от восхода луны до восхода солнца было запретным и отданным мертвым. В эту ночь тайлары собирались у семейного очага, чтобы в кругу близких почтить своих предков. По обычаю, всю ночь старики рассказывали молодым историю их рода, вспоминали усопших и возносили молитвы Моруфу, дабы в Стране теней их родные знали, что они не забыты.
        Но уже с первыми лучами пробудившегося солнца, город оживет. Все его улицы заполнятся тысячами людей, одетых в белые укрывающие головы накидки. С корзинами полными еды и благовоний, сжимающие в руках ветки хвойных деревьев, они пойдут к фамильным склепам и кладбищам, чтобы там, распевая песни, пируя и поливая могилы вином, отблагодарить и помянуть всех своих усопших. Там, среди последних пристанищ, живые расскажут мертвым о своей жизни, покажут им появившихся за год детей и будут молить их о благословении и покровительстве для своих домов, сжигая в ритуальных жаровнях благовония, вперемешку с домашней едой. Ну а потом, толпы людей повалят в храмы Моруфа, чтобы принести жертвы Утешителю и замолвить перед ним словечко за своих мертвецов, а после, уже перед алтарями Венатары, они будут молиться за покой и процветание своих домов и семей.
        Да, сложно было найти более тихую и безлюдную ночь, чем ночь в канун Армекаля. Ведь даже инородцы, живущие по иным обычаям и верованиям, не смели выходить на улицу, дабы не гневить богов, духов, а главное - самих граждан Великого Тайлара.
        Мицан с восхищением посмотрел на шагавшего впереди Лифута Бакатарию. Хотя тот и казался временами набожным человеком, бандит ловко умел использовать всё, даже богов и угодные им ритуалы, в свою пользу.
        Дорога по пустому городу до Дома белой кошки, где невольницам суждено было превратиться в наложниц, заняла совсем немного времени. Мицан тут ещё не был и когда Лифут скомандовал остановиться у трехэтажного особнячка, юноша с любопытством принялся его рассматривать. А посмотреть тут было на что. Уже сам вход более чем красноречиво сообщал о том, заведение какого толка находится перед гостем. Резная арка состояла из сплетенных в любовных объятьях мужских и женских тел, а тяжелые дубовые двери покрывала резьба, на которой мужчины и женщины совокуплялись в самых разных, временами весьма причудливых позах. Даже бронзовые ручки были выполнены в виде изогнувшихся дугой обнажённых женщин с кошачьими головами, что хищно улыбаясь, сжимали острыми зубками большие и тяжелые кольца.
        Лифут направился к дверям, но неожиданно позади них раздался топот шагов. Мицан обернулся - из переулка вышло около двух десятков мужчин, сжимающих в руках окованные дубинки, ножи и короткие мечи. По своему виду они напоминали типичных уличных бандитов. Здоровые, обритые, с закатанными рукавами, которые обнажали массивные медные и кожаные наручи, они нагло смотрели на клятвенников и посмеивались.
        - Так, так, так. Похоже, наша посылочка наконец-то прибыла, - проговорил длинноволосый мужчина с седой прядью волос и уродливым шрамом, проходящим через все его лицо. Поигрывая шипастой палицей, он сделал пару шагов вперед, остановившись напротив предводителя отряда клятвенников. В отличие от остальных, он был одет в дорогую белую рубаху, подпоясанную красным шелковым кушаком, а на его шее висела серебряная цепь с различными амулетами. - А мы уже было заскучали. Знаете, это такая мука стоять возле новенького борделя и не зайти внутрь, чтобы распробовать его девочек. Но мы это сейчас поправим. Причем с самыми свеженькими. Правда же девчонки?
        - Да ты хоть знаешь на кого пасть разинул, вшивый мудила? - проскрежетал Лифут Бакатария. Его руки медленно направились в сторону пояса, на котором висели четыре длинных кинжала.
        - На шайку членососов одного старого жирдяя, что вот-вот потеряет свою власть.
        - Через пару минут ты будешь проклинать богов, что в ту злополучную ночь, когда тебя зачинали, твой папаша не кончил твоей маме на задницу.
        - Сильно в этом сомневаюсь, дружок. Нас, если ты умеешь считать, больше и в руках у нас совсем не сраные ножички. Так что если кто-то тут и захлебнется в своей крови, так это будете вы. Но всего этого можно и избежать. Ты вроде похож на делового человека. Так вот тебе мое деловое предложение. Ты, вместе со своей шайкой оставите нам вот этих вот девочек, а сами отправитесь долбить друг дружку в жопы куда подальше. Правда в наказание за твою грубость перед этим ты встанешь передо мной на колени, приспустишь мне штанишки и хорошенько отсосешь с проглотом. Ну как тебе мое предложение? Согласен?
        Ответа не последовало. Вместо этого руки Лифута Бакатарии резко дернулись к поясу, а потом выпрямились, выпустив сверкнувшие сталью молнии. Двое бандитов тут же рухнули на землю, только и успев схватиться за горло, откуда торчали рукоятки ножей.
        - Режь этих сук! - крикнул Лифут и, выхватив вторую пару лезвий, прыгнул в сторону нежданных врагов.
        Мицан ещё никогда не видел, чтобы человек двигался так быстро. В мгновение ока он оказался возле одного из противников, и ловко увернувшись от удара мечом, вонзил раз шесть свои ножи ему под ребра, а когда тот начал заваливаться, одним мощным движением, разрубил ему напополам челюсть. Следующий враг лишился сначала запястья, а потом оба ножа пронзили его глазницы. Третий умер не так быстро. Размахивая окованной дубинкой, здоровый толстяк с могучим пузом, попытался обрушить ее на голову Лифута, но тот, ловко отбив ее кинжалами, поднырнул ему под руку и нанес несколько режущих ударов по ногам своего врага. Потом, вновь увернувшись от удара, он двойным взмахом рассек в нескольких местах жирное брюхо бандита, вывалив на мостовую его кишки.
        Очнувшись от оцепенения, клятвенники с криками выхватив ножи, бросились на помощь своему командиру. Хотя напавшие на них бандиты выглядели грозно и были лучше вооружены, почти сразу стало понятно, что люди господина Сэльтавии совсем не просто так считаются теневыми правителями Каменного города.
        Арно и Сардо, рубили своих врагов, вдвоем бросаясь на каждого нового соперника. Лифут, ловко орудуя ножами, сошелся в поединке с их предводителем, сразу заставив того отступать и обороняться. А остальные клятвеники, разобрав оставшихся врагов, резали, били, душили, ломали кости и убивали их без всякой жалости.
        Мицан, схватив короткий меч одного из убитых, тоже ввязался в кипевшую у дверей борделя бойню. Он понимал, что один на один вряд ли выстоит против крепких и здоровых бугаев, а потому решил помогать своим соратникам, нападая на их врагов сзади. Сначала ему удалось уколоть в бок одного из врагов, потом - полоснуть бедро и руку другого, а третьему рубануть лопатку. Когда Мицан подскочил к четвертому противнику, коренастому мужичку с длинной бородой, что орудовал окованной дубинкой, он попытался вонзить ему под ребра свой меч, но бородач, с удивительной прытью отпрыгнул, а потом одним ударом обезоружил Мицана и, повалив его на землю, замахнулся своим оружием. Мицан зажмурился, мысленно прощаясь со своей жизнью, но вместо удара почувствовал, как его окатило чем-то теплым. Открыв глаза, юноша увидел прямо перед собой лицо бородача с вылупившимися от изумления глазами, а из его рта торчало тонкое лезвие кинжала, одного из клятвенников.
        - Должен будешь, - с улыбкой проговорил тот, и тут же бросился на следующего врага.
        Мицан вскочил на ноги, вытирая рукавом с лица кровь. Неожиданно он понял, что оказался совсем рядом с Лифутом, который никак не мог пробить оборону предводителя головорезов. Стальной шторм, который выписывали его кинжалы, отбивался точными ударами палицы, которой противник явно владел мастерски.
        Юноша бросился на помощь своему командиру. Замахнувшись, он попытался подрубить ногу врагу, но тут, каким-то непостижимым образом, заметил его приближение и, выбив одним ударом меч из рук Мицана, ударил его локтем в ухо так, что у юноши вырвались искры из глаз, а сам он рухнул на мостовую.
        Но именно этого движения было достаточно, чтобы кинжал Лифута нашел свою цель. Одним точным взмахом он разрубил правый бок главаря незнакомцев и повалил его на землю.
        Когда юноша вновь поднялся на ноги, потирая ушибленное ухо и пытаясь собрать мир в единое целое, бой был окончен. Всю улицу перед борделем покрывали тела незнакомых бандитов, а все клятвенники стояли на ногах и лишь несколько из них зажимали раны.
        Лифут присел на корточки перед пытающимся ползти в луже собственной крови предводителем незваных гостей. Дав ему отползти примерно на локоть, Бакатария вонзил кинжал в его лодыжку.
        - А-а-а! Тварь! - завопил тот, изогнувшись к раненной ноге. Рана под его правой рукой открылась, обнажив разрубленные ребра.
        - Я же, сука, обещал тебе, что ты пожалеешь о своем зачатии, - сквозь зубу процедил Лифут, склонившись над раненым. - Но всё это пока херня. Сейчас, я тебя оттащу вот в тот дом, и там ты начнешь молить Моруфа о последней милости. Но он не придет. Ты будешь умирать долго, гребанное говно. Очень долго и очень болезненно. Сначала ты мне скажешь, какой вшивый жопалюб вас сюда навел, а потом я, сука, вырежу на твоей поганой шкуре каждое гребанное слово, что ты мне сегодня сказал.
        Раненный закашлялся и согнулся ещё сильнее и тут Мицан увидел, что в его руке блеснула сталь.
        - У него нож! - только и успел выкрикнуть юноша, но этого хватило.
        Лифут успел увернуться от удара. Он ушел в сторону и клинок лишь разрезал рубаху, оставив неглубокую красную борозду на его груди. Перехватив руку, он попытался ее заломить, заставляя бросить нож, но тот резко дёрнувшись, навалился всем телом на Лифута и тут же обмяк. Бакатария успел таки вывернуть ему руку. Так и сжимавшее нож сломанное запястье врага застыло прямо у сердца, куда по самую рукоять вошло лезвие.
        - Падаль траханая! - поднявшись и зажав рану, Лифут смачно пнул ногой труп. - Да что это на хер такое было?! Эй, парни, кто-нибудь ещё выжил?
        - Не, Лифут, всех зарезали.
        - Вот же сука! Сука! Проклятье! Да как они узнали?!
        - Может служивые разболтали?
        - Да откуда им было знать, куда мы этих баб поведем! Не, тут кто-то свой слил. Сука! - Лифут заорал инесколько раз ударил ножом тело своего мертвого противника. Неожиданно он поднял залитое кровью лицо и его глаза встретились с глазами Мицана. - Эй, пацан, ты кому-нибудь говорил о содержимом договора, который ты по городу таскал? А, хоть кому-нибудь? Клянусь всеми богами и кровью моей семьи, если признаешься мне прямо здесь и сейчас, я тебя отхерачу, но не убью. Ну что было?
        - Нет Лифут, я бы никогда… что ты… никогда… я же клялся… я…
        - Боишься, но не лжёшь. В глазах вижу. Ладно, похер, выясним всё. Вот же сука, то!
        В этот момент двери борделя распахнулись и на порог выбежала смуглая женщина с растрепанными вьющимися волосами.
        - Что тут во имя всех милостей случилось?!
        - Да так, поцапались слегка, - проговорил Лифут, вытирая свой кинжал об одежду убитого.
        - Слегка? Да у меня весь двор в крови и трупах! И главное когда? В ночь поминаний! Меня же проклянут все горожане! За что ты со мной так Лифут, это же убьет репутацию моего заведения!
        - Да ни хера это ничего не убьет. Что думаешь, первый раз что ли в городе режут кого? Скажи лучше своим девкам, чтобы похватали гребанные тряпки и отдраили камни от крови, пока никто не смотрит. Ну а с трупами… с трупами я тебе помогу. Сейчас их в подвал затащим, а там…
        - Ко мне, в подвал? Да ты никак во время драки головой о камень приложился. У меня тут бордель, а не мертвецкая!
        - Да знаю я, что тут у тебя, женщина. Вон, погляди, каких я тебя красоток притащил. Всё по договору.
        Словно только заметив вновь сбившихся в кучу невольниц, она повела бровью и цокнула язычком.
        - Ну, с красотками это ты загнул. Дикарки как дикарки, к тому же худые, грязные и должно быть все в вшах.
        - Откормишь, отмоешь, научишь трахаться и будет тебе счастье. И нам за одно. Всё, закрыли на хер эту дискуссию. Зови сюда своих шлюх с тряпками и этих тоже оформи куда-нибудь поскорее. А мы покойниками займемся.
        - Я поняла тебя, Лифут.
        Судя по говору, она была мефетрийкой. И очень красивой женщиной. Высокая, смуглая с пышной грудью, широкими бедрами и тонкой талией, которую подчеркивала одежда, состоявшая из двух скрещенных полосок, перехваченных тонким пояском с золотыми бляшками, и короткой повязки на бедрах. Когда она развернулась, Мицан проводил ее взглядом, поймав себя на мысли, что просто не может отвести взгляда от ее ягодиц.
        - Так, парни, - Лифут поднялся на ноги и, убрав кинжалы в ножны, оглядел дворик перед борделем. - Заносите этих гребанных говонмесов внутрь и спускайте в подвал. Потом решим, что с ними делать. И запомните. Пусть гарпии мне хер склюют, если я так оставлю эту херню. Потребуется, я весь гребанный Каменный город и весь Кадиф переверну, но найду ту тварь, что нас сегодня сдала!
        Примерно через четверть часа, когда все трупы были перенесены в подвал борделя, а мостовая отмыта, мужчины расположились в главном зале перед очагом и двумя бронзовыми фонтанами, на обитых мягкой тканью лежанках. К счастью, бордель сегодня не работал и клятвенники могли отдохнуть после боя, не опасаясь чужих глаз и ушей.
        Прислуживали им три шлюхи. Одна была с красноватым фальтским отливом кожи, другая с темно-оливковой кожей и черными кудрявыми волосами, и клавринка с каштановыми волосами, которая постоянно облизывала пышные розовые губы и слегка их прикусывала, от чего у Мицана замирало сердце. Они подали на большом серебряном подносе сыр с виноградом и разлив по кубкам сладкое, перемешанное с медом вино, занялись перевязкой раненых.
        - Сука, вот уже как лет десять на нас никто не смел сбрыкнуть, - Лифут отхлебнул вина и поморщился, когда сидевшая рядом с ним фальтская шлюха начала промывать его рану. - Десять, сука, лет. И тут такая херня. Да ещё прямо у нашего нового борделя и в самый канун Армекаля, да простят нас боги и наши предки. Нет, мир точно пошел по херам, раз всякие гребанные ушлепки начали нас проверять на прочность. Но ничего. Мы им, сука, всем воздадим по делам. Мы им… ай! Да кто тебя учил раны то промывать, гребанная криворучка! Больно же на хер!
        - Менэ и не учи, - слегка обиженно произнесла блудница.
        - Оно и видно. Если ты и с хером так же как с раной обращаешься, то не видать тебе больших прибылей.
        - С хэрр я обращась очень и очень страсатанно. Показатте? Знеш, как лююди говорят? У фальт кожа красна от горящего внутри нас агн, - она прильнула к нему, игриво облизав язычком сосок бандита.
        - Не сейчас. Ты лучше с раной закончи. Да только так, чтобы я от твоих страстей не окочурился в конец.
        - Может тебе правда её отделать, а, командир? - проговорил коротко остриженный мужчина лет тридцати с проседью в бороде и маленькими глазками, постоянно бегавшими по изгибам тел шлюх. - У меня вот после драки всё время член как кол встает. Знаешь, я иногда специально перед тем как к бабе идти кому-нибудь морду набиваю.
        - Сказал же не сейчас. Так, Арно, ты у нас до хера народу в лицо знаешь. Хоть кого-то из этих мужеложцев удалось опознать?
        - Нет, Лифут. Всех впервые вижу. Мне вообще кажется, что они не из Каменного города.
        - Да ну на хер. Только этого нам сейчас не хватало. Может все же наши говна в голову набили?
        - Может и так, но я бы все равно поспрашивал в Заречном городе.
        Лифут закусил кулак и нахмурился. Все в зале и без лишних слов поняли, о чем говорил Арно. В Каменном городе, власть принадлежала господину Сэльтавии и уже много лет никто не смел её оспорить. Но за рекой Кадной сидел другой теневой царь. И они редко достигали взаимопонимания.
        - Ай, да нет, у тебя точно руки и с жопы растут!
        - И в жоэп тооже мэжн! - с вызовом произнесла девушка.
        - Командир, если ты не хочешь, можно я её трахну? - с мольбой в голосе произнес любитель помахать кулаками. - Сил уже нет терпеть, клянусь дарами Меркары, у меня сейчас член штаны прорвет.
        - Ладно, валяй. Всё равно из неё херовая лекарка.
        Фальтка, схватив нового клиента за руку, с игривым смехом потащила его в одну из боковых комнат, а командир клятвенников, проводив их взглядом, допил вино и, закусив губу, поскреб мокрой тряпкой тут же закровившую рану.
        - Ну вот и что ты делаешь, Лифут? - раздался строгий голос вернувшейся в зал хозяйки борделя.
        - Что, что. Рану чищу. Не моя вина, что твои бабы ни хера не умеют.
        - С хером то они как раз умеют, а вот со всем другим им уметь обращаться не обязательно. У нас тут не для поножовщин место, а для утех. Да и лекари нам если и нужны, то для борьбы с совсем иными недугами. Так, ну всё, хватит теребить рану. Дай я все сделаю.
        Женщина села рядом с Лифутом и бережно промыв ему рану, наложила повязку.
        - Ха, но вот ты-то умеешь с ранами обращаться.
        - Жизнь научила. Она у меня разной была. Много где побывала, много что видела и делала.
        - Охотно тебе верю, Маф.
        - Так что же это, командир, на нас, правда, могли заречники пойти? - проговорил мускулистый парень с слегка ребяческим лицом. Его правая рука была перевязана в районе локтя, а под глазом расплывался фингал.
        - Да хер его знает. Но если и так, то меня больше волнует то гребанное крысиное говно, что слило где и когда мы будем. Эй, Мицан, ещё раз напомни кому ты относил договор?
        - Сначала мастеру Батти, а потом Фалавии и Пайфи. Больше никому, - проговорил юноша.
        - Не, это все проверенные люди. Херня, значит придется всех трясти. А, кстати Маф, знакомься - это наше пополнение - Мицан Квитоя. Он пока все больше с гребанными посылками бегает, но, успехи делает.
        - Такой молоденький, - смерила его взглядом женщина.
        - Молоденький, - согласился Лифут. - Да только если бы не он, распахали бы меня сегодня ножичком от пуза до самого горла. Слышишь, парень, я хоть на тебя и напал чутка, но знай: благодарен я тебе. Да и в бою ты себя нормально повел. Эй, Маф, может, сведешь его с одной из своих девочек? Пусть паренек расслабится.
        - Конечно, пусть берет любую, какую захочет.
        Все это время Мицан не мог оторвать глаз от клавринки. Большие глаза, в которых плясали озорные огоньки, пухлые надутые щечки, крупные, блестящие влагой губы, по которым то и дело пробегался розовый язычок. Покрытая бледными веснушками крупная грудь, прикрытая лишь полоской белой ткани. Ноги, правда, были чуть толстоваты, но юноше это совсем не казалось изъяном. Скорее напротив. Они манили его и будоражили в нем кровь. Ему хотелось схватить её за бедра, сорвать укрывающею их полоску белой ткани с золотой каймой, и прижать к себе.
        - Я бы хотел её, - Мицан показал пальцем, в сторону стоявшей у лестницы девушки. Его сердце забилось от волнения, а дыхание участилось, и юноша поспешил приложиться к кубку с вином. Меньше всего, ему сейчас хотелось веселить клятвенников неопытностью.
        - Кого? А, Мирьяну… - госпожа Маф внимательно оглядела Мицана. - Ну да, в целом выбор неплох. Хорошо работает языком, неплохо двигает бедрами, но, увы, порою начинает лениться. Так ведь, Мирьяна?
        Шлюха скорчила обиженное личико, а потом показала госпоже язычок.
        - Ну вот с ним, пусть, сука, не ленится, а выкладывается по полной. Да, Маф, у тебя тут не найдется фиников?
        - Я поищу, - с улыбкой сказала она поднимаясь. Лифут сделал большой глоток и слегка поморщившись, откинулся на спинку ложа.
        Мицан в нерешительности посмотрел на стоявшую напротив него девушку. Она широко улыбалась и в глазах ее светилось тепло и доброта. Она поманила юношу пальчиком и проворно поднялась по лестнице на второй этаж. Мицан поднялся и под общий приободряющий свист и выкрики, последовал за девушкой в небольшую комнату.
        Почти все её пространство занимала большая кровать, заваленная подушками и покрывалами. Мицан заметил, что стояла она на резных ножках, которые были выполнены в виде обнажённых большегрудых девиц. Стены комнаты покрывали фрески с совокупляющимися мужчинами и женщинами. И даже висевшие тут масляные лампы, были выполнены в виде сплетающихся женских тел.
        Войдя внутрь, Мирьяна проворно сбросила закрывавшие ее тело полоски ткани, сняла сандалии с ног и уселась на край кровати. Увидев, что Мицан так и стоит у дверей, она похлопала рядом с собой ладошкой.
        - Я буду кусаться, только если ты сам об этом попросишь, - проговорила он мелодичным голосом, в котором слышался лишь слабый клавринский акцент. - Это у тебя первый раз?
        - Нет! - выпалил Мицан и невольно отшатнулся назад.
        Девушка негромко хихикнула, и пару раз хлопнув своими большими ресницами, облизала губы. Она протянула к нему свои руки и очень нежно взяв его за ладони, потянула к себе. Мицан поддался. Сделав два шага, он сел рядом, чувствуя, как схватывает дыхание и как тело пробивает дрожь. Да, в ту ночь с Ярной он не чувствовал ничего подобного. Но тогда он был так сильно пьян, что и на ногах то еле держался, а сейчас… сейчас он был трезв и никак не мог сдержать предательскую дрожь. Девушка обняла его и, пригладив волосы рукой, поцеловала в шею, а затем ловко развязав кушак и стянула с него рубаху. Мицан попытался поцеловать ее в губы, но она ловко увернулась.
        - Тише, тише, у нас так не принято. Лучше ложись и наслаждайся.
        Она легонько толкнула его в грудь. Повинуясь, юноша откинулся на спину и немного отполз назад. Она с улыбкой легла возле его ног и, расцеловав живот и бедра, обхватила губами возбужденный орган юноши. Девушка скользила от начала, до самого основания, то замедляясь, то ускоряясь. Ее губы делались то твёрдыми то необычайно мягкими, а язычок порхал и извивался. Не в силах сдерживаться, юноша почти сразу излился семенем, громко застонав и изогнувшись дугой. Сглотнув, она вновь рассмеялась добрым смехом.
        - Так быстро? А я только успела разогреться.
        Мицан не ответил. Его голова кружилась и гудела от полученного удовольствия. Девушка вновь легла рядом, положив свою голову ему на грудь. А её пальцы пробежались по его и не думающему опадать члену.
        - О, похоже, тут кто-то настроен на продолжение. Хочешь ещё?
        - Хочу… ещё…
        - Да? Ну, тогда возьми же меня, мой пылкий и страстный любовник!
        Ловко перекувыркнувшись, она встала на четвереньки и призывно изогнула спину. Юноша поднявшись оказался позади нее. Одним ловким движением, она сама насадилась на него и, крутя и двигая бедрами, задала такой темп, что юноша вскоре вновь застонал, изливая семя на простыню. В блаженстве он рухнул на кровать, тяжело и жадно хватая ртом воздух, а девушка села рядом, легонько поглаживая его по ноге.
        - Пожалуй, хватит на сегодня, - проговорила она улыбаясь. - Но ты не забывай меня и приходи ещё как будут деньги. И тогда я покажу тебе настоящее блаженство.
        Поцеловав его в живот, она быстро оделась и скрылась за дверью комнаты, оставив юношу одного.
        Да, то, что вытворяла ртом, а потом и бедрами Мирьяна не шло ни в какое сравнение с неумелыми ласками Ярны. И все же, тогда, в ту ночь, он чувствовал себя любимым. Чувствовал значимым и нужным, а сейчас не было ничего кроме плотского удовольствия. Да, удовольствия удивительной силы, от которого схватывало дыхание, а по всему телу разбегалась дрожь, но все же ограниченного. Мирьяна не подарила ему никакого морального удовольствия. Да и не могла. Ведь Ярна питала к нему чувства, а для шлюхи он был просто работой, тем более бесплатной и вынужденной, и не более того.
        И все же Мицан твердо решил, что когда у него появятся деньги, он придет сюда и постарается уже по полной распробовать Мирьяну и все ее прелести.
        Восстановив дыхание и вытеревшись покрывалом, он быстро оделся и спустился вниз. Из клятвенников в главном зале остались лишь Лифут и Арно. Откинувшись на лежанках, они что-то негромко обсуждали.
        - … да я тебе точно говорю, Лифут, не могли на нас просто так, ради проверки прыгнуть. Вся городская шваль у нас в кулаке. Тут что то другое. И как бы не политика вмешалась. Ты же знаешь, кто стоит за заречниками.
        - Конечно знаю. Да только на хер оно им надо? Живем тихо, сыто, карман да пузо пухнут. К херам менять?
        - Так в том то и дело, что тихо! А власть в тишине не водится.
        - Думаешь, мантии по крови заскучали?
        - Так они же не свою кровь лить будут! Нет, Лифут, чует мое сердце всё это неспроста. И щупают не нас, а…
        Заметив спускающегося юношу, он резко осекся. Бакатария же как ни в чем не бывало расплылся в широкой улыбке.
        - А ты быстро. Что, девка, что ли не понравилась?
        - Да нет, совсем наоборот.
        - Ха, то-то все щеки гребанной краской залились. Ну, ничего, пацан, не переживай. Научишься ещё трахаться.
        - А где все остальные?
        - Как где? Шлюх покрывают. В отличие от тебя, юнца, мужикам на это немного побольше времени нужно.
        - А вы что тогда не с бабами? Или уже побывали?
        - Ха, подколол, пацанчик! Нет, малыш, у нас тут пока о чем поболтать есть. Сначала дела, потом бабы и всё прочие грёбанное веселье. Только так. Ну а ты иди-ка спать, ну или могилки и храмы посети. Хватит с тебя приключений на сегодня.
        Мицан кивнул и пошел к входной двери, прикидывая, где бы ему сегодня устроится на ночлег. Когда он уже взялся за ручку, Лифут неожиданно вновь его окликнул:
        - Да, чуть не забыл, пацан. Завтра, как продрыхнешься, подходи-ка в нашу таверну. Поговорим о твоей новой работе.
        Глава восьмая: Цена преданности
        Великий логофет с силой надавил на виски, пытаясь немного унять разбушевавшуюся боль. Ему казалось, что внутри его головы завелся безумный кузнец, который монотонными ударами маленького молота старался разломать и расколоть его череп.
        Эта боль приходила к нему всякий раз, когда стройные и продуманные планы Джаромо Сатти начинали идти совсем в иную сторону, изменяясь и выворачиваясь наизнанку. Когда его замыслы рушились, молот внутри головы начинал бить с нещадной силой, рассыпаясь после каждого удара на сотни раскалённых кинжалов. Вгрызаясь и прожигая болью его голову, они будто наказывали сановника за все допущенные им ошибки. За всю гордыню и самонадеянность.
        Сегодня его боль обладала лицом. Болезненно бледным, с выбритыми до синевы щеками и воспалёнными глазами, в которых горел огонек фанатичной веры. Лицом Сардо Циведиша. Трижды проклятого вещателя алатреев.
        Этот худой и длинный как жердь, человек, носивший под мантией старейшины лишь простую шерстяную рубаху и штаны, больше подходившие рабочему мастерской или крестьянину, расхаживал по выложенной мозаикой карте Внутриморья, словно актер, по сцене амфитеатра. И к великому горю Джаромо Сатти, Синклит, и вправду превращался в сцену, а старейшины - в завороженную публику, что затаив дыхание следила за этим спектаклем.
        Могучий голос вещателя, многократно усиленный акустикой Зала собраний, казался вездесущим. Он отражался от стен и резонировал, звуча прямо внутри головы Великого логофета и превращая каждое новое слово в приступ пульсирующей боли, растекавшейся колючими волнами внутри его головы.
        А ведь сегодняшний день совсем не сулил Великому логофету боли. Он должен был стать кульминацией той партии, которую Джаромо и Шето разыгрывали уже более двух лет, а на деле, куда большего срока. Ведь именно сегодня под их контроль должна была окончательно перейти армия. Вся армия. Не только Военная палата, или несколько мер, а каждое знамя и каждая тагма в государстве. Всe было готово к этому. Выигранная война, завершившаяся первым со времен падения Ардишей завоеванием. Пышное триумфальное шествие войск по городу, переросшее во всенародное празднование не прекращавшееся несколько дней. Щедрые дары, которыми заваливались нужные люди. И, конечно же, отставка Эйна Айтариша.
        Даже знамение перед началом собрания и то было более чем благоприятным. Когда жрецы открыли ворота Синклита и совершили ритуальное жертвоприношение, моля богов благословить старейшин мудростью, к алтарю с забитым белым быком спустился красноперый орел, символ самого Мифилая, чтобы поклевать мяса.
        Само собой, столь редкая в этих краях птица была дрессированной и содержалась как раз для таких случаев. Ведь весьма богатый жизненный опыт Великого логофета неизменно подтверждал одну простую истину: благие знамения необходимо творить самостоятельно.
        Хотя досадный инцидент с Кардришем на пиру несколько спутал планы, за минувшее шестидневье Джаромо и Шето приложили все усилия, чтобы об этой истории лишний раз не вспоминали. Различные дары, земли в новой провинции и несколько почетных, хотя и не особенно важных постов, заглушили горькое послевкусие скандала у алатреев.
        Поначалу события разворачивались именно так, как они и планировали. Синклит, под одобрительный гул и грохот подлокотников, провозгласил создание новой провинции Хавенкор. Даже ярые противники войны, которые все два года срывали снабжение и пополнение войск в диких землях, желая любой ценой погубить ненавистных им Тайвишей, теперь рвали глотки в поддержку победы и завоеваний, соглашаясь на все пункты представленного Синклиту плана. И на торговые привилегии с контрактами, и на раздачу земель и должностей, и на создание колоний и торговых контор, и на размещение тагм и постройку крепостей там, где этого желал род Тайвишей. Даже Эдо Тайвиша - старшего сын Басара и племянника Шето, старейшины без особого обсуждения утвердили эпархом новой провинции. Только пост стратига алатреи потребовали для себя. Но заранее готовый к такому исходу, Джаромо уже успел достичь взаимопонимания с наиболее вероятными кандидатами.
        Казалось, что Лико Тайвиша получится провозгласить новым Верховным стратигом также легко и быстро. Его кандидатуру выставил на голосование предстоятель алетолатов Лисар Утериш, а вещатель Амолла Кайсавиш выступил с долгой и пронзительной речью, расхваливая подвиги и достоинства юного Тайвиша так, будто он был самим Мифилаем, воплотившимся в человеческом обличье. И хотя он явно перебарщивал с лестью, желая отблагодарить своих покровителей не то за полученные земли на северном берегу Сэвигреи, не то за назначение сына на пост казначея новой провинции, речи господина Кайсавиша оказывали самое благоприятное влияние на Синклит. И слушая их, и лицезрев спокойные и расслабленные лица высшей власти, Джаромо даже замечтался, что провозглашение Лико вот-вот завершиться, минуя новый этап торгов, интриг и обещаний.
        И все к этому шло, пока со своего места не поднялся Сардо Циведиш.
        Спустившись вниз, он встал напротив молодого Тайвиша, одетого в парадный красный доспех, и, словно и не замечая его, устроил настоящие судилище. Нет, он не пытался поставить под сомнения его завоевания или таланты воина и полководца. Он признавал их и даже хвалил, но каждое его слово, каждый новый пассаж, подводили слушателей к очень простой мысли - Лико Тайвиш слишком горяч и молод, слишком не сдержан и яростен, чтобы доверить ему все войска в государстве.
        - Старейшины, мы с вами стали современниками великого деяния. Триумфа мужества, смелости и доблести. Тридцать тысяч воинов, вопреки всему, вопреки даже нам самим, что к своему великому стыду по трусости и неверию раз за разом отказывали им в руке помощи, сокрушили нашего старинного врага. Пройдя сквозь горнило двухлетней войны, они покорили пять враждебных племен, и привели их под длань нашего правления. И я поступил бы бесчестно, если бы перед глазами богов и людей не признал, что без выдающихся талантов стратига Лико Тайвиша, мы могли и не узнать вкуса этой победы. Наши солдаты могли увязнуть в тех диких лесах, скованные бесконечными битвами, стычками и осадами на многие годы. Или могли и вовсе там сгинуть. Все тридцать тысяч сынов Великого Тайлара могли сложить голову в тех диких землях, принеся нам скорбь и горечь поражения. Так могло быть. Ведь сам поход казался дерзостью. Обреченной на провал выходкой. И по сему, он так и не получил санкции Синклита. Но наши храбрые воины победили. Они обогатили государство новой провинцией, которую все вы так торжественно провозглашали меньше часа назад. И
их победа священна! Как и пролитая ими кровь. Но старейшины, помните, что мы - хранители государства. Мы и только мы, отвечаем за его судьбу. И сей достойный подвиг был совершен вопреки нашей с вами воли. Да, боги были благосклонны к юному Тайвишу. Не иначе как сам Мифилай укрывал и направлял его, а Моруф благословил нить его судьбы крепостью. Но помните, о достойные мужи государства, что этот юноша, вместо порученного ему пограничного рейда, вместо справедливого возмездия за набеги на наши поселения, устроил войну. И устроил он ее сугубо по собственной прихоти.
        Сардо Циведиш замолчал, довольно осматривая ряды зала Собраний. Старейшины сидели тихо, внимательно слушая его слова. Никто не перешёптывался, не дремал и не пытался тайком сыграть в кости. Он завладел их вниманием. И теперь вливал в их уши свой мерзкий яд.
        - Да, он победил, и мы по праву чествуем его как героя, - продолжил вещатель алатреев после небольшой паузы. - Я чествую и восторгаюсь его смелостью и его талантами. Но в делах военных грань между подвигом и преступлением, между победой и поражением тонка и может стереться в мгновение ока. Да, в землях харвенов боги были на его стороне. И поэтому он предстал перед нами не в кандалах как осужденный, а в парадном доспехе триумфатора. Но что бы было, распорядись боги чуть иначе? Я скажу вам. Было бы повторение Дарыни. Почти сто лет назад царь Шето Ардиш, прозванный Воителем, тоже решил усмирить харвенские племена. Пятнадцать тагм, под руководством прославленного полководца Ридо Артариша, того самого стратига, что сокрушил варварское «царство» на Дейрисфенском побережье и изгнал последних кимранумов с нашей земли, а также царевича Ирло, отправились на войну. Они шли за победой и триумфом, но познали лишь смерть. Во время затянувшейся на многие дни метели, войска расположились в небольшом городке Дарынь, что был, как они думали, недавно брошен харвенами. Но на третью ночь их стоянки тысячи варваров
вышли из соседнего леса и сковали войска Тайлара. Всю ночь и весь следующий день они обстреливали горящими стрелами и подожжёнными снарядами город, что оказался заранее подготовленной ловушкой, ведь солома на крышах каждого из домов была промасленной. Восемь тагм, полководец Ридо Артариш и даже сам царевич Ирло погибли в том проклятом городе, а оставшиеся семь тагм, что смогли вырваться, были вынуждены бежать с позором из диких земель. Когда Шето Воитель узнал о той трагедии, разум его помутился и от горя он бросился на собственный меч. Возможно именно поэтому его племянник Патар, прозванный Крепким, взойдя на престол, повелел построить на бродах Сэвегреи мощные крепости, снести мосты и навеки, как он думал тогда, проложить границу между цивилизацией и дикостью. Но молодому Тайвишу чудом удалось сдвинуть эту границу. Чудом, потому что сложись обстоятельства чуть иначе, и у нас была бы вторая Дарынь. Именно так, старейшины. Мы можем славить отчаянного и удачливого полководца, но мир и покой нашего государства слишком ценны, чтобы вверять их в руки, мечтающие лишь о славе и подвигах. Ибо видим мы перед
собой не умудренного жизнью мужа, но пылкого юношу, готового напасть даже на собственного гостя во время пира из-за мнимой обиды. Да, возможно с годами Лико Тайвиш обретет мудрость и дальновидность, став достойнейшим из возможных Верховных стратигов. Такое возможно. И я молю богов, чтобы это случилось. Но сейчас огонь амбиций внутри этого юного сердца пылает слишком бурно и слишком опасно. И мы не можем позволить ему спалить все наше государство неосторожной войной, начатой по самовольству и в погоне за призраками славы. Таково мое слово, старейшины.
        Сардо Циведиш шагнул вниз и пошел по выложенной мрамором мозаике Внутриморья, даже не обернувшись на юного Тайвиша.
        - Я сделал это, потому что варвары опасны! - выкрикнул Лико ему в спину. Джаромо заметил, как сжались кулаки юного стратига, а в глазах полыхнул тот самый недобрый огонек, что он уже видел недавно. - Вы думаете, что я учинил войну ради собственного тщеславия? Я провел несколько лет в Диких землях и знаю, о чем говорю. Там, за нашими рубежами, лежит море дикости, жестокости и безграничной ненависти. Я видел сожжённые колонии и поселки. Видел угнанных в полон граждан, которых приносили в жертвы кровожадным богам. Видел расправы, учиненные над нашими солдатами и показательные казни. Поверьте, увидь вы хоть десятую долю того, что творилось за Севегреей, вас бы тут же вывернуло наизнанку. И я не мог поступить иначе. Не мог уйти обратно за Севегрею, чтобы позволить дикарям, зализав раны, вновь начать грабить и разорять наши земли. Этим я бы предал Тайлар и его будущее. Мой долг был обезопасить наши рубежи. И я выполнил его наилучшим образом.
        - Значит, таков был ваш долг? - с хитрой улыбкой проговорил Сардо Циведиш развернувшись. В его глазах горел очень недобрый огонёк, который заставил Джаромо насторожиться. - А какой долг вы исполняли в гавани?
        - В гавани?
        - Да, в Аравеннской гавани, где домашние тагмы, по вашему личному указанию, учинили настоящую бойню.
        - Это слишком сильное слово для разгона оборванцев.
        - Так несколько сотен погибших жителей Кадифа это ещё не бойня? Значит, настоящая бойня нас только ждет?
        - Они не были жителями города. Это был сброд проливший кровь сановников и стражей, а сами Аравенны - не более чем гнездом преступности и смуты в нашей столице. Я восстановил порядок и выжег старую язву.
        - Только этот, как вы выразились «сброд», жил тут, платил подати, торговал. На законных основаниях. А вы, опять-таки по личному решению, сначала пустили ему кровь, а потом обратили в рабов несколько тысяч человек, вся вина которых заключалась лишь в том, что они жили не в том месте.
        - Я защищал порядок!
        - И потому, на правах героя-завоевателя и практически защитника государства, вы решили, что можете превратить целый квартал Кадифа в личный загончик для невольников? Это весьма неординарное толкование законности. Может, поясните тогда Синклиту, на каком основании вы распорядились устроить там патрулирование и заковывать в колодки каждого, кто показался вашим солдатам подозрительным и не был защищен нашим гражданством, подданством или торговой лицензией? На каком постановлении и законе ваши люди начали палить дома и сносить склады, поставив под угрозу имущество наших с вами сограждан?
        - На то было распоряжение эпарха Кадифара. Уверен, вы с легкостью сможете с ним ознакомиться.
        - Вашего дяди? О да, приказ «о пресечении смуты». Он ещё вышел одновременно с постановлением о перестройки гавани, которой занимается именно ваша семья. И, если я вновь не ошибаюсь, всех пойманных в Аравеннах чужеземцев, которых скопом записали в преступники и продали в рабство, купила вновь ваша семья, для работы в рудниках и отстройки гавани. Весьма изящная цепочка событий. Неужели жадность Тайвишей столь безбрежна, что вы готовы превратить сам Кадиф в поле боя, а его жителей, словно пограничных дикарей, клеймить и заковывать в колодки, ради собственных амбиций и планов? Можете не отвечать. Вы уже ответили делом.
        Циведеш замолчал, театрально запахнув край своей мантии. Сторонники и противники Тайвишей тут же повскакивали со своих мест, крича, переругиваясь и погружая собрание в хаос. Стоявший на трибуне позади своего сына Шето Тайвиш, что есть силы, застучал тяжелым посохом об пол, призывая Синклит к порядку, но старейшины его не слышали. Голосование было сорвано. Всё было сорвано ядом Харманского змея.
        Джаромо с ненавистью посмотрел на этого бледного человека. Великому логофету жутко захотелось сорвать с его плеч эту проклятую бело-черную тряпку, растоптать, вывалять в грязи, а потом запихать ему как можно глубже в глотку. Чтобы он подавился ей, как и своими словами.
        Великий логофет шагнул за дверь, оказавшись в одном из запасных коридоров. Для него собрание окончилось. Он проиграл этот день.
        Примерно через полчаса Первый старейшина тоже покинул Зал собраний, громко хлопнув дверью и раздражённо пнув сапогом стоявшую рядом колонну. От обычной доброй улыбки и мягкой доброжелательности, не осталось и следа. Его лицо было перекошено гримасой гнева, а глаза полнились злобой.
        - Великие горести и далась ему эта проклятая гавань?! Синклиту никогда не было дела до этих трущоб, а теперь нас обвиняют чуть ли не в нападении на город! - процедил сквозь зубы Шето. Его седые волосы были взъерошены, а щеки налились яркой краской. Он постоянно дергал ворот вышитой золотом и жемчугом белоснежной рубахи, словно та мешала ему дышать, и шагал с совершенно несвойственной для него быстротой.
        - Мы заставим дорого заплатить этого змея за весь источаемый яд… - быстро заговорил Джаромо, но Шето, кажется, и не слышал его слов.
        - Если боги сейчас и смотрят на нас, то вдоволь потешаются. Так бездарно, так глупо проколоться… и на чем? На какой-то проклятой гавани и ее презренных жителях! И когда? Когда на кону стоит…
        Он резко замолчал и обернулся, но коридор был по-прежнему пуст.
        - Все наше наследие под ударом, - закончил он полушепотом.
        - И мы защитим его! Клянусь на своей крови и имени, мы всё защитим!
        - Они согласились на перенос, - тяжело вздохнул Первый старейшина. - Следующее собрание будет через десять дней.
        - Десять дней… слишком мало, чтобы память старейшин очистилась от всех сказанных сегодня слов…
        - И слишком много для наших врагов, - тяжело вздохнул Шето.
        Злость начала отступать с его лица, обнажая огромную усталость. Джаромо понял, что его друг опустошен. Словесная схватка с разбушевавшимися старейшинами выпила слишком много его жизненных сил. Подхватив Шето под руку, он повел его к выходу. Мысли в голове Великого логофета уже превратились в жужжащий рой пчел, что кружил и вился, ища верные ответы на поставленные задачи.
        - Мы сокрушим их, - проговорил он, одарив Первого старейшину теплой и успокаивающей улыбкой. - Сокрушим, раздавим и спляшем на их костях. А что до Сардо Циведиша, я заставлю его съесть каждую ниточку его проклятой мантии, если только он не успеет на ней повеситься.
        - Осторожнее, Джаромо. Твои слова звучат почти как клятва, - рассмеялся Шето.
        - И я буду счастлив еe исполнить. Да, надеюсь ты поймешь меня и поддержишь, если я предложу Лико в ближайшие пару дней… избегать излишней публичности.
        - Это мудрый совет. Ему определенно стоит побыть сейчас дома, с семьей и сыном. Слишком уж много было ритуальной суеты в последнее время. Я и сам так о многом хочу с ним поговорить… а за всеми этими событиями у нас почти не было времени друг для друга. Что же до тебя… я всецело доверяю тебе, Джаромо. Действуй на своe усмотрение.
        Выйдя на воздух и попрощавшись, Первый старейшина сел в ожидавшую его у подножья Синклита повозку, а Великий логофет, в сопровождении рабов-охранников, отправился в свой особняк в Палатвире. Ему нужно было о многом подумать и, переварив этот день, решить как действовать дальше.
        В дверях дома Великого логофета как всегда встретил раб-управитель Аях Митэй.
        - Всё ли прошло как надо, хозяин? - спросил раб, снимая с него сапоги.
        Конечно, невольники не имели права первыми задавать вопросов свободным гражданам и уж тем более своим хозяевам, но Джаромо считал это глупым обычаем. Тем более что Аях Митэй был не простым рабом. Он был его управителем, помощником и доверенным лицом, с которым первый сановник без страха делился даже самыми важными секретами. Быть может, его даже можно было назвать другом, если это слово вообще могло применяться к отношениям раба и господина.
        - Боюсь, всё обернулось весьма скверным образом, Аях. Мы получили унизительную и публичную пощечину, вместо ожидаемых чествований и возвышений. Боюсь, что теперь к некоторым целям придется пойти весьма тернистыми путями.
        - Какие будут распоряжения по домашним и иным делам, хозяин?
        Спокойным, словно бы даже отстраненным тоном произнес невольник. Старый раб отлично знал своего хозяина и понимал, что в моменты неудач или неурядиц лучшее, что можно было для него сделать, это не напоминать о неприятных событиях, позволив ему спокойно с ними разобраться.
        - Проследи, чтобы меня никто не беспокоил. Я намерен оставаться в своих покоях до первых лучей солнца. Еда мне не нужна, но вот воду и фрукты пусть подают через два часа.
        - Ваша воля будет исполнена, хозяин.
        Джаромо уже было хотел подняться по лестнице, но старший раб так и остался стоять, смотря на него с каменным выражением лица.
        - Что-то ещё, Аях?
        - На ваше имя поступило множество писем, обращений и доносов, хозяин. Я имел смелость их разобрать. Полагаю, что четыре донесения могут представлять для вас интерес, - сказал раб, протягивая ему свитки.
        - Ладно, я посмотрю, - ответил Великий логофет, поднимаясь по лестнице.
        Кот Рю как всегда развалился на его кровати, подставив свое черное пузо под солнечные лучи, пробивающиеся сквозь большое не зашторенное окно. Увидев вошедшего в покои хозяина, он вывернулся дугой, выпустив острые коготки на пушистых лапках и вопросительно мяукнул. Джаромо улыбнулся и, подойдя к своему питомцу, запустил пятерню в меховой живот. Кот замурчал потираясь скулой о его руку.
        - Я тоже по тебя скучал, - с улыбкой проговорил первый сановник и проследовал к своему огромному столу, стоявшему напротив кровати.
        Неудовлетворенный столь краткой лаской зверь последовал за ним. Стоило Джаромо сесть в резное кресло, кот забрался на его колени и стал ходить, весьма настырно потираясь о его живот и руки.
        - Ну ладно, ладно. Не вымогай.
        Великий логофет принялся гладить одной рукой мурчащего кота, а другой раскатал по столу первый полученный от раба свиток. Внутри оказалась переписанная рукой Аяха Митея сборка донесений от соглядатаев за Айберинскими горами, где все же началась война. Царь каришмян Арашкар Пятый во главе сорокатысячной армии пересек реку Джилапак, захватил три приграничных города в Саргуне, включая довольно крупную Дофару, и взял в осаду крепость Тушшах, открывающую прямую дорогу на столичный город Халдак. Параллельно его флот из семидесяти шести кораблей отплыл к берегам Чогу, объявившего о поддержки Саргуна, и там не только разгромил две флотилии, но и захватил крупнейший порт Аз-Друба. Но вот дальнейшие перспективы вторжения выглядели уже не столь удачно для каришмян: Саргун собрал новую армию из дворянских конных отрядов и ополчения и обратился к соседним фагарянцам и царству Аркар, которые тут же выслали войска на помощь.
        Джаромо прикрыл глаза, мысленно выводя перед собой карту Айберу: крепость Тушшах находилась почти в центре страны и если царь Арашкар не успеет её взять в ближайшие дни, союзники саргунов ударят по каришмянским войскам с юга и севера, зажав их в тиски. Да, пока все складывалось именно так, как и предвидел Великий логофет. Вскоре вторжение захлебнется и на несколько месяцев, а может и лет, в долине реки Джилапак воцарится хаос, превращая войну в череду набегов, грабежей и мелких стычек. Но самое главное, после вторжения флота каришмян в Чогу, море в тех краях станет слишком беспокойным и опасным для купцов из Восточного Фальтасарга, вынуждая их всё чаще отправляться в безопасные гавани Тайлара.
        Достав пергамент, Великий логофет набросал приказ для сановников торговой палаты об увеличении пошлин на железо, бронзу и корабельную сосну для купцов из Айберинских стран. Подумав, он вписал и негласное предложение для каришмянских послов об отмене всех этих пошлин в обмен на отмену для тайларских купцов портовой подати и получения ими права порадовать товары напрямую на рынках в прибрежных городах. Как бы не сложилась война, побережье все равно останется за каришмянами, а парочка крупных поражений и угроза договориться с Фагаряной или Чогу, сделает их весьма и весьма сговорчивыми.
        Вторым письмом оказалось сообщение о прибытии в город нового торгового посланника из Эурмикона Уянтхара Эт-Дакку, который запрашивал аудиенции.
        Великий логофет откинулся на спинку кресла, выуживая из своей памяти контуры Северного Внутриморья.
        Эурмикон был странным местом. Сплетением двух чуждых и противоположных миров, которые не должны были сойтись вместе. Он возник как колония фальтов-изгнанников из Белраима, когда лет сто назад в этом городе-государстве вспыхнула весьма кровопролитная внутренняя война. Тогда власть над землёй белраев захватили жрецы весьма мрачного культа Рехъель, который предполагал в качестве главного своего ритуала жертвоприношения младенцев. Довольно много жителей самого Белраима и окрестных поселений выступила против культистов, но проиграли и часть из них, погрузившись на корабли, переплыла всё Внутреннее море, основав в устье реки Хольга город, названный Эурмиконом.
        Любопытно, что выигравшие тогда войну жрецы уже через три года были низложены новым восстанием, но беженцы так и не вернулись. Напротив, основанный в столь неестественном для уроженцев жаркого и засушливого юга, город начал быстро расти, пополняясь изгнанниками и просто авантюристами из других фальтстких городов и государств.
        Вскоре поселенцы заключили торговые соглашения с клавринскими племенами живущими по соседству. Постепенно возникшие между ними торговые связи становились все плотнее и многогораннее. Клаврины - муршане, серфы и меты вливались в общество открытого для всех города-государства, а когда они неожиданно пришли на помощь и защитили его от нашествия других клавринских племён, то получили равные с потомками фальтов права.
        Теперь клавринское население города постоянно росло, а сам он расширялся, основывая новые колонии и поселения по всему ближайшему побережью, набухая и превращаясь в по-настоящему сильное государство. По всем законам, составные части этого причудливого объединения должны были отвергать друг друга. Но они как-то нашли общий язык, превратившись в нечто новое и цельное. И в этой целостности не похожего, Эурмикон обретал особую силу. Его купцы посещали обе стороны Внутреннего моря, крепко связывая дальние берега торговыми маршрутами и богатея на этом.
        Пожалуй, встречу с послом такого города не стоило откладывать даже в сложившихся обстоятельствах. Достав лист пергамента и стилус, Джаромо набросал краткое письмо с инструкциями для своих подчиненных, а потом и само приглашение для Уянтхара Эт-Дакки.
        Выбор третьего письма несколько удивил Великого логофета. По крайней мере, сам Джаромо, скорее всего, не обратил бы на подобные сообщения особого внимания. Но Аях Митэй обладал удивительным даром видеть пока не раскрывшееся важное в несущественном, а посему он решил отнестись и к этому письму с вниманием.
        Длинный лист пергамента пестрил краткими, переписанными аккуратным почерком старшего раба, сообщениями от сановников из городов Старого Тайлара. Они сообщали об участившихся случаях стычек между алавелинами и последователями традиционных культов. Так в Абвене однобожники заблокировали шествие в честь Меркары, забросав камнями и грязью молодых девиц. В Арпене были избиты жрецы Моруфа, которые совершали ночное жертвоприношение. В Венкаре, после убийства местного проповедника, толпа с палками попыталась взять штурмом Городскую коллегию. Ну а в Палтарне и вовсе недавно был сожжен храм Радока. И хотя прямых доказательств причастности местной общины к этому преступлению и не было, рапортовавший о нем сановник ни сколько не сомневался в том, на кого именно следует возлагать вину.
        Конечно, Великому логофету было хорошо известно о росте числа последователей Лиафа Алавелии. Год от года, поколение за поколением их становилось все больше и больше. И если в Новом Тайларе или в Малых Царствах влияние этой религии пока было не столь заметно, то в Исконных Землях вера в единого бога и обещанную им вечную жизнь зачастую становилась главной отдушиной для блисов. Они к ней тянулись и к обещанному её проповедниками блаженному бессмертию, которое наступит после уничтожения «корня греха» - то есть, всего обычного и естественного уклада жизни.
        Джаромо скривился от одной этой мысли. Верившие в подобную чушь вызывали у него даже не жалость, а самое натуральное презрение. Он сам, своими собственными силами, проделал путь из низов на вершину, вырвав из нищеты и безвестности и себя и всю свою семью. Весь его опыт, вся прожитая им жизнь, говорили, что все сословия, все запреты, ограничения и вся иерархия государства существовали лишь для того, чтобы отсекать недостойных. Они держали в узде ленивую бестолочь, и так не имевшую права на богатство и счастье, а посему и были высшей формой справедливости. Вот только для черни, в большинстве своем и состоявшей из подобной бестолочи, эта мысль была слишком сложна и обидна.
        Им было проще свалить все свои беды на кого-нибудь другого и истово верить, что изменить их жизнь может божественное чудо. Что если они будут усердно молиться, а заодно перебьют всех нечестивцев, грешников, идолопоклонников и ещё кого-нибудь, на кого их натравят языкастые проповедники, то в мир вернется Единый Бог и подарит им вечную жизнь полную счастья и блаженства. И этой верой им было удобно прикрывать всю никчёмность собственной жизни.
        Почему в родах умерли и жена моя и первенец? А славил ли ты всевышнего так рьяно и часто как следовало и делился ли радостью его с близкими? Почему меня разбила спинная хворь и вот уже третий день я лежу не в силах даже подняться? А перечитывал ли ты Книгу истин и говорил ли о ней с ближними своими? Почему рухнула стена дома моего? А ходят ли по твоему городу мужеложцы, распутники и нечестивцы? Почему пал мой скот, а долгоносик поел плоды на деревьях? А стоят ли ещё в храмах идолы ложных богов?
        Такая вера была удобна для простонародья. Она давала простые ответы на сложные вопросы. И личная ответственность была в ней неразделима с коллективной. Причем не только в рамках их религиозной общины. Ведь пока соседи-грешники, камнемольцы и идолопоклонники, «марают мир своей скверной», их богу было противно его же творение. А, значит, с грешниками надо расправиться. Ради блага праведных и исполнения заветов их бога.
        Да, пожалуй, рост числа однобожников мог стать проблемой. Отвергая общественную мораль и традиции, предпочитая свои религиозные заветы законам государства, как минимум часть из которых сильно противоречила последним, они могли стать опасной и неуправляемой стихией. Вот только все попытки совладать с ними обычными методами приносили слабые и весьма противоречивые результаты. Ардиши, а в особенности последний из них, Убар Алое Солнце, объявляли их вне закона за богохульство и преследовали, словно диких зверей, убивая сотнями и тысячами, вырывая языки проповедникам и отрубая пальцы переписчикам Книги Истин. Но единственное чего они достигли - так это приучили однобожников чтить мученичество добродетелью и благом, а свои собрания проводить в подвалах и катакомбах.
        Во время смуты и установленного Шето Тайвишем мира, их оставили в покое, но полученную полуофициальную веротерпимость они предпочли использовать для приумножения общин ни на йоту не меняя своего отношения к закону и государству. К счастью, хоть военную службу они несли весьма исправно, ибо вера их была весьма лояльна к ратному ремеслу. Но насколько были верны Синклиту такие воины, было весьма интересным вопросом. И последствия увеличения числа однобожников в тагмах могли оказаться непредсказуемы. Ведь острие меча имеет свойство поворачиваться в разные стороны.
        Аккуратно свернув лист тонкой выделанной кожи, Джаромо отложил его на полку возле стола, пообещав себе вернуться к нему позднее. Его ждало ещё одно, последние донесение. И только открыв его и пробежавшись глазами по рядам буковок, Великий логофет откинулся на спинку кресла, разразившись громким смехом.
        Он никогда не верил в богов, в судьбу или поведение. Вся его жизнь подчинялась разуму и логике, отвергая вмешательство высших сил даже в качестве гипотезы. Но сейчас он был готов поверить во что угодно. Даже в незримое покровительство со стороны божественных сил, что неожиданно воспылали пылкой любовью к нему и его замыслам, подстроив столь удачное стечение обстоятельств.
        Схватив стилус и целый ворох листов пергамента, он принялся писать письма. Первое из них предназначалось для Шето Тайвиша. Второе - каниклию Великой палаты. Третье - Эдо Сенетии, главе его соглядатаев. Четвертое должно было попасть в Пантеон. Ну а адресат пятого, стань про него известно, сильно бы удивил почтенную публику. Или, напротив, заставил бы заулыбаться, подтвердив давно бродившие по улицам города слухи.
        Когда голосование в Синклите сорвалось, а столь дерзкие речи Циведиша дали понять, что алатреи вовсе не отказались от своего страстного желания изжить Тайвишей, Джаромо начал искать способ дать им отпор. Всю дорогу до дома он прикидывал разные варианты и ворошил старые планы. Но мозаика нужных решений ни как не желала складываться в нечто завершенное. Ему просто не хватало для неё частичек. Но, похоже, Аях Митей только что дал ему всё недостающее.
        Воистину, у его старшего раба был особый талант. Подлинный дар, просеивая десятки, а то и сотни писем, жалоб, доносов, прошений и прочей застывшей чернилами грязи, доставать оттуда подлинные алмазы и преподносить их в дар своему хозяину.
        И сегодня таким даром стала смерть.
        Тихая и ничем не примечательная смерть такой же тихой и не примечательной женщины благородного сословия, что покидала дом лишь для посещений храмов и была почти незнакома высшему свету столицы. Для всех, кроме, наверное, её семьи, эта смерть была неважной и незаметной. Но для Великого логофета она могла стать именно тем желанным ключом, что отпирал дверь к столь нужному сейчас будущему
        Схватив со стола серебряный колокольчик, он несколько раз позвонил в него, заставив задремавшего на коленях кота потянуться и закрыть лапкой мордочку. Вошедший в комнату раб поклонился и застыл, ожидая приказов своего хозяина. Увы, это был не Аях Митэй. Невысокий, поджарый, с выбритой наголо головой, по девичье пухлыми губами и большими карими глазами, что обрамляли густые и длинные ресницы, Минак Лесит был толковым юношей. Послушным и исполнительным, но, как казалось Джаромо, лишенным всяких талантов, да и особого ума. Однако именно его раб-управитель чаще других назначал на дежурство под хозяйской дверью, а значит, что-то в нем было. Что-то такое, что разглядел прозорливый ум Аяха Митэя, но не замечал Великий логофет.
        - Тут пять писем, - кивнул он на свернутые и пронумерованные листы пергамента. - Их нужно доставить без всякого промедления указанным лицам и только надежными посыльными. От первого и четвертого я жду быстрых ответов, поэтому пусть посыльные не возвращаются назад, пока их не получат. С пятым спешка с ответом может оказаться излишней.
        - Как будет угодно моему хозяину, - прозвенел мелодичный голос раба.
        - Второе, мне нужны родовые книги вот этих семейств, - великий логофет написал несколько имен на листке. - А ещё сведения о принадлежащих им владениях и долговых обязательствах. Всё это должно быть в моем личном архиве. Если нет - пошли людей в Палату имуществ.
        Юноша с поклоном принял протянутый ему листок.
        - Желает ли мой хозяин что-либо ещё?
        - Пусть оставшиеся посыльные не ложатся спать или просто будут готовы к моим новым поручениям. Вероятно это не последние сообщения, что я решу отправить до исхода этого дня.
        Когда раб закрыл за собой дверь, Джаромо раскатал на столе большой лист пергамента, прижав его по краям чернильницей, двумя масляными лампами и серебряным кубком. Желтоватая поверхность тонко выделанной кожи молодого быка была пуста и пока ещё не тронута чернилами. Великий логофет так и сидел, пристально всматриваясь в эту пустоту, пока она не начала меняться. Перед его глазами яркими вспышками всплывали имена и названия, события, обрывки фраз, полузабытые намеки и слухи. Мутная поверхность листа вздымалась и пузырилась, принимая то форму лиц и зданий, то превращаясь в обрывки записей и карт, то распадаясь на образы сцен из памяти Великого логофета. Он хватал их всех, рассматривал и отбрасывал всё ненужное. Разум Джаромо, словно огромное сито, пропускал и просеивал этот клокочущий поток, пока из хаоса не начала вырисовываться картина, оседавшая свежими чернилами по краям пергамента.
        Ровные столбики имен, названий, обрывков мыслей, вопросов и пометок покрывали все больше и больше пространство листа. Многие из них Джаромо вычеркивал, другие обводил, третьи - соединял линиями, которые выстраивались в причудливый орнамент, напоминавший паутину. Когда вернувшийся раб принес ему первую, а потом и вторую часть документов, паутина начала сокращаться и выравниваться.
        Чем дольше работал над листом Джаромо, тем большая его часть покрывалась чернотой вычеркнутых линий. И тем чаще посыльные отправлялись из его дома в разные концы города.
        Лишь глубокой ночью, когда до рассвета оставалась несколько часов, Великий логофет положил поверх исчерченного пергамента небольшой листок, на котором аккуратным почерком вывел несколько пронумерованных пунктов. План был почти готов. Ему оставалось добавить лишь одну последнюю деталь, но это он намеревался восполнить завтра. Пристально посмотрев на плоды своих трудов, Джаромо едва слышно хмыкнул, а потом резко скомкал оба листа, бросил их на серебряное блюдо, на котором лежали остатки фруктов, и поджёг от лампы.
        Всё нужное теперь было в его памяти.
        Даже не раздеваясь, он лег на покрывало и почти сразу уснул, провалившись в забытье, в котором не было ни снов, ни размышлений. Только черная и непроглядная пустота, из которой его вырвал низкий голос Аяха Митэя.
        - Рассвет, хозяин.
        Джаромо открыл глаза. Раб держал в руках серебряный тазик и белоснежное полотенце. Великий логофет сев на кровать опустил в ледяную воду лицо, чувствуя, как обжигающий холод прогоняет всю сонливую тупость и дарует ему новые силы.
        - Успешны ли были ваши ночные труды, хозяин? - Аях Митэй аккуратно вытер лицо первого сановника, а затем, достав небольшой гребень, принялся расчесывать его растрепавшиеся за ночь волосы.
        - Более чем. Осталось лишь перенести их из моего разума в окружающий меня же мир.
        - Уверен, что эта задача не доставит вам больших хлопот. Могу ли я быть в ней чем-то полезным, хозяин?
        Джаромо окинул его взглядом. Голос Аяха как всегда звучал ровно и бесцветно. Он был лишен всяких тонов и интонаций, а его лицо казалось застывшей маской, что не выражало ни единого чувства. Даже глаза, эти маленькие и вечно прищуренные черные глаза, казались неживыми и остекленевшими.
        За все двадцать шесть лет, что он принадлежал сановнику, Аях Митэй почти не изменился. Разве что обтягивающая его череп кожа сморщилась и побледнела, а губы превратились в бледную выцветшую полоску, отчего управитель неуловимо напоминал умертвие. Заколдованного покойника, что по чьей-то посторонней воле был обречен навеки застыть между жизнью и смертью. Но не такую нежить, как в старушечьих сказках, что пробудившись в предрассветный час, отправлялась бродить по окрестным селениям в поисках крови новорожденных младенцев, а скорее оживленного могучим колдуном слугу, который помогал ему с темными и зловещими делами.
        И порою, Джаромо чувствовал, что он и был этим самым колдуном, а Аях Митэй его творением.
        - Можешь. Мне нужно достать несколько весьма экзотических снадобий с довольно необычной рецептурой, - Джаромо достал листок и написал несколько названий. Раб принял его не взглянув.
        - Ваша воля будет исполнена, хозяин, - с поклоном произнес старший раб. Застывшая вместо лица маска даже не шелохнулась.
        Окрашенные в семь сановничьих цветов дворцы врезались в сдержанную упорядоченность окружавшего квартала, возвышаясь башнями, позолоченными куполами и шпилями, над добротными домами Авенкара. Зажатая между ними Площадь законов обычно полнилась пестрой суетой сановников всех палат, что входили и выходили в могучие здания, сидели на лавочках в тени обрамлявшей еe сосен и кипарисов, болтали, ругались, спорили, или возносили молитвы и хвалы огромной статуе Сатоса. Но в столь ранний час, площадь была почти пуста, как были пусты и сами палаты. Лишь когда солнце взберётся чуть выше по небосводу, сюда начнут стекаться разноцветные ручейки сановников, плавно перетекающие в реки, а следом за ними потекут и бессчётные потоки просителей всех мастей, наполняя семь дворцов привычной толкотней и гомоном.
        Именно тут, в этих зданиях, и находилось истинное средоточие величия и могущества Тайлара. За колоннами и изящными барельефам каждого из дворцов, в просторных залах и маленьких комнатах, в сотнях и тысячах невзрачных сановников, свитках, табличках, дощечках и счeтах, скрывалось та сила, что ежедневно удерживала государство.
        Да, законы принимал Синклит. Он же решал вопросы мира и войны, податей и сборов. Но исполняли все их решения именно скромные и невзрачные обитатели этих семи дворцов и целая армия подчинённых им сановников во всех провинциях, малых царствах, городах, поселениях и колониях. Они решали, как трактовать и как именно воплощать в жизнь то, что исторгал из себя Синклит. А ещё, именно они ведали деньгами - подлинной кровью в теле государства.
        Джаромо довольно рано понял, что своего подлинного величия Тайлар достиг лишь, когда Ардиши сковали и укрепили это хаотичное и непослушное тело сановничьими узами. Лишь когда взамен народных собраний и полуправных военных владык, которых то и дело низвергала разозленная толпа, заменяя на более свежего кумира, когда вместо выборных постов с неясными полномочиями и обязанностями, пришла четкая иерархия и записанный закон, Тайлар стал той силой, что теперь правила всем востоком Внутриморья и определяла его судьбу. И даже когда цари пали, выкованный ими скелет, всё также поддерживал исполинское государство. И Джаромо Сатти был в этом скелете одной из самых важных косточек.
        Миновав площадь, он подошел к чернеющему исполину Великой палаты. Хотя ступени каждого из дворцов украшали многочисленные бронзовые статуи богов, героев, мыслителей, полководцев и мифических зверей, черные мраморные постаменты на ведущей к вратам Великой палаты лестнице были пусты. Во времена Ардишей тут стояли отлитые в бронзе цари, но когда династия пала, разгневанная толпа разбила и растащила каждый из монументов. Время от времени кто-нибудь из сановников или старейшин предлагал заполнить их новыми статуями, но Джаромо нравилась эта пустота. Она выделяла главный из административных дворцов и придавала ему строгости. Величия в простоте, которую так ценил первый сановник.
        Поднявшись по лестнице и пройдя сквозь массивные врата, покрытые причудливым орнаментом из цветов, животных и сказочных чудовищ, он оказался в ещё пустом зале просителей. Только одетые в черные кожаные тораксы и черные накидки охранники неспешно прогуливались между резных колонн, да пара слуг подметала и натирала пол тряпками. При виде Великого логофета они тут же приободрились. Стражи перестали зевать и потягиваться, а слуги заработали с удвоенной силой, но Джаромо сразу же махнул им рукой успокаивая - он не собирался задерживаться в этом зале и уж тем более не планировал проверять чистоту полов, поддержку колонн стражей или своевременную явку своей сановничей армии.
        Сюда его привел архив.
        Если Великая кадифская библиотека была кладезем знаний о мире и его прошлом, то архив Великой палаты можно было назвать кладезем доносов. Сюда стекались тысячи и тысячи чернильных ручейков от соглядатаев, сановников, послов, граждан, этриков, чужеземцев и рабов. Бессчетное число важных и неважных, лживых и правдивых, срочных и давно забытых сообщений, записанных и доставленных всеми возможными способами. Бескрайнее море знаний, из которого вырисовывались контуры настоящего Тайлара и настоящего Внутриморья.
        Это море, застывшее в табличках, листочках, свитках и дощечках, покоилось на уходящих под потолок полках. Образуя подлинный лабиринт, они перемежались лишь резными колоннами, на которых висели большие масляные лампы. И если не считать столов, расположенных возле каждого окна, да многочисленных приставных лестниц, весь огромный зал Архива был отдан под эти полки.
        Постороннему человеку найти тут хоть что-либо было делом заранее обреченным. Даже многие бывалые сановники, посвятившие службе в Палате не одно десятилетие, могли часами искать нужный документ или запись и все равно рисковали покинуть эту залу с пустыми руками. Хотя сам характер полок их расположение, а также отметки, говорили, что когда-то давно это место было не чуждо порядка, уже много лет море писем прибывало в абсолютном и более чем рукотворном хаосе.
        Давным-давно, когда Джаромо только возглавил сановников, он попытался вернуть в эту залу подобие порядка, но очень быстро признал бесполезность и даже вредность такой затеи. Море знаний только казалось застывшим. На самом деле оно было живым и изменялось ежечасно. Каждый день сотни документов покидали эти окрашенные в черное и обитые бронзой полки, растекаясь по Палате и за ее пределами, чтобы на освободившиеся места легли тысячи новых, замещая потерянные и пряча в глубины устаревшие.
        Тут не было и не могло быть порядка, ведь порядок тот час грозил обнажить слишком много секретов и тайн. Так что царящий в Архиве хаос, на самом деле, был защитой. Крепостью, оберегавшей спокойствие и незыблемость устоев государства. Но, как и у любой крепости, у Архива был свой смотритель, знавший все потайные ходы и уязвимые места.
        Он возник, стоило Великому логофету перешагнуть порог и остановиться возле одной из многоярусных полок. Вначале Джаромо услышал его шаркающие шаги и жамканье губами, а потом появился и он сам - низенький, одетый в черные сановничьи одежды, с накидкой, вышитой серебряной ниткой и массивной кожаной сумкой, перекинутой через плечо. С годами спина его согнулась и скрючилась, отчего переполненная свитками сумка уже почти волочилась по земле. Когда он шагал, сильно загребая левой ногой, его длинные узловатые пальцы с растрескавшимися желтыми ногтями впивались в ремешок, постоянно подтягивая тяжелую ношу. Хотя он был лишь немногим старше Великого логофета, кожа его была покрыта глубокими бороздами морщин и старческими пятнами, а волосы так поредели, что превратившись в пепельные сосульки, выбивавшиеся из-под шапочки.
        Он был неприятен. Весь его внешний вид отталкивал и вызывал если не отвращение, так некую неуловимую брезгливость. В довесок ко всему, от него ещё и пахло застоявшейся пылью. Возможно, всё дело было в том, что Элай Квестурия почти не покидал этих бесконечных полок, давно обжив и превратив в спальню кладовку за стенкой. А может сами эти свитки и скрытые в них знания так плотно впитались в его тело и разум, что передали ему даже свой запах.
        Этот странный человек уже много лет занимал пост каниклия - ответственного помощника, ведавшего всеми записанными делами Великой палаты. И хотя Джаромо предпочитал не видеться с ним без лишней необходимости, общаясь записками и письмами, он так ни разу и не пожалел, что отыскал его в одной из контор Барлы.
        - Приветствие вам, Великий логофет, - проскрежетал Квестурия, шамкая губами.
        - Всех благ и благословений, милейший Элай. Да будет светлым твой день и каждый час в нем.
        - Я затворник, Великий логофет. К чему мне иной свет, кроме света лампады над свитком?
        - Тогда пусть сей чудный день пошлет тебе множество новых доносов, поклепов и наговоров.
        - А вот такому я всегда рад! - улыбнулся каниклий, обнажив нестройный ряд пожелтевших зубов. - Этот архив - старый голодный зверь с раздутым брюхом. Он прожорлив и сварлив. И ему нужно постоянно скармливать что-то новое. Каждый день, каждый час. Год от года, месяц от месяца…
        - И тогда в довольстве и сытости он явим нам свою милость?
        - Нет. Тогда он не подохнет и не похоронит под своей тушкой всё это государство.
        - Да убережемся мы от сего злого часа.
        - Едва ли это возможно, - каниклий критически оглядел пару свитков на полке, раскрыл их, а потом, скривившись, убрал в свою бездонную сумку, положив на их место три новых. - Однажды, когда меня не станет или я совсем потеряю разум и память, его или перекормят, или недокормят, или смешают и перепутают все стекающиеся сюда знания. И тогда части страны вспомнят, что некогда и сами были странами, а слабые и недалекие люди начнут сводить счеты с сильными и дальновидными. Ну а старики в мантиях совсем потеряют понимание того, какая жизнь течёт за пределами их дворцов и Синклита и не удержат Тайлар.
        - Печальные и мрачные картины рисует твой язык, милейший Элай. Однако, пока сии жуткие пророчества не спешат сбываться, а твой разум все ещё на месте, я бы желал воспользоваться его чудным дарованием и отыскать кое что в глубинах нашего лабиринта.
        - Конечно, Великий логофет. Только скажите, что именно вы ищите и старый книжный червь пророет дорожку.
        - Скажем так, я бы желал поворошить некие темные стороны одного весьма и весьма именитого человека. Мы же храним записи подобного толка?
        - Вы и сами знаете, что на этих полках, есть всё о темных сторонах каждого из именитых господ. Так о каком именно человеке мы говорим?
        - О Лисаре Анкарише. Верховном понтифике и главном толкователе воли богов.
        Пепельная бровь каниклия медленно полезла вверх, заставив морщины на его лбу собраться в неаккуратную кучку, но сжатые губы так и не пропустили ни единого звука. Слегка кивнув, он указал рукой в сторону. Сановники пошли меж казавшихся бесконечными рядов полок. Время от времени, Элай Квестурия останавливался, брал словно бы наугад один или несколько свитков или табличек, осматривал их и не найдя желаемого, отбрасывал, шаркая дальше по путанным коридорам Архива.
        Его бесформенная и бесцветная сумка волочилась за ним следом, ударяя то по полкам, то по ноге, то норовя попасть и в самого Джаромо Сатти. Из еe внутренностей, словно ребра из полуистлевшей и обглоданной туши, топорщились десятки свитков и табличек. Сунь туда руку и непременно узнаешь про тайну какой-нибудь старой семьи, о склоке в Синклите, новом союзе купцов, или выудишь отчеты о засухе в Масхаяре и стычке племен на рубежах Эурмикона. И по каждому из этих событий каниклий мог дать пояснения, рассказать предысторию и назвать ответственного сановника, которому решение этих дел можно было поручить без опаски. И за этот непревзойденный дар, Джаромо готов был прощать ему все его странности и причуды. И даже отталкивающую внешность и этот проклятый запах, что уже начинал сводить с ума Великого логофета.
        Наконец их плутание подошло к концу. Очередная глиняная табличка, выуженная каниклием из ничем ни отличавшийся от окружающих полки, заставила его губы расплыться в довольной улыбке. Погладив еe так нежно, как обычно мужчины приглаживают первые волосики первенца, Элай Квестурия протянул табличку Великому логофету и указал широким жестом на полку.
        - Вот тут все интересующие вас записи, - проскрежетал он. - Я могу быть полезен ещe чем-нибудь, Великий логофет?
        - Боюсь, что тут я предпочту проводить изыскания в одиночестве, любезнейший Элай. Однако, я бы попросил тебя ненадолго покинуть сии чертоги и подготовить Зал приемов к полудню.
        - Конечно. Кого будет принимать наша палата сегодня?
        - Торгового посланника из Эурмикона. Я бы желал показать ему наше радушие, но при этом не слишком обременять излишним церемониалом.
        - Полуприем для полудикаря.
        - Эурмиконцы отнюдь не дики, любезный Элай. И ты сам прекрасно осведомлен о сим факте.
        - По крови не скажешь. У них через одного сплошь клавринские рожи.
        - Сей гость гордый обладатель фальтского имени и лика.
        - Значит примем как варвара южного.
        Поклонившись, каниклий скрылся за одной из полок, оставив Великого логофета наедине с очередной деталькой мозаики.
        Не желая провести пару часов стоя, Джаромо сгреб все свитки с указанной Элаем полки и отправился к ближайшему столу. Среди этих записей скрывался один из последних элементов, необходимых для осуществления его плана. И Джаромо знал, что сможет его найти. Он был обязан это сделать, ведь иначе все планы семьи могли рухнуть.
        Разложившись на большом дубовом столе, с ножками выполненными в виде пузатых Козлоногов, он начал зарываться в жизнь Верховного понтифика.
        В общем и целом, Лисара Анкариша можно было назвать благочестивым и достойным гражданином. Да, временами он весьма вольно обходился с трактовкой знамений и предсказаний, особенно, когда этому предшествовал щедрый дар от просителя ему лично. Но этим промышляли вообще все жрецы и подобные шалости, сложно было назвать чем-то предосудительным. Тем более что, согласно доносам и жалобам, выходило, что волю своей жадности он если и давал, то в весьма ограниченных масштабах и никогда не нарушал ей божественные и человеческие установления слишком грубым образом.
        Его путь к вершине жреческой иерархии тоже казался в целом если и не образцовым, то более чем достойным. Будучи младшим сыном старинной и уважаемой семьи, он с детства тяготел к служению богам и после совершеннолетия, отказавшись от военного и политического пути, принял сан жреца в главном храме Радока. Там он приобрел славу как выдающийся толкователь воли Владыки судеб и непревзойденный знаток священных текстов, а посему вскоре привлек внимание прошлого Верховного понтифика. Говорили, что во время испытания он смог по языкам пламени жертвенного костра точно назвать имя одного стратига, который готовился к мятежу против Синклита. Это так впечатлило главу жречества, что он забрал талантливого юношу в свою свиту, где тот быстро занял пост главного толкователя жертвоприношений.
        Хотя должность эта и так была более чем почетной и значимой, Лисар Анкариш не ограничился разгадыванием воли богов и обучением послушником. Его стараниями почти в каждой провинции были утверждены Алтари прорицателей, а в крупнейших городах при храмах возникли жреческие школы, призванные обучать духовному служению талантливую молодежь. Потом, собрав совет из наиболее именитых жрецов, он утвердил единственно верные формы гадания по дыму, полету птиц и органам забитых быков, создав весьма четкий свод правил для каждого из божественных культов. Ну и наконец, именно его стараниями всех лекарей обязали перед врачеванием получать благословения Моруфа. Неудивительно, что когда Верховный понтифик скончался, жреческая коллегия почти единогласно утвердила его новым главой духовенства, коим он и являлся уже без малого двенадцать лет.
        К удивлению и неудовольствию многих в Синклите, Лисар Анкариш предпочитал держать строгий баланс, не давая предпочтений ни одной из партий. Но Шето, а, как следствие, и Джаромо, долгое время такая позиция вполне устраивала, ибо его нейтралитет служил им добрую службу, не давая усилиться их врагам. Но так было раньше. До того дня, когда роду Тайвишей потребовались боги.
        Перебирая листок за листком, табличку за табличкой, Джаромо чувствовал, как уныние подбирается к нему все ближе и ближе. Жизнь Лисара Анкариша казалась до тошноты правильной и чистой. Даже в доносах его врагов и завистников нельзя было найти какой-то особенно любопытной грязи. Все оказывалось сплошь скукой и банальщиной. Вот один пожелавший остаться неизвестным господин писал, как на Летние Мистерии Верховный понтифик явно подтасовал гадание за виноградники в Латрии. Другой рассказывал, как тот продвинул безграмотного пропойцу и развратника в главные жрецы Солтрейнского храма Морхага, получив за это сорок бочек первосортного вина. А в следующем письме говорилось, что он объявил о гневе и проклятье богов всей семье бывшего мужа своей новой любовницы.
        Все темные пятна на линии его судьбы оказывались столь смешны и незначительны, что Джаромо уже начинал всерьез задумываться, а не вправду ли боги избрали его в свои служители? Но примерно на сотом письме губы Великого логофета расплылись, наконец, вдовольной улыбке.
        Откинувшись назад, он звонко засмеялся. А потом, перечитав письмо, рассмеялся вновь.
        Архив не подвел своего хозяина. У каждого человека было своё уязвимое место. И он только что нащупал такое у Верховного понтифика.
        Аккуратно скатав небольшую полоску пергамента в трубочку и спрятав её в мешочке с монетами, Джаромо Сатии поднялся из-за стола. Насвистывая какую-то простенькую и дурацкую мелодию, происхождение которой он и сам не мог вспомнить, Великий логофет направился в сторону Приемной залы. Мозаика в его голове окончательно сложилась.
        К полудню зал приемов Великой палаты наполнился сановниками самых разных рангов и обязанностей. Часть из них, вроде самого Джаромо Сатти, или переминавшегося с ноги на ногу логофета торговли Арно Себеша, что как всегда потупив взор, рассматривал орнамент на устилавшем пол ковре, привел сюда церемониал. Но многих, как предполагал Великий логофет, согнали скорее скука и любопытство. Конечно, всевозможные иностранные послы и купцы были весьма частыми гостями под сводами Великой палаты, но к набирающему силу и пока не проявившему не дружелюбия не враждебности Эурмикону тут ещё не успели привыкнуть.
        Великий град севера был очень далеко, а потому не мог угрожать рубежам государства, ровно как и не мог превратиться в союзника, если бы Тайлар в таковых нуждался. В военном деле он был слаб и неприметен, предпочитая опираться на подкуп и наемников. Но вот о богатстве, славе и удивительной смелости его купцов, ходили легенды. И очень многие из столпившихся тут людей в черных или оранжевых накидках и шапочках, уже предвкушали чудный звон монет, что вот-вот должны были посыпаться в их карманы за покровительство сделкам, или сниженные пошлины.
        Джаромо Сатти не мог и не хотел их винить за подобные мысли и желания. Каждый сановник, от простого писаря до руководившего крылом палаты хартулярия или даже логофета, нуждался в таких вот небольших, а иногда и весьма больших и солидных благодарностях, которые помогали ему исполнять свои обязанности с радостью. Более того, в них нуждалось и само государство, ибо так укреплялась вера людей в могущество сановников и их власти. И пусть глупцы и однобожники сколько угодно именуют это пороком или грехом, Великий логофет отлично знал, что именно эта вера и удерживает государство в равновесии и покое.
        Когда окованные серебром черные ворота распахнулись, в зал вошли девять крепких мужчин, одетых в длинные пестрые рубахи, кожаные нагрудники с бронзовыми бляшками и накидки из выделанных шкур. Их кожа была бела, а сплетенные в косы волосы и усы, напоминали по цвету чуть перезревшую пшеницу. Хотя висевшие на их широких, украшенных бляшками поясах, петли для топоров были пусты, всё в их внешности указывало на то, что именно эти отсутствующие вещи и были для них главными инструментами.
        Следом за ними вошли трое, чьи предки явно были родом с иного берега Внутреннего моря. Хотя их кожа была куда бледнее и не так отдавала красным как у прочих фальтов, свойственные этой расе черты, вроде выступающих надбровных дуг, острых скул или орлиных носов, хорошо просматривались на их лицах. Их черные волосы были сплетены в несколько косичек, а бороды охватывали золотые обручи, усыпанные самоцветами.
        Но больше всего Великого логофета заинтересовали одежды послов. Каждый их элемент говорил о союзе фальтского и клавринского начала, просто пестря красками. На каждом из гостей была длиннополая, доходившая до остроносых башмачков песочного цвета рубаха в красную, зеленую синюю и белую полоски, рукава которой украшали беличьи хвосты и заячьи лапки. Её перехватывал широкий, подбитый подкрашенным мехом кожаный пояс с крупными золотыми и серебряными щитками и бляшками, на каждой из которых был выгравирован причудливый орнамент или мифические животные. На плечах они носили короткие плащи, сшитые напополам из шкур волков, лис и желтой шерстяной ткани, а головы покрывали высокие закругленные шапки с бронзовыми чешуйками.
        - Торговый эмиссар Уянтхара Эт-Дакку из города Эурмикона прибыл для вручения верительных грамот Великому логофету Джаромо Сатти и логофету торговли Арно Себешу, - пробасил глашатай Великой палаты.
        На этих словах один из разодетых эурмиконцев поклонился на три стороны и, пройдя между жавшихся к колоннам сановников, протянул большой свиток, окованный золотым обручем с выгравированными на нем печатями и гербом города - тремя собаками, которых окружал морской змей.
        - По воле Совета кровей, старых семей и трех достойных племён. Под взором всех богов и повелителя воды и ветра Аггу, я вверяю владыкам Тайлара грамоты моего города. Да будет мир между нами вечным, а покой нерушимым, - голос посланника оказался мягким и мелодичным, с совсем небольшим акцентом.
        - По воле народа и Синклита Великого Тайлара, приветствую вас, о достопочтенный посланник, - с легким, едва обозначенным кивком, ответил Джаромо Сатти, взяв тяжелый свиток. - Да будет визит ваш благоприятен и благостен для наших государств.
        - Да будет полезен он всем нам.
        Джаромо Сатти передал стоявшему за его спиной каниклию массивный свиток города Эурмикона. Тот же протянул Великому логофету куда более маленький свиток и стопку серебряных табличек.
        - Вручаю вам охранные грамоты государства, дабы визит ваш не омрачали мелкие неприятности и недопонимания. Знайте, пребываете вы на земле Тайлара, как желанные и почётные гости.
        - И известие это радостное, ибо видим мы в Тайларе оплот надежности и закона.
        - Грамоты приняты и вручены. Отныне визит ваш приобретает официальный статус, - Великий логофет указал иностранному гостю в сторону коридора, ведущего к внутреннему саду. - Прошу вас следовать за нами, уважаемый господин Эт-Даку.
        - А что насчет моей свиты?
        - Можете оставить ее на попечение наших сановников. Скорее всего, они вернут вам её почти целой, - проговорил Арно Себеш.
        - Да будет на то милость и воля богов.
        Посланник повернулся к своим людям и что-то им сказал, после чего пошел следом за логофетами.
        - Надеюсь путь ваш был легок и не обременителен, а пираты и дикарские налетчики не смели тревожить ваш покой, - проговорил Джаромо.
        - Для эурмиконца море и суша нераздельны, господин Сатти. Мы - город кораблей и жизнь наша проходит пополам на мостовых и палубах. Да и летние путешествия, когда сезоны штормов уже позади, всегда доставляют лишь удовольствие и восполняют истраченные силы. Что же до упомянутых вами пиратов и племенных налетчиков… я же не слишком поражу вас, если скажу, что мы умеем достигать взаимопонимания и с ними? - улыбнулся Уянтхара Эт-Дакку.
        Судя по седым прядям, обветренной коже и глубоким морщинам в уголках его больших черных глаз, посланник был уже не молод. Скорее всего, они были ровесниками с Джаромо Сатти, и как и Великий логофет, он явно относился к тому типу мужчин, что с годами сохраняют крепость и подтянутость, избегая рыхлой дряхлости. Сановник был уверен, что под этими причудливыми одеяниями, что совсем не подходили для жаркой кадифской погоды, скрывалось поджарое и мускулистое тело. А ещё, он был ослепительно красив и явно умел пользоваться своей красотой в самых различных ситуациях.
        - Отрадно знать, что ваше путешествие не было омрачено опасностями и тяготами, дорогой посланник.
        Два логофета повели чужеземца по широкому коридору и лестницам к расположенному на верхнем этаже Внутреннему саду.
        - Вы прекрасно говорите на тайларене, - сказал Арно Себеш. - Вы раньше уже бывали в нашем государстве?
        - О, конечно! Великое множество раз. Давным-давно, пока Совет кровей не призвал меня на службу моему городу, я вел вольную жизнь торговца. Двадцать шесть моих кораблей трижды за год огибали весь север Внутриморья, посещая порты от Саргшемара до Каришмянского царства. И как добросовестный купец, я счел своим долгом узнать обычаи и выучить языки тех народов, с которыми по воле богов мне доводилось вести дела. Так что помимо родного мне эурмеку, я свободно говорю на тайларен, саргшамарском, белрайском, каришмянском диалекте кариша и двух клавринских языках. Но, признаться честно, именно тут, в Тайларе, мне всегда нравилось вести дела больше всего.
        - И почему же? - Логофет торговли поднял глаза от своих сапог и с подобием интереса посмотрел на посланника.
        - Все весьма просто: в Тайларе чтут правила. Поверьте, даже во времена смуты и распрей, порты вашей страны были куда безопаснее чем любые иные, а купцы и чиновники лучше понимали значение слов договор и сделка. Увы, но наши клавринские друзья и братья нет, нет, да и норовят заплатить вместо серебра железом и кровью, саргшемарцы не вполне уверены, что люди с иным разрезом глаз и цветом кожи и люди вовсе, а в языке павшего государства Каришидов слова купец и вор не зря отличаются лишь одной буквой. Что же до далекой родины моих предков, пустынного берега Западного Фальтасарга, то там на нас всё ещё смотрят как на изгнанников, а ведение дел безмерно подвержено ритуалам. Восточный же берег просто беден и скуп. Так что лишь тут, в Тайларе, ведя дела я испытывал истинное наслаждение и, что не менее важно, спокойствие при каждой сделке и каждых переговорах.
        - И вот, спустя столько лет, судьба вновь занесла вас по торговым вопросом в наше государство, - проговорил с улыбкой Джаромо.
        - Скажу вам больше, господин Сатти, я тут ровно за тем же, зачем приезжал и двадцать лет назад.
        - Позвольте же нам узнать, о сей извечной нужде.
        - Вы её знаете. Это зерно и масло.
        Поднявшись по лестнице наверх, они оказались среди густой зелени и ярких цветов, источавших удивительно насыщенные запахи. Тут были собранные со всего Внутриморья кусты, цветочные клумбы на постаментах из резного камня, подвесные корзины из золотых прутьев, ступенчатые террасы, поднимающиеся до самых вершин стен, и даже деревья с раскидистыми кронами, которые нависали над купелями, журчащими фонтанами, жаровнями, от которых в небо уходили струйки дыма разожженных благовоний, и мраморными скамьями. Верхний сад был одним из чудес, а скорее причудливых безумств созданных по воле Убара Алое Солнце, и на его поддержание в должном виде уходили неразумно большие суммы и силы. Неудивительно, что за время Великой смуты он почти зачах и был лишь бледной тенью себя прежнего. Но когда Джаромо возглавил Великую палату, он распорядился восстановить всё в былом блеске, а в некоторых местах даже улучшить этот каприз последнего из Ардишей.
        Хотя грозный царь и не вызывал у Великого логофета особо теплых чувств, он был согласен с целями и замыслами этого места. Верхний сад существовал не для отдыха сановников, а для приемов именитых чужеземных послов. Тут они сразу осознавали, что для Тайлара нет ничего невозможного. Обычно, оказавшись здесь впервые, иноземцы так увлекались окружающей растительностью и рукотворными чудесами архитекторов, что теряли бдительность и настойчивость. Этот сад умел восхищать и подавлять, и почти всегда прекрасно исполнял возложенные на него задачи. Но ступавшей по его тропинкам Уянтхара Эт-Дакку казался всё таким же безмятежным. Словно бы сад с фонтанами и водопадами, возведенный на крыше дворца, был привычным и даже обыденным делом для эурмиконского ока.
        - И так, зерно и масло, - проговорил Великий логофет, приглашая заморского гостя присесть на резные кресла, расположенные вокруг небольшого фонтанчика, выполненного в виде выныривающего из волн кита.
        - Зерно и масло, - кивнул он. - Наш город крайне заинтересован в закупке этих товаров у вашей страны. И хотя мы совсем не против и ваших знаменитых вин, в первую очередь нас интересуют именно зерно и масло. Причем мы готовы купить как пшеницу, так и ячмень, просо и овес. Любое зерно, что родят ваши поля и собирают ваши землепашцы.
        - И сколь же велик интерес вашего города, посланник? - пробубнил логофет торговли.
        - Ну, скажем, миллион амфор с зерном и четверть миллиона с маслом.
        Джаромо и Арно с удивлением переглянулись. Их обоих поразил и объем названной партии и сам посланник. Он говорил о покупке способного год кормить целую страну зерна так, словно бы речь шла о рядовом пустячке. Как будто он, стоя на городском рынке, намеревается купить мешочек ячменя к обеду.
        - Вам же известно, что в полной тайларской амфоре помещается четыре пуда веса?
        - Более чем, уважаемый господин Себеш. Поверьте, я отдал торговому ремеслу больше половины своей жизни и прекрасно разбираюсь в самых различных весах и мерах. И да, я не оговорился и не впал в безумие. Наш город закупит именно столько, сколько я сказал. И это для начала.
        - Такой объем зерна и его перевозка обойдутся не дешево. Особенно сейчас, когда и на юге растет спрос.
        - Мой город весьма богат и я обещаю, что торговаться мы будем не столь яростно как обычно, - сверкнул ровной полоской зубов посланник. Хотя говорил он с логофетом торговли, его глаза смотрели только на Джаромо Сатти. И смотрели они пристально, с неподдельным интересом, словно бы изучая. - Что же до объемов, то уверен, что плодородные земли вашей прекрасной страны легко народят и в десять раз больше излишков.
        - Ну, по милости Бахана, на плодородие земель мы и вправду не жалуемся. Да и погода в этом году выдалась на удивление удачная…
        - Такая удачная, что уже со дня на день поля наших южных провинцией окрасятся в золото спелого зерна и многие тысячи жнецов отправятся на их сбор, чтобы потом вновь засеять освободившиеся просторы, - продолжил мысль Арно Себеша Великий логофет. - Однако, поправьте меня если я ошибусь, уважаемый посланник, в Эурмиконе проживает семьдесят три тысячи человек.
        - Мне не в чем вас поправлять, господин Сатти.
        - А в сопредельных городах, колониях и поселках, кои верны клятвам верности Совету кровей, ещё около семисот тысяч.
        - И тут вы вновь безупречно точны.
        - Так поясните же нам, милейший господин Эт-Дакку, неужели все люди вашего города и племен, разучились сами растить зерно или вдруг обнаружили в себе поистине зверскую прожорливость? Раньше Эурмикон никогда не закупал у нас товары в подобном масштабе.
        Неожиданно лицо посланника поменялось. Его губы, что до этого не изменяли обворожительно-лукавой улыбке, выпрямились и поджались, а большие черные глаза сощурились, прогнав всякую игривость и веселье. Тепло резко сменилось на холод, и даже голос его стал грубее и суше.
        - Вы когда-нибудь видели голод, господин Сатти?
        - Нет, господин Эт-Дакку, не видел. В нашем благословенном Тайларе уже много лет никто не умирал без куска лепешки или миски с кашей. Как вы и сами заметили, милейший посланник, наши земли на удивление плодородны и щедры к своим жителям.
        - А я видел. Не в нашем великом городе, конечно. Хвала богам, Эурмикон защищен от столь жутких бедствий. Но вот за его стенами… За его стенами я не раз видел ещё живых скелетов, обтянутых бесцветной кожей, и видел детей, со вспученными животами. Видел мужчин и женщин, что были готовы удовлетворять любые прихоти за кусок хлеба и отдающих за него же дома и земли. Видел, как сосед оказывался обедом в миске и как матери в отчаянье топили в реках новорожденных детей. Я долго жил купцом и путешественником, господин Великий логофет, и видел много чего, что не желал бы увидеть впредь. Увы, но далеко не всем так повезло с землей и погодой как тайларам, господин Сатти. Во многих местах небеса капризны, а почва не желает родить ничего, кроме сорняков и бурьяна. Да, эурмиконцев кормит море и торговля и мы тоже не ведаем голода, но за нашими пограничными заставами живет множество племен и народов, с которыми вы не поддерживаете никаких отношений, ибо считаете их скотом и дикими животными. Но для нас они люди. И сейчас в землях этих людей постоянные заморозки с ледяными дождями, а значит, уже скоро там начнет
заканчиваться еда, посевы погибнут, а следом - наступит голод.
        - И наступив, он соберет клавринские племена в ватаги озлобленных и отчаянных оборванцев, что похватав оружие, побредут в ближайшие известное им место, где у людей по бокам свисает жирок, а столы ломятся от всевозможных яств. В Эурмикон, - пристально посмотрев в глаза посланника проговорил Великий логофет.
        - Возможно, господин Сатти. Возможно всё, - улыбка вновь вернулось на лицо посланника, но теперь она стала другой, не слащаво-приторной, а горделивой. - Быть может, они пойдут к нам, а может, напротив, двинутся к вашим границам, как бы далеко вы не отодвигали их от своих обжитых земель и прекрасных городов. А может ничего такого и не произойдет и они разбредутся по своим бескрайним лесам и там обернуться в волков и медведей. Ну, или просто съедят друг друга. Вот только нам совсем не хочется проверять эти теории. Мы - город купцов и странников. Мы хотим торговать, находя в этом благословенном ремесле не только богатство, но и пути к преодолению всех бед и лишений. Когда-то давным-давно наши предки покинули жаркие берега Фальтасарга и, найдя новое пристанище в землях клавринских племен, связали себя с ними нерушимыми узами через честную торговлю. Мы, отринув неважные различия, нашли в тех, кого вы именуете дикарями, мужей и жен. И сейчас мы вновь желаем протянуть руку дружбы. Протянуть её ещё дальше на север. К иным, дальним племенам. И предложив им спасение от голода, обрести в них своих новых
братьев.
        Джаромо широко улыбнулся посланнику, кивнув головой, будто бы соглашаясь с его речами. Все-таки верно знающие люди говорили, что лицемерие эурмиконца способно поспорить только сего жадностью. Этот город любил кичиться тем, что внутри его стен все свободные люди были равны. Будь они фальтами, клавринами или любыми иными приезжими, пожелавшими осесть в Великой жемчужине Севера. Ну а его рабы были по большей части рабами временными, долговыми, что отработав и вернув залог, возвращались в стан свободных людей, без всякого поражения в правах. Так гласили выставленные в самом центре города огромные медные скрижали, что на нескольких языках извещали о нерушимых основах и законах Эурмикона. Но отлитые в меди слова, оставались словами, а жизнь была жизнью и брала своё. Великое множество жителей этого города, были по уши в долгах у Старых семей и вождей трех Достойных племен. Хитроумные и совсем не очевидные налоги и подати, сборы и жертвования пронизывали практически каждый аспект жизни этого города и подчиненных ему земель, надежно удерживая власть в руках истинных хозяев города.
        Совет кровей мог сколько угодно принимать законы и назначать людей на самые важные и значимые посты. Он мог посылать послов, устанавливать дни работ, торговли и праздников. Решать вопросы мира и войны, и всеми силами доказывать, что именно он, как и записано в скрижалях, истинная и единственная власть в городе. Но все это не имело ни малейшего значения, пока свобода почти каждого эурмиконца, будь он фальтских, клавринских или каких ещё угодно кровей, зависела от долговых расписок в руках могущественных торговых и племенных династий.
        И вот теперь, углядев удачный момент, эти династии решили закабалить ещё больше земель и племён, превратив их голод в товар, а купленное в Тайларе зерно, в спасение. А ценой этой сделки была свобода и будущее сотен и сотен тысяч клавринов, которым предстояло вместе со вкусом хлеба, узнать вкус подлинной власти Эурмикона. А он обладал сладко-горьким вкусом.
        Таков был краеугольный камень всей политики этого города. Завоевание не мечом, но торговлей. И Джаромо хорошо знал об этом, как знал и Уянтхара Эт-Дакку. И каждый из них продолжал исполнять отведенный им танец. Тем более, что стабильный и спокойный север более чем отвечал их общим интересам.
        - Нет более благородного и достойного дела, дорогой посланник, чем забота о жизнях людей. Пусть даже они и прибывают в дикости. Воистину ваш город - яркий светоч человеколюбия на суровых и жестоких берегах Калидорна. Мы, безусловно, способны помочь вам накормить страждущие рты варваров. Во имя мира и покоя в сих беспокойных землях.
        - Я могу рассматривать эти слова как согласие?
        - Ваш город получит зерно и масло, о которых вы говорили. А что насчет цены… думаю и тут мы достигнем согласия с не меньшей легкостью.
        - Благодарю вас за теплые слова и радостные решения, господин Сатти, - посланник из Эурмикона поклонился, словно украдкой коснувшись колена Джаромо. - Общение с вами доставило мне просто несравненное удовольствие.
        - Как и мне, дорогой господин Эт-Дакку.
        Поднявшись с мраморных лавок, они направились вниз по лестнице в зал приемов гостей, куда вскоре должны были принести столы и различные угощения для гостей Великой палаты. Уже в самых дверях, пропустив в шумный зал посланника, Джаромо придержал за край шелковой накидки логофета торговли.
        - Да? Что-то случилось, Джаромо? - растерянно поднял глаза глава палаты.
        - Пока ещё нет, любезный Арно, но пока мы не окунулись в торжество официального приема, нам необходимо переговорить с глазу на глаз.
        Только к вечеру Джаромо удалось ускользнуть из стен Великой палаты, оставив позади набирающее обороты веселье. Торговый договор, суливший Тайлару миллионные прибыли, был предварительно подписан и по этому радостному поводу и сановники и члены эурмиконского посольства праздновали, поглощая бочку за бочкой сладких латрийских вин и заедая их самыми разнообразными угощениями. Словно желая разом доказать все бытующие об их народах слухи, клавринские гости быстро напившись без конца липли то с братаниями, то с угрозами и руганью к смущенным и растерянным тайларским сановникам. Ну а фальты стремились очаровать и, убаюкав внимание представителей власти Кадифа сладкими речами, заключить побольше выгодных только им одним сделок.
        Великий логофет не препятствовал ни тому, ни другому, предпочтя наслаждаться компаний посланника, который, краснея и раздухаряясь от выпитого вина, без устали рассказывал ему о похождениях своей бурной и весьма насыщенной купеческой молодости. Судя по рассказам Уянтхары, хотя он происходил из числа Старых семей - первых переселенцев из Фальтасарга, его фамилия давно растеряла все богатство и влияние, постоянно балансируя в шаге от долгового рабства. По словам посланника, в детстве он сам жарил рыбу, которую ловил его отец на пристани и подорвал ее грузчикам неподалеку. Жизнь их была бедна и тяжела и впервые удача улыбнулась ему только в юношестве, когда один дальний родственник согласился принять его в помощники на торговое судно, что курсировало по побережью скупая у клавринских племен меха, солонину, соленые грибы и ягоды, продавая все это в малых колониях Эурмикона.
        Так он прожил три года, пока однажды на порогах реки Калхи на них не напали вирханские налетчики. Хотя купцам и удалось отбиться, пущенная напоследок стрела пробила легкое его благодетеля и тот, умирая на его руках, завещал Уянтхаре и судно с командой, и весь перевозимый ими груз.
        Глядя в хмелеющие от выпитого вина огромные черные глаза посланника, в которых можно была разглядеть все, кроме искренности, Великий логофет понимал, что на самом деле, история явно была не столь возвышенно-прекрасной. Скорее всего, молодой и хитрый помощник просто подстроил и само нападение, и перемену завещания в свою пользу. Но как бы там ни было, в тот самый час Уянтахара Эт-Дакку стал купцом, и тут же изменил маршрут и объекты торговли. Удачно продав грузы своего почившего родственника, он отправился к тайларским берегам, откуда и начал возить зерно и масло в свой родной Эурмикон и в земли клавринов. Так он и возил их, пока одно судно не превратилось в торговую флотилию, а сам он, став одним из богатейших людей города, не решил податься в политику.
        Увы, но несколько лет подряд богиня удачи не слишком-то потакала его желаниям, оставляя для него лишь малозначительные или церемониальные должности. Так продолжалось до тех пор, пока прошлый торговый посланник не утонул вместе со всей своей семьей во время прогулки на лодке по Мекетскому заливу.
        После того несчастного случая Уянтхара Эт-Дакку занял, наконец, пост, достойный его талантов и знаний и теперь желал себя на нем проявить. Собственно и сам план покупки столь большого объема зерна для продажи среди голодающих клавринских племён, был во многом его идей, за которую он поручился перед Советом кровей. Как сразу понял Джаромо, заключенная сегодня сделка имела для Уянтхары большое личное значение: она должна была стать для него надежной платформой, на которую он надеялся опираться во время дальнейшего восхождения к вершинам власти Эурмикона.
        Безусловно, посланник был интересной и, вероятно, весьма перспективной фигурой. В таких вопросах чутье крайне редко подводило Великого логофета. Он был убежден, что не пройдет и пары лет, как это имя всплывет в его ежедневных донесениях, однако уже совсем в ином качестве. Однако сколь бы он и не был приятен иностранный посланник, другие дела не позволяли Великому логофету уж слишком засиживаться на пиру.
        Попрощавшись с сановниками, гостями и явно несколько расстроенным этим Уянтхарой Эт-Дакку, Джаромо вновь отправился в Палатвир. Закатное солнце уже ласкало пламенем крыши домов и дворцов, превращая горизонт в багрово-красную полосу открытой раны, разрубавшей небо и землю. День неумолимо катился к своему завершению, а это значило, что Великого логофета ждала ещё одна, весьма важная встреча.
        Канатрийские бани, куда направлялся главный сановник, были построены на самом краю благородного квартала, прижимаясь к одетому в мрамор берегу реки Кадна. Хотя это место и было одним из излюбленных у высшего света города, Джаромо посещал их не часто и без особого восторга. Увы, но мытье в общественных банях так и осталось для него непринятым обычаем тайларов. Его кожа и легкие дурно переносили раскаленный воздух, но дело было даже не в этом. Как и для любого иного джасура, время, когда вода и пар счищают грязь с тела, казалось ему сугубо личным и обособленным. Таким временем, которое не следовало разделять с посторонними, погружаясь только в себя и свои мысли. Когда Великий логофет опускался в горячую ванну в своём особняке, он оставлял за кромкой воды все мысли о государстве и Тайвишах, отдаваясь лишь своим чувствам и переживаниям.
        Тайлары же, напротив, почитали совместную наготу и помывку отличным времяпрепровождением, которое позволяло людям лучше раскрыть друг другу души. В банях жила честность, считали они. А потому сегодня Джаромо предстояло сделать шаг навстречу этого важного государственного обычая.
        Громада лучших общественных бань в Кадифе, а, возможно, и во всeм Тайларе, возникла как всегда неожиданно и без предупреждения. Это невысокое, но бесконечно длинное белое здание словно пряталось за массивом дворцов и особняков, выпрыгивая на своего гостя и завлекая его призывными фресками на стенах, пышными садами, фонтанами, статуями и ароматным дымом, поднимающимся из десятка труб. Хотя бань в Кадифе было много, пригодных на любой вкус и достаток, знатоки в единый голос утверждали, что ни одна из них не шла ни в какое сравнение с Канатрийскими. То ли дело было в воде из подземных источников, то ли в близости моря, а то - в традициях местных мастеров и особых печах и залах, но именно тут лучше всего укреплялось здоровье и возрождались силы. Всякий почтенный ларгес или непомерно богатый палин, стремился хоть пару раз в месяц провести тут время. А потому, это место носило примерно такое же значение для городской жизни и высокой политики, как приемы госпожи Мителиш, таверна «Арфенго», или Ипподром.
        Войдя внутрь и заплатив положенную плату, Великий логофет отправился в один из девятнадцати парильных залов, где позволил услужливым рабам себя раздеть, натереть ароматными маслами и укутать в белоснежную накидку. Как и все прочие, нужный ему зал был выполнен в типичной для тайларских бань манере. Три небольших парильни полукругом окружали бассейн с ледяной водой, две маленьких открытых комнатки и просторное помещение с лежанками вокруг фонтанов и маленькими столиками, на которых стояли корзины со свежими фруктами и серебряные кувшины с винами и фруктовой водой. Хотя почти все лежанки были заняты, нужного ему человека на них не оказалось. Тяжело вздохнув, Великий логофет уточнил об искомом у одного из прислуживающих гостям рабов и отправился в парильню слева, чью белоснежную дверь украшал орнамент из золотых цветов. Там, в клубах горячего пара на обитых деревом ярусах, сидели семеро немолодых обнажённых мужчин. Нужная ему тучная фигура с заметно выпиравшим брюхом нашлась на ближнем к печи ярусе, где пар был особенно злым. Ещё раз тяжело вздохнув, Великий логофет отдал стоявшему возле раскаленных
камней рабу с черпаком и связкой уже обжаренных листьев свое покрывало и полез в самое горнило влажного пламени.
        - Всех благ и благословений, милейший господин Мантариш. Воистину мудры те, кто говорит, что банный пар способен изгнать любой недуг даже из тела обреченного.
        Произнес Джаромо, садясь рядом с тучным стариком.
        Макушка вытянутого вверх черепа Мирдо Мантариша было уже седой, а горбатый нос был так велик, что, казалось, вся его голова служила ему не более чем основанием. Хотя он и носил уже почти поседевшую бороду, она была слишком коротка и не могла спрятать ни выпиравшего второго подбородка, ни обвисших и свисающих брыльями щек, ни узких бесцветных губ из-под которых торчали большие, словно у кролика, передние зубы. Его грудь была одновременно впалой и свисающей, словно у старой роженицы. Руки были худы и напоминали скорее вставленные в чучело палки, а ноги кривы и коротки. К большому счастью, поросшее седыми волосами брюхо надежно укрывало от взгляда логофета некоторые другие детали тела ларгеса.
        Открыв небольшие выцветшие глаза, старейшина несколько раз моргнул, явно соображая, кто же перед ним сидит, а потом узнав, расплылся в странной улыбке.
        - Ох, и вам всех радостей, господин Сатти. Только разве это пар? Так, жалкое издыхание. Эй, раб, ты что, хочешь, чтобы мы тут льдом покрылись?!
        Стоявший внизу невольник с поклоном положил на раскаленные камни связку сушеных листьев, а потом щедро полил их из своего черпака. Внизу раздалось шипение и тут же все помещение наполнилось раскаленным паром, от которого у Джаромо перехватило дыхание. Он болезненно закашлялся и прикрыл рот ладонью. Великому логофету показалось, что вместо воздуха в его легкие попадает пахнущий листвой и пряностями живой огонь, но сидевший рядом Мирдо Мантариш только расплылся в блаженной улыбке и довольно прикрыл глаза.
        - Вот… вот теперь это похоже на баню. Ух. А вы тут не частый гость, ведь так, господин Сатти?
        - Все так. Признаться, я не самый большой поклонник парилен и общественных бань, - с трудом проговорил Джаромо. Раскаленный воздух больно обжигал его тело, словно стараясь добраться до внутренностей, чтобы и там выжечь всё без остатка. Хотя он только пришел, его кожа уже успела раскраснеться и покрыться крупными каплями пота, что теперь скатывались по лбу, спине, рукам и ногам.
        - А я вот как раз большой. Чтобы не случилось, а стараюсь хоть дважды за шестидневье да наведаться в старые добрые Канатры. Так почему же вы здесь? Что, хватанули какую хворь в своей палате и лекарь отправил?
        - Совсем нет. Хвала судьбе, здоровье моё всё также крепко и даже не думает подводить. Так получилось, что тут я ради вас, любезнейший господин Мантариш
        Ларгес встрепенулся и, открыв глаза, внимательно посмотрел на улыбающегося самой добродушной улыбкой логофета. Кинув в знак согласия он кряхтя поднялся и пошел вниз, где взяв у раба белую ткань, накинул ее на плечи. Джаромо с облегчением последовал его примеру. Выдержать тут ещё хоть немного он был уже не в силах.
        Покинув парильню, они направились в одну из небольших боковых комнат, отделённую от общего зала рядом колонн. Там оказалось пусто и Мирдо Мантариш, усевшись на одну из четырех лежанок, окружавших длинный низкий стол, налил вина в большой кубок и с явным удовольствием отхлебнул, забрызгав белоснежную ткань большими красными пятнами.
        - Дайте-ка я немного побуду прорицателем, господин Сатти. Что, Тайвиши крупно налажали в Синклите и теперь ищут поддержки? Да? Я прав?
        - Вы рисуете картину очень крупными мазками, господин Мантариш, но рисуете её верно.
        - Конечно верно, - рассмеялся старейшина, скривив пухлые губы в чем-то среднем между ухмылкой и оскалом. - В городе только и говорят о том, какой разнос вам устроил Сардо Циведиш. Слыхал, что после его речи лицо Шето стало неотличимым от парадных доспехов его сыночка. Такое же пунцовое. Только вот я не пойму, господин Сатти, с чего вдруг вы решили искать поддержку именно у меня? Я же все-таки алатрей и дружить с вами не стану, даже если бы захотел. А я не уверен, что мне этого хочется.
        Схватив толстыми пальцами плод инжира с серебряного блюда, он отправил его в рот, громко жуя и пуская струйки полной сока слюны, что скатываясь по его груди, добавляла к красным пятнам на белой ткани желтые. Этот человек был неприятен Великому логофету. Он отталкивал его. Отталкивал своей внешностью, пятнами на одежде, волосами и складками, своим пищащим голосом и этим скользким и бегающим взглядом, от которого Джаромо чувствовал себя заляпанным. Но он нуждался в нем. А посему губы Великого логофета лишь расплылись в самой дружелюбной и самой медовой улыбке, а голос его наполнился теплотой и уважением.
        - Безусловно, вы часть алатреев, милейший господин Мантариш. И, вероятно, самая разумная их часть. Вы так и не поддались тому безумию, что царило недавно в стенах Синклита, толкаяблагородных старейшин, призрев долг и интересы государства, все два года войны мешать снабжению наших войск и присылать им подкрепления из-за склоки партий, чьи истоки уже давно сокрыты толщей минувших дней. И именно поэтому я и пришел к вам как к алатрею.
        - Вот как. Как к алатрею? Признаться честно, вы уже немного заинтриговали меня, Великий логофет. Я-то думал, что вы просто желаете предложить мне взятку…
        - Если вы думали, что я желаю купить ваш голос в назначении нового Верховного стратига, то вы ошиблись, любезнейший господин Мантариш. О нет, я вовсе не желаю обременить вас такой услугой, ибо верю, что мудрость и честность и так помогут сделать вам верный выбор. Я жажду от вас иного. Жажду услышать исходящий от вас голос разума и здравомыслия.
        - Продолжайте.
        - Не кажется ли вам, что борьба партий и ненависть нескольких семей к Тайвишам зашли уж слишком далеко? Они без тени преувеличения рискуют парализовать, ослабить и вновь расколоть наше государство. Так что я пришел к вам как к алатрею и алатрею могущественному, ибо только у вас есть сила и влияние изгнать этот морок ненависти из своего стана и сохранить мир в Синклите и во всей нашей стране.
        Мирдо Мантариш удивленно повел седыми бровями. Слова Великого логофета явно сбили его с толку, и теперь он выглядел заинтересованным. Даже пухлые червяки его пальцев перестали шарить по горе фруктов, так и остановившись сжимая персик.
        - Я пришел к вам, ибо вижу в вас надежду, - продолжал тем временем Джаромо. - Вижу ту силу, что способна выступить против кипящего яда ненависти, что исторгает сейчас Циведиш и уберечь самих алатреев от роковой ошибки. Я не прошу вас за Тайвишей, за Лико или Шето. Я прошу вас за вас самих. За вашу партию. За алатреев, что вот-вот забудут о своих клятвах хранить традиции и мир государства. Я прошу вас за Тайлар. Ваш достопочтенный дед поставил точку в истории затянувшейся тирании, когда ударом своего клинка убил последнего Ардиша и сделал ваше гордое родовое имя синонимом избавления. Так избавьте же Синклит и весь Тайлар от наступающих тёмных времён и нового раскола. Изгоните поборников ненависти, чтобы открыть путь согласию и пониманию между нами. Ваш голос значим в обеих партиях и все умеренные старейшины, что не желают новой Смуты, смотрят на вас с надеждой. Так явите же её, сказав во всеуслышание своё слово.
        - Вы правда ждете что я выступлю за вас против вещателя моей же партии?
        - О нет, любезнейший господин Мантариш. Не за нас. За Тайлар. Увы, но Патар Ягвиш безвольный дурак и уже не смеет и слова пикнуть против Харманнского змея. Он растерял всякую силу и доблесть, что так долго окружали ореолом славы его великую фамилию. На наших глазах он стал безвольной марионеткой всех тех, для кого личная вражда, зависть и ненависть оказались превыше блага государства. И партия, ваша собственная партия, страдает от него. Так что я призываю вас не к поддержке. О нет. Я призываю вас спасти алатреев.
        Тяжелый кубок опустился на стол, а жадная рука перестала терзать тарелку с фруктами. Старейшина привстал и даже как-то подтянулся, словно его тело вдруг вспомнило, что таким жалким и дряблым оно было не всегда. Что когда-то давно, ещё во времена светлой юности, оно было не чуждо ратного дела и в нём жила сила, ещё не успевшая иссякнуть от всевозможных удовольствий и излишеств. Да, когда-то он был воином и политиком. Когда-то он, как стратиг Касилейских походных тагм, бился с восставшими вулграми на западе, и усмирял рувелитов на востоке, а потом, заняв место наместника Мефетры, вернул в эту землю мир и покой. Но не насилием, казнями и беззаконием, как делали это в арлингских городах, возможно навечно настроив их против Тайлара, а умеренностью и справедливостью, благодаря чему Мефетра превратилась в стабильный и надежный оплот Синклита в Малых царствах.
        Да, звезда его славы уже закатилась за горизонт истории и все свершения, казалось, остались где-то там, в далекой и прекрасной молодости, что сменилась спокойной и полной удовольствий зрелостью, перетекающий теперь в болото бесславной старости. Но у сословия ларгесов была долгая память. И в ней он всё ещё занимал весьма важное место.
        - Забавно, но я всегда думал, что вы умеете неплохо находить взаимопонимание с Ягвишем… - задумчиво произнес после долгого молчания Мирдо Мантариш. Его голос прозвучал непривычно глубоко и серьезно, словно сказанное Великим логофетом и вправду пробудили что-то давно дремавшее у него внутри.
        - Это не так, - не моргнув глазом соврал ему Джаромо.
        - Вы знаете, господин Сатти, а я ведь и правда считаю всю эту затянувшуюся грызню вредной. Она опасна и для Синклита и для всех ларгесов. Ведь что такое Синклит? Синклит это триста сорок шесть древних и уважаемых семей, чьи корни уходят к общинам-основателям Первого союза. Мы стержень этого государства, его создали и хранители. И все четыреста лет, что стоит Тайлар, мы являлись его властью, пусть и не всегда напрямую. Сначала нам приходилось оглядываться на Народное собрание и его постоянные капризы, на выбранных там владык, а порою даже и блисов. Потом на династию Ардишей и причуды её царей. Но пережив Убара Алое Солнце и прирезав его наследников, мы, наконец, взяли всю полноту власти в свои руки. И теперь Тайлар принадлежит нам. Вы знаете, чего на самом деле так бояться алатреи? Мои сопартийцы бояться, что алетолаты своим неуёмным потаканием толпе лишат нас этих завоеваний. Люди, которым вы служите, предлагают возродить народные собрания, и передать часть власти иным сословиям, как это было в старые добрые времена Союза. Будто бы палинам сейчас закрыты дороги во власть. Великие горести, да вы
сами живое доказательство противоположного. Но получив неограниченную нами власть, низшие сословия просто отнимут у нас Тайлар. Не родовые земли, ренту, рабов или мантии старейшин, но само право на страну. Алатреи боятся, что алетолаты сотрут саму суть нашего сословия. Уничтожат его дух, историю и завоёванные привилегии. А ещё их до ужаса пугает постоянное усиление семьи ваших покровителей. Потому что никто не хочет как лебезить перед чернью, так и присягать новой царской династии. А Тайвиши все чаще ведут себя так, словно по их плечам уже пошили порфиру.
        - И вы тоже так считаете?
        - Я считаю, что в первую очередь мы не алатреи или алетолаты, а ларгесы. Мы сословие, связанное узами крови и традиций. И в конечном итоге все мы, пусть и по-своему, но желаем для Тайлара блага. А одним из таких благ, является наше единство. Когда мы действуем сообща, то совершаем великое, а когда зацикливаемся на ссорах и склоках… мы получаем поражения, бунты и смуту. А к чему все это приводит, мы видели не так давно. И новую Дивьяру, Милеков или, да проявят боги свою милость, Рувелию, Тайлар может и не пережить. Но, как бы я не желал единства, я не слепец и не идиот. Я отлично вижу, как ваши покровители пытаются оплести все государство паутиной своей власти. Как они забирают себе всё больше и больше постов и должностей и как все меньше и меньше считаются с Синклитом. Как вы верно заметили, мой достопочтенный предок был из числа тех, кто поставил своим кинжалом точку в истории царской тирании и я не желаю хоть чем-то помочь появлению тирании новой.
        - А разве единый и сплоченный Синклит, что не расколот и не замкнут на борьбе с самим собой, не та единственно великая сила, что способна уберечь и оградить наше общество, как от новых тиранов, так и от смут, милейший господин Мантариш? - с улыбкой произнес Великий логофет.
        - Та самая.
        - Тогда почему вы не желаете вместе с нами укреплять Синклит?
        - Ха! Ловко вы вывернулись, господин Сатти! Воистину верно про вас говорят, что поймать на слове Великого логофета труднее, чем намыленного ужа! Да, сильный и сплоченный Синклит это определенно то, что нам сейчас нужно. Но разве такой Синклит нужен Тайвишам? А вы человек Тайвишей.
        - Я человек государства.
        - Которое вы не отделяете от семьи ваших покровителей.
        - Лишь когда их интересы следует единым путем, любезный господин Мантариш. Мы все хотим блага для Тайлара, пусть и не всегда сходимся в его понимании. Но конец этой абсурдной вражды, без всяких сомнений, станет благом и благом общим. Спешу напомнить, что мы едва не проиграли войну варварам из-за этих постыдных склок! Сейчас алатреи слышат лишь один голос - голос Сардо Циведиша который призывает их к вражде и ненависти. Но слушают они его не имея выбора. Когда до ушей почтенных старейшин донесется иной голос, голос разума и мира, голос, говорящий с ними о Тайларе и его благе, и будет это голос безмерно ими уважаемый, Циведиш и подпевающий ему Ягвиш подавятся своей ненавистью. И тогда две партии вновь смогут сотрудничать во имя блага нашего любимого государства. И как символ этого грядущего понимания, как знак смены эпох, в которой мир и сотрудничество повергли в пыль вражду и недоверие, я предлагаю вам в жены Айну Себеш.
        Поднятый было тяжелый кубок с грохотом упал на мраморный пол. Глаза старейшины округлились, а рот открылся от удивления. Он хотел что-то сказать, но Джаромо успел его опередить.
        - Конечно, я знаю, что вы храните траур по несчастной Филаре Мантариш, что была спутницей вашей жизни почти четверть века и родила вам трёх прекрасных сыновей. Поверьте, если бы не столь опасные события, что рискуют поставить всё наше государство на грань новой смуты, я бы никогда не посмел тревожить вас в Месяц утешений. Но долг перед Тайларом его народом и Синклитом, вынуждает нас действовать.
        - Про Айну говорят, что девушка станет первой красавицей города, но вот её семья…
        - В глубоких и безнадежных долгах, что множатся уже не первое поколение. Увы, порою судьба бывает несправедливой даже к самым достопочтенным людям. Однако, в знак нашей дружбы и веры в грядущие перемены, мы хотим предложить вам половину всех земель Себешей. Как преданное, что будет незамедлительно выкуплено, освобождено от всех долговых обязательств и передано в ваше безраздельное владение.
        Он снова превратился в сутулого старика с бегающим жадным взглядом и толстыми губами, на которых заблестела слюна. Краткий миг, когда прежний мужчина, знавший толк в политике и войне, завладел этим дряблым и изнеженным телом, прошел и Мирдо Мантариш снова стал собой нынешнем. Только теперь в его взгляд примешивались жадность и похоть.
        О его страсти к молоденьким девушкам в городе знали все, а Айна действительно была красива. Безумно красива и юна. Уже сама по себе девушка такой внешности, происхождения и имени, была сокровищем, но к её телу прилагались и огромные земли. И не где-нибудь в Старом Тайларе или Джесире, а в Касилее. Как раз по соседству с владениями Мантаришей. И их объединение, сулило превращением этого рода в крупнейших землевладельцев провинции. И этот облизывающийся толстяк знал про это. Ведь именно его семья вот уже двенадцать лет всеми силами пыталась выкупить залоговые расписки на земли Себешей.
        - Поистине царская щедрость! - захихикал он, подмигнув Великому логофету. - И это плата за…
        - Ну что вы, милейший господин Мантариш, это не плата. Лишь проявление нашего уважения к достопочтенному союзнику и, как все мы надеемся, другу, в нашей общей нелегкой борьбе за возрождение единства Синклита и старейшин. Да, спешу вас заверить, что хотя официальная помолвка станет законной в глазах богов и людей лишь после завершения Месяца утешений, я уверен, что Себеши дадут вам полное и официальное согласие уже сейчас. Если вы, конечно, согласитесь помочь нам вернуть понимание и изгнать яд злобы и ненависти из стен Синклита.
        Глаза старейшины засверкали огоньком страсти. Конечно, этот похотливый жердей мечтал о формах юной и прекрасной девушки не меньше чем о полях и пастбищах её рода. И мечты о бёдрах, ягодицах, полных грудях и алых губах первой красавицы высшего света Кадифа, перемежались у него с подсчётами барышей от проданного пшена, оливок и винограда.
        - Ах, великие горести, да пропади оно все! - взревел старейшина, смачно хлопнув себя по бокам, от чего жировые складки задрожали и затряслись. - Моя дорогая супруга была прекрасной и почтенной женщиной, что до своего последнего дня, желала мне лишь счастья. Вы знаете, господин Сатти, пусть это прозвучит глупо, но, кажется, она и вправду меня любила… даже такого, разжиревшего и обленившегося борова, в которого я превратился.
        - Значит, дух её лишь благословит ваш новый союз! Ибо молодая и прекрасная жена, безусловно, подарит вам радость и новую молодость.
        - Истину говорите, господин Сатти. И знаете что - я помогу вам. Пусть вы не ларгес и назначены алетолатами, но вы говорите правильные вещи. Синклит должен покончить с этим глупым расколом. Подумать только, из-за каких-то старых обид и разногласий мы чуть не погубили тридцать тысяч солдат в Диких землях. Хвала Мифилаю, он укрыл их своим нерушимым щитом и даровал славную победу. Но не думаю, что боги будут и дальше нас покрывать, если мы не перестанем вести себя как спесивые идиоты! Я скажу своё слово и против Циведиша, и против Ягвиша. И не только я один. Очень много алатреев устали и от Харманнского змея и от безвольного дурака в предстоятелях. И все они тоже скажут свои слова.
        Они пожали друг другу руки. Ладонь Мирдо Мантариша оказалась неприятно липкой, то ли от сока фруктов, то ли от пота, но сжимала она крепко и цепко. Словно готовясь схватить и никогда не выпускать обещанные ему наделы и новую молодую супругу.
        Поднявшись, сановник и старейшина вышли в общий зал, направившись к выходу. Когда они подошли к краю большого бассейна, перед ними неожиданно вынырнул голый мускулистый мужчина средних лет, с широкими плечами и плоским животом, расчерченным ровными кубиками. Оперившись спиной на мраморный бордюр, он откинул назад длинные черные волосы, и так и застыл, перебирая в воде ногами. Глаза Джаромо Сатти невольно скользнули по тонкому и аккуратному шраму, который начинаясь у ребер, тянулся через его живот к поросшему черными, чуть вьющимися волосами паху…
        - Ха! Смотрю наш Великий логофет тоже не чужд всяких страстных желаний, - перехватив его взгляд, проговорил с лукавой улыбкой старейшина.
        - Огонь страсти давно угас в моем теле, милейший господин Мантариш, - улыбнулся ему в ответ Джаромо, моментально оторвав глаза от обнажённого красавца. - Блаженство мне дарит забота о благе государства, его покое и процветании.
        - А вот во мне этот огонь снова разгорается! Прогуляюсь ка я, пожалуй, по Палатвиру до одного хорошего местечка. Перед сном грядущим, так сказать. Ха-ха-ха!
        Попрощавшись со значительно повеселевшим старейшиной, Джаромо отправился в другой конец Палатвира, где его ждала ещё одна, последняя на сегодня встреча.
        Начатая Великим логофетом игра жила своей жизнью, позволив ему сосредоточиться на иных делах, самым важным из которых стала грядущая торговая сделка. День за днем он проводил в компании эурмиконских послов и своих сановников, ведя борьбу за цену и условия. Впрочем, борьба эта оказалась недолгой и малокровной. Как и обещал Уянтхара Эт-Дакку, эурмиконцы почти не торговались, лишь немного сбив запрошенную Тайларом цену. Так что на горизонте уже мерещились миллионы и миллионы литавов, которые вскоре должны были потечь в казну и сундуки купцов и землевладельцев. Более того, когда первые договора были подписаны, торговый посланник заявил, что в следующем году его город, возможно, закупит ещё больше зерна и масла. А это, в свою очередь, решало и ещё одну проблему - теперь все эти тысячи харвенских невольников, коих привел сюда Лико, можно будет выгодно продать тем землевладельцам, которые получат эурмиконский заказ.
        С каждым днем сделка казалась все более выгодной для Тайлара и Великого логофета даже немного настораживали её поспешность и легкость. Эурмиконцы совсем не просто так почитались за лучших купцов и мореходов Внутриморья. Не в их обычаях было упускать или хоть немного терять в возможной выгоде. Желая проверить слова посланника, Джароммо Сатти даже провел бессонную ночь в Архиве, обложившись посланиями, доносами и путевыми заметками всех купцов, лазутчиков и посланников в Диких землях, но каждый новый свиток, каждая новая табличка, что попадала в руки Великого логофета, лишь подтверждали слова Уянтхары Эт-Дакку.
        Холода и ледяные дожди и вправду неистовали по всему северному побережью Внутреннего моря, срывая посевные работы, убивая первые сходы и новые посевы. То тут, то там сообщали о граде, о заморозках и покрытых снегом полях, о затяжных дождях, что превращали пастбища в озера и болота. Ну а несколько торговцев даже описывали странный густой туман, что на многие дни затягивал всё небо, превращая солнце в бледное пятно, что светило не многим ярче луны и совсем не давало привычного тепла.
        Всё шло к тому, что уже этой осенью в Диких землях должен был разразиться голод. Голод, явственно суливший Эурмикону просто чудную возможность прикормить и приучить буйные дикарские племена.
        Да, посланник явно был честен. Как честен был и сам Эурмикон в своем желании в очередной раз возвеличиться не мечами и кровью, но хитростью, серебром и торговлей. И все же Великий логофет не мог избавиться от зудящего чувства, что он упускает что-то важное. Что, составляя и подписывая договора, он не замечает нечто ценное, нечто лежащие прямо перед его носом. Но как не пытался он поймать это чувство, как не старался вычленить тот самый корень тревог, сановник, раз за разом, терпел поражение и в один момент просто запретил себе обращать на него внимание. Тем более что остальные дела шли как нельзя лучше.
        Мирдо Мантариш не стал тянуть со своей частью их маленького сговора. Уже на следующий день после разговора в банях он выступил против Патара Ягвиша, обрушившись на того с пламенной речью во время приема в особняке Ривены Мителиш, а следом за этим начал собирать сторонников. И в этом он оказался весьма и весьма успешен. Бездарное и провальное предстоятельство Ягвиша успело многих настроить против его власти и всё, что им было необходимо, так это некто заметный и именитый. Некто, вроде Мирдо Мантариша, что скажет вслух те потаенные слова, что уже долгое время бурлили в их головах, сдерживаемые лишь всеобщим молчанием. Но когда оно оказалось нарушено, всё недовольство мигом выплеснулось наружу.
        Да, Мирдо Мантариш определенно превосходно подходил для своей роли - достаточно именитый, чтобы ценящие деяния дедов превыше свершений внуков алатреи его слушали, и достаточно жадный и недальновидный, чтобы не понимать, куда именно ведет та дорожка, на которую его завел Джаромо Сатти. Воистину его покупка стала отличным приобретением. И не таким уж и дорогим.
        За день до собрания, на котором Синклит должен был выбрать нового Верховного стратига, Великий логофет отправился на Ипподром. Сегодня трибуны огромного овального здания, что славилось на весь Тайлар одним из чудес Кадифа, были почти пусты. Быть может, дело было в том, что на песке состязались новички, только-только взявшие в руки вожжи колесниц, а может - в установившейся в столичном городе жаре, из-за которой зрители отчаянно старались не покидать тени навесов.
        Великий логофет поднялся в западную Благородную ложу. Хотя рассчитана она была на дюжину человек, сегодня занятым было лишь одно кресло. Спиной к нему, оперившись локтями на мраморный парапет, сидел сутулый полный мужчина, одетый в белую мантию. Его пальцы нервно постукивали по камню, выбивая причудливую и нестройную мелодию, похожую на походные марши варварских племен.
        - Всех благ и благословений, достопочтенный господин Ягвиш, - проговорил сановник, присаживаясь рядом с предстоятелем алатреев.
        От звука его голоса единственный зритель ложи дернулся и затравленно оглянулся. Узнав Великого логофета, он кивнул в знак приветствия и вновь уставился на проезжающие как раз возле них колесницы. Вопреки обыкновению, он был не брит и его щеки поросли редкой седой щетиной, разбросанной по лицу не аккуратными кустиками. Его мелкие глаза казались совершенно бесцветными, а нижние веки посинели и обвисли, как после бессонной ночи.
        - На удивление скучная и паршивая сегодня гонка. Лошади бегают, словно их голодом морили, а возницы правят хуже безруких слепых. Готов на родовом камне поклясться, что не один из них никогда не попадет в списки великих команд.
        Великий логофет бегло взглянул вниз. Судя по выставленным знаменам, колесницы проехали уже четыре из семи кругов, и если учесть что все из них были по-прежнему в строю, то гонка и вправду была скучной и не захватывающей.
        - Быть может скука на ипподроме, убережет нас от лишних и неуместных ушей и глаз, любезный господин Ягвиш?
        - Возможно… возможно…
        Первая из колесниц миновала черту круга, и публика на трибунах всколыхнулась вялым ликованием напополам с разочарованными вздохами. И тут же изменившийся в лице предстоятель алатреев развернулся к Джаромо, резко к нему приблизившись.
        - Как это все понимать, Джаромо? У нас же была договоренность! - прошипел сквозь сжатые зубы предстоятель алатреев. - Вы не лезете в дела моей партии, а я помогаю вам в ключевые моменты. Все довольны, все счастливы. Разве не так мы условились?
        - Всё было оговорено именно так, достопочтенный господин Ягвиш. И до сего дня я свято и нерушимо хранил все наши договоренности. И я бы с превеликой радостью делал это и впредь. Но боюсь, что отныне это весьма затруднительно, ибо вы стали уж слишком часто пренебрегать своими клятвами.
        - Я?!
        - Конечно, господин Ягвиш. Именно вы. Разве не вы так и не сумели, а если выражаться точнее, то просто не пожелали утихомирить тех буйных безумцев, что все два года войны не давали нам нормально снабжать армию? Армию Тайлара, прошу заметить. Потом вы даже не попытались помешать харманнскому змею занять пост вещателя, и теперь он ежедневно извергает на нас потоки своей ненависти. Ну и наконец, пост Верховного стратига…
        - А что я мог со всем этим сделать, Джаромо? Великие горести, я же алатрей. И не просто алатрей, я предстоятель партии! Как бы я им остался, если бы пошел против воли своих же людей, и тем более в угоду алетолатам? Меня бы просто разорвали.
        - А разве вас не рвут прямо сейчас?
        - Да, рвут. По вашей вине. Это вы натравили на меня этого Мантариша, которого теперь слушают всякие идиоты. Тоже мне, великий примиритель и спаситель отечества! Пусть его род сколько угодно кичится, что он закололи наследника тирана. Ага, как же. Они закололи болезненного юношу, что за всю жизнь и мухи не обидел, а настоящий тиран сам упился на пирушки до смерти. А пока он был жив, Мантариши покорно выполняли его волю. Моя семья тогда хотя бы честно служила на границе и воевала в Дуфальгаре, а не пятнала свою честь расправами над неугодными.
        - У всякой великой семьи свой путь и своя история.
        - Ага, знаю я их путь. Путь лжи и предательства. Впрочем, я тут не за тем, чтобы обсуждать Мантаришей. Я хочу восстановить наш договоренности Джаромо. Разорви меня гарпии, мне и вправду нужна ваша помощь, чтобы удержать партию. Заклинаю вас, утихомирьте этого идиота, и я добьюсь того, чтобы Циведиш перестал мешать сыну Тайвиша занять этот треклятый пост. Даю вам слово. Даже не так. Я клянусь предками, что выполню свою часть сделки.
        - И вы, правда, закроете этот полный трупного яда рот, что зовется вещателям вашей партии?
        Патар Ягвиш тяжело вздохнул и снова уставился на неспешно ползущие по полю ипподрома колесницы. Его глаза напоминали мутный лед, испачканный грязными пятнами зрачков.
        - Я не властен над ним, - произнес он после долгого молчания. - Он говорит то, что на уме у слишком многих алатреев. Традиции, честь ларгесов, благая древность… в моей партии всё это почитают превыше всего на свете, а он, стало быть, главный страж и защитник всех этих принципов.
        - То есть вы признаете свою беспомощность перед его словом? Тогда в чем же сделка?
        - Аккуратнее, Джаромо. Я совсем не беспомощен, - с нескрываемой злобой процедил Патар Ягвиш. - Я не стану выступать против того, кто своей жизнью утверждает лучшие из наших идеалов, или бороться с его ненавистью к Тайвишам… но власть у меня есть. Может, я и не могу убедить его заткнуться, хоть и на время, но не дать ему помешать вам возглавить армию вполне в моих силах.
        - Стало быть, вы желаете сохранить и укрепить наше пошатнувшееся взаимопонимание?
        - Да, желаю. Проклятье, конечно же, желаю. Мне не нужен бунт в моей же партии. Как и новая гражданская война. И вам, я надеюсь, тоже.
        - Ваши цели благи и благословенны, достопочтенный господин Ягвиш, но позвольте мне полюбопытствовать, как именно вы намерены их достичь?
        - Утихомирьте Мантариша, а я утихомирю Сардо.
        Джаромо пристально посмотрел на своего собеседника. Крупные капли пота катились по его раскрасневшемуся лбу и толстой шее. Он очень пытался выглядеть грозным и могущественным, но бегающие бесцветные глазки выдавали его с потрохами. Предстоятель алатреев был загнан в угол. Раньше на его стороне была власть родового имени. Власть привычки, ведь уже три поколения подряд именно люди его фамилии руководили партией. Но теперь вся эта власть сыпалась. И к своему ужасу он понимал, что теперь удержаться во главе, ему могут помочь лишь его же соперники.
        - Вино и вода! Покупайте вино и воду! - раздался с нижних трибун тонкий детский голосок. Как раз мимо их ложи шла девочка лет десяти, обвешанная бочонками из которых она разливала напитки зрителям.
        - Не желаете ли немного освежиться, господин Ягвиш? Жара нынче просто невыносима.
        - Да, вы правы. Эй, девочка! Да, ты. Иди сюда. Какие у тебя есть вина?
        Юная торговка подошла к ним и, привстав на цыпочках, заглянула за парапет.
        - Малисантийское и кадифарское по три авлия, благородные господа. Латрийское молодое по шесть за чашу.
        Алатрей презрительно скривился. Это были напитки для блисов, а Ягвиши всегда славились как виноделы и ценители хороших вин.
        - Скажи, дитя, а есть ли в твоих чудных бочонках нечто более достойное и подходящее для столь высокородного господина? Заверяю тебя, что цена, какой бы она не была, совсем нас не волнует.
        Девочка смерила Великого логофета долгим изучающим взглядом, а потом робко кивнула.
        - Есть старое выдержанное, благородный господин. Ситал за чашу, - произнесла она, внимательно посмотрев на Великого логофета, который еле заметно ей кивнул.
        - Пойдет. Сдача не потребуется, - достав большую серебряную монету, он бросил ее в сторону девочки. Та поймала литав на лету и крепко прижала к груди двумя руками.
        Торговка покрутила свои бочонки и, остановившись на самом маленьком, выкрашенным в черное и обитым бронзой, налила в глиняную чашу бордовую жидкость. Алатрей нетерпеливо выхватил ее и осушил быстрыми глотками, чуть поморщившись. Вино явно пришлось ему не по вкусу.
        - Так что скажешь, Джаромо? - проговорил он, когда девочка отправилась дальше по рядам.
        - Я могу обещать лишь, что поговорю с Первым старейшиной.
        - Великие горести, зачем ты крутишь мне голову этими пустыми отговорками? Мы оба знаем, что он слушает тебя как самого себя. Ну же, я предлагаю забыть все эти мелкие дрязги и жить как жили прежде, не посягая друг на друга. Разве не это нужно тебе и Шето?
        Великий логофет тяжело вздохнул, а потом улыбнулся Патару Ягвишу. Улыбнулся тепло и мягко, как улыбаются старому другу, желая подбодрить в непростой ситуации.
        - Я не могу пообещать, что все станет так же, как оно было прежде. Увы, но власть моя над рекой жизни ограничена и течет она по своему руслу. Однако я готов дать слово, что уже вскоре речи и деяния Мантариша перестанут вас тревожить.
        - Ну, хоть что-то, - тяжело вздохнул алатрей.
        По трибунам внизу вновь прокатились слабые возгласы радости напополам с разочарованием. Покрашенная в зеленый колесница первой завершила ещё один круг, и флажок её цвета пополнил стойку возле распорядителя, сравнявшись по числу с красными и синими. Оставался последний решающий круг.
        - На красную, - проговорил старейшина.
        - Простите, что?
        - Я ставлю на красную колесницу. Этот возница взял два первых круга, потом стал держаться позади всех, но за это время кони его явно успели отдохнуть.
        - Ну вот, а вы говорили, что гонка на удивление скучна и совершенно не волнительна.
        - А я от своих слов и не отказываюсь. Но это не мешает мне смотреть за этими бездарями.
        - Конечно. Но я бы посоветовал поставить на синюю.
        - Почему это?
        - У красного из преимуществ есть лишь немного отдохнувшие лошади, но на каждом повороте его так сильно заносит, что саму колесницу трясёт и подбрасывает. А это выдаёт не привыкшего к вожжам и лошадям новичка. У зеленного вот-вот отлетит колесо, оно и так уже ходит по оси, словно пьяный моряк по палубе корабля во время шторма. Ну а синий… он ведет колесницу плавно и ровно и лошади его уже набирают ход.
        - Интересное наблюдение, Джаромо. Посмотрим верно ли оно.
        Они замолчали. Красная колесница резко вырвалась вперед, обогнав своих соперников. Зеленый возничий тут же хлестнул лошадей, пытаясь оттеснить в бок красного. Но когда оба они вошли в поворот, их колеса неожиданно ударились друг о друга. Толпа изумленно ахнула и тут же зеленная колесница немного подпрыгнула, качнулась и под оглушающий скрип и бешеное ржание испуганных лошадей завалилась на бок, потянув за собой и красную.
        Идущий позади них синий возничий промчался мимо сваленных вместе колесниц и брыкающихся лошадей. Итог гонки был предрешён.
        - Хм, браво, Великий логофет. Хорошо, что я так и не успел поставить деньги.
        - Я бы всё равно их не взял, любезнейший господин Ягвиш.
        - А я бы и не отдал, - рассмеялся алатрей, но тут его лицо исказилось от боли. Он согнулся и, схватившись за живот, застонал.
        - Вам плохо, господин Ягвиш?
        - Пустяки. Похоже, вино этой девки было таким же паршивым, как и прочее пойло. Лекарь уже не раз предупреждал меня о слабости желудка.
        - Я слышал, что местные управляющие весьма строги и бдительны…
        - Ага, знаю я как они бдят… ох… блисам хоть уксус разведенный наливай, всё выпьют. Лишь бы голову дурило. Ох, проклятая девка, что б ей гарпии печенку расклевали! Пожалуй, мне лучше вернуться домой и полежать в горячей ванне.
        Они поднялись и пошли к выходу. Всю дорогу Патар Ягвиш тяжело вздыхал, охал, кряхтел и не отпускал руки от живота. Остановившись возле ожидавшей его повозки и с нескрываемой мукой посмотрев на исполинское здание, он проговорил слабеющим голосом.
        - Я надеюсь, вы не соврали мне, Великий логофет. Я не хочу войны и бунта.
        - Вы уже получили мое слово. Вскоре Мирдо Мантариш перестанет доставлять вам всякую тревогу.
        - Да будет так, - алатрей кивнул и болезненно скривился, садясь в повозку.
        Ровно в полдень, когда солнце зависло над величественной базиликой Синклита и по поверьям тайларов все двенадцать богов обратили свой взор на мир смертных, верховный понтифик зарезал белоснежного быка и разложил его внутренности на жертвенных камнях. Внимательно осмотрев каждый из органов, он окропил кровью животного врата за своей спиной, объявив о начале собрания и дарованном благословении.
        Почти все места на мраморных ярусах над мозаикой Внутриморья оказались заняты. Черная и белая реки нахлынули на них, оседая двумя неровными половинами. Лишь несколько сидений так и остались пустыми, отчего среди старейшин нарастало тревожное перешептывание и ехидное хихиканье. Конечно, прогулы были не самой большой диковинкой в этих стенах. Они знали и таких старейшин, что презрев свой долг перед богами и государством годами, а то и десятилетиями, избегали Зала Собраний. Но сегодняшняя пустота была необычной. Ведь среди прочих пустовали места, принадлежащие вещателю и предстоятелю алатреев.
        А в день, когда на кону стояло руководство всеми войсками Тайлара, подобная беспечность, тем более сразу от двух глав партии, была просто невозможной. И среди старейшин с каждым мгновением росло беспокойство. А вместе с ним и его вечные спутники - брань и ропот.
        - О достойные старейшины, я призываю к порядку и спокойствию! - застучал о пол тяжелым посохом Первый старейшина. Но его слова тут же потонули в нарастающем гуле.
        - Если алатреи хотят неявкой сорвать голосование, то пусть хоть всем составом сваливают из Синклита! - выкрикнул старейшина в черной мантии.
        - Хер мы куда уйдем, торгаши проклятые! - ответил ему кто-то из носителей белых мантий.
        - Старейшины! - окованный серебром посох вновь застучал по мрамору. - Я призываю вас к порядку и уважению сих святых стен! Право дело, на вас смотрят боги, а вы ведете себя словно перепившие лавочники. Предлагаю, дабы снять все гнетущие нас вопросы, послать людей на поиски Патара Ягвиша и Сардо Циведиша. Есть ли желающие лично отправиться за ними?
        - Доверьте это мне, досточтимые старейшины! - раздался голос откуда-то с дальних рядов белой половины.
        Как всегда подпиравший спиной одну из колонн у ворот Джаромо Сатти сощурился, приглядываясь. Со своего места поднялся высокий и весьма худой мужчина. Он был молод, почти юноша, с падающими на плечи длинными волосами. Не черными, как у большинства тайларов, а скорее темно-каштановыми.
        Это был Майдо Янтариш, один из самых молодых глав благородных семейств во всем Тайларе.
        Месяца три назад его отец, дед, двое дядей и старший брат, а так же мать, тети, сестры и племянницы с племянниками, сгорели живьём во время жуткого пожара в родовой усадьбе под Хутади, куда на похороны главы рода съехалась почти вся эта семья. Сам Майдо не попал туда лишь потому, что незадолго до своей смерти глава их рода проклял юношу за участие в «алетолатской войне» в землях харвенов. Так один из немногих алатреев, что принимал участие в той кампании, стал ещё и наследником почти полностью уничтоженной династии.
        - Синклит благословляет вас на это, - проговорил Шето Тайвиш. - Прошу вас как можно скорее выяснить все о судьбах достопочтенных старейшин и поведать о них нам.
        Молодой глава рода ответил коротким кивком, а потом, стремительно сбежав вниз, покинул Зал собраний, даже не удостоив Великого логофета взглядом. Хотя Янтариш и воевал под началом Лико, для Тайвишей он не был другом или союзником. Скорее даже наоборот. Ведь его род всегда считался поборником старых алатрейских традиций и следовал скорее тем путем, что так рьяно отстаивал Сардо Циведиш. И унаследовав почти погибшую династию, Майдо, словно желая заполучить пусть хоть посмертное прощение деда, принялся очень яростно отстаивать её идеалы.
        Когда двери за юным старейшиной закрылись, Синклит затих. Старейшины закончили с перебранками и теперь негромко болтали и посмеивались. Кто-то из них дремал, кто-то сидел с отсутствующим видом, а некоторые, собравшись в кружки, играли в колесницы. Таким тихим и выжидающим Синклит бывал редко. Обычно, он скорее напоминал базар или таверну, где самые знатные и богатые люди государства проводили дни в склоках и ругани. Синклит был стихией. Могучим и яростным порождением человеческих страстей. Покою с терпением тут просто не находилось места. Но исчезновение сразу двух лидеров партии совершило небольшое чудо, остудив привычные для этих стен страсти.
        Майдо Янтариш вернулся чуть меньше часа спустя. В молчании он прошел тяжелой походкой от врат до самого центра Зала собраний и остановился, сжав кулаки. Его вытянутое лицо было бледным и казалось лицом статуи. Изваянием из белого мрамора, до которого так и не добралась кисть с краской.
        - Патар Ягвиш мертв, - произнес он дрожащим голосом. - Умер сегодня утром после мучительной ночной агонии. Лекари считают, что он был отравлен.
        По рядам старейшин пронесся изумленный шепот.
        - А что с Циведишем? Он тоже мертв? - выкрикнул кто-то.
        - Нет, Сардо Циведиш жив. Его нашли в канаве недалеко от Синклита избитым до полусмерти. У него сломаны руки и ребра, раздроблена левая нога, выбиты зубы, а его язык… к счастью ему в рот запихали его же собственную мантию, и потому он не успел истечь кровью.
        Зал собраний погрузился в хаос. Повисшая было тишина, нарушилась сотней возмущенных и гневных голосов. Все как один старейшины повыскакивали со своих мест и теперь пытались перекричать своих соседей и весь Синклит разом. Алатреи орали на алетолатов и друг на друга. То тут, то там начинались драки, которые другие старейшины пытались разнять и растащить, тут же начиная новые и вновь давая повод продрать глотки.
        - Это козни алетолатов и Тайвишей! - кричали одни.
        - Виноват Мантариш и его прихвостни! - вторили им другие.
        - Сраные суки! Предатели! - орали третьи.
        Великий логофет смотрел на благородных, что вели себя хуже перепивших лавочников и с трудом сдерживал рвущийся наружу смех. Алатреи, ещё недавно такие решительные, такие сплоченные, готовые выступить против Тайвишей единым целым, были смяты им всего за несколько дней. Вся эта великая партия, так долго убеждавшая себя в собственном величии и всевластии, не успела даже заметить, как прыгнула в вырытую Джаромо могилу. Их предстоятель, утратив всякую полезность, оказал всем последнюю услугу, выпив чашу со старым латрийским вином на ипподроме. Харманнский змей, как он и обещал Шето, отведал своей собственной мантии. А сами они, обезглавленные и расколотые, были готовы рвать друг друга в клочья.
        Так старательно прописанная и поставленная Джаромо пьеса близилась к своему завершению. И он готовился насладиться её последним актом.
        Почти полчаса Первому старейшине потребовалось, чтобы хоть немного успокоить разбушевавшихся благородных, вернув в Синклит слабое подобие порядка.
        - Старейшины, нас постигло великое и непередаваемое горе. Сердца всех нас полны сейчас скорбью и праведной яростью. Я заверяю вас, что все причастные к этим преступлениям понесут страшные и неизбежные кары. Но, как бы не была сильна наша скорбь и горечь, помните, что нас собрала необходимости избрания нового Верховного стратига, ибо закон гласит, что раз перенесенный вопрос должен решиться на следующем собрании.
        - Мы потеряли и предстоятеля и вещателя. О каком голосовании может идти речь?! - выкрикнул кто-то из белой половины.
        - Вещатель алатреев, хвала богам, ещё не потерян, а закон требует от нас исполнить долг перед государством!
        - Партия не готова! Мы требуем переноса!
        - Собрание уже переносили! - крикнул кто-то из черных мантий.
        - И что с того?
        - Да то, что закон запрещает переносить один вопрос дважды!
        - Есть исключения!
        - Вроде чумы или нападения врагов, дубина!
        Выкрики разгневанных благородных вновь начали сливаться в единый бранный рокот. Синклит не желал успокаиваться. Не желал слышать и понимать друг друга. Старая вражда, что фоном сопровождала всякое собрание и всякий вопрос, вырвалась на волю и теперь не желала возвращаться в свою клетку.
        - Старейшины, я требую тишины! - прогремел голос Шето, утяжелённый гулкими ударами посоха. - Если мы не в силах сами решить, то пусть же боги нас рассудят! Верховный понтифик, прошу вас, ответьте Синклиту, угодно ли нашим богам, чтобы голосование свершилось?
        Лисар Анкариш тяжело поднялся со своего места. Казалось, будто он был прикован к нему незримыми цепями, которые не давали ему полностью распрямиться. Некогда прямая спина была согнута, плечи опущены вниз, а лицо, его благородное лицо с широким прямым носом, высокими скулами и ясными глазами, превратилось в лицо измотанного старика.
        - Все знамения были благоприятны и благостны, - медленно растягивая слова, проговорил жрец и тяжело вздохнув, посмотрел в сторону Великого логофета. - В гадании по жертвенному быку, в полете птиц и в безоблачном небе над Кадифом сегодня утром… всё говорило о том, что боги Тайлара ждут от Синклита исполнения его долга. Старейшины, Верховный стратиг должен быть назначен. И он должен он быть назначен сегодня.
        Грехи Верховного понтифика были не столь тяжки, а жадность не столь велика, чтобы Джаромо Сатти смог вложить в его уста столь нужные сейчас слова. Но у всякого человека всегда есть свои нежные места, надавив на которые можно заставить дергаться по твоей воле. Просто не всегда они принадлежат непосредственно этому человеку. Вот и слабости Верховного понтифика нашлись не в нем самом, а в его семейном древе.
        Почти год назад в руки Джаромо попала записка из городской стражи, в которой сообщалось о задержании юноши благородного происхождения на собрании однобожников, которое они устроили прямо на одном из рынков Каменного города. Сам бы Великий логофет, скорее всего, не обратил на неё никакого внимания. Но Аях Митэй, руководствуясь лишь одному ему понятной логикой, включил её в ежедневную подборку важных событий. И, как выяснилось спустя год, совсем не зря.
        Когда Джаромо рылся в Архивах, в надежде найти хоть что-то на Верховного понтифика, ему на глаза попалось краткое донесение от осведомителя в городской страже годичной давности, в котором тот сообщал о ночном визите Лисара Анкариша. По утверждению доносчика, понтифик попросил без шума и записей отпустить некого юношу, задержанного накануне вместе с десятком алавелинов, что и было сделано. Правда не совсем аккуратно - писаря стражи так удивило присутствие ларгеса среди однобожников, что он, пусть и не сообщая его имени и рода, все же подробно описал внешность. И она точь в точь совпадала с внешностью Беро Анкариша - сына и наследника Верховного понтифика.
        Но окончательно все подтвердилось лишь в тот миг, когда Великий логофет сам спросил у главы жрецов, усерден ли его сын в познании и толковании божественной воли. То, как побледнел тогда Лисар Анкариш, как округлились его глаза, как наполнились они смятением, лучше всяких слов подтвердили все догадки и предположения. Его сын отринул богов Тайлара и уверовал в Единого бога. А разве может говорить с богами и трактовать их волю тот, кто не смог сохранить для них даже своего собственного сына? Конечно же нет. И узнай об этом секрете народ Тайлара, разгневанная толпа тут же забила бы камнями такого жреца. И никто не посмел бы помешать им вершить сей правильный суд.
        Джаромо никогда не почитал богов. Ни двенадцать, ни Всевышнего, ни Предвечные силы, ни каких бы то ни было ещё. Он не верил в проклятья, жертвы и благословения. И даже если высшие силы и существовали, они были не властны над его жизнью и судьбой. Ибо творил он их сам. Вместо высших сил, он верил в вещи куда более осязаемые: в государство и в своих покровителей - в семью Тайвишей. Верил в правильность их пути и целей. И он дорожил этой верой больше всего на свете. А посему Джаромо и предложил Верховному понтифику сохранить его маленький семейный секрет в обмен на услугу. И сейчас Лисар Анкариш погашал свой долг.
        - Вы слышали волю богов! Голосованию быть! - произнес Первый старейшина.
        - Позор! Это ложь и уловка Тайвишей! - вскричал кто-то из белых мантий, но большинство хранило молчание. Против воли богов не смели идти даже алатреи.
        Вместо новой волны криков и ругани почти половина старейшин в белых мантиях поднялись со своих мест и направились к выходу из Зала собраний. Одни шли быстро, цедя сквозь сжатые зубы проклятья и угрозы, другие медленно, явно не понимая, как всё получилось именно так. Ещё час назад они думали, что держат в своих руках Синклит и весь Тайлар в придачу, но Великий логофет только что отсек им эти руки. Сделав это изящно и почти бескровно.
        Джаромо пробежался по рядам оставшихся в зале старейшин. Мирдо Мантариш сидел на верхних рядах, охватив руками голову. Его бледное лицо было полно отчаяния. Как бы не был глуп и недальновиден этот отпрыск древнего рода, он уже понимал, какая судьба его ждет. Джаромо подмигнул старейшине, но тот лишь покачивался, вырывая остатки седых волос со своей головы.
        Когда все кто желал выйти сделали это, сквозь врата прошел Лико Тайвиш. Сегодня он вновь облачился в красные парадные доспехи и кроваво-красный плащ. Юный стратиг шёл быстро. Словно ведя за собой верные войска на штурм вражеских укреплений. И остановившись в центре Зала собраний, оглядел старейшин таким взглядом, словно собирался объявить им войну.
        - Я Лико Тайвиш, сын и наследник Первого старейшины Шето Тайвиша, заявляю о своем праве на пост Верховного стратига.
        - По какому праву ты заявляешь себя на сей пост, о благородный муж Великого Тайлара? - проговорил предстоятель алетолатов Лисар Утериш.
        - По праву войны и победы в ней.
        - Есть ли здесь иные достойные мужи, что готовы оспорить сей пост?
        Остатки Синклита отозвались молчанием. Шето Тайвиш вышел вперед и положил руку на плечо сына.
        - По воле богов и народа, я объявляю о начале голосования. Пусть тот, кто поддерживает сего мужа в его притязаниях, положит к его ногам белый камень, а тот, кто отвергает его, голосует черным. Да будут боги милостивы ко всем нам и явят нашими руками свою волю!
        Старейшины начали подниматься со своих мест, спускаясь вниз по ступеням между рядов и проходя мимо облечённого в красное молодого полководца. Черная и белая горы росли у его ног, и белая увеличивалась все быстрее и быстрее, недвусмысленно намекая на неизбежный итог голосования. Все хлопоты, все долгие и тяжкие труды Великого логофета, не прошли даром.
        Лико получал пост Верховного стратига. А Шето Тайвиш получал армию.
        Украдкой Джаромо перехватил взгляд Первого старейшины. Тот, стоя подле сына, смотрел на сановника с теплом и искренней благодарностью. Он знал, кто именно исполнил его мечту и вознес его мальчика. Знал и был ему по-настоящему благодарен. И для Великого логофета не было и не могло быть лучшей награды.
        Неожиданно ему вспомнился другой, бесконечно далекий от этого день, когда началась его восхождение. Сколько же ему тогда было лет? Девятнадцать? Как же много воды утекло с тех пор. И как сильно изменился он, да и мир вокруг. Но тот летний день в Барле всё так же ярко жил в его памяти, не отпуская каждой сказанной тогда фразы, и каждого жеста. Ведь именно тогда, впервые повстречав Шето, он и начал жить настоящей жизнью.
        А начался он буднично, как и сотня других дней до этого. Тогда Джаромо только делал свои первые шаги в сановничестве, служа младшим писарем при городском казначее Мирчато Атвенти, бывшим по совместительству его двоюродным дедом. Как обычно, утром они встретились в небольшой и весьма живописной таверне, расположенной прямо на скалистом берегу озера Сэльда. Мирчато сидел на открытой веранде за массивным столом, завтракая перепелиными яйцами с перетертым подсоленным козьим творогом, обложившись табличками с рядами цифр на которые он то и дело посматривал.
        Казначей был уже стар. Его память все чаще отвергала новые знания, а потому он с радостью пристроил к себе в помощники юного родственничка, которому цифры давались с особой лёгкостью. Все пять месяцев, что Джаромо служил городу, Мирчато таскал его за собой словно ходячую табличку, не желая находить для него никакого иного применения. Вот и сегодня, едва увидев родственника, он жестом приказал ему сесть рядом и кивнул на стопку табличек.
        - Тут сборы казны с городских купцов за три месяца. Изучи их. Будешь мне подавать и подсказывать. Коллегия опять чем-то недовольна.
        Джаромо кивнул, сглотнув слюну. Всё о чем он мечтал сейчас, так это о сытном завтраке, а старый хрыщ как всегда не удосужился предложить ему даже куска подгорелой лепешки. Силой заставив себя опустить глаза, он погрузился в чтение, пока старик напротив причмокивал.
        Уже с малых лет, когда его родной дед, тоже служивший сановником, научил Джаромо читать, писать и считать, он обнаружил, что цифры крайне легко оседают в его голове и там он волен проделывать с ними всё, что пожелает. Слагать, вычитать, умножать, делить. Всё то, что требовало у иных часов тяжких мук над листами пергамента, табличками или счетами, происходило у него само собой без особых усилий. Цифры манили его. Они влекли своей строгой упорядоченностью, своей безупречной логикой, коих так не хватало в повседневной жизни. Они были его силой, и у них не было от него тайн.
        Вот и сейчас, вгрызаясь взглядом в эти ровные столбики, он четко видел все ошибки и нестыковки, все неуклюже прикрытые темные делишки различных купцов и разгильдяйство сановников. Беда была лишь в том, что как-то поправить их, а уж тем более рассказать о своих наблюдениях и озарениях, он не имел ни малейшего права. Казначей держался за свой пост и чрезмерно талантливый юный сановник, пусть и связанный с ним кровными узами, был ему совершенно не нужен.
        Пока юноша изучал таблички, Мирчато Атвенти задремал, так и не доев свой творог, пока пролетевшая рядом чайка пронзительно вскрикнув, не разбудила старика. Тот всполошился, вскочил и, посмотрев на солнце, тут же отвесил юноше подзатыльник.
        - Ты что не следил за временем, идиот? - вскричал он, и, словно бы скинув лет двадцать, помчался в сторону городской коллегии, что находилась в квартале от таверны.
        Джаромо побежал за ним следом.
        - Всех благ и благословений, почтенные коллегиалы. Чем я могу служить своему городу? - задыхаясь произнес казначей, когда оказался в главном зале перед тридцатью представителями городской власти.
        - Мы желаем понять, почему так сократились доходы казны города, - произнес один из правителей города. - Поговаривают, что купцы стали весьма ловко уворачиваться от выплаты пошлины за вывоз серебра. Огласите нам цифры по добыче, продаже и уплаченным налогам.
        Казначей ответил низким поклоном и уже было открыл рот, как глаза Мирчато Атвенти округлились от ужаса. Все таблички с цифрами так и остались лежать на столе в таверне. Запинаясь и пыхтя, он начал мямлить что-то невнятное, но тут Джаромо понял, что вот он его счастливый шанс. Его возможность заявить о себе перед глазами городских властей и тем самым проявить себя и обезопасить от двоюродного деда.
        Все цифры, что так отчаянно пытался вспомнить сейчас казначей, были у него в голове. Они жили там с того самого момента, как он вывел их стилусом на табличке. И не только они. Джаромо помнил весь торговый оборот города, все сборы и подати за минувший месяц, все долги, пропажи и нестыковки. Цифры были для него самой ясной и самой понятной материей. Они подчинялись ему. И сейчас, они должны были сотворить для него чудо.
        Закрыв глаза и шагнув вперед, он дрожащим от волнения голосом начал зачитывать те самые столбцы, что так желала услышать коллегия. Когда он только заговорил, Мирчато схватил его за край туники и с силой дернул, но Джаромо устоял. Проклятье, наверное, даже бык не смог бы сдвинуть его с этих каменных плит.
        - Заткнись сопляк! - зашипел на него родственник.
        Мирчато отвесил ему смачный подзатыльник, но Джаромо даже не обратил на него внимания. Коллегия внимательно слушала его доклад. И лишь это было сейчас важным. Все его детские и юношеские мечты собрались в одной точке, подарив невиданную ранее силу и решимость.
        Казначей вновь замахнулся на юного сановника, но тут его остановил властный голос сверху.
        - Прекратите мешать ему говорить, господин Атвенти. Иначе мы найдем нового казначея. Прошу вас, сановник, продолжайте.
        Юноша сразу узнал этого коллегиала, пусть и видел его так близко впервые. Это был Шето Тайвиш. Наследник старого и очень влиятельного рода, который владел бессчётными кузнями в городе, а также приисками и шахтами по всей провинции. Хотя сама эта семья долгие годы избегала всякой политики, за счет своих товаров, столь востребованных в постоянно ведущем войны государстве, она обладала очень внушительным весом и влиянием. И её наследник, её будущее, обращался напрямую к нему - к бедному, почти нищему палину и младшему писарю. Когда юноша договорил, Шето задал ему несколько вопросов по общему состоянию казны и сборов, явно оставшись довольным полученными ответами.
        - От имени Коллегии Барлы, мы выражаем свою благодарность, - проговорил он, и от этих слов сердце юноши сжалось.
        Его, скромного и невзрачного сановника, благодарили правители города! Разве это было не чудом? Он и не надеялся, что сможет заявить о себе так громко и публично. Но настоящее чудо его только ожидало.
        Сразу после завершения собрания, Тайвиш неожиданно подошел к нему и предложил посмотреть на отчеты нескольких мастерских, чтобы выяснить, не воруют ли назначенные туда приказчики и если да, в чем лично Шето не сомневался, то в каких размерах. Джаромо согласился без всяких раздумий. И дело было не только в обещанных деньгах - само знакомство с наследником такого рода как Тайвиши уже было бесценным даром. Подлинным сокровищем, за которое можно было отдать многое. В тот же вечер он явился в роскошное поместье знатной семьи, где его ждал Шето. Вместе они просидели до глубокой ночи, изучая документы, которые присылали приказчики и сверяя их со всеми остальными.
        На следующий день он вновь пришел в поместье и на следующий после. Шесть вечеров Джаромо посветил работе с документами, изучая все отчеты и записи принадлежавших Тайвишам шахт, ведь странности в добытой руде, разведанных жилах, погибших и новых работниках и быках, в закупленных инструментах и в отправленных повозках, обнаруживались просто повсеместно. Куда только не падал взор Джаромо, везде находились нестыковки. Их невозможно было списать на ошибки или невнимательность составителей отчетов. И были они не в двух, а в восемнадцати мастерских семьи Тайвишей.
        Приказчики из кузниц, перевозчики и даже управители железорудных шахт в Барладских горах, откуда и шло сырье, заключили негласное соглашение, по которому общими силамиобворовывали своих владельцев. Всё начиналось в шахтах, где управители, находя новые жилы, не сообщали о них, а наоборот, рассказывали про обрушения в туннелях, в которых якобы гибли рабы. Их же, вполне живых и здоровых, направляли на разработку тех самых новых жил, руду из которых тайно поставляли в мастерские Тайвишей. Уже там, занижая объем работ в отчетах и постоянно повышая нормы для рабочих, ковалось оружие, которое продавалось в обход семьи. Более того, за счет Тайвишей даже закупали повозки, инструменты и тягловых волов, которых использовали для добычи и перевозки руды.
        Когда расследование было завершено и Джаромо с Шето рассказали обо всем главе рода Патару Тайвишу, он был просто вне себя от ярости. В тот же день все нечистые на руку приказчики, мастера и даже рабочие, были изгнаны, а некоторые из них вскоре оказались в тех самые шахтах, в качестве обреченных на бесконечный труд рабов. Так Тайвиши навели порядок в своих делах, а Джаромо простился со службой скромного сановника в городской конторе, получив должность главного управляющего над мастерскими этой семьи в Барле.
        Сейчас это казалось смешным, но тогда Джаромо даже думал, что вот он, предел всех его мечтаний. В мгновение ока он стал богат, влиятелен и занимался интересным ему делом. Но всё это было лишь началом. Первыми робкими шагами по тому великому пути, что предстояло пройти им рука об руку с Шето Тайвишем. И путь этот, был путем к власти. Он был их судьбой. Их предназначением, которое только начинало исполняться.
        Джаромо улыбнулся в ответ своему главному и, наверное, единственному другу, вложив в эту улыбку всю свою теплоту, всю нежность и всю преданность.
        Отныне мир принадлежал им.
        Глава девятая: Новые обязательства
        Пронзительный крик младенца прорезал предрассветную тишину, вырвав Скофу из вязкого беспамятства. Руки ветерана потянулись было к ушам, в надежде хоть немного приглушить этот истошный вопль, но потеряв равновесие, он свалился со своей лежанки на пол.
        Вырванная из недолгого забытья голова тут же нещадно заболела, а внутренности скрутило в порыве нестерпимой тошноты. Кое-как нащупав стоявшее под лежанкой деревянное корыто, он позволил остаткам вчерашнего вина выйти наружу, а потом тяжело привалился к стенке, обхватив руками колени.
        Стало чуть легче. Но Скофа хорошо знал, что пройдет ещё совсем немного времени и обращенное в желчь дешёвое пойло вновь попросится наружу. Ну а пока его начинала бить дрожь, а голову разрывало от плача и криков ребенка за тонкой, словно лист пергамента, стенкой.
        Вчерашний вечер всплывал в его памяти грязными лоскутами, упрямо не желая собираться в единое и целостное. Кажется, всё началось в какой-то дешёвой таверне, или может на улице, или даже тут, в этом доходном доме, а если говорить честнее - в сраном гнилом бараке, на стыке Фелайты и Аравен. Единственное, в чем был точно уверен Скофа, так это в том, что он основательно надрался. А если судить по тому, как ссадила скула, то и без драки вчера не обошлось. Конечно, скулу он мог рассадить и упав мордой на мостовую, или спьяну чиркнув о забор или стену, но вот костяшки уже вряд ли. Так что драка была точно. Да и обрывки воспоминаний, как он орет на каких-то косматых дикарей, а те толкают его в грудь, тоже говорили в пользу этой версии.
        Младенец вновь издал истошную трель, и кто-то из обитателей комнаты забарабанил кулаком по стене.
        - Завали хлебало своему выкидышу переношенному, а не то я его в окошко выкину!
        Женщина за стенкой, произнесла что-то грозное на незнакомом Скофе языке и тоже пару раз стукнула по стенке. Но потом всё же начала негромко напевать песенку, от чего ребенок, похныкав немного, потихоньку затих. Ненадолго, как уже хорошо знал Скофа. У этого сорванца видимо лезли первые зубы, и это превращало каждую его ночь в кошмар. А заодно и ночи всех прочих постояльцев.
        Вино, а вернее просто брага из виноградных помоев, вновь прыгнула к горлу старого ветерана и он, склонившись над корытом, позволил ей покинуть пределы своего тела. Наверное, можно было залезть обратно на лежанку и попробовать поспать часок другой, в надежде, что за это время боль как-то успокоится, а желудок прекратит исторгать вовне свое содержимое, но от стоявших тут духоты и вони ему становилось просто невыносимо. Собрав все силы в кулак, Скофа поднялся на ноги и, шатаясь, направился к выходу.
        Это было паршивое место. Одно из худших, где ему доводилось бывать. Ночлежка, разделенная на жилые комнаты и общие залы, где находили пристанище те, кому было больше некуда падать. Стены тут были тоньше телячьей кожи, половые доски гнили и разваливались, в тюфяках роились вши и блохи. Да и само здание, казалось, настолько впитало смрад постояльцев, что теперь само источало убийственную смесь, в которой блевотина, грязь, пот, немытые тела, гниение и перегар порождали нечто совершенно новое и непередаваемо жуткое.
        И люди тут были под стать. Опустившиеся и сломленные провинциалы и чужеземцы, что по глупости или неудаче лишились всего и в первую очередь - человеческого достоинства. Постаревшие и больные шлюхи, бродяги, калеки, пьяницы, неудачливые воры и просто неудачники. Жизнь роилась тут, подобно червям в догнивающей лошади. И стоила эта жизнь не дороже тех самых червей.
        Почти каждую ночь в этой, или в двух стоящих напротив ночлежек, кто-то умирал. От болезней, от старости, или от удара ножа вчерашних же собутыльников. Почти каждую ночь тут раздавались стоны, крики и ругань. Кого-то били, кого-то насиловали, а иногда кто-то рожал, и тогда ночи наполнялась детскими криками, но длились они обычно ненадолго. И дело было совсем не в том, что родители съезжали в иное место.
        Да… Великий город определённо сыграл с ним злую шутку, поместив в самое мрачное и мерзкое из своих мест.
        Впрочем, город тут был не причем. Это не город заставлял его напиваться каждый вечер, не вылезать из борделей до рассвета, а потом валяться пьяным в канавах, пока в один не самый прекрасный день, какие-то предприимчивые сволочи не обчистили его, вернув туда, откуда он и вышел - в безденежье.
        Смешно сказать, но ещё месяца два назад, когда позади были и позорная сделка с кадифскими бандитами и парад по Царскому шагу, и тот день, когда стратиг Лико Тайвиш на площади Белого мрамора объявил им о завершении службы, у Скофы имелось пусть и не большое, но состояние. Проклятье, они так хорошо выручили на этих рабах, да и благословенный Тайвиш оказался просто по божественному щедр, отправляя своих воинов в отставку, что Скофа даже думал купить где-нибудь в Кадифаре рощу оливок и маслобойню и жить там в свое удовольствие. Денег ему на это хватало.
        О, сколько же тогда у него, наивного идиота, было планов и желаний. Как кружилась его голова от предвкушения сытой и достойной старости, которую он, несомненно, проведёт в окружении детей и многочисленных внуков. И каким же горьким разочарованием стала для него слившаяся в единое полотно череда попоек и борделей, кончившееся тягостным падением на самое дно жизни Великого города.
        Впрочем, никогда раньше ему и не удавалось распорядиться деньгами иным образом. И было наивно полагать, что теперь могло получиться иначе.
        Почти на ощупь Скофа прошел по темному коридору, спустился по нещадно скрипящей лестнице и юркнул в дверь, оказавшись на улице. Ветеран жадно втянул ударивший в его ноздри и горло прохладный предрассветный воздух, что словно вино исцелял его тело. После вони ночлежки он казался слаще меда и ароматнее благовоний. Скофа даже не чувствовал запахов грязи, тухлой рыбы и помоев, коими всегда был насыщен воздух этой окраина квартала. Только соленую свежесть недалекого моря и легкий ветерок, который разгонял затхлую гниль барака.
        Скофа огляделся. Улицы города ещё прятались в тенях и сумраке, но небо вдали уже окрашивалось багряным золотом, предвещая скорое наступление нового дня. Ещё одного дня поиска хоть какой-нибудь работы, вина подешевле, драк, разочарований и падений. Ещё одного дня, прожитого в Кадифе. Паршивого дня.
        Как быстро убедился отставной ветеран, беднота в Великом городе была повсюду. Просто она пряталась в тёмных улицах и подворотнях, скрывая второе лицо столицы от почтенных граждан и приезжих гостей. Она скрывалась в глубинах кварталов Каменного и Заречного города, вылезая искаженными лицами попрошаек, что тряся пустыми мисками, хватали за подолы одежды. Нищета стояла на улицах в виде вездесущих проституток и бродила грязными и потерянными безработными мужчинами.
        Кадиф был раздут и вспучен от всё новых и новых людей, что тянулись к нему со всех уголков Тайлара. Словно прожорливое чудовище, он манил к себе обещаниями красивой жизни. Он очаровывал своим величием и перспективами, но большинству «новых кадифцев», что бросив родные края переезжали в столицу, Великий Город быстро показывал именно свое второе, уродливое лицо. Лицо с ненасытной пастью, что проглатывала, пережевывала, а потом выплевывала тысячи и тысячи новых судеб на самое дно жизни. И вместо дворцов и гор серебра, которыми грезили переселенцы, забываясь сном в придорожных гостиницах или в повозках, они получали гнилой тюфяк в ночлежке на краю города и жизнь недостойную человека.
        Таков был Кадиф. И Скофа стал его частью.
        Кое-как отдышавшись, ветеран доковылял до стоявшего посередине небольшого двора фонтана и вдоволь напился. Обычно вода тут отдавала затхлостью и ржавчиной, но сейчас она показалась ему свежее, чем в горном роднике. Получив новое содержимое, желудок тут же поспешил от него избавиться. Скофу вновь скрутило и вырвало. Но после следующих глотков воды, бушующая внутри него буря немного улеглась.
        Перегнувшись через каменный бордюр, ветеран сунул голову под падающую струю воды. Она была холодной. Не ледяной, как хотелось бы сейчас Скофе, но достаточно холодной, чтобы он понемногу начал приходить в чувства.
        Ему было пора оживать.
        Дверь ночлежки заскрипела и из темного проема, натягивая пониже неизменный капюшон, появился Мертвец. Пройдя нетвердым шагом, он склонился над струей воды и долго жадно пил, набирая воду ладонями. Похоже, ему было все же получше чем Скофе. Проклятье, ему всегда было лучше по утрам. Как бы крепко не пил этот мерзавец прошлым вечером, утром он всегда находил в себе силы, чтобы натянув свою пугающую всех незнакомцев искалеченную улыбку, подняться на ноги и заняться делами, будь то лагерная служба, марши или… шатания по городу.
        - Смотрю нездоровиться тебе, Бычок? - проговорил он с притворным участием.
        Скофа кивнул и вновь сунул рожу под струйку воды.
        - Хоть ты и Бычок, а пьешь как лошадь, - хохотнул Мертвец и тут же закашлялся. - Ладно, крикни меня, как прекратишь попытки осушить городские фонтаны. Надо бы пройтись.
        Он сел на каменный бордюр фонтана, и свесив ноги, засвистел простенькую, но прилипчивую мелодию. Скофа посмотрел на друга с ненавистью: дорого бы он дал, чтобы вот также просыпаться по утрам, не моля Моруфа о скорой и милосердной смерти.
        - А толку то? - прохрипел Скофа. Слова, словно обзаведясь колючками или лезвиями, больно резанули его горло.
        - Толк есть всегда, - загадочно улыбнулся ему Мицан.
        Мертвец никогда не терял присутствие духа. Великие горести, наверно и тогда, примотанный к столбу, изрезанный и обгорелый, он надеялся на лучшее. Верил в долбанное чудо. И только потому и выжил, когда все другие умерли. Вот и теперь, он словно не замечал глубины их падения, продолжая барахтаться и верить.
        У большинства отставников из их знамени, жизнь кое-как да сложилась. Одноглазый Эйн купил виноградник в Латрии и уехал туда сразу после отставки. Фолла осел где-то тут, в Кадифе, вложив сохраненные сокровища в семейное ремесло. Ещё пара другая человек разъехались по своим семьям. Только вечный гуляка и балагур Керах Дитария, которого все считали не иначе как заговоренным, ведь за все свои годы службы и битв он даже мизинчика не сломал, нарвался на нож в пьяной драке на следующий же вечер после церемонии.
        А вот они с Мицаном, как всегда, пошли одним путём.
        Та же стремительная потеря денег, та же нищета и то же пьянство. Вот только если Скофа сам был повинен в своих горестях, то Мицану просто-напросто не повезло. После отставки Мертвец загорелся идеей делать деньги на торговле вложившись в одного купца, что уже много лет плавал в Саргшемар за шелком. Дело казалось надежным и прибыльным. Маршруты по северному побережью считались в целом безопасными, особенно летом, когда сезон штормов оставался в прошлом, а на патрули выходили боевые флотилии Эурмикона.
        Вот только купца, что лет двадцать спокойно плавал через всё Внутреннее море, именно в тот рейс взяли на абордаж налетчики из клавринских племен, пустив на дно его судно, его самого, а заодно и все мечты Мицана.
        С тех пор Мертвец вновь был неразлучен со Скофой, пропивая всё, что попадало в руки старым друзьям. Но в отличие от Быка, он не терял надежду на лучшее. И этим его не убиваемым настроем то воодушевлял, то доводил до бешенства.
        И он был прав. Проклятье, конечно же он был прав. Им нужно было двигаться. Неважно куда, неважно зачем, главное - двигаться. Чтобы просто не превратиться в такую же гниющую заживо плоть, которая населяла ночлежки окраины.
        Напившись напоследок резко ставшей невкусной и проржавелой воды, он пару раз с силой хлестанул себя по щекам, от чего они отдались бодрящей болью.
        - Хер с тобой, Мертвец, потопали.
        Его старый сослуживец ловко спрыгнул с фонтана, и, не переставая насвистывать дурацкую мелодию, зашагал в сторону темнеющего переулка. Куда он шел, было и так понятно. Почти каждое утро в их нынешней странной жизни начиналось одинаково. От окраины по переулкам к Морскому базару, где зажатая с одной стороны лавкой кожевника, а с другой - ростовщика, стояло старенькое, и потрепанное двухэтажное здание «Красной накидки».
        Для большинства жителей и гостей Кадифа, в этой таверне не было ничего примечательного. Обычное местечко, где можно было выпить дешёвого вина и съесть миску супа на говяжьих костях, или ячменной каши с разваренными бобами и лепешками. Но для Скофы, Мицана, да и всех прочих ветеранов, чья жизнь после отставки покатилась в бездну, эта таверна была особенной. Она была ярким светочем в царстве бесконечной тьмы, что позволяла держаться за крупицы надежды и выживать тем, кого оставили родные и боги.
        Она и называлась-то «Красной накидкой» совсем неспроста: её хозяин, однорукий старик Ирло Цивегия, свято чтил узы братства, рожденные походной тагмой. И хотя его собственные походы и войны остались далеко позади, ещё во времена Ардишей, которых он иначе как «благословенными» не называл, это совсем не мешало ему чувствовать себя частью великой армии.
        Всё это место было пропитано военным духом. Над входными дверями, укрытая небольшим козырьком, висела та самая красная армейская накидка, давшая имя этому месту. Хотя за столько лет дожди и палящее солнце превратили её скорее в рыжую, если не коричневую, любой солдат тут же узнавал до боли знакомый крой. Но ещё сильнее дух войны чувствовался внутри помещения. В полутемном общем зале, где стояли массивные дубовые столы и лавки, на которых ножами были вырезаны номера и имена тагм и знамен, а все стены были увешены доспехами и оружием.
        Вперемешку и без намека на порядок тут весели железные кольчуги, бронзовые тораксы и нагрудные пластины, наплечники, кожаные и льняные доспехи, обшитые то железом и бронзой, то костями и мехом. Мечи менялись копьями и боевыми топорами, которые висели в перекрест с кимранумскими ромфеями. А на круглых, овальных и прямоугольных щитах, обитых железом или обтянутых кожей, было столько разных символов, что по ним можно было рассказывать военную историю Внутриморья.
        Со стороны могло показаться, что старик побывал как минимум в дюжине военных походов, пройдя с мечом и копьем и по холодному Калидорну и по гористому и жаркому Айберу. И даже умудрился побывать за морем. Но на деле ему выпало повоевать только с восставшими в очередной раз арлингами, до погонять разбойничьи шайки по Нижнему Джесиру. Во всей этой обширной коллекции хозяину таверны принадлежал лишь его собственный торакс, щит, да сломанное копье. Ну а все остальное было так и не выкупленным залогом или платой за выпивку. Ирло Цивегия питал большую страсть к трофеям и обменивал их на кувшины с вином даже охотнее чем на ситалы и авлии. К великой радости оставивших военную службу пропойц.
        Хотя таверна и стаяла на краю весьма оживленной торговой площади, случайных людей здесь было не много. Вот и сегодня, если не считать двух рыбаков, которым, похоже, не слишком-то повезло с уловом, за массивными столами сидело чуть больше двух десятков мужчин, чьи покрытые шрамами лица, жесты, а у некоторых и одежды, помогали безошибочно опознать ветеранов.
        Войдя в зал, Скофа и Мицан поздоровались с братством «красной накидки» и уселись за один из столов. Вскоре к ним подошел лопоухий паренек лет десяти - младший внук хозяина таверны. Кивнув им как старым знакомым, он поставил перед отставными солдатами по глиняной кружке с сильно разбавленным вином и по две жаренных лепешки.
        Ирло Цивегия свято чтил узы военного братства. И каждое утро всякому ветерану в его таверне можно было бесплатно выпить вина и съесть по паре пресных хлебцев, а по вечерам тут иногда разливали остатки пустого говяжьего супа. И для некоторых отставных солдат эта маленькая и пустячковая доброта была чуть ли не единственной вещью, что удерживала от паперти или самоубийства.
        Скофа жадно осушил чашу, чувствуя, как вместе с кислым вином в его внутренности попадает жизнь. Похмелье начинало медленно отступать.
        Разломав пополам горячую лепешку, он внимательно осмотрел ее сероватые внутренности.
        По уму тесто надо было замешивать на молоке и оливковом масле, засыпая в него сушеную душицу, кинзу, базилик и горчичные зерна. Так готовились правильные и настоящие тайларские лепешки. Те самые лепешки, вкус, а главное, запах которых, он помнил с самого детства. Почти каждое утро мать или бабка, замешав тесто и раскатав ровные кругляшки, начинали жарить их на каменной плитке над очагом. Эх, какой же тогда стоял запах, и как было чудесно, схватив только зажаренный хлебец, и, пропуская сквозь уши ругань родных, вцепится в него зубами и, обжигая губы и язык, запихать целиком в рот.
        Вот только он уже давно был не дома, а специи и травы стоили денег, которых у него не было.
        - Что, Бычок, кишки всё ещё наружу лезут? - улыбнулся Мицан, с невозмутимым видом доедавший вторую лепешку.
        - Немного. Сейчас с силами соберусь и осилю завтрак.
        - Ну, давай, осиливай. Пока я у тебя хлебец не стащил.
        Скофа хмуро посмотрел на старого друга и запихал в рот суховатую и пресную лепешку, запив её последним глотком вина. Бесплатно Ирло Цивегия наливал лишь один раз в день. И никогда не изменял этому правилу.
        - Как думаешь, свезет нам сегодня или нет? - задумчиво проговорил Скофа. Бывшие солдаты вокруг выглядели как-то по-особенному помятыми и хмурыми. Похоже, что не только у них двоих безработное существование успело затянуться сверх всякой меры.
        - Свезет или нет, то одним богам ведомо. Ты не загадывай, Бычок, чтобы потом горьких слёзок не капать.
        - А что мне ещё делать? Уже ни одного авлия не осталось. Хоть бы рожу кому поручили начистить…
        - У Бычка опять копытца зачесались?
        - Не без этого, Мертвец. Да и платят нам по нормальному только за такую работу.
        Они вновь замолчали, уставившись в пустые чашки. В былые времена Мертвец бы пофлиртовал немного с дежурившей у стойки Миртаей - младшей дочерью Ирло, которую он всё чаще и чаще оставлял на хозяйстве. Улыбнулся бы ей разок другой, кинул пару слащавых фраз и растаявшая девушка, многозначительно подмигнув Мицану, сама бы налила бы им по новой кружечке. И не той разбавленной гадости, что подавалась тут бесплатно, а доброго, настоящего вина. Но так было раньше, пока Мицан Красавчик не превратился в Мицана Мертвеца. Теперь-то его улыбка могла только напугать до заикания, ну или на худой конец разжалобить. И совсем без последствий в виде пьянящей чашечки.
        - Я вот все думаю, Мертвец. А может ну его, этот Кадиф?
        - Неужто по родне заскучал? Подзабыл, Бычок, как в Кендаре всё обернулось?
        - Да разве такое забудешь.
        - Вот то-то и оно. Мы с тобой для наших родных оба покойнички. Два отрезанных ломтя, кои уже давно и успешно были похоронены и забыты. И лучше нам из склепов не вылезать.
        - Само собой. Только не про семьи я. Не тупой же. Моей семьей и так только тагма была, а теперь считай и вовсе осиротел. Знаешь, я вот все об Одноглазом Эйне думаю. Он ведь нас с собой тогда звал. Ведь найдется же у него работа для двух старых друзей. Мы же братья по войне. Что скажешь?
        - Работа то может и найдется, а вот дружба и братство - уже сомневаюсь. К чему ему два пропитых лба, что в жизни ни мотыги, ни корзинки не держали? Да и как ты думаешь его найти, а, Бычок? Пройтись по всем виноградникам в Латрии и поспрашивать, не принадлежат ли они одноглазому ветерану? Он же и сам толком не знал, где осядет, когда из города сваливал.
        Ответить Скофа не успел. Двери таверны распахнулись, и в зал вошел полный, одетый в красную рубаху и кожаный нагрудник, невысокий лысый мужичок с пышными усами и розовыми надутыми щеками, от которых его голова приобретала форму шара. Поздоровавшись с сидящими у входа отставными солдатами, он сразу прошел к стойке, где кинув пару монет Миртае, выпил три чаши вина подряд, всякий раз вытирая рукавом и поправляя пышные усы. Потом, немного подумав, он купил ещё одну чашу и выпил её уже неспешно, смакуя и посапывая носом.
        Его появление, словно внезапно начавшийся дождь, оживило прибывающую в утреннем забвении публику. Клевавшие носом в пустые чаши ветераны тут же приободрились, вытянулись, и растолкали своих задремавших дружков, отвечая на их матюги и возмущение кивками и вытянутыми пальцами в сторону нового посетителя. Ведь именно он, после дармового завтрака, был важной причиной прийти в «Красную накидку» пораньше для всех отставных солдат.
        Дождавшись, когда все отставные военные придут в чувства, усатый мужичок вышел на середину зала.
        - Всех благ, друзья мои! - проговорил он бодрым, хотя и слишком высоким для его внешности голоском.
        Ветераны закивали и застучали кулаками о столы.
        - И тебе всех радостей, - проговорил один из бывших солдат. - Какие новости-то? Работа есть? Или опять попробуешь нас на чистку выгребных ям запрячь?
        Скофу слегка передернуло от ужаса. Дней семь или восемь назад Шантаро Цаги подыскивал пару человек, которые бы охраняли рабов, занятых очисткой нужников на севере Кайлава. Тогда желающих нашлось лишь двое, но семь дней назад у ветеранов ещё имелись хоть какие-то деньги, а животы не так сильно сводило от голода. Так что Скофа уже не мог с ходу себе сказать, как именно он ответит, если прямо сейчас ему предложат такую работу.
        К счастью, в ответ Цаги лишьхмыкнул:
        - Тебя по блату могу туда и на постоянку устроить. А вообще, тут такое дело наклевывается мужики, что если всё выгорит, то вообще всех разом пристроим. На теплые и хлебные местечки.
        - А не врешь?! - выкрикнул кто-то в зале.
        - Да пусть мне Меркара иссушит и издерет в клочья чресла если я своих братьев обманывать стану!
        Шентаро Цаги, этот бывший снабженец третей кадифарской тагмы, отлично умел находить самую разную работу и пристраивать на неё отставных тагмариев. Его стараниями день за днем полнилась армия охранников в лавках и тавернах, в мастерских и в гавани, а иногда - и громил в мелких бандах. Приходя каждое утро в эту таверну, он приносил с собой контракты. Иногда на пару часов или день, а иногда и на шестидневье, месяц или даже полгода. И именно поэтому каждое утро с первыми рассветными часами сюда скиталась бывшая гордость тайларской армии. Ведь пропустить его визит означало остаться без денег и перспектив.
        Конечно, в основном он предлагал лишь краткую и почти бесплатную подработку. Город был огромен и полнился людьми, которые стекались в него со всех уголков Тайлара. А ещё тут было множество рабов, которыми благородные и власти, кажется, пытались заткнуть вообще все рабочие месте. Так что ветеранам редко перепадало что-нибудь ценное. К счастью - они умели драться и делали это хорошо. А потому огромный город никогда не забывал их полностью.
        Но как бы не была дурна работёнка от Шентаро, обмана за ним раньше не водилось. И если он говорил, что смог подыскать места для всех, значит, это действительно было правдой.
        - Если обманешь, то чресла мы тебе и сами на кусочки разорвем. Без всякого божественного вмешательства, - проговорил высокий и жилистый мужчина с обветренным лицом, поросшим седой щетиной, которую на левой щеке разрубала широкая белая полоска шрама, тянувшаяся от искалеченного уха. Это был Кирот Энтавия - фалаг двадцать девятого знамени их тагмы. Хотя они и служили вместе, Скофа не особенно хорошо его знал. Да и вряд ли его кто-то знал по-настоящему. Слишком уж закрытым и мрачным был этот человек.
        - Да правду я вам говорю. Хорошее дело появилось, - Шентаро Цаги прошел к самому большому столу и сел на лавку. К нему тут же подтянулись все остальные в зале, не считая двух рыбаков. - Тут дело такое, в общем, про большую стройку в Аравеннах все же знают?
        - Мы же в двух шагах от них. Тут даже слепой и глухой знать будет, - раздраженно проговорил бывший фалаг.
        - Ага, ну так вот. Слыхал я от проверенных людей, что туда вот-вот очень много новых рабов пришлют.
        - А нам то, что с того?
        - Ага, опять всю работу невольникам дадут, - зло прохрипел один из бывших солдат.
        - Да то, дубины вы тупоголовые, что где рабы, там и надсмотрщики! Я уже переговорил кое с кем, кое-кого поспрашивал и выходит, что не меньше полусотни человек сейчас нужно. Так, что все у вас как надо будет. Шентаро Цаги клянется своим сердцем! Да что там сердцем, пусть гарпии склюют мой член, если я хоть раз вас обманывал!
        Солдаты заржали и одобрительно закивали головами. Вот уже как месяц пригнанные городскими властями рабы ровняли Аравенны с лицом земли, разбирая склады, здания, домики и саму гавань. Очищенные от местных жителей трущобы день и ночь сжигали в огромных кострах, которые полыхали на каждой расчищенной площади, озаряя город странным и чарующим заревом. Ну а камни, кирпичи и черепицу везли на бесконечных телегах куда-то за город, чтобы вернуться оттуда загруженными до краев различными материалами.
        В бывшей гавани вовсю кипела работа и всем было понятно, что затевающаяся стройка займет много лет, если не десятилетий. А значит, попав туда, можно было надолго забыть о нужде и поиске новой работы. Вот только пока все места оказывались заняты слишком уж быстро. Расчисткой трущоб занимались в основном их же бывшие обитатели, которых городские власти, обвинив скопом в бунте и убийстве солдат и сановников, продали себе же в рабство, ну а охраной и присмотром ведали по большей части меднолобые. А наёмников они привлекали без особой охоты.
        Но раз Цаги говорил, что скоро все должно поменяться, значит это было правдой. И значит, им стоило торопиться. Город был переполнен людьми, и любые рабочие места тут пустовали совсем не долго.
        - Ну что, Бычок, найдем себя на ниве людских погонщиков? Похоже, прицепилось к нам это дельце, - проговорил полушепотом Мертвец.
        Скофа только кивнул. Бессчетные дни безденежья и нищеты сделали его весьма неразборчивым в выборе работы. Единственное ремесло, которым он владел, было ремеслом войны. Но в чистом и благородном виде, оно весьма мало было востребовано в Кадифе. Так что ему оставалось полагаться только на данную богами силу. И если её надо будет применять для того, чтобы заставлять работать всяких несчастных… что же, пусть будет так.
        Лишь бы ему за это платили.
        Лишь бы больше не пришлось ночевать в этом проклятом клоповнике, жрать пресные лепешки и надираться помоями, которые никто в здравом уме даже не назвал бы вином. Лишь бы закончился тот кошмар, в который превратилась его жизнь.
        - Так чего мы ждем, дорогие братья по безденежью? Айда вперед и наниматься! - Мертвец встал со своего места и с довольной ухмылкой, которая на его искалеченном лице выглядела скорее пугающе, чем дружелюбно, зашагал к выходу.
        - Верно, - проговорил бывший фалаг. - Эй, Цаги, веди нас в гавань.
        Солдаты, как по команде, начали вставать со своих мест. Не ожидавший такой прыти бывший снабженец немного растерялся и лишь крутил шарообразной головой по сторонам, но потом сплюнул, допил остатки вина и быстро засеменил к выходу.
        Покинув «Красную накидку», их небольшой отряд зашагал через площадь в сторону Аравенн.
        Между гаванью и прочими кварталами Каменного города всегда существовала зримая граница, на которой добротные каменные и кирпичные дома, менялись почерневшими бревенчатыми и дощатыми халупами. Трущобы Аравенн лежали в низине, в то время как Кайлав, Паора и Фелайта как бы нависали над ними, расположившись на невысоких холмах, с которых вниз вело несколько спусков. Лишь Морской рынок, в котором всё словно бы смешивалось, немного сглаживал этот контраст. Но сейчас между разными частями города зияла пропасть.
        Аравенская гавань напоминала захваченный город, который победители решили не просто разграбить, но уничтожить в назидание остальным. Нечто подобное Скофа уже видел во время войны, но если раньше это были варварские деревеньки и остроги, то теперь перед ним открывался целый квартал столицы. И из его руин уже нарождалось нечто новое.
        На месте домов стояли полуразобранные фундаменты и остовы, то тут, то там полыхали костры, а на расчищенных площадках уже поднимались горы материалов, из которых Тайвиши планировали воздвигнуть совсем другую гавань. Какой она будет, горожане не знали, но судя по обилию отборного бруса, мрамора, что вырубался в соседних карьерах, гранита, сланца, белого кирпича и черепицы, на производство которых работали, кажется, все мастерские в этой и соседних провинциях, намеченный ими проект обещал быть поистине величественным. А значит - и очень дорогим. Немудрено, что все в этом городе, кто мог хоть что-то предложить монументальной стройке, наперебой и с драками ломились в коллегию и конторы приказчиков. Ведь всякому наделенному богами торговой жилкой человеку было ясно, что вращающиеся здесь деньги превосходят все, даже самые смелые их мечты и желания.
        Впрочем, полностью оценить масштабы разрушения гавани солдатам так и не довелось - почти у самого края квартала, словно лагерь армии покорителей, раскинулся палаточный городок, в котором размещались рабы, надсмотрщики, зодчие и распорядители стройки. Когда они подошли почти вплотную, Шентаро Цаги резко забежал вперед и остановил их жестом.
        - Так, побудьте пока тут мужики. Я расспрошу на месте ли кто-нибудь из приказчиков.
        Бывший снабженец проворно скрылся во внутренностях лагеря, оставив свой отряд.
        Переговоры о работе Цаги вел всегда сам и один. Он знал, как и с кем говорить, умел торговаться и договариваться. Да и за свои услуги никогда не брал с бывших солдат сверх меры. Так что ветераны и сами были рады переложить на бывшего снабженца все подобные хлопоты. Для большинства осевших в столице солдат, город казался слишком большим и сложным, чтобы пытаться решать такие проблемы самостоятельно, и Шантаро Цаги спасал их от этой неизвестности.
        Скофа уселся на кучу кирпичей, тупо уставившись в камни мостовой. Солнце успело уже довольно высоко вскарабкаться по небосводу и стройка вокруг оживала. То тут, то там проходили стайки рабов и охранников, ездили телеги и сновали не то зодчие, не то мастера, не то просто воры и пройдохи, что словно мухи на мёд, всегда слетались в такие места. Со всех концов слышались удары молотков и топоров, ругань, споры и отрывистые приказы. А скрип колес мешался с мычанием волов и ослиными криками.
        Стройка оживала. Её звуки сплетались в единое целое, успокаивая и убаюкивая ветерана. Он и сам не заметил, как начал понемногу клевать носом, проваливаясь в легкую дрему. Всё-таки чтобы до конца распрощаться с похмельем, ему надо было ещё немного поспать. И в целом эти аккуратно сложенные кирпичи были ложем ничуть не худшим, чем отсыревший соломенный тюфяк в вонючей ночлежке. В некотором смысле, они были даже лучше - в кирпичах уж точно не водилась всякой ползучей гадости.
        Старый солдат откинулся назад, прикрыв рукой глаза от слепящего Кадифского солнца. Постоянная работа всё чаще казалась ему почти недостижимой мечтой. Его жизнь, если это можно было назвать жизнью, поддерживала подработка, которую находил Цаги. Иногда ему и прочим ветеранам надо было кого-то побить или постоять с грозным видом, иногда погрузить или разгрузить телеги у блисов-лавочников. Не слишком богатых, чтобы позволить себе нанять постоянных рабочих и не таких уж бедных, чтобы горбиться самостоятельно. Платили за всё это мало, а после расчетов с Шантаро выходили и вовсе уж жалкие крохи, но иначе было нельзя - город был переполнен людьми, как свободными, так и рабами и втиснуться тут хоть на какое-нибудь место было почти невозможным. Но вот новая и очень большая стройка могла всё это изменить. Она открывала новые места и возможности, и может в этот раз боги, по милости своей, позволят именно их странному отряду ветеранов найти новое прибежище в потерянной жизни.
        Со стороны палаток раздались раздраженные голоса, один из которых явно принадлежал Цаги.
        Скофа приподнялся на локте и, открыв глаза, увидел высокого смуглого мужчину в шерстяной накидке и длиннополой соломенной шляпе. Судя по висевшему у него на груди серебряному кулону и свистку, а также резной палке в руках, он был одним из главных надсмотрщиков. И его выражение лица не сулило ничего хорошего.
        - Мефетрийцы. Мы нанэмаем только мефетрийцы. А ты прэволок сюда целую ораву солдэтни, - проговорил высокий мужчина хриплым голосом, даже не пытаясь спрятать раздражение.
        - Но господин, они же отличные и надежные бойцы. Все как один сражались в землях харвенов…
        - Мне насрэть где и с кем они срэжались. Я работаю только с мефетрийцы. И пусть Промать отэрвет мне чресла, если я нэйму всякий отстэвной сброд даже на чистку нужников.
        Шантаро Цаги сконфуженно потупил взор. Или он ошибся с палаточным лагерем или кто-то очень жестоко с ним пошутил. Было совсем не похоже, что он и в мыслях мог допустить такой итог переговоров. Повернувшись к остальным, снабженец растерянно развел руками, беззвучно извиняясь за поселенную в их сердцах ложную надежду. Тут им явно не светило никакой работы.
        Бывшие солдаты сникли. Они уже были готовы уходить, как со связки бревен поднялся Кирот Энтавия. Отставной фалаг чуть вразвалочку подошел к надсмотрщику, оказавшемуся почти на голову его выше, и, смерив того взглядом снизу вверх, проговорил:
        - А ты что-то имеешь против армии, смугляшка?
        - Имэю и много.
        - Дай ка угадаю, солдаты зажарили на костре твою любимую овечку?
        - Нет, - мефетриец отодвинул край своей шерстяной накидки, показав старое рабское клеймо и висевший на серебряной цепочке кулон вольноотпущенника. Взяв свисток, он издал пронзительную трель и ухмыльнулся. Позади него начали появляться такие же смуглые мужчины в соломенных шляпах и коротких шерстяных накидках поверх серых туник.
        - Ну вот и устроились на работку, - еле слышно прошептал Мицан, подбирая с земли камень.
        Посмотрев на друга, Скофа последовал его примеру. В его руку сам собой лег кирпич. Но бывший фалаг, казалось, не замечал выходящих из палаток людей с дубинками. Нагло улыбнувшись, он подошел почти вплотную к надсмотрщику, сплюнув ему под ноги.
        - За бунт клеймо получил?
        Надсмотрщик недобро скривился. Людей за его спиной становилось все больше. Уже почти два десятка мужчин поигрывали дубинками, некоторые из которых были окованы бронзой.
        - Счэтаю до трэх, чтобы ты и твои живодэры в красных трэпках свалили на хер с моего участка. Раз. Два…
        - Так я и думал. Эй, мужики, у нас тут рувелитская банда нарисовалась! А ну бей этих скотов!
        Дубинка метнулась к голове бывшего фалага, но тот проворно увернулся, а затем ударил в живот главного надсмотрщика. Издав булькающий звук, тот свалился к ногам Энтавии, тут же получив смачный удар сапогом в челюсть. Словно по призыву боевого рога, все ветераны повскакивали со своих мест.
        - Бей рувелитов! - взревели два десятка глоток.
        Тут же в явно не ждавших подобного отпора мефетрийцев, полетели кирпичи и камни, а следом налетели солдаты.
        Скофа бил, укорачивался от палок, снова бил, пропускал удары и вновь бил и бил. Привыкшие к покорным, скованным цепями и страхом людям, что на удар могли ответить лишь мольбой или приглушенной бранью, надсмотрщики сами становились легкими жертвами для мужчин, отдавших двадцать лет войне и битвам. Их дубинки обращались против них самих, легко переходя в руки ветеранов, а камни и кирпичи, коих тут было в достатке, превращались в грозное оружие. Не прошло и пары минут, как между палатками лежало два десятка окровавленных и стонущих людей, над которыми возвышалась дюжина тяжело дышавших ветеранов. Единственный, кто так и остался сидеть, был Шантаро Цаги. Бывший снабженец тихо поскуливал и что-то причитал на джасурике, обхватив голову руками.
        - Надо бы их обыскать. У таких сволочей всегда серебро имеется! - предложил один из ветеранов, запустив руку под тунику распластавшегося надсмотрщика, вверх соломенной шляпы которого был смят и стремительно набухал от крови. - Вот херня, пусто!
        - Ну точно рувелитские недобитки, - произнес пнув его сапогом стоявший рядом невысокий солдат с жидкой бородкой, в которую словно перетекало по лошадиному вытянутое лицо. - И ещё где? Прямо, сука, в сердце нашего государства. На, сука! Получай, сука!
        Пинки по телу отдавались гулким звуком, будто бы сапог ударял не по живому человеку, а по мешку набитому зерном или соломой.
        - Кажись этот уже подох, Тэхо. Всё, некогда по карманам шарить. Надо свалить, - проговорил фалаг, кивнув в сторону палаточного лагеря. С дальней стороны, где рабы разбирали какое-то большое каменное здание, к ним уже бежали другие надсмотрщики и городские стражи.
        - И этого в чувства тоже приведите, - добавил он, кивнув на снабженца.
        - Эй, Цаги, оживай давай, нас бить идут. Бегут даже, - проговорил Тэхо, без всяких церемоний хлестнув снабженца по щекам.
        - Что же вы натворили, идиоты! - простонал тот.
        - Как что? Отстояли честь армии! Всё, вставай давай, а то, клянусь Мифилаем, мы тебя тут оставим.
        - Но всё мое дело… - договорить он не успел. Удар в челюсть повалил Шантаро Цаги с кучи камней на землю.
        - Не стоит ни хера, по сравнению с достоинством воина, - проскрежетал Кирот Энтавия. - Всё, бегом отсюда.
        И они побежали. Побежали прочь от гавани, разделяясь и разбегаясь по улицам и переулкам квартала.
        Скофа бежал куда-то по людным улочкам, расталкивая прохожих, перепрыгивая через тележки и удаляясь всё дальше и дальше от моря. Он бежал один, потеряв своих братьев ещё где-то в самом начале этого забега. Бежал до тех пор, пока воздух в его легких не начал закипать, превращаясь в бушующее пламя, а сам он не рухнул на колени возле дверей какого-то здания. Привалившись к нему спиной, он прикрыл глаза и постарался восстановить дыхание.
        Великие горести, похоже удача окончательно от него отвернулась. Надо же было им так нарваться, да ещё и так закончить разговор…
        После таких геройств, с Цаги мало кто захочет работать, а других работодателей у него, да и у всего братства «Красной накидки» не было. Но разве могли они поступить иначе? Великие горести, конечно же нет. Мифилай на веки вечные проклял бы каждого из них. Ведь этот ублюдок оскорбил армию! А за такое надо платить кровью. И они правильно сделали, что забрали эту плату.
        А может, даже и не добрали.
        Если глаза его не подвели, то кроме того с пробитой башкой все остальные были ещё живы, когда они дали наутек. Ну, а если кто-то из этих ублюдков и сдохнет потом, то и хер с ним. Хер со всеми, кто не любит великую армию Тайлара.
        Конечно, вряд ли эти надсмотрщики были рувелитами. Самому главному из них на вид было не больше тридцати, а всех рувелитов перебили ещё четверть века назад. И всё же, именно в городах Арлинга и в Мефетре смутьяны нашли самых верных сторонников, и кто знает, как глубоко и крепко проросли там семена измены. И как далеко разносили их уроженцы этих малых царств.
        Сам Скофа не застал тех дней, когда после неожиданного разгрома Рувелии под Афором, весь юго-восток залила кровь мятежников. Тогда он ещё только примерялся к работе на маслобойне, а по большей части таскался за родными с тележкой. Зато самые упрямые или глупые, поплатились как раз у него на глазах. «Пасынки Рувелии», как они себя называли. Недобитые бунтовщики и разбойники, которые достав старые знамена, захватили целый город и провозгласили там свою новую вольницу. И ведь многие южные мефетрийские рода, что жили возле Керы, составили тогда костяк этого восстания. А когда их раздавили, то тысячам и тысячам пастухов, связанным или не особо связанным с бунтом, пришлось заплатить за измену своей землей, своими стадами и своей свободой.
        Ветеран хорошо помнил, как целыми семьями тогда заковывали в железо тех, чьи сыны, братья или отцы воевали сами или укрывали бунтовщиков. Как солдаты жгли их дома и забивали их драгоценных овец, пока их самих отправляли на рынки невольников.
        Вот и эти мефетрийцы, наверное, были из числа таких рабов. Детей, пострадавших за проступки родителей. И хоть они и вернули себе свободу и осели вдали от родных пастбищ, явно не смогли забыть горечь тех дней.
        Немудрено, что у них до сих пор сводило от злобы зубы при виде красных накидок… Только Скофе было срать на их страдания. Они восстали против государства, подняли против него мечи и копья, и поплатились по справедливости. Так что всё тогда было сделано правильно. Как и сейчас.
        Неожиданно в его щеку уткнулось что-то мокрое и липкое. Ветеран открыл глаза и увидел прямо перед собой высунутый собачий язык, который тут же прошелся по его бороде и носу. Принадлежал он худому немытому псу непонятной расцветки, который виляя обшарпанным хвостом, сидел напротив Скофы. Ветеран протянул вперед руку. Животное тут же сжалось, трусливо задрожав, но не ушло. Ладонь ветерана потрепала его за ухом, от чего хвост пса забился с бешеной скоростью.
        - А мы с тобой похожи. Оба теперь уличные, - проговорил Скофа. - Хотя от меня пока вроде послабее воняет.
        Пес гавкнул, то ли выражая своё несогласие, то ли соглашаясь со словами ветерана.
        - Так, и где же это я оказался?
        Ветеран задрал голову. Прямо над ним раскачивалась какая-то вывеска. Скрипя и рассыпаясь проклятиями, он поднялся и посмотрел на неё повнимательнее. На большой дубовой доске, закрепленной на железных кольцах, был изображен веселый толстяк, льющий красную жидкость из кувшина в чашу, а под ним, выведенная крупными буквами, красовалась надпись.
        - «Латрийский винолей»… Вот те на, - проговорил изумленный Скофа.
        Воспоминания, словно хорошо наточенный клинок, вспороли его память, вытягивая наружу залитую лунным светом поляну в роще неподалеку от Кадифа. Ему вспомнились плачущие девушки, искривленные в ухмылке губы бандита и мешочек, полный серебра. «Если мирная жизнь пойдет по херам, или просто от тоски закисните, заходите в таверну Латрийский винолей». Скофа хмыкнул в усы, поражаясь иронии богов. Сегодня его жизнь точно пошла похерам, как и предсказывал Лифут Бакатрия.
        В тот день он не придал особого значения словам этого типа. Скофа был при деньгах и деньгах хороших. Он находился в полной уверенности, что дальнейшая его жизнь пройдет в достатке и ленивой сытости. А от такого в громилы не идут. Тогда, провожая взглядом связанных харвенских девушек и ожидая свою долю от сделки, он думал, что уже через месяц или два купит землю и дом, а может и лавку и заживет уже не как походный солдат, а как почтенный и обеспеченный гражданин.
        Великие горести, да он не просто думал, он был уверен в этом! Уверен самой железной уверенностью, что ему никогда не придется воспользоваться этим сказанным в полушутку приглашением. Но у богов, как видно, были совсем иные планы. И дом из мечты быстро превратился в пьяный загул, а сам он - в безработного бродягу, на пороге бандитской таверны.
        - Что думаешь, зайти? - обратился он к псу. Худая собака развернула свою морду боком. - Не знаешь? Я вот тоже не знаю.
        Всю его жизнь решения принимал кто-то другой. Вначале это был отец, потом армейские командиры, ну в Кадифе он со спокойным сердцем спихнул эту проклятую обязанность на Мертвеца. Но сейчас ни отца, ни командиров, ни Мертвеца тут не было. Был лишь он и эта проклятая дверь.
        Скофа не очень-то хотел превращаться в бандита. Он был честным человеком. Солдатом. Воином. Гражданином. И даже во время своего падения, он старался не переступать грани правильного. Да, конечно, ему платили за то, чтобы кого-нибудь поколотить. Время от времени Шантаро Цаги предлагал и такую работу, и не то чтобы она была дурной. Скофе она даже нравилась. И всё же, она не налагала на него уз, не ставила клейма. Он был громилой, но не преступником. А эта выкрашенная зеленой краской дверь перед его носом, была именно что клеймом. Той самой гранью, которую он не желал переходить.
        Но вместе с тем, это была дверь в жизнь. Дверь, открыв которую, он мог получить какую никакую работу, деньги, а там и шанс выбраться из всего того дерьма, в которое сам же себя и засунул. Дверь в спасение. Вот только купленное какой ценой?
        - Эй, мужик, ты заходишь нет? - раздался ещё совсем юношеский голосок. Скофа развернулся. Позади него стоял паренек лет пятнадцати с падающей на глаза челкой и шрамом, пересекавшим левую челюсть. Он смотрел на него как-то очень по-взрослому и Скофе даже почудилось, что он уже его видел. - Если не заходишь, то дорогу хоть освободи!
        - А… захожу, да.
        Его рука легла на большую бронзовую ручку. На мгновение ветерану подумалось, что она обязательно должна оказаться раскаленной и сейчас он с криком и руганью отдернет покрывшуюся волдырями ладонь, оставляя на металле куски пригоревшей кожи… но встретил его лишь холодок бронзы, а сама дверь поддалась легко, даже не скрипнув. Шагнув вперед и оказавшись под сводами таверны, он тут же почувствовал запах мяса. Не лепешек, вина или пшеничной каши, как было в «Красной накидке», а зажаренного мяса. Скофа втянул этот божественный аромат ноздрями, почувствовав, как заныл в безмолвной мольбе его желудок. Проклятье, как же давно он не ел хоть какого-нибудь мяса. В том супе, который иногда наливал им Ирло Цивегия, попадались лишь кости. Белые и зачищенные даже от хрящей. А тут пахло мясом. Мясом!
        Ветеран невольно представил, как тонкие полоски говядины шкварчат над огнем, капая жиром и соком через решетку на угли, отчего его живот заныл ещё сильнее.
        - Эй, бродяга, тут не подают! - окрикнул его выходящий из-за стойки тавернщик.
        Скофа было хотел сказать, что он не бродяга, а ветеран войны, отдавший больше двадцати лет походной тагме, но потом осекся, мысленно обругав самого себя. Конечно, выглядел он сейчас не лучшим образом. Заросший, с опухшим лицом, в грязной и должно быть окровавленной одежде. Ну точно, как бродяга или попрошайка.
        - Я ищу Лифута Бакатарию.
        - Да? А он тебя ищет?
        - Не знаю, сам меня звал.
        - И как звал, то?
        - Да так и звал. Сказал, если у тебя, служивый, жизнь по херам пойдет, то сюда приходи. А моя уж точно по ним покатилась.
        Хозяин заведения смерил его долгим изучающим взглядом. Похоже, этот самый Бакатария был тут и вправду значимым человеком и никто просто так не стал бы врать о его словах.
        - Тут побудь. Я спрошу сейчас, - проговорил он.
        Скофа покорно сел на лавку стоявшую у входа и проводил взглядом поднявшегося по лестнице хозяина таверны. Вот и всё. Если Лифут Бакатария сейчас тут и если окажется, что он не шутил, когда звал их на работу в роще, то иного пути уже не будет.
        Конечно, ещё было не поздно сбежать. Выйти за дверь и попробовать отыскать остальных ветеранов. Чем боги не шутят, может и Цаги ещё сможет для них что-нибудь найти. Но Скофа был воином тагмы. А тагмарии не отступали.
        Да и с чего вообще он решил, что его вот так сразу возьмут в банду? Потому что он отставной солдат? Может, Бакатрия вообще тогда говорил не думая и его сейчас просто выставят на улицу, к тому самому бездомному псу. Его удивительная удача уж точно к этому располагала…
        Закончить мысль ему помешал скрип лестницы: вниз спускался тавернщик.
        - Поднимайся наверх, - произнес он, кивнув Скофе. - Там не промахнешься.
        Мысленно попросив всех богов о благословении, ветеран поднялся по лестнице, оказавшись впросторном зале с низкими потолками.
        Посередине, за большим столом, сидели трое человек. Во главе, обгладывая говяжье ребро сидел худой мужчина средних лет, одетый в черную тунику с короткими рукавами, обнажавшими искусно сделанные серебряные браслеты. Его голова была обрита, бороды тоже не было, а блестящие от жира губы кривились в наглой усмешке. Рядом с ним, склонившись над глиняной миской, сидел мужчина с жесткой коричневатой бородой, которую он вытирал тряпкой, после каждой новой отправленной в рот ложки. Последним же, к его большому удивлению оказался тот самый мальчишка, что поторопил его на входе.
        - Говорят, ты меня видеть хотел, - отложив кость, произнес Лифут Бакатария. - Ну что, вот он я. Так херли надо?
        - Ты как-то звал меня на работу.
        - Да ладно? И когда же это было?
        - Пару месяцев назад. Мы виделись с тобой в роще под Кадифом.
        Бандит посмотрел на него с недоверчивым прищуром. Скофе показалось, что сейчас его пошлют на хер и вышвырнут на улицу, но тут глаза Лифута чуть расширились, а губы вновь скривились в улыбке.
        - Ха! Служивый! А ведь и точно, сука, было дело. То-то смотрю мне твоя гребанная харя показалась знакомой. Как там тебя звали?
        - Скофа Рудария.
        - Что, Скофа Рудария, не задалась твоя отставка?
        - Не задалась, - кивнул в ответ ветеран.
        - Случается херня. Я бы тебя быстрее узнал, если бы ты эту бороду не отпустил. Так-то у меня память как гребанный лист железа. Что туда попадет, уже на хер не теряется. Ладно, садись и говори, с чем, сука, пожаловал.
        - Ты звал меня на работу, - повторил Скофа, садясь за стол. Прямо перед ним на большой тарелке лежала сырая репа, нарезанная полукольцами. Его рот сам собой наполнился слюной, а живот предательски заурчал.
        - Было дело. Только с хера ли ты решил, что я не передумал?
        - Ты говорил, что вам нужны бойцы.
        - Бойцы - это хорошо. Бойцы тут всегда при деле. А ты значит у нас охеренный боец, да?
        - Приличный.
        - Во как! И что, даже захерачить кого на смерть готов?
        - Готов. Если и дальше будешь глупыми вопросами заваливать, - мрачно произнес Скофа. Он уже приготовился к тому, что его сейчас выкинут из таверны за эту дерзость, но бандит лишь заржал в голос.
        - Ха! А ответ то, не херня пустая. Ну, смотрю яйца у тебя после войны не отвалились. Это хорошо. Это, сука, очень хорошо. Только мы с гребанной улицы народ не подбираем.
        - Ага, к нам с испытанием проходят, - с развязной улыбкой проговорил юноша.
        - Завалил пасть, мелкий, - ладонь бандита звонко треснула паренька по затылку.
        - Ну Лифут, я же..
        - А херли Лифут? Я тебе, сука, права хавло открывать давал? Не давал. Так что встал и вышел отсюда.
        - Ну Лифут!
        - Бегом на хер!
        Юноша зло посмотрел на своих старших товарищей и ветерана. На секунду Скофе показалось, что сейчас он швырнет в них тарелкой или схватится за нож, но вместо этого юноша спокойно поднялся, и пошел к ведущей вниз лестнице.
        - Хорошего вам дня, бандиты, - бросил он на прощанье.
        Лифут Бакатария проводил юношу взглядом, а потом, отодвинув от себя тарелку с мясом, придвинул поднос с целой горой фиников и запустил один из них в рот.
        - Он вообще паренек толковый, только, сука, забывается постоянно. А в целом сказал-то он всю гребанную правду. Чтобы попасть в нашу милую и теплую компанию, нужно себя показать.
        - И как же?
        Лифут Бакатария с ухмылкой вытащил висевший у него на поясе длинный кинжал и положил перед Скофой. Его рукоятка была обтянута черной кожей и окована серебром, а набалдашник был выполнен в виде собачий головы. Скофа тяжело вздохнул, впившись взглядом в клинок. Чего-то подобного он и ждал от этой встречи.
        - Я должен кого-то убить, - с мрачной решимостью проговорил Скофа. Отступать было уже поздно. Перешагнув за порог таверны, он определил свою судьбу, и переписать её теперь было под силу лишь богам.
        - А ты сможешь?
        Скофа ответил долгим и тяжелым взглядом.
        - Ха, да знаю, что сможешь. Нет, Скофа Рудария, хоть мне твоя решимость и по нутру, пока никаких грeбанных убийств. Мы же тут, сука, не дикари какие, чтобы как что людей резать.
        - И что же тогда от меня требуется?
        - От тебя требуется доказать, что ты злобный сукин сын, который нам подходит. Тут недалеко, на главной базарной площади Фелайты, есть ювелирная лавка, принадлежащая вшивому членососу Керо Викувии. Эта сучка всё никак не поймет значение гребанного слова «вовремя». Сломай ему каждый палец на каждой гребанной руке, а потом воткни вот этот ножичек куда-нибудь в стенку. Только так, чтобы он хорошо его увидел.
        Скофа молча уставился на нож. На войне он видел разное. Видел смерти и боль, видел, как мучили на допросах и как потом казнили пленных такими способами, от которых кровь застывает в жилах. Но вот сам, своими руками, он никогда никого не пытал. Как-то просто не доводилось. Рядом всегда находился кто-нибудь, кому это ремесло оказывалось больше по вкусу.
        - Если у тебя есть гребанные сомнения, то лучше прямо сейчас свали на хер, и мы сделаем вид, что этого разговора не было.
        - Никаких сомнений, - ответил ветеран, поднимая со стола кинжал. - Я всe сделаю.
        В таверну он вернулся меньше чем через час. В этот раз тавернщик лишь молча кивнул, а потом указал пальцем в сторону лестницы. Людей в верхней трапезной за время его отсутствия заметно прибавилось. За столами сидело больше десятка мужчин, в основном молодых и крепких, которые ели, пили вино и играли в колесницы и составные кости. А за главным столом, подперев кулаками подбородок, всё также сидел Лифут Бакатария. Скофе показалось, что он оставил его ровно в такой же позе. Только вот вместо одного сотрапезника с ним теперь сидело четверо, а горка фиников стала намного меньше.
        Увидев ветерана, бандит подманил его жестом.
        - Дай угадаю, Керо визжал как сучка, которой в жопу кулак запихали? - произнес он и сидевшие вокруг бандиты тут же загоготали в голос.
        Ломать пальцы было нетрудно. Тем более такие тонкие и ухоженные как у этого ювелира. Они хрустели и трескались, словно высушенные хворостинки. Скофе даже не пришлось использовать палку или камень. Хватило и силы его рук. Но вот слушать этот визг, эти всхлипы и мольбы, оказалось просто невыносимым. В ушах ветерана до сих пор стоял тот истошный вопль, который раздался, когда он сломал первый палец Керо Викувии. А ведь это был всего-навсего мизинец. К счастью уже на третьем пальце ювелир отрубился и Скофа смог закончить работу в полной тишине.
        - Визжал. Дело сделано, Лифут.
        - Вот, сука, и славно. А то задолбал уже в край со своими отговорками. То ему мать хоронить, то дочь замуж отдавать, то крышу латать, то у него из жопы гной течет. Урод долбанный. Так ему членососу и надо. Ну что, Скофа Рудария, доказал, что кремень, а не говно. Готов с нами работать?
        - Готов, Лифут. Я должен на чем-то поклясться, или что-то в таком роде?
        - Потом, служивый. Если дружба заладится. А сейчас присаживайся давай. Голодный же? Так, сука и знал. Все вы голодные. Не умеют у нас граждане все же ценить героев войны. Эй, парни, крикните кто-нибудь Двиэну, пусть притащит пожрать нашему новому другу.
        Лифут Бакатария налил в медную чашу вина из стоявшего рядом кувшина и протянул Скофе. Ветеран отхлебнул и чуть было не выпустил её из рук. Вино был чуть сладким и терпким, отдававшее медом, пряными травами и цитрусом. Настоящее вино кадфелла. Такое, каким оно и должно быть.
        Тут же рядом с ним появилась ширококостная девчушка с крупными руками и поставила на стол глиняную тарелку снарезанной полукольцами репой, вареной чечевицей посыпанной кинзой и двумя лепешками, которые источали столь сильный аромат специй и трав, что у бедного ветерана закрутило в животе.
        - Кушайте, господин. Я вам потом ещё пави принесу. Они у нас тут вкусные-вкусные. Вот-вот уже приготовятся.
        От этого слова Скофа чуть не захлебнулся собственной слюной. Пави… эти круглые шарики, полные брынзы, кинзы и чеснока, да ещё и залитые сметаной с оливковым маслом. Как же долго он тосковал по ним, да и вообще по нормальной, настоящей еде, достойной свободного человека.
        Взяв бледно-желтый полукруг, он и сам не веря во всё происходящее, сомкнул зубы на овоще, наполнившим его рот сладко-горьким вкусом перемен.
        - Ха, заулыбался-то как сразу! Что, совсем херовой вольная жизнь оказалась?
        Скофа кивнул. Следом за репой в его рот направилась ложка полная разваренной чечевицы
        - Скажи-ка, служивый, а много вас таких, гребанных голодных героев войны, по городу шарахается?
        - Довольно много. Солдатам в городе тяжело. Соблазнов больше чем следует, а деньги из рук слишком легко уходят. Командиров же нет, чтобы мозги вправили.
        - Тогда вот тебе ещё одна задачка. Приведи сюда трех геройских ветеранов. Таких, сука, злых и крепких, как жопа у Меркары.
        - Всего троих? Нас много.
        - А мне целая армия тут на хер не нужна. Я же не в поход собираюсь. Но если твои парнишки докажут, что яйца у вас всё так же в наличие, то может и ещё парочки другой дорогу дадим. Тут как бы всё от вас зависит.
        - Договорились.
        - Вот, сука, и славно. Так что давай, служивый, набивай вдоволь брюхо, а ближе к вечеру жду тебя с рекрутами.
        Лифут Бакатария похлопал ветерана по плечу, а потом, встав, направился к ведущей вниз лестнице. Оставшись наедине с тарелками, Скофа вычистил их почти сразу, а когда пухлая девчонка принесла ему миску с пави, он набросился на них, так жадно запихивая в рот, словно пес, которому бросили в миску кусок мяса после многих дней голодовки. Хотя он и был таким - голодным и потерянным псом, который, наконец, обрел нового хозяина. Ну а то, что для него надо будет ломать кости и запугивать до полусмерти всяких купцов и несговорчивых лавочников… ну что же, так тому и быть. У псов другой судьбы не бывает. Он больше двадцати лет убивал и калечил во имя Тайлара, так почему бы не делать тоже и для господина Сэльтавии?
        Доев, он быстро спустился вниз и пошел по улицам города в сторону «Красной накидки», чувствуя, как брюхо тянет вниз совсем забытой сытостью.
        Три человека. Ему нужно было привести всего трёх человек.
        Один из них точно будет Мертвецом. Даже если бы Лифут взял только его одного, Скофа не бросил бы своего лучшего друга в этом бесконечном кошмаре. Да он бы скорее на меч прыгнул, чем поступил иначе.
        Со вторым он тоже определился почти сразу - бывший фалаг Кирот Энтавия как нельзя лучше подходил для этой роли, да и сам к ней, похоже, тянулся. Но вот с третьим у Скофы не было никаких соображений. Кого бы позвать? Всё их маленькое братство было достойно лучшей жизни и всё подходило. Все они прозябали в пьянстве, нищете и безделье. И все заслуживали своего шанса. Мда… выбор казался ему просто невозможным. Скофа и за себя самого не очень-то умел принимать решения. Что уж тут говорить про других.
        Подумав ещё немного, ветеран пришел к мысли, что раз уж боги начали вмешиваться в его судьбу, то пусть в том же духе и продолжают. Пусть заветное приглашение получит тот, кто первый заговорит с ним. А что? Так тоже было честно.
        В таверне было не то чтобы людно, но гостей хватало. Их ветеранское братство как всегда сидело за большим столом в дальнем углу. Ещё пара столов поменьше были заняты различными гостями, пившими вина и заедавшими их жареным мясом, травами, лепёшками и рассыпчатой брынзой. А на столе, отведенным под ветеранов, как всегда царила скупая строгость и лишь пара глиняных кувшинов нарушали его вынужденную пустоту.
        - Опа, гляди ка мужики, Скофа! Скофа вернулся! - раздался визгливый голос, стоило ему войти в общий зал. - Я ж говорил вам, что не издох Бычок. А вы все мефы его то, мефы его это…
        Похоже, у богов проснулось чувство юмора. Вот уж про кого, а про Тэхо Аратаю, перебирая в голове имена и лица, он даже не вспоминал. Этот низенький и щуплый вороватый мужичок бойцом был так себе. Вперед не лез, в патрули не ходил, да и вообще во время войны всё больше не вылезал из лагерей и гарнизонов, предпочитая крутиться возле снабженцев, всеми правдами и неправдами, выуживая у них всякую полезную мелочь. В общем, не шибко-то он походил на злого и крепкого ветерана. Но раз боги указали на него, то так тому и быть.
        - И верно, нашелся бычок-потеряшка, - заулыбался своей жуткой улыбкой Мертвец, когда Скофа, миновав зал таверны, подсел к нему за лавку. - А я уж было подумал, все, увели тебя пастухи на скотобойню.
        - Да кишка у этих овцепасов тонка. Давай отойдем, а?
        Они сели за свободный столик поблизости. Скофа заметил, что костяшки у Мицана сбиты в кровь, а подбородок украсил свежий кровоподтек.
        - Что, догнали вас-таки?
        - Где догнали, там и слегли. Но побрыкаться немного успели, - Мертвец многозначительно потер челюсть. - Но расскажи-ка лучше, где ты пропадал столько времени. Неужели сносный выпас попался?
        - Да иди ты на хер Мертвец со своими шуточками. Я нам дело нашел.
        - Вот как? Дело говоришь. И это…
        - Вот только попробуй про коров пошутить. Если мефы тебе челюсть не сломали, то я в этом деле не подкачаю, - Скофа понизил голос. - Помнишь людей, которым мы невольниц привели? Ну тех, с поляны за городом? Ты не поверишь, но я их тут нашел. Сам не знаю как, но то ли боги то ли ещё кто, меня как раз к той таверне вывели, о которой нам лысый бандит говорил. В общем, дали мне работу. И не только мне. Они ещё троих примут.
        - Значит, решил наш бычок переметнуться к бандитам. Сменить благородное копье, на подлый кинжал и дубинку. А как же честь знамени, Скофа? А?
        - Какого ещё знамени, Мицан? У нас тут вместо знамен только тряпки половые.
        - Вот тут ты прав, на знамена наша жизнь несколько оскудела.
        - В общем, голову не крути. Ты в деле или как? Всё понимаю, но всяко же лучше, чем тут гнить.
        - Ну, вот и как я могу противостоять твоему красноречию? Считай, что завербовал ты меня в свою новую банду. К тому же, должен же кто-то присмотреть за нашим доверчивым бычком. А то ещё рожки ему подпилят, - наигранно тяжело вздохнул Мицан.
        Другого ответа Скофа от него и не ждал.
        Кирот Энтавия выслушал его путанный и чуть сбивчивый рассказ, не произнеся ни единого звука и даже не шевелясь.
        - Я в деле, - только и сказал бывший фалаг, когда ветеран задал ему последний вопрос.
        А вот Тэхо Аратоя, напротив, сильно удивился. Почти также сильно, как и сам Скофа, когда все же предложил ему работёнку. Он с ходу завалил его вопросами на большую часть из которых ветеран так и не смог ответить ничего вразумительного. И хотя этот человек, весь облик которого просто кричал о противоестественном союзе козла с лошадью, грустнел и вздыхал после каждого не отвеченного вопроса, согласился, как только Скофа спросил его напрямую. Да и куда ему было деваться? Для них для всех, это предложение было, возможно, последним шансом выбраться из той зловонной бездны, куда после армии рухнула жизнь каждого.
        Немного посидев среди отставных солдат, они покинули «Красную накидку», отправившись по улицам, которые петляя и извиваясь, неумолимо вели их к новой жизни. Шли они молча. Только Мертвец насвистывал одну за одной мелодию тех солдатских песенок, что поднимали им дух у походных костров в Диких землях.
        Когда они вошли в «Латрийского винолея» и поднялись наверх, облюбованный бандитами зал оказался пуст. Не было ни шумных компаний, не любителей поиграть в колесницы, даже Лифут Бакатария и тот отсутствовал. Вместо него их встретил крепко сложенный бородач, на шее у которого красовалась увесистая золотая цепь.
        - Арно, - представился он, протянув руку.
        - Скофа, а это Кирот Энтавия Тэхо Аратоя и…
        - Мицан, но можно звать меня и Мертвецом. Я не обижусь.
        - Дай угадаю, из-за твоего прекрасного личика так прозвали?
        - О, ты правда думаешь дело в этом? А я-то всегда считал, что всему виной моя врождённая бледность и неразговорчивость.
        - Шутник, - ухмыльнулся бандит.
        - Разве саму малость, - Мицан улыбнулся во весь свой широкий рот, от чего совсем стал напоминать ожившее умертвие.
        - Короче, Лифут вашу братию не дождался, так что слушать меня будите. Скофа ваш вроде нормальным мужиком себя показал, так что мы сейчас с вами прогуляемся до одного местечка, а там уж посмотрим в деле отставной цвет тайларской армии. Если сможете впечатлить, или хотя бы всё как надо сделаете, то поговорим о будущем. Только учтите, если хоть один в штаны надристает - всё, все четверо сразу на хер пойдут. Лифут так сказал, а его слово в таких вопросах конечное.
        Скофа с опаской посмотрел на Тэхо. Может зря он всё же дернул с собой этого щуплого? Придумал тоже про волю богов. Трактирное знамение, мать его. А может это боги его так испытывали? Может они ему специально глупость внушили, чтобы на соображалку проверить, а он проверку и завалил? Великие горести, очень на это похоже. А ещё похоже на то, что с его удачей судьба вполне могла поманив хорошей жизнью, тут же его и обломать. Да ещё и боевых братьев подставить. Но отступать было некуда. Он уже привел и показал Тэхо и теперь всё, что ему оставалось, так это молить всех богов скопом, чтобы в этом человечке оказалось побольше смелости, чем можно было дать на вид.
        - Убивать надо будет? - произнес бывший фалаг, с мрачной решимостью посмотрев на бандита.
        - Может надо, а может и нет. Как дело пойдет. А что, страшно ручки замарать?
        - Я сам из блисов, а фалагом служить закончил. И повысили меня прямо на поле боя, когда я со своей десяткой мост от сотни косматых удержал. Как думаешь, боюсь я кровь проливать или нет?
        - Тут не война и не армия, служивый. И дела у нас иначе делают. Но настрой у тебя хороший вроде. Надеюсь, таким он и останется. Короче, пошли на проверку, мужики.
        Арно поднялся с лавки. Он был крепким, высоким и явно очень сильным мужчиной. В тагмах таких как он обычно ставили в первый ряд второй линии.
        - Да, чуть не забыл, чтобы не происходило, руки у нас распускать можно, только если я так скажу. Всем понятно?
        Ветераны закивали.
        - Ну вот, как бы сказал бы Лифут, сука, и славно.
        Покинув «Латрийского винолея» они направились не в глубь квартала, как думал Скофа, а напротив, в сторону Царского шага. Подойдя почти к самой главной улицы города, Арно свернул в неприметную подворотню, над которой висела вывеска изображавшая мешочек, весы и горстку монет. «Ростовщик», тут же промелькнула мысль в голове ветерана. Он хорошо знал такие вывески. Успел на них насмотреться, пока закладывал добытые на войне трофеи. С самого детства он отлично знал - каждый ростовщик был бандитом похуже уличных громил. Ведь если преступников могли поймать и придать казни, то ростовщика защищали сановники и их закон. Так что побить или покалечить процентщика было делом благим. И сам Скофа даже порадуется долгожданному отмщению.
        Возле желтой двери, на которой были выведены весы с горкой монеток, Арно остановился. Внимательно оглядев свой небольшой отряд, он негромко проговорил:
        - Надеюсь, никто не успел забыть, о чём мы договаривались?
        Ветераны замотали головами.
        - А я всe равно напомню. Значит так, говорить буду я, а вы стойте и давите своим грозным видом. Если вам покажется, что что-то идет не так, что пора помахать кулаками, открыть рты или проявить самостоятельность - пихаете себе эти мысли в жопы и стоите смирнее прежнего, как на параде перед полководцем. Лады?
        Четверка кивнула.
        - Ну ладно, пусть Сатос порадует, а Моруф обойдет. Заходим.
        Арно дернул за ручку и стремительно скрылся в дверном проёме. Следом за ним зашли фалаг, Тэхо и Мертвец. Скофа вошел последним.
        За дверью оказалась просторная зала, стены которой были увешаны всякими безделушками. В углу, за небольшим столиком, на подушках сидел смуглый худой старик с красной повязкой на голове. Он был сутул, с длинными и тощими руками, которые оканчивались потемневшими ногтями, больше напоминавшими когти. Его выбритая челюсть сильно выступала вперед, а впалые глазницы, острые скулы и огромный нос делали его похожим на изголодавшегося грифа.
        - Мактар Калок, - с улыбкой произнес Арно.
        - Он самый, любезные. Деньги в рост, скупка украшений, закладных. Могу и долги вернуть за скромную долю.
        - Значит, с адресом мы не промахнулись, - бандит подошел к нему поближе и поставил сапог на столик. - Ты ведешь дела на нашей земле, сэфт. И дела у тебя идут в гору.
        - Боги милостивы. Да только, что тебе до моих дел, мальчик?
        - Да то, старый, что дела в Каменном городе можно вести только с одобрения господина Сэльтавии и под его покровительством. А от тебя мы ни подарков, ни благодарностей, что-то не видели.
        - Когда я открывал лавку, на этой земле не стояло таблички с именем твоего господина. Да и дела мои без всякого покровительства нормально идут.
        - Это они раньше нормально шли, а сейчас могут и в бездну провалиться. Вместе с тобой и всей твоей лавочкой.
        Старик пошамкал ввалившимися губами. Его затянутые белой пеленой глаза сощурились, а уголки губ расплылись в недоброй ухмылке. Сухая рука легла на маленький железный колокольчик и слегка его потрясла. Дверь за спиной ростовщика заскрипела, и в зал вошли четверо крепких мужчин сэфтской внешности.
        - Был тут у нас недавно такой же соколик. Тоже всё важным ходил. Грозился, фуфырился. Обещал живьем в гробах схоронить. Так ему мальчики за спинку локотки завели, к земле личиком нагнули, штанишки приспустили и в жопку потрахали. Чтоб спесь сбить. Как он тогда верещал! Как пищал, как выл! Ух! Особенно когда мальчики на второй круг заходили. Аж уши закладывало! Так ему дырку пробурили, что в пору было затычку ставить.
        Стоящие вокруг него бугаи громко зажрали, брызгая слюной и хлопая друг друга по плечам. Скофа чуть покосился в сторону Мицана - в руке Мертвеца появилась неприметная рукоятка маленького ножа. Ветеран тоже напрягся, прикидывая, на кого из мордоворотов стоит прыгнуть вначале, но Арно лишь презрительно сплюнул на пол.
        - Слышь, мурло драное, если ты сейчас хайло не завалишь, мы тебя самого твоим молодцам в жопы по кусочкам запихаем. Ты ещё раз меня повнимательнее послушай, а то может у тебя от старости уши сгнить успели. Мы тебе не уличная шпана. Мы от господина Сэльтавии. Уяснил масштаб своего бедствия?
        - Сразу уяснил, - проговорил тихим голосом старик. Его голова уткнулась в грудь, а бугаи за плечами перестали гоготать. Но стоило уголкам губ Арно поползти вверх, как ростовщик поднял голову и зашипел с нескрываемой ненавистью. - Уяснить то уяснил, да только испугаться никак не получается. Старый я слишком, чтобы от одного громкого имени жопку раздвигать, да в штаники сраться. Я хоть и сэфт, да только родился в Кере и жил до конца. До её падения, то бишь. Ох и чего я тогда только не насмотрелся. Помню, как в осаду мертвых лошадей ели и как по зову Благословенного Рувелии вспомнили, что мы - вольные люди и что у нас право есть. Помню, как всех посаженных из Кадифа воров и кровопийц мы на колья пересадили и их дома и деньги промеж собой поделили по совести. А потом помню, как кончилась наша вольница. Как солдаты ваши тайларские пришли и как под мечи целые семьи пускали. Много я тогда страха навидался. Особенно когда город наш второй раз жгли и с землей ровняли. Так что пуганный я. А с тех пор как жену да четырех дочурок похоронил, так и вовсе ни ножа, ни петли страшиться не получается. И уж
кому-кому, а всякой уличной шпане у меня ещё хватит силёнок хер в горло запихать.
        - Всегда знал, что в каждом этрике сидит предатель, - тихо проговорил бывший фалаг. - Все как один таите злобу на государство и только и ждете удобного часа, чтобы вонзить нам в спину нож. Даже в мирное время, даже живя среди нас, в наших же городах. Не надо было давать вам прав или оставлять Малые царства. Надо было всех вас резать или обращать в рабов.
        - Ты что там бубнишь, болезненный? - проговорил старик.
        - Про смерть твою он бубнит, Мактар, - проговорил Арно. - Знаешь кто эти ребята? Ты думаешь, что к тебе уличная шпана пришла, которая только лавочников пугать, да девок по тавернам щупать способна? А вот хер тебе. Это закаленные в сотни боев ветераны Великой войны в Диких землях! Гордость нашего государства. И после всей той херни, что ты тут наговорил каждый из них только и ждет от меня команды, чтобы с тебя, как с изменника, шкуру по лоскуткам спустить. Они-то готовы, вот только я - человек деловой и мирный. И я всё ещё думаю, что ты можешь и шкуру и лавку свою сохранить. Правда, уже на особых условиях. Так что, Мактар Калок, отдать мне им команду, или всё же договоримся?
        Старик посмотрел на него ледяным взглядом. Губы его поджались, превратившись в тонкую бледную полоску, а пальцы задрожали.
        - Убийц значит притащил?
        - Не убийц, а доблестных воинов и честных сынов Великого Тайлара.
        - Убийцы и мародёры твои сыны Тайлара. Тханеи, тсетси ний ранат.
        Четверо бугаев угрожающе двинулись вперед, сжимая небольшие дубинки, окованные бронзой. Ветераны не дожидаясь команды, потянулись за ножами, но тут Арно жестом приказал им остановиться.
        - Ты точно понял от кого мы пришли и кому ты сейчас войну объявляешь, псина драная?
        - А я никому ничего и не объявлю. Так, проучить маленько хочу и взашей из моей лавки выставить. - Процедил сквозь зубы старик. Его подсвеченное масляной лампой искаженное ненавистью лицо казалось театральной маской.
        - А вот это вряд ли, сэфт. Парни, а ну режь собак!
        Рука Арно только дернулась к кинжалу на поясе, как все четверо ветеранов бросились в атаку. Скофа выбрал того бугая, что был справа. Хотя его единственным оружием и был нож с лезвием не длиннее ладони, он перехватил его словно короткий меч. Шагнув вперед и поднырнув под замах, ветеран, сделав вид, что пытается устроить подсечку, попытался вогнать лезвие в живот своего врага, но тот, на удивление легко разгадал этот маневр. Увернувшись, он зарядил кулаком в бок ветерана. Скофа качнулся в сторону и костяшки лишь слегка черканули по его ребрам. Однако ветеран притворно согнулся и захрипел, словно ему только что сломали пару костей. Бугай тут же попытался ударить его по голове дубинкой, но Скофа резко дернулся в сторону, выпрямился, и вонзил свой крохотный нож прямо под челюсть противника. Сефт издал короткий булькающий звук и завалился назад.
        Ветеран огляделся. Ещё двое охранников уже лежали на полу, а последний вяло отбивался от совместных атак Арно и Тэхо, пока брошенный Киротом нож не вонзился в его левую глазницу.
        - Ах… сука, ах-х! - выкрикнул Арно, на лицо которого брызнула струйка крови. - Гарпии драные, прямо в глаз попал. Охереть. Так, похер, все целы? Да? Вот и славно. Так, а старик то где? Где долбанный ростовщик?
        Столик, за которым ещё пару мгновений назад сидел Мактар Калок, был пуст.
        - Туда, - указал на дверь, из которой вышли охранники Тэхо. - Других путей не видно.
        Впятером они бросились в другой конец зала. Арно схватился за массивную бронзовую ручку и дернул, что было сил, но дверь не поддалась.
        - Вот сука. Высаживайте её быстрее!
        Ветераны, схватив столик с четырех сторон, с разбегу ударили дверь. Она затрещала и дрогнула от удара, но не поддалась.
        - Ещё! Хер он от меня уйдет после всего этого!
        Второй удар не принес ощутимого результата. Как и третий. Но на четвертом, что-то громко хрустнуло, а после пятого дверь с треском вывернулась назад, повиснув на одной изогнутой петле. Они вбежали в узкий коридор, который вывел их в большую комнату, целиком уставленную сундуками и полками, на которых вперемешку со свитками и табличками лежали отрезы ткани, всевозможное оружие, украшения, посуда и даже статуэтки богов.
        Старика тут не оказалось, зато дверей было сразу две.
        - Эй, здоровяк и калека, налево, а вы двое за мной, - крикнул Арно, устремившись к правой двери.
        Скофа и Мицан переглянулись.
        - Ну что, гарцуй вперед, Бычок, а я следом, как калека поковыляю.
        - Нет, зря мы тогда тебя как покойника не закопали.
        - Ну, теперь то я уж точно в могилку сам не лягу. Так что изволь терпеть.
        Скофа сплюнул и с ноги открыл дверь. Они оказались в темном тесном коридоре ещё с тремя дверями. Мертвец бросился к дальней, а Скофа вломился в ближнюю. За ней оказалась маленькая комнатка, посередине которой возвышался алтарь, изображавший полную рогатую женщину. У его подножья лежал венок из сухих цветов и четыре тряпичные куклы. Ветеран подошёл и поднял одну из них. Выполнена она была весьма искусно и напоминала маленькую девочку. Впрочем, ребенок вряд ли хоть раз с ней играл - слишком уж чистой и целой она выглядела. Ему сразу вспомнились слова ростовщика про похороны жены и четырёх дочек.
        От Керы и вправду мало что осталось после второго усмирения. Некогда огромный цветущий город, после всего что с ним случилось, больше походил на рыбацкую деревню, зажатую между обветренными руинами дворцов и храмов, что возвышались словно памятники великому прошлому.
        Тому самому прошлому, в котором город жил сам по себе, ведя торговлю и политику лишь на своих условиях.
        Хотя Кера и входила в Союз Арлингов, назвать этот город арлингским можно было лишь отчасти. Кроме арлингов, его населяли мефетрийцы, сэфты, джасуры, каришмяне, фагаряне, чогисы и выходцы из Восточного Фальтасарга. Даже варвары с севера и те были не чужды его улиц. Пeстрое и причудливое лоскутное полотнище общин, научившихся как-то жить бок о бок, без попыток по любому случаю пустить соседям красного петуха. Да и после завоевания Киротом Малым, тайларов там почти не было. Разве что, в гарнизоне да в сановничьих конторах. Наверное, поэтому дурные идеи Мицана Рувелии и пустили в этом городе столь крепкие и глубокие корни, что именно его жители и попытались взять реванш за разгром мятежа. «Там где всё началось, там всё возродится!» кричали новые бунтовщики, убивая едва вернувшихся тайларских сановников, военных и купцов.
        Да, люди этого города были разных кровей, говорили на разных языках и молились разным богам, но в тот роковой год ненависть спаяла их воедино. И в этой ненависти они вновь подняли знамена разбитого мятежа.
        Вот только Тайлар, едва-едва оправившийся после прошлой бойни, совсем не желал, чтобы новый пожар измены пошел гулять по его землям.
        Когда кровавое безумие овладело Керой, армии сразу заперли эту болезнь в стенах проклятого города, и сокрушили её вместе со стенами, домами, дворцами и храмами. И кто знает, как бы всё обернулось, если бы тогда они поступили иначе.
        Сам Скофа, хоть и прошел всю осаду, в уличных боях не участвовал и не видел, как погибал город. Его, как и весь молодняк тагмы, оставили охранять лагерь возле остатков городских ворот и стен. И потому он лишь слышал бой, да видел далекие пожары. А потом пришел запах. Даже не запах, а густая вонь разлагающихся тел, которая медленно напитывала воздух. И вместе с ней появились мухи. Плотные тучи насекомых, поднимавшихся над руинами города.
        Мухи и вонь. Вот и всё, что видел и чувствовал он тогда.
        Уже потом Скофе рассказали, как мятежники отступили, прижимаясь к морю и сражаясь за каждый дом и каждую площадь. Как держали осаду в бывшем дворце наместника, как бились в руинах гарнизонной крепости и как последние из бунтарей укрылись храме Аратата - каришмянского светлого бога, столь чтимого местной общиной, что они воздвигли его святилище прямо на врезающейся в море скале. Три дня они сдерживали там натиск войск, а потом неожиданно сами открыли ворота и бросились в последнюю безумную атаку, в которой и полегло всё наследие Великого мятежника.
        Но все это были рассказы. Слова других людей. А в его памяти последние дни Керы навеки связались лишь с тучами мух, да сладко-тошнотворным запахом гниющей плоти.
        - Сюда, Бычок, поймал я мерзавца!
        Голос Мицана мигом вывел Скофу из забытья. Швырнув на пол куклу, он бросился в дальнюю комнату. У стены напротив Мертвец держал торчащую из распахнутого окна босую ногу, явно принадлежавшую ростовщику.
        - А старичок то наш на удивление прытким оказался. Я только вошел, а он раз - и прыг в окошко. Вот только и я не дурной ловчий. Поймал пташку в полете. Ну что стоишь, давай, помогай вытягивать.
        Вытащив брыкающегося старика, они повели его в центральный складской зал, где уложив на пол, прижали ногами.
        - Арно! - выкрикнул Мертвец. - Нашелся твой бегунок. Упорхнуть в окошко хотел, словно пташка вольная.
        Бандит вбежал в зал через пару мгновений. Увидев распластавшегося ростовщика, он хмыкнул и зловеще заулыбался.
        - Ты правда думал от нас сбежать, Мактар Калок? - подойдя ближе Арно сильно пнул старика ногой под рeбра. - Так от нас не убегают.
        Арно подтянул к себе один из сундуков, коими была заполнена эта комната, и сел, потирая руки.
        - Поставьте его на колени.
        Скофа и Мертвец приподняли ростовщика.
        - А нормально ты так добра успел нажить. Вроде же всего пару месяцев поработал, а уже целый склад набился. Может поделишься секретом, а? Молчишь? Ну молчи. Всё равно твоя лавка со всем содержимым теперь другим людям отойдет. Правильным людям и благодарным.
        Старик молча смотрел на бандита. Его черные глаза светились ненавистью.
        - Знаешь, а я ведь тебе помочь хотел. Руку дружбы протянуть, так сказать. Наше покровительство большие возможности открывает. Защиту, ходы в делах новые, связи. Но только полагается всё это людям. А ты себя как зверь бешеный повел. Натравил на нас своих мудаков с палочками, а сам деру дать решил. Так что теперь у нас с тобой разговор совсем другим будет. Таким, чтобы остальные типа тебя вспомнили, как господин Сэльтавия не любит шуточки шутить. Вот только вести мы его не тут будем. Эй, парни, найдите, что ли ковер какой и тварь эту в неё заверните.
        Ветераны разбрелись по лавке в поисках подходящего ковра или покрывала. Скофа отправился в тот коридор, где они с Мицаном догнали старика. Миновав комнату с алтарем, он зашел в ту среднюю, которую они так и не успели обыскать. Она оказалась заставленной до потолка полками, на которых лежали самые разные вещи. Одежда, посуда, оружие, даже детские игрушки и погребальные статуэтки Моруфа, которые хоронили вместе с мертвыми. Жаль только ничего похожего на ковер тут не оказалось.
        Скофа уже собирался выходить, когда его взгляд зацепился за полку, на которой поблескивал серебром до боли знакомый ветерану предмет. Стоило лишь приглядеться, как глаза Скофы округлились от удивления - те же камни, тот же узор и размер. Прямо перед ним, зажатая между кувшином и маленьким ларцом, лежала та самая фляга, которую подарил ему Великий, а теперь уже Верховный стратиг Лико Тайвиш, после последнего сражения с харвенами. Проклятье, он был уверен, что потерял её во время одной из затянувшихся попоек и уж точно не помнил, чтобы закладывал ростовщику. Но она была тут. Прямо перед ним. На полке.
        Мысленно поблагодарив владыку судеб Радока и пообещав вознести ему положенные дары, Скофа сунул за пазуху вновь обретенный подарок своего командира. Так и не найдя ковра, он вернулся назад в зал, где старика уже заворачивали в большую медвежью шкуру, перевязывая накидками и кушаками.
        - Ну так себе получилось, но сойдет, - хмыкнул Арно когда с работой было закончено. - Берите его, парни. Отнесем в одно местечко, где с этим дураком уже по-другому поговорят.
        Ветераны подняли извивающийся сверток, и пошли следом за бандитом вглубь квартала, стараясь обходить наиболее людные улицы. Попадающиеся им то и дело прохожие косились на мычащую и дергающуюся шкуру, но никто даже не пытался им помешать или что-нибудь спросить. Они просто отворачивались или переходили на другую сторону, всем своим видом давая понять, что вмешиваться в дела пятерки у них нет ни малейшего желания.
        Так они дошли до низенького дома, расположенного на самом краю базарной площади Паора. На стук Арно дверь открыл здоровенный бритый мужик с маленькими глазками и огромным пузом, сильно выдающимся вперед. Он был одет в серую рубаху с высоко закатанными рукавами и кожаный фартук, который обычно носили мясники.
        - Арно? Всех благ и благословений, - произнес он, окинув подозрительным взглядом четверку со свернутой шкурой за его плечами.
        - И тебе всех радостей.
        - Сегодня же не пятый день? Случилось что?
        - Да так. Житейские мелочи. Надо в твоем погребе одно мясо подержать. До полуночи или до утра. Уважишь старых друзей?
        - Как же не уважить. Уважу, конечно. Мясо то нарубать надо будет?
        - Не сейчас. Пока пусть просто полежит на холоде, - Арно подошел к четырём ветеранам и кивнул на свёрнутую шкуру. - Поможешь?
        Здоровяк кивнул и, словно пушинку перехватив у него пленника, скрылся за дверью.
        - Вы пока тут постойте. Я вернусь скоро.
        Ветераны встали возле двери, прислонившись спинами к стене из выбеленного кирпича. Скофа поднял глаза - так и есть: прямо над ними висела деревянная табличка, где помимо грубо вырезанной бычьей головы, располагалась лаконичная надпись: «мясницкая». И вправду лучшего места для расправы было не найти.
        Арно вышел примерно через четверть часа, держа в руках кожаный мешок среднего размера, и сразу подошел к бывшему фалагу.
        - И что это была за самодеятельность? Ты меня жопой, что ли слушал? - обратился он к Кироту Энтавии.
        - Не привык я молчать, когда оскорбляют армию, - процедил сквозь сжатые зубы бывший фалаг.
        - А придется привыкнуть всякое слышать, если не хочешь назад на улицу говно жрать. Или тебе говно по вкусу, а?
        - Совсем не по вкусу, - кулаки ветерана сжались до белизны, но тут бандит примирительно хмыкнул и похлопал его по плечу.
        - Вот и не забывай про это. Мы не армия завоевателей, а деловые люди и решаем проблемы обычно мирно. Без крови. Это у вас в тагмах может как что за меч хватаются, а тут так не принято. Мы говорим, договариваемся, воздействуем. Поняли меня?
        - Да поняли, поняли.
        - Ну вот и славно. Ладно, это я так, для порядка всё говорю. Так-то вы хорошо держались. Так что сработаемся, думаю. А это вам подарок от моего друга.
        Бандит протянул мешок. Мертвец взял его и, раскрыв, посмотрел внутрь с явным недоверием.
        - И это…
        - Отличная говядина, а не то, что ты подумал, - рассмеялся Арно. - Там вроде пара почек, разруб ребер и несколько голяшек. Может ещё что есть, я особо не смотрел. В общем как раз на добрый ужин. А это вам, чтобы горло промочить чем было.
        Достав кошелек, он вытащил солидную горсть монет и вложил их в руку Скофы.
        - Спасибо.
        - Не благодари раньше времени, ещё, глядишь, проклясть успеешь. Ладно, хватит с вас на сегодня. С лавкой и ростовщиком мы уже сами закончим, а вы сходите развейтесь, ну или подрыхните где-нибудь. Но только так, чтобы завтра не позднее полудня были в «Латрийском винолее». Начнем вас вводить в наши дела.
        Помахав им рукой, он вновь скрылся за дверьми мясной лавки. Скофа раскрыл ладонь и пересчитал монеты. Ровно сорок ситалов.
        - Спасибо, что нашел нам работу, Скофа, - проговорил бывший фалаг, постучав его по плечу.
        - Ну что же, ново призванные бандиты, и куда же мы пойдем проматывать и прожирать столь внезапно свалившееся на нас богатство? - потряс Мицан мешочком.
        - Может в накидку, а? - заулыбался Тэхо. - А че, Миртая как раз из этого мяса может на всех лифарты сварганить. Что скажешь, Бык? На вино то денежек пади тоже хватит?
        Скофа неопределенно кивнул. Вино то стоило дешево, вот только как после сегодняшнего провала объяснить братьям, откуда оно взялось вместе со свежим мясом? Как объяснить, что у четверых из них появился шанс не захлебнуться в грязи, пока другим суждено всё также барахтаться и медленно тонуть в том болоте, в которое превратилась их жизнь после армии?
        - А как ты всем объяснишь, откуда мясо и деньги взялись? - словно прочитал его мысли Кирот. - Нет, нам пока туда ход заказан. Поднимемся немного, окрепнем, и перетянем всех, кто такую жизнь выбрать захочет. А пока, пусть они лучше нас потеряют.
        Все трое закивали, соглашаясь. Конечно, фалаг был прав. Они не имели права бросать своих братьев. Но и давать им ложную надежду, или злить своими нежданными успехами тоже не стоило. А потому, лучшее что они могли сделать - так это исчезнуть на время.
        - Так может нам это, в гостиницу поприличней, а? - предложил Тэхо. - А то от клоповников у меня уже скоро вся шкура слезет. И это, в баню бы, хорошую. Уж страсть как помыться хочется.
        - А вот теперь ты дело говоришь. Пойдемте, есть тут пару мест. Я их ещё с детства помню, - проговорил Кирот.
        - А ты же вроде из Паоры как раз? - Тэхо оглянулся, словно впервые заметив город вокруг.
        - Да, с этих самых улиц. Бегал тут мальчишкой и воровал по мелочам, - сухие тонкие губы отставного фалаг неожиданно тронула тень слабой улыбки. - У нас, у местной уличной детворы, из тех, что отцов не знает, как раз банда была. Ну как банда. Шайка дурачков, хотя нам-то, конечно, тогда иначе всё виделось. Эх, чем мы только детство не занимали. Что только не творили по глупости или для куража. Как я живым то остался и сам не знаю. Вот думал, армия меня исправит. Да видно верно люди говорят, что от своей судьбы не скроешься. И то, что боги тебе на роду начертали, то в любом уголке догонит. Вот и меня судьба догнала и не где-нибудь, а прямо в родных местах. Ну и раздери её тогда гарпии.
        Глава десятая: Возвращенное единство
        Кирот Кардариш с довольной ухмылкой смотрел на девятерых старейшин, сидевших в креслах во внутреннем саду его загородного поместья. Тут были почти все, кто действительно чего-то стоил. Почти весь свет их партии. Столпы алатреев, что наконец-то смогли отвлечься от попыток сожрать друг друга и собрались вместе, чтобы поговорить. Точнее - собрались по его приглашению. И сбор этот занял у него много времени, сил и нервов. В голове Кирота даже билась шальная мысль, что если все эти почтенные господа не захотят договариваться по-хорошему, то стоит их запереть на пару дней в подвале.
        Ведь назревшие вопросы, больше не терпели никаких отлагательств.
        За минувший со дня смерти Патара Ягвиша месяц их великая партия, что являла собой мощь и славу сословия ларгесов, успела превратиться в сборище крикунов и подозрительных идиотов. А всё государство, словно услужливая девка, ложилось под семейку Тайвишей, постанывая от удовольствия.
        Но Кирот не желал покорно лежать и пускать слюньки, пока этот жирдяй Шето запихивает в него свой новый порядок. Он жаждал борьбы. Жаждал победы и мщения. И он намеревался передать это желание всей своей партии. А для начала - заразить им тех, чье слово ещё имело вес и значение среди алатреев.
        В его саду не хватало лишь нескольких человек из высшего круга, успевших переметнуться к этому убогому ничтожеству Мантаришу в его попытке устроить заговор против своей же партии. А когда Тайвиши, хорошенько отымев этого дурака, вышвырнули его за ненадобностью, то и все его союзники разом постарались превратиться в бестелесных духов.
        Ну и, конечно же, тут не было и самого Мирдо Мантариша. После того злополучного собрания, на котором Тайвиши публично поимели все законы и алатреев в придачу, это трусливое животное сбежало из столицы в свое родовое поместье под Фэлигоном и теперь сидел там безвылазно, поджав хвост как побитая собака.
        Но этот предатель и должен был бояться. Он должен был трястись и вскакивать по ночам, от каждого скрипа и шороха, медленно теряя рассудок и последние крупицы достоинства. Ведь пусть его роль в разыгранной Тайвишами партии была далеко не самой главной, это совсем не умоляло его измены. Напротив, в глазах Кирота Кардариша он становился от этого ещё более жалким и ничтожным: одно дело предать или продаться осознанно, и совсем другое - даже не понять, что тебя трахают при народе.
        Но ничего. Недолго ему ещё оставалось трястись, забившись в угол. Кирот уж точно об этом позаботится.
        Когда рабы принесли полные фруктов золотые подносы и кувшины с вином, Кирот наполнил тяжелый кубок, инкрустированный крупными рубинами и, отхлебнув, поднялся со своего места.
        - Нам нужен новый предстоятель, - проговорил он, минуя все ритуальные расшаркивания.
        - Вершь выка жа вога (Берешь быка за рога) - раздался тихий измученный голос.
        Сейчас в это было почти невозможно поверить, но совсем недавно сказанные этим голосом слова с лёгкостью сокрушали сами своды Синклита. Теперь он звучал словно шипение змеи, на которую рухнул камень.
        Своим же видом вещатель алатреев Сардо Циведиш напоминал старую морскую птицу, что не совладав с порывами ветра во время бури, оказалась избитой о скалы волнами, но вопреки всему выжила и выползла на берег. Он сидел скрюченный и переплетенный, пряча в глубинах мантии изломанное тело, сломанную руку в деревянной колодке и прикрывая краем одежды рот, в котором мелькали остатки зубов и половина языка. Его обычно выбритые до синевы щеки поросли почти полностью седой бородой, а обычная бледность превратилась в мертвую серость. Всё в этом человеке было мертво и искалечено. Вот только глаза, его вечно горящие бушующем пламенем ярко-серые глаза, остались прежними.
        Хотя нет, прежними они тоже небыли. Никогда раньше Кирот не видел в них столько злобы и ненависти. Казалось, что ещё немного и они лопнут, а из глазниц прыснет раскаленная лава, которой он, умирая, успеет облить всех тех, кто сотворил с ним это.
        - Я порядком устал от пустой демагогии Сардо. Мы только и делаем, что говорим, и говорим по большей части всякую чепуху, а за это время у нас успели забрать и Синклит и, кажется уже и все государство. Так что в бездну приличия. Нам нужен предстоятель.
        - Нам нужно отмщение! - почти выкрикнул, вскакивая со своего места, двадцатилетний юноша.
        Внешне Тэхо Ягвиш напоминал скорее своего двоюродного деда Рего, чем отца. Он был худ, подтянут, да и личико его в целом можно было назвать красивым. Ну а когда он поджимал губы и гордо задирал подбородок, то в его образе сразу чувствовалась старинная мужественность, которой некогда так славился его род, давший Тайлару целую плеяду именитых полководцев. Только вот глазки были такими же мелкими и поросячьими как у Патара, а ума у него было и того меньше.
        - Проклятые Тайвиши убили моего отца руками этого скота Мантариша! И я требую мщения! Мщения и крови! И каждый алатрей должен требовать сейчас точно того же! Таково мое слово как наследника нашей великой фамилии!
        Забавно. Похоже этот парнишка и вправду верил, что старейшины принесут ему на блюдечке руководство партией и будут слепо подчиняться его словам по праву происхождения. Ну что же, значит тем сильнее будет разочарование, которое его ждет. Может его прадед, или кем там он ему приходился, и провозгласил первый независимый Синклит, а потом Ягвиши и неизменно занимали этот пост, но времена менялись, и они требовали перемен от всех и каждого. Даже от алатреев.
        Подойдя к Тэхо Ягвишу, Кирот положил юноше на плечо руку, усаживая обратно в кресло.
        - Тайвиши, без сомнения, причастны к смерти твоего отца, Тэхо. Но не думаю, что Мантариш сыграл в ней хоть какую-то роль. Просто он оказался достаточно тупым и недальновидным, чтобы невольно стать их марионеткой.
        - Но мой отец мертв! Мертв!
        - И все причастные поплатятся за это. Когда наступит время.
        - А я требую… Ай!
        Рука Кирота Кардариша с силой вдавила паренька в кресло, от чего он сжался и пискнул, словно девчонка, которой задрали платьице. Ягвиши, безусловно, были нужны хозяину поместья. Но не так сильно, чтобы терпеть тон этого сопляка. Великие горести, да он мог раздавить их так же, как давил сейчас этого юнца и его дело бы не особенно пострадало. Даже напротив, оно бы стало проще, так как привыкшие слушаться Ягвишей идиоты, без своих вожаков, наконец-бы заткнулись и перестали действовать ему на нервы.
        - Кардариш прав. Нам нужен предстоятель.
        Кирот взглянул на широкоплечего мужчину в резном кожаном тораксе, с богато украшенным мечом, висевшем на широком поясе. Хотя за годы затянувшегося уединения Убар Эрвиш сильно постарел и оплыл жирком, сила его тела, а главное - сила духа, остались почти прежними. Как не странно, но уговорить эту легенду из прошлого приехать оказалось куда проще, чем ожидал глава рода Кардаришей. Один из главных затворников их сословия сам проявил необычайно живой интерес к этому собранию, и теперь, впервые за два десятилетия, сидел в окружении элиты их партии. Той самой элиты, что все эти годы безуспешно пыталась вытащить его в столицу и привлечь к своей борьбе с алетолатами, а куда чаше - к обычным внутренним склокам и дрязгам.
        - Раньше вы не слишком-то интересовались большой политикой, господин Эрвиш, - проговорил сидевший слева от него Мицан Литавиш. Этот сильно постаревший красавец с аккуратным клином седой бороды на подбородке, как всегда светился дружелюбием. Он одним из первых откликнулся на предложение Кирота, и явно желал что-то выиграть для себя из сложившейся ситуации. Впрочем, как и все присутствующие.
        - Так и было. Я двадцать лет только и делал, что охотился в лесах да наблюдал, как мои рабы возделывают виноградники, пребывая в твердой уверенности, что оставил государство в надежных руках. Когда Рувелия пал, я думал, что угрозы для Тайлара кончились и не желал сам превращаться в новую угрозу. Поэтому и предпочел ехать. Чтобы не питать надеждами всех этих бессчётных подхалимов, что день и ночь уговаривали меня разогнать вас всех взашей и натянуть на свои плечи порфиру, а если говорить проще - то стать новым тираном.
        - Но теперь Тайлару вновь угрожают. И угрожают как раз столь ненавидимой вами тиранией.
        - И именно поэтому я и решил оторваться от своих угодий и виноградников. Чтобы встретить те вызовы, которые вы не смогли предотвратить сами.
        - И как же вы намерены противостоять сим тревожным вызовам, господин Эрвиш? Поймите меня правильно, я тоже совсем не желаю видеть нового безумца, напялившего на себя венец и порфиру, но мне принадлежит весьма и весьма много земель в окрестностях Кадифа и я бы предпочел, чтобы без крайней необходимости их не вытаптывали штурмующие нашу прекрасную столицу солдаты.
        - До таких мер и не дойдет, если все вы прекратите собачиться и займётесь общим делом, - проскрежетал Энай Гатриш.
        Эпарх Хутадира был уже весьма стар, его левый глаз затянуло бельмом, а колени напоминали перекрученные узлы из морского каната, которые причиняли ему столько боли, что после каждой пары шагов, зубы старейшины начинали стираться друг об друга в мелкую пыль, а лицо белело, словно его покрасили густой краской. Но слабость его тела была обманчивой - в этом жилистом и сухом старике на проверку оказывалось больше жизни и упрямства, чем в ином юноше.
        - И вы предлагаете… - не унимался Мицан Литавиш.
        - Сделать так, какговорит Кирот. Избрать предстоятеля.
        - Мы с братом поддерживаем избрание, - проговорил эпарх Касилея Киран Мендевиш. Сидевший рядом с ним Лисар, похожий как две капли воды на своего брата, согласно закивал головой.
        - И я, - кивнул Майдо Янтариш - Я видел достаточно подлости и низости со стороны Тайвишей и не желаю, чтобы Тайлар попадал в их руки.
        - Даже несмотря на то, что вы сражались за них на войне? - слащаво улыбнулся Мицан Литавиш.
        - Я дрался не за них, а за Тайлар! - чересчур громко и нервно выпалил юный старейшина. - И я пострадал за это, но не запятнал своей чести.
        - Не думал, что огромное наследство окажется столь непомерным страданием…
        - Великие горести, Литавиш! Я же потерял всю свою семью в страшном пожаре!
        - Которая, если память не играет со мной в игры, вас же перед этим прилюдно и прокляла? Весьма удобное совпадение, не находите, господин Янтариш?
        - Да как вы смеете!
        - Хватит! - тяжелый кубок в руке Кирота Кардариша с силой опустился на стоявший рядом столик, от чего все старейшины вздрогнули. - Вы у меня в гостях и я не потерплю, чтобы в моем доме продолжались эти проклятые склоки. Вы тут говорите про грядущую тиранию Тайвишей, а сами своими тупыми ссорами только подкладываете под них государство. Так что довольно пустых слов, старейшины. Мы выберем предстоятеля. Мы выдернем из дерьма нашу партию, а следом мы выдернем из него и весь наш Тайлар. Таково мое слово.
        - Желаеш шам пшимеэть жоль шпашителя? (Желаешь сам примерить роль спасителя?) - прошипел скрюченный сверток, бывший когда-то вещателем их партии.
        - Нет, - отрезал Кирот Кардариш. - Не я.
        - Традиция требует… - встрепенулся было Тэхо, но одного взгляда было достаточно, чтобы этот мальчишка вновь вжался в кресло.
        - Им точно будешь не ты, мальчик. Ягвиши шесть поколений руководили нашей партией и лишь просрали все то, на чем она строилась. Вашему роду придется забыть о власти. Больше вы ее не получите.
        - Так кого же ты предлагаешь Кирот? - зрячий глаз хутадирского эпарха Эная Гатриша пристально посмотрел на хозяина дома. - Похоже, у тебя же уже есть имя. Я прав?
        - Прав, - улыбнулся Кирот Кардариш. У него действительно было имя. Славное и хорошее имя. Имя, которое знали. Имя побед. Имя, способное сплотить их расколотую партию и собрать ее воедино.
        - И чье же это имя? - проговорил бывший полководец.
        - Оно твое, Убар Эрвиш, - проговорил он после небольшой паузы. - Ты станешь новым предстоятелем алатреев.
        - Это прозвучало не как вопрос и не как просьба, - хмыкнул прославленный полководец.
        - Потому что это утверждение. Кроме тебя, Убар, больше никто не сможет вытянуть эту лямку. Может ты и не заметил, но мы застряли в жопе и Тайвиши скачут у нас на головах, запихивая в нее все глубже и глубже. А мы только орем друг на друга, да припоминаем старые обиды.
        - И ты думаешь, что просидевший в глуши двадцать лет солдат сможет это изменить? Похоже, ты слишком высоко меня ценишь.
        - Я ценю тебя ровно на столько, на сколько ты стоишь. Как, впрочем, и любого другого человека. Ты герой, прихлопнувший проклятого разбойника Рувелию и весь его мятеж. И если ты выступишь против Тайвишей и их зарвавшегося ублюдка Лико, - от одного этого имени челюсть Кирота невольно заныла, а в ушах вновь появился шум обезумевшей толпы на пиру. - То люди за тобой пойдут. Потому что они тебя знают и помнят. Они знают, что тебе нужна не власть, а порядок и безопасность в государстве. И если против Тайвишей ты, то каждому идиоту станет понятно, что эта семейка несет нам лишь новую смуту.
        - Только ты так и не спросил, хочу ли я этого.
        - А мне плевать, что ты там хочешь. Ты нужен партии, Убар. Нужен Тайлару. Какие тут в бездну могут быть хотелки?
        Вырванный из затянувшегося забвения полководец уже менялся на глазах. Его живот втянулся, плечи расправились, и даже изрядно поредевшие с годами волосы, казалось, обретали былую густоту. Он вспоминал молодость. Вспоминал годы своей славы и подвигов, когда его руки были руками самого Мифилая. Вспоминал того, кем он и был и от кого он прятался все эти годы, подменяя настоящую жизнь охотой, бездельем и распутством с рабынями. Кирот напомнил ему тот пьянящий и почти полностью забытый вкус долга. Вкус веры в себя и свое предназначение. Вкус жизни воина. И вспомнив его, Убар явно не желал возвращаться в болото добровольного изгнания.
        - Ты прав, Кирот. Наши желания больше не имеют значения. Я согласен стать предстоятелем, - произнес он после долгого молчания. - Если остальные поддержат.
        - За, - довольно улыбнулся Кирот.
        - За, - вторил ему Энай Гатриш.
        - Жа. (За) - издал шипение Сардо Циведиш.
        - За! И за возрождение нашей чести и доблести! - Майдо Янтариш по военному ударил себя кулаком в грудь, словно приветствуя командира на поле брани.
        - Мы за, - ответил за себя и за брата Киран Мендевиш.
        - Я с вами, - проговорил сидевший до этого непривычно тихо старейшина Лиаф Тивериш.
        - Ну как я могу пойти, против такого единодушия. Вы же потом нашлете на меня тысячу проклятий и свалите все грядущие беды, - рассмеялся Мицан Литавиш. - Убар Эрвиш, похоже мой голос твой.
        Единственный кто так и остался молчать, был Тэхо Ягвиш. Юноша выглядел растерянным, он переводил взгляд от одного старейшины к другому, смотря на них с непониманием и то открывая, то закрывая рот. Этот юнец давно себя убедил, что право наследования обеспечит ему пост предстоятеля. Что другие алатрии, попав под магию его имени, вознесут его так же, как вознесли когда-то его отца, двоюродного дядю и всех последних Ягвишей. Это у алетолатов вечно происходила чехарда. Это они, что-то делили, переделывали и переназначили, пока алатреи соблюдали освященную традицией преемственность и в этой преемственности, как они думали, обретали свою силу. Но времена менялись. И измениться предстояло даже им, алатреям.
        - Что, господин Ягвиш, у вас есть альтернативная кандидатура? Может вы хотите назвать нам другое достойное имя, вокруг которого сплотится партия? - даже не пытаясь скрыть издевки, проговорил Кирот.
        Юноша поднял было на него глаза, но тут же опустил их поникнув, словно признавая своё бессилие.
        - Нет, у меня нет другого имени. Я отдаю свой голос за Убара Эрвиша.
        Вот и все. Ягвиши уступили ему партию.
        На самом деле, трагичная и внезапная смерть Патара Ягвиша принесла им всем больше пользы, нежели вреда. Под его руководством алатреи гнили живьем. Они теряли цель, теряли смысл и единство. Они жили лишь мелочной наживой и оказались совершенно не в силах дать отпор проклятому жирдяю, что буквально за пару лет подмял под своё необъятное тело почти всё государство. А в создаваемом его семейкой Тайларе ни Кироту ни всем прочим алатреям, уже не найдется места. Разве что им позволят пожить в роли шутов с бубенчиками, за которыми оставят лишь одно право - право лебезить и извиняться всякий раз, когда хозяйский сапог застрянет у них в жопе.
        Но теперь все должно было пойти по-другому. Теперь во главе их партии стоял воин. Воин, который умел и любил побеждать. И с ним его партия сможет свергнуть новых самодержцев, ещё до их воцарения. С ним, и ещё с одной тайной силой, чей час вскоре должен был пробить.
        - И так, мы вновь обретаем предстоятеля. Но что же дальше? Или это все ради чего мы собирались? - проговорил Лисар Миндэвиш.
        - Неш, не шсе. Шам нушэн вэшашел. (Нет, не все. Вам нужен вещатель), - прошипел сверток ткани, бывший когда-то харманским змеем
        - Но господин Циведиш, у нас же есть вы и вы ещё живы. Да, эти ублюдки сильно вас покалечили, но я уверен, что в скором времени, вы…
        - Неш. Я уше не я. (Нет, я уже не я)
        - Абсурд, - не унимался стратиг касилейских тагм. - Я видел много увечий, и должен признать, что хотя ваши и весьма тяжелы и неприятны, иные солдаты восстанавливались и после более сложных ранений. Давайте просто не будем спешить. Давайте дадим времени…
        - У аш, его нетш. Вэшашел нушэн шэйшаш. Тшы. (У нас его нет. Вещатель нужен сейчас. Ты.), - длинный сухой палец высунулся из под скомканных одеяний и ткнул в сторону Лиафа Тивериша.
        - Я? - удивленно проговорил молодой мужчина, явно не ожидавший такого поворота.
        - Тшы (Ты).
        - Но, я не уверен, что справлюсь, тем более в такой момент. Конечно, я люблю выступать, и вроде получается у меня это весьма недурно, но вещатель… это очень большая ответственность.
        - Я помошу. Я вуду пишат (Я помогу. Я буду писать).
        - Это великая честь, господин Циведиш. Вы всегда были лучшим из живущих на нашем веку ораторов.
        - Дша. Выл. (Да. Был)
        - Тогда мне остается лишь поклясться родовой честью, что я стану самым прилежным вашим учеником.
        Собравшиеся согласно закивали, безмолвно утверждая выбор харманского змея. Сардо Циведиш и вправду был лучшим из вещателей, чье мастерство и искусство давно обросли легендами. И если мастер слова, пусть искалеченный и лишенный теперь возможности произносить его самостоятельно выбрал себе преемника, то так тому и быть.
        Конечно, Кирот Кардариш предпочел бы, чтобы вещателем остался Сардо. Но только тот прежний Сардо, чтоменял историю словом не хуже, чем иные мечом. А этот… этот лишь доживал свой век в личине искалеченной плоти. И ни Кирот, ни кто-либо иной уже не могли это исправить.
        - И так, похоже у нашей дорогой партии вновь появился Предстоятель и Вещатель и даже некий намек на единство, - лукаво улыбнулся Мицан Литавиш. - При условии, конечно, что все прочие старейшины алатреи поддержат наш маленький сговор и примут его на ура.
        - Они примут, - отрезал Кирот Кардариш. - Им больше не за кем идти. Не плестись же за этим ничтожеством Мантаришем?
        - О нет, его золотые дни уж точно остались в прошлом. Однако даже если наша драгоценная партия и примет без обычного для нее сопротивления наши решения, это совсем не снимает перед нами главного вопроса, от самой постановки которого мы так изящно уклонялись все это время.
        - Позвольте же узнать, какой вопрос вы считаете главнее выбора предстоятеля? - поднял седые брови Энай Гатриш.
        - О, весьма важный, господин Гатриш. Как именно нам пошатнуть гегемонию Тайвишей. Напомню вам, господа, что пока мы так радостно летели бездну, они взяли под свой контроль армию. И в довесок ко всему прочему - привили под Кадиф весьма верную и победоносную армию.
        - Большая часть из которой уже вернулась в свои провинции, - буркнул Лисар Мендевиш.
        - Большая не равно всей. Напомню, что три походных Кадифарских тагмы и столько же домашних все ещё стоят тут, под нашим с вами боком. И их солдатам вполне может и не понравится, если кто-то решит обидеть их так горячо любимого полководца и великого, ох, простите, теперь уже Верховного стратига.
        - Пфф. Вздор. Тайвиши не посмеют использовать армию против Синклита. - Энай скривился так, будто Мицан Литавиш предложил всем присутствующим съесть поднос с червями.
        - Мы думали, что они и войну не посмеют вести против нашей воли, господин Гатриш. Однако же совсем недавно в городе прошел большой военный парад. И, кажется, он был посвящён какой-то крупной победе в диких землях. Не напомните ли мне какой именно?
        - Твои опасения несколько преувеличены, Мицан, - прервал их Кирот.
        - Да, и в чем именно? Неужто оставленная без денег и подкреплений армия успела нас так сильно полюбить?
        - Да в том, что походные тагмы вот-вот отправятся морозить задницы в новую провинцию. А что же до домашних, то большая часть их командиров наши люди.
        - Да, но не сам стратиг.
        - Этого идиота Эная Туэдиша можно даже не брать в расчёт. Он такая же пьяная и тупая свинья, как и его отец. Солдаты всегда ненавидели этого ублюдка и никогда за ним не пойдут. Уверяю вас господа, очень скоро Тайвиши окажутся в крайне уязвимом положении. И вот тогда мы и ударим по ним всей силой. Но пока нас больше должна заботить иная проблема.
        - И какая же? - спросил Лиаф Тивериш.
        - Партия.
        Почти до самого вечера они обсуждали предстоящие дела и грядущие перемены. То и дело братья Миндевиши предлагали составить списки врагов и предателей, а Мицан Литавиш, то ли шутя, то ли на полном серьезе, начинал подсказывать им имена. К счастью единственный кто поддержал их в этом начинании, был Тэхо Ягвиш, но Кирот, а следом и Убар, весьма резко пресекали все подобные разговоры. Им нужно было единство, а не мелочное сведение старых и новых счетов.
        Энай Гатриш, словно старый лев, что слишком сильно истосковался по охоте и свежей крови, постоянно пытался обсудить грядущую борьбу с Тайвишами, стараясь выудить хоть какие-нибудь подробности, но Кирот старательно укорачивался и уклонялся от каждого, даже самого прямого вопроса. Пусть тут и была большая часть главных семей, решения «заговора десяти», как в полушутку назвал их сборище Лиаф Тивериш, ещё предстояло донести до всех остальных старейшин, потом провести через все положенные церемониалы и лишь потом вступать в борьбу за возвращение государства. Не то чтобы Кирот Кардариш особенно сильно сомневался в исходе намеченного плана, просто он совсем не желал раскрываться раньше положенного времени. Это была его игра, и он собирался вести ее по своим правилам.
        После ужина, который рабы накрыли прямо в саду, большая часть гостей предпочла вернуться в Кадиф. В поместье Кирота остался ночевать лишь Сардо Циведиш, да Мицан Литавиш, заявивший что желает задержаться и посетить расположенный неподалеку старый храм покровителя искусств Илетана.
        Когда они разошлись по гостевым комнатам, Кирот Кардариш налил себе большой кубок вина и усевшись в тени старого дуба, уставился на девять пустых кресел, окруженных цветочными кустами и искусственными водопадами.
        Все прошло просто. Намного проще и быстрее чем он ожидал. Не было ни торга, ни шантажа, ни вымогательства. Каждый из его гостей словно и сам знал, зачем приехал сюда сегодня и что от него требуется. Похоже, что чувство крушения всего того мира, что так долго создавало их сословие, поселилось не только у него одного в сердце. Вся их партия и вправду была готова бороться за права и привилегии ларгесов. Бороться, против новоявленных самодержцев. Он просто успел первым сказать то, что и так крутилось в мозгах у каждого. И это сильно упрощало его задачу.
        - Похоже, тебе удалось-таки собрать обратно партию, да дядя? - неожиданно раздался позади него звонкий голос.
        Хозяин поместья развернулся и протянул своему племяннику драгоценный кубок.
        Великие горести, все же единственное, что удалось на славу у его братца перед тем как он скоропостижно скончался, разрушив свою жизнь бесконечными попойками, это его сын. Рего. Он получился на удивление красивым и складным юношей к своим шестнадцати. С отточенным ежедневными упражнениями телом атлета, жилистыми руками мечника и светлой головой, в которую учителя и книги смогли заложить достаточно ума и знаний, чтобы уже хоть сейчас брать в руки бразды правления династией. А его взгляд и эта улыбка чуть полных губ… в нем словно собрали все лучшее, что только могла дать их порода. Да, определенно он не ошибся с выбором наследника. И когда его час пробьет и Моруф поведет его через три кровавых реки и шесть пепельных полей в страну Вечного упокоения, Кирот Кардариш будет спокоен за наследие своего рода.
        - Надеюсь, ты слышал все наши разговоры?
        - Все, что было ценным или полезным. Прости, дядя, но львиную долю ваших свободных бесед и поминаний старых врагов я так и не смог вынести. Пришлось немного подремать.
        - И очень зря. Я не просто так тебя позвал, Рего. На твоих глазах я заново собрал нашу партию, дал ей нового сильного лидера и четкую цель, к исполнению которой она теперь будет двигаться. Поверь мне, мой мальчик, больше ты такого нигде и никогда не увидишь.
        - Да я и не то чтобы видел. В той каморке, в которую ты меня посадил, обзор оказался так себе.
        - Зато там ты все хорошо слышал.
        Юноша подтащил одно из кресел и уселся рядом, потягивая вино.
        - Ага, слышал. Только почему ты почти ничего не говорил своим гостям о том, как вы свергните Тайвишей, дядя? Почему ты не сказал им о, хм… заготовленном подарке?
        - Потому что они пока и не должны этого знать. Братья Мендевиши напыщенные глупцы, у которых язык что помело. Энай Гатриш слишком своеволен и верен традициям. Мицан Литавиш хитрый змей, которому я бы не доверил и мешок с говном. Убар Эрвиш герой, на полном серьёзе считающий себя спасителем государства, а Майдо Янтариш как две капли воды похож на него в молодости. Из Лиафа Тивериша наверное выйдет толк, особенно если Сардо с ним поработает, но пока я слишком плохо его знаю. Циведиш и так в курсе, ну, а малыша Ягвиша я бы просто придушил подушкой, если бы в нашей партии уделяли чуть меньше значения фамильным заслугам.
        - Не слишком-то ты высоко ценишь своих союзников.
        - Я просто не испытываю на их счет иллюзий.
        Они замолчали. Сидевший на дереве соловей затянул сладкоголосую трель.
        - Так значит, нас ждет война с Тайвишами? - чуть слышно проговорил Рего.
        - Война - это слишком серьезное слово, чтобы кидаться им впустую, мой мальчик. На войне самая популярная ставка - это жизнь и забирают ее там охотно.
        - Но нас ждет именно война.
        - Да. Вот только она будет совсем короткой.
        Поднявшийся ветер колыхнул ветку дуба, спугнув усевшуюся на нее певчую птицу. Последние лучи почти уже скрывшегося за горизонтом солнца упали на лицо Кирота, заставив его зажмуриться. Черты лица главы рода Кардаришей неожиданно смягчились, и он стал похож на большого упитанного кота, что улегся после сытного обеда возле кухонного очага. Немного помолчав, он добавил, обращаясь скорее к самому себе, чем к племяннику.
        - Никогда и никому не прощай нанесенных тебе оскорблений. Помни их всегда и бери за них тройную плату. Только так ты сможешь добиться от этого мира уважения.
        Глава одиннадцатая: В поисках нужных слов
        Просторную залу подземной усыпальницы заполнила пёстрая толпа. Мужчины и женщины стояли между старых и новых надгробий и могильных плит, зажигая толстые восьмигранные свечи из красного воска. Сотни маленьких огоньков озаряли непроглядную тьму могильника, выхватывая из неё лица и фигуры. Самые разные лица самых разных людей, что при свете Кадифского солнца вряд ли бы нашли между собой хоть что-то общее. Но тут они были равны и едины.
        Вера, не знавшая и не принимавшая царящих в мире различий, роднила каждого пришедшего со всей общиной, наполняя их сердца удивительным чувством сопричастности друг другу, и постигаемой истине. В этой толпе легко было заметить и могучих воинов, что источали силу и здоровье, и больных калек, и почтенных мастеров-ремесленников, и нищих оборванцев, что не имели за душой ничего, кроме своих лохмотьев и миски для подаяний. Этриков, блисов, палинов и даже ларгесов. Ведь все они, шепча на распев хвалы Единому создателю, были общиной. Людьми веры. Праведными.
        Вот только даже тут, прикрывая ладошками пламя свечи и шепча строки из Книги Истин, Айдек чувствовал себя отдельным от всех. Даже одиноким. Вера была для него глубоко личной, тайной вещью. И пусть губы его и шептали те же слова и в том же такте что и вся община, он вел свой собственный, особый разговор с богом.
        Для него так было всегда. Ведь свою веру он не унаследовал от родителей и не искал её самостоятельно. Она сама ворвалась в его жизнь, когда он был ещё ребёнком.
        Недалеко от родного дома Айдека на самой границе Кайлава, там, где близость к Аравеннской гавани превращала квартал в нагромождение складов и мелких мастерских, стояло старое заброшенное здание, служившее когда-то не то складом, оставленным его владельцами за ненадобностью, не то мастерской, дело хозяев которой прогорело. Когда будущий фалаг был ещё совсем ребёнком, он часто прятался там от гнева отца, часами играя в полном одиночестве на чердаке, пока испуганная мать и тетки бегали по городу в его поисках. Это здание было самым большим секретом мальчика. Его тайным миром, который обращался то осажденной варварами крепостью, то дворцом, то пещерой полной чудовищ и опасностей, а то просто домом. Но главное - оно было его убежищем. Его личным, потаённым местом, в котором нелюдимый мальчик мог чувствовать себя в безопасности.
        Однажды, когда отец вновь пришел в ярость из-за какого-то пустяка, Айдек скрылся в своём «убежище». Но прейдя туда, он обнаружил, что заброшенное здание стало не таким заброшенным: кто-то выкинул всю старую сломанную мебель, помыл полы, истребил паутину, покрывавшую каждый угол, установил небольшой деревянный алтарь, на котором мальчик обнаружил бронзовую чашу и несколько больших восьмигранных свечей. Заинтригованный столь неожиданным преображением, Айдек решил подождать, чтобы выяснить кто же этот загадочный посетитель. Забравшись на чердак, где расходившиеся доски позволяли вести наблюдение, оставаясь незамеченным, он стал ждать.
        Ожидание заняло часы. Мальчик и сам не заметил, как уснул, а когда проснулся, то услышал внизу незнакомые голоса. Высокий и сильный голос рассказывал что-то паре дюжин человек, повторявших «благословение!» и чуть нараспев читавших какой то текст. Мальчик, которому тогда исполнилось уже восемь, слышал от отца, теток и дядей, что в городе есть люди, тайно почитавшие некого странного бога, держа это в большой тайне. Он сразу догадался, что стал свидетелем того самого тайного почитания. А тайны всегда нравились Айдеку. Невзирая на то, что была уже почти полночь и мать, скорее всего, находилась на грани безумия, он решил остаться и послушать этих странных людей.
        А говорили они о вещах необычных и удивительных. О боге, но не об одном из знакомых мальчику божеств, что имели имена и не сильно отличались от людей, а о неким безымянном и всемогущем боге, который был сразу везде и нигде. Был всем живым в мироздании, наполняя его, но оставался незримым и недоступным. Мальчик тогда так и не понял как это возможно: быть сразу всюду? Подумав, он решил что бог этот вероятно очень велик и мир находится внутри него, ну или же люди, сами того не зная, живут на его теле и потому и не могут его увидеть.
        Замечтавшись, он представлял спящего исполина, по которому бегают маленькие человечки возводя свои города, возделывая его кожу как поля и охотясь в волосах. Этот образ настолько развеселил мальчика, что он негромко хихикнул. Хотя смех его был еле слышен даже ему самому, люди внизу тотчас замолчали. Айдек испугался и уже хотел броситься к открытому окну, где напротив находилось раскидистое дерево, до веток которого он мог легко допрыгнуть, как услышал старческий голос:
        - Что ты делаешь здесь, дитя? Ты потерялся? - из проёма позади него поднялась седая голова.
        - Нет, - твердо ответил мальчик. - Я не терялся. Это моё место
        - Ты живешь здесь?
        - Нет, у меня есть нормальный дом. Сюда я прихожу, когда… когда… когда мне нужно убежище.
        - А… - протянул старик. - Понимаешь, дитя, нам тоже нужно убежище. Ты не будешь против, если мы иногда будем сюда приходить?
        Мальчик задумался. Ему не очень хотелось делить хоть с кем-то его сокровенное место. Тут был его мир. Мир в котором он чувствовал себя повелителем способным одной силой мысли превратить прогнившие доске в могучие крепостные стены, а затянутые паутиной бочки и сваленные в углу палки - в орду варваров, которая неизменно гибла под ударами мужественных воинов, ведомых в бой Айдеком. Но с другой… с другой стороны ему хотелось ещё послушать про этого необычного и вездесущего бога. Да и старик обладал такими добрыми глазами, что мальчик решил для себя - он точно не причинит ему вреда и не выдаст его убежище чужим людям.
        - Ладно. Можете приходить. Но только при одном условии.
        - Хорошо, дитя, что ты хочешь?
        - Можно мне ещё послушать истории про вашего бога?
        Старик с улыбкой кивнул и взяв Айдека за руку, повел его вниз, туда, где ждали остальные непрошенные гости. Так мальчик впервые познакомился с верой алавелинов. И как выяснилось чуть позже, со своей общиной и своим наставником.
        С тех пор прошло много лет. Община в Кайлаве росла и возрождалась, привлекая всё больше и больше людей. И им становилось тесно внутри заброшенного склада. В один из дней кто-то предложил использовать могильные катакомбы, расположенные в пещерах под Кадифом, и эта идея понравилась наставнику. Так они перебрались в эту темную залу, где среди тысяч и тысяч нашедших последний приют язычников, постигали бессмертие праведных.
        За три года, которые Айдек не посещал этих сводов, незнакомых лиц стало значительно больше. Община росла и множилось. Тёмные дни, когда за единобожие преследовали и травили, словно диких зверей на охоте, давно миновали и страх, посеянный Великим палачом Убаром Ардишем, исчезал.
        Но память об учинённых им зверствах хранилась в сердцах алавелинов. И эта ночь, эта святая ночь, именуемая Ночью мучеников, была тому подтверждением.
        Каждый год, в первую ночь третьего летнего месяца, праведные Кадифа собирались, чтобы почтить молитвой всех павших за их веру. Всех тех, кто сгорел живьем в красных ямах, кого забили камнями или палками, кто принял смерть от меча или копья. Всех тех, кто не предал бога даже перед лицом мучений и первой смерти, заслужив право на Воскрешение. И вспоминая их подвиг, чествуя их стойкость и мужество, праведные находили их и в себе самих. И потому не было ночи важнее и значимей.
        Но для Айдека эта ночь была особенной и по иным, личным причинам - для него она была ночью расставаний. Ночью прощаний. Ночью, которая должна была стать чертой, разделяющей разные половины его жизни. Когда взошедшее на небосвод солнце озарит мир своими лучами, он покинет город, в котором родился и вырос, обменяв его на долгую дорогу и неведомые рубежи далеких диких земель. Завтра, он станет фалагом двенадцатого знамени первой походной кадифарской тагмы, вместе с которой отправится защищать и удерживать новые границы государства.
        И именно по этому, он не мог больше прятаться от своей общины. Как бы старательно он не выдавал свою трусость за осторожность, прикрываясь то болезнью отца, то гарнизонной службой, в эту ночь он просто не мог не прийти сюда. Он просто обязан был в последний раз помолиться со всеми теми людьми, которые пусть и не стали для замкнутого и одинокого молодого человека второй семьей, но и не оттолкнули его, позволив идти с ними по одной дороге.
        А ещё, он хотел в последний раз увидеть наставника их общины. Того самого человека, что вывел его к свету праведной истины. Ведь в том, что он видит его в последний раз, Айдек не сомневался. Уже при их первой встречи в том самом заброшенном доме, Майдо Элькэрия был седым старцем. Ну а теперь, когда ему было почти восемьдесят, кажется лишь вера и забота о своей общине держали его в этом мире. Но держали они всe слабее и слабее: тело наставника исхудало, руки тряслись, глаза покрывала мутная пелена, а кожа была в желтых пятнах. Даже идти самостоятельно он уже не мог. Его вывел незнакомый Айдеку молодой ученик, держа под руки и помогая сделать каждый шаг до стула с подлокотниками, который был поставлен на небольшой пьедестал, сколоченный из досок.
        Когда наставник сел, толпа стихла. Старец обвёл её взглядом полуслепых глаз и, воздев вверх руки, произнес слабеющим голосом:
        - Благословение вам, о ступающие по пути праведных!
        - Благословение! - отозвались сотни голосов и тут же смолкли, погрузив усыпальницу в по-настоящему мертвую тишину. Все в этом зале, от первых до последних рядов, желали услышать каждое слово, которое собирался произнести наставник.
        - Всевышнему угодны мученики, ибо в страдании своём очищаются они от греха. Угодны отринутые, ибо в лишениях укрепляют они свою веру. Угодны погибшие, ибо уготована им жизнь вечная. Не тратьте слёз своих на тех, кто принял мучения и смерть, чья плоть обратилась в прах и пепел. Кратки были их страдания, но награда будет вечной, ибо в День возвращения восстанут они из объятий смерти и предстанут перед взором Создателя. И одарит он верных и праведных благами бесконечными. Плачьте о тех, кто впустил в душу погань греха. Кто осквернил свою плоть и божий огонь в себе, предавшись страстям и порокам. Плачьте о тех, кто отвращал Всевышнего от мира сего, ибо прокляты они на веки веков и уготовано им лишь забвение. Так было сказано и так будет. Ибо в том истина.
        - Истина в том! - отозвалась толпа.
        - В эту благую ночь мы чтим память тех, кто погиб в красных ямах, кто был забит палками и камнями, кто был растерзан толпой и казнен по приговору Великого палача Убара Ардиша, прозванного Алым Солнцем. Мы поминаем всех тех, кто принял муки, но не отрекся от веры в Единого. Всех, кто хранил свет истины, пока псы тирана кромсали их плоть и жгли её огнем. Мы чтим мучеников и память о них. Но чтим мы их не слезами и не скорбью, ибо знаем, что первыми восстанут они из смерти и первыми обретут благословение в День возвращения.
        Наставник общины резко замолчал. Его голос все ещё хранил ту удивительную силу, что годами и десятилетиями увлекала сотни и сотни людей, отводя их от лжи каменных истуканов. Но в голосе этом уже чувствовалось увядание. Он чуть захрипел, закашлялся и лишь когда ученик поднес ему чашу с водой, смог продолжить свою речь.
        - Как и сегодня, пять десятилетий назад грех и порок правили миром, но тьма, опустившаяся тогда, была особенно густой. Великий грешник владел страной и в жажде уподобиться Богу, не знал ни меры, ни препятствия. Он повелел чтить себя наместником выдуманного им же божка, коему возводил храмы по всей земле, творя в них греховные оргии и кровавые беззакония. И всякого, кто не желал поклоняться мерзости его, обрекали на смерть безумные жрецы его культа. Долгие годы в Тайларе лилась кровь. И кровь язычников, и кровь праведных, но именно на отринувших ложь каменных истуканов был обращен самый яростный гнев кровавого тирана. И в канун языческого беснования, которое камнемольцы зовут летними мистериями, он повелел своим слугам поймать всех праведных в Кадифе и его округе и привести их на площадь Белого мрамора, куда, как на праздник, зазывались толпы зевак. И встретил Душитель пять тысяч праведных и показал им ямы, полные горящих углей и потребовал, чтобы поклонились ему и признали воплощением солнцебога. Но не убоялись праведные и отвергли порочного владыку. Распевая молитвы, приняли они страшную смерть.
Живьем их вязали и бросали в полные углей ямы, и запах смрада и гари наполнил улицы города, впитываясь в одежды, кожу и волосы всех тех, кто стоял и смотрел, как гибли сотни и сотни невиновных. И я был среди тех, кто молчанием и невмешательством своим, позволяли твориться злу и торжеству греха. Кто был наблюдателем, но утешал себя, что неучастием своим не прикасается к скверне. Я смотрел, как тысячи праведников разделили страшную смерть в красных ямах. Смотрел, как умирали мужчины и женщины, как шли в огонь дети и старики, не желая отрекаться и предавать веру во Всевышнего и поклоняться идолу. И тогда я понял, что камнемольцы и солнцепоклонники идут по пути лжи и порока. Что нет в них истины. Что жрецы их распутники и воры, а в храмах творится лишь беззаконие. А ещё, понял я, что недостаточно самому не быть палачам. Что непротивление скверне греха суть потакание ей, что молчащий о зле, не лучше того, кто сам творит зло. Так я узрел истину, а вместе с ней познал, что есть лишь один путь ее познания - путь праведных, ибо избран он самим создателем. И на пути этом лежит великая жертва, ибо праведный
должен принести жизнь свою текущую в угоду жизни вечной.
        Старец вновь замолчал. Лишь его бледные губы продолжили беззвучно шевелиться, словно повторяя так и не сказанные мысли. Его голова опустилась вниз, а мутные глаза прикрыли дряблые веки. Вся толпа напряглась, сжалась и поддалась вперед, словно море во время прибоя, сохраняя молчание, нарушаемое лишь потрескиванием сотен огоньков свечей.
        - Сейчас нас не травят как диких зверей и не забивают камнями на площадях, - продолжил Элькерия. - С идолопоклонников пока довольно нашего молчания. Но злоба и грех свили надежные гнезда в сердцах камнемольцев, а посему каждый из нас должен готовить себя к испытаниям веры, помня что эта жизнь, лишь прелюдия к вечности. Что она ценна лишь как испытание, что ниспослал нам Всевышний, дабы проверить нашу стойкость и праведность. Не бойтесь и не страшитесь угроз и гонений. Радуйтесь им, ибо в горниле выплавляется железо, а в муках дух праведный. Чтите память павших. И не слезами горя, но слезами радости, ибо всех нас ожидает бессмертие. Искореняйте скверну в себе. Держите себя в чистоте праведной и принимайте муки за веру с радостью. Ибо уготована стойким вечность! Истина в том!
        Старик воздел руки вверх в благословляющем жесте и по толпе пронеслись слова благословений, а следом и молитвы. Но не все они звучали восторженно. Часть голосов, и часть немалая, была тиха и сдержана, явно давая понять, что речь наставника оставила в их сердцах горечь.
        Огоньки свечей выхватывали из тьмы усыпальницы лица людей. Одни смотрели на старика с надеждой и почтением, другие, хмурые и напряжённые, выражали разочарование. Все эти люди ждали в эту ночь совсем других слов. Да и сам фалаг надеялся получить от Майдо Элькерии напутствие, с которым ему будет не так страшно ломать привычную и знакомую жизнь, меняя Хайладскую крепость на службу в диких необжитых землях. Идя сюда, он жаждал услышать голос полный веры в лучшее. Тот самый голос, что многие годы увлекал и поддерживал сотни и сотни людей, пропитывая их сердца и души надеждой. И теперь Айдек чувствовал себя обманутым.
        До начала этой речи, он собирался переговорить с наставником лично. Поделиться с ним всем тем грузом, что лежал на его сердце тяжелым камнем. Но теперь Айдек Исавия точно знал, что когда окончатся молитвы, он покинет эти катакомбы со всеми прочими праведными. Элькерия больше не мог дать ему ничего, кроме сомнений.
        Когда молитвы закончились, заменившая праведным обитель древняя усыпальница пустела медленно. Люди покидали её небольшими группками или поодиночке, уходя с перерывами и соблюдая тишину. Пусть времена гонений и были позади, многолетняя привычка скрываться никуда не исчезла и алавелины старались лишний раз не привлекать внимания прохожих. В конце концов, кому есть дело до того, что пять-шесть человек выйдет после заката из грота? Мало ли какие дела требовали скрытности и отсутствия посторонних глаз. Подземные туннели влекли многих - юношей с девушками из низших слоев, которым не находилось другого места для свиданий, контрабандистов, которые, как говорили, знали тайные тропы связывающие катакомбы с пещерами далеко за городом, да и бандиты иногда подселяли без спроса новых жильцов в чужие усыпальницы. Поэтому на входивших и выходивших из гротов людей горожане давно перестали обращать внимание. Чем и пользовались алавелины.
        Когда зал почти опустел, прочь отправился и Айдек, раздумывая обо всем услышанном сегодня.
        Среди праведных давно велись споры о том, какой путь угоднее Богу-творцу. Одни черпали вдохновение в словах Лиафа Алавелии, что «гнев праведных - суть гнев божий и ярость их - огонь Всевышнего», призывая очистить мир от греха. Другие считали, что очищать нужно лишь себя, через страдания и усмирение страстей, кои есть семена скверны. Майдо Элькерия всегда был где-то посередине, утверждая, что мир, в конце концов, все же следует замыслу Бога, а посему нет нужды уничтожать его или самого себя. Но годы, похоже, нарушили этот хрупкий баланс, качнув наставника в совершенно определенную сторону. И Айдек не думал, что ему эта сторона нравится.
        Он был воином, а не мучеником. И не желал менять своего естества.
        - Ты впервые пришел к нам, друг? - фалаг вздрогнул от раздавшегося у него за спиной голоса. Он был готов поклясться, что в коридоре, по которому он только что прошел, не было ни души. Приглядевшись, он заметил в полумраке грота длинновязую фигуру, прижавшуюся к стене. Айдек сощурился, и постепенно из тьмы проступили черты того самого ученика, который вывел сегодня наставника.
        Назвать его вид неряшливым, можно было лишь при желании польстить. Причем польстить весьма наглым образом. Покрытая заплатками и пятнами краски зеленая рубаха была явно сшита не по его меркам и висела мешком на его тощем и жилистом теле, а кожаные сандалии, казалось, просто состояли из пыли. Хотя на вид ему не было и тридцати, в длинных черных волосах, что падали свалявшимися прядями на глаза, виднелась седина, а отросшая борода чуть топорщилась. Встретишь такого на улице и сразу подумаешь: вот идет ещё одна душа, оставившая в таверне остатки денег достоинства. И все же, было в нём что-то особое… что-то, странное и неуловимое. То ли во взгляде, то ли в гордой осанке, что цепляло интерес.
        - Не подумай дурного, друг мой, я не преследую тебя. Просто я всегда хорошо запоминал лица, а твоё увидел впервые. Ты недавно в городе, или только услышал зов Всевышнего?
        Голос ученика звучал так мягко, так дружелюбно, но при этом так твердо, что Айдеку захотелось быть честным с этим незнакомцем.
        - Нет… я… я местный и давно принял истину умом и сердцем. Просто… я не приходил на молитвы. Три года не приходил.
        - Вновь обретенный друг столь же желаем для общины, как и друг новый, - мужчина отошел от стены и положил руку на плечо Айдеку. - Вера всякого из нас проходит через испытания и сомнения. И не важно, что побудило тебя покинуть общину. Важно лишь то, что ты снова обрёл её и не разрывал связь в своей душе. Впрочем, мы, кажется, так и не представились друг другу. Меня зовут Эйн Халавия. А как мне обращаться к тебе, друг мой?
        - Я Айдек…
        - Можешь не называть своего родового имени, если не хочешь, - остановил его Эйн, заметив как замялся фалаг. - Достаточно и названного. Община понимает тех, кто стремится скрыть свою веру от посторонних. Путь жертвы, о которой так много говорил наш наставник сегодня, это путь немногих.
        - Мне нечего скрывать. Я Айдек Исавия.
        - Рад нашему знакомству, Айдек Исавия. Ты воин?
        Фалаг с удивлением посмотрел на своего собеседника. В его внешнем виде не было ничего, что могло указать на принадлежность к тагмам. Айдек был одет в шерстяную накидку, простую серую тунику, подпоясанную кушаком, просторные штаны и легкие сандалии. Даже простого ножа и того при нём не было.
        - Не удивляйся, друг. Просто тебя выдают походка и жесты. В общинах всегда много людей меча и я научился их замечать, - улыбнулся ему Эйн. - Прости, что спрашиваю, но ты покинул наше собрание один, а эта святая ночь ещё не окончена и её не положено проводить в одиночестве. Так скажи мне, Айдек Исавия, ждут ли тебя единоверцы?
        Фалаг отрицательно замотал головой.
        - Быть может, ты согласишься тогда разделить трапезу со мной и моими друзьями? Негоже праведному проводить эту ночь одному, вдали от собратьев по вере.
        Выглянувшая из облаков полная луна осветила лицо Эйна и Айдек впервые смог подробно его рассмотреть. Проповеднику действительно было около тридцати. У него был высокий лоб, тонкий нос, узкие губы, впалые худые щеки и довольно густые брови. Хотя лицо его выглядело бледным и усталым, в нём чувствовалось некое неуловимое благородство, какое бывает скорее у отпрысков знатных родов, чем у представителей простых сословий. Айдек хотел было деликатно отказаться от приглашения - он не очень хорошо сходился с новыми людьми, но неожиданно для самого себя произнес:
        - С большим удовольствием, Эйн.
        Тот улыбнулся и приглашающим жестом указал ему на уходившую между домов дорогу. Они пошли по ночным улицам города, куда-то вглубь Кайлава. Узкие дороги, пролегавшие между двух или трехэтажных кирпичных домов с желтой черепицей на крыше, казались вымершими, и за весь их путь им встретилось лишь несколько прохожих, да пара бродячих собак, что при их появлении тут же юркнули в глубины подворотен.
        - Дом, в который мы идём, расположен совсем неподалеку, - проговорил ученик наставника, махнув рукой куда-то вдаль улиц. - Там живут добрые и честные люди. Их двери и сердца всегда открыты для тех, кто принял истину и вступил на указанный Всевышним путь.
        Айдек кивнул. Он чувствовал себя странно. Многолюдные собрания всегда смущали его, и по возможности он старался их избегать, пользуясь любым, даже самым сомнительным предлогом. И уж тем более, он старался избегать собраний незнакомцев. А тут, он сам решил последовать за этим незнакомцем. Словно какая-то внешняя воля захватила его и направила за этим человеком.
        - За последние три года мы проделали очень большой путь, друг мой. Нашими общими стараниями и стараниями Майдо Элькэрии, община Кадифа вновь становится сильной и многочисленной. Наши семьи крепки и полны детей. Всевышний ограждает нас от нападков и гонений и мы вытесняем тьму греха даже из таких оскверненных мест, как этот павший город. И вот подтверждение моим словам, - он указал пальцем на дом, стоявший в конце улицы. - Когда-то здесь был дом блудниц, в котором собирались преступники и падшие люди, а теперь, усилиями нашей общины, здесь живёт добрая алавелинския семья.
        Трёхэтажный дом, к которому его подвел Эйн, стоял несколько особняком от остальных, что прижимались друг другу, словно вставшие в боевой порядок воины, и был построен не из белого, а из жёлтого кирпича. Эйн подошел к покрашенной красной краской двери и легонько постучал. Почти сразу послышался металлический лязг засова и в открывшемся проеме показалась сгорбленная старуха.
        - Благословение тебе, добрая женщина. Скажи, дома ли твоя семья и согласишься ли ты принять в столь поздний час гостей под вашими сводами?
        Стоило Эйну заговорить, как старуха моментально заулыбалась своим беззубым ртом. Не говоря ни слова, она поклонилась ученику наставника, а потом поцеловала его сложенные на груди ладони, крепко сжав их в своих морщинистых руках.
        - Для тебя, дорогой мой, здесь всегда есть место, - проговорила она тихим скрипучим голосом. - Но глаза мои слабы и я совсем не узнаю твоего спутника, кто это с тобой?
        - Это Айдек, - сказал Эйн таким тоном, будто ответ этот был исчерпывающим и не требовал других пояснений. К удивлению фалага, старуха, кажется, оказалась им вполне удовлетворена.
        - Благословение тебе, Айдек. Будь же гостем в нашем доме.
        - Благословение и тебе, добрая женщина, - рассеянно повторил слова своего спутника Айдек.
        - Вся ли твоя семья сегодня дома? - спросил ее Эйн, когда они вошли в подсвеченный тусклым светом масляной лампы коридор.
        - Вся. Мы как раз стол накрыли. Эх, говорила же я, говорила, что ты придёшь! Надо было купить больше мяса… или гусей и уток.
        - Это излишне, Лифана. Ты же знаешь, мне по душе скромная пища, ибо с ней всегда благословение бога. Да и ночь эта не подходит для дорогих яств и угощений.
        Старуха кивнула. Её губы зашевелились, словно она хотела сказать что-то ещё, но женщина проглотила так и не вырвавшиеся наружу слова.
        Пройдя по короткому коридору, они вошли в обеденный зал, большую часть которого занимал огромный деревянный стол уставленный свечами из красного воска. За ним сидели не менее двадцати мужчин разных возрастов. Вокруг ходили девушки и женщины, одетые в белые, серые и черные длиннополые платья, разнося глиняные миски с дымящимся варевом и расставляя подносы с лепешками и травами. А у самых стен, на длинных деревянных лавках, расположились ветхие старухи, сидевшие так неподвижно, что фалагу подумалось, что их проклял некий злой колдун, обративший эти одряхлевшие тела в статуи. По прикидкам Айдека, здесь собрались пять поколений одной семьи, включая как седых старцев, так и совсем ещё маленьких детей. Даже несколько младенцев дремали на руках у молодых девушек, бывших им не то матерями, не то просто старшими сестрами.
        Провожавшая Айдека и Эйна Лифана, как только нога её переступила порог зала, поклонилась своим гостям и направилась к остальным пожилым женщинам, заняв среди них место, и приняла такую же неподвижную позу.
        - Благословение вам, друзья мои, - обратился ко всем Эйн Халавия. - Я привел в ваши стены друга, его зовут Айдек Исавия. Прошу, примите его как гостя, и будьте щедры к нему.
        - Благословение тебе, Эйн Халавия и благословение новому гостю! - хором ответили собравшиеся.
        В трапезной началось оживление. Женщины зашептались, сбившись в небольшие группки, кто-то из них поспешил к полкам, на которых стояла нетронутая глиняная посуда, а мужчины раздвинулись, освобождая место в середине стола.
        Эйн учтивым жестом указал Айдеку на лавку, расположенную у дальней стены. Пока они шли ученик наставника здоровался с каждым из гостей и представляя им Айдека. Он интересовался их делами, здоровьем детей, тем, как продвигается починка крыши или скольких щенков принесла разродившаяся на днях сука. Казалось, он знал об этих людях всё и они видели в нeм нечто большее, чем просто знакомого или духовного проводника от общины. Айдек заметил, что когда Эйн отходил от своих собеседников, они складывали на груди руки в молитвенном жесте, беззвучно шепча что-то почтенное.
        Когда новые гости уселись за стол, к ним сразу подошли две хрупкие, похожие друг на друга, будто две капли воды, девушки лет пятнадцати. В руках у одной из них был большой котелок, из которого приятно пахло тушеными овощами, а вторая держала пару глиняных мисок. Поклонившись им, они положили в миски еду и протянули своим гостям.
        - Благословение вам, милые Айлада и Феда - произнес Эйн, принимая предложенную ему миску. - Пусть Всевышний одарит вас добрыми мужьями и множеством крепких и здоровых детей.
        Девушки смущенно хихикнули и поспешили удалиться. Почти сразу к новым гостям подошла полная краснощекая женщина с большим кувшином в руках. Неодобрительно посмотрев в сторону убежавших девушек, она налила в чаши гостей вино и произнесла низким голосом.
        - Не серчай на них, Халавия, девки уже вступили в брачный возраст и даже во время молитвы мысли их болтаются не там где следует. А тут ты, со своими разговорами о мужьях и детях, - говоря это, женщина заботливо подвинула к ним поближе деревянные подносы, на которых лежали поджаренные пшеничные лепешки и свежая кинза, перемешанная с чесноком и сметаной.
        - Ну что ты, добрая Эйлата, как я могу злиться на столь чудесных созданий? Всевышний благословил тебя прекрасными дочерями. Я уже много лет их знаю и вижу, что вырастут они любящими женами и заботливыми матерями, кои укрепят нашу общину. Ты справедливо можешь гордиться ими.
        - Ой, ну не перехваливай!
        - В моих словах лишь истина.
        Краснощекая Эйлата заулыбалась. Было видно, что слова Эйна очень много для неё значат. Айдеку даже показалось, что женщина сейчас стиснет в своих могучих объятьях тощего проповедника, или расцелует его в щеки, но она, ограничившись легким поклоном, вернулась к своим делам.
        Фалаг взглянул на тарелку: прямо перед ним лежала горка параго - слегка поджаренной пшеничной каши с репой, морковью, душицей и кинзой, а рядом - горка лимабры - тушеной капусты с репой, луком пореем и кусочками говядины, заправленной маслом и уксусом с перетертым чесноком. Это была хорошая, добротная пища, пахнувшая столь аппетитно, что лишь общее игнорирование угощений удерживало Айдека от желания немедленно запустить в неё ложку.
        Пока они сидели, в трапезную входили всё новые люди. Мужчины, женщины, дети. Они здоровались, обнимались с домочадцами и рассаживались по последним пустым местам. Наверное, больше полусотни человек собралось за столом, когда сидевший недалеко от Айдека одетый в расшитую орнаментами рубаху толстый мужчина с грубым лицом и широкой челюстью, поросшей белоснежной щетиной, не постучал по бронзовому кувшину длинной ложкой. Все голоса вмиг притихли, а взгляды обратились в его сторону.
        - Род, - проговорил он хриплым и грубым голосом. - В эту ночь мы, как праведные люди, чтим всех замученных камнемольцами. Мы молимся о каждом из них, поминаем их подвиги и твердость, с которой шли они на смерть, и за которые каждый из них получит бессмертие. Наша семья тоже прошла через многое. Вы знаете это. Мы многое потеряли как тогда, во времена бесчинств и гонений, так и после. Нас изгнали, лишили всего. Но мы не погибли. Мы окрепли, встали на ноги, и теперь имеем достойное дело и достойный дом, в котором возносим хвалы Всевышнему и всем дарам его. И как глава дома, я хочу, чтобы первым сегодня говорил тот, кому мы обязаны всем этим. Эйн Халавия, прошу, благослови нас и раздели с нами эту трапезу.
        Молодой мужчина встал и по очереди приложил сложенную щепоткой правую ладонь ко лбу, губам и сердцу.
        - Благодарю тебя за столь добрые и теплые слова Келло Треоя. Благословение на тебе, на доме твоём и на всех обитателях его. Друзья мои, в каждом из вас я нашёл отраду для своей души и каждого из вас я люблю как брата или сестру. Безмена радость моя, когда нахожу я у вас кров и очаг, и не было и дня, чтобы я не молил о вас Всевышнего. Вы приняли меня и моего спутника. Усадили нас за свой стол, разделив с нами свою пищу и доброту ваших сердец, что согревают нас, словно огонь печи усталого скитальца. Но как бы не была тепла от вашей доброты сия ночь, воздух её полнится горечью и скорбью, ибо ночь эта страшна своей памятью.
        Лицо Эйна переменилось. Мягкая и добродушная улыбка исчезла без следа, а голос набирал силу с каждым словом. Даже черты его лица неожиданно погрубели, а в глазах зажглось яркое пламя. Возможно, дело было лишь в игре теней, затеянной тусклым светом свечей на столе и полках, но даже рост его, казалось, претерпел изменения. Длинновязая фигура проповедника вытянулась ещё выше, словно стремясь подпереть макушкой потолок. А когда он поднял руки, все собравшееся за столом застыли. Всё внимание полусотни человек было поглощено одним говорившим.
        - Это ночь скорби, ибо полвека назад этот город познал великое злодейство. Познал буйство греха и порока, которые творилось по воле кровавого царя, отринувшего даже собственные законы. Горькую чашу боли пришлось испить нашим общинам. Многие заплатили безмерно высокую цену, чтобы свет Всевышнего не расселся в этих землях. Чтобы он сохранился и вопреки всем стараниям язычников, приобщал всё больше и больше душ к истине. И память об их подвигах вечна. Ибо лишь силой их стойкости мы постигаем сейчас путь к бессмертию. Но почитая и превознося принесенные в те жуткие года жертвы, мы должны помнить, что Благословение Всевышнего не вернется в наш мир, пока не иссякнет зараза скверны. Пока противны мы взору Бога, пока творим зло и купаемся в грехе и мерзости, отринуты мы от дара бессмертия и обречены на скверную и краткую жизнь, исполненную страданий. Такова наша плата за гордыню предков человеческих и пренебрежение их заветами бога. Ибо создан был человек вечным. И не знал ни голода, ни болезни, ни горя, ни смерти детей, живя в благости по законам божьим. Но возгордился род людской и решил, что не нужны
ему более заветы Всевышнего. Что сам он будет проводить границу промеж света и тьмы и сам решать, что есть истина и благо. И пал человек. И запустил скверну в своё тело. И стал предаваться грехам и мерзостям. И так опротивел он Всевышнему, что был отринут им, как раньше человек отринул Высшие заветы. И напустил Всевышний на сотворенный им мир голод, болезни, войны и смерть. И познал человек старость. И познал человек дряхлость и болезни. И в них познал он боль и муки. И познал смерть детей и родных своих и свою смерть. А за ней лишь тьму и погибель. Долго род человеческий блуждал в сотворенном собою же мраке. Но Всевышний милостив к своим чадам и творениям. И дары свои он забрал, дабы всякий понял, что отринувшим свет - уготована тьма и забвение. А принявшим его - чудо вечной жизни. А потому, когда пробил срок, избрал Всевышний пророка и открыл он Лиафу Алавелии истину о воле своей и даровал ему знание о пути к новому бессмертию. И пошла истина меж людей, из уст в уста, от сердца к сердцу. И миру вновь позволено было стать угодным Богу! Но тьма, свившая гнездо в сердце человека, тьма греха, тьма
скверны, воспротивилась возвращению света. Она исторгла сонмы палачей и распутников, что попытались истребить возвращенную истину и всех её познавших. И запылали красные ямы. И наполнился мир смрадом горящих тел. И искали праведных ищейки по всем краям страны, чтобы придать мучению. И насмехались над нами распутники и лжецы, думая, что торжествуют над самим богом! Но велик Всевышний и всесилен, и не прощает он упорствующих в грехе. Он грозен и яростен к тем, кто смеет противиться его воли. Он беспощаден с теми, кто отвергает заветы его. Вот и преступление безумного владыки не осталось без отмщения. Сотворивший зло правитель вскоре сам погиб позорной смертью, а род его был истреблен до последнего человека, и царство его погрузилось во тьму и смуту на многие годы. И камнемольцы осушили до дна ту чашу страданий, которую заставляли пить праведных. Мы же, пронеся через все невзгоды свет истинной веры, вновь разжигаем пламя его по всей стране и в каждом из городов. Наши семьи крепки и многодетны. Мы следуем пути праведных и ежечасно восхваляем Всевышнего в честном труде и искренней молитве. Каждый день все
новые и новые души отворачиваются от тьмы и познают свет истины, укрепляя наши общины и нашу веру. Знайте же, друзья мои, что близиться день, когда ярмо почитателей истуканов падёт и мы, выйдя из пещер и катакомб, слишком долго служивших нам убежищами, вступим в новую эру и возведем алтари истинного бога на руинах храмов ложных божков. И сотворим из страданий мучеников мир обновленный! Мир полный благочестивой истины, чистый мир, что вновь станет приятен взору Творца. И вернется он с дарами своими. Ибо был нам дан завет в День отречения: «идите и владейте по новой миром и искореняйте всякую скверну и зло, что впустили в него вы. Гнев ваш - мой гнев и в клинках ваших - благословение моё». «Владейте по новой миром» - вот воля Всевышнего и вот наказ его. Великий учитель Лиаф Алавелия, что первым прозрел отринутую истину, говорил: «не смирению учитесь, но ярости, ибо смирение - ворота для греха». Кроткие и тихие убеждают себя, что раз не совершают зла и безропотно принимают удары судьбы, то и сами почти святы. Но покорностью своей они лишь множат зло. Они потакают ему, своими руками возделывая почву, на
которой произрастают семена большего греха и тирании. Так что не мученичества ищите и не жертвы, но поле битвы, ибо каждый из нас воин и враг наш - скверна, что отвращает от мира Всевышнего. Так будьте же праведными воителям, и пошлет он вам дары свои и благословение своё! Ибо в том воля его!
        - Благословение! Благословение! - хором закричали собравшиеся, и Айдек с удивлением обнаружил, что тоже кричит со всеми.
        - Благословение вам, друзья мои, - проговорил Эйн опускаясь на лавку. Его голос вновь стал прежним, а черты лица разгладились, обретая прежнюю мягкость. - Почтим же молитвой всех павших за нашу веру, всех тех, кто не сошел с праведного пути. И почтим живых вином и доброй пищей, ибо в руках их ключ к бессмертию.
        Сидевшие за столами по очереди омыли лица из пушенного по рядам бронзового таза и провели руками над восьмигранными свечами, что стояли напротив каждого. Следом весь род Треоя, будто бы получив единый голос, вознес молитвы о Возвращении и милости Всевышнего для каждого из живых и воскрешения для мертвых.
        Айдек тоже помолился вместе с ними, повторяя хорошо знакомые ему слова. В их вере было принято ценить общину и общность всех людей и их действий. Ведь отринувший божественные дары род человеческий мог получить прощение лишь совместно. Но произносивший слова молитвы голос, казался Айдеку чужим и незнакомым. Он так привык славить бога в уединении, беззвучно шепча губами самые сокровенные речи и чаянья, что слышать свой голос было странно и неуютно. Ему словно приходилось идти по улицам города без одежды. И потому, когда хор голосов замолк, а глава семьи пригласил всех к началу трапезы, Айдек тут же уткнулся в тарелку, найдя убежище за горками каши и капусты.
        Первое время он даже старался не прислушиваться к разговорам, но вскоре обрывки бесед сами собой начали залетать в его уши. Как вскоре узнал фалаг, семья Треоя жила в Кадифе уже много поколений подряд, почти с самого основания города Великолепным Эдо. Но во времена Убара Алого Солнца им пришлось бежать и несколько лет скитаться без дома, промышляя случайными заработками в городах Кадифара и Людесфена. Вернулись обратно они лишь десять лет назад, и долгое время их жизнь в столице была ничем не лучше, чем жизнь чужеземцев или рабочих-этриков. Они ютились в небольших съемных комнатах и работали где придётся. Но пару лет назад их судьба очень резко поменялась. Они обрели этот дом, обзавелись собственной мыловарней, на которой теперь работали всей семьей, и дела их с каждым днем становились всё лучше и лучше. И судя по всему, за всеми этими переменами как-то стоял Эйн Халавия.
        По осторожным фразам, почтенному тону и даже взглядам, которые бросали в сторону Эйна домочадцы, было видно, как важен он для этой семьи. Каждый сидевший поблизости пытался обменяться с ним хоть парой слов и обращался к нему чуть ли не с большим почтение, чем к главе семейства. Сам же Эйн пытался ответить всем и каждому и, казалось, искренне интересуется всеми их делами и проблемами, будь то закупки жира и щелочи, болезни детей или давно назревший ремонт подвала.
        Неожиданно ученик наставника, резко замолчал и изменился в лице. Его глаза закатились, а по телу пробежала крупная дрожь, быстро превратившаяся в судорогу. Он начал заваливаться назад, и вероятно бы упал с лавки, если бы не пара мужчин, которые вскочив со своих мест, перехватили и крепко сжали трясущееся тело проповедника. Один из них очень бережно разжал ему сжатые зубы и просунул обшитую кожей деревянную палочку. Айдек было дернулся в их сторону, желая помочь хоть чем-нибудь, но заметив, что остальные продолжают спокойно есть и говорить, как ни в чём не бывало, остался сидеть на месте. Видно с припадками Эйна тут были уже знакомы.
        - Ты не пугайся, сынок, и не дергайся, - проговорил сидевший рядом с фалагом высушенный старичок. - То с ним Бог поговорить решил.
        - Бог? - изумленно уставился на старика Айдек. За свою жизнь он уже видел припадки падучей болезни и без особого труда опознал её в том, что творилось сейчас с Эйном Халавией, но старик явно верил в свои слова. Верил искренне, как верят лишь в очевидные вещи, которые даже самый пытливый ум не посмеет поставить под сомнение.
        - Конечно Бог. Я тебе так скажу, великая благость на этом человеке лежит. Очень великая. Вот только и платит он за неё немало.
        Айдек перевел взгляд со своего собеседника на Эйна. Тот покрылся потом, его тело дрожало и дергалось, а лицо исказила гримаса страдания. К нему подошла наливавшая им вино женщина, и сев рядом начала заботливо гладить по волосам, напевая тихую песню, похожую по мелодии на колыбельную. Постепенно дрожь унялась, морщины разгладились, а дыхание вновь стало ровным. Эйлата нежно, как матери целуют своих младенцев, чмокнула его в лоб и, расчесав спутанные волосы, встала и пошла обратно.
        Через пару минут Эйн открыл глаза.
        - Благодарю вас, добрые люди, - слабым голосом обратился он к державшим его мужчинам. Те с почтением поклонились ему и вернулись на свои места.
        Проповедник был бледен и выглядел таким изможденным, словно весь день таскал тяжелые камни, но припадок явно был позади.
        - Эйн для нашей семьи много добра сделал. Не сосчитать сколько, - старик придвинулся поближе к Айдеку и подлил ему вина в чашу. - Мы его уж пару лет как знаем. Он комнатку поодаль нас снимал. Ну как комнату - угол с соломенным тюфяком. В те года семья наша бедно жила, дома у нас своего не было, дела считай, что тоже. По всяким клоповникам мыкалась да всякий авлий считали. В общем, плохо жили. Ну и дети болели всё время и не всех мы выхаживали. Вот в одну из ночей внучка моя, Миарна, что вот-вот родить должна была, начала кровью истекать. Горячка у неё началась. Мы-то уж думали всё. Приберёт их Бог с неврождённым младенцем. Собрались все вместе и начали молиться. И тут неожиданно стучится к нам наш сосед, Эйн, то есть, и говорит: «Позвольте мне помолиться за вашу дочь». Мы его в общине видели уже, он как раз у наставника обучение проходил и помогал ему, потому и пустили. Думаем, ну от лишнего человека вреда то не будет, но он вдруг настоял, чтобы мы его одного в комнате с Миарной оставили. Тут я и сам не пойму, как мы все согласились. Понимаешь, было в нем что-то такое, особенное что ли. От чего
перечить ну ни как не получалось. Так что оставили мы его с девочкой. И как он зашел, то вскоре крики её прекратились. Мы было войти к ним хотели, да только Эйн нам запретил. До самого рассвета, считай, таки и просидели. А с первыми лучами слышим - крик детский. Тут мы уже не выдержали и вбежали внутрь, а там Миарна лежит, хоть и бледная, но с улыбкой на губах, а на руках у нее младенчик. Дочка. И крепкая такая, здоровая! Вот так вот. Не только Миарну отмолил, но и дитя её. Так мы и поняли, что святость на этом человеке и с тех пор он нас уже никогда не оставлял. И по хозяйству помогал и в делах по-всякому, но главное - как какая хворь - всякий раз отмаливал и семейные наши быстро на поправку шли.
        Старик замолчал. Его взгляд устремился куда-то вдаль, став пустым и отрешенным. Айдек было подумал, что тот закончил рассказ, и уж хотел вернуться к тарелке и остаткам каши, но тут старик вновь заговорил. Голос его стал мягче и тише, а бледные глаза заблестели влагой.
        - А полтора года назад Эйн вдруг сказал, чтобы мы все вмести собрались. Повел он нас по улицам, а куда, зачем - ни слова не сказал. Ну, мы пошли, значит, а он нас к этому самому дому привел. А там уже члены общины двери меняют, стены красят, мусор и нечистоты выбрасывают. Мы вначале не поняли, что происходит: дом то известный был - всякая шалупонь там собиралась. Ну а Эйн нам и говорит: «Не правильно, чтобы в добром доме жили злые люди». И свиток с печатью протягивает. А там… чудо! Оказывается, дом этот теперь наш - они с общиной деньги собрали и дом этот выкупили. Как, у кого, не знаю. Да и как бандюг убраться заставили, тоже тайна. Эйн так и не сказал. Ну а потом и прочие дела наши в гору, словно сами собой пошли. Мыловарню открыли и большой контракт подписали. Так что оберег он наш. От всех бед и невзгод оберег. Как и для многих людей в общине. Так что цени, что он тебя подметил. Благой он человек.
        - Я и не знал ничего о нём.
        - А то! Он у нас скромный. Сам о себе лишний раз не скажет. Но попомни мое слово, сынок, - быть ему следующим наставником. Элькария то хороший человек. Да только стар он уже и мысли его не туда общину уводят. Нет ничего благого в мученичестве. Бог от нас другого хочет.
        - Дед, не осуждал бы ты наставника, - проговорил сидевший рядом крепкий лысый мужчина с низким скошенным лбом. - Ему общину не просто так вести доверили.
        - Не просто. И путь верный он знал, спору нету. Да только может сбился он с него? А? Может по старости забыл, что тут за ужасы творились, и посему стал их так облагораживать? А может те дела для него тогда просто чужими были. Не подпускал он их к сердцу. А вот у меня всё по живому прошлось. И я никогда не забуду, к чему нас в прошлый раз привило смирение. Да и как забыть, когда на твоих глазах сестру воины насилуют, а потом в петле болтаться оставляют? Как забыть, как сына пятилетнего хоронишь, как брата по кусочкам собираешь? Как дом твой жгут и тебе со всей семьёй, на родной земле, год за годом скитаться приходится. Год за годом! Нет, такое не забудешь. Бога будешь молить, чтобы память отшибло, а все равно не поможет.
        - Наставник говорит, что в той жертве было очищение от грехов, - уже менее уверенно произнес здоровяк. Айдек заметил, что разговоры за столом немного поутихли, и всё больше людей слушали старика.
        - Значит, сам не знает, о чём говорит. Что, многие из камнемольцев свою скверну отринули, когда видели, как нас камнями забивают или живьем в угли бросают? Единицы! А остальные либо отмахнулись, либо позлорадствовали. Не было в такой жертве ничего от божьего замысла. Не мог Всевышний этого желать! Только торжество зла и грешников то было и ничего больше.
        - А что праведные тогда должны были делать? От веры отречься? - проговорил юноша, которому на вид было лет пятнадцать.
        - Сражаться они должны были! - старик в сердцах стукнул кулаком по столу. - Мечом чистить мир от торжества зла, как завещал нам сам Лиаф Алавелия!
        - Сам ты тоже не сражался, дядя Кирот, - проговорил глава семьи Треоя, Келло.
        - А должен был. И позор мой в том, что принял грех малодушия. Да только все наши наставники тогда в него впали и про мученичество говорили, а нам нужен был воин! Гнев Всевышнего направляющий на скверну! А Элькария, он…
        - Волю бога не слышит?
        - Сам знаешь, Келло. Да только есть подле него те, кто слышать умеют. И понимать тоже.
        Фалаг невольно повернулся. Эйн Халавия сидел молча и мелкими глоточками пил вино из чаши, словно и не слушая разговора. После приступа он не притрагивался к еде и не пытался ни с кем заговорить, но Айдеку показалось, что по его лицу проскочила тень легкой улыбки.
        Остаток ужина семья говорила в основном о делах и домашних хлопотах. Когда тарелки были чисты и люди начали расходиться по комнатам, Айдек, поблагодарив всех за трапезу, отправился к выходу. Оказавшись на улице, он вжался спиной в стену дома и с силой провел ладонями по лицу, словно желая стянуть его и выкинуть куда-нибудь в сторонку.
        Многолюдные сборища, пусть даже и таких добрых и открытых людей, давались ему тяжело. На них фалаг всегда чувствовал себя молчаливым трупом. Но ничего. Уже скоро его ждет иная жизнь. Жизнь в окружении солдат, с которыми можно общаться и при помощи приказов, а не вести беседы. Это у него вроде как получалось.
        Дверь позади него скрипнула и на улицу вышел Эйн.
        - Ты был молчалив, друг.
        Фалаг чуть было не рассмеялся. Слова ученика наставника точно попали в его мысли.
        - Не обижайся Эйн, просто я косноязык… мне трудно даются слова и разговоры.
        - Молчание есть добродетель, - мягко улыбнулся он. - Но люди эти добры и честны, и я надеюсь, что вечер среди них не был тебе в тягость.
        - Совсем нет. Просто я… нелюдимый.
        - Я понимаю тебя. Но я хочу, чтобы ты знал и помнил, что праведный никогда не будет один. Мы община и узы наши крепки. Каждый из нас всегда даст тебе кров и протянет руку помощи, ибо ты идешь с нами по одному пути. Таков наш завет и ниспослан он самим Богом.
        - Я знаю и ценю это. Но вряд ли я ещё увижу этих людей. Я отправляюсь очень далеко. На новую границу. Уже завтра.
        - Это ли тяготит твое сердце друг?
        - Нет… совсем нет. Я сам хотел этого. Сам вызвался служить там.
        - И все же я вижу, что груз тяжких мыслей тревожит твоё сердце. Ты знаешь, порой запертые внутри мысли начинают кусаться, словно голодные звери, но сказанные вслух, они обретают свободу птицы.
        Похоже, Эйн Халавия и вправду умел читать людей. Ну или все переживания и сомнения Айдека были написаны на его лице, словно на листе пергамента. Тяжелые раздумья и вправду не отпускали фалага. Они были с ним весь этот вечер и многие дни до него. Они были заперты в его голове, не находя ни малейшего способа превратиться в высказанные слова.
        Его семья была далеко, а друзей у Айдека как таковых не было. Так, пара человек в Хайладской крепости могли пропустить с ним в таверне по чашке вина, поболтав о всяких пустяках, но ни с одним из них он никогда бы не стал делиться своими сокровенными мыслями. Он бы просто не решился выплеснуть на них все то, что скрывалось внутри его души, боясь встретить черствость, непонимание, безразличие или даже смех. Ради этих слов, он и жаждал встречи с наставником. Но услышав его проповедь, он испугался и решил запереть их внутри.
        Но сейчас, стоя рядом с Эйном, ему почему-то хотелось быть честным. Впервые за долгие годы он был готов поделиться всем тем грузом мыслей, что день за днем были лишь его собственным достоянием, с другим человеком.
        И все же, слова довались ему тяжело. Они словно обросли колючками и с болью разрывали его горло, застревая на губах, цепляясь за зубы, отчаянно не желая превращаться в звуки. Айдек почти силой вытолкал их наружу.
        - Понимаешь… дело в моей жене. Наш… наш брак, он…. я хочу, чтобы она осталась.
        - Осталась в Кадифе, пока ты будешь на границе?
        - Да, именно так.
        - Благословлены ли вы детьми?
        - Нет, - Айдек тяжело вздохнул. - Нет. Бог… Бог так и не дал нам этой радости.
        - Скажи мне, Айдек, нашей ли веры эта женщина?
        - Нет, она язычница. Приносит жертвы, ходит к прорицателям. Но нас связали вместе семьи. И я не знаю, как быть.
        - И что же держит тебя подле идолопоклонницы?
        - Долг. Он не велит разрушать наш союз. Наши роды связаны общими делами и землями. Но жизнь вместе стала невыносимой.
        - Брак и узы семьи священны, и мы не приемлем разводы, считая их грехом, ибо рождают они распутство. В своей семье, в своих детях, человек обретает не только поддержку и утешение, но и твердость. Он обретает продолжение дел и своей крови, пуская крепкие корни в само основание этого мира. Одиночку легко сломать и подчинить злой воле. В одиночестве таятся соблазны. Семья же преумножает силу каждого, а община укрепляет и закаляет её. Так гласит учение праведных. Но священны лишь те узы, что заключаются под символами истинной веры. Только когда два сердца, познавших истину наполняются теплом и любовью, они очищаются от скверны греха и дурных помыслов. Язычники неверны, они предаются разврату, порокам и мерзостям. Их семьи создаются для наживы, а плоть властвует над их желаниями и помыслами. И посему рода их слабы и гаснут с каждым новым поколением. Наши же семьи благословлены почтением и любовью, они многодетны и крепки, ибо задача праведных нести свет истины и нести его не только словом, но и самой своей кровью, преумножая её и наполняя ей землю. Семья наш долг и наше благословение. Но лишь праведная
семья. Твой же брак в глазах Бога и не брак вовсе. Он множит лишь раздоры и несчастье коим не будет конца, ибо между вами с женой пропасть. Ваши пути различны и нет между ними мира и покоя. Твой ведет тебя к праведному бессмертию. Её - к забвению. И потому бог не дает вам детей. Не дает, ибо взращенные в расколотом доме дети и сами окажутся расколотыми. Помни, что как болото никогда не уродит доброй пшеницы, так и из страданий не сможет родиться счастье. Так что не бойся рвать узы, если они гнилы и лживы. Не бойся бросать то, что и так тебе не принадлежало. Таков мой совет тебе, Айдек.
        Как раз таких слов он ждал всё это время. Слов, что подтвердят его мысли и придадут ему смелости сделать то, на что так долго не хватало духу. Их союз и вправду превратился в болезнь. Он был пропитан ядом, что день за днем отравлял их плоть и мысли, заставляя замыкаться в страдании и обоюдной ненависти. Кроме прожитых под одной крышей лет, у них не было ничего общего. А если за столько времени общее так и не возникло, то наивно было полагать, что ещё пара болезненно-мучительных годов что-то поменяет.
        - Спасибо, - только и смог выговорить фалаг после долгого молчания.
        - Тебе не за что благодарить меня, друг мой. Ибо я говорю лишь то, что истинно.
        Спешно попрощавшись с Эйном и путанно поблагодарив его за доброту, он быстрым шагом пошёл в сторону своего дома. Проповедник хотел было его проводить, но Айдек заверил его, что это лишнее. Ему нужно было пройтись одному. Нужно было уложить воедино мысли.
        Прохлада ночного города приятно бодрила. Пробегая маленькими ледяными иголками по его коже, она отгоняла сонливость и заставляла мысли бегать, подбирая слова для будущего разговора. Он думал, что скажет, воображал Ривну и свои ответы на её слова. А потом отметал всё, и начинал беседу заново.
        Конечно, всё это было бессмысленным делом: когда он окажется перед женой и откроет рот, его проклятый неповоротливый язык просто не сможет вывернуться нужным образом, облачив в слова всё то, что разум напридумает по дороге. Этот предательский кусок плоти во рту и так-то не желал повторять его мысли, а от волнений и вовсе деревенел. Но раздумья помогали не угаснуть огоньку решимости, который разжег в его сердце Эйн Халавия. Они гнали его к дому, не позволяя свернуть в сторону Хайладской крепости и того позорного бегства, о котором он думал все эти дни.
        А оно и вправду стало бы позорным. И несправедливым.
        Эйн был прав. Прав и ещё раз прав, когда говорил, что их брак и не был никогда браком. Это была связь двух трусов, не посмевших пойти против воли семейств. И эту связь надо было рвать. И рвать не втихую молчаливым побегом, а открыто. Так, как и подобает праведному.
        На новом рубеже, Айдека ждала другая жизнь. И Ривна тоже имела на неё право. Не её вина, что они были столь различны, что семьи их прогадали, заключая этот брак, и что она так и не стала матерью его детей. Просто их жизням, связанным ненадолго вместе, с самого начала суждено было разойтись. И в этом не было чей-то вины. А раз так, то и Айдек должен был поступить с ней честно. Не сбегать, словно вор под покровом ночи, а поговорить, объясниться и дать ей честный шанс на другую, лучшую жизнь. Он должен был порвать те узы, что под грузом времени и обид, превратились в тяжелые цепи.
        И его семья тоже должна была узнать правду. Узнать и принять её как есть.
        До своего дома фалаг добрался быстро. Быстрее чем ожидал и многим быстрее чем ему бы хотелось. Его мысли так и не успели принять нужную форму. Не успели подобрать верные слова и укрепить в нём готовность идти по выборному пути до конца.
        Когда знакомая улица вывела его знакомой к двери, он застыл, словно обращенный в лёд или камень. Черная краска от палящего Кадифского солнца давно превратилась в коричнево-ржавую. У Айдека всё не доходили руки её перекрасить. Он всё откладывал и откладывал, а теперь, похоже, отложил насовсем.
        Нерешительность вновь сковывала фалага. Его рука висела словно плеть, никак не желая подниматься. Дверь казалась ему вратами в какой-то иной, чужой и пугающий мир. Границей, переступить которую он желал и боялся одновременно. Там, за невысоким порогом, его ждала долгожданная свобода, но за ней же оставался и весь привычный ему уклад. И он бы соврал, если бы сказал, что не был к нему привязан. Ведь этот уклад и был его жизнью. Был им самим. Но и порвать он хотел, как раз с самим собой.
        С собой прошлым, ради себя нового.
        Сердце в груди Айдека колотилось с бешенной силой, воздух казался густым и тягучим, и он никак не желал до конца наполнять его легкие. С силой выдохнув, фалаг вздохнул так глубоко, словно ему предстояло не дышать целую вечность, и почти рывком открыл дверь шагнув за порог, в мгновения ока превратившийся в черту, разрубившую его жизнь на две части.
        Поднявшись наверх в их спальню и как можно тише открыв дверь, Айдек застыл. Ривна лежал на кровати, как всегда отвернувшись к стене. Зажатое между ног скомканное прокрывало обнажало поясницу и полные ягодицы. От лунного солнца её кожа казалась мертвенно бледной. На мгновение Айдек даже подумал, что если бы она умерла, то это и вправду решило бы все его проблемы.
        Но Ривна была жива. Она засопела и поёжилась от сквозняка, пытаясь укрыться скомканным покрывалом. Айдек подошел и, расправив его, укрыл жену. Затем он подошел к столу, зажег свечу и достав чернила, стилус и пергамент, начал писать письмо. Буквы выводились у него совсем не охотно. Они рождались почти так же тяжело, как и слова на языке. И все же стилус скрипел, почти царапая выделанную телячью кожу, упрямо выводя всё то, что он никогда не рискнул бы произнести. Ведь предназначались эти буквы его отцу, и были они словами непослушания.
        Наверное, хорошо, что у них с Ривной так и не появилось детей. Ведь иначе её семья, Мэладии, посчитали бы разрыв оскорблением, а отец точно запретил бы Айдеку развод. Слишком уж расчетливым и сухим человеком он был, чтобы прислушиваться к чувствам и уж тем более, чтобы позволить недоразумению, вроде своего первенца, порочить его репутацию и честное имя семьи.
        Но тут у него всё же был шанс обойтись и без родового проклятья. И потому, прикрываясь их бездетностью словно щитом, он шёл против воли отца. Да, шёл письмом, которое его семья получит, когда Айдек будет уже маршировать по дорогам Нового Тайлара в сторону границы Диких земель. Но все же, это был бунт. Первый в его жизни. И сама эта мысль наполняла сердце Айдека восторгом наполовину с ужасом.
        Дописав последние буквы, он трясущимися руками помахал письмом, дожидаясь пока высохнут чернила, а потом убрал его за пазуху. Письменный бунт был окончен. Теперь наступало время бунта словесного.
        Подойдя к кровати, он сел на краешек и положил руку на бедро своей все ещё жены. И от этого прикосновения, от ощущения её жаркой кожи, его сердце сжала невидимая ледяная рука.
        Проклятье… а ведь у них было и не только плохое. Да, она не понимала его и была вечно холодна, недовольна и ленива. Да, их союз так и не принес им детей. И всё же, они были семьей. Какой ни какой, но семьей. Мужем и женой, объединившими два рода. А ещё, она дарила ему тепло. Живое тепло другого человека. Пусть редко, но с ней Айдек был не так одинок. Лёжа рядом, обнимая, целуя, он даже бывал… нет, не счастлив. Счастье так и не поселилось в их сердцах. Но парою он чувствовал покой и в этом покое обретал опору, чтобы жить и действовать.
        Первые лучи восходящего солнца прорезались сквозь открытое окно и упали на лицо Айдек. Вот и начался новый день. День, отведенный им под начало новой жизни. Его второе и главное рождение.
        Ему больше нельзя было идти на поводу своих сомнений. Только не в этом. Он уже сто раз всё решил, сто раз подумал. И ему оставалось лишь одно - сказать всё это вслух.
        - Ривна, - его голос прозвучал так тихо и хрипло, что Айдек и сам с трудом его узнал. Женщина чуть дернулась, но не проснулась.
        Он вновь открыл рот, чтобы сказать громче, но язык подвел его, разом превратившись в безвольный кусок мяса, болтающийся во рту и не способный к рождению звуков.
        Нет, он не сможет ей ничего сказать. Не найдет ни сил, ни смелости. Чтобы там не думал про себя Айдек, он так и остался безвольным молчуном. И всегда им будет. Такова была его суть. Его природа.
        Тихо встав с кровати, он вернулся к столу и, достав ещё один лист пергамента, начал писать последнее прощальное письмо. Письмо для Ривны.
        Глава двенадцатая: Мое хрупкое наследие
        Деревянная лошадка на колесиках врезалась в арку из кубиков, разбросав по полу только что возведенную причудливую конструкцию. Маленький Эдо громко и звонко засмеялся, захлопав в ладоши.
        - Ащё! Ащё! - хотя это была уже двадцатая конструкция сокрушенная внезапным кавалерийским наскоком деревянной игрушки, глаза мальчика светились искренней и неподдельной радостью.
        Лежавший рядом с ним Первый старейшина Синклита сгрёб к себе разбросанные кубики и принялся заново строить из них здание. В этот раз у него получалось что-то вроде зиккурата, которые когда-то возводили цари государства Каришидов и пытались копировать их наследники в многочисленных осколках погибшего государства. Когда он был почти готов, синяя лошадка сокрушила все плоды трудов Шето Тайвиша. Такая же судьба постигла и построенную рядом башенку. И всякий раз, когда лошадка проносилась по полу, а очередная постройка деда превращалась в разбросанные цветные кубики, Эдо заходился звонким и таким очаровательным смехом, что у Первого старейшины сжималось сердце.
        Поначалу Шето думал увлечь своего внука строительством. По его заказу были изготовлены цветные кубики самых разных форм и размеров, из которых легко можно было построить дома, крепости, мосты и башни. Но маленький Эдо совсем не желал строить и, похоже, не желал, чтобы что-то достраивал и его дед. Вместо этого он, немного подождав и понаблюдав за Шето, начинал сносить все его постройки, разбрасывая кубики. А когда он смекнул, что его любимые лошадки отлично справляются с ролью разрушителей, то и вовсе пришел в неописуемый восторг, в котором и пребывал уже около часа.
        Так они и играли: Шето начинал возводить какую-нибудь замысловатую постройку, а Эдо сносил её одной из своих лошадок на колёсиках, неизменно хлопая в ладоши и вереща «Ащё»! Да, первоначальный план Первого старейшины с кубиками провалился с треском, он таки смог порадовать внука. Ничего, пускай сносит в своё удовольствие. Пусть громит башни и зиккураты конницей. К совместным постройкам они ещё вернутся. Как и ко многим другим играм и игрушкам, что-либо не увлекли, либо были значительно переосмыслены маленьким Эдо.
        Пока самым беспроигрышным вариантом оставались лошадки. Маленький наследник рода Тайвишей был настолько в восторге от этих животных и их фигурок, что его покои начинали напоминать конюшню, уставленную лошадьми самых разных размеров и форм. Шето даже задумывался, уж не растет ли в их семье будущий возница? Среди отпрысков благородных семейств частенько встречались любители состязаний. И хотя большинство ограничивалось посещением игр и ставками на любимые команды, некоторые, особенно в их юные годы, и сами выводили колесницы на песок ипподрома. Хотя в их семье гонки никогда не пользовались особой любовью, а лично Шето и вовсе считал их пустым развлечением для толпы, капризы судьбы были непредсказуемы.
        Военным искусством Тайвиши тоже никогда раньше не выделялись. До рождения его мальчика.
        А ведь и у Лико тоже всё начиналось с игрушек. С первых лет он повсюду таскал с собой мечи, копья и луки, а пол его опочивальни напоминал поле боя, где десятки маленьких солдатиков отлитых из серебра лучшими мастерами, вели нескончаемую войну, сражаясь, штурмуя крепости, маршируя, или ожидая своего часа в сундуках и на полках. И чем старше становился Лико, тем разнообразнее становились его игрушки. К миниатюрным солдатам Тайлара добавлялись полчища дикарей из Калидорна, армии из Айберу и Фальтасарга, боевые колесницы и даже окованные в доспехи слоны и триремы.
        «Ох, не иначе как сам Мифилай его при родах коснулся», - причитала старая нянька Курафана, глядя как юный Тайвиш бегает по залам дворца с деревянным мечом. А потом, наблюдая как на полу его покоев разыгрываются баталии, она цокала языком и, качая головой говорила: «Чует моё старое сердце, воином станет юный господин». И её сердце не подвело. Лико и вправду стал воином и полководцем, превратив детские забавы в великие свершения и подвиги. Так что, быть может и Эдо, пронесся свою страсть к лошадям через года и взросление, превратит её в нечто гораздо большее. Ну а пока Первый старейшина покорно возводил для него все новые и новые конструкции, что сбивались лошадками так и не обретя законченной формы.
        Ему нравилось играть с внуком. Нравилось проводить с ним время и видеть как он растёт. Шето всегда считал, что воспитание детей слишком важное занятие, чтобы полностью перекладывать его на нянек, кормилец и учителей. Даже когда он только начинал усмирять Синклит, превращая по сути церемониальный и скучный пост ведущего собраний если не в правителя государства, то в нечто очень к этому приближенное, он всеми силами выкраивал время для маленького Лико и точно так же играл с ним в его игры. Проникаясь его жизнью, его чаяниями и интересами, он ежедневно вкладывал в него смыслы и знания, которыми обладал сам. Ведь только так можно было воспитать наследника.
        Возможно, услав свою ненаглядную женушку подальше и лишив Лико общения с ней, он стремился заменить для сына обоих родителей. И потому, подгоняемый чувством ответственности за будущие своего маленького чуда, своего продолжения, он всегда находил между бесконечными интригами, собраниями и политическими стычками время, чтобы вот также лежать рядом с маленьким Лико и познавать его мир, объединяя его со своим собственным.
        Ну а сейчас, когда главные вызовы его власти остались, наконец, позади, сами боги благоволили общению с внуком. И он наслаждался каждой проведенной вместе с ним минутой. Единственное, что его волновало в такие мгновения, так это отсутствие той же тяги к отцовству и воспитанию у самого Лико.
        Его сын на удивление мало интересовался Эдо. Нет, он навещал его, брал на руки, говорил с ним и говорил о нём, но Шето всё время казалось, что Лико по возможности сторонился своего первенца. Он не пытался проникнуться им, чтобы вылепить своё продолжение. И мальчик тоже держался стороной, так и не называя его папой. При виде Лико он часто прятался за няньками или дедом, утыкаясь лицом в его плечо или ногу, пока отец не уходил из покоев. И это очень пугало главу семейства.
        Возможно, всё дело было в долгой разлуке и молодости Лико. К Первому старейшине отцовство пришло значительно позже, после долгих и тяжких испытаний. Две первых жены так и не смогли дать ему то, что он хотел даже больше власти. Хотя он и был с ними счастлив. В особенности с первой, Лиатной, с которой они прожили вместе долгих семь лет, пока после пятого выкидыша она не истекла кровью. Вторая, Эгна, была мила, умна и хороша в постели, а ещё ей хватало ума не интересоваться его делами. Но после четырех лет бесконечных попыток забеременеть, Шето стало ясно - богиня Жейна не даст им своего благословения. И он расторг и этот брак, щедро одарив её саму и её семейство. Третью, Орейту, нашел для него Джаромо. И хотя новая жена оказалась сущей гарпией, что почитала крики и ругань за лучшую из форм общения, она выполнила свою миссию, родив для него Лико и одарив его самым великим счастьем в этом мире.
        С первых минут жизни своего сына Шето всегда был рядом. Всегда был с ним, и лишь последние два года они были в разлуке.
        Лико же, и рождение, и первые полтора года жизни Эдо, провел вдали от него, лишенный возможности видеть, как крепнет порождённая им жизнь. Для его головы он был просто ребенком. Незнакомым мальчиком, что прячется за няньками или дедом. Но Шето надеялся, что вскоре их общая кровь растопит лед разума, подарив его сыну те чувства, которыми был пропитан он сам. И их семья вновь станет такой же сплоченной и крепкой, какой была когда-то прежде.
        В покои внука вошли няньки, учтиво намекнув, что Эдо пора ложиться спать. Шето не стал с ними спорить, а поцеловав малыша, поднялся, кряхтя и проклиная про себя свое заплывшее жиром тело.
        Да, он всегда был крупным и склонным к полноте, но за последние годы разжирел совсем до неприличия. Ему было тяжело ходить, тяжело сидеть. Великие горести, ему даже и лежать то было уже нелегко. Но, что он мог поделать? Внутри его брюха, под толстыми слоями жира, скрывалась ненасытная бездна, которая вечно тянула и ныла, пока он не забрасывал её горами еды. Вот и сейчас, даже чувствуя как от веса колени сводит болью, а живот кажется набитым камнями мешком, он прекрасно понимал, какие именно приказания получат от него рабы, как только он покинет покои внука. И словно в подтверждение его мыслей, брюхо призывно заныло, требуя нового и немедленного наполнения.
        Оставив захныкавшего мальчика на попечение женщинам, Первый старейшина вышел за дверь.
        - Успешным ли было постижение мастерства кавалерийских наскоков у маленького Эдо? - раздался знакомый голос. Шето обернулся. Позади него, прислонившись к стене и скрестив на груди руки, стоял Джаромо Сатти.
        - Ещё каким! Ты не поверишь, но я так и не успел достроить ни единого здания. Его лошадки так резво превращали их в горы кубиков. Вот даже и не знаю, кем же станет мой внук с такими-то увлечениями.
        - Я искренне убежден, что со столь блистательным и заботливым воспитателем, он вырастет достойным наследником благородного имени.
        - Очень на это надеюсь. А то я начинаю опасаться, как бы он не стал возницей на ипподроме. Впрочем, на всё воля богов и их милость. Да. Пройдемся до смотровой.
        Они пошли по галереям в смотровую залу, что находилась в задней части Лазурного дворца. В последние дни Шето часто проводил время именно там - в городе стояла жуткая жара, а море и ветер всё же дарили хоть какую-то прохладу. Да и вид, открывавшийся оттуда на Кадарский залив, был просто прекрасен. Шето нравилось слушать шум волн, разбивавшихся о скалы, нравилось наблюдать за проплывающими кораблями и думать о настоящем и будущем, созерцая бескрайнюю водную гладь.
        К тому же отсюда неплохо была видна и Аравеннская гавань. А если точнее - то костровище, в которое превратил его братец это язву на теле Кадифа.
        Не то чтобы Шето было жалко эти трущобы, или населявших их людей. Это был рассадник преступности и всевозможных пороков, который уже давно нужно было уничтожить. Но вот использование тагм и повальное обращение в рабство всех чужеземцев без купеческих грамот, на его взгляд, было перегибом. Даже ошибкой, которая уже создала им определенные трудности во время назначение Лико на пост Верховного стратига и кто знает, как могла аукнуться ещe в будущем. Когда этот проклятый Сардо Циведиш попытался выставить его мальчика безумным чудовищем, что жаждет обрушить меч на Кадиф, он уже было начал думать, а не заменить Кирота на кого-нибудь более осмотрительного и менее амбициозного? В конце концов, это ведь был его план и его неуeмное и совершенно неуместное желание оставить наследие в городе. А за свои дела все должны были нести ответственность. Даже родичи.
        Но стараниями Джаромо, кризис быстро остался в прошлом. А в будущем их ждала власть и окончательное превращение Кадифа в самый прекрасный из городов мира, которому было совершенно не к чему сохранять эти уродливые пятна.
        И потому Шето больше не злился на своего брата, а вид почерневших остовов хибар, как и разобранных мостовых, больше не отдавался в его памяти словами харманского змея. Напротив, теперь на их месте он видел миражи будущих садов, ровных улиц, памятников, складов, домов и причалов. И, конечно же, величественного маяка, что будет посвящён победе его мальчика в диких землях.
        Первый старейшина и Великий логофет уселись в мягких резных креслах возле заменявшего стену в обзорной зале парапета. Рабы тут же поставили перед ними низкий и длинный стол, на котором лежали золотые блюда с фруктами, орехами, сладостями, а также с вином и фруктовой водой. Критически осмотрев угощения, Шето причмокнул. Нет, столь легкие закуски его совсем не устраивали.
        - Подай нам нормальный обед, - обратился он к рабу, наливавшему напитки.
        - Каких яств изволит желать мой хозяин?
        - Какого-нибудь мяса. К примеру, ребра с чесноком и медом подойдут. И побольше зелени и лука.
        Один из рабов тут же с поклоном покинул смотровую залу, скрывшись за массивными дверями, а Шето, взяв сочный инжир с блюда, впился в него зубами, чувствуя, как липкий сладкий сок скатывается по подбородку.
        Джаромо сидел, глядя куда-то в сторону линии горизонта и выстукивал ритмичную мелодию по пустому кубку. Весь его вид, говорил о том, что Великий логофет погружен в тревожные и тяжелые мысли. Не было ни обычной для него мягкой улыбки, ни хитрого прищура глаз. Только тяжелая сосредоточенность. А таким Шето видел его не часто.
        - Так какие дела заботят нас сегодня? - нарушил повисшую тишину Первый старейшина.
        - Близятся Летние мистерии.
        - Светлые и благословенные дни.
        - И дни тревог и забот, для тех кто облачён властью. Весьма скоро наши дорогие сограждане будут шесть дней в торжественном исступлении чествовать Бахана, Лотака, Венатару, Меркару и Илетана. А большие праздники открывают большие возможности. Ближе к закату к тебе придет твой брат дабы поговорить о нуждах подвластного ему города. Он покажется тебе весьма щедрым на слова и идеи. Прошу тебя, не отвергай слишком уж многие из них.
        - Хорошо, я обещаю, что выслушаю все его предложения. Однако мне почему-то кажется, что поговорить ты хотел не о скором празднике и связанным с ними хлопотами.
        - Твоя проницательность как всегда делает тебе честь.
        - И, пожалуй, я воспользуюсь ей ещe раз: меня ждут дурные вести? Ведь так, Джаромо?
        - Скорее ожидаемые, пусть и нежданные столь скоро, - вздохнул Великий логофет. - Боюсь, что наши заклятые друзья смогли удивительно легко и безболезненно оправиться от всех нанесенных им ударов. Вместо пыли и праха, с похвальной настойчивостью, они стремятся превратиться в выкованную мастером-кузнецом сталь.
        - Что ты имеешь в виду? - он давно привык к витиеватой манере изъясняться своего старого друга. Джаромо всегда любил поиграть словами, обогащая и украшая каждую произнесенную фразу, и обычно Шето без труда распутывал этот клубок словесности, извлекая из него все, даже не высказанные напрямую смыслы. Но сейчас суть сказанного ускользала от Первого старейшины.
        - Я имею ввиду наших дорогих и многоуважаемых врагов, соперников и завистников. Всех тех, кто невольно, но чаще всего вполне осмысленно, жаждет смешать и расстроить наши планы и омрачить все наши победы и успехи, сколь бы полезными они не были для государства. Я говорю про алатреев, мой дорогой Шето. Пока мы думали, что разбили и разметали их силы, они соединились вновь и как ни в чём небывало обзавелись новыми лидерами. Сегодняшнее собрание как раз их утвердило.
        - Хм. Невиданная для них спешка. Я-то надеялся, что мы получим хоть несколько месяцев передышки. Мда. И кого же они выбрали в предстоятели? Как всегда, Ягвиша, я полагаю?
        По устоявшейся в этой партии традиции, новым предстоятелем должен был стать именно Ягвиш. Но, насколько знал Первый старейшина, новоявленный глава этой фамилии был ещё мальчишкой и к тому же мальчишкой с весьма скверным характером. А посему, если ему и достанется власть, то весьма формальная, но за его плечами должны были встать весьма сильные и влиятельные личности. Первый старейшина уже было начал прокручивать в голове имена и лица, как слова Джаромо Сатти пресекли стройный ход его раздумий.
        - О нет, похоже род Ягвишей утратил всякую власть и влияние. Теперь великая династия стремительно понесется в бездну забвения, пока новый предстоятель утверждается в своей власти.
        - И кого же они выбрали? - мрачнее произнёс Шето Тайвиш. Перемены всегда означали борьбу. А перемены в стане алатреев - тем более.
        - Его имя тебе более чем известно. Это Убар Эрвиш.
        - Что? Этот затворник? Он же четверть века не вылезал со своих виноградников! Когда я увидел его на триумфе, то едва узнал.
        - Да, к всеобщему удивлению славный победитель Рувелитской смуты прервал свое многолетнее отшельничество не только для того, чтобы насладиться триумфальным шествием наших победоносных войск по Кадифу.
        Шето сделал большой глоток вина и удивленно уставился внутрь кубка. Убар Эрвиш. Кто бы мог подумать. Это имя и вправду очень сильно удивило Первого старейшину. Слишком уж давно его списали со счетов большой политики и, пожалуй, что даже забыли. Бесспорно, он всё ещё почитался героем. Могучим воином, что положил конец кровавому безумию, развязанному шайками рувелитов. Но он был порождением прошлого. Фигурой всё меньше и меньше отличимой от блистательных военачальников времен Великолепного Эдо, Патара Основателя или даже владыки Кирана Артариша, что развязав войну с Абвеном, объединил всех тайларов в единую страну. Убар Эрвиш казался почти мифом, возвышенной легендой, что всe больше жила отдельно от той блеклой тени, в которую превратился за годы уединения этот человек. И потому, даже будучи живым, многим он казался скорее мертвым.
        Даже его неожиданное возвращение в Кадиф совсем не наводило на мысли, что отринувший четверть века назад власть и почести полководец, неожиданно передумает и ворвется в высокую политику. Ну что же, по крайней мере, Убар был честным и благородным человеком. А такой соперник порой может оказаться даже полезнее многих иных союзников.
        - И как же они уговорили на такое старину Убара? Нет, я, конечно, знаю, что на пике славы он и сам мог получить всё в государстве, но тогда власть, кажется, не сильно его интересовала. Разве что власть над виноградниками.
        - Похоже, его как-то убедил в необходимости новых и безусловно героических свершений Кирот Кардариш. А потом он же убедил всех остальных, что несколько подзабытый герой давно минувшей войны, это лучший и единственно достойный выбор для их партии.
        - Так значит за всем этим стоит Кирот. Мда. Странное дело. Никак не возьму в толк, почему это он решил выступить против нас? Ведь когда-то я даже думал, что мы можем оказаться если не союзником, то хотя бы не врагами.
        - Похоже, достопочтенный господин Кардариш применил свой дар убеждения и к своей персоне, крепко убедив самого себя, а следом и своё окружение, что мы строим новое царство.
        - А разве он так уж и не прав? - рассмеялся Шето.
        - Лишь в собственных грубых суждениях. Скорее мы пахари, что, возделывая поле судьбы, засеиваем его саженцами великих перемен. И когда они взойдут и созреют, то одарят всё наше блистательное государство. А Кирот Кардариш и ему подобные - лишь узколобые глупцы, коими движет животный страх перед неизбежным.
        Шето пристально посмотрел на Великого логофета. Что-то изменилось в лице, глазах и самой позе его старого друга. Даже голос звучал немного иначе, чем раньше. Он был тише, не таким звонким, а его губы были прямы. Они не изгибались изящной линией улыбки, а возле глаз не собирались маленькие хитрые морщинки, от которых в его взгляде чувствовалось едва уловимое лукавство. Впервые за очень долгое время Джаромо выглядел… неуверенным. И говорил также. От этой перемены Первому старейшине стало очень неуютно в его резном кресле, стоявшим посреди его личного дворца, что возвышался над покорным ему городом. Джаромо всегда был его опорой. Крепкой основой для любого дела. А если основа дала трещину… нет, о таком он даже не смел и думать. Слишком уж важной частью его мира была уверенность в друге. И он не станет подвергать еe сомнению.
        - Нет зверя опаснее, чем затравленного и одержимого страхом, - заметил Шето, осторожно наблюдая за реакцией сановника.
        - Если его заранее не усмирить. Да и мертвые звери редко сохраняют свою свирепость, - слишком резко и с несвойственной ему категоричностью ответил Великий логофет.
        - Ты думаешь, что новое руководство алатреев будет настольно опаснее прошлого? - Шето определенно не нравился настрой его друга. Он выглядел слишком нервным, слишком взволнованным. Даже, возможно, испуганным. А такое крайне редко случалось с Джаромо Сатти.
        - Они выбрали Убара Эрвиша!
        - Ну да.
        - Мой драгоценный Шето, Убар Эрвиш - не политик. Он не снискал славы оратора или государственного мужа. Он не был эпархом или наместником. Всю свою жизнь он был воитель и воителем весьма прославленным. Будем честны, после позорного отказа поддержать войну, он остался почти что единственным из ныне живущих героев алатреев, что чтим и прославляем в тагмах. Сможет ли он вести партию? Едва ли. О нет, рулевым на судне алатреев будет иной человек, куда более пригодный для сего ремесла. Роль Убара Эрвиша будет иной. Он станет боевым знаменем, которое вот-вот поднимут. И поднимут его против нас.
        - Ну и пусть машут им в своe удовольствие.
        - Ох, Шето, неужели твоя прославленная проницательность вдруг отринула тебя вместе со всякой мудростью?! Да подумай же ты сам, для чего им потребовался прославленный полководец во главе партии? Алатреи, а по моему собственному мнению, лично Кирот Кардариш, решили перевести борьбу из политической плоскости в военную.
        Брови Шето сошлись на переносице.
        - Вздор! Они не посмеют атаковать нас напрямую. Да и кто за ними пойдет? Мой мальчик теперь Верховный стратиг. Законный! Утвержденный по воле богов, Синклита и…
        - Быть может боги и вправду явили нам свою волю. Но вот Синклит… Синклит не забывает принуждения. А я напомню, что нам пришлось несколько своевольно направить его в решении.
        - Синклит всегда бурлит и всегда всем недоволен, - отмахнулся от него Шето. - Уверяю тебя. Я двадцать лет укрощаю этого строптивого зверя, и пускай он так и не выучил все команды, кусаться почти перестал.
        - Или он просто притих, выжидая время для лучшего броска, - неожиданно Джаромо резко нагнулся к Шето и зашептал ему прямо на ухо. - Нам нужно срочно вернуть верные тагмы к Кадифу. Пусть само их присутствие довлеет над алатреями и не даёт выступить против нас открыто. Пусть они знают, что под городскими стенами стоят тысячи воинов, готовых гибнуть и убивать за своего возлюбленного командира. Пусть страх отрезвляет их разум!
        - Ты хоть сам понимаешь, о чём говоришь? Я добился власти покончив с затянувшейся смутой, а не утопив страну в её собственной крови! Я не допущу того, чтобы все мои труды по установлению мира в государстве пошли прахом! Хватит с нас гражданских войн.
        - А разве я призываю к войне? Мой дорогой Шето, не оскорбляй меня столь жестокими и несправедливыми словами. Неужели так плохо и поверхностно ты знаешь мои мотивы и стремления, что мог допустить столь нелепое предположение? Я также как и ты страстно желаю лишь мира и процветания для Тайлара. Но чтобы удержать этот мир нам и нужен баланс, достичь который могут лишь верные Лико тагмы под Кадифом. Иначе алатреи вполне могут попробовать использовать наемников или переманить к себе домашние войска.
        - Их стратиг Энай Туэдиш. А он наш.
        - Он распутник, предпочитающий больше стонать под мужчинами, чем над женщинами. А ещё пьяница и заносчивый трус, превзошедший в глупости даже своего отца. Воины презирают его, а добрая половина командиров этих тагм из алатрейских семей. Заклинаю тебя, убеди сына вернуть обратно походные тагмы. Они только покинули город и не успели далеко уйти. Пусть их знамена оберегают наш сон, пока боевой настрой алатреев не сгинет во внутренних дрязгах. Сохрани себя и своe наследие во имя Тайлара!
        Шето тяжело вздохнул, втянув носом соленый воздух. Солнце высоко зависло над тихой морской гладью, по которой, вспенивая воду веслами, плыли бессчётные торговые корабли, патрульные триремы и рыбацкие лодочки, казавшиеся отсюда черными точками.
        Этот день выдался на удивлении жарким и безветренным, и рабам, которых многие владельцы торговых судов предпочитали вольным гребцам, должно быть приходилось совсем несладко. Первый старейшина неожиданно поймал себя на мысли, что в чём-то он даже завидует этим несчастным и проклятым невольникам, что, обливаясь потом и изжариваясь под палящим солнцем, вынуждены были днями напролет монотонно грести, моля всех подряд богов о попутном ветре.
        Да, их жизнь была тяжелой, но хотя бы предопределенной заранее. Если нет ветра - ты гребешь до изнеможения, а потом гребешь ещё и ещё, пока надсмотрщик не скомандует отбой. Есть ветер - лежишь на лавке и болтаешь с такими же несчастными, пока паруса делают за вас всю работу. Конечно, такая жизнь была страшна и полна бесконечных мучений, но взамен, она была освобождена от ответственности за будущее. Раб не решал ничего. Он просто следовал пути, который определяли за него другие. И даже его собственная жизнь была ему неподвластной.
        И в этом его жизнь приобретала изящную простоту и легкость, столь недоступные Первому старейшине. Каждое решение, каждое слово и каждый его поступок ежечасно выносили на суд богов, людей и самой истории. На его плечах расположился непомерный груз ответственности. За будущее семьи, своего имени, государства. И ноша эта была тяжела. Куда тяжелее, чем с утра и до вечера грести под щелчками кнута надсмотрщика.
        Само его государство мало походило на единое царство времен правления Ардишей. Тайлар обладал частями, каждая из которых могла прийти в движение и погубить все плоды работы Шето, столкнув страну в объятия новой смуты. Синклит с его тремя сотнями семей, владения в Старом Тайларе, Малые царства, провинции, наместничества в колониях. А ещё сословия, культы, армия, свободные народы, рабы. Каждая из этих составных частей страны обладала своей волей и своими желаниями, которые плохо совмещались со всеми остальными.
        Лишь в Новом Тайларе Шето смог установить прообраз того порядка, который готовился им для всего государства. В этих шести провинциях им была создана единая иерархия власти и единый закон. И хотя в Касилее алатрейские семьи и были всё ещё сильны, удерживая посты эпарха и стратига, города провинции были покорны именно Шето. Ещё, пусть и с сильными оговорками, созидаемая им власть распространялась в Верхнем и Нижнем Джесире, а также в Прибрежной и немного в Дикой Вулгрии.
        За минувшие двадцать лет им было сделано немало. Куда больше, чем даже могли представить его отец с дедом. Но всё это было лишь основой. И все его свершения меркли, по сравнению с тем будущем, которое он готовил для своей семьи и своего имени. Вот только чем ближе он подбирался к своим заветным целям, тем страшнее и губительнее становился возможный провал. Даже самая небольшая оплошность могла низвергнуть все его труды, сокрушив и его самого и всё его наследие, словно деревянная лошадка недостроенный дворец из кубиков.
        Великий логофет не чувствовал всего того, что довлело над Шето. Да, он был увлечён их общей мечтой, и ради неё был готов, возможно, даже на большее чем сам глава рода Тайвишей. Ведь он был почти ослеплен своим желанием служить и угождать. И всe же, ему было незнакомо и непонятно то чувство хрупкости будущего, которое не покидало Первого старейшину все эти годы. А без оглядки на это чувство, Шето Тайвиш уже давно не принимал никакого решения.
        - Нет, я не сделаю этого, - произнёс он после долгого молчания. - И не позволю сделать этого Лико. Я не допущу, чтобы мою семью или моего мальчика обвиняли в узурпации. Походные тагмы продолжат свой путь в Хавенкор. Там они сейчас нужнее, чем в Кадифе. Город и так нам верен. Моe наследие сохранится иными способами.
        Великий логофет откинулся назад, закусив кулак. Его глаза были полны боли и страдания. Но смотрел он на Первого старейшину не со злобой или разочарованием, а с той печальной нежностью, с которой родитель смотрит на свое чадо, услышав наивный лепет о премудростях жизни.
        - Ты знаешь, я всегда восхищался твоей проницательностью и дальновидностью. И парою мне даже казалось, что ты словно жрец вспарываешь плоть всякого события, дабы заглянуть в него, пощупать его внутренности и прочесть по ним истину. Но сейчас ты видишь не лучше слепца, которому для пущей уверенности выжгли глаза калёным железом!
        - Ты что, поучаешь меня Джаромо?
        - Я пытаюсь уберечь тебя!
        - Уберечь, подарив нашим врагам возможность обвинить нас в узурпации власти?! О нет, я не буду с ними столь щедр. Мы так близки к тому, чтобы принести в Тайлар единый закон и единую власть! Нашу власть! Так неужели мы дрогнем только из-за того, что алатреи вытянули на свет полумертвого воителя из глухой старины? Может когда-то он и был велик и прославлен, но теперь он никто. И я не боюсь его имени. Как не боюсь Кирота Кардариша и всех прочих алатреев и их заговоров. Так что нет, Дажромо, я не дам им законного повода лишить моего мальчика его должности и тем самым погубить всё то, что должно стать моим наследием. Даже не смей просить меня об этом.
        - Но Шето…
        - Я всё сказал.
        - Тогда пусть Лико хотя бы изгонит из домашних тагм листаргов и арфалагов, верных алатреем, - тяжело вздохнув, проговорил Великий логофет.
        - Я не стану его об этом просить. Но обещаю, что мы поговорим о верности домашних тагм и их командиров. Я думаю, мы найдем изящный способ укрепить свою власть и в гарнизонах.
        - Как скажешь. Лишь бы благосклонность времени нас не покинула и в этом деле.
        Джаромо Сатти выглядел поникшим. Словно верный пес, которому только что крепко досталось от любимого хозяина. И как и пес, он никак не мог понять, где именно ошибся, страдая от этого лишь сильнее и сильнее. Ведь он всего-навсего хотел защитить и уберечь от опасности. Так почему же им недовольны?
        Шето налил в его кубок фруктовой воды и, улыбнувшись примирительной улыбкой, положил руку на плечо старого друга.
        - Да, а что там с вещателем? Они же не оставили Сардо …
        - О нет. Обломок золотого языка харманского змея теперь способен лишь гулко шипеть и брызгать слюной, но уже не источает яда. Сардо Циведиш сам покинул пост вещателя, уступив его Лиафу Тиверишу.
        Первый старейшина поморщился, словно нечаянно надкусил кислый фрукт. Значит, теперь в Синклите он часто будет видеть, а, главное, слышать Лиафа Тивериша. Этого сопляка и выскочку, что два года потешался над ним и принижал подвиги его сына и подчиненных ему войск. Нет, такой соперник точно не заслуживал его уважения. И Шето ещё заставит его пожалеть о каждом сказанном ранее, да и в будущем, слове.
        Рабы подали горячие блюда, и их разговор плавно перешел на иные темы. Правда Шето в основном ел, а Джаромо, заинтересовавшийся из всех яств только орехами и сушеными фруктами в меду, рассказывал о делах в государстве и за его пределами. А шли они весьма и весьма недурно. Договор с Эурмиконом и ожидание скорого возобновления торговли с государствами Фальтасарга, загрузили рынки невиданным шквалом заказов, что тут же подстегнули спрос на рабов среди всех крупнейших землевладельцев. А они, почуяв запах больших и скорых денег, бросились скупать захваченных Лико невольников, а следом - и брать на себя обязательства по новым и новым закупкам, благодаря чему расходы на войну семьи Тайвишей уже были покрыты наполовину. Нетрудно было подсчитать, говорил увлечённо Джаромо, что уже к концу этого или, крайний срок, следующего месяца, Тайвиши полностью закроют брешь в сундуках, пробитую харвенской кампанией.
        В самом же Хавенкоре постепенно утверждалась тайларская власть. Поставленный временным наместником Келло Туэдиш, младший брат Басара, не сидел без дела. По его приказу возводились крепости и размещались гарнизоны, прокладывались дороги и мосты, земли переписывались и отчуждались у местных племен для создаваемых колоний. Покоренные харвены почти не сопротивлялись и не противились Тайлару, так что создание первых поселений проходило весьма успешно. Даже их первоначальный план с ловушкой для алатреев у озера Эпарья, начинал исполняться, пусть и пока в весьма скромных масштабах. Великий горести, да если бы не острая нужда услать Басара Туэдиша подальше от столицы, то его тихий младший брат вполне мог и остаться в наместничестве.
        Единственное, что беспокоило Великого логофета, так это участившиеся сообщения об отрядах варваров на другом берегу Мисчеи. И если на западе, это были в основном патрули валринов и вигров, народов клавринских и не сильно отличных от самих харвенов, то на востоке всё чаще и чаще появлялись ватаги кимранумов. И, по мнению Джаромо Сатти, они не просто присматривались к своим новым соседям, а готовились пощупать на прочность их рубежи.
        И вот это могло стать уже серьёзной проблемой.
        Кимранумы всегда славились умением воевать и своей лютой ненавистью ко всему чужеземному. Сами их законы и религиозные обычаи предписывали всякого вступившего на их землю чужака либо приносить в жертву богам, либо обращать в «дзах» - даже не рабов, а двуногих животных для работы в полях, коим запрещается говорить и носить любую одежду кроме шкур. И даже для торговцев и путников они не делали исключений.
        Для всех соседей этот дикий и странный народ желтоглазых людей с телами, расписанными синими татуировками, был бичом и проклятьем, что разорял земли и выжигал поселки в бесконечных ритуальных войнах.
        Раньше между ними и Тайларом лежали непроходимые Харланские горы и за свою историю они сталкивались в крупных боях лишь дважды. Во время войн Великолепного Эдо с Кубьяром Одноглазым, когда Царство вулгров было уже на краю гибели, эти татуированные воины в волчьих шкурах вторглись на земли варварской страны, вступив в затяжные бои с тайларскими войсками. Тогда их орду удалось прогнать, но через семьдесят лет они как-то смогли пересечь Харланы и вторгнуться в Дэйрисфену. Два с лишним года эти дикари жгли и опустошали весь запад некогда тихой и прилежной провинции, пока царь Эдо Первородный не смог собрать большую армию и не перебил большую часть их орды в битве под городом Таор, который варвары держали в осаде. Позже эту битву даже прозвали Битвой красных вод, из-за заваливших переправу через реку Квэр десятков тысяч трупов.
        С тех пор кимранумы и их безумное жречество не совалось на земли Великого Тайлара. Но теперь, когда между ними появилась общая граница, эти кровожадные дикари вполне могли проверить на прочность рубежи своих новых соседей. Так что Джаромо был совершенно прав, когда советовал в первую очередь возвести цепочку крепостей и застав именно на северо-востоке новой провинции.
        Другая порция новостей была уже с юга, с обратной стороны Айберинских гор, где вот уже несколько месяцев полыхала большая война, затянувшая в свои объятья все осколки некогда великого государства Каришидов. Царь Арашкар Пятый, разбил так и не успевшие соединиться войска Фагаряны и Аркара. Потом, почти без боя, захватил столицу Саргуна Халдак, где казнив глав трех из пяти правящих домов, заставил их наследников присягнуть себе на верность. Но одержав эту победу, он и не заметил, как сам оказался в ловушке. Не покорившаяся ему саргунская знать сбежала с остатками ополчения на восток, где, заключив новые союзы, привела армии Хардусавы и Аяфы взяв в осаду захваченную столицу Саргуна, в которой оказалась зажата каришмянская армия и сам их царь. Вот так, выскочив из одной разинутой пасти, Арашкар Пятый прыгнули прямиком в другую.
        Джаромо явно был увлечен той далекой войной, а равно и теми прибылями, которые тайларские купцы из неё извлекали. Как быстро понял Шето, Великий логофет уже успел нашпиговать обе стороны своими шпионами и соглядатаями и сейчас сам, медленно и незаметно, входил в их игру.
        Когда-то давно, Шето услышал от одного иноземного посла фразу, показавшуюся ему весьма забавной и точной: «Тайлар вспоминает о мире за своими границами лишь когда ему нужна земля или серебро». Вот и эта ссора за Айберийскими горами была интересна им лишь деньгами, которые могли выручить их купцы. Джаромо явно хотел дать им побольше времени для выгодной торговли, поддерживая войну до полного истощения кошельков противников. И Шето не сомневался, что пока поток серебра, что пересекая Милатский залив, обогащал казну и купечество, окончательно не оскудеет, Великий логофет не даст прекратиться бушующей там резне и ненависти.
        Следующей темой стала ситуация в государствах Восточного Фальтасарга. По словам Джаромо, от стоявшей вот уже несколько месяцев жары, русла почти всех рек пересохли, а земля превратилась в иссушенную и покрытую трещинами корку, которая не родила даже обычной травы, что уж говорить о зерновых и овощах. И если в деревнях и в кочевых племенах ещё как-то справлялись, то большие города всё больше превращались в пылающие смутой бездны. Обезумевшие толпы голодной нищеты штурмовали дворцы знати, нападали на купцов, караваны и склады, а кое-где уже начали находить и обглоданные человеческие кости. Поговаривали даже о некой новой религии, которую шпионы Великого логофета называли культом мертволицых, за то, что её последователи делали себе маски из кожи, срезанной с лиц мертвецов, а их проповедники обожествляли каннибализм и страдания.
        - Думаешь Синклиту пора снять запрет на поставки зерна в Фальтасарг? - задумчиво проговорил Шето.
        - Я убежден, что вскоре фальты будут со слезами радости обменивать своих первенцев на кувшин с зерном. Так что да, Синклиту, безусловно, пора податься на уговоры торговцев, явив наше милосердие к этим несчастным южанам.
        Закончив с трапезой и обсудив ещё пару мелких дел касавшихся строительства в Аравеннах и назначений в провинциях, Джаромо попрощался со своим патроном. Уже встав и подойдя к вратам ведущим из зала, он неожиданно обернулся и посмотрел на Шето с неприкрытой болью.
        - Только молю и заклинаю тебя всеми силами доступными этому миру: не забудь мои слова. Убеди сына очистить ряды домашних тагм. И убеди его поскорее.
        Первый старейшина неопределённо кивнул. Ему и вправду следовало поскорее поговорить с сыном. И не только о судьбе нелояльных их фамилии командиров.
        Подождав пока Великий логофет уйдет подальше, он не без труда поднялся из резного кресла и направился прочь из смотровой залы.
        Своего сына он нашел во внутренних садах дворца. Он сидел возле небольшого водопада, у набухших красными плодами кустов кизила, в компании Патар Туэдиш, и худощавого старика с коротко остриженными седыми волосами, одетого в грубую серую тунику из шерсти. Перед ними, на небольшом столике покрытом тканью, стоял кувшин с вином, стопка лепешек, брынза и кисти винограда. Но еда была не тронута, а всё их внимание явно было поглощено стариком, который расхаживая кругами и яростно жестикулируя, что-то увлеченно рассказывал.
        Двое юношей слушали его так, как почтенные ученики слушают своего учителя. Впрочем, для них он и был таким. Уже с первого взгляда Шето узнал в нём Эная Сантурию - учителя, что когда-то давно преподавал его сыну историю, географию и литературу. За прошедшие с их последней встречи десять лет он сильно постарел и ссохся, превратившись в обтянутый узловатыми жилами и бледной кожей скелет. Но вот голос у него был всё также силен, как и прежде. Он звучал горным водопадом, что легко перемалывал булыжники и сокрушал скалы могучими потоками.
        Остановившись возле пышного куста шиповника, Первый старейшина решил не торопиться и немного послушать их разговор.
        - Сейчас часто ведутся споры, какое правление было для государства наиболее благоприятным, - говорил старый учитель. - Одни чтут времена династии Ардишей, другие же превозносят Синклит и установленные ныне порядки. Одни говорят, что каждый новый царь был хуже прошлого, и безграничная власть лишила их всяких благодетелей. Другие возражают, что заменив одну всесильную династию на триста сорок семей, мы навеки погрузились в хаос, из которого способны вынырнуть лишь на краткий миг покоя. Но я скажу вам, что обе эти власти дурны. Ибо дурна всякая власть, что устоявшись и приняв неподвижную форму, правит не созидая, а лишь сохраняя старое. Чем ограниченнее и сдержаннее власть, чем сильнее довлеют над ней традиции и законы, тем больше она становится власть серости и упадка. Скажу больше: любая устоявшаяся и закостеневшая власть, что обзавелась ритуалом и писанными законами, власть вредная, ибо она подобна упавшему в болото древу. Да, когда-то оно росло, жило и изменялось, но теперь способно лишь гнить, пусть и сохраняя на время привычную форму. Благая власть должна быть безграничной и всепроникающей.
Властью импульса, властью творения, что призвана разрушая и вычищая мертвое, созидать и обновлять. Такой власти нужен простор и свобода, дабы вдыхать силы в людские массы, наполняя их волей к свершениям и поднимая на подвиги, коими и пишется история. А такая власть не может быть наследуемой или рожденной законом и обычаем. Она может возникнуть лишь по праву завоевания, ибо власть эта - власть свершения. Власть, что рождена была в тяжких испытаниях, отбрасывающих всех недостойных. И потому лучшей властью, что знала эта страна, была власть Владык, коих народные собрания наделяли над собой властью. В те времена достойнейшие из наших граждан покоряли народ своими деяниями и поступками, и, получив от них право на правление, созидали то, что становилось государством. Они вели за собой людей и люди, будучи ведомыми лучшими из них, сами становились лучше, проникаясь великими добродетелями. Всякий народ, прибывая он в форме дикого племени или цивилизованного государства, ничем не отличается от только что добытой глины. Он мягок, сыр, податлив и лишен формы. Но в умелых руках он обретает свою суть. Как и глине,
народу нужен гончар, что взяв его в свои руки, наделит единой волей и направит к свершениям. Потому боги и создали особых людей, коих я для простоты именую великими или героями. Тех людей, что в своих талантах и дарованиях, поднялись над обыденной человеческой природой. И всякое разумное человечье племя нуждается в таких великих, что способны передав свою волю, объединить и направить толпы на поступки и свершения. И подобная воля не должны сдерживаться или ограничиваться, как живыми, так и мертвыми. А посему подлинно великий должен поставить себя над всяким законом и всяким обычаем, ибо имеет от самих богов право менять устои и творить их заново. Тот, кто обладает волей к свершениям, вправе ломать и крушить любые преграды. Ибо как иначе построить нечто новое? Как можно творить и обновлять, когда всё занято одряхлевшим старьем? Человек, всякий человек, будь он рабом или старейшиной, суть творение устоев. Он чадо устоявшихся порядков и место в его душе занято. И пока великий не разрушит его, пока не сломает и не разобьет человека, чтобы потом собрать его заново, замысел богов не исполнится. Вся наша
жизнь - суть цикл. Созидание, развитие, окостенение, загнивание и смерть. А посему народу, что давно не знал перемен, нужны великие потрясения. Ему нужен великий созидатель, что разрушая старое, спасет его от смерти и подарит новую жизнь.
        - Но как узнать великого? Как понять, кому именно дозволено менять и переделывать устои? - возбужденно проговорил Лико. Хотя Первый старейшина стоял довольно далеко, он заметил, как полыхают огнем глаза его сына. - Ведь и народные собрания, как мы знаем, не раз ошибались, наделяя властью недостойных.
        - Да, народные собрания ошибались. Ибо толпу легко подкупить или обмануть. Достаточно вспомнить хоть печальную историю падения Тайларского союза. Когда все города тайларов объединились под властью Палтарны и ей же покорились земли дейков, то среди свободных граждан выделилась плеяда богатейших землевладельцев, что обзавелась рабами, отстроила усадьбы и, погрязнув в изнеженной роскоши, отодвинула иные сословия от власти, избирая не героев и творцов, но льстецов и проходимцев. И встав на этот путь, они встали на путь упадка. Так избранный ими на фальшивом народном собрании Келло Уратариш обманом смог разделить всех свободных людей на два сословия, палинов и блисов и лишить большую часть народа политических прав. Этим он спровоцировал восстание, получившее название «Квелла» по итогам которого, по призыву все того же Уратариша, в земли разоренного и опустошённого Тайлара вошли войска джасурского царя. Но только вместо войны за него, джасуры установили своё ярмо, тяготевшее над нашими предками без малого сорок лет.
        - Но тогда как быть, если и многие способны ошибаться? - спросил юный Туэдиш.
        - Великий определяется своими деяниями и успехами в них. Он определяется тем, как далеко позволят зайти ему боги. А посему только в поступках и скрыт ответ на твой вопрос Патар.
        - То есть лишь дела отличают простого человека от великого? - задумчиво проговорил Лико.
        - Да. Ибо боги являют свою волю через деяния. Тот, кто угоден им, кто одарен их меткой, всегда пройдет по своему пути до самого конца. Позволь я приведу тебе пример Патара Основателя, первого из Ардишей. В юности он служил наемником у джасурского царя Мантанаору Тайти, а когда тот умер после шестидесяти четырех лет правления, оставив бессчётное число сыновей, внуков и правнуков, что сцепились в схватке за опустевший престол, молодой наёмник понял, что лучшего шанса для Тайлара сбросить иноземное ярмо уже не будет. Презрев все клятвы и обещания, он вместе с другими своими соотечественниками, что служили джасурскому царю, перешел границу и устроился на службу в пограничный город Каэрон. Уже на третью ночь, он вместе со своими людьми захватил его и прилюдно поклялся, что либо погибнет, либо возродит потерянную свободу своей страны. Так он, пройдясь огнем и мечом по родной земле, убивая и джасурских наместников и их тайларских слуг, заново спаял города тайлров в единое государство и навсегда освободил его от позорной дани. Да, он действовал вопреки и законам и обычаям, вопреки клятвам и обещаниям, но
своей смелостью и отвагой он смог заложить основы той великой страны, гражданами которой нам выпала честь являться. Не пойди он тогда наперекор всему миру, то не было бы ни Великолепного Эдо, ни его великих завоеваний. Не было бы самого Тайлара и этого прекрасного города, что стал жемчужиной Внутриморья. Да, спустя пару поколений потомки его выродились. Но таков удел всякой династии и всякой старой власти, ибо застоявшаяся вода всегда превращается в болото.
        - Так значит, великий волен пренебрегать законами ради своих целей? - спросил его Лико.
        - Великому дозволено всё, ибо в руках его - воля богов.
        Вот за такие речи, которыми Сантурия забивал голову восторженно слушающего Лико, он и был отлучен от их дома и преподавания.
        Много лет назад Шето не на шутку перепугался, когда его сын, его десятилетний мальчик, спросил спокойным голосом, словно бы между делом: «а почему мы просто не перебьем наших врагов в Синклите?» Первый старейшина, как ему показалось, смог тогда объяснить наследнику всю пагубность подобного пути. Но тогда же он озадачился вопросом, кто именно вкладывает в голову его мальчика такие идеи. И этим человеком оказался его учитель. Энай Сантурия.
        Конечно, в благодарность за все полезные знания, коими он научил Лико, Шето подарил ему дом за городом и солидное пожизненное содержание, но делая это, он весьма недвусмысленно намекнул, что больше не желает видеть и слышать этого человека. Тогда он думал, что покупает надёжный щит от вздорных идей, которыми учитель пичкал его мальчика. И вот Энай Сантурия вновь был тут. В его доме. Рядом с его сыном. И Лико вновь слушал его с жадной ненасытностью.
        Шето шагнул вперед из своего укрытия, показавшись на мощеной дорожке.
        - О, здравствуй отец! - замахал ему Лико. - Смотри, кого мне удалось найти! Ты ведь не забыл моего учителя?
        - Приветствую вас, господин Тайвиш. Всех благ и благословений вам и вашему роду, - сухо проговорил старик, глядя на Шето с явной настороженностью.
        - Конечно, я его не забыл. Энай Сантурия, приветствую вас в моём доме.
        Он специально выделил голосом последние слова, и с удовольствием отметил, как съежился этот старик. Конечно, он знал, что ему тут не рады. Он прекрасно помнил, на каких именно условиях ему пришлось покинуть Кадиф и прекратить обучать детей из благородных семей города. Нет, Шето не угрожал ему. Первому старейшине всегда претил столь грубый метод достижения своих целей. Просто содержание и загородный дом вполне могли и исчезнуть, если Сантурия не будет держаться подальше от него и от его мальчика.
        - Мы с Патаром с большим трудом его разыскали. Представляешь, оказывается всё это время он жил в деревне и преподавал детям блисов!
        - Они весьма благодарные ученики и быстро постигают новые знания. Я провел там счастливые годы и буду рад вернуться к своей устоявшейся жизни.
        - Конечно, но пока ты наш гость.
        - Если ваш отец даст свое позволение на это гостеприимство.
        - Кончено он даст. Отец, ты же не против моего старого учителя?
        Шето Тайвиш смерил старого учителя долгим взглядом. Десять лет он честно выполнял их договорённость и за это время Лико успел вырасти. Его мальчик был уже мужчиной. Героем войны и облачённым властью государственным мужем. Да, его явно увлекали речи этого старика. Но вряд ли теперь, после всех этих лет, они были для него столь уж опасны. А сыну, его дорогому мальчику, явно было в радость поговорить с этим человеком и вспомнить своё детство.
        - Ты можешь погостить здесь, Энай, - проговорил Первый старейшина.
        - От всей души благодарю вас за гостеприимство, господин Тайвиш, - сдержанно кивнул в ответ учитель. - Я не задержусь в городе надолго и не стану им злоупотреблять.
        - Я распоряжусь, чтобы тебе выделили покои во дворце. Мда, ну а пока… Патар, ты ведь покажешь своему старому учителю, как изменился за эти годы наш прекрасный Кадиф?
        - Конечно, покажу, господин Тайвиш, - улыбнулся длинноволосый юноша.
        - Ну, вот и славно. Думаю мой сын позже тоже к вам присоединиться. Ну а пока, позвольте мне забрать его на пару слов по делам семьи.
        Верховный стратиг всех тагм Тайлара поднялся и они пошли по аллеям внутреннего сада в сторону искусственного озера с небольшим водопадом и гротом, внутри которого располагались каменные лавки. Шето любил это место и видят боги, отдал целое состояние, чтобы украсить возведенный на врезающейся в море скале Лазурный дворец прудами и садом, так напоминавшем дикую рощу возле озера Сэльда в его родной Барле.
        Ту самую рощу, в которой располагался возведенный его предками храм Венатары, богини кровных уз и семейного наследия. Несколько поколений Тайвишей женились, давали семейные обеты, нарекали новорожденных и оплакивали усопших под его сводами. И когда Шето покидал Барлу, твердо зная, что отныне и впредь судьба его фамилии будет связана с Кадифом, он повелел забрать оттуда алтарь и саму статую милосердной богини, перевезя их в столицу. И на этом скальном выступе, он даровал ей новый дом, как даровал его всей своей семье, возведя новую фамильную резиденцию - Лазурный дворец.
        И пусть завистники сколько угодно сравнивали его с Яшмовым дворцом династии Ардишей, перешептываясь о непомерных амбициях Тайвишей, это был его новый дом. Сердце его крепнувшей власти. А сердце должны оберегать боги.
        Шето подошел к мраморной статуе укутанной в накидку прекрасной пожилой женщины, воздевшей руки в символе родового благословения. Подставив плечи под ее каменные ладони, он зажег жаровню на алтаре и бросил туда пригоршню трав и пропитанных благовониями ленточек, от чего воздух наполнился сладко-пряным ароматом.
        - Благослови род наш, о хранительница священной крови. Защити семя наше, и земли наши, и всякого кто носит имя наше.
        Проговорил слова молитвы Шето и посмотрел в доброе, но одновременно строгое лицо богини. Ему показалось, что каменные руки неожиданно стали теплыми, а в журчавших струйках водопада он услышал едва различимый шепот, похожий не то на колыбельную, не то на слова утешения. Конечно, скорее всего, это его собственное воображение разыгралось сверх меры, но всё же, Первый старейшина решил считать это добрыми знамениями. Ведь разве возможно хоть какое-либо зло у семейного алтаря под покровительством самой Венатары?
        Они зашли в небольшой грот позади статуи и сели на укрытые шкурами львов каменные лежанки.
        - Так о чем ты хотел поговорить отец? Об Энае Сантурии? - Лико пристально смотрел на главу семьи, словно ожидая, что тот сейчас начнет отчитывать его как мальчишку. И как мальчишка, он поспешил начать с оправданий. - Я знаю, что должен был сначала спросить твоего разрешения, и я сожалею, что не сделал этого. Просто мне казалось, что ты будешь против. Но это же Сантурия…
        - Я совсем не против того, чтобы ты повидался со своим детским учителем, Лико. Просто учти, что некоторые мысли этого человека могут оказаться весьма опасными. Особенно если руководствоваться ими, принимая важные решения. Я оградил тебя от них когда ты был мал и не способен отличать верное от неверного. Тогда ты впитывал всё новое и его рассуждения о мире и природе могли навредить тебе. Но сейчас ты стал мужчиной и воином. С меня будет довольно и твоего обещания относиться ко всем его речам критично.
        - А я всегда думал, что ты не чужд некоторых его взглядов. Ведь наш род последние годы был весьма волен в трактовке законов и обычаев…
        - Мы не отступали от них, Лико, а только огибали, когда они превращались в преграды. Да. Вместо того чтобы пытаться что-то сломать, мы огибаем помехи на нашем пути. Также как река огибает скалы.
        - Так поэтому у реки нашей судьбы такое извилистое русло, отец? - улыбнулся Лико.
        - У великих рек русло никогда и не бывает прямым, сын. Как и не бывает оно одним. Но поговорить я всё же хотел не об этом.
        - И о чем же? А я уж приготовился к тому, что меня отчитают за вольности в приглашениях.
        - Я хотел поговорить с тобой об Эдо. Мальчику нужен отец.
        Лико тяжело вздохнул, подперев голову кулаками. Шето посмотрел на его точеный профиль, нос с фамильной горбинкой, длинные, чуть вьющиеся волосы и аккуратную бородку. Каким же взрослым успел стать его мальчик. Казалось, ещё только вчера он бегал с другими детьми, сражаясь на деревянных мечах в той бесконечной войне, что бушевала в их фантазиях. А сейчас перед ним сидел мужчина. И не просто мужчина - воин, что прошел настоящую войну и вышел из неё победителем. Да, за минувшие два года, он стал совсем зрелым. Но это не значило, что ему больше не требовалось воспитания и помощи Шето.
        - Я не знаю, как мне с ним быть отец. Я не видел его рождения, не держал на руках, закутанного в покрывало, не видел, как он пополз, как встал на ноги и сделал первые шаги. Я не слышал его первых слов, не видел первой улыбки или первых слез. Мне страшно это говорить, но когда я смотрю на него, то не вижу ничего родного. Он словно чужой мне. Я пытаюсь. Честно. Но не знаю, смогу ли это изменить.
        Наверно именно таких слов Шето и ожидал услышать. Он положил руку на плечо сына и постарался придать своему голосу уверенность и теплоту.
        - Это нормально, мой мальчик. Ваше знакомство началось с долгой разлуки. Но отцовская любовь не похожа на материнскую. Любовь женщины к своему чаду безусловна, ведь начинается она, когда плод ещё у неё в утробе. Когда он с ней един. Поэтому любовь женщины к ребенку, это её любовь к самой себе. Любовь же отца питается из чувств иного порядка. Она не приходит сразу. Мужчина сначала должен познакомиться со своим ребенком. Он должен привыкнуть к нему, пережить с ним страдания и радости, принять его и начать творить из него собственное продолжение. И только тогда, спустя много дней, а иногда и месяцев от рождения, он увидит в нём частичку себя. А потом и своё будущее. Своё продолжение. И вот тогда, он и полюбит его самой крепкой и самой глубокой любовью. Так что не отталкивай Эдо только потому, что глядя на этого малыша сейчас, ты не питаешь к нему сильных чувств. Ты и не должен их испытывать, ведь вы провели так много времени порознь. Но если ты будешь рядом с ним теперь, если ты будешь растить и воспитывать его, то любовь, истинная, глубокая любовь, сама придет к тебе. И тогда твой ребенок станет для
тебя самым важным и значимым в этом мире.
        - И с чего же мне стоит начать? Я же ничего про него не знаю.
        - Начни как раз с этого - узнай его. Поиграй с ним, построй для него домик и подари игрушку, покатай его на плечах и погуляй с ним в саду. Возьми его на руки перед сном. И не обращай внимания на глупые обычаи ларгесов, которые уверены, что для всего в этом мире есть рабы. Начни растить и воспитывать его сам, и вскоре ты поймешь, что чем ближе вы будите становиться, тем сильнее станут и твои чувства к этому малышу.
        - Я попробую, отец. Я, правда, хочу увидеть в нём своего сына.
        - И ты увидишь. Ведь это твой сын, твоё будущее!
        - Ты хотел сказать наше будущее? - с чуть грустной улыбкой посмотрел на него Лико.
        Его мальчик определенно был проницательным. Он знал, что Шето всегда смотрел и планировал на многие годы вперед, расписывая роли и ставя задачи всем своим родственникам и даже их ещё не рождённым детям. Его мысли никогда не покидал их род и его особую судьбу, ответственность за которую он возложил на свои плечи. И для Эдо тоже была заготовлена роль. Но всё же, Шето двигали и вполне обычные, человеческие чувства. Чувства родителя, что стремился позаботиться о своём потомстве. Чувство любящего отца и деда.
        - Да, Лико. Наше будущее. Ведь мы семья. Мы намертво связанный пучок, что прорастает как в прошлое, так и будущее. Наша судьба едина и вычеркнуть кого-то из неё невозможно. Тем более Эдо, который, если боги не распорядятся иначе, однажды унаследует все наши с тобой труды. Пойми, мой мальчик, слава среди людей скоротечна, и всё что мы делаем бессмысленно, если нам некому передать плоды своих трудов. Поэтому я хочу попросить тебя ещё кое о чем.
        - И о чем же?
        - О твоей жене, Айре. Говорят, ты не прикасался к ней с тех пор как вернулся в Кадиф.
        Лицо его сын изменилось. На нем застыла суровая маска, а в глазах полыхнули искорки злобы.
        - Тебе и об этом доносят?
        - Мне доносят всё, что важно для нашей династии. Если ты утратил к ней страсть, то это не беда. Развлекайся с рабынями или любовницами сколько захочешь, но прошу тебя, сохрани этот брак и постарайся, чтобы она понесла от тебя ещё хотя бы пару детей. Ты знаешь, я безмерно люблю Эдо, но жизнь маленького ребенка так хрупка…
        - А если я не хочу иметь детей от женщины, к которой меня больше не влечет? Если я не хочу держать в объятьях ту, от которой кровь моя не закипает, а сердце не вспыхивает пламенем? За эти два года она стала мне совсем чужой. И та юношеская влюбленность, с которой я ее покидал, полностью развеялась.
        Всё же в чем-то он так и остался юношей. Даже ребёнком. Дитя порыва и страстей, который не до конца понимал бесконечную власть долга над личными желаниями.
        - И что с того? Брак и любовь - разные вещи. Мы не блисы и лишены такой роскоши, хотя и они выбирают себе жен и мужей исходя из семейных и хозяйственных интересов. Что уж говорить про нас, представителей древнего и благородного рода. Для нас брак - это орудие политики, укрепления родословной и укрепления состояния. Любовь и чувства ты найдешь в объятьях любовницы, а в объятьях жены - опору для власти.
        - А что если мне этого недостаточно? Что если я желаю получать всё и сразу?
        - Если таковы твои желания, то это твои трудности. И ты обязан с ними совладать. Ты уже давно не ребёнок, Лико. Наше могущество всё ещё шатко и держится на костылях. Выбей один - и остальные могут не справиться. А если наша власть рухнет, она похоронит под собой всю нашу семью. Туэдиши как раз один из таких костылей. Думаешь, они простят, если ты выкинешь из нашего дома дочь их рода? Думаешь, твоей дружбы с Патаром будет достаточно? Нет, Лико, такие обиды не прощают и не забывают. Никогда. Слабые семьи могут о них молчать и глотать обиду годами, но Туэдиши не слабы. Совсем не слабы. Не отталкивай тех, на кого мы опираемся, и не заводи для нас новых врагов. Особенно из числа тех, с кем мы породнились. В любом случае я глава рода и ты не получишь от меня разрешения на развод.
        - Не волнуйся, у меня нет возлюбленной из числа благородных или же новой невесты на примете. Я бы не подвел так тебя, отец. Но спасибо за понимание и поддержку.
        - Не зубоскаль, Лико. Просто если ты надумал бросить жену…
        - Я понимаю свой долг, отец. За эти два года я спал лишь с одной рабыней. И всё. И если ты хочешь, чтобы у меня были ещё дети от Айры, то я постараюсь тебе угодить.
        - Ты угодишь этим самому себе куда больше чем мне. Я уже стар и жизнь моя катится к своему закату. Не так далеко миг, когда уже на твоих плечах окажется вся ответственность за нашу семью и наше дело.
        - Я знаю это.
        - Ну а раз знаешь, то должен знать и то, что чем прочнее семейные узы и чем больше у тебя детей, тем надежнее будущее.
        - То-то я смотрю, ты наплодил множество детей, да и с женой у тебя всё чудно.
        - Не смей передергивать Лико. Ты был моим чудом. Моим даром богов, что после многих лет и женщин, приносивших мне лишь мертворожденных сыновей и дочерей, послали своё благословение. Ты, чья жена понесла и родила здорового сына сразу, не знаешь, что такое хоронить так и не рождённых детей. Как раз за разом, год за годом, видеть лишь худощавые и бездыханные трупики. Так что даже не смей меня в чём-то упрекать. Боги были добры к тебе и дали тебе крепкое семя и здоровую жену, способную от него зачать. Так что именно на тебе и лежит ответственность за будущее нашего рода. За наше продолжение и наследие.
        Лико посмотрел на него очень пристально. В его глазах была не злость, а скорее холод. И в этом холоде Шето почувствовал несказанные слова: «Однажды я сам буду определять, каким именно будет наше наследие». «Да, ты будешь, - мысленно ответил ему Первый старейшина. - Но к этому времени ты уже сам станешь мной».
        Они посидели ещё немного молча, а потом встали и, не проронив больше ни слова, пошли по тропинке в ту часть сада, в которой Шето и нашел своего сына.
        - Да, у алатреев новый предстоятель, - бросил напоследок Первый старейшина. - Убар Эрвиш. Джаромо почему-то вбил в свою голову, что этот старый вояка уведет у тебя войска. Даже просил вернуть наши походные тагмы назад к городу. Я назвал это бредом. Но прошу тебя, уважь его немного и почисть домашние тагмы в Кадифе от слишком уж неверных алатреев.
        Лико кивнул. От упоминания Убара Эрвиша его глаза вспыхнули живым интересом, но он не стал спрашивать у отца хоть что-то ещё. Обида и гордость как всегда наложили немую печать на его губы. Они попрощались кивками и Первый старейшина пошел прочь.
        Уходя, он бросил взгляд в тот тенистый угол, в котором нашел сына с Патаром и престарелым учителем. Теперь там было пусто.
        Как там говорил его сын? У него нет возлюбленной среди благородных женщин и спал он лишь с одной рабыней? Первый старейшина вспомнил, как уже не раз видел возле Лико миловидную русоволосую девушку, на шее которой красовался рабский ошейник из хитроумно переплетенных золотых цепочек, украшенных самоцветами.
        Последний раз он видел её вчера, как раз тут, в этом саду. Лико читал какой-то свиток у одного из фонтанов, а эта рабыня сидела возле его ног, нежно прижавшись щекой к его колену. Первый старейшина напряг память, пытаясь воскресить образ этой невольницы. Да, она определенно была симпатичной, может даже и красивой, если бы Шето умел понимать эту грубую красоту варварок. У неё были большие глаза, чуть вздернутый нос с широкими и крупными ноздрями, пухлые щёчки, покрытые россыпью веснушек и тонкие губы. Вопреки вулгрианскому обычаю волосы этой девушки были не заплетены в косу, а скручены в толстый пучок на затылке, от чего её длинная шея, сидевшая на покатых плечах, казалась ещё длине. Да и фигурка у нее была слишком худой и невыразительной, подходящей скорее девочке, чем женщине.
        Похоже, именно с этой вулгрианкой его сын и спал все эти два года. Та, что должна была развлекать его на войне, теперь жила с ним в его доме. Под одной крышей с законной женой. Если бы Айра не оставалась забытой и заброшенной, то развлечение сына никогда бы не привлекло внимание Первого старейшины. Но сейчас он чувствовал, что в этой дикарке может скрываться угроза для семейного покоя. А это было неприемлемым для Шето Тайвиша.
        Покинув внутренний сад и отдав пару распоряжений рабам, он отправился обратно в смотровую залу, где его уже ждал брат вместе с делегацией городских сановников, коллегиалов, логофетом торговли Арно Себешем, жрецами и самим Верховным понтификом Лисаром Анкаришем. Шето заметил, что последний посматривал на него как-то странно, не то с укором, не то со страхом, а скорее даже со смесью из этих чувств. Он сразу вспомнил, как неестественно вел себя Верховный жрец во время собрания, на котором его мальчик получил то, что полагалось ему по праву. Да, наверное, ему стоило переговорить с Джаромо и узнать, как именно он выдавил из Лисара Анкариша те самые слова, что обеспечили им нужный исход голосования. Шето не часто влезал в дела Великого логофета, полностью доверяясь его безупречному уму и поистине непревзойденной проницательности, но тут, глядя в мутные глаза главы жречества, в глубинах которых плясали огоньки ярости, он самой кожей ощущал странное чувство тревоги исходившей от недавнего прошлого.
        Впрочем, развить эту мысль он не успел. Киран почти сразу начал засыпать их идеями о грядущих праздниках. Как и говорил Джаромо, близились Летние мистерии, а вместе с ними и возможности. Возможности укрепить их власть и влияние. Возможности купить ещё больше народной любви по бросовым ценам, а вместе с тем и страх благородных. Страх, рождающий повиновение.
        По замыслу Кирана, на эти шесть священных дней весь город должен был превратиться в цветущий сад радости: жрецы должны были проводить шествия в сопровождении музыкантов по улицам, устланным цветами и украшенным яркими тканями. Каждый день, на рассвете и закате, на всех площадях должны были приносить жертвы богам, устраивать моления, а следом раздавать лепешки и вина горожанам, чествуя и добродетельную семью Тайвишей. Следом эпарх был намерен организовать бесплатные скачки и борцовские состязания, ну а на шестой день забить сразу тысячу белых быков на площади Белого мрамора, раздав жертвенное мясо всем желающим.
        Киран говорил и говорил, лишь изредка отвлекаясь на замечания сановников о ценах, поставках и тратах, и ещё меньше - на советы жрецов. Его брат давно вынашивал планы грандиозного празднества и теперь ловил свой собственный миг триумфа. Шето же слушал его в пол уха, кивая и соглашаясь почти со всем. Городские праздники, пусть даже и самые важные, мало заботили Первого старейшину. Особенно сейчас, когда все его мысли были поглощены будущем семьи. А потому, к великой радости братца, он поддержал его почти во всем, зарубив лишь самые дорогие и безумные идеи, вроде тех же жертвенных быков.
        Киран явно остался доволен результатом. Хоть он и привык жить в тени Шето, все последние месяцы он отчаянно стремился заявить о себе как о выдающемся городском правителе, оставив собственное наследие в столице. И Первый старейшина не мешал ему в этом. До тех пор, пока амбиции брата способствовали его целям и не вредили интересам семьи, он был готов поддерживать его почти во всём.
        Когда встреча подошла к концу и гости покинули залу, Шето тут же позвонил в серебряный колокольчик, повелев подать ужин.
        Расположившись в кресле в ожидании вина и угощений, Шето уставился в бескрайнюю водную гладь. Вид моря успокаивал Первого старейшину, а шум волн, что разбивались о скалы под его дворцом, отгонял всякие тяжёлые мысли. Белые кляксы парусов всe также разбивали морскую синеву, но теперь их стало значительно меньше, чем пару часов назад. Солнце уже стремилось к завершению своего пути, и моряки желали поскорее закончить этот день. И Шето тоже хотелось его завершить. Слишком уж бесплодным он оказался.
        Лучше бы он провел его в Синклите, споря с этой жадной сворой под названием старейшины, или отправился проверить, как продвигается великая стройка в Аравеннах. Или бы просто задержал своего братца до глубокой ночи спорами о проведении Летних мистерий. Да, он мог всё это сделать. Но предпочел провести день в своем доме, отгородившись почти от всех насущных дел. И теперь расплачивался за это свербящим чувством непростительной праздности.
        - Смиренный и ничтожный раб явился по зову своего властелина, - раздался хорошо знакомый ему звонкий голос.
        - Прекрати ерничать Сэги, или я прикажу тебя высечь, - хмуро проговорил Шето, даже не оглянувшись на вошедшего в зал раба.
        - Это ваше право, господин. Моя жизнь и шкура на моей спине всецело принадлежат вашей семье, и я не вправе помешать вам её портить.
        - Сэги, я не в том настроении, чтобы терпеть твои выходки. Скажи, что это за рабыня завелась при моем сыне?
        - Самая обычная рабыня. Младшая дочурка одного свинопаса из Дикой Вулгрии. Мы купили еe перед самым походом.
        - Он и правда спит только с ней?
        - Я не видел, чтобы с ним делили ложа иные женщины, мой повелитель.
        - Он что, питает к ней какие то чувства?
        Сэгригорн поморщил высокий лоб. Его маленькие глазки лихорадочно забегали, словно перебирая воспоминания за последние годы, и неожиданно застыли округлившись. Губы раба чуть раскрылись, и хотя он так и не вымолвил ни слова, Шето уже понял ответ. Да, его сын и вправду привязался к вулгрианской девке.
        - Великие горести, Сэги, я приставил тебя к Лико, чтобы ты не только заботился о нём, но и предупреждал меня о любых опасностях, которые могут грозить ему или всей нашей семье. Так почему же ты, рассказав про холодность моего сына к Айре, забыл упомянуть про его возлюбленную рабыню?
        - Но ведь это просто вулгрианская девка, господин. Рабыня, купленная в деревеньке, которую и на картах то не сыскать… У всякого благородного мужа есть наложницы, это нормально…
        - Нормально, когда рабов держат для удовольствия. Нормально, когда они облегчают жизнь. Но рабыня, с которой он спит уже два года это не нормально! Если бы у него было таких несколько, или если бы вернувшись в Кадиф, он отправился в опочивальню к своей супруге и делал с ней мне новых внуков, я бы ни о чем не волновался. Но когда эта странная верность длиться уже два года… Нет, она явно больше чем просто девчонка для удовольствий.
        - Вы же знаете, мой хозяин привязчив и весьма равнодушен к любовным утехам.
        - Я не хуже тебя знаю, каков мой сын. И поэтому я хочу, чтобы ты избавил его от этой девки.
        - Вы… вы имеете в виду, что я должен… - замялся Сэгригорн. На лбу у него выступила испарина.
        - Отошли её в одно из наших имений, сбрось со скалы, обвари ноги кипятком, продай в другой дом, или убеди его отправить её мыть полы на кухне. Мне всё равно как ты с ней поступишь. Главное, чтобы её больше не было рядом с моим мальчиком. Я хочу быть уверенным, что его браку не угрожает даже самая призрачная угроза. Даже если это дочь свинопаса из Дикой Вулгрии, к которой у Лико похоже появились какие то безумные чувства, раз он даже дома не желает её выкинуть.
        - Но… но хозяин и вправду к ней привязан. Господин мой, она же просто рабыня, просто вещь, зачем…
        - Сэги, Лико может и твой хозяин, но глава этого рода я. Ты правда думаешь, что можешь ослушаться моего слова?
        - Я… я не смею, повелитель. Всe будет исполнено согласно вашей воли, - выпалил раб, тяжело дыша и глотая ртом воздух.
        Сэгригорн выглядел даже не растерянным, а сокрушенным. Раздавленным весом произнесенных слов. Он не мог ослушаться приказа Шето, но и пойти против воли своего хозяина было немыслимым для старого и верного раба. И всё же Первый старейшина знал, что его слово перевесит преданность к Лико. Ведь хозяином этого дома и главой семью был именно он.
        Тяжело, словно бы получив сильный удар под дых, раб поклонился и попятился назад, к выходу. Шето даже не обернулся. Слушая, как семенят короткие ножки раба и как хлопнули за ним двери, он пристально смотрел в морскую даль, с силой сжимая в руке кубок.
        Теперь всё вставало на свои места. Все его подозрения и опасения, наконец-то подтвердились. Его сын оказался в плену странных и извращённых чувств. В плену привязанности к какой-то дикарской бабе с ошейником на шее, ради которой он вот уже пару месяцев не притрагивался к своей жене. Конечно, прятались они хорошо. Даже он, глава дома, не сразу всё понял, а Патар Туэдиш, который первый должен был сообщить об угрозе брака с сестрой, явно готов был прикрывать всё происходящее. Конечно, люди в его доме умели молчать. Но если, не допусти этого милосердные боги, по городу поползут слухи, что его сын хранит верность какой то дикарке и чурается своей тайларской жены… Нет, такого он допустить не мог. Это было даже хуже угрозы. Это был позор.
        Да, наверное, сейчас в нeм говорила злость и поступок, принятый по воле этой злости, Лико простит ему не скоро. Но такова была цена покоя и безопасности брака его сына, а значит - их репутации и самого союза с Туэдишами. Конечно, его сын никогда бы не променял жену из благородного семейства на какую-то рабыню, проданную её же семьей для развлечений. Но ему нужно было напомнить, кто именно глава семьи и чьё слово являлось законом в этом доме. И если для этого нужно было отнять у него любимую игрушку… что же, так тому и быть.
        Шето никогда не был жесток и вовсе не желал причинять хоть малейшую боль своему сыну. Сам Первый старейшина всегда брезговал рабынями и уж тем более из числа диких народов. Они казались ему отвратительными и мало отличимыми от животных. В его распоряжении всегда были женщины благородных семейств, что стремились получить расположение Первого старейшины. И их краткие или продолжительные союзы были выгодны всем.
        Конечно, высший свет Тайлара знал разные причуды среди ларгесов. И даже увлечение дикарками. Ведь облачённые властью люди вечно пытаются проверить на прочность традиции и законы. Но он не ждал подобных привязанностей от Лико - от своего главного шедевра в этом мире. Да, Шето вполне мог и накрутить себя. Он мог позволить злобе затуманить его взор и мысли, заставив его видеть то, чего не было. Но если он смог увидеть угрозу репутации для его семьи, то что уж говорить о других?
        Всё, что делал сейчас Шето, он дела ради Лико, ради Эдо, его не рождённых братьев и их детей. Ради всех своих потомков и самого своего имени, которому он готовил бессмертие. И он не имел права на слабость или беспечность.
        Рабы принесли ему подносы с вином, фруктами и сладостями, но Шето даже не посмотрел в их сторону. Он так и сидел на своем кресле, пристально всматриваясь в воды Кадарского залива, словно сторожевой на маяке или сигнальной башне, что ждал появления вражеских кораблей. Но его вражий флот был уже тут и состоял из его мыслей. Из сонмы тягучих и тяжёлых дум, в которых он растворялся.
        Первый старейшина смотрел, как лучи закатного солнца окрашивают огненным золотом морскую гладь, пока скрип открывшихся позади дверей не заставил его вздрогнуть. Он удивленно повел бровью: тревожить его без спроса имели право лишь Лико, Джаромо, Кирот, да няньки, в случае если что-то случалось с Эдо. Но первых он не ждал увидеть столь скоро, а что до вторых… шаги вошедшего явно были мужскими. Неуверенными, робкими, но принадлежавшие мужчине, а не двум перепуганным женщинам, что обычно начинали причитать и горланить уже с самого порога.
        Шето обернулся. Почти в самых дверях стоял логофет торговли Арно Себеш. Он казался ещё более худым, чем обычно, словно некая невиданная сила отжала его досуха, лишив последних сил, а вытянутое лицо с глубоко запавшими глазами казалось и вовсе болезненно бледным. «Почти как у покойника», - подумал Первый старейшина.
        - Арно? Я думал ты ушел с остальными. Что-то случилось?
        Логофет торговли неопределенно кивнул.
        - Ты опять хочешь поговорить о долгах?
        И вновь ответом ему был кивок, правда уже чуть более определенный и намного более выразительный. Первый старейшина тяжело вздохнул. Ему вновь предстояло выслушивать мольбы и заверения, потом вспышку гнева, которая, впрочем, будет тут же задавлена трусостью, и новый жалостливый скулеж. Шето ждал этого. Себеш уже давно, больше месяца, пытался встретиться с ним с глазу на глаз и вот теперь, похоже отчаялся окончательно, раз решил прийти без приглашения. Впрочем, новым для Арно такое поведение не было. Как-то Первый старейшина уже проходил через все это. Тогда платой за его душевное спокойствие стало частичное списание долгов этого семейства. Ну что же, похоже, дешевле он и сейчас не сможет от него отделаться.
        Арно пошел через зал и остановился только возле самого парапета.
        - Прости, что я так навязываю себя. Просто… мне… мне правда очень нужно с тобой поговорить.
        - Ты уже стал моим гостем, так что я не против, если ты побудешь в моем доме ещё немного. Прошу - располагайся. Приказать рабам что-нибудь принести?
        - Нет, не стоит. Разве что вина… да, вино будет уместно.
        - Вино есть и тут. Возьми вон там, - Шето кивнул в сторону, где на небольшом столике в окружении кубков возвышался золотой пузатый кувшин. Логофет посмотрел на него, но не тронулся с места.
        - Шето, мою семью душат долги.
        - Я знаю. А ещё я знаю, что твой род сам причастен к своим несчастьям. Ты, твой отец с дедом, да и более отдаленные предки.
        - Да. И я не пытаюсь переложить всю вину на судьбу или богов, но… но я раздавлен Шето. Правда. Я так надеялся, так мечтал, что покорение харвенов освободит меня и мой род от этого бремени. И вера в это подтолкнула меня к новым займам. Я на грани. А ведь я - твой верный союзник и соратник, и всегда хранил тебе верность во всём. Но когда все делили трофеи, я, почему-то, остался не удел. Весь мой род остался не у дел. Нам не перепало ничего. Ни земель, ни должностей, ни серебра, ни рабов. Ничего! Чем я прогневал тебя, Шето? Разве я не служил тебе все эти годы?
        Чего-то подобного он и ждал с того самого завтрака в «Арфенго». Даже странно, что Арно, чтобы совсем уж впасть в отчаянья и начать говорить прямо, потребовалось так много времени.
        - Разве я должен тебе что-то? - спокойным тоном проговорил Шето.
        - Нет. Но ведь все…
        - Я мало для тебя делал в прошлом? Разве не я спас твой род от унизительного позора разорения?
        - Ты, но…
        - А раз так, то получив от меня добро и получив его не раз, как смеешь ты требовать хоть что-то сверху? Нет, Арно Себеш, ты не получишь ничего от наших завоеваний. Но я, как и прежде продолжу тебя спасать. Я не дам тебе опуститься и не дам твоим неразумным тратам загубить славное имя семьи, что долгие поколения овивала себя славой. Хотя бы в силу той крови, что течет в наших жилах. Но ничего сверх этого не будет. Это ты мне обязан, а не я тебе.
        - Значит, надежды нет?
        - Нет. Не для тебя и точно не так как ты её понимаешь.
        Гость отшатнулся от слов Шето, словно тот плеснул в него кипятка. Его лицо исказила боль и мучение. Возможно Первый старейшина и вправду был слишком резок, отвечая с несвойственной ему прямолинейностью, но мысли об Эдо и Лико, Джаромо, со своей обостренной осторожностью, и изводящий личными амбициями брат, успели уже порядком его измотать. Ему больше не хотелось подбирать слова и щадить чью-то уязвленную гордость. Тем более, гордость такого человека как Арно Себеш. Да, возможно в начале восхождения Шето он и был полезен, но с каждым годом его полезность стремительно испарялась, обнажая лишь бесконечные жалобы, попрошайничество и мелкие бездарные интриги, на которые его постоянно толкала его жена, эта гарпия Лиатна Себеш.
        Арно отошел в сторону и склонился над столиком с золотой посудой. Его плечи задрожали так, словно Логофет торговли заплакал. Шето уже было хотел сказать ему что-нибудь примирительное, может даже намекнуть на небольшое списание долгов, но тут глава рода Себешей замер, глубоко вздохнул, и повернулся к Первому старейшине, сжимая в руках два кубка с вином. Его глаза и вправду оказались красны, но губы были сложены в улыбку. В слабую и в очень неправдоподобную улыбку.
        - Выпей со мной Шето. Прошу тебя.
        Глава рода Тайвишей принял золотой кубок и сделал большой глоток. Настрой логофета решительно ему не нравился. В голове первого старейшины сама собой промелькнула мысль, что возможно стоит позвать слуг или даже охрану, но он отмахнулся от неё, как от несуразной глупости. Это же был Арно. Один из старейших и вернейших его сподвижников.
        Да, верность его во многом была обусловлена долгами, благодаря которым Шето и держал его за горло, ослабевая хватку лишь для того, чтобы Себеш окончательно не задохнулся. Но разве была в этом мире бескорыстная верность не связанная с узами крови или веры? Такую Первый старейшина видел лишь у Джаром Сатти. Но у Великого логофета были свои, особые причины.
        - Знаешь, Шето, я всю свою жизнь был почти, что рабом.
        - Арно, ну прекрати говорить глупости, какой же ты…
        - Не смей меня перебивать! - неожиданно взвизгнул логофет торговли. Его глаза полыхнули странным и незнакомым Первому старейшине огнём, что тут же исчез, погашенный накатившими слезами. - Проклятье, хоть раз, хоть единый раз в этой жизни я имею право на то, чтобы меня выслушали. Чтобы меня не затыкали как мальчишку, а услышали как мужчину. Я был рабом, Шето! Рабом этих проклятых долгов, что душили мою семью годами и с которыми я рос и жил каждый проклятый день своей жизни. Я был рабом этой ненасытной суки Лиатны, что не могла остановиться с этими бесконечными приёмами, шелками, драгоценностями и развлечениями. И это даже когда я заложил наше родовое поместье! Понимаешь, Шето? Поместье! А ведь там могилы всех моих предков и родовой камень. Что это как не самый страшный позор для ларгеса? И я был твоим рабом, Шето. Да-да, не спорь, твоим. Я годами подчинял торговые установления и правила твоим интересам, получая за это лишь презрительные ухмылки. Но знаешь, за все эти годы я кое-что понял. Рабы восстают не когда их лишают надежды, а когда они её получают. И я получил её Шето. Получил шанс сбросить
ярмо всех этих бесконечных долгов, вернуть свои фамильные земли, поместья и особняки. И я поверил в это. Милостивые боги, я ведь и вправду начал верить в перемены, строил планы, мечтал. Я даже улыбался, Шето. Понимаешь? Впервые за все эти годы я улыбался, потому что мне этого хотелось! Но потом, знаешь, Шето, что случилось потом? Потом я словно прозрел. Это было страшно, но я всё понял. Вместо старых колодок я получу лишь новые. А я устал носить колодки. Я устал подчиняться всем и каждому, кто почему-то решил, что может распоряжаться мной, как своей вещью.
        Арно Себеш неожиданно замолчал. Он повернулся к парапету с резными балясинами, и, опершись на него, посмотрел в сторону бескрайнего моря. Солнце уже почти опустилось за горизонт и воды Кадарского залива окрасились ярким багрянцем, словно бы где-то там, глубоко под безмятежной гладью, морские духи убили и выпотрошили огромное чудовище.
        - Я мужчина, Шето, - произнес после недолгой паузы Себеш. Его голос уже не дрожал и в нём даже чувствовались нотки решимости. - Я мужчина и ларгес. И я сделаю то, что они хотят. Да, я сделаю это, ведь у меня уже нет выбора. И всё-таки, я сделаю это по-своему.
        - О ком и о чем, во имя всех богов, ты говоришь, Арно? Кто такие они? Что тебе надо сделать? - Первый старейшина с раздражением отхлебнул вина. Нет, ему определенно стоило позвать слуг и как можно скорее. Похоже, дрянные нервы окончательно отказали Логофету торговли и кто знает, что ещё он мог вычудить. Шето потянулся было к небольшому серебряному колокольчику, но тут Арно обернулся.
        - Они, это они, - слеза скатилась по щеке логофета торговли, остановившись у краешка рта, что исказился в грустной улыбке. - Они, это те, кто обещая измученному рабу свободу, лишь жестоко над ним потешаются. Но я больше не буду рабом. Не твоим, ни их, ни чьим бы то ни было. Я всё решил, Шето. За свободу!
        Логофет поднес к губам кубок и, глядя прямо в глаза Первому старейшине, осушил его до дна. Пальцы главы торговой палаты разжались, и тяжелый золотой кубок с гулким стуком ударился о пол возле его ног.
        Первый старейшина с опаской посмотрел на чашу в своих руках. Он успел выпить почти половину. Неужели Арно что-то подсыпал в вино? Да нет, вздор. Арно никогда бы не пошел на такое. Видимо долги и вся эта история с Айной окончательно повредили его рассудок. Да, наверное, они с Джаромо всё же немного перестарались. Но разве можно было поступить иначе? Особенно когда на кону стояло и продолжает стоять столь многое? Нет, они не могли и не имели тогда права на пустое и бессмысленное милосердие. Тем более не так уж род Себешей и пострадал от всей этой истории.
        Ну полежала немного его дочка под Мирдо Мантаришем. С дочерями благородных семейств такое случается постоянно, и никто обычно не делает из подобных неудачных лежаний трагедий. Однако, после всего случившегося, для девочки явно стоило найти хорошего мужа, а самого Себеша отправить на покой. И как можно быстрее. Он уже успел исчерпать всякую полезность и, похоже, тронулся разумом.
        Шето решил, что завтра же скажет об этом Джаромо, как вдруг его пронзила резкая боль. Внутри живота Первого старейшины словно оказалась гора углей, что выжигали его плоть. Он застонал и с ужасом поднял глаза на Арно Себеша. Логофет торговли был бледнее первого снега. Он стоял впившись пальцами в парапет и дрожал, дрожал всё сильнее, а на его искривленных в безумной улыбке губах проступила кровавая пена.
        - Вот… и… всё… - раздался слабый шепот и с губ Себеша упали первые капли крови.
        - Что ты сделал? - простонал Шето, хватаясь за живот. Боль нарастала с каждым мгновением, пульсируя раскаленными острыми иглами.
        - Я… получаю… свободу…
        - Отравитель…
        Рука Шето потянулась к серебряному колокольчику, но схватила лишь воздух, а перед глазами неожиданно оказался выложенный узорчатой мозаикой пол. Угли в животе превратились в бруски расплавленного железа. Он попытался ползти, но силы покинули его, а весь мир сжался до размеров его живота, что стал мешком полным нестерпимой боли. В отчаянье Первый старейшина в последнем усилии засунул в рот руку, надеясь вызвать рвоту, но его тело, его проклятое ненасытное тело, даже сейчас не желало ни с чем расставаться.
        Первого старейшину охватил ужас. Он яростно, отчаянно хотел жить! Шето попытался закричать, позвать на помощь рабов, охрану, да хоть кого-нибудь, кто услышит его крик, но смог издать лишь хрипящий стон. Огромным усилием воли он заставил себя сопротивляться расползавшейся по его телу боли и слабости. С трудом, едва шевелясь, Первый старейшина начал ползти. Столик с заветным колокольчиком был совсем рядом. Совсем чуть-чуть, совсем немного усилий, и он обретет шанс на спасение. Его тело было огромным и массивным, а вина он выпил меньше половины кубка.
        Но, главное, у него был резон жить. Резон выжить и поквитаться с каждым причастным!
        Его уже пытались убить. Двадцать лет назад ему располосовали грудину ударом ножа прямо на ступенях Синклита, пытаясь прервать едва начавшееся восхождение к власти. Но он выжил. Выкарабкался. Поправился. А потом нашел и похоронил живьем всех причастных. И сейчас он тоже выдержит.
        Он должен был выдержать. Ради мести. Ради своей семьи. Ради Лико и Эдо. Ради всего своего наследия.
        Каждое движение давалось ему с огромным усилием и увеличивало боль. Но Шето полз. Полз со всем упрямством, на которое только был способен. Он выжимал из себя каждое движение, не желая сдаваться смерти. Нет, он не сдастся. Только не так. Только не сейчас. Только не когда он так близко подобрался к воплощению всех своих мечтаний.
        Его пальцы уже нащупали ножку столика, когда спазм боли непередаваемой боли вырвался из недр его живота и скрутил Первого старейшину. Он зарыдал и негромко завыл. Завыл и от боли и от обиды разом. Спасение, пусть призрачное, но возможное, было всего-то на расстоянии вытянутой руки. Но он понял, что уже не сможет вытянуть руку. Тело больше не слушались Первого старейшину. Жизнь спазмами выталкивалась из него прочь, оставляя лишь холодное оцепенение и пульсирующую боль. Бушующий костер боли, что выжигал всё его нутро и подбирался к глотке. Он вновь попробовал закричать, но его рот издал лишь хрипящее бульканье, наполнившись соленой кровью.
        Боль начала исчезать. Разум Шето уже не агонизировал. Он затухал. Его застилала мутная и вязкая пелена. Серый саван, который кто-то натягивал на его лицо, трогая ледяными руками. Рядом с ним раздался грохот упавшего тела и мутнеющим взором он взглянул в оказавшиеся прямо напротив остекленевшие глаза Арно Себеша. Сквозь них на Первого старейшину смотрела смерть.
        Глава тринадцатая: Время утешений
        Лиатна Себеш смотрела, как закутанный в серый саван труп её мужа укладывают в каменный саркофаг. Двое жрецов Моруфа, старый и молодой, читая нараспев заклятья ограждения духа, засыпали его пеплом из двух больших жаровен. В одной был прах сожжённого сегодня утром жертвенного быка, а в другой - личной одежды и оберегов покойного главы семейства. Людей вокруг было немного, человек двадцать, если не считать жрецов и плакальщиц, посыпавших под занудные завывания пеплом серые накидки собравшихся. Тут были только члены семьи, причем семьи со стороны её мужа. А вот всех тех многочисленных «друзей», которые так часто посещали раньше её приемы, словно ветром сдуло.
        Да и сам саркофаг. Стыдно было смотреть на это дешевое убожество. Простой гранитный короб, который должны были укрыть такой же каменной плитой с нарисованным на ней покойником. Но на мрамор и резную крышку, которые были куда более уместны для последнего пристанища столь именитого и благородного человека, у них просто не было денег. Как и на траурный пир на тысячу гостей, и на шествия плакальщиц по городу, и на поминание с жертвоприношениями белоснежных быков во всех храмах Моруфа в городе.
        Словно бы хоронили не Логофета торговли и главу рода, ведущего свою историю от самого Основания, а торгаша из сословия палинов, который чуток преуспел в жизни. Воистину, лучше было и не доживать до такого позора.
        Хорошо хоть хватило на жертвенного быка. А то сожжения козы или овечки гордость Лиатны уж точно бы не пережила. Одним словом - убожество. Она была достойна того, чтобы похороны её мужа, проходили в согласии со всеми пышными традициями благородного сословия.
        Старый жрец, со щеками, висящими словно брылья у пса, и родимым пятном на четверть лба, закончил посыпать тело пеплом. Отряхнув руки, он вышел чуть вперёд, опираясь при каждом шаге на край саркофага.
        - Арно из рода Себешей, сын Беро и Айны, муж Лиатны, отец Эная и Айны, глава сего семейства и хозяин сих стен, завершил свой путь в мире живых, - голос жреца дрожал и срывался, то и дело выдавая нечто среднее, между свистом и хрипом. - Отныне ждёт его дух дорога длиною в месяц. Пройдет он через три черных реки, воды которых пенятся от крови убитых, и через четыре поля из пепла, дабы представ пред Владыкой теней, великим Моруфом Утешителем, обрел он вечный покой в царствии его. Ибо каждому мертвому надлежит познать вечное спокойствие.
        Жрец замолчал. Юный послушник достал большую чашу из серебра и влил в нее воды из кувшина. Старик поводил над ней руками, бормоча под нос ритуальные слова, а потом кинул туда щепотку пепла, влил сохраненной жертвенной крови из одного флакона и уксуса из другого.
        - В сей месяц, пока длится путь духа, всем ближним родным его надлежит соблюдать обряд утешения, - продолжил он. - В сером ходить им положено, не вкушать сладкого, не пить вина и не придаваться увеселением, дабы дух, чувствуя скорбь близких своих, был покоен, не цеплялся за мир наш и не сбивался со своего пути, превращаясь в вечно проклятое умертвие, что отринув жизнь, не смогло познать истинной смерти. Таков закон Моруфа и таков закон людей! Чтим мы их. Так примите же обед скорби и утешений!
        Сказав это, он пошел к родственникам усопшего. Теперь каждому предстояло пригубить немного ритуального напитка. Когда трясущиеся морщинистые руки поднесли серебряную чашу к лицу Лиатны, она не колеблясь сделала небольшой глоток, покорно опустив глаза. На вкус питьё было примерзким и вдове безумно хотелось выплюнуть эту гадость, но выпить его требовал ритуал, а у Лиатны Себеш всегда хорошо получалось сохранять приличия.
        - Принимаю скорбь и молю Моруфа об утешении для моего навечно возлюбленного мужа Арно, - проговорила она тихим смиренным голосом. Длинный палец жреца окунулся во флакон с кровью и провел линию по её лбу и щекам.
        Следующим испить пепельно-кровавой воды предстояло её сыну, Энаю. Новому главе рода Себешей.
        В свои четырнадцать он всё ещё выглядел ребенком. Худой, бледный, со слишком длинными руками и вытянутым лицом, на котором едва виднелась тонкая полоска бесцветных губ и небольшой нос. Только глаза у него были огромными, как и у всех Себешей. Но в сочетании с болезненной худобой, они придавали её сыну не обаяние или красоту, как когда-то давно у его отца, а делали его похожим на совсем маленького мальчика.
        - Прими скорбь и утешь ею усопшего, - проговорил подошедший жрец, но Энай даже не пошевелился. Он так стоял, теребя в руках край траурной накидки, беззвучно перебирая губами.
        Лиатна слегка подтолкнула сына локтем к жрецу. Словно вырванный из забытья толчком, он встрепенулся и, шагнув вперед, отпил из чаши.
        - Принимаю скорбь и горечь по ушедшему к теням отцу. Да сделает Моруф путь его легким и наградит забвением.
        Хотя голос мальчика уже сломался, став ниже и грубее, в нём все ещё чувствовались детские нотки. Лиатна беззвучно вздохнула. Меньше чем через год его ждало совершеннолетие, а вместе с ним - и уже настоящий, а не формальный статус главы рода Себешей. Со всеми вытекающими из него обязанностями.
        И как этот бедный тихий мальчик, что коротал время между частыми болезнями в компании библиотечных свитков, сможет справиться со всем тем бесконечным потоком проблем и бедствий, что сыпался на них, она просто не представляла. А меж тем, в этих хрупких ладошках лежала теперь судьба всего их рода. В ладошках, которые и меч то никогда не держали.
        Лиатна даже подумала, что может ей стоит попробовать найти себе нового мужа, за оставшиеся до совершеннолетия сына несколько месяцев. В свои тридцать шесть и имея двоих детей, она была хороша собой, образованна, опытна в самых разных вопросах, да и родословная у неё была более чем прекрасной. Вот только с приданным в виде непомерных долгов и заложенных земель на все её прелести вряд ли бы нашелся хоть один приличный охотник.
        Проклятые, проклятые долги. Вспомнив о них, она вновь почувствовала подступающую к горлу горечь. Как Арно мог с ней так поступить? Как он мог умереть вот так, оставив её со всеми этими проблемами? Да ещё и умереть одновременно с Шето Тайвишем, чье покровительство так долго держало в узде всю эту толпу кровопийц-кредиторов. Без него они точно разорвут её на части. Подождут положенный месяц, дабы соблюсти столь милые каждому ларгесу традиции, и разорвут.
        После Эная жрец протянул чашу стоявшей рядом с ним шестнадцатилетней девушке, Айне.
        - Смиренно принимаю скорбь по усопшему отцу. Пусть мои слезы облегчают его путь, - проговорила она, отхлебнув из чаши.
        Лиатна просто не могла смотреть на свою дочь без гордости. Даже такая, потерянная и заплаканная, она лучилась здоровьем и красотой. Воистину, боги вложили именно в неё всю материнскую силу чрева Лиатны, бесстыдно обделив Эная. Но Лиатна была этому даже рада. Ведь Айна выросла истинной красавицей.
        С её фигуры скульпторы могли смело брать мерки для храмовой статуи Меркары. Всё в ней излучало женственность и подчинялось идеальным пропорциям. Длинные крепкие ноги переходили в широкие бедра с полными ягодицами, а над тонкой талией и плоским животом, поднималась пышная грудь. Руки были тонки и изящны, ну а лицо… оно и вовсе было истинным даром богини. Над изящным подбородком располагались пухлые губы, обычно чуть приоткрытые и обнажающие белые ровные зубы. Чуть вздернутый нос, с немного широкими ноздрями и тонкой переносицей. И как венец - огромные родовые глаза Себешей в черном пожаре густых ресниц, под тонкими линиями бровей. И хотя яркий черный водопад шелковых волос, падающий на плечи и лопатки, сейчас скрывала накидка, даже несколько выбившихся из неё локонов позволяли судить, насколько они были прекрасны.
        Лиатна всегда и более чем заслуженно считала себя красивой женщиной, но даже во времена самого расцвета своей молодости, он не могла сравниться с дочерью, которая быстро превратилась в жемчужину не только их рода, но и всего Кадифа. И от этого ей тоже делалось больно.
        К ней, как к первой красавице столицы, должны были свататься толпы чудесных юношей из благородных семей. Её должны были обожать и боготворить, а еe родителей - заваливать всевозможными дарами, дабы снискать их расположение. Но родовые долги, словно проказа, отпугивали всех приличных женихов от еe бедной девочки. В свои шестнадцать Айна успела побывать обещанной лишь этому мерзкому старику Мирдо Мантаришу. А тот, будто мало было им позора, ещё и сбежал от неё, неудачно попытавшись стать новым алатрейским предстоятелем.
        Конечно, сама Айна была скорее рада такому исходу. Да и можно ли было её в этом винить? Лиатну и саму выворачивало наизнанку от одной мысли, что её прекрасной дочери придется проводить ночи, раздвигая ноги перед этим жирным вонючим стариком до тех пор, пока он не издохнет или пока его стручок не завянет окончательно.
        Вот только Мантариш вполне мог спасти их семью от этой бесконечной долговой удавки, что с каждым днем становилась всё туже и туже, а после смерти Арно и вовсе грозила их задушить. Удачный брак был для них шансом на спасение. Но вместо брака, с Айной обошлись как с обычной шлюхой. С которой, к тому же, ещё и не расплатились. И теперь в глазах благородных семейств её бедная девочка была все равно что порченной. Даже для младшего сына из побочной ветви, первая красавица города не казалась привлекательной женой. Воистину жестокость богов порою бывает просто безграничной.
        Чаша пошла дальше по рядам и каждый из гостей говорил какую-нибудь ритуальную чушь, получая взамен мазок крови. Жрецу не потребовалось много времени, чтобы обойти всех, а потом вернуться к каменному саркофагу. Влив немного траурной воды в рот покойного логофета торговли, он окропил её остатками усыпальницу, и, кинув в жаровню ворох кедровых веток, подал жест окончания обряда, проведя ладонями над телом. В склеп тут же вошли четверо рабов, которые без особого труда водрузили крышку на саркофаг. Увидев намалеванный на ней портрет, что так слабо походил на её живого мужа, Лиатна чуть поморщилась и опустила взгляд. Смотреть на это дешeвое убожество у неё просто не было сил.
        - Моруф Милосердный, Путеводник и Утешитель, проведи сего мужа из рода Себешей к владениям своим и облегчи путь его, - продрожав эти слова, жрец поставил жаровню поверх саркофага и кинул в неё маленькую тряпичную куклу - символ духа, освободившегося от плоти.
        Покинув склеп, спрятанный в глубинах внутреннего сада, гости направились в дом, где в обеденной зале их ждала весьма скромная, особенно по меркам ларгесов, прощальная трапеза. К некоторому облегчению Лиатны, похоронные обычаи и не требовали разнообразия и изысков в блюдах. Ведь иначе можно было завлечь назад дух усопшего. Так что правила приличия сегодня неплохо прикрывали их бедственное положение.
        Да и среди пришедших на последние проводы Арно Себеша всё равно не было хоть одной значимой персоны. Все до одного близкие и не очень родственнички её покойного муженька, которые и в лучшие годы не особенно то её жаловали, а потому Лиатна и не стала тратиться, обойдясь лишь самым скромным набором приемлемых для похорон блюд. Больше всего на свете вдове хотелось, чтобы этот день поскорее закончился, а чем меньше будет угощений на столе, тем меньше за ним просидят гости.
        Её расчеты подтвердились весьма скоро - не прошло и часа, как плохо скрывающие разочарование Себеши потянулись к выходу, а через два часа ушел и последний из них - двоюродный дед её покойного мужа, который до последнего изводил Лиатну навязчивой болтовней про детство Арно.
        Проводив его и выслушав дежурную белиберду про сожаления и вечную поддержку, она вернулась обратно в трапезную. По традиции сегодня ей надлежало держать строгий пост и при гостях она, само собой, не могла позволить себе никакой еды кроме пресных лепешек. Лиатна всегда была хорошей женой, а теперь планировала стать ещё и хорошей и добродетельной вдовой. Хотя бы в глазах кадифского общества.
        Критически осмотрев стол, она скинула серую накидку и села в высокое, обитое медвежьей шкурой кресло, которое обычно занимал её муж. Несмотря на скромность предложенных угощений, гости не оставили даже лепешки. Все подносы с мясом, овощами, фруктами и лифартой были разве что не вылизаны.
        Взяв со стола серебряный колокольчик, она дважды с силой его тряхнула. Вскоре одна из дверей открылась и в зал вошел смуглый, почти коричневый низенький старик, с выбритой головой и седой бородкой, свисавшей под большим орлиным носом.
        - Чего изволите, хозяйка? Можно ли приступать к уборке?
        - Чуть позже, Урпа. Скажи, осталось ли у нас какая-нибудь готовая еда? Хоть что-то сытное?
        На мгновение ей показалось, что раб неодобрительно скривил рот. Она пристально посмотрела на старика, но извечная маска услужливости оставалась непроницаемой. Урпашати, как звали его полностью, был старшим рабом в этом доме. Он стал им ещё до того, как она Арно взял Лиатну в жёны и для неё этот старый айберин всегда казался такой же неотъемлемой частью дома, как бассейн в саду, или витые колонны с нарисованными на них змеями в обеденном зале. Сколько она его помнила, он всегда был вежлив, расторопен, учтив и сдержан. Вот только Лиатне с самых первых днейказалось, что где-то в глубине души, в своих самых потаенных глубинах, где прятался истинный Урпа, этот раб её ненавидит или даже презирает.
        Возможно за излишнюю строгость с рабами, или за то, как она скандалила с Арно, а может и из-за долгов, которые её стараниями и вправду несколько подросли. Нет, конечно, он никогда не давал повода обвинить его в этом. Все семнадцать лет, что она носила фамилию Себешей, он всегда слушался её беспрекословно и ни разу не посмел ей перечить. И все же странное чувство, что ей плюют в спину когда она отворачивалась, не покидало Лиатну. Вот и сейчас, она чувствовала, что этот человек и желает ей скорой и, желательно, болезненной смерти.
        - Кажется, мы подали не всё мясо, моя хозяйка. Я посмотрю на кухне.
        - Посмотри. И пусть подадут подогретого вина с медом. Этот день безумно меня вымотал, Урпа.
        Раб поклонился и скрылся за дверью, ведущей на кухню. Проводив его взглядом, Лиатна чуть потянулась, прижавшись щекой к меху и проведя руками по резным подлокотникам. Кресло мужа всегда нравилось ей больше прочей мебели в трапезной. Оно было мягким, теплым, а главное - располагаясь в изголовье, давая столь приятное чувство власти. Что же, теперь, на правах единственной хозяйки этого дома, она могла смело забирать его себе. Как и всё остальное.
        Да, формальным главой семьи будет её сын, Энай. Но ему оставался ещё год до совершеннолетия. Ну а когда её хрупкий и болезненный мальчик станет мужчиной в полном смысле этого слова и сможет и вправду возглавить семью, она боялась даже предположить. Так что на правах вдовы, именно Лиатна становилась законной хозяйкой этого поместья и всех тех земель, что, согласно грамотам, ещё числились за родом Себешей.
        Дверь вновь распахнулась и, неся поднос, вошла рыжеволосая рабыня. На её покрытом веснушками лице, как всегда застыла глупенькая улыбка, обнажавшая большие зубы с щербинкой. Она была типичной уроженкой фьергских племен из далеких северных земель: бледная, низенькая, широкоплечая, с толстыми руками и толстой задницей. Той самой задницей, которую её покойный муженек предпочитал трахать по вечерам, оставляя их семейное ложе пустым. И всё бы ничего, если бы стоны этой дикарки не разносились на полдома.
        Великие горести, неужели на кухне не нашлось иной прислуги? Или Урпа специально послал именно её, чтобы позлить свою госпожу? Лиатна тяжело вздохнула. Уж кого-кого, а подстилку покойного мужа она совсем не желала сейчас видеть.
        - Вот, моя хозяйка, - проговорила невольница, расставляя перед Лиатной посуду. - Тут жареные перепелки и тушеная с чесноком и морковью репа. Все ещё теплое.
        Вдова потянулась к принесенному рабыней кубку и сделав глоток, скривилась с немного наигранным отвращением. Внутри оказалась фруктовая вода.
        - Разве я это просила, Хъелук?
        - Но хозяйка, сейчас месяц утешений, я просто подумала, что услышала неверно вашу просьбу. Вот и решила…
        - Ты указываешь мне, что я могу пить, а что нет, рабыня?
        Зеленые глаза девушки распахнулись от изумления. Её бледная кожа побелела ещё сильнее, став совсем похожей на снег.
        - Прошу вас, хозяйка, я всего лишь…
        - Ты не смеешь меня ни о чем просить, грязная варварка! Я четко сказала, чего именно я желаю. И что ты мне принесла?
        - Фруктовую воду с медом, хозяйка.
        - А я что просила?
        - Подогретое вино с медом, хозяйка.
        - И как это можно было их перепутать, тупая ты девка? Что, неужели, когда мой муж приказывал тебя ему отсосать, ты начинала массировать ему ступни?
        Теперь большие глаза наполнились страхом. Животным страхом перед болью и смертью. Она чуть попятилась, крепко вжав поднос в грудь.
        - Я, кажется, задала тебе вопрос. Ты думаешь, что в праве не отвечать мне?
        - Нет, хозяйка.
        - Так тебе нравилось сосать его член или нет, Хъелук?
        - Я была обязана, хозяйка.
        - О, значит ты находила моего покойного мужа и своего господина отвратительным?
        - Нет, что вы! Прошу вас хозяйка! Я не это хотела сказать!
        - А что ты хотела сказать? Говори четче, тупая ты дикарка.
        - Он был моим хозяином, хозяйка. Я должна… была должна доставлять ему удовольствие, когда он хотел от меня этого.
        - А я, по-твоему, не могла доставить ему удовольствие, раз он бегал к тебе? Немного ли ты возомнила о себе, варварка?
        Из глаз девушки брызнули слезы, а губы задрожали. Она так вжалась в свой поднос, что пальцы её стали мертвенно-белыми.
        - Простите меня, моя хозяйка. Я совсем не это хотела сказать! Прошу вас, простите меня пожалуйста!
        - Я не собираюсь прощать оскорбившую меня рабыню. Ай, Урпа! Иди-ка сюда.
        Старый раб появился в тоже мгновение. Увидев рыдающую Хъелук он нахмурил свои кустистые брови.
        - Что сделала рабыня, моя хозяйка?
        - Скажи мне, Урпа, что я приказывала подать?
        - Еду и подогретое медовое вино, хозяйка.
        - И ты передал мой приказ слово в слово?
        - Иначе не бывает, моя хозяйка.
        - Так почему же, раздери тебя гарпии, эта варварка принесла мне фруктовой воды?!
        Без всяких слов старший раб подошел к служанке и не жалея силы ударил её тыльной стороной ладони по щеке. Вскрикнув и выронив поднос, девушка схватилась за лицо.
        - Нет, Урпа, этого для неё мало. Эта тупая уроженка ледяного берега смела мне перечить.
        - Как вы изволите наказать ее, хозяйка?
        Лиатна ухмыльнувшись посмотрела на широкие бедра рабыни, за которыми располагались толстые ягодицы.
        - Принеси-ка мне палку, Урпа.
        - Сию минуту, моя хозяйка.
        Скрывшись за дверью, он вскоре вернулся с длинной и толстой палкой.
        - Вы желаете сами наказать её хозяйка, или это сделать мне?
        - Сама. Хъелук, вставай на четвереньки и задери платье.
        - Прошу вас не надо, хозяйка! Я больше не ослушаюсь вас!
        - Встала на четвереньки и задрала платье, девка. Или может мне продать тебя в бордель? Там твою задницу многие оценят по достоинству.
        Рыдая девушка опустилась на колени, а потом, задрав платье, встала по-собачьи. Лиатна покинула уютное кресло и подошла к ней, взяв палку из рук старшего раба. Конечно, рука у Урпы была тяжелее, да и наказывать рабов он умел. Но тут дело было не в самом наказании и даже не в пустячковом проступке. Дело было в Лиатне. Она желала почувствовать власть.
        Вдова критически посмотрела на трясшуюся и заходящуюся слезами служанку. Задница как задница. Обвисшая, со складками жира и не особо красивой формы. И что только находил в ней Арно?
        Перехватив поудобнее орудие своей власти, она ударила что было силы, оставив красную полосу, рассёкшую ягодицы истошно вопящей рабыни. Следующий удар оказался хуже, Лиатна чуть промахнулась, задев лишь бедро. Зато третий и четвертый добавили две новых красных полоски, тянувшихся крест-накрест через весь зад девчонки. После каждого удара от её воплей у вдовы закладывало в ушах. Почти так же, как в те вечера, когда Арно желал поразвлечься и не утруждал себя утащить её в сад, или на другой конец дома. Она била и била, пока после очередного удара кожа у служанки не лопнула и кровь не потекла по её ногам. Рабыня уже не кричала, она выла как дворовая собака, которой перебили пару костей броском камня.
        - Ну всё, хватит с тебя. Убирайся, - Лиатна вернула палку Урпе, смотря как избитая ею девчонка пытается подняться.
        - Слушаюсь, моя хозяйка. И благодарю вас, - сквозь слезы простонала рабыня и хромая пошла к выходу. Для кухонной девки, тем более родом с далекого севера, она оказалась уж слишком хрупкой.
        - Я имела ввиду убирай стол, тупая фъергская дура. Видно вместо палки мне стоило взять кочергу.
        Девушка вздрогнула и, утирая слезы, похромала выполнять приказ своей госпожи.
        - Урпа, принеси мне вина, как я и просила. А ещё пергамент и чернила со стилусом. Надеюсь, что теперь я получу именно то, о чём просила, ведь так?
        - Конечно, моя хозяйка. Я подам всё лично и прослежу, чтобы так было и впредь.
        Поклонившись, старый раб покинул трапезную, а Лиатна приступила к долгожданной еде, наблюдая как зареванная девчонка, то и дело хватаясь за избитый зад и утирая слезы, убирает со стола грязную посуду и объедки. На её платье отчетливо поступала кровавая полоса.
        В душе Лиатна ликовала. К этой варварке она не испытывал ни ревности, ни тем более ненависти. У Арно и раньше были рабыни для утех, и он никогда особенно не скрывался. Да и обращать на рабынь внимание подобного толка было просто смешным для женщины благородной крови. Но теперь этот дом принадлежал ей. Она была его полноправной хозяйкой. И Лиатна собиралась заставить всю домовую челядь выучить это раз и навсегда. Твердо и быстро. Чтобы отныне и впредь этот дом жил только по её правилам.
        Хотя перепелки оказались пересушены, а овощи остыли, Лиатна расправилась с ними как раз к возвращению Урпы. Шутка ли, не есть целый день, да ещё и наблюдать пару часов к ряду, как родственнички покойного мужа наворачивают полные тарелки. Великие горести, да она чуть не захлебнулась слюной, пока изображая скорбящую вдову, пялилась в блюдо с пресным хлебом.
        Разложив перед собой пергамент, женщина принялась писать, чуть морща лоб всякий раз, когда ей приходилось вспоминать правильные ритуальные обращения. Она возлагала очень большие надежды на это письмо - ведь именно оно должно было сохранить ту последнюю соломинку, за которую их семья могла ухватиться. То, что не позволило бы пучине долгов поглотить их окончательно. Мантию старейшины.
        Письмо шло плохо. Слова всё время не складывались в нужном порядке, а если и складывались, то лишь для того, чтобы уже через строчку совершенно разонравится Лиатне.
        Семь пергаментов было скомкано и разорванно перед тем, как полученный результат стал хоть немного её удовлетворять. Но и после него ещё три листа были уничтожены без всякого сожаления. Когда ей это было нужно, она умела просить, умолять и заискивать. И теперь Лиатна Себеш очень надеялась, что после этого письма, почтенные старейшины выслушают её и примут именно то решение, о котором она и собиралась их молить. Тем более её просьба была не такой уж необычной. Прецедентов в истории хватало. По крайней мере, так утверждал нанятый ей законник. Да и сама она, почитав пару хроник, смогла найти несколько подходящих и весьма законных примеров. А значит, дело её не должно было вызвать никаких затруднений.
        Подумаешь, она всего то и просила, чтобы принадлежавшая её сыну по законному праву мантию, была передана ему незамедлительно, а не по достижению формального совершеннолетия.
        Для Синклита это был пустяк и формализм. Но вот для Лиатны и всей её семьи, это был шанс удержаться на плаву. Шанс продать голос на выборах нового Первого старейшины, за место которого точно развернётся борьба, и по всем другим вопросам. Мантия рождала власть, а власть рождала деньги, столь нужные её семье. А значит, Лиатна Себеш просто не имела права упускать этот изящно пошитый отрез шелка.
        - Мама ты что, сняла серое? - раздался изумленный голос позади женщины.
        Тяжело вздохнув, Лиатна поставила почти пустой кубок с остывшим вином на стол. Уже третий за этот вечер. В зал вошла её дочь. Айна, следуя традиции, всё также была замотана в жуткую серую накидку и снова выглядела заплаканной. Великие горести, у этой девочки похоже совершенно не было характера. С тех пор как умер Арно, она только и делала, что лила слезы.
        - Ну конечно сняла, моя дорогая. Серый совсем мне не идет.
        - Но ведь дух отца может сбиться с пути, если мы не станем держать траур, - растерянно проговорила девушка. Лиатна смерила её взглядом полным снисходительного сочувствия. Всё же одарив красотой, на ум боги не слишком расщедрились с её дочерью.
        - Моя милая, твой отец мертв, а ты достаточно большая, чтобы не верить слепо во всё, что говорят нам жрецы. К тому же, зная твоего отца, я уверена, что сейчас он бежит вприпрыжку подальше от нас и нашего дома. И назад он не вернется, даже если тут устроят оргию.
        - Мама!
        - А что мама? Скоро ты и сама поймешь, что твой отец очень легко отделался.
        - Как ты можешь так говорить! Его отравили!
        - И что с того? Он бросил нас с такой кучей проблем, что скоро и нам самим станет впору отправиться за ним следом. Как думаешь, мне будет лучше отравиться, или все-таки вскрыть вены в горячей ванной? Уж точно не хочу, чтобы меня нашли болтающуюся в петле с вывалившимся языком, а от некоторых ядов тело может посинеть и распухнуть.
        - Мама!
        - И тебе тоже стоит подумать о таком исходе. Надо же хоть как-то сохранить честь и достоинство благородной женщины, а то кредиторы быстро у тебя их отнимут. Поверь мне дочь, смерть - не такой уж плохой выход. Всё равно нас не ждет ничего хорошего. Твой брат ещё может успеет стать жрецом Радока или Илитана, чтобы провести всю жизнь в каком-нибудь горном храме в Барладах или Старом Тайларе. А вот нам бежать некуда.
        - Ты что пьяна? - её дочь поморщила свой чудный носик, похоже уловил исходящий от женщины запах.
        - Возможно, - Лиатна с досадой посмотрела в опустевший кубок. Великие горести, и почему вино всегда так быстро кончается? - Но всё равно не так сильно, как мне бы сейчас хотелось.
        Айна открыла в изумлении рот, захлопала своими пышными ресницами, а потом резко развернувшись выскочила из зала, оставив мать в столь желанном ей сейчас одиночестве.
        Хотя Лиатна и не собиралась держать траур, их дом всё равно стал похож на склеп. Притихшие рабы превратились в тени, которые исчезали, стоило вдове появиться поблизости. Энай окончательно заперся в библиотеке, обложившись очередной порцией свитков и старых карт, а Айна, держа показательный траур, почти перестала говорить с матерью. Жизнь Лиатны захватила тишина.
        Чтобы хоть как-то себя занять, она писала письма. Своим двум сёстрам, живущим в соседних усадьбах под Хутади и счастливо растивших по трое детей каждая. Матери, которая после смерти отца превратилась в затворницу и почти не покидала их родового имения в Харманне. И даже подруге её юности, Миэле Кардариш - двоюродной сестре Кирота Кардариша, которую она не видела уже лет десять.
        В этих заочных беседах с призраками прошлого она находила хоть какое-то утешение.
        Ну и, конечно, в вине. Правда чем чаще ей приносили кувшины, тем осуждающе и мрачнее смотрела на неё дочь. Великие горести, стоило Арно умереть, как Айна по назойливой правильности превратилась в сущую жрицы Венатары. Разве только вечным проклятьем не грозила за недостаточное почитание святости семейных уз и выполнения положенных ритуалов.
        И хотя она и не чувствовала себя виноватой, вскоре вдова невольно начала прятаться от этих взглядов дочери в дальней половине внутреннего сада. Почти у самого склепа.
        Усевшись за столик, Лиатна разложила перед собой стопку пергамента. В раздумьях кому бы написать очередное письмо, она начала рисовать цветочки и зверей по краям листа. За последние четыре дня она, кажется, отправила письма с извещениями о смерти Арно и жалобами всем своим родным и знакомым, которых оказалось гораздо меньше, чем она помнила. В растерянности женщина посмотрела на усыпальницу, давшую последний приют останкам её мужа.
        - Ну вот мы и снова с тобой рядом, - проговорила она, глядя на тяжелые, окованные бронзой двери гробницы.
        Усыпальница не ответила.
        - Опять молчишь? Ну-ну, смотрю даже смерть оказалась неспособной тебя изменить. Да, я тут немного попортила твою последнюю игрушку. Ну, ту девку из фъернских племен. Ты же не станешь теперь являться ко мне в кошмарах? Нет? Я так и думала. А так, если хочешь, могу отправить её к тебе, чтобы ты не слишком скучал среди теней.
        И вновь ответом ей была тишина.
        - Ну ладно, ладно. Я пошутила. Ничего я не сделаю с твоей ненаглядной дикаркой. Может проучу ещё самую малость. Но это ей будет только на пользу, а то за время пока она под тобой стонала и пускала слюни, совсем уж разучилась работать.
        Каменные своды гробницы смотрели на нее с непроницаемым холодом, словно не желая слушать.
        - А после смерти ты стал ещё не разговорчивее, чем был при жизни. Знаешь, а ведь я тобой недовольна. Да-да. Ты оставил меня с большими проблемами, муженек. Куда большими, чем перевоспитание изнеженных тобой служанок. Ну право дело, неужели ты не мог успеть перед смертью убедить Шето выдать нам кусок земли в этой треклятой новой провинции? Ты ведь говорил мне, что это плевое дело. Да-да. Я помню эти твои слова, даже не смей их отрицать. Как ты там говорил? «После всего что было, он не откажет мне». Однако же - отказал. И более того, умер в один с тобой день и час. И у кого же теперь мне получать обещанную тобой землю?
        Недалеко раздались шаги. Вдова замолчала и обернулась на звук: между кустов и деревьев, по вымощенной плоскими оттёсанными валунами дорожке, шла Хъелуг, держа перед собой поднос.
        - Великие горести и страшные проклятья, - вздохнула Лиатна, погрузившись в рисование цветочков и орнаментов на пергаменте.
        Невольница поставила перед ней тарелку с персиками и виноградом, а также кубок, в который налила вина из нового кувшина.
        - Желает ли что-то ещё моя хозяйка? - ранее такой веселый и звонкий голос служанки звучал теперь непривычно тихо и грустно.
        Лиатна посмотрела на рабыню. У Хъелуг был подбит глаз и разбита нижняя губа. Да и на шее алел крупный кровоподтёк. Домашняя прислуга всегда очень быстро узнавала кто из бывших хозяйских любимчиков попадает в немилость. И узнав это, тут же начинала припоминать ей всё. А Хъелуг было что припоминать. Насколько знала Лиатна, пока Арно был одержим задницей этой фъергской девки, она скинула с себя все обязанности и чуть ли не командовала остальной челядью, возомнив себя не то наложницей, не то даже официальной любовницей своего господина, хотя на самом деле была не более чем заменой кулака.
        Ну что же, теперь она пожинала плоды своих прошлых поступков.
        - Ох, что это случилось с твоим лицом и шеей? - с наигранным удивлением проговорила хозяйка дома.
        - Ничего, моя хозяйка.
        - Если ты будешь мне врать, я прикажу высечь тебя кнутом.
        - Прошу вас не надо, хозяйка! - испуганно залепетала служанка. - Это другие рабы. Они обижают меня.
        - Тебя били мужчины или женщины?
        - Били женщины, моя хозяйка.
        - А мужчины?
        - Они… - девушка замялась, то ли боясь, то ли стесняясь отвечать.
        - Они имели тебя? - подсказала ответ Лиатна.
        - Да, моя хозяйка. Против моей воли, - голос девушки задрожал. Казалось, что ещё немного, и она разреветься.
        - Сколько их было?
        - Двое, моя хозяйка.
        - Сколько раз они брали тебя силой?
        - Единожды, моя хозяйка.
        - Как именно они тебя брали?
        - Ч-что?
        - Ты что, оглохла? Я спрашиваю, как именно тебя брали другие рабы. Они брали тебя так, как любил мой муж? - Лиатна неожиданно почувствовала, как внизу её живота растекается приятное тепло. По какой-то неведомой причине, эти разговоры доставляли ей удовольствие.
        - Нет, хозяйка.
        - Я поговорю с Урпой. Больше другие рабы не будут брать тебя силой.
        - Благодарю вас хозяйка! Благодарю! Благодарю! - рабыня рухнула на колени и поцеловала ступни вдовы. В её глазах засверкали огоньки надежды, но Лиатна лишь ехидно улыбнулась, оттолкнув девушку ногой.
        - Тебя не будут брать силой, потому что теперь ты будешь ублажать тех, кто заслужил награду, - холодно произнесла хозяйка особняка.
        Девушка вскрикнула и схватила Лиатну за край платья. Из её зеленых глаз ручьями покатились слезы.
        - Молю вас, хозяйка, не поступайте со мной так!
        - Я буду поступать с тобой так, как сочту нужным, - проговорила вдова, отдёрнув одежду. - Ты - собственность этого дома, а значит моя собственность. А теперь, если не хочешь, чтобы по твоей спине прошлись розгами, убирайся прочь с моих глаз.
        - Да, хозяйка, - произнесла рабыня и, утирая слезы, пошла по дорожке к дому.
        Женщина проводила её взглядом, довольно щуря глаза и сжимая пальцами подлокотники кресла. Власть пьянила Лиатну сильнее, чем любое вино. И это чувство было прекрасным. Оно вновь вдыхало в её тело волю к жизни и наполняло силами. Лиатна подумала, что ещё не раз успеет проучить эту мерзкую дикарку, перед тем как она окончательно ей наскучит.
        Стоило вдове вернуться к листу пергамента, как недалеко вновь послышались шаги. Лиатна уже было приготовилась вновь увидеть Хъелуг, но вместо фъергской рабыни по дорожке торопливо семенил Урпа.
        - Хозяйка! - выкрикнул он, как только заметил, что Лиатна на него смотрит. - К вам гости, моя хозяйка.
        Гостей она не ждала. Да и с их долгами почти любые визитёры сулили лишь проблемы. Конечно, религиозные законы запрещали требовать возврата долгов до конца месяца утешений, ибо в эти дни семья усопшего жила под присмотром Маруфа. Но даже среди благородного сословия всегда хватало тех, кто любил серебро больше, чем боялся проклятий Утешителя. Да и любого другого бога тоже. Поэтому от сказанных Урпой слов по её спине пробежал липкий и неприятный холодок. Она была ещё не готова.
        - Гости? - Лиатна постаралась придать своему голосу наиболее спокойный и скучающий тон. - Не помню, чтобы я кого-нибудь приглашала.
        - Всё так, моя хозяйка, вы никого не звали и не приглашали. Но это Кирот Кардариш и я посчитал своим долгом известить вас как можно скорее!
        - К-Кирот? - проклятый голос всё-таки дрогнул. Это имя она совсем не ожидала услышать.
        - Да, хозяйка. Я распорядился провести его в гостевую залу, а сам поспешил к вам.
        - Ты правильно сделал Урпа. Какой неожиданный визит. Прошу тебя, скажи, что нам есть что подать на стол!
        - Боюсь, что для столь именитого гостя не так много. Но я посмотрю, что можно придумать, моя хозяйка.
        - Обязательно придумай. А пока пусть господина Кардариша как-нибудь займут. И пусть ему подадут фруктов. И вина, конечно же. Только лучшего из того что у нас есть.
        - Как прикажете, хозяйка.
        - И пусть ему скажут, что я скоро буду.
        - Всё будет исполнено немедля, моя хозяйка.
        Урпа поклонился и быстро зашагал прочь. Лиатна проводила его взглядом, стараясь собрать воедино расползающиеся мысли. С Киротом они были знакомы, пускай и самую малость. Во времена, когда Лиатна ещё незамужней девушкой частенько гостила у Миэлы, будущий глава рода Кардаришей пару раз составлял им компанию. Вдове он запомнился грубым и резким, но волевым человеком. А ещё, ей какое-то время казалось, что Кирот проявляет к ней интерес особого толка. Во всяком случае, во время одного из визитов, он было прижал её к колонне и с минуту жадно дышал в шею, положив руки на бедра. На что именно он тогда рассчитывал и как далеко хотел зайти, Лаиатна так и не смогла выяснить. Вошедшая в зал Миэла спугнула будущего главу их рода. А больше он никогда не давал Лиатне повода заподозрить его в чувствах или желаниях. Ну а когда брачные узы развели её с подругой по разным городам и семьям, она и вовсе потеряла всякую связь с Киротом, пусть они и жили в одном городе. И всё же, он пришeл в еe дом. И что сподвигло его на этот визит, вдова не могла себе даже представить.
        Сделав большой глоток вина, Лиатна пошла к особняку. Ей надо было срочно привести себя в порядок. Чтобы там не двигало Киротом, она должна была выглядеть под стать благородной хозяйке дома, прибывающей в трауре.
        В спальне её уже ждала Кеафрана - крепко сложенная, плечистая но стройная мефетрийка тридцати лет, что последнее десятилетие была личной служанкой Лиатны. Её вьющиеся волосы как всегда пребывали в беспорядке, а большой рот, казалось, стремился растянуться до самых ушей. На столе перед ней уже лежали босоножки, расшитое золотой нитью легкое платье из белого шелка, украшенный самоцветами широкий пояс, и золотые браслеты. Ну и конечно же серая накидка. Куда без неe в Месяц утешений.
        - Мэя гэспажа гэтова одеваться? - Кеафрана так и не избавилась от своего грубого мефетрийского выговора, хотя Лиатна и пыталась её переучить. Много и много раз.
        - Да, Кеф, только добавь сюда ещё пару серёжек.
        - Кэкие жэлаете, мэя гэспажа?
        - С зелеными гранатами. Они же подойдут к этой ужасной накидке?
        - Конечно! Вы будитэ прекрэсны, гэспажа, - заулыбалась своей бесконечно широкой улыбкой рабыня. Но Лиатна лишь тяжело вздохнула. Разве может красота сочетаться с этим ужасным трауром?
        Достав из сундучка с драгоценностями два крупных камня в золотой оправе, служанка подошла к вдове и ловко сняла с неё одежду. Оставшись обнаженной напротив большого зеркала, Лиатна внимательно осмотрела себя. Её тело всё ещё помнило, как быть красивым. Не таким стройным и упругим, как во времена молодости, но всё же сохранившим изящество линий и контуров. Хотя грудь её обвисла, на животе виднелись белые отметки от трeх беременностей, а кожа выглядела бледной, у неё была хорошая фигура. Да и на лице совсем не чувствовалась печать времени - тот же узкий подбородок и подчеркнутые скулы, алые губы и тонкий, чуть вздернутый нос. Ну и серые глаза в ореоле густых ресниц, под длинными строгими бровями. Разве что пара морщин в уголках глаз и губ, омрачали общую картину. А так, она была почти той же девушкой, что давала клятвы вечной любви и верности перед жрицей Венатары семнадцать лет назад.
        Ну что же, если Кирот решит вспомнить их молодость, она не сильно его разочарует. Да и опыта у неё с тех пор тоже прибавилось.
        Кеф надела на неё белый шелк, скрепив широким поясом, потом браслеты и украшения, а следом и серую накидку, укрывшую её голову и плечи. Увидев себя в ней Лиатна поморщилась.
        - И кто только придумал, что нужно целый месяц носить серое…
        - У Тэйлара мягкие зэконы, гэспажа. В Мефетре вдовы до сих пор рубят себэ на руках мэзницы в знак скэрби.
        - Бр-р-р. Какой жуткий обычай. Неужели у вас и правда все так поступают?
        - Только те, что любили свэих мужей. Но людэ не зря говорят, что никто нэ умеет любить так сэльно и страстнэ, как мэфэтрийки.
        Вдова настороженно взглянула на свои руки. У неё были тонкие длинные пальцы, унизанные золотыми кольцами. Нет, она точно бы не смогла так с ними поступить. Даже если бы и вправду любила Арно.
        - Да уберегут меня боги от такой любви.
        Войдя в гостевую залу, Лиатна застала Кирота Кардариша за игрой в колесницы с Урпой. Судя по всему, партия была в самом разгаре, оба они добрались до середины доски и раб явно не желал поддаваться гостю. Но увидев вошедшую хозяйку, он тут же встал и, поклонившись, попятился прочь.
        - О, госпожа Себеш! - прогремел старейшина. - Да пошлют вам боги все благословения и утешения в этот недобрый час. Хочу вас заверить, что я един с вами в скорби. Эта страшная и, кхм, весьма неожиданная смерть, потрясла всё благородное сословие нашего государства.
        - Благодарю за тепло ваших слов, господин Кардариш. Их сладость смягчает бесконечную горечь от утраты моего возлюбленного мужа.
        - Да, кхм, постигшая вас трагедия и вправду ужасна. Жуткая, глупая и явно случайная смерть. Да и плохие новости на ней для вас не иссякли.
        - Что вы имеете в виду, господин Кардариш? - ледяная рука страха сжала сердце вдовы, а кровь в ушах застучала, словно внутри её головы забили в барабаны.
        - Боюсь, что пришел я сюда не только для того, чтобы выразить вам свою скорбь. Синклит получил ваше письмо и рассмотрел его.
        - Да? И каков же ответ? - осторожно произнесла женщина, понимая, что уже знает его заранее.
        - Мы были знакомы с вами в далекой юности. Поэтому я и решил принести вам его лично.
        Кирот Кардариш достал богато украшенный свиток и протянул вдове. Она взяла его, постаравшись унять нарастающую дрожь в руках, и, развернув, пробежалась глазами по ровным линиям букв. После долгого ритуального вступления, рассказывающего о воле Богов, народа и Синклита, словно приговор, были выведены простые и страшные слова: «Старейшины отказывают в просьбе досрочной передачи мантии несовершеннолетнему наследнику рода Себешей». Вот и всё. Последняя её надежда была перечеркнута этой строкой.
        Свиток выпал из ослабевших рук женщины и, упав на пол, покатился. Лиатна почувствовала, как к горлу подступил приступ тошноты. Великие горести, ну почему боги были так несправедливы? Почему, годами душа её проблемами, они решили именно сейчас затянуть веревку до хруста позвонков? Чем она так их оскорбила? Несоблюдением траура? Или это покойный муж умудрился как-то вызвать их гнев, а она получила от него по наследству не только дом и имя, но и проклятье?
        Вдове захотелось расплакаться как маленькой девчонке. Захотелось уткнуться в локоть и рыдать, рыдать навзрыд, не жалея ни слез, ни причитаний. Плюнуть на все приличия, на всю выдержку и самообладание, превратившись в зареванную девочку прямо на глазах у её знатного гостя. И пусть он смотрит, пусть видит, как гибнет в ней сильная и благородная женщина.
        Но вместо слез, она неожиданно для себя рассмеялась. Она залилась чистым и звонким смехом, словно только что прочитала глупую, но прелестную шутку.
        - Вам плохо, госпожа Себеш? - гость явно был сбит с толку ее реакцией.
        - Ну что вы, мой дорогой Кирот. Разве может мне быть плохо? Я всего лишь потеряла мужа, унаследовав от него сомну долгов, а Синклит пожелал, чтобы принадлежащая моему сыну мантия ещё год пылилась в его стенах, лишив нашу семью права голоса. Спасибо, что хоть не передали её племянникам моего покойного супруга.
        - Вы же знаете, таков закон. Место в Синклите всегда наследуется по прямой мужской линии новым главой рода, но занять его может лишь совершеннолетний.
        - Знаю, господин Кардариш. И как честная и благородная женщина, я смиренно принимаю волю богов, народа и Синклита. Но прошу вас, скажите мне, зачем вы решили сами принести мне этот свиток? Неужели раб ли гонец не мог доставить нам эти скорбные вести?
        - Затем, что я пришел не только со скорбными новостями.
        В этот момент двери гостевой залы распахнулись и две рабыни внесли подносы с вином, фруктовой водой, фруктами, лепешками и сладостями. Поставив их перед гостем и хозяйкой и наполнив их кубки, вином для Кирота и водой для Лиатны, они с поклоном удалились. Вдова, совсем не ждавшая хоть малого лучика света в окружившей её тьме, пристально смотрела на Кирота, ожидая что именно он скажет дальше. Тот же, отхлебнув вина и внимательно осмотрев поднос, взял пару виноградин. Прожевав плоды, он вновь выпил, прочистил горло хрипом, и продолжил:
        - Так вот, как я уже говорил, все эти внезапные смерти сильно потрясли наше благородное сословие. И меня в том числе. Всем ясно, что смерть вашего мужа была случайностью. Думаю, что смерти желали лишь для Шето, а Арно просто не повезло. Мда. И хотя я скорблю и о Первом старейшине, кто бы что там не думал, но так получилось, что Тайвиши были моими соперниками. Они прокладывали себе путь к порфире, а я, как и все алатреи, им в этом препятствовал. Так что помочь я им не могу, да и не желаю. А вот для вашей семьи я способен кое-что сделать.
        Лиатна вся подалась вперед. Сердце в её груди бешено забилось и казалось, вот-вот выскачет прочь, порвав плоть и платье. Неожиданно она поняла, что готова заплатить любую цену за помощь этого человека. Совершенно любую.
        - И что же это, господин Кардариш? - произнесла она, плохо скрывая волнение. Её рука легла поверх пальцев гостя.
        - Вы удивитесь, Лиатна, но я знал вашего мужа чуть лучше, чем вы, наверное, думали, - Кирот пристально посмотрел на её руку. - В некотором смысле у меня даже остался перед ним должок, а я не из тех, кто любит оставаться в должниках даже у бесплотных духов. Так что я намерен его выплатить. Скажите, помолвка вашей дочери с Мирдо Мантаришем разорвана?
        Лиатна выпрямилась, резко отдернув свою ладонь. Так значит, он хотел не её, а её дочь.
        - Все верно. Сейчас Айна не обещана ни одному мужчине.
        - Это хорошие новости. Мда. Хорошие.
        - Вы желаете взять её в жёны?
        - Я? Совсем нет. Не поймите меня неправильно, ваша дочь безумно красива, но я больше не желаю обзаводиться столь обременительными узами. Вы, наверное, знаете, что много лет назад я уже был женат на одной прекрасной женщине. Мы даже были счастливы вместе. Вот только союз наш продлился не очень долго. По делам семьи я тогда был в Дикой Вулгрии, а она просто не перенесла суровой погоды этой земли. Тогда я был убит горем и прилюдно поклялся в главном храме Венатары, что больше никогда не заведу жены. А своим клятвам я верен. Мда, всегда. Но у меня есть племянник, Рего. Он, кстати, одного возраста с вашей дочкой. Его отец и мать, мой дорогой брат с его прекрасной супругой, умерли пять лет назад при весьма печальных обстоятельствах. Так что я взял их сына на воспитание. За эти годы он стал мне очень близок. Настолько близок и дорог, что я официально объявил его наследником нашего рода.
        Про смерть брата Кирота она и вправду кое-что слышала. Вот только в известной ей версии, старший Кардариш, заподозрив жену в неверности, спьяну попытался утопить ту в реке. И сбросив супругу в бурный поток, сам не удержался на ногах, полетев следом на камни. А вот про племянника и воспитанника она знала лишь самую малость. Вроде как мальчик вышел на редкость ладным, и пророчили ему хорошее будущее.
        - Рего умён, образован, подает большие надежды в военном ремесле и очень хорош собой. Я думаю сделать его стратигом или эпархом, чтобы он набрался опытом управления людьми и землями. В общем, он куда лучше заплывшего жиром старого предателя, которого сватали вашей дочке Тайвиши. Так что скажите насчет союза наших домов, госпожа Себеш?
        - Я искренне изумлена и поражена вашим благородством, господин Кардариш. Вы, словно чудо богов, явились в наш дом в эти темные времена. Однако, я не могу не сказать вам об одной вещи. Вы должны знать - мы погрязли в безнадежных долгах и все приданое…
        - Это не имеет для меня значения.
        - Что? - голос вдовы дрогнул, не в силах поверить в услышанное.
        - Госпожа Себеш, я богат. Просто до неприличия богат. Моя семья уже многие поколения умеет неплохо приумножать деньги, но я отточил это ремесло до совершенства и превзошел всех своих родственников. И так получилось, что я хочу, чтобы у моего воспитанника и наследника была достойная и прекрасная жена. Такая, чтобы могла дать здоровое, крепкое и многочисленное потомство. И ваша Айна вполне для этого подходит. Как по внешности, так и по родословной.
        «Да он словно племенную кобылу подбирает», - мелькнула в голове женщины мысль и тут же исчезла. Время для гордости сейчас было совсем неподходящим.
        - Даже учитывая изъяны некоторых моих родственников?
        - У всех есть свои пятна в родовых книгах. Поверьте. Так что если в качестве свадебного подарка мне придется выкупить заложенные земли вашей семьи. Ну что же, пусть будет так.
        - Они весьма обширны.
        - Значит, я быстро найду им применение и отобью все вложенные деньги, - улыбнулся Кирот, но Лиатне стало совсем не по душе от его слов.
        - Вы желаете забрать наши земли себе? Такова цена этого брака?
        - Ваши земли уже давно заложены и перезаложены, госпожа Себеш. Они не ваши. Я знаю, что ваш муж до последнего верил, что Шето Тайвиш поделится с ним богатствами, вывезенными из земель харвенов. Рабами, сокровищами, ну или просто землей. Он думал, что так сможет вылезти из той ямы, в которой просидел всю свою жизнь и в которую с каждым днём закапывался всё глубже и глубже. Но Шето, похоже, не очень-то оценил его труды на посту логофета торговли. А теперь он мертв, как и сам Арно.
        - Да, мой муж мертв и видно больше некому защитить его вдову и осиротевших детей, раз в его дом, под видом гостей, приходят грабители, - как бы не было велико её отчаяние, уязвленная гордость благородной женщины все же вырвалась наружу, не позволив Лиатне и дальше молчать. Слова сами собой выскочили из ее глотки, и она с ужасом слушала как они разлетаются по комнате.
        - Осторожнее с тем, что и как вы говорите, госпожа Себеш. Я никогда и никому не прощаю оскорблений, - голос старейшины резко загрубел и зазвенел сталью, да и сам он изменился. Кирот Кардариш навис над вдовой, став словно больше в несколько раз, а в его глазах заблестела жестокость, от которой Лиатне захотелось спрятаться под стол, словно испуганной девчонке. - Если бы я желал вас ограбить, то я отнял бы у вас всё, а вас и вашу прекрасную дочурку выкинул голышом на улицу. Мне не так сложно это сделать, уж поверьте без предъявления доказательств. Но я пришел к вам как друг.
        - Простите, если мои слова показались вам грубыми, господин Кардариш. Смерть мужа и все те беды, что свалились на слабые женские плечи…
        - Вздор по сравнению с тем, что я могу для вас устроить. Но, как я уже говорил, я пришел к вам как друг, а не как грабитель. Я желаю породниться с вами, а родственники, что опозорили себя безземельем, мне не нужны. Так что я намерен вернуть вашей семье родовые земли под Арпеной. Просто так, по своей доброте. Но остальные заложенные владения вашего семейства, которые я намерен выкупить, станут приданным вашей дочери. И они перейдут под моё управление.
        - А мы станем заложниками вашей доброты, - еле слышно проговорила Лиатна.
        - В некотором смысле да. Но для вас это всё равно лучший вариант из возможных. Смотрите на наши отношения, как на более углубленную и тесную форму покровительства. Поверьте, пусть ваш род из алетолатов и служил Тайвишам, я вовсе не намерен подвергать вас унижениям. В отличие от всех тех людей, что одалживали вам деньги и потом не видели их годами.
        Вдова опустила глаза. Она никогда не была наивной дурочкой и хорошо знала, что бескорыстной доброты не существует. Даже в легендах боги, одарив кого-нибудь своими дарами, всегда обращали его в невольное орудие своей воли. Чего уж ждать от мира смертных. И всё же, когда Кирот заговорил про брак и про выкуп земель, ей так мучительно захотелось поверить в чудо. Захотелось поверить, что этот вечно ухмыляющийся бугай с лицом и повадками уличного грабителя, окажется тем самым долгожданным спасителем, которого она так ждала. Ей захотелось обмануться. Захотелось опьянеть от веры. И она, пусть всего на одно мгновение, поддалась этой вере. Теперь наступило время трезветь.
        - Дорогая Лиатна, - продолжал её гость. - Вы взрослая и, как мне кажется, довольно умная и проницательная женщина. Вы знаете, что ждет вас менее чем через месяц, когда приличия перестанут сдерживать всю эту жадную кодлу ростовщиков в мантиях. Они вас просто растерзают, а защитить вашу семью больше некому. Шето отравился и бежит вприпрыжку к праотцам, а его сынку скоро станет совсем не до одинокой вдовы и двух маленьких сироток. Так что вот моя рука. В этой руке помощь. Да, помощь на моих условиях, но помощь. И сейчас вы должны её принять или отвергнуть. Больше я вам руки не протяну.
        Лиатна взглянула на квадратную ладонь, застывшую недалеко от ее лица. Кожа была грубой, мозолистой и поросшей жесткими черными волосами. Сними с пальцев золотые перстни с самоцветами и эта рука была бы неотличима от руки землепашца или солдата. В ней не было изящества. Только грубая, природная сила. Как и в его предложении.
        Взбрыкнувшая было родовая гордость, вновь замолкла, оставив Лиатну перед осознанием полного и беспросветного тупика. Этот грубый мужлан, который по странной иронии богов родился не в хлеву у затраханной деревенской бабы, а в благородной семье, был прав. Великие горести, как же он был прав. Да если бы он сейчас приказал ей раздеться и танцевать перед ним на столе, у неё тоже не было никакого иного выхода. Её семья стояла на краю бездны и только за эту звероподобную руку она и могла ухватиться.
        Потому что только она обещала спасение.
        Посмотрев гостю прямо в глаза, Лиатна наклонилась к его руке и, обхватив её ладонями, сухо поцеловала в тяжелый перстень, инкрустированный самоцветом.
        - Ха, ну наконец-то вы поступаете разумно, госпожа Себеш. Или я уже должен сказать сватья? Ха-ха-ха!
        От этого смеха у Лиатны появилось жуткое желание схватить серебряный кувшин и разбить им эту мерзкую голову. Но вдова лишь мило улыбнулась, захлопав ресницами. Как бы там ни было, Кирот был единственной защитой для неё и её детей. И хотя цена этой защиты казалась ей сродни оскорбления, альтернативы и вправду не существовало.
        - Я не стану возражать против такого обращения, господин Кардариш, - мило проговорила она.
        - Хорошо когда к взаимопониманию удается прийти быстро и без ненужных потерь. Всегда бы так. Ну а теперь, госпожа Себеш, я вынужден покинуть ваш гостеприимный дом.
        - Разве вы не останетесь отобедать?
        - Нет, меня ещё ждут в городе дела. Но на днях я ещё к вам загляну. С Рего, я думаю. А сейчас прикажите кому-нибудь из рабов меня проводить. Не хочу впустую плутать по вашему дому.
        - Как вам будет угодно, господин Кардариш, - Лиатна позвонила в колокольчик и почти сразу в зал вошел старший раб. - Урпа, проводи нашего гостя к выходу.
        - Слушаюсь, моя хозяйка.
        - Я буду с нетерпением ждать нашей новой встречи и молить всех богов за ваше процветание, господин Кардариш.
        - Госпожа Себеш, ещё раз разделяю с вами скорбь по вашему мужу. Да оберегают боги своды вашего дома.
        - Да хранят они вас, господин Кардариш.
        Раб подошел к ларгесу и вместе они покинули гостевую залу. Лиатна задумчиво посмотрела им вслед. Когда двери закрылись, она стянула с головы серую накидку, вылила воду на пол и налила себе полный кубок вина, который тут же и выпила.
        В родовом имении Себешей она не была ни разу. Да и сам Арно, насколько она знала, бывал там лишь пару раз в далеком детстве. И всё же для Себешей, как и для любой благородной семьи, этот клочок земли с небольшим особняком под Арпеной, имел крайне важное значение. Ведь он был напрямую связан с родовой честью и гордостью. С прошлым и с памятью семьи. С её историей. Ведь именно там произрастали истоки их фамилии.
        Не столь ленивые или пропитанные духом столицы и Нового Тайлара фамилии всё ещё считали хорошим тоном возвращаться в исконные владения, чтобы праздновать свадьбы, рожать детей и умирать от болезней или старости, находя последний приют в родовых усыпальницах. Старые обычаи гласили, что все важные события в жизни человека должны проходить под присмотром предков на родной земле. К великой радости Лиатны, Себеши такими предрассудками не страдали уже несколько поколений, но и они, как и все ларгесы, весьма трепетно относились к своему наследию.
        Ведь там, в имении под Арпеной, началась история семьи, имя которой носила Лиатна и её дети. Семьи, чьи сыны обрели славу как покорители страны дейков и храбрые борцы с джасурским господством. Которые вначале противостояли Ардишам, пытаясь возродить почти угасшие народные собрания, а потом встали на сторону царской династии и несколько поколений верой и правдой служили им как полководцы и сановники. И пусть теперь в том полузаброшенном доме жила лишь парочка совсем уж непутевых родственников в окружении горстки рабов, а окрестные поля приносили совсем несерьёзные деньги, возвращение их в полное и безраздельное владение семьи избавило бы её сына Эная от позорного пятна на репутации.
        А это было уже хоть чем-то. Честь и прославленное имя играли большую роль в жизни высшего сословия. Особенно в деле получения должностей. Но вот на что им было жить с этим добрым именем и без доходов от всех других владений, которые намеревался забрать за свою помощь Кирот Кардариш, она пока не представляла.
        Впрочем, ее собственная семья была в ещё худшем положении, чем Себеши - её трижды проклятый дедуля, Майло Этревиш, был не только главным полководцем Милеков, но и близким другом самозванца Келло Патариша. Настолько близким, что когда это странное восстание раздавили, он так и не смог найти в себе силы публично покаяться и перерезать вены, как того требовал обычай. Напротив, он начал осыпать победителей проклятьями и горланить при толпе зевак о своей вечной верности Келло Патаришу и делу возрождения власти самодержцев. Неудивительно, что после таких публичных откровений немалая часть ее родственников жила в изгнании, обосновавшись преимущественно в Каришмянском царстве. Как раз вместе с остатками Патаришей. Другая же часть славного рода Этревишей сидела теперь по отдаленным имениям, которые остались после конфискации всего остального имущества, предпочитая вообще не показываться в больших городах. Так что ни на какую помощь с их стороны она рассчитывать не тоже могла.
        Великие горести, да если бы её собственный род не находился в таком жалком положении, то она бы и за погрязшего в долгах Себеша никогда не вышла. Просто тогда ее отцу показалось, что стремительно возвышавшийся Шето Тайвиш окажется более щедрым со своими сподвижниками и их семьями. Увы, с этим он просчитался. Да, Тайвиши не дали им утонуть, но и существенной помощи не оказали.
        Ну а теперь Шето был мертв. Отравлен в собственном доме. А значит все те, кто устроил ему эту скоропостижную кончину, вскорости вцепятся в юного Лико и всех членов этой фамилии. Словно голодные дворовые псы в кусок свежего мяса.
        Вот и получалось, что кроме протянутой Киротом руки, у нее и вправду ничего не было.
        Великие горести. Как же она устала.
        Двери вновь распахнулись и, держа большой поднос, в гостевую залу вошла дородная коренастая рабыня. Подойдя к столу, она начала расставлять блюда с жареной рыбой, лепешками, брынзой, травами и рассыпчатой пшеничной кашей. Лиатна подняла глаза на служанку. Та мило улыбалась во всю ширину рта.
        - Что это ты принесла?
        - Угощения, которые вы просили принести. Вот жареная кефаль и морской окунь в сметане и лимонах, а это барабулька в масле и пряных травах. А вот это…
        - А ты знаешь, зачем я приказывала подать обед?
        - Чтобы угостить пришедшего благородного господина, моя хозяйка.
        - И ты видишь его здесь?
        - Нет, моя хозяйка.
        - Может это потому, что его тут нет?! Великие горести, воистину вы не слуги приличного дома, а толпа ленивых и тупых дикарей. Надо было давно продать вас всех на рудники, чтобы вас там сгноили заживо!
        - Не гневайтесь хозяйка, мы же готовили все так быстро, как только могли!
        - Ты смеешь спорить со мной, рабыня?
        - Нет, не смею хозяйка.
        - Тогда пошла прочь отсюда, криворукая дура.
        Лиатна с размаху ударила служанку по рукам. Поднос с остатком блюд упал, звонко ударившись о мраморный пол. Вскрикнув, служанка рухнула на четвереньки и принялась собирать разбросанную еду, но вдова с силой пнула её в зад ногой. Не ожидав удара, служанка растянулась на полу, уткнувшись лицом в перемазанных сметаной окуней.
        - Прочь, я сказала! А не то я прикажу избить тебя палками!
        Быстро поднявшись на ноги рабыня что-то нервно запричитала и кланяясь попятилась назад. Губы Лиатны скривились в недоброй усмешке. Конечно, издеваться над рабами считалось среди ларгесов дурным тоном, но, великие горести, только это странное чувство власти над другим человеком и не давало ей сейчас раскиснуть и разрыдаться. А она должна была быть сильной. Она должна была с гордостью и достоинством пройти все ниспосланные ей богами испытания. И если для этого ей нужно было превратиться в воплощенный кошмар для своей прислуги. Ну что же - пусть будет так. В конце концов, они были имуществом.
        Лиатна посмотрела на стол перед собой - служанка успела поставить только тарелку с жареными лепешками и большую миску полную фараффы - перетертой брынзы, замешанной с кинзой, луком, сметаной, чесноком и лимонным соком. Взяв ещё горячую лепешку, она зачерпнула ей целую горку густого соуса и отправила в рот.
        Вот и всё. Её дорогой дочке снова был обещан муж и на этот раз весьма достойный. Всё, что ей оставалось, так это получить формальное согласие сына. Пусть он и не был совершеннолетним, но, как будущий глава рода, в отсутствии иного мужского опекуна, все же должен был дать свое согласие.
        Хлебнув напоследок вина, хозяйка дома направилась в библиотеку. Энай почти наверняка был сейчас там, изучая какой-нибудь очередной пыльный свиток. С того самого времени, как он научился ходить и говорить, он был именно таким: тихим и нелюдимым мальчиком, удивительно непохожим на свою сестру. С другими детьми он почти не общался, а из взрослых предпочитал проводить время лишь с семьей и учителями, которые, впрочем, наперебой хвалили его ум и тягу к знаниям.
        Вот только толку от книгочтейства Лиатна не видела. Для ларгеса не было важнее навыка, чем выживание в высшем обществе Тайлара. Только умея плести интриги, подкупать, заключать союзы и делать ставки на едва уловимые перемены сил, можно было уберечь династию от упадка. А с этим у Эная были проблемы. Как и вообще - с общением. Проклятье, он даже рабынями не интересовался, хотя обычно мальчики его возраста очень активно постигают новые ощущения с домашней прислугой.
        Будь он вторым или третьим сыном, то вполне мог стать и украшением семьи, заняв какую-нибудь звучную, но бессмысленную должность сановника, жреца или став мыслителем в Великой библиотеке Кадифа, куда сбивались такие же как он умники со странностями. Но Энай был наследником рода. И вскоре в его слабые и болезненные руки должна была лечь вся ответственность за судьбу семьи. За их будущее и статус. И это до дрожи пугало Лиатну Себеш.
        Сколько благородных фамилий остались лишь в хрониках государства? Сколько династий, чье имя когда-то гремело и поражало своим великолепием, иссякли и вымерли, когда их новые главы втягивали своих родных в авантюры или оказывались слишком слабы, чтобы защититься от хищников этого мира? Их было слишком много. Да что там, её собственный род почти исчез и Лиатне совсем не хотелось, чтобы и эта семья, и так балансирующая на грани, рухнула в пропасть.
        Войдя в домашнюю библиотеку, она невольно поморщилась от запахов свечной гари. Её сын был тут. Сидел за круглым столом, склонившись, словно старый дед, над большим развернутым свитком. Его губы беззвучно шевелились, а палец быстро вводил по рядам букв.
        - Что читаешь? - спросила она, присаживаясь на свободный стул рядом.
        - Историю основания и падения государства Каришидов, - не поднимая глаз, ответил Энай.
        - Пф… и дались тебе эти южные варвары, - презрительно сморщилась Лиатна.
        Как и любой благородной девице, ей преподавали историю. Но если история Тайлара была полезной, особенно та её часть, что рассказывала о деяниях великих семейств, то вот знание о копошениях всех этих бесчисленных дикарей, живущих по ту сторону гор и моря, всегда казались ей бессмысленными. Какое дело ей, ларгесу живущей в Кадифе, до того, с кем там воевал древний айберинский правитель с невыговариваемым именем, или как Белраим подчинял соседние племена и города? Как брак двух давно мертвых царей в Восточном Фальтасарге мог помочь устройству брака её дочери, а истребление одного из фъергских племен асхельтанским - управлению домашними рабами? Абсолютно ни чем. Все эти знания были мусором. Пустыми словами, которые только захламляли память. Но вот Энай явно считал иначе. И судя по тому, как заблестели его глаза, собирался и ей это доказать.
        - Они совсем не варвары, мама. Ещё два столетия назад, когда их земли страдали от сильной засухи, каришиды разработали сложную систему каналов и ирригаций, позволяющей до сих пор поддерживать пашни. Их зодчие проводили в города водопроводы из горных источников и разбивали сады на ярусах дворцов и храмов - зиккуратов, вершины которых были отданы под обсерватории звездочетов. Ты же знаешь про сады на крыше Великой палаты? Забавно, мы так ими гордимся, но почти никто не знает, что их создавали мастера из Каришидского государства. Ну а по проложенным в те времена дорогам и мостам до сих пор ходят все купцы, путешественники и армии в Айберу.
        - И, тем не менее, их государство пало, развалившись на сколько-то там частей.
        - Вначале на три, потом на двенадцать, а сейчас у него семь государств-наследников, хотя, строго говоря, только одно - Каришмянское царство. Но пала эта страна не от дикости или злого рока, а от собственных заблуждений.
        - Вот как? От заблуждений? - серьезность, с которой мальчик рассуждал о судьбах целых народов и царств, всегда забавляла Лиатну.
        - Да. Цари Каришиды были одержимы лишь собственной властью над Айберу. Они не пытались стереть различия и построить единое государство, дав ему один закон, один язык или одну веру. Вместо этого они потакали и подчеркивали различия племен и народов. Пёстрость и размеры их царства льстили их самолюбию. Они позволяли народам и городам иметь свои законы и обычаи, свои культы и свои языки, ограничиваясь лишь клятвами верности, дарами от подданных и сбором налогов. Если поначалу их династию и государство связывала вера в двух богов братьев, светлого Аратата и темного Апушсару, то к концу они стали покровительствовать вере в племенных божков и духов. В итоге к моменту первого развала, когда три царских сына развязали войну за престол убитого в битве отца, только культов богини Лимту было семнадцать и половина из них считала другую осквернителями святынь. Купец из Шаму не понимал купца из Бахарута, а наместники каждой из провинций владели своими личными армиями и роднились с местной племенной знатью. Государство Каришидов само взрастило внутри себя несколько новых стран, и как только грозная власть царей
пошатнулась, каждое из них начало жить своей жизнью. Это показал второй развал: выигравший войну и заново собравший царство Упратишак Пятнадцатый, проправил одиннадцать лет восстановленным государством. Но стоило ему умереть, как его царство тут же распалось на три части, продолживших делиться и создавать новые страны.
        - Даже интересно, а окажись ты на его месте как бы ты бы это исправил?
        - Я бы уже ничего не исправил. Государство, не пожелавшее стать монолитом, обречено на смерть. Людей роднит и держит вместе кровь, язык и вера, мама. А в их стране все ни были истоком для раздоров.
        - Ну, раз ты заговорил о крови, то у меня к тебе как раз разговор на эту тему, - перебила его Лиатна, которой совершенно не интересны были рассуждения о судьбе загорных варваров. - Айне предложили весьма выгодный брак, который решит многие наши проблемы. И хоть тебе пока нет и пятнадцати, ты все-таки наследник, а значит мне нужно твоё формальное согласие.
        Энай очень по-взрослому нахмурился и отложил в сторону свиток. Его лицо неуловимо изменилось. От увлеченного восторга, с которым он рассказывал про этих своих айберинских дикарей, не осталось и следа. Его место заняла напряженная суровость.
        - Кто предложил брак, и на каких условиях?
        - Кирот Кардариш, - неохотно ответила сыну Лиатна. - Он предложил поженить твою сестру со своим воспитанником и наследником Рего. Взамен он погасит наши долги, но заберет и так заложенные земли и владения как приданое. Кроме родовых земель, конечно. В их неприкосновенности он лично меня заверил.
        - Наша семья принадлежит к алетолатам, а Кардариши - алатреи.
        - И что с того?
        - Мы из разных партий. И нашими покровителями все эти годы были Тайвиши. Подобная перемена стороны, особенно в момент смерти главы этого рода, дурно скажется на репутации.
        - Пффф… И много нам дали эти твои покровители? Я хорошо помню, как твой отец унижался и выслуживался перед Шето и его джасурским любимчиком. Как он стелился перед ними, как выполнял все их капризы и прихоти. Он давал им всё, лишь бы заслужить ещё одну подачку, вроде платежа по долгам или выкупа какой-нибудь малозначительной части нашего имущества. И что мы получили за всю свою службу, когда Тайвиши завоевали целую страну? Ничего. Совсем ничего! Так что, сынок, в жизни нужна гибкость, а все эти клятвы столетней давности - не более чем условности.
        - Когда условности определяют настоящие, они становятся значимыми.
        - Что? - хлопнула своими большими ресницами Лиатна.
        - Этот брак выставит нас безвольными и непостоянными. Мы проиграем от него.
        Лиатна Себеш с удивлением посмотрела на сына. Этот хрупкий и болезненный мальчик, похоже, и вправду решил, что уже волен определять судьбу их семьи.
        - Если бы ты поменьше читал свои глупые книжки и побольше интересовался жизнью высшего общества, ты бы знал какую силу имеют Кардариши. Они безмерно богаты. И они наш шанс на спасение, Энай. Ты ещё мал и в силу этого не понимаешь, в какой глубокой бездне наша семья.
        - Я знаю про наши долги, мама. Но родовая честь не товар. Как и моя сестра.
        - Сынок, все мы товар и все мы имеем свою цену. Нас продают, покупают и обменивают. Нас дарят и проигрывают. И в этом своём качестве, мы не так сильно отличаемся от рабов. Разве что на нас не заключают договор купли-продажи. Такова жизнь.
        - «Презренен тот, кто ценность путает с ценой, кто жизнь измерил лишь базарными весами. Когда судьба ведет его на славный бой, он самого себя отдаст за миску с медяками».
        - Что?
        - Это строчки из последней поэмы Лиафа Мистои. Поэта, жившего во времена Убара Алого Солнца. Он написал её в крепостном подземелье собственной кровью на рубахе, когда ждал казни за богохульство.
        - И его казнили?
        - Конечно. Ведь в своих стихах он осуждал кровавое насаждение веры в Животворящее святило.
        - И почему ты о нем вспомнил?
        - Эти строчки мне показались уместны. Перед его казнью сам Убар предлагал талантливому поэту своё прощение, жизнь во дворце и пожизненное содержание. От него требовалось только отречься от всех своих прошлых стихов и начать восхвалять царя и утверждаемый им культ. Но Мистоя ответил вот такой поэмой, а потом сам шагнул в красную яму.
        - Значит, этот твой поэт был упертым дураком. Мог бы быть живым и богатым и дальше писать свои стишки.
        - И кем бы он тогда запомнился?
        - Поэтом, пережившим Убара Алое Солнце, я полагаю.
        Энай посмотрел на нее не то с сочувствием не то с презрением.
        - Он бы не запомнился как поэт, мама. Только как предатель своих же идеалов.
        - Пусть даже так, вот только какое он имеет отношения к нам и предложенной Кардаришем свадьбе?
        - Ты, правда, не понимаешь?
        - Нет. И я не понимаю, почему я должна вообще что-то тут понимать. Я уже дала Кироту согласие, так что свадьба состоится. Ты, конечно, можешь попытаться на неё не прийти, чтобы опозорить наше имя, но тогда я прикажу рабам притащить тебя силой.
        - Я глава рода и я не давал своего согласия!
        - Ты будешь главой рода, когда вырастешь, Энай. И да смилостивятся тогда над нами все боги разом. Но пока ты всего лишь мальчишка, а я твоя мать. И я уже приняла решение.
        - И это решение не верное.
        - Да, и почему же? - уверенность, с которой говорил этот мальчишка, даже немного её забавляла.
        - Ты хочешь отдать Айну и все наши владения врагу Тайвишей.
        - И что с того? Тайвиши обречены. Шето мертв. Его сын может и был избран верховным стратигом, но этим он настроил против себя очень много великих семейств, которые теперь возьмутся за его родственничков со всей присущей ларгесам серьезностью. Так что этому роду немного осталось. Считай, что я вытолкала нас из горящего и тонущего корабля.
        - За Лико стоит армия.
        - Которую ему дал Синклит под нажимом мертвеца. Как дал, так и заберет обратно.
        - А популярность в войсках и верность солдат он тоже заберет?
        - Что за вздор? Лико Тайвиш всего лишь юный полководец, Энай. Тагмы подчинены провинциям, а провинции - Синклиту. Они не принадлежат полководцу. Ты, кажется, перечитал своих баек про варваров. Надо бы почаще выгонять тебя на улицу. А то и так уже бледнее смерти.
        - Мне там не интересно.
        - А мне не интересно выслушивать твой детский лепет. Я уже всё решила, Энай. И ты сделаешь так как я скажу.
        - Ты решила не верно.
        Лиатна тяжело вздохнула. Ей безумно захотелось выпить вина, и, желательно, - неразбавленного. Разговоры с сыном всегда давались ей тяжело, но если раньше она легко могла на него надавить, то теперь он всё чаще и чаще упирался во что-то своё и просто не желал её слушать. Нет, он не перечил ей и не дерзил. Вместо этого он превращался в глухого осла, который упрямо отказывался сдвигаться с места, хоть ты кричи на него, хоть стегай хворостиной. Вот и сейчас она просто не понимала, как его переспорить. И не особенно желала этого делать. Все-таки она ещё оставалась его матерью и опекуншей. А потому у не`была власть.
        - Милостивые боги, да откуда же в тебе столько упрямства! Ты хоть слышишь меня? Я уже всё решила. Кирот получил наше согласие. А ларгесы всегда должны быть верны своему слову. Разве нет?
        - И своим клятвам тоже.
        - А мы и будем верны. Нашим новым клятвам.
        Юноша посмотрел на мать с нескрываемой злобой. Его взгляд, обычно блеклый и потерянный, превратился в колючий лед, который впивался в Лиатну. Он словно проникал внутрь не, под кожу и кости, добираясь до самых внутренностей. Вдова невольно дернула плечами и отвернулась от сына.
        Условия брака тоже были ей не по душе. И особенно не по душе ей было то, как именно предлагал их Кирот. Он словно бы покупал их семью, как рабов на рынке. Но после смерти Арно какой у них был выбор? Её муж ещё мог хоть как-то платить по долгам за счет подачек Тайвиша, даров за одобренные сделки купцов, а иногда и просто ускользнувших от казны податей и сборов. Но он был мертв, их земли находились в залоге, а сама она была не столь уж завидной невестой. Вот и выходило, что лишь удачный брак Айны мог их спасти.
        Усилием воли Лиатна заставила себя поднять глаза и посмотреть в эти два горящих ледяным пламенем уголька на лице сына. Её губы растянулись в легкой улыбке.
        - Когда-нибудь потом, когда ты вырастешь и немного поумнеешь, ты ещё поймешь на сколько я была права, - примирительным тоном проговорила женщина и попыталась обнять сына, но тот двинув плечами стряхнул её руку. - Злиться ты можешь сколько захочешь. Это всё равно ничего не изменит. Айна станет женой Рего, а мы избавимся от наших долгов.
        - И от нашей собственности и чести в придачу, - буркнул Энай, демонстративно разворачивая свиток.
        - Вот и вернешь её, когда встанешь во главе нашей семьи. А ещё лучше - добавь к ним и новые владения.
        - Пожалуй, я так и сделаю, мама.
        Лиатна не смогла сдержать смешка, от того серьезного тона, с которым говорил этот болезненный худенький юноша. Вот только вслед за смехом ей захотелось расплакаться. Мир за стенами дома точно сожрет её мальчика в один укус. А вместе с ним - и всю их фамилию.
        Глава четырнадцатая: Разбитая твердь
        Синклит бушевал. Казалось, что ещё немного и облаченные в черные и белые мантии старейшины бросятся друг на друга с кулаками. Сбившись в две толпы, они свистели, выкрикивали оскорбления и проклятья, топали ногами, стоило очередному оратору подняться на трибуну и произнести первые слова.
        Весь Зал собраний пребывал в абсолютном хаосе. И не было никого, кто мог бы создать из него порядок, укротив эту обезумевшую свору, в которую превратились алатреи и алетолаты. Ведь впервые за последние два десятилетия, место Первого старейшины оставалось пустым.
        Великий логофет как всегда стоял у ворот, прислонившись спиной к резной колонне и скрестив на груди руки. Поза его была неизменной. Ровно той, в которой он обычно простаивал все эти бесконечно долгие собрания. Но сегодня взгляд его не бегал по лицам старейшин, беззвучно грозя, подкупая или напоминая про старые договоренности. Не было никакой тайной игры, что так великолепно вел он одними лишь глазами, бровями и едва уловимыми движениями губ. Сегодня большие карие глаза Джаромо Сатти казались пустыми глазницами истлевшего мертвеца, а неизменная улыбка, превратилась в сухую линию поджатых губ.
        В этом зале стояла только его плоть. Пустая и выпотрошенная, словно шкура, брошенная у очага. А мысли и чувства, всё то, что и составляло Джаромо Сатти, прибывало вдали от этих стен и даже времени. Он был там, в том чёрном и жутком дне. Дне, который расколол твердь и основу его жизни.
        Великий логофет вновь сидел на полу возле завернутого в красную шелковую ткань тела, сжимая бледную руку, унизанную перстнями. На ощупь она совсем не походила на человеческую. Слишком холодная, слишком жесткая. Скорее она напоминала деревяшку полежавшую на морозе, чем руку человека. И как бы Великий логофет её не сжимал, как бы не сдавливал и растирал, он был не в силах вернуть навсегда покинувшее её тепло.
        Вокруг копошились рабы, стражники, сановники и домочадцы. Кто-то куда-то бежал, кто-то кричал, в уголке избивали слуг, приносивших сегодня вино и еду хозяину дома, и слезы одних смешивались с проклятиями других. То и дело к нему подбегали люди и спрашивали его, кричали ему в уши и тормошили. Но Джаромо словно оглох и ослеп. Мир вокруг него застыл и исчез, превратившись в бескрайнюю пустоту, посреди которой был лишь он и завернутое в покрывало тело.
        Тело человека, служению которому он посвятил всю свою жизнь.
        До их первой встречи он был никем. Бесплотной тенью, что копошилась у подножья жизни. Безымянным провинциальным сановником, все мечты которого укладывались в мясо на ужин, крышу, которая не течет во время дождя, и сандалии из мягкой кожи. Но Шето заметил его. Выделил и возвысил, взяв в свое удивительное путешествие к вершинам власти. Он наполнил его жизнь смыслом, разделив с ним свою самую заветную мечту и самую важную цель.
        И теперь он был мертв.
        Лежал на мраморном полу, укрытый плащом одного из домашних стражей. И Великий логофет чувствовал, как вместе с ним исчезал смысл и его собственной жизни.
        Впервые за очень долгие годы он почувствовал себя беспомощным. Он не знал, как быть и что ему делать. Люди вокруг ждали от него слов и решений, ждали команд, но Джаромо хотелось рыдать, уткнувшись в этот плащ, ставший саваном. Ему хотелось прыгнуть за парапет и, разбившись о морские камни, продолжить следовать за человеком, даровавшим ему смысл и цель. Все его силы, вся его воля, превратились в ничто. В такой же тлен и прах, в который предстояло обратиться Шето Тайвишу.
        Единственное, что удержало его тогда от падения в пучину безумия, был долг. Весивший над ним долг сохранить всё то наследие, которое они создавали все эти годы. Сохранить Лико и маленького Эдо. Сохранить династию и гарантировать её будущее.
        Шето был мертв. Но все то, чем он жил, продолжало существовать и нуждалось в заботе Великого логофета.
        И поэтому он был тут, в Синклите, где стайка почувствовавших кровь стервятников слетелась, чтобы поклевать едва успевший остыть труп исполина. Один из таких стервятников как раз поднимался на пьедестал, чтобы в очередной раз попытаться перекричать это взбесившееся море голосов. И у него могло это и получиться. Ведь по мраморной мозаике карты Внутриморья ступал Лиаф Тивериш. Новый вещатель алатреев.
        - Старейшины! Прекратите позорить эти священные стены бранью, что уместна лишь на базаре! - его голос прозвучал как сокрушительная лавина, что отбиваясь от стен, падала на каждого в зале Собраний.
        Алатрейская половина понемногу начала затихать и возвращаться на свои места. Алетолаты же поначалу пытались перекричать нового оратора, но после нескольких его гневных окриков, тоже поутихли.
        - Старейшины, прошу вас о тишине! - продолжил новый вещатель, когда шумы в зеле Собраний оказались тише его голоса. - Каждый из нас глубоко поражен этой необъяснимой цепочкой смертей, лишивший сначала нас предстоятеля Патара Ягвиша, а потом логофета Арно Себеша и бессменного Первого старейшину Шето Тайвиша. Скорбь в наших сердцах и она бесконечна. И я заверяю вас - мы, алатреи, как поборники наших славных законов и традиций, торжественно клянемся, что все виновные в этих подлых убийствах не уйдут от воздаяния. Я призываю в свидетели этих слов богов и людей! Однако, как бы сильна не была наша боль по усопшим, у нас есть долг и он требует проявить заботу о живых. Синклиту нужен новый лидер, старейшины!
        - Падальщики! - взревел кто-то из алетолатов. - Ещё не окончился месяц утешений!
        - Месяц утешений - священный месяц. И всякий кто пренебрегает им нечист в глазах богов и людей. Но священен он для семей погибших. А мы говорим о деле государства. Или вы считаете Шето Тайвиша царем, а Тайлар за его несчастных осиротевших деток?
        Зал в мгновение затих, словно языки каждого старейшины подрезали кинжалом. Против этих слов никто не нашелся что ответить.
        - Убежден, что вы не это имели ввиду, - с нескрываемым торжеством произнес Лиаф Тивериш. - Как бы не был велик и прославлен Шето Тайвиш, он не был царем и скорбь о нём дело семьи и друзей. И всем им мы выражаем своё сочувствие и поддержку. Но наше дело - забота о государстве. Таков наш долг, старейшины, и я призываю к нему каждого в этом зале!
        - И кого же вы пророчите в Первые старейшины? Назовите уж нам имя сего достойного мужа, - мрачно проговорил предстоятель алетолатов Лисар Уетриш.
        - Я не пророк, не прорицатель и даже не жрец, чтобы пророчить, господин Уетриш. Убежден, что вы тоже назовете нам имя, что сплотит алетолатов и, может, увлечёт за собой весь Синклит. Я же озвучу лишь волю алатреев в этом выборе. А она состоит в том, чтобы предложить мантию с пурпурной каймой Кироту Кардаришу. Достойнейшему среди достойных, что в мудрости своей вновь сплотил нашу партию и вернул ей потерянное единство.
        - Кирота в Первые! - тут же закричали несколько десятков алатреев, чем вызвали шквал недовольных выкриков со стороны алетолатов. Едва успевшие притихнуть и разойтись по своим местам старейшины, вновь повскакивали и замахали руками, протестуя.
        Но названный уже поднялся со своего места и медленно шёл по ступеням в сторону трибуны, так задирая подбородок, словно уже получил пурпурную мантию.
        Губы Джаромо скривились. Так вот чего желал этот рабовладелец. Он, углядев раскрытые Шето возможности, решил забрать их себе. Великий логофет подозревал его в этом. Чувствовал, как за всей этой трагедией высится звероподобная фигура Кардариша. Как он тогда говорил? На той их краткой встрече в особняке госпожи Мителиш? «За то, что принадлежит мне, я привык драться без жалости». А своим этот боров считал не только торговлю рабами, но и, кажется, уже все государство.
        И, похоже, что не один Великий логофет уловил это. Его взгляд скользнул туда, где стоял Лико Тайвиш. Сегодня юный полководец был одет не в парадный доспех и красный плащ, в которых неизменно появлялся на публике после триумфального возвращения в столицу, а в простую тунику и серую траурную накидку, покрывавшую голову. За последние дни он словно постарел на много лет. Его кожа была бледна, черты лица заострились, а глаза были наполнены болезненной краснотой. Только стоял он всё также прямо, расправив плечи и гордо задрав голову. А его лицо искажала гримаса ненависти.
        - Так вот кто повинен в смерти моего отца! - выкрикнул Лико Тайвиш, когда Кирот Кардариш прошел рядом с ним.
        Тот остановился и с ухмылкой посмотрел на полководца.
        - Следи за языком, юноша. Особенно когда выдвигаешь столь громкие и необоснованные обвинения, - спокойным тоном проговорил Кирот Кардариш. - Сейчас мы спишем это на пережитое тобой горе, но не думай, что Синклит будет и дальше прощать такие выходки.
        Великий логофет заметил, как сжались кулаки наследника рода Тайвишей, а его усталые глаза, полыхнули злобой и яростью. Кирот смотрел на Верховного стратига с неприкрытым злорадством. Вся его поза словно говорила: «Ну что ты стоишь, мальчик, ударь меня ещё раз, теперь уже в Синклите!». На секунду, Джаромо испугался, что Лико не сможет сдержаться и бросится на обидчика, как это уже было тогда, на том злополучном пиру, но полководец оставался неподвижным.
        Постояв ещё немного, глава рода Кардаришей продолжил свой путь и, пройдя через зал, занял место подле вещателя Лиафа Тивериша.
        - Старейшины! Передо мной стоит достойнейший из нас. Тот, кто сможет удержать Синклит и весь Великий Тайлар в мире и законном порядке! Тот, кто не допустит новой смуты и имя ему - Кирот Кардариш!
        Неожиданно Джаромо поймал на себе колючий взгляд. С верхних рядов прямо на него смотрел Сардо Циведиш. Этот переломанный, свернувшийся внутри своей мантии человек улыбался. Улыбался, показывая обломки зубов и кусок языка. Его глаза были наполнены даже не привычной ненавистью. О нет, теперь в них было торжество и злорадство. Они словно говорил ему без слов: «Ты думал, что сломил меня, лишив голоса? Не отпирайся, я знаю, что это был ты. Так я нашел себе новый. Покорную куклу, повторяющую за мной все мои слова и мысли. И ты уже не сможешь от них отвертеться».
        Но Харманский змей рано начал скалиться, кривя свой изувеченный рот. У Джаромо Сатти ещё было несколько заготовленных сюрпризов. И время для одного из них как раз настало.
        - То, что я сейчас слышу равно богохульству! - раздался могучий голос, подкрепленный ударами тяжелого посоха. Сидевший всё это время неподвижно Верховный понтифик поднялся со своего места. - Вы что, забыли какие наступают дни? Нынче канун Летних мистерий! Боги дали нам эти священные дни для празднества и почитаний, для приношения жертв и восхвалений их даров и мудрости, а не для склок и застарелых обид! Закон гласит, что шесть летних и шесть зимних дней мы отдаем богам. Ровно как день до них и день после. И всякий, кто нарушает сей святой обычай, навечно проклят, ибо дни эти принадлежат богам, а не людям! Как Верховный понтифик, я объявляю всякое принятое сегодня решение не богоугодным!
        В зале собраний повисла тишина, быстро сменившаяся перешёптываниями. Алатреи выглядели растерянными и смущенными. В пылу спора и наметившейся дележки власти они забыли про старые законы, которые так горячо клялись защищать. Конечно, забыть про этот запрет было легко, ведь уже как полвека никто и не назначал собрание в близости от священных дней. Но Джаромо знал и про эти правила. И подстроить события так, чтобы собрание было назначено на запретный для решений день, а алатреи успели разболтать о своих целях, пока он получит передышку и столь нужное сейчас время, не составило для Великого логофета особого труда.
        - Старейшины, Верховный понтифик верно указал на невежество, допущенное новым и вероятно не успевшим набрать опытом вещателем алатреев. - официальный голос алетолатов Амолла Кайсавиш явно воспрял духом, получив столь неожиданную поддержку. - Дни Летних мистерий священны и принадлежат лишь богам. Преступно пытаться затмить их нашими мелочными делами. Не знаю, как алатреи, но алетолаты не пойдут на это святотатство и не навлекут проклятие на эти стены. Мы призываем перенести собрание!
        - Перенос! Перенос! Перенос! - тут же начали, что есть сил драть глотки старейшины в черных мантиях, стуча кулаками по подлокотникам и ногами по мраморным плитам. Теперь уже их голоса владели Залом собраний.
        - Алетолатам хорошо известно, что мы всегда защищали традиции и законы государства. Мы не нарушим запрет богов и выполним их заветы, - хмуро произнес новый предстоятель партии Убар Эрвиш, когда его голос стало возможно услышать. - Верховный понтифик, вам нет нужды волноваться о соблюдении благочестия и предупреждать нас о проклятьях. Собрание будет перенесено на восемь дней.
        - Благодарю Синклит за проявленную мудрость. Как верховный служитель богов и хранитель традиций, я завершаю сие собрание, едва не преступившие законы. Да снизойдет на каждого из почтенных старейшин благословение и минует их гнев наших богов.
        Глава жрецов воздел руки к потолку и развел ладони в ритуальном жесте. Старейшины ответили ему кивками, а потом потянулись к выходу из Зала собраний. С волей богов не смели спорить даже властители государства.
        Джаромо почувствовал, как по его спине скатывается ледяная капля пота. Он всё же сделал это. До последнего Великого логофета не покидали сомнения, но маленькая тайна Верховного понтифика всё ещё отлично помогала вложить в его губы нужные слова. Столь нужная сейчас передышка была получена.
        Покинув зал, сановник остановился в быстро опустевшем коридоре, ожидая Лико. Точно так же, как все эти двадцать лет, он ждал его отца. Стоя возле мраморной статуи атлетически сложенного воина в накидке, или сидя на резной лавке возле окна, разбирая письма и записывая поручения для подчиненных, он коротал время до проявления своего патрона.
        Обычно Шето появлялся не очень быстро. Синклит был его стихией и, пребывая в ней, он с легкостью творил чудеса, заключая самые неожиданные и удивительные сделки и соглашения. Он множил друзей, находил союзников, усмирял врагов, творя деяния, каждое из которых становилось кирпичиком в том дворце власти, что они воздвигали все эти годы. И Джаромо помогал ему в этом. Каждый день и каждый час, они стягивали государство в единое целое. Собирали расколотое и примиряли чуждое, в погоне за их тайной, заветной мечтой о великом наследии и великом будущем. В какой-то момент Джаромо даже превзошел своего друга и, оградив его от лишних забот, взвалил на себя все основное бремя по приручению Тайлара.
        И вот теперь он был один. Большие резные двери, на которых были запечатлены сражающиеся с морскими змеями и звероподобными великанами воины, больше никогда не выпустят располневшего мужчину с добродушным, мягким лицом и он радостно, или озадаченно не начнет делиться с Джаромо новостями, проблемами и планами. Больше никогда они не пойдут неспешной походкой по этому длинному коридору, успевая обсудить решение нависших проблем или придумать новый изящный план. Больше никогда.
        Дверь заскрипела. Сердце Великого логофета сжалось и забилось с безумной силой, ожидая, что вот сейчас в высокой арке появится полная фигура, укутанная в богатую мантию из шелка с пурпурной каймой. Но вместо неё показался подтянутый и мускулистый силуэт Лико.
        - У них большинство, - проговорил юный полководец, толчком захлопнув за собой врата в Зал собраний. Вблизи его бледность приобретала и вовсе болезненный оттенок. Он был изможден не меньше Джаромо. После смерти отца Лико почти не ел, а если и спал, то лишь урывками.
        - Всякое большинство в этих стенах, не более чем мираж в утренней дымке. Даже лёгкий ветерок способен порвать его на части.
        - Ветерок? Я бы предпочел обрушить на них бурю.
        - Пока довольно будет и ветерка. Не забывай, что нам удалось приручить божественные знамения и развернуть их в благоприятную для нашего дело сторону. Но всякое благоволение может пошатнуться от слишком резких движений.
        Джаромо взял под руку нового главу рода Тайвишей, точно так же, как и его отца раньше, и повел прочь по коридору. Он больше не доверял этим стенам. Они перестали обращать слова в тайны.
        Покинув Синклит, они сели в повозку, ожидающую их у выхода.
        - Надо было ещe тогда зарезать этого Кардариша. Как дикую свинью, которой он и является, - проговорил Лико, как только рабы закрыли за ними двери. Наследник рода Тайвишей отвернулся к окну и Джаромо не видел его лица, но по холодному железу в голосе, понял, что он и вправду поступил бы именно так.
        - Мой дорогой Лико, твой меч принес бы не славу, а позор, ибо доброе имя твоего рода навеки оказалось вымарано в крови беззакония.
        - Зато отец был бы сейчас жив.
        - Да, но надолго ли? Всё его дело было бы изничтожено гневом благородных семей, посчитавших, что они тоже стоят в очереди на скорое заклание. Все друзья отвернулись бы от нас, все союзы и соглашения пали, ведь единственное, что Синклит никогда не прощает - так это покушение на его особое положение. А частью этого положения является неприкосновенность старейшин. Поверь мне, мой драгоценный Лико, я знаю это.
        Последние слова дались ему нелегко. Его голос предательски задрожал и Джаромо очень надеялся, что Лико не заметил этой перемены.
        Все последние дни Великого логофета сводила с ума мысль, что, возможно, именно его решения и поступки и привели к гибели Шето. Именно он, желая обезопасить, а ещё больше впечатлить Первого старейшину, устроил и скоропостижную кончину ставшего вдруг бесполезным дурака Ягвиша и расправу над Циведишем. Это он внес смуту в ряды алатреев и устроил им раскол, дабы мечта его покровителя была исполнена. Да, Шето всегда благоволил его решениям и поступкам. Но всё равно, это были его поступки и его решения. Шето лишь благословлял их своим невмешательством. Он всегда, всецело доверял своему самому верному и преданному другу.
        И, кажется, Джаромо пренебрег этим доверием.
        Ведь и Кардариша впервые оскорбил тоже он. Тогда, на том приеме у Ривены Мителиш. Именно он, ослепленный спесью, бросил вызов этому человеку, подкинув ту трижды проклятую рабыню к дверям его дома. Кто знает, может, наступи он тогда на горло своей непомерно раздувшейся гордыни, и этот человек не решил бы, что ему угрожают? Может тогда он бы не устроил сцену на пиру, не стал бы собирать заново алатреев, и, не подгоняемый страхом за свою жизнь, не нанес бы столь стремительного и смертельного удара?
        Кто знает. Может и так. Точно этого не знал никто. Великий логофет даже не был до конца уверен, что за смертью Шето стоял именно Кардариш.
        Мысли о вероятностях и последствиях изводили Великого логофета вот уже несколько дней, выгрызая живые куски из его сердца и разума. Ведь чем бы ни руководствовался тогда Джаромо, теперь выходило, что именно он проложил дорогу к смерти Шето Тайвиша. А жить с таким грузом, для него было сродни бесконечной пытке.
        - Они убили моего отца, Джаромо! И хуже всего, что я даже точно не знаю, кто именно это сделал. Этот ублюдок Кардариш? Он точно оказался в выигрыше. Но вдруг это был не он? Вдруг и он не более чем ширма, который сейчас прикрывается какой-нибудь другой алатрей или алетолат? Великие горести, Джаромо, да ты ведь и сам так делал. И отец тоже. Проклятье. Как же всё было просто на войне… там враг всегда был напротив, а свои рядом. У тут…
        - Боюсь, что у нашей войны больше нет видимых границ. И в разных местах её ведут по очень разным правилам.
        - Тогда я выиграю её по-своему.
        Остаток пути до Лазурного дворца они провели в полном молчании. Лишь звуки города, скрип колёс, да размеренный топот запряжённых волов и редкие окрики возницы нарушали повисшую тишину. И вскоре, она стала невыносимой для Великого логофета.
        Все прошлые годы это время в повозке было для него особым. Временем, в которое они могли говорить с Шето, совершенно не опасаясь посторонних ушей. Под недовольное мычание волов, получивших щелчок кнута, они придумывали, как освободить нужные им посты и расставить на них своих людей. Под монотонное поскрипывание колес повозки, у них рождался план по переустройству Тайлара и покорению земель Харвенов. Под шум городских улиц они придумали, как распорядиться своими завоеваниям. Это было временем полной и бесконечной искренности. И теперь его заменило молчание. Молчание свежей могилы.
        Джаромо поднял глаза и пристально посмотрел на Лико. Как же он все-таки был не похож на своего отца. Даже в годы молодости, когда Шето ещё не успел заплыть жиром и был красив, он выглядел совсем иначе. Другой лоб, другой подбородок, другие скулы и другой рот. Разве что нос с небольшой горбинкой, да глаза, выдавали родовые черты Тайвишей, роднили этого юношу с его отцом. Да и характерами они были совсем не похожи. Жесткость против мягкости, порыв против учтивости. Два разных человека. Всё же в венах Лико явно было больше крови матери, этой жуткой и полубезумной женщины, Орейты, чем крови Шето.
        Великий логофет задумался, а сможет ли он пойти за этим мужчиной так же, как пошел когда-то за его отцом? И почти сразу понял, что нет.
        Шето был совсем другим. В своем очаровании он обволакивал, словно мягкий теплый ветер, и увлекал за собой по доброй воле. За ним хотелось идти, чтобы не терять того тепла, тех благ, что обещал и дарил этот человек. А его сын, напоминал скорее лютый порывистый ветер, что норовил разметать или прижать к земле всякого, кто оказывался у него на пути. За таким с восторгом идут солдаты, ибо он сулит им наживу и славу. Сулит великое будущее, возведенное на костях поверженных врагов и руинах покоренных городов.
        Но Джаромо никогда не был воином. Он был сановником. Политиком. Интриганом.
        Так что нет, он не пойдет за ним. Но он пойдет рядом. Пойдет, чтобы сохранить память об его отце и сохранить свою преданность.
        Доехав до дворца, Джаромо попрощался с Лико, сославшись на неотложные дела. Хотя они и вправду у него были, проблема была не в них - Великий логофет просто не мог заставить себя войти. Эти стены душили его. Он чувствовал в них смерть. Чувствовал гибель и предательство, которые липкими щупальцами сворачивались у него на шее. Дом, что некогда был ему почти родным, стал склепом и вместилищем кошмаров. И нога Джаромо не желала переступать его порога.
        Дождавшись, когда Лико скроется за воротами дворца, он отдал вознице приказ править повозку обратно, в самое сердце Палатвира и Кадифа, к площади Белого мрамора. Ему надо было как можно скорее закрепить столь шаткие и сомнительные победы этого дня.
        Хотя главную площадь государства обрамляли три исполинских здания, обычно Великий логофет бывал лишь в одном из них - в Синклите. Но сейчас его интересовал вовсе не дворец старейшин. И даже не обитель низвергнутых царей, покинутая и брошенная уже более полувека, а дом, что по народной молве имел сразу двенадцать хозяев. И это было весьма забавным, если учесть, что строился он как храм всего одного бога.
        По замыслу его создателя, Убара Ардиша, этот храм должен был стать главным святилищем и центром его нового культа - Животворящего Светила. Именно поэтому основанием для него служил круг, а купол не смыкался, оставляя на самой вершине проём, позволявший всегда видеть небо и солнце, встающее над ним ровно в полдень.
        Когда последний из царей умер, а род его пресекся под ударами мечей и копий вчерашних слуг и соратников, новые хозяева государства долго не могли решить, кому из богов посвятить это каменное чудо. Одни предлагали передать его владыке судеб Радоку, другие - покровителю богатств Сатосу. Третьи - хранительнице родовых уз Венатаре или богу-воителю Мифелаю. Ну а кто-то и вовсе желал преподнести его Утешителю мертвых - Моруфу. Споры шли долго и яростно, превращаясь в новый повод для и так терзавших государство раздоров. И кто знает, как далеко бы зашли почитатели разных культов, если бы тогдашний эпарх Кадифара не предложил Синклиту иное, весьма изящное решение наболевшего вопроса. Храм, что возводился для одного верховного бога, и который был низвергнут вместе с утверждавшей его власть династией, посвятили всем богам Тайлара разом. Так возник Пантеон. И почти сразу он стал не просто главным храмом государства, но и сосредоточением всей жреческой власти. Их главной обителью и хранилищем их знаний.
        И именно туда и лежал путь Великого логофета.
        Хотя сегодня храм был закрыт для посещений, Джаромо всё же, поднялся по широкой лестнице и подошел к высоким вратам, обитым бронзой. Взявшись за одно из колец, он несколько раз с силой их ударил, после чего отошёл немного назад. По обе стороны от ворот располагался барельеф, выполненный с удивительной точностью. По левую руку на нем располагались Бахан, Илетан, Меркара, Сатос, Лотак и Жейна. Шесть радостных богов, именуемых ещё летними богами, ведь именно им были посвящены наступающие Летние мистерии. Они покровительствовали ремеслам и искусствам, плотской любви, красоте и рождению детей. В религиозной традиции Тайлара они считались главными любителями людей, отвечающими за все мирские блага и радости. И в этом своём качестве, они не столько противостояли, сколько дополняли правый барельеф, где располагались суровые, зимние боги: Мифелай, Радок, Моруф, Венатара, Мархаг и Феранона.
        Чужеземцы, слабо знакомые с Тайларом и его обычаями, зачастую считали их темными или даже злыми. Но боги Тайлара не были ни добры и не злы. Да, они отличались по характеру и отношению к людям, но разделение на силы света и тьмы, столь любимое к югу от Айберинских гор, им было чуждо. Всё в них было пропитано полутонами, сумасбродством, желаниями и страстями. И, по мнению Джаромо, это накладывало сильный отпечаток на все тайларское общество и в особенности - на его политику, высшим выражением которой был Синклит. Это удивительное место, в котором самые грязные пороки были замешаны поровну с добродетелями, а общественные интересы не отделялись от личной корысти старейшин.
        Устав ждать, Великий логофет вновь подошел к вратам храма и несколько раз с силой ударил бронзовым кольцом. На этот раз одна из воротин заскрипела, и на него уставились удивленные глаза совсем молодого послушника.
        - Храм закрыт господин, - тонким, ещё не сломавшимся голосом проговорил худенький лопоухий мальчик, которому вряд ли было больше двенадцати.
        - Пантеон закрыл свои двери для паломников и просителей, но я вовсе не собираюсь тревожить богов назойливыми мольбами или жертвами. Меня ждёт господин Анкариш. Тебе же знакомо сие родовое имя, дитя?
        - В-верховный понтифик? - большие глаза мальчика хлопнули.
        - Да, если только за те пару часов, что длилась наша разлука, в государстве не успели произойти слишком уж сильные перемены.
        - Что?
        - Я говорю, веди меня, о юный прислужник богов. Ну или хотя бы впусти внутрь, а там мои ноги уже сами нащупают нужный для них путь.
        - Я… так это, не положено же…
        - Эй, Келло. Кто это там? - раздался хриплый старческий голос из глубин храма.
        - Это гость. Говорит что к самому Верховному понтифику пришeл.
        - К Верховному? Хей, хей. Дай я на него посмотрю.
        Мальчик скрылся за дверью, а из проема показалась облысевшая голова, с непомерно большим носом и пышными седыми бровями, которые тут же взлетели вверх, стоило ему разглядеть гостя.
        - Ох… Великий логофет! Всех благ вам и благословений. Не часто вы бываете у нас. Ох, не часто. Проходите же скорее.
        - Увы, твои слова полны горькой правдой. Визиты мои в сие чудо почитание божественного, редки и весьма нерегулярны. Но вот ты, как был привратником в тот самый первый раз, когда нога моя переступила порог сего прекрасного храма, так им и остаешься, являя собой подлинный образец постоянства.
        - А то, таков мой долг перед ними, богами, - его узловатый палец многозначительно ткнул вверх. - Да только с постоянством это вы меня зря нахваливаете. Старею я совсем. Не поверите, но вот даже ворота уже с трудом открываю. Немощь у меня в руках. Вот и взял себе ученика. Только-только взял, он потому нужных людей не знает, а не от того что тупой, вы уж не подумайте.
        - Да будут труды в его обучении успешны и плодотворны.
        - Будут-будут. А не то знаете, немощь то может и в руках, да палкой я ещё неплохо огреть могу. Да, Келло?
        Мальчик вздрогнул и прижал к себе руки, нервно потирая запястья. Похоже, палкой учили его и вправду довольно часто.
        - Скажи, под этими ли сводами сегодня пребывает Верховный понтифик?
        - А как же. Под этими самыми. Все главные жрецы сейчас тут. Завтра же первый день мистерий, сами понимаете, что тут будет. Эй, Келло, проводи-ка нашего гостя.
        - А куда отвести то?
        - К Верховному понтифику, бестолочь ты неразумная! - рука привратника совсем не немощно влепила звонкий подзатыльник мальчугану.
        Великий логофет пошел следом за юным Келло. Ученик привратника повел его по широкой галерее в самое сердце Пантеона, где уже вовсю кипела работа. Десятки жрецов расставляли жаровни и свечи, раскатывали ковры, намывали покрытые фресками стены и украшали колонны, поддерживающие верхние ярусы, с которых свисали яркие полоски ткани. И без того прекрасный храм на глазах становился все наряднее и наряднее.
        В самом его центре, ровно в кольце падающего из открытого купола света, расположились двенадцать гигантских статуй богов, прижимающихся спинами друг к другу и образуя ещё один малый круг. Их руки были подняты, удерживая над головами огромную позолоченную жаровню. Пока она была пуста, но уже завтра в ней разожгут пламя, в которое шесть дней подряд с верхних ярусов будут бросать жертвоприношения и свертки полные благовоний.
        Хотя сейчас это было и незаметно, по замыслу изначальных зодчих, двенадцать богов должны были держать совсем не жаровню. На их руках должно было располагаться огромное золотое солнце, покрытое самоцветами - тот самый Животворящий светоч. Его даже успели изготовить и доставить в храм, но после смерти Убара Алое Солнце и свержения династии Ардишей, чудесное творение бесследно исчезло, а его место заняла позолоченная жаровня.
        Центральный зал они миновали почти сразу, направившись в одно из двенадцати малых святилищ - по сути храмов внутри храма, которые совершенно не уступали в размере и убранстве своим отдельно стоящим собратьям.
        - Верховный понтифик где-то тут, господин, - произнес мальчик, заискивающе посмотрев в глаза Великого логофета.
        Он явно желал получить награду за свой несложный труд и Джаромо решил его не расстраивать. Достав из кошелька литав, он протянул его мальчишке.
        - Ого, да хранят вас все боги разом, господин Великий логофет! Всех благ и благословений вам!
        Схватив большую серебряную монету и сжав её в кулаке, Келло тут же побежал обратно. Джаромо устало проводил его взглядом, а потом огляделся. Длинный прямоугольный зал тонул в густом мраке. Лишь две горящих возле алтаря жаровни, да расположенное позади высокой статуи узкое окно, не давали сумраку поглотить это святилище. Тут не было ни ковров, ни ярких тканей, ни венков, сплетенных из цветов и веток кипарисов. Да и людей было не видно.
        Впрочем, всю эту половину храма сейчас старались не тревожить. Всё следующее шестидневье двери расположенных тут шести святилищ будут закрыты. Таковы были правила, гласящие, что пока люди чествуют летних богов, зимним богам положено пребывать в покое.
        Выбор зала заставил губы Великого логофета чуть растянуться, в слабом подобии улыбки. Воистину, для этой встречи сложно было найти более удачного покровителя. Прямо напротив него возвышалась высокая статуя Молчаливой богини. Владычицы тайн, клятв и обязательств. Фераноны. В непропорционально вытянутой и тонкой фигуре женские черты были почти незаметны. Она напоминала иссушенный скелет, обтянутый длиннополыми, красно-черными одеяниями, прятавшими все её тело, кроме лишенного и намека на рот лица с огромными пустыми глазницами.
        Хотя легенды утверждали, что эти глаза отнюдь не пусты. Смельчак, которому хватило бы безумства заглянуть в их черные бездны, сразу познавал все тайны и секреты, которые окружали его жизнь. Впрочем, радости это обычно не приносило. Ведь согласно всё тем же легендам, учесть таких людей была скорее печальна, ибо ложь оказывалась спасением, а истина ядом. И познавший всю правду, редко мог сохранить рассудок.
        Так, один из героев преданий тайларов, Меллок из Найраны, великий воин, что победил сотни чудовищ, сверг жестокого тирана Баснара, правившего в его городе и сокрушил орду дикарей, что огненной бурей пронеслись по землям тайларов, всю свою жизнь мучился вопросом, кем были его родители. Ещё младенцем его подкинули к воротам борцовской арены, в которой и прошло всё его детство, и никто в родном городе не мог ему сказать, кто именно оставил в ту ночь корзинку с плачущим ребенком. Многие годы искал он ответ на этот вопрос, и вот когда все его подвиги были уже позади, а борода стала белой от седины, он решил отправиться в последнее путешествие, чтобы отыскать Феранону и попросить Молчаливую богиню раскрыть ему эту тайну.
        Для этого он отправился к главному храму Владычицы тайн, возведенному у озера Эликат, дабы там найти столь нужные ему ответы. Но путь Меллока оказался многим короче, чем думал великий герой. Уже на третий день пути, когда солнце скрылось за горизонтом, а старец уселся возле костра, к стоянке вышла странная худая женщина, и без всяких слов села напротив. Великий герой спросил незнакомку кто она и откуда, но женщина молчала. Тогда он подошел к ней и рванул её на себя, но тут же отпрянул в ужасе. Из-под капюшона показалось лишенное рта лицо с огромным провалом пустых глазниц.
        «Смотри, раз так желаешь», - раздался голос в его голове. Герой встал и, подойдя к богине, взглянул в бесконечность её черных глаз. И тот же вопль полный невообразимой боли и страдания вырвался из его горла. Женщиной, что принесла корзинку с плачущим ребенок, и его матерью оказалась сестра свергнутого и убитого им правителя города, а отцом - сам тиран Баснар.
        Не в силах выдержать столь жуткой правды, герой тут же бросился на собственный меч, бесславно завершив жизнь полную свершений и подвигов.
        И такая печальная судьба ждала почти всех, кто в порыве любопытства смотрел в Пустые глаза. Ведь укрывая тайны, Феранона не обкрадывала людей и не пыталась их одурачить, а защищала милосердным неведеньем, которое и было её главным даром смертным.
        Великий логофет прошел через пустой зал к статуе богини. Широкий алтарь у её ног был уставлен огарками черных и красных свечей. По традиции, первые оставляли просители, желавшие чтобы богиня сохранила их секреты, а вторые - чтобы она стала свидетельницей данных клятв. Хотя сделаны они были из обычного подкрашенного воска, стоили такие свечи весьма дорого и продавались лишь в храмах - Феранона принимала от просителей только их и сама цена, которую просили жрецы, становилась мерилом жертвы.
        Великий логофет подошел к укрытой красно-черной тканью мраморной плите и поднял почти нетронутую красную свечу. Похоже, она погасла почти сразу, как проситель зажег огонь. Это было странным, ведь почти все остальные подношения больше походили на лужи расплавленного воска из которых торчал лишь маленький огрызок почерневшего фитиля. По традиции, принося Фераноне огненный дар, проситель должен был возносить ей хвалы, пока не погаснет пламя. И чем дольше оно горело, тем вероятнее была благосклонность молчаливой богини. Но этот дар явно был отвергнут. По крайней мере, именно так и должен был растолковать его сам податель.
        - Не стоит трогать то, что было предложено богам. Особенно если этим уже заплатили за их милость, - вышедший с обратной стороны статуи Верховный понтифик подошел к Джаромо и бесцеремонно забрав из его рук свечку, вернул её на алтарь.
        - Всех благ и благословений, благочестивый Лисар Анкариш. Позвольте заверить, что я вовсе не покушался на плату, предложенную Молчаливой. Тем более что она, если только мои познания в обрядах не оказались скуднее и недостаточнее чем я думал прежде, была отвергнута.
        - Не знал, что в круг ваших обязанностей входит и толкование воли богов, - голос жреца прозвучал грубо и раздраженно, да и весь его вид просто излучал неприязнь струящуюся в сторону Великого логофета.
        - Ну что вы, господин Анкариш, я никогда не пытался снискать славу толкователя, - с мягкой, примирительной улыбкой ответил ему сановник. - Я человек сугубо мирских свершений, и ум мой бессилен против той туманной завесы, что укрывает всякое божественное провидение.
        - Тогда вам тем более не стоит касаться принадлежащего богам. А то кроме благодати, они весьма охотно насылают на людей проклятья.
        Верховный понтифик поднял голову и пламя в жаровне выхватило из мрака его лицо - бледное, с похудевшими, заросшими седой щетиной щеками и глубоко запавшими глазами. Красными и воспаленными от усталости. В Синклите Лисар Анкариш показался ему куда бодрее. Но тут, в этом зале, то ли игра света и тени, то ли близость его лица, обнажали долгую и явно накопленную усталость.
        Жрец был истощен. И скрывал своё истощение куда хуже и небрежнее чем Великий логофет.
        - Вы на удивление скверно выглядите, благочестивый господин Анкариш. Не поразила ли вас хворь или какой иной недуг?
        - Мистерии. Они всегда сильно изматывают, - Верховный понтифик махнул рукой, словно давая понять, что все опасения беспочвенны, но Джаромо сразу уловил фальшь в его голосе. Быть может близкие торжества и вправду забрали немало сил у главы жречества, но они явно были не единственной, а, возможно и далеко не главной причиной его немощности.
        - Вы оказали нам поистине бесценную услугу в Синклите. Столь своевременный и сокрушительный удар, нанесенный словом и знанием…
        - Нам? Не думал, что после гибели Шето у вас ещё остались какие-то «нам».
        - Род не пресекся и дело его не пало.
        - Не пресёкся, - жрец поднял пару огарков с алтаря и критически их осмотрев, сложил в небольшой расшитый мешочек, висевший у него на левом локте. - Вот только меня это не касается. В его дело я был втянут совсем не по своей воле.
        - Может и так. И всё же вы честно помогали нам всё последнее время. И своё небольшое принуждение мы с лихвой покрывали своей же щедростью. Разве лживы или неверны мои слова, достопочтенный господин Анкариш?
        Их щедрость и вправду была велика. И отличные пахотные земли на Мисчее с рабами-харвенами, были совсем не единственным её проявлением. Ведь и Шето и Джаромо свято верили, что любого человека, которого приходилось принуждать к словам или поступкам, обязательно нужно было одаривать. И одаривать щедро, дабы не множить число врагов и недовольных. Да и взявший дар, сам невольно превращался из жертвы в соучастника.
        - Верны и не лживы, - вздохнул Лисар Анкариш. - Я и правда вам помог. И делал это не только для того, чтобы избежать разоблачения моего сына. Перед ликом Молчаливой богини я признаю, что страх двигал мной в той же мере, что и вырвавшаяся из хватки моей воли жадность. Я знал, что вы будете щедры. Знал и не смог избежать соблазна воспользоваться этой щедростью. Тем более что у меня был столь надежный довод в свою защиту. Мой бедный непутевый сын, увлекшийся этой чушью про единого бога. И я, прикрываясь им словно щитом, позволил себе стать слабым и податливым на интриги. Возможно, я даже и сам ждал, что однажды окажусь вам нужен. И желал, чтобы ваши аргументы оказались сильнее моей совести. Но всему в этом мире есть свой предел.
        - Не торопитесь с решениями, милейший господин Анкариш.
        - А я никогда и не принимаю торопливых решений.
        - Очень хочу в это верить. Ибо рука, протянутая в жесте дружелюбия, всегда может сжаться в кулак.
        Верховный понтифик посмотрел на сановника долгим измученным взглядом. В его глазах не было ни злобы, ни гнева, ни страха, ни алчности. Они были почти так же пусты, как и глазницы присматривающий за ними богини. И глядя в них, Джаромо неожиданно открыл сокрытую ранее тайну - человек перед ним был сломлен. Но сломлен не судьбой или окружающими, а своими собственными мыслями. Видно он и вправду серьезно относился к своему призванию. И уже убедил себя, что совершил предательство.
        - Вы не нашей крови, Великий логофет. Да, вы палин и убеждены, уж в этом я не сомневаюсь, что верно служите Тайлару. И всё же вы не тайларин. Вы джасур. Наши боги чужды вам. Ваш род не рождался, не жил и не умирал поколение за поколением под неустанным присмотром Венатары и Жейны. Вы не предавались страсти на радость Меркары, не растили скот и хлеб по заветам Бахана, не ковали плуг или меч по наставлению Лотака и не торговали, призывая в свидетели Сатоса. Ваши воины не шли в бой, моля Мифилая защитить их, моряки не тонули, кляня Морхага за переменчивость, а Илетан не вкладывал в уста поэтов слова вечности. Радок не записывал ваши судьбы, а Феранона не хранила самые сокровенные тайны и не принимала ваших клятв. И даже в смерти Моруф не провожал вас в Край теней, сквозь четыре пепельных поля и три кровавых реки. Вы, джасуры, воспитанники своих Великих сил - стихий и страстей, что лишены даже четких воплощений. И потому, вам не понять ту силу клятв, что связывает тайларов и их богов.
        - Кому как не вам, Верховному понтифику и посвященному всех культов, знать, что бессчётное число джасуров приняли из милосердных рук Великолепного Эдо не только гражданство Тайлара, но и его богов.
        - Они приняли ритуалы, которые стали повторять и имена, которые научились выговаривать. Но пустило ли древо нашей веры корни в джасурскую почву? Очень я в этом сомневаюсь. Боги связаны с кровью, а её не переменить ни царской волей, ни постановлением Синклита. Разве ваше сердце приняло Богов Тайлара?
        - Мое сердце полностью и безраздельно поглощено Тайларом, - мягко уклонился от ответа Джаромо.
        - Оно поглощено государством. Его прошлым и будущим, его законами и порядками. Возможно - даже его людьми. Но для богов места там нет и никогда не было. Не перечьте и не портите наш разговор тупой ложью. Под взором Фераноны ей все равно не найдется места между нами. И потому я честно заявляю вам, что больше никогда не пойду против воли моих богов. Я клялся служить им и только им. Да, в час испытаний я оказался слабым, трусливым корыстолюбцем. Но больше я не намерен отступать от своих клятв. Никогда. Чтобы не случилось со мной или моим родом. Моя помощь вам в Синклите была последней слабостью. Последним компромиссом, на который я пошел со своей совестью. Я и так слишком сильно подвел моих богов.
        - И это значит?
        - Это значит, что если вы будете дальше на меня давить, шантажировать и угрожать, то я не поддамся вам. Я скорее отрекусь от своей должности и позволю вымарать в грязи своё имя и имя моего рода, чем вновь предам богов Тайлара. И если вы думаете, что мой уход откроет дорогу кому-то более алчному или сговорчивому, то спешу вас расстроить. Все высшие жрецы - алатреи. И алатреи очень несговорчивые.
        Теперь весь символизм выбора зала окончательно раскрылся Великому Логофету. Лисар Анкариш желал принести клятву. И поклясться он хотел не людям, а богам, которых, как он считал, предал своими поступками. Перед ликом Молчаливой, Верховный понтифик желал обновить все свои обеты, что были даны им много лет назад. Он желал доказать ей, что снова верен. Что снова служит не себе или людям, а богам. И что ради них он готов поступиться всем. Даже своим положением. Даже добрым именем своей семьи. Даже собственным сыном. И в свидетели его новых клятв сейчас призывался Джаромо. Тот самый человек, что вскрыл его слабости и заставил поддаться искушению. И именно он и должен был стать для него главным испытанием.
        Великий логофет вновь посмотрел в глаза Лисара Анкариша. Их пустота начала отдавать непроглядной чернотой.
        - Я ведь даже не успел высказать ни одной просьбы или предложения. Быть может, если бы вы выслушали их, то не стали бы говорить столь категорично.
        - Не тратьте впустую силы и слова, Великий логофет. Важна уже не суть просьбы, а она сама. Я все сказал вам. Меня больше не удастся купить или запугать. И стоит вам попробовать это сделать, как я тут же уйду, дав дорогу тем, кто вас ненавидит, а таких - почти вся жреческая коллегия. Да будет клятва моя нерушима и навечно скреплена твоими узами, о владычица Феранона.
        Сказав это, жрец вытащил откуда-то из недр своих одежд красную свечу, зажег её от жаровни, ипоставил ровно на середину алтаря богини. Жест был более чем красноречивым. Это был даже не отказ, а настоящий вызов. С таким же успехом, он мог плюнуть Джаромо в лицо или дать пощечину.
        - Вы же понимаете, что мы не станем прощать столь дерзкие выпады?
        - Я знаю. И я готов к этому.
        - Не ко всему в этой жизни можно быть готовым. До новых встреч, господин Анкариш.
        Джаромо покинул Пантеон, чувствуя, как внутри его груди клокочет пламя ярости. Ещё утром он был убежден, что капкан, в который удалось поймать Верховного понтифика, крепко держит этого старика. Ещё час назад он шел сюда, в полной уверенности, что после недолгого торга Лисар Анкариш согласиться сыграть отведенную ему роль и поддержит их в Синклите. Ещё совсем недавно, он думал, что позиции их сильны и столь важные для ларгесов боги будут давать лишь добрые знамения, а жрецы толковать законы и события только в их пользу. Он верил, что сможет выиграть время, отложив новое собрание под предлогом неблагоприятных знамений. Имея под рукой сговорчивого Верховного понтифика это было не такое уж трудное дело.
        Когда в Синклите возникали споры о законности того или иного решения, только жрецы могли дать ответ. Через толкование знамений, обычаи или религиозные ритуалы, они объявляли тот или иной закон, договор или постановление богоугодным или богопротивным. Долгое время Шето удавалось обходиться без помощи толкователей, усмиряя Синклит иными способами. Но сейчас, без Первого старейшины, именно они становились судьями для всех решений старейшин.
        И потому так важно было удерживать жречество подле себя. И им, и алатреям. И всегда верное чутьё подсказывало Великому логофету, что внезапно проснувшаяся совесть Верховного понтифика, была не такой уж внезапной.
        Кто-то смог таки сломать хрупкий баланс сил, дающий хоть какую-то надежду. И власть семьи Тайвишей разом обернулась расколотой твердыней, в чьи рухнувшие стены со всех сторон ломились враги.
        От площади Белого мрамора он направился к себе домой. Ему нужно было собраться с мыслями и, возможно, попробовать поспать. Хотя сон в последние дни не так уж часто приходил по его зову. Отдых Великого логофета был краток, прерывист и почти не прибавлял ему новых сил. Скорее даже забирал, наполняя и так краткие обрывки забвения бесконечными кошмарами. Ведь все его сны были теперь об одном - о смерти Шето и о том, как Джаромо подводил своего друга.
        Когда повозка остановилась возле ворот особняка, и Великий логофет вошел во внутренний сад, почти сразу, словно бы из воздуха, возник его старший раб Аях Митей.
        - Изволит ли хозяин обедать? - буднично проговорил управитель.
        - Завари мне кипрея с ягодами и медом и принеси каких-нибудь сладостей, - устало ответил сановник.
        - Как пожелаете, хозяин. Куда велите всё это подать?
        На улице вечерело, и дневная жара почти полностью спала. Наступал тот самый чудный час, когда солнце, продолжая светить и греть, больше не обжигало, а дарило мягкое тепло, позволяя прохладному ветерку приятно обдувать кожу. Быть может, хоть эта живящая свежесть после палящего дня принесет ему хоть немного покоя? Да, такое было возможным.
        - Пусть всё подадут сюда. Я желаю скоротать остатки вечера в саду.
        - Тогда я принесу вам ещё свечи с поступившими письмами.
        Джаромо прошел по вымощенной оттесанными булыжниками дорожке до каменной беседки, где привычно занял место в высоком кресле за резным столом с ножками-ящерами. Почти сразу рабы принесли ему заваренный кипрей, финики, медовые лепешки с ягодами и печеные орехи в меду.
        Великий логофет отпил горячего отвара и съел пару фиников.
        И так, они потеряли поддержку жречества. А верные Лико тагмы с каждым днём всё дальше и дальше уходили от Кадифа. Да, партия алетолатов всё ещё была им верна, а всё сановничество было сугубо их людьми, но большинство в Синклите было у алатреев. И они, забыв о старых расколах и дрязгах, объединялись, чтобы окончательно отстранить Тайвишей от власти, а следом и уничтожить. В последнем Джаромо не сомневался. Он слишком хорошо знал, как именно в Тайларе вершится политика и какие в ней идут в ход ставки.
        Когда старший раб вернулся с серебряным подносом, стопка писем на нем была ощутимо выше обычного.
        - Похоже, пергамент начал завидовать горам, Аях Митей. Ослабел ли твой взгляд или же и вправду так много дел оказались столь важными и неотложными, чтобы угодить на твой поднос?
        - Полагаю, что глаз мой остался прежним, хозяин.
        - И чем же спешит обрадовать меня внешний мир в сей чудный вечер?
        - Боюсь, что вас ждет не так много поводов для радости. Впрочем, как и поводов для расстройств.
        - Ты сохраняешь интригу, мой верный Аях Митей.
        - Никакой интриги, хозяин. Часть этих писем - отчеты о зарубежных событиях. Часть - о продаже харвенских рабов из лагеря за Кадифом на городских и провинциальных рынках. Ну а главную часть горы составляют все присланные из провинций соболезнования по поводу похорон Первого старейшины.
        Джаромо проглотил подступивший к горлу комок.
        - Ты, правда, считаешь, что мне стоит касаться последних?
        - Я полагаю, что вам стоит просмотреть отправителей и отметить отсутствующих. А также обратить внимание на тон некоторых присутствующих.
        Сказав это, Аях Митей положил перед Великим логофетом поднос и с поклоном удалился. Джаромо тяжело взглянул на стопки пергамента. Ему решительно не хотелось к ним прикасаться. Рабочая рутина захватывала его, заставляя поверить, что всё оставалось прежним. Что мир таков, как и месяц или год назад. Но он был другим. Он стал миром, в котором большое не было Шето. И принять это Великий логофет не мог и не хотел.
        И всё же у него был долг. Были обязанности. В том числе - и перед оказавшимся столь шатким и хрупким наследием Шето Тайвиша.
        Для начала он взял письма от иностранных соглядатаев, как всегда переписанные и объединенные его рабом. Большая их часть рассказывала об идущей за Айберинскими горами войне. А шла она по совсем неожиданному сценарию: каришмянский царь Арашкар Пятый неожиданно изменил свои планы, и со всей своей армией покинул Саргун, вторгшись в союзную тому Фагаряну. Эта горная и малонаселенная страна, армия которой была в походе, не смогла оказать достойного сопротивления и вскоре её равнинная часть оказалась полностью занята каришмянами. Однако Арашкар, вместо того, чтобы присоединить её к своим владениям грубой силой, взял третьей женой старшую дочь верховного вождя и даровал будущим детям от неё права на свой престол, а самих фагарян провозгласил равными союзниками. И столь неожиданный ход резко изменил расклад сил в войне.
        Да и на юге, в Чогу, Арашкару тоже сопутствовал успех. Каришмянский флот полностью захватил всё побережье этой страны, разбив её объединенный флот в крупном сражении в устье реки Чор и открыв дорогу на саму столицу этого государства - город Тун.
        Выходило, что вырвавшись из неизбежных, как казалось ещё недавно, тисков, Арашкар Пятый сам смог зажать в них Саргун. Впрочем, для Тайлара это ровным счетом ничего не меняло: купцы обеих сторон всё также скупали железо и зерно, а поток кровавого серебра и не думал иссякать, превращаясь в настоящую полноводную реку.
        Джаромо мысленно сделал пометку, что к этому юному каришмянскому царю стоит относиться несколько серьезней, чем он думал ранее. Да, реставрация почившего государства Каришидов ему вряд ли была по силам, но устроить очередной перекрой карты Айберу он вполне себе и мог. Особенно, если удача и дальше будем освещать его замыслы и решения своей лучезарной улыбкой.
        В Фальтасарге, что в Восточном, что в Западном, дела шли почти без перемен. С каждым днем засуха становилась всё страшнее, превращая даже некогда судоходные реки в глубокие шрамы на теле земли. Особенно тяжелой ситуация была в центральной части, в земле племен и городов-государств. Голодные бунт и мор ползли по этим землям словно саранча, а следом за ними шагал и жуткий культ мертволиких. Эти вестники богов смерти становились всё наглее и многочисленнее. Особого успеха они достигли в городе Хем, где толпы их последователей свергли местного царька. И пусть их правление продлилось всего пару дней, покуда войско соседнего города Кеббу не вошло внутрь и не залило Хем кровью, мертволикие доказали, что могут брать власть в свои руки. А это создавало опасный прецедент.
        В Западном Фальтасарге засуха бушевала меньше. Серьезного голода там не было - спасали ирригации, крепкие государства и возобновление поставки зерна из Тайлара. Даже несмотря на всё увеличивающиеся пошлины. Джаромо даже было подумал о новом запрете, совсем недолгим - на месяц или полтора, чтобы потом можно было взвинтить цены сразу раза в два, но решил, что пока стоит ограничиться лишь новым увеличением пошлин. Резкое сползание в голод могло столкнуть эти страны в анархию. А хаос всегда дурно сказывается на торговых делах.
        Новости с северо-запада Калидорна, были примерно такими же, как и говорил Аях Митей: они не несли ни радостей, ни расстройств. Племена клавринов на побережье опять грызлись, что немного сильнее обычного, ну и набеги на торговые корабли происходили несколько чаще. Даже флотилии эурмиконцев, которые обычно были защищены формальными и неформальными договоренностям в купе с щедрыми откупными, то и дело подвергались нападениям варварских ладьей. Как и отдаленные поселения и гарнизоны этого торгового города. Он, впрочем, подобной дерзости не спускал, и, если верить доносчикам, готовил карательную экспедицию в земли наиболее неугомонных племен.
        Дальше шли сообщения об обустройстве новой границы по Севегреи, перемещению в Хавенкор тагм, закладке крепостей, расширению дорог и организации колоний, но их Джаромо просмотрел лишь мельком. Всё, что можно было сделать для укрепления власти в новой провинции, они сделали ещё с Шето. Теперь их план просто воплощался в жизнь, следуя по проложенной колее.
        Как и другой их замысел: организованный у стен Кадифа рынок рабов пользовался просто бешеной популярностью. Каждый день сотни и сотни захваченных на войне дикарей превращались в полные серебра сундуки, пополнявшие домашнюю казну рода Тайвишей. Взбудораженные слухами о новых щедрых контрактах с Эурмиконом и государствами Фальтасарга, благородные землевладельцы стремились как можно быстрее увеличить число принадлежавших им рабочих рук. Тем более что руки эти были как никогда дешевы.
        От чтения этих строк Джаромо захотелось заскулить, словно брошенной всеми собаке. Все труды Шето по прекращению вражды вот-вот должны были дать свои всходы. Ещё немного и, как и планировал Первый старейшина, его род должен был стать источником богатства как для алатрейских, так и для алетолатских семей. Первые получили бы дешевых рабов и новые земли, а вторые торговые контракты. Ещё немного и Тайвиши научили бы строптивые и заносчивые благородные семьи богатеть не на вражде и пожирании своего же государства, а на взаимодействии и дополнении друг друга… Ещё совсем немного.
        Но Шето был мертв, а первые робкие росточки мира, что только готовились подняться из кровавого болота тайларской политики, вот-вот будут затоптаны новым и, похоже, неизбежным раздором. О его неотвратимости говорили те самые письма со словами соболезнований, которые лежали внушительной горкой на серебряном подносе. Даже беглый просмотр фамилий показал, что писали их почти сплошь алетолатские семьи. И это было бы половиной беды, если бы среди подписанных алатреями писем львиная доля не носила откровенно издевательский или оскорбительный характер.
        Больше всего отличился глава малозначительной семьи из Старого Тайлара, Келло Ногнориш. На большом и украшенном листе папируса, кроме его пышной подписи, с полным перечислением деяний предков, красовались всего два слова: «Моруф отвергни».
        Великий логофет презрительно отодвинул от себя поднос и с силой сжал голову руками. Созидаемый им мир распадался. И он не знал, как удержать его целым.
        Почти до самой ночи он так и сидел, то начиная, то отбрасывая письма, пока встревоженный Аях Митей не настоял, чтобы Джаромо перебрался в дом. Там он попробовал полежать в горячей ванне, заранее подготовленной для него прислугой, а потом лег в кровать, но столь нужные ответы или хотя бы блаженный покой упорно не желали приходить к Великому логофету. Стоило ему провалиться в краткое и тревожное забытье, как новая мысль выдёргивала его из сна, но выдёргивала лишь для того, чтобы тут же спутаться и потеряться.
        До самого рассвета он дрейфовал между полу-бодростью и полу-сном, пока его размышления не начали принимать форму женщины. Немолодой, но все ещё красивой женщины, посреди уставленных блюдами столов и хмельного веселья.
        Резко поднявшись с кровати, он взял со стола серебряный колокольчик. Стоило чистому и мелодичному звону разрезать утреннюю тишину, как в спальне Великого логофета открылись двери. Внутрь, чуть смущенно и нерешительно, вошел совсем юный раб, со светлыми волосами, собранными на затылке в пучок и смазливым лицом, больше подходящим девушке, нежели юноше.
        - Ште желаш, хощяи?
        Джаромо сморщился от столь грубого клавринского выговора. Мальчик или только начинал учить тайларен или же был совсем не прилежным учеником. И это смущало Великого логофета. Как и тот факт, что он точно видел этого слугу впервые. А Аях Митей никогда не ставил в дежурство у его спальни непроверенных людей.
        - Как твое имя и давно ли ты в этом доме, мальчик?
        - Нетш, неш давнеш, - медленно, словно сомневаясь в собственном выборе слов, проговорил невольник.
        - Как твое имя?
        - Хощяи?
        - Имя. Как тебя назвали родители, - медленно, проговаривая каждую букву, произнес Джаромо.
        - Ягяра, - просиял раб, поняв, наконец, что именно от него хотят.
        - И откуда же ты прибыл, Ягяра?
        - Неш понема.
        - Не понимаешь? Какой ты крови и с какой земли, мальчик? Я желаю знать, какой народ или племя дали тебе жизнь и исторгли в наш мир? Так яснее?
        Мальчик хлопнул большими ресницами и вопросительно посмотрел на великого логофета.
        - О, великие и немилосердные горести. Какого ты народа.
        - Харвенеш.
        - Вот и в мой дом проникли плоды Великой северной победы, - тяжело вздохнул Великий логофет, помассировав виски. Тревожный сон, если это вообще можно было так назвать, и так не дал ему почти никаких новых сил. Ну а разговор с этим дикарем забирал последние.
        Дверь позади раба неожиданно отворилась, и в комнату вошел Аях Митей. Без лишних разговоров он подошел к рабу и дал ему звонкую затрещину.
        - Как ты посмел войти в хозяйскую спальню?
        - Хощаи, кол… колокш… швени…
        - Хозяин звал не тебя. Ты не имел права к нему заходить. Немедленно выйди отсюда.
        Смущенный харвенский юноша поклонился и поспешно покинул спальню, пролепетав что-то неразборчивое на своем грубом языке.
        Аях Митей проводил его суровым и не сулящим ничего доброго взглядом, а затем плотно закрыл двери.
        - Прошу простить мою непредусмотрительность, хозяин. Новые рабы убирают дом по ночам и не должны были доставлять вам неудобства. Обязанный дежурить у вашей двери Минак Лесит будет незамедлительно наказан.
        - Не знал, что мой дом наполнился новыми слугами, Аях Митей.
        - Я посчитал целесообразным увеличить их число.
        - И поэтому ты купил привезенных с войны невольников? Мне казалось, что уж кому как не тебе должно быть известно, что я совершенно не одобряю наличие в этих стенах варваров. Тем более таких, в чьей памяти ещё не успели померкнуть недавние драматические события, после которых они из свободных людей племен превратились в домашнюю прислугу. Разве в городе кончились разорившиеся этрики из числа сэфтов?
        - Нет, но харвенские рабы дешевы, - пожал плечами Аях Митей.
        - Вот как? А что, бедность уже начала обивать пороги моего дома?
        - Ни в коей мере, мой хозяин. Но бережливость видится мне добродетелью. Как я и говорил, он не должен был попасть вам на глаза.
        - И долго ты намеревался скрывать от меня сие чудное приобретение?
        - До тех пор, пока я бы не обучил и не воспитал каждого из них должным образом.
        - И много тут теперь обитает сынов харвенских земель?
        - Сынов - двое. Ещё я приобрел двух дочерей.
        Джаромо покачал головой. Временами ему начинало казаться, что он дал своему управителю уж слишком много свободы и полномочий. Великий логофет уже хотел полувсерьез сказать об этом, но тут за спиной Аяха Митея появился взъерошенный и заспанный Минак Лесит. При виде управителя он замер, а его глаза наполнились ужасом, который старший раб тут же и оправдал: его ладонь со свистом рассекла воздух, отвесив вошедшему звонкую пощечину.
        - Как ты посмел покинуть дверь хозяина?
        - Я только отошел справить нужду…
        - Врешь, - новый хлесткий удар заставил раба взвизгнуть.
        - Но ведь солнце…
        - День хозяина начинается тогда, когда он так решит. И ты будешь наказан ещё и за незнание этого. А теперь ступай в общую комнату. Я лично помогу хозяину одеться.
        Прогнав раба, Аях Митей подошел к Джаромо и подал ему свежую одежду.
        - Ты суровый и жестокосердный человек, Аях Митей. Неужели благосклонное милосердие столь чуждо худу твоей мысли?
        - Я всего лишь ваш управитель, хозяин.
        Одевшись и позавтракав фруктами и козьим сыром, Великий логофет отдал распоряжение подготовить повозку. Хотя Джаромо предпочитал перемещаться по городу пешком, взяв с собой лишь пару рабов-охранников, последние дни он все больше пользовался именно ей. Может он и старался не подавать вида, но его тело было истощено, разум истерзан, а те немногие крупицы сил, что ещё оставались, были отчаянно необходимы для совсем иных, куда более важных дел. Вот и сегодня для своего недолгого путешествия он всё равно распорядился запрячь волов.
        Покинув дом, он покатил по пустынным улицам Палатвира. Жители благородного квартала были сейчас в храмах или на приёмах по случаю первого дня Летних мистерий, и в этой пустоте совершенно не чувствовался тот дух веселья, что уже царил на главных улицах и площадях остального города. Тут не было ни шумных процессий, во главе со жрецами Жейны - первой из чествуемых в эти дни богов, ни публичных выступлений поэтов и музыкантов, ни танцев на площадях, в которые втягивались сотни и сотни человек, ни рек бесплатного вина и раздачи хлебов, ни жертвенных алтарей и курилен. Даже украшений на зданиях и стенах высоких оград было почти незаметно. Как и всякое прочее дело, угождать богам радостью сословие ларгесов предпочитало надежно отгородившись от прочих граждан высокими стенами. И желательно - выставив плотное кольцо охраны.
        Дорога по опустевшему Палатвиру почти не заняла времени. Джаромо сам не заметил, как повозка остановилась, а слуга открыл перед ним дверцу. Великий логофет вышел, оказавшись возле окруженного фруктовой рощей большого особняка. Миновав внешнюю ограду и открытые ворота, стражи которых встретили его почтительными поклонами, он направился по широкой, вложенной цветной мозаикой дороге, мимо бассейна с искусственным водопадом, бившем из пасти каменного ящера.
        У ведущей к высоким черным вратам широкой мраморной лестницы стояли двое рабов-стражников - один краснокожий, одетый в волчью шкуру с бронзовыми пластинками и с длинной ромфеей, а второй белокожий, в закрытом железном шлеме, копьем и круглым щитом, покрытым причудливым орнаментом, в виде пожирающих друг друга змей. Встретив его молчаливыми поклонами, они распахнули двери, и Великий логофет пошёл по длинной и широкой галерее с рядами арочных колонн по бокам.
        Возле ведущих в главную залу ворот, на этот раз красных, Великого логофета встретили две обнаженных рабыни с золотыми цепочками на шее. Одна из них встала на колени, протягивая поднос, на котором лежали маски ящера, сокола, быка и волка, а вторая оказалась чуть сбоку.
        - Примерьте и позвольте раздеть вас, почтенный господин, - томно прошептала она на ухо сановника.
        Хотя Джаромо пришел сюда не ради веселья, он прекрасно понимал, что именно ждет его за этими дверями. И привлекать к себе лишнее внимание было совершенно не в его интересах. Вяло кивнув, он позволил невольнице снять с себя неизменный наряд из расшитого серебром черного шелка. Посмотрев на маски, он, чуть поколебавшись, остановился на оскалившим пасть ящере. Пожалуй, именно она лучше всех соответствовала его настроению.
        Как только прохладная бронза коснулась его лица, а тонкие пальца завязали на затылке две ленточки, двери распахнулись и сановник оказался в огромном зале, сразу ударившим по всем его органам чувств звуками, музыкой, ярким светом и причудливой смесью запахов, расчленить которые не мог даже тонкий нюх Джаромо Сатти.
        Весь приемный зал выглядел как сказочный лес. Пол был украшен травами и цветами, на которых лежали расшитые золотыми орнаментами ковры-дорожки. Колонны, словно могучие деревья, украшали пышные хвойные и лиственные ветви, на которых сидели пестрые певчие птицы, явно привезенные откуда-то из Айберу или Фальтасарга. Даже дикие животные служили тут причудливым украшением - по краям и возле столов с закусками, винами и вертелами с мясом, в просторных клетках жались, спали или бросались на прутья медведи, львы, волки, шакалы и барсы.
        Но даже это великолепие убранств меркло по сравнению с публикой. Весь зал был полон мужчин и женщин, одетых в одни лишь украшения и бронзовые маски самых разных зверей, птиц и чудовищ. Они пили, ели, танцевали, пели песни, спорили, купались в одном из трех бассейнов или занимались любовью, не обращая ни малейшего внимания на окружающих.
        Стоило Великому логофету переступить порог, как мимо него, смеясь и поливая друг друга вином, проскакали две женщины, верхом на непомерно жирном мужчине в маске кабана. То и дело они хлестали его по заднице кожаными плетками, на что он игриво хрюкал и тряс свисающими складками жира, вызывая у них новую порцию смеха. Его фигура показалась смутно знакомой сановнику. Кажется, это был эпарх Людесфена.
        Куда не падал взгляд логофета, везде царил пьяный разврат и разгул. За столом напротив дверей сморщенная старуха поливала из большого кувшина свои обвисшие груди вином, которое слизывали две совсем юных девицы. Рядом с ней трое солидного вида мужчин о чем-то горячо спорили, то и дело, срываясь на крик, причем один из них ласкал рукой сидевшего у него на коленях юношу. Чуть поодаль, разложившись прямо на коврах, несколько пар занимались любовью, а рядом с ними, в лужах вина, валялись уже бесчувственные гости.
        Весь зал был сплетением разврата, пьянства, обжорства и веселья, явно продолжающихся уже много часов. И хотя Джаромо и не видел лиц гостей, он точно знал, что за масками животных, птиц и рыб, скрывались очень многие знатные и богатейшие люди государства. Весьма хорошо ему знакомые.
        Но глазеть по сторонам, пытаясь угадать, какой сановник, военачальник, жрец или старейшина, скрывался за тем ли иным животным, у него не было никакого желания. Как и участвовать в этой пьяной оргии. Ведь единственная причина его визита находилась на противоположной стороне зала. Там, в окружении танцовщиц и музыкантов, на ложе, которое больше подошло бы царям старины, полулежала-полусидела хозяйка дома и праздника - Ривена Мителиш. В отличие от остальных гостей, она не была обнажена - ее тело прикрывала перевязанная тонким пояском короткая накидка из синего шелка, а лицо скрывала золотая маска львицы, поверх которой сверкала яркими самоцветами диадема.
        К ней, продираясь сквозь пирующих, и направился Великий логофет. То и дело кто-то пытался затянуть его за стол или всучить ему кубок с вином, но Джаромо ловко уклонялся и огибал гостей и прислуживающих им рабов и рабынь. Сегодня все они одинаково не стоили его времени. Сегодня он не собирался играть в свою обычную игру, подкупая, обольщая и заманивая в ловушки высший свет столичного города. Сегодня, он был тут не по делам государства, но по своей воле. По своему желанию. И ему нужен был лишь один человек - Ривена Мителиш
        Стоило Великому логофету подойти, как вдова сразу же приподнялась и села. Их взгляды встретились и несколько мгновений они смотрели друг на друга молча. Неожиданно женщина поднялась со своего ложа и, взяв его за руку, потянула куда-то прочь из зала приемов. Но не на открытый балкон, где обычно они переговаривались с глазу на глаз, отдыхая от шума пирующей толпы, а в одну из боковых дверей. Джаромо не сопротивлялся и ни о чём не спрашивал, позволив хозяйке дворца вести его за собой, по пустым галереям и коридорам. Он доверял ей. А ещё, ему страстно хотелось, чтобы кто-то вновь повел его за собой.
        Поднявшись на второй этаж, они оказались в просторных светлых покоях, посередине которых располагалась большая кровать. Всё также без слов хозяйка дома скинула с себя накидку и маску, и сняла её же с Великого логофета. Она села на просторное ложе и силой увлекла его за собой, под покрывало, оплетая руками и ногами и крепко прижимая к своему телу.
        Он было хотел отстраниться от женщины, чья голая кожа и тепло были столь непривычны для его тела, хотел объясниться с ней и уже даже начал что-то говорить, но вдова лишь крепко прижала палец к его губам, а потом сжала его ещё сильнее ногами. И тут Великий логофет к своему удивлению понял, что его глаза наполняются слезами. Крупные капли тяжелой соленой воды набирались по уголкам его век, желая покатиться по его щекам и упасть на шею обнимавшей его женщины. И он понял, что больше не может и не хочет их сдерживать.
        Великий логофет зарыдал. Он рыдал навзрыд, всхлипывая и трясясь, пока тонкие женские пальцы бережно гладили его голову и волосы. Слёзы, так давно застоявшиеся в его глазах, теперь лились прямо на плечи и груди Ривены, а она, словно заботливая мать или кормилица, шептала что-то нежное и успокаивающее. Тепло, живое тепло чужого тела, поглотило Великого логофета. Он уже и забыл, каково это, чувствовать своей кожей, кожу другого человека. Как прижиматься и обнимать. Как ощущать жар дыхания. И он потерялся в этом тепле, растворяясь в мягкой нежности чужого тела, что обволакивала его и дарила ему покой, заживляя зияющие раны на его истерзанном сердце и успокаивая измученную душу.
        Тепло поглотило Великого логофета без остатка. Оно забрало его всего, целиком и полностью. Джаромо Сатти провалился во тьму. В беспросветную тьму забытья, в котором не было места ни снам, ни мыслям, ни тревогам, ни воспоминанием. Лишь бесконечный покой. И жар чужого тела. Жар, подаривший ему спасение.
        Прохладный ветерок пробежался по обнажённому телу Великого логофета. Жар живого тепла исчез и Джаромо почувствовал, как по его коже пробегают мурашки. Он открыл глаза и посмотрел по сторонам. Он всё также лежал в спальне Ривены Мителиш, но на постели он был один, а за большим открытым окном, объятые ярким багряным пламенем, проплывали кучерявые облака.
        Небо, которое он неплохо видел даже не поднимая головы, было вечерним, даже закатным. А когда Джаромо приехал в этот дом было ещё совсем раннее утро. Неужели он проспал почти целый день?
        Великий логофет приподнялся на локтях и огляделся. Недалеко от окна, обхватив колени рукой, сидела русоволосая девочка лет десяти. Прямо перед ней лежала россыпь окрашенных в разные цвета камешков, которые юная служанка передвигала, внимательно проговаривая что-то одними губами. Поймав на себе его взгляд, она тут же вскочила, задвинув ногой камешки, и низко поклонилась.
        - Благостного пробуждения вам почтенный господин, - проговорила она, хлопая пышными ресницами.
        - Какое нынче время, дитя?
        - Время заката. Близится к концу второй день Летних мистерий, господин.
        - Что? Второй день? - удивленно моргнул Великий логофет. По всему выходило, что он проспал больше суток.
        - Да, господин. Нынче в городе славили Бахана. Я точно запомнила. Повсюду пахло хлебом и мясом. И нас кормили очень по вкусному.
        Джаромо тяжело вздохнул, осознавая, как много он потерял времени.
        - Будь добра, дитя, позови ко мне свою хозяйку.
        - Сие мгновение, господин, она и сама просила ей сообщить, как только вы проснетесь, - с низким поклоном ответила девочка и торопливо покинула спальню.
        Джаромо поднялся с ложа и подошел к окну. Вид из него открывался на внутренний сад и неровные ряды особняков, уходивших вдаль к морю. Как и вчера, Палатвир был безлюден. Если девочка ему не врала, а для лжи у неё точно не было никакого резона, то он умудрился отдать сну непозволительно много времени. Свежесть в мыслях и разливающаяся по каждому мускулу тела бодрость подтверждали еe слова. У него снова были силы. Силы чтобы действовать, думать, планировать. И силы, чтобы вновь нацепить маску слащавой учтивости, что начала было отлипать. Ценные и важные для него силы.
        И всё же почти два дня… почти два дня он пребывал в забытье, пока его враги готовили атаку на всё то, что он должен был защитить. Не слишком ли высокую цену он заплатил за ясность мысли?
        Джаромо огляделся в поисках одежды. Недалеко от окна стоял раскрытый сундук, в котором сложенные в аккуратную стопку лежали самые разные мужские вещи. Подойдя, сановник немного покопался и подобрал широкие штаны, черную рубаху ниже колен, черный же кушак и низкие сапоги из мягкой кожи.
        - А я так надеялась, что ты хоть тут изменишь свой страшно мрачный наряд. Но я сама виновата, оставив тебе этот соблазн. Надо было просто выкинуть всё черное, - раздался позади него игривый голос хозяйки дома.
        - Моя милая Ривена, постоянство рождает верность. Тем более что черный - это цвет моей Великой палаты и моего служения государству.
        Женщина подошла к нему и обняла за талию, положив на плечо подбородок.
        - Прости, что не стала будить, - прошептала она. - Я знаю, что ты потерял время. Знаю. Но мне было так страшно за тебя. Ты выглядел таким измученным. Таким пустым. Когда я взглянула на тебя там, на пиру, мне показалось, что я смотрю на ходячий труп.
        - Вероятно, я и был им, моя нежнейшая Ривена. Жизнь утекала из моего тела, словно вино из разбитого кувшина. Но ты смогла вновь наполнить меня новыми силами, сотворив подлинное чудо исцеления. Теперь я вновь готов вернуться ко всем неотложным заботам.
        - И опять ты спешишь к делам, а как же я? - с наигранной обидой отстранилась от него вдова, сев на край ложа.
        - Ты, моя услада и моё бесконечное блаженство. Но таков уж мой долг и моё призвание.
        - Тяжкое и скорбное призвание, милый.
        - Быть может. Но даже в минуту гибели я буду хранить ему верность, ибо оно определяет мою суть.
        Тонкая бровь вдовы многозначительно изогнулась.
        - А наступит твоя гибель как раз из-за твоей верности. Уж поверь женщине, повидавшей в этой жизни всякое, любимый.
        Великий логофет лишь широко развел руками, словно бы извиняясь за своё естество. Ривена улыбнулась и махнула на него рукой.
        В этот момент в спальню вошли две служанки с подносами. Переместив к открытому окну стол и два кресла, они разложили кувшины, тарелки, полные фруктов, сладостей и различного мяса, птицы и даров моря.
        - Милый, разделишь со мной ужин?
        - С великим удовольствием, моя возлюбленная Ривена. Но не совершаю ли я слишком тяжкого преступления, похищая на столь долгий срок владычицу пира у столь уважаемых и именитых гостей?
        - Об этом можешь не думать. Я и так уже успела порядком устать от моих благородных гостей. Да и пока им приносят еду, вино, играют музыку и позволяют трахаться, они не заметят, даже если весь город запылает с четырех сторон.
        Джаромо сел напротив хозяйки и неожиданно для себя понял, что просто зверски голоден. Все эти дни он игнорировал свой живот примерно так же, как сон и отдых. Теперь же его тело желало наверстать упущенное. Выбор блюд немного удивил Великого логофета - не считая вполне себе всеобщих фруктов, тут были кушанья из южной, или, как её обычно называли, - желтой джасурской кухни.
        - Необычный выбор для столь почтенной и благородной тайларской женщины.
        - Милый, как ты мог уже давно заметить, я вообще питаю нежную страсть ко всему джасурскому.
        Вопреки обыкновению, Джаромо положил к себе целую гроздь винограда, грушу, раскрытый гранат, баранину, тушенную с медом и вином, сваренных с медом и персиками рябчиков и копченых на пряных травах гусиных грудок, залитых лимонным маслом. Жадно набросившись на тарелку и запихивая вперемешку все яства, он опустошил её не меньше чем наполовину, когда вдруг понял, что ест в полной тишине. Подняв глаза, сановник встретился с мягкой улыбкой вдовы.
        - Похоже, не только сна не хватало тебе все эти дни, любовь моя.
        Великий логофет попробовал сказать что-то в свою защиту, ни взирая на набитый рот, но вдова лишь мягко улыбнулась.
        - Прошу тебя, не прерывайся, милый. Хороший аппетит всегда идет мужчинам на пользу.
        Джаромо не стал спорить с этой мудрой женщиной и решил посвятить всего себя еде, пока чувство сытой тяжести не стало напоминать зашитый в животе камень. Откинувшись назад он глубоко вздохнул и мысленно обругал себя за этот приступ обжорства. Пресыщенность вредила быстроте мысли и делала его ленивым. А такая роскошь обычно была непозволительной для Великого логофета. Но раз уж нарушил запреты со сном, то почему бы не продолжить нарушать их и с яствами?
        - А теперь, моя ненаглядная Ривена, поведай мне, кто и как тщательно вел мои поиски за время этого нежданно затянувшегося забытья.
        - Тебя спрашивали, это правда, а кое-кто даже весьма настойчиво.
        - Настойчиво?
        - О да. Были и такие. Но не думай пока об этом - я сразу предупредила твоего управителя, что ты погостишь в моем доме немного дольше запланированного, и это время желаешь провести в покое и тишине. Так что думаю, точный ответ на вопрос будет ждать тебя дома.
        - Тогда, пусть и с не успокоенным сердцем, я всё же могу обсудить всё то, ради чего невольно разлучил тебя с многоуважаемыми пирующими гостями.
        - Вот значит как. Опять дела? А я так надеялась, что ты просто по мне соскучился.
        - И это истинно так, моя возлюбленная Ривена, ведь всякое мгновение без твоего облика мучительно и ненавистно мне.
        - Ты наглый и льстивый лжец, - рассмеялась женщина. - Но лжец приятный. Потому-то я тебя и терплю.
        - Терпишь? Какое жестокое и беспощадное слово исторгли твои прекрасные губки! И сколь много в нём боли! А я-то все эти годы слепо верил, что сердце твое охвачено столь же странной, чуждой и бесконечно обреченной любовью, что и моё!
        - А я так надеялась скрыть это под маской безразличия.
        Они рассмеялись. И со стороны этот смех, мог даже показаться искренним.
        - Так значит дела, - проговорила вдова, сделав маленький глоток из кубка.
        - Даже услуга, моя ненаглядная Ривена. Я отчаянно нуждаюсь в столь редком и удивительном даре стен твоего дворца - слышать даже самый тихий шепот и разбалтывать даже самые молчаливые языки. Мне нужны сведения, моя дорогая. Слухи, оговорки, пьяное хвастовство. Мне нужна нить, ухватив за которую, я смог бы распутать тот клубок, что неожиданно превратился в скалу преградившую мою дорогу.
        - И о чем же должны рассказывать тебе мои стены?
        - О совести и верности богам Верховного понтифика.
        Ривена Мителиш удивленно подняла бровь. Слова Великого логофета явно заинтриговали её, а разбудить неподдельный интерес этой женщины было не самым простым занятием. Уж Джаромо то это хорошо знал. И его умение будить этот интерес, играло не последнюю роль в странных отношениях с пресытившейся жизнью и радостями богатой вдовой.
        - О совести и богах? Милый, такие слова не часто встречаются в твоей речи. Ты знаешь об этом?
        - Конечно, отрада моих глаз. Но именно о них я и жажду узнать. Точнее о том, почему о них заговорил Верховный понтифик Лисар Анкариш.
        - Может потому что он жрец? Им вроде, как положено разглагольствовать о так вещах.
        - Но часто ли они призывают рвать узы едва устоявшейся дружбы? Особенно той дружбы, чье молодое древо лишь начало проявлять свою щедрость? Едва ли, моя милая, ненаглядная и обожаемая Ривена. Так вышло, что Верховный понтифик пренебрёг моей дружбой и самым моим искренним расположением. Он говорил мне о богах, о долге, о данных клятвах и верности им, но в каждом его слове я чувствовал фальшь. И я хочу узнать, насколько точным было моё чувство. Если его купили, я хочу знать, кто передавал деньги. Если запугали - кто угрожал и принуждал. Я желаю знать всё и знать это как можно быстрее.
        - И у тебя, вероятно, есть догадки, кто именно оказался таким убедительным?
        - Безусловно! Но я опасаюсь пустить тебя по ложному следу собственных предубеждений, а посему, предпочту придержать их в тени тайны.
        - Скажи мне, милый, а знаком ли ты с моими сыновьями?
        - Боюсь, знакомство наше было столь мимолетно, что и не идёт в счёт. И из троих твоих детей, я дважды видел лишь старшего, Лисара.
        - От своего покойного мужа я родила трёх прекрасных, здоровых и толковых сыновей, чьим воспитанием я долгое время занималась лично. Знакомый, пусть и мимолетно, тебе Лисар пошел по пути воина и сейчас служит листаргом второй домашней тагмы Прибрежной Вулгрии. Но двое других, Мирдо и Майдо, решили посвятить себя богам и вступили в ряды жречества. Мирдо, мой средний мальчик, избрал путь почитания Илетана и чествует его в Перийском храме, а младший, хотя ему только исполнилось шестнадцать, уже стал главным жрецом храма Радока в Мофе. И я безмерно горда их успехами. Когда я была молодой, я сама часто мечтала о пути жрицы, желая посвятить себя Меркаре. Но брак показался тогда моей семье куда более предпочтительным выбором, так что свое служение Сладострастной я продолжила лишь в частном порядке, ублажая её на пирах, в постели и… некоторыми иными способами, о которых ты, вероятно, и так хорошо осведомлён. Так что моя семья совсем не чужда толкования воли богов, мой милый. Будь уверен, мои детки и родичи, как и весь вьющийся тут рой пчелок, навострят свои ушки. Ну а слушать они умеют. Как и размягчать
даже самые молчаливые языки.
        - И вновь ты становишься моим спасение. Но какой же благодарности ты ждешь за него, моя ненаглядная Ривена?
        - Никакой.
        - Совсем никакой?
        - Милый, я умею помнить добро и щедрость. Ты помогал мне, и помогал много, прося за это лишь всякие несерьезные глупости. Так что теперь настал мой черед проявлять к тебе доброту. Тем более что чутье пожившей благородной женщины подсказывает, что благодаря твоим успехам, какими бы они не были, в коллегии жрецов, а может и ещё где, в скорости освободится пара другая местечек, которые могли бы подойти моим деткам.
        - Моя возлюбленная Ривена, твои дети для меня словно родные, ибо нет в этом мире женщины, что была бы мне ближе, чем ты. Я бы и так оградил их самой чуткой и самой трепетной заботой. И я уязвлен, что ты можешь считать хоть как то иначе!
        - В твоих чувствах я никогда не сомневалась, любимый. Но зная, что за тобой есть важный должок, моему сердцу всё же будет спокойней.
        - Тогда знай и помни, что мой долг всецело принадлежит тебе.
        Они закончили ужин, ставший для Великого логофета одновременно завтраком и обедом, болтая о всяких отвлеченных пустяках. Всё важное было уже сказано, и вдова и логофет могли насладиться обществом друг друга и лёгкой игривой болтовнёй. В некотором смысле, после Шето, Ривена была самым близким его человеком. И Джаромо был счастлив провести с ней время вдвоём. Особенно после всех испытаний последних дней.
        - Да, милый, помнишь, я говорила, что кое-кто спрашивал тебя весьма настойчиво? - сказала хозяйка дворца, промакивая губы шелковой салфеткой.
        - Конечно, моя ненаглядная.
        - Тогда я попросила тебя не думать об этом, но так вышло, что один из твоих настырных домогателей спрашивал тебя как раз перед твоим пробуждением. Более того, он даже пожелал немного тебя подождать, благо, что в моем доме есть чем скрасить ожидания.
        - И кто же это был, моя ясноглазая Ривена?
        Госпожа Мителиш звонко хлопнула в ладоши и в покои вошла одна из служанок.
        - Найди и приведи сюда гостя Великого логофета.
        - Слушаюсь, моя хозяйка.
        - И пусть нам принесут сладостей. И поскорее.
        - Как пожелаете, хозяйка, - проговорила рабыня и тут же с поклоном скрылась за дверью.
        - Ты сохраняешь интригу, моя возлюбленная, - заметил Великий логофет.
        - К чему тратить слова, милый, если совсем скоро ты и так всё узнаешь.
        Слуги внесли поднос полный различной медовой выпечки, а следом за ними в опочивальню Ривены Мителиш вошел Киран Тайвиш. Эпарх столицы выглядел усталым. Казалось, что в его лопатки вбили два невидимых крюка, и лишь свисая на них, он и удерживал вертикальное положение. Судя по трости и по тому, как морщился при каждом шаге эпарх, боль в ноге, едва начавшая спадать, вновь стала невыносимой.
        Джаромо вспомнил, что не видел Кирана с самых похорон. Да и на них он пробыл лишь строго отведенное традициями время, почти не открывая рта и не сильно отличаясь от лежавшего в саркофаге брата. Кто-то мог посчитать это признаком безразличия или затаенной обиды на слишком успешного родича, но Великий логофет знал, что дело тут было совсем в ином. Ведь в тот день Киран хоронил не просто брата, главу семьи или наставника, но свою лучшую часть.
        Говорят, младшие дети обречены либо на борьбу со старшими, либо на следование за ними. Киран выбрал следование, причем выбрал он его искренне и самозабвенно. Шето был его путеводной звездой, его внешней волей. Основанием, на котором он строил всю свою жизнь. И смерть старшего брата выбила это основание из-под его ног. Ведь всё, чем он был и чего достиг, было заслугой Шето. Он всегда знал это и не пытался противиться этому знанию, принимая его всем своим сердцем. И это роднило его с Великим логофетом. Как и в сиротстве и пустоте, возникшей в их сердцах после смерти Шето.
        - Киран, - кивнул вошедшему сановник.
        - Здравствуй, Джармо, - голос эпарха прозвучал непривычно тихо и сдавленно. - Я искал тебя.
        - Пожалуй, мне пора вернуться к своим гостям, - с мягкой улыбкой произнесла Ревена Мителиш, поднявшись с кресла. - Не стоит уж слишком явно обделять их вниманием, а вам я доставлю лишь смущение.
        Вдова покинула свои покои, игриво подмигнув Джаромо. Киран проводил её взглядом, а потом подошел и замер в нерешительности. Он посмотрел на свободное кресло, на столик, заставленный облитыми медом сладостями и фруктами, а потом встретился глазами с Великим логофетом.
        - Нам надо поговорить, - повторил эпарх.
        - Так прошу же, пожалей свои измученные беспощадной болезнью ноги и присаживайся скорее.
        Киран огляделся по сторонам и покачал головой.
        - Лучше нам выйти наружу.
        - Твоя осторожность и бдительность достойны всяких похвал, мой добрый друг, но, поверь мне, стены госпожи Мителиш умеют хранить тайны. Да и разве каждый шаг не доставляет тебе страданий?
        - Прости, Джаромо, но лучше я доверюсь себе. А что до ноги… знаешь, к боли тоже можно привыкнуть. Тем более, хвала богам, люди придумали повозки.
        Великий логофет кивнул и поднялся со своего кресла. Спорить с Кираном, особенно когда он упирался, было тяжким, долгим и совершенно не гарантирующим успех делом. И Джаромо Сатти совсем не желал тратить на него вновь вернувшиеся силы. Вместе они покинули покои хозяйки дома, а потом попросили дежурившую у дверей служанку проводить их к выходу в обход главного зала. Хотя Джаромо и не отказался бы попрощаться с Ривеной и ещё раз поблагодарить её за всё, ему не хотелось привлекать лишнего внимания ни к себе, ни к настороженному и явно напуганному Кирану.
        На выходе из дворца их встретили запряженная двумя волами повозка и восемь охранников - причем не рабов, как было принято среди богатых и знатных, а тайларов, в лицах, крепости тел и манере держаться которых безошибочно угадывались десятилетия воинской службы. Да и под накидками на них были надеты кожаные тораксы, а на поясах висели не обычные дубинки, а короткие мечи.
        - Ты привел с собой сильную охрану, Киран. Рискну предположить, что все эти строгие мужчины видели в своей жизни куда более масштабные события, чем уличные драки.
        - Ты предполагаешь верно. Это ветераны харвенской кампании, служившие под началом моего племянника. Мне как-то спокойнее ходить по улицам, зная, что они прикрывают мою спину.
        Палатвир был всё также тих и безлюден. Охвативший город праздник тут прятался внутри особняков и дворцов, укрываясь от всех посторонних глаз за высокими оградами, крепкими вратами и верной стражей, выдавая себя лишь приглушенной музыкой и веселыми криками. Пожалуй, тут, на этих улицах, их и вправду вряд ли могли подслушать.
        Эпарх Кадифара и Великий логофет направились к повозке. Стоило им забраться внутрь, как Киран с облегчением вытянул ногу и начал растирать колено. Даже столь небольшой путь успел доставить ему значительные страдания, а это значило, что болезнь снова пришла в движение. Когда повозка тронулась, покатившись в сторону моря, Киран тяжело вздохнул и проговорил чуть слышно.
        - Мне кажется я следующий.
        - На тебя готовится покушение?
        - Возможно… в коллегии зреет заговор, Джаромо. Меня хотят лишить моего поста.
        - Это точные сведения?
        - Боюсь, что да. И я сейчас не говорю об обычных интригах Латаришей и их прихлебателей. На них я бы не стал обращать большого внимания. Тут совсем другое. К коллегиалам шастают старейшины. Причем тайно. К каждому, из числа алатреев, или кто близок к ним или падок на деньги и обещания, день за днем ходят главы благородных родов или их посыльные. И знаешь, о чем они говорят? Их подбивают обвинить меня в самоуправстве и предать суду перед Синклитом. Суду, Джаромо!
        - Позволь же узнать за что!
        - За гавань. За эту проклятую Аравенскую гавань и её жителей, да разорвут гарпии их печенки и глаза в придачу!
        - Разве коллегия не поддержала подавление мятежа и последующую реконструкцию?
        - Конечно, поддержала! Великие горести, да каждый из них, так или иначе, уже успел влезть в эту стройку и погреть на ней свои ручонки. И теперь эти самые люди готовятся обвинить меня в самоуправстве. И не просто в самоуправстве. Если всё, что меня говорят, правда, то меня хотят обвинить в злонамеренном ущербе городу и горожанам. Ты только подумай, до какой чуши они готовы дойти! Аравенны всегда были язвой, с которой десятилетиями никто не мог ничего сделать. А я смог. Я вычистил и сжег это разбойничье гнездо, чтобы на его месте воздвигнуть новый прекрасный квартал и не позорить нашу столицу гнилыми трущобами. А насчет горожан так я и вовсе молчу. Там же жил сплошь пришлый преступный сброд, не пойми как вообще оказавшийся внутри города без рабских ошейников. И вот теперь они называют это ущербом Кадифу. Проклятье, да уже сама эта формулировка оскорбительна!
        - Эпархов назначает Синклит, ибо провинции подвластны ему, а не городским коллегиям.
        - Ага, и этот самый Синклит сейчас очень требовательно просит коллегиалов обвинить меня в самых немыслимых преступлениях.
        - Не Синклит, а алатреи. Как бы им этого не хотелось, понятия эти всё же не тождественны друг другу.
        - Боюсь, что они срослись куда прочнее, чем ты думаешь. Алатреев всегда было больше. Но раньше они были не более чем группками рабовладельцев с чрезмерными земельными наделами, между желаниями и интересами которых мой брат умел очень хорошо маневрировать. Но теперь… теперь его нет с нами, а все алатреи едины в желании сокрушить и выкинуть из Кадифа нашу семью. И я следующий в их списке.
        Великий логофет пристально посмотрел на эпарха. Киран был бледен. Его заросшие седой щетиной щеки впали, под глазами синели припухшие складки, а руки то и дело сковывало дрожью. Наверное, вчера, стоя на пороге дворца Ривены Мителиш, Джаромо выглядел не лучше, а может и хуже Кирана Тайвиша. Слишком мало сна, слишком мало покоя и слишком много горя и проблем выпали на их долю в эти дни. Да, их статус, положение, а может и сами жизни, не первый раз оказывались ставками на игральной доске политики Тайлара. Но вероятно впервые каждый из них не знал, что ему делать и как поступать. Ведь впервые рядом с ними не было Шето.
        - В Летние мистерии никто не принимает решений, - только и нашелся, что сказать в ответ сановник.
        - И сколько осталось до их завершения? Четыре дня, да день после. Ничто не мешает коллегиалам выдвинуть против меня обвинения сразу после окончания праздников. Нас обезглавили, Джаромо, а теперь давят. Давят всех и каждого. Так что поверь, скоро они и тебя постараются превратить в пепел. Так что если ты думал сбежать, сейчас самое время.
        - Киран, тебе ли не знать, что прошло уже очень много лет с того дня, как я сам, по собственной воле, связал судьбу и жизнь с семьей Тайвишей. И я хочу верить, что не было и мгновения, чтобы я хоть словом или поступком, дал повода усомниться в прочности этих уз и своей преданности.
        Эпарх Кадифара посмотрел на него уставшими глазами и опустил голову.
        - Прости за эти слова, Джаромо. Они были глупы и рождены страхом и злобой. Я никогда не ставил под сомнение твою верность. Просто я так устал… - Киран тяжело вздохнул и потер колено. - И эта проклятая боль в ноге опять сводит меня с ума. Проклятье, порою мне кажется, что проще было бы вообще её отрезать. Так я бы хоть перестал мечтать об исцелении. Но хуже даже не это. Хуже, что я просто не знаю, как быть без Шето. Всю мою жизнь он показывал мне путь. Он вел меня и я был счастлив следовать. А теперь… теперь…
        - Теперь нас ждет борьба, Киран. Как ждала она нас день, год и даже десятилетие назад. Ведь таков удел всех облечённых властью и влиянием: бороться и пожирать других, чтобы они не успели пожрать тебя.
        Повозка остановилась возле массивных ворот Лазурного дворца. Двое охранников открыли двери и хотели было помочь Кирану спуститься, но тот лишь оттолкнул их руки и вышел сам, морщась и закусывая губу от боли. Джаромо последовал за ним.
        - Пожрать других, чтобы не пожрали тебя, - задумчиво, словно смакуя новую для себя мысль, протянул Киран. - Да, брат жил как раз по этому принципу. Но как же мне пожрать алатреев, а, Джаромо? Может и тут ты сможешь помочь мне советом?
        - Смогу, ибо ты сам его знаешь. Узнай кто из коллегиалов верен алетолатом и не предаст тебя. Узнай кто достаточно труслив или алчен, чтобы купившись на посулы старейшин, перепродать себя подороже и не жалей на них ни денег, ни земель, ни постов. Запугай самых слабых и привяжи их к себе страхом. А самых упрямым, если иного выхода не будет… одари особыми подарками. Такими, которые они не перенесут. Так ты укрепишь незримую крепость вокруг своего поста.
        - Купить и запугать. Что же, это и вправду для меня не ново. Видимо придется-таки запустить руки в семейную казну.
        - Запускай хоть по локти и плечи, ибо твоё спасение неразрывно связанно со спасением всего рода.
        - Я же смогу опереться на тебя?
        - Конечно. Я весь и без остатка к услугам рода Тайвишей.
        - Я знаю это, Джаромо. И я, правда, рад, что ты рядом.
        С соседней улицы послышались веселые и явно пьяные голоса. Пройдя между двух строгих особняков, на набережную вывалилась большая и пестрая компания. В центре шла примерно дюжина юношей, явно из числа благородных. Их некогда белоснежные одежды щедро покрывали багряные пятна, а сами они, смеясь и толкаясь, пили вино из больших сосудов и поливали им друг друга и окружавших их рабов. Невольников с ними было не меньше двух десятков. Причем очень и очень разных. Бритых и длинноволосых, с заплетенными на голове и бородах косичками. Смуглых, краснокожих, загорелых и с кожей бледно-молочного цвета, которая отдавала обожжённой краснотой. Единственное что их объединяло, так это крепость тел и лица, вполне подошедшие как головорезам, так и бывалым воинам. Верный знак рабов-телохранителей, которых так ценили в благородном обществе Тайлара.
        Толпа повернула и пошла прямо в сторону Джаромо и Кирота. Великий логофет сразу заметил, как все восемь нанятых эпархом бойцов, словно бы невзначай, встали полукругом и напряглись, явно готовясь в случае чего дать отпор. Но пьяная толпа, казалась, даже их не замечала. Юноши были так увлечены вином и подначиванием друг друга, что уже было прошли мимо, когда один из них, шедший последним, вдруг остановился и посмотрел в сторону Джаромо. Его мутные и пьяные глаза сощурились, а потом резко округлились:
        - Эй, подождите, а я их знаю. Это же логофет и эпарх. Джасурский мужеложец и впившийся в наш город больной клещ!
        Теперь его узнал и сановник. Прямо перед ним, пошатываясь и сжимая в кулаке амфору с вином, стоял Тэхо Ягвиш.
        - Это точно они! Тайвишские ублюдки!
        Теперь остановились уже все - и рабы и благородные юноши. Они стояли и смотрели то на Ягвиша, то на Великого логофета с эпархом.
        - Благородные ларгесы, я призываю в свидетели каждого из вас! Я убежден, что эти мерзкие выродки повинны в гибели моего отца и главы рода Ягвишей! Я требую мести!
        - Обращайся в Синклит, наглец. Я отвечу на все твои обвинения, - подался вперед Кирот.
        - В Синклит? В Синклит?!Я обращусь к богам и моей чести, мерзкий отравитель! Я, Тэхо Ягвиш, глава славного рода Ягвишей, чьи мужи поколение за поколением созидали государство и приумножали его величие и славу, бросаю тебе вызов, жалкий и презренный выродок, чей род наполняли лишь трусы и проходимцы!
        - Здесь никто не будет марать о тебя руки, мальчишка. Ступай прочь. Ты стоишь возле моего дома.
        - А ведь и вправду! Тут и есть ваше змеиное гнездо! Ну так получай подношение от гостя!
        Амфора полетела в сторону эпарха Кадифара, но один из ветеранов успел поймать её прямо в полете. Юноша скривился и словно обиженный ребенок, топнул ногой землю. Но тут кто-то из толпы, явно заведенный этой перепалкой, решил последовать его примеру. Вторая амфора немного не долетела до своей цели, разбившись о камни мостовой и окатив Кирота россыпью красных брызг, осевших на его одежде. Эпарх с недоумением посмотрел на изгвазданный подол белой туники с вышитой жемчугом каймой, а потом поднял глаза на алатрейскую молодежь.
        - Вшивые щенки, да я эпарх Кадифара, я…
        Договорить он не успел: новая амфора пролетела мимо охранника и ударила Кирана Тайвиша в левый висок. От удара эпарх скрючился, зажав голову руками, из-под которых уже струилась кровь. Все восемь ветеранов тут же выхватили мечи и встали плотным полукольцом, явно ожидая нападения. Но толпа рабов и благородных только визжала и сыпала оскорблениями, кидая камни и амфоры, но не рискуя подходить ближе. Хотя оружие у них было, они явно выпили не столь много, чтобы устроить поножовщину прямо на улицах Палатвира.
        Ждать, пока ярость, кураж и вино окончательно лишат их рассудка, Джаромо не желал. Бросившись к эпарху, он помог ему встать и, подхватив под руку, потащил к дворцу. Оказавшись у окованных бронзой и железом ворот, логофет яростно застучал по ним руками и ногами, пока они немного не распахнулись и сановник вместе со стражами не протиснулись внутрь, распихивая удивленных рабов.
        Когда осыпаемые камнями и сосудами двери закрылись, логофет помог Кирану сесть, прислонив его к стене, и быстро оглядел его раны. Левый висок и бровь были разбиты и сочились кровью.
        Эпарх провел по лбу рукой и пристально посмотрел на перепачканные пальцы. В его взгляде удивление смешивалось напополам с болью и негодованием.
        - Паршивые членососы… - проговорил он, растирая кровь между пальцами.
        - Киран, ты ранен, надо срочно позвать лекаря.
        - Грязные тупые твари, - Киран Тайвиш словно бы и не слышал слов сановника. - Посмели напасть на меня. Меня! Эпарха этого города и провинции! Великие горести. И это тупое пьяное отребье ещё смеет считать себя благородным сословием? Да они же ничем не отличаются от того чужеземного зверья, что шляется за ними по городу.
        Джаромо посмотрел на впустившего их слугу.
        - Срочно подай воды и чистую ткань, а также незамедлительно приведи сюда домашнего лекаря.
        - Сию минуту господин.
        - Ты слышал их, а, Джаромо? Слышал их? - продолжал Киран, уставившись на пальцы. Кровь из его раны и не думала останавливаться, спускаясь ручейком на плечо и превращаясь в крупное багряное пятно на накидке. - Эта алатрейская мразь посмела обвинить меня в убийстве своего проклятого родственничка! И не просто меня, всех нас! Да отвергнут боги эту тупую скотину!
        Шето так и не рассказал ему всей правды. Он вечно ограждал брата, прикрывая или затемняя их самые тёмные, но неизбежные поступки и решения. А Кирот, безгранично доверяя брату, и не пытался всего выяснить, приняв добровольное наведение столь же легко и безраздельно, как и служение семье. С него было достаточно и того, что род Тайвишей год от года становился сильнее и могущественные, а какой именно ценой все это покупалось, его не слишком волновало.
        Конечно, Кирот о многом догадывался. Да и как было иначе? Ведь он был Тайвишем. Частью, и весьма важной частью, семьи. Но свои догадки он предпочитал держать где-то глубоко внутри, или просто отмахиваться от них, как от надоедливых насекомых.
        Вот только скоро ему предстояло проститься со своим добровольным неведением.
        Возможно, даже слишком скоро.
        Великий логофет обернулся, посмотрев на охранников. Ветераны были залиты вином, помяты, а у одного из них, невысокого, с крупной головой, которая словно бы росла сразу из плеч, минуя всякий намек на шею, была сильно рассечена губа, кусок которой свисал на лоскутке кожи. Эти пьяные мальчишки смогли задать им трепку, даже не прибегая к ножам или дубинкам. Хватило и камней с амфорами.
        Неожиданно Киран вцепился в рубаху Великого логофета и притянул его к себе.
        - Я сломаю им жизни, слышишь, Джаромо? Клянусь всеми богами и памятью моего отца и брата, я сделаю это!
        Залитое кровью лицо эпарха Кадифара превратилось в искореженную болью и ненавистью гримасу, а его глаза - в два вращающихся красных шара. Джаромо ещё никогда не видел обычно спокойного и меланхоличного Кирана в таком состоянии. И от этого ему стало не по себе. Он попытался отцепить от своей одежды окровавленные руки, но эпарх сжимал его мертвой хваткой, продолжая осыпать Тэхо Ягвиша самыми смачными ругательствами и проклятьями, обещая ему такие кары, которые напугали бы и палачей самого Убара Алое Солнце.
        И тут, сквозь это полубезумное бормотание, Джаромо услышал всхлип. Потом ещё один и ещё, а потом всхлипы сменились громким детским плачем. Великий логофет обернулся и увидел полуторалетнего малыша, который стоял прямо напротив и ревел во всё горло, сжимая крохотные кулачки.
        Великий логофет с силой рванул одежду, высвободив её из рук Кирана, и подбежав к Эдо Тайвишу, взял ребенка на руки, крепко прижав к себе. Малыш, не переставая реветь, весь вжался в него, вцепившись ему в шею и уткнувшись в плечо, а Великий логофет начал укачивать его, шепча на ушко слова утешения.
        Со стороны сада к ним уже бежали две няньки, но Джаромо развернулся к ним боком, недвусмысленно давая понять, что не доверит внука Шето Тайвиша тем, кто позволил ему оказаться возле ворот в одиночестве. Для себя он уже решил, что не далее как завтра, при первых же лучах солнце, эти две женщины навсегда покинут Лазурный дворец.
        - Во имя Мифилая всемогущего, что тут приключилось?!
        Лико Тайвиш, возникнув словно бы ниоткуда, удивленно смотрел, то на помятых и залитых вином ветеранов, то на окровавленного дядю, то на Джаромо и своего сына у него на руках.
        - Лико, мой мальчик, они напали. Забросали нас камнями и кувшинами. Называли убийцами! - проговорил Киран Тайвиш, с явным трудом поднявшись на ноги и прислонившись к стене.
        - Кто это был, дядя?
        - Тэхо Ягвиш и свора его подпевал, - ответил за эпарха Джаромо. Мальчик на его руках немного успокоился и теперь осторожно выглядывал из-за плеча.
        - Этот подлый щенок посмел обвинить меня в убийстве своего отца! Меня, того кто только проводил к богам родного брата! Ублюдки. Проклятые отравители, да полакомятся гарпии их печенкой!
        Лико вопросительно посмотрел на Великого логофета, но тот лишь еле заметно покачал головой, давая понять - Киран говорил искренне. Юный глава рода Тайвишей подошел к своему родственнику и, взяв под руку, повел по дорожке, ведущей к дворцу.
        - Это бесчестно Лико! Такие обвинения нельзя оставлять без последствий.
        - И они будут, дядя. Для каждого нашего врага. Теперь я вижу, что у алатреев больше нет чести. Они тонут в неправедной крови и хотят измазать ей всех вокруг, чтобы самим не выделяться. Но мы заставим их в ней же и захлебнутся.
        Джаромо посмотрел вслед уходящим Лико и Кирану, а потом покрепче прижал к себе маленького Эдо. Мальчик уже почти не плакал. Только чуть похныкивал, глотая остатки слез и утирая их маленьким кулачком. Великий логофет неожиданно понял, что он удивительно похож на своего деда. Те же пухлые щеки, большие светлые глаза, чуть поджатые широкие губы и крупные уши. В нём, в этом маленьком человеке, явственно чувствовалась кровь Первого старейшины. И не просто кровь и родовые черты. Джаромо чувствовал его самого. Шето Тайвиша.
        Поцеловав малыша в лоб, он прижался губами к крохотному уху и прошептал едва слышно:
        - Я сохраню твоё наследие Шето. Даже самой невозможной ценой. Клянусь.
        Глава пятнадцатая: Дары желаний
        Мать снова была пьяна. Хотя совсем рядом стояла небольшая жаровня, над которой поднимался сизый дымок источающий аромат трав и благовоний, Айна четко чувствовала кисло-терпкий запах перебродившего винограда, всякий раз, когда женщина напротив открывала рот. Да и помутневшие глаза и смазанные движения, безошибочно указывали, что она вновь не смогла противостоять своей пагубной привычке. Айна демонстративно поморщилась, немного придвинув к себе жаровню, но мать, похоже, даже не заметила этого жеста. Она так была погружена в свои мысли, что, казалось, и вовсе забыла о сидевшей напротив дочери.
        Старый Урпа привел её во внутренний сад должно быть уже десятую часть часа назад, сказав, что мать желает с ней поговорить. Но вот о чем именно, он либо не знал, либо предпочёл не рассказывать. И с тех пор девушка так и сидела, словно невидимка, ожидая, когда же хозяйка дома соизволит обратить на неё внимание.
        Айна уже было хотела встать и пойти по своим делам, как вдруг мать подняла глаза и проговорила:
        - Как ты относишься к браку, Айна?
        От этих слов девушку передернуло. Её память тут же выловила и выбросила наружу воспоминания о толстых сальных пальцах, до боли сжимающих её груди и лезущих между ног. О скользких губах и шершавом языке, что проходили по её плечам и шее, оставляя полоску вязкой слюны. О непомерном весе, навалившегося на неё потного тела и тяжелом сопящем дыхании возле уха, то и дело превращавшегося в настоящее хрюканье. И, конечно же, о боли, которая не желала утихать всё это действие, во время которого Айна мечтала лишь отпихнуть от себя всю эту мерзкую и липкую тушу. Ну и, конечно о том облегчении, которое она испытала, когда всё это закончилось.
        Да, сам брак с ней так и не случился. Хвала милосердию Жейны и Венатары, тот боров успел сбежать намного раньше. Но вот всё, что ему предшествовало, она запомнила очень хорошо. Даже лучше чем сама того желала.
        - Как к своему долгу перед моей семьей, мама, - ответила девушка едва слышно.
        - Ну, брак, это совсем не только долг перед семьей и родом.
        - Я знаю. Это ещё и долг перед избранным для меня мужем.
        Мать, к удовольствию Айны, скривилась так, словно в рот ей попал натертый горчичными зернами лимон.
        - Милая, ты всё ещё дуешься из-за того старика? Брось, тебя это совершенно не красит.
        - Как скажешь, мама.
        - А твоя наигранная покорность и вовсе бесит. Айна, девочка моя, тот брак был глупостью и чудовищной несправедливостью. Я была в ужасе от выбора твоего отца. Но разве могла я ему перечить? Разве могла пойти против его воли, когда он сказал, что так было нужно?
        - Я понимаю, - девушка невинно хлопнула ресничками. Мать опять врала, и, похоже уже и сама начинала верить в свои россказни. Конечно, она была совсем не против продать её тогда, этому мерзкому старику Мирдо Мантаришу. И, конечно, она сама активно участвовала в этой продаже, убеждая Айну «пойти наверх и потерпеть».
        - Так было необходимо, но поверь, я страдала от одной мысли, что эта жирная свинья будет взбираться на тебя и делать мне внуков. Клянусь милосердием и дарами Жейны, я надеялась, что он и вовсе окажется бессильным и быстро отправиться под присмотр Моруфа.
        «Однако силы у него всё же нашлись, мама», - подумала девушка.
        - Так что не держи на меня зла, - добавила Лиатна, покосившись на дочь с подозрением.
        - Разве я вправе на это?
        Лиатна смерила её тяжелым взглядом, но в ответ Айна лишь захлопала пышными ресницами. Рука матери тут же, словно и без её воли, начала шарить по столу, явно желая найти полный вина кубок, которого там не было. Поняв это, а также заметив взгляд дочери, она отдернула руку.
        - Так вот, как я и говорила, брак это не только долг. Особенно если он удачный.
        - А разве такие бывают?
        - Бывают. И куда чаще, чем ты сейчас думаешь.
        - А ваш с отцом брак был удачным?
        Лиатна сжала губы и посмотрела куда-то в сторону. Айну до дрожи бесило это безразличие матери к смерти отца и нежелание хотя-бы вспоминать о нём. Да, на публику он хранила траур, носила серую накидку и говорила всё то, что и положено говорить добропорядочной женщине, что утратила своего мужа. Но стоило ей оказаться вдали от посторонних глаз, как вся эта показная скорбь тут же смывалась с её лица. Айне даже начинало казаться, что мать радовалась случившемуся. И потому при всяком удобном случае, девушка стремилась напомнить ей о своем покойном отце и её покойном муже.
        - Он был… разным, - произнесла, наконец, Лиатна.
        - Но не удачным?
        - Разным. Во всяком случае, я не желаю сейчас говорить об этом.
        - Почему?
        - Потому что сейчас нам нужно думать о будущем, а не вязнуть в прошлом. И в первую очередь это относится к тебе, моя девочка. Ведь вскоре тебя ждет свадьба.
        Ещё пару месяцев назад сердце Айны забилось бы с безумной силой, а дыхание перехватило, унося её в мир грез и наивных девичьих фантазий. Но она больше не была девицей, а визит Мирдо Мантариша лишил её всякой наивности в вопросах брака. Она не могла забыть, как мать, да и отец тоже, стелились перед этим жирным стариком, как пытались ему угодить и как чуть ли не силой затолкали его к ней в спальню, где Айна, как приличная девушка и смиренная дочь благородной семьи, сделала всё, чего от неё хотели.
        Так что она уже успела уяснить, что взросление и семейный долг, от которого никому из живых не деться, всегда оставляют горький привкус.
        - Ну что ты молчишь, тебе, что совсем не интересно кто станет твоим мужем?
        - Я приму любой выбор, к которому меня обяжет семейный долг, мама, - холодно произнесла она.
        - Пф… и снова этот тон. Милосердная Жейна, как же нелегко порой бывает быть матерью. Айна, девочка моя, я понимаю, что у тебя есть все основания не ждать от брака ничего хорошего. Но в этот раз всё будет иначе.
        Айна лишь отвела глаза. Иначе для неё могло значить лишь хуже. Из-за семейных долгов, брак для неё был всё равно, что рабством, а дарованная богами красота - жестокой насмешкой. Ведь именно ей мать и намеревалась расплатиться.
        - Да право дело, Айна, с твоим характером тебя бы пороть как кухарскую девку! Я же говорю, теперь всё будет иначе. Забудь про Мантариша. Забудь всё, что было раньше и не держи на меня обиды. Ничего похожего с тобой больше не случится. Ведь теперь тебя ждет молодой, богатый и очень красивый жених.
        Айна удивленно подняла глаза.
        - Молодой?
        - Именно, - на лице матери расползлась самодовольная улыбка. - Он молод, красив, умен, а главное - он признанный наследник одной очень богатой и очень влиятельной семьи, которая совсем скоро, если на то будет воля богов, возьмет нас под своё тёплое крылышко.
        Девушка изумленно захлопала длинными ресницами, пытаясь найти хоть какой-нибудь подвох в словах матери. Всё что она говорила сейчас, было слишком хорошим, чтобы быть правдой.
        - Не веришь в своё счастье и ждешь от меня какого-нибудь «но»? - словно прочитала её мысли Лиатна. - Оно и вправду есть, но не такое существенное и не столь важное лично для тебя. Куда важнее, что наши долги будут списаны в качестве свадебного дара.
        - И кто же он?
        - Рего Кардариш. Племянник и наследник Кирота Кардариша.
        Рот Айны сам собой открылся от удивления. Конечно, она знала род Кардаришей. Да и кто не знал одних из крупнейших землевладельцев Нового Тайлара и очень влиятельных алатреев. Не то чтобы девушка была особенно сильна в политических раскладах, но даже она слышала, что именно Кирот сейчас сплотил свою партию в борьбе с Тайвишими - их, Себешей, родственников и многолетних покровителей.
        - Но… но Кардариши же борются с Тайвишеми.
        - И что?
        - Но ведь мы… мы….
        - А что мы? Что мы, Айна? Мы были их услужливыми собачками на очень коротком поводке, которым Тайвиши даже не удосужились бросить нормальной косточки. Думаешь это мы с твоим отцом решили подложить тебя под того жирного борова? Пффф. Будь моя воля, я бы и на порог не пустила эту свинью и прогнала его плетками. Это наши добрые покровители и благодетели использовали твоё тело, как разменную монету в своей игре. Это они заставили нас толкнуть тебя в его объятья. И что мы за это получили? А ничего. Ни-че-го. Так что и мы им ничего не должны. Мы отдали им всё, а взамен получили лишь смачный плевок прямо в лица.
        Рука матери снова зашарила по столу, но в этот раз Айна даже на неё не посмотрела. Она была сбита с толку, смущена и одновременно заинтригована. Рего Кардариш. Кто бы мог подумать. Воистину боги чудны в своих играх с судьбами смертных. Ещё пару минут назад она ждала, что мать попробует подложить её под какого-нибудь похотливого борова, в тщетной надежде списать хоть малую часть долгов. А теперь выходило, что её отдают за одного из самых завидных женихов Кадифа.
        - И когда же я его увижу?
        Губы матери расползлись в самодовольной улыбке. Она явно давно ждала этого вопроса.
        - Уже этим вечером.
        - Что?!
        - Ага, я пригласила Кирота Кардариша и его дорого племянника к нам в гости. Должна же ты, в конце концов, познакомиться со своим будущем мужем до свадьбы.
        - И ты говоришь мне об этом только сейчас?
        - Я сказала, когда сочла нужным, дочь. Так что вместо того, чтобы изводить меня вопросами, лучше пойди и приведи себя в порядок. И во имя милостивых и великих богов - сними уже этот безвкусный траур.
        Айна тут же поднялась и ноги, словно развив свою собственную волю, сами повели её в сторону дома.
        И так, сегодня её ждала встреча с будущим мужем. И даже не с заплывшим жиром дряхлым стариком, решившим, словно рабыню, прикупить себе молодую девушку благородных кровей, а с молодым, знатным и красивым юношей. Конечно, она снова стала товаром. Айна была не настолько глупа или наивна, чтобы даже предположить, что в её жизни, да и в жизни любой другой благородной девушки, может быть как-то иначе. Но неожиданно у неё появилась надежда. Вполне реальная надежда, что её брак не превратиться в горькое испытание посреди беспросветной тьмы.
        Зайдя в дом, она свернула в восточное крыло, поднялась по узкой лестнице на второй этаж и оказалась возле белой двери, за которой находилась её спальня. Она уже было хотела толкнуть дверь, но её рука замерла, так и не коснувшись ровной деревянной поверхности. Девушке стало страшно. Неожиданно Айна почувствовала, как внизу живота рождается тёмное и холодное чувство, что быстро начинало расползаться по всему телу, сковывая его мелкой дрожью.
        Что-то похожее она чувствовала в тот самый вечер, когда, сидя в своей спальне, ожидала Мирдо Мантариша. Страх, тупой животный страх, завладел тогда её телом. Только дрожь была гораздо сильнее и прокатывалась волна за волной, заставляя девушку с силой кусать пальцы.
        Она вспомнила как сидела в темноте, прислушиваясь к звукам дома, к приглушенным стенами голосам, смеху и, конечно же шагам. Именно по шагам она и узнала о его приближении. Они были гулкие, неравномерные, то и дело прерываемые долгими остановками, во время которых девушка слышала нечеткое бормотание. Даже не видя его, она уже поняла, что Мантариша шатает от выпитого вина.
        Он отворил дверь так, словно она всегда ему принадлежала. Наотмашь, с ударом. Шагнув внутрь, он на мгновение застыл, явно приглядываясь к темноте. А когда его глаза привыкли, и он разглядел девичий силуэт, сидевший на кровати, то пошёл к ней. Пошёл шатаясь, ставя ноги так, словно пол превратился в палубу корабля, попавшего в обезумевшее от волн море, а подойдя, не говоря ни слова, навалился на неё всем телом.
        Айна чуть было не задохнулась под его массой. Он придавил её, словно каменная плита. Только камень этот оказался горячим и липким от пота.
        Его шершавый язык прошелся по её шее, ключицам и груди, а пальцы, липкие толстые пальцы, быстро пробежавшись по бедрам, вонзились в неё, заставив девушки с силой закусить губу, чтобы не закричать. Потом он вошел в неё. Грубо, без нежности, и даже без страсти. Он пыхтел и сопел, пуская слюни в её ухо, а запах его тела быстро начал сводить Айну с ума. К счастью совсем скоро он как-то особенно громко захрюкал, словно довольная свинья, дернулся, чуть отстранившись, и девушка почувствовала, как на её живот полилась теплая жидкость. В этот момент он обмяк и засопел. Айна даже испугалась, что Мантариш отрубился, просто не представляя, как ей вылезти из-под этого грузного тела. Но тут жирдяй снова зашевелился, облизал языком её шею, и, кряхтя, поднявшись, пошёл прочь, так и не сказав своей невесте ни единого слова.
        В ту ночь Айна не смогла уснуть. Она лежала на смятой кровати не шевелясь и даже не отдергивая подола платья. Девушка пыталась понять, что же это было и сможет ли она терпеть это год за годом, пока её обещанный муж не отправится в страну вечной тени. Конечно, она знала, что удовлетворять мужчин можно разными способами, а ещё всегда можно подложить вместо себя рабыню. Вот только брак требовал детей, а дети иначе не появлялись. Так что как бы Айна и не старалась, полностью избежать этой участи ей уже не удастся.
        Так думала она, лёжа на успевшей пропитаться его потом кровати и чувствуя резкий, ни на что не похожий запах. Так думала она все следующие дни, пока однажды смущенная и растерянная мать не позвала её к себе и не сказала, что свадьбы всё-таки не будет. Как девушка тогда не визгнула от радости она и сама до сих пор не понимала. Боги всё же уберегли ее от жирного и вонючего борова.
        И вот теперь к ней сватался красивый и молодой жених. И она почти была готова поверить, что подаренная Меркарой красота, была всё-таки даром, а не злобной издевкой.
        Глубоко вдохнув полной грудью и задержав ненадолго дыхание, она закрыла глаза и толкнула дверь, сделав шаг к новой жизни.
        В спальне, впрочем, её ждала не новая жизнь, а самая привычная атмосфера. Пол, застланный старым и потертым, но всё ещё роскошным ковром из Каришмянского царства, парочка резных сундуков с одеждой, стол, стулья, лежанка, высокие полки с ворохом свитков покрытых слоем пыли и стоячие зеркало из отполированной бронзы напротив открытого окна. Ну и конечно кровать. Большое резное ложе, укрытое шелковым покрывалом, на котором, свернувшись словно кошка, лежала смуглокожая девушка с пышной копной черных завитков волос, которые темным пожаром разбегались по белой ткани.
        - Кусса, ты спишь на моей кровати! - с немного наигранной строгостью проговорила девушка.
        Служанка приподнялась на одном локте, потянулась, захлопав пышными ресницами вокруг огромных глаз, а потом улыбнулась пухлыми губами.
        - Простите моя хозяйка, у меня и в мыслях такого не было! Я просто убиралась и хотела расправить покрывала, но знаете, солнце сегодня печет так сильно. Почти как на пастбищах моей родной Мефетры. Вот видно оно меня и сморило.
        Айна огляделась - беспорядок, оставленный ей после пробуждения, недвусмысленно намекал, что Кусса врала. И как всегда нагло и неумело. В семье Себешей к рабам обычно относились дурно. Словно желая отомстить за долги, за потерю влияния и значения в государстве, родственники Айны вымещали всю злость и всю обиду на своей прислуге. Их били, наказывали, морили голодом, а порою даже убивали. Но девушка была не такой. Она никогда не поднимала ни на кого руки и не позволяла поднимать её на свою личную служанку, надежно оградив Куссу от всех ужасов этого дома.
        Куссаршиара, это юная девушка, была её рабыней уже половину жизни. Отец подарил её Айне на восьмой день рождения, сказав, что она, как будущая благородная женщина и мать семейства, должна иметь свою личную челядь. С подаренной девочкой они были ровесницами и в некотором смысле росли вместе. Наверное, поэтому для Айны служанка была ни сколько невольницей, сколько подругой. Тайным близким человеком, который всегда был с ней рядом. И как близкому человеку она позволяла ей многое. Возможно, даже слишком многое.
        Пройдя через комнату Айна села на край кровати. Кусса тут же проворно перекатилась к ней и начала нежно массировать плечи девушки, словно стараясь загладить свою вину. Её пальцы разминали мышцы, пробегаясь по спине и шее, выгоняя напряжение и усталость, и на пару мгновений Айна застыла, растворяясь в потоке расслабления, не смея даже пошевелиться.
        - Нет, - встрепенулась девушка, сбрасывая плечами руки. Как бы мягка она не была с Куссой, уж слишком размякать было опасно: поняв своё особое положение в доме, эта невольница то и дело пыталась и вовсе сесть на плечи, скинув с себя всякие обязательства. - Даже не начинай. Ты не должна тут спать Кусса. И ты это знаешь.
        - Прошу простить меня, госпожа. Я понесу наказание, если вам будет угодно, - с наигранной тревогой и покорностью проговорила служанка. Она хорошо знала, что Айна еe не накажет. И Айна тоже это знала.
        - Не сегодня, Кусса. Сегодня меня ждет встреча с новым женихом.
        Служанка тут же напряженно вытянулась и придвинулась к ней, заглянув в глаза уже с неподдельным страхом. Кусса была единственной, кто знала обо всех терзаниях юной девушки. Только ей она смела доверить свой пережитый и ожидаемый ужас. Только ей она могла сказать всё, как есть. Могла открыться, не боясь показаться слабой, недостойной или неблагодарной. И потому Кусса прекрасно понимала, что именно ждала девушка от своего замужества.
        - Нет, Кусса, в этот раз всё будет по-другому. Теперь всё будет совсем по-другому.
        Айна откинулась на кровать и с мечтательным взглядом уставилась в белый потолок, который она всегда мечтала расписать фресками садов, животных и птиц, чтобы лежа вот так, по вечерам, ей было проще мечтать о счастливой и беззаботной жизни.
        Кусса легла рядом и их пальцы легко коснулись друг друга. Рабыня тоже любила мечтать. Хотя мечты её были больше связаны не с будущем, а с прошлым. С бескрайними изумрудными лугами Мефетры, где под бесконечно синим небом, пастухи перегоняли отары овец и коз, а по вечерам, собравшись вокруг большого котла, все вместе варили цвистаку - густое варево из козлятины с горохом, чечевицей, чесноком и диким луком.
        Род Куссы владел отарой в несколько сотен овец. Её отец, дядья, братья, да и все родичи были пастухами. Овцы были их жизнью. И именно из-за них она и стала рабыней. В одну из летних ночей, пока пастухи праздновали День долгого солнца, чествуя мефетрийских богов, стая волков вышла на их пастбище, растерзав оставленного на присмотр юношу, нескольких животных и распугав всех остальных. В мгновение ока их род потерял всё и чтобы выжить, мужчины решили продать своих младших детей в рабство, а на вырученные деньги купить новое стадо. Куссе тогда было семь. И у своего отца она была самым младшим ребенком.
        Вместе с другими детьми, она оказалась на рынке невольников в Арихе, где их обменяли на отару овец у купца, возившего товары в города Верхнего Джесира, Барлады и Кадифара.
        Большая часть детей так и осталась в городах по дороге. А её и ещё двух маленьких девочек, как самый ценный товар, приберегли для Кадифа, где продали в разные благородные семьи. Хотя Кусса не знала, как сложилась судьба её родственниц в столице, самой ей повезло. Да, она не могла вернуться к своей семье и столь любимым ей изумрудным лугам, но в остальном, у неё была хорошая жизнь. Айна позаботилась об этом. И она очень надеялась, что боги вернут ей эту доброту.
        - Мама говорит, что меня ждет молодой, красивый и богатый жених, - тихо проговорила девушка.
        - Вы достойны самого лучшего мужа, моя госпожа.
        - Я достойна только того, что решит моя семья, - проговорила Айна, резко поднявшись. - Помоги мне переодеться.
        Служанка проворно спорхнула с кровати и, подбежав к сундукам, открыла оба, зарывшись с головой сначала в один, а потом во второй. Вынырнув с парой свертков и резной деревянной шкатулкой, служанка разложила вещи на кровати, а потом, взяв Айну за руку, потянула вверх, заставив распрямиться. Быстро, всего парой ловких движений, она сняла с неё серую накидку, пояс, платье цвета пепла с закрытой до шеи грудью и кожаные сандалии, оставив девушку совершенно нагой.
        Айна покосилось на себя в стоявшее напротив зеркало. Воистину боги подарили ей удивительно совершенное сочетание длинных изящных ног, широких бёдер с округлыми ягодицами, тонкой талии с плоским животом, крепкой налитой груди и высокой шеи. Она была красива. Красива в каждом проявлении своего тела. Но до сегодняшнего дня она ненавидела свою красоту. Ненавидела это слишком прекрасное тело, что созрев, превратило её в товар. Но кто знает, может, всe это было не зря и теперь она, наконец, сможет его полюбить?
        Может с прекрасным и молодым мужем она вправду станет счастлива? Родит ему детей, полюбит его и проживет хорошую жизнь, полную не боли и скорби, но наслаждений и радостей? Вдруг всё, что с ней случалось до этого часа, было не более чем испытанием, что послали ей боги для закалки, и теперь её ждала законная награда?
        Айна провела рукой по груди и животу, спустившись к вьющимся волосам в паху, и дотронулась до половых губ. Может она даже научится получать плотское удовольствие? Другие же получают.
        Поймав лукавый взгляд Куссы, девушка отдёрнула руку и выпрямилась, словно воин, поставленный в почетный караул. Служанка же, едва слышно хихикнув, переодела её в короткое платье белого шелка с глубоким вырезом. Опустившись на колени, она зашнуровала сандалии и, достав из шкатулки украшения, надела на руки своей госпожи золотые браслеты и кольца, а шею украсила золотым ожерельем с крупными хризолитами. Расчесав гребнем волосы девушки, служанка уже было начала собирать из них прическу, но Айна ее остановила.
        - Это лишнее Кусса. Я останусь в накидке.
        - И спрячете красоту ваших волос?
        - Я буду верна трауру.
        - Как пожелаете, хозяйка, - чуть расстроено проговорила Кусса. Ей всегда нравились волосы Айны. Нравилось расчёсывать их, завивать и делать прически. Она могла играться с ними часами и всегда расстраивалась, когда госпожа не позволяла ей этого. - Ну, хоть позволите подвести вам глаза и накрасить губы?
        - Давай, - покорно согласилась девушка, позволив служанке немного поколдовать с её лицом.
        - Так кто он?
        - Что?
        - Как его имя? - в глазах мефетрийки забегали шальные огоньки. - Вы так и не назвали мне имени вашего жениха.
        - Рего Кардариш, - проговорила Айна, смакуя каждую букву и каждый звук этого нового для неё имени.
        - Кардариши? Я думала они алатреи.
        - Так и есть. Но прошу, не спрашивай меня о политике, Кусса. Боюсь, что я понимаю в ней немногим больше твоего. Точно я сейчас знаю только одно: если всё будет так, как говорит мать, то я решу проблемы нашей семьи этим браком.
        - И для этого даже не придётся ложиться под очередного толстого и вонючего старика.
        - Кусса!
        Рабыня улыбнулась своим огромным ртом, скорчив забавную рожицу, и Айна не сдержавшись, прыснула от смеха. Засмеялась и служанка, и спальня, до самого потолка, наполнилась звонким и беззаботным девичьим смехом.
        Уже давно Айна не чувствовала себя так легко и спокойно, но вот лицо служанки вдруг стало серьезным.
        - Хозяйка, вы же не бросите меня здесь? Ну, когда уйдете в другую семью.
        Куссе и вправду было чего бояться. День за днём она видела, как обращаются в этом доме с другими рабами. Конечно, её саму не касались ни побои, ни оскорбления, ни домогательства. Но она отлично знала, что единственная её защита - это Айна и стоит ей покинуть этот дом, как её тут же ждет жизнь самой обычной невольницы. И тогда ей придется на своeм теле прочувствовать все ужасы неволи с утроенной силой. Ведь рабы всегда беспощадны к утратившим покровительство любимчикам. Судьба несчастной дурочки Хъелуг, которую примечал отец Айны, была отличным тому примером. И Кусса безумно боялась оказаться на её месте.
        - Ну конечно я заберу тебя с собой, - поспешила успокоить девушку Айна. - Мы навсегда с тобой вместе.
        - Спасибо вам, госпожа, - только и прошептала невольница.
        Когда со сборами было покончено, Айна вновь села на кровать и растерянно разгладила покрывало. Она понятия не имела, как долго придется ждать гостей. Мать сказала, что встреча будет этим вечером. И хотя солнце и клонилось к закату, вечер мог растянуться до самой ночи.
        - Спой мне что-нибудь, Кусса, - проговорила она.
        Рабыня кивнула и запела чуть грустную песню на своем родном языке. Ее низкий, глубокий голос звучал чарующе и волнительно. Он уносил Айну прочь, в залитые ярким солнцем изумрудные луга Восточных провинций, где могучий ветер играет с морем сочных трав.
        Айне всегда нравились песни на незнакомых ей языках. Они, оставляя лишь мелодию, превращали голосовые связки в инструмент, который наполнял мир музыкой. Чистой, естественной музыкой, лишенной слов и смыслов. А такая музыка помогала Айне отвлечься от всех мыслей, растворяясь в потоке звучания.
        Вот и сейчас девушка откинулась назад и, закрыв глаза, ощутила покой и безмятежность. Нет, она не спала и не проваливалась в дрeму, но обретала именно покой и равновесие души. И вместе с ними - набиралась сил и смелости.
        Увы, покой длился недолго - на пятой песне служанка резко замолчала, а до Айны донесся звук открываемой двери и деликатное покашливание. Открыв глаза и сев, она увидела Урпу. Старый раб внимательно смотрел на неё, явно оценивая вид девушки. Пошамкав губами, вероятно найдя его подходящим, он негромко проговорил:
        - Пора, госпожа.
        - Я выйду через минуту.
        Раб кивнул, а потом скрылся за дверью.
        «Вот и всё», - подумала девушка. Почему-то волнения, которого она так ожидала, больше не было. Все её тело чувствовало покой. Нет, даже не покой - а решимость. Теперь она была покорна ожидавшей её судьбе.
        Встав с кровати, Айна расправила одежду и, укрыв голову серой накидкой, пошла к двери.
        - Дэкхэ морудэ Дэвада кашэбэл, - произнесла Кусса, хитро переплетая пальцы чуть ниже живота
        - Что?
        - Да оградит Всемать своих дочерей. Так говорят в Мефетре.
        Неожиданно для себя Айна подошла к своей служанке и крепко её обняла, прижавшись всем своим телом, а потом быстро покинула спальню. Сразу за дверью её ждал Урпа. Старший раб был один. В полумраке коридора его высокая но сутулая фигура казалась скорее мрачной тенью, нежели облаченным в плоть живым существом и Айна невольно вздрогнула когда он, резко повернувшись, пошёл по коридору.
        Вместе они спустились вниз, в трапезную залу, где за большим столом, помимо матери и брата, сидели двое гостей. Один очень крупный и грубый на вид мужчина, с косматыми бровями над маленькими крысиными глазками, и жестким ежиком седых волос, а второй - атлетично сложенный юноша, с тонкими, но при этом мужественными чертами лица. Его большие серые глаза так и светились озорством и лукавством, а краешек полных губ застыл в полуулыбке.
        Стоило Айне переступить порог зала, как эти хитрые глаза тут же посмотрели в её сторону, заставив сердце девушки ёкнуть. Он и вправду был красив и молод. Но дело было даже не в этом. Какая-то незримая сила тут же повлекла её к нему. Айне вдруг захотелось дотронуться до него. Провести руками по плечам и груди и убедиться, что он настоящий.
        - О, а вот и наша молодка! - прогремел грубый голос Кирота Кардариша, от которого девушка вздрогнула.
        - Милейший господин Кардариш, позвольте представить вам мою дочь, Айну Себеш, - улыбка матери показалась девушке до боли знакомой. Она уже видела её. В тот самый вечер, когда её отдали в объятья Мирдо Мантариша. Мать снова её продавала.
        - А и верно хороша. Что скажешь, Рего, недурная порода у Себешей, а?
        - Скажу, что деликатность тебе совсем не свойственна, дядя, - с улыбкой проговорил юноша, у него оказался мелодичный и приятный голос.
        - Ха, деликатность! Тоже мне скажешь! Как видите, госпожа Себеш, мой мальчик не столь прямолинеен как я.
        - Ты хотел сказать груб? - большие глаза юноши беззвучно засмеялись.
        - И грубости ему тоже недостаёт, да. Зато дерзости - хоть отбавляй.
        Они рассмеялись. Кирот громко и раскатисто, откинув назад голову. Рего чуть приглушенно, прикрыв рот кулаком, а мать звонко и как всегда фальшиво. Только Энай остался черствым к этому веселью. Брат сидел с краю, весь скрюченный и зажатый, упрямо рассматривая мозаику на полу. Мальчик напоминал гуся, которого только что окатили ведром ледяной воды, и Айне показалось, что ещё немного и он по-гусиному зашипит. «Энай против этой свадьбы», - моментально поняла девушка. Но вот что именно не нравится еe брату, она пока не знала.
        - Айна, деточка моя, прекрати жаться к двери и подойди к нам, - проговорила мать. - Как видите, господин Кардариш, моя дочь суть истинная красота и очарование, а ещё она прекрасно воспитана, верна традициям нашего высокого сословия и очень угодлива богам.
        На последних словах женщина пристально посмотрела на укрывающею голову дочери серую накидку. Ту самую накидку, от которой она велела ей избавиться. Что же, от возможности немного позлить мать девушке стало только веселее. Пусть смотрит на эту серую ткань, смотрит и знает, что и у покорности Айны есть свои пределы.
        Девушка прошла через весь зал и остановилась возле стола.
        - Ну и что ты застыла? Садись.
        Скомандовала мать и Айна заняла место напротив Рего. Хитрые глаза юноши тут же неспешно прошлись по ней, изучая её тело. От любого другого подобного взгляда она бы, наверное, испытала смущение или возмутилось, но сейчас девушка чувствовала нечто иное - ей было интересно. Интересно, куда падал его взгляд и где он задерживался. Она даже немного выгнулась, чтобы юноша смог лучше разглядеть изгибы её тела и самые прекрасные его части.
        Наконец их глаза встретились и Рего подмигнул ей, растянув губы в очаровательной улыбке, от которой Айна ощутила лeгкий жар на щеках.
        - И так, Айна, знакомься с нашими любезными гостями, - заулыбалась мать. - Это Кирот, глава славного рода Кардаришей и его племянник и наследник Рего.
        - Всех благ и благословений вам, о благородные господа. Да не обойдут вас боги в своей милости, - кивнула им девушка.
        - И тебе всех радостей, - проговорил Кирот Кардариш, но тут же к его уху наклонился Рего и что-то прошептал, отчего глава рода немного притворно поморщился и шлепнул себя по лбу. - Пха, и верно, что это я. Какие ещё радости в месяц утешений. Радость у тебя будет потом, когда ты станешь женой моего племянника. А пока разделяю твою скорбь и боль, Айна Себеш. Твой отец был хорошим человеком.
        - Благодарю за теплоту ваших слов, господин Кардариш. Они приглушают мою боль.
        - Не стоит меня благодарить. Слова это просто слова. Они не греют.
        - Но они способны поддержать и не дать пасть духу, дядя. Прекрасная Айна, знайте, что я понимаю и разделяю вашу боль утраты. Мой отец тоже отправился в последний путь под присмотром Моруфа, и скорбь по нему так и не покинула моего сердца.
        - О, мне очень жаль. Я понимаю и разделяю вашу скорбь.
        - Мои боль и скорбь успели притупиться. Все-таки время величайший из всех лекарей. Но ваше сердце только начинают терзать страдания от этой жуткой утери. И потому, если я хоть как-то способен смягчить вашу боль - только скажите. Я сделаю всё для этого.
        - Ха, а мальчишка то не теряет времени зря! Что скажете, а, госпожа Себеш, угадали мы с выбором?
        - Безусловно, милейший господин Кардариш! Их пара станет подлинным украшением для всего благородного сословия!
        - А то! Доброе начинание. Да. Да поддержат его боги! - Кирот Кардариш поднял вверх кубок и осушил его в несколько мощных глотков. Айна заметила, как в глазах матери пробежала зависть, а губы слегка задрожали. Всё же при посторонних она не смела прикасаться к пьянящему напитку и столь явственно нарушать Время утешений.
        А вот брат, напротив, сжался ещё сильнее, отвернувшись от них на столько, на сколько вообще позволяли приличия. Заметив это, Кирот Кордариш сдвинул брови.
        - Кажется юный глава рода Себешей, не вполне разделят нашу общую радость. Почему ты не радуешься скорому счастью твоей семьи, юноша? Что, не нравится моя помощь?
        - Он вечно у нас такой хмурый и нелюдимый, прошу вас, достопочтенный господин Кардариш, не обращайте на него внимания. Увы, таким его сотворили боги, - тут же затараторила мать, но гость смерил её строгим взглядом, от которого женщина моментально заткнулась.
        - Пусть юноша сам говорит за себя. Ему быть мужчиной. Великие горести, да не просто мужчиной - главой семьи! Так почему ты не радуешься, а, Энай Себеш?
        - Рад ли дом вору в нем? - тихо произнес мальчик, не поднимая лица. Мать охнула, и глаза её округлились от ужаса, но Кирота ответ Эная, кажется, только позабавил. Налив себе ещё вина, он пристально посмотрел на брата Айны.
        - Так вот значит кем ты меня считаешь. Вором. И что же я украл? А? Твою сестричку?
        - Вы знаете что.
        - Нет, мальчик, не знаю. Потому и спрашиваю. Так что просвети-ка меня.
        - Вы забираете нашу собственность.
        - Ха! Нашел по чему горевать! Да там же залог на залоге. Давно ли милосердие приравняли к воровству?
        - Отнимать у слабых то, что принадлежало им веками не похоже на милосердие.
        - Я хочу, чтобы ты понял, Энай, раз уж скоро мы с тобой станем родственниками, - голос Кардариша стал суше и тверже, но не растерял до конца былой веселости. - У твоей семьи нет ничего кроме долгов. Я покупаю не земли, или мастерские с мельницами. У вас их все равно нет и уже давно. Я выкупаю ваши долги. И делаю я это исключительно для того, чтобы по своей безмерной доброте помочь новообретённым родственникам избежать позора. Так что ты должен быть мне благодарен.
        - А что случится с заложенным имуществом нашей семьи? С оливковыми рощами и виноградниками, с полями пшеницы и ячменя, с маслобойнями и винодельнями, с дубильнями и ткатскими дворами?
        - Я покрою по ним все долги.
        - А потом?
        - А потом, я заберу их себе. Потому что я могу за это заплатить. Такова цена вашего спасения и этого брака. Уже согласованного брака, как я понимаю.
        - Знайте, что вы получаете моё формальное согласие, ибо выбора мне не оставили. Но моё благословение вам не видать. И знайте вот ещё что: однажды, я верну собственность моей семьи.
        - Конечно вернешь. Если сможешь всё это у меня выкупить. Или ты намекаешь на другие методы, мальчик?
        Энай не изменился в лице. Его извечная бледная каменная маска не дрогнула, а губы так и остались тонкой серой полоской. Спокойно посмотрев на Кирота Кардариша льдом серых глаз, он встал, а потом произнес чуть слышно.
        - О методах станет известно в положенный им срок. На этом я прощаюсь с вами, господа Кардариши.
        Юноша развернулся и пошел к выходу, даже не бросив на прощание взгляда.
        - У вашего сына очень непростой характер, госпожа Себеш, - хмуро проговорил Кирот Кардариш. Было видно, что поступок Эная и вправду его задел.
        - Ох, и не говорите. Я просто вся с ним исстрадалась. Но всё же молю, чтобы вы простили ему это глупую выходку. Боги дали моему мальчику совсем слабое здоровье и он так много болеет, что совсем не умеет разговаривать с людьми.
        - Это заметно, - произнес гость, очень недобро посмотрев в сторону двери, за которой скрылся брат Айны. - Впрочем, согласие получено и сказано это было публично, а значит свадьбе быть!
        - Свадьбе быть! - мать чуть ли не взвизгнула от радости.
        - Тогда формальную и официальную помолвку между нашими семьями мы оформим потом. Уже после мистерий и завершения вашего Времени утешений. Мда. Знаете что, госпожа Себеш, а давайте-ка сейчас мы с вами отойдем и как раз обсудим все детали. Пусть будущее наших семей познакомится и побудет наедине.
        - Конечно, господин Кардариш. У меня тут есть просто изумительный сад, в котором, я надеюсь, вам очень понравится. Я распоряжусь подать туда вина и закусок.
        - И мяса тоже! Пусть ваши рабы пожарят добрый кусок быка. От успешных сделок у меня всегда разыгрывается аппетит.
        - Ох, как же отрадно это слышать, господин Кардариш!
        Взяв под руку гостя, мать повела его прочь, кинув в сторону Айны очень многозначительный взгляд. В нем была даже не просьба, а скорее повеление. И Айна невольно кивнула, давая понять, что сделает всё, для успеха этого брака. Тем более, глядя на юношу напротив, ей и самой этого хотелось.
        Когда дверь закрылась, Рего перевел взгляд на девушку и широко улыбнулся.
        - А я уже было испугался, что они никогда не уйдут. Ну что же, будем знакомы, Айна.
        Взяв два кубка, он наполнил их вином и протянул один из них девушке. Её рука уже было потянулась к нему, но вдруг замерла в нерешительности. Айна и правда чтила традиции и намеревалась сохранять траур хотя бы ради того, чтобы насолить матери. Но с другой стороны этот юноша манил её, и ей совсем не хотелось начинать их знакомство с отказа.
        - Ну же, милая Айна. Я никому об этом не скажу. Особенно духам.
        Попросив про себя прощения у покойного отца, она протянула руку вперед и пальцы её легли на холодный металл, показавшейся ей горячее натопленной печи. Айна даже невольно закусила губу, чтобы не ойкнуть, а потом поднесла кубок ко рту и слегка пригубила терпкого вина, приправленного медом.
        Юноша тоже сделал глоток и с явным интересом посмотрел на Айну. В его взгляде было любопытство, интерес, а ещё… желание. Без всякого стеснения его глаза шарили по её телу. Они блуждали и пожирали её. Айна хорошо знала такие взгляды, но сейчас, она неожиданно поймала себя на мысли, что это внимание было ей приятно. Ей нравилось, как юноша изучает её тело, как он засматривается на него, как тонет в нем. И она хотела, чтобы он смотрел на неё ещё.
        - Просто интересно, а когда тебе рассказали о нашем грядущем браке?
        - Мама рассказала мне пару часов назад, господин Кардариш.
        - Ха! Пару часов! Мой дядя был ко мне чуть более милосерден. Он позвал меня вчера вечером и припомнил наш старый разговор про свадьбу. Я-то тогда думал, что он вновь будет говорить о браке как таковом, о его важности для рода, ну и всём прочем, но вместо этого он нахмурился и сказал строго: «Выспись как следует. Завтра поведу тебя знакомить с невестой». Думаю, ты сама хорошо понимаешь, как я удивился такой новости. И как отлично я выспался.
        - Я тоже была весьма удивлена.
        - А я то как! Девушек хотя бы готовят к раннему браку, а благородные мужчины редко обзаводятся семьей до двадцати. Так что я в свои шестнадцать совсем не ждал подобных известий от горячо любимого дяденьки. Кстати, ты очень красивая, ты знаешь это? - неожиданно добавил Рего.
        - Благодарю вас за похвалу, господин Кардариш, - немного растерянно произнесла Айна. Конечно, она знала о своей красоте. И конечно она много раз слышала такие слова от самых разных мужчин, которые очень рано начали проявлять к ней интерес. И всё же, из уст этого юноши эти простые слова приятно обжигали и будоражили её, оседая легкой краснотой на щеках и теплом между бёдер.
        - Айна, милая Айна, если наши семьи вдруг не успеют поссориться и обменяться проклятиями, то наш брак дело уже решенное и нам предстоит стать мужем и женой. Так может обойдемся без этих глупых формальностей? Как ты на это смотришь?
        - Как… - «вам будет угодно», хотело было сказать она, но вдруг осеклась, встретившись взглядами с юношей. Его глаза смеялись, но смеялись с чистой добротой. - Я согласна.
        - Вот и ещё один тяжкий камень упал с моей души. Ты не поверишь, но сама мысль, что мне придется до конца дней обращаться с женой, словно на приеме, вселяла в меня первозданный ужас.
        - Почему? - сказала Айна и тут же мысленно отругала себя за глупость.
        - Ну, хотя бы потому, что мои родители были именно такими. Им навязали брак против воли, и отец, сколько я его помнил, всегда был с матерью предельно холоден, а она платила ему той же монетой.
        - Это звучит очень грустно.
        - Таким оно и было. А потом Моруф забрал их обоих. Но я стал не сиротой, а оказался воспитанником дяди, который сделал меня наследником одного из могущественных родов Тайлара, ну а там… Кхм… Ты же знаешь, что мой дядя буквально только что объединил алатреев и совсем скоро погонит прочь этих надоедливых Тайвишей?
        - Да. Я слышала об этом.
        - Когда это случится, только представь, какие перспективы передо мной откроются. Перед всей моей семьей. Перед всей нашей семьей.
        Он особо выделил слово «нашей» посмотрев Айне прямо в глаза с такой уверенностью и силой, что разум девушки невольно захлестнули мечты о прекрасном и безмятежном будущем. Она и сама того не желая представила, как будет держать в руках их первенца, сына конечно, показывая с балкона огромного дворца его своему прекрасному мужу. Все старые и наивные грёзы, что были почти окончательно похоронены вереницей горьких событий, вновь ожили в ней, вырываясь наружу и будоража её фантазию.
        - Но впрочем, хватит про семьи и политику. Давай лучше выпьем. Только на этот раз до дна.
        Сказав это, Рего в несколько глотков осушил свой кубок, а потом пристально посмотрел на девушку.
        - Ну же, смелее прекрасная Айна. В вине благословение богов. Как минимум Бахана, но и остальные им тоже не брезгуют.
        Девушка посмотрела на дно кубка. Жидкость казалась ей даже не красной, а скорее черной. На неё словно смотрела беспроглядная бездна и она понимала, что стоит ей пойти на поводу у этого юноши, стоит ей опустошить этот кубок, как эта бездна поглотит её. Она сомнeт всё то, что Айна так ценила в самой себе. Сомнет её саму, унося вслед за этим юношей.
        И к своему ужасу она неожиданно поняла, что ей хочется быть смятой.
        Зажмурив на мгновение глаза и выдохнув, она большими глотками осушила весь кубок до самого дна. В этот раз вино уже не показалось ей сладким. Оно словно загустело и скользкими комьями проваливалось в её горло, обжигая его. Айна даже слегка закашлялась, но быстро совладав с приступом, посмотрела на юношу и тоже ему улыбнулась.
        - Хорошее начало. Но лишь начало, я надеюсь, - взяв со стола кувшин, он вновь наполнил свой кубок и с немым вопросом посмотрел на девушку.
        Она подставила кубок под рубиновый водопад, льющийся из горлышка кувшина, а потом выпила его до дна. Её тело сразу отозвалось растекающимся теплом, а голову слегка повело. Она никогда не пила так много. Два кубка, к тому же выпитых подряд, были неожиданным испытанием для Айны.
        - Ты же давно не выходила в город, я прав?
        - Я ни в чем не нуждаюсь, живя тут, с семьей и рабами. Да и в месяц утешений боги…
        - Не велят без нужды покидать отчего дома. Иначе гнев их и проклятия падут на отринувших скорбь и почтение, - закончил за неё Рего. - Я знаю. Я тоже проходил через это. Но разве скорбь может быть угодна богам в такие дни?
        - В такие?
        - В такие, Айна, когда люди на улицах празднуют и угождают богам радостью и весельем. Ты же знаешь, какой сегодня день? Сегодня третий день летних мистерий. День Меркары, прекраснейшей из богинь и явной твоей покровительницы.
        - Законы утешений определяет Моруф, - чуть неуверенно проговорила девушка. Конечно, она знала о царящем в городе веселье. Даже тут, в Палатвире, где каждый род запирался в стенах своего особняка, невозможно было полностью скрыться от ликующего города. И в тайне, даже от самой себя, она мечтала окунуться в это ликование.
        - Уж с Моруфом Меркара как-нибудь да договорится! - рассмеялся юноша. - Ну же, Айна. Ты само воплощение её даров и благословений! Ты её избранница. Так не преступление ли перед самой Сладострастной скрывать в такой день свою красоту в этих унылых стенах?
        - Чего ты хочешь? - девушка почувствовала, как волнение сковывает её горло.
        - Я хочу сбежать вместе с тобой в город.
        - Сбежать?
        - Да, сбежать. Город празднует, Айна. Он полон веселья и радостей, и я хочу праздновать вместе с ним. Я хочу праздновать с тобой. Не волнуйся, мы вернемся ещё до того, как нас успеют спохватиться.
        Его рука легла поверх её ладони. Она была крепкой и жесткой, но в тоже время очень приятной на ощупь. В голове Айны, уже вскруженной вином и интересом, сама собой подскочила мысль, а что бы почувствовала она, окажись эти руки на её теле, а пальцы внутри…
        - Я… я согласна, - наконец выпалила девушка. - Только мне надо будет позвать свою служанку…
        - Нет, Айна, никаких слуг, рабов, охранников или родных. Только ты и я. Я хочу, чтобы это стало нашим с тобой первым приключением. Только нашим. И ничьим больше. Да и что дурного может случиться на Летние мистерии? Ведь сами боги в эти дни смотрят на мир и одаряют его своими благословениями! Так пойдем же воздавать им хвалу, чтобы и они не лишали нас своих даров и радостей!
        «Дары и радости Меркары», - проскочила в голове девушки мысль. Нет, она не хотела их лишаться. Она хотела их вкушать. Вкушать самой, и разделять с этим юношей.
        Рего встал и, наполнив оба кубка, протянул один Айне.
        - Выпьем за наше маленькое приключение!
        - За приключение.
        Третий кубок вновь обрел сладость. Растекаясь приятным теплом по телу, он дарил легкость и очищал разум от всяких сомнений. Происходящее пьянило её не меньше, а может и больше выпитого вина, сжимая сердце в приятные тиски надежды. Она хотела пойти с этим юношей. Хотела гулять и веселиться. Хотела забыть про скорбь, про гнетущий плен дома. Хотела жить. Жить и наслаждаться этой жизнью.
        Теперь девушка не сомневалась, что так неожиданно пришедший в ее дом юноша - проводник богов, посланный ей в награду за их почтение. И Айна желала получить эту награду.
        Резко встав, от чего её голова немного закружилась, она сама взяла его за руку и потянула в глубины дома, туда, где можно было выйти в неприметную часть сада, не попавшись ни слугам, ни брату, если бы он вдруг задумал выглянуть из своей библиотеки, ни, тем более матери. Туда, куда ещё совсем девочками они ходили вместе с Куссой, чтобы ранним утром, пока весь дом спит, перелезть через надежно укрытую густыми кустами и деревьями стену и погулять немного по этому огромному и прекрасному городу, что так завораживал Айну.
        Тогда Кусса была ей смелостью. Её проводницей в этот огромный мир, что лежал за пределами родительской воли. И сейчас она получила нового проводника. Того, чью руку так крепко сжимала, проводя его по пустым коридорам к небольшой двери возле кладовки, за которой почти сразу начинались густые заросли сада.
        Пробравшись через кусты, они оказались возле выбеленной стены, к которой была приставлена старая и разбухшая от дождей лестница.
        - Ха, да ни как сами боги благоволят нашему маленькому побегу!
        - Боги тут не причем. Просто раньше я иногда сбегала посмотреть город вместе со своей служанкой. Ну… без родителей.
        Она подошла к лестнице и провела рукой по шершавой древесине. Ступеньки были прохладными. Как и всегда. Несмотря на всю летнюю жару, тень от деревьев была здесь постоянной и очень густой. Да и сама это часть сада, расположенная возле черного хода у кладовой, отведенного рабам для доставки продуктов, была самой заброшенной во всём их особняке. Айна предполагала, что домашние рабы специально её запустили - ведь и им тоже было нужно иногда прятаться от хозяйских глаз.
        Собственно, именно так они с Куссой и нашли это место. Однажды, бегая по саду, они услышали приглушенные стоны и странные для их детских ушей хлюпающие звуки. Продравшись через кустарники, две девочки увидели прижатую к стене кухарку, позади которой, стоя со спущенными штанами, пыхтел и похрипывал Мехыня - бывший тогда главой рабов-охранников. Смущенная их видом, Айна хотела было уйти, но Кусса, крепко вцепившись в руку девушки. Притянув её к себе, она прижала палец к губам Айны и подмигнула, кивнув на парочку. Так они и сидели в кустах, наблюдая за двумя рабами. И глядя на них, девушка впервые ощутила как её тело откликается желанием.
        - Так значит, мы идем по стопам твоего мятежного детства? - рассмеялся юноша, прервав нахлынувшие на неё воспоминания. - Ты не поверишь, но я вот ребенком никогда не сбегал из дома. Как-то не было нужды. Дядя и так часто брал меня и в город и за город.
        - Вы очень близки с ним?
        - А как иначе? Я же его наследник! Да и отец у меня был непутевый, так что дядя всегда был моим главным воспитателем. Он научил меня всему. Ну, почти всему. Некоторым вещам я учился сам.
        Сказав это, юноша в два ловких движения миновал лестницу, и спрыгнул вниз. Айна подошла к стене и уже было хотела забраться, как вдруг вспомнила о своей одежде. Её наряд совсем не подходил для таких прогулок. Увлеченная этим прекрасным юношей, она просто не подумала о таких мелочах. Ну а теперь было уже поздно. Не бежать же ей домой? Особенно сейчас, когда Рего был по другую сторону ограды.
        Зажмурив глаза и попросив всех богов о защите и прощении, она сняла кольца, ожерелье и браслеты, расстегнула пояс и завернула в серую накидку траура свои драгоценности. Положив получившейся сверток под дерево и прикрыв его упавшей веткой, девушка подошла к лестнице и поставила ногу на ступеньку. Древесина, словно выражая недовольство, заскрипела и затрещала, но Айна не стала её слушать, быстро поднявшись наверх.
        Оказавшись на вершине стены, она на мгновение застыла, взглянув сквозь крону деревьев на родительский дом. Отсюда он казался чужим и почти незнакомым. Его стены и их расположение были иными. Крыша, покрытая оранжевой черепицей, была иной. Даже сад выглядел как-то неуловимо иначе и незнакомо. И, как и в детстве, ей вдруг подумалось, что она совершает большую ошибку.
        - Всё будет хорошо, - тихо проговорила девушка и спрыгнула вниз, где её тут же поймали крепкие руки.
        - Я уже было испугался, что ты просто решила выставить меня за дверь таким необычным способом.
        - Прости, просто я вдруг поняла, что одета совсем не для прогулки.
        - У тебя очень красивые волосы, - неожиданно произнес он, проведя пальцами по краю её локона. - Такие густые, такие яркие и такие буйные.
        Айна вдруг вспомнила, что так толком и не расчесалась. Немного смутившись, она было начала разглаживать волосы рукой, но юноша бережно взял её за запястье.
        - Прошу, оставь их так. Тебе очень идет это буйство.
        В большие праздники улицы Палатвира оставались пусты и безлюдны. Его благородные жители и их бессчетные слуги прятались внутри особняков и дворцов, и никто из них не видел как юноша и девушка, взявшись за руки, спешили прочь из квартала ларгесов. Спешили туда, где тысячи и тысячи вольных людей Кадифа, на радость богам, предавались буйному и первозданному веселью.
        Они миновали квартал быстро. Рего явно хорошо его знал и ни разу не остановившись, провел её, минуя площадь Белого мрамора, по границе Таанора, к Царскому шагу от одного вида которого сердце девушки вначале замерло, а потом забилось, словно дикая птица, посаженная в маленькую клетку.
        Весь Царский шаг, вся эта бесконечно широкая улица, разделенная могучими стелами, прудами и ровными линиями кипарисов, прекратилась в причудливую помесь храма и ярмарки, которая полнилась людьми. Живым морем людей, из которого то тут, то там выныривали острова танцовщиц, музыкантов, жонглеров, столов с угощениями, бочек с бесплатным вином. Небольших печей и бронзовых котлов, заполненных углями, на которых жарили мясо, рыбу и лепешки. Палаток и лотков купцов, что торговали амулетами, статуэтками богов и самыми разными сувенирами, а также развратными поделками и безделушками во славу Сладострастной богини.
        Но главной частью праздничной улицы были, конечно, алтари и огромные жаровни, установленные на специальных постаментах, где кутаясь в сладком дыму благовоний, полураздетые жрицы Меркары, с цветочными венками на головах, пели гимны славы своей богине. Люди вокруг подпевали им на тысячи голосов, толпились и толкались, желая как можно ближе оказаться рядом с прекрасными девами, что одаривали всех цветочными венками и поцелуями, благословляя дарами Прекраснейшей.
        На большинстве людей, и мужчин и женщин, были надеты подобные венки, а их одежды украшали яркие розовые и желтые ленты - цвета покровительства Меркары. То и дело в толпе появлялись новые музыканты, и стоило им заиграть, как человеческие волны расступались, превращаясь в танцующие круги, под одобрительные возгласы и хлопанье прохожих. Тут совсем было не важно, умели они танцевать или же, повиснув на плечах соседей, дергались, словно в припадке падучей болезни. Важно было лишь само действие, восхвалявшее богиню радостью. А рядом с ними то и дело начинались другие забавы: раздетые по пояс мужчины, сходились в борцовских поединках, притворных и потешных, дабы получить потом поцелуи от жриц и отмеченных ими девиц в толпе.
        Даже пьяные и едва державшиеся на ногах, выглядели счастливыми и добродушными. В них не было и намека на ту звериную злобу, что часто проступала у опившегося простонародья. Только радость и доброта. Они, и мужчины и женщины, обнимали друг друга, целовали без разбора, лезли руками под одежду и хохотали во весь голос, словно от самых смешных шуток, даже когда получали по этим самым рукам.
        Девушка глубоко втянула этот необычный воздух, чувствуя, как легкие наполняют запахи цветов, вина, благовоний, жареного мяса и свежих лепёшек, которые пеклись прямо посреди толпы. Смешиваясь вместе, они кружили её голову, наполняя легким дурманом и желанием поскорее оказаться в этом круговороте веселья. А какая тут был музыка - десятки, сотни разных мелодий извлекаемых из бессчётного числа флейт, свирелей, труб, барабанов, лир и кифар, сплетаясь с песнями и гомом радостной толпы, порождали нечто неописуемо-чудесное, словно сам владыка искусств Илетан, не удовлетворившись своим днём, решил вновь благословить чествующих богов своими дарами.
        - Ну же, пойдем быстрее! - юноша взял её за руку и потянул за собой, увлекая в толпу.
        Они пошли, протискиваясь сквозь пьяных и веселых людей. Айна смотрела по сторонам с легкой опаской. Никогда прежде она не оказывалась без охраны или слуг в толпе простонародья. И от этого ей было немного страшно. Девушка боялась, что кто-то узнает в ткани её платья шелк, или захочет польститься на её красоту, а может, узнав в ней благородную кровь, и вовсе захочет заплатить за все обиды. Ведь блисы часто винили ларгесов в своих бедах. Но вскоре она поняла, что дух этой толпы совсем иной. Он был легкий, радостный, игривый и веселый. Если к ней и тянули руки, то лишь чтобы обнять, а лица вокруг светились довольными улыбками. В этой толпе не было угрозы или злобы. И Айна решила, что позволит ей утянуть себя в этот бушующий водоворот ритуального веселья.
        Они прошли совсем немного, как человеческое море вокруг зашевелилось, раздвигаясь и пропуская процессию поющих девушек, между которых шестеро крепких и полных женщин несли на плечах вырезанную из камня статую Меркары - безупречно красивой и вечно юной женщины, чьи волосы, падая до самых ног, оплетали ее тело.
        Вдруг Айну кто-то дернул за руку. Она оглянулась и увидела прямо перед собой совсем молодую девушку, с растрепанными волосами, в которые были вплетены пестрые ленточки и цветы.
        - Пойдем с нами! - звонким голосом проговорила она.
        Смущенная Айна не двинулась с места. Но тут к девушке присоединились ещё несколько и вместе они почти силой утянули её в шествие. Она оглянулась, пытаясь найти Рего взглядом, но толпа тут же поглотила юношу.
        Идущие впереди жрицы, которых легко можно было опознать по легким розовым платьям с желтыми поясами и причудливым высоким причёскам, разбрасывали цветы из больших корзин и пели звонкими чувственными голосами о красоте, великолепии своей богини и тех дарах, что она приносила смертным. Десятки девушек, шедших следом, подпевали им и, смеясь, то и дело выхватывали из толпы юношей, чтобы наградив их кратким поцелуем, толкнуть обратно в толщу людей. Ну а юноши, толкались и распихивали друг друга, желая оказаться впереди. Самые смелые из них даже пытались сами обнять или облапать девушек, но получив по рукам тут же отступали.
        Всё это шествие было просто пропитано духом легкости и игривой веселости. Но Айна, хоть и шла со всеми, отчаянно крутила головой, пытаясь высмотреть среди десятков и сотен лиц, то самое лицо. Лицо, её будущего мужа. Пару раз она вроде даже увидела его, совсем мельком, но постоянно движущееся человеческое море вновь и вновь скрывало его в своих волнах.
        Наконец процессия остановилась, оказавшись у подножья деревянного помоста, на котором уже стояла большая бронзовая жаровня с ковкой в виде сплетенных обнаженных тел, что образовывали круг. Прямо перед ней три едва одетых жрицы Меркары сыпали на тлеющие угли сухие цветы, горсти ладана и благовоний. Сладкий дым окутывал их, размывая контуры тел и смазывая линии так, что и сами они казались скорее духами, чем живыми людьми.
        Под одобрительный рёв толпы, носильщицы установили подле жаровни статую богини, и быстро покинули пьедестал.
        - Пусть богиня пошлет благословение! - выкрикнул кто-то из толпы.
        - Выберите благословлённую Меркарой!
        - Благословение! - вторили им новые и новые голоса.
        Служительницы Меркары замерли, оглядывая собравшуюся толпу. Неожиданно одна из жриц посмотрела прямо на Айну и поманила её пальцем. Смутившись, девушка вновь поискала глазами своего спутника, но его нигде не было видно, а стоявшие сзади девушки уже толкали её в спину.
        Поддавшись этому напору, Айна забралась на постамент, и тут же чуть не упала с него: ее голова закружилась от сильного запаха благовоний и пряностей. Сладко-терпкий дым поглотил ее и растворил в себе. Она почувствовала, как тонкие пальцы жриц касаются ее плечей и шеи, как пробегают по щекам и волосам, а потом лоб её оказался в кольце пышного цветочного венка. Жрицы, не переставая петь, повязали на её запястья длинные розовые ленты, натерев её кожу благоухающими маслами.
        - Благословлена! - проговорила первая, и поцеловала девушку в левую щеку.
        - Благословлена! - вторила ей другая, и поцелуй застыл на правой щеке девушки.
        - Благословлена! - и губы третьей жрицы коснулись губ Айны.
        - Благословлена! - проговорили они разом, и толпа подхватила это слово, повторяя тысячами голосов.
        Голова Айны кружилась всё сильнее. От запахов благовоний, от выкриков толпы и песнопений жриц. Она и сама не поняла, как вновь оказалась в низу, и чьи-то руки легли ей на талию. Вздрогнув, она обернулась и увидела улыбающееся лицо Рего.
        - Кажется, теперь ты и в правду отмечена самой богиней!
        - Я так испугалась, когда толпа нас разлучила.
        - Испугалась потерять меня?
        - Испугалась остаться одной среди блисов.
        - Они не так дурны, как ты думаешь. Особенно когда сыты и им есть чем развлечься.
        Его лицо было так близко, что Айна чувствовала, как горячее дыхание оседает на её щеках и губах. Девушке жутко захотелось почувствовать вкус этих губ, ощутить их на своих губах, и от этих мыслей внизу, между её ног, разгорался жар. Испугавшись этого чувства, она чуть отстранилась и, ответив легкой улыбкой, шагнула назад в толпу. Вместе они пошли сквозь человеческий поток, то сопротивляясь ему, то подчиняясь его воли, пока не оказались возле больших дубовых бочек и печи, у которой несколько крепкого вида мужчин жарили лепешки и полоски мяса.
        - Ты голодна?
        Хотя желудок Айны был совсем не прочь чем-нибудь подкрепиться, сам вид уличной еды, что предназначалась для блисов, её смущал. Он казался ей грубым и неказистым.
        - Я бы выпила вина, - неожиданно для себя произнесла девушка.
        - Вина, хлеба и мяса! - тут же выкрикнул Рего. Один из мужчин смерил его взглядом, явно оценивая.
        - Вино и лепешки бесплатны, благородный господин. А вот мясо по пять авлиев за полоску, господин.
        Юноша вытащил из кошелька несколько ситалов и протянул их в протянутую руку.
        - Налей нам кувшин, добрый человек, а также дай по лепешки и по куску хорошего мяса.
        - Тут сильно больше чем надо, благородный господин.
        - Я знаю. Да ляжет на тебя благословение Меркары.
        - И на вас, и на вас, благородный господин!
        Он крепко сжал монеты и, достав откуда-то из под стола глиняный кувшин, наполнил его из бочки, пока второй мужик протянул им по только испеченной лепешке, на каждой из которых, сверкая каплями жира, лежала полоска говядины.
        Айна взглянула на угощение с небольшой опаской, но Рего тут же принялся жевать свою порцию. Теперь дороги назад у неё не было. Зубы девушки впились в горячее жесткое мясо, которое было лишь слегка посыпано солью и если и выдерживалось в вине и травах, то самую малость. И всё же, к её огромному удивлению, оно показалось ей вкусным, как и простая пшеничная лепёшка. Девушка и сама не заметила, как съела всё до последнего кусочка и, подняв глаза, увидела как на неё пристально смотрит Рего
        - Что?
        - А у тебя просто зверский аппетит Айна. На, запей его вином.
        Она взяла из его рук кувшин и, сделав глоток, чуть не поперхнулась. Вино оказалось непривычно кислым и очень сильно разбавленным. Юноша рассмеялся и, перехватив кувшин, тоже испил.
        - Совсем не удивлен, что его раздают бесплатно. Редкостная гадость, - сказал он, и вновь пригубив, протянув кувшин девушке.
        Айне совсем не хотелось чувствовать вкус этого гадостного пойла. Даже от самой мысли об этом её начинало мутить. Но каждый новый глоток, как бы не был он мерзок, дарил ей легкость. Он снимал с неё гнет проблем и мыслей. И, кажется, Айна поняла, что именно заставляло всех этих бессчетных блисов, так искренне и неподдельно ему радоваться. Глубоко вздохнув, она приложилась к глиняному горлышку, стараясь как можно быстрее проглотить разбавленную кислятину.
        И вскоре вино совершило своё волшебство. Мир закружился, и они превратились в часть живого водоворота. Буйный поток понес юношу и девушку, превращая недолгие остановки в яркие пятна. Айна сама уже не понимала, как оказывалась то в кругу танцующих, обнимая случайных людей и кружа под незатейливую мелодию, то у алтарей и жаровен, где пряный дым окутывал её, а песни жриц кружили голову, то у торговых рядов и лавок, где среди поддельных украшений, безделушек, статуэток богов и пошлых фигурок, попадались причудливые товары из дальних стран. Простые и незатейливые радости простонародья увлекли ее, и она прониклась той искренней радостью, которой дышала эта толпа, наблюдая то за потешными поединками борцов, то за выступлениями танцовщиц и жонглеров.
        Ей было хорошо и радостно. Впервые за очень долгое время серая тьма уныния и тревоги отступила и Айна была счастлива. И в каждое мгновение, где бы она ни оказывалась, рядом был Рего. Она чувствовала близость его тела, чувствовала его руки на своих плечах или талии. Он прижимал её сильнее и ближе, чем это требовалось. И ей нравилась эта близость. Нравилось быть рядом с ним. И она не хотела, чтобы это заканчивалось.
        Они следовали за странными и хаотичными завихрениями толпы, когда она вынесла их к очередному кругу - но в этот раз внутри оказались не танцовщицы или музыканты, а мужчины и юноши, одетые в одни штаны. Их кулаки, у кого правые у кого левые, были перемотаны розовыми лентами, а сами они, смеясь и подначивая друг друга, готовились бороться. Неожиданно один из них, худой как жердь с далеко выступающими вперед, словно у лошади, зубами посмотрел прямо на Рего и замахал ему рукой.
        - Эй, парень. Вродь крепкий ты. Давай ка с нами, это, поборемся!
        - Что скажешь, Айна, проучить мне это простонародье?
        - А это не опасно?
        - Ха, это всего лишь потешная борьба, а они не воины, а опившиеся вином лавочники и ремесленники. Подержишь мою одежду?
        Сказав это, он развязал кушак и стянул через голову тунику, оставшись в одних штанах. У него оказалось жилистое и мускулистое тело с плоским животом и широкими плечами. Протянув Айне одежду, он взял за край одну из ленточек, которую повязали ей жрицы.
        - Позволишь?
        Айна кивнула, и Рего, сжав ленту в кулаке, поцеловал розовую ткань, глядя прямо в глаза девушки.
        - На удачу.
        Юноша вышел в круг борцов и самый старый из них, толстяк с седой бородой до середины груди, поросшей густой белой шерстью, одобрительно ему кивнул, а потом обратился ко всем сразу:
        - Ну, мужики, восславим богов и людей и город наш славный. Ай да, две команды то выходят? Ну-ка, левые руки поднимите? Так, раз, два, пять, семь, десять. А теперь правые. Так, так. Ага, одиннадцать. Так, юный, ленту давай на левую наматывай и по левую руку, это, от меня вставай.
        Два десятка мужчин разошлись по разные стороны. Седовласый бородач ещё раз оглядел их и махнул рукой:
        - Ну, хвала богам, хвала Меркаре Сладострастной, и нам всем хвала, мужики! Начали!
        Закричав что было сил, они бросились друг на друга, разбиваясь на борцовские пары. Хотя кулаками в такой борьбе бить было нельзя, а главной целью было лишь повалить соперников на землю, назвать безопасной эту забаву язык не поворачивался. Почти сразу кому-то разбили нос локтем, другого схватили так, что рука его неестественно вывернулась, а третий, пропустив подсечку, рухнул плашмя, ударившись головой о камни мостовой. Но Айна совсем не глядела на прочих борцов. Все её внимание было поглощено лишь одним Рего. А он, легко и играючи, сразу же повалил на землю своего первого соперника - того самого жердеподобного мужичка, что и зазвал его на состязание.
        Второй соперник, грузный мужчина с круглым брюхом, похожим на набитый под завязку мешок зерна, дался ему немного сложнее - завалить такую махину юноши явно не хватало веса и сил. Тот стоял крепко, махая руками и пытаясь поймать за плечи или руки Рего, но юный ларгес раз за разом оказывался для него слишком быстрым и ловким, проворно уходя от всех его захватов. Наконец, когда здоровяк вновь наклонился вперед, протянув к Рего свои руки, он поднырнул под них, и оказавшись за спиной повис на его шее, крепко сжав её изгибом локтя. Айна заметила, как свободная рука юноши проскочила между ног жирдяя и резко схватила его за пах. Глаза толстяка тут же превратились в два шара, а лицо стало багровым. Взвыв, он рухнул на колени, признавая свое поражение.
        Третьим и последним оказался невысокий мужчина лет тридцати с руками, покрытыми старыми шрамами от ожогов. Хотя выглядел он крепче первых двух, Рего даже не потратил на него особых усилий. Когда тот пошел на юношу, он просто сбил своего соперника одним сильным ударом по ногам, от которого тот рухнул на мостовую, и так и остался сидеть, недоуменно хлопая большими глазами.
        А вместе с ним, на землю рухнули и последние два борца правой команды.
        Седобородый тут же замахал руками давая понять, что состязание окончено. Подманив к себе четырех оставшихся на ногах борцов, он одобрительно хлопнул каждого из них по плечам.
        - Победила левая команда! - прохрепел он, и толпа тут же взревела, одобрительно затопав ногами.
        Рего подошел к девушке и, взяв у неё свою тунику и кушак, оделся.
        - Эта, добрый ты борец парень, - окрикнул его худой мужик с лошадиными зубами. - Может, эта, ещё разочек, а?
        - На сегодня мне хватит. Ждут и другие развлечения.
        Сказав это, Рего посмотрел на Айну долгим и пронзительным взглядом, от которого что-то внутри у неё забилось и заклокотало.
        - Ты так легко с ними справился. Даже с тем, большим.
        - Это было несложно. Никто из них и не умеет бороться. Они привыкли к пьяным боданиям, а со мною занимались прекрасные мастера.
        И вновь были танцы, и вино, и выступления жонглеров и музыканты. Все те простые радости, которые никогда раньше не знала Айна, и которые открыл для нее Рего.
        Толпа вновь вынесла их к большой жаровне возле струи богини, изображенной в виде обнаженной пышногрудой девы с волосами, падающими ниже поясницы, что лила на себя воду из кувшина в виде ракушки, Айна подошла, как только смогла близко и зажмурилась, втянув пряный аромат пропитанного благовониями дыма. Она протянула руку и едва коснулась кончиками пальцев ноги Меркары.
        «Пусть всё случится, великая богиня. Пусть всё случится», - прошептала она про себя, едва пошевелив резко пересохшими губами, и тут же две ладони легли на её бедра. Со спины к ней прижалось сильное и крепкое тело, и девушка почувствовала жар дыхания на своих ключицах. Айна захотела, чтобы эти руки скользнули дальше и ниже, а губы впились в её шею долгим поцелуем. То ли дело было в вине, то ли в этом пряном дыме, но её ещё никогда так не влекло в мужчине. Никогда раньше, даже предаваясь мечтам, она не чувствовала такого желания.
        - Нам надо вернуться, пока за нами не отправили поисковый отряд.
        Это были совсем не те слова, что хотелось услышать сейчас девушке. Это был голос разума, а ей так хотелось слышать голос страсти. И всё же, они были правдой. Им надо было возвращаться.
        - Да, конечно, - смущенно и чуть растерянно проговорила она.
        Юноша взял её за руку и повел обратно через толпу. Повел туда, где возвышающаяся над головами, деревьями и зданиями статуя Великолепного Эдо, словно маяк, указывала направление к дому. К пустым и безлюдным улицам Палатвира.
        Они шли молча и быстро. Так быстро, что Айну даже слегка замутило. Увидев это, юноша остановился.
        - Тебе плохо?
        - Нет, все нормально. Просто голова закружилась от вина. Давай пойдем немного помедленнее.
        - Конечно.
        Он взял её за талию, и они пошли полуобнявшись.
        - Всё же чего не отнять у блисов, так это умение искренне радоваться всяким мелочам, - проговорил Рего. - Мы, благородные ларгесы, так приелись всякими развлечениями, что вино, танцы и песни обычно кажутся нам скучной обыденностью. А простонародье этому безмерно рады. Ты это заметила?
        - Да, они все выглядели такими счастливыми.
        - Ещё бы. Только подумай: им дали возможность не работать, пить и есть бесплатно. А для того, кто каждый день с трудом добывает себе горсть зерна и муки, это совсем не мало. Знаешь, мне иногда нравится погулять по Каменному городу. Просто так, без всякой цели. Это хорошо напоминает, кто мы и что мы имеем.
        Они дошли до ограды дома Себешей и юноша остановившись, провел рукой по шершавому белому камню.
        - А ограда-то высока. Прошу, скажи, что и тут у тебя припрятана лестница.
        - Не совсем.
        Она повела его чуть в сторону, пока не нашла нужный участок стены. Несколько камней в кладке выпали и образовали три ниши, за которые можно было зацепиться рукой, или поставить ногу. Только увидев их, Рего тут же ловко забрался на стену и, замерев на самой вершине, повернулся к девушке.
        - Буду ловить тебя в низу, Айна.
        Он спрыгнул вниз, а девушка, обернувшись в ту сторону, где начинался Царский шаг, крепко прижала руки к груди.
        - Пусть всё будет, - прошептала она. - Пусть всё будет.
        Айна поднялась по стене, точно так же как в детстве поднималась вместе с Куссой, а потом, спрыгнув вниз, оказалась в руках юноши. Он и правда её поймал, ловко перехватив за талию. Они оказались рядом. Совсем рядом. Она подняла глаза, и их взгляды пересеклись. Её руки легли на его плечи, губы потянулись вперед и словно сами собой нашли его губы. Он прижал её к себе, и они соединились в страстном поцелуе.
        В первом настоящем и желанном поцелуе Айны.
        - Твоя комната свободна? - прошептал Рего, продолжая целовать её шею и ухо, пока его руки блуждали по телу девушки.
        - Да, да, конечно да, - слова ели-ели вырвались из её горла, тонув в нахлынувшей страсти.
        - Покажешь дорогу?
        - Да.
        Он шагнул в сторону и Айна, лишившись жара его тела, почувствовала неуютный холод. Она не желала останавливаться. Не желала, чтобы всё это прекращалось. Взяв его за руку, девушка повела юношу к дому, туда, где на втором этаже в просторной комнате, находилась большая кровать, скрытая от глаз и родных и посторонних.
        Они прошли через дальнюю часть сада к заветной двери возле кладовки. Рабы никогда её не запирали, вот и сейчас она осталась открытой. Войдя внутрь, Айна повела юношу по пустому коридору приямком к лестнице. А там, поднявшись, они быстро добрались до её покоев. Оказавшись возле своей двери, она чуть надавила на неё, но та не поддалась. Дверь была закрыта.
        В растерянности Айна даже шагнула назад и удивленно уставилась на выбеленное деревянное плато. А потом, немного громче чем следовало, ударила по нему ногой. С той стороны тут же послышалось легкие торопливые шаги и скрип засова. Дверь слегка отворилась, и через проём показалось личико Куссы.
        - Хозяйка? Вас не могли найти, и я…
        - Выйди, Кусса, - её голос прозвучал непривычно хрипло. Айна сама его не узнала, а на лице рабыни и вовсе застыло недоумение. Но вскоре оно сменилось удивлением, а потом игривой улыбкой.
        - Как прикажете, моя хозяйка. Всех благ и благословений вам благородный господин.
        Служанка распахнула дверь и проворно выскочила в коридор.
        - Дозволено ли мне будет остаться у двери, чтобы никто не потревожил ваш покой, хозяйка?
        - Кусса. Уходи. Немедленно. Сегодня поспишь с остальными рабами, - шикнула на неё Айна, и, утянув за собой Рего, захлопнула дверь, прямо перед носом рабыни.
        Их губы вновь встретились и руки юноши притянули её к себе. Ладони оказались у неё под платьем, на бедрах, а потом между ног, и его пальцы проникли внутрь, срывая сладкие стоны удовольствия. Страсть завладела девушкой. Она растворилась в этих чувствах. Спешно стянув платье через голову, она направила Рего к своим грудям и он впился в них, покрывая поцелуями и покусывая.
        Они рухнули на кровать и девушка помогла ему избавиться от одежды. Она легла, раздвинув ноги, задыхаясь от страсти, захлебываясь чувствами и мечтая лишь об одном - почувствовать его внутри себя. Айна положила сама руки ему на бедра и попыталась притянуть к себе столь желанного юношу, но Рего не двигался.
        - Войди в меня, ну же, молю! - простонала она.
        Юноша не сдвинулся с места. Он возвышался над ней, смотря прямо в глаза, и Айна с удивлением поняла, что больше не видит в них страсти или любовного порыва. Они полнились злорадством.
        - Что случилось, Рего? - удивленно произнесла девушка, но вместо ответа пришла боль.
        Хлёсткий удар пришёлся по её щеке, обжигая, словно выпрыгнувший из печи уголек. Следом болью полыхнула вторая, а потом руки юноши сомкнулись на её шее. Она попыталась вырваться из этих, всего мгновение назад столь желанных рук, но юноша ловко оказался сверху, придавив её коленями.
        Пальцы, что ещё недавно доставляли ей столько удовольствия, превратились в острые когти и впились в горло, выдавливая воздух и жизнь. Она захрипела, почувствовав, как мир вокруг смазался и поплыл, превращаясь в неясное хохочущие пятно. Тьма уже подступала, обволакивая её и стремясь утянуть в свои глубины, но тут жесткие когти разомкнулись.
        Айна жадно вздохнула и тут же новая пощечина ударила по губам, наполнив рот соленым привкусом крови.
        Одним сильным движением юноша перевернул её на живот, а потом, заведя за спину руки, заломил их так, что девушка визгнула от резкой боли, пронзившей сразу и плечи, и локти, и запястья. Ударами коленей, он раздвинул её ноги.
        - Так ты хотела, чтобы я в тебя вошел? Сейчас я выполню твое желание, тупая сука.
        Свободной рукой Рего вдавил её голову в подушку. Она услышала звук плевка и ощутила влагу между своими ягодицами, а следом сзади пришла боль. Резкая, давящая боль, медленно раздираемой плоти. Слезы прыснули из её глаз. Она закричала что было силы, но подушка поглотила все её крики. Толчками он загонял в неё эту боль, двигаясь медленно, но неотвратимо, разрывая её, заламывая руки, вдавливая. Дыша, словно взбесившийся зверь, он прижимал её своим телом, хотя девушка даже не пыталась сопротивляться. У неё не нашлось сил для борьбы и сопротивления. Слишком много боли. Слишком много слёз.
        Мир вновь стал пропадать. Её сознание и тело будто разделились. И в теле, над которым толчками извивалось чудовище, остались боль и унижение. А сама она исчезла. Всё, что сейчас происходило, было уже с ней. Там лежало какое-то другое тело. Незнакомое и чужое. Это оно давилось криком и рыдало от боли, а Айна… Айна была далеко.
        Прижимавший чужое тело зверь стал двигаться всё быстрее и быстрее, пока вдруг выпрямившись, не издав подобие рыка, и не упал на неё сверху. Его руки ослабли, перестав выламывать её локти и вдавливать в подушку. Он обмяк, и откинулся назад, освободив свою жертву.
        И тут же Айна почувствовала, как вновь вернулась в ставшее таким мерзким ей тело. Она словно бы заново прочувствовала всё то, что только что делал с ней Рего. Прочувствовала всю ту боль. Весь тот ужас. И слезы вновь полились из её глаз.
        - А неплохо. Даже лучше чем я думал. Хотя ты слишком мало сопротивлялась.
        - Зачем? Зачем ты сделал это? - она даже не сразу поняла, что прорезавшийся сквозь рыдания голос принадлежал ей самой. Слишком чужим и хриплым он показался.
        - Зачем? - рассмеялся Рего. Он повернулся к ней и девушка отпрянула, вжавшись в дальнюю часть кровати. - Ты наивная дура, Айна, раз спрашиваешь об этом. Я насмехался над тобой всё это время. Знаешь, это было так забавно. Даже забавнее чем я думал. Ты ведь так и не поняла, что тебя просто-напросто купили? Да, Айна, купили, как самую обычную рабыню. Пусть и весьма дорогую. Тебя купил мой дядя, чтобы развлечь меня, ведь больше ваш ничтожный род ни на что не годится. И знаешь что? Я планирую получить как можно больше удовольствия от своего подарка. Ведь не каждый день получаешь в собственность благородную алетолатку.
        - Я думала между нами…
        - Между нами политика и серебро. Твой род беден, погряз в долгах и долго служил врагам моей фамилии. Да он и сам был считай что врагом. И теперь наступает время наказаний. Ваш покровитель издох, а через пару дней мы лишим его дорогого сыночка всех военных регалий и славы героя, осудив прямо в Синклите за тиранию и призрение к богам и законам. Ну и за порчу имущества и убийства граждан, конечно. Например, достопочтенного Патара Ягвиша. Ты знала, что Тайвиши желали натянуть на свои плечи царскую порфиру? Ну так вот, вместо нее мы стянем с них вообще всю шкуру. Мы сокрушим и растопчем все их имя, а следом и тех, кто служил им и пресмыкался перед ними все эти годы. Но не пугайся родная, для тебя всё не так уж и плохо. Ведь тебе ещё предстоит стать моей женой и выносить моих детей. Так хочет мой дядя, в конце концов, а значит - так нужно для блага моего рода.
        Он встал и, натянув штаны и тунику, посмотрел на Айну с той самой улыбкой, что так пленило ее вначале. Только теперь Айна ненавидела это гримасу.
        - Знаешь, а вообще ты очень даже ничего. Я получил большое удовольствие от тебя, Айна. Пожалуй, я теперь частенько буду это с тобой повторять. Конечно не всегда именно так, ведь нам потребуется ещё зачать детей. Но всё это будет уже потом. После нашей свадьбы. А сейчас меня ждут дела. И да, не волнуйся, я, конечно же, выражу твоей матери свою глубокую признательность за гостеприимство этого дома. Не скучай тут без меня, любимая. Может со временем мы ещё и поладим.
        Послав ей воздушный поцелуй, он скрылся за дверью.
        Натянув на голову покрывало, девушка свернулась, обхватив что было сил руками колени, и тихо завыла. Её трясло. Крупная дрожь била волнами по всему её телу, а сама она, задыхаясь от слёз, жадно хватла ртом воздух, словно пойманная и брошенная на берегу рыба. Но она и была такой рыбой. Тупой безмозглой рыбиной, что возомнила будто бы схватившие её руки отнесут в прекрасный и безопасный пруд, а не кинут в уже закипающий на костре котел.
        Великие горести, она, что всю свою жизнь видела лишь темную изнанку судьбы, и вправду поверила, что с ней может случиться что-то хорошее. Поверила, что новый изгиб жизни откроет перед ней прекрасные и светлые дали. Что богиня услышит её мольбы, что Рего окажется заботливым и боготворящим её мужем. Что дальше её ждет счастье.
        Глупая, наивная дурочка.
        Она получила ровно то, что и заслуживала.
        Её трахнули как рабыню.
        Дверь заскрипела и Айна почувствовала, как её сковывает лёд ужаса. Нет, она была не готова. Только не так. Только не сейчас. Он же обещал уйти. Обещал ей! Она зажмурилась и вжалась в саму себя, ожидая, что беспощадные когти-пальцы вновь вопьются в ее тело. Но вместо наглых шагов и боли, услышала лишь торопливые шаги и вздох удивления.
        - Жейна милосердная, что с тобой случилось моя девочка?
        Голос матери разрезал тишину, словно призрак из другого мира. Того самого мира, где прекрасный юноша ещё казался ей даром, а не проклятьем бессердечных богов. Она почувствовала как мать села рядом на кровать и её рука легла на плечо девушки, от чего она вздрогнула и сжалась ещё сильнее.
        - Ты что там, плачешь? Я только что проводила Рего. Он был таким веселым и радостным…
        От одного этого имени Айну замутило. Страх, первобытный животный страх овладел ей и она вновь почувствовала как пальцы сходятся на её горле, выдавливая саму её жизнь, как заламывают руки, как пинками раздвигают ноги…
        - Во имя милости всех богов, Айна, да что у тебя произошло?
        Мать резко дернула покрывало, но Айна, вцепившись в край, не дала стянуть его с себя полностью.
        - Ты что, голая? Девочка моя, у вас же всё прошло хорошо?
        - Нет… - еле слышно выдавили из себя Айна.
        - Нет? Мне показалось, что Рего остался доволен вашем вечером.
        Не выдержав Айна приподнялась, укрывшись покрывалом, и вонзилась в мать взглядом полным ненависти. Судя по тому, как удивленно метнулись вверх её брови, на шеи девушки остались очень заметные следы от удушения.
        - Доволен? Доволен? Мама, он бил меня, душил и взял… взял так… взял как берут рабынь!
        Каменная маска, столь часто заменявшая лицо матери, не треснула от этих слов. Даже её густые брови, что изогнулись было в удивлении, почти сразу вернулись в обычное положение.
        - Мне жаль, что так получилось Айна, - проговорила мать без всякого намёка на сожаление.
        - Жаль? - девушка не верила своим глазам и ушам. Она просто не могла заставить себя поверить в то, что эта холодная и равнодушная женщина напротив родила и воспитала её.
        - Ну да. Откуда мы могли знать, что у этого юноши окажутся такие пристрастия. Но ты же понимаешь, что это не отменяет вашу свадьбу?
        - Мама, я не желаю его видеть! Он мучал меня.
        - Айна, ты говоришь как неразумное дитя. Наши желания, не только твои, но и мои тоже, не имеют никакого значения. Этот брак нужен нам. Нужен семье.
        - Этот брак меня убьёт.
        - Ну что ты. Не говори глупостей. Со временем ты либо сама привыкнешь к его забавам, либо он просто тобой приесться и найдет кого-нибудь другого.
        - Мама, то, что он делал со мной - это не забавы.
        - Некоторые мужчины любят и куда более мерзкие и жуткие вещи, моя девочка. И женщины дают им это. Ты просто ещё молода и неопытна. А что до того, что он с тобой делал. Пффф немного сноровки и терпения, и ты даже научишься получать от этого удовольствие.
        - Я лучше наложу на себя руки.
        Её щеку обожгло от хлесткого удара. Рука матери была легче, чем у Рего, но девушка, визгнув, вжалась в изголовье кровати. Сидевшая напротив женщина расправила покрывало перед собой, а потом, подняв холодную сталь глаз, проговорила низким голосом.
        - Прекрати вопить и рыдать и слушай меня внимательно, девочка. Твой отец умер, оставив нас с просто невообразимыми долгами. Такими, по которым нам никогда не расплатиться. А по закону кара за невыплаченный долг очень сурова. Ты знаешь, что нас лишат всего? Всех наших домов, земель, рабов, даже твоей милой Куссы и твоих украшений. Всю нашу собственность арестуют именем Синклита и выставят на торги, а самих нас лишат гражданства и изгонят из Тайлара. Нас посадят на первый попавшийся корабль и запретят под страхом смерти возвращаться. Только мы и не сможем вернуться. У нас же ничего не будет, так что моряки в лучшем случае попользуют нас. Меня, тебя, твоего брата, а потом продадут на рынке невольников в каком-нибудь вонючем варварском крае. И тогда ты до конца своих дней будешь сидеть на привязи в хлеве какого-нибудь дикаря, который будет трахать тебя и пороть, за то, что ты плохо вычищаешь говно за его козами. Ну а может, нас даже не довезут до рынка и просто выкинут в море, когда вдоволь наиграются. Так что этот брак - наш единственный шанс выбраться из ямы долгов и не погибнуть. И если для
спасения нашей семьи тебе придется потерпеть немного боли, то будешь её терпеть. Ты будешь делать всё, что захочет твой будущий муж Рего Кардариш. Ты поняла меня, Айна?
        - Я…
        - Ты поняла меня, девочка?
        - Да, мама, - сокрушенно проговорила девушка.
        - Громче, Айна. Я не понимаю этот бубнёж.
        - Да, мама!
        - Вот и славно, моя девочка. И не расстраивайся ты так. Может ваш брак ещё окажется не столь дурным, как ты сейчас думаешь. Знаешь, рождение детей меняет многое.
        От этих слов на Айну накатил приступ тошноты. Сама мысль, что внутри неё окажется частичка этого чудовища, выворачивала её наизнанку. Но перечить она больше не смела. У неё просто не осталось на это сил. Беспощадный рок, отлитый в лицах матери и Рего, навалился на неё своей бесконечной жестокостью и смял девушку своим порывом. Раздавил её саму и её волю. И Айна вдруг поняла, что все, что ей остаётся - это сдаться и покорно принять весь тот ужас, что уготовили ей боги.
        Мать встала и, расправив своё платье цвета свежей луговой травы, пошла к двери. Открыв её, она обернулась и посмотрела на Айну. В её глазах было сожаление.
        - Однажды ты поймешь, что быть великой семьей - значит каждый день приносить великую жертву.
        Лиатна скрылась за дверью и девушка, закрыв лицо руками, беззвучно закричала. Если Рего надругался над её плотью, то мать сделала то же самое с её духом.
        Она легла, натянув покрывало на голову. Слезы больше не лились из её глаз. Она просто лежала, раз за разом переживая то насилие Рего, то разговор с матерью.
        Видимо она была проклята. Теперь Айна понимала это. Все, что происходило с ней - было гневом богов. Вот только за что? Чем она могла их прогневать? Или это проступки её семьи? Или просто богам не всегда нужен повод для издевок над смертными? Ведь на то они и боги, чтобы быть всемогущими.
        Айна лежала, не понимая спит она, или бодрствует, путаясь в мыслях и чувствах, пока вслед за проникшей в комнату зарей, не заскрипела дверь и, словно бесплотная тень, не прошмыгнула юная девушка. Она легла рядом с Айной, совсем близко, свернувшись по-кошачьему.
        Её тело едва коснулось тела Айны, но девушке хватило и этого, чтобы вздрогнуть и невольно отпрянуть.
        - Простите, я думала, что вы спите, моя хозяйка, я не хотела… Ох, Праматерь извечная и милосердная, что с вами случилась?!
        Глаза служанки округлились от удивления. Она было потянулась к Айне, но девушка остановила её строгим жестом.
        - Нечего.
        - Но ваша шея… и руки… я…
        - Ты не будешь спрашивать и не будешь пытаться узнать что случилось. Я не хочу говорить об этом. Ты поняла меня, Кусса?
        - Как пожелаете, моя госпожа, но может быть я…
        - Кусса. Не надо. Прошу.
        Рабыня кивнула, а потом, придвинувшись, нежно обняла Айну, уткнувшись головой в её плечо. Девушка вновь вздрогнула. Её кожа напомнила о пережитом ужасе, но вскоре место страха занял покой. Тело служанки было совсем другим чем у Рего. Оно источало тепло и мягкость. Айна положила голову сверху, на мягкие волосы, в которых чувствовался запах дыма и выпечки.
        Они лежали так долго. Не двигаясь и не говоря. Пока солнце не поднялось достаточно высоко, ознаменовав окончательное наступление нового дня.
        Айна, легко дотронулась до плеча Куссы и произнесла тихим охрипшим голосом.
        - Мне надо одеться.
        Рабыня тут же оказалась возле сундука, но открыв крышку, замерла в нерешительности, посмотрев на Айну.
        - Серое, - ответила она на невысказанный вопрос. - И серую накидку.
        Пока рабыня доставала одежду, девушка встала с постели и её взгляд невольно упал на стоявшее на столе зеркало. В отполированной бронзе черты смазывались, но она все равно видела, как на запястьях, локтях, шеи и бедрах, полосками и пятнами, наливались багровые кровоподтёки. Каждый след, каждый отпечаток будил в ней воспоминания, напоминая обо всём, что было прошлым вечером. Айна дотронулась до отметины на запястье и память тут же положила ей на руку жесткую ладонь, которая с силой сжала и вывернула её.
        Всё тело сразу болезненно заныло и девушка резко отвернулась от зеркала. Ей не хотелось видеть себя такой. Ей вообще не хотелось себя видеть.
        Служанка помогла ей надеть длиннополое серое платье, с закрытой до самой шеи грудью. Потом она взяла гребень и потянулась к волосам Айны.
        - Как уложить ваши волосы?
        «Оставь, мне нравится это буйство», - прозвучавший в её голове голос заставил девушку вздрогнуть. Она посмотрела на свои пышные растрепанные волосы и захотела взять со стола нож, чтобы без всякой жалости искромсать и изрезать это буйство.
        - Собери их в хвост или пучок. Как угодно, только чтобы я их не видела.
        Рабыня кивнула и расчесав локоны Айны, завязла их в тугой хвост на затылке, сразу укрыв серой накидкой. Девушка вновь посмотрела на себя в зеркало и в этот раз осталась довольна увиденным. Всё, чем она была, исчезло, уступив место пепельному приведению.
        Айна спустилась вниз, в трапезную залу, где мать и брат уже приступили к завтраку. Молча пройдя рядом с ними, она села чуть в сторонке, опустив голову.
        Одна из служанок поставила перед ней тарелку, положив туда лепешки, брынзу и разные фрукты. Девушка посмотрела на них и поморщилась. Сидеть и так было больно, а от одного вида еды её выворачивало. Но Айна всегда была хорошей дочерью, и старалась оставаться такой даже сейчас, когда всё внутри неё отмирало.
        Вскоре служанка вернулась, принеся политую медом кашу, смешанную с орехами и сухофруктами, и налила в кубок фруктовой воды.
        Девушка попыталась заставить себя взять ложку и съесть хоть немного, но все её внутренности разом яростно запротестовали, давая понять, что любая оказавшаяся внутри еда, тут же окажется снаружи.
        - Почему ты не завтракаешь, дочь? Рабыня может падать тебе и что-нибудь другое, - проговорила Лиатна, заметив неподвижность Айны.
        - Благодарю мама, но я совсем не голодна.
        - Вот как? Может тогда тебе лучше вернуться в свою комнату?
        - Я была бы признательна за это, мама.
        Айна встала и кивнув родственникам, пошла обратно. Уже на выходе из трапезной, она поймала на себе взгляд брата. Он смотрел на неё с тревогой и немым вопросом. Мальчик как всегда был не в курсе того, что творилось в его же собственном доме. Она вздохнула, и чуть качнув головой, скрылась за дверью. Вероятно, она и вправду была последней надеждой для их семьи. И именно ей предстояло выплатить всю цену этой надежды.
        Вернувшись, девушка легла на кровать, попросив Куссу оставить её одну. Она прикрыла глаза, понадеявшись, что сон сжалится и вырвет её из этого мира. Пусть ненадолго, но подарив забвение. Вот только покой не желал к ней идти. Вместо этого к ней начал подбираться страх.
        Ей было некуда деться и нечем спастись от своей судьбы. Прекрасный юноша, что так взволновал сердце девушки и так пьянил наивными мечтами, оказался бессердечным чудовищем, а мать… мать гнала её к этому зверю на растерзание, которое она упрямо называла браком. Все ради семьи, говорила она. Вот только что осталось от этой самой семьи? Имя, да три одиноких человека, запертых за стенами ветшающего особняка.
        Легкое постукивание в дверь прервало её мысли.
        - Айна? Айна, ты тут?
        Она тяжело вздохнула, услышав приглушенный шепот брата. Ей совсем не хотелось, чтобы Энай увидел её такой. Чтобы он узнал о её позоре и об уготованной ей судьбе. Ну, или хотя бы, чтобы он узнал это так быстро.
        - Айна, я знаю, что ты тут. Я войду, не пугайся, пожалуйста.
        Дверь чуть скрипнула, и в комнату вошел худой и бледный юноша. Подойдя к кровати, он встал рядом, опершись на полку и скрестив руки на груди. Его взгляд был тревожным, но Айна сразу же поняла, что он если и догадывается о чем-то, то лишь весьма смутно. Ее брат жил в своем мире. Мире чернил, свитков, тонкого пергамента и глиняных дощечек. Мертвые и выдуманные люди всегда заботили его куда больше чем живые. Даже если эти живые были его родственниками.
        - С тобой что-то случилось. Я вижу это.
        - Да? Ты, правда, заметил? - нервный смешок сам собой слетел с губ девушки, но Энай словно и не услышал её иронии.
        - Это был Рего. Он как-то обидел тебя?
        - Обидел? Обидел? Это слишком слабое слово, братик. Он надругался надо мной. Ты ведь знаешь, что это значит?
        Глаза брата изменились. В них появилась необычная для него злость и холод, а губы поджались, превратившись в тонкую бледную полоску. Он долго смотрел на неё, явно подмечая следы на руках и шее, а потом произнес непривычно жестоким голосом.
        - Я разорву эту помолвку. Официально её все равно ещё не было
        - И что мы тогда будем делать, Энай? Кто защитит нас?
        - Тайвиши были нашими покровителями много лет. Они не откажут в помощи.
        Айне захотелось засмеяться в голос. А потом завыть. Завыть, как воет бродячая собака, которую подманили к кухне куском мяса, но вместо вожделенной кости окатили кипятком.
        Великие горести, как же все же мал и наивен был её братик. Маленький книжный мальчик. Как же плохо он понимал жизнь. И как же трудно ему будет. Видимо мать была права. У Айны не было иного выхода кроме как терпеть. Терпеть сжав зубы всё, через что ей предстояло пройти в этом браке.
        - Тайвиши не смогут нас защитить. Их самих скоро не станет, - грустно вздохнула она.
        - Это Рего тебе сказал?
        - Да. Только какое это имеет значение?
        - Это имеет самое важное значение. Повтори мне его слова.
        - Зачем? Зачем мне их повторять? Что бы ещё разок вспомнить, что он со мной делал?
        - Потому что от этого зависит твоя жизнь. Да и моя тоже. Повтори всё слово в слово.
        Она не узнала голос брата. Эта была не просьба, не вопрос, но приказ. Раньше Айна никогда не слышала такого тона от брата. И она, к своему удивлению, поняла, что не смеет ему противиться. Преодолевая приступы липкого страха и отвращения, что накатывали к её горлу, она повторила все то, что сказал ей Рего. Энай выслушал её молча, а потом, нахмурив лоб, произнес своим обычным юным голосом.
        - Ты можешь идти?
        - Да, но куда и зачем? Ты хочешь бежать из города?
        - Нет. Мы пойдем в Лазурный дворец.
        - Что, к Тайвишам? Зачем?
        - За нашим спасением. Доверься мне, Айна.
        Ей не хотелось ничего. Не хотелось идти куда-то в чужой дом, и предаваться жалким надеждам на избавление. Не хотелось вновь и вновь повторять всё то, что говорил ей вчера Рего.
        Но что-то в голосе брата неожиданно заставило её встать. Она поднялась со своего ложа, расправила платье, и внимательно посмотрела на мальчика. Он выглядел более чем серьёзным. Словно действительно знал, что сейчас нужно делать.
        Неужели у неё и вправду был шанс на иную судьбу? Голос Эная звучал так уверенно, что она почти уже была готова в это поверить. Но ведь Тайвиши только что лишились главы своего рода, контроля над Синклитом и настроили против себя большую часть ларгесов? Разве были у них силы, чтобы защитить хотя бы самих себя? Айна не знала ответа на этот вопрос.
        Мать была убеждена, что дни этой династии сочтены. Но Энай явно считал иначе. И странная жажда чуда вновь овладела девушкой. Она была готова довериться брату. Была готова рискнуть. Её отчаянье неожиданно преобразилось, превратившись из недавней покорности в готовность рискнуть. В странную и непривычную для неё смелость. И она решила дать волю этой необычной смелости.
        Брат и сестра покинули дом через парадные ворота. Дежуривший у входа стражник окликнул их, спросив, не нужна ли им охрана, но брат махнул на него рукой и они вдвоём пошли к морю по пустым улицам Палатвира.
        Вначале их пути девушка с ужасом ожидала, что Энай и дальше станет расспрашивать о вчерашнем. Что ей придется вспоминать весь этот стыд и позор, всю ту боль, что ей причинили, делясь этим ещё и с братом. Но юноша молчал. Он не задавал ей больше никаких вопросов. И Айна была благодарна за это молчание.
        Лазурный дворец вырос перед ними, стоило им свернуть на набережную. Этот выстроенный на скале исполин, со стенами, окрашенными в цвета морской волны, казался скорее крепостью, чем жилищем, пусть даже и благородных господ. Огражденный высокими стенами, крепкими воротами и пропастью с трех сторон, он мало походил на иные особняки квартала благородных. Похоже, Шето Тайвиш, строивший его без малого десять лет, и вправду видел это здание чем-то большим, чем просто дворцом или домом. Это было воплощенное в камне сосредоточение власти и богатства, вполне достойное, чтобы принять даже царскую династию. И, возможно, именно этот вид и само имя дворца, столь явно пересекавшееся с Малахитовым дворцом Ардишей, сыграло не последнюю роль в становлении общей веры в чрезмерные амбиции этой семьи.
        Энай подошел к обитым бронзой и сталью вратам и громко в них постучал. Небольшое окошко открылось почти сразу, и на него уставилась пара глаз.
        - Кто вы? - прозвучал с той стороны хриплый мужской голос.
        - Я Энай Себеш, глава рода Себешей, что связан узами родства с этим домом. Со мной моя сестра Айна, что носит тоже родовое имя. Мне нужно сказать кое-что очень важное Лико Тайвишу.
        - Всех благ и благословений вам, благородные ларгесы. Сейчас я доложу о вашем визите господину. Прошу, подождите тут.
        Окошко закрылось, и за дверью послышались приглушенные голоса, а следом и уходящие шаги. Энай прислонился к стене и закрыл глаза, подставив лицо палящему солнцу. На улице было жарко, а вскоре должно было стать и вовсе невыносимо, но тут, возле самого края моря, ветер обдувал влажной прохладой и свежестью.
        Девушка подошла к краю набережной. В этом месте Кадиф сильно возвышался над морем, и большой плоский холм, на котором был воздвигнут Палатвир, заканчивался так резко, что его обрыв превращался в настоящую пропасть на дне которой, перекрывая крупные камни между валунами, плескались морские волны. Высота тут была не очень большой. Саженей семь или может восемь, но если бы Айна перебралась сейчас через высокий резной парапет и прыгнула вниз, смерть пришла бы сразу. Лёгкая и быстрая смерть. Она прижалась к каменной ограде и даже привстала на цыпочки, чуть свесившись.
        - Это не выход, Айна, - раздался голос брата.
        - Что?
        - Если ты хочешь броситься на камни, то знай, что это не выход.
        - Я и не хотела, - смущенно ответила девушка, отодвигаясь от обрыва.
        Чтобы она не говорила и не думала, Айна и вправду хотела жить. Даже той паршивой и мерзкой жизнью, что обещал ей брак с Рего. Ведь смерть пугала девушку куда сильнее боли и грядущих унижений.
        - Мы выберемся. Я обещаю.
        Голос брата прозвучал как-то иначе. Совсем не похоже на тот привычный мальчишеский, даже детский голосок, к которому она так привыкла. В нем зазвучала уверенность. Она с интересом посмотрела на Эная. Он даже как-то выпрямился и расправил сутулые плечи, но обдумать эти перемены девушка не успела: врата открылись и двое охранников, одетых в плащи и кожаные тораксы, поманили их внутрь.
        - Прошу вас войти, - хрипло проговорил один из них. - Стратиг скоро спуститься.
        Они прошли через высокую каменную арку и сели на скамейке у вымощенной мозаикой дороги, ведущей сквозь сад к высокому дворцу напротив.
        - Ты заметила, как он назвал Лико Тайвиша?
        - Нет, как-то не обратила внимания.
        - Он назвал его стратигом, а не господином.
        - И что?
        - Это значит, что он служил под началом Лико Тйвиша на войне и привык его так называть. Это не простые охранники, Айна. Это ветераны. Он окружает себя людьми, которые связанны с ним не только деньгами, но подлинной верностью.
        Айна огляделась. И верно, глаза не подвели её братика: все стоявшие у ворот стражи были тайларами, явно разменявшими третий десяток лет. И вооружены они были не дубинками или кинжалами, или потешным оружием, как боевые рабы в иных благородных домах, а короткими армейскими мечами, висящими на тяжелых поясах. А когда на дороге показались двое мужчин, стражники тут же собрались и вытянулись.
        Их Айна узнала сразу - первым шел Лико Тайвиш, он был одет в серую рубаху и серую накидку, а выглядел так, словно сон давно покинул его чертоги. У него были покрасневшие усталые глаза, прятавшиеся в глубоких впадинах глазниц, кожа отдавала мертвенной белизной, а сухие бесцветные губы были чуть приоткрыты. Идущий рядом с ним Великий логофет выглядел куда свежее, но и на нём чувствовалась печать огромной усталости.
        - Вы дети Арно Себеша? - проговорил хозяин дома, когда они поравнялись. - Мне сказали, что вы желаете мне что-то сказать.
        - Вас арестуют на следующем собрании Синклита, - резко проговорил Энай.
        - Что? Что это за вздор? Юноша, вам ли не знать, что стены Синклита священны и неприкосновенны. Никто не посмеет, применять в них силу и тем более применять её к благородному ларгесу. Таков высший закон. Закон самих ларгесов и самого Синклита, - проговорил Джаромо Сатти, но голос его прозвучал совсем неуверенно. Словно он и сам не исключал такой вероятности.
        - Это не вздор. Стены священны и дают защиту всякому благородному. Только если речь не идет об обвинении в тирании!
        - В тирании? - удивленно проговорил Лико Тайвиш. - Вот как значит как. Так мне что, готовят судьбу вождей милеков?
        - Это же абсурд. Милеки подняли мечи против закона, захватив столицу, разогнав старейшин и водрузив порфиру на плечи…
        - Подожди, Джаромо. Пусть юноша расскажет, что знает. Откуда тебе это известно?
        - Моя сестра лично слышала эти слова из уст Рего Кардариша. Племянника и наследника Кирота Кардариша, с которым мы вчера договорились о помолвке. Вас обвинят в тирании и самоуправстве за войну с харвенами, подавление бунта в Аравенах, убийство Патара Ягвиша и попытку захвата власти. Вас схватят и лишат всех регалий и должностей. А дальше… дальше вы знаете что делают с тиранами. Их убивают. Айна, подтверди мои слова.
        - Я слышала это сама, от… Рего Кардариша, - это имя далось ей тяжело. Оно, словно шипастая колючка, продралось сквозь её горло, причинив девушке настоящую боль. - Вас хотят арестовать на следующем заседании Синклита.
        - И ты готова подтвердить это и поклясться перед богами и людьми?
        - Да, готова.
        Великий логофет тут же склонился над ухом Верховного стратига и что-то быстро ему зашептал, но тот резким движением отодвинул сановника.
        - Нет, Джаромо. Нет и ещё раз нет. Хватит этих интриг и хватит политики. Ты слышал, какую судьбу мне готовят наши враги - арест, публичную казнь, лишение всего имущества и изгнание всех моих родных и близких. Они, убившие моего отца, напавшие на мой дом, хотят теперь уничтожить и всю мою фамилию! Они перешли грань дозволенного, Джаромо. А раз так, то и я буду говорить с ними на самом простом и самом древнейшем из языков. Я буду говорить с ними на языке крови.
        Лико повернулся к Энаю и пристально на него посмотрел.
        - Кардариши могли стать твоими родственниками, юноша. А они богаты, сильны и не прощают своих врагов. Почему ты решил рассказать мне всё это?
        - Наши семьи связаны кровью и старыми клятвами. Как новый глава семьи, я несу ответственность за соглашения своих предков и не имею права от них отрекаться.
        - Новый глава семьи. Как и я, - задумчиво проговорил Лико. - И твой отец умер от того же яда, что и мой. Это роднит нас. Как и сказанные вами сегодня слова. Тебя же зовут Энай, верно?
        - Да.
        - Ты пойдешь на военную службу под моё начало, Энай Себеш?
        Мальчик удивленно посмотрел на полководца. Он выглядел растерянным и смущенным. Ему, слабому телом, не знавшему тренировок и занятий атлетикой, предлагали стать воином. Айна было подумала, что брат откажется от столь безумного предложения. Ведь для него, с его здоровьем, это было не наградой, а почти приговором. Но мальчик выпрямился и проговорил чуть дрогнувшим голосом.
        - Я почту за великую честь защищать государство.
        Глава шестнадцатая: Работа для мясника
        Окружавшие деревянную дощечку четыре глиняных миски идеально дополняли друг друга. В первой лежали три лоснящихся от оливкового масла только поджаренных лепешки, на которых поблескивали крупицы соли. Вторую наполняли нарезанные аккуратными кружочками огурцы, репа и редис. В третьей до краёв была налита сметана, смешанная с тертым чесноком, брынзой, зеленым луком и мелко порубленной кинзой. Ну и, наконец, в четвертой и самой главной, лежали только снятые с углей тонкие полоски выдержанной в вине говядины.
        Положив на дощечку первую лепешку, Скофа смазал её сметаной, потом выложил ровными рядами овощи, и вновь промазал соусом, после чего уложил слой мяса, которое он брал прямо пальцами, то и дело слизывая с них сок и жир. Критически осмотрев получившиеся ряды, он давил мяса и вновь полил все пряной сметаной. Теперь кефетта выглядела именно так, как она и должна была выглядеть. Свернув лепешку пополам, он бережно поднес её ко рту, а потом жадно откусил, захватив за раз не меньше четверти получившегося блюда.
        Да, это было именно то, чего ему так хотелось всё утро. То о чем он мечтал. Не дожевав первый кусок, он уже вновь вцепился в край кефетты, прокладывая зубами путь к её скорому и неизбежному завершению.
        - Ну как Скофа, угодила я тебе, а? - заулыбалась во весь свой широкий рот прислужница и веснушки на её щеках вспыхнули, словно маленькие костерки.
        - Ох, не то слово, Двиэна.
        - Во, значит не зря я поваров наших в конец зашикала. Ты кушай, кушай. Я, ежели что, ещё подсуечусь и принесу тебе лучшего и свежего. А пока, давай-ка я тебе винца налью.
        Подмигнув, девушка наполнила его кубок, а потом, любовно осмотрев стол и расставленные на них миски, пошла к другим гостям. Что не говори, а Двиэна была подлинным духом и главной хранительницей «Латрийского винолея». Это добренькая и неказистая девчушка окружала сидевших тут бандитов то ли сестринской, то ли вовсе материнской заботой и всякий из них платил ей тем же. Скофа ни разу не слышал, чтобы кто-то из людей господина Сэльтавии посмел нахамить ей, или схватить за сиськи или за задницу, как они часто поступали с другими девками. Нет, такое с Двиэной было невозможно. Скофа даже готов был поставить хоть недельный, хоть месячный доход, что отчуди такое новичок или посторонний, местные завсегдатаи тут же переломали бы ему руки, а то и вовсе сунули ножик под рёбра.
        Двиэна была их теплым солнышком, которое они очень ценили. И Скофа тоже успел проникнуться этой теплотой.
        Проводив служанку взглядом, он быстро доел первую кефету, облизал пальцы, выпил вина и приступил к сооружению новой. В «Латрийском винолее» готовили почти так же вкусно, как в родном городе ветерана и он, успевший вдоволь наголодаться, вовсю пользовался благами местной кухни. Благо доходы теперь позволяли ему не думать о размере счета.
        Жизнь, которой он сейчас жил, мало напоминала прежнюю и одновременно была чем-то неуловимо похожа на годы службы в тагме. Лучшие годы его жизни. Теперь он ел в хорошей таверне хорошую еду, спал в приличной комнате, где в кровати не копошились насекомые, а бельё всегда было чистым. Да и карманы не знали недостатка в серебре. Но, как и прежде, ему говорили что делать, давали приказы и ждали от него, чтобы он калечил других людей. Ломал им руки или пальцы, выбивал зубы, или сворачивал носы. Разве что до убийств дело пока не доходило. Но Скофа не сомневался, что и эта часть его прошлого рано или поздно вновь окажется востребованной.
        Конечно, не такую жизнь он мнил себе после отставки. Он-то думал, что или вернется с деньгами в свой город, или же, прикупив земли и найдя себе жёнушку, пустит, наконец, крепкие корни. Но у судьбы оказались на него совсем иные планы. И в целом - они были не так уж дурны. Скофе нравилось, когда решали за него. Когда ему отдавали приказы и говорили что делать. Да и люди господина Сэльтавии, как бы странно это не прозвучало, куда лучше понимали справедливость, а временами даже закон, чем многие иные мужи государства. Так что Скофа впервые с окончания войны чувствовал себя если и не на своем месте, то где-то очень рядом.
        Да, наверное, там, в диких землях среди варваров и верных братьев по оружию, ему было лучше. Там он точно был на своeм месте, ведь Скофа был воином. Солдатом Великого Тайлара. Но и на эту жизнь он не мог жаловаться. Она хотя бы была сытой и осмысленной.
        Вторая кефетта была съедена почти сразу, как приняла законченный вид. Потеряв бдительность, он даже залил сметаной и мясным соком край рукава, но это совсем не подорвало его решимости собрать и прикончить третью. Мясо было чудесным. Соус - правильным. А овощи - свежими. Да и вино, которое Двиэна плеснула ему из своего кувшинчика, сочетало сладость и терпкость. Это было то самое, настоящее латрийское вино, что и дало имя этому месту.
        Он уже начал было собирать третью лепешку, как в зал вошел Арно. Поздоровавшись с парой игравших в колесницы бандитов, он направился прямиком к Скофе. Ветеран хорошо знал и этот его взгляд и эту походку. Он был нужен клятвенникам и, вероятно, прямо сейчас. Вздохнув с тоской, Скофа отложил так и незавершённое блюдо. Ну, хоть две кефетты успели попасть в его желудок.
        - Здраво Скофа, - Арно уселся ровно напротив, с интересом осмотрев стол. - Кефетты делаешь?
        - Они самые.
        - Добрый завтрак. Ну или обед. Уже и сам не пойму, что сейчас к столу правильней.
        - Пожалуй, что скорее завтрак.
        - Пожалуй, что так, - оглядевшись, Арно чуть придвинулся и, склонившись над столом, проговорил заговорщицким голосом. - Но кроме завтрака есть и работа, Скофа. И очень важная.
        - Если есть работа, то я еe сделаю. Только знать бы мне, что за работа.
        - А вот это ты уже не от меня узнаешь, я только о её наличии сообщить пришел.
        - А от кого тогда?
        - Лифут расскажет.
        После своего найма Скофа не часто говорил напрямую о делах с Лифутом Бакатарией. Да, старший бандит часто бывал в «Латрийском винолее» и они даже, было дело, выпивали вместе. Но все поручения ветеран получал либо от Арно, либо от Лиафа Гвирои. Они были доверенными людьми Лифута и распределяли большинство заданий, которые можно было отнести к рутине. И то, что командор желал поручить ему что-то лично, могло означать только одно - работа обещала быть совсем не рутинной.
        Скофа уже было начал подниматься, но Арно остановил его жестом.
        - Да ты доешь кефетту то, а то меня ж потом Двиэна загрызет. Так, девочка, загрызешь если без еды твоего гостя оставлю?
        Проходившая рядом прислужница звонко клацнула зубами.
        - Во. Сам всё видел. Так что именем всех богов, доедай свою кефетту. Ну а я пока вина выпью. Ай, Двиэна, тут не то, что кружки нет, даже кувшина не видно!
        Скофа не стал возражать и продолжил собирать свой завтрак. Двиэна же почти сразу подошла к Арно и, поставив перед ним глиняную кружку, наполнила её вином.
        - Спасибо тебе, золотце моё.
        Арно отхлебнул вина, и с любопытством уставился на Скофу.
        - Эх, хороша у тебе кефетта выходит. Я бы и сам чего сожрал, да только времени у нас мало. Важное что-то наметилось, Скофа. Точно тебе говорю, важное.
        Ветеран кивнул и дособирав кефетту, запихнул её почти что единым куском.
        - Ну, так-то мог бы и не спешить. Я вот вина ещё даже половины не выпил. Эх, придется тоже допивать быстро.
        Арно в несколько глотков осушил чашу, а потом, достав кожаный кошелёк, вытащил пять ситалов.
        - Вино-то сильно поменьше стоит.
        - А я за тебя заплатить хочу. Вот такое настроение у меня сегодня.
        - Да и я на меньшее наел.
        - Ну, тогда Двиэну хочу порадовать. Всё, не лезь с вопросами и настрой не порть.
        Они встали и, попрощавшись с прислужницей, которая при виде серебряных кругляков расцвела в довольной улыбке, спустились по лестнице вниз и покинули «Латрийского винолея».
        - Так куда мы идем, Арно? - спросил Скофа, как только они вышли на улицу.
        - Да тут не далеко, - уклончиво ответил он, махнув рукой в неопределенную сторону.
        Как уже успел понять Скофа, у людей господина Сельтавии, «свои места» находились по всему Каменному городу. Пытаться угадать, куда именно его поведут, было делом заведомо обреченным, ведь встреча вполне могла состояться и в лавке кожевника, и в гончарной мастерской, и в кузнице, и в портовом складе или доходном доме. А потому, он молча последовал за бандитом.
        Шли они и вправду не долго. Попетляв немного по улицам, люди господина Сэльтавии свернули в небольшой дворик, где в похожих на пчелиные соты глиняных резервуарах были налиты самые разные краски. Если не считать одинокого раба в кожаном фартуке, который ходил между рядов, помешивая то и дело жидкости длинными шестами, работы тут не велись - но оно было и неудивительно, близился полдень, а значит и начало нового празднования Мистерий и чествования богов. А в такое время работа считалась если и не святотатством, то весьма близким к нему делом.
        Миновав красильные чаны, они зашли внутрь длинного помещения с низкими потолками, целиком и полностью заставленного полками, на которых лежала грубая неокрашенная ткань, свернутая или сложенная стопками. Арно провел его до конца зала к дощатой двери, небрежно выкрашенной облупившейся зеленой краской.
        - Ну, заходи первым, что ли.
        Скофа открыл дверь и оказался в небольшой комнате, посередине которой стоял прямоугольный стол из грубого дерева. За ним сидели четверо. Двоих он узнал сразу - это был Лифут Бакатария и Лиаф Гвироя. Ещё одного, широкоплечего молодого парня с большим шрамом на всю левую половину челюсти, он как-то видел в Винолее. А вот четвертый гость был ему незнаком. Да и судя по виду, он и не стремился быть узнанным - его фигура скрывалась за серой накидкой, а на лицо был натянут капюшон.
        - Здорова, служивый, - заулыбался ему Лифут. - Бери стульчик и прихерачивайся. Разговор сейчас будет.
        Скофа огляделся. Слева от него стояла табуретка. Подставив ее к столу и сев, он внимательно посмотрел на Лифута. Тот широко улыбнулся и морщинки вокруг его глаз и рта забегали, складываясь в причудливый узор.
        - Тут один человек, дорогой, сука, нашему сердцу, зануждался в одной небольшой услуге. А мы дорогих нам людей всегда четко и быстро выручаем.
        В Комнату вошел Арно и сложив руки на груди, прислонился к стенке. Бакатария кивнул ему, а потом повернулся к таинственному незнакомцу.
        - Ну вот всех и собрали. Давай, капюшоночный, передавай, что там тебе велели в мелких деталях. А то мне только сказали, что кого-то похитить придется.
        - Я надеюсь здесь только проверенные люди.
        - Других возле себя не держу.
        - Успех сей миссии носит для моего господина первостепенное значение. Провал недопустим. Господин Сельтавия отрекомендовал тебя, но в случае неудачи мы спросим с него. А он с вас.
        Скофа с интересом посмотрел на прятавшегося за капюшоном человека. Хоть по большому счету он был ещё новичком как в самом Кадифе, так и на темной стороне его жизни, но уже успел твердо убедиться, что очень немногие люди могли спросить хоть что-то с господина Сельтавии. И просто так, такими словами тут не разбрасывались. А значит, дело было и вправду важным.
        - Узнай на досуге у своего господина, подводили ли мы его хоть раз. Что должно быть сделано, сделано будет. Можешь считать это нашим, на хер, девизом.
        - Задание не обещает быть слишком сложным. Во всяком случае, для таких людей как вы, - словно и не услышав Лифута, продолжил тайный гость. - Есть один юноша, сын и наследник весьма знатного и именитого рода, его надо будет найти, похитить и, не причиняя существенного вреда, держать в укромном месте до дальнейших распоряжений.
        - А под существенным вредом, что нам понимать? - поинтересовался Лиаф. - Он для всех довольно разным бывает.
        - Наличие травм или увечий вполне могут считаться таким излишним и недопустимым вредом. Впрочем, определённый вред все же будет необходим. Нам потребуется его палец. С фамильным перстнем. В остальном - ничего серьезнее побоев. Надеюсь это понятно?
        - Как хер ясно, - оскалился Лифут. - В отличие от ожидаемых распоряжений.
        - Они будут прямо зависеть от определенных событий во внешнем мире. При одном их наборе вы выпустите юношу, при другом - убьете. Но развязка обещает быть быстрой, так что неопределенность вряд ли затянется дальше пары дней.
        - Ларгес говоришь. Сын и наследник. Сука. Не херовое дело предлагаете. Сейчас же мистерии и все благородные по своим имениям поныкались, а на улицу и не выходят толком. Нет, ты не подумай, мы, если надо, и дворец штурмом возьмем. Только сработать то, видимо, втихую надо, я ж прав?
        - Огласка раньше срока не допустима. И я не предлагаю дело. Я его поручаю.
        - Ну да, ну да. Про спрос господина Сельтавии я запомнил. Ладно, придумаем, что. И особняки благородных ковыряются.
        - Придумать придется. Но задачу вам упростит тот факт, что искомый для похищения юноша не будет всё время прибывать в родовом особняке.
        - Вот как? Гуляка что ли?
        - Напротив. Верный и весьма набожный последователь учения Лиафа Алавелии.
        - О, сука. Херасе. Однобожник! И какое же благородное семейство встало на путь праведных?
        - Вся семья и не вставала. Речь идет лишь об одном человеке.
        - Имя то назовешь?
        - Да. Вам нужно будет выкрасть Беро Анкариша.
        - Анкариша? - оживился Лиаф. - Это ж из этого рода Верховный Понтифик происходит, верно?
        - Всё верно. Беро Анкариш его сын.
        Литфут присвистнул и хлопнул ладонью по столу.
        - Во так-так. Нехерово мать его. Нехерово.
        - Прошу не забывать, что эти сведения не должны предаваться огласке. И если пойдут разговоры без одобрения моего господина…
        - Можешь не рассказывать мне, где я или мои люди, херов язык держать должны. Не мальчишки. Знаем.
        - На это мы и рассчитываем. И так. Срок на похищение два дня.
        - Сегодня уже будет с мешком на голове чалиться.
        - Да будет так. Мой господин рассчитывает на успех. Не подведите его.
        - Да что б мне хер гарпии поклевали. Клянусь под тенью Фераноны.
        - Гарпии до вас могут и не добраться. Помните об этом. Всех благ и благословений.
        Незнакомец поднялся и подошел к двери. Арно открыл её и, пропустив человека в плаще, тут же плотно закрыл и задвинул щеколду.
        - Мерзотный типчик, должен заметить, - проговорил он заняв освободившееся место.
        - Да хер он высокомерный, - Лифут достал мешочек с неизменными финиками, и тут же закусил один из сушенных плодов. - Небось, господам своим только жопы языком до блеска вылизывает, а гонору как у стратига или старейшины. Мудило. Ну да хер с ним, дело это не отменяет. Ха! Вот же сука драная. Сын Верховного понтифика - однобожник!
        - Непростое обещает быть дельце-то. Да Лифут? - Арно вытащил из мешочка один финик.
        - Может не простое, а может и херней окажется. Человечка на пару дней припрятать нам не впервой.
        - Но не такого человечка, Лифут. Его будут искать.
        - Пусть как свой хер под складками жира ищут, всё одно ни хера не найдут, - зло улыбнулся Лифут. - Так, пора дело обмозговать. Ща, я с мыслями соберусь немного.
        Лифут ненадолго замолчал и прикрыл глаза, лишь беззвучно шевеля губами, а потом резко их открыв, заговорил бодрым голосом:
        - В городе несколько собраний однобожников проходят, надо бы понаблюдать за всеми и за домом Анкаришей тоже. Чую с такой-то семьей он по-тихому ходить должен. По закоулочкам, всяким. Вот там мы его, сука, и сцапаем. Беро, - он повернулся к человеку со шрамом. - Эта часть на тебе и твоих дружочках.
        - Справимся, Бакатария.
        - Ясен хер, справитесь. Ну а теперь к тебе и твоей, сука, ветеранской гвардии, Скофа. На вас охрана. Будете опекать паренька в одном тихом местечке. Ну и всё прочие, что там с ним делать придётся, сделаете. Ну что глазами то хлопаешь, служивый? Ты вроде ручки легко мараешь, вот и потянешь работу мясника. Или не ясно что?
        - Да нет, Лифут, всё ясно. Просто я человек для вас новый, вот и удивлен таким доверием.
        - Понимаешь, Скофа, удивляться тут нечему, - ответил ему Лиаф. - Вы, ты и твои ветераны, хорошо себя показываете. Мы уже успели вас проверить и в толковости убедиться. Но при всём при этом, люди вы пока сильно не засвеченные и напрямую с нами вас не связывают. В общем, тут, как его это, баланс выдержан.
        Скофа понимающе кивнул. Теперь-то ему и вправду стало всё ясно: похищение благородного отпрыска, тем более сына самого Верховного понтифика, было делом не просто рисковым. Оно было ещё и очень опасным и неблагодарным для исполнителей. Пойди что не так, и никто не захочет связываться и уж тем более заступаться за похитителей. А кого лучше запомнит парень? Того кто ночью дал по голове дубиной, или того, кто пару дней рядом был? Вот то-то и оно. Так что одним доверием тут всё не ограничивалось. Бандиты были очень расчётливы.
        Да и про руки Лифут был прав. Скофа марал их легко. Если ему говорили так делать. И единственное, что его и вправду беспокоило сейчас, так это ответственность, которую на него нежданно переложили за весь их маленький ветеранский отряд. Он никогда не рвался в командиры. Что в прошлой жизни, что в нынешней. А тут выходило, что ждали от него как раз этого.
        - А другие? Они ж при деле вроде? - предпринял он робкую попытку стряхнуть с себя ответственность за бывших сослуживцев.
        - Служивый, ты себе башку лишними вопросами не морочь, - проговорил Лифут Бакатария. - Какие дела заменить надо будет, такие, сука, вмиг поменяем. Твоё дело паренька не упустить, когда его приволокут, и если что вдруг, по горлу ему ножом чикнуть. Ну и пальчик с колечком отрубить. Так что сейчас пойдешь в город и найдешь там своих. А потом, к закату поближе, подваливайте к складам на самом севере Паоры, прямо там, где раньше, сука, гребанные Аравенны начинались. Есть там храмик Сатоса небольшой, вот рядом с ним и стойте.
        - Там нас встретят?
        - Ага.
        - С собой что-то взять надо?
        - Башку и руки. Остальное на месте найдете. Всё, служивый, что тебе нужно было, ты услышал, дальше мы тут уже сами покумекаем.
        Скофа поднялся и, кивнув остальным, направился к выходу. Чуть повозившись с тугим засовом, он покинул каморку и, пройдя сквозь ряды полок, вышел во дворик с красильными чанами. Раб, который при их приходе мешал палками жидкости, теперь сидел у стены в тени и, прикрыв глаза, напевал причудливую мелодию. Когда Скофа проходил мимо, тот приоткрыл было один глаз, но убедившись, что это не кто-то из надсмотрщиков или мастеров, продолжил своё тихое пение.
        Оказавшись на улице, Скофа огляделся, прикидывая, где сейчас должны быть его ветераны. На праздновании мистерий в храмах или на Царском шаге их к счастью не было. Бакатария не отпустил, назначив в охрану кое-каких лавок. Пусть весь город сейчас пил и праздновал, чужеземцы, варвары и рабы частенько пользовались священными для тайларов днями, чтобы пограбить их имущество. А люди господина Сэльтавии как раз его защищали от всяких неурядиц.
        Так что хотя Скофе и не нужно было искать трёх человек среди многих тысяч, пройтись по Кайлаву всe же предстояло прилично. Но это было даже не плохо. Всe одно надо было как-то собраться с разбегающимися мыслями.
        Его ветераны… Скофа чуть посмаковал эту мысль, пытаясь её прочувствовать. Вот всё же забавная штука судьба. Сам того не желая, он вдруг оказался считай что старшим. Пусть вместо десятки пока была лишь четверка, да и дело их не так чтобы сильно походило на воинское ремесло, его назначили ответственным за других людей. Впервые в его жизни.
        Их бессменный старший, Одноглазый Эйн, как-то сказал, что руководить людьми - это не просто доносить до них приказы тех, кто выше, но живя с ним одной жизнью, направлять к поставленным целям. Эйн это умел. Для Скофы, да и для всех прочих, он был близким другом. Да что там другом - братом, оставаясь при этом командиром. И вся их десятка легко шла за ним в самое жаркое и горячее пекло. Ведь шли они всегда вместе.
        И не только десятка.
        Когда они штурмовали харвенский город Павень, именно Эйн, заметив пару подкосившихся после ударов катапульт брёвен в частоколе, бросился к ним с крюком, к которому привязал канат. Добежав до укреплений врага, он смог зацепиться за слабое бревно и ухватившись за канат, потащил его. Он потащил его совсем один, хотя вокруг него летели стрелы и камни, словно и не замечая угрозы. Тогда вся их десятка бросилась к своему командиру, чтобы помочь ему и прикрыть щитами, а следом подтянулось и всё знамя. Вместе они выломали то бревно, а следом и второе и именно в эту пробоину ринулась соседние знамена, выгрызая надежный ход, который обрёк варварский город на падение.
        Таким был Эйн. В боях и в лагерной жизни, он был не просто рядом, но вел вперед. Заботился и направлял. Но сможет ли Скофа, стать хоть вполовину таким же славным командиром? Едва ли. Уж лучше бы Лифут выбрал Кирота Энтавию. Тот, как ни как, был настоящим фалогом и уж кому, как ни ему привычно командовать людьми. Он был обучен этому и не тяготился такой ношей. А вот у Скофы от одной только мысли кружилась голова и сохло во рту. Нет, он точно для этого не подходил. Но оспаривать приказы было для него просто немыслимым. А значит, сейчас он соберёт своих братьев по оружию, и они вместе пойдут к тому самому храмику Сатоса, о котором говорил Бакатрия, ну а там - будь как оно будет.
        Мицана Скофа нашел в пустой гончарной мастерской в южной части квартала. Выслушав его путанный рассказ, тот лишь улыбнулся и хлопнув друга по плечу пошел следом. Немногословным оказался и Кирот Энтавия, который сидел на табуретке перед закрытой пекарней и кормил голубей зерном из холщового мешочка с клеймом этой самой лавки. А вот Тэхо Аратоя, которому выпала неприметная ткацкая мастерская в тихом переулке, не стал изменять своим привычкам: в начале он внимательно выслушал, цокая то и дело языком, а потом завалил Скофу вопросами. И на большую их часть ветеран так и не смог ответить что-либо путное.
        Вместе они пошли по Каменному городу, продираясь то сквозь компании пьяных гуляк, то огибая длинные процессии верующих во главе с жрецами, что несли жаровни в виде кузнечных горнов и били молотами по бронзовым дискам. Сегодня весь город славил бога мастеровых и кузнецов Лотака, великого Опаленного, что даровал людям огонь, научил плавить и обрабатывать металлы, и наделил своими дарами и благословениями всякое ремесленное дело. И на Царском шаге и возле его храмов, кузнецы, ткачи, гончары, ювелиры, сапожники, плотники и все прочие ремесленники состязались в своем мастерстве, продавая за бесценок, а то и просто даря сделанные тут же изделия, дабы снискать тем самым милость и покровительство Опаленного на весь следующий год.
        В этот день все бедняки города могли разжиться новой одеждой, добыть себе посуду, нож, сандалии, а то и какие-нибудь простенькие украшения, ведь жертвуя ими ремесленники славили своего бога-покровителя.
        Не будь у него важного дела, Скофа и сам бы отправился сейчас куда-нибудь к празднующим и там, пошатавшись среди бескрайних рядов гигантской помеси мастерской с рынком и храмом, он бы точно нашел себе пару обновок. Конечно, до заката ещё было время и они могли смело погулять если не по Царскому шагу, так по площади возле Кайлавского храма Лотока, да только Скофа совсем не хотел рисковать. Уж лучше они поскучают в назначенном месте, чем, не дай милосердные боги, опоздают к условленному часу.
        Минуя все блага и радости мистерий, они дошли до дальнего края Паоры, туда, где у подножья холмистого берега возвышались ряды складов, а перед ними - небольшой храм Сатоса. Сегодня, как, впрочем, и в другие дни мистерий, в которые не чествовали Златосердцего, он был закрыт и небольшой пустырь вокруг него, где в иное время вечно толпились купцы, торговцы и даже ростовщики, желающие привлечь бога в свидетели своих сделок, был совсем безлюдным.
        - Ну что, Скофа, дальше то чего? - поинтересовался Тэхо, когда они остановились.
        - Ждём, - только и нашелся, что ответить ветеран.
        - Это понятно, ждать то сколько, а?
        - Сказали к закату.
        Лошадиная голова с козлиной бородкой резко задралась вверх и свернутые трубочкой губы издали нечто среднее между свистом и трелью.
        - Это ж нам не меньше часа, а то и двух куковать. Может поторопились мы а? Там же в городе сейчас…
        - Что в городе нас не касается, - сухо отрезал бывший фалаг. - Сказали ждать тут, значит тут и будем стоять.
        - Да я то постоять не против. Ты не подумай там чего. Я просто это, о деле пекусь. Вдруг мы это, спугнем кого или приметными больно станем?
        О деле он, конечно, если и пекся, то не шибко сильно. Тэхо и во время службы был скорее проходимцем, чем солдатом, а в тагму его занесло по глупому недоразумению: как рассказывал сам Тэхо, в пятнадцать он вместе с братьями поехал продавать выращенное зерно на ближайший рынок. Пока старшие отправились договариваться со скупщиком, он остался сторожить телегу с грузом. В этот момент, к нему подошли двое и предложили хорошие деньги за весь товар разом. Слывший не самым путёвым сыном, Тэхо подумал, что вот его шанс впечатлить родню, и недолго думая заключил сделку. Когда он помог перекидать все мешки, и довольный пошел в ближайшую лавку купить вина, чтобы порадовать братьев, то стоило ему протянуть продавцу положенные монеты, тот начал на него орать и прогнал палкой. Заглянув в мешок и проверив выручку, Тэхо с ужасом обнаружил, что серебра там не было и десятой части, а все остальные монеты оказались посеребренными железными кружками. Поняв, что только что разорил семью, он в мгновение ока принял решение больше в неё не возвращаться и, узнав у прохожих про ближайший вербовочный пункт, навсегда сменил
жизнь землепашца, на жизнь солдата.
        Впрочем, воином он тоже был так себе. За то, познав всю жестокость и подлость этого мира, оказался в итоге не самым дурным, скажем так, добытчиком, неплохо помогая в своём знамени со снабжением. И в Кадифе, записавшись в «солдаты улицы», он не очень-то стремился изменять своим привычкам, сторонясь труда и опасности и стремясь поближе к любым доступным благам.
        И всё же, здравая мысль в его словах была. Когда весь город, не считая рабов, этриков, однобожников и чужеземцев славил Лотака, четвёрка тайларов у складов и вправду могла вызвать ненужные подозрения.
        Скофа огляделся. Пожалуй, им стоило найти такое место, из которого они бы не бросались в глаза, но при этом видели сам храм. Все переулки вокруг были слишком прямыми и широкими, так что идти оставалось лишь к складам.
        - Может туда, к складам перейдем? - кивнул он в сторону рядов длинных двухэтажных построек.
        - Собрался всё же устроить себе день Лотака, да бычок? Так Опалённый воровство и мародерство за почтенное ремесло не считает. Обидеться ещё может, - улыбнулся своей жутковатой улыбкой Мицан из-под неизменного капюшона.
        - Да я подождать там предлагаю, а не вламываться.
        - Ага, так я и подумал, бычочек.
        - Да ну тебя, - сказал он, легонько стукнув друга в плечо.
        - Что, воины, уже не терпится кулаками помахать? - раздался со стороны храма знакомый низкий голос.
        Они обернулись: прислонившись к резной колонне возле ворот, стоял крепкий мужчина с густой бородой и коротко остриженными волосами. Его туника имела глубокий прямоугольный вырез, обнажая поросшую жесткими черными волосами могучую грудь, а на мускулистых руках красовались серебряные браслеты в виде переплетенных змей.
        - Ты уже тут, Сардо? Мне сказали, что нас будут ждать на закате.
        - Сказать то может и сказали, да только вы уже тут и я тоже пораньше пришёл. Впрочем, с вами я ненадолго совсем. Так, отведу в одно местечко.
        - Надеюсь не в храм? - с волнением проговорил Тэхо, оглядевшись по сторонам.
        - Нет, богохульство в наш список развлечений на сегодня не входит. Как-нибудь в другой раз будем храмы осквернять. А сейчас - прошу за мной.
        Сардо спрыгнул со ступенек храма и резво пошел в сторону складов. Ветераны последовали за ним. Краем глаза Скофа заметил, как Техо обернулся к храму и, прижав кулак к губам, что-то прошептал, то ли прося благословения, то ли прощения за недостойные мысли.
        - А что тут за склады? - поинтересовался у Сардо поравнявшейся с ним Тэхо.
        - Склады как склады. С разными вещами. Только сейчас пустых много.
        - Да, а что ж так то? Вроде ладные смотрю склады то.
        - Ладные, то ладные. Да только охотников до их ладности поубавилось. Раньше, когда Аравенны ещё не пожгли, тут довольно бойко всегда было. Они ж к гавани самые близкие. И если не хочешь в трущобах товар держать, а это надо быть совсем на голову прижатым, и на Кайлав, скажем, денег не хватает, то тут самое то. Раньше, конечно, было. Но как господин младший Тайвиш весь местный сброд побил, а взамен их хибар начали нормальный квартал строить, склады эти опустели немного. Морская торговля считай вся через Ягфенскую гавань сейчас идет. Хотя там и дерут втридорога. Ну, или за городскими причалами кораблики швартуются. И для такого места есть. Но это всe ненадолго. Вот как новую гавань построят, сразу другая жизнь пойдет. И для этих складов тоже.
        - Они принадлежат господину Сэльтавии? - не то спросил, не то заметил бывший фалаг.
        - Кому принадлежали тому принадлежать и будут, пока у богов кости по-другому не выпадут. Но ты не беспокойся, интересы тут наши крепко соблюдаются. Да и в тихих местах свои новые возможности имеются.
        - Это какие к примеру-то?
        - Разные, Тэхо, разные. Вот, например, такие.
        Сардо резко остановился возле длинного двухэтажного здания с крепкой дубовой дверью обитой бронзой, и окнами, такими маленькими, что казались уже крепостных бойниц. Склонившись над замком, бандит немного повозился с ключами и явно не без труда отпeр дверь.
        - Прошу вас, храбрые воины. Заходите без стеснений.
        Они вошли следом за Сардо. Склад явно был покинут уже давно, ещё до разгрома Аравенн, и свет, тонкими лезвиями прорезавший царивший тут мрак, подсвечивал пол, заваленный опилками, черепками, кусками веревки и прочим хламом. Хотя повсюду стояли ящики и бочки, Скофа готов был поставить хоть целый литав, что внутри вряд ли нашлось бы что-то ценнее дохлой крысы. Второй этаж тут как таковой отсутствовал - вместо него по краям были навесы с деревянными поручнями, подняться на которые можно было в двух местах по приставленным лестницам. Часть пространства склада была огорожена: перед стеной, противоположной входной двери, высилась дощатая ограда, имевшая входы с двух сторон и доходящая ровно до деревянного навеса. В таких закутках обычно располагались сторожки или конторы приказчиков, а то и просто места для лежаков рабочих.
        Сардо запер дверь, а потом, достав откуда-то масляную лампу, зажег её, добавив к скупому полузакатному свету тусклые блики горящего фитиля. Подойдя к стене по левую руку, он начал заглядывать в стоявшие там бочки.
        - Так, где-то здесь для вас кое-что припрятать должны были. Так, не тут, и не тут. Да где же оно… великие горести, забыли что ли? А нет, вот, нашел.
        Из очередной бочки он достал три свертка, две крупных амфоры, пузатый кувшин, моток веревок, и положил их перед собой.
        - Тут вам еда, вода, забава, чтобы со скуки чудить не начали, веревки, покрывала, накидки с капюшонами, кандалы, цепь, ножи, масло, ну и лампу я вам тоже оставлю. Вина, уж извиняйте, нет и не будет. Уж как-нибудь на сухую просидите, а то напьетесь тут ещё и все дело запорете.
        Посмотрев на разложенные вещи, Скофа мысленно простился с проспоренным самому себе воображаемым литавом.
        - Мы бы и не напились, - мрачно проговорил Кирот.
        - Ну, может оно и так. Нот теперь-то точно не напьетесь. Да, места тут хоть тихие, но смотрите, чтобы шума особого не было. А то мало ли кто пройтись рядом решит. Склады может и пустые сейчас стоят, да только не заброшенные. В общем, на разумность вашу мы крепко рассчитываем. И на выучку тоже.
        - Мы были на войне и ходили не раз в разведку, - в голосе бывшего фалага прозвучала обида.
        - Вот и я думаю, что вы мужики толковые и себе врагами не будите.
        - Не будем.
        - Ну и славно тогда. Так, где-то ночью или под утро, если всё как надо пойдет, вы услышите три долгих и четыре коротких стука. Дверь только на них отпирайте. Сами никуда не ходите. В дальнем углу, если что, нужник есть. А так вроде всё вам сказал. А нет, не всё. Завтра днем к вам ещё за посылочкой зайдут. Стук такой же будет.
        - Посылочкой? - переспросил Скофа, уже понимая, о чём идет речь.
        - Да, небольшой такой. Для которой небольшие мясницкие навыки приложить придется.
        - Понятно, Сардо. А что нам делать, если никто не придет?
        - Кто-нибудь точно придет. Не ночью, так через день или два. Но всем нам будет лучше, если случится всё в эту ночь. Так, ну теперь точно всё. Вы уж не подведите нас, воины.
        Улыбнувшись и подмигнув, он поставил лампу на одну из бочек и скрылся за дверью, оставив четверых ветеранов наедине с пустотой брошенного склада.
        Мертвец тут же направился к свёрткам и принялся их разворачивать.
        - Ну что же, мои дорогие друзья и соратники, нас ждут дни наполненные солониной, репой, лепешками и чуть пахучей брынзой. Прямо как в благословенные времена военных походов.
        - Ага, только вместо дикарей в шкурах праведные отпрыски благородных династий, - мрачно заметил Кирот.
        - О, да тут подоспело и ещё одно сходство! Славьте Мифилая и проводников милостей его! Нам припасли колесницы!
        Сказав это, Мертвец освободил из плена холщовой ткани большую деревянную доску с начерченным на ней овалом разделяемым множеством секций.
        - Хо! - тут же оживился Тэхо, довольно потирая руки. - Вот теперь со скуки точно не помрем! Может сразу того, партеечку, а?
        - Осмотреться бы нам сперва, да подготовить всё, а посидеть ещё успеем за сегодня, - сказал Скофа.
        - А что готовить-то надо? Есть вроде всё.
        - Место под пленника. Места для нас. Да и сидеть ты тут как собрался. На полу что ли?
        - Эх, твоя правда. Ну, ничего, не ускачут от нас колесницы.
        Ветераны разбрелись по складу. У одной из стен Скофа нашел несколько вбитых в кирпичную кладку больших колец. Место тут как раз неплохо подходило для размещения пленника и он, расчистив его от хлама, уложил там одно из покрывал. Следом ветеран осмотрел остальной склад, убедившись, что больше дверей или иных лазов тут нет.
        Да, чтобы спрятать на пару дней человека, место тут было и вправду хорошее. Одно только было плохим - бежать отсюда, если что, тоже было совсем некуда.
        Пока он осматривал стены, Мертвец соорудил из бочек и ящиков подобие стола и четырех стульев, а также приготовил для места для ночевки - два внизу, а два на верхних помостах. Бывший фалаг, проверил на прочность дверь и тоже осмотрел все окна и стены, ну а Тэхо увлеченно изучал и разбирал оставленные им припасы.
        Когда осмотр и подготовка были завершены, ветераны собрались за импровизированным столом и разложили доску для колесниц. В мгновение ока Тэхо расставил маленькие резные фигурки и, кинув первым кости, сразу же выбил двенадцать. Он же выиграл и первую партию, завершив с большим отрывом положенный круг. Что не говори, а Тэхо Аратои всегда крепко везло в играх в кости и колесницы. Удача, что почти всегда отворачивалась от него в ратных, да и многих других делах, тут всецело оставалась на его стороне. Этот неказистый мужичок родом из дальних предместий Кадифа, что всю службу получал от командиров лишь пинки и окрики, мог в сухую обыграть даже самых отъявленных мастеров тагмы. За что, порою, бывал даже бит, так как некоторые из них наотрез отказывались верить в честность его победы. Но Тэхо не унывал и, кажется, даже не обижался. И забыв про ссадины и синяки, всегда предлагал сыграть всем в округе по новой партии.
        - Да, Тэхо, хорошо хоть не на деньги с тобой играем. А то так к утру и без сапогов можно остаться, - мрачно заметил бывший фалаг, когда вторая партия осталась за Артоей.
        - Да не, сапоги я б у тебя не забрал. Не по размеру мне будут. Да и крой, уж извини, так себе. Грубоват.
        - Ну уж какие есть.
        Третья партия оставила Быка, Мертвеца и Кирот в ещё более мрачном расположении духа, зато улыбке Тэхо добавила широты.
        - Ты знаешь, от чего ты умрешь, Тэхо? - проговорил Мицан, задумчиво крутя в руках фигурку колесницы.
        - Нет. А от чего?
        - Однажды ты умрешь от доски, разбитой об твою голову
        - Ой, да ладно вам мужики, всего то три партии выиграл.
        - Вот поэтому играть с тобой и не хочется, - буркнул Скофа. Игры в колесницы у него и так не шибко ладились - принадлежавшая ему фигурка вечно норовила занять самые паршивые поля, не вылезая из ям и подвернутых ног, но с Тэхо партия и вовсе начинала напоминать публичное унижение.
        - Так всё равно же на интерес играем. Нет, ладно я бы у вас последние авлии из кошелька вытягивал. Понял бы чего гундите. Так мы ж просто время убиваем.
        - И пока мы его убиваем, убить всё больше хочется тебя, - задумчиво протянул Мицан.
        - Да ладно вам, толку впустую-то киснуть, может ещё разок, а? Или же просто в сборные кости сыграем?
        - Без денег играть в них скучно, а на деньги с тобой тут никто не сядет кости кидать, - заметил Фалаг.
        - Ну, может тогда…
        Договорить он не успел. Со стороны двери раздались три долгих стука, а сразу за ними - четыре коротких. Ветераны переглянулись.
        - Быстро же управились. Только солнце село, - тяжело вздохнул Скофа.
        Надев накидку с капюшоном, он пошел отпирать дверь, пока Мертвец и фалаг, взяв ножи, встали у стен с обеих сторон прохода. Дверь открылась с гулким скрипом, и перед ним возникли несколько фигур в темных накидках, держащих за плечи худого юношу в испачканной грязью и пылью белой рубахе, с завязанными за спиной руками и мешком на голове.
        - Принимайте гостинец мужички, - прохрипел один из похитителей и пинком вогнал пленника внутрь склада. Тот, не удержавшись на ногах, потерял равновесие и рухнул на пол, негромко вскрикнув.
        Его похитители тут же растворились в уличном сумраке, оставив ветеранов наедине с юношей. Скофа и Кирот тут же подняли сына Верховного понтифика и понесли к заранее заготовленному для него месту, а Мицан и Тэхо достали цепи и кандалы. Надев их на руки похищенного и закрепив на вбитых в стену кольцах, они отошли в сторону.
        Пленный юноша полусидел-полулежал, вжавшись в стену и поджав под себя ноги. Он тяжело дышал, бормоча что-то совсем неразборчивое. Его одежда, хоть и была в пыли и свежих пятнах, выглядела дорогой, но отнюдь не роскошной - вместо привычного для ларгесов шелка, он носил тонкую белую шерсть с красной вышивкой, серый кушак и невысокие сапоги из мягкой кожи. Даже украшений, если не считать золотого перстня на правой руке, у него не было. В общем, обычный наряд горожанина с достатком.
        Скофа ещё раз оглядел пленника, а потом посмотрел на троих ветеранов. Они смотрели на него, явно ожидая приказов или действий. Великие горести, вот и самые близкие ему люди, с которыми их связывали годы службы и войны, присоединились к этому молчаливому заговору против несчастного Скофы. Вздохнув и помянув про себя всех богов, он шагнул вперед и сел на корточки перед сыном Верховного понтифика.
        - Значит так, парень, сейчас я сниму с твоей головы эту тряпку, чтобы ты хоть подышать нормально мог. Но смотри - начнешь кричать, дергаться или глупить, я её сразу обратно верну, а перед этим запихаю тебе в рот кляп. Всё понятно?
        Пленник закивал головой. Ветеран стянул с его головы мешок. На него уставились большие, округленные от страха глаза двадцатилетнего юноши.
        - Если вдруг ещё не понял, то тебя похитили. Убить тебя нам особого труда не составит, так что сиди тихо, не делай глупостей и тогда, глядишь, уйдешь отсюда живым. Всё с этим ясно?
        Юноша кивнул.
        - И чтобы ты сразу понимал: мы знаем кто ты такой, Беро, из какого ты рода и кто твой отец. Так что попытаться запугивать нас громким именем тоже не советую. Мы не испугаемся, а тебе станет хуже. Понятно?
        И вновь пленник кивнул, но теперь в его движениях чувствовался уже не страх, а обречённость. Юноша, словно понял свою судьбу и теперь пытался с ней примериться. Скофе даже стало его немного жалко.
        - В общем, теперь тебе тут сидеть. Поспи пока, если сможешь. Но помни, что мы совсем рядом.
        Он встал и вместе с ветеранами пошёл в другой конец зала.
        - Слишком мягко ты с ним, Бык, разговаривал. Почти нянчился, - проговорил Кирот, когда они вновь уселись за стол из бочки.
        - А зачем жёстче то? Парень мне послушным показался.
        - Если пленника не запугать сразу, с ним будут проблемы. Думаешь, почему мы на войне всегда сначала били или клеймили пленных варваров? Чтобы они понимали, что шутить и возиться с ними не станут и на пощаду им лучше не рассчитывать.
        - Мы уже не на войне, Кирот, а этот парень не дикарь из харвенской чащи. Может и так все поймет.
        - Да, не на войне. На войне было лучше, - вздохнул бывший фалаг. Его лицо, подсвеченное бликами масляной лампы, казалось каменной маской, лишенной всяких чувств и переживаний.
        Они замолчали и, посидев ещё немного в тишине, нарушаемой лишь потрескиванием маленького огонька, отправились спать.
        Спал Скофа плохо. Ему вечно слышался то скрип цепей, то приглушенные шаги, то голоса или стуки. Но стоило ему поднявшись с лежанки вслушаться в тишину, он убеждался, что все это было не более чем шутками его не желавшего отдыхать разума. Так он и проворочался до самого рассвета, блуждая где-то между явью и сном, пока развеявшие тьму солнечные лучи не дали ему формальный повод подняться.
        Выпив чашу воды, Скофа сразу же направился к пленнику. Тот сидел, обхватив колени руками, и не мигая смотрел в стену напротив.
        - Ты хоть спал? - спросил его бывший солдат Первой походной кадифарской тагмы.
        Юноша отрицательно помотал головой.
        - Понятно.
        Ветеран присел рядом с ним на корточки и, проверив кандалы и цепь, уже было хотел уходить, как тот неожиданно произнес тихим, слегка охрипшим голосом.
        - Могу я задать вопрос?
        - Валяй.
        - Не найдется ли у вас свечи, любой, какой угодно, и миски с водой?
        - Нет, свечей тут нет. Только лампа, но её я не дам.
        - Жаль. Но я не в том положении, чтобы требовать.
        - Именно.
        - А можно тогда один вопрос?
        - Ну?
        - Меня же похитили из-за отца?
        - Да.
        Юноша тяжело вздохнул и закачал головой, обхватив её руками.
        - Я ждал, что Всевышний накажет меня за то, что и отец мой и семья моя так и молятся камню. Да пошлет он мне мужества.
        - Эх, парень, боюсь, что твой Всевышний совсем тут не при чем.
        - Он при всём! Он создал всё и есть всё, и подаренный им нам мир был прекрасен, пока мы не наполнили его скверной. Но я выдержу все испытания. Выдержу. Ибо праведным уготовано бессмертие.
        В Кадифе, да и, пожалуй, во всем Новом Тайларе, однобожников не любили. Не любили за закрытость, за отрицание многих законов, всех богов, и показное презрение к ним. За странную веру и странные обычаи. Ну а ещё за то, что и сами однобожники сторонились иноверцев. Хотя времена больших гонений были давно в прошлом, каждый год, в том или ином городе, нет-нет, да и случались стычки, а то и настоящие погромы местных общин, которые огрызались в ответ, нападая на храмы и процессии.
        Сам Скофа никогда не испытывал к однобожникам ни неприязни, ни, тем более, ненависти. Все праведные, которых ему довелось знавать за время армейской службы, были хорошими и надежными людьми. Да, странными и верящими в совсем уж причудливые вещи, вроде воскрешения или возвращения своего бога, но в своих поступках и решениях они занимали правильную сторону. Во всяком случае - на войне и в бою. Чего стоил, хотя бы один Фолла из их десятки. Так что ветеран давно для себя решил, что на этих странных людей можно смело полагаться, без оглядки или опасений. Прикроят от стрел, вынесут с поля, разделят последний сухарь. А как они там молятся перед сном в своей палатке, его не шибко волновало. Так что к этой чудной вере и её последователям Скофа относился скорее даже хорошо. Простого человечьего зла и гнили в них обычно было поменьше, чем в других.
        Единственное, что не любил Скофа, так это навязывание и проповеди. И, похоже, Беро Анкариш был из тех праведных, что любили поговорить о своей вере. В их тагме такие тоже встречались, но большинство воинов-однобожников скорее напоминали Фоллу. Свою веру они несли тихо, внутри себя, не пытаясь обратить в нее всех, до кого могли дотянуться. И за это Скофа их уважал. Жаль, что сын Верховного понтифика оказался не из таких.
        - Ты бы поел чего, - постарался сменить тему ветеран.
        - Разве что воды и хлеба.
        - Тут есть ещё брынза и солонина. Да и репа тоже.
        - Спасибо, но в дни, когда язычники предаются распутству, мы, праведные, должны быть особо строги сами ссобой, чтобы не подпустить к себе скверну. А посему мы держим строгий пост.
        - Ну, как знаешь. Хотя и не думаю, что в засоленном мясе так уж много скверны.
        - Скверна может оказаться во всем, что дарит удовольствие плоти, ибо удовольствие открывает путь порока, а из пороков рождается грех.
        Скофа смерил юноша тяжелым взглядом. Он явно никогда не пребывал армейскую солонину. Уж чего-чего, а обычно этот кусок жесткой соли, в котором слабо угадывалось мясо, сложно было назвать удовольствием. Скорее уж испытанием. Тут, в городе, солонина была, конечно, помягче и посвежее, но и она не шибко то напоминала кусок доброго жареного мяса.
        - Тяжело вам, наверное, так жить.
        - Как жить?
        - Ну, ограничивая себя во всем.
        - Нет, совсем нет, напротив. Тяжело жить тем, кто стал рабом своего брюха, чресл, страха или алчности. А в смиренном теле рождается свободный дух полный счастья и добродетелей.
        - Ну, твоё дело, чем питаться. Хлеб так хлеб. Я-то настаивать точно не стану.
        Сходив за парой лепешек и налив в глиняную чашу воды, он вернулся и освободил от кандалов одну руку пленника.
        - Благодарю тебя за доброту. И да простит тебя Всевышний, - проговорил тот, потирая запястье. На безымянном пальце его правой руки красовался тяжёлый перстень из золота, выполненный в форме головы льва, сжимавшего в своих зубах крупный рубин.
        - Дорогое колечко, - заметил Скофа.
        - Это фамильный перстень. Путь праведных учит нас скромности, но и велит не забывать кто мы. Скажи, прошу тебя, вы хотите получить за меня выкуп?
        - Всё… всё немного сложнее, парень.
        Он ещё раз взглянул на пальцы юноши, примеряясь к ним. Они явно не знали ни меча, ни тяжелого труда. Тонкие, с чистой кожей без мозолей, потертостей или шрамов. Красивые пальцы. Пусть их пока останется десять. Конечно, он сделает всё что должно, но не раньше, чем его об этом попросят.
        Всё утро четверо ветеранов провели за ленивой игрой в кости и колесницы. В этот раз Тэхо, явно опасаясь изгнания из числа игроков, заметно поддавался и даже пару раз проиграл там, где мог бы и выиграть. Их партии прерывались лишь на перекусы, короткие разговоры и затяжное молчание. Говорить лишнего при пленнике было делом рисковым, и каждый из них хорошо это понимал.
        Точно так же, молчаливо и тяжко, они провели и остаток дня. Уже перед сном Скофа ещё раз принес пленнику хлеб и воду, но больше тот не пытался заговорить. Юноша сидел, уставившись в стену, и тихо бормотал себе под нос молитвы своей веры.
        - Ну как там наш паренек? Заперся в себе? - спросил Мицан, когда Скофа вернулся к столу-бочке.
        - Ага. Бубнит молитвы и смотрит на стену.
        - Странно, он вроде должен радоваться всему происходящему, - заметил Кирот.
        - С чего бы?
        - Да вроде как в их вере страдания жертву богам заменяют.
        - О, не совсем так. Перенесенные лишения очищают от скверны и греха тебя, чтобы ты мог пойти очищать других, - изувеченные губы Мицана растянулись в жутковатой усмешке. - Праведные мне рассказывали кое-что про их веру, и помяните мое слово, добрые друзья, придет час, когда такие же тихие молящиеся мальчики выйдут с мечами приближать своё бессмертие.
        - Да брось ты, Мертвец, - махнул на друга рукой Скофа. - Нормальные они ребята. Странные, конечно, и верят не как мы, во Всевышнего своего, но так-то нормальные. Из той же плоти и крови.
        - Про плоть и кровь, спору нет. А вот внутри голов у них всякие забавные мысли имеются. Ты же знаешь, что им за наше, то есть грешников и скверников, исчезновение из мира, вечная жизнь в бесконечной радости обещана? И как думаешь, стоит вечная радость того, чтобы пару нечестивцев со свету извести?
        - Да брось ты, Мертвец. Вспомни хоть Фоллу нашего, да и других тоже. Сколько раз они нас спасали? Сколько раз мы бились вместе и делили с ними один котел и одни тяготы? Вот хоть один из них смерти нам желал?
        - Не туда лягаешься, бычочек. Делили то мы многое, да только ещё большее нас делит.
        - Да ну тебя, Мертвец. Вечно тебе всё не так и все не такие.
        - Уж какого боги и предки сотворили, Бычок, таким по миру и ступаю.
        Мицан встал и отошел к дальней бочке, достав из неё их ужин, ничем не отличавшийся от обеда или завтрака. Та же солонина с брынзой, лепешками и репой. Почти как во времена походов. Скофа вновь поймал себя на мысли, что до боли, до дрожи в руках, скучает по тому времени. Не по паршивой и однообразной еде, конечно, но по самой жизни. Сколько бы боли или трудностей тогда не наполняли каждый его день, тогда он жил по-настоящему. Замерзая в метель или мокнув под проливным дождём, засыпая на холодной подстилке, мучаясь от ран и сражаясь после изматывающего дневного перехода, он чувствовал себя куда лучше, чем в главном городе государства.
        И люди, окружавшие его тогда, нравились ему куда больше. Все люди. Даже варвары по ту сторону военного строя. С ними было проще и понятнее. А тут… тут всё было как-то неверно и не правильно. Война и армия питали его силами. А Кадиф эти силы пил. Медленно, но верно превращая его в живого трупа, что ходит и дышит лишь потому, что всё никак не ляжет в землю.
        - Эх, а ведь сегодня ж последний день мистерий был. Илетана славили, - нарушил повисшую тишину Тэхо.
        - А нам что с этого? - произнес бывший фалаг, разрезая полоску засоленного мяса на тонкие ломти. - Нам тут сидеть.
        - Да нам то, ничего, конечно. Просто я страсть как хотел певцов и музыкантов всяких послушать. И на актеров посмотреть тоже. Тут, в Кадифе, они же лучшими быть должны. Я-то в столице раньше на мистериях не бывал. А у нас в десятке как раз двое кадифцев были. И всё про праздники рассказывали. Мол, каждый год на улицах настоящие чудеса творятся. А ещё бесплатных угощений навалом. Вот я и хотел посмотреть. Всё примерялся, куда пойти лучше. А тут…
        - А тут дела, - отрезал Кирот Энтавия. - Ничего, Тэхо, в другой раз поглазеешь на рифмоплетов. Каждый шестой день где-нибудь выступления проходят.
        - Так-то оно да, да тож за деньги будет. А сегодня бесплатно всё было. Да и на выбор столько всего…
        Три тяжелых стука гулко отозвались в стенах склада, сменившись четырьмя звонкими ударами. «Вот и всё», - сразу понял Скофа, и его рука сама собой взялась за лежавший на столе нож. Теперь мясницкую работу было не отложить.
        - Это кто это? - покрутил головой Тэхо.
        - За посылкой пришли, - ответил ему Бык, поднимаясь.
        - За какой ещё посылкой то?
        - Узнаешь сейчас.
        Ветеран направился к двери и, отперев её, пропустил внутрь высокого человека, скрытого за плащом и капюшоном. Заперев дверь и оглядевшись, тот скинул покров и улыбнулся ветеранам.
        - Всех благ и благословений вам, - проговорил Арно. - Я пришел за перстнем.
        - И тебе всех радостей. Только перстень? Разве больше тебе ничего не нужно? - недоверчиво проговорил Скофа.
        - Ты же и сам знаешь. Перстень носят на пальце.
        Ветеран кивнул. Приказ оставался в силе.
        Крепко сжав нож, он направился к пленнику, жестом попросив Мертвеца следовать за ним. Юноша, наконец, задремал, и лежал на своей лежанке поджав ноги. Ветеран сел рядом с ним и примерялся. Правая рука парня как раз была вытянута и лежала пальцами вперед. Один быстрый удар и дело было бы сделано. Паренёк бы, наверное, даже и не сразу понял, что именно с ним произошло. Вот только крика тогда будет много.
        - Ну что, Бычок. Руби что ли.
        - Подожди. Не дело так. Дай я его разбужу сначала. А то разорется ещё.
        Мертвец кивнул и Скофа потряс пленника за плечо. Большие серые глаза открылись и с удивлением уставились сначала на ветеранов, а потом и на обнаженный нож в руке Скофы. Тонкие изгрызенные губы юноши поджались и затряслись, а глаза наполнил ужас. Чтобы не говорили праведные о бессмертии, а жить, той самой знакомой и обычной жизнью, им тоже хотелось.
        - Не дергайся лучше парень. Больнее будет, - предупредил Скофа, и Мицан тут же перехватил правую руку пленника, крепко прижав её к полу.
        Юноша зажмурился. Ветеран уже было собрался зажать ему рот, чтобы тот не начал вопить, но вместо крика или ругани, с губ сына Верховного понтифика слетели слова молитвы.
        - Великий Всевышний, огради меня от страха, ибо в страхе рождается скверна и открывается путь к греху. Дай сил мне не убояться ни мук, ни гонений, ни смерти. Ибо нет смерти под взором Всевышнего. Ибо в дарах его вечность и уготовлена она праведным.
        За свою приличную, хотя и не то чтобы очень долгую жизнь, Скофа уже много раз слышал эти слова. Слышал по вечерам, когда воины, измученные переходами или тренировками, валились с ног в казармах или палатках. Слышал глухим шепотом, несущимся по боевым порядкам перед битвой. Слышал, в наполненном болью хрипе раненных и умирающих.
        Впервые он услышал их ещё тогда, под Керой, больше двадцати лет назад. Осада только начиналась, и в полевом лагере только-только успели разбить палатки врачевателей. Скофу, и ещё с десяток совсем юных ребят, поставили как раз туда. Вроде как охранять, а на деле помогать лекарям - таскать воду, кипятить в котлах тряпки, держать раненых и копать могилы тем, кого целители так и не смогли вырвать из тени Моруфа.
        Едва набранные в тагму мальчишки очень переживали и злились по этому поводу. Они-то хотели в бой. Рвались туда, не зная даже толком как держать строй и как в нем сражаться. Их не успели обучить и вымуштровать, но каждый из них уже мнил себя героем. А ещё, они ждали легкой победы. И она и была такой, как вскоре понял Скофа. Но даже самая легкая победа имела свою цену и свои жертвы. И их они и увидели в первый же день штурма.
        Их начали нести ближе к полудню. На трех больших телегах, запряженных волами, в лагерь ввезли раненых, искалеченных и мертвых солдат. И юноши, только что подначивавшие и задиравшие друг друга, застыли в изумлении. Но продлилось оно недолго - старшие солдаты пинками и окриками заставили молодняк помогать лекарям. И они стали переносить раненых в большой шатер, укладывая их на столы и лежанки.
        - Эй, парень, поди-ка сюда, - окликнул Скофу седовласый старик, вся одежда которого уже была заляпана кровью. - Помоги ка поддержать воина.
        Лежавший на столе юноша был всего-то немногим старше и чем-то даже походил на Скофу. То же юное лицо, ещё не лишенное до конца детских черт, но успевшее загрубеть. Те же широкие плечи и крепкие руки, взращённого трудом блиса. Только вместо левой ноги ниже колена у него начиналась кровавая каша, из которой торчал кусок обломанной кости. Лекарь внимательно её осмотрел, а потом, взяв пилу, прикрикнул на застывшего Скофу.
        - Чё встал как бык на водопое! Парня давай держи и держи крепко.
        Очнувшись от оцепенения, Скофа прижал изувеченного воина к столу двумя руками и тут же получил от лекаря подзатыльник.
        - На ногу ему навались, дубина ты неотёсанная. Я ему что, руки пилить буду?
        Скофа перехватил ногу несчастного, навалившись всем телом, и вдруг услышал шепот. Тихий шепот, который поначалу показался ему бредом, но чем больше он слушал, тем больше понимал, что это слова незнакомой ему молитвы. Юноша яростно шептал о бессмертии и дарах некого Всевышнего, пока лекарь примерялся к его ноге и накладывал тугой жгут. Он повторял и повторял, до последнего, до того самого мгновения, когда пила не впилась в его плоть, и крик боли не проглотил молитву.
        Так Скофа, ещё сам того не зная, впервые услышал как молились однобожники. И всю его службу эти слова были где-то рядом. И вот они снова вернулись в его жизнь. Но не на поле боя или в военном госпитале, а в заброшенном складе. И шептал их не воин, а пленный мальчишка, которому просто не повезло родиться в слишком знатной и важной семье.
        Ветеран ещё раз взглянул на юношу. Кровь отлила от его кожи, ставшей белее снега в Диких землях. Словно принадлежала она и не живому человеку вовсе, а мертвецу. Может и верно говорят, что страх убивает не хуже железа?
        Неожиданно он почувствовал на себе тяжелый взгляд Мицана. Повернувшись, ветеран понял, что тот пристально на него смотрит: «Чего ты тянешь?» - беззвучно спрашивали изувеченные губы, видневшиеся под линией капюшона. Скофа и сам не знал. Ему было жалко этого паренька. Это да, но жалость никогда не мешала ему действовать по приказу. Тут было что-то другое. По какой-то неведомой причине, в этом бледном как сама смерть парне, он видел всех своих сослуживцев, что делили с ним эту странную веру.
        Ветеран мотнул головой, отгоняя внезапно завладевший им морок.
        У него был приказ. Обязанность, которую он должен был выполнять. А Скофа никогда не пренебрегал приказами и обещаниями.
        Перехватил нож и прицелившись, ветеран одним точным ударом вогнал тонкое лезвие между мизинцем и средним пальцем. Юноша дернулся, сжался, хватаясь за покалеченную руку, но не закричал. Только завыл, пытаясь сквозь рвущийся из легких скулеж, продолжать выталкивать наружу слова молитвы.
        Скофа поднял с пола палец, на котором красовался большой золотой перстень, и положил его в холщовый мешочек. Работа мясника была сделана.
        Глава семнадцатая: Накануне величия
        Вид на Кадарский залив, открывающийся с балкона особняка, напоминал выложенную из камешков мозаику. Сегодняшнее море, чуть дрожащее от раскаленного полуденным солнцем воздуха, было особенно тихим и почти лишенным волн и ряби. Сверкая в лучах огромного палящего светила, застывшего в зените над миром, оно виделось ярко-лазурным полотном, натянутым до самого горизонта. Лишь изредка его ровную гладь разрезали корабли и лодки, казавшиеся с высоты Палатвира игрушечными. Они шли медленно, без парусов, на одной лишь силе гребцов, монотонно разбивавших веслами ровную гладь. Уже как второй день стоял полный штиль и изнывающий от жары и уставший от затянувшегося веселья город, прятался в поисках тени и прохлады.
        Даже вечно круживших у берега ласточек не было видно, а чайки, если и пролетали над городом, то сопровождали свой полет недовольными протяжными криками. Эти ленивые птицы так привыкли к дармовой кормёжке от рыбаков, выбрасывавших всякую мелочь с улова, что, похоже, совсем разучились охотиться самостоятельно.
        Единственное, что несколько омрачало этот чудный пейзаж - так это возвышающийся на уходящий в море скале дворец с лазурными стенами и сверкающими позолотой куполами. Вот уже несколько лет он мозолил глаз Кирота Кардариша, словно бельмо, не давая ему наслаждаться знакомым и любимым с детства видом. Нет, сам дворец был прекрасен. Он определённо стал яркой жемчужиной, что блистала в ожерелье бесконечных чудес Кадифа. И при прочих равных, старейшина, должно быть, полюбил бы его так же, как и весь этот прекрасный город.
        Всё портила владевшая им семья. И именно из-за неё этот яркий исполин оставался черным пятном, растекавшимся прямо поверх его детских воспоминаний.
        Много лет назад, ещё до стремительного подминания под себя Кадифа семейкой почившего Первого старейшины, на этой скале находилась старая, ещё времен джасурской застройки, дозорная башня. По назначению она не использовалась, наверное, ещё с момента превращения порта Каад в столичный город Кадиф, постепенно ветшая и обрушаясь. Во времена детства Кирота, её кладка была местами разобрана или разрушена, а стены поросли густым мхом и вьющимся плющом.
        Наверное, единственные, кто был доволен этим положением дел, так это морские чайки, облюбовавшие старые камни под гнездовья. И Тайвиши были далеко не первыми, кто пытался выкупить и преобразить это место. Отец Кирота, Келло Кардариш, тоже присматривался к этой скале - но руины, по некой неведомой всем причине, продолжали считаться частью укреплений города, а потому Коллегия отказывала всякому, кто пытался снести обветшалую башню и обжить скалу. Всякому, до того самого дня, когда Киран Тайвиш стал Эпархом Кадифара и устроив пересмотр положений об укреплениях города. И, конечно же, первым делом он выкинул из их перечня злополучную дозорную башню, которую тут же и купил его братец. К общей зависти всех обитателей Палатвира, мечтавших тоже заполучить столь чудный вид на Кадарский залив в свою собственность.
        А вид оттуда был и вправду удивительным.
        Ещё будучи совсем мальчишками, Кирот вместе с братом как-то забрались на самый верх сторожевой башни. Подъем оказался куда труднее чем они думали - большинство внутренних лестниц обрушилась, и часть восхождения им пришлось совершать цепляясь за камни и выбоины, но зато, когда все трудности остались позади и они выбрались на смотровую площадку, то застыли в изумлении.
        Огромный город казался макетом или игрушкой, которую Кирот мог осмотреть целиком. Отсюда было видно всё. И гниль затерянной в низине Аравенской гавани, и крепкие стены Хайладской крепости, и прятавшийся в густой зелени мрамор Палатвира, и ровные строгие ряды каменных домов Паоры, Фелайты и Кайлава под крышами из красной и оранжевой черепицы, и высокие купола Синклита, Пантеона и Яшмового дворца, за которыми присматривал исполин Великолепного Эдо. И стелы побед Царского шага, и многочисленные храмы, и семь разноцветных палат. И далекий Ипподром. Но больше всего его тогда поразило море. Оно окружало башню с трех сторон, и шум волн и перекатывающихся внизу валунов были столь сильны, что Кироту казалось, будто скала оторвалась от берега и поплыла вдаль, к залитой ярким солнцем морской бесконечности.
        - И надо же было Тайвишам захапать лучшее место в городе, - пробурчал себе под нос глава рода Кардаришей.
        Но всё это было уже почти неважным. Эпоха Тайвишей, и так затянувшаяся на долгие двадцать лет, подходила к концу. Жирдяй Шето нёсся, если эта туша вообще была способна двигаться быстрее престарелой черепахи, сквозь пепельные поля к Владычеству теней, а его сынку и прочим прихвостням оставалось совсем не долго.
        Ещё день. Ещё всего один день и завтра ровно в полдень, когда Синклит откроет свои врата, а Верховный понтифик принесёт в жертву богам белого быка, благословляя собрание благородных, всё, наконец, закончится. И тогда, может быть, он вновь полюбит этот вид. А может, и сам посмотрит на Кадарский залив с той самой скалы, на которую лазил в детстве. Ведь победителям, как известно, полагается забирать себе трофеи.
        Втянув носом свежий морской воздух и отойдя от мраморного парапета, Кирот Кардариш вернулся к большому столу, окруженному амфорами с тающим льдом. Возле них было прохладно, и Кадифская жара, от которой трещал и дрожал воздух, огибала это место, словно набожный алавелин жертвенный алтарь. Конечно, за такую прохладу Кироту приходилось платить безумные деньги, но, хвала богам, он мог себе это позволить. Ведь его род был очень богат.
        Древние говорили, чтодля благородного мужа нет занятий более достойных, чем война и возделывание почвы. И если первого он сторонился сам, то со вторым у его семьи никогда не было проблем. На принадлежащих его фамилии обширных полях растили столько пшеницы и ячменя, что ими можно было бы накормить несколько городов, а вином с их виноградников, напоить ещё столько же. Но все же основу богатства его семьи вот уже несколько поколений составляли рабы из Вулгрии.
        О, эта дикая и суровая земля, где всё ещё сохранялись племенные вожди, а многие местные обладали правами лишь палагринов, то есть и так почти рабов за пределами их куцых племенных владений, была настоящими даром для делового и толкового человека из высшего сословия. Как раз такого как Кирот и его предки. Выстроенная его семьей система принудительной аренды, займов, банкротств, набегов, поджогов и ограблений, исправно поставляла им живой товар. Причем делалась вся грязная работа самими вулграми, так и не сумевшими отказаться до конца от раздоров племён. Всё, как и было завещано его славным предком Лико Кардаришем, отлично умевшим извлекать из страданий дикарей их собственное семейное благоденствие.
        Вот только уже не первый год поток столь ценного для Кардаришей товара падал. И падал он из-за проклятых Тайвишей, которые запустили туда свои торговые компании, развивая колонии, создавая мастерские и фактории и выдирая эту землю из дикости, нищеты и раздоров. А вместе с бедностью обычно уходит и долговое рабство. Впрочем, измельчание потока рабов последние годы компенсировалось ростом их цены. Рабов стало меньше? Ну что же, самое время оценивать их по новому. Так что большой трагедии для фамильных сундуков не происходило.
        Не происходило, пока Тайвиши не решили поиграться в завоевателей.
        Покорение земель харвенов стало подлинным проклятием для фамильного промысла Кардаришей. О, как же ударила по ним это проклятая война, а точнее - победа в ней щенка Тайвишей. Тысячи и тысячи невольников уходили сейчас на рынках по дешевке, сбивая цены и ломая привычные контракты. Они иссушали те реки серебра, что ещё недавно текли в фамильные сундуки Кирота, грозя его состоянию и самому будущему возглавляемой им династии.
        Но Кирот был не из тех, кто предпочитал покорно сидеть и смотреть, как некая зарвавшаяся семейка губит его фамильное дело и его будущее. Он был деятельным человеком. И он действовал, как и всегда, стараясь сокрушить первым тех, кто мог сокрушить его самого. И как ему казалось, в этом деле он был весьма успешен.
        Может Кирот, как, впрочем, и все другие алатреи, и не смог помешать столь удачной для Тайвишей военной кампании. Но он вполне мог прибрать к рукам все плоды их победы. И сегодня он был в шаге от этого.
        Кирот взял с серебряного блюда гроздь винограда и оторвав зубами ягодку, взглянул на пустое пространство рядом с собой. Именно тут, ровно семь дней назад, они вместе с бывшим вещателем алетолатов решили всё.
        Сардо Цведиш, сидел тогда на специальном кресле с приделанными колесами и смотрел куда-то вдаль, перебирая губами. Для Кирота так и осталось загадкой, как в этом скрученном переломанном теле, что пряталась в просторных одеждах, ещё теплится жизнь. Но калека был жив. И ясность его ума, совсем не пострадала от пережитых травм. Напротив, она словно даже отточилась, помножившись с ненавистью.
        - Так ты точно хочешь уехать прямо сегодня? - задумчиво проговорил глава рода Кардаришей, когда несколько часов обсуждения остались позади. - Что, неужели совсем не хочется увидеть, как мы пожнем плоды наших долгих трудов?
        - Я уэ шделал се што могх. (Я уже сделал всё что мог)
        За прошедшие месяцы он стал говорить куда немного лучше и четче. Великие горести, похоже даже тот обрубок языка, что оставили ему ублюдки нанятые Тайвишами, он как-то приучил двигаться и издавать пусть и неправильные, но похожие на речь звуки.
        - А как же увидеть своими глазами падение рода Тайвишей? А? Увидеть, как этого наглого щенка выведут в железе из Синклита? Как лишат должностей братца дохлого жирдяя, да и всех прочих его родственничков? Разве не ради не этого зрелища мы трудились все эти месяцы? Разве не это наша заслуженная награда?
        - Я уиел усе шо хотел. Шмерть Шето. А аждый повеённый в Каифе энь и ак сатни пытки. (Я видел всё, что хотел. Смерть Шето. А каждый проведенный в Кадифе день и так сродни пытки)
        - И всё же, до этого дня ты не спешил покинуть столицу.
        - Я олжен ыл увититься, што план удет ишполнен. (Я должен был убедиться, что план будет исполнен)
        - А теперь ты, стало быть, спокоен за его будущее.
        - Та. (Да)
        - Ну ладно. Тебе решать Сардо. Пока все твои планы исполнялись весьма прилежно. Да. Хоть и платить за них приходилось в основном мне.
        - Ы усе плаим шфою шену. (Мы все платим свою цену)
        Изувеченный человек поднял глаза и вонзился тяжелым колючим взглядом в Кирота Кардариша. Главе знатного рода, богачу, а вскоре и новому Первому старейшине, тут же захотелось спрятаться от этих жутких глаз-угольков куда-нибудь под стол. Всё это хилое, иссушённое и переломанное тело, было пропитано жгучей и разъедающей ненавистью, которую он был волен направлять по своему желанию. И Кирот, хоть и отказывался признаться в этом даже самому себе, побаивался этого человека.
        Конечно, глава Карадришей заплатил за их скорую победу. И заплатил побольше, чем многие. Но что отдал Кирот? Деньги? О да, он, если не считать Мицана Литавиша, почти единолично профинансировал их маленький переворот. Но, хвала богам, род Кардаришей не испытывал нехватки серебра, и ради цели, не постоял бы ни за какими тратами. Племянника? Ну да, его ждет помолвка с этой алетолатской девкой и Кироту надо будет породниться с её дурной мамашей и пришибленным братиком. Но девка вроде была хороша, род её не совсем гнилой, а земли, когда Кирот выкупит их у кредиторов, должны были более чем окупиться. Так что все его потери и траты, были скорее выгодными вложениями.
        А вот Сардо Циведиш принёс настоящую жертву. Этот человек отдал всё. Не просто здоровье и силы, он само своё естество. Своё главное оружие. Своё выражение. Язык и речь. То, чем и был этот человек. То, что возносило его над другими, было безжалостно отнято бандитами купленными Тайвишами. И рядом с этой ценой все потери Кирота в серебре казались смехотворными.
        Любой другой на его месте давно бы приказал рабам перерезать себе вены или же спился, спрятавшись навечно в дальнем имении, но только не Сардо. Сардо предпочёл действовать.
        В их союзе Кирот был скорее кошельком. А все интриги плел этот сломанный человек в кресле на колесах. И плел их успешно. Надо же было додуматься взять в оборот этого Арно Себеша. Ха! Да Кирот никогда бы и не обратил внимания на этого жалкого нытика. Эту тень человека, из которой выпили все соки жизни долги и благоверная женушка. Он виделся Кироту не больше чем слизняком, а оказался той брешью в ближнем круге Тайвиша, которую они и искали. После разговоров с Сардо и обещания избавить его род от долгов, которое дал ему лично Кирот Кардариш, поклявшись у алтаря Фераноны, Арно отнес яд прямиком к жирдяю. Правда сам его тоже зачем-то выпил и сделал это сильно раньше, чем они договаривались, здорово попутав им планы, но главное что Тайвиш был мертв, и его род тоже стоял на краю гибели.
        Всё это родилось в голове этого скрюченного калеки в кресле на колесиках. И Кирот и сам побаивался его изощрённого разума.
        - Да, Сардо, мы все платим, - произнес он после недолгого молчания. - Я не хотел тебя в чем-то упрекать.
        Бывший вещатель небрежно махнул здоровой рукой, давая понять, что и не думал обижаться на слова хозяина дома. Кирот взял со стола кубок с вином и кинув в него ложку меда и веточку мяты, сел рядом с Сардо.
        - Я напишу тебе, как все закончится.
        - Я ужнаю эстро. (Я узнаю быстро)
        - Конечно. И всё же жди от меня весточки. Должен же ты узнать, какая была рожа у этого сопляка, когда его выводили из Синклита! Ты же вернешься в Харманну?
        - Та (Да)
        В его состоянии такое путешествие обещало быть долгим, да и опасным тоже. Но это был его выбор, а глава рода Кардаришей был не настолько глуп, чтобы пытаться отговорить Харманского змея. Это было гиблое и тупое занятие, которого он давно привык избегать. Что не говори, а упрямства в этом переломанном человеке было не меньше чем ненависти. Наверно он и жил то только на них. На упрямстве и на ненависти. Кироту даже было интересно, как долго протянет Сардо, когда ему станет некого ненавидеть. Что он будет делать тогда? Найдет кого-нибудь нового врага, выживет на одном упрямстве или все же зачахнет?
        Ну что же. В скором времени Кирот должен был получить ответ и на этот вопрос. Он отхлебнул чудного выдержанного вина со своих виноградников, и заел его сочным персиком, сорванным в саду этим утром.
        - Так. Давай ещё раз всё повторим. Я буду говорить, а ты меня поправишь, если вдруг что не так.
        Харманский змей кивнул.
        - Когда собрание будет освящено и открыто, наш дорогой вещатель Лиаф Тивериш вернется к прерванному выступлению и вновь заявит о желании выдвинуть меня в Первые старейшины. Его тут же начнут поддерживать алатреи, алетолаты будут кричать и ругаться, но Верховный понтифик даст добро на голосование, заявив, что все знамения были благоприятны. Вшивый юнец, а если яиц у него вдруг на это не хватит, то наш добрый друг из его партии, потребует выставить на голосование кандидатуру самого юного Тайвиша, как наследника почившего Шето, героя и достойного гражданина. И жрец, конечно же, даст на это согласие. Но как только начнутся формальные процедуры, Тэхо Ягвиш заявит, что не потерпит осквернения священных стен Синклита и памяти своего отца, ибо Тайвиш не кто иной, как подлый убийца, грабитель и тиран. И в согласии с законами людей и богов, он должен быть предан суду немедленно. И вот тут мы и выдвинем против него все обвинения. За один раз мы лишим его титула Верховного стратига, а джасура - поста Великого логофета, как пособника тирана. Следом, мы почистим и прочую тайвишскую шваль в палатах, провинциях
и, конечно же, тут, в столице. И для этого наши наёмники, ровно в полдень, когда Синклит закроется для собрания, займут город. И не только саму площадь Белого мрамора, но и коллегию, и палаты и ворота с гаванью. Ну и конечно же, они нагрянут в Лазурный дворец. Ведь надо же будет сообщить нашим дорогим друзьям, об их выселении.
        - Усе ак. (Всё так)
        - И всё же, ты точно уверен в подборе обвинений?
        - Шомнения? (Сомнения?)
        - Совсем небольшие. Убийство Ягвиша - да, самовольство на войне - да, погром и поджог Аравенн - тем более да, хотя и трудно будет найти в городе хоть одного человека, что искренне бы переживал за судьбу этих трущоб и не радовался их сожжению. Тут всё понятно и ясно. Но тирания? Это тяжелое и очень звучное обвинение. Последний раз его предъявляли главарям Милеков, а они всё же захватили город и натянули порфиру на нового царя. Даже не все алатреи столь высоко оценивают деяния Тайвишей.
        - Ои потэжут. (Они поддержат).
        - Хотя доказательств у нас нет.
        - У наш ешть ненавишть. Лучшее иш докашательшт. (У нас есть ненависть. Лучшее из доказательств)
        - И угроза сундукам.
        - Та. (Да)
        - Тогда решено. Лико Тайвиш будет обвинен в тирании и публично предан смерти.
        Сардо Циведиш уехал из Кадифа в тот же день. Он никогда не любил это город, считая, что именно здесь столь любимые им старые нравы гаснут и извращаются, а во время Мистерий и вовсе начинал его ненавидеть. Так что теперь во главе их маленького заговора Кирот оставался в одиночестве. Не то чтобы это сильно его страшило, но все же с Харманским змеем под боком он чувствовал себя увереннее. Этот изощренный ум всегда мог дать ценный совет и приметить что-то такое, что проглядел сам глава рода Кардаришей.
        Кирот налил себе вина и устроился поудобнее в массивном кресле, обитом шкурой льва. Он пристально посмотрел в ту сторону, где за особняками и деревьями растекалось полотно бесконечной синевы моря. Да, виды со смотровой площадки Лазурного дворца определенно придутся ему по вкусу.
        Все же падение этой новоявленной династии удалось организовать чуть проще, чем он думал изначально. Не в таких уж крепких когтях они держали Тайлар. И стоило только жирдяю испустить дух, как вся их власть превратилась в песочную крепость перед той волной, что именовалась алатреями.
        Конечно, не всё складывалось именно так, как они планировали изначально. Верные Тайвишам войска всё же были не так далеко от города, а в самом Кадифе им так и не удалось пошатнуть власть алетолатских шаек. Да, нанятые Киротом бандиты попробовали их на прочность, но получили такой жесткий отпор, что теперь уже не рисковали нападать. Но все это было досадными мелочами и не более. Конечно, эти негодяи могли поднять толпы, но поднять они их могли лишь по желанию властей. А завтра Тайвиши перестанут быть властью, что в Кадифе, что во всем Тайларе. И когда род их падет, Кирот ещё наведет в столице порядок, вычистив весь этот сброд с прекрасных улиц его города.
        Двери позади открылись и на балкон вошли двое - предстоятель алатреев Убар Эрвиш, одетый в кожаный торакс и красную солдатскую шерстяную накидку, и Мицан Литавиш, чья длиннополая шелковая рубаха была расшита золотом, жемчугом и самоцветами.
        - Ба, господин Эрвиш, да ты словно на войну вырядился, - помахал гостям рукой Кирот. - А ты, почтенный господин Литавиш, кажется уже и на пир по случаю победы. Который, кстати, можно будет оплатить, если тебя раздеть и заложить все эти шелка и побрякушки.
        - Уж прости мою придирчивость, Кирот, но я бы предпочел раздеваться не перед тобой, а перед пышногрудой красоткой раздвинувшей ноги.
        - Ха! И я полностью тебя в этом поддерживаю. Однако где же наши дорогие Тэхо Ягвиш и Лиаф Тивериш? Я думал, вы прибудете вместе.
        - Вероятно, некие дела заставили их чуть припоздниться. Предлагаю немного их подождать. Ну а пока, позволишь ли мне угоститься вином и фруктами?
        - Да хоть весь стол ешь.
        - На целый стол моего аппетита, увы, не хватит. Тем более я никогда не любил древесину.
        Мицан Литавиш сел и придвинув к себе кувшин с вином, налил полный кубок. Убар Эрвиш посмотрел на него слегка поморщившись, но ничего не сказал. Вместо этого старый военачальник направился прямо к парапету, где остановился, опершись на мраморную ограду.
        - Виды у меня тут хорошие, но может тоже выпьешь кубок вина, а Убар?
        - Может быть потом, Кирот, - его голос прозвучал как-то отстраненно.
        - Ну, твое дело. Мицан, выслушаешь небольшой совет?
        - Конечно.
        - Замешай в вино мяту и мед. Это особый сорт винограда, он с ними дружит.
        - Благодарю за совет, Кирот. Вино, как я понимаю, с твоих виноградников?
        - Конечно. Я предпочитаю быть уверенным в том, что я пью и что я ем.
        - Подобная предусмотрительность достойна всяких похвал. Хотя, как показали недавние события, не менее важна и уверенность в тех, с кем именно ты пьешь, - Мицан кивнул и взяв со стола веточку мяты и мед, смешал их в кубке. - Хм, а и вправду весьма и весьма недурно. За сколько ты продашь мне виноградник, с которого было это вино?
        - Да хоть ты тресни, не продам.
        - Жаль, но дело твоё. Просто я слышал, что торговля рабами нынче уже не приносит тех гор серебра, что были раньше.
        А вот это уже был вызов. Пусть и совсем небольшой и произнесенный скорее в шутку, чем всерьез, но Кирот привык отвечать на любые вызовы. Жизнь привила ему одно железное правило, что стоит лишь раз пропустить плевок и утираться придётся уже ежедневно.
        - За мои горы серебра не беспокойся. Если надо, я погребу под ними всякого.
        - Но-но, спокойней, Кирот, я вовсе не желаю приближать свои похороны. Прости, если моя ирония показалась тебе обидной, а не смешной.
        - Тогда лучше не считай чужое серебро. Говорят, что это неплохо помогает прожить отмеренные богами годы.
        - Воистину так! И сим мудрым советом я обязательно как-нибудь воспользуюсь.
        - Мы наняли мало людей, - Убар Эрвиш резко отодвинулся от парапета и подошел к столу. Осмотрев его, он взял персик и нервно укусил.
        - Мало? - удивленно поднял брови Литавиш. - Господин Эрвиш, может я и не силен в военном ремесле, но у нас почти семь сотен наемников, и это не считая личных охран, многие из которых весьма многочисленны. Все мы знаем, что войска не вмешиваются в политику, да и к тому же вторая и третья домашние тагмы стоят в Пэри и Мофе. Их стратиг, Энай Туэдиш, тоже не в городе, а на своей приморской вилле, лежит третий день разбитый лихорадкой. Что же до Хайладской крепости и многоуважаемого листарга Эдо Хейдеша… он запрет ворота изнутри. Вместе со всеми своими воинами.
        - Я знаю. Я сам его об этом попросил.
        - Тогда я тем более не пойму вашего беспокойства, господин предстоятель. Я, как и почтенный Кирот Кардариш, потратили очень много денег, чтобы купить небольшую, не побоюсь этого слова, армию.
        - Не марайте это святое слово таким сравнением.
        - Тогда я назову это наёмной армией.
        - И кого же мы наняли? Вчерашних рабов, чужеземцев и уличный сброд, за которым если не приглядывать, он спалит и разграбит наши же собственные дома. А за Лико Тайвишем стоят ветераны.
        - Ну да, его личная охрана. Господин Эрвиш. Там полсотни человек, ну может сотня. При худшем раскладе это все равно один к пяти. И опять же, я напоминаю об охранах благородных семейств.
        - Почти вся охрана это рабы. А рабы не воины. Они могут попугать чернь или удовлетворить похоть своих хозяев, которым приспичило присунуть мужику в доспехах, но воевать они могут. Поверьте, я знаю, что такое солдаты и как ведутся войны.
        - Да, только освобожденные Мицаном Рувелией рабы успели-таки навести немало шороху, и погонять наши войска не только по Арлингу и Мефетре, но и по просторам Джесира. Пока вы, господин Эрвиш, конечно же, не заманили их в ловушку под Афором, где героически и перебили.
        - Костяком его армии были совсем не рабы, а предатели, изменившие клятве и государству. Я сражался с теми, кто отлично был выучен военной науке. Никогда не путайте эти вещи, господин Литавиш.
        - И всё же освобожденные изменниками рабы были весьма многочисленны и сражались весьма доблестно, если архивы и очевидцы не врут.
        - Да, сражались. И гибли толпами. Только я никак не пойму к чему вообще эти воспоминания о событиях, которые закончились четверть века назад.
        - Вероятно, Мицан просто хочет сказать, что и рабы, если они в этом заинтересованы, могут драться, - вмешался в их спор Кирот.
        - Они могут грабить, насиловать и убивать. Ровно как и сброд из банд. Ни на что большее они не способны. Они не воины. У них нет ни доблести, ни дисциплины, ни выучки, ни верности. Они труха, которая слетает от первого же сильного удара.
        - Не забывай, что на нашей стороне неожиданность. Благодаря тому небольшому спектаклю накануне мистерий, который Тайвиши сочли своей промежуточной победой, они думают, что нас заботит лишь моё назначение на должность Первого старейшины. Они готовятся к затяжной политической борьбе, Убар, и совсем не ожидают такого удара. Так что когда наш кулак долетит до их личика, они рухнут в грязь.
        - В городе живет триста пятьдесят тысяч человек. А скорее всего - намного больше. Как мы будем его контролировать даже с тысячей человек?
        - Убар, мы всё же не вражеский город берем. Мы просто немного приструним одну возомнившую о себе слишком много семейку ларгесов. Большинство горожан этого даже не заметит.
        Полководец замолчал, а потом сухо кивнул и вернулся к парапету балкона. Да, переубедить старого вояку тоже было непростым занятием. Почти безнадежным. Великие горести. Он даже политику мерил аршином войны и смотрел на Кадиф, словно на поле брани. Интересно, а какой взгляд у этого малолетнего ублюдка Лико? Наверное, примерно такой же.
        Левая половина челюсти Кирота Кардариша тут же заныла, вспоминая позорный удар во время пира.
        Никто и никогда в этом мире, кроме, конечно, отца, не смел поднимать на него руку. Кирот был ларгесом, старейшиной, благородным и богатым мужем, управлявшим обширными землями. Его род имел долгую и славную историю, восходящую к самому основанию государства.
        И этот мальчишка, этот проклятый выскочка, чья семья набила карманы на смуте и распрях, публично унизил его, ударив словно какого-то блиса или раба. Да, конечно, Кирот и сам грубо нарушил этикет, прирезав ту харвенскую девку. Но что это было, как не плевок в лицо? Разве не Тайвиши подкинули труп на порог его дома? Разве не они оскорбили его первыми?
        Они самые. Так что он просто вернул залежавшийся должок. А вот этот вшивый щенок, возомнивший себя, не иначе как новым Великолепным Эдо, уже нанес ему публичное и недвусмысленное оскорбление. И теперь за него надо было заплатить. Он, и все его проклятые родственнички и слуги, должны были выплатить свою цену. Ибо пропустивший удар хоть раз, будет получать их до конца своей жизни.
        Двери вновь открылись и на террасу балкона вошли Тэхо Ягвиш и Лиаф Тивериш.
        - Всех благ и благословений вам досточтимые мужи. Да освятят дела наши милостивые боги! - Вещатель алетолатов кивнул головой, приложив руку к сердцу.
        - Тебе тоже всех радостей, Лиаф. И тебе Тэхо. Проходите скорее, - махнул рукой в приветственном жесте Кирот. - Мы как раз начали обсуждать ближайшие события.
        - Надеюсь, без нас вы не успели обсудить ничего важного, - проговорил Тэхо Ягвиш, подходя к столу. - Я не желаю пропускать ни единого шага к гибели всех Тайвишей.
        Этот малец никогда не нравился Кироту. До смешного глупый, дурной, заносчивый и с непомерно раздутым самомнением при неумении даже своей собственной жизнью распорядиться должным образом. Он словно являл всё худшее, что так часто наблюдалось в благородной молодежи. Такие как он все время гибли в бессмысленных стычках, спивались, разрушались себя оргиями, извращениями, а то и всякими больными культами, как местными так и иноземными, пуская по миру и втаптывая в пыль историю целых великих домов, чьи имена ещё недавно гремели на весь Тайлар. Покойный братец Кирота был примерно таким же. И единственное, что он сделал полезного для семьи, так это произвел на свет Рего и умер, не успев ещё сильнее опозорить их славное имя.
        И все же парнишка, а точнее память об его отце и кончине, были именно тем рычагом, которым алатреи могли перевернуть колоса затянувшегося алетолатского владычества. Пусть старший Ягвиш и был жалкой и жадной гнидой, добровольно превратившей себя в подстилку жирдяя, его трагическая смерть и гнев родни и прочих родов, играли на руку их маленького сговора. Великие горести, да если бы Тайвиши не траванули его тогда, то алатреи так бы и продолжали трепыхаться в нерешительности и безвольной злобе.
        - Ты всё хорошо запомнишь, Тэхо Ягвиш. Не беспокойся об этом. И не только ты. Весь Синклит запомнит. Ведь именно тебе и предстоит выдвинуть самые первые обвинения.
        - Когда я начну речь про наделение достопочтенного Кирота Кардариша регалиями старшинства, как самого достойного и опытного из благородных ларгесов, а алетолаты постараются выдвинуть против него Тайвиша, ты встанешь со своего места и востребуешь справедливости и суда! - улыбнулся Лиаф Тивериш.
        - О да, я потребую справедливости! - глаза юного Ягвиша полыхнули злобой и ненавистью. - Я обвиню его при всех старейшинах в убийстве моего отца и попрании чести моего рода! Лекарь подтвердил, что в теле отца был яд, а человек, который признается в отравлении, у меня уже есть.
        - И кто же это? - с неподдельным интересом спросил Убар Эрвиш.
        - Раб, который часто подавал вино моему отцу. Я пообещал, что если он скажет, что Тайвиши заплатили ему за отравление, его оставшейся на свободе семье в Сэфтиэне, дадут землю и пять тысяч литавов.
        - Если господина убил раб, то казни подлежат все домашние рабы. Таков закон, - с явным любопытством проговорил Мицан Литавиш.
        - Я знаю. И я пойду на это во имя отмщения и светлой памяти моего отца. Это жертва, которую я должен принести.
        - Ну что же, и вот наш юный господин Ягвиш прерывает выступление и обвиняет молодого щенка в убийстве своего досточтимого родителя, - Кирот налил себе вина, кинув в него ложку меда и веточку мяты.
        - И тогда и другие алатреи выдвинут свои обвинения, - Лиаф Тивериш поднялся и, заложив руки за спину, начал шагать вокруг стола, словно бы уже находился перед собранием старейшин. - Его обвинят сразу и во всём. В незаконной войне, что велась лишь под предлогом личной наживы и вопреки желанию государства. В расправе и казни, учинённой над Аравеннами, в порабощении гостей города, в убийствах этриков и палагринов, в порче и уничтожении имущества граждан, в препятствии торговли и осквернении священных памятников…
        - Погоди, погоди-ка, - перебил вещателя заинтересовавшийся Кирот. - Какие ещё священные памятники ты нашел в Аравеннах? Это же всегда была гнилая дыра, от которой говном на полгорода несло.
        - Даже среди всей той гнили и упадка, возвышались статуи могучих героев старины, что были разбиты и сброшены с постаментов. Святая память наших благородных предков была посрамлена и поругана в кровавом безумстве, что учинил сей преступник!
        - Пха! - только и нашелся, что ответить хозяин дома.
        Такого обвинения даже он придумать бы не смог. Да что там. Великие горести, да даже сам Сардо Циведиш, сам Харманский змей, не додумался до такого. Все-таки недурной им достался новый вещатель. Совсем не дурной.
        Лиаф Тивериш отлично вживался в свою новую роль. Он смаковал каждое слово и звук своего голоса. Он упивался ими почти так же, как Сардо Циведеш во времена молодости. Да и сам, медленно но верно, начинал походить на Харманского змея. В одежде Тивериш стал избегать показной роскоши, отдавая предпочтение простым и скромным вещам. Он похудел и даже немного вытянулся. Порою даже казалось, что Сардо не просто подыскал себе замену, но получил новое тело и новую жизнь в этом человеке. И эти перемены замечали уже все вокруг. Неясным пока было лишь одно: смог ли Харманский змей передать новому вещателю свою волю и проницательность.
        Кирот вспомнил, как много лет назад, когда Тайвиши только начали подминать под себя страну и город, этот странный аскет первым почувствовал новую угрозу. Тогда мир между партиями, достигнутый в тяжёлой и кровопролитной войне, что друг с другом, что с всевозможными повстанцами, казался всем благом. Ужасы затяжной смуты, наконец, отступали, и раны, нанесенные государству, только-только начинали затягиваться. Теперь лязг железа в полях, был лязгом серпов и молотилок, по дорогам шли путешественники и торговцы, а не маршировали солдаты, а дикари носили железо в виде оков и ошейников, а не потрясали им, вламываясь в дома своих вчерашних хозяев.
        Страна вкушала долгожданный мир и старые споры, так и не решенные за годы минувшие с падения Ардишей, теряли свою былую важность. Синклит или народные собрания. Роль сословий и доля положенной им власти. Вопросы веры и почитания богов. Положение этриков и иноземцев. Всё это больше не гнало людей на поля сражений. И между полным доспехом и полным сундуком, люди выбирали последнее.
        Да и Шето Тайвиш, как-то неприлично быстро обраставший властью, хотя и был алетолатом и активно расширял участие палинов, всё же совсем не спешил созывать народные собрания и передавать им власть. Они предлагал полумеры. Баланс, рожденный компромиссом. И это, казалось, устраивало всех.
        Да что там, сам Кирот тогда скорее тяготел к подобным решениям и политике. Его семья жила больше работорговлей, чем земледелием и войной, хотя и не желала это признавать, упрямо держась на словах за «старую добродетель». Они были такими же как и Тайвиши. Дельцами. И сам Кирот, чья молодость прошла в Вулгрии, из которой он выжимал все соки, дабы поток рабов не прекращался, не то чтобы сильно отличался от Шето, что занимался фамильным делом в Барле. Поначалу он симпатизировал этому молодому и не успевшему превратиться в груду жира политику, с которым зачастую находил куда больше общего, чем с выжившими из всякого ума лицемерами, державшими власть в его партии.
        Окружавшие его алатреи были сплошь ленивы и заносчивы. Они, захватившие много поколений назад обширные земли, теперь кичились военными подвигами предков и жили на вечно падающий доход, поддерживать который умели лишь вытягивая из государства откровенно грабительские контракты. На их фоне бойкие и живые Тайвиши, казались весьма и весьма симпатичными. Да и восстановление после череды восстаний и смут, точно было благом.
        Вот только Сардо Циведиша они не убедили. Этот горячий аскет первым понял, куда дует ветер и начал обвинять их в тирании и желании скупив государство, превратить его в свою личную вотчину. Он, выступая в Синклите и даже выходя на площади и вещая толпе, говорил о коррупции, интригах и развращении которые источал Первый старейшина. Поначалу от него отмахивались. Он казался почти что сумасшедшим. Голосом войны и новой разрухи. Но чем больше он говорил, тем чаще подтверждались его слова. И вскоре его научились слушать. Да так внимательно, что избрали вещателем алатреев. И уже в этой роли он показал всем свою истинную силу.
        Он стал не просто голосом партии, но голосом духа Древнего Тайлара, выражением которого всегда желал видеть алатреев. Даже если сами они видели себя иначе. Он почитал партию как стража традиций, чистоты, умеренности и мужества. И его речи умели будоражить кровь. Они заставляли тебя поверить, что ты лучше, чем есть на самом деле. Что ты не просто развращённый привилегиями наследник хапуг, а благородный. Что ты - кровь и дух государства. А ещё, его речи неплохо портили жизнь Тайвишам. И за это он в итоге и поплатился, отдав самое ценное, что у него было. Свой голос. Вот только дух его пламенной ненависти, оторвавшись от отрезанного языка, уже вовсю обживался в новом теле. В его первом и, вероятно, последнем ученике.
        - Но и это не всё! - улыбнулся Лиаф Тиверш. - Самым весомым из наших обвинений станет жажда установления тирании. Это обвинение я выдвину сам, и речь моя расскажет всем, как род из Барлы, скупив и украв нашу страну, решил натянуть на плечи царскую порфиру.
        - А пока многоуважаемый Лиаф Тивериш будет всё это говорить, наши люди быстренько окружат Синклит, городскую коллегию, палаты и Лазурный дворец в придачу. Я прав, господин Эрвиш? - с улыбкой произнес Мицан Литавиш.
        - Верно, - кивнул старый полководец
        - Тогда завтра всё и свершиться, - хлопнул себя по ляжкам Кирот.
        - Нет, не всё! Пока голова этого щенка не будет красоваться на копье, ничего не свершится и ничего не будет закончено! - взвизгнул Ягвиш.
        Ох, как бы Кироту хотелось увидеть её там же. Увидеть этот искажённый гримасой боли и смерти рот, растянутый трупным разложением и птиц, что уже слетелись поживиться мертвечиной. Он бы многое отдал за такое. Очень многое. Но даже для Кирота подобный вид был непозволительной роскошью.
        - Тэхо, я понимаю твою боль, но мы уже обо всём договорились. Лико позволят покончить с собой, как того требует традиция.
        - И что, мы позволим ему уйти из жизни так просто? Ему? Тому, кто несёт ответственность за смерть моего отца?
        - В смерти твоего отца повинен Шето.
        - Лико его сын! Он глава рода! А глава рода несет ответственность за деяние всех его членов! Я хочу, чтобы его подвергли позорной казни! Хочу, чтобы с него содрали кожу или воткнули в него кол, а всю родню лишили гражданства и изгнали!
        - Но так мы поступать не станем. Нам не нужна война Тэхо. Нам нужен мир. Наш мир.
        - Мир, купленный позором?
        - Мир, купленный всем! - взревел Кирот и мощный кулак главы рода Кардаришей опустился на стол, заставив всю стоявшую там посуду вздрогнуть. - Если тебя что-то не устраивает - вызови его не поединок и реши все ваши споры на мечах. Клянусь тебе пред ликом Фераноны, что ни я, ни кто-то ещё, не станет этому препятствовать. Ну, что, глава рода Ягвишей. Готов ли ты бросать такой вызов?
        Ноздри юноши надулись и опали. Потом снова и снова и снова. Он весь нахохлился, словно гусь, которого окатили холодной водой из ушата. Но в отличие от гуся, мальчишка сохранил молчание. Хоть он и был заносчивым дураком, но самоубийцей всё же не являлся. Даже этот малец прекрасно понимал свои шансы в таком поединке. Я ещё то, чьим именно серебром оплачивается «возмездие».
        Конечно, Кироту, как и этому визгливому сопляку, очень хотелось стянуть кожу с Лико, а его джасурского прихвостня усадить на колышек потолще. Но Сардо Циведиш, придумавший весь этот план, был прав. Тайлару не нужна была новая гражданская война. Не нужна была новая смута. И если для этого придется сохранить, пусть и весьма номинально, род Тайвишей, позволив его остаткам уползти обратно в Барлу и там жить тихой и незаметной жизнью - пусть будет так. Кирот Кардариш, как и все остальные, вполне удовлетворится любой смертью главных в этой семье и лишением их власти.
        Если даже сшитый из чистой ненависти Харманский змей смог наступить себе на горло, поставив интересы государства выше своей частной мести, то сможет и Кирот. Мир минувших лет был и вправду важным завоеванием. И ни он, ни кто-то ещё из разумных и мыслящих старейшин, вовсе не желали от него отказываться. Поэтому да, щенку позволят выпить яд, броситься на свой меч, а может - вскрыть себе вены. И даже оставят большую часть имущества его семье, обойдясь без резни и изгнаний. Чтобы никто не смел потом обвинить в самоуправстве и незаконных расправах новых правителей Тайлара. Такова была цена мира.
        И она тоже была жертвой со стороны Кирота. Жертвой, принесенной его гордостью.
        - Единственное, что несколько меня беспокоит, так это мнение нашего безмерно любимого и почитаемого жречества. С недавних пор оно демонстрировало удивительное взаимопонимание с Тайвишами, - проговорил Мицан Литавиш, отправив в рот крупную инжирину.
        - Воля богов бывает переменчивой, - загадочно улыбнулся Кирот Кардариш. Некоторые секреты он предпочитал держать только при себе. Даже от самых ближайших заговорщиков.
        А этот секрет был и вправду важным. Жречество всегда предпочитало оставаться в стороне, хоть большая часть его руководства и была выходцами из алатрейских семей. Но после убийства Ягвиша, Тайвиши нашли что-то такое на Верховного понтифика, что заставило его подплясывать под их свирельку. Только вот с подобным ярмом на шее он мириться не захотел и сам предложил Кироту Кардаришу союз и свою помощь. Ну а Кирот, естественно, принял это предложение.
        Жаль лишь, что ему так и не удалось выяснить, что же за секрет заставил Лисара Анкариша превратиться, пусть и на время, в послушную куклу Тайвишей. Ну да ничего. Однажды он узнает и это. Ну а пока довольно было и того, что Верховный понтифик благословит все их начинания по уничтожению наследия дохлого жирдяя.
        - Ну, раз сами боги готовы пересмотреть свои предпочтения, то успех точно будет на нашей стороне! - с наигранной улыбкой произнес Мицан Литавиш.
        - Успех будет на стороне тех, кто окажется лучше подготовлен, - сухо заметил Убар Эрвиш.
        - А мы и готовы лучше, чем наши враги. Ведь они даже не ждут удара.
        Убар вновь сухо кивнул, явно давая понять, что и в этот раз слова Кирота не показались ему убедительными.
        Чем-то он напомнил главе рода Кардаришей его собственного давно почившего отца. Тот тоже был сух и молчалив. Сколько бы Кирот не пытался ему что-то доказать, он ни как не мог добиться от него хоть самой малой похвалы. А ведь хвалить его можно было за многое. Он, отправившись в шестнадцать в Вулгрию, за пару лет почти вдвое увеличил поток рабов, а как следствие - и семейные прибыли. А когда отец заболел, и полгода не вставал с кровати, именно Кирот руководил всеми их семейными делами. Но все это воспринималось им как должное. Как простая обязанность Кирота. А вся отеческая любовь, уходила его братцу, Кераху. Бестолковому дураку, пускавшему на ветер их состояние, но бывшему первенцем.
        Может поэтому, когда Керах улёгся-таки в могилу, Кирот и почувствовал облегчение. Сама мысль, что именно он унаследует их род, и всё, чем будет довольствоваться Кирот - это управление фамильными делами, была для него невыносимой. Он, Кирот, был подлинной силой, что ковала мощь его семь. А брат?
        Великие горести! Как же он презирал этого дурака. И как же завидовал ему. Всё детство он помыкал им и подшучивал над ним. Всю юность дразнил разгульной жизнью. Всю молодость вышвыривал на ветер всё то, что с таким трудом добывал Кирот. Ему ничего не стоило проиграть в кости партию рабов, подарить имение своей новой любовнице или одолжить, да и тут же простить, собутыльнику целое состояние. Деньги семьи были для него лишь способом извлекать из жизни удовольствия. А как они возникали, его никогда не волновало. Для этого были всепрощающей отец и молчаливый брат. А так же сонма занятых фамильными делами родственников.
        Впрочем, перед смертью брат смог-таки сделать хоть что-то полезное для своего рода, произведя на свет чудного мальчика. Рего. Дав тем самым жизнь и будущее их линии крови. А вот Кирот… Ему, увы, так и не удалось стать отцом. Его первая жена была дурна здоровьем и в первые же годы, проведенные в Вулгрии, умерла от лихорадки. И хотя он женился на ней лишь потому, что его семье требовался договор с её родом, Кирот даже успел к ней привязаться и в некотором роде питал чувства. Потом были дела, семейные, торговые, политические. Ну а когда умер отец, Кирот просто не пытался обзавестись женой.
        Он и так стал главой рода, а Рего, единственный дар от непутевого братца, стал ему сыном и залогом выживания его фамилии. И Кирот, именно Кирот, а не кто иной, стал для Рего подлинным и настоящим отцом. Он воспитывал и обучал этого юношу, день за днём доказывая, что даже в этом он лучше своего брата. Ведь что тот смог, кроме того, что обрюхатил его мать? Ничего. Он и дня не провел с этим мальчиком. А Кирот дал ему всё. И планировал дать ещё больше. Как и всей своей семье и своему наследию.
        Заговорщики посидели ещё около часа, обсуждая дела разной степени важности и пререкаясь по мелочам. В основном - с Мицаном Литавишем, который всё не успокаивался по поводу своих вложений в общее дело, говоря о сотнях тысяч литавов, выделенных им на свержение Тайвишей. Великие горести, как будто Кирот заплатил меньше. Но Литавиш тряс своими деньгами и тратами, даже не стесняясь клянчить земли, должности и привилегии. Проклятый скупой уж. Кирот с радостью просто прибил бы его, как и положено поступать с надоедливыми змеями. Но он успел заползти слишком глубоко в их заговор и играл там уж слишком важную роль. А потому, с ним приходилось торговаться, и договариваться.
        Когда со спорами было более или менее покончено и заговорщики покинули своды его дома, Кирот Кардариш облегченно вздохнул, наслаждаясь повисшей тишиной. Теперь он мог немного подумать без надоедливой компании высших алатреев.
        Нанять ещё людей. Да, в этом определенно был свой смысл.
        Кирот покрутил между пальцев тяжелый кубок, а потом запустил зубы в сочный арбуз, перемалывая его вместе с семечками.
        Они и так соскребли с города всех приличных наёмников, и боевых рабов. И видят боги, он приложил очень большие усилия, чтобы эта скупка не привлекала слишком много ненужных глаз. Вроде глаз Великого логофета или эпарха, которые крайне пристально смотрели за всем, что происходило в Кадифе. Но он справился с этим. И справился не дурно, подготовившись заранее. Но вот в канун великих свершений увеличить их маленькую армию не привлекая всякую шваль, было делом уже совсем не простым. И Кирот знал, пожалуй, только один, последний источник приличных людей в этом городе.
        Подняв со стола серебряный колокольчик, Кирот Кардариш наполнил балкон и прилегающий сад звонким переливом. Почти сразу двери открылись, и появился высокий смуглый человек с обритой головой, на которой красовалась татуировка.
        - Позови моего племянника и снаряди повозку, раб.
        - Как пожелаете, хозяин, - кивнул невольник и тут же скрылся за дверями.
        Кирот отправил в рот ещё кусок сочного и слегка перезрелого арбуза. Рего пора было перенимать его знания. Сам он рано занялся фамильными делами. Но его ремесло было все же иным. Он учился управлять хозяйством, вести торговлю, заключать сделки и заставлять поток серебра течь без остановки, выжимая его из людей и земель. А его мальчику предстояло освоить кое-что куда большее. Ему нужно было учиться власти.
        Рего появился довольно скоро. Юноша вошёл, сверкая наглой и обворожительной улыбкой, которая в очередной раз напомнила Кироту, о том, каким удивительно прекрасным наследником наградили его боги. Да, красив телом, силён духом, и остер умом. Достойное продолжение. И достойное будущее для его династии. Если научится искусству управлять людьми.
        - Ты хотел меня видеть, дядя?
        - Да. Пройдёшься со мной по делам. Тебе надо на кое-что посмотреть и кое с кем познакомиться.
        - Конечно дядя. Мы отправляемся прямо сейчас?
        - Сейчас. Кстати, я так и не спросил, как тебе эта девица Себешей? Вы же тогда уединились и даже провели вместе вечерок.
        - Недурна. Я немного пошутил с ней, дядя. А потом указал на её место.
        - Указал на её место? - удивленно переспросил глава рода.
        - Ага. Я взял её так, как принято брать рабынь.
        Кирот помрачнел и неодобрительно посмотрел на племянника. Увы, мальчик порою забывался. Словно выкидывая всё, чему учил его глава семьи и вспоминая собственного отца. А это было неприемлемым. Ведь речь шла о самом будущем их фамилии.
        - Ты не должен злоупотреблять властью и тем более унижать равных тебе по сословию. Это дурно для репутации.
        - Почему? Ведь она всего лишь алетолатская девка. Я просто немного позабавился с ней, приучая к положенной покорности.
        - Да потому что она будет твоей женой, мой мальчик. А люди всегда судят о тебе по тому, как ты поступаешь со своей фамилией. Жестокость полезна, я не спорю. Но лишь жестокость оправданная. А если ты станешь унижать собственных родичей по прихоти, то и все прочие от тебя отвернутся.
        - Ах, точно, наш обещанный брак. Дядя, а мне, правда, так обязательно на ней жениться?
        - Да, потому что я уже дал своё слово.
        - Ты дал слово мертвецу. Мертвые не слишком болтливы.
        - Его дал я и я буду знать, что дал его. Это более чем весомый довод, Рего.
        Голос Кирота прозвучал сухо. Он был главным в этом доме. Его решения были здесь законом, и он никогда не потерпит бунта. Даже от родного племянника. Но Рего, кажется и не думал о мятеже. Вместо того чтобы перечить или спорить, он лишь кивнул и широко улыбнулся.
        - Как скажешь дядя. Брак, так брак. И постараюсь впредь искать весомый предлог для справедливых наказаний. Так куда мы отправляемся?
        - Скоро узнаешь, - улыбнулся в ответ Кирот. Всё же его мальчик был весьма прилежным учеником.
        Покинув особняк и сев в повозку запряженную парой волов, они покатили по Палатвиру на запад. Проехав по Чернокаменному мосту над тихими водами реки Кадна, они оказались в Заречном городе, который встретил их широким улицам квартала Пейята, прилегающего вплотную к Ягфенской гавани. Сам этот квартал считался спокойным и зажиточным. Тут обитали в основном купцы и мореходы, удачливые ремесленники, землевладельцы и сановники средних рангов. И хотя квартал не сильно отличался от прочего города, кое-что выделяло его, ставя несколько особняком.
        До завоеваний Великолепного Эдо тут как раз располагался порт Каад. Последний оплот Западного царства, что отказался покоряться воле нового владыки и поплатился за это. И хотя Великий царь разрушил этот город до основания, чтобы потом возвести на его месте свою блистательную столицу, Пейята так и осталась самым джасурским кварталом города. Видно сама земля и её память притягивала сюда своих бывших хозяев и посему именно тут жила значительная часть джасурского населения города.
        Впрочем, в архитектуре это почти не чувствовалось. Кадифские джасуры обычно лезли из кожи вон, чтобы как можно сильнее походить на тайларов. Да и сама застройка велась тайларскими зодчими, которые возводили столицу государства тайларов, а потому отвергали слишком заметные заимствования или чужие стили. Разве что некоторые дома имели, хотя бы частично, не черепичные, а плоские крыши-террасы с небольшими садами, над которыми трепыхались на ветру тряпичные навесы, а внизу, у дорог и первых этажей, зелени тут было значительно меньше.
        Повозка проехала до большой базарной площади, остановившись возле длинного четырехэтажного здания, вывески на котором рекомендовали его сразу как таверну, гостиницу, бордель и игорную залу. Глава рода Кардаришей и его племянник вышли на улицу и направились к той части, которая отвечала за еду и выпивку.
        - «Красный стол», - прочитал название заведения Рего. - Мы идем угоститься джасурской кухней, дядя?
        - Высунь язык, сожми его зубами покрепче и так и держи, - огрызнулся на родственника Кирот. Да, пожалуй, он несколько избаловал мальчишку. Надо будет добавить в его воспитание строгости, пока ещё не совсем поздно. А то не ровен час, погубит он и династию всё его наследие.
        Оставив охрану на улице, они вошли в большой просторный зал, со стенами покрытыми фресками, на которых смуглые обнаженные юноши ловили веревками и кололи копьями быков, кабанов, львов и прочую дикую живность. Внутри было людно, почти все столы занимали богато одетые чуть смуглые люди, которые смеялись, пили вино, заедая его фруктами и мясом. А между ними сновали полуобнаженные женщины и мужчины, подавая блюда и предлагая обязательно заглянуть и в другие соседние заведения.
        Насколько знал Кирот, тут было излюбленное место встреч у всех торговцев и просто состоятельных жителей верхнего Заречья. И дело было не только в хорошей кухне и большом выборе удовольствий, а в самом здании. Оно принадлежало непосредственно Сэмаларето Кови - главе воров и бандитов Заречного города. Тут, почти что в своем доме, он всегда поддерживал очень строгий порядок, а посему зажиточные люди могли спокойно напиться в усмерть и поразвлечься, не опасаясь что их обворуют, похитят, убьют или разболтают чего лишнего. Ведь за любое нарушение местных неписаных законов, Кови карал любого очень жестокой смертью.
        Например, последнего, кто решился обворовать перепившего посетителя, сварили заживо. А до этого шлюху, разболтавшую о весьма странных пристрастиях одного уважаемого господина, разделали мясницким тесаком. Сэмаларето Кови очень ревностно оберегал свою репутацию и репутацию принадлежащих ему заведений. И потому ему охотно доверяли своe время и свои деньги.
        Почти сразу к Кироту и Рего подошел высокий поджарый мужчина, одетый в длинную белую тунику с красной вышивкой, который встретил их низким поклоном.
        - Всех благ и благословений вам, благородные господа. Могу ли я предложить вам стол, лучшие наши вина и угощения?
        - Нет, не сейчас. Нам нужно повидаться с твоим нанимателем. С Сэмаларето Кови. Он же у себя наверху?
        Мужчина пристально посмотрел на Кирота Кардариша, явно принимая решение, а потом вновь поклонился. Ещё ниже и почтительнее чем в прошлый раз.
        - Прошу идти за мной, благородные господа.
        Прислужник повел их к лестнице, где они, миновав несколько пролетов, поднялись на третий этаж. Там, пройдя по широкому коридору, они остановились у большой двери. Их провожатый указал на неe приглашающим жестом, а потом, поклонившись, пошел обратно. Глава рода Кардаришей хмыкнул, проводив его взглядом, и резко распахнув дверь, вошел внутрь.
        Само помещение напоминало скорее контору чиновника или ростовщика. Оно было почти пустым, если не считать полок по краям, да пары сундуков и стульев. И над всей этой голой пустотой ощутимо царствовал большой стол, корой освещали две крупных масляных лампы по краям. А за ним, на похожем на трон кресле с резным изголовьем в виде сцепившихся волков, сидел пожилой мужчина.
        Он был худ, невысок и к тому же сутул, а его вытянутое лицо, испещренное крупными бороздами морщин и оспин, заканчивалось завивавшейся седой бородкой без усов. Одет мужчина был в простую серую тунику с красной накидкой, а его голову, приминая длинные жидкие волосы, венчала небольшая круглая шапочка. В общем, Сэмаларето Кови и вправду напоминал типичного ростовщика. И большие счеты рядом с ним, как и аккуратная стопка глиняных табличек, отлично дополняли этот образ.
        В некотором смысле он и был ростовщиком. А ещё убийцей, работорговцем, похитителем, сутенером, покровителем мастеров и торговцев, крупным жертвователем всевозможным храмам и воспитателем целой плеяды уличных сироток. Если не считать официальных владык города, то после господина Сэльтавии этот иссушенный старичок был самым опасным человеком в Кадифе. Ведь под ним ходили все банды Заречного города.
        Если Кирот Сэльтавия, предпочитавший, чтобы его именовали «господином», тяготел к порядку и даже собственному, пускай и несколько вольному, толкованию законов, которым он преимущественно следовал, то Сэмаларето Кови был другим. Конечно, за последнее пару лет, в которые между уличных банд сохранялся мир, он тоже поутих, и поуспокоился, но Кадиф хорошо помнил прошлое этого человека. Достаточно лишь сказать, что раньше на заднем дворе его дома была псарня, собак с которой кормили исключительно человечиной. И они очень редко оставались голодными.
        Кирот Кардариш не очень-то жаловал этого бандита, но был давно с ним знаком по целому ряду дел и предприятий. Если ты занимаешься большой торговлей и уж тем более продажей людей, то ты волей неволей захочешь оградить свой товар от всяких посягательств. А Кови как раз предоставлял такие услуги. Но в последнее время, за которое Кирот втянулся в большую политику, главным достоинством этого старого головореза стала нелюбовь к Тайвишам, а если точнее - к господину Сэльтавии, который сделал ставку на алетолатов.
        С Сэльтавией, насколько знал Кирот, у них были старые и весьма личные счеты. Вроде как во времена их буйной молодости, когда оба главаря уличных банд только начинали свой путь к вершинам теневой власти в городе, будущий хозяин Каменного города похитил Сэмаларето Кови и несколько дней держал в каком-то подвале. Что именно он с ним там вытворял, знали лишь они двое. Но сбежал будущий глава бандитов лишившись мизинцев, а может и ещe какой части тела.
        Старичок поднял глаза и тут же расплылся в добродушной улыбке.
        - О, благородный господин Кирот Кардариш! Всех благ и благословений вам!
        - И тебе всех радостей Сэмаларето. Удачно ли идут твои дела?
        - Ох, не дурно, не дурно. Жалобы мои лишь прогневили бы богов ибо будут они лукавы и неискренни.
        - Отрадно знать. Да, знакомься. Это Рего. Мой племянник и приемный сын.
        Наследник рода приветственно кивнул и улыбнулся.
        - О! Благая кровь! Да снизойдут на неё многие и многие благословения и самые щедрые подарки богов!
        Кирот взял стул и сел напротив главы преступного мира Заречного города. Неожиданно старик помрачнел и почесав обрубок левого мизинца, чуть придвинулся к старейшине.
        - Я послушал вас, о благороднейший из ларгесов. Доверился вам, нарушив старый договор, который держал мир в городе. И что я получил? Дюжина моих людей оказалась порезана на маленькие кусочки.
        - Сэмаларето, я попросил тебя пощупать своего врага, а не устраивать бойню. Но ты решил рискнуть, воспользовавшись моими знаниями о тайных поставках рабов из лагеря пленных. Ну а риск, на то и риск, что не всегда приводит к выигрышу. Такова жизнь.
        - Такова, - закивал головой бандит. - Но теперь Сэльтавия настороже. И хуже того - знает, уж точно знает, что это я приложил руку к нападениям на его людей. А так как нападения были неудачны, то он подумает, что я ослаб и старые договоренности можно пересмотреть.
        - Они и будут пересмотрены. Не сомневайся в этом. Но совсем не так как планирует Сэльтавия.
        - О! Да станут ваши слова ветром, что долетит до ушей богов, господин Кардариш. Вы знаете, как я отношусь к Сэльтавии. Стоит ему лишь попасть в мои руки, как я скормлю все его пальцы псам, а потом оставлю гнить в самой глубокой яме, которую только смогу для него выкопать. Но пока мои мечты остаются лишь мечтами. Ведь Сэльтавии покровительствует один мой очень и очень влиятельный сородич.
        - Скоро он никому не сможет покровительствовать, Сэмаларето.
        - И вновь я молю ветер донести ваши благие речи до каждого из богов этой земли. Но всё же, что привело вас ко мне, благородный господин Кардариш? Ведь не забота о моих скромных делах.
        - Ты прав. Я тут по своим делам. Меня привели люди.
        - Люди, господин Кардариш?
        - Да. Мне нужно ещё полсотни.
        Старик откинулся на своем тронообразном кресле и почесал обрубки мизинцев. Потом вновь придвинулся к столу и щелкнул по счетам.
        - Вы уже наняли сто девятнадцать человек.
        - Я знаю. И мне нужно ещё полсотни.
        - Наемники не бесконечны, господин Кардариш. Их бывает трудно изыскать, когда спрос столь велик и разносторонен в иных землях и скуден в Кадифе.
        - И значит ты поднимешь со своего стула свою сухую задницу, и найдешь для меня полсотни наёмников ещё до заката.
        Да, каким бы важным не был этот человек в Заречном городе или даже столице, Кирот был важным в государстве. Сколько бы у Сэмаларето Кови не было головорезов, сколько бы купцы, лавочников и ремесленников не дрожали и не заискивали перед ним, для Кирота он так и оставался ничтожным куском мяса. Мелким насекомым. И при желании, Кардариш мог сделать с ним всё, что пожелает. Даже скормить его же собственным песикам. И старик напротив знал это.
        - Полагаю оплата будет соответствующей? - учтиво проговорил хозяин бандитского мира Заречья.
        - Да, и сверху тоже дам. Но у меня есть одно важное условие.
        - И как же ещё я могу услужить вам, о достопочтенный господин Кардариш?
        - Твои люди завтра займут Ягфенскую гавань. А командовать ими будет Рего.
        - Что? Командовать бандитами? - возмутился молчавший до этого юноша.
        - Я бы назвал нас деловыми людьми, благородный господин. Бандиты несколько грубое слово, - растянул в улыбке свои высушенные губы старик, но глаза его полыхнули недобрым пламенем.
        - Пф. Дядя это же преступники и головорезы. Зачем ларгесу марать руки о такую шваль? Дай мне хоть настоящих наемников что ли…
        - А это и есть наемники. Самые настоящие и подлинные. Или откуда они по-твоему берутся?
        - Ветераны часто идут служить за серебро.
        - Ветераны ненадежны! Львиная их доля без ума от своего победоносного стратига. И у меня нет времени проверять благонадежность каждого. А люди Заречья верны моему серебру.
        - И это подлинная правда, - кивнул старик.
        - Просто я не желаю марать наше славное имя о всяких проходимцев. И не более того, дядя.
        - Я уже сказал своё слово. А значит, завтра ты вместе с людьми из Заречья займёшь гавань и проследишь, чтобы ни одно лодка или трирема, или любое иное судно, ее не покинули, - сухо произнес Кирот.
        - Как скажешь, дядя.
        - Именно. Как я скажу.
        Когда все задуманное свершится, глава рода Кардаришей определенно плотнее займется воспитанием мальчика.
        Глава восемнадцатая: Белые камни
        Мраморная колонна за спиной Великого логофета источала странный холод. Она казалась ему выструганной изо льда, или же пролежавшей несколько дней на морозе, пробираясь потоками холода, под его одежду и кожу. Это было странное чувство. Ведь все в зале собраний Синклита изнывали от жары. Старейшины заливались потом и обмахивались, тряся воротами туник и краями белых и черных мантий. Но Джаромо совсем не чувствовал этой жары. Его пробирал это странный всепроникающий холод, от которого его тело уже било крупной дрожью. Мороз источала колонна позади, пол под ногами. Даже сам воздух. Но больше всего - маленький мешочек, который Великий логофет сжимал в кулаке.
        Этот красный кулек из плотной ткани, перевязанный верёвочкой, источал чистый холод. Он оплетал его целиком, создавая плотный кокон, который глушил звуки и словно замораживал сам ход времени. Своим видом, кулeк чем чем-то напоминал амулеты, которые носили на шеях вулгры. В них они прятали кости предков и ритуально забитых зверей, коренья священных растений и фигурки богов, вырезанных из дуба или ясеня, которые, по их поверьям, должны были защитить от сглаза и злых духов. И в некотором роде этот мешочек тоже был амулетом. Ведь, как предполагал Джаромо, он должен был защитить всё то, что было ему так дорого.
        Сановник обратился к своим чувствам и понял, что дело именно в них. Весь этот холод, этот сковывающий морозный кокон, были не более чем страхом. Страхом, рожденным в сердце Великого логофета, который, сжимая кулек всё больше боялся, что скрытое в нем колдовство, на которое он возлагал столь многое, не сработает.
        Великий логофет тряхнул головой, отгоняя наваждение. Нет, он не имел права на страх и сомнения. Только не сейчас. Не сегодня. Он закрыл глаза и, досчитав до сотни, заставил себя успокоиться. Дрожь постепенно прошла. А вместе с ней внутрь его тела, к костям и органам, отступил и колдовской мороз, развеяв кокон оцепенения. Тело сановника тут же оказалось в удушающее пекло Синклита, от которого кровь в жилах логофета начала бурлить выгоняя остатки морозного наваждения. Но закипала она отнюдь не от жары.
        Сегодня старейшины должны были избрать из своих рядов нового Первого и главный претендент, самодовольный бугай с жестким ежиком слегка посидевших волос, сидел как раз напротив Великого логофета, улыбаясь во весь рот довольной улыбкой.
        Его снова окружал свет алатрейской партии. Справа от него сидел великий полководец прошлого и новый предстоятель Убар Эрвиш, слева молодой, но быстро создающий себе имя вещатель Лиаф Тивериш. Рядом были Мицан Литавиш, один из богатейших людей Тайлара, чьих земель вполне хватило бы на страну, юный Тэхо Ягвиш, унаследовавший лишь славное имя своих предков, эпарх Хутадира Энай Гатриш, и Эпарх Касилея Киран Миндевиш. А ещё целый ворох знатных и очень богатых глав древних семейств, которые перешептывались, посмеивались и переглядывались, в ожидании начала Собрания.
        А вот сам Кирот Кардариш сидел молча, смотря прямиком в сторону Джаромо. Он разглядывал Великого логофета, даже не пытаясь спрятать злорадства. Вся его поза, весь его взгляд, выражали только одну мысль: «Я победил, сановник».
        Джаромо отвел глаза, не желая видеть эти самодовольные рожи. Алатреи напоминали ему свору шакалов, что сбилась вокруг вожака, ожидая разрешения полакомиться умирающим быком. Даже слюни, кажется, текли из их голодных ртов, а глаза светились жаждой скорой расправы. Вот только бык был совсем не таким мёртвым, как они надеялись, и ещё мог преподнести им пару очень болезненных сюрпризов.
        Наконец тяжелые врата заскрипели и в зале воцарилась благоговейная тишина. Сквозь большую арку, ступая так тяжело, словно на ноги ему были надеты колодки, вошел Верховный понтифик Лисар Анкариш. Он медленно пересёк зал, дойдя до трибуны и остановившись у её подножья. Следом за ним вошли двое жрецов Радока, которые внесли золотую жаровню, украшенную самоцветами. Воздух над ней слегка дрожал от жара, а сама она источала тонкие пряные запахи. Пока слабые, едва уловимые ароматы, оставшиеся в самих её стенках от прошлых ритуалов.
        Установив церемониальный чан перед Лисаром Анкаришем, жрецы подали ему несколько свитков, амфор и сундучков. Воздев руки, Верховный понтифик по очереди призвал в свидетели каждого из двенадцати богов, кидая в пламя положенные подношения, травы, маленькие брикеты и вливая жидкости. Жаровня то шипела, то вспыхивала ярким огнём, пока из её недр не повалил густой белый дым.
        Вначале он спустился вниз, растекаясь по мозаики Внутриморья, скрывая в своих клубах и без того скрытный Саргшемар и окружавшие его воды, но затем резко устремился вверх, наполняя зал собраний сладко-терпким ароматом, в котором мешались запахи цветов, гари, благовоний и пряностей.
        - Услышьте, что знамения добры, - проговорил Верховный понтифик, поднимая руки над жаровней. Его голос прозвучал куда тише обычного, а слова напоминали заученный текст, вложенный в уста не самого радивого ученика. - В сей день, наши Боги, что превыше каждого и направляют каждую нить судьбы, благоволят всякому свершённому делу и даруют благословение для деяний человеческих. Насытившись радостью и дарами, коими почитали их в священные дни мистерий граждане Тайлара, они объявляют о своём покровительстве сему собранию, именуя его угодным. По закону и обычаю, я, как Верховный понтифик и высший толкователь их воли, объявляю собрание открытым. Во славу богов и народа, да вершат старейшины дело своё.
        Ещё перед началом собрания, когда на ступенях Синклита жрецы приносили в жертву двенадцати богам белого быка, Джаромо заметил, как изменился с их последней встречи в Пантеоне Лисар Анкариш. Он словно похудел и постарел лет на десять. Его кожа, хоть и была всё так-же загорелой, отдавала едва уловимой мертвенной бледнотой. Словно бы истинный цвет проступал сквозь тонкий слой краски. Губы напоминали бесцветную полоску испещренную трещинами, а глаза ввалились как у покойника. Таким Великий логофет ещё не видел главу жречества.
        В стоявшем посреди Зала собраний старике было совсем мало общего с тем, пусть и усталым, но гордым человеком, что несколько дней назад столь бесцеремонно отказал ему в поддержке. И этот вид наполнял сердце Великого логофета приятным теплом, которое выгоняло остатки странного холода из внутренностей. Ведь сановник прекрасно понимал, чьими именно стараниями и заботами, вид жреца сделался настолько жалким.
        Стоило Верховному понтифику покинуть трибуну, как из стайки истекавшей слюной шакалов отделился один - молодой, худой и подтянутый зверь, с безумно самодовольным видом. Он пошел через зал, высоко задирая голову, словно полководец во время триумфального возвращения в город. Да и шагал он соответствующе. Выстукивая сапогами по мрамору. Край его мантии покоился на левой руке, точно так-же, как любил держать её Сардо Циведиш, вечно теребивший и махавший тканью, словно хищная птица крыльями, во время своих выступлений. Видимо новый голосок алатреев понабрался этого у своего наставника и вольно или невольно копировал его манеры. Интересно, насколько глубоко дух Харманского змея проник в этого мужчину? Перенял ли он и другие привычки учителя? Вроде строго аскетизма, частых постов, сна на циновке, и, насколько это было известно Джаромо Сатти, воздержания?
        Лиаф Теведиш поднялся на трибуну и оглядел собравшихся старейшин долгим пронзительным взглядом. Намного более долгим, чем того требовали приличия и уже скоро по рядам понесся удивленный или недовольный шелест шёпота. Но Теведиш молчал. Он стоял, озирая всех пришедших в этот день в Синклит, пока шёпот в зале усиливался, превращаясь понемногу в ропот, а затем и в гул. Наконец вещатель откашлялся и слегка, словно бы извиняясь, кивнул головой старейшинам. Причем сделал он это дважды, повернувшись как к алатреям, так и к алетолатам.
        - Граждане Великого Тайлара. Благословенные старейшины. Главы избранных семейств, чьи корни, произрастая в самую глубь нашего прошлого и нашей земли, никогда от них не отрывались. Сегодня я обращаюсь к вашей родовой чести и достоинству, ибо нам предстоит избрать из своих рядов первого, но равного себе. Того, кто не домогаясь лишней власти и не прося о привилегиях, станет честным и искреннем судьей в наших спорах. Сегодня мы должны избрать достойного. Не того, кто интригами и коварством станет питать скверной наше государство, подминая под себя должности и богатства. И не того, кто отринув ради личной корысти и низости наши святые традиции, попробует вновь окунуть Тайлар в мрак тирании. Мы, изберем достойного и благородного мужа. Того, кто сам являя добродетели, будет поддерживать их в каждом из нас. На прошлом собрании эти стены едва не запятнали богохульством. Увлеченные полемикой и смущенные скоропостижной кончиной прошлого Первого старейшины, мы чуть не поставили дела людские выше дел божественных. Благо наш Верховный понтифик вовремя удержал всех нас от этой небрежной поспешности. И мы
раскаиваемся в ней и благодарим высокочтимого Лисара Анкариша, что столь рьяно и бескорыстно оберегает законы богов от человеческого невежества. Хвала и слава ему, а также всех благ и благословений! Но сегодня все обряды соблюдены, а знамения получены. И они благоприятны. А посему, по воле богов, народа и Синклита, мы изберем нового Первого старейшину. Дабы в мудрости своей, он вел наши собрания, решал наши споры и оберегал чистоту традиций и законов Великого Тайлара. Сограждане, я вновь заявляю, что среди нас нет более достойного сего места мужа, чем Кирот Кардариш. Ибо сей благой господин принадлежит к славному роду, путь которого идет от самого Основания и ни разу не омрачался изменами и предательствами. Ещё…
        - Не хотим Кардариша. Пусть Первым старейшиной станет сын ШетоТайвиша! - выкрикнул кто-то из алетолатской половины зала.
        Повисшая было тишина, тут же распалась на сотни голосов. Одни выражали своё одобрение выкрикнутой кандидатуре, другие, напротив, яростное несогласие.
        - Если юный господин Тайвиш того пожелает, мы поддержим его, - разрывая общий гул, прорезался могучий голос предстоятеля алетолатов Лисара Утериша. Старик, опираясь на свой окованный серебром посох, медленно и грузно поднялся со своего места и дошел до трибуны, встав рядом с Лиафом Тиверишем. - Отец сего юноши, был достойнейшим из достойных, чтобы не говорили тут алетолаты, помешавшиеся на своей зависти к покойному. Да облегчит Моруф его путь в край вечного утешения. Но и сам новый глава рода Тайвишей уже покрыл себя военной славой, доказав, что он мужчина, воин и стратег. Он, вопреки противодействию половины Синклита, смог покорить враждебных варваров, занять их земли, а сами их заковать в цепи. Он победитель. И народ любит его. Наша партия поддержит Лико Тайвиша, также, как поддержала в назначении Верховным стратигом. Ибо нет среди нас…
        - Мести и справедливости! - прервал речь уже предстоятеля алетолатов звонкий, совсем ещё мальчишеский голосок. - Я требую мести и справедливости!
        По залу пронесся удивленный ропот. Старейшины начали оглядываться, ища глазами того, кто столь бесцеремонно прервать речь главы партии алетолатов. Но наглец совсем и не думал скрываться. Поднявшись со своего места, вниз уже спускался подтянутый юноша с благородным лицом, которое портили мелкие, бегающие глазки. Тэхо Ягвиш шел с той же показной надменностью, что и Лиаф Тиведиш до него, также задирая высоко голову и смакуя каждый свой шаг. Словно главный актер пьесы, выходивший на сцену после долгого отсутствия, он даже не шел, но нёс себя вперед. Нёс так, чтобы каждый из пришедших на собрание запомнил его. Наконец, поравнявшись с вещателем и предстоятелем, он удивительно наигранно кивнул обоим, своему низко и медленно, чужому - коротко и дёргано. И от этих показанных жестов, ощущение театра усилилось многократно.
        Они и вправду словно бы играли заготовленную пьесу, в кульминации которой Великий логофет уже не сомневался. Сказанное накануне юным Энаем Себешем, начинало исполняться. Такт в такт, действие в действие. Похоже, мальчишка и вправду не врал и не пребывал в плену собственных фантазий и обид, воспалившихся от смерти отца и навалившихся на его род проблем. Как и эта девочка, которая по воле брата решила предать будущего жениха.
        Джаромо Сатти сжал в кулаке мешочек, почувствовав, как резной металл под тканью впивается в его руку. Ну что ж. Пусть будет так. Играйте свои роли, актеры театра заговора. Играйте и упивайтесь ими. Ведь скоро вы узнаете, что участвуете в постановки совсем не той пьесы, чем рассчитываете. Её писали не ваши руки. И пусть пока она точь в точь повторяет вашей, еe финал станет совсем не таким, как задумывали вы.
        - Достопочтенные старейшины, стоя тут, перед вами, я требую справедливости и возмездия, как того предписывают законы богов и людей! - с торжественным злорадством произнес Тэхо Ягвиш. - Я не могу стоять под этими священными сводами и обсуждать насущные дела, пока рядом стоит подлый убийца. И не просто стоит, но желает захватить сам Синклит. Не иначе чтобы скрыть свои преступления и помножить их в будущем. Я требую немедленной мести!
        На этих словах юный голосок всё же не справился с волнением и немного дрогнул, срываясь почти на визг, отчего пафосный запал речи юнца слегка затёрся.
        - И кто же этот убийца, господин Ягвиш? Может назовёте нам его имя? Или так и будите нагонять туман дальше? - хмуро произнес предстоятель алетолатов Лисар Утериш. Его косматые седые брови сошлись так близко, что казались одной сплошной линией.
        - Его имя известно вам, господин Утериш. Да и всем в этом зале. Ибо за именем этим следует бессчетная череда преступлений. Я не буду больше затягивать и назову его как есть. Это Лико Тайвиш. Обманом и подкупом получивший титул Верховного стратига, и повинный, как и его мертвый отец, в убийстве моего отца: досточтимого предстоятеля алатреев Патара Ягвиша! Я знаю все! Раб, подававший вино моему отцу, сознался, что был куплен Тайвишами и подсыпал ему отраву! Он сознался во всем!
        По залу пронесся гул возмущения. Часть алетолатов повскакивали с криками «Ложь!», но с другой стороны, перекрикивая их, тут же понесся дружный рев алатрейских глоток, кричавших «Убийца!» и «К суду!».
        - Он разграбил и сжег Аравенны! - орал кто-то, из облаченных в белую мантию мужчин.
        - Вел незаконную войну. Против воли Синклита! - вторил другой.
        - Он желал стать царем! Не допустим тирана! - кричал третий, размахивая руками во все стороны.
        Голоса сливались в единый злобный рык, все меньше и меньше напоминавший человеческую речь. Вся алатрейская половина Синклита словно впала в безумие, выкрикивая всe новые и новые обвинения. А алетолаты, хоть и кричали что-то в ответ, явно были растеряны и смущены, а некоторые даже робко присоединяясь к обвинениям. Стоявший посреди этой бури безумия Тэхо Ягвиш расплылся в злорадной и самодовольной улыбке. Но улыбался не только он - краешки уголков кривились и у прочих руководителей его партии. Вся их шакалья стая скалилась и пускала голодные слюни, наблюдая как травят огромного быка их мелкие отродья.
        Вот только назначенный ими «добычей» человек, словно и не замечал всей этой травли. Он стоял молча и неподвижно. Как скала, о которую разбивались мелкие волны. Лико Тайвиш, одетый в ритуальный красный доспех, держался отстранённо, стоя, скрестив на груди руки. Только его взгляд, холодный и напряженный, скользил по залу, а губы кривились, медленно превращаясь в подобие оскала.
        Нет, это был не бык, затравленный и раненный. Посреди Синклита стоял молодой и гордый лев, примерявшийся к прыжку. Пока ещё скрытая ярость уже закипала в нём с каждым новым выкриком, с каждым обвинением, брошенным ему в лицо. Она была готова превратиться в поток могучего пламени. Что вполне мог выжечь весь Синклит целиком.
        Джаромо видел это.
        Но беснующаяся стая алатреев не замечала уже ничего. Она, опьяненная собственным заготовленным порывом, кричала в десятки глоток все более глупые и безумные обвинения, словно стремясь убедить даже самих себя в праведности всего этого действа. Она не чувствовала угрозы. Не чувствовала беды. А ведь она подступала к ним все ближе и ближе.
        О, знали бы они, как сильна эта угроза, то их языки вряд ли посмели бы исторгать столько опасных и необдуманных слов. О, сколько бы из них предпочли благое молчание, или внезапную болезнь, помешавшую явиться в Синклит в назначенное время.
        А вот Великий логофет знал обо всём. Знал, и чувствовал. Чувствовал самой кожей, волосками на своем теле, кровью, жилами и костями, приближение скорой беды. И оживавший в этом чувстве странный колдовской холод, обретал свою завершённую форму и своё имя.
        Да, теперь уже можно было себе не врать. Великий логофет боялся. Боялся, словно маленький мальчик, впервые услышавший раскаты грома и увидевший сполохи молнии за окном, превращающие ночь в день. Боялся, животным, первобытным, неукротимым страхом. И этот страх был связан совсем не с мешочком в его руке. Не с тем, сработает или не сработает скрытый в нем секрет.
        Великого логофета сковывал страх перед грядущим. Перед скорым и уже неизбежным событием, которое вот-вот должно было произойти.
        Да он пытался его поменять. Он сделал всё что мог. Всё, что был в его силах. Лишь бы река судьбы потекла по иному руслу, и сам этот день был иным. Но клокочущий поток перемен лишь отмахнулся от его жалких потуг. Он сам наметил свой путь и, захватив ничтожного и смешного человечка, понёс его в неизведанное, сметая все привычное и обыденное. Всё то, что так долго ограждало его жизнь. И не только его, но и жизнь этого огромного города и всего государства. И этот поток, рожденный наследием Шето Тайвиша, вот-вот должен был сокрушить многие из его трудов и завоеваний.
        Всё то, за что так держался Джаромо, оказалось не более чем ритуальной жертвой. Быком, отведенным на заклание, дабы явить людям волю высших и всемогущих сил. И воля эта была страшна и неизбежна.
        - Старейшины, я вижу, как праведный гнев кипит в ваших сердцах, ибо явно нет числа законам, что были нарушены и попраны этим человек, - вновь перехватил речь Лиаф Тивериш. - Слушая каждое ваше слово, я тоже преисполнился ярости. И я каюсь перед вами, за слепоту. Ибо не смел раньше и представить как презрительно к богам и людям может относиться властолюбец, возжелавший любой ценой натянуть на себя порфиру и, поправ наши устои и завоевания, вновь низвергнуть нас во тьму деспотии и самоуправства. И я тоже не желаю более молчать, ибо никто из вас, почтенные и благородные мужи государства, не упомянули и ещё об одном преступлении, кое пока было скрыто, но которое лучше всего показывает нутро этого человека.
        - И что же это за преступление, господин Тивериш? - недоверчиво, но и без прежней уверенности проговорил Лисар Утериш
        - Весьма мерзкое преступление. Я говорю о преступном поругании самой нашей памяти! Знайте же, благородные сограждане, что по отданному этим человеком приказу, памятники нашим окрыленным вечной славой героям были осквернены и низвергнуты. Те статуи, что возвышались поверх гнили и мерзости Аравенн не пережили его чисток, как и сами жители, этого несчастного уголка.
        - Что это за вздор? - впервые нарушил свое молчание Лико Тайвиш.
        - Вздор? Так вы именуете нашу память, господин Верховный стратиг? Или вы, в порыве грабительской удали, явно подхваченной в диких землях, даже не смогли отличить статуи нашим героям от столбов, когда ровняли с землей целый квартал города и обращали в рабов его жителей, чье главное преступление было лишь в том, что они бедны и отринуты всеми?
        - Что? Это безумие.
        - Оно самое. Лишь безумием и обуявший вас жаждой власти, можно объяснить все эти низкие преступления, кои вы творили в нашей столице и за её пределами! Вам, тому, кто так кичится славой полководца, перечислить имена тех подлинно великих предков, чья память была попрана?
        Верховный стратиг Тайлара смерил вещателя алатреев долгим и тяжелым взглядом. Великому логофету даже показалось, что сейчас он шагнет вперед, и несколькими ударами выбьет весь дух из Лиафа Тивериша. Но нет, сын Шето Тайвиша был всё так же неподвижен, и кипящи внутри него ярость и злость, не находили себе выхода. Пока не находили.
        - Молчите? Ну-ну. Весьма красноречиво. И всё же я перечислю оскверненные святыни, дабы не слыть голословным и обратить на них внимание нашего благородного собрания. Всех тех, кто подлинно чтит и оберегает нашу память и наши традиции. Знаете ли вы, как согнанная вами в гавань солдатня поступила с монументом досточтимого морского стратига Мирдо Сутадиша, что осенил вечной славой свой род на все времена? Того самого мужа, что при покорении Сэфетского царства, именуемого ныне Сэфтиэной, командуя лишь Первой эстирской флотилией в двадцать трирем, запер в порту Фадлика сотню сэфтских и союзных им дуфальгарских судов. Он продержал их там девять дней пока возглавляемая лично царём Шето Воителем армия, пробившись к городу, не закрыла блокаду с земли, и не утвердила тем самым победу Тайлара. Того самого полководца волн, что после в тяжелой борьбе истребил и изничтожил дуфальгарских пиратов и сжег их гнездо, известное нам как порт Орша. А после именно он отвадил усматрианских дикарей нападать на берега Мефетры. Да так, что и по сей день эта земля не знает набегов и разорений. Он был достойный и благородный
муж, чья слава неоспорима. Даже недостойные дикари, рабы и этрики, что ютились в своих жалких трущобах, не трогали сего величественного бронзового исполина, а ваши, так называемые воины, низвергли его в прах! Его правнук, уважаемый всеми и каждым Сардо Сутадиш, был так сокрушен сим низким и отвратительным известием, что слег с подагрой! Вот пример истинной славы и гражданской добродетели. С честью сражаться за государство и исполнять свой долг. Вы же, словно ночной вор захватили соседнюю страну лишь для того, чтобы ограбив её, захватить наше государство! Только взгляните, старейшины, как он распорядился победой: сжёг гавань, продал в рабство еe обитателей, себя же назначил Верховным стратигом, а теперь метит и в первые. Вы правда верите, что он остановится, пока не получит всю власть этого мира и не заставит вас вылизывать ему сапоги?
        - Так называемые воины? Это так вы цените солдат Тайлара? - словно и не заметив всех прочих слов, проговорил Лико.
        - Так мы ценим ваших наемников, что по глупому недоразумению подменили наши доблестные тагмы.
        - Довольно! - взревел Лико Тайвиш, и голос его, отразившись от стен зала, усилился в десятки раз, словно мечом отсек все выкрики и весь шум беснующейся стаи. Удивленные и сбитые с толку старейшины в белых мантиях с черной каймой тут же притихли и уставились на него так, словно впервые заметили.
        - Довольно! - вновь сокрушил их львиным рыком юный покоритель харвенов. - Я слышал достаточно и больше не намерен ни единое мгновение выслушивать этот поток безумной лжи и оскорблений. Я уже понял, что вы, убившие моего отца, напавшие на мой дом и мою семью, плетущие заговоры против меня, возомнили, что можете вот так просто, по желанию и прихоти, учинить надо мной судилище! Но нет, вы ошиблись. У вас нет такой власти. Вы решили, что можете обвинив меня, того, кто своей кровью доказал верность Тайлару, кто приумножил его силу и славу, в тирании, самим превратиться в тиранов. Но нет. Я не позволю вам этого сделать. Не ради моей семьи, моего сына или памяти моего отца. Не ради самого себя. Я не позволю запятнать эти стены ложью и беззаконным судом вам ради богов и нашего государства. Я Верховный стратиг, а значит верный страж Тайлара. И не только его внешних рубежей, которые я расширил и уберег от кровожадных варваров, но и рубежей внутренних. И как велит мне мой долг стража, я пресеку учинённое вами беззаконие. Вы поправшие волю народа и богов, возжелавший невинной крови, сами теперь узнаете, что
происходит, когда говорит кровь и каков у неe голос!
        Стоявший у парадных ворот зала собраний Синклита Великий логофет давно ждал этих слов. Ждал со страхом и смирением. С покорностью раба, или набожного жреца, получившего недвусмысленное пророчество. Он и был именно таким рабом и жрецом одновременно. Рабом своей верности и жрецом своей любви.
        Он дал клятву Шето, обещая, что сделает всё, дабы защитить его мальчика. Его единственного сына, коего он так сильно любил. Его кровь и его наследие. И Джаромо Сатти, палин и джасур из Барлы, чья судьба не должна была, да и не имела права вознести его выше купца, или сановника средней руки, но приняв однажды лицо и имя Шето Тайвиша, принесла его сюда, в самое сердце государства, не смел и не желал ей более противиться. Он был покорен ей. Покорен и верен. Как и всегда.
        Быстро развернувшись, одним рывком с невиданной даже для себя силой, он сбросил с ворот тяжелый засов окованный серебром и тут же в зал, красным потоком плащей, блеском железных доспехов и мечей, хлынула река солдат. Сотни мужчин, разбиваясь на ровные десятки, распределялись по всем рядам, заходя за спины старейшин, не давая им бежать, скручивая и затыкая тех, кто сопротивлялся, или просто пытался это сделать.
        Всего за пару мгновений весь зал Собраний Синклита, эта святая святых величественного государства тайларов, изменил свой цвет. Черное и белое, что так долго делили его на две неравные части, были сметены красным. Солдатский плащ из простой овечьей шерсти теперь возвышался над искусно расшитым шелком, украшенным жемчугом и самоцветами. А возле глоток, что так долго крича и споря, вымогая и интригуя, обманывая, и, конечно же, предавая, правили самой огромной страной в изученном мире, теперь красовался солдатский меч. Полтора локтя стали, что не раз защищали, расширяли, и приумножали славу Великого Тайлара.
        Верховный стратиг, что всё это время стоял, словно бы боги превратили его в статую, расправив плечи, и откинув львиную шкуру, шагнул вперед. Пройдя по мраморной мозаике Внутреннего моря, по городам и странам, горам и рекам, он дошел до первого ряда алатрейской половины, где с мечом у горла, прижатый и согнутый солдатскими руками, полулежал Кирот Кардариш.
        Даже с приставленным к горлу лезвием, этот человек не выглядел поверженным. Он зло и тяжело дышал, а в его глазах не было страха. Только ненависть. Он напоминал бешеного пса, что только и ждет возможности вонзиться клыками в шею. Ну что же. Тем хуже было для него. Ведь бешеных зверей всегда было принято убивать.
        - Ты виновен в смерти моего отца, - произнес Лико Тайвиш.
        - Увыфф, - неразборчиво прохрипел прижатый к сидению мужчина.
        - Не спорь. Я знаю это. И тебе мало было отравить его самого, ты решил отравить и всё его наследие. Весь созданный им порядок. И сделать ты это решил убив мой род и захватив власть в государстве. Я, Лико Тайвиш, глава древнего и благородного рода, старейшина и Верховный стратиг Тайлара обвиняю тебя, Кирота Кардариша, в убийстве и покушении на тиранию. Тебя будут судить перед лицом народа и богов.
        Вместо ответа Кирот Кардариш зарычал совсем по-звериному. Он дернулся было вперед, но стоявший позади него воин удержал старейшину, сильнее заломив ему руки и вжав в его спину колено. Верховный стратиг отошел от прижатого врага и оглядел ряды алатреев. Часть из них явно боялась. Другая не верила в происходящее, вращая головами по сторонам, словно деревенские мальчишки, впервые попавшие на городской праздник. Вся их великая партия, что так много о себе мнила, выглядела жалко и раздавлено.
        - Именем моих предков и перед взором всех богов я клянусь, что всякий, кто принимал участие в этом позорном заговоре не уйдет от возмездия. А всякий непричастный не пострадает. Воины, слушайте мой приказ: выведете из этих священных стен всех алатреев и препроводите их по домам. Пусть там они и остаются под надежной стражей и присмотром, до моего распоряжения. Всех, кроме Кирота Кардиша, Убара Эрвиша, Тэхо Ягвиша и Лиафа Тивериша. Их сопроводите в Хайладскую крепость.
        - Беззаконие! - выкрикнул кто-то из прижатых к сидениям старейшин. - Боги проклянут тебя и всех причастных, Тайвиш!
        - Верховный понтифик! Вмешайтесь! Вы что не видите, что происходит?! - издал отчаянный визг другой старейшина.
        И это были вторые слова, которых так ждал Великий логофет. Слова заклятья. Теперь они уже не казались ему страшными. Поток судьбы нёс его с такой бешеной силой, что всё, что оставалось Джаромо Сатти, это вверить себя ему без остатка. Пройдя через зал, он подошел к сбитому с толку Лисару Анкаришу и протянул маленький красный мешочек. Высший жрец удивленно посмотрел на кулек ткани, подняв глаза на первого сановника.
        - Настоятельно рекомендую развязать ленту и разглядеть содержимое, достопочтенный господин Анкариш. Вероятно, оно укажет вам верный путь.
        Глаза верховного понтифика округлились, а тусклые зрачки вспыхнули, как только его пальцы коснулись красной материи. Потянув за ленту, он развязал простенький узелок и, взглянув внутрь ахнул, осев и обмякнув на своем сидении. Краем глаза Джаромо Сатти заметил, как полыхнул крупный рубин в пасти золотого льва, что красовался на ободке вокруг отрубленного пальца.
        Круглые глаза жреца впились в Джаромо с немым, но крайне красноречивым вопросом: «Он жив?». «Цел, не считая легкого, и не смертельно увечья, но далее судьба его всецело в ваших руках, многоуважаемый господин Анкариш», - ответил полузаметным кивком Великий логофет.
        Кровь окончательно отлила от лица главы всех жрецов и смотрителя Пантеона. Он стал похож на полежавший труп, что по чьей-то злой воле продолжал двигаться. Но с Великого логофета было достаточно и того, чтобы этот труп смог произнести нужные им всем слова, ну а потом пусть хоть обращается в труп обыкновенный. «Спасайте же своего драгоценного отпрыска, милейший господин Анкариш!» - произнесли уголки глаз высшего сановника и жрец, сглотнув, опустил голову.
        Кое-как поднявшись и подойдя на негнущихся ногах к жаровне, Лисар Анкариш заглянул в дым.
        - Б… б… Боги… не вмешиваются, - слова с трудом вырвались из его горла. Он словно потратил на них все свои последние силы, и тут же осел прямо на ступенях постамента, охватив голову руками.
        - Что? Да как вы смеете так нагло врать Анкариш! - выкрикнул Лиаф Тивериш. - Старейшины, вы же видели это! Этот джасурский ублюдок что-то ему дал! Господа, это истинное преступление против… кх… а-а, о-ох.
        Договорить он не смог. Воин рядом прервал речь вещателя алатреев одним мощным ударом локтем в живот, заставив того согнуться и рухнуть на колени.
        - Господин Лико Тайвиш, я надеюсь, вы не запятнаете тайларские войска убийством старейшин в стенах Синклита, - спокойным, даже слишком спокойным тоном произнес Убар Эрвиш.
        Предстоятель алатреев и герой войн прошлого сидел, сложив руки у подбородка, словно и не замечая меча у своего горла.
        - Я тоже на это надеюсь, господин Эрвиш, - ответил ему Верховный стратиг.
        - Тогда предлагаю не доводить этот день до позорной трагедии. Наши потомки вряд ли станут вспоминать о ней с теплом или гордостью. Я пойду в Халадскую крепость и вы, господа старейшины, тоже пройдите по своим домам. Синклит не лучшее место для бойни.
        Сказав это, победить Мицана Рувелии поднялся и, повернувшись к стоявшему позади него крупному воину, протянул ему руки.
        - Выполняй приказ своего командира, солдат.
        Явно смущенный и слегка растерянный, тот обмотал руки старейшины веревкой, а следом за ним то же самое принялись делать и остальные солдаты, поднимая глав великих семейств и формируя из них колонну, словно из захваченных в бою врагов.
        Великий логофет смотрел словно бы в дрёме, как старых и молодых мужчин в белых мантиях с черной каймой выводят из зала.
        Вот и всё. Они сделали это. Синклит пал.
        Когда последний алатрей прошел через ворота, Лико Тайвиш вышел на середину зала и, оглядев оставшихся алетолатов и два десятка солдат, что стояли между ними словно полноправные члены собрания благородных, произнес холодным голосом.
        - Старейшины, привычный всем нам порядок собраний отныне стал невозможен. Алатреи, или как минимум часть их, вступила в заговор и предала те законные основы, на которых покоился порядок Тайлара со времен окончания смуты. Они, отринув так долго создаваемый моим отцом мир, возжелали превратить всё наше государство в свою личную вотчину, которой собирались править как тираны. А посему нам нужно восстановление законности. И единственная сила, что может нам её дать - это народное собрание. Старейшины, я призываю вас, как мужей государства, объявить о сборе в Кадифе, свободных граждан Тайлара, что явив свою волю, предадут заговорщиков суду и восстановят справедливость. Господин Лисар Утериш, ваша партия поддержит это решение?
        По рядам алетолатов пронесся изумленный вздох, тут же сменившийся шепотом, перетекающим в споры. Никто из них не знал, какую роль им предстояло сыграть сегодня. Даже Лисар Утериш, старый и верный предстоятель партии был извещён этим утром лишь о том, что станет свидетелем больших перемен. Но мог ли он представить, насколько они окажутся большими? Едва ли.
        Задуманное Лико после рассказа юного Эная Себеша, было слишком смелым, слишком безумным и дерзким, чтобы посвящать в это тех, кто мог пошатнуться в своей уверенности. Да, Утериш был верен Шето. Вот только своим торговым интересам, имениям и землям он был верен куда больше. И ни Джаромо, ни Лико, не могли положиться на то, что страх за них, не пересилит старые клятвы и обещания. Чего уж говорить об остальных алетолатах.
        Даже сам Джаромо, вероятно счел бы всё это капканом, брошенным им под ноги алатреями, если бы накануне к нему домой не пришла одна гостья. Она появилась глубоко за полночь, явившись без предупреждения. В этот час Джаромо сидел в своих покоях, разбирая письма и донесения, когда дверь неожиданно открылась, и молчаливый Аях Метей провел внутрь фигуру, закутанную в плотный плащ с капюшоном. Как только раб закрыл дверь, она тут же скинула свою накидку, и Великий логофет увидел встревоженное лицо Ривены Мителиш.
        - Ты в очень большой опасности, милый, - проговорила она без всяких приветствий. Джаромо заметил, что её прекрасное лицо изменилось - на нем добавилось морщин и складок, а в волосах заметно прорезалась седина.
        - Злой рок ежечасно нависает над всяким из нас, моя бесконечная услада, - улыбнулся он в ответ, но женщина оставалась серьезной.
        - Я не шучу, сладкий, всё очень и очень серьезно. Ты просил меня выяснить, не спелся ли наш главный жрец с новой верхушкой алатреев. Так вот, они поют одним голосом! В партии, которую ты играешь, Лисар Анкариш поменял сторону.
        - На его верность я и не полагался, моя безмерно обожаемая Ривена.
        - А я разве говорю про верность? - она тяжело вздохнула, и села на край кровати Великого логофета. - Ох, мой бедный, бедный Джаромо. Если бы речь шла о верности, всё было бы проще. Верховный жрец сговорился с Киротом Кардаришем, что на собрании Синклита боги пошлют благословение для вашего низложения, а потом и казни.
        - Ты уверена в этом? Если речь идет про тривиальные игрища тайларской политики…
        - Никаких игрищ, милый, вас хотят скинуть, а потом убить. И они сделают это, как только ворота Синклита вновь откроются. Я не знаю как именно, и кто будет в этом участвовать, но всё случится именно на первом собрании Синклита после мистерий. Так что молю тебя, солнце, доверься моим словам - ты в огромной опасности.
        - Могу я узнать, как именно эти знания попали к тебе, моя ненаглядная Ривена?
        - Один из моих милых благородных мальчиков служит богам в Пантеоне. Он видел Анкариша с Кардаришем и немножко подслушал их разговор.
        - Не мог ли он быть послан алатреями, дабы пустить нас по ложному следу? Враги семьи, коей я поклялся в верности, весьма коварны, любимая.
        - Тут я спокойна. Этот мальчик бесконечно в меня влюблен. Его желания уже давно были весьма плотскими и сводили его с ума. Ради их исполнения он был готов даже прыгнуть со скалы или запереться в клетке с голодными львами. Так что узнав нужные мне сведения, он выдвинул условия. И я отблагодарила его так, как он того и желал.
        Великий логофет прошел через комнату и сел возле женщины. Она положила ему руку на колено и облокотилась головой об его плечо.
        - Значит, боги перешли на сторону алатреев.
        - Не дай им себя уничтожить, милый. Молю тебя, - еле слышно произнесла вдова. - Они знают, что я на твоей стороне и придут за мной, как только твоя голова окажется на пике. Я не брошу тебя, но и умирать я не хочу. Сокруши их. Заклинаю.
        Джаромо научился верить Ривене уже очень давно. За все годы их странной и необычной дружбы, она ни разу не подводила и не предавала Великого логофета. Она была не просто соглядатаем или искусной шпионкой, но его подругой. Близким и почти родным человеком. И все же, сомнения не покидали Великого логофета. Ведь даже Ривеной Мителиш могли воспользоваться втемную. А как проще всего погубить гневливого полководца, как не спровоцировать его на глупость? Джаромо и сам не раз обрекал людей на погибель их же собственными руками.
        И всё же, её слова удивительно походили на рассказ юных Себешей. А в столь сложную интригу Джаромо просто не мог поверить. Против Лико зрел заговор. И окончиться он должен был его смертью, а вместе с тем, и смертями всех его близких.
        И пусть путь, к которому тяготело сердце полководца, пугал сановника и заставлял всё его естество противиться, он сохранял верность. Верность до самого конца. Как и обещал Шето.
        В день после разговора с Себешеми, они собрались в саду Лазурного дворца. Не считая Джаромо, Лико позвал туда только двух человек - своего верного друга Патара Туэдиша, а также наставника и учителя Эная Сантурию. Именно этот сухой старик, одержимый более чем странными идеями, и предложил им созвать народное собрание. Джаромо хорошо помнил, как он, выслушав пересказ слов юного главы рода Себешей, произнес, после долго молчания:
        - Нам даст ответы наша старина.
        - Что ты имеешь в виду? - удивился Патар.
        - Заешь ли ты как возникло и управлялось изначально наше государство?
        - Конечно, свободные мужи Палты и сопредельных городов собрались вместе и заключили договор о союзе, который отлили в бронзовых дощечках, установленных на высокой стеле.
        - Именно. Первый закон, положивший начало государству, возник на народном собрании. Сто двадцать семь лет свободные граждане правили своей землей, в согласии или благородном споре рождая истину и избирая владык, что вели их в бой и судили по высшей правде! В том была чистота и триумф достоинства человеческого, ибо отбирали они Великих! Так и нам, поправшим и предавшим лучшие из традиций, надлежит к ним вернуться. Ибо только в воле народа рождается правда!
        - Но как собрать народное собрание вопреки Синклиту? - спросил своего наставника Верховный стратиг. - Старейшины никогда не поделятся даже самой мелкой крупицей своей власти.
        - А для чего боги вложили в руку твою меч, как не для борьбы за правду? Для чего боги сделали тебя полководцем и поставили над военными людьми? Лико, послушай меня, вот твой шанс доказать что ты Великий герой, равный всем героем прошлого. Что ты - благословлён богами! Яви волю правды этому городу и всем недостойным, что захватили над ним власть! Твоя судьба, твое предназначение и есть твой путь. Ты воин, Лико, так поступай же как воин. Ибо в этом твоя суть.
        - Ты призываешь меня обратить против них меч?
        - Я призываю тебя показать им меч и ту власть, что рождает смелость!
        Юный полководец смерилучителя долгим и пристальным взглядом. Его крепкие плечи, что были уже много дней согнуты скорбью, расправились. Его глаза, уставшие и переполненные болью, вновь полыхнули свирепым огнем. Он в мгновение ока стал тем прежним воителем, что словно живое воплощение бога войны Мифилая, вступал с триумфом в восторженный Кадиф.
        - Да будет так, - произнес он, и каждое его слово отлилась сталью в окрепшем голосе.
        - И помни, что власть дарует право вершить месть!
        - Месть… да, у меня определённо есть на неё право.
        Великий логофет хотел было возразить, отговорить, переубедить, указать иной, изящный путь… но взглянув в эти новые глаза, понял, что не посмеет ему перечить. Он был раздавлен свой покорностью этому человеку. И всё же была одна вещь, о которой сановник просто не мог промолчать. Ради памяти Шето.
        - Лико, я верен тебе без остатка, но именно моя верность жаждет быть услышанной. Молю и заклинаю, если ты решил пойти путем войны и меча, покарай лишь самых виновных и пощади всех остальных, дабы даже самый черный язык не смел извернуться против тебя обвиняя в тирании.
        - И чтобы меня заподозрили в слабости?
        - Чтобы в тебе увидели правду и справедливость, а не палача, алчущего лишь крови!
        - Да, в этом есть смысл, Джаромо. Даю тебе своё слово, - мрачно произнес полководец.
        Так заговор породил заговор.
        И в этом заговоре, Джаромо занялся тем, что мог сделать лучше всего - интригой. Тайной и невидимой властью, которую давали ему знания и хитрый ум. Ну а Патар Туэдиш, этот лихой и бесстрашный юноша, что словно пёс был предан Лико, занялся своим делом - и, командуя введенными на рассвете в город воинами первой и второй походными кадифарскими тагмами, расправлялся сейчас с рабами и наёмниками алатреев, захватывая Палатвир и весь город.
        Солдаты были сейчас и возле Лазурного дворца, и возле Хайладской крепости и у Ягфенской гавани и у Прибрежных врат. Город, могучий столичный город, был занят силами двух тагм и сотен примкнувших к ним ветеранов. Джаромо и сам до последнего не верил, что это вообще возможно. Что столь дерзкий и безумный план сработает, но он исполнялся на его глазах.
        Их путь был выбран. И они прошли по нему слишком далеко, чтобы поворачивать.
        Вот и открывавший рот, словно выброшенная волной на берег рыба, предстоятель алетолатов тоже не мог противиться силе этого пути. Наверное, впервые этот угрюмый и резкий старик, что с одинаковой легкостью управлял как партией, так и пятью торговыми компаниями, перевозившими зерно, кожу, вино, керамику, железо и рабов по всему Новому и Старому Тайлару, был так растерян. Он, один из первых союзников Шето Тайвиша, что разделял его видение, его мечту о преображении и обновлении Тайлара, с ужасом наблюдал, как эта мечта, пусть и одетая совсем в иные одежды, начинала обретать свою форму.
        Да, все алетолаты вечно говорили о благой роли народных собраний, которые они желали использовать как таран, дабы выбить из городских коллегий и провинций алатреев. Да, они говорили о правильности раздела власти с палинами, о воле народа, о новом законе, об ослаблении сословных границ… но разве кто-то из них мог представить, что все их слова начнут сбываться? И сбываться, обернувшись в суровые, обветренные лица солдат, обнаживших в Синклите оружие? Едва ли. Это было за гранью их представления. Но это происходило.
        Здесь. Сейчас. С ними.
        И всё, что им оставалось, так это следовать за нежданными переменами. Дабы их могучий поток, не унес и их самих прочь по течению на острые камни.
        - Я, кхм, ну да. Поддержим, - выдавил из себя Лисар Утериш. Слова давались ему трудно, застревая в горле и заставляя хмурить и без того испещренный глубокими морщинами лоб. - Старейшины, мы давно выступали за учреждение народных собраний. В городах. И… и вот время пришло. Иного не будет. Проведем же голосование.
        Пара старейшин тут же спустились вниз и поставили большие серебряные подносы с белыми камнями на одном и черными на другом, а следом и большой чан, на котором были выгравированы двенадцать богов Тайлара.
        Предстоятель алетолатов взглянул на них так, словно перед ним из земли выросли мифические чудовища, а потом перевел взгляд на Лико, словно спрашивая у того разрешения. Полководец кивнул, и Лисар Утериш, тяжело вздохнув, воздел кверху руки:
        - Старейшины! Мы голосуем за созыв народного собрания Кадифа и всего Тайлара. Пусть, как в старые времена, свободные граждане решат судьбу государства.
        Сказав это, он спустился вниз и взяв с правого подноса белый камень, поднял его над головой. Показав всем, он понес его к общему чану. Высоко задрав руку, предстоятель алетолатов отпустил белый отполированный кругляшек. В повисшей тишине, тот упал с гулким, тяжелым стуком, словно большой валун, сорвавшийся с отвесной скалы и рухнувший на дно пропасти.
        Джаромо Сатти показалось, что вместе с этим камнем упала и сама эпоха, частью которой был он и все окружающие его старейшины. Эпоха, в которой политика была тонким и изящным искусством. Лебединым перышком, с которым играли, подбрасывая его на легком ветру. Теперь, вместо перышка, всё отчетливей маячил тяжелый солдатский меч. И Великий логофет не знал, найдется ли ему место в этой эпохе. В эпохе, в которой говорила кровь.
        - Таков мой голос, старейшины. Я голосую за, - произнес предстоятель алетолатов и вереница людей в черных мантиях потянулась вниз.
        Они шли молча, словно намеренно стараясь не шуметь и не говорить, и только стук камней, стук об металл, стук друг о друга, нарушали эту гнетущую тишину.
        Стук-стук-стук.
        Сыпались камни.
        Стук-стук-стук.
        Рушился привычный всем мир.
        Стук-стук-стук.
        Бил молоточек по наковальне, выковывая новую историю.
        Стук-стук-стук.
        Последним камень отнес вещатель алетолатов Амолла Кайсавиш. Этот балагур и краснобай, что обычно заливался смехом и готов был разглагольствовать часами, выглядел так, словно его огрели поленом и окотили кипятком. Он шел медленно, сгорбившись и ссутулившись, втянув свою полную шею в хилые плечи и озираясь по сторонам, словно деревенский воришка, укравший у соседей гуся. Даже камень он взял почти украдкой. Потянувшись было к черному, его рука тут же дёрнулась, словно наткнулась на пламя и, схватив белый, быстро кинула его в чан.
        Вот и всё. Голосование свершилось. Все оставшиеся в зале собраний старейшины сделали свой выбор, и оставалось лишь подвести и так понятный итог.
        Верховный понтифик начал уже вставать, но Лико Тайвиш сам прошел к чану и, взявшись двумя руками, перевернул вместилище выбора ополовиненного Синклита. На мраморную мозаику выпали белые камни, среди которых глаз Джаромо Сатти приметил только три черных кругляшка.
        - Народному собранию быть, - сухо произнес Верховный стратиг и, развернувшись, покинул зал собраний Синклита.
        Глава девятнадцатая: Искупление
        Хайладская крепость изменилась. Вроде прошло совсем немного дней, с тех пор как Айдек покинул её, полный убеждения, что навсегда отправляется в неизведанные земли, и вот, он снова был тут. Стоял внутри её стен. И не узнавал их. Нет, сами стены были всё те же. Масляные лампы под закопченным потолком, крупная кладка желтых камней, узкие коридоры, комнаты и залы, полные запахов гари, еды и пота. И, конечно же, плац во дворе с деревянными столбами для отработки ударов. Всё тут было точно так же, как и раньше. Как было день за днем, год за годом, что он проводил в этой крепости. И всё же, каким-то непостижимым образом она стала иной.
        В ней больше не было суеты, соседствующей с неистребимой ленью и расслабленностью. Не было слышно криков тренеров, что выбивая все силы из новобранцев, выковывали из них солдат тагмы. Не было и стенаний новичков, и смеха старых воинов, брани, и ленивых пересуд. Не было сановников, что с важным видом ходили от складов к воротам и комнатам командиров. Не было видно и их самих.
        Весь дух, который наполнял Хайладскую крепость, сколько Айдек её помнил, исчез. Улетучился, словно унесённый порывом ветра. Того самого ветра, что уже ворвался в Кадиф и разлетался по всей необъятной стране, именуемой Тайларом.
        Ветер перемен.
        Ветер переворота.
        Тот самый дикий и необузданный ветер неизвестности, появлению которого невольно поспособствовал и сам новоявленный фалаг Первой походной кадифарской тагмы.
        Пройдя по пустому плацу до низкой пристройки у главной башни, в которой располагалась солдатская трапезная, он остановился, прислонившись спиной к крупным камням, из которых была сложена вся эта древняя крепость.
        Солнце уже отмерило второй час от начала дня, и обычно в это время воины, хотя зной и духота ещё не успевали завладеть городом, уже изнывали от тренировок. Часть из них бегала под бодрые крики старших, другая - отрабатывала удары в поединках или на столбах, пока третьи, молодые, учились держать строй и биться как единое целое. Как знамя и тагма. Вновь и вновь поднимая пыль и насыщая ей воздух, поливая землю потом и отправляя на небо проклятья, тут ковалась железная мощь Тайлара.
        Но сегодня плац был пуст, если не считать десятка воинов в полной броне у ворот напротив, да ещё пары возле склада и казарм. Впрочем, казармы тоже были пусты - почти вся первая домашняя тагма, не считая нескольких командиров и листарга Эдо Хейдеша, сейчас была в городе. Патрулировала улицы, чтобы не допустить мятежей, погромов или мародёрства, а также охотилась на остатки наёмников благородных алатреев, оказавшихся не к месту упрямыми, верными или просто тупыми.
        Но, насколько слышал Айдек, особого сопротивления им уже никто не оказывал. С самого начала силы были слишком уж неравны. Ведь готовя свой заговор, алатреи явно не ждали, что против них восстанут тагмы.
        Они думали, что армия, как всегда, смолчит и стерпит. Что она безропотно позволит им растерзать очередного любимого полководца, как уже бывало ранее.
        Но армия не смолчала. Да и как она могла смолчать? Как они, воины и ветераны, что шли за Лико Тайвишем в бой, что брали по его приказу города и покоряли земли, что делили с ним тяготы походов и радости побед, как они могли отвернуться от него теперь? Как они могли отдать его той бездушной своре, что бросила их на произвол судьбы в землях варваров? Отдать тем, кто отказывал в подкреплениях и поставках, кто задерживал обозы, кто называл их войну незаконной, а их самих чуть ли не преступниками. Их, палинов и блисов, свободных граждан Тайлара, что отдавали всё во славу государства.
        И когда эти носители расшитых жемчугом и серебром мантий решили отнять у них ещё и полководца, героя и победителя, они больше не захотели молчать, утираясь от бесконечных плевков и унижений.
        Айдек хорошо помнил, как загорелись глаза ветеранов харвенской войны, когда на закате пятого дня марша, в их лагерь неожиданно прибыл Патар Туэдиш. Он ворвался на замыленной лошади. Один, без всякой стражи или рабов. Спрыгнув посередине лагеря, этот молодой воин, которого, как слышал Айдек, чтили одним из главных смельчаков на харвенских войне, тут же обратился к подошедшим к нему солдатам:
        - Где ваш листраг, воины?
        Те переглянулись и указали на палатку, после чего благородный господин тут же направился внутрь. Он провёл там совсем немного времени, после чего наружу вышли изумлённые арфалаги и начали организовывать общий сбор тагмы, не объясняя ничего и не отвечая на вопросы. По их приказу в центре лагеря почти сразу собрались все: солдаты, слуги, сановники при тагме. И тогда к ним вышел листарг Элай Мистурия и Патар Туэдиш.
        Командир тагмы выглядел странно. Этот низенький человек, сочетавший общую худобу с округлым брюшком, казался ещё меньше, чем был на самом деле. Он словно сдулся и опал. Как пушистый пес, которого бросили в озеро. Когда они вышли, он было шагнул вперед но тут же оглянувшись на нежданного гостя смутился и замер на месте.
        На мгновение всем показалось, что он хочет что-то сказать, но замешкавшись и пошевелив беззвучно губами, листарг отступил назад, указав двумя руками на Патара Туэдиша. Тот же вышел вперед и, оглядев ряды воинов, что уже готовились отходить ко сну в своих походных палатках, обратился к ним громким и сильным голосом.
        - Воины, вы опора Тайлара и вы должны знать: в Кадифе заговор!
        От этих слов по рядам солдат пронесся удивленный шепот.
        - Воины, я прибыл к вам, чтобы сообщить: старейшины устроили заговор! Вы, те кто прошли харвенскую войну, должны меня знать. Я Патар Туэдиш, командир личной стражи вашего полководца, что бился с вами плечом к плечу не в одном десятке битв. Вы знаете, кто я такой, и чего стоит моё слово. Так вот, я говорю вам - в Кадифе заговор и нашего полководца хотят убить!
        Им даже не надо было пояснять, о каком полководце идет речь. Для них существовал лишь один полководец. Их стратиг. Лико Тайвиш. Волна возмущённого рыка покатилась по рядам солдат, объединяя как ветеранов, так и набранный в городе молодняк.
        - Воины, алатреи в Синклите, эти надменные негодяи, что все два года войны не давали нам подкреплений и задерживали обозы, теперь замыслили лишить нас Лико Тайвиша. Нашего стратига и нашего полководца! Они, позорно избегавшие войны, хотят низвергнуть и придать постыдному суду того, кто её выиграл! Того, кто сокрушил объединённые армии пяти племён в битве на Двух холмах. Кто брал Бурек и Ризгу. Кто привёл вас к победе в битве вдовцов. Кто одержал последнюю победу над Багаром Богряным, навсегда покончив с разбойничьим краем харвенов. И знаете, в чем именно его обвиняют эти трусливые боровы? В тирании и незаконной войне! Воины, только вдумайтесь в это, нашу великую победу над дикарями хотят приравнять к преступлению! Всех вас, что лили свою кровь, всех тех, кто гибли во славу Тайлара, хотят поставить вне закона! Неужели мы стерпим такой плевок в наших убитых братьев и нас самих?
        По толпе пронесся изумленный ропот полный боли и негодования. Айдек огляделся и увидел закипающую в глазах солдат ярость. Их губы дрожали, а пальцы сжимались в кулаки. Да, фалаг не был на той войне, но он понимал, что чувствовали сейчас ветераны.
        Эти слова, словно смазанные ядом стрелы, ранили каждого из них. Война, которую они вели, была тяжела. Каждый из них дорого заплатил за победу. И каждый знал тех, кто не вернулся в родные края, оставшись белеть костями в диких землях. Два года они лили кровь, терпели лишения, сражались и стирали ноги в переходах, чтобы вновь ринуться в бой. Два года они теряли не просто друзей, или знакомых, но своих братьев. Братьев по тагме - их второй, а для многих и единственной семье.
        И вот теперь, после всех их побед. После всех жертв и свершений, какие-то мантии в Кадифе возомнили, что могут назвать их войну незаконной! Что они могут обозвать их преступниками!
        Нет, такого они терпеть не желали.
        Неожиданно вперед шагнул Элай Мистурия. Теперь он выглядел собранным, и в глазах его читалась решимость. Похоже, стоя в тени блестящего воина и командира, листарг нашел не только слова, но и своё мужество.
        - Солдаты, - выкрикнул командир тагмы. - Защищать Тайлар наш святой долг и почетная обязанность. Мы защитили его в недавней войне, и теперь должны защитить и наши завоевания. Все два года войны Лико Тайвиш вёл нас и доказал нам, что он истинный защитник государства и его верный и доблестный сын. И мы не сдадим его судилищу учиненного трусами!
        - Не сдадим Лико Тайвиша! - взревел громоподобным басом огромный, похожий скорее на дикаря чем на тайларина воин, стоявший рядом с Айдеком.
        - Не сдадим! - подхватили сотни и сотни солдатских глоток.
        - Воины! - прервал их голос Патара Туэдиша. - Пойдете ли вы со мной на Синклит, чтобы защитить нашего полководца и нашу победу?
        - Пойдем!
        - Поможете ли вы мне очистить Кадиф от предательства и измены?
        - Да!
        - Тогда тушите костры, бросайте палатки и пакуйте в заплечные мешки свои вещи. Надевайте доспехи, берите в руки копья и мечи. Нас ждет марш всю ночь, ибо мы идём на Кадиф!
        Весь лагерь пришел в движение. В мгновение ока воины ринулись исполнять этот простой и понятный каждому приказ. Они были верны своему полководцу. И они хотели доказать эту верность.
        Оставив обозы, груженные боеприпасами и продовольствием, оставив походный скот, слуг и сановников, они пошли обратно. Каждый солдат брал лишь то, что мог унести в заплечном мешке. И это придало им скорости.
        К столице тагма вернулась за полтора дня - хотя Патар Туэдиш повел их и не по Прибрежному тракту, а обходным путем. И пусть бешеный марш через поля и рощи изматывал солдат, никто даже и не думал просить об отдыхе. Каждый в тагме понимал, как важно сейчас время.
        Они остановились в отдалении от Кадифа, в густой роще, послужившей для них надежным прикрытием. Айдек неплохо её знал - находясь всего в двух верстах от Прибрежных врат Кадифа, она обычно была безлюдной. Живности тут считай, что не было, а если местные крестьяне и забредали за ягодами или дровами, то редко уходили дальше подлеска. Поговаривали, что где-то тут есть даже тайные тропы, ведущие в сам Кадиф, но вероятно всё это было не более чем пустыми разговорами заскучавших мальчишек. По крайней мере, сам Айдек, знавший про некоторые настоящие тайные ходы, не очень-то верил в существование скрытых от гарнизона.
        Ближе к ночи с ними соединилась вторая походная тагма, также выдернутая из своего марша на север. В ту ночь им дали немного поспать и отдохнуть, запретив разводить костры и ставить палатки. Но вымотанные и смертельно уставшие солдаты и так падали на землю, едва постелив циновки, и проваливались в сон. Они знали, что завтра их ждёт испытание. И они должны быть к нему готовы.
        Нет, не испытание боем, но испытание верностью. Ведь если они не успеют или не смогут спасти своего полководца, то и сами окажутся в числе мятежников, перечеркнув все свои победы и свершения. Так что у них не было права на неудачу.
        В ту ночь Айдек спал плохо. Он ворочался и просыпался, терзаемый дурными снами. И дело тут было совсем не в жесткой циновке или холодной земле. Просто он возвращался в Кадиф.
        Забавно, он оказался невольным участником настоящего военного переворота, ведь две походных тагмы всерьез собирались защитить своего стратига от самого Синклита. Синклита! То есть от самой власти. Пойди хоть что-то не так - и всех их, ну или хотя бы командиров, тут же объявят мятежниками и прилюдно казнят. А это весомый повод для тревоги. Но единственное, что по-настоящему заботило и пугало Айдака, так это то, что он возвращался в Кадиф. В свой родной город. Туда, где осталась Ривна - его, вероятно, все ещё законная супруга, брак с которой он попытался разорвать письмом.
        В тот, уже такой далекий день, это показалось ему недурной идеей и уж точно самой простой. Он так и не смог заставить себя произнести вслух нужные слова, и потому решил доверить их пергаменту, думая, что расстаётся с Ривной навсегда. Между ними обещали встать надежной преградой сотни и сотни верст. Бескрайнее пространство, которое отделяло Кадиф от новых северных рубежей, охране которых он должен был посвятить свою новую жизнь. И когда тагма вышла из стен Кадифа, и после двух шестидевий ожидания задержавшихся обозов, начала свой путь, он всерьез решил, что навеки порвал с прошлым.
        И вот, он снова стоял у ворот родного города. И от этого Айдека бросало в крупную дрожь и сворачивало от страха.
        Забавно, он был частью мятежной армии, что собиралась захватывать столицу, но по-настоящему он боялся столкнуться со своей то ли бывшей, то ли ещё законной супругой. И молил лишь о том, чтобы Ривна за дни разлуки успела покинуть город и уехать к родным, найдя защиту и приют в отчем доме. Ведь сама мысль, что ему придется посмотреть в её глаза, объясниться была для него невыносимой.
        Воистину Всевышний наказывал его за малодушие.
        Когда наступило утро, измученный Айдек обрадовался, что сейчас их поведут в город, а там уже не будет времени для душевных мук. Но приказ не отдавали. Солнце упрямо ползло вверх и вверх, медленно приближаясь к зениту, но воины, надев полную броню и подготовив оружие, так и сидели или стояли меж деревьев рощи. Даже разговоров почти не было слышно. Лишь изредка кто-то переговаривался или молился, одному богу, или двенадцати.
        Все ждали приказа.
        И за час до полудня, они его получили.
        Дальний край рощи неожиданно потемнел и наполнился гулким шумом сотен марширующих ног и лязгающих доспехов. Поначалу воины повскакивали, хватаясь за оружие, но вскоре, разглядев знамена и щиты, замахали руками приветствуя своих. К ним подошла Вторая походная кадифарская тагма.
        Воины выглядели замученными, взмыленными, но злыми и готовыми на всё. А впереди, верхом на грязном и потном коне, ехал и сам Патар Туэдиш.
        Он проехался между рядами объединившихся солдат, в белом тораксе c оттесненным черным быком и длинном белом плаще, расшитым серебряными нитями. Остановившись, он вытащил из ножен меч, и, подняв его к небу, громко выкрикнул:
        - Воины, час нашей судьбы пробил. Впереди лежит Кадиф! А внeм - клубок ядовитых змей, возжелавших погубить нашего полководца. Знайте, что ворота города открыты, а за его стенами нас ждут не только предатели, но союзники и друзья. Помните, мы не враги государства, а его защитники и мы идем защитить правду и закон от посягательств кучки обезумевших властолюбцев! Лишь они, те, кто предал нашего полководца и нашу победу, враги нам и мы сокрушим их заговор! На Синклит, воины! Да оградит нас Мифилай своим нерушимым щитом!
        - На Синклит! - вторили ему тагмы, и, построившись в колонны, вышли из укрывавшей их чащи.
        Едва оказавшись на тракте, они бегом достигли Прибрежных врат - огромного бастиона с могучими дубовыми створками, окованными железными полосами. Как и обещал Патар Туэдиш, ворота были открыты. И не просто открыты - перед ними стояли три десятка воинов-ветеранов, поднявших знамя с черным быком на белом полотне - то самое знамя, под которым и проходил харвенский поход. Которое стало для армии символом победы и сейчас превращалось в знамя перемен.
        Увидев его, воины ликующе взревели. Тысячи глоток издали тот самый клич, которым опрокидывали порядки врагов, с которым брали штурмом укрепления и праздновали победы. Все две тагмы, во главе с одетым в белоснежный доспех Патаром Туэдишем, хлынули в город, входя прямиком на Царский шаг, по которому ещё несколько месяцев назад шли триумфальным маршем под ликующий рев огромного города.
        Всё, что случилось дальше, Айдек помнил весьма смутно. Его память словно превратилось в осколок мутной слюды, по которому растекались яркие пятна. Она скомкала, смешала, а местами и просто затерла воспоминания о событиях, участником которых вроде как был и он сам.
        Когда войска вошли в город, часть солдат заняла Южные ворота, другая направилась к Хайладской крепости, надеясь переманить домашние войска на свою сторону или хотя бы не дать им вмешаться. Но большая часть тагм сразу устремилась к Палатвиру и зданию Синклита. Они пошли по главной улице города, подняв боевые знамена, стуча в барабаны, дуя в трубы и подбадривая себя бодрыми криками. Людная улица пустела и расступалась перед ними, оставляя испуганных или сбитых с толку горожан стоять по краям Царского шага, наблюдая, как тысячи солдат ровным строем шагают в самый центр города.
        Там они разделились вновь: три отборных сотни окружили здание Синклита, а остальные войска, разбившись на знамена, вошли в Палатвир. И именно там им оказали первое сопротивление. Среди богатых улиц, утопавших в яркой зелени, их встретили несколько сотен наёмников и рабов. Алатреи, как и говорил Патар Туэдиш, готовили заговор и даже собрали свою маленькую армию, которая явно рассчитывала на лёгкую, скорую и очень денежную победу над врагами нанявшей их партии. Но готовые грабить дворцы неугодных старейшин, они были не готовы к настоящему бою. И уж тем более - бою с армией.
        Когда алатрейские наёмники увидели первых солдат тагм, то было бросились в атаку, но едва скрестив оружие и пролив первую кровь, они обнаружили, что воинов не десятки, а сотни. Зайдя с двух улиц, новые знамена ударили по флангам наемников и рабов. Сомкнув щиты и ощетинившись копьями, воины начали зажимать шайки в стальные тиски, из которых было лишь два выхода - смерть или бегство. И свора выбрала последний. Едва вступив в бой, толпа наемных дикарей, этриков и уличных громил, ринулась наутек, побросав оружие.
        Легкие воины первой линии бросились за ними следом, разгоняя и отлавливая, пока воины второй и третьей линии, занимали посты по всему кварталу благородных. То тут, то там вспыхивали стычки и мелкие очаги сопротивления. Кое-где домашняя стража и рабы пытались дать отпор воинам у ворот особняков и дворцов, но потеряв пару человек, или просто пролив кровь и оценив свои шансы, складывали оружие.
        Только раз, возле дворца какого-то видного алатрея, им оказали настоящее сопротивление. Боевые рабы, которых набралось не меньше полусотни, забаррикадировали ворота, заняли стены и атаковали солдат градом стрел и камней из пращей. Солдатом даже пришлось брать эту импровизированную крепость штурмом, хотя командиры и запретили им входить в сам дворец, куда отступила большая часть рабов после падения внешней обороны.
        Самая крупная стычка произошла у стен Лазурного дворца. Когда три знамени второй линии Первой походной тагмы вышли к дому Тайвишей, то обнаружили его в осаде. Две сотни разношерстных рабов и наемников пытались высадить ворота настоящим тараном. Увидела их, командиры построили воинов в широкую линию, и атаковали наемный сброд. Они ударили быстро, сметая и опрокидывая так и не успевших даже толком понять, что случилось врагов. А стоило бою завязаться, как ворота открылись, и на помощь вышли полсотни ветеранов, охранявших дом Тайвишей. Поняв, что окружены, наёмники и рабы тут же побросали на землю оружие, вставая на колени.
        С сопротивлением было покончено.
        Дальше были ещё мелкие стычки, патрули по городу, пару боев в кварталах, аресты, самоубийства, ещё аресты, охрана арестованных, самых буйных или важных из которых отводили в темницы Хайладской крепости, а всех прочих запирали в их же домах. Попытка прорыва Южных врат, бегство трёх кораблей и блокада Ягфенской гавани.
        Так, к концу дня, великий город Кадиф полностью перешел под контроль тагм. Переворот удался. Старые командиры и солдаты ликовали. А когда к ним вышел сам Лико Тайвиш они, не дав сказать ему и слова, подняли возлюбленного полководца на большой щит и понесли по городу, скандируя его имя. К этому времени опустевшие улицы вновь наполнялись людьми. Горожане уже успели понять, что лично им ничего не грозит, а вошедшие в город воины пришли их защитить от некого неизвестного заговора созревших в среде благородных, а потому охотно присоединялись к шествиям солдат или устраивали собственные.
        Вкус легкой победы над столь необычным врагом, что, как оказалось, жил в самом сердце государства, пьянил армию. Он кружил головы солдат похлеще любого, даже самого крепкого вина. И их радость передавалась простым горожанам, которым солдаты рассказывали наперебой о доблести и подвигах своего полководца и об ужасах заговора, который против него попытались устроить благородные. И город принимал эту новую правду.
        Ближе к вечеру часть горожан даже попыталась устроить самосуд и напасть на алатрейские дворцы в Палатвире, но воины быстро и бескровно пресекали даже намеки на беспорядки. Их победа несла порядок, и они желали его защитить.
        Но вот сам Айдек Исавия, хотя и безропотно выполнял все приказы и отдавал их сам, чувствовал себя скверно. Он не понимал этого странного переворота, не понимал его целей или возможных благ. Да, ветераны харвенской кампании, что были не раз унижены Синклитом, рады были поквитаться с ненавистными мантиями, решившими отнять у них победу и полководца. Их стратига, который был с ними всю войну, которого они уважали и почитали.
        Но Айдек не был ветераном. Он не сражался с харвенами, не шёл по их землям, не брал их крепостей и городов. Он не заплатил за победу кровавую цену, не хоронил друзей, павших от болезней или мечей и стрел варваров. Но главное - он не знал Лико Тайвиша.
        Да, быть может, этот юный полководец и вправду был славным героем. Быть может, он заменял солдатам отца и был честным и достойным человеком. Раз тысячи воинов, отринув все законы и обычаи, выхватили его из рук самого Синклита, то видно они знали за кого рискуют всем.
        Но как бы не был хорош Лико Тайвиш, как бы не была значима его победа, Айдек никак не мог взять толк, чем же совершенное им сейчас преступление, было лучше так и несовершенного алатреями. Ведь всё что он видел сегодня, уж слишком напоминало установление тирании. Той самой тирании, для борьбы с которой их и позвал Патар Туэдиш.
        Наверное, листарг тагмы как-то уловил в нем этот настрой и потому оставил Айдека Исавию в Хайладской крепости, поручив приглядывать за именитыми узниками вместе с двумя десятками солдат. Вот так из командира знамени он сам того не желая превратился в тюремщика.
        Айдек ещё раз втянул ноздрями горячий воздух, в котором совсем не чувствовалось пыли, запахов пота и еды, столь обычных для внутреннего двора крепости. Да, всё и вправду изменилось.
        Фалаг повернулся к массивной двери, за которой скрывалась трапезная и, войдя внутрь, отправился в кладовую. Вернулся он с подносом, на котором стояли кувшины с водой и стопки чуть зачерствевших лепешек. Дойдя до входа в главную башню, он три раза пнул закрытую дверь ногой. Почти сразу за ней послышалось шевеление и в открывшемся проёме появилась сухая фигура воина.
        - Я к пленникам, - проговорил Айдек.
        Солдат кивнул и сделал шаг назад, пропуская фалага внутрь.
        Там за столом сидели ещё двое воинов, а перед ними стояли кувшины, явно полные вином. Увидев командира, горе-стражники начали смущенно отодвигать глиняные сосуды, но Айдек остановил их жестом руки.
        - Не надо. Вы заслужили, - негромко произнес он, и солдаты, тут же разлили по небольшим глиняным чашечкам пьянящий напиток.
        - А легкое это дело оказалось столицу брать, - продолжили оборванный разговор воины, как только Айдек развернулся к ним спиной и зашагал в сторону узкой арки, за которой срывались лестничные переходы.
        - Ага. Не ждали эти твари наёмные, что мы по их тушки придем. Считай, прогулялись.
        - В целом да, но у Лазурного дворца, да и в гавани не всё так гладко пошло.
        - А в гавани-то, что случилось? Я после Лазурного сразу сюда был направлен.
        - Да вроде поцапались там по-настоящему. И вроде как пару кораблей уйти смогли.
        - Ну и пусть плывут, суки благородные. Куда им теперь-то? В Айберу или Фальтасарг? Тайлар то наш!
        Воины залились раскатистым пьяным смехом и стукнулись чашами.
        Дойдя до конца коридора, фалаг остановился возле подсвеченного масляной лампой проёма. Темницы, в которых отвели служивших алатреям наемников и рабов-воинов, находились внизу, в подземелье. Но Айдеку не было дела до всякого побитого сброда. С их охраной и так неплохо справлялись простые бойцы, а также крепкие стены и решетки. Нет, фалага интересовали совсем иные узники старой крепости. Там, наверху, в комнатах принадлежащих командирам, были заперты вожаки неудавшегося мятежа. А вместе с ними и его бывший командир и наставник, Эдо Хейдеш.
        Проклятый глупец наотрез отказался открывать ворота и передавать командование домашней тагмой. Вот только сама тагма не согласилась со своим командиром, и Эдо Хейдеша арестовали его же собственные солдаты.
        И встреча с ним нагоняла на фалага почти столько же страха, как и с Ривной. Как он посмотрит в глаза Эдо Хайдишу? Что скажет? Что просто выполнял приказ и не посмел ослушаться своих командиров? Да, наверное, так именно он и скажет. Ведь такова была правда. Но что ответит ему на это его бывший листарг? Поймет ли? Промолчит? Или же проклянет как преступника? Он то сам ослушался приказа, посчитав его незаконным. И за это сидел теперь запертым и ожидая не то суда, не то отставки и ссылки.
        Ответов на свои вопросы Айдек не знал. Д и боялся их услышать.
        Поднявшись по узкой лестнице, которая явно рассчитывалась на случай боев внутри крепости, он оказался на втором этаже, где за закрытыми дверями находились пленники. Коридор с низким потолком освещали коптящие факелы, выхватывавшие из полутьмы конторы массивных дверей. Хайладская крепость была лишена того света и простора, который так любили тайлары. Всё в ней несло печать суровой и чужой старины. Эпохи погибшего Джасурского царства.
        Насколько знал Айдек Эставия, перевороты в том государстве были совсем не редкостью. Цари и династии все время менялись, и всякий раз побежденных ждала быстрая, но весьма страшная расправа. Правители старых царств считали, что чем изощрение они казнят своих предшественников, тем прочнее будет их власть и потому редко вспоминали о милосердии. Как-то Айдек прочитал, что одной из самых известных и частых казней тогда было замуровывание живьем. Особенно новые цари любили оставлять своих врагов в стенах строящихся крепостей. По джасурским поверьям, это должно было связать камни особой магической силой. Предать прочности камням и мужества защитникам. Так что и за этой крупной кладкой вероятно скрывался далеко не один скелет неудачливых противников какого-нибудь царя или военачальника.
        Фалаг провел рукой по стене и доносившиеся снизу гулкие, едва различимые голоса солдат, на миг показались ему стонами призраков, скованных на веке в камне. В их век тоже хватало жестокости. И пусть традиция замуровывать врагов канула влету вместе с некогда могучим Джасурским царством, казни в Тайларе далеко не всегда отличались милосердием.
        Когда Айдек прошел чуть вперед, он понял что не один. Возле дальней двери, прислонившись к стене, и словно слившись с ней воедино, стоял страж. Фалаг сразу понял, что это не солдат из тагмы, а один из телохранителей Патара Туэдиша: он был одет в выбеленный торакс поверх кольчуги и такую же белую накидку.
        Пройдя чуть вперед, он остановился перед первой дверью и кивнул на принесенный им поднос. Страж медленно отлепился от стены, и, подойдя к Айдеку, кивнул ему в безмолвном приветствии. Немного повозившись с замком, он открыл перед фалагом дверь и сделал приглашающий жест рукой.
        Айдек не знал, кого именно держали в этой комнате. Он ещё не успел побывать у пленных и лишь мысленно попросил Всевышнего, чтобы там не оказалось Эдо Хейдеша. Он был не готов начинать этот день со взгляда в глаза бывшего командира.
        Незаметно выдохнув, Айдек шагнул в небольшую темную комнату, освещённую лишь узкой полоской света из окошка-бойницы, в которое и руку-то можно было просунуть лишь с большим трудом. Из мебели тут был большой стол, пара стульев, сундук, да одноместная кровать, на которой, повернувшись лицом к стене, лежал крупный мужчина.
        Для Эдо Хейдеша он был уж слишком большими плечистым. Всё же Всевышний внял робким мольбам фалага и не стал сразу сталкивать его лоб в лоб с бывшим командующим.
        Мужчина на кровати пошевелился и, повернувшись к Айдеку в пол-оборота, уставился на него, сдвинув посидевшие брови.
        - Что? Уже пора?
        - Пора? - смущенно переспросил Айдек.
        - Пора на казнь. Куда ещё меня могут повести, как не на плаху?
        Мужчина поднялся и сел, проведя руками по лицу. Он был хорошо сложен, хотя и заплыл жиром, и даже несмотря на весьма солидный возраст в нём чувствовалась могучая сила. Айдеку он был не знаком, но вспомнив разговоры об узниках, фалаг почти сразу догадался, кому именно он принес завтрак.
        - Вы же Убар Эрвиш?
        - Он самый. Победитель смутьяна Рувелии, спаситель государства, герой битвы под Афором, стратиг, в том числе - высший, а теперь, похоже, ещё и позорный заговорщик.
        Только подумать, прямо перед ним сидела живая легенда. Полководец, что положил конец последнему крупному восстанию смуты и вернул мир на земли Тайлара. Во время обучения искусству войны, командиры и наставники всегда ставили Убара Эрвиша в один ряд с самыми выдающимися завоевателями и гениями военной мысли. Его битвы, засады, хитрости и маневры изучали часами, а на его победах росло не одно поколение командиров. И вот эта легенда, этот герой, что подавал пример тысячам и тысячам воинов, сидел на кровати в Хайладской крепости, ожидая суда, и почти неминуемой казни.
        - Вас хорошо знают и помнят в тагмах, - только и нашелся, что ответить ему Айдек.
        - Правда? - удивленно произнес полководец. - Ну, тем хуже для меня.
        - Почему?
        - Фалаг, я же не ошибся в вашем звании?
        - Всё так, господин Эрвиш.
        - Послушайте старого и повидавшего многое воина, да и просто пожившего человека. Вы ещё юны и видимо не знаете простой истины, что все победы и деяния прошлого ничего не стоят, перед последними поступками жизни. Так уж вышло, что люди склонны лучше запоминать то, что произошло посвежее. Старые заслуги забываются и стираются. Они бледнее, чем новые воспоминания. Чтобы там не говорили зацикленные на старине старейшины-алатреи. Поэтому можно выиграть сотню битв, построить сотню храмов, или спасти от голода тысячу человек, а потом захлебнуться на пиру в блевотине, и люди запомнят тебя именно за это. Вот и меня будут помнить по моим последним делам. Да, лет через сто, меня может, отмоют и вспомнят добрым словом. Когда все живущие сейчас станут равно далекими от живых тогда, такое вполне может случиться. Но для моих современников и их ближайших потомков, я останусь мятежником. И что хуже того - мятежником неудачным. А это самое худшее клеймо из всех. Эх, зря покинул своё имение.
        - Это не так. Вы легенда, господин Эрвиш.
        - Моя легенда связана с прошлым. Со сражениями, отгремевшими десятки лет назад.
        - Вашим победам посвящена стела, - сам не понимая, зачем настаивал Айдек.
        - Самая спорная стела из всех. Многие считают, что её вообще нельзя было ставить и что она порочит весь Царский шаг и запечатленную там славную историю. Я же разбил не орду дикарей, или иноземную державу, а всего-навсего разогнал толпу смутьянов и беглых рабов. Какая уж тут доблесть. Вот только я скажу вам так, фалаг, Рувелия был поопаснее любого варварского вожака. Он знал наше искусство войны, был взращен им и весьма творчески переосмыслял его на полях сражений. Поверьте, мне было с чем сравнивать. Ведь нашествие Царицы Дивьяры я тоже видел своими глазами, и сражался с ней. Хотя и не как главнокомандующий.
        - Нам всегда говорили, что восставшие вулгры не сильно отличались от мятежников рувелитов.
        - Вздор и глупость. Не обижайтесь на меня, фалаг, но у вас явно были дурные учителя. Понимаете, вулграми двигала ненависть и обида за прошлое, и бились они так, как бьются дикари - гурьбой, а не строем. Их воины больше полагались на личную силу и храбрость чем на дисциплину, а воеводы собачились и действовали каждый на свой лад. Пусть Дивьяра и говорила, что желает отвоевать назад землю своих предков, на деле её войска больше сводили счеты с тайларами: грабили, убивали, насиловали, жгли поместья и дома. В них кипела та же самая жажда мести, что и в самой Дивьяре. Вы же, конечно, знаете, с чего вообще началось её восстание?
        Айдек кивнул. Конечно, он знал эту историю. Да и кто её не знал? Дивьяра была вдовой вождя вулгров из города Вешнич и, как говорят, первой красавицей своего народа. После смерти мужа, которого на охоте задрал вепрь, на неё положил глаз новый комендант местной крепости и несколько раз предлагал ей стать его наложницей, но раз за разом получал отказ от гордой девы. В последний раз она и вовсе заявила ему, что скорее ляжет с конем, чем с тайларином. Не стерпев такой обиды, комендант повелел своим солдатам схватить прекрасную вдову и вытащить на площадь перед крепостью, куда согнали и прочих вулгров. Там, по его приказу, Дивьяру раздели и высекли кнутом, словно провинившуюся рабыню, а потом, чтобы сходство стало совсем уж очевидным - клеймили калёным железом. Увидев как её истязают, вулгры взбунтовались и отбили женщину у тайларов, обезоружив и связав участвовавшими в беззаконии солдат и самого коменданта. Но как только Дивьяру отвязали от столба, она, голая и избитая плетью, с клеймом на груди, поднялась с колен, и, подойдя к своему мучителю, схватила меч и отрубила ему голову. Подняв её высоко над
собой, она призвала всякого вулгра также поступать со своими обидчиками. И они послушались её совета. Все тайлары в городе, как военные, так сановники и купцы, были перебиты в тот же день. Так началось восстание Дивьяры, прозванной Царицей вулгров. Того самого восстания, после которого со всяким самоуправлением этого народа и их земель было покончено, а многих из них обратили в рабов.
        - Её подвергли публичному истязанию.
        - Именно. Конечно, с ней поступили бесчестно и тот командир, что отдал приказ её высечь, должен был быть наказан, - продолжал Убар Эрвиш. - Но эта обиженная женщина, оказавшаяся, похоже, припадочной, стала для вулгров символом несправедливости и затаённых обид. Наслушавшись её речей, они пошли сводить счеты с Тайларом. В попытке взять реванш за поражение Кубьяра Одноглазого, гибель их державы, да и просто годы покорности. Они хотели отбить назад свою землю, уничтожить на ней всякие следы Тайлара, да и сам Тайлар в придачу, если получится. А вот рувелитами двигало иное. Да, на первый взгляд тогда было все то же самое - мародёрство, грабеж, убийства, поджоги, резня. Но это сопровождает любой бунт и любую войну. Понимаете, у них были иные цели. В те времена, когда пала династия, а гражданские войны не думали прекращаться, наш Великий Тайлар начал расползаться по швам. И в том хаосе, преданные Синклитом войска, которых бросили на подавление очередного арлингского мятежа, да так и забыли, неожиданно стали ядром куда более крупного восстания, чем можно было вообразить. Я много интересовался тем, за что
же воевали те, кого называли рувелитами. Говорил с ними, спрашивал, узнавал. И знаете что, фалаг? Их целью была «справедливость». Только очень странная и извращенная «справедливость».
        Бывший полководец ненадолго замолчал, сосредоточенно посмотрев в сторону окна. Он словно вспоминал те давние, почти похороненные под толщей лет воспоминания. Но стоило ему их коснуться, как всякий налёт слетел с его памяти, оживляя всё в ярких картинах.
        - Мицан Рувелия, блис, вознесшейся до стратига, увлек сотни и сотни тысяч людей безумной идеей об отмене сословий, привилегий, и родовых ограничений, - проговорил Убар Эрвиш окрепшим голосом. - Он обещал, что когда захватит Кадиф, то дарует всем равенство. Вы только вдумайтесь в это! Рувелиты желали не просто пограбить или свести счеты, они и вправду хотели покорить Тайлар, чтобы потом перестроить его в согласии со своими безумными мечтами. Люди не равны, и четкая иерархия - единственное, что поддерживает порядок и способствует процветанию. Любой, кто скажет вам обратное - дурак, безумец или проходимец. А скорее всего - и то и другое вместе взятое. Я хорошо видел воплощение на практике попытки построить что-то обратное этому принципу. На занятых мятежниками землях, после того как мечу были преданы все сановники и благородные, то и дело возникали общины, где делили все земли поровну, освобождали рабов, устраивали сборища вместо власти, на которых то судили преступников, то решали споры, а то просто драли глотки и напивались до бесчувствия. Они даже думали отменить серебряные монеты, но так и не
придумали чем их заменить. Поэтому просто ограничили допустимое богатство для каждого. Как и допустимый надел земли, скота, одежды, а потом даже пищи. Не трудно догадаться к чему это приводило. Очень скоро у них начинались голод и нужда, а так называемая община только и делала, что расправлялась со всеми несогласными, недовольными или просто заподозренными в симпатиях к прошлому порядку. Ведь писаных законов то у них не было, а потому преступником мог оказаться каждый. Вместо справедливости, они создавали мир бесправия и бесконечного террора, в котором оставалось лишь право сильного и право стаи. И пока такой «мир» строили бывшие рабы и примкнувшие к ним безумцы, другие этрики уже восстанавливали понемногу свои низложенные ранее царства. Но Рувелия не видел этого, ослепнув в своем упрямстве, а может именно этого и желал. И я очень рад, что его удалось остановить тогда, в битве под Афором. А ведь это было совсем не просто. Поверьте мне на слово. Пусть на захваченных землях у рувелитов и царил хаос и раздрай, их армия обладала просто безупречной дисциплиной. Десятки разных видов войск, легкой пехоты,
застрельщиков, пращников и лучников, конницы, копейщиков, мечников и топорщиков. Почти все наши союзные и вспомогательные войска стали основой его армии. Все виды тайларской, арлингской, мефетрийской, сэфтской, джасурской и даже дикарских военных традиций и мыслей были сплетены Мицаном Рувелией в нечто единое и целостное. Его армия извивалась и менялась, постоянно удивляя и отвергая все привычные условности, вроде битвы по линиям и порядкам. Я не встречал за свою жизнь более необычного полководца. А опыт у меня был богатый, уж поверьте на слово. И всё же, все мы тогда знали, что если проиграем, то эти одержимые низвергнут весь Тайлар в такую кровавую смуту, из которого государство уже никогда бы не выбралось. И поэтому мы победили. Победили волей, упорством и выдержкой. И хвала в том великим и милосердным богам.
        Убар Эрвиш резко замолчал, отвернувшись в сторону. Айдек не знал, какие мысли крутились сейчас в голове бывшего полководца, но догадывался об их содержании. Он, спаситель государства, положивший жизнь на алтарь его стабильности и процветания, теперь сидел под арестом и ждал ни то суда, ни то расправы, которая уничтожит все его заслуги прошлого. Айдек поставил поднос на стол, и, прикрыв поплотнее дверь, посмотрел на полководца.
        - Расскажите мне о той битве господин Эрвиш, прошу вас.
        - Мне казалось, она и так неплохо расписана в любых военных хрониках.
        - Да, но вы командовали тогда и победили. Я хочу знать как.
        Старый полководец взглянул на Айдека изучающе. Словно принимая решение, достоин ли он этих знаний. Потом он выпрямился, и губы Убара Эрвиша разошлись в мечтательной улыбке, словно он вернулся во времена своей молодости. В те самые времена, когда и проходила его настоящая жизнь.
        - Знать хотите, значит. Ну что же. Так знайте - это было блистательное сражение. И я не хвалюсь и не приукрашиваю. Под началом Рувелии было больше девяноста тысяч, против моих шестидесяти. Казалось, что он собрал армию всего юго-востока. Она была очень пестрой и необычной. Знаете, мы привыкли сражаться сменяющимися линиями: вначале легкая пехота и застрельщики, потом копьеносцы, потом удар тяжелой пехотой и если есть вспомогательные войска - их удар по флангам. Этот порядок складывался десятилетия назад и почти не менялся со времен Великолепного Эдо. Рувелия же строил войска совсем иначе. Всё больше квадратами, которые то собирались в линию, то расходились, то менялись местами.
        Полководец чуть наклонился на кровати, двигая по ней руками, словно перемещая войска.
        - Мы встретили мятежников возле города Афор, который стоял как раз на границе Верхнего Джесира и Людесфена. Хотя Рувелия и не взял главные города Джесира, он очень торопился к Кадифу, справедливо считая его ключом к своей победа. А главная дорога к столице проходила как раз через этот город. Я тогда только принял командование объединенными войсками всего юга и твердо решил, что на земли Нового Тайлара, и уж тем более к стенам столицы, я не подпущу этих разбойников. Поэтому заняв удобное место недалеко от Афора, я выставил укрепленный лагерь, поставил войска в боевые порядки и начал ждать. Вначале на нас пустили бывших рабов. Всевозможных освобожденных дикарей, преимущественно. Они и бежали толпой, как варвары, но их было много, очень много и они быстро завязали бой с нашей первой линией. Почти сразу рабы дрогнули и покатились назад, увлекая наших легких воинов к рядам вражеского центра. А там, чередуясь, стояли джасурские воины с большими щитами и арлингские копейщики. Сражаясь, они то и дело расступались, и тут же на наших воинов обрушивался град камней мефетрийских пращников. Но наши воины
давили. Давили всей силой. И понемногу строй врага стал прогибаться. Вот только прогибался он странно - отходя уступами и слишком уж явно превращаясь в полумесяц. Меня это насторожило, и я усилил фланги, разделив всю третью линию на две части. Как выяснилось вскоре, чутье меня не подвело. Стоило врагам отступить поглубже, как по бокам ударили кэриданские воины с короткими зазубренными копьями, сэфтские мечники, а по центру - предатели тагмарии. Словно три меча они вонзились в увязшие в битве наши ряды, пытаясь разорвать наш строй, окружить и перебить. И если бы я не укрепил тогда фланги, им бы это удалось. Труднее всего пришлось нашему центру, где воины первой и второй линии завязли в бою и были измотаны долгим наступлением. Наши воины еле держали натиск и если бы они дали хоть малейшую слабину, то битва была бы проиграна. Я видел, что, несмотря на всё их мужество и стойкость, ряды их таяли и сокращались. Резервов у меня было мало, да и какие тут резервы, когда у врага полуторное преимущество? Всё чем я располагал - это семь потрепанных домашних тагм из Верхнего Джесира, которые слились с моим войском
при отступлении из провинции. Признаться честно, я сильно сомневался на их счет. Почти целиком джасурские, измотанные, неполные, тем более уже отступившие перед мятежниками. Но ничего иного в моём распоряжении просто не осталось. И я решил рискнуть. Отобрав всех здоровых солдат и поставив вперёд личную стражу, я сам повел их в бой. В самое пекло сражения по центру, где клятвопреступники уже теснили моих бойцов. Я построил их клином и контратаковал. И джасурские бойцы не подвели. Он врезались в атакующий строй врага и сорвали наступление изменников. План Рувелии провалился - наши линии выровнялись, и инициатива была больше не на его стороне. Но и у меня теперь не было резервов, а воины были измотаны. Поэтому я приказал отступить к лагерю. Рувелиты поступили также. Первый день боя хоть и забрал много жизней, оставил каждую сторону при своем. Ни мы, ни мятежники, не имели преимущества. Второй день прошёл в мелких стычках. Попробовав силу друг друга в полную, и я и Рувелия, начали искать слабые места. Щупать оборону, готовность солдат атаковать, узнавать реакции командиров. В общем, мы стали изучать друг
друга. И в этом изучении мы провели и третий день. И по его итогам стало понятно, что на четвёртый день Рувелия готовит полномасштабную атаку. Тогда передо мной встал выбор: вновь посылать своих солдат в бой, убивая их о безусловное численное преимущество противника, или проявить смекалку. Мои предшественники шли по первому пути, и подпусти Рувелию к границам Нового Тайлара. Я же решил идти по второму. Недалеко от Афора есть роща. Во времена Джусурского царства она, вроде даже почиталась как священное место, но для меня она обрела совсем иной смысл. Пока солнце не встало, я перевел в неё почти все свои войска, оставив в лагере лишь часть второй линии и слитые воедино джасурские тагмы. Они не дурно проявили себя во время боя, и всё же - раньше они уже отступили. Они сдали провинцию почти целиком, а потому должны были искупить своё позорное бегство. На рассвете все они выстроились возле лагеря, а напротив уже строились войска изменников. Рувелиты ударили всеми силами. И в этот раз их центр сразу был укомплектован тяжелыми пехотинцами, а рабская орда нападала с флангов. Они атаковали лагерь, стараясь его
окружить и взять в кольцо. И у них это почти получилось. Более того, пока на переднем крае кипел бой, многие изменники смогли прорвать хилую оборону лагеря и ворваться внутрь, а следом за ними, туда же направились всё новые и новые отряды рувелитов. Но вместо моих раненых бойцов, обозов, или не введенных в бой подкреплений, они не нашли ничего. Только пустые палатки и большие кучи хвороста повсюду. И вот тогда в них полетели камни. Понимаете фалаг, мои воины не просто так отступили в рощу - там они построили метательные машины. И стоило врагам достичь лагеря, как он обратился для них в ловушку. Весь левый фланг рувелитов оказался в моей западне, ведь под палатками скрывались ямы со смолой, а хвороста мы натаскали тоже изрядно и очень быстро лагерь заполыхал. Мы били камнями, подожжёнными стрелами, горшками со смолой. И года войска Рувелии, половина которых горела живьем, пришли в смятение, в дело вступили мои остальные тагмы. Они атаковали правый фланг мятежников и окружили его, разбивая и разделяя их квадраты. Всё поле боя превратилось в кровавый и огненный кошмар и в нем наши воины проявили себя с
лучшей из сторон, задавив своим натиском мятежников. Бой шёл долго, до самого вечера, а потом и ночью, но к утру пятого дня победа была за нами. Великая победа. И как главный её трофей - тело самого Мицана Рувелии.
        - Его же посадили на кол на площади Белого мрамора….
        - Все так думают. Но истина в том, что Мицан Рувелия пал в битве под Афором. Моя собственная стража смогла его заколоть, ведь он самолично командовал центром и дрался как демон. Я сам это видел. Но старейшины посчитали, что смерть в бою будет слишком уж благородной для главного из предателей. А потому мы нашли очень похожего на него человека, и, одев его в доспехи Рувелии, предали мучениям и позорной смерти. Предварительно отрезав ему язык, разумеется. Но такова была цена победы и мира. И я не жалею что её уплатил. Ведь этим обманом, мне удалось победить безумие пожиравшее страну. Хотя и не сразу. Лишившись своего вожака единый мятеж распался. И мне ещё два года пришлось выкорчевывать его с восточных земель. Но это было тогда. А сейчас все мои старания вновь пошли прахом.
        - Что вы имеете ввиду?
        - Лико Тайвиша. Верховного стратига, а теперь уже даже и не знаю кого.
        - Разве Лико Тайвиш безумен?
        Убар Эрвиш поморщил лоб, и потер запястья. Было видно, что он размышляет над ответом и видно не первый раз. Кажется, этот вопрос терзал его всё это время и ответ, который он смог найти, дался ему совсем не просто.
        - Нет. Пока ещё нет, - проговорил полководец после долгого молчания. - Но он ввел войска в Синклит, поправ все людские и божественные законы и обычаи. Именно с этого и начинается всякое безумие. Уж доверьтесь моему житейскому опыту, фалаг. Так что вот мой вам совет, если вас, конечно, не прельщает перспектива умерщвления соотечественников: езжайте в глухую провинцию, возделывайте там ячмень, пшеницу или пасите коров, растите детей и держитесь подальше от крупных городов и в первую очередь от Кадифа.
        - Почему?
        - Потому что скоро тут опять будет литься кровь. Я сам не внял этой простой мудрости, покинув родные виноградники, и вот посмотрите, куда привела меня гордыня. Когда Рувелия был повержен, а посеянные им семена безумия выкорчеваны, я дал клятву богам, что проведу отмеренную мне жизнь в тишине и покое. Что не стану домогаться власти или славы, и два десятка лет, что я следовал этому обету, я был счастлив. Ну а потом… великие горести, потом меня убедили, что Тайлар вновь в опасности и я решил, что данным богам словом можно и пренебречь ради долга гражданина.
        Айдек пристально взглянул на бывшего полководца. Убар Эрвиш не выглядел уставшим, напуганным, или сломленным. Всё в его позе, в его взгляде и его словах, говорило о примирении с судьбой и безразличии к будущему. А ведь он точно знал, какое именно оно будет. Не мог не знать. И это удивляло Айдека. Такое спокойствие в вопросе смерти он порою видел у своих единоверцев, ибо каждый из них знал, что в Час очищения Всевышний воскресит праведных и дарует достойным и стойким в вере бессмертие. Но камнемольцы обычно боялись смерти. Она пугала их, ведь даже по их собственным верованиям, в Краю утешения их ждало лишь медленное увядание. Все чувства, все страсти и радости, которыми жили язычники, притуплялись и исчезали во владениях Маруфа, пока призрак не превращался в дымку, а потом не исчезал окончательно. И потому цепляться за жизнь было для них естественно. Но Убара Эрвиша, казалось, совсем не страшило грядущее.
        - Скажите, вы боитесь смерти? - неожиданно для себя спросил его Айдек.
        - Сложно бояться того, что окружает тебя годами, - тяжело вздохнул бывший полководец. - Я хорошо знаю смерть и её многочисленные виды. И знаю, что смерть неизбежна для всякого рожденного. В этом его конечная цель, если угодно. Глупо бояться заката, ночной тьмы, отлива моря, или наступления зимы. Всё это естественно и согласно циклам природы. И то, что было рождено и жило, обречено усопнуть и вернуться в породившую его природу. Так что я не буду противиться смерти. Особенно ценой потери достоинства или гордости. Пусть боги и лишили меня права выбирать между жизнью и смертью, но они оставили мне выбор как принять смерть. Я прожил жизнь как гражданин и благородный воин Тайлара. Это мое естество и я намерен следовать ему и в смерти. Ибо ни что в этом мире не несет большего позора, чем измена своей природе. Безусловно, я бы хотел закончить свои дни без боли и унижений, совершив, как и положено ларгесу, самоубийство, и я надеюсь, что Тайвиш не откажет мне в этом праве, но если он решит учинить надо мной расправу… что же, тогда я не стану унижаться и молить о снисхождении.
        - Я слышал о Лико Тайвише как о благородном человеке.
        - Я тоже слышал о нем такие слова. Но люди склонны меняться. А ещё чаще - их склонны менять другие люди. Вы, наверное, знаете, что юный Тайвиш решил править посредством толпы, а толпа редко желает милосердия и благородства.
        Он замолчал, а потом вновь лег на кровать, уставившись в потолок. Всем своим видом бывший полководец давал понять, что их разговор окончен. Айдек поднял поднос, и шагнул было к двери, как вновь услышал голос Убара Эрвиша.
        - Могу я попросить вас об одной услуге, фалаг? Так сказать, в уплату за мой рассказ и откровенность.
        - Если я смогу её выполнить.
        - Сможете. Тут ничего такого. Мне нужен пергамент, стилус и свечка или лампа. Тут царит такой мрак, а мои глаза с годами что-то совсем начали меня подводить.
        - Вы желаете написать письмо?
        - Да, и не совсем, - старый полководец тяжело вздохнул и потер руки. - Понимаете, у меня была официальная жена и есть двое законных сыновей, которые унаследуют всё после моей смерти. За них я спокоен. Но так вышло, что последнее лет пятнадцать одна блиска, работавшая на моем винограднике, стала мне очень близка. Почти как настоящая жена. Я жил с ней, и она родила от меня четырех дочерей. Милых девочек, таких красивых и чистых… а вы же знаете законы. Рождённые от иного сословия дети не могут признаны. Они будут блисами и не получат ничего при наследовании. Таков закон и не мне с ним спорить. Да, я понимаю, что после моего участия в заговоре это звучит странно, но всё же. Мои девочки жили хорошо. Они ни в чём не нуждались. Но кто позаботится о них, когда меня не станет? Их сводные братья? Они не признают такого родства. Это позор для всякого благородного, пусть и весьма распространённый. Так что я хочу подарить моей любимой женщине и моим дочерям последний подарок. То, что спасет их от нищеты. Мой виноградник и винодельню. Вот такая у меня блажь. Поможете её исполнить?
        Чуть поколебавшись Айдек кивнул. Да, ему определенно хотелось хоть чем-то скрасить остатки времени этого человека. Ведь всё внутри него говорило о дикой несправедливости происходящего. Не так должен был заканчивать свои дни великий полководец прошлого, отказавшийся от власти ради мира в государстве. Совсем не так.
        Три других вождя заговора алатреев не произвели на него впечатления. Они не пытались с ним заговорить, и, казалось, вовсе его не замечали. Да и сам фалаг не пытался завязать беседы с пленниками. Он просто оставлял каждому из них по завтраку. А вот увидеть и тем более взглянуть в глаза своему бывшему командиру, оказалось тяжелым испытанием. Когда Айдек вошел внутрь комнаты, Эдо Хейдеш стоял у окна-бойницы. Услышав как открылась дверь он резко обернулся, и, посмотрев на вошедшего фалага, переменился в лице.
        - Айдек? И ты тоже, - его губы скривились так, словно на них попало что-то кислое.
        Фалаг спрятал глаза. О Всевышний, но почему именно на его долю выпал этот позорный труд тюремщика? Почему именно ему поручили это дело? Разве не полезнее он был бы сейчас на улицах города как командир? Но нет, бремя позорной охраны узников возложили именно на его знамя, призвав в патрули даже домашних солдат. А его самого листарг обязал ещё и присматривать за именными заключенными.
        - Эх, Айдек. Не думал, что и ты отверг законы богов и людей, - покачал головой Эдо Хайдиш.
        - Я не отвергал. Это был приказ тагме. Я не посмел пойти против.
        - А я вот посмел противиться воле Верховного стратига, когда понял, что идет она вразрез с законом. И я не жалею об этом. Так что уходи Айдек. Нам больше не о чем говорить и незачем видеться.
        Листарг махнул на него рукой так, словно отмахнулся от надоедливого насекомого. Он повернулся обратно к окну, заложив за спину руки и замер, словно и не было у него гостя. Чуть помявшись с ноги на ногу, Айдек оставил на его столе последний из завтраков, а потом быстро вышел, закрыв за собой дверь.
        Покинув главную башню, он пошел по пустому плацу, пытаясь собрать свои мысли в нечто целое. Теперь он всё четче понимал, что стал соучастникам страшного. Он преступил закон. Не закон Всевышнего, ибо жил он в мире греха и порока, сохраняя свет истины глубоко внутри, но закон человеческий. Закон своего государства, которое породило его, и которому он клялся в верности. Как и все три тагмы, выступившие против Синклита.
        Да, быть может мантии и задумали злодеяние. Да, вероятно они, из-за страха или зависти хотели погубить талантливого и доблестного полководца, украв и опорочив его победу. Да, вероятно всё это было правдой. И всё же, солдаты не должны были вмешиваться и назначать себя судьями. Это был не их долг и не их бремя.
        Всякий раз, когда армия служила политике, дело кончалось смутой. Гражданской войной, что проливала реки крови. Айдеку повезло родиться и вырасти в тот краткий период мира и благоденствия, когда Тайлар не терзали амбиции царей, старейшин, полководцев или смутьянов. Он был ребенком мира, хоть и посвятил себя делу войны. И вот теперь он сам стал невольным соучастником убийства этого самого мира.
        Уж лучше бы листарг Эдо Хайдиш проклял его. Своим малодушием и послушанием злу, Айдек точно заслужил проклятье.
        Пройдя через весь плац, он и сам не заметил, как оказался возле ворот крепости, у которых дежурило четверо солдат игравших в колесницы.
        Айдек ещё не запомнил свое новое знамя. Только старших тагмариев он более или менее знал по именам и лицам, а простые солдаты сливались для него в некую единую массу. Впрочем, для фалага это было обычным делом - он и своё прошлое знамя, с которым провел много лет, знал весьма плохо, так и не завязав ни с кем из воинов ни дружеских, ни хотя бы приятельских отношений.
        При виде командира, солдаты тут же встали и постарались сделать вид, что дежурят, но Айдек лишь безразлично им кивнул, попросив открыть ворота. Двое воинов, долговязый с длинной и жидкой бородой и невысокий паренек с выбитыми передними зубами, тут же отворили тяжелые, окованные железом створки. Он вновь им кивнул, и дежурно приказав сохранять бдительность и следить за арестованными, вышел в город.
        Ноги сами понесли его по улицам Кадифа. По самой знакомой для него дороге. С каждым шагом его поступь обретала твердость, а дух наполняется решимостью. Да, он не посмел ослушаться приказа. Да, он стал соучастникам беззакония. Но он ещё мог дать бой малодушию - своему главному греху. Своей скверне, что отравляла его душу и отвращала Всевышнего.
        Вся его жизнь была пронизана этим чувством. Он не смел перечить старшим и высшим, и это не было добродетелью. Ведь его смирение питалось вовсе не мудростью и принятием даров или кар Всевышнего, а простым страхом.
        Айдек больше не мог себе врать: именно страх направлял и определял его жизнь. Если бы не страх перед волей отца, он бы и никогда не избрал путь воина, ибо обладал робким и тихим характером. Если бы не страх - он не связал бы себя узами этого тяжкого и нежеланного брака. Если бы не страх, он решил бы сбежать на самый край мира. Если бы не страх, он бы не стал соучастником великого и страшного преступления, учиненного молодым стратигом.
        И от этого знания, ему было некуда бежать. Свою природу он нёс в самом себе, и она оставалась неизменной. Что в Кадифе, что на дальнем и неизведанном пограничье, он так и останется робким грешником. Ведь куда бы он ни отправился, страх, малодушие и покорность злу шли вместе с ним, ибо они были его частью. Его грехом.
        Учение праведных гласило, что познавший свет истины должен искоренять грех. И в первую очередь - в самом себе. Видно поэтому Всевышний и вернул его в родной город, показав ему все его пороки.
        Теперь Айдек понимал, что у него не осталось оправданий для малодушия. Он был так терпим к своему греху, который казался ему таким несущественным, что и сам не заметил, как вступил на путь сопричастности злу большому. На путь гибели души. И чтобы избежать забвения, ему нужно было дать бой самому себе. Своей скрытой скверне. И он знал, где ждёт его первый бой в этой войне за очищение души.
        До своего дома он дошел быстро. Спокойная уверенность волнами растекалась по телу фалага, придавая ему решимости в задуманном. Подойдя к порогу, он тронул дверь - она была заперта, вероятно, на внутренний засов. Восславив в мыслях Всевышнего, Айдек Исавия трижды ударил по кованой полоске. Повисла долгая тишина. На той стороне не слышалось ни шагов, ни скрипов затвора.
        Сделав пару шагов назад, он осмотрел здание. Нет, в доме точно кто-то был: окна были не заколочены. Точнее часть из них хоть и была закрыта глухими ставнями, другая всё же оставалась открыта. Да и замка на двери не висело.
        Фалаг ещё раз постучал в родную дверь, на этот раз - сильнее и настойчивее. И это возымело эффект. С той стороны раздались гулкие и шаркающие шаги, а потом медленный скрежет отпираемого засова. Дверь слегка приоткрылась, и в образовавшийся проём высунулась маленькая сморщенная голова старухи.
        - Господин? - вечно суженные бесцветные глаза служанки раскрылись в удивлении.
        - Всех благ тебе, Виатна.
        - И вам всех благословений, господин. Да только госпожа же говорила, что вы в дикие земли отправились с войском.
        - Ты не знаешь, что происходит в городе?
        - Вроде солдатики какие бегают, да только мне то знать без надобности.
        - Войска вернулись, чтобы занять город и разогнать Синклит.
        - А, мантии ссорятся, ну так обыденно то, - совершенно спокойно и безразлично произнесла старуха.
        Казалось, будто в её жизни войска занимают столицу не реже чем раз в месяц, и она придавала этому примерно столько же значения, как подвозу новой партии репы или капусты на ближайший рынок. Фалаг часто замечал среди блисов безразличие к политике. Видно века, что они были отстранены от всякого участия в государстве, накладывали свой отпечаток. Но всё же, это не переставала удивлять Айдека.
        - Скажи, Виатна, а тут ли… госпожа? - чуть замявшись, произнес он.
        - Так это, к роду своему уехала она. Да и сказала, что не жена вам больше. Только вы меня не спрашивайте ни о чем господин. Я не любопытная. Вопросов госпоже не задавала. Меня тут оставили, ну и ладно то.
        - Уехала? - только и нашелся, что спросить Айдек.
        - Да, уж дней десять как назад. До мистерий ещё. С вещами всеми. Я вот и сама не знаю, как быть то теперь. Отец ваш довольствие присылать будет, али мне дом совсем закрывать и к имению ехать?
        - Я… я не знаю, Виатна.
        Его ноги сами собой попятились назад. Виатна, что-то говорила вслед, но Айдек уже не слышал её, удаляясь всё дальше и дальше от теперь уж точно покинутого дома.
        А на что собственно он рассчитывал? Что Ривна, прочитав о разводе, останется ждать мужа, а точнее уже и не мужа вовсе? Особенно, если он сам писал, что брак их обман и сам он никогда не вернется в Кадиф? Её и так тут ничего не держало, кроме навязанных обязательств. И он сам отсек эту последнюю связь.
        Фалаг бесцельно пошел прочь от дома, в мгновение ока превратившегося в чужое и чуждое ему здание. Он так боялся этой встречи, так мечтал её избежать, что даже когда изменившие Синклиту войска стояли под городом, думал лишь о Ривне. А теперь он чувствовал себя поверженным. Ведь он и вправду понадеялся встречей с бывшей женой изменить себя. Побороть свой порок и искупить его самой малой ценой из возможных. Но видно Бог желал от него иного.
        Побродив немного по родному кварталу, командир знамени вернулся в Хайладскую крепость. Она всё так же была пуста, а палящие солнце, нависающее раскаленным оранжевым шаром над головой, изгнало последних воинов с плаца. Только всё те же четверо солдат продолжали партию в колесницы под плетеным навесом у главных ворот. Увидев его, они было начали вставать, но командир вновь остановил их жестом.
        Дойдя до середины плаца, он остановился, не в силах решить, что ему делать дальше.
        Солнце нещадно припекало и по голове, шее и спине командира знамени, собираясь в крупные ручейки, катились капли пота. Оглядевшись, он поискал тень - идти внутрь крепостных помещений ему совсем не хотелось, а во внутреннем дворе, увы, почти не было спасения от немилосердного солнца. Разве что возле трапезной небольшой козырек нависал над старой, потрескавшейся лавкой. Туда он и направился.
        Сев, и опершись на стену, он прикрыл глаза, чувствуя, как проваливается в полузабытье. Скопившаяся усталость последних дней и разочарование в самом себе замешались поровну и навалились на него разом, утягивая куда-то прочь.
        Нет, он не спал. Или не спал в полном смысле этого слова. Айдек понимал, где он и что с ним происходит, но мысли его слиплись и размазались, превратившись в трясину фраз, размышлений и воспоминаний. Слова звучали внутри его головы, превращаясь в обрывки шепота. Они сбивались и путались, не давая ему за себя уцепиться, а образы оставались размытой дымкой.
        Ход времени исчез. Айдек не мог точно сказать, сколько просидел вот так, в тени под козырьком. Пять минут или пять часов. Единственное, что он знал, так это, что тревога, наконец, отступила, подарив долгожданный покой. Но почувствовал он его лишь для того, чтобы вновь ощутить, как нутро выворачивается наизнанку.
        Там, в скрытых глубинах, кипело что-то странное. Чувство вины, несправедливости и разочаровании в себе, опять накатывали волнами на командира знамени. Но теперь у них начал появляться ещё и голос.
        Вначале похожий на раздающиеся из колодца бормотание, он обретал силу и четкость, раз за разом повторяя одну и ту же фразу. Айдек не мог понять, что именно говорил этот голос. Слава казались знакомыми, но их звуки ни как не желали сплетать в нечто цельное и обретать смысл. Айдек напрягся, отчаянно пытаясь его уловить, и вдруг понял, что он знает этот голос. С ним говорил его наставник Майдо Элькэрия. Фалаг не видел его самого, и все ещё не понимал слов, но уже не сомневался, что слышит именно его голос.
        Он вновь напрягся и звуки начали собираться в слова, а слова во фразы. Он уже слышал их раньше. Слышал не раз.
        «Всякому свой грех, своя скверна», - шептали морщинистые губы старца.
        «Всякому свой грех, своя скверна», - отзывалось эхо внутри головы Айдека.
        «Всякому свой грех, своя скверна», - говорил он сам.
        Лучи солнца стали нестерпимо красными, прожигая его веки и вырывая из забытья. Фалаг открыл глаза. Небо над головой полыхало в багряном закате. Похоже, он провел в этом странном забытье почти весь день. Во рту нестерпимо пересохло, спина затекла, и стоило ему пошевелиться, как всё его тело тут же все отозвалось глухой ноющей болью. Сжав зубы, Айдек заставил себя встать и подвигать затёкшими ногами и руками. Встав и размяв тело, он немного походил вокруг трапезной.
        В голове Айдека воцарилась ясность. Как-то сам собой он вдруг понял, что от него требует даже не долг гражданина, сколько долг искупления праведника.
        «О Всевышний, если замысленное угодно тебе, то молю, благослови», - беззвучно произнесли губы Айдек, поднявшего глаза к багряному небу.
        Зайдя в трапезную, он прошел через ряды пустых столов и лавок в кладовую, где взял кувшин воды и лепёшки.
        Пройдя до главной башни и войдя внутрь, он увидел троих мужчин, храпящих, словно объевшиеся боровы. Двое из них, уткнувшись головами в сложенные на столе руки, были воинами его знамени, оставленными караулить вход. Третьим же, откинувшимся на стену, оказался человек Патара Туэдиша. Айдек шагнул к ним чуть ближе и почувствовал, как из нескольких явно пустых глиняных кувшинов несет кислым запахом дешевого вина.
        Караул был мертвецки пьян.
        Стараясь не шуметь, он поднялся на второй этаж, где сердце его замерло, а дыхание сбилось от волнения. Но коридор был пуст. Айдек тихо, шевеля лишь одними губами, произнес краткую молитву Всевышнему. Он и поверить не мог, что такое вообще возможно. Ладно его воины - походники всегда славились тягой к пьянству. Но личные воины Патара… видно чувство легкой победы вскружило голову даже таким отборным солдатам.
        Фалаг достал связку ключей и открыл самую первую дверь. Ту самую, за которой он обнаружил утром легендарного полководца. В это раз он застал его за столом. Убар Эрвиш сидел ссутулившись над пустой отполированной доской и водил по ней пальцем. Айдек шагнул вперед и положил перед ним поднос со стаканом воды и пышной лепешкой.
        - А вот и время ужина. Рад видеть вас фалаг. Вы принесли то, о чем я просил?
        Айдек неопределенно кивнул головой в сторону сжатого кулака.
        - Не очень-то похоже на пергамент, - заметил бывший полководец.
        - У меня его и нет.
        - Жаль, что вы не смогли исполнить для меня эту небольшую услугу. Но дело ваше.
        - У меня есть кое что получше.
        Сказав это, Айдек шагнул в сторону и показал на открытую дверь.
        - Стража внизу пьяна и на этаже нет охранников. Если вы быстро спуститесь, то можете успеть пройти до трапезной. Там тоже никого нет. Ждите меня там. Я скоро буду.
        - Зачем вам это, фалаг?
        - Затем, что с вами поступают несправедливо. Всё, идите. Стража может вернуться в любой момент. Я скоро спущусь.
        - Спасибо, - растерянно произнес полководец и, поднявшись из-за стола, пошел к дверному проему.
        Поравнявшись с Айдеком, он на миг остановился, посмотрел ему в глаза, а потом положил руку на плечо и проговорил негромко:
        - Я не забуду этого, фалаг.
        - Идите же! - с нажимом произнес Айдек. Всё его нутро просто выворачивало, трясло и било крупной дрожью от животного страха.
        Полководец кивнул и быстро зашагал прочь. Айдек прижался к стене, вслушиваясь в затихающие шаги. Похоже, Убару Эрвишу удалось-таки покинуть башню.
        Вот и всё. Он сделал это. Отпустил пленника, которого ему поручили охранять. Спас легенду. И видно сам Всевышний даровал ему на это свою милость.
        Сердце фалага, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди, а ноги стали похожи на две деревяшки. С трудом заставив их гнуться, он переставил с подноса на стол кувшин и лепешку, забрал поднос, а потом вышел из комнаты, заперев дверь. Фалаг не видел себя, но был готов поклясться, что кожа его приобрела мертвенно-бледный цвет. В любой момент двери башни могли открыться и воины его же знамени ввели бы беглого полководца. И тогда вскоре он и сам предстанет перед судом. Только судом военным. А, значит суровым и быстрым на расправу.
        Айдек замер, напряженно вслушиваясь в звуки. Дверь внизу не скрипела, голосов и топота не было слышно, а беглеца всё не вели по узкой лестнице обратно. Похоже, Убар Эрвиш смог-таки добраться до трапезной и спуститься вниз, в погреб, где его ждал подземный ход и шанс на спасение.
        Конечно, от подлинной свободы полководца отделяло многое. Там, в погребе трапезной, находился старый, ещё джасурский подземный ход, выводивший в тихий и неприметный склеп недалеко от того, что было когда-то Аравенской гаванью. И пусть покинуть город Убару Эрвишу предстояло самостоятельно, фалаг надеялся, что полководец сможет справиться с этим. В любом случае - он получит свой шанс на спасение. Шанс, который подарил ему Айдек.
        Заперев дверь на ключ, он шагнул к следующей комнате. Ему ещё нужно было разнести ужин для оставшихся заключенных.
        В каждой из камер фалаг оставил по кружке воды и лепешке, не пытаясь заговорить и избегая взглядов узников. Теперь он сможет сказать, что просто разносил ужин и во время его обхода все узники были под замком. Да, именно так он и скажет, когда его станут допрашивать про побег заключенного.
        Закончив, он быстро пошел вниз и у самой двери, рядом с мирно спящими пьяными стражами, остановился. У них на столе стояла масляная лампа. Фалаг взял её, настороженно посмотрев на воинов. Похоже, их сон был так крепок, что он вряд ли бы смог его потревожить даже если бы начал орать и стучать ногами. Шагнув прочь от стола и открыв дверь, он неожиданно столкнулся нос-носом с воином Патара Туэдиша. Тот стоял прямо перед ним, держась за дверной косяк и медленно подняв глаза, посмотрел на Айдека.
        - Фалаг? - судя по тому, как растягивались звуки его речи и мутным глазам, страж изрядно перепил вина. Да, он определенно был пьян. И почти также сильно, как его уснувшие товарищи.
        - Я был у заключенных. И знаете что? Там пусто у дверей. Вернитесь на свой пост, воин! - неожиданно спокойно и строго произнес Айдек, хотя сердце его и схватила ледяная рука ужаса.
        - Э-э-э… слушаюсь! - вяло проговорил страж и неуверенно стукнул себя кулаком по груди.
        Айдек кивнул ему в ответ, а потом вышел на улицу. Всевышний по-прежнему хранил его.
        Фалаг быстро, даже суетно, дошел до трапезной, где оглядевшись по сторонам и убедившись, что двор крепости пуст, вошёл внутрь.
        В трапезной было темно и тихо. Убара Эрвиша нигде не было видно. Айдек даже испугался, что беглый командир так и не смог перейти между зданиями. В конце концов, а почему его, уже раз сбежавшего, должны были повести обратно в комнату или в главную башню? Хайладская крепость имела и другие места, для более надежного содержания.
        - Вы тут? - негромко произнес Айдек, и из-за нагроможденных у стены столов и лавок отделилась грузная тень, шагнувшая к нему на встречу.
        - Да, фалаг.
        Они поравнялись и пошли через длинный зал к двери, ведущей на кухню. Миновав её, фалаг и полководец спустились по узкой лестнице вниз, в темное подземелье, служившее в крепости погребом. Почти всюду тут стояли бочки и амфоры, а к потолку были подвешены большие куски солонины и связки соленой рыбы.
        О тайном ходе в крепости знали все и тайным его называли лишь по привычке. Сама крепость уже много лет служила не более чем казармой. Обжитым реликтом старины, который не имел никакой военной ценности. А потому и к его секретам относились соответственно.
        Вот уже не одно десятилетие воины и командиры свободно отправлялись по этому ходу в ночные самоволки. За вином, любовью или просто к семьям в город. И каждый знал об этом. И не мог уже представить иного назначения для неприметной двери в погребе. Чтобы пройти по нему от солдат требовалось лишь кинуть монетку дежурившим поварам. Ну и не быть на посту, разумеется. Но сегодня даже этого не хитрого ритуала Айдеку удалось избежать - вся прислуга крепости была отправлена по домам, ну а ставить охрану у двери в погребе никому, к счастью, похоже, не пришло в голову.
        Сама дверь скрывалась за уходившим почти до самого потолка рядом массивных почерневших бочек. Айдек не знал, что именно в них скрывалось и предполагал, что никто из ныне живущих уже не обладал подобным знанием. С самых первых дней в этой крепости он видел эти ряды, и всякий раз они оставались неизменны. Возможно, их и поставили тут лишь для того, чтобы скрыть от случайных глаз тайный ход.
        Обогнув их ряды, они оказались возле обитой медью обшарпанной двери, которая скрывалась в небольшом углублении. Айдек толкнул её - старые отсыревшие доски затрещали, издав звук похожий не то на писк, не то на скрежет, а потом поддались, проваливаясь во тьму. Он шагнул вперед, и масляная лампа выхватила из непроглядного мрака узкий ход, с закопченным потолком.
        - Идите всё время прямо и никуда не сворачивайте, - сказал фалаг, развернувшись к бывшему полководцу и протягивая ему лампу. - Когда окажитесь в старом склепе, можете подниматься наверх по лестнице. Вы окажитесь возле западной оконечности Аравенн. Там тихо и безлюдно. Особенно сейчас. Но выйти из города вы должны сами. Тут я вам не помогу.
        - Я всё ещё помню город и у меня всё ещё остались тут друзья. Как-нибудь справлюсь.
        - Учтите: Палатвир блокирован. Там войска. Как и возле всех ворот.
        - Логично. Я бы поступил так же. Спасибо за предупреждение воин, я не забуду этого. Вы же понимаете, что я не стану отправляться в добровольное изгнание и буду бороться с этим преступным переворотом?
        - Я понимаю.
        - Может тогда, вы желаете пойти со мной, фалаг? Чувствую, в ближайшее время мне потребуются добрые воины и верные командиры.
        Слова Убар Эрвиш застали Айдека Эставию врасплох. Странно, он и не думал о такой возможности для себя. Да, он только что отпустил на свободу вероятно единственного человека, что мог бросить вызов Лико Тайвишу, Верховному стратигу, а теперь, вероятно и чему-то большему.
        Айдек, нравилось ему это или нет, уже нёс косвенную ответственность за всё, что случиться дальше. Он прекрасно понимал, что прославленный воин вряд ли выберет тихое бегство. Он понимал это когда открывал дверь, когда пропускал в неё Убара Эрвиша, и отводил его сюда, к этому тайному ходу. Понимал всё время. И всё же, он не хотел принимать в этом добровольного участия. Он сделал то, что требовала его совесть. Спас хорошего человека и достойного гражданина от несправедливой смерти. А дальше… пусть дальше всё будет по воле Всевышнего.
        - Нет, это не для меня, - ответил он, наконец. - Я связан клятвой с тагмой.
        - Да будет так, фалаг. Да укроет вас Мифилай своим нерушимым щитом от стрел, мечей и всех напастей.
        - И вас, господин Эрвиш, - кивнул полководцу Айдек Исавия.
        Глава двадцатая: Смерть благородного
        Десятки тысяч голов людского моря окружали Скофу со всех сторон. Они стояли так плотно, что ветеран чувствовал локти, руки и ноги соседей. Чувствовал их дыхание у себя на затылке, оседавшее влажными каплями. Даже собственные мысли ему были почти не слышны, за нарастающим гулом голосов, который напоминал шум волн, бьющихся о скалы во время шторма.
        И словно скалы, поверх этого людского моря, высились три исполина из камня и мрамора - три великих здания, что были самим сердцем города и государства. Синклит, Пантеон и Яшмовый дворец. В городе трудно было найти точку, если только ты не затерялся в тесных лабиринтах закоулков верхнего Кайлава, с которой было бы незаметно их устремленных в небо круглых куполов и башен. Но никогда прежде Скофа не видел их так близко. И уже давно его не окружало столько людей.
        Нечто похожее он испытывал лишь раз, во время Битвы у двух холмов. Тогда, в самом начале войны, их тридцатитысячное воинство при поддержке двух тысяч вулгрианских всадников, окружили объединённые силы пяти племен. Не меньше пятидесяти тысяч, что атаковали тагмы с двух возвышенностей, и если бы не стойкость и мужество солдат, непременно закончили войну в самом её начале.
        Но тогда Скофа был воином. Частью огромной армии. А среди этой толпы, стёкшейся к самому сердцу государства, он чувствовал себя муравьем. Ничтожным насекомым, которому не дозволено понять весь простор и размер окружавшего его мира.
        Да и вообще вся площадь Белого мрамора была не для таких как он. Не для нищих блисов и уличного отребья. Но сегодня в это сосредоточение власти и величия государства, где проводились лишь важнейшие праздники для благородных и богатых, пришел, кажется весь свободный Кадиф. Бессчетное число горожан, оставив свои дела, стояли как на площади, подпираемые с трех сторон монументальными дворцами, так и за её пределами, растекаясь по Царскому шагу.
        За свою недолгую жизнь в столице, ветеран убедился, что отвлечь от повседневной суеты местных жителей могут лишь бесплатные развлечения и бесплатное же вино. Как на прошедшие мистерии, или триумфальное возвращение армии из диких земель. Но видно новое, обещанное им развлечение, тоже будоражило умы пресытившихся горожан, заставляя их пускать слюнки и отбросив все дела и хлопоты, устремиться по зову сотен и сотен глашатаев и солдат сюда, на площадь Белого мрамора.
        А посмотреть тут и вправду было на что: ведь сегодня при всем народе, собирались судить предателей-старейшин. И это уже само по себе было неслыханным делом.
        За нарушение законов сановники могли приговорить тебя к штрафу, изгнанию, казни или рабству. Но в рабов свободных граждан обращать запрещалось, а казнь полагалась лишь за государственную измену и особые злодеяния. Впрочем, штрафы были велики, и тех, кого не приговаривали к выселению в дальние колонии или даже изгнанию, часто ждала долговая кабала, не многим лучшая рабства. Да, твоё тело и твоя жизнь оставалась в твоей собственности, а вот твой труд отныне принадлежал долгу.
        Но мантии и прочие благородные если и отвечали по закону, то только среди своих и в своём же Синклите. И, насколько слыхал Скофа, обычно они просто выплачивали формальный штраф изсвоих несметных богатств и жили себе дальше.
        И тем необычнее было назначенное на сегодня действие. Ведь сегодня сразу четверо глав благородных семейств должны были предстать перед публичным судом, ответив за всё, прямо на глазах всего города. И большой деревянный помост, возведенный возле широких ступеней Яшмового дворца, недвусмысленно говорил об ожидавшей их судьбе.
        Впрочем, пока он был пуст. Ветеран задрал голову и, щурясь от нестерпимо яркого света, прикинул, сколько ещё оставалось до полудня. Судя по солнцу - совсем немного. Он стоял тут уже довольно давно и не первый час беспощадное огненное светило, зависшее над Кадифом, жгло его плечи и голову и высушивало рот. Но такова была цена, которую он платил. Ведь иначе он бы, как и прочие опоздавшие, толпился бы сейчас на Царском шаге без малейшей надежды пробиться в начало толпы.
        Скофа был привыкший и к палящему солнцу, и к жажде и к долгому стоянию. Во время службы на его долю выпадало и не такое. И ради того, чтобы увидеть своими глазами, как Верховный стратиг заставит мантий заплатить за всё, можно было и потерпеть.
        Когда им поручили похитить сына Верховного понтифика, Скофа сразу понял, что в городе назревает что-то очень большое и важное. Но сидя тогда с этим мальчишкой на заброшенном складе, он и представить себе не мог размах грядущих событий. Он-то думал, что речь идёт о пусть дерзком и крупном шантаже, а тут… всё сходилось на том, что Скофа и его ветераны невольно приняли участие в по-настоящему великих свершениях.
        С пленником они провели ещё день. Лишившись пальца, парень совсем замкнулся в самом себе, и только и делал, что бормотал молитвы. Даже от еды отказывался. А когда за ним пришли, ветеранам принесли жареного мяса, вина, лепешек и передали новый приказ от Лифут. «Сидеть, на хер смирно, и грёбанный нос никуда не совать». Так они и поступили, а ещё через два дня, когда смирное сидение подошло к концу, и прибежавший на склад паренек сообщил, что они вольны выходить наружу, город было не узнать.
        К удивлению ветеранов, оказалось что за эти дни их бывшие тагмы успели вернуться в Кадиф, захватить Синклит и арестовать лидеров алатреев. Идя по улицам и наталкиваясь на глашатаев и бывших сослуживцев, они жадно выспрашивали всё, что только могли узнать о минувших днях. И все выходило так, что алатреи замыслили украсть их победу над варварами. Что они решили признать их войну незаконной, а их полководца, их Лико Тайвиша, обвинить в беззаконии и тирании, чтобы предать позорной смерти.
        Но армия этого не стерпела такой дерзости. Две ближайших походных тагмы вернулись в столицу, разметали наёмные алатрейские шайки и защитили своего командующего. А теперь он созывал всех свободных граждан, чтобы судить подлых заговорщиков из числа старейшин. И Скофа, пропустивший разгром и падение этого гнилого болота под названием Синклит, не мог пропустить такого зрелища. Они все не могли.
        И Мицан Мертвец, и бывший фалаг Кирот Энтавия, и Тэхо Аратоя, и всё «братство» Красной накидки, да и все осевшие в городе ветераны. Они все были тут, пусть и разнесенные постоянно движущийся толпой. Ведь каждый из них мечтал вновь увидеть своего полководца и разделить с ним хоть так его великий триумф. А заодно и посмотреть, как он придаст справедливой каре всех тех, кто попытался отнять у них победу.
        Позади вновь началось движение, но куда более сильное, чем раньше. Ветеран обернулся и вытянул голову, но тысячи и тысячи затылков не давали ему разглядеть, что там происходит. Толпа начала двигаться, вжимаясь и стискиваясь. Её явно кто-то давил или теснил, прокладывая дорогу посреди этого плотного человеческого моря. И вскоре Скофа увидел причину этого движения: разрезая толпу людей, словно усиленный тараном нос триремы волны, по площади шел конвой солдат. Они окружали тяжелую колесницу, на которой в красных ритуальных доспехах, с накинутой на плечи шкурой льва, ехал Верховный стратиг Лико Тайвиш. А следом за ним, на обычной повозке запряженной двумя быками, ехали прикованные к поручням трое мужчин, одетых в белые мантии старейшин.
        Первый, полный, коренастый, с жестким ежиком коротких волос на голове, и лицом, которое не сильно отличалось от харь доброй половины его новых знакомцев. Второй - средних лет, длинный, немного худоватый и бледный как смерть, вполне мог сойти за лавочника или ростовщика, ну а третий, с тонким испуганным личиком и вовсе был совсем ещё мальчишкой. Таких как раз только начали брать в тагмы.
        Люди и люди. Ничего интересного в них не было. Наверное, если бы не их одежды - расшитые жемчугом и серебром белые мантии с черной каймой, то ветеран и не подумал, что по городу везут настоящих хозяев жизни и властителей государства. Единственное, что его удивляло - так это число. Глашатаи точно говорили о четырёх главах семейств, которых обещали предать публичному суду. Но на повозке стояли лишь трое. И среди них не было самого важного.
        Хотя память на лица у ветерана была скверной, он не сомневался, что сразу и без труда опознает четвертого заключенного. Слишком уж много памятников, фресок и барельефов с его изображением он видел за свою жизнь. Ведь на повозке, среди прочих старейшин, должны были вести самого Убара Эрвиша. Легендарного и прославленного полководца. Из всех троих, по возрасту и сложению, на него немного подходил коротко стриженный здоровяк, но это видно был Кирот Кардариш. Глава заговора, как говорили глашатаи и солдаты тагм, с которыми успел пообщаться Скофа.
        Так что выходило, что Убара Эрвиша не было среди отправленных на суд арестантов. Интересно, что же с ним случилось? Помилован? Сбежал? Успел покончить с собой? Скофа пообещал себе, что обязательно выяснит его судьбу. Да и всё равно, скоро о ней растрезвонят либо глашатаи, либо сами солдаты.
        Сразу за повозкой с арестованными старейшинами, тянулась большая пешая колонна, четко разделенная на две части. В первой половине явно шли местные жители. Причем, судя по виду, такие же люди улиц, каким стал теперь и сам Скофа. А вот за ними уже шли рабы или вольноотпущенники - пестрая толпа чужеземцев в грязных и окровавленных одеждах. Их руки был связанны не веревками, как у громил рядом, а скованны тяжелыми железными цепями, которые лязгали и громыхали от каждого движения.
        Процессия прошла через всю площадь, раздвигая толпу, которая вначале помалкивала, а потом начала провожать повозку с пленными старейшинами свистом и выкриками. Люди заводились, входили в раж, подначивая друг друга и Скофа и сам не заметил, как тоже начал кричать всякие оскорбления и проклятья.
        Когда процессия поравнялась со Скофой, он кое-как пристроился к ней следом. Толкаясь и уворачиваясь, пусть и не всегда удачно, от толчков толпы, он только пошёл следом за воинами, услышал сквозь гул толпы до боли знакомый ему бас:
        - Скофа? Великие горести, ты что ли Бык?
        Ветеран завертел головой, ища голос среди колонны солдат, и увидел могучую фигуру Басара Глыбы. Один из его братьев по десятке шел совсем рядом с ним, держа щит и копье.
        - Басар! Глыба! - не веря своим глазам, выкрикнул Скофа и ломанулся к бывшему сослуживцу.
        - Скофа! Ха, дери меня гарпии на все стороны! И правда ты. Эй, народ, а ну пропустили ветерана великой войны! Давай сюда, пойдешь рядом.
        Кое-как продравшись сквозь разделявших их людей, Скофа поравнялся с конвоем солдат. Многие из них были ему знакомы по тагме, а чуть вдали, кажется, шёл ещё один его брат по десятке - Лиаф Щепа.
        - Рад вас видеть братья! Хоть и не думал, что так встретимся.
        - И я тебя, Бык! Что скажешь, знатно мы поваляли этих мантий, да? Но ты сам, небось, тоже всё видел. Может и помогал с другими ветеранами, а?
        - Нет. Меня… не было в городе эти дни, - замявшись ответил Скофа. Объяснять чем именно он занимался во время низложения власти Синклита, по крайней мере, вот так, перекрикивая шум многотысячной толпы, ему совершенно не хотелось.
        - Ну даёшь брат, такое дело пропустил! С нами многие ветераны в городе вместе были. А заварушка-то интересная была. Не трудная. Даже не битва толком. Считай, размялись и всякую шваль погоняли. Но теперь город наш и никто не посмеет тронуть полководца!
        - Наши все целы?
        - Да у этих ублюдков зубы не выросли нас, славных воинов Тайлара, поцапать. Все живы и здоровы, брат.
        - Хвала Мифелаю! Вас где расположили? В Хайладской крепости?
        - В ней самой.
        - Может, выпьем как вас отпустят?
        - Выпьем? Нет брат, не выпьем. Мы ужремся в смерть со всеми братьями и слюнки пускать будем. Ну всё, бывай брат, скоро свидимся!
        Колонна солдат начала строиться у деревянной платформы в линию и расставлять арестованных наемников и рабов. А Скофе, так удачно к ней прибившемуся, посчастливилось оказался в первом ряду, почти у самого помоста. Лучшего места и представить было нельзя. Теперь ему будет видно и слышно все.
        Толпа позади и вокруг ревела и неистова. Скофа даже не мог разобрать отдельных слов или выкриков. Он не понимал, славят ли они полководца, проклинают старейшин-заговорщиков, а может просто кричат во всё горло. Всё смешалось в единый рык оголодавшего зверя, который чувствовал скорую расправу. И он тоже стал частью этого лютого зверя, подарив ему свои чувства и свой голос.
        Верховный стратиг и его воины подняли на помост арестованных старейшин, а всех прочих поставили на колени прямо на площади, перед стройным рядом солдат. В это время к ним присоединилось ещё два человека. В первом, одетом в чёрное джасуре, Скофа опознал Великого логофета, а вот второй - седой старик, опиравшийся на резной посох, был ему совсем не знаком. Когда все они заняли свои места на возведенной утром деревянной платформе, толпа начала понемногу умолкать. Выкрики стихли, сменившись на приглушенное перешёптывание, а сами люди застыли, перестав даже толкать и пинать друг друга. Каждомухотелось услышать и увидеть всё, что вот-вот должно было начатся.
        Верховный стратиг шагнул вперёд и, воздев над головой руки, заговорил громким и сильным голосом. Тем самым голосом, которым он поднимал войска на битвы во время войны и который уже не раз слышал Скофа.
        - Вольные граждане Тайлара и жители нашего прекрасного Кадифа! Пред ликом богов и людей я Верховный стратиг Тайлара и Великий стратиг Харвенской войны, Лико Тайвиш, сын Шето Тайвиша и новый глава своего рода, взываю к вам ради правосудия! Позади меня стоят трое глав благородных семейств. И трое преступников, презревших все законы и обычаи! Это Кирот Кардариш, Лиаф Тивериш и Тэхо Ягвиш. Они стояли во главе заговора против меня, моей семьи и всего государства! Опьяненные завистью и ненавистью к моим победам над варварами, они все два года войны пытались всеми силами устроить поражение наших войск. Их черные языки и грязные деньги добились того, что тагмы под моим началом, бившиеся с дикарями на севере, не получали подкреплений, обозов, и даже жалования. Они были готовы скормить нас варварам лишь бы не допустить моей победы. Но моя семья и мой благородный отец взяли на себя все расходы по защите наших рубежей. Пока Синклит зажимал каждый авлий, мы платили. Мы платили за всё, и этой ценой, мы купили победу Тайлара. Я разбил харвенов, покорил их земли, расширил границы и подарил вам заслуженный триумф,
который Кадиф не знал уж много лет. Но видно моя победа и ваша любовь, совсем лишили их сна. И когда меня утвердили Верховным стратигом, эти отступники от законов решили уничтожить мою семью! Они убили моего отца, Первого старейшину Шето Тайвиша, что дал вам всем мир и процветание. Они позорно отравили его вместе с логофетом имущества Арно Себешем! А после решили обвинить меня в самоуправстве и тирании! И знаете за что? За мою победу над харвенами и пресечение мятежа в Аравеннах! Это гнилую язву, что я выжег огнем и мечем, они стали ставить мне в упрек! Но и этого им показалось мало. Наняв всякую шваль и вооружив своих рабов, они хотели захватить город. Но я был предупрежден об их коварстве. Верные граждане Тайлара раскрыли мне их планы, и тогда я обратился за защитой к той силе, что клялась служить лишь Тайлару. К нашим доблестным тагмам. К простым солдатам, что тянули и тянут на себе всё бремя охраны государства и вашего покоя! И они защитили меня от этих предателей чести, богов и обычаев. И не только меня, но всё наше государство. Всех нас! И теперь я предаю их на суд вам - свободным гражданам
Тайлара! Знайте, что я обвиняю их в убийстве своего отца. Я обвиняю их в сговоре против войск нашего государства. Я обвиняю их в желании установить тиранию. Люди Великого Тайлара. Как велит древняя традиция и древнее право, несправедливо отнятое у вас много лет назад, вы должны судить их своим голосом! Ибо вы - народ, а значит и власть. Так что свободные граждане Тайлара, как и ваши славные предки, решайте судьбу этих старейшин: жизнь их ждет, или смерть!
        Толпа замолчала, словно обдумывая сказанные слова. Скофа покрутил головой и увидел повсюду удивленные и хмурые лица. Конечно, они уже слышали про заговор алатреев. Да и как было о нем не знать, когда сотни глашатаев на каждом углу перечисляли злодеяния благородных и рассказывали, как они хотели захватить Синклит и расправиться с победившим дикарей полководцем? И всё же до последнего момента люди не очень понимали, что именно за публичный суд их ожидает. Они-то думали, что их зовут на зрелище. Почти на праздник, пусть и с кровавой развязкой.
        Город знал, что ларгесы не выставляют на показ свои склоки и почитал это за должное. Да, благородные постоянно резали друг друга, а порою даже изгоняли из государства, что было немыслимым для блисов, но всё это вершилось в стенах Синклита. Ведь судить благородных могут лишь благородные. Таков был закон и старая традиция. Видеть, как она исчезает прямо у них на глазах, было странно и непривычно для кадифцев, никогда не знавших времен народных собраний. И они только начали понимать, что Лико Тайвиш позвал их не ради забавы. Он призвал их, чтобы наделить властью.
        И постепенно по сжатым рядам людей понесся гул осознания. Сначала слабый, но набиравший силу с каждым мгновением. Тысячи и тысячи голосов начали повторять одно слово, которое, словно заклятье, преображало их и надело силой. И слово это было «Смерть»!
        - Смерть! Смерть! Смерть!
        Поначалу неуверенно, словно стесняясь звука собственного голоса, кричали жители Кадифа.
        - Смерть! Смерть! Смерть!
        Повторяли они, и каждый раз произнесенное вслух это слово становилось крепче.
        - Смерть! Смерть! Смерть!
        Звучало уже не как просьба и даже не как требование, но как приговор. Прямо здесь и сейчас сказанное толпой слово рождало власть.
        - Такова ваша воля, сограждане? Достойны эти заговорщики смерти? - обратился к толпе Верховный стратиг.
        - Да! - взревела толпа, уже без сомнений.
        - Тогда, по древнему обычаю, приговор народа должен быть исполнен.
        Лико Тайвиш обернулся назад и положил руку на рукоять висевшего на поясе меча. Он начал обнажать заточенное лезвие, как вдруг стоявший с краю коренастый мужчина поднял вверх руку и выкрикнул:
        - Стой, Тайвиш. Я требую слова!
        По толпе пронесся неясный гул. Люди не знали, как им быть, ибо не понимали правил столь необычного для них действия. И все же, что то внутри, что то очень старое и древнее, говорило, что даже обреченный на смерть, не теряет право быть услышанным. Толпа притихла и подалась вперед, но юный полководец продолжал доставать меч, смотря лишь вперед, на пленника. Он словно не слышал его слов, но тут к стратигу шагнул седой старик и что-то зашептал, замахав руками. Полководец выслушал его, а потом с силой ввернул обратно в ножны так и не вытащенный меч.
        - Вам позволено говорить, Кардариш, - проговорил Лико Тайвиш, не скрывая злобы и раздражения.
        - Позволено? Да это мое право, щенок. Если уж ты решил созвать собрание, то потрудился бы хоть выяснить, как положено его проводить. Я-то знаю, как это делается, ибо именно мои предки стояли у самого истока государства. Хэй, вольные граждане Тайлара. Я Кирот Кардариш, глава славного рода, что принес вам много побед и свершений. Я потомок первого из Владык, Арано Кардариша, истребившего в первые годы Основания дикарей хэегг, что сожгли нашу первую столицу Палту. Я, потомок Мирдо Кардариша, верного друга Патара Основателя, что выкрал его из джасурского полона, а потом собрал под его знаменами армию, которая изгнала тиранов-наместников, и вернула Тайлару свободу. Во мне течет та же кровь, что и в Лико Кардарише - правой руки Великолепного Эдо, грозе и усмирителе вулгров. Я наследник многих героев, сановников и полководцев, которыми все вы по праву гордитесь, ибо они творили это государство. Так что если вы думаете, что я буду скулить, умоляя о пощаде или снисхождении, то не ждите этого. Я знаю свои деяния и не отрекаюсь от них. Что совершил, то и совершил. Что, сопляк, а ты думал я обосрусь как
мальчишка укравший курицу на базаре, да? Думал, буду скулить и вымаливать себе жизнь? А вот хер тебе. Я не какой-то там вшивый блис, этрик или раб. Я ларгес. Глава благородной династии, чье имя неразрывно связано с Тайларом. Так, что я знаю, как надо умирать ларгесам. Эй, добрые граждане Тайлара! Раз вы желаете моей смерти, то я подчинюсь вашей воле. Не тебе, сопляк, но им. И как ларгес и глава рода, обвиненный в преступлениях, я хочу принять на себя всю тяжесть вины. Да, Тайвиш, ты знаешь, что это значит. Всё мое имущество останется у моей семьи и ты не посмеешь их тронуть, не явив всему миру и собранному тобой же народу своё подлинное лицо - лицо тирана. Так что слушайте меня, вольные люди Тайлара: Я Кирот, сын Келло и глава рода Кардаришей. Перед лицом богов и людей, объявляю, что принимаю на себя всю ответственность за всякое деяние моей семьи, каюсь в каждом своём и их преступлении и добровольно вершу над собой суд своей же рукой. Кровью и смертью да отмоются их и мои деяния. А теперь дайте мне меч или хотя бы ножек, что бы я ни грыз себе жилы зубами.
        Скофа не видел лица полководца, но готов был поклясться, что оно побагровело от гнева. Да, такой речи он точно не ждал. Никто не ждал. Ветеран даже проникся уважением к этому человеку. Сохранять лицо и не выказывать страха перед неотвратимой смертью, более чем достойное качество, за которое можно простить очень многое.
        Лико Тайвиш долго стоял не двигаясь, словно бы боги обратили в камень, а потом резко махнул рукой. Один из ближайших солдат тут же развязал руки пленнику. Достав кинжал, он протянул его благородному алатрею. Тот взял клинок, покрутил осматривая, а потом быстрым движением вспорол себе верны сначала на одной руке, а потом и на другой.
        - Смотри на меня вшивый щенок! Ибо так умирает благородный ларгес! А вы, добрые граждане, знайте, что вместе со мной умирает и право в этом государстве! - выкрикнул старейшина, протянув к толпе окровавленные руки.
        - Вместе с тобой умирает беззаконие, - сухо ответил Верховный стратиг.
        Алая кровь сочилась из рубленных ран ларгеса, стекая по локтям и плечам, превращаясь в большие красные пятна на его белой тунике и мантии. Он стоял прямо, постепенно бледная, но, не желая падать. Казалось, что весь этот человек соткан из одного упрямства и даже смерть не посмеет к нему прикоснуться.
        - Я тоже желаю взять слово, - проговорил стоявший рядом старейшина, поднимая связанные руки. В отличие от Кирота Кардариша, его голос дрожал, а сам он выглядел белее своей мантии.
        Лико Тайвиш кивнул, даже не посмотрев в его сторону. Взгляд полководца был прикован только к истекающему кровью Кардаришу. Они словно боролись. Лико давил, желая поскорее вышвырнуть из этого тела жизнь, а тот, назло ему, упрямо отказывался умирать.
        Второй арестант шагнул чуть вперед и сбивчиво заговорил. Было видно, что он боится, боится смертельно, но пример соратника по партии, столь презрительно шагнувшего в объятья Моруфа, казалось, наполнил и его силой и мужеством.
        - Я, Лиаф Тивериш, глава своего рода и вещатель алатреев. Пусть и недолгим было моё служение голосом партии, это то кем я был. Я не предавал никого, не нарушал законов и не посягал на них. Но видно боги желают для меня такой судьбы и кто я такой, чтобы спорить с их волей. Сограждане, не веря в свою вину, я принимаю ответственность, ибо как глава рода, я должен защитить его. А потому, я приму смерть. Приму, как велят традиции, ибо своей добровольной смертью глава семьи защищает её и её имущество от посяганий. Свободные граждане Тайлара, я… я каюсь в каждом преступлении своём или своего рода и сам вершу над собой суд. Кровью и смертью, да отмоются все деяния.
        Стоявший рядом солдат поднял окровавленный нож, выпавший из рук Кардариша и, разрубив веревки, вложил его в руки Лиафа Тивериша. Тот взял клинок и, полоснув по левой руке, взвизгнул от боли. Старейшину затрясло, а брызнувшая кровь окропила помост перед ним. И всё же, уже не гнущимися пальцами он перехватил кинжал и завыв как ошпаренная собака, разрезал вены на правой руке.
        - Желает ли и Тэхо Ягвиш принять вину и самому вершить над собой суд? - холодно произнес глава рода Тайвишей.
        - Я… я не виновен! - взвизгнул юноша. - Они подговорили меня! Заставили клеветать и лжесвидетельствовать перед Синклитом!
        - Сопляк, - с трудом выдавил из себя Кирот Кардариш. Повернув голову, он плюнул в сторону мальчишки, после чего качнулся и рухнул на одно колено.
        - Я не виновен! - вновь выкрикнул самый молодой из тройки. - Я никогда не убивал свободных! Только рабов! Я не был старейшиной в войну! Я мал, мне только семнадцать! Я… я… я приму изгнание, я заплачу всё! Дайте мне корабль и отправьте в Айберу или Фальтасарг! Да хоть к северным варварам! К клавринским племенам! Я хочу жить! Молю!
        Юноша рухнул на колени. Его трясло, а из глаз брызнули слезы. Лико Тайвиш подошел к нему и одним резким ударом вогнал меч сверху вниз слева от шеи. Тот дернулся, захрипел, а потом обмяк. Стоило воину выдернуть клинок, как тело, бывшее ещё мгновение назад старейшиной и главой древнего благородного рода, чья славная история исчислялась столетиями, рухнула на доски, словно опрокинутый мешок.
        - Народ вынес свой вердикт, Ягвиш, - проговорил Лико Тайвиш, вытирая клинок о белоснежную мантию казненного юноши.
        Толпа взревела, подбадривая стратига, и в этом всеоглушающем рёве, потерялся стук ещё одного упавшего тела. Лиаф Тивериш рухнул на помост прямо лицом вниз, и только Кирот Кардариш, продолжал держаться. Стоя на одном колене и стиснув зубы, он держал окровавленные руки перед собой. Но жизнь утекала даже из его крепкого и массивного тела. Старейшина поднял голову и посмотрел на Лико Тайвиша.
        - Ты не победил, - прохрипел он и тут же качнулся, а потом рухнул на доски.
        Верховный стратиг подошел к распластавшемуся алатрею и, перевернув его на спину, закрыл опустевшие глаза мертвеца.
        - Суд свершился, - сухо проговорил Лико Тайвиш.
        Толпа взревела бодрым ликованием. Они, простые люди Кадифа, только что вынесли приговор старейшинам, и он оказался исполнен. Никогда раньше у них не было такой власти и никогда раньше они не чувствовали себя такой силой. Они, мелкие люди огромного города, лавочники и купцы, рабочие и слуги, стражи и бандиты, неожиданно оказались гражданами наделенными правом. Словно их далекие, почти легендарные предки эпохи Союза, что вершили судьбу молодого государства на общих собраниях, они подали голос, и голос был услышан.
        - Свободные граждане Тайлара, трое заговорщиков, что мечтали подмять под себя государство, мертвы, - прокричал Лико Тайвиш, когда гул толпы немного стих. - Но остались те, кто служил им, кто по их воле обнажил оружие против Кадифа и Тайлара, в безумной попытке захватить над ними власть. Я говорю о наёмниках и рабах. По древнему закону, раб несет ответственность вместе со своим господин, а потому всякий из них будет немедленно предан мечу. Что же до наёмников - они лишь взяли деньги за работу, да так и не смогли её выполнить. Они бились, точнее - пытались биться с моими войсками, но больше сдавались и бросили оружие. Они не воины и не армия. Они просто получили серебро за то, чтобы казаться грозной силой. Мы проучили их. И я думаю, что урок ими усвоен. Посему я, как Верховный стратиг и их победитель, дарую им свою милость. И если вы, о люди Кадифа, согласны со мной, то они вольны идти по своим домам.
        Толпа вновь притихла, но совсем ненадолго, родив из своих глубин новый громкий клич: «Отпустить!» Это слово понеслось по рядам, отзываясь тысячами и тысячами голосов. Ведь в отличие от рабов или старейшин, наёмники были такими же кадифцами как и они сами. Простыми людьми, крови которых они не желали. И вместе с этим толпа постигала ещё одну сторону власти. Сторону, неразрывно связанную с правом лишать жизни. И именовалась она «милость».
        - Воины, граждане Тайлара сказали свою волю.
        Солдаты тут же принялись исполнять приказ. И не только своего командира, но и собрания. На глазах толпы, они начали освобождать наёмников и резать рабов. Невольники кричали, дергались, пытались встать, но тяжелые железные цепи надежно держали их, пока воины Лико Тайвиша делали свою кровавую работу. Пара сотен скованных человек падали под ударами мечей и копий, пока другие спешили раствориться в толпе, которая встречала их все больше свистом и насмешками. Да, она даровала им жизнь и свободу. Но разве могла она отказать себе в удовольствии заклеймить позором проигравших? Конечно же нет. Ведь это слишком сильно противоречило бы её природе.
        Всё было закончено быстро. И когда последний раб пал, пронзенный ударом копья, а последний наемник, лишившись веревок, затерялся в человеческом море, Лико Тайвиш вновь поднял руку и заговорил с площадью.
        - Вольные граждане Тайлара, заговор против нашего государства раскрыт и предотвращен. Старейшины алатреи не смогли захватить власть. Но Синклит, всё ещё полниться теми, кто желает подчинить себе всех нас. Часть заговорщиков бежала, часть скрыта и прячется среди нас. И они ещё попробуют взять то, что считают своим. А своим они считают Тайлар! И я, ради памяти своего отца, ради своей семьи, ради своих побед и преданных мне воинов, ради всей нашей страны, наших богов и традиций, ради каждого из вас, прошу у вас права защитить государство! Сограждане, стоя тут перед вами, я, Лико Тайвиш, покоритель земель харвенов и Верховный стратиг, прошу о праве защитить то, что дорого всем нам. Я прошу о праве восстановить законы, попранные жадными лицемерами, мечтавшими растащить все государство по своим мелким уделам и обратить вас в рабов. Я прошу о праве вершить суд над изменившими законам богов и людей старейшинами и их приспешниками. Я прошу о праве вернуть на эту землю закон и справедливость! Свободные люди Тайлара, я прошу об этом праве вас. Так что, вы доверите мне такое право?
        Стоявшие вокруг люди растерянно переглядывались. Им уже дали право решать вопросы жизни и смерти. Казнить и миловать. Но теперь их просили о большем. Их просили о власти. Просили о доверии, как просят равных, и они не знали, как им быть. Точнее знали, ибо этому человеку они и вправду хотели довериться. Но вековая привычка слушать мантии и их сановников сковывала их, зажимая в глотках нужные слова. Выученная покорность, запирала их волю и не давала ей вырваться наружу. Они просто стояли, изумленно смотря то друг на друга, то на полководца, не решаясь дать ему ответить.
        И вдруг у толпы прорезался голос. Одинокий и не очень громкий охрипший голос:
        - Мы с тобой, командир! Бери власть в свои руки!
        Он прозвучал так близко от Скофы, что тот вздрогнул и закрутил головой, ища его источник. Все люди вокруг были похоже друг на друга, но его взгляд почему-то сам собой зацепился за седого одноглазого мужчину, в потертом и плохо залатанном кожаном доспехе. Вместо левой руки, у него был косой обрубок по локоть, борода на левой же щеке расходилась, обнажая уродливый зарубцованный ожог, а уши были срезаны.
        Скофа не был уверен, что голос принадлежал именно ему, но он точно подошел бы этому человеку, явно отдавшему всё войне и тагме. Да, может Скофа и не видел его в «Красной накидке», но чувствовал особым чутьем прошлое этого человека. Он точно был ветераном. Крепким, несломленным и верным до самого конца. Именно такие как он, привыкшие к приказам и грубой прямоте, не умели сомневаться. Их отучали от этого война и годы тренировок. И если они что-то хотели сказать, то говорили искренне.
        Если у кого-то и была смелость стать глашатаем перемен - то только у такого человека. У взращённого битвами и болью ветерана. Искалеченного телом, но не сломанного внутри.
        Армия уже изменила Тайлар. Она, перестав терпеть и повиноваться обезумившей от власти и привилегий своре врагов в мантиях, открыла дверь для нового государства. И именно её сыну и должно было сказать об этом первым. Ему, выброшенному на дно жизни калеки, что так и не отрекся от своей верности. И та прямота, с которой были сказаны эти слова, словно заклятье, развеяла сковавшую людей нерешительность.
        В мгновение ока, у всей толпы, у всех пришедших сюда граждан Тайлара, прорезался голос. Они, вкусившие власть, начинали понимать обретённую ими сегодня силу. И высвобождая эту власть, толпа превращалась в могучую бурю, укрывавшую столицу. Из тысяч и тысяч глоток рвалось наружу сокрушительно громкое «Да!». Оно неслось волнами, усиливаясь и превращаясь в боевой клич. Вся огромная толпа, собравшаяся сегодня на площади Белого мрамора, единым ревом, единым порывом, наделяла воина в красных доспехах всем, о чем он их попросил. Они были властью. Они были силой. И они отдавали эту силу и власть одному человеку.
        - Да будет так, - проговорил молодой полководец. - По воле народа и богов, я, Верховный стратиг Лико Тайвиш, клянусь защитить государство!
        КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ