1917: Да здравствует император! Владимир Марков-Бабкин
        Новый Михаил #1
        Можно ли сломать ход истории за два дня? Особенно, если революция уже идет полным ходом.
        Михаил Романов, бывший военный летчик, а ныне топ-менеджер, попадает в великого князя Михаила Александровича и пытается вырваться из ловушки, но единственным путем к спасению становится будущая встреча с Николаем Вторым, в попытке изменить ход истории России. Но между ними 600 километров, а времени в запасе считанные часы.
        А в Петрограде события развиваются своим чередом. Охваченная революцией столица не подчиняется никакой власти и уже погрузилась в пучину анархии. Но пока по улицам бродят воодушевленные статисты с флагами, за кулисами революции идет большая игра.
        Владимир Марков-Бабкин
        1917: Да здравствует император!
        Искренняя благодарность всем моим коллегам, принимавшим активное участие в обсуждениях и доработке текста книги на сайтах «Самиздат» и «В Вихре Времен».
        Отдельное спасибо Виталию Сергееву за помощь.
        Спасибо вам, друзья. Мы вместе сделали книгу лучше.
        Посвящается моей семье
        
        Мой поезд катил по пригородам имперской столицы. Остались считанные минуты до того мгновения, когда я ступлю на перрон вокзала. Хорошо знакомого мне вокзала, на котором ни разу не был. Вчера я потерял жену, которую знал много лет и которую видел всего два раза в жизни. Рядом со мной вглядывался в окно мой шестилетний сын, которого я узнал лишь позавчера. И я сам словно мальчишка жадно вглядываюсь в окно, видя впервые все то, что видел регулярно все свои тридцать восемь лет жизни.
        Я много раз бывал в Ленинграде. Еще большее количество раз я посещал Санкт-Петербург. И вот мне предстоит прибытие в Петроград. И прибываю в этот раз я не на «Сапсане», не на авиалайнере и даже не на собственном автомобиле. В клубах пара и дыма императорский поезд несет меня к городу, который в далеком будущем пафосно наименуют городом трех революций.
        Вот и все, лязг тормозов. Приехали. Приехал. Вот он - финал двух дней. Мог ли я о таком помыслить позавчера утром, оставляя в машине свой ноутбук и отправляясь на осмотр дворца, будь он неладен?
        Оркестр играет встречный марш, построен почетный караул. Пора.
        Шаг на перрон. Прибывшие и встречающие сошлись. Слышу доклад:
        - Ваше императорское величество! Почетный караул для встречи вашего величества построен! Исполняющий должность главнокомандующего Петроградским военным округом полковник Кутепов!
        Играет «Боже, царя храни!», маршируют, чеканя шаг, казаки собственного его императорского величества конвоя.
        Государь прибыл в революционный Петроград…
        За два дня до событий
        Между 27 февраля 1917 года и 20 марта 2015 года сколько? Один миг. Между размеренной благополучной жизнью и катастрофой лишь один крик.
        - Пап?!
        Удар молнии расколол мою голову. Мир пошатнулся и опрокинулся. Эхом звучал детский крик, кто-то мужским голосом взывал:
        - Кличьте дохтура! Их высочеству плохо сделалось! Дохтура!
        - Пап?, что с тобой? Пап?!
        Тысячи, миллионы образов и воспоминаний обрушились на меня, заставив со стоном сжать голову. Вокруг поднялась какая-то суета, в темноте грота добавилось пляшущего света, замелькали огни керосиновых ламп. Забегали, замельтешили люди, кто-то что-то приказывал какому-то ротмистру. Да, как-то я оконфузился, теперь по всему замку будут шептаться и хихикать горничные с истопниками. Хорошо, смартфонов ни у кого не видно…
        - Ворот! Ворот ему расстегните! На воздух! Срочно на воздух! Ротмистр, где же носилки?
        Интересно, откуда у меня во дворце носилки? А, вероятно, из госпиталя для нижних чинов принесут, зря, что ли, я велел крыло своего дворца отвести под это богоугодное дело? Тут, конечно, не клиника третьего тысячелетия, но уж носилки-то у них должны найтись?
        И точно, вот и носилки.
        - Аккуратнее, господа, аккуратнее!
        «Господа» достаточно бережно водрузили мою тушку на носилки и куда-то понесли. Интересно, неотложку уже вызвали? Во всяком случае, сирен машины «скорой помощи» я пока не слышал.
        Свет брызнул мне в глаза, и я невольно прикрыл лицо рукой.
        - Может, в дом?
        - Нет-нет, ему нужен воздух. Пусть пару минут подышит. Кладите носилки на сено.
        Интересно, еще пять минут назад здесь никакого сена не было. Да ладно тебе, вчера при тебе Тихон из саней выгружал. Ах да, Тихон. Тихон? В мозгах со страшным скрипом прокручивались и заново сцеплялись шестеренки моих извилин. Моих? Как понять-то? Боже, моя голова…
        Разумеется, я делаю эти записи уже по прошествии времени, и многое из моего тогдашнего состояния вовсе выпало из памяти, да и не воспринимал я действительность совсем уж адекватно. Хотя и неадекватно также не воспринимал.
        Что я испытывал в тот момент величайшего потрясения? Шок? Возможно, хотя истеричек в военную авиацию не берут, и боевой офицер не станет в момент кризиса биться в припадках, словно барышня из благородного семейства, увидевшая на любимом белом рояле выцарапанное гвоздем неприличное слово. Да и многолетний, полный цинизма и кризисов опыт топ-менеджмента также не располагает к падениям в обморок. Хотя, конечно, со стороны, вероятно, это смотрелось именно так.
        Мне было неудобно смотреть снизу вверх на толпящихся вокруг моей персоны, и я велел:
        - Помогите мне сесть…
        Народ вопросительно взглянул на «дохтура», тот милостиво разрешил, и вот меня аккуратненько усаживают на большой валун у входа в грот, предварительно накинув на голый камень чей-то тулуп. Камня тут, кстати, тоже не было пять минут назад. Впрочем, это в мое время его здесь не было, а стоит он тут еще со времен Павла Первого…
        Сижу. Собравшиеся стоят. Все смотрят на меня. Я смотрю на них. Пауза затягивается.
        - Пап??
        Перевожу взгляд на мальчика лет семи. Нет, шести, и мальчика этого зовут Георгий. Стыдно, батенька, не помнить возраст собственного сына! Сына? Гм…
        «Дохтур» требовательно посмотрел на офицера.
        - Ротмистр, где ваша знаменитая фляга? Надеюсь, она не пуста?
        Офицер почему-то смутился, покосился на меня, но флягу достал.
        - Ну, так это… вот, значит.
        «Дохтур» протянул мне емкость. Делаю глоток. Коньяк обжигает мне горло, и я закашливаюсь. Военный смутился еще больше и прямо даже покраснел.
        - Благодарю вас, ротмистр. Отменный коньяк.
        Ну, значит, верно оценил причину его смущения. Мол, как может понравиться какой-то там ротмистрский коньяк самому великому князю. И моя похвала пришлась кстати.
        - Ваше императорское высочество, возможно, соблаговолите пройти в свой кабинет? Вам бы полежать…
        Киваю.
        - Да, доктор, было бы хорошо.
        Хотя мне «полежать» и не надо, но из кабинета я, по крайней мере, выставлю всех, поскольку подумать мне есть над чем. Не каждый день проваливаешься на девяносто восемь лет в прошлое.
        Возможно, кто-то удивится тому, что я не заламывал руки, не проходил стадии неверия, отрицания и все такое прочее, что обычно описывается в романах? Нет, жуткий стресс был, но я точно знал, где и когда я нахожусь, а если у меня были какие-то сомнения, то я мог бы просто посмотреть на свои руки, и это были отнюдь не руки Михаила Романова, бывшего военного летчика и топ-менеджера крупного медиа-холдинга, а были это пальцы и ладони великого князя Михаила Александровича. А если уж совсем меня накроют сомнения, то вон на стене зеркало, в которое я, кстати, уже пару раз посмотрелся. Ну чисто красна девица, честное слово!
        Да и обстановка вокруг, мебель, стиль отделки интерьеров, фасоны одежды, манеры говорить, речевые обороты, а главное, и сами люди, встреченные мной в это кошмарное утро, - все это было совершенно иным и чуждым 2015 году.
        И главное, я помнил всю жизнь человека, в теле которого я оказался. И человек этот, только не спрашивайте, как такое возможно, был моим прадедом. Повторяю - не спрашивайте. Понятия не имею. И давайте не будем рассуждать тут о причинно-следственных связях и прочей зауми. Вот честное слово, меньше всего меня это сейчас волнует.
        А волнует меня вот что. На дворе, со всей очевидной ясностью, 27 февраля 1917 года. В Петрограде уже полным ходом идет, прости господи, Февральская революция. И можно было бы порадоваться такому жизненному взлету (ну еще бы, оказался в теле родного брата императора!), если бы не такая мелочь, как то, что в результате всей этой кутерьмы с революцией вашего покорного слугу застрелят в лесу, как пса. Да и царственного брата Колю тоже расстреляют. Прямо вместе с семейством, прислугой, докторами и даже, говорят, собаками. В последнем факте я сомневаюсь, но в данный момент это не имеет значения.
        Проблема сейчас в другом - я решительно не представляю себе, что делать. Абсолютно не представляю. Всяким попаданцам в книгах хорошо было, у них либо впереди долгие годы на то, чтобы что-то затеять и изменить, либо они попадали в тело какого-то второстепенного персонажа, который мог чудить, как угодно. А у меня, блин, даже на учудить времени совсем нет!
        Словно в подтверждение этого факта, в дверь кабинета постучали. Вот к тебе и пожаловал внешний мир, гражданин великий князь.
        - Войдите!
        Входит невысокий человек с усиками и беспокойством на лице.
        - Ваше императорское высочество! Мне только что сообщили. С вами все в порядке? Вы крайне бледны!
        Пожимаю плечами.
        - Насколько это возможно в нашем лучшем из миров. Что у вас, Николай Николаевич?
        Хорошо хоть, мне не приходится мучительно думать над вопросами типа «А кто это такой?» и память великого князя снабжает меня всей полнотой информации, которой владел он сам. Так что, кто это, я знал, а мой личный секретарь господин Джонсон сразу же изобразил деловой вид и доложил официальным тоном:
        - Ваше императорское высочество, председатель Государственной думы господин Родзянко испрашивает дозволения переговорить с вами по телефону. Говорит, что дело срочное и государственной важности.
        Ну вот, началось. Куда бежать и где мои вещи?
        - Да, благоволите.
        Вот откуда у меня вот это старорежимное «благоволите»? Не иначе как вместе с оперативной памятью и данными жесткого диска прадед передал мне «в наследство» еще и привычки с лексиконом! А впрочем, почему я беру «в наследство» в кавычки? Оно так и есть, как ни крути.
        Джонсон крутит ручку и протягивает мне трубку. Его, кстати сказать, тоже в том лесочке пристрелят. Прямо рядом со мной. Так что протягивая мне сейчас эту трубку, он протягивает руку и к собственной гибели.
        Глубоко вздохнув, говорю в старинный микрофон:
        - Слушаю!
        - У аппарата председатель Государственной думы Родзянко. - Слышимость была плохая, но не настолько, чтобы не понимать собеседника. - Я имею честь говорить с великим князем Михаилом Александровичем?
        Ну что, Миша? Добро пожаловать в кровавый мир потрясений и кошмаров эпохи Февральской революции?
        - У аппарата великий князь Михаил Александрович.
        - Ваше императорское высочество! - бодро заговорил человек в телефонной трубке. - Как вы знаете, Петроград охвачен волнениями. Четвертый день на улицах толпы народу, общественная жизнь в смятении. Отмечены первые случаи отказа войск выполнять приказы. Столица погружается в анархию. Государственные институты бездействуют, правительство князя Голицына самоустранилось, военные в растерянности. Никто не хочет взять на себя ответственность за ситуацию. Ваше императорское высочество, Россия ждет от вас участия в деле восстановления общественного спокойствия и проведения реформ. Только отставка правительства князя Голицына и созыв ответственного министерства смогут успокоить умы в этот нелегкий час, когда Отечество наше в опасности!
        Хорошо поет. Чувствуется профессиональный политик-интриган. Ладно, послушаем предлагаемые расклады.
        - Что вы предлагаете?
        - Ваше императорское высочество! Как член императорской фамилии и как брат государя, вы можете спасти Россию. Повлияйте на императора в вопросе дарования ответственного министерства. И мы все, вся прогрессивная общественность, ждем вас в этот непростой час в Петрограде. России нужен державный вождь и решительный человек, который поведет общество в эту тяжелую годину. Приезжайте в столицу и примите диктаторские полномочия, возглавив переходное правительство и гарнизон Петрограда до момента, когда реформы смогут успокоить общество и вернуть рабочих с улиц на фабрики и заводы, а солдат в казармы!
        Ха-ха. «Прогрессивная общественность». Серпентарий в чистом виде. Сколько в данную минуту осуществляется разных мятежей? Эта самая «прогрессивная общественность», думцы, генералитет, промышленники, англичане, французы, немцы опять же. И это далеко не весь список, и у каждого свои цели и интересы, часто противоречащие друг другу. Сейчас у них только одна общая цель - свалить с трона Николая, а затем уж они перегрызутся, как стая голодных собак вокруг куска мяса, погрузив страну в хаос революционной анархии и грядущей Гражданской войны. Заговорщик на заговорщике сидит и заговорщиком же погоняет. И с лидером одного из заговоров я как раз и имею, прости господи, честь разговаривать!
        Отвечаю предельно официально:
        - Хорошо. Я желаю встретиться в Петрограде с князем Голицыным, генералами Хабаловым и Беляевым, а также со здоровыми силами общества.
        - Ваше императорское высочество! - обрадованно запричитал человек с той стороны. - Мы счастливы будем увидеть вас в Петрограде! Я лично встречу вас на вокзале и гарантирую самую радушную встречу!
        Это да. И прямая дорога мне от вас прямо на расстрел.
        - Договорились, - буркнул я и повесил трубку на рычаг.
        И, повернувшись, взглянул в зеркало на стене. Оттуда на меня по-прежнему смотрел великий князь Михаил Александрович Романов. М-да. Шлепнут они тебя, Миша, вот что.
        - Прикажете подавать машину?
        - Готовьте авто, но пока не подавайте. Мне надо подумать.
        Джонсон склонил голову и вышел. Вероятно, отправился, по своему обыкновению, стучать на меня английской разведке.
        Я повернулся к окну. Да, надо думать, и думать быстро. Потому как выхода из западни пока не видно, а рок вот-вот сомкнет свои ледяные пальцы на моем горле.
        Глава I
        Гатчина
        Петроград.
        27 февраля (12 марта) 1917 года
        По Высочайшему повелению город Петроград с 27 сего февраля объявляется на осадном положении.
        Командующий войсками генерал-лейтенант Хабалов, 27 февраля 1917 года
        Гатчина.
        27 февраля (12 марта) 1917 года
        Возможно, кто-то мечтает попасть в прошлое, да еще и в тело великого князя. Как же, брат самого царя, боевой генерал, лихой наездник, командир знаменитой Дикой дивизии, любимец женщин и прочей светской публики. Подвиги всякие, балы, интрижки, высокое общество, ах-ах, такой душка и романтик! Или другие скажут: что ж ты, гад, стоишь, беги - спасай Россию, твори историю! Во-первых, подвигами всякими я сыт по горло на войне в своем времени, во-вторых, никаких балов и прочих светских удовольствий меня тут вовсе не ожидает, а ждут меня охваченный волнениями Петроград, Февральская революция и скорая пуля в голову в конце очень короткого здесь жизненного пути. Но, главное, что касается спасения России, то я очень даже «за» ее спасти, но пока я не вижу способа спасти даже себя самого. А вот насчет истории все верно, в историю я попал. Конкретно так попал.
        Так что гляжу я на этот мир предельно неприязненно, испытывая к нему теплых чувств меньше, чем к запыленному и валяющемуся в гараже школьному учебнику истории. Впрочем, уверен, что окружающий меня мир относится ко мне со взаимным отвращением.
        Что мы, в моем лице, имеем? Если отбросить все контрпродуктивные надежды на то, что все само собой переиграется, что временной глюк рассосётся сам собой, а я весь такой в белом окажусь вдруг в своем московском начальственном кабинете, оставив тут всех по уши в дерьме, то… Нет, не подумайте обо мне плохо, разумеется, я так бы и поступил, будь у меня подобная возможность. В конце концов, кто я тут такой? Случайным образом оказавшаяся в механизме песчинка, не имеющая к нему ни малейшего отношения. Невзирая на тело и память прадеда, я не чувствовал ничего общего с тем, что происходит сейчас за окнами этого кабинета. Это не мой мир, не моя империя, не моя революция. Зато погибнуть у меня шанс чрезвычайно велик, и это при том, что я как бы и не при делах вовсе. Так что спроси у меня сейчас кто-нибудь, готов ли я вернуться в свое время к своей привычной жизни, я бы не колебался ни минуты, уж поверьте. Но такой возможности у меня нет и не предвидится. Посему, мечты и надежды в сторону. Займемся прозой бытия.
        Блин, голова просто квадратная и никак не желает приходить в норму. Звон моего колокольчика уведомил адъютанта, что я желаю его видеть.
        - Кофе, голубчик, организуйте!
        - Сию минуту, ваше императорское высочество!
        Хорошо быть высочеством, но кофе мне прекрасно сварила бы и моя секретарша в моем же офисе. А так это больше похоже на последнюю сигарету перед казнью. Впрочем, сигарет тут еще не изобрели, а папиросы вызывают у меня психологическое отвращение.
        Итак, какие у меня варианты, так сказать, переписать историю, спасти Россию или хотя бы себя самого?
        Попытаться убедить Николая Второго взять наведение порядка в собственные руки, провести какие-то реформы или хотя бы объявить о них? Николай отличался, эм… отличается ослиным упрямством и способностью упорно игнорировать все, что ему говорят, если ему это «все» не по душе. Во всяком случае, ни прадеду, ни тому же Сандро, ни другим членам императорской фамилии на него, перед началом Февральской революции повлиять не удалось. Еще эта гадская история с убийством Распутина, которая настроила царя на конфронтацию с родней… Подумаешь, зять Сандро князь Юсупов собственноручно прикокнул «святого старца». Ну, по крайней мере, так говорил весь высший свет, хотя не исключено, что без «гадящей англичанки» в деле Распутина не обошлось, слишком уж разнились мемуары Юсупова и полицейские материалы с описанием характера ран убиенного и осмотром самого места преступления. Впрочем, куда-то меня не туда понесло, черт с ним, с этим Распутиным, времени-то у меня все меньше!
        - Ваш кофе, ваше императорское высочество. Свежие газеты смотреть желаете?
        - Благодарю. После. Все после.
        Адъютант вышел, а я, отхлебнув ароматный напиток, принялся думать дальше.
        Так вот, в теории, я мог бы попытаться Николая убедить в личной беседе. Причем отнюдь не благодаря моему какому-то красноречию, а исключительно за счет того, что я знаю последующие события и подробности заговоров. Но между нами шестьсот километров, а телеграф в Ставке в руках наштаверха генерала Алексеева, который как раз военный заговор и возглавляет. И насколько я помню из истории, вечером этого дня оригинальный великий князь Михаил Александрович телефонировал из Петрограда Николаю и пытался его убедить. Но лично говорить император не пожелал, связь была через генерала Алексеева, и результат науке известен. Так что вряд ли и я смогу тут что-то сделать, без визита в Могилев, а оказаться там до отъезда царя в ту роковую поездку, в которой его принудят к отречению, никак не получится.
        Да что ж такое! Курить хотелось просто невыносимо! Я в своем будущем практически не курил, разве что трубочку в хорошей компании, но тело прадеда привыкло к огромным дозам никотина и требовало очередной порции. Вот гадство! Мало мне проблем, так и с этим еще!
        - Граф!
        В дверях появился адъютант.
        - Вот что, Илларион Илларионович, в кабинете моего царственного пап? есть коллекция курительных трубок, знаете?
        - Так точно, ваше императорское высочество!
        - Принесите мне несколько разных на ваше усмотрение.
        - Слушаюсь!
        Не знаю, о чем он сейчас думает, да мне на это и плевать, откровенно говоря.
        Теоретически, опять же, я могу воспользоваться «приглашением» Родзянко и выехать в Петроград, где, вероятней всего, меня примут под белы рученьки прямо на вокзале. Впрочем, кое-кто утверждает, что по прибытии в Петроград мой прадед был предоставлен сам себе, но лишь без толку весь день прослонялся по Петрограду, встретился с Родзянко и другими членами будущего Временного правительства, пообщался с трясущимся от страха премьер-министром князем Голицыным. И в итоге отказался своим именем придать легитимность перевороту и не принял командования над остатками верных царю войск и даже велел им покинуть Зимний дворец. После чего якобы по своей инициативе спрятался на Миллионной улице, дом 12 в квартире князя Путятина и тихо просидел там взаперти «пережидая опасность» до самого отречения Николая, а затем и быстренько сам отрекся, уступив «уговорам» Родзянко, «не гарантирующего безопасность при ином решении».
        Не знаю, может, так и было. Но меня смущает несколько моментов в этой странной истории. Первый - все эти занимательные рассказы писались уже после Февральской, а часто и Октябрьской революции. И даже значительно позже окончания Гражданской войны. В те времена участники этих позорных событий всячески старались обелить себя и выставить крайними других. Второе - самого Михаила Александровича Романова после свержения монархии об этом никто не спрашивал, и говорить он вряд ли мог свободно, будучи «под охраной». Да и расстреляли его сравнительно быстро, а после смерти можно писать о нем что угодно, опровержения не будет. Третье - есть мнение, что и генерал Хабалов, и генерал Беляев, то есть лица, непосредственно командовавшие армией в Петрограде, были сами участниками военного заговора, иначе никак не объяснить их внезапную слепоту, пассивность и боязнь принятия решений, которые они принимать были обязаны по умолчанию, не дожидаясь какого-то особого повеления императора. И наконец, четвертое - есть фраза Родзянко, сказанная во время нашего сегодняшнего телефонного разговора, что, мол, он лично меня
будет встречать на вокзале. Понятно, что встречать меня он будет не один и, вероятно, не с цветами. Так что сомнительно, что мне дадут возможность влезть на броневик и толкнуть речь перед верными трону солдатами. Не для того это все затевалось.
        Где же моя трубка?! Куда пропал этот чертов граф Воронцов-Дашков, мать его эдак! Сколько можно ходить на другой этаж дворца!
        - Михаил!
        Я невольно поморщился. Блин, как не вовремя! Но через мгновение взял себя в руки и обернулся уже с улыбкой.
        - Да, дорогая Натали.
        Графиня Брасова собственной персоной. Жена моего прадеда, а теперь, получается, моя жена. Я покосился на обручальное кольцо у себя на безымянном пальце. Ну да, не было печали, получи еще и это.
        - Я делала визиты, когда мне сообщили о том, что у тебя случился припадок.
        - Не было у меня никакого припадка, дорогая. Просто…
        Но она меня не слушала.
        - Я имела обстоятельный разговор с доктором Ланге. Он описал произошедшее, так что не нужно меня успокаивать. Господин Ланге сообщил мне о результатах твоего осмотра, я также попросила его осмотреть Георгия. Мальчик очень напуган и подавлен. Это было очень легкомысленным решением повести его в туннель, Михаил!
        О, а нашей Натали пальца в рот не клади, простите за невольную рифму. Что ж, два скандальных развода и окольцованный в итоге великий князь - все это лишний раз говорит о том, что эта женщина точно знает, чего хочет в жизни. А глядя на нее сейчас, я четко понимаю, что она к цели идет буквально по головам.
        Графиня меж тем продолжала:
        - Мне сообщили, что ты велел подготовить автомобиль к поездке. Правильно ли я понимаю, что ты намерен выехать в Петроград?
        Быстро у нее все. Прямо схвачено. Сразу видно, что эти изящные ручки держат дворец в ежовых рукавицах.
        Что ж, поддержим легенду. Киваю:
        - Да, дорогая, государственные дела требуют моего присутствия в столице.
        К моему удивлению, она утвердительно склоняет голову.
        - Это мудрое решение, Михаил. В час, когда все рухнет, ты должен оказаться в самом центре событий. А Николай Николаевич наверняка не успеет вернуться с Кавказа вовремя. Кстати, ты должен, наверное, знать - в Зимнем сейчас тепло?
        - В Зимнем?
        Она терпеливо пояснила свой вопрос:
        - В Зимнем дворце, разумеется. Где же еще?
        Я даже как-то слегка прифигел от такого вопроса.
        - Вероятно, тепло. Там все ж таки военный госпиталь на полдворца. Должны же его отапливать.
        Графиня насмешливо смотрит на меня.
        - Эх, мужчины! Позволю тебе напомнить, что я занимаюсь обустройством и обеспечением всех нужд госпиталя здесь, в Гатчинском дворце, и госпиталя в нашем особняке в Петрограде. И я знаю, о чем говорю. Дворец огромен, в жилых покоях царской семьи давно никто не живет. А позади зима, в залах может быть очень сыро. Я же должна понимать, в каких условиях мы будем жить. Да и не хватало, чтобы наш мальчик простудился от сырости или жил среди плесени. Так что будешь сегодня в Зимнем - обязательно осмотри жилую часть дворца, хорошо?
        Нравится мне такая форма отдачи приказов - сначала отдать, а затем уточнить - хорошо? Ненаглядная Натали меж тем продолжала развивать мысль и строить планы на будущее.
        - Я только что была с визитом у Оболенских. Они сегодня приехали из столицы и привезли свежие новости. Весь высший свет говорит о твоем регентстве как о вопросе решенном. События уже не остановить, и все ждут отречения Николая в ближайшие несколько дней. Поэтому ты абсолютно прав, решив немедленно выехать в Петроград. И я, Михаил, поддерживаю это твое решение. Постарайся держать меня в курсе событий и дай знать, когда нам выезжать. Я пока прикажу прислуге собирать вещи в дорогу. Сообщи, когда будешь готов уезжать, мы с Георгием тебя проводим.
        Она чинно поцеловала меня в щеку и направилась к выходу. В дверях она обернулась:
        - Ты не представляешь себе, с каким удовольствием я буду принимать в Зимнем дворце всю эту высокородную публику, которая смеялась надо мной и отказывала в визитах!
        Графиня Брасова злобно, но торжествующе полыхнула глазами и покинула кабинет.
        Я смотрел на закрытую дверь и пытался понять - действительно ли мой прадед любил эту женщину? Неизвестно. Предоставив в мое полное распоряжение свое тело и свою память, он решительно отказался поделиться своими чувствами и эмоциями. Судя по воспоминаниям, вероятно, да, любил. Хотя изначально весь скандальный и демонстративный роман с женой своего подчиненного поручика Вульферта был лишь местью мам?, вдовствующей императрице Марии Федоровне, за то, что она, опасаясь скандала, разрушила их роман с женой подполковника Мостовского Ольгой Кирилловной, как перед этим расстроила роман с фрейлиной Александрой Коссиковской. Знал бы мой прадед, что именно от не столь известного обществу романа с Ольгой Кирилловной и появлюсь в итоге на свет я! Не является ли мой провал в прошлое в тело прадеда своего рода иронией судьбы и местью с ее стороны? Поди знай.
        А графиня… Что графиня? Наталья Шереметьевская, она же Наталья Мамонтова, она же Наталья Вульферт, она же графиня Брасова. Шаг за шагом, ступенька за ступенькой, голова за головой - шла она к своей цели, не останавливаясь ни перед чем. Два скандальных развода, оставление дочери от первого брака ее отцу-пианисту, жизнь, полная интриг и авантюризма. По ней можно было писать приключенческие романы, достойные пера Александра Дюма.
        Я смотрел на дверь, которая только что закрылась за графиней, считающей себя уже без пяти минут регентшей империи и, уверен, не желающей на этом останавливаться. И я даже как-то начинал бы опасаться за жизнь цесаревича Алексея при таком напоре с ее стороны. Не сейчас, так потом, когда он, как моя дражайшая супруга полагает, станет императором. Когда Алексей Второй станет последним слабым препятствием между ней и вожделенной короной, может возникнуть очень большой соблазн. Да уж.
        К счастью, опасения напрасны, быть регентшей ей не суждено, поскольку сам я также не стану официальным правителем государства при малолетнем императоре. И не потому, что не хочу, а потому, что карта монархии в России бита и эта группировка заговорщиков потерпит сокрушительное поражение. И уж я-то, провалившийся сюда из 2015 года, знаю это лучше, чем кто бы то ни было в этом времени.
        И тут, наконец, в дверях нарисовался граф Воронцов-Дашков с грудой трубок в руках.
        - Ваше императорское высочество! Трубки вашего царственного пап?!
        Хмуро смотрю на выкладываемое на стол разнообразие курительных трубок. Затем интересуюсь:
        - А табак?
        Глаза у графа округлились.
        - Виноват, ваше высочество! Сию минуту!
        И пулей вылетает из кабинета. Вот что с ними делать? Работнички! Что здесь, что там, в моем мире и в моем времени.
        Так, не трать время попусту! Думай!
        Ладно, допустим даже, что я действительно отправляюсь в Петроград и якобы соглашаюсь поиграть с Родзянко в диктатора, надеясь в перспективе перехватить реальную власть. Во-первых, Николай Второй никогда не одобрит этого финта ушами, а во-вторых, без высочайшего одобрения это фактически открытый мятеж против действующего монарха. И ладно бы мятеж, в конце концов, в прошлой жизни, в том далеком будущем, я присягал России, а не этому самодержцу Всероссийскому, но удержать власть я никак не смогу. Да что там удержать! Со сложившимся в этом мире имиджем моего прадеда, в теле которого я оказался, за мной не пойдет ни одна серьезная сила. Легкомысленный, легко поддающийся чужому влиянию, абсолютно несамостоятельный персонаж. Поэтому меня Родзянко и сватал в диктаторы, поскольку уверен, что я ничего делать не могу, а своим именем лишь придаю подобие легитимности всему их мятежу.
        И ладно бы Родзянко со товарищи были серьезными ребятами, за которыми стоит что-то реально имеющее вес и силу, так нет же, они сами в шоке от самой мысли, что верховная власть просто самоустранилась. Не верят они, что все так легко, ищут подвох. Нервничают. Надувают при этом щеки и делают значительный вид. Но по факту, они сами в растерянности и панике. Пытаются найти выход и подстраховаться. В том числе еще и по этой причине им нужен я. Но нужны ли они мне? Особенно с учетом того, что я им нужен лишь на пару-тройку дней, а потом стану просто опасен? Монархия в России им не нужна, а меня, как основного претендента на престол после Алексея, даже к формальному регентству не допустят. Да что там говорить о регентстве - меня из-под «охраны» не выпустят, ибо «не могут гарантировать безопасность». И все опять же кончится пулей в голову.
        Не знаю, ощущал ли такую же беспомощность мой прадед в тот день, когда на Миллионной улице в доме номер 12 сидел над листком с текстом своего отречения от короны. Возможно. По крайней мере у меня было именно такое чувство. Выхода я не видел.
        Ну, кроме как попытаться прорваться через границу в Швецию, пока еще возможно. Да, горький хлеб эмиграции, но хотя бы голова на плечах. Да, вариант не самый лучший, но и не худший. Но, блин, что делать с новоприобретенным семейством? Пусть они и не мои, но теперь как бы уже и мои. А я уверен, что графиня не только не согласится уехать, но и скорее запрет меня в этом кабинете, чтоб не сбежал и не разрушил ее вожделенную мечту. Еще бы - один шаг до регентства и два-три шага до короны Российской империи! А тут я такой, типа давай сбежим в Швецию. Ха-ха. Да уж.
        Так, и где мой адъютант? Что за неповоротливая бестия? Курить хочется, просто спасу нет.
        - Граф!
        Тишина. М-да.
        Надо будет второго адъютанта завести. Да. И работа совсем остановится. Черт знает что такое!
        А, нет, слышу шаги.
        - Илларион…
        - Простите, ваше императорское высочество, вашего адъютанта на месте нет, поэтому я без доклада.
        Господин Джонсон, мой личный секретарь и, по совместительству, агент британской разведки. Вот и этот меня не пустит в Швецию, в планы Лондона это вовсе не входит. Не для этого ведется такого масштаба большая игра.
        - Слушаю вас, Николай Николаевич.
        - Телеграмма от господина Родзянко. Председатель Государственной думы сообщает, что в целях обеспечения безопасности вашего императорского высочества и для обеспечения охраны в пути, из Петрограда в Гатчину выехал специальный поезд с надежными солдатами. Их прибытие на вокзал Гатчины ожидается в течение часа.
        Оп-па! Вот ты, Мишенька, и доразмышлялся! За тобой уже выслали группу захвата!
        - Так, срочно одеваться! Авто к парадному!
        Ай-ай-ай, Миша, сейчас тебя за одно место и возьмут, философ хренов!
        - Возможно, ваше высочество, следует их подождать во дворце?
        Ага, сейчас, стану я ждать, пока захлопнется западня.
        - Нет, выезжаем немедля! Встретим их на вокзале!
        - Ваше высочество!
        Топот ног, вбегает запыхавшийся и красный полковник граф Воронцов-Дашков.
        - А, граф, рад вас видеть в добром здравии! Вы просто образец быстроты!
        - Виноват, ваше высочество, но в кабинете вашего царственного пап? не было табака, и мне пришлось одолжить его у доктора Ланге!
        Ну что за день! Что за скверная оперетка!
        - Едем!
        Гатчина.
        27 февраля (12 марта) 1917 года
        Вновь одетый в бекешу, с папахой на голове и шашкой на боку, быстро иду к выходу. У парадного стоит автомобиль, и водитель не глушит двигатель, дабы сразу ехать на вокзал. Быстрее, надо убираться отсюда! Пока не знаю куда, но думать времени уже нет!
        - Михаил!
        Да, что ж такое-то! Оборачиваюсь уже почти у самой машины. На лестнице стоят графиня Брасова и мальчик Георгий, он же граф Брасов, он же как бы мой теперь сын.
        - Дорогая!
        Она смерила меня холодным взглядом.
        - Ты обещал дать знать, когда соберешься уезжать.
        - Прости, дорогая Натали, внезапное дело, надо ехать.
        Графиня посмотрела на малолетнего графа и велела:
        - Георгий, что нужно сказать, когда пап? уезжает?
        Мальчик шмыгнул носом и спросил:
        - А ты когда приедешь? Ты мне обещал, что мы весь день будем вместе…
        Игнорирую недовольный взгляд «жены», приседаю перед мальчишкой и беру за плечи.
        - Сынок, так бывает, что взрослые нарушают свои обещания. Проклятые взрослые дела. Но я вернусь, и мы обязательно будем вместе.
        Верил ли я в то, что говорил? Не знаю. Вероятно, да, ведь дело идет к тому, что меня таки перехватят где-то и «обеспечат охрану». А после отречения, как и в моей истории, посадят под домашний арест. Так что некоторое время, до высылки в Пермь, я действительно буду здесь. А так - как Бог даст.
        - Михаил!
        Я еще раз крепко обнимаю Георгия и встаю в полный рост.
        - Да, дорогая?
        - Ты помнишь про Зимний дворец?
        Ох, кому что.
        - Конечно, милая Натали, я все сделаю.
        - Это важно.
        - Понимаю. Ну, в крайнем случае, здесь поживем пока.
        Она на меня посмотрела, словно на ненормального.
        - Шучу, дорогая. Все будет хорошо!
        Но не у всех. Потому что всех очень много, а хорошего в этой жизни крайне мало.
        Уже запрыгнув в автомобиль, машу семейству рукой и вижу, как отчаянно машет мне на прощание Георгий.
        Глава II
        Смутный полдень
        Петроград. 27 февраля (12 марта) 1917 года
        - И вот что я вам скажу, братцы, - Кирпичников обвел взглядом строй. - В последний раз скажу. Если вы не решитесь на это, то пропали наши головушки. И ваши колебания выльются боком всем нам!
        - Дык опять ты за свое? - из строя раздался злой возглас. - Сто раз уж говорено, что мы приказ выполняли! За что им наши головушки того?
        - А за то, Пажетных, что, выполняя этот самый преступный приказ, мы вчера положили сорок человек революционных демонстрантов. Революционных! - Тимофей Кирпичников произнес это слово по слогам и с нажимом. - Смекаете? Я ж вам говорю - завтра царя обязательно скинут, и придут к нам после этого товарищи из новой власти и спросят, что ж вы, суки, против революции поперли и товарищей наших постреляли? И будет нам фронт за счастье, а то и на каторгу загремим. - Унтер помолчал и добавил со значением: - Если не расстреляют нас, как пособников царизма. А расстрелять могут легко.
        - Дык, не пойму я, за что нас расстреливать-то? Да и по какому такому закону расстреливать? Мы ж мятеж не поднимали! Да и решили мы уже все!
        Кирпичников со злостью посмотрел на Пажетных, который продолжал сопротивляться его планам.
        - А вот по законам революционного времени и расстреляют. И разбираться не будут. После победы революции стольких будут расстреливать, что там, - он махнул рукой куда-то в сторону Таврического сада, - даже колебаться никто не будет на наш счет!
        Пажетных что-то буркнул, и в казарме вновь воцарилась тишина. Все мрачно обдумывали сказанное и пересказанное за эту бурную ночь.
        Собственно, мрачное настроение воцарилось в учебной команде с самого вечера, когда вернувшиеся с улиц в казармы солдаты учебной команды Волынского лейб-гвардии запасного пехотного полка узнали, что далеко не все солдаты других полков выполнили приказ стрелять в толпу.
        Более того, стало известно о мятеже четвертой роты запасного батальона Павловского лейб-гвардии пехотного полка, которая отказалась выполнять приказ об открытии огня по толпе митингующих, а вместо этого открыла стрельбу по отрядам полиции и даже по пытавшимся их образумить собственным офицерам. Мятеж был жестко подавлен солдатами лейб-гвардии Преображенского полка. Рота была арестована, однако оказалось, что размещать полторы тысячи новых арестантов просто негде - комендант Петропавловской крепости согласился принять лишь девятнадцать человек, а потому остальных пришлось, пожурив, распустить по казармам.
        То есть, с одной стороны, имел место вооруженный мятеж, что в условиях войны было чревато трибуналом и расстрелом, а с другой стороны, к мятежным солдатам за стрельбу по полиции и собственным офицерам по существу не было применено никакого реального наказания. А это ясно свидетельствовало о неспособности властей принимать решительные меры. Тем более что кроме случая с солдатами Павловского полка было известно о других случаях отказа выполнять приказы и даже о случаях братания с митингующими, которые все так же не повлекли за собой никаких последствий. И в связи с этим возникал вопрос - а верно ли они поступили, выполнив этот самый вчерашний приказ и перестреляв сорок человек?
        Поэтому всю ночь в казарме шли горячие споры о том, правильно ли они поступили или неправильно и что же им делать впредь - ведь было очевидно, что наутро их снова погонят на улицы столицы и прикажут стрелять. Как всегда бывает во время споров, мнения солдат разделились.
        Одни напирали на то, что приказы можно и нужно не исполнять, поскольку старая власть вот-вот падет, чему явным свидетельством была полная растерянность господ офицеров, которые явно сами не знали, что им, собственно, делать, а приказы, которые они сами получали от командования, были неоднозначными, половинчатыми, а порой и явно саботажными. А потому многие склонные к бунту солдаты считали возможную смену власти вопросом практически решенным. И задачей своей они видели присоединение к восставшим для того, чтобы, во-первых, помочь делу революции и убрать царицу-немку, предателей, дворян и прочих кровопийц, а во-вторых, для того, чтобы успеть проявить себя перед новой властью, что, по их мнению, сулило многое в самом ближайшем будущем. Особенно на этих аргументах настаивали унтеры Кирпичников и Марков, которые всю ночь бродили между поставленными в четыре этажа рядами солдатских коек и вели горячие споры с сослуживцами.
        Другие напирали на то, что присяга была дадена и присягали они государю Николаю Александровичу, который высочайше повелел: «Завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны», - а потому тут и думать нечего. Да и сколько было бунтов на Руси, и всегда власть верх брала, а бунтовщиков и смутьянов отправляли на каторгу или на виселицу. Хотя ситуация вокруг мятежа солдат Павловского полка показывала, что в нынешнее смутное время за бунт могут и просто пожурить.
        Третьи же, и их было большинство, предпочитали занять выжидающую позицию, ограничившись сообщением штабс-капитану Лашкевичу о том, что солдаты не хотят стрелять в народ, а потому из казарм выходить не будут.
        Единственное, что объединяло всех, это полное сочувствие требованиям митингующих. И если лозунги о восьмичасовом рабочем дне и повышении зарплат для рабочих их касались мало, то вот вопрос о земле вызвал среди солдат, подавляющее большинство которых до мобилизации были малоземельными и безземельными крестьянами, однозначное одобрение. Горячие споры велись лишь о том, как делить помещичью землю и когда именно это делать. Многие высказывали опасение, что пока они тут в солдатах, там, дома, всю землицу и поделят, забрав все лучшие наделы и оставив им лишь то, на что не нашлось охотников.
        Споры о том, что же делать, громко шли всю ночь, что, в общем, было неудивительно, поскольку говорить о соблюдении команды «отбой» как таковой и о каком-то контроле настроений в казармах со стороны офицеров совершенно не приходилось. В условиях массовой гибели кадровых офицеров на фронте и их острой нехватки вообще в армии, в тылу недавно отмобилизованным из деревень солдатами приходилось заниматься либо офицерам, которые были спешно мобилизованы из запаса, либо офицерам-фронтовикам, прибывшим в Петроград по случаю ранения. Последней категории солдаты запасных батальонов были вообще малоинтересны, ведь им самим предстояло скорое возвращение на фронт, вот они и спешили урвать хоть немного столичной жизни, чтобы было о чем рассказать завидующим сослуживцам по возвращении на позиции.
        Да и вообще офицеров в запасных батальонах катастрофически не хватало. Любых офицеров. Включая даже таких, как их собственный прапорщик Колоколов, еще недавно бывший студентом и попавший под такую же мобилизацию, как и его горе-подчиненные. У Колоколова не было ни управленческого опыта, ни особого желания поддерживать дисциплину. А потому фактическим командиром учебной команды в ночное время был старший унтер-офицер Кирпичников собственной персоной.
        А если к этому добавить и безумную скученность солдат в столице, где в казармы, рассчитанные на 20 тысяч человек, было буквально втиснуто целых 160 тысяч, то говорить о каком-либо подобии дисциплины в условиях беспорядков на улицах было практически невозможно.
        Итак, к утру основная часть пришла к решению: стрелять отказаться, из казарм не выходить, но и открытого мятежа не устраивать. Это устроило большинство. Большинство, но не Кирпичникова, который старался все же убедить сослуживцев в необходимости активных действий.
        - Вы ж поймите, братцы, - продолжил увещевать Тимофей, - может, кому зачтется как заслуга перед революцией и то, что они лишь отсидятся в казармах, но на нас сорок убитых вчера, и с нас будет спрос особый! Только подвиги во имя революции смоют с нас кровь погибших вчера! Да таких подвигов, чтобы про вчера и думать забыли!
        Тут послышался звон шпор, и Кирпичников быстро занял свое место. Вошел доблестный прапорщик Колоколов, который и в военной форме выглядел типичным безалаберным студентом. Обведя заспанным взглядом строй, он буркнул без особого энтузиазма:
        - Здорово, братцы.
        Строй ответил уставное «Здравия желаю, ваше благородие!» Колоколов традиционно вздрогнул и хотел уже что-то сказать, но тут вновь послышался мерный звон шпор. Кто-то шел к ним. Команда замерла.
        И вот перед строем показался сам штабс-капитан Лашкевич, надменно поглядывающий на солдат сквозь стекла своих дорогих очков в золотой оправе. Пройдя вдоль линии строя, Лашкевич занял положенное по уставу место перед строем и браво выкрикнул:
        - Здорово, братцы!
        Однако вместо положенного уставом приветствия 350 луженых глоток вдруг слитно проорали:
        - Ура!!!
        Штабс-капитан с недоумением оглядел строй, а затем решил дать возможность солдатам ответить правильно и повторил еще раз, все так же громко:
        - Здорово, братцы!
        И вновь слитное «ура» было ему ответом. Лашкевич побелел от гнева. Стараясь держать себя в руках, он повернулся к унтеру Маркову:
        - Что это значит? - прошипел он.
        Марков одним движением перехватил винтовку и бросил ее на изгиб локтя штыком прямо на офицера, а затем с расстановкой произнес:
        - «Ура» - это сигнал к неподчинению вашим приказаниям!
        Штабс-капитан вытащил наган из кобуры и заорал:
        - Да я тебя под арест! Сгною! Всех сгною!
        Однако строй угрожающе зароптал, и винтовки колыхнулись недобро. Видя, что соотношение сил явно не в его пользу, Лашкевич кинулся на выход, угрожающее пообещав:
        - Вы мне ответите за бунт! Сейчас я вызову…
        Кого он там собрался вызывать, слышно уже не было, но понятно было и так. Строй рассыпался, и солдаты кинулись к окнам.
        - И что мы теперь будем делать? - опасливо пробормотал Пажетных, глядя на то, как штабс-капитан спешно пересекает плац, явно направляясь к телефону.
        - Что захотим, то и будем делать. Наше теперь время, - сказал Кирпичников и, сплюнув на пол, выстрелил из винтовки в спину своему командиру.
        Тот упал, раскинув руки. В казарме повисла гнетущая тишина. Тимофей обвел солдат жестким взглядом и твердо проговорил:
        - Теперь, братцы, нет у нас другого пути. Сорок убитых нам не простят революционеры, а убийство офицера нам не простят нынешние власти. Поэтому…
        - Глядите! - закричал кто-то.
        Все вновь кинулись к окнам и увидели, как все оставшиеся офицеры бегут мимо лежащего в воротах Лашкевича.
        - Они выносят знамя и полковую кассу!
        Последние слова сорвали с места взбунтовавшихся солдат, и они толпой поспешили вдогонку за офицерами. Однако за воротами оказалось, что офицеров и след простыл. Более того, как оказалось, те успели сообщить в штаб о мятеже в учебной команде.
        Волынцы, шумя и подбадривая друг друга, двинулись по Виленскому переулку в сторону Невского. И вдруг идущие впереди закричали:
        - Пулеметы! Пулеметы!
        Толпа солдат панически зашумела, и тут вновь роль вождя мятежа досталась Кирпичникову, который влез на какую-то скамейку и заорал что есть мочи:
        - Товарищи! Одно спасение для нас - поднять на выступление другие наши роты и соседние полки! Иначе нам всем конец! Вперед, товарищи!
        И толпа повалила, растекаясь по округе шумной и всесокрушающей рекой.
        Гатчина. 27 февраля (12 марта) 1917 года
        Великокняжеский автомобиль, с этого злополучного утра ставший моим по праву, отъехал от дворца и покатил по улицам Гатчины. Куда теперь? На вокзал, встречать мою «революционную охрану» и сложить лапки? Или куда? Гатчина не Царское Село, городок совсем небольшой, гарнизон маленький, особо в нем и некуда податься - дворец, огромный дворцовый парк, железнодорожная станция, несколько мещанских кварталов, окрестные деревни да казармы 23-й артиллерийской бригады, которая давно на фронте. А вокруг на многие километры лишь заснеженная Россия да направления, именуемые дорогами…
        В этот момент что-то с низким клокочущим гулом пронеслось над моим авто. Выглянув в окно, резко приказываю:
        - На аэродром!
        Шофер ошалело тормозит, Джонсон озадаченно оборачивается, но мне сейчас плевать на их недоумения и на все вокруг меня. Ну не дурак ли я? Размышляя о путях «эвакуации», я думал лишь о наземных вариантах, последовательно отметая блокированную для меня железную дорогу и варианты выехать на легковом автомобиле этой эпохи по заснеженным местным же дорогам, но совершенно упустил из вида, что в Гатчине есть еще и аэродром. Разумеется, это не то, что в моем понимании является аэродромом, как и местные летательные аппараты с огромной натяжкой можно считать самолетами, но все же!
        Джонсон пытается возразить, что с ним случалось крайне редко.
        - Но, ваше императорское высочество, нас ждут на станции!
        Делаю резкий жест.
        - Подождут. На аэродром.
        Хорошо быть великим князем - гавкнул, и все заткнулись.
        Аэродром встретил нас обычной суетой Гатчинской военно-авиационной школы. Только что приземлившийся огромный «Илья Муромец» уже был взят в оборот техниками и курсантами школы. Из ангара на краю обширного летного поля выкатывали еще одного собрата приземлившегося аэроплана. Ангары поменьше также не простаивали, так что единственным местом, где не видно было ажиотажа, был внушительный эллинг для дирижаблей, но там ремонтно-восстановительные работы шли внутри и не были заметны для находящихся на летном поле. А так все традиционно: ангары, эллинг, причальная мачта, казармы курсантов и обслуги, офицерские домики, здание командования школы, да церковь еще.
        - Смирно! Господа офицеры!
        Козыряю в ответ и командую:
        - Вольно! Делайте свою работу, господа.
        Все вернулись к прерванным моим появлением занятиям. А ко мне уже спешил полковник Горшков, начальник местного аэродрома.
        - Ваше императорское высочество! На вверенном…
        Козыряю.
        - Отставить. Вольно, полковник. Как идут летные занятия?
        - Пользуемся прояснением погоды, ваше высочество.
        - Есть готовая к полету машина?
        - Так точно!
        - Готовьте ее к полету на максимальное расстояние. Срочный вылет!
        - Но, ваше императорское высочество… - Горшков явно растерялся. - Без разрешения генерала Кованько я не имею права изменять распорядок полетов!
        Киваю.
        - Будет вам разрешение. Готовьте аэроплан к дальнему полету, полковник.
        Опять какие-то препятствия! Сегодня все становятся у меня на пути! С решительным оптимизмом на лице иду в сторону здания командования, а оттуда ко мне уже спешит и сам генерал.
        - Здравия желаю, ваше императорское высочество!
        Козыряю, а затем жму ему руку.
        - Здравствуйте, Александр Матвеевич!
        - Счастлив, что вы нашли время посетить нашу школу! Осмелюсь спросить, ваше высочество, вы к нам в гости или по делу?
        - По делу.
        - В таком случае прошу ко мне в кабинет!
        По пути генерал распорядился подать нам кофе, но я отрицательно покачал головой.
        - Не до кофе сейчас, Александр Матвеевич. В другой раз.
        И обернувшись, тихо велю Джонсону:
        - Стойте здесь и никого к дверям не подпускайте.
        Тот кивает, и в голове у него сейчас творится черте что. Ну, чем меньше внятной информации он передаст в британское посольство, тем лучше для меня.
        Едва закрылась дверь, как генерал спросил:
        - Итак, чем могу быть полезен, ваше высочество?
        Решительно перехожу в атаку, понимая, что в любую минуту меня могут начать искать по всей Гатчине. И если «надежный отряд для охраны» окажется на аэродроме до моего вылета, то не факт, что я вообще куда-либо смогу полететь.
        - Александр Матвеевич, мне нужен от вас приказ полковнику Горшкову на самый срочный вылет аэроплана «Илья Муромец» и, соответственно, команда на немедленную его подготовку для дальнего перелета.
        Генерал выжидающе смотрит на меня, но, не дождавшись подробностей, уточняет:
        - Дозволено ли мне будет поинтересоваться целью полета и причинами, которые послужили причиной такой спешки?
        - Это вопрос государственной важности и безопасности государя императора. Беру на себя всю полноту ответственности, настаивая на таком полете.
        - Понятно. - Кованько делает неопределенный жест, могущий означать все что угодно. - Позвольте спросить, что или кого нужно доставить и куда?
        - Меня в Ставку, и срочно!
        Собеседник удивленно на меня воззрился, а затем покачал головой.
        - Прошу меня простить, ваше императорское высочество, но я не имею права исполнить ваше желание, равно как и вы, ваше высочество, не имеете права этого от меня требовать.
        Вот тебе и раз! Я пару секунд пытался прийти в себя от такой наглости. Да, мой прадед и генерал давние знакомцы, часто бывали друг у друга в гостях, да и жены обменивались визитами, но, да, я не был ему прямым начальством и формально ничего приказывать не мог. И все же, как-то не ожидал я получить такую отповедь моему-то высочеству!
        - По какой причине?
        Генерал спокойно ответил:
        - Причина вам хорошо известна, ваше высочество. Есть высочайшее повеление, которым государь прямо запрещает совершать любые полеты с членами императорской фамилии на борту. Вы наверняка помните скандал, связанный с делом о катании великой княгини на аэроплане.
        Твою же мать! Действительно, память прадеда мне услужливо предоставила эту информацию, которую я совершенно упустил из виду в процессе бега. Или побега? И что теперь делать прикажете? Наземные пути ухода закрыты, воздух также, как оказалось, для меня закрыт.
        - Александр Матвеевич, можно ли в это поверить? Какие катания? Здесь не увеселительная прогулка! Идет война, в столице беспорядки, в стране заговоры, государь в опасности, а вы толкуете о каких-то совершенно немыслимых вещах!
        Но Кованько был непреклонен и сухо ответил:
        - Прошу простить, ваше императорское высочество, но высочайшее повеление не отменялось, и никаких исключений или особых условий там не оговорено. Ни один пилот не полетит с великим князем на борту, да и я не позволю это сделать. Безопасность членов императорского дома превыше всего. Вы прекрасно знаете, что даже полевой генерал-инспектор императорского Военно-воздушного флота великий князь Александр Михайлович не сможет подняться в воздух на аэроплане. Так что об этом не может быть и речи при всем моем безмерном уважении к вашему императорскому высочеству. Если дело срочное и действительно государственной важности, то я могу дать разрешение на такой полет, но при условии, что вы сами не полетите.
        - Это невозможно. Лететь должен я лично.
        - В таком случае, ваше высочество, нет ничего проще. Свяжитесь по телеграфу с государем, и пусть он даст добро на ваш полет. Аэроплан будет немедля предоставлен в ваше полное распоряжение.
        Да уж, прекрасный «компромисс», ничего не скажешь! Совершенно очевидно, что если даже я добьюсь прямой связи с Николаем Вторым, то никакого дозволения от него я не получу. Хотя бы потому, что он решительно не желает меня видеть. А скорее мой запрос на телеграфные переговоры просто попадет к генералу Алексееву, и я просто получу формальный отказ от имени императора. Отчаянно начинаю новый штурм, уже не очень надеясь на успех. Но выбора нет - или через «флажки» прыгать, как загнанный волк, или пить кофе и сдаваться охотникам из «охраны Родзянко».
        - Генерал, в империи заговор. Это ни для кого давно не является секретом, и для вас тоже. И не знать этого вы не можете. Не перебивайте меня, будьте добры!
        Генерал и не перебивал, но мне нужно было избавить его от необходимости делать бессмысленные, но обязательные в таком случае верноподданнические заявления, что он, мол, никогда, и даже всей душой верен, и все такое прочее. Мне сейчас совершенно не до пустого сотрясания воздуха. Мне нужно положительное решение моей проблемы. Даже если мне придется захватить самолет и угнать его в Швецию. Или куда там сейчас террористы угоняют? Да хоть куда!
        - Наверняка вам также известно о том, что в этих всех великосветских разговорах мне отводится роль регента империи, в случае если государь отречется от престола в пользу цесаревича. По замыслу, я должен был играть свою роль, чтобы втереться в доверие. Я узнал многое за это время, а сегодня получил совершенно проверенные сведения об истинных планах заговорщиков.
        Кованько молча на меня взирал, никак не комментируя мои слова. Я напирал:
        - Так вот, не будет никакого отречения. Государя просто убьют сегодня ночью или завтра утром. И цесаревича Алексея убьют в Царском Селе. Будут убитые многие верные престолу сыны Отечества, в том числе и я сам. Вражеские шпионы проникли в высшее руководство империи и в ее Ставку. Военный заговор возглавляет генерал Алексеев, заговор в Петрограде возглавляет Родзянко. Военный министр Беляев и главнокомандующий Петроградским военным округом генерал Хабалов также участники антимонархического заговора. Наш государь император сегодня ночью отправится в поездку из Ставки в Царское Село. Ночью же или утром его поезд будет блокирован заговорщиками, и государя принудят к отречению. После чего он будет убит. О каких телеграфных переговорах с императором можно говорить, если телеграф в Ставке в руках заговорщика Алексеева? Император фактически остался без связи с внешним миром, и лишь у меня есть шанс к нему прорваться, донести до него истинное положение дел и тем самым дать ему возможность вновь взять в свои руки всю полноту власти в государстве, не покидая Ставки и сохраняя в руках все рычаги управления
армией. Только мое личное присутствие в Могилеве даст шанс его величеству и всей России избежать революции и гражданской войны!
        ТЕЛЕГРАММА ВОЕННОГО МИНИСТРА ГЕНЕРАЛА БЕЛЯЕВА ГЕНЕРАЛУ АЛЕКСЕЕВУ ОТ 27 ФЕВРАЛЯ № 196
        Принята: 27.02.1917 в 13 ч. 20 м.
        Начавшиеся с утра в некоторых войсковых частях волнения твердо и энергично подавляются оставшимися верными своему долгу ротами и батальонами. Сейчас не удалось еще подавить бунт, но твердо уверен в скором наступлении спокойствия, для достижения коего принимаются беспощадные меры. Власти сохраняют полное спокойствие. 196. Беляев.
        Гатчина. 27 февраля (12 марта) 1917 года
        Кованько явно колебался. Я бросил быстрый взгляд в окно. Аэроплан явно готовили к взлету. Спешно заливали горючее и масло, снимали лишний груз, включая вооружение, вокруг суетились техники, а полковник Горшков лично проверял готовность всех узлов и систем.
        - Решайтесь, генерал! Или вы с государем, или вы с заговорщиками - третьего не дано! Если вы с заговорщиками, то арестуйте меня, потому как я Богом вам клянусь, что я вылечу в Могилев, с вашим разрешением или без оного, даже если мне придется приставить наган к голове пилота!
        Старик вздрогнул, и в глазах его сверкнул гнев. Он буквально зашипел мне в лицо:
        - Я верен государю и никто, слышите, ваше императорское высочество, никто не смеет сомневаться в этом!
        Полковник Горшков повернулся и пошел в нашу сторону. Наступал критический момент.
        - Ну же, генерал! Если вы верны присяге государю, то дайте мне спасти его!
        Генерал молчал, явно переживая внутреннюю борьбу, а я тем временем прислушивался к звучащим на повышенных тонах голосам в приемной.
        - Знаете, ваше императорское высочество, - проговорил Кованько устало, - я старый человек, и потому да простятся мне мои слова. Вы удивили меня…
        Генерал помолчал, а затем добавил:
        - Я имел честь быть с вами знакомым довольно продолжительное время. Мне казалось, что я вас достаточно хорошо знаю. Но сегодня я увидел совершенно нового великого князя Михаила Александровича. И знаете, вам прежнему я никогда бы не позволил лететь, невзирая ни на какие ваши слова и аргументы. Я счел бы это блажью. Уж простите, но за вами прежде водились энергичные, но крайне необдуманные поступки, которые вы нередко совершали даже вопреки воле государя. Но сейчас… Быть может, вам нынешнему действительно удастся что-то изменить.
        Кованько решительно хлопнул ладонью по столу и закончил:
        - Что ж, воля ваша, действуйте!
        Я протянул ему руку, и мы обменялись твердыми рукопожатиями. Но генерал поспешил вернуть меня на грешную землю.
        - Но вам еще нужно убедить полковника Горшкова, без него полет не состоится, да еще нужно найти пилота, который согласится с вами лететь, нарушая высочайшую волю. Моего слова в этом деле недостаточно, увы. Так что пока ничего мы с вами не решили, ваше высочество. И да, пусть уже ваш Джонсон пропустит полковника, а то он может и того…
        Что «того», я уточнять не стал и заспешил к дверям. И вовремя! Разъяренный руководитель полетов размахивал маузером, еще несколько человек толпились у него за спиной, а перед ними спиной ко мне стоял Джонсон и держал в руке браунинг.
        - Господа, господа, вы чего тут расшумелись?
        Быстро кладу руку на плечо Джонсона и мягко отвожу его руку в сторону.
        - Спокойнее, господа, спокойнее.
        - Да, господа, все в порядке, все свободны. - Кованько поднял руку в умиротворяющем жесте. - Полковник, прошу вас пройти в кабинет.
        Злой Горшков проследовал за нами. Да, тут явно накладочка вышла. Злость руководителя полетов мне сейчас совсем некстати!
        - Ваше императорское высочество! Предварительно машина к полету готова. Мне необходимо знать расстояние и цель полета, жду постановку задачи и ожидаю разрешения на полет от господина начальника летной школы.
        Что ж, новое препятствие и новый штурм.
        - Полковник! Цель полета - Могилев, Ставка Верховного Главнокомандующего.
        Пилот хмуро посмотрел на меня, а затем на генерала. Тот кивнул, подтверждая. Горшков уточнил задачу:
        - Характер груза, пассажиры?
        - Груза нет, пассажир один - я сам.
        Полковник пораженно воззрился на меня.
        - Но…
        Я не дал ему продолжить.
        - Мы на пороге военного мятежа. Государь окружен заговорщиками и, сам того не зная, направляется в ловушку, где он будет убит. Погибнут также цесаревич, другие члены императорской фамилии и многие истинные патриоты нашего Отечества. От действий государя зависит спасение России, но все линии связи в Ставке в руках генерала Алексеева, который возглавляет военный заговор. Лишь я один имею возможность информировать царственного брата, минуя охрану из заговорщиков, дабы сохранить в августейших руках все рычаги управления империей.
        Горшков вопросительно посмотрел на генерала. Тот кивнул:
        - Да, Георгий Георгиевич, его императорскому высочеству нужно срочно попасть в Ставку для встречи с государем. Дело категорически не терпит отлагательств. Я со своей стороны даю добро на полет. Кто может обеспечить доставку в Могилев на «Илье Муромце»?
        Полковник озадаченно хмыкнул.
        - Спасти государя императора, конечно, обязанность всякого верного присяге офицера, но… Что ж, если уж цель спасение государя и командир летной школы дает добро на этот полет, то я готов нарушить высочайшее повеление. Здесь нет пилота более опытного, чем я, и я не хочу перекладывать ответственность за свое решение на кого-либо. Но тут другой вопрос - до Могилева шесть сотен верст. Придется садиться во Пскове на дозаправку и осмотр машины.
        - О посадке во Пскове не может быть и речи, полковник. Главнокомандующий Северным фронтом генерал Рузский - один из главных участников военного заговора. Нас просто не выпустят из Пскова, а вероятнее всего, тихо уберут.
        - Но других промежуточных аэродромов, где мы можем заправиться, по маршруту просто нет! Да и со стороны Риги идет снежный фронт, можем и не успеть проскочить!
        - Тем более, Георгий Георгиевич, тем более! Если даже мы каким-то чудом не попадем во Пскове в лапы заговорщиков, мы рискуем там застрять из-за погоды, вы сами только что об этом сказали! А государь и заговорщики ждать не будут!
        Пилот хмуро окинул взглядом карту, которую успел расстелить Кованько. После нескольких минут напряженного молчания Горшков подвел итог:
        - Да, похоже, другого варианта нет. Что ж, ваше высочество, это будет не легкая прогулка, а очень, очень рискованная экспедиция! Мы будем выжимать из аэроплана не только все возможное, но и много сверх того! Я не даю никаких гарантий, что мы долетим благополучно. Так что если у вас есть хотя бы один способ избежать этого полета, я вас очень прошу это сделать!
        - Нет, полковник, такого способа нет. На карту поставлена судьба императора и всей России.
        Горшков лишь пожал плечами.
        - Что ж, тогда да поможет нам всем Бог. Я иду готовить машину к взлету и жду вас у аэроплана.
        - И еще, полковник. Не говорите никому об истинной цели нашего полета. Для всех мы летим в Москву. И назовите им несколько запасных аэродромов, где мы по пути в Первопрестольную можем приземлиться на дозаправку. Но обязательно оговорите, что мы, если будет возможность, постараемся дотянуть до Москвы без промежуточных посадок. Пусть заговорщики распыляют силы и ищут нас сразу в нескольких местах.
        - Понимаю, ваше высочество. Не извольте беспокоиться. Я также прикажу готовить поисковые команды, на случай нашей вынужденной посадки в любом месте между Гатчиной и Москвой.
        - Отлично, Георгий Георгиевич! Так и поступим!
        Когда пилот вышел, я повернулся к генералу Кованько.
        - Спасибо вам, генерал.
        - Не благодарите, ваше высочество. Это долг всякого честного офицера.
        Прочувственно добавляю:
        - Для меня честь быть знакомым с таким человеком, как вы, Александр Матвеевич.
        Старик кивает и, усмехнувшись, добавляет:
        - Могу лишь пожелать такого же безумного везения в этом полете, как и весь день сегодня!
        Мы обменялись понимающими взглядами и крепким рукопожатием. Уже собираясь покинуть кабинет, я вдруг вспомнил о паре дел, которые хотел решить до того, как покину Гатчину и умчусь не пойми куда.
        - Да, вот еще что, Александр Матвеевич. Две просьбы от меня.
        - Всегда рад служить, ваше высочество.
        Я взял со стола лист бумаги и написал несколько строк.
        - Отправьте лично или через надежного человека телеграмму в Петроград по этому адресу, следующего содержания.
        Генерал пробежал взглядом лист и удивленно посмотрел на меня. Я кивнул.
        - Это необходимо отправить. Но так, чтобы об этом никто посторонний не узнал.
        - Понимаю, ваше высочество. Прослежу. Что-то еще?
        - Подтвердите всем заинтересованным лицам, что мы действительно полетели в Москву.
        - Разумеется. Я все понял. Не сомневайтесь, ваше высочество.
        Уже выходя из кабинета, я подозвал к себе Джонсона.
        - Вот что, Николай Николаевич. Вынужден незамедлительно вылететь в Москву.
        Мой секретарь пораженно уставился на меня. Но я продолжил без пояснений:
        - Вас с собой не беру, аэроплан избавлен от всего лишнего веса для дальнего перелета. Посему велю вам, не заезжая во дворец и не ставя никого в известность, отправиться незамедлительно после нашего отлета на вокзал, после чего первым же поездом отправиться вслед за мной. Жду вас в Кремле.
        И не слушая никаких вопросов, быстро поднялся на борт «Ильи Муромца». Тем более что страшный рев винтов гарантированно заглушал любые разговоры…
        ИМПЕРАТОРСКИЙ ТЕЛЕГРАФ В СТАВКЕ ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО
        Телеграмма № Р/39921
        152 слова
        Подана в Петрограде 27 февраля 1917 г. 12 ч. 40 м.
        Получена в Ставке 27 февраля 1917 г. 13 ч. 12 м.
        Д[ействующая] армия, Ставка Верховного Главнокомандующего
        ЕГО ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ
        Занятия Государственной думой указом Вашего Величества прерваны до апреля. Точка. Последний оплот порядка устранен. Точка. Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. Точка. На войска гарнизона надежды нет. Точка. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Точка. Убивают офицеров. Точка. Примкнув к толпе и народному движению, они направляются к дому Министерства внутренних дел и Государственной думе. Точка. Гражданская война началась и разгорается. Точка. Повелите немедленно призвать новую власть на началах, доложенных мною Вашему Величеству во вчерашней телеграмме.
        Повелите в отмену Вашего высочайшего указа вновь созвать законодательные палаты. Точка. Возвестите безотлагательно эти меры высочайшим манифестом. Точка. Государь, не медлите. Точка. Если движение перебросится в армию, восторжествует немец, и крушение России, а с ней и династии - неминуемо. Точка. От имени всей России прошу Ваше Величество об исполнении изложенного. Точка. Час, решающий судьбу Вашу и Родины, настал. Точка. Завтра может быть уже поздно.
        Председатель Государственной думы Родзянко
        Румыния.
        Расположение 8-го армейского корпуса.
        27 февраля (12 марта) 1917 года
        Генерал мрачно смотрел на доклады и отчеты на его столе. Война на Румынском фронте если и отличалась от положения с обеспечением русских войск в привычной ему Галиции, то только в значительно худшую сторону.
        Нет, в теории все было почти прекрасно. Где-то там, в Новороссии, на базе 8-го армейского корпуса почти все было в наличии и даже в некотором достатке. Но проблема заключалась в том, что все это было там, а нужно было все это именно здесь, в Румынии.
        Антон Иванович Деникин поморщился при одной мысли о том, что колебавшиеся до последнего румыны, которые все никак не могли решить, на чьей же стороне им вступить в мировую войну и на территории кого из соседей раззявить пошире свой ненасытный роток, все же вступили в войну на стороне Антанты. Генерал не раз ловил себя на мысли, что лучше бы Румыния так воевала на стороне центральных держав.
        Военная катастрофа, которая немедленно разразилась на румынском фронте, привела к оккупации Германией и Австро-Венгрией большей части территории Румынии, а России пришлось срочно снимать войска с других участков фронта и перебрасывать для спасения от полного разгрома своего горе-союзника.
        И вот теперь русские войска вынуждены сидеть в Румынии, вдали от своих баз, и в результате этого находятся в ужасающем положении. Полный хаос на румынских дорогах привел к практически полному параличу снабжения армии всем необходимым. Зима 1916 - 1917 годов стала для русских войск не просто тяжелым испытанием, скорее можно было бы сказать, что русские солдаты были вынуждены буквально выживать на румынском фронте, да и то лишь благодаря просто-таки неимоверному напряжению собственных сил и воли.
        В горах, на позициях, солдаты неделями жили и воевали в промерзших землянках, перебиваясь сухарями, лишь иногда чудом доставляемыми по козьим тропам. Да и в низинах лошади дохли без фуража, солдаты мерзли, не имея теплого нижнего белья, а часто и шинелей с сапогами. Количество заболевших исчислялось тысячами. Да что там заболевших - из румынских товарных вагонов, совершенно не приспособленных для перевозки людей в зимних условиях, во множестве вынимали окоченевшие трупы русских солдат, уснувших и замерзших насмерть в пути. Трупы эти потом буквально складывали на станциях друг на друга, как штабеля дров.
        Такие картины никак не повышали моральный дух армии, а черные слухи преувеличивали беды в десятки раз. Среди нижних чинов нарастало недовольство, да и офицеры начинали роптать. Дисциплину пока поддерживать удавалось, однако решительно невозможно было представить весеннюю кампанию с таким снабжением и обеспечением.
        Деникин тяжело вздохнул.
        Третий год войны тяжело отражался на боеспособности русской армии. Нет, с обеспечением и снабжением войск дело потихоньку наладилось, и по крайней мере там, в России, уже припасено достаточно снарядов, патронов, обмундирования, и есть надежда, что весенне-летняя кампания пройдет без того надрыва, с каким приходилось воевать в первые два года войны. Но с отходом в прошлое беды с обеспечением армии неумолимо наступала новая беда - катастрофический кадровый голод. Боевые кадровые офицеры гибли, на их место приходили призванные офицеры запаса, спешно заполнялись вакансии в офицерской и унтер-офицерской среде из лиц, имевших малое касательство к войне, не имевших опыта и представления о боевой работе, о необходимости и способах поддерживать дисциплину, о многом другом, без чего даже хорошо вооруженное войско скорее будет напоминать вооруженную, но малоуправляемую толпу.
        И если на фронте дисциплину хоть как-то удавалось поддерживать, то о настроениях в тыловых частях разговоры ходили самые нехорошие.
        И главное, чего, быть может, и не видели из окопов, но что было хорошо заметно с уровня командующего корпусом - что-то неладное творилось в верхних эшелонах власти в стране. И все чаще звучало страшное слово «измена».
        Генерал хмуро отодвинул бумаги. Вот как можно говорить о победе в войне, если на всех уровнях военной и гражданской жизни царит такая неопределенность и ощущение грозных перемен? Причем не просто каких-то абстрактных перемен, а перемен всеобъемлющих, и не было никакой возможности сказать, во что все выльется в итоге.
        Деникин вспомнил недавнюю встречу со специально приехавшим к нему генералом Крымовым. Два генерала имели приватную и очень обстоятельную беседу о сложившемся положении на фронтах и в стране в целом. Крымов рассказывал о настроениях в верхах, о явной измене со стороны императрицы, которая передает все секреты и планы немцам, о засилии немцев на многих командных постах в армии, о неспособности государя твердой рукой вести страну к победе, о необходимости принятия самых решительных мер для оздоровления России.
        Заговор в верхах, как оказалось, не просто был, но и перешел уже в практическую плоскость. Крымов поведал собеседнику о нескольких сценариях, среди которых были и насильственное выселение императрицы в Крым под охрану верных заговорщикам частей, и принуждение Николая Второго к передаче полномочий «ответственному министерству» или военному диктатору, на роль которого сватали начальника главного артиллерийского управления генерала Маниковского.
        Для недопущения возможности обращения императора к войскам план предусматривал блокирование и арест государя в дороге, вне Могилева, Царского Села или Петрограда. В захваченном заговорщиками поезде у царя будет лишь три варианта - согласиться на все, что от него требуют, или отречься от престола, или же умереть. Физическое устранение государя, которому все они в свое время присягали в верности, считалось не просто возможным, но и, пожалуй, приоритетным.
        Важнейшей в этом деле была поддержка заговора со стороны высшего генералитета империи в лице генералов Алексеева, Рузского, Гурко, Брусилова, Теплова, Данилова, адмирала Колчака и других военачальников. Сам же генерал Крымов выступал в качестве связующего звена между заговорщиками в армии и заговорщиками в столице, среди которых были Родзянко, Львов, Некрасов, Гучков, Керенский и другие.
        Крымов сообщил Деникину, что смещение Николая Второго - вопрос решенный, и состоится оно не позднее марта, дабы не повлиять на подготовку наступления, намеченного на весну 1917 года. Более того, Деникину было сообщено, что самого Крымова условной телеграммой уже вызвали в Петроград, где он должен оказаться не позднее 1 марта, что означало, что события начнут развиваться буквально в ближайшие дни.
        Антон Иванович вздохнул. Несмотря на весь оптимизм Крымова, лично ему было совсем неясно, во что выльется смена царя, установится ли военная диктатура, или полноту власти захватят те же Гучков с Родзянко, и чем это обернется для боеспособности армии.
        Ясно было лишь одно - грядут смутные времена, а будущее скрывается то ли в черных облаках грядущей освежающей грозы, то ли в черных облаках пожарищ…
        ТЕЛЕГРАММА ГРУППЫ ИЗ 23 ВЫБОРНЫХ ЧЛЕНОВ ГОСУДАРСТВЕННОГО СОВЕТА
        Вследствие полного расстройства транспорта и отсутствия подвоза необходимых материалов остановились заводы и фабрики. Вынужденная безработица и крайнее обострение продовольственного кризиса, вызванного тем же расстройством транспорта, довели народные массы для отчаяния. Это чувство ещё обострилось тою ненавистью к правительству и теми тяжкими подозрениями против власти, которые глубоко запали в народную душу. Все это вылилось в народную смуту стихийной силы, а к этому движению присоединяются теперь и войска… Мы почитаем последним и единственным средством решительное изменение Вашим Императорским Величеством направления внутренней политики, согласно неоднократно выраженным желаниям народного представительства, сословий и общественных организаций, немедленный созыв законодательных палат, отставку нынешнего Совета министров и поручение лицу, заслуживающему всенародного доверия, представить Вам, государь, на утверждение список нового кабинета, способного управлять страною в полном согласии с народным представительством. Каждый час дорог. Дальнейшая отсрочка и колебания грозят неисчислимыми бедами.
        Вашего императорского величества верноподданные члены Государственного Совета:
        барон Меллер-Закомельский, Гримм, Гучков, Юмашев, Савицкий, Вернадский, Крым, граф Толстой, Васильев, Глебов, Зубашев, Лаптев, Ольденбург, Дьяконов, Вайнштейн, князь Трубецкой, Шумахер, Стахович, Стахеев, Комсин, Шмурло, князь Друцкой-Соколинский, Марин.
        Глава III
        Странная телеграмма
        Петроград. 27 февраля (12 марта) 1917 года
        Родзянко мрачно смотрел на наклеенные на листы бумаги ленты его телеграфной переписки с Гатчиной. Что-то странное было во всей этой истории, и это председателю Государственной думы сильно не нравилось.
        Нет, не то чтобы он сильно опасался самого Михаила, но его неожиданный, а главное, необъяснимый поступок с вылетом в Москву весьма озадачил Родзянко. Почему великий князь не поехал в Петроград? Вроде все шло по плану, договоренность была подтверждена по телефону, телеграмма оповещала брата царя о том, что за ним выехал спецпоезд, была даже выслана группа надежных людей для охраны в пути. То есть он, Родзянко, сделал все, чтобы Михаил оказался под его чуткой опекой, и графиня Брасова по телефону подтвердила Родзянко, что ее благоверный супруг отбыл именно в Петроград, а тут вдруг такой казус!
        Что он забыл в Москве? То, что великий князь отправился именно в Москву, не вызывало особых сомнений. Очевидцы вылета подтвердили, что аэроплан, взлетев, развернулся и полетел именно в сторону Первопрестольной, да и личный секретарь царского брата также выехал на пассажирском поезде в Москву, и есть свидетели того, как Михаил отдавал Джонсону приказания, назначив место встречи в Кремле. Но… зачем?
        Что он будет делать в Москве и в Кремле? Не полетел же он туда только для того, чтобы посмотреть на царские регалии, перевезенные в Кремль с началом войны! Собирается поиграть в свою игру и найти опору в Москве? Крайне сомнительно, не тот он человек, скорее им кто-то будет играть и на него опираться, чем наоборот. Тогда что повлияло на решение Михаила? При порывистом характере великого князя и общем романтизме натуры, в голову ему могло прийти все что угодно.
        Главную опасность Родзянко видел в том, что в Москве великий князь попадет под влияние и опеку других групп заговорщиков. Как минимум эмоциональные импровизации царского брата могут внести дополнительный беспорядок в происходящие в России процессы, тем самым значительно усложнив и запутав и без того непростую большую игру.
        А дело и так развивалось неожиданно легко, что не могло не настораживать. К удивлению Родзянко, имперская власть вообще не проявляла никакой активности в вопросе восстановления порядка в столице. Еще несколько дней назад максимум, на что в глубине души рассчитывал честолюбивый интриган, так это «умиротворение» в обмен на некоторые уступки со стороны императора в сфере расширения прав Государственной думы и влияния лично Родзянко на события в стране. Главным приобретением он считал согласие монарха на формирование «ответственного министерства», то есть правительства, которое будет назначаться не царем, а депутатами Госдумы и, соответственно, нести ответственность перед парламентом.
        Но события в Петрограде стали развиваться слишком быстро, а власть реагировала на них слишком медленно. Правительство вообще самоустранилось от управления государством, военные начальники проявляли пассивность, усугубляющуюся противоречивыми и половинчатыми приказами. Впрочем, здесь сыграло свою роль обилие заговоров, которые осуществлялись одновременно. Только принадлежностью командования Петроградским военным округом и руководства Военного министерства к заговору можно объяснить такую странную и пассивную реакцию военных. Но у военных было свое видение и свой план, у либеральных кругов в Государственной думе были свои прикидки и свои планы, а, как выяснилось, у всякого рода социалистов и прочих Советов рабочих и прочих планы были свои. Точнее, их планы были просты: чем хуже, тем лучше, даешь революционную власть и все остальное малопонятное для приличного и образованного человека. Но именно действия всяких социалистических комитетов, помноженные на пассивность и странные действия власти, и привели к нынешнему разгулу «революционной свободы» на улицах столицы.
        Более того, союзники внесли свою лепту в раскачивание ситуации в империи. Франция и США не только вдохновляли революционные изменения в России, но и активно помогали демократическим силам общества деньгами, добрым советом, давлением на царское правительство. Да и Британия не стояла в стороне, хотя и не была республикой. Англии, впрочем, всегда было дело до всего на свете.
        Причем Родзянко прекрасно знал о том, что союзники не только помогали либеральной части депутатов Госдумы, но и оказывали поддержку военным, и даже тем же разношерстным социалистам. Причем Франция в поддержке последних особенно отличилась, настаивая на обязательности участия социалистов в формировании нового правительства новой России.
        Отдельно свою «помощь» революции оказывали Германия с Австро-Венгрией, и помощь эта была отнюдь не только и не столько моральной.
        Не отставали и доморощенные денежные мешки, делавшие хорошие деньги вокруг Земгора и военных заказов как таковых. Эти вообще давали деньги всем, заранее и предусмотрительно раскладывая яйца по разным корзинам.
        Дополнительную кутерьму создавали сами члены императорской фамилии и группировки, стоявшие за каждым из великих князей, великих княгинь и даже великих княжон. Вся эта публика отчаянно интриговала, пытаясь именно нужного кандидата продвинуть на вот-вот освобождающийся престол.
        И в этой многоголосице заговоров, интриг и взаимного предательства Родзянко собирался половить рыбку в мутной воде, используя брата царя в качестве универсального джокера в этой большой игре. Как бы ни повернулась ситуация, Михаил Александрович может пригодиться и как регент при малолетнем императоре Алексее, и как временный император, и как фиктивный диктатор, от лица которого можно издавать различные непопулярные законы и который мог бы стать временным связующим звеном между новой буржуазной властью и прогнившей аристократией. А когда тот станет ненужным, тогда уж…
        Тем, что будет «тогда», Родзянко себе голову даже не забивал. Он был полностью и абсолютно уверен в своем влиянии на великого князя. Михаил Александрович, по мнению председателя Государственной думы, был совершеннейшим теленком, восторженно верящим во всякие пафосные слова и красивые идеи. И тот, кто будет владеть ушами этого человека, и будет управлять всеми его словами и решениями. Но для этого нужно постоянно быть рядом с ним. Особенно в критические моменты, каковым, вне всякого сомнения, является момент нынешний.
        И в этом плане непонятный и неожиданный кульбит с вылетом в Москву вместо Петрограда мог нарушить всю игру. Так что меры по розыску и взятию под опеку великого князя Михаила Александровича нужно принять незамедлительно, задействуя верных людей в Москве, Твери и в других местах между двумя столицами, куда может приземлиться аэроплан на дозаправку. И уделить особое внимание происходящему в Москве, ведь сейчас крайне важно определить, куда и к кому полетел Миша.
        Гатчина. 27 февраля (12 марта) 1917 года
        Буквально упав в плетеное кресло, я махнул рукой высунувшемуся из кабины полковнику Горшкову, запускай аппарат, мол. За стеклом квадратного иллюминатора были видны «провожающие официальные лица», генерал Кованько приложил ладонь к папахе в уставном воинском приветствии, а затем размашисто нас перекрестил. Последнее, что я видел, был мой секретарь Джонсон, стоявший с ошарашенно-растерянным видом подле генерала.
        Аэроплан дернулся и покатил по заснеженному полю. Лыжи сглаживали разбег, и вот мы оторвались от взлетного поля аэродрома. Воздушный аппарат, который, по моему мнению, вообще не должен был быть допущен к полетам из соображений безопасности, уверенно набирал высоту. Но что значат опыт и стереотипы военного летчика начала третьего тысячелетия в контексте лихой истории развития авиации в начале XX века? Ну и что, что это было в прошлом, через целых девять десятков лет после моих сегодняшних приключений? Тем более что я не пилот самолета, а как раз командир боевого вертолета, а это все ж таки совсем другая специфика.
        Удалившись на расстояние, достаточное, чтобы наблюдатель из Гатчины не смог более разглядеть аэроплан, наш «Илья Муромец» накренился в развороте и взял курс на Могилев. Впереди нас ждал путь в шесть сотен километров. И ошибаются те, кто рассуждает о том, что, мол, «Илья Муромец» был первым в мире стратегическим бомбардировщиком и все такое. Для нашей машины шестьсот километров были задачей решительно запредельной. Даже пустой, даже максимально облегченный, даже с максимумом возможного запаса горючего и масла, даже всего с тремя членами экипажа и одним пассажиром, наш аэроплан вполне мог и не дотянуть до Могилева, если в дело вмешается погода или случится что-то еще.
        А уж с бомбовой нагрузкой «Илья Муромец» мог осуществлять операции лишь в ближней прифронтовой полосе, не удаляясь от своего аэродрома дальше, чем на 150 - 200 километров. Но и это был весьма сомнительный успех, поскольку российская промышленность была не в состоянии производить эти чудо-аппараты в серийных количествах. За все время было произведено меньше сотни таких аэропланов, причем многие из них были настолько кустарными, что запчасти одной воздушной машины не подходили к другой, и поначалу аэроплан сей даже не имел чертежей, а двигатели у него были исключительно импортными, поскольку отечественная промышленность их вообще не производила. Добавьте к этому тот факт, что коммерческий аэроплан был спешно переделан в бомбардировщик по причине того, что российская армия не имела сколь-нибудь значимого парка дирижаблей, которые в то время рассматривались в качестве основной воздушной силы, и вы сразу ощутите всю эпохальную значимость «Ильи Муромца» в качестве «первого в мире стратегического бомбардировщика». И, кстати, российские дирижабли в ходе Первой мировой совершили целый один боевой вылет в
самом начале войны.
        Впрочем, в моей ситуации это не имело никакого значения. Что мне показатели промышленного производства аэропланов и дирижаблей в контексте предстоящего выстрела из нагана в голову? Мою голову, между прочим. И пока я, отдаляясь от Гатчины, совершенно не отдаляюсь от того рокового для меня выстрела.
        Я потер виски. Дикое адреналиновое возбуждение понемногу отпускало, сменяясь некоторым оцепенением и апатией. Неизбежный отходняк после сильного стресса. Да уж, не каждый может похвастаться тем, что провалился в прошлое на девяносто восемь лет, да еще и оказался при этом в чужом теле.
        Кто я и что делаю здесь? Увы, даже с таким простым вопросом, как «кто я?», у меня теперь нет однозначного ответа. Нет, я могу достаточно четко ответить, кем я был - майором ВВС Российской Федерации, командиром вертолета Ми-24, после отставки сделавшим карьеру в медийном бизнесе и достигшим в сфере средств массовой информации весьма значительных высот. Но в то же самое время я знаю и помню всю жизнь своего прадеда, великого князя Михаила Александровича, брата царя и формально последнего российского императора. Помню, потому как именно в его теле, непостижимым для меня образом, я оказался сегодняшним утром, «провалившись» сознанием из 2015-го в 1917 год, да еще и в самый разгар революционных потрясений, которые похоронят монархию, и меня заодно. А вопрос «что делаю здесь» вообще не столь уж однозначен, поскольку пока я все больше напоминал себе лабораторную крысу, которая бежит по лабиринту, подстегиваемая электрическими разрядами, поскольку в каждой конкретной ситуации сегодняшнего утра у меня был только один выход из отчаянного положения. И все мои действия - и спешный выезд из дворца, и отказ от
поездки на вокзал, и эпопея с вылетом, - все это не оставляло мне ни единого шанса поступить как-то иначе.
        Вот и сейчас, я лечу в Могилев. Могу ли я полететь в другое место? В теории - да. Ничто мне не мешает сейчас пойти в кабину и дать команду на посадку в другом месте. Но дальше что? Фактически на предельном для аэроплана расстоянии только такие пункты, как Москва, где мне сейчас решительно нечего делать, Могилев, где я могу попробовать поиграть в игры с Николаем Вторым и генералитетом, и… Стокгольм. Но ни малейшей уверенности в том, что полковник Горшков согласится лететь в Швецию, у меня не было. Даже под угрозой оружия он всегда найдет сто тысяч причин, по которым мы будем «вынуждены» сесть на каком-то российском аэродроме или даже просто в чистом поле.
        Но скажу больше - почему-то у меня крепла уверенность, что все не просто так, что невидимая сила, направившая меня в эту эпоху, направляет меня и дальше, не давая возможности отклониться от требуемого маршрута. И пока я следую некой «миссии», я буду двигаться дальше. Не знаю, откуда у меня возникло такое ощущение, но уверенность в этом крепла с каждым новым этапом моих приключений. Что в финале? Неизвестно. Но почти наверняка при любом другом исходе меня ждет гибель. Так что…
        Но что я могу сделать за несколько часов, если в действие пришли силы воистину тектонического масштаба? Кто я против ее величества Истории?
        С другой стороны, сила, которая меня сюда перебросила, очевидно, полагает, что шанс у меня есть. Осталось этот шанс найти и использовать. Разумеется, если некая сила, меня направляющая, вообще существует, а не случился какой-то необъяснимый, но абсолютно случайный феномен.
        Но хоть так, хоть эдак, но я лечу в Могилев и за оставшееся время полета должен найти выход из сложившейся безвыходной ситуации.
        Петроград. 27 февраля (12 марта) 1917 года
        - Саша, тебе телеграмму принесли.
        Александр Павлович озадаченно посмотрел на сестру, которая протягивала ему бланк. Развернув его, он с удивлением прочитал следующее:
        Доктору Кутепову Александру Павловичу.
        Дорогой коллега!
        По проверенным данным, в Петрограде начинается эпидемия красной чумы. Первый очаг эпидемии отмечен в Таврическом саду и его окрестностях. Симптомы - возбужденность, жар, зуд, лихорадка, агрессивность, склонность к разрушению. Отмечены случаи безумия и массового помешательства. Болезнь очень заразна и передается в местах большого скопления людей - на рынках, в очередях, в толпах, на демонстрациях. Повышенная смертность среди зараженных.
        Я знаю, что сегодня Вам предложат возглавить сводный карантинный отряд из трех бригад с одним карантинным аппаратом - соглашайтесь. Позже Вам поступят еще двадцать четыре карантинных аппарата - заклинаю Вас, перед тем как отдавать половину, убедитесь в том, что Ваша половина нормально работает.
        Не спешите слепо выполнять распоряжения главного врача Петрограда - к вечеру эпидемия оставит столицу без всякого управления. Вся надежда на Вашу сообразительность, твердость и верность клятве.
        Действуйте решительно. Мобилизуйте здоровых врачей и санитаров. Отстраняйте растерявшихся, малодушных и имеющих симптомы заражения красной чумой. Назначайте здоровых и решительных. Принимайте под свое начало другие карантинные отряды.
        С целью препятствования распространению красной чумы удаляйте людей с улиц и площадей и призовите всех переждать эпидемию дома или в местах постоянного пребывания.
        Для обеспечения карантина обязательно возьмите под контроль Министерство путей сообщения, Николаевский и Царскосельский вокзалы для приема следующих к Вам на помощь карантинных бригад из провинции и зоны фронта. Вам необходимо обеспечить карантин в Петрограде в первые два-три дня эпидемии.
        Надеюсь и верю в Вас. В Ваших руках жизни и судьбы миллионов людей. Да поможет вам Бог!
        Искренне уважающий Вас доктор Романов Михаил Александрович, профессор медицины, г.-а., в. кн.
        Полковник Кутепов читал текст телеграммы и не верил своим глазам. Здесь явно произошла какая-то нелепая ошибка. Вероятно, телеграмма была адресована другому человеку и в результате царящей в городе суматохе была ошибочно доставлена ему. А иначе как трактовать написанное? Какая-то эпидемия, карантин и прочее…
        - Саша, звонил поручик Макшеев, просит тебя срочно прибыть на Миллионную. У них там что-то случилось…
        Не став далее ломать себе голову над странной телеграммой, Кутепов автоматически сунул ее в карман и, поблагодарив сестру, начал спешно одеваться.
        Проезжая в извозчике по улицам Петрограда, полковник отметил, что ближе к центру относительный порядок еще соблюдается, городовые на своих местах, однако в воздухе уже чувствуется весьма сильное напряжение. Хотя на Дворцовом мосту, у здания Адмиралтейства и у Зимнего дворца все выглядело как обычно.
        Подъехав к зданию собрания, Кутепов увидел ожидающего его поручика Макшеева, который, едва завидев полковника, буквально бросился навстречу.
        - Ваше высокоблагородие! В казармах гвардейской Конной артиллерии взбунтовалась часть лейб-гвардии Волынского запасного полка и его учебная команда. Толпа взбунтовавшихся волынцев ворвалась в казармы нашей нестроевой роты и заставила часть из них присоединиться к мятежу. Оказавшийся на месте заведующий полковой шквальней полковник Богданов пытался выгнать волынцев из наших казарм, но был немедля заколот штыком.
        - Кем заколот?
        - Волынцами.
        Кутепов кивнул.
        - Продолжайте, поручик.
        - Ну, я и бросился звонить вам…
        Полковник еще раз кивнул и спросил:
        - А где находится сам командир запасного полка полковник князь Аргутинский-Долгоруков?
        - Его высокоблагородие вызван к командующему и в настоящий момент отсутствует в расположении полка.
        - А остальные офицеры?
        - Вон там, - Макшеев указал в глубину здания. - Совещаются.
        - Совещаются? - Кутепов хмыкнул.
        Действительно, группа офицеров стояла кружком и возбужденно что-то обсуждала. Подошедший полковник поинтересовался у стоявшего среди них штабс-капитана Элиота-старшего:
        - Почему вы здесь, господа?
        Тот как-то смущенно помялся, но все же ответил:
        - Да вот, господин полковник, решаем, как нам быть дальше…
        Кутепов кивнул.
        - Похвально-похвально. Но позвольте спросить, почему вы здесь, а не со своими ротами? Что подвигло вас бросить своих солдат в столь сложный момент?
        Офицеры озадаченно переглянулись, а все тот же Элиот-старший ответил растерянно:
        - Так, господин полковник, там же полковника Богданова уже закололи, и мы подумали…
        - Напрасно, господа, напрасно. Извольте немедленно прекратить всякие дискуссии о текущем моменте и вернуться к исполнению своих обязанностей. Только ваше присутствие среди подчиненных вам солдат, ваша решительность и твердость смогут сохранить хотя бы остатки дисциплины и удержат их от измены присяге и воинскому долгу. Выполняйте, господа офицеры.
        К Кутепову вновь подбежал поручик Макшеев.
        - Ваше высокоблагородие! Там за вами прибыл автомобиль из градоначальства! Вас немедля требует к себе командующий Петроградским военным округом генерал Хабалов!
        Полковник хмуро поглядел на стоящий автомобиль и, кивнув Макшееву, отправился в сторону машины.
        Где-то в небе между Гатчиной и Могилевом.
        27 февраля (12 марта) 1917 года
        Четыре винта «Ильи Муромца» молотили воздух. Летим уж часа два. Курить хотелось неимоверно. Удружил мне прадед с этой вредной привычкой. Хорошо хоть, грохот двигателей и отсутствие компании избавляли меня от необходимости вести беседы, играть роль великого князя или как-то иначе отвлекаться от главного.
        Итак, я - Романов Михаил Александрович, тридцати восьми лет от роду, беспартийный, не имел и не состоял, не женат, детей не имею, майор ВВС в запасе, руководитель московского медиа-холдинга, ясным днем 2015 года, во время экскурсии по Гатчинскому дворцу имел неосторожность забрести в знаменитый грот Эхо, и там, непостижимым для меня образом, мое сознание перенеслось в год 1917 от Рождества Христова, в раннее утро 27 февраля. И пришел в себя я уже находясь в этом теле - теле своего прадеда, великого князя Михаила Александровича, также, разумеется, Романова, в коем теле я и пребываю вот уже несколько часов, спасаясь от предопределенной трагической судьбы, уготованной мне Февральской революцией, происходящей в эти часы в Петрограде.
        Из хорошего (если в такой ситуации вообще может быть что-то хорошее) - в моем распоряжении вся память прадеда, и сохранилась вся память из моей прошлой жизни в будущем. Пока моя персона здесь ни у кого не вызывает сомнений, и все, включая моих теперь жену и сына, воспринимают меня именно как великого князя Михаила Александровича.
        В данную минуту у меня есть активы - титул великого князя и члена императорской фамилии. У меня есть несколько козырей - я в этом времени родной брат Николая Второго и второй человек в очереди на престол, после малолетнего и больного цесаревича Алексея. Эти активы и козыри делают меня достаточно значимым человеком в местной тусовке. И, кстати, очень и очень состоятельным человеком, одним из самых богатых людей Российской империи. Но богатство мне сейчас ничем не поможет, поэтому выведем его пока за скобки рассуждения.
        Есть небольшой дополнительный бонус - даже в условиях заговора против Николая Второго моя тушка может представлять для тех или иных групп заговорщиков определенный интерес, хотя бы в качестве временной марионетки на троне или рядом с ним. А это дает мне некоторую возможность маневра в ближайшие день-два. Правда, нужно учитывать и обратный эффект - для других групп заговорщиков я неприемлем, а часто и просто опасен, в том случае, если они собираются посадить на престол другого кандидата или стремятся ликвидировать монархию как таковую.
        У меня есть пассив - все мои активы обнулятся либо этой ночью, либо максимум в ближайшие два-три дня. После этого актив становится токсичным и смертельно опасным для меня. Собственно, если в ближайшие часы я не найду выход из ситуации, то с момента отбытия императора из Ставки моя свобода маневра, а скорее всего, и свобода передвижения будут сведены практически к нулю.
        Дополнительным минусом здесь является мой отрицательный имидж среди серьезных людей. Мажор, любитель лошадей, автомобилей и прекрасного пола, герой сплетен и скандалов, но легко поддающийся чужому влиянию и несамостоятельный персонаж. К тому же еще и скандальная женитьба на дважды разведенке, отбитие супруги у своего подчиненного, да еще и вопреки приказу императора, все это делало мои перспективы замутить свою игру малореальными. Возможно, постепенно, за несколько лет я бы и сколотил свою группировку, но за несколько часов этого никак не сделать.
        То есть активы определенные имеются, но разыграть их я могу только в промежуток времени между прибытием в Могилев и моментом отъезда Николая Второго в свою последнюю поездку в качестве императора. Но кто меня будет вообще слушать?
        Тут в салон заглянул полковник Горшков:
        - Ваше императорское высочество! Кофе горячего не желаете?
        Он протянул мне термос.
        - Благодарю, полковник! А курить здесь можно?
        Он посмотрел на меня с опаской и отрицательно помахал рукой:
        - Нет! Ни в коем случае!
        И указал на двигатели и баки на крыльях.
        - Сгорим!
        Киваю, что ж спорить с очевидным. Хоть принц, хоть нищий, а курить на аэропланах, тем более дирижаблях этого времени, запрещалось категорически.
        Еще раз с некоторой опаской взглянув на меня, он исчез в кабине.
        Отвинтив крышку термоса, я налил себе немного горячего кофе. Ну, не бог весть что, но по крайней мере горячий.
        Какой я, однако, привередливый стал! Кофе ему не такой! Скажи спасибо, что салон «Ильи Муромца» отапливается, в большинстве аэропланов этого времени отопление и электрическое освещение было немыслимой роскошью. А за бортом, между прочим, минус двадцать пять по Цельсию. Так что сиди и не умничай, дорогой великий князь. Может, в качестве стратегического бомбардировщика этот аэроплан звезд с неба не хватал, но как гражданская машина он был весьма и весьма комфортен.
        Так, хорош отвлекаться, думай.
        Итак, возвращаясь к нашим баранам, по факту что-то сделать я могу, только пока я при статусе и только сегодня до конца дня. На кого я могу опереться? Реально - только на Николая Второго, поскольку без него я меньше чем никто. А это значит, что у меня будет лишь один шанс - убедить императора Всероссийского сделать что-то, что позволит избежать катастрофы. Возможно ли это? Что касается «убедить» - не знаю. Но выхода нет, и я должен попытаться, хотя пока не представляю как. Что же касается «избежать катастрофы», то тут все гораздо сложнее, чем в случае с «убедить», поскольку ситуация зашла достаточно далеко. И дело не только в том, что по улицам Петрограда сейчас слоняются всякие демонстранты вперемешку, оставившими свои казармы нижними чинами запасных и учебных полков, а в том, что Николай Второй практически упустил из своих рук все рычаги власти и контроля. Фактически ему уже не подчиняется армия в лице высшего командования, практически открыто заявили о мятеже многие члены Государственной думы во главе с Родзянко и часть членов Государственного Совета. Добавим к этому испуганно-парализованное
правительство князя Голицына и влияние деятелей Земгора в регионах - и мы получим весьма печальную для царя картину. И нужно отдавать себе отчет, что власть из рук Николай выпустил не только что, а с успехом этим занимался все двадцать с лишком лет своего царствования. Да, монархия еще не рухнула, но вот так, вдруг, ситуацию разрулить мне будет совсем непросто, даже если речь идет о спасении моей собственной жизни.
        Кому-то может показаться странным, а может, и возмутительным, что в моих рассуждениях отсутствуют высокие материи и прочие идеалы, будь то спасение России, спасение монархии, спасение (прости господи) демократии, или еще какая-нибудь возвышенная хрень, типа построения государства всеобщего счастья, да еще и такого, чтобы никто не смог убежать не осчастливленным. Во-первых, когда за вами идет охота, как-то не до высоких материй, а во-вторых, я, откровенно говоря, не испытываю ни малейших теплых чувств ни к русской аристократии, ни к императорской фамилии, ни ко всякого рода деятелям «русского парламентаризма», ни к генералитету этой эпохи, ни к купцам, ни ко всякого рода «просвещенной публике» и прочей интеллигенции, равно как ко всяким революционерам и прочим борцам за народное счастье. Лютую иронию и брезгливость у меня вызывают в равной степени и любители хруста французской булки, и апологеты строительства коммунизма, а равно и поборники либеральной демократии, как и прочих извращений. А за что мне их любить? Я слишком хорошо знаю всю эту публику, я много лет служил в армии, да и в бизнесе
топ-руководитель столичного информационного холдинга не может не иметь дел с этими деятелями, повидал их и при Советской власти, и при демократах, равно как могу, опираясь на память прадеда, сказать, что повидал таких персонажей и в царской России. А уж за то, что все вместе довели страну до Гражданской войны, погрузили в бесконечные эксперименты, угробили столько народу и в итоге развалили державу, которую собирали столетиями - вот за это я бы всю эту публику, моих теперешних современников, вырывающих друг у друга сейчас власть, развесил бы на фонарных столбах. Рядочком так, друг за дружкой, без различия в масти и происхождении.
        И то, что я сам оказался в теле великого князя, члена императорской фамилии и родного брата Николая Второго, никак не меняет моего отношения к ним. Разве что это дает мне некий шанс на спасение. И если в процессе этого спасения мне удастся спасти еще кого-то, то я только «за». Но что я могу сделать, когда в Петрограде уже революция полным ходом, а сам царь вот-вот лишится своего трона?
        Можно ли в такой ситуации не допустить падения монархии и удержать Николая Второго на троне? Ну, в теории все можно, если есть понимание момента и решительность действовать жестко. Ситуация еще не настолько вышла из-под контроля. Вернее, не так. Как раз из-под контроля Николая ситуация вышла, но ее под свой контроль пока не взяла ни одна сила и пока все застыло в зыбком равновесии. Маятник истории может качнуться в любую сторону. Нет, я не питал ни малейших иллюзий относительно того, что жить в прежнем режиме Россия уже не сможет. Уверен, что, если все оставить как есть, то даже сумей я сейчас совершить чудо и разрулить проблему, революция случится неизбежно. Возможно, ее удастся отсрочить на полгода-год, а может, на считанные недели. Но и этот срок для меня сейчас подарок небес! Если мне удастся качнуть тот самый маятник истории в нужную мне сторону, я уж постараюсь сделать все, чтобы он двигался в нужном направлении!
        Хорошо, допустим. Добрался я до Николая и… убедил его в чем-то. Дальнейшие действия? Что бы я делал на его месте для того, чтобы перехватить контроль, ослабить заговорщиков и сбить революционную волну?
        Для начала, я бы не уезжал из Ставки и, опираясь на конвой Е. И. В., на роту Собственного Е. И. В. сводного пехотного полка и на Георгиевский батальон, взял бы под контроль саму Ставку и город Могилев. Арестовал бы заговорщиков во главе с генералом Алексеевым и официально назначил бы великого князя Николая Николаевича - младшего на пост Верховного Главнокомандующего действующей армии. Он личность в войсках популярная, особенно среди высшего генералитета, и его назначение успокоило бы многих. Сменил бы военного министра на кого-то из надежных монархистов, а также сменил бы военное руководство в Петрограде и Москве, поставив на эти должности решительных людей, типа полковника Кутепова. И верными войсками взял бы «под охрану» Таврический дворец, самого Родзянко со товарищи, вокзалы, телеграф, телефон и все, что завещал дедушка Ленин в подобной ситуации. И, разумеется, назначил бы решительного премьер-министра. Да, войска в Петрограде ненадежны, но большая часть из них колеблется и заняла выжидательную позицию, пытаясь определить, на чью сторону качнется чаша весов. И тут решительность власти и лично
императора вполне может подтолкнуть колеблющихся в нужную сторону. И пока назначенный, но не принявший еще дела новый главковерх ехал бы с Кавказа (а это три-четыре дня), я сменил бы (или взял под арест) главкома Северного фронта генерала Рузского, его начальника штаба генерала Данилова, произвел бы другие кадровые перестановки…
        В общем, к моменту приезда Николая Николаевича в Могилев армия была бы уже полностью под моим командованием, а столицы - под моим контролем. И все это параллельно с горячими заявлениями о раскрытии германского заговора, об изменниках и… о реформах, о созыве крестьянского съезда для обсуждения земельного закона, о созыве какой-нибудь комиссии по обсуждению конституции и еще чего-нибудь такого, что любит публика. Много шума и много решительных действий вполне могут спасти «отца русской демократии и особу, приближенную к императору», то есть меня любимого. Ну, и Россию заодно. Вопрос лишь в том, как это все вложить в голову этого самого императора?
        Петроград. 27 февраля (12 марта) 1917 года
        Встретивший Кутепова у входа в здание градоначальства жандармский ротмистр сообщил, что Хабалов приказал провести полковника без задержки прямо к нему.
        В довольно большой комнате находились сам генерал Хабалов, градоначальник Петрограда генерал Балк, начальник штаба Петроградского военного округа генерал Тяжельников, помощник генерала Чебыкина полковник Павленков и еще два неизвестных Кутепову жандармских штаб-офицера. На их лицах читались тоска и растерянность.
        Хабалов сразу же бросился ему навстречу.
        - Вы - полковник Кутепов?
        Александр Павлович с некоторым удивлением посмотрел на командующего округом и представился:
        - Лейб-гвардии Преображенского полка полковник Кутепов, нахожусь в Петрограде по случаю отпуска с фронта.
        - Прекрасно, полковник! - Хабалов пожал ему руку и сразу огорошил: - Я назначаю вас начальником карательного отряда!
        Кутепов с изумлением увидел, что у генерала дрожит нижняя челюсть, а глаза бегают, словно он боится на что-то решиться.
        - Я готов выполнить любое приказание. Но позвольте, ваше превосходительство, моего Преображенского полка в городе нет, я нахожусь здесь в отпуске и не имею никакого касательства к запасному полку. Думаю, что правильным было бы назначить кого-то из тех, кто более известен в Петроградском гарнизоне и пользуется там непререкаемым авторитетом.
        Хабалов решительно махнул рукой и заявил:
        - Оставьте всякие отговорки! Все отпускники в столице подчиняются мне, а я назначаю вас начальником карательного отряда!
        Кутепов вынужден был кивнуть.
        - Слушаю, ваше превосходительство. Прошу указать мне задачу и дать соответствующий отряд.
        С явным облегчением генерал Хабалов отдал распоряжение:
        - Приказываю вам оцепить район от Николаевского вокзала и до Литейного проспекта и все, что будет в этом районе, выгнать к Неве и там привести в порядок.
        Подивившись столь расплывчатому приказу, Кутепов попробовал возразить:
        - Ваше превосходительство, я, конечно, исполню приказ, даже если мне придется в эти толпы стрелять, но для того, чтобы оцепить указанный район, необходимо иметь под началом не менее бригады. Какие силы передаются под мое командование?
        Хабалов раздраженно оглянулся на присутствующих и, не найдя никакой поддержки, ответил:
        - Бригады у меня нет. Берите что есть. Возьмите ту роту лейб-гвардии Кексгольмского запасного полка с одним пулеметом, которая стоит напротив градоначальства и идите с ней вдоль Невского проспекта. У Гостиного двора возьмите роту лейб-гвардии Преображенского запасного полка, а в Пассаже еще одну роту того же полка. Пройдя дальше по Невскому, вы увидите идущую вам навстречу пулеметную роту в двадцать четыре пулемета. Половину из них забирайте себе, а оставшиеся двенадцать отправьте нам сюда.
        Какое-то смутное воспоминание шевельнулось в сознании полковника, но Кутепов не счел возможным обдумывать что-либо постороннее в этот момент. Вместо этого он задал вопрос, который его весьма занимал:
        - Ваше превосходительство, простите, а будет ли эта пулеметная рота стрелять, вдруг что?
        Хабалов быстро закивал.
        - Я уверен, что это хорошая и полностью подготовленная часть.
        Видя, что Кутепов все еще с сомнением на него смотрит, генерал поспешил добавить:
        - Вы не волнуйтесь! Мы вам сразу же пришлем в помощь все, что только будет возможно! Я сейчас же отдам распоряжение роте лейб-гвардии Егерского запасного полка двигаться вам навстречу и поступить в ваше распоряжение!
        И совсем уж с некоторой истерикой в голосе напутствовал:
        - Идите, полковник! Отечество надеется на вас!
        Кутепов мрачно оглядел присутствующих, их растерянные лица, дергающуюся челюсть и дрожащие руки генерала Хабалова и, козырнув, вышел из кабинета.
        Уже идя по коридорам, он мрачно смотрел на суетящихся офицеров и видел в их глазах все те же чувства ужаса и растерянности, которые только что видел в глазах присутствующих в кабинете у генерала Хабалова.
        Город был обречен…
        Где-то между Гатчиной и Могилевом.
        27 февраля (12 марта) 1917 года
        Хотя кого я обманываю? Сам себя? Я могу сколь угодно долго витать в облаках, причем в данном случае в буквальном смысле, планируя действия и замышляя необходимые России реформы, призванные разрядить ситуацию, обеспечить возможность преодоления кризиса, не утопив при этом страну в крови и не дав ее на растерзание ни денежным мешкам, ни большевикам, но главным препятствием этому будут не всякие там заговорщики и иностранные заправилы, а как раз сам государь император Всероссийский Николай Второй.
        Проблема как раз и заключалась в том, что Николай Александрович Романов не даст провести никаких таких реформ, и не станет откладывать поездку на встречу со своими больными детьми в Царское Село, и, конечно же, предпочтет не принимать вообще никаких решений, по обыкновению рассчитывая, что как-то все рассосется и образуется само собой. Ну, а если не образуется, то он готов «жертвенно принять приговор судьбы дабы жертвою своею искупить» и прочая, прочая, прочая хрень, столь уместная в театральной трагедии, но столь же губительная в реальном государственном управлении огромной империей.
        Таким образом, что делать, чтобы как-то разрулить ситуацию, я себе хотя бы примерно представлял, но вот как убедить императора Всероссийского - увы, пока нет.
        А внизу проплывал февраль 1917 года. Заснеженные поля чередовались с черными массивами лесов. Иногда это чередование разбавляли русла покрытых льдом рек или проплешины деревень. Попадались и города. Хотя по меркам двадцать первого века такие населенные пункты тянули скорее на гордое наименование «поселок городского типа». Застроенные в основном малоэтажными домами и тем, что в советские времена именовалось «частным сектором» - множеством небольших, как правило, деревянных строений. Только вот церквей было значительно больше. И жили там внизу подданные его императорского величества, к которому я лечу сейчас, и подавляющее большинство из них вообще не в курсе дела, что в стране революционная ситуация и жить дальше так нельзя. Жили себе, занимались повседневными делами, уходили на отхожие промыслы, готовились к началу крестьянского сезона. Всяк был занят своими делами, и лишь мальчишки иногда бежали вслед нашему аэроплану, что-то, видимо, крича нам вслед…
        Впрочем, я без особого интереса обозревал пейзажи внизу. Через несколько часов наш аэроплан, даст бог, совершит мягкую посадку на военном аэродроме города Могилева, откуда мне будет одна дорога - в Ставку Верховного Главнокомандующего.
        Не могу сказать, что я не ожидал трудностей по прибытии. Разумеется, заговорщиков во главе с генералом Алексеевым не может не насторожить мое внезапное явление. Причем внезапное в буквальном смысле, поскольку о предстоящем прибытии «Ильи Муромца» из Гатчины, да еще и с братом царя на борту, никто аэродромные службы и, соответственно, Ставку не уведомлял. Благо в этом времени еще не такое насыщенное воздушное движение и риск столкновения с другим летательным аппаратом в воздухе минимален, ПВО или барражирующих над Могилевом истребителей прикрытия, имеющих приказ сбивать всякого, кто не передаст сигнал «свой-чужой», здесь также особо не ожидалось. Правда, был некоторый риск, что если мы будем садиться затемно или видимость испортится, то могут быть «неожиданности» непосредственно на летном поле. Но Горшков меня постарался успокоить, кажется, его эта проблема волновала меньше всего. И я его понимал.
        Нарушив высочайшее повеление, он поставил под удар себя. Нет, особых кар я не ожидал для него, ну, по крайней мере, за это самоуправство. В конце концов, «царский кровавый режим» не являлся ни «кровавым», ни «режимом». Да и пилотов, особенно пилотов опытных, в России катастрофически не хватало, а на третий год войны роль авиации таки начала доходить и до самых упоротых генералов. Тем более не хватало таких героев войны, каким и был полковник Горшков. Да и я надеялся его прикрыть от возможного гнева «брата Коли». Так что на данный момент это мне не представлялось главной проблемой.
        Собственно, проблем было несколько.
        Первая - долететь. Задача была нетривиальная и реально на самом пределе возможностей этого летательного аппарата. Малейшие проблемы в полете, будь то технические или погодные, вполне могли заставить нас искать аэродром или хотя бы ровную площадку для посадки. Нужно ли говорить, что при таком раскладе я вряд ли успею попасть к Николаю Второму до его отъезда, и в этом случае у меня был небогатый выбор дальнейших действий.
        Вторая проблема - вовремя попасть на встречу к императору, пока тот не уехал. Тут тоже могут возникнуть сложности, заговорщики могут постараться оградить государя-батюшку от моего непрошеного визита. А если к этому добавить обычную для Николая фигню, когда он не желал слушать то, чего слышать не желал, то, чаще всего, нежелательные просители аудиенций ее просто не получали. А тут еще могло сыграть свою роль и мое самоуправство с нарушением высочайшего повеления. Впрочем, мне, в смысле прадеду, царские повеления нарушать не впервой, так что есть надежда, что и в этот раз «брат Коля» погневается и перестанет. Другое дело, чтобы в порыве своего гнева он не отказал мне в аудиенции. Ну, тут уж придется решать на месте, буду как-то прорываться.
        И, самое главное, убедить Николая. Но как?
        Глава IV
        Истории бунтующего Петрограда
        Петроград. Васильевский остров.
        27 февраля (12 марта) 1917 года
        Полковник Ходнев грел закоченевшие руки о чашку с горячим чаем, которым его снабдили милые барышни-продавщицы магазина «Блигкенъ и Робинсонъ». Несмотря на холод и события на улицах, внутри магазина было довольно весело, и смешливые продавщицы обеспечили полковника, в довершение к столь желанному им чаю, еще и конфетами с печеньем.
        Однако долго наслаждаться теплом и покоем Ходневу не удалось. Вслед за звякнувшим колокольчиком в магазин зашли прапорщик Басин и помощник пристава. Козырнув, прапорщик доложил:
        - Все в порядке, ваше высокоблагородие. Люди расположены в сарае дома на набережной. Там же расположились казаки 1-го Донского полка. Мост охраняется нашим постом и цепью чинов полиции.
        - Благодарю вас, прапорщик. - Ходнев кивнул на чайник с чаем и вазочки со сладостями: - Присоединяйтесь, господа. Я думаю, что милые барышни организуют пару чашек для вас.
        Но едва лишь пришедшие расположились и сделали по глотку чая, как в магазин вбежал околоточный и доложил, что от Большого проспекта, по 6-й линии, к охраняемому ими Николаевскому мосту движется толпа в несколько тысяч человек с красными флагами и плакатами с революционными надписями, настроенная очень вызывающе, желающая непременно прорваться с Васильевского острова на ту сторону Невы в центр города.
        - Идемте, господа. Чай откладывается. - Ходнев встал и, благодарно кивнув милым барышням, направился к выходу.
        На углу Николаевской набережной и Шестой линии несколько человек в форме тревожно наблюдали за приближающейся гомонящей толпой. Ходнев дал распоряжение казачьему подхорунжему:
        - Приказываю силами взвода казаков двинуться по Шестой навстречу толпе и, продемонстрировав решимость, рассеять толпу мощным натиском.
        И, видя, как подхорунжий колеблется, резко добавил:
        - Выполняйте!
        Подхорунжий зло зыркнул на полковника и пошел в сторону сарая, где расположились казаки. Ходнев задумчиво смерил уходящего казака взглядом и, повернувшись к Басину, распорядился:
        - Вот что, прапорщик, выводите полуроту на мост, и если что-то пойдет не так, ваша задача - надежно загородить проход на мост. Надежно, вы меня поняли?
        - Так точно, ваше высокоблагородие, не извольте сомневаться!
        Пока полурота запасного батальона лейб-гвардии Финляндского полка занимала свои места на мосту, казаки уже уселись на лошадей и, по команде подхорунжего, двинулась навстречу приближающейся толпе.
        Полковник, стоя на углу, наблюдал за происходящим. Видя, что казаки отнюдь не спешат набирать ход, он крикнул подхорунжему:
        - Почему вы медлите? Выполняйте приказ!
        Тот даже не обернулся, а казаки лишь немного ускорили свое движение по улице. Расстояние между казаками и демонстрантами неумолимо сокращалось, однако полковник не видел даже признаков того, что казачий взвод готовится к решительной атаке.
        Но вот подхорунжий что-то крикнул, и Ходневу в первое мгновение показалось, что тот отдает приказ к атаке, однако, судя по восторженным крикам приближающейся толпы, этот вывод был не совсем верен. Через считанные секунды полковник с изумлением наблюдал за тем, как казаки вливаются в толпу, как их там встречают радостными криками и похлопываниями.
        Поняв все, Ходнев, сопровождаемый приданным ему охранением, побежал в сторону Николаевского моста, где прапорщик Басин спешно готовил мост к обороне.
        Петроград. Васильевский остров.
        27 февраля (12 марта) 1917 года
        Улица наполнялась веселым гомоном. Тысячеголовая людская масса наполняла морозный воздух возгласами, выкриками, перекрикиваниями, веселым матом и злыми переругиваниями. Кто-то кого-то искал, кому-то что-то было нужно, где-то куда-то что-то несли. Кто-то был одет в праздничное, кто-то в повседневное, а кого-то события выдернули прямо с рабочего места. Толпа шумела, толпа двигалась, толпа несла флаги.
        Революция. Именно это слово было на устах многих. Хотя еще несколько дней назад ни о какой революции и речи не было. Тогда все сводилось к требованиям хлеба, хлеба и еще раз хлеба. Перебои с продуктами в столице заставили тысячи и тысячи людей стоять на морозе многие часы в бесконечных очередях в ожидании подвоза. Но хлеба не было. Лавки закрывались, приказчики беспомощно разводили руками, очереди шумели. Несколько лавок были взяты штурмом и разграблены. Хлеба в них действительно не было, но, как говорится, раз уж зашли…
        Ситуация с хлебом в Петрограде и так была сложной, но в последние дни хлеб практически исчез с прилавков. Власти успокаивали горожан сообщениями, что хлеба в столице достаточно, что перебои с подвозом возникли из-за заносов, но что пути уже расчистили и вот-вот хлеб начнет поступать на склады и лавки, и что нет никаких причин для волнений, мол, хлеба в Петрограде еще на две недели есть, а там уж его и привезут.
        Но все эти заверения лишь подогревали страсти. По городу ползли самые нехорошие слухи, самым оптимистическим из которых был слух о том, что в столице хлеба осталось на три дня. Одни говорили о том, что нужно срочно запасаться любым хлебом и что вскоре и сухари будут за счастье. Другие убеждали, что хлеба в Петрограде полно, но лавочники и прочие спекулянты провоцируют голод для того, чтобы взвинтить цены до неба и нажиться на дефиците. Третьи заверяли, что власть города заодно со спекулянтами, а царь далеко в Могилеве и не знает о происходящем. Четвертые винили во всем царицу-немку и немцев вообще, которые уже открыли фронт, и на Петроград, мол, уже движутся немецкие войска, а простой народ морят специально, чтобы не сопротивлялись немцам во время предстоящей оккупации города. Пятые спорили, что во всем виноват сам царь. Шестые… Седьмые… Восьмые… Двадцать шестые…
        Слухи… Слухи… Слухи…
        Хлеба… Хлеба… Хлеба…
        И вот, в столице начались волнения. Кто-то надеялся, что власти обратят внимание на демонстрации и забастовки, вмешаются, наконец, в ситуацию с хлебом. Кому-то уже не было мочи терпеть голодные глаза своих детей, и, выходя на демонстрации, они в отчаянии искали возможность как-то раздобыть припрятанный спекулянтами хлеб, может в закрытых лавках, а может, и на складах. А где-то к требованиям хлеба уже добавились требования сокращения рабочего дня, повышения зарплат, уменьшения или отмены штрафов на предприятиях. И, конечно же, было немало и тех, кто вышел на демонстрации просто из-за самой возможности побузить и погорланить, возможности погулять на славу без особого риска наказания, да и возможности покрасоваться, явив честному народу всю свою дурь молодецкую.
        И все время среди очередей и демонстрантов сновали шептуны, нагоняющие страх все новыми и новыми слухами, сновали провокаторы, сновали ораторы, которые зажигали сердца своими пламенными речами, сновали бездельники, сновали карманники, сновали все те, кому любая неразбериха и любой хаос были милы и желанны.
        Все это было. И не было лишь одного - власти. Слухи не пресекались. Ситуация с хлебом не решалась. Меры не принимались. Столица с каждым часом все глубже погружалась в хаос анархии при полном самоустранении власти. Вскоре всем стало понятно - так дальше жить нельзя.
        Это стало понятно и демонстрантам, и солдатам, и офицерам, и самой петроградской власти. Жизнь утратила привычные очертания и наполнилась чем-то неясным, пугающим, но в то же время и будоражащим кровь.
        Революция.
        Толпа, ощетинившаяся красными флагами и транспарантами, двигалась по каменному ущелью между бесконечной вереницей домов. Двигалась, выкрикивая лозунги. Двигалась с мрачной решимостью. Двигалась куда-то, просто потому, что туда двигались все.
        Революция.
        Егорка покатал это слово на языке и довольно причмокнул. События последних дней очень нравились ему. Ну так еще бы - пусть и голодно, но зато же весело! Эти дни наполнили событиями скучную жизнь десятилетнего мальчишки, и он меньше всего бы хотел того, чтобы все происходящее вдруг кончилось, вернувшись в обыденное русло. Пусть веселье продолжается!
        Ну, а голодно - ну что ж, его двоюродным братьям и сестрам в деревне куда хуже, чем ему в городе. Батяня его вовремя бросил все и подался на заработки в Петроград. И вот теперь он был объектом глухой зависти для всей деревенской родни. Ну, еще бы - рабочий Путиловского завода жил несравнимо сытнее, чем крестьянин в деревне. Да и вообще, с каждым годом, несмотря на войну, сокращался рабочий день, жизнь становилась более обеспеченной и уже не шла ни в какое сравнение с тем, как жили рабочие еще двадцать лет назад. Во всяком случае, рассказы старых рабочих о жизни в старых заводских бараках холодили кровь пацанов не хуже выдуманных страшилок про нечистую силу.
        Так что голод Егорка пока был готов немного и потерпеть. Только вот мамку жалко. В последние дни она приходила домой сама не своя от холода и усталости. И если поначалу она приносила домой хоть сколько-то хлеба, то последние три дня хлеба не стало вовсе. Лишь многие часы стояния на морозе и многие часы отчаяния - вот и все, что выпадало на ее долю. Ну, и конечно, младшим братьям и сестрам не было дела до Егоркиного лихого веселья на улицах - они просто хотели есть. А есть-то было и нечего. Плакала мать, ожесточался отец, смотрели голодными глазами младшие. Как жить дальше и что будет - об этом все время спрашивали взрослые друг у друга.
        Егорка покосился на идущего рядом отца. Батя был против того, чтобы его старший сын шел на эту демонстрацию, но, понимая, что малец все равно сбежит из дому, и все равно будет бегать по всяким митингам и демонстрациям, решил все же взять его с собой, держа, таким образом, сорванца в поле своего зрения.
        И вот теперь они шагали рядом. Шагали в толпе таких же работяг. Женщин в толпе было мало, да чему ж тут удивляться, если большую часть времени они проводили в бесконечных очередях за хлебом, пытаясь купить хоть сколько-то его, пока мужья их работали на заводах и фабриках Петрограда. Вот и батя Егорки, Иван Петрович Знахарев, слесарь-инструментальщик Путиловского завода, сегодня с самого утра отправился на смену, но дойти до своего рабочего места ему было не суждено: перед воротами стояла толпа митингующих, которые не пропускали никого на территорию завода и призывали всех на демонстрацию.
        Батя только успел заскочить домой, чтобы предупредить мамку о том, что идет на демонстрацию и будет неизвестно когда, но оказалось, что мамка все еще не вернулась из очереди за хлебом, а за детьми присматривает соседка. Ну, за детьми она-то, может, и присматривала, но поскольку Егорка категорически отрицал такое определение для такого взрослого мужика, каким был он сам, то и слонялся он где хотел и с кем хотел.
        В общем, выбора у родителя брать или не брать Егорку с собой особого не было. Так и оказался Егор в этой толпе. Ему нравилось идти, нравилось что-то кричать, часто даже не понимая значения выкрикиваемых слов. Нет, ну что такое сокращение рабочего дня или уменьшение размера штрафов, он себе вполне представлял. А вот что такое «Земли и хлеба!», он понимал лишь наполовину, в той лишь части этой фразы, которая касалась хлеба. А вот про землю городской мальчишка не мог сказать ничего. Да, вроде как если бы у родни в деревне было бы больше землицы, то тогда… Что тогда было бы, Егорка ответить затруднялся, если бы, конечно, у него об этом кто-то спросил. Ну, что тогда? Не жила бы родня так голодно, как сейчас, так, наверное?
        Впрочем, ум десятилетнего мальчишки не очень занимали проблемы деревенской родни, особенно если учесть, как весело стало теперь в Петрограде. Вперед, к революции!
        Толпа завернула с Большого проспекта на Шестую линию и двинулась к набережной. Идущие шумели, выкрикивали лозунги о революции, и Егорка выкрикивал вместе со всеми. Батя пытался ему объяснить, что значит это слово - «революция», но не слишком преуспел, постоянно сбиваясь на какие-то конкретные обиды и желания. Наиболее понятно объяснил революцию закадычный друг Матвей, который определил ее так: «Будем сами делить хлеб по справедливости». Впрочем, сам Егор для себя слово «революция» определял как праздник вседозволенности и очень радовался тому, что революция продолжается.
        Вдруг толпа зашумела. Что было впереди, Егорке видно не было, но шум и беспокойные крики говорили о том, что впереди что-то нехорошее. И вот прозвучало слово «казаки!», и сердце учащенно забилось. Батяня начал высматривать кого-то поверх голов, держа одновременно сына за руку.
        - Казаки! Казаки! Сейчас шашки наголо, и подавят нас!
        Демонстрация панически задергалась, пытаясь определить, что же делать дальше - идти вперед, стоять, или же бежать отсюда. Впереди, что-то кричали казакам, но, судя по всему, те никак не реагировали на выкрики. И вот, достигнув кульминации нервного напряжения, толпа вдруг взорвалась радостными криками, приветствиями и здравицами.
        Через минуту мимо Егорки проехали на своих скакунах казаки. Они спокойно продвигались сквозь толпу, никак не реагируя на выкрики, ободряющие похлопывания и призывы. К разочарованию многих, казаки не присоединились к демонстрантам, а просто проехали сквозь толпу и исчезли за углом улицы.
        Однако то, что казаки не стали атаковать и вообще как-либо проявлять враждебность к демонстрантам, ободрило очень многих. Толпа радостно зашумела и двинулась дальше, в сторону Николаевского моста, выкрикивая призывы к спешно выстраивающимся на мосту солдатам.
        Петроград. 27 февраля (12 марта) 1917 года
        Кутепов осмотрел выстроившиеся три роты гвардейцев и спросил у их командиров, в каком они состоянии. Поручики Сафонов и Браун переглянулись. Слово взял Сафонов.
        - Ваше высокоблагородие, состояние рот хорошее, моральный дух тверд, патронов в достатке, но…
        - Что «но»? - повернулся к нему Кутепов.
        - Дело в том, что личный состав со вчерашнего дня ничего не ел. Им вчера даже ужин «забыли» выдать. Солдаты, конечно, держатся, но возможен ропот.
        - Вот как? - Полковник нахмурился. - Преступное безобразие. Немедленно из полковой кассы выделить денег и купить в лавках по дороге достаточно ситного хлеба и колбасы. Накормите людей.
        Сафонов козырнул и бросился выполнять распоряжение. Поручик Браун тем временем обратил внимание Кутепова на идущих по Невскому солдат пулеметной роты, которые тащили на себе пулеметы и ленты к ним. Выглядели пулеметчики неважно и довольно расхлябанно.
        - Здорово, братцы! - зычно обратился к ним Кутепов, когда они подошли и построились.
        Однако вместо бравого слитного ответа полковник услышал лишь несколько голосов, которые вразнобой ответили на его приветствие. Большинство просто промолчало.
        Кутепов прошел вдоль строя, рассматривая лица солдат и пулеметы. Дойдя до конца шеренги, он спросил у молодого штабс-капитана, командовавшего ротой.
        - Смогут ли ваши пулеметы и пулеметчики открыть огонь по первому требованию?
        Тот очень сильно смутился и начал что-то лепетать про то, что нет в кожухах воды, да и масла нет совсем, поэтому…
        Чем больше тот лепетал, тем больше хмурился Кутепов. Тут все было ясно - пулеметы есть, но их нет. Двадцать четыре пулемета, нужные ему как воздух. А из них нужно еще половину отдать. Следует хотя бы выбрать из них двенадцать наиболее работоспособных.
        Тут он, пораженный внезапно пришедшей в голову мыслью, потянулся за лежащей в кармане телеграммой и, уже не слушая лепет штабс-капитана, буквально впился в сухие телеграфные строки:
        «Я знаю, что сегодня Вам предложат возглавить сводный карантинный отряд из трех бригад с одним карантинным аппаратом - соглашайтесь. Позже вам поступят еще двадцать четыре карантинных аппарата - заклинаю вас, перед тем как отдавать половину, убедитесь в том, что ваша половина нормально работает».
        Подняв глаза на стоящие в ряд двадцать четыре пулемета, Кутепов похолодел.
        - Браун!
        - Слушаю, господин полковник.
        - Лично опросите всех пулеметчиков. Отберите из них самых благонадежных на ваш взгляд и сформируйте двенадцать пулеметных команд. И отберите двенадцать самых исправных пулеметов.
        - Но позвольте… - растерянно проблеял штабс-капитан, командовавший пулеметной ротой.
        - Не позволю, - отрезал Кутепов. - Вашими стараниями боевая рота превратилась в стадо баранов! Где дисциплина? Где исправные пулеметы? Где, я вас спрашиваю?
        - Но дело все в том, что…
        - Довольно! - Кутепов решительно махнул рукой. - Я отстраняю вас от командования ротой. Можете жаловаться кому хотите. Браун, распорядитесь прапорщику Кисловскому временно возглавить пулеметную роту. Мы забираем все двадцать четыре пулемета, уверен, что нам они пригодятся больше. Опросите всех солдат в наших ротах, необходимо выявить всех, кто хоть как-то умеет обращаться с пулеметом, и заменить ими самые ненадежные команды. Далее. Даю вам полчаса на то, чтобы проверить все пулеметы, запастись водой и всем необходимым. Через тридцать минут я хочу видеть в ближайшем дворе пробные стрельбы из всех пулеметов. Если найдутся пулеметы, которые не смогут стрелять, их постоянные команды пойдут под трибунал. И передайте пулеметным командам - кто откажется выполнять приказ по открытию огня и вообще любой мой приказ, того я расстреляю собственноручно. Все понятно? Выполняйте!
        Когда все разбежались выполнять приказы, Кутепов еще раз развернул телеграмму и задумался. Было уже ясно, что перед ним не ошибка и не бред сумасшедшего, а изложенная эзоповым языком военная депеша. Причем от лица, которое было явно в курсе происходящего и даже знало о том, что может произойти. Кто это лицо? Понятно, что «доктор» Романов Михаил Александрович - никакой не доктор. А кто? На ум приходил только один Романов - великий князь Михаил Александрович, да и сокращения «г.-а., в. кн.», скорее всего, расшифровываются как «генерал-адъютант, великий князь». Ну, допустим. И даже допустим, что великий князь и брат государя более осведомлен о происходящем, чем простой полковник Кутепов. И что из этого следует?
        Александр Павлович еще раз перечитал всю телеграмму. Так, значит, можно предположить следующее. «Карантинный отряд» - это, очевидно, карательный отряд, который ему поручили возглавить. «Двадцать четыре карантинных аппарата» - это двадцать четыре пулемета. Правда, предполагаемый великий князь пишет, что половину пулеметов нужно отправить, но тут уж Кутепов их не отдаст. Особенно с учетом того, что «Не спешите слепо выполнять распоряжения главного врача Петрограда - к вечеру эпидемия оставит столицу без всякого управления». Ну, «главный врач Петрограда» - это, очевидно, Хабалов и есть…
        Тут его размышления были прерваны появлением на арене нового персонажа. Из подъехавшей коляски выпрыгнул путавшийся в длинных полах шинели полковник князь Аргутинский-Долгоруков и буквально побежал навстречу Кутепову. Тот удивленно пожал плечами и пошел ему навстречу.
        Первым вопросом, который задал князь, был:
        - Александр Павлович, голубчик, вы не видели роту лейб-гвардии Егерского запасного полка? Она должна была идти вам навстречу.
        Кутепов отрицательно покачал головой.
        - Ах, видимо, где-то потерялись… А я к вам по делу, Александр Павлович! - князь Аргутинский-Долгоруков явно был очень взволнован. - Дело в том, что вам необходимо срочно вернуться. Там взбунтовавшаяся толпа солдат и рабочих подожгла Окружной суд и движется в сторону Зимнего дворца!
        Кутепов, не веря своим ушам, поинтересовался:
        - А у вас там что - мой отряд единственный?
        Князь горестно вздохнул и, вместо того чтобы вручить ему новый приказ, вновь принялся уговаривать:
        - Дорогой мой, Александр Павлович, право, вам необходимо поспешить к Зимнему дворцу. Положение просто отчаянное!
        - Следует ли понимать, что предыдущий приказ генерала Хабалова я должен считать отмененным?
        Аргутинский-Долгоруков всплеснул руками.
        - Так Хабалов меня и послал за вами! Поспешите, Александр Павлович!
        Кутепов хмыкнул и ответил:
        - Передайте генералу Хабалову, что я двинусь по Литейному проспекту, затем по Симеоновской улице, к цирку Чинизелли, откуда выйду на Марсово поле, где, вероятно, и встречу эту вашу толпу, не допуская ее к Зимнему дворцу.
        Глядя вслед уезжавшему Аргутинскому-Долгорукову, Кутепов проговорил:
        - Двинусь. Но не ранее, чем проверю и исправлю все пулеметы…
        Петроград. 27 февраля (12 марта) 1917 года
        Нестройное пение перемежалось с выкрикиванием лозунгов и здравиц, шум толпы время от времени перекрывался звоном разбитого стекла и хаотически звучавшими выстрелами. Возбужденная людская река текла по улицам столицы. Где-то били окна и витрины, какие-то подозрительные личности проводили «революционную экспроприацию» добра из подвернувшихся лавок и складов, выстрелы, как правило, не носили характера военной необходимости, а были неким выражением вседозволенности и долгожданной свободы от всего, что ассоциируется с такими старорежимными понятиями, как закон и порядок. Стреляли просто в воздух, разбивали выстрелами уличные фонари, пускали пули в окна домов, которые выглядели «крайне подозрительно».
        Тимофей Кирпичников шел вместе со всеми и был мрачен. Так хорошо начинавшееся революционное предприятие, которым, по его мнению, стал успешный поход по казармам других полков для их включения в революцию, очень быстро превратилось в хаос, и солдаты, слившиеся с массой рабочих и других элементов, практически сразу перестали слушаться любых команд и больше не представляли никакой военной силы. Только факт удивительного бездействия властей позволял «революционным массам» захватывать одну улицу за другой. Фактически властями столица была отдана на разграбление.
        Правда разграбление уже почти завоеванного города осуществляла не вражеская армия, а само население этого города, при поддержке солдат его же гарнизона. Солдат, которые когда-то давали присягу защищать и страну, и сам этот город.
        Из-за угла потянуло дымом, и, дойдя до поворота, Кирпичников увидел охваченное пламенем здание полицейского участка. Под общее улюлюканье и выстрелы в воздух к стене ближайшего дома вытолкали несколько человек, по обрывкам формы в них можно было опознать чинов полиции. Грянули выстрелы, и толпа радостно завизжала, глядя на упавшие у стены тела.
        С какого-то, не видимого из-за толпы возвышения, вещала какая-то истеричная мадам, с другой стороны улицы, стоя на тумбе фонарного столба, толкал пламенную речь какой-то чернявый юноша, и его кучерявая голова двигалась вверх-вниз в такт его крикам.
        Кирпичников с безразличием посмотрел, как какие-то солдаты тащат сквозь толпу офицера с оторванным погоном и залитым кровью лицом. Проследив направление их движения, он увидел, как пара других солдат уже привязывают веревочную петлю к перекладине фонарного столба.
        Сплюнув и втоптав в грязный снег окурок, Тимофей Кирпичников пошел в направлении центра города.
        Петроград. Васильевский остров.
        27 февраля (12 марта) 1917 года
        Через несколько минут первые демонстранты показались с Шестой линии и стали заворачивать налево в сторону моста.
        У входа на мост с винтовками на руку линией стояла полурота финляндцев, а прапорщик Басин стоял перед строем с обнаженной шашкой в руках. Приближающаяся толпа нестройными голосами распевала «Марсельезу» и явно не собиралась останавливаться, уверенная в том, что и здесь повторится номер, который произошел несколько минут назад с казаками, которых, кстати, в толпе видно уже не было.
        Из походящей массы звучали крики «Да здравствует республика!», «Долой войну!», «Долой полицию!» и «Ура!». Какой-то рабочий с красным флагом «Долой самодержавие!» бросился на прапорщика, пытаясь ударить его древком.
        Басин ухватился левой рукой за древко флага, а правой с силой толкнул рабочего в грудь эфесом шашки, да так, что тот упал и, падая, выпустил флаг из рук.
        Прапорщик швырнул на мостовую флаг, и в этот момент из толпы раздалось несколько выстрелов. Одна пуля просвистела над головой Басина, а две другие ранили стоящих в цепи солдат. Какие-то молодчики бросились из толпы к шеренге, явно собираясь отнять винтовки. Первый из подбежавших немедля получил от солдата прикладом в лоб, но подбегали другие…
        Полковник Ходнев поднял руку с шашкой и скомандовал:
        - Первый… Поверх голов… Товсь…
        Неизвестно, как выполнили бы этот приказ финляндцы до прозвучавших выстрелов и криков раненых товарищей. Однако после этого и видя явную агрессию со стороны толпы, они, не колеблясь, выполнили приказ полковника Ходнева.
        - Пли!
        Залп потряс улицу, где-то зазвенели оконные стекла. Толпа испуганно отпрянула, кто-то дико закричал, и когда полковник вновь поднял шашку для команды, масса народу развернулась и, бросая флаги и транспаранты, кинулась врассыпную. Через пару минут на площади перед мостом остались лишь солдаты лейб-гвардии Финляндского полка и полицейское оцепление позади них.
        На грязном снегу до самого угла Шестой валялись брошенные красные тряпки, бывшие еще недавно революционными флагами и транспарантами. Среди них лежало несколько тел, попавших под каток бегущей и охваченной паникой толпы.
        Такая же картина открылась полковнику Ходневу и на самой Шестой линии. Кроме лежащих на снегу, никаких других демонстрантов на улице не было видно.
        Петроград. Васильевский остров.
        27 февраля (12 марта) 1917 года
        Он бежал, спотыкаясь, бежал со всех ног, толкаемый другими обезумевшими людьми. Бежал, изо всех сил стараясь удержаться на своих детских ногах, потому как знал, что стоит ему упасть, и почитай все пропало - не встать ему уже никогда. Да и как тут встанешь, когда бегут тысячи, и бегут они, не разбирая дороги и не глядя, куда или на кого ставят свои ноги.
        И как же им было не бежать-то, если сзади бежит толпа, слепая и разрушающая все на своем пути. А позади прозвучал новый винтовочный залп.
        От сильного толчка в спину Егорка все же не удержался на ногах, и лишь счастливый случай помог ему покатиться в сторону какого-то входа в полуподвал. Спуск туда был крошечным и состоял всего из несколько ступенек, однако то, что было существенным недостатком во время бега в толпе, на этот раз послужило добрую службу, ведь о том, чтобы спрятаться от пуль в таком небольшом углублении, взрослому и думать было бы нечего. А вот десятилетний мальчишка сумел сжаться в три погибели, лишь наблюдая с ужасом за тем, как через его убежище перепрыгивают, сквернословя, все новые и новые люди. К счастью для Егора, ни один из них не попал ногой в его ухоронку, а то и костей бы ему не собрать.
        Изловчившись, мальчик подергал дверь в полуподвал и тихо заскулил, убедившись в том, что та была наглухо заперта. Уже провожая взглядом последних скрывающихся за углом демонстрантов, он понимал, что остался один на один с теми, от кого они все с таким ужасом сейчас бежали по улице.
        Опасливо обернувшись туда, откуда начался их бег, Егор к своему великому облегчению убедился, что не шагают по улице цепи солдат с винтовками наперевес, что их черные штыки более не грозят ему. Лишь одинокая фигура полковника виднелась на фоне набережной.
        Так и смотрели друг на друга, поверх лежащих на снегу нескольких раздавленных тел, полковник, отдавший своим солдатам приказ стрелять в сторону толпы, и мальчишка, который в этой самой толпе как раз и находился.
        Полковник Ходнев постоял пару минут, хмуро глядя на опустевшую улицу, отмеченную страшными приметами того безумия, которое охватило в эти дни любимый полковником город, а затем медленно пошел в сторону удерживаемого его подчиненными моста.
        Когда фигура полковника скрылась за углом, мальчишка спешно выбрался из спасшего его углубления и быстро подбежал к лежащим на грязном снегу. Мечась от тела к телу, он выискивал среди них кого-то знакомого, страшась сам себе признаться в том, что ищет среди лежащих своего отца. Но к счастью для Егорки, отца среди задавленных толпой не было. Представив себе, как сейчас мечется отец, ища в бегущей толпе его самого, он поспешил покинуть это страшное место. Завернув на Большой, Егор со всех ног помчался по проспекту вслед бегущей толпе.
        Петроград. 27 февраля (12 марта) 1917 года
        Сводный отряд полковника Кутепова двигался по Литейному проспекту. Впереди шагала ощетинившаяся штыками рота лейб-гвардии Кексгольмского запасного полка, за ней двигалась пулеметная рота, следом шли две роты лейб-гвардии Преображенского запасного полка.
        Далее по проспекту уже видны были клубы дыма, поднимающиеся от здания горящего Окружного суда. С той стороны слышались отдельные выстрелы, в том числе иногда звучали и пулеметные очереди. Очевидно, что мятежники стреляли куда попало, поскольку лишь некоторые пули пока свистели над головами солдат сводного карательного отряда.
        - Поручик Скосырский!
        Тот подбежал к Кутепову и козырнул.
        - В общем, так, поручик, бегите к ближайшему телефону и передайте в градоначальство генералу Хабалову, что ввиду сложившейся обстановки я вынужден отдать приказ приостановить свое продвижение в сторону Зимнего дворца. Мы начинаем зачистку данного района. Выполняйте!
        Скосырский метнулся выполнять, а Кутепов уже отдавал приказы кексгольмцам разомкнуть ряды на три шага во взводной колонне и выдвинуться к дому князя Мурузи, откуда, как успели доложить полковнику, как раз и бил пулемет.
        Разведчики разбежались выяснять ситуацию в районе Преображенского собора, Собрания армии и флота, Кирочной улицы и Орудийного завода. В случае выявления сопротивления туда должны были выдвинуться на подавление взводы и полуроты при требуемом количестве пулеметов.
        Рота преображенцев поручика Сафонова при четырех пулеметах выдвинулась для взятия под контроль Бассейной улицы со стороны Надеждинской и Баскова улицы, выходящих на Бассейную. Взводу с одним пулеметом из роты поручика Брауна было поручено закрыть Артиллерийский переулок, который выходил непосредственно на Литейный проспект. Все команды получили приказ при продвижении толпы в их сторону отрывать огонь сначала поверх голов, а если потребуется, то и на поражение.
        Раздав указания, Кутепов огляделся. Тут ему в глаза бросились группы солдат лейб-гвардии Литовского запасного полка, которые кучковались в большом смущении вдоль Литейного проспекта. Отдельно стояла и переговаривалась группа офицеров того же полка, явно не собираясь руководить своими подчиненными. Полковник нахмурился, а затем послал подвернувшегося под руку унтер-офицера выяснить у господ офицеров, в чем, собственно, дело.
        Через пару минут все офицеры подошли, как положено, к Кутепову и доложились, что у них в казармах большая суматоха и они не знают, что им в этой ситуации делать.
        - Господа, мне непонятна ситуация. Потрудитесь объяснить, в чем дело и почему вы не командуете своими солдатами. - Кутепов хмуро оглядел собравшихся.
        - Дело в том, ваше высокоблагородие, что солдаты не знают, как им поступить. Они не хотят участвовать в мятеже, но боятся, что их расстреляют за то, что они уже совершили. Поэтому они стоят и ждут, когда им скажут, что их не станут за это расстреливать.
        Полковник удивленно воззрился на офицеров.
        - Ну, а вы что им сказали?
        Говоривший поручик помялся.
        - Проблема заключается в том, господин полковник, что нам они не верят и требуют какое-то начальство повыше.
        Кутепов оглядел офицеров цепким взглядом и жестко сказал:
        - Это крайне прискорбно, что солдаты ваши не верят вам, своим офицерам и командирам. Это крайне плохо, вы меня понимаете, господа офицеры?
        Собравшиеся понурились и прятали глаза.
        - Ну, хорошо, господа, тогда решим так. Я как начальник сводного карательного отряда города Петрограда, назначенный приказом главнокомандующего Петроградским военным округом генерала Хабалова и имеющий самые широкие полномочия, в сложившейся обстановке принимаю общее командование над вашим запасным полком и включаю его в состав сводного отряда. Приказываю командиру лейб-гвардии Литовского запасного полка дать распоряжение своим офицерам собрать всех своих солдат в двух ближайших дворах. Я буду говорить с людьми. Выполняйте.
        Глядя вслед офицерам, Кутепов повторял про себя фразу из телеграммы, которая все больше пугала его своей прямо-таки мистической достоверностью: «Действуйте решительно. Мобилизуйте здоровых врачей и санитаров. Отстраняйте растерявшихся, малодушных и имеющих симптомы заражения красной чумой. Назначайте здоровых и решительных. Принимайте под свое начало другие карантинные отряды».
        Пока полковник думал, к нему подбежал старший унтер-офицер Преображенского полка Маслов и доложил:
        - Ваше высокоблагородие! Там собрались солдаты лейб-гвардии Волынского запасного полка, и их унтер-офицер очень просит ваше высокоблагородие подойти к ним. Они не хотят участвовать в мятеже, но боятся вернуться в казармы, опасаясь расстрела за мятеж. Просят дать гарантии и разрешить им вернуться в казармы.
        Кутепова ситуация забавляла все больше.
        - В казармы? - переспросил он. - Ну, идемте-идемте.
        Когда они подходили к углу Басковой улицы и Артиллерийского переулка, от толпы солдат отделился унтер-офицер и строевым четким шагом пошел навстречу полковнику. Подойдя, он отдал честь и отрапортовал:
        - Ваше высокоблагородие! Солдаты лейб-гвардии Волынского полка раскаиваются в участии в мятеже и хотят вернуться в свои казармы. Просят дать гарантии, что их не будут судить и расстреливать за мятеж.
        Кутепов кивнул и распорядился.
        - Постройте людей.
        Вслед за командой унтера солдаты спешно и несколько суетливо построились. Полковник прошел вдоль строя. Заметил, что построились не все, а в толпе стоят какие-то подозрительные штатские.
        Выйдя на середину строя, Кутепов громко сказал:
        - Солдаты! Шпионы и провокаторы толкнули вас на измену своему долгу, на измену присяге и на измену Отечеству. Я говорю так, потому что толкнули вас на это преступление перед государем и Родиной немецкие агенты, которым выгоден мятеж в столице России. Мятеж в Петрограде обезглавит страну, и она, по мнению наших недругов, потерпит поражение в Великой войне. Не будьте мерзавцами и предателями, палачами своего Отечества, оставайтесь честными и верными присяге русскими солдатами!
        Полковник сделал паузу и отчетливо произнес:
        - Все, кто готов прекратить мятеж, может вернуться в казармы, и я, полковник Кутепов, начальник сводного карательного отряда города Петрограда, обещаю вам, что вас не расстреляют.
        Солдаты радостно загомонили.
        - Однако…
        Собравшиеся - и те, кто стоял в строю, и те, кто стоял отдельно толпой - замерли в ожидании дальнейших слов полковника.
        Кутепов выдержал драматическую паузу и завершил мысль:
        - Однако дело каждого из вас будет рассмотрено отдельно, и суд определит степень вашего участия в мятеже и личную вину каждого. Но повторяю: вас не расстреляют, я вам это обещаю.
        Солдаты вновь зашумели, но мощный голос полковника опять перекрыл гомон и заставил всех замолчать:
        - Те же из вас, кто хочет полного прощения за участие в мятеже…
        Над Литейным установилась тишина, нарушаемая лишь отдаленной стрельбой. А Кутепов повысил голос, громко и четко заговорил так решительно, как будто отдавал приказы:
        - Итак, кто хочет прощения за участие в мятеже, тот не сможет отсидеться в своих теплых казармах, объявив нейтралитет. Никакого нейтралитета! Нейтралитет - это неисполнение приказа, это нарушение присяги и измена! Полностью прощены будут лишь те, кто вспомнит о том, что они - верные долгу и присяге солдаты Русской императорской армии! А потому я повторяю - кто останется на улицах, будут считаться мятежниками, а мятеж будет подавлен любой ценой. Это я вам обещаю! Те, кто вернется в казармы - не будут расстреляны, но понесут наказание соразмерно своему участию в мятеже, но с учетом раскаяния их не расстреляют. И это я вам обещаю. Те же, кто верен государю, долгу и присяге, будут полностью прощены и займут места в нашем строю и будут беспрекословно выполнять приказы мои и ваших командиров. Каждый должен решить для себя. На размышления у вас будет десять минут.
        Полковник сделал короткую паузу, оглядывая строй и вглядываясь в их лица, подмечая всю ту гамму чувств, которую испытывали сейчас стоящие перед ним. Всю эту смесь растерянности, отчаяния, азарта, решимости, недовольства и откровенного неповиновения. Видя все эти чувства и желания, Кутепов тем не менее чувствовал, что большинство все же растеряно, не знает, как правильно поступить, и откровенно запуталось в происходящих в городе событиях. И если появится тот, кто продемонстрирует силу и решимость, тот, кто возьмет на себя ответственность, кто поведет их за собой, то они пойдут и будут выполнять приказы. Какое-то время. А вот насколько долгим будет это самое время, целиком и полностью зависит от твердости и воли их командира. А с командирами у них, судя по всему, не все так хорошо, как хотелось бы. Ну да ладно, с командирами определимся позже, решил Кутепов и подвел итог:
        - Кто желает прощения и идет со мной - идут строиться в том дворе. Объявившие нейтралитет - возвращаются в свои казармы ждать суда. Мятежники остаются на улицах и ждут пулю. Повторяю: на размышления десять минут. Время пошло. А для того, чтобы вам лучше думалось, спешу вас всех обрадовать: в Петроград прибывают несколько корпусов с фронта, в том числе и фронтовые полки лейб-гвардии, полки, знамена которых вы опозорили. И подумайте над тем, что сделают гвардейцы-фронтовики с теми, кто останется на улице…
        - Товарищи! Он все врет! Не слушайте его! Вас всех расстреляют! - вдруг заверещал какой-то чернявый господин в штатском. - Только революция…
        Громкий выстрел оборвал кричавшего, и тот с дыркой во лбу и удивлением на лице упал навзничь на снег.
        - А шпионов и провокаторов мы будем расстреливать на месте. Это я вам тоже обещаю.
        И полковник Кутепов, пряча свой наган в кобуру, развернулся и твердым шагом пошел в сторону тех дворов, где уже стояли в строю и ждали его слова солдаты лейб-гвардии Литовского полка.
        ТЕЛЕГРАММА ВОЕННОГО МИНИСТРА ГЕНЕРАЛА БЕЛЯЕВА ГЕНЕРАЛУ АЛЕКСЕЕВУ ОТ 27 ФЕВРАЛЯ 1917 Г. № 197
        Положение в Петрограде становится весьма серьезным. Военный мятеж немногими оставшимися верными долгу частями погасить пока не удается; напротив того, многие части постепенно присоединяются к мятежникам. Начались пожары, бороться с ними нет средств. Необходимо спешное прибытие действительно надежных частей, притом в достаточном количестве, для одновременных действий в различных частях города. 197. Беляев.
        Глава V
        Огонь в небе и на земле
        Где-то в небе между Гатчиной и Могилевом.
        27 февраля (12 марта) 1917 года
        Мои напряженные размышления были прерваны появлением в салоне Горшкова, который прокричал:
        - Ваше императорское высочество! По курсу сплошной облачный фронт! Метель! Мы постараемся подняться выше, но могут быть проблемы с топливом! У нас его просто впритык! Мы пролетели Витебск и еще можем вернуться! В Витебске есть аэродром!
        Кричу в ответ вопрос:
        - Там есть топливо и масло для заправки?
        Полковник пожимает плечами.
        - Может быть! Но метель! Надвигается ночь! Мы не взлетим!
        - Нет, Георгий Георгиевич! Об этом не может быть и речи! Вы знаете, что поставлено на карту! Сегодня мы должны быть в Ставке!
        Тот озабоченно кивнул и удалился в кабину. Мы начали набирать высоту.
        Вскоре началась болтанка. Машина влетела в облака, и видимость упала до нуля. Минут пять нас основательно трясло, и вот в иллюминаторы брызнул свет закатного солнца. Белоснежные облака покрывали весь низ и полностью скрывали землю. Даже не верилось, что внизу бушует пурга.
        В салон выскочил озабоченный чем-то моторист Марсель Плиа и внимательно осмотрел через иллюминаторы все четыре двигателя. Что-то пробормотал себе под нос и вновь исчез в кабине.
        Вообще, этот Марсель Плиа был весьма колоритным персонажем. Начнем с того, что он был полинезийцем и гражданином Франции. Вот так удивительно иногда складывается жизнь - мальчик с острова в центре Тихого океана в результате становится мотористом-стрелком в чине фельдфебеля в Российском императорском Военно-воздушном флоте! С его жизненной истории можно отдельный роман писать, как я слышал (точнее, «вспоминал» память прадеда). Дело в том, что его мать была нянькой у французских колонистов, и, возвращаясь во Францию, они взяли няньку с собой. Так Марсель с диких островов Полинезии переместился в блистательный Париж. Как Марсель оказался в Санкт-Петербурге, я не знал, да и неважно это. Важно то, что, попав в 1906 году в русскую столицу, французский полинезиец быстро обрусел, выучил русский язык, женился на русской девушке, которая родила ему сына. Работая на заводе, он проявил недюжинные таланты к механике и вообще зарекомендовал себя смышленым малым. С началом мировой войны он поступил добровольцем в русскую армию, где был направлен в качестве шофера в ИВВФ. Но не сиделось ему за баранкой грузовика,
и вот он уже моторист-стрелок на «Илье Муромце», где своим героизмом успел заслужить два Георгиевских креста и уважение самого Игоря Сикорского.
        Кстати, в эти времена награды не раздавали направо и налево. Тот же первый своей Георгиевский крест IV степени Марсель Плиа заслужил тем, что в течение получаса под ураганным зенитным огнем ремонтировал два поврежденных двигателя, стоя на крыле «Ильи Муромца» во время бомбардировочной миссии на станцию Даудзевас. В том бою аэроплан получил более семи десятков пробоин от вражеского огня, и во многом благодаря героизму Марселя Плиа воздушный корабль вернулся на родной аэродром. А второй крест, уже III степени, он получил за сбитые во время воздушного сражения два немецких аэроплана и принуждение третьего к поспешному бегству. Да уважение со стороны конструктора «муромцев» Игоря Сикорского тоже, в общем-то, не шутка, поскольку несколько предложений этого «русского полинезийца» по усовершенствованию огромного аэроплана были Сикорским признаны разумными и воплощались в новых модификациях этого воздушного корабля и в модернизации существующих машин.
        Так что моторист-стрелок у Горшкова был личностью, выдающейся во всех смыслах этого слова.
        И как ему, родившемуся в жаркой Полинезии, не холодно здесь, на такой высоте? Я поежился и плотнее запахнул свою белую генеральскую бекешу. Кстати, я понял, почему местные летчики так тепло одеваются. Сквозняк был отнюдь не легкий, невзирая на обогрев салона и кабины. Да и вообще, данная летающая конструкция, гордо именующаяся воздушным кораблем, весь полет поскрипывала так, что это поначалу вызывало мое беспокойство. Но увидев, что никто по этому поводу не дергается, решил не обращать на это внимания. Зато, как я уже говорил, салон «Муромца» отапливался за счет выхлопных газов внутренней пары двигателей, которые по трубкам отдавали тепло экипажу и пассажирам, ветряной генератор снабжал аэроплан электричеством, а кроме того, на этом чуде техники был даже туалет! В общем, это был такой себе аэробус начала двадцатого века, могущий перевезти целых шестнадцать пассажиров и собаку. И еще одно его роднило с аэробусом моего времени - парашютов не предусматривалось.
        ИЗ РАЗГОВОРА ПО ПРЯМОМУ ПРОВОДУ ГЕНЕРАЛА АЛЕКСЕЕВА С НАЧАЛЬНИКОМ ШТАБА СЕВЕРНОГО ФРОНТА ГЕНЕРАЛОМ ДАНИЛОВЫМ
        27 февраля (12 марта) 1917 года.
        - Ссылаюсь на телеграмму главкосеву[1 - Главнокомандующему Северным фронтом. - Примеч. автора.] военного министра от сегодняшнего числа № 197. Государь император повелел: генерал-адъютанта Иванова назначить главнокомандующим Петроградским военным округом. В его распоряжение с возможной поспешностью отправить от войск Северного фронта в Петроград два кавалерийских полка из самых прочных, надежных, одну пулеметную команду Кольта для Георгиевского батальона, который едет из Ставки. Нужно назначить прочных генералов, так как, по-видимому, генерал Хабалов растерялся. … Такой же силы наряд последует от Западного фронта, о чем иду говорить с генералом Квецинским. Минута грозная, и нужно сделать все для ускорения прибытия прочных войск. В этом заключается вопрос нашего дальнейшего будущего. До свидания. Алексеев.
        Петроград. 27 февраля (12 марта) 1917 года
        - Товарищи! Враг отступает! Они покидают район Литейного и направляются в сторону Николаевского вокзала! Не дадим им захватить вокзал! Нам нужно взять вокзал первыми, иначе царь перебросит в Петроград войска с фронта. По машинам, товарищи!
        Какой-то незнакомый Кирпичникову господин - или товарищ? - отдавал команды и указывал на стоящие в ряд грузовики, обтянутые красными полотнищами с написанными на них различными лозунгами. Толпа солдат и рабочих радостно полезла в кузова.
        Кирпичников, которому до зубной боли уже надоела бессмысленная стрельба и не менее бессмысленное хождение по улицам, жаждал действия и потому без колебаний запрыгнул в кабину одного из грузовиков и сразу же поморщился от резкого запаха самогона, которым разило от радостного шофера.
        Их колонна выехала на Знаменскую улицу, стараясь объехать кратчайшей дорогой запруженный людьми Литейный проспект и выехать прямо на площадь у Николаевского вокзала. Флаги трепетали на ветру, лица в кабинах были шальные. У кого-то на лице была радость, у кого злоба, кто был просто угрюм, но всех их роднило желание сломать шею царской гидре, всем мироедам и всем тем, кто пил кровь трудового элемента, потому как революция, революция! Пришел час!
        Ощетинившиеся штыками грузовики ехали по улице, и вдруг сидевший в кабине второго грузовика Тимофей Кирпичников увидел за идущей впереди машиной стоящие вдалеке пулеметы.
        - Стой! Там пулеметы! - истошно заорал Кирпичников, но все еще радостный шофер успел лишь посмотреть на Тимофея, и тут пулеметы впереди ударили по грузовикам кинжальным огнем.
        Пули прошивали фанерные борта и косили революционных товарищей пачками. Кирпичников успел увидеть, как радостный шофер получил пулю в горло и, заливая кабину кровью из перебитой артерии, повалился в его сторону. Еще несколько пуль просвистело около головы пригнувшегося Тимофея, и осколок стекла расцарапал ему ухо.
        Кирпичников каким-то чудом выпрыгнул из заваливающегося набок грузовика и принялся быстро ползти по грязному снегу в сторону ближайшей подворотни. Лишь добравшись до нее, он выпрямился и оглянулся на место побоища. Вся эта часть улицы была завалена окровавленными телами, некоторые из них еще дергались, многие уже затихли навсегда. Но было и немало раненых, которые стонали и взывали и помощи.
        Прикинув, что пулеметы никуда не делись, а раненым, возможно, найдется кому помочь и без него, Тимофей Кирпичников решительно направился дворами в сторону Таврического сада. В одном из дворов он наткнулся на старого деда, который опасливо выглядывал из подвала.
        - Отец, к Таврическому правильно я иду?
        Дед опасливо посмотрел в ту сторону, куда махнул Тимофей, и, пожевав губами, степенно ответил:
        - К Таврическому, мил человек, туда, токмо идешь ты, солдатик, туда неправильно…
        - То есть как это? - Кирпичников опешил.
        - Да так, солдатик, так. Болезня там. Вишь, люди по домам хоронются?
        Тимофей, не веря своим ушам спросил:
        - Какая такая болезнь, отец? Ты чего, старый, городишь?
        Дед обиженно посмотрел на него.
        - Может, я, мил человек, и старый, только из ума еще не выжил. Иди, коль умный и старших почитать тебя не научили.
        Кирпичников поспешил окликнуть повернувшегося уходить обратно в подвал деда:
        - Да не обижайся, отец, какая такая болезнь, скажи хоть!
        Дед обернулся и, вновь пожевав губами, ответил:
        - Дык, какая. Известно, какая. Чума…
        ТЕЛЕГРАММА ГЕНЕРАЛА БЕЛЯЕВА ГЕНЕРАЛУ АЛЕКСЕЕВУ
        27 ФЕВРАЛЯ 1917 Г. № 198
        Принята 27.02 в 19 ч. 35 м.
        Совет министров признал необходимым объявить Петроград на осадном положении. Ввиду проявленной генералом Хабаловым растерянности, назначил в помощь ему генерала Занкевича, так как генерал Чебыкин отсутствует. 198. Беляев.
        Где-то между Гатчиной и Могилевом.
        27 февраля (12 марта) 1917 года
        И тут нас тряхнуло, после чего «Муромец» мелко затрясло. Пробежавший мимо меня Марсель Плиа глянул в правый иллюминатор и громко цветисто выругался. Я посмотрел в ту сторону, и нехорошее чувство сдавило мое сердце.
        У нас горел правый двигатель.
        Моторист метнулся в кабину. Я поспешил за ним и увидел нешуточную суету в кабине. Из криков экипажа я понял, что лопнул трубопровод ближнего двигателя и вытекший бензин загорелся. Огонь таки перекинулся на крыло, в результате чего занялась ткань обшивки, и мы, словно подбитые, уверенно шли к стелющимся внизу облакам, а за нами в небо уходил дымный черный шлейф.
        Пока Горшков удерживал похожий на автобусный руль штурвал, за его спиной суетились лейтенант Орловский и Плиа. Бросаюсь к ним, помогая пилоту и мотористу привязаться к креплениям. В открывшийся правый люк хлещет мощный поток воздуха, задувая гарь и копоть внутрь аэроплана. Рядом с нами на крыле жирно чадит ближний к нам двигатель, и сквозь черный дым вырываются языки сносимого ветром пламени.
        Плиа, махнув мне рукой, двинулся в сторону открытого люка. Я, высунувшись наружу, смотрел, морщась от ветра, на то, как оба члена экипажа, вооружившись огнегасителями, пробираются по крылу аэроплана, и почему-то думал о том, что на более поздних машинах такой номер бы не получился, ведь именно относительно небольшая скорость аэроплана позволяла такого рода «прогулки» по плоскостям во время полета.
        Добравшись до горящего двигателя, Марсель перекрыл краник трубопровода, прекратив тем самым подачу топлива, но бушующее пламя вплотную уже подбиралось к баку, и был большой риск взрыва, в результате которого наш аэроплан, вероятно, просто разорвет на куски. Оба летчика принялись спешно тушить огонь.
        В этот момент «Муромец» влетел в облачный слой. Бешеная болтанка трясла машину. Две фигуры на крыле пытались загасить огонь, стоя с двух сторон пылающего двигателя, в то время как их самих воздушный поток жестоко хлестал снежными жгутами и пытался сбросить вниз. Внезапно облака прочертила ветвистая молния. Грохнуло так, что я прикусил язык, дернувшись от акустического удара, едва не выпав при этом в открытый люк. Но я удержался, а вот ноги Марселя Плиа вдруг соскользнули с крыла.
        Уцепившись руками за стойку плоскости он пытался удержаться, в то время как его ноги беспомощно скребли по поверхности крыла, не находя опоры. Пламя подбиралось к нему все ближе, а Орловский, находясь по ту сторону горящего двигателя с огнегасителем в руках, не мог ему ничем помочь, не успевая даже приблизиться к месту падения.
        Не отдавая себе отчета в своих действиях, я выбирался на крыло и, уцепившись за край люка, попытался перехватить руку моториста, однако пальцы мои не дотягивались до него. К счастью, в этот момент поток набегающего воздуха сдернул зацепившуюся за что-то веревку, и каким-то чудом мне удалось ухватиться за нее. Однако тут я со всей отчетливостью понял, что вытащить Плиа одной рукой у меня никак не получится, а бросить край люка я не могу, иначе меня просто выбросит из аэроплана, а я-то даже не привязан к нему!
        Какими-то неимоверными усилиями и таща веревку за собой, я забрался внутрь кабины, где пытался враскоряку упереться ногами в края дверного провала. Когда мне это все же удалось, вторая моя рука оказалась свободной, и я стал втаскивать моториста в кабину, боясь лишь того, что веревка эта может лопнуть в самый неподходящий момент.
        Зря я грешил на веревку, подлянка поджидала нас не там! Аэроплан сильно тряхнуло, и он начал заваливаться набок, прямо на ту сторону, где был открыт люк! И сквозь проем я увидел, что винт второго правого двигателя замер неподвижно. У нас не работало оба правых двигателя!
        Благо я упирался ногами в края люка, а потому сумел удержать равновесие и не провалиться в открытый зев проема. А вот двум летчикам на крыле было совсем не сладко! Вцепившись в выпирающие части, они пытались удержаться на плоскости, и хорошо, что Горшкову удалось выровнять машину и аэроплан все же принял относительно горизонтальное положение, хоть и с явным креном вправо и вниз.
        Видя, что Орловскому все же удалось загасить горевший двигатель, Горшков прокричал мне:
        - Пусть возвращаются! Починить двигатели мы не успеем!
        Обернувшись к пилоту, я увидел перед собой просто фантасмагорическое зрелище.
        Горшков в темной кабине, запредельными усилиями удерживая штурвал, глядел прямо в бушующий за лобовым стеклом ураган, прорезаемый какими-то потусторонними сполохами и ослепительными вспышками молний. Георгий кричал, не глядя в мою сторону:
        - Будем садиться! В нас попала молния и что-то повредила! Я не удержу машину! Пусть быстрее возвращаются! Еще минуты две-три, и все! Быстрее! Я ищу место посадки!
        Конечно, слышать ни меня, ни тем более Горшкова Орловский и Плиа не могли, но, видимо, будучи профессионалами своего дела, они сами все поняли и уже спешно двигались в сторону люка. Вот Марсель ухватился за край проема, вот он ухватил за руку Орловского, вот я помог им обоим влезть в кабину, успев подивиться тому, как Горшков собирается выбирать место посадки в условиях, когда не видно даже земли внизу.
        Оглянувшись на лобовое стекло, с ужасом увидел приближающуюся землю, какое-то поле, какие-то строения прямо перед нами, а дальше, сразу за домами, черной стеной тянулся лес.
        И словно в замедленной съемке, мы летим навстречу то ли этим самым строениям, то ли самому лесу. А я, как парализованный, смотрел, как сквозь молнии и вьюгу падает с неба наш ангел…
        Интерлюдия I
        Заговор
        Роль личности в истории. Насколько характер одного или нескольких человек может изменить историю человеческой цивилизации? Или же, как уверяли классики марксизма, все решают законы развития общественных отношений? Думаю, что наверняка ответить на этот вопрос не сможет никто. Если, конечно, не оперировать догмами и лозунгами о «единственно верных учениях».
        Как бы повернулась история России и человечества, если бы на престоле Российской империи в 1916 - 1917 годах был бы не Николай II? Что было бы, если бы не было Распутина? Или окажись на месте генерала Хабалова более решительный человек, не замешанный в заговоре и который не побоялся бы взять ответственность на себя? Или как развивались бы события, если бы председателем Государственной думы в тот момент был не Михаил Владимирович Родзянко? Или будь у Родзянко менее болезненное честолюбие?
        Еще в 1911 году, став председателем III Государственной думы, Родзянко начал усиленно привлекать к своей персоне внимание широкой публики. Часто именно в его личном особняке проходили совещания руководителей думских фракций и групп, заседания руководства партии октябристов и другие мероприятия нижней палаты парламента. Позднее, в июле 1914 года, патриотические манифестации специально задерживали у дома Родзянко, где демонстранты были вынуждены слушать его «напутствия».
        Понимая, что его личный вес зависит от значения должности председателя Госдумы, Родзянко всячески выпячивал значение парламента и, соответственно, говорил от его имени. Часто это сводилось к ожесточенной пикировке с министрами и самим царем, которые, по его мнению, «унижали честь и достоинство» Государственной думы.
        Отстаивание всегда и во всем «чести и достоинства» представительской власти часто выливалось в отстаивание значения и его персонального статуса, как председателя Думы. Часто устраивались безобразные скандалы из-за недостаточно, по его мнению, статусного места в поезде или в театре.
        Не менее колоритные спектакли устраивались на государственном уровне. Если император не прислушивался к его словам, то на заседании парламента объявлялось, что «достоинство Думы оскорблено». Если же царь соглашался с мнением Родзянко, то громогласно объявлялось о его личной победе и авторитете.
        С началом войны предполагалось, что о политике будет забыто, а думские сессии будут посвящены сугубо практическим вопросам войны и бюджета. Однако такое положение дел не устраивало Родзянко, и он делал все, чтобы оставаться в центре общественного внимания. Он часто посещал действующую армию и одним из первых поднял тему измены в высшем руководстве страны.
        Весь период войны Родзянко различными способами выдвигал требования об отставке действующего премьера и о даровании Думе права самой формировать новое правительство «пользующегося доверием общества». Так на сессии Государственной думы в ноябре 1916 года правительство, назначенное императором, подверглось резким нападкам, и нагнеталась истерия в обществе по поводу «глупости или измены» власти.
        К концу 1916 года положение на фронтах внушало здоровый оптимизм. Снарядный и патронный голод в целом были преодолены. Армия доукомплектовывалась и готовилась к решающему наступлению весной 1917 года, которое, как многие полагали, должно было положить конец войне и принести России победу.
        Однако пока военные оркестры разучивали марш «Торжественный вход в Константинополь», в столице происходили события, которые должны были в ближайшие месяцы потрясти Россию.
        Никакие уступки власти уже не удовлетворяли думских лидеров, желавших безраздельной и ничем не ограниченной власти. Всякий орган власти, всякий министр подвергался травле и самым безумным обвинениям. Со страниц думской и оппозиционной прессы эти настроения проникали в массы, проникали в войска на фронте. Результатом чего стало тревожное настроение в армии. Под давлением Государственной думы министры менялись с такой скоростью, что это явление получило название «министерской чехарды».
        К 1917 году Родзянко стал одним из самых публичных политиков. Без его участия не обходилось ни одно крупное событие, мероприятие или торжество. И ни одна манифестация. Как вспоминала его супруга: «Он положительно один для борьбы со всеми темными силами, и все напуганные обыватели, начиная с великих князей, обращаются к нему за советами или с вопросом: когда будет революция?»
        В столичных салонах царило убеждение, что во главе заговора стояли Родзянко и британский посол Бьюкенен, и что сам переворот будет осуществлен офицерами лейб-гвардии по примеру государственных переворотов прошлого.
        И если вопрос о насильственной смене власти уже созрел во многих умах, то методы переворота еще не были определены всеми участниками заговора. Точнее, центров заговоров было несколько.
        Начальник Петроградского охранного отделения генерал Глобачев докладывал 6 января 1917 г.: «Первую из этих групп составляют руководящие “дельцы” парламентского прогрессивного блока, возглавляемые перешедшим в оппозицию и упорно стремящимся “к премьерству” председателем Государственной думы, камергером Родзянко… Во главе второй группы, действующей пока законспирированно и стремящейся во что бы то ни стало выхватить будущую добычу из рук представителей думской оппозиции, стоят не менее жаждущие власти А. И. Гучков, князь Львов, С. Н. Третьяков, А И. Коновалов, М. М. Федоров и некоторые другие», и что эта вторая группа, «скрывая до поры до времени свои истинные замыслы, самым усердным образом идет навстречу первой».
        В начале января 1917 года на квартире председателя русского парламента собрались заговорщики. Военных представлял генерал Крымов, который от имени генералов требовал от Государственной думы осуществить переворот, который поддержит армия. В качестве примера решимости армии был процитирован генерал Брусилов, который заявил: «Если придется выбирать между царем и Россией - я пойду за Россией».
        Однако Родзянко мыслил себе переворот исключительно как военный, в то время как сам он рассчитывал извлечь из него максимальную выгоду, ничем особо не рискуя. Будучи осторожным политиком, он до самого конца рассчитывал оставаться в стороне от возможных проблем со стороны царя: «Я никогда не пойду на переворот… я присягал… прошу вас об этом в моем доме не говорить… Если армия может добиться отречения, пусть она это делает через своих начальников, а я до последней минуты буду действовать убеждением, а не насилием».
        Но и военные не хотели таскать из огня каштаны для Родзянко.
        Следует отметить, что если генеральский заговор в основном ограничивался желанием сместить конкретного царя и, возможно, установить конституционную монархию, то желанием Родзянко было увеличить вес Государственной думы (и свой, соответственно) до максимума, то есть упразднить монархию и установить в России парламентскую республику.
        Участники заговора не доверяли друг другу и всячески стремились переиграть. Так, например, генерал Алексеев предлагал царю проект установления военной диктатуры в стране как единственную возможность наведения порядка, в то время как Родзянко, в качестве рецепта от всех бед, продвигал идею «ответственного министерства» с главой правительства, наделенным обширными полномочиями, которого в свою очередь избирает парламент. Его в этом поддерживали Гучков, Некрасов, Львов и Керенский, игравшие, однако, в свои игры.
        Также не было единства в методике переворота. Группа Родзянко предлагала инсценировку народных волнений в столице, в результате которых к зданию Государственной думы должна была явиться «революционная общественность» и потребовать от Думы взять власть в свои руки. Гучков позднее вспоминал их рассуждения: «После стихийной анархии и уличных волнений настанет момент организации новой власти, и тут придет наш черед, как людей государственного опыта, которые, очевидно, будут призваны к управлению страной». Однако сам Гучков считал: «Мне кажется, господа, что мы ошибаемся, когда предполагаем, что какие-то одни силы выполнят революционное действие, а какие-то другие будут призваны для создания верховной власти. Я боюсь, что те, кто будет делать революцию, сами станут во главе этой революции».
        Группа Гучкова предлагала осуществить чисто дворцовый переворот, который поддержат одна или две воинские части в Питере. В частности, рассматривалась возможность захвата царя с целью принуждения его к отречению. В качестве вариантов были предложены захват Николая II в Царском Селе, в Петергофе или в Ставке. Но все три варианта были сопряжены с большим риском, что в любом из этих мест царь найдет достаточное количество верных войск для подавления мятежа. В связи с этим самым верным вариантом был признан вариант с захватом царского поезда в дороге между Могилевом и Петроградом, для чего было выяснено, какие воинские части находятся на этом маршруте, после чего с их личным составом была начата аккуратная работа.
        Также Родзянко с большим успехом провел работу с братом императора - великим князем Михаилом Александровичем. Благородный и романтичный Михаил легко поддавался влиянию окружающих, чем и воспользовался Родзянко, пытаясь через брата повлиять на царя в требовании новых уступок и назначения себя любимого главой правительства. Кроме того, заговорщиками Михаил Александрович рассматривался в качестве возможного послушного регента при малолетнем Алексее.
        Получив информацию о готовящихся 14 февраля беспорядках, министр внутренних дел Протопопов приказал арестовать организаторов манифестации. Одновременно император вывел столицу из подчинения генералу Рузскому и назначил отдельное управление во главе с генералом Хабаловым. Эти решения породили панику в рядах заговорщиков, что их заговор раскрыт, и они решили действовать, не дожидаясь более решительных мер со стороны Николая Второго.
        Родзянко добился аудиенции у государя и, после чтения по бумаге длиной речи о настроениях в обществе, заявил: «Ваше величество, нужно же принять какие-либо меры. Я указываю здесь на эти меры; что же вы, хотите во время войны потрясти страну революцией?» На что получил холодный ответ: «Мои сведения совершенно противоположны, а что касается настроений Думы, то если Дума позволит себе такие же резкие выступления, как в прошлый раз, она будет распущена». В ответ Родзянко заявил: «Я считаю своим долгом, государь, высказать вам свое убеждение, что этот доклад мой у вас последний… Потому что не пройдет трех недель, как вспыхнет революция».
        И вот, словно по мановению волшебной палочки, 23 февраля сразу на нескольких заводах вспыхивает забастовка. В толпе снуют какие-то темные личности, и пожаром ширятся слухи: «В Питере нет хлеба», «Хлеб больше не привозят», «Грядет голод», «Запасайся мукой, православные!» Возбужденная толпа выметает все запасы продовольствия из лавок. Генерал Хабалов расклеивает по столице обращение, в котором сообщает, что хлеба в столице достаточно. Но слухи становятся все страшнее и обрастают новыми подробностями. Из толпы некие люди начинают бросать камни в полицию. Полиция не отвечает, не имея приказа. А приказа все нет, все начальники заняты - идут беспрерывные совещания. Никто не хочет брать на себя ответственность и выполнять грязную работу.
        25 февраля в арсенале никому не знакомых, но хорошо организованных личностей камни сменяются бомбами и револьверами. Один полицейский ранен, другой убит. Войска томятся в ожидании какого-нибудь приказа, но приказа нет. Наверху идут совещания. Обсуждают вопрос - как отреагируют союзники на открытие огня по мятежникам и что скажут в столицах цивилизованного мира о жертвах среди мирного населения? И стоит ли уже информировать императора о беспорядках, или само все рассосется? Тем временем среди солдат снуют подозрительные личности и о чем-то говорят…
        Анархия разрастается, и ответственные лица в столице погружаются в новую череду совещаний. Никто не решается отдать приказ о применении силы. Многие ищут возможности покинуть совещание и улизнуть.
        Ночь совещаний дает странный результат: 26 февраля власти обращаются к руководству Думы с просьбой о посредничестве между властью и восставшими. В это же время по Петрограду расклеивается обращение Хабалова с информацией о том, что в случае продолжения беспорядков войска применят оружие. Генерал в очередной раз пытается обойтись полумерами, рассчитывая на то, что угрозы возымеют эффект и трудное решение о реальном применении силы в столице принимать не придется. Однако и толпа, привыкшая за эти дни безнаказанно бродить по улицам и уже привыкающая к мысли, что это и есть революция, и войска, которые видят ужас и нерешительность командиров, уже никак не реагируют на слова. И хотя этим днем лишь 10 тысяч солдат из 170-тысячного гарнизона перешли на сторону революции, власти по-прежнему ждут, даже несмотря на усиливающуюся стихийную стрельбу в городе. Как телеграфировал Родзянко в Ставку: «На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга».
        Но вот власти столицы и восставшие узнают об указе императора о роспуске Думы. Растерянность власти достигает кульминации. Военный министр Беляев описывал состояние генерала Хабалова в тот день: «Руки трясутся, равновесие, необходимое для управления в такую серьезную минуту, он утратил».
        Воля у власти отсутствует, приказы не поступают, и оставленные на произвол судьбы солдаты предпочитают перейти на сторону явного, по их мнению, победителя. К вечеру 27 февраля на сторону восставших перешло уже 66 тысяч солдат гарнизона.
        Однако Родзянко далеко не был уверен в победе, понимая всю шаткость положения, а также то, что достаточно твердая воля вполне может склонить чашу весов на сторону власти. Поэтому, будучи по натуре осторожным политиком, он старается сохранить поле для маневра и возможного отступления. Председатель Думы шлет телеграмму: «Положение ухудшается. Надо принимать немедленно меры, ибо завтра будет уже поздно. Настал последний час, когда решается судьба Родины и династии». Одновременно с этим пытающаяся соблюсти приличия, но уже откровенно перешедшая на сторону мятежа Дума под натиском Родзянко принимает решение о создании Временного комитета депутатов Государственной думы. Именно одно это слово «депутатов» демонстрирует попытку оставить поле для маневра и отступления, мол, это не мятеж против указа императора о роспуске Думы, а, можно сказать, почти клуб или общественная организация депутатов, но все же не официальный орган власти.
        Итак, Государственная дума в лице ее лидеров сделала робкий ход. Остальные участники драмы в раздумье задержали руку над шахматной доской.
        Император еще в Ставке и имеет все возможности.
        Генералитет ждет развития событий и определения явного фаворита в этой гонке за власть, дабы сделать правильный ход, готовясь тем временем останавливать и блокировать царский поезд в случае отъезда Николая Второго из Могилева.
        Новый Михаил Александрович пытается прорваться в Ставку и бросить на чашу весов истории свои аргументы.
        А тем временем по улицам столицы с флагами и криками о революции бродят толпы статистов, но они очень мало интересуют участников большой игры…
        Глава VI
        Во мгле
        Петроград. Васильевский остров.
        27 февраля (12 марта) 1917 года
        Телефон не приносил утешительных известий. Чем больше пытался вникнуть в происходящее полковник Ходнев, тем более отчаянным виделось ему положение.
        Оставшиеся верными присяге офицеры, которые со своими взводами прикрывали важные пункты Васильевского, докладывали о том, что патроны на исходе, что мятежники захватывают все больше улиц и сопротивления со стороны войск петроградского гарнизона практически не наблюдается.
        Только что Ходнев был вынужден дать приказ подпоручику Каменскому оставить Тучков мост, который на протяжении нескольких часов мужественно оборонялся его солдатами. Сам Каменский был ранен, а огневые припасы взвод благополучно расстрелял до последнего патрона. И вот теперь солдаты «россыпью» должны были выбираться из охваченного смутой района. Но даже в таких условиях бравый подпоручик сумел отправить в расположение полка захваченный у мятежников грузовик, присовокупив к нему двух арестованных им пленных австрийцев, которые с красными бантами на груди принимали активное участие в нападениях на солдат Каменского.
        На других участках ситуация была не лучше. Отовсюду к полковнику поступали требования подкреплений и патронов. И звучал один и тот же вопрос - что же делать дальше?
        Вопрос, разумеется, был хорошим и правильным, но…
        Ходнев в бессильной ярости сжал кулаки. Ну как же так? Как такое могло случиться? Почему вовремя не были приняты требуемые решения? Кто стоит за тем идиотизмом, с которым полковник столкнулся в последние несколько дней? Как могло получиться, что войска получали приказы, которые лишь усугубляли ситуацию?
        Что стояло за этими решениями - некомпетентность, трусость или измена? Почему все решения были словно специально составлены так, чтобы их было невозможно выполнить, а армия лишь попадала под каток бунта?
        Чего стоил, например, приказ Хабалова не пропускать через мосты рабочих группами! И оказалось, что группами-то нельзя, а вот поодиночке им проходить никто не запрещал! Более того, приказ касался лишь мостов, но не оговаривал запрет на переход из одного района в другой, а потому солдаты лишь бессильно смотрели с мостов на то, как бунтующая чернь спокойно переходила по льду Невы, смеясь над любыми запретами и громкими окриками. А потом еще пришло восхитительное по своему идиотизму уточнение - одиночных через мосты можно пропускать, но только тех, у кого чистые руки!
        Или приказ ни под каким видом не допускать никаких политических демонстраций с красными флагами - при прямом запрете на применение силы к демонстрантам. То есть солдатам приходилось стоять под градом проклятий и под напором толпы, не имея даже возможности воплотить приказ в жизнь. Естественно, такой ход событий катастрофически снижал авторитет офицеров среди подчиненных, поскольку именно офицеры отдавали солдатам спущенные сверху идиотские приказы. А потому вряд ли следует удивляться тому, что войска очень быстро теряли остатки дисциплины и все чаще переходили на сторону бунтовщиков…
        Внезапно распахнулась дверь, и в кабинет вбежала заплаканная жена Ходнева, а за ней появился его верный денщик Яков Майзаков, державший на руках сына полковника. Ходнев вскочил из-за стола и бросился им навстречу.
        - Что случилось? - спросил он, налив жене стакан воды. - Почему ты здесь?
        Судорожно отхлебнув воды из стакана, жена выдохнула:
        - Чернь… громит квартиры офицеров…
        Петроград. Васильевский остров.
        27 февраля (12 марта) 1917 года
        Сидя на чердаке, мальчишки наблюдали за тем, как перепуганный дворник поспешно распахивал ворота и как во двор въехал грузовик, увешанный красными флагами и транспарантами и буквально облепленный радостно ревущей вооруженной публикой, которая наполняла не только кузов, но и висела на подножках кабины, а пара геройского вида матросов сидела даже на капоте машины, используя крылья передних колес в качестве подставки под ноги. Когда грузовик затормозил, из него стали выпрыгивать вооруженные люди. Довольно странное сочетание солдат, матросов и даже каких-то рабочих, а также их довольно лихой вид и вызывающее поведение характеризовали прибывших не как отряд, а, как ни странно это звучит, именно как компанию военных и «привоенившихся».
        Многие из прибывших были крест-накрест опоясаны пулеметными лентами, хотя вооружены были далеко не все. Да и оружие их поражало своим разнообразием и разномастностью. Тут были и обычные трехлинейки, и кавалерийские карабины, и маузеры, и наганы, а у некоторых вместо оружия в руках были казачьи шашки и даже лопаты, которыми они воинственно размахивали из стороны в сторону. Был в грузовике даже пулемет. Единственное, что объединяло всю это разномастную компанию, это были красные банты на груди, да еще, пожалуй, общая страсть к выкрикиваниям революционных лозунгов и угроз в адрес буржуев вообще и офицеров в частности.
        Старший в этой компании, расхристанный, диковинно одетый и поразительно похожий на проходимца с Хитровки, подозвал к себе дворника и потребовал у него назвать «подозрительные квартиры», в которых следует немедля провести обыски и экспроприации «всего награбленного у трудового элемента». Бледный дворник что-то залепетал в ответ, и вот уже прибывшие начали разбегаться по парадным.
        - А чё у солдат командир не военный?
        Егорка оглянулся на спросившего Матвея, с которым они сидели на чердаке, и пожал плечами.
        - А я-то почем знаю? Могёт быть, что и переоделся.
        Матвей хмыкнул и отрицательно замотал головой.
        - Не, Егорка, не могет того быть. По ём же видать, что никакой он не военный. И морда в нево, как у прохиндея.
        Где-то в доме прозвучал выстрел. Потом еще один. Несколько человек из прибывших побежали на звук стрельбы, кто-то кричал, что нужно кого-то ловить у черного хода - в общем, все пришло в то хаотическое движение, когда каждый действует сам по себе, но тем не менее подчиняется движению и настроению толпы, в которой он находится.
        И вот из подъездов начали выталкивать каких-то перепуганных людей, среди которых попадались и женщины. Выведенных во двор жильцов, а также дворника дома, заставляли залезть в кузов грузовика, но дальше случилась заминка - нужно было найти желающих ехать с задержанными в штаб в качестве конвоя, но ехать никто не хотел, порываясь принять участие в увлекательнейшем занятии - обыске «подозрительных квартир» и следующей за обыском экспроприации найденного.
        Мальчишки на чердаке активно перешептывались, глядя на то, как переругиваются прибывшие. Зрелище было забавным, и Егорка с Матвеем время от времени прикрывали ладошками свои рты, для того чтобы не смеяться в голос и не привлекать к себе внимания.
        Казавшееся поначалу таким скучным сидение на чердаке обещало стать весьма интересным, и два друга уже не жалели о том, что им пришлось вместо интересных хождений по улицам отсиживаться в этом унылом месте. А вначале они сильно грустили по этому поводу и уже разрабатывали планы побега из-под родительского запрета.
        А запрет был весьма весомым. После того как Егор заявился домой и застал мамку всю в слезах, которая поначалу бросилась к нему и прижала к себе, а затем отходила какой-то тряпкой, он еще пытался вяло огрызаться про то, что все равно будет бегать на демонстрации. Но вот после того, как вернулся батяня, искавший его по всем улицам, а потом отходивший сына розгами по всем его худым мягким местам и запретивший даже нос показывать в районах всяких шествий и столкновений, Егорка решил от греха пока обождать с этим увлекательным делом, спрятавшись здесь, на крыше сарая со своим закадычным дружком, который попал под такой же запрет.
        Отцы двух друзей хорошо знали друг друга и, возможно, также были друзьями, хотя на взгляд мальчишек дружба взрослых весьма отличается от их совместных походов и озорных проделок. Впрочем, взрослые тоже не понимали их, ведь как иначе объяснить постоянные запреты и наказания? Разве в их возрасте они сами не так себя вели?
        Но размышления на эти темы были скучными, тем более что события во дворе продолжали разворачиваться в интересном ключе.
        После того как желающих ехать в штаб не нашлось, «командир» долго размахивал маузером и угрожал расстрелом всем и каждому, а затем внезапно согласился никого не отправлять. Более того, он распорядился выгнать из кузова грузовика всех «арестованных» и грузить на их место в машине реквизированное контрреволюционное добро из квартир дома.
        Самих же «арестованных» загнали в дворницкую и заперли там. Причем запирал сам дворник, который почему-то из арестованного превратился в тюремщика. Но такие мелочи мало интересовали прибывших на экспроприацию…
        Где-то под Могилевом. 27 февраля (12 марта) 1917 года
        - Всем покинуть машину! Быстрее! Могут баки взорваться!
        Это Георгий, с разбитым лбом, кричал у люка и добрым словом подгонял всех к выходу.
        Мы повыпрыгивали и, утопая в снежной целине, отбежали подальше от дымящего аэроплана. Я пришел в себя, когда что-то твердое толкнуло меня в грудь. Остановившись, я определил, что наткнулся на плетень, а прямо передо мной стоит крестьянская мазанка. А перед мазанкой стоит местный мужичок и держит во рту «козью ножку».
        И я, видимо еще не отойдя от стресса, спрашиваю первое, что пришло мне в голову:
        - Далеко до Могилева?
        И мужик, затянувшись, спокойно так отвечает (видимо, дымящие огромные аэропланы у него в огороде падают по два раза на дню):
        - Дык, почитай, верст десять будет…
        Петроград 27 февраля (12 марта) 1917 года
        - «Первое. Ввиду чрезвычайных обстоятельств государь император не считает возможным отложить свой отъезд и выезжает завтра в два с половиною часа дня. Второе. Все мероприятия, касающиеся перемен в личном составе, его императорское величество откладывает до своего приезда в Царское Село. Третье. Завтра отправляется в Петроград генерал-адъютант Иванов в качестве главнокомандующего Петроградским округом, имея с собой надежный батальон. Четвертое. С завтрашнего дня с Северного и Западного фронтов начнут отправляться в Петроград, из наиболее надежных частей, четыре пехотных и четыре кавалерийских полка. Генерал Алексеев».
        Генерал Беляев отложил бланк телеграммы и посмотрел на растерянные лица присутствующих. Министры были обескуражены таким ответом императора. Фактически, собравшись сегодня в четыре часа дня, они уже даже не пытались чем-то управлять, считая, что все рычаги власти потеряны. Надеясь на чудо и в ожидании его, они имитировали деятельность, принимая уже никому не нужные решения, но отказываясь от любых действий.
        Так, например, с подачи генерала Беляева и великого князя Кирилла Владимировича, в надежде на успокоение улицы и автоматическое разрешение проблем, был отправлен в отставку министр внутренних дел. Обиженный Протопопов сказал, что ему остается лишь застрелиться, и покинул зал. Но по обыкновению ответственных лиц тех дней, стреляться он не стал, а просто спрятался в одном из служебных помещений дворца в надежде переждать бурю и посмотреть, чья возьмет.
        А правительство тем временем вяло решало новый вопрос - на кого бы спихнуть освободившийся портфель министра внутренних дел. Изобразив работу мысли и не найдя кандидатур, решили просто поручить исполнение дел старшему из товарищей министра.
        В шесть часов вечера князь Голицын послал императору телеграмму о том, что Совет министров объявляет город на осадном положении и просит государя поручить командование войсками столицы какому-нибудь популярному в войсках генералу, которого солдаты будут слушаться. Кроме того, в телеграмме сообщалось, что Совет министров просит государя его уволить и поручить лицу, пользующемуся общим доверием, составить новое правительство.
        С облегчением переведя дух, полагая, что более не отвечают за происходящее, министры ждали официальной отставки и возможности спокойно разъехаться. И вдруг такая неприятность - государь их не уволил. Общее настроение присутствующих выражал сам глава правительства князь Голицын, который все время повторял одну и ту же фразу:
        - Что же делать, что делать?
        Министры растерянно переглядывались. Казалось, что все сейчас разрываются между желанием немедленно бежать и необходимостью соблюдать приличия, придумав повод для бегства.
        Внезапно кто-то распахнул двери в зал заседаний и закричал:
        - Сюда идет толпа!!! Будут здесь с минуты на минуту! Спасайся!
        Словно получив команду, министры повскакивали со своих мест и, роняя стулья и никому теперь не нужные бумаги, рванулись к выходу. Шум паники охватил один из оплотов государственной власти России. Где-то хлопали двери. Зазвенело разбитое стекло. Погас свет.
        Еще через несколько тягостных минут в опустевший дворец ворвалась толпа солдат и всякой веселой черни. Начался разгром.
        Правительство, назначенное государем императором Николаем Вторым, перестало существовать…
        Окрестности Могилева.
        27 февраля (12 марта) 1917 года
        Выстрел винтовки громыхнул в тишине ночного леса. Толчок в плечо.
        - Слева!
        Георгий не заморачивался всякими этикетами, лязгая затвором и вскидывая винтовку для нового выстрела. Резко обернувшись в указанном направлении, пытаюсь взять на прицел скользящие между деревьями фигуры. Сзади дважды громыхнул маузер. Марсель Плиа ведет огонь с правого борта.
        Стреляю. Толчок отдачи бьет в мое плечо. Ну что я - снайпер, попадать в активно движущуюся цель из маузера, пусть даже и с прикладом, используя в качестве платформы летящие через ночной лес сани? Не попал, конечно. Не знаю, попадал ли кто-нибудь из нас, но мне казалось, что целей становилось только больше.
        Слева от меня заковыристо подгонял свою клячу Тихон. Стоп, не клячу - лошадку. Вывези нас, родная, и я тебе куплю воз сена! Только быстрее!
        Горшков стреляет, и, к нашей секундной радости, одна из фигур, кувыркнувшись, затихла. Однако это лишь разозлило остальных преследователей.
        Мои два выстрела уходят в молоко.
        - Гони! Гони, родная! - кричал Тихон, хлестая лошадь вожжами. - Господь меня наказует за жадность мою! Вывези, Рыжуха, век не забуду!
        Как он, вероятно, сейчас в душе костерит нас на чем свет стоит! И отдельно наверняка перепадает Георгию, который так красноречиво его соблазнял на эту поездку.
        Когда я впервые спросил хозяина огорода, которому мы свалились буквально на голову, о возможности срочно выехать в Могилев, тот лишь удивленно переспросил:
        - Ночью? В лес?
        Меня очень подмывало добавить фразу «В багажнике?», но я добавил лишь окончание этого известного анекдота:
        - Плохая примета?
        Тихон, так звали нашего собеседника, лишь хмыкнул:
        - Шутник ты, барин…
        - Что ж так?
        - Дык кто ж ночью зимой едет в лес-то? Волки опять же. Вона их сколько за войну расплодилось. Стрелять-то некому, а в бесхозном лесу в лихолетье волк завсегда хозяин. А уж ночью…
        Селянин безнадежно рукой махнул, показывая всю бесперспективность моей идеи. Но я напирал на него:
        - Ну так и нас несколько человек при оружии. Разве не проедем?
        Тихон активно замотал головой.
        - Ох, барин, не ведаешь ты, о чем просишь!
        В разговор вмешался Горшков.
        - Разрешите, я с ним переговорю.
        Дальше мы минут пятнадцать наблюдали сцену торга. Торговались ожесточенно. Георгий Георгиевич пару раз даже подозрительно спросил крестьянина:
        - Ты, часом, не жид?
        Пока Горшков торговался с мужиком, ко мне подошел Марсель Плиа.
        - Ваше императорское высочество!
        Я обернулся к нему, а тот смущенно продолжил:
        - Я хотел сказать спасибо за то, что вы бросились меня спасать.
        - Пустое, братец! - я отмахнулся.
        - Не скажите, ваше императорское высочество, не скажите. Вы мне на самом деле жизнь спасли, ведь в этот раз падение с аэроплана я бы точно не пережил!
        Я удивился:
        - Что значит «в этот раз»? Раньше тоже приходилось падать с аэроплана?
        - Так точно, ваше императорское высочество, приходилось. - Марсель засмеялся. - В том бою, за который я получил первого Георгия на грудь, я как раз и упал. Был в верхнем люке над крыльями и стрелял из пулемета, когда в наш аэроплан произошло попадание с земли. Тогда наш «Муромец» вдруг рухнул вниз, и я выпал из своего гнезда. Пока пилотировавший тогда лейтенант Констенчик не смог остановить наше падение, я так и летел четверть версты за аэропланом, словно камень. Слава богу, я привязался ремнем к своему сиденью тогда и далеко не улетел, и когда машина остановила падение, я просто влетел в свой верхний люк, вот и все. Помню, тогда все сильно удивились, а я тогда, помню, сказал им, что предпочитаю падать не так быстро в следующий раз, вот. А в этот раз я хоть и привязался, но пришлось бы мне волочься за аэропланом полверсты по полю этому во время посадки, да еще и удар об землю в самом начале…
        Моторист, смутившись, замолчал, а я одобрительно похлопал его по плечу.
        Тут торг был окончен, и весьма довольный Тихон пошел запрягать в сани лошадь, а в стороне крайне раздраженный Горшков бурчал что-то себе под нос.
        Горшков погрузил в сани винтовку и пару пистолетов «Маузер К-96». Через четверть часа мы выехали в сторону Могилева, оставив Орловского охранять аэроплан и ждать ремонтную бригаду с аэродрома.
        И вот теперь мы неслись по этому лесу. Лунный свет заливал округу мертвенным светом. Черные деревья и мечущиеся между ними темные фигуры с горящими глазами создавали воистину фантасмагорическую картину. Наши выстрелы давали результат, но процент попаданий говорил о том, что мы круто попали. Не факт, что нам элементарно хватит патронов.
        - Гони, Рыжуха! Ах ты…
        Крик возницы слился с выстрелом из винтовки, и в этот момент сани завалились набок. Лечу куда-то в сторону и ныряю головой в большой сугроб на обочине. Пока выбирался из глубокого снега, на несколько мгновений потерял нить происходящего, а когда осознал - мороз продрал меня до глубины души. Ибо это был конец.
        Волки окружили нас. Горшков и Плиа стояли спина к спине. Георгий остался без винтовки и держал в руках свой личный наган, а Марсель Плиа, сохранивший маузер, спешно пытался перезарядить магазин новой обоймой патронов. Тихон стоял у перевернутых саней и, затейливо матерясь, размахивал какой-то похожей на оглоблю палкой.
        Я же, оставшись без маузера, спешно потянулся за табельным наганом, но так и застыл, нащупав открытую крышку кобуры. Нагана не было…
        Вот первый волк прыгнул на Горшкова, и тот трижды выстрелил в него. Вот прозвучал рык, и другой серый хищник прыгнул на нашего возницу. И вот большущий зверь, сверкая в лунном свете глазами, вышел прямо на меня.
        Я вытащил из ножен, висевших на поясе, большой черкесский кинжал, бывший со мной еще со времен командования Дикой дивизией. Волк сделал шаг мне навстречу и утробно зарычал. Я присел и изготовился принять хищника на левую руку. Правая рука пошла назад для замаха острым клинком.
        Все вокруг замерло для меня, и лишь какие-то смутные тени, словно в замедленной съемке, перемещались где-то на периферии моего зрения и сознания…
        Петроград. 27 февраля (12 марта) 1917 года
        Кутепов шагал по заснеженной мостовой. Замершие в каком-то оцепенении дома, пустая улица. Лишь через Фонтанку видны несколько групп с красными флагами, но на этой стороне все спешили убраться с дороги полковника.
        Собственно, в этом не было чего-то особенно удивительного, ведь Кутепов шел по набережной не один. За ним шагали рота лейб-гвардии Преображенского запасного полка и рота лейб-гвардии Кексгольмского запасного полка, при четырех пулеметах каждая, и выражения лиц были такими, что желающие бузить и ходить с транспарантами старались обходить ощетинившийся штыками строй по другим улицам. Тем более что тылы колонне прикрывал эскадрон Гвардейского кавалерийского запасного полка.
        Полковник знал, что примерно в это время роты лейб-гвардии Литовского и Волынского запасных полков берут под контроль Царскосельский вокзал столицы, роты лейб-гвардии Преображенского и Литовского запасных полков уже взяли под опеку Николаевский вокзал. Сводный же отряд из трех рот - лейб-гвардии 4-го Императорской фамилии, Егерского и Семеновского запасных полков под командованием штабс-капитана Розенбаха - имел задачу занять находящиеся рядом друг с другом Балтийский и Варшавский вокзалы. Каждая из рот формально имела при себе по четыре пулемета, хотя и не все из них были в рабочем состоянии.
        А вот у разведчиков разведывательной команды лейб-гвардии 1-го Стрелкового его величества запасного полка была особая задача - помимо прямой разведки Кутепов им поставил задачу распространять слухи о чуме в Петрограде, чем, по мнению полковника, можно было добиться хотя бы временного уменьшения количества людей на улицах столицы, а следовательно, хоть немного сбить градус революционного возбуждения в городе.
        Дойдя до цели своего похода, Кутепов отдал короткий приказ, и строй рассыпался. Кто-то взял на прицел обе стороны набережной, а остальные, взломав запертую дверь, быстро растекались по коридорам и залам Министерства путей сообщения Российской империи.
        В коридоре к полковнику подскочил раскрасневшийся господин, который визгливым голосом закричал:
        - По какому праву? Это произвол! Кто вы такие! На каком основании…
        Кутепов молча достал из кобуры наган, и визг красного господина оборвался на верхней ноте. Удостоверившись, что собеседник более не выражает возмущения и вроде даже готов слушать, полковник спокойно проговорил:
        - По высочайшему повелению город Петроград с 27 февраля объявлен на осадном положении. Имею предписание взять под контроль Министерство путей сообщения и обеспечить прибытие и разгрузку в столице частей с фронта…
        Господин задохнулся от возмущения.
        - Вы не имеете права! Это неслыханно! Я товарищ министра путей сообщения Борисов, и я решительно протестую против…
        - …и всякий, кто будет мне мешать выполнить мою задачу, будет считаться пособником мятежников и заговорщиком. Со всеми вытекающими последствиями. Вам все ясно, господин товарищ министра путей сообщения Борисов?
        Окрестности Могилева.
        27 февраля (12 марта) 1917 года
        Вдруг уже начавшего свой прыжок волка сильным ударом снесло в кусты. Я автоматически повалился на бок, едва до моего сознания донесся звук винтовочного залпа. Пули засвистели вокруг меня, и я вжался в снег. Эхо выстрелов из множества винтовок слилось с волчьим воем, смешалось с ним и погнало его дальше в лес.
        Осторожно приподняв голову, я увидел, что уцелевшие волки стремглав неслись в глубину леса, подгоняемые пулями наших неожиданных спасителей. Десяток солдат вели методичный огонь по волчьей стае и тем самым, нужно признать, спасли наши жизни от страшной смерти в волчьих зубах.
        Выбравшись на утоптанный тракт, переведя дух и убедившись, что непосредственная опасность миновала, я повернулся к командиру столь неожиданно появившегося отряда.
        - Кто вы, наши спасители?
        Офицер с погонами штабс-капитана цепко скользнул взглядом по нашей компании, задержавшись на мгновение на полковничьих погонах Горшкова, и, поняв, что я тут главный, вытянулся по стойке смирно, отдал честь и представился:
        - Ваше превосходительство! Честь имею представиться - штабс-капитан Мостовский, сто тридцать третий Симферопольский полк. С кем имею честь?
        Вот вашим превосходительством меня тут еще не называли, усмехнулся я про себя. Ну, это как раз понятно, про то, что я царских кровей, он не знал, а вот погоны генерал-адъютанта видел.
        - Я - генерал-адъютант великий князь Михаил Александрович.
        Мостовский, вытянувшись как на параде, попытался официально доложиться:
        - Ваше императорское высочество, сводный отряд…
        - Отставить, штабс-капитан. Мы не на плацу. Хочу выразить вам благодарность от своего имени и от имени моих спутников. Право, если бы не столь счастливое появление вашего отряда, то не встретить бы нам завтрашний рассвет.
        Крепко жму руку Мостовского. Тот явно польщен, хотя и пытается скрыть это под маской видавшего виды служаки. После чего он обменивается рукопожатиями с Горшковым.
        Беру инициативу в свои руки.
        - Итак, откуда и куда вы, так удачно для нас, направлялись?
        Мостовский несколько напрягся, но затем, видимо на что-то решившись, ответил:
        - В Могилев. В Ставку Верховного Главнокомандующего.
        - Вот так презабавный случай! Мы направляемся туда же. Но признаться, я полагал, что вы движетесь из Могилева на звуки выстрелов. Если не секрет, что вы делаете в лесу в столь поздний час?
        Штабс-капитан, пока я это все говорил, цепко оглядывал окружающие кусты, словно ожидая там увидеть засаду или группу захвата.
        - Мы, ваше императорское высочество, пытаемся попасть в расположение Ставки в обход возможных неприятностей. Простите, ваше императорское высочество, но мы опасные спутники, и я не уверен, что ваше присутствие остановит моих преследователей от атаки.
        Лязг затвора винтовки в руках Георгия подсказал, что словам Мостовского поверил не только я один.
        - Любопытно. Однако кто же вас пытается перехватить?
        - Извините, ваше императорское высочество, но я не могу ответить на этот вопрос. Это не моя тайна. Могу лишь сказать, что от этого, видимо, зависит судьба России.
        Я с удивлением смотрел на Мостовского. Вот так. Судьба России. Не больше и не меньше! Хотя лицо штабс-капитана и не допускала мысли о том, что он шутит или рисуется, но вот так, два человека, у каждого из которых есть некая секретная миссия в Ставку, от которой зависит судьба России, просто сталкиваются в ночном заснеженном лесу? И один из них спасает жизнь другого? Что это - каприз судьбы или ничего не значащий случай? Но события последних суток, полных жутких происшествий и чудесных спасений, твердо доказывали, что случайности вокруг меня в этом времени происходят крайне редко.
        Тогда что это? И что делать дальше? С одной стороны, опасно вверять свою жизнь неким непонятным людям с неясными намерениями. Но с другой стороны, у нас явно безвыходное положение - лошади больше нет, и идти вчетвером через ночной лес крайне опасно. Мало ли как там волки - вернутся или нет? Да и не только волки могут нам повстречаться. А у Мостовского десяток вооруженных винтовками солдат…
        - Как ваше имя-отчество, господин Мостовский?
        - Александр Петрович, к вашим услугам.
        - Так вот, Александр Петрович, хочу предложить вам совместный вояж в Могилев.
        - Но…
        - Нет-нет, Александр Петрович, не возражайте. В крайнем случае, у меня появится возможность вернуть вам долг и спасти в свою очередь вашу жизнь. Не лишайте меня такой возможности, прошу вас!
        Мостовский на мгновение кинул взгляд в сторону своих бойцов и кивнул.
        - Хорошо, ваше императорское высочество. Я согласен.
        Петроград.
        27 февраля (12 марта) 1917 года
        Едва Ходнев проводил жену с сыном и денщиком на новый адрес, к инженеру Васильеву, который согласился пока приютить их и семью полковника Януша, как поступил доклад о том, что на Николаевской набережной к казармам лейб-гвардии Финляндского полка движется толпа.
        Явившись на место событий, полковник с удовлетворением отметил, что присутствие духа еще не покинуло его подчиненных. Глядя на то, как поручик Ожаровский разворачивает поперек набережной у 18-й линии два пулемета, а его солдаты спешно возводят баррикаду из всего, что попадет под руку в казармах, Ходнев приказал ввести в действие последние резервы и снять солдат со всех постов в казармах полка, где это вообще возможно.
        Толпа приближалась, выкрикивая лозунги и проклятия. Вот из-за спин идущих впереди в сторону солдат прозвучали первые выстрелы.
        По знаку полковника Ожаровский отдал короткую команду, и один из пулеметов дал короткую очередь поверх голов.
        Толпа испуганно попятилась, и стало видно, как задние начинают рассасываться по соседним улицам. Памятуя, во что превращается бегущая в панике толпа, Ходнев приказал не стрелять и дать демонстрантам уйти от казарм.
        Глядя вслед уходящим, полковник понимал, что это лишь отсрочка и они обречены…
        Окрестности Могилева.
        27 февраля (12 марта) 1917 года
        Пока мы беседовали, солдаты Мостовского поставили на дорогу сани. За санями билась в конвульсиях Рыжуха Тихона. Тот причитал и гладил свою лошадку, а один из солдат что-то горячо втолковывал крестьянину. В конце концов Тихон кивнул и, погладив лошадь в последний раз, отвернулся. Раздался выстрел, и все затихло.
        Я повернулся к Горшкову и тихо спросил:
        - Георгий Георгиевич, вы при себе имеете деньги заплатить Тихону за лошадь и сани? Я потом отдам.
        Тот с удивлением посмотрел на меня и, кивнув, пошел общаться с крестьянином. Через пять минут заметно повеселевший Тихон при помощи солдат прятал в лесу сани.
        - Вот прохиндей! - Летчик аж задохнулся. - Уверял меня, что все сломано и придется покупать новые, а вот поди ж ты - прячет. Явно собирается их забрать, купив лошадь в Могилеве!
        - Тихон!
        - Здесь я, барин!
        Тихон подскочил, как будто ожидал вызова. Я оглядел его с ног до головы и усмехнулся. Такой нигде не пропадет и своей выгоды не упустит. Вон как разжился деньжатами за этот вечер. И лошадку новую купит. А может, и не одну.
        - Так что, Тихон, до города далеко?
        Тихон помолчал, прикидывая, пару раз оглянулся, а затем изрек авторитетно так:
        - Думаю я, что, значится, версты две с гаком.
        - Пешком дойдем?
        - Пешими-то? Почему б не дойти пешими-то? Волки не сунутся более, да и у нас прибавка-то вышла.
        Горшков фыркнул. Тихон степенно повернулся к нему и глянул так… снисходительно.
        Через несколько минут мы двинулись по ночному тракту в сторону Могилева. Если верить прикидкам Тихона, то я рассчитывал дойти до города где-то за час-полтора, учитывая ночь, снег и мало ли что.
        - Ваше императорское высочество, разрешите обратиться!
        Оборачиваюсь. Мостовский поравнялся со мной и козырнул. Киваю.
        - Обращайтесь, штабс-капитан.
        - Вы сведущи в дворцовых порядках. Подскажите, как попасть на аудиенцию к государю в Могилеве?
        С удивлением его рассматриваю.
        - К государю? Лично? Штабс-капитану? Перед самым отъездом государя из Ставки? Право, не знаю, чем вам помочь! Вас не пустят даже к царскому поезду.
        - Государь уезжает? - Мостовский явно растерялся.
        - Да. Такие предположения есть.
        - Плохо.
        Мостовский долго шел молча, а затем спросил:
        - А если не секрет, вы с государем будете встречаться сегодня?
        Я хмыкнул. Сегодня положительно мне везет на наглецов! Один Тихон чего стоит. Вон идет, морда аж светится от самодовольства. Ощущение такое, что положи ему еще рубликов сто, и он своей физиономией будет нам путь освещать, словно прожектор локомотива.
        Штабс-капитан ждал.
        - А позвольте спросить, чем вызван такой неподдельный интерес простого офицера к распорядку дня и встречам государя императора? Уж не шпион ли вы, дорогой Александр Петрович? Откуда я знаю ваши намерения?
        Мостовский безнадежно махнул рукой.
        - Могу дать слово чести, ваше императорское высочество, я не шпион. Просто мне нужно увидеть государя и срочно передать ему кое-что.
        Я не знал, смеяться мне или плакать. Слово чести, что я не шпион! Забавно. Как говорится, забавно, если не сказать больше. Хотя что я знаю о понятиях этого времени о чести? И может ли шпион в эти годы вот так разбрасываться клятвами? Прадед, в глубине моего сознания, почему-то ему верил. Но говорят, прадед был вообще легко внушаемым человеком.
        - Хорошо, штабс-капитан, я вам, допустим, верю. Но помилуйте, что это меняет? В Могилев вы идете и так. В город патруль вас пропустит. А вот на военную платформу, где стоит поезд императора, вас никто не допустит все равно. С собой же вас, штабс-капитан Мостовский, я провести решительно не смогу, равно как и передавать какие-то предметы государю я не буду. Хотя бы из соображений элементарной безопасности государя. Тем более что вы отказываетесь сообщить мне о сути вашего дела.
        Мостовский помолчал. Затем нехотя проговорил:
        - Простите, ваше императорское высочество, но…
        Я пожал плечами.
        - Дело ваше, Александр Петрович, дело ваше.
        Мы шли несколько минут молча, затем я все же задал мучивший меня вопрос:
        - А скажите, Александр Петрович, а есть ли у вас брат - полковник Мостовский?
        Офицер как-то не так посмотрел на меня, но ответил четко:
        - Так точно, ваше императорское высочество! Целых два брата - Николай и Василий, и оба полковники.
        - Два брата, - повторил я, - это замечательно. А не доводится ли вам родственницей Ольга Кирилловна Мостовская?
        После секундной паузы штабс-капитан медленно кивнул.
        - Так точно. Это моя невестка.
        - Да, тесен мир.
        А вот такие совпадения бывают? Ну, и для полной ясности:
        - А сын у нее есть?
        Мостовский недобро помолчал, но субординация взяла верх.
        - Так точно, ваше императорское высочество! Сын есть, звать Михаилом. Семи лет от роду.
        Я тихо повторил:
        - Сын есть, звать Михаилом. Семи лет от роду. А я не знал…
        И что мне с этим всем теперь делать?
        Петроград. Васильевский остров.
        27 февраля (12 марта) 1917 года
        - Господин полковник, лейб-гвардии Преображенского запасного полка подпоручик Скосырский к вам с депешей от полковника Кутепова.
        - Проси.
        Ходнев встал из-за стола, прервав свои почти бесплодные попытки дозвониться до кого бы то ни было - барышни-телефонистки отказывались соединять с военными или государственными абонентами, либо соединяя со всякими «революционными» абонентами типа Таврического дворца, либо просто игнорируя все просьбы и угрозы.
        Вошел человек в солдатской шинели и, щелкнув каблуками, представился:
        - Подпоручик Скосырский, честь имею. Имею при себе депешу от полковника Кутепова.
        - Давайте.
        Разорвав конверт, Ходнев впился взглядом в четкие строки депеши.
        «Полковнику Д. И. Ходневу от полковника А. П. Кутепова.
        Милостивый государь, Дмитрий Иванович!
        Сообщаю вам, что силами вверенного мне сводного отряда мною взяты под контроль Министерство путей сообщения, Николаевский, Варшавский, Балтийский и Царскосельский вокзалы, которые имею твердое намерение защищать. Имею сведения о том, что вечером или ночью всякое управление в Петрограде будет нарушено и город полностью будет охвачен анархией и мятежом. Также имею сведения об отправке в столицу устойчивых частей с фронта для восстановления законности и порядка.
        В этот непростой час, когда решается судьба Отечества, долг каждого русского офицера - быть верным присяге и государю. Однако нерешительность действий командования столичного гарнизона, преступное бездействие, помноженное на половинчатые приказы, приводят к полному разложению дисциплины, что грозит сделать невозможным исполнение своего долга для большинства из нас.
        Посему в случае невозможности действовать в установленном месте или в случае получения преступного приказа о прекращении сопротивления, призываю Вас и всех, кто остался верен присяге государю и твердо намерен исполнить свой долг, присоединиться к нам, прибыв строем или россыпью в здание Министерства путей сообщения или же к одному из указанных мной выше вокзалов, для противодействия анархии и обеспечения прибытия верных присяге частей в Петроград.
        От наших решений и действий зависит судьба России.
        Прошу Вас сообщить о сем как можно большему числу верных присяге офицеров и солдат.
        Да поможет Вам Бог.
        Уважающий Вас,
        Александр Павлович Кутепов».
        Могилев. 27 февраля (12 марта) 1917 года
        Тракт оказался неплохо утрамбован проезжающими санями, и по колеям можно было идти довольно ходко. Мрачный свет луны, сиявшей сквозь черные кроны деревьев, и риск встречи с волками или теми, кто охотился за отрядом Мостовского, заставляли быть настороже. Я же, чувствуя приближение решающих минут, еще и еще раз возвращался к предстоящим встречам в Могилеве.
        Безусловно, сейчас важнейшей для меня была встреча с царем. Именно от ее исхода зависело мое личное будущее, ну и заодно будущее самой России. Если мне удастся уговорить Николая никуда не ехать, да еще и удастся помочь ему удержать престол под своим мягким местом, то мне гарантируется наличие личного будущего в ближайшие, а может, и отдаленные годы. Страна избежит лишних миллионов смертей и не будет отброшена на десятилетия в своем развитии, а я, в свою очередь, смогу пользоваться благами своего положения. Брат царя - это тебе не кум королю. Это куда перспективнее при грамотном подходе. Что конкретно я собирался делать после победы оптимизма-монархизма в одной отдельно взятой стране, мне было еще не совсем ясно, но то, что я не собираюсь прожигать жизнь в Ницце, а собираюсь конвертировать свои знания, опыт, хватку и доставшиеся мне от прадеда капиталы одного из богатейших людей России в развитие, я знал точно.
        Для этого сейчас я должен сделать все, чтобы император остался у государственного руля и провозгласил хотя бы половинчатые реформы для успокоения брожения в стране. И я должен быть ну очень убедительным. Если мне удастся уговорить Николая повременить с отъездом, остальное будет уже делом техники. Даже если генералы позднее и будут продолжать заговор, то это будет уже иная история. Главное их разнести по времени с мятежом в Питере. И привлечь к наведению порядка в столице. Или взять под арест. Или расстрелять. Тут уж как карта ляжет.
        Однако повторюсь, навести порядок в стране без значительных, а главное, энергичных реформ будет нереально. А значит, кроме того чтобы уговорить Николая не ехать, мне кровь из носу нужно сейчас уговорить его на некоторые довольно радикальные реформы, которые придется проводить недрогнувшей решительной рукой. И тут пожалеешь, что на престоле у нас сидит такой человек, как Коля Второй, а не такой крутой тиран, как Ваня Четвертый или Петя Первый. Поэтому разговор с царем нужно построить в жестком ключе, вплоть до запрещенных приемов.
        Так что будем жестко давить на психику. Мягкие и почтительные разговоры с данным конкретным монархом всея Руси, как свидетельствует история, закончились катастрофой.
        Вопреки опасениям Мостовского, до города мы добрались без всяких происшествий. На въезде патруль проверил наши документы, козырнул и выделил одного солдата для сопровождения к гостинице. Другого же солдата офицер отправил бегом вперед с предупреждением о нас. Предложение вызвать автомобиль мы, по совету Горшкова, отвергли, дабы не тратить зря время на его ожидание. Могилев - городишко совсем небольшой, тихий, да еще и набит войсками под завязку. Поэтому мы, ничего не опасаясь, двинулись в сторону центра города.
        Итак, впереди ждет меня царь, которого я должен убедить, даже если он сам категорически не желает ни в чем убеждаться, и фактически заставить самодержца сделать то, чего он делать совсем не хочет. Потому что по-другому не получится, я в этом уверен на сто процентов, и на моей стороне есть самый беспристрастный свидетель - История.
        Ведь не зря же я преодолел ту самую пропасть шириной в три миллиарда секунд оттуда, из будущего, и расстояние в шестьсот километров уже здесь?
        Царское Село.
        27 февраля (12 марта) 1917 года
        Леопольд Иоганн Стефан граф Бенкендорф именуемый в просторечии Павлом Константиновичем, сидел недвижимо в кресле в своем кабинете. Александровский дворец затихал в тревожной полудреме. Суета последних часов все еще прорывалась отдельными звуками приготовлений к отъезду.
        Шутка ли - за несколько часов подготовить выезд царской семьи? Особенно учитывая тот факт, что сборы нужно провести спешно, но не ставя в известность государыню и не беспокоя августейшую семью.
        Даже это первое распоряжение императора расстроило обер-гофмаршала своей традиционной половинчатостью. Как обычно в последнее время, государь старался решать вопросы таким образом, что до конца мало какие дела доводились. И в прежние годы Николай Второй отличался определенной нерешительностью, но после убийства «друга» - Распутина, фатализм государя принял прямо-таки вопиющие размеры, которые все больше приближали, как чувствовал Бенкендорф, и Россию, и самого императора к катастрофе.
        Вот скажите на милость, чем можно объяснить такое распоряжение - подготовить спешный вывоз царской семьи, но вывоза не осуществлять и в известность государыню не ставить? И это на фоне ужасных событий в столице!
        Тем более что в течение дня по телефону из Петрограда сообщались просто ужасные новости. Государыня крайне расстроилась известиями об измене войск в столице, в особенности гвардейских. И то, что изменяли не кадровые части, которые были на фронте, а запасные батальоны, императрицу ничуть не успокаивало. Последнее известие об измене части Преображенского полка вызвало настоящий шок. Царица пыталась казаться спокойной, но всем было заметно, что она очень волнуется. Особенно с учетом болезни детей и того, что цесаревичу стало значительно хуже. Окружающие же старались ее не информировать об ужасах того дня.
        Александра Федоровна слала мужу тревожные телеграммы. От нее, естественно, не укрылась вечерняя суета, но о подготовке к отъезду ей никто не сообщил.
        Павел Константинович окончательно утвердился в ощущении грядущей катастрофы после реакции государя на сообщение от Родзянко. После того как пару часов назад генерал Беляев передал через генерала Гротена сообщение от председателя Госдумы, Бенкендорф был настолько уверен в грядущих указаниях императора, что еще до ответа из Могилева отдал все необходимые распоряжения о подготовке поезда для царской семьи. Ибо игнорировать совет Родзянко в сложившихся условиях было бы верхом легкомыслия или фатализма. Можно как угодно относиться к Михаилу Владимировичу, но никак нельзя отбрасывать совет сегодня же вывезти августейшую семью из Царского Села, ввиду того, что он ожидает уже завтра в первой половине дня прибытие восставших толп из Петрограда!
        И вот теперь Бенкендорф буквально впал в прострацию после переданных генералом Воейковым повелений государя о том, что вместо вывоза семьи государь собирается прибыть в Царское Село лично. Обер-гофмаршал еще и еще раз перебирал в уме возможные варианты и не мог представить более странного и необъяснимого решения императора в сложившейся ситуации.
        Петроград. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Вот уже четверть часа члены Временного комитета депутатов Государственной думы напряженно поглядывали на двери, за которыми скрылся Родзянко. Бурные события последних дней, казалось, достигли кульминации в ночь на 28 февраля. Переворот приобрел реальные черты, и теперь от решений собравшихся в этой комнате во многом зависел исход революции. Революции, которую готовили и подталкивали так много фигур разного калибра. Но в которую, как оказалось, почти никто из них не верил, и готов к ней не был. Когда на окраинах столицы завертелось и закрутилось, большинство из «деятелей революции» рассчитывало просто погреть руки на беспорядках и, в очередной раз выступив «спасителями Отечества», пожинать дивиденды после восстановления порядка. Мало кто сомневался в том, что в итоге власть сумеет жесткой рукой удержать ситуацию под контролем. Однако растерянность власти привела к растерянности думских лидеров.
        Годами вся эта публика раскачивала державную лодку в стремлении расширить свои полномочия и привилегии путем откусывания кусочков от пирога власти, который сжимали подрагивающие руки самодержавия. И вот теперь, когда к ним в руки рухнула власть, они озадаченно оглядывались по сторонам, пытаясь понять - что же им делать?
        Некоторые, имеющие между собой организационную связь более высокого порядка и состоящие во всяких тайных обществах, попытались перехватить инициативу и подхватить власть. Однако на настоящий момент авторитет Государственной думы был еще слишком силен, чтобы обойтись без нее в деле захвата власти в стране. И в ожидании решительных действий все взоры обратились к Родзянко.
        Ситуация усугубилась тем, что сегодня утром был опубликован указ императора о роспуске Государственной думы. И наступил момент истины - как далеко в борьбе за власть готовы пойти депутаты в лице своих лидеров? Оказалось, что пока еще все лидеры не могут решиться открыто заявить об участии в мятеже против государя. Так, в результате взаимного подбадривания и запугивания и возник этот ублюдочный Временный комитет депутатов - вроде и власть, а вроде и частная вечеринка, вроде государственный орган, а вроде и чаепитие.
        Однако продолжаться долго так не могло. С одной стороны, в Государственной думе боялись, что царь таки найдет исполнителя, который всем сильно умным эти умные головы и пооткручивает, а остальным Сибирь станет домом родным. С другой стороны, улица выходила из-под контроля. Громились казармы и склады. Толпа вооружалась. Солдаты объявляли нейтралитет или переходили на сторону восставших. Офицеры массово разбегались. Какие-то темные личности переодевались офицерами и отдавали войскам приказы, которые усиливали хаос. Из тюрем выпустили заключенных, и теперь вчерашние «узники режима» также стремились к власти. Вот, прямо в этот момент, прямо в этом же дворце, организовывается некий Совет рабочих депутатов, с абсолютно непонятными полномочиями и легитимностью уличного митинга.
        Поэтому на Родзянко наседали. Он же до последнего момента панически отказывался от роли «ответственного за все, если вдруг что не так». Колебался и все время повторял:
        - Я не желаю бунтовать… Я никаких революций не делал и делать не желаю.
        Долгие уговоры председателя со стороны Милюкова и остальных депутатов пока ни к чему не привели. Все аргументы о том, что поскольку правительство само себя распустило и позорно разбежалось, то власть кто-то же должен взять на себя, и кто это еще должен сделать как не избранный народом орган законодательной власти, действия не возымели. Родзянко, который столько сделал для того, чтобы революция состоялась, внезапно резко остановился.
        Вдруг выяснилось, что император вовсе не готов с ними торговаться. Более того, государь двинул на Петроград генерала Иванова с верными власти полками. Запахло жареным. Но в отличие от правительства князя Голицына, опасность не парализовала депутатских лидеров. Поняв, что час расплаты близок, они, уподобившись загнанным в угол крысам, решили атаковать. Они коллективно кинулись к Родзянко уговаривать его в том, что другого выхода нет, кроме как взять власть в свои руки.
        И вот теперь практически все члены Временного комитета сидели в кабинете Родзянко и ждали его решения об измене императору и осуществлении государственного переворота. «Тяжкие четверть часа, - писал позже Милюков в реальной истории, - от решения Родзянки зависит слишком многое, быть может, зависит весь успех начатого дела. Вожди армии с ним в сговоре и через него с Государственной думой».
        Могилев. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        - Итак, Владимир Николаевич, чем обязан столь позднему визиту? - Алексеев хмуро и раздраженно смотрел на дворцового коменданта генерала Воейкова, который только что поднял его с постели.
        - Я к вам с повелением его императорского величества.
        - Слушаю вас.
        Воейков с удивлением отметил некоторую иронию, которая вдруг прорезалась в словах генерала Алексеева.
        - Хочу сообщить вам о решении государя немедленно, по мере готовности поездов, выехать в Царское Село. Он желает доехать до места как можно быстрее.
        Алексеев помассировал глаза и пробормотал себе под нос:
        - Выехать и даже доехать…
        Воейков ошеломленно смотрел на генерала.
        - Что значат ваши слова?
        Наштаверх с некоторой досадой поглядел на своего визави и поспешил исправить ситуацию:
        - Это я ото сна не отошел еще. Обрывки сна крутятся в голове. Не обращайте внимания.
        Дворцовый комендант тем не менее не успокоился и настаивал на разъяснениях.
        - Простите, Михаил Васильевич, но если вы имеете сведения об опасности этой поездки, то, как верный государю человек, вы обязаны сообщить их мне.
        После некоторой паузы Алексеев твердо сказал:
        - Нет. Ничего не знаю такого. Я просто предположил.
        Встревоженный Воейков продолжал смотреть на генерала.
        - После того, что я от вас только что слышал, вы должны мне ясно и определенно сказать, считаете ли вы опасным государю ехать, или нет.
        Алексеев усмехнулся каким-то своим мыслям:
        - Отчего же. Пускай государь едет… Ничего…
        Дворцовый комендант был буквально ошеломлен словами начальника штаба Верховного Главнокомандующего.
        - Господин генерал-адъютант! Как верноподданный и патриот вы обязаны немедленно пойти к государю и откровенно изложить имеющуюся у вас информацию. Если у вас есть хоть какие-то сведения об имеющейся опасности для жизни и правления императора, вы должны приложить все усилия для отмены этой поездки!
        Наштаверх Алексеев кивнул:
        - Всенепременно. Только приведу себя в порядок. Спал я, знаете ли…
        Петроград.
        28 февраля (13 марта) 1917 года
        В эту ночь в Таврическом дворце заседал еще один новый орган революционной власти - Совет рабочих и солдатских депутатов. Собравшиеся делегаты, которые большей частью были самочинно «выдвинутыми» от якобы каждой тысячи рабочих и каждой солдатской роты, а в реальности просто набранные с площадей и улиц, ошалело крутили головами, разглядывая интерьер дворца, и восторженно слушали выступающих ораторов.
        Однако в отличие от привычно тонущей в пустопорожних разговорах Государственной думы, собравшиеся здесь были людьми более наглыми и решительными. Еще сегодня днем их было аж девять человек, объявивших себя Временным исполнительным комитетом Совета рабочих депутатов. И эти девять человек, половина из которых еще утром пребывала в тюрьме, развернули кипучую деятельность.
        В казармы и в цеха были посланы представители Комитета с призывом присылать делегатов. В казармах заявлялось, что Комитет уже принимает меры по улучшению их довольствия и питания тех солдат, которые «отбились» от своих частей.
        И вот, привлеченные обещаниями и вдохновленные ветром свободы, люди собрались в Таврическом дворце. Член Государственной думы Чхеидзе открыл заседание. После коротких выступлений был избран Исполнительный комитет, председателем которого оказался социал-демократ Чхеидзе, товарищем председателя - Керенский.
        Исполком назначил комиссаров во все районы столицы, приказал на местах формировать Красную гвардию, утвердил Продовольственную комиссию для организации питания солдат и назначил штаб из нескольких человек, в задачу которых входила организация обороны дворца от «царизма».
        Но никаких войск в распоряжении штаба не было. В ту ночь все, что реально контролировал и защищал этот орган, была комната 41, в которой он и располагался. Никакими войсками на тот момент не командовал и Временный комитет депутатов Государственной думы. И напрасно панически ждал их нападения генерал Хабалов. Вооруженные толпы на улице в ту ночь подчинялись лишь сами себе и не настроены были подставлять свои головы под пули.
        Столица замерла. Безвластие достигло апогея.
        Глава VII
        Позиции перед схваткой
        Могилев. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Тревожная ночь раскинула свои черные крылья над провинциальным Могилевым. Хруст снега под ногами редких патрулей, черные окна прячут мысли и чувства, и лишь свистки паровозов и лязг сцепок на станции, слышимые сквозь пропитанный тревогой морозный воздух, подсказывали - город все еще жив и лишь затаился до утра.
        Мы подошли к мрачному в темноте зданию гостиницы, и даже свет фонаря над входом не смог развеять то чувство тревожного ожидания, которое, как мне казалось, было буквально разлито вокруг. Горшков, поднявшись по ступенькам, принялся стучать в дверь, а штабс-капитан Мостовский стоял рядом со мной и нервно оглядывался. Да и его солдаты ненавязчиво держали улицу под прицелом.
        - Почему вы так нервничаете, штабс-капитан?
        Тот явственно вздрогнул и как-то нервно рассмеялся.
        - А это так заметно, ваше императорское высочество? - Мостовский покачал головой. - Нет, ничего такого, рассказом про что стоило бы беспокоить великого князя и брата государя. В данный момент у меня лишь есть желание обеспечить вашу безопасность. После того как вы поселитесь в гостинице, мы, в свою очередь, также пойдем определяться на постой.
        - Что ж, воля ваша, Александр Петрович. Просто мне показалось, что вы хотели бы мне что-то рассказать или о чем-то важном попросить. Или я не прав?
        Мостовский задумался и замолчал. На его лице явственно читались муки каких-то колебаний, и он явно взвешивал сейчас все за и против. Не став смущать его разглядыванием в упор, я повернулся в сторону входа в гостиницу, на крыльцо которой как раз вышел Горшков и сделал приглашающий жест.
        Я еще раз выжидающе взглянул на штабс-капитана, но тот, видимо, решив не рисковать или же вовсе не придя ни к какому решению, лишь козырнул, и мы распрощались.
        Петроград. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Родзянко сидел неподвижно. Его взгляд уставился в одну точку. Решение было очевидным. И страшным.
        Много лет он играл с императором в очень опасную игру. Он играл. Играл, как играет мальчишка, который лазит в соседский сад за яблоками. Для которого ценность яблок определялась не их вкусом, а сладостью опасной и рискованной игры с соседом, его злыми собаками, заборами и колючими кустами.
        Ему нравилось нервное возбуждение перед лицом опасности. Нравилась сама игра с властью во власть и во имя власти. Часто он играл на грани фола, получая удовольствие от опасности, как во время самой схватки, так и в процессе планирования. Но как и лихой проказник, планирующий залезть в чужой сад, думающий о том, как обхитрить больших собак и не попасться при этом злому и бдительному сторожу, он отчаянно трусил и от всей души надеялся, что в случае провала его плана наказание за эту шалость будет не очень строгим.
        Когда начинались беспорядки в столице, Родзянко был полон азарта. Наступил его звездный час! Он был сама энергия восстания! Он старался опередить власти хотя бы на один шаг, на один час, на одно верное решение!
        Вести с окраин вдохновляли его, ожидание столкновений с войсками и полицией будоражило кровь. Он лидер! Он народный трибун! Он окажется умнее и хитрее коварного врага! И в случае успеха ему все лавры и почет! А вдруг что - он, конечно же, блестяще и гениально найдет возможность ни за что не отвечать…
        Но сменялись дни, и оказалось, что власть из Питера тихо ушла. Оказалось, что забор под сорванцом упал, собак нет, а сторож пьяный сидит в кабаке. Эйфория сменилась растерянностью. Яблоки - вот они, протяни руку! Но не влекут его яблоки. Стоит мальчик посреди чужого сада и готов заплакать от обиды и непонимания. Налетел ветер, и вдруг яблоки начали падать ему под ноги, и не нужно было больше обдирать руки о ветки, пытаясь добраться до вожделенных плодов. Но разве теперь нужны ему эти лежащие у его ног яблоки? У него и своих в саду полно…
        В последние сутки Родзянко охватила апатия. Победы не радовали. Острота ощущений ушла. Даже настораживающий отказ великого князя Михаила Александровича от прибытия в столицу под опеку Родзянко и безумный полет в Москву не до конца вывел Михаила Владимировича из заторможенности. Да, на великого князя строились определенные планы, но не настолько критичные, чтобы все рухнуло. А в способность Михаила Романова решительно повлиять на события Родзянко не верил. Обдумав все, он решил ничего не предпринимать. Все равно он в Москве ни на что не повлияет. Не та фигура. Да и мысли сегодня были заняты совсем не братом царя, так что председатель Государственной думы решительно выбросил его из головы.
        Вечером события начали вызывать реальные опасения. По городу поползли какие-то странные слухи об эпидемии, но на это можно было бы пока внимания не обращать. А вот царь вдруг проявил обычное ослиное упрямство и отказался идти на уступки. Более того, заявил о посылке в столицу войск. А Родзянко лучше, чем кто бы то ни было, знал, насколько иллюзорна массовая поддержка революции со стороны солдат в Петрограде. Едва на горизонте объявится реальная сила, многие немедленно объявят либо о нейтралитете, либо быстро вернутся под императорские знамена и сделают вид, что ничего не было. А остальные просто разбегутся, не желая проливать свою кровушку за не пойми какую свободу для всех.
        Поэтому боялся Родзянко. Боялся отрезать все пути спасения, сжечь все мосты и оказаться не на той стороне реки, ведь одно дело выступить спасителем Отечества от анархии, и совсем другое - стать официальным лидером попытки государственного переворота. Особенно если риск поражения этой затеи все еще очень велик. И потому он до последнего момента твердил, что он противник революций и участвовать в них не желает. Чутье опытного политика подсказывало - многое еще может измениться, и велик риск ответить за все яблоки в чужом саду. Даже за те, которые он никогда не видел.
        Но больше всего нервировало отсутствие определенности в отношениях с участниками заговора со стороны армии. Алексеев и Лукомский вели свою игру, а присутствие в Ставке императора делало идею карательного похода на Петроград конкретной и реальной. А известие о том, что государь лишь завтра днем собирается выехать в Питер, отодвигало идею с захватом царского поезда в туманную даль. Император мог выехать, а мог и не выехать. Особенно если этому поспособствуют эти прохиндеи с генеральскими погонами.
        С другой стороны, ситуация в столице требовала решительных действий. Власть, которая, как еще утром казалось, упала в руки Родзянко, к вечеру начала выскальзывать и разваливаться на отдельные куски.
        Колебался Михаил Владимирович. Власть или виселица? Или обойдется все? Станет ли он прославленным в веках вождем революции или будет халифом на час? Как поступить?
        Пока он не был готов заявлять о своем участии и лидерстве в мятеже. Генерал Иванов с войсками был тем фактором, который превращал легкое наказание за шалость в приговор к смертной казни. Застыл Родзянко. Как сорванец, который вдруг увидел, что пьяный сосед вернулся домой, снял со стены ружье и вышел в сад. И смотрит малец на ружье в руках пьяного и думает: «Выстрелит или обойдется? Что у него в ружье? Соль? А вдруг нет? Что делать? Бежать? А вдруг выстрелит? Стоять на месте? А вдруг застрелит?»
        Поедет царь в Петроград или не поедет? Когда он поедет? Не будет ли поздно? Что сделает генерал Иванов? Какое решение принять?
        И стоит испуганный шалун посреди чужого сада и бормочет:
        - Я не желаю бунтовать… Я никаких революций не делал и делать не желаю…
        Петроград. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Графу Фредериксу не повезло дважды - не повезло с фамилией и не повезло иметь дом напротив казарм Кексгольмского полка.
        В то время пока одна рота полка мужественно защищала здание Министерства путей сообщения, другие солдаты-кексгольмцы находили себе куда более увлекательные и безопасные занятия. И если часть солдат просто праздно шаталась по окрестным улицам, то другая часть поздно вечером начала собираться у дома министра двора и уделов его императорского величества. Среди собравшихся перед домом ходили разговоры о том, что сам 79-летний граф Фредерикс находится в Могилеве с царем, а дома, кроме перепуганной прислуги да жены с двумя дочерями, нет никого. А это создавало в головах собравшихся определенные перспективы.
        Тимофей Кирпичников с тоской слушал очередного оратора, который, сняв шапку и мельтеша черными кудрями, взывал к толпе:
        - Товарищи! Революционная справедливость требует от нас разобраться с этим гнездом предательства и мракобесия! Именно из-за таких вот жирных господ с немецкими фамилиями и терпит Россия поражение за поражением на фронтах! Именно такие господа и царица - немецкая шпионка и ведут вас на убой! Долой немецких прихвостней и да здравствует революция!
        Кирпичников сплюнул, слушая восторженные и пьяные крики собравшихся на площади солдат. Среди общего гула были слышны отдельные возгласы: «Бей немецких шпионов!», «Пустить красного петуха!», «Революция!» и разговоры о том, что в таком большом и богатом доме наверняка нужно восстановить социальную справедливость трудовому элементу.
        Однако идти вперед толпа пока не решалась, ибо ходили слухи об установленных в окнах и на крыше пулеметах, которые начнут стрелять, как только толпа двинется на штурм. Потому, подогреваемая выступающими и собственными криками, толпа пока лишь распаляла себя, заодно стараясь разглядеть эти самые пулеметы, не решаясь пока даже стрелять рядом с домом.
        Но вот к дому подошла новая большая толпа расхристанных солдат и матросов, которая еще не была в курсе про «пулеметы», и с ходу принялась бить в особняке окна и ломать двери. В адрес прислуги звучали требования немедля открыть, а иначе их сожгут к чертям собачьим вместе с домом. Кто-то из перепуганной прислуги все-таки не выдержал, и вот уже толпа революционных мародеров наполнила комнаты и коридоры особняка. Начался грабеж.
        И если в первые минуты сего действа еще звучали стыдливые лозунги об «изъятии оружия» и «поиске шпионов», то позже подобными условностями никто себе голову не забивал. Кое-где уже начало гореть, и дымом затянуло улицу.
        На глазах у изумленного Кирпичникова несколько «агитаторов» еврейской наружности во главе с известным в Петрограде актером Мамонтом Дальским вытащили из особняка два громадных чучела сибирских медведей и потащили их к ожидавшему автомобилю с красным флагом. И судя по выражению их лиц, тащили эти чучела они отнюдь не в музей и даже не в Таврический, а в куда более интересное и выгодное место.
        Дом уже пылал, подожженный сразу с нескольких сторон, из его окон и дверей выпрыгивали революционные элементы, не забыв прихватить с собой все самое ценное. К счастью для семейства графа Фредерикса, толпа была слишком занята спешной экспроприацией всего, что плохо лежало, и не обратила особенного внимания на старушку и двух сопровождавших ее женщин, которые спешно покидали родной дом через черный ход.
        И не было до них никому никакого дела. Равно как и не было борцам с немецкими шпионами дела до того, что граф Фредерикс немцем и не был, а был наследником старинного шведского рода, служившего России уже не один век.
        Да и какое это все имеет значение во время социальной революции?
        ТЕЛЕГРАММА ГЕНЕРАЛА ХАБАЛОВА ГЕНЕРАЛУ АЛЕКСЕЕВУ № 615
        Число оставшихся верных долгу уменьшилось до 600 человек пехоты и до 500 человек всадников при 13 пулеметах и 12 орудиях с 80 патронами всего. Положение до чрезвычайности трудное.
        Могилев. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Я вытащил часы и посмотрел время. Половина двенадцатого. Нужно торопиться. Дело не в том, что я не помнил точно, когда царь уехал из Могилева и где он сейчас. Эти данные из моей истории я знал. Но так ли это? Не изменилось ли чего? Ведь даже мои телеграммы, об эффекте которых я пока ничего не знал, могли как угодно изменить ситуацию.
        Тем более, если местоположение Николая Второго я мог уточнить, то вот о времени отъезда, возможно, точно не знает и он сам. И будет, мягко говоря, очень обидно и неприятно, если царь-батюшка изволит отбыть из Ставки прямо перед моим носом!
        Внезапно за окном послышался звук моторов. Я быстро выглянул, и нехорошие предчувствия заскребли кошкой по спине. Ко входу в гостиницу подъехал грузовик с солдатами в кузове. Как только машина остановилась, солдаты попрыгали на землю и спешно, подгоняемые командами вышедшего из кабины офицера, начали разбегаться вокруг гостиницы. Часть из них встала возле входа.
        Да, похоже, меня блокировали в этой гостинице. Нет, конечно, это могло быть и не по мою душу, но отчего-то в это мало верилось. Но не буду же я сейчас бегать по крышам, отстреливаясь от преследователей! Я все ж таки великий князь, а не карбонарий какой-то. Да и куда я побегу? К императору? Еще чего доброго пристрелят «по ошибке». Нет, это не тот случай, совсем не тот. А вот и большой начальственный автомобиль пожаловал. Кто это у нас там? Ага, генерал Лукомский, начальник штаба Верховного Главнокомандующего собственной персоной. Почему-то я сомневаюсь, что он приехал поужинать в ресторане при гостинице!
        Не прошло и пары минут, как в дверь моего номера постучали.
        - Войдите!
        Разумеется, генерал Лукомский.
        - Ваше императорское высочество! Мне только что доложили о вашем прибытии в Могилев. Вы оказали нам столь неожиданную честь своим визитом, что я счел своим долгом лично засвидетельствовать вам свое глубочайшее почтение и преданность царствующему дому!
        - Благодарю вас, генерал, благодарю!
        - Ваш визит в Могилев стал полнейшей неожиданностью, ваше высочество! Караул на заставе сообщил, что вы, с отрядом солдат, появились прямо из леса! Возможно ли это?
        Да уж, представляю себе его физиономию, когда ему это доложили!
        - Да, произошла некоторая неприятность с нашим аэропланом, и нам пришлось добираться до города своим ходом.
        Лицо Лукомского приобрело выражение крайней тревоги.
        - Неприятность? С аэропланом? Надеюсь, вы не пострадали, ваше высочество!
        - Как видите, я жив и даже здоров. А как здоровье моего царственного брата?
        - О, государь себе прекрасно чувствует, только очень беспокоится за здоровье заболевших детей в Царском Селе. Изволил повелеть готовиться к отъезду, как только будут готовы составы.
        - В таком случае, генерал, мне следует поторопиться нанести визит его величеству, пока он не изволил уехать!
        Генерал закивал.
        - О, разумеется, ваше императорское высочество! Разумеется, я немедля предоставлю в ваше распоряжение свой автомобиль! Но будет ли мне позволено узнать, не грозит ли государю какая-то опасность?
        - Опасность? С чего вы взяли, генерал?
        Лукомский развел руками.
        - Ваше появление, столь неожиданное, не может не вызвать закономерную тревогу, ведь ваш визит в Ставку не был заявлен заранее, тем более, если я правильно вас понял, вы прибыли, воспользовавшись аэропланом, а этот путь, в силу известных вам обстоятельств, иначе чем чрезвычайным не назовешь. Учитывая спешку, с которой вы стремитесь к государю, я допустил, что могут потребоваться решения незамедлительного характера. Вместе со мной прибыл дежурный взвод. И если государю действительно грозит опасность, я прошу вас располагать нами для немедленных действий.
        Вот же жучара! Каков красавец!
        - Я признателен вам, Александр Сергеевич, за столь живое участие к моей судьбе и моему делу. Мое дело спешно и секретно, но для вас не тайно. Вы знаете о событиях, которые происходят сейчас в столице. Я пришел в ужас от происходящего. Мы на пороге гражданской войны. А кому, как не вам, генерал-квартирмейстеру Верховного Главнокомандующего, знать о том, что гражданская война приведет к немедленному падению фронта и поражению в войне. А вместе с поражением в войне сама Россия рухнет в пучину хаоса.
        - Да, ваше императорское высочество, мне это понятно. Но чем вызван ваш спешный вояж? Эти сведения известны всем в Ставке и, я уверен, известны государю. Однако вы неоднократно смертельно рисковали за сегодняшний день. А вашу обеспокоенность можно было передать по телеграфу. Или я чего-то не понимаю? - Лукомский изобразил удивление на лице.
        - Вы правы, Александр Сергеевич. Но моя миссия не в том, чтобы рассказывать государю прописные истины, тем более что мы беседовали об этом неоднократно. В последний раз не далее, чем неделю назад. Но из Могилева не виден истинный размах нынешних событий в столице. Государь тянет с принятием решений о смене правительства и о назначении популярного, но авторитетного генерала командующим в Петрограде. Каждый час промедления приближает нас к катастрофе. Зная, что убедить моего брата по телеграфу практически невозможно, я счел своим долгом лично отправиться к императору и молить о необходимости общественных реформ.
        Лукомский внимательно смотрел на меня. Затем спросил:
        - И кого, ваше императорское высочество, вы видите во главе правительства?
        - Александр Сергеевич, я уверен, что Русь-матушка полна одаренными и мужественными людьми. Кто-нибудь обязательно да сыщется. Тут важно, чтобы эта фигура устроила государя и Государственную думу. А также, что очень важно, устроила и армию.
        Выражение глаз генерала на мгновение изменилось, но затем он взял в себя в руки. Усмехнувшись про себя, я продолжил развивать тему:
        - Касаемо кандидатур, то, насколько я знаю, в обществе обсуждается несколько персон. Среди них Родзянко и князь Львов. Кроме того, сегодня днем, перед отлетом из Гатчины, я имел разговор по прямому проводу с председателем Государственной думы Родзянко. Михаил Владимирович призвал вашего покорного слугу принять на себя обязанности диктатора, а также, возможно, регента. Однако я не счел для себя возможным дать окончательный ответ, не заручившись поддержкой государя и нашей доблестной армии. Я уверен, что только опираясь на авторитет и могущество Русской императорской армии, а также привлекая к выработке решений высший генералитет империи, сможет выполнить свой долг будущий глава…
        Я намеренно не стал заканчивать мысль, оставляя вариант толкования понятия «глава». Чего глава? Петрограда? Правительства? Государства? Бог весть. Тут пусть каждый фантазирует в выгодном ему ключе. Я же, в свою очередь, сохраняю возможность маневра вплоть до полного отрицания.
        Но Лукомский, конечно же, был тертым калачом и продолжил зондаж моих намерений.
        - Однако же основные события происходят сейчас в столице. И даже если вы, ваше императорское высочество, заручитесь поддержкой государя и армии, как вы сможете влиять на события в Петрограде из Могилева? Да и, как показывает опыт последних дней, одной вооруженной силы недостаточно для усмирения черни. Не говоря уж о том, что войска массово переходят на сторону восставших.
        - Вы абсолютно правы, Александр Сергеевич. Это очень серьезный вопрос. И без объявления широких реформ одной лишь силой не справиться. Должны произойти глубинные изменения. Общество должно быть привлечено к управлению. Однако тут нужно быть предельно аккуратным и осторожным и не допустить узурпации власти в руках нечистых на руку дельцов или горлопанов. В условиях войны такие действия приведут к развалу армии и поражению. Поэтому я уверен, что именно армия, как сила, несущая на своих плечах основные тяготы войны, должна иметь больший вес в разрешении общественного кризиса. Исходя из этого я и счел невозможным для себя уехать в Петроград, не обсудив все это с государем и высшим военным командованием. Это, знаете ли, очень легко быть популярным в толпе и вести ее на слом всех устоев. Легко и безответственно. Безответственно перед сражающимися на фронтах. Безответственно перед Россией. Безответственно перед своей совестью. Поэтому в этот критический для будущего империи час я пренебрег личной безопасностью и предпринял это путешествие. И я хотел бы, после встречи с государем, обсудить все с высшими
генералами для выработки совместных рекомендаций и решений. Надеюсь, Александр Сергеевич, на понимание и вашу поддержку в этом вопросе.
        Лукомский пару мгновений размышлял. Затем, видимо приняв какое-то решение, ответил:
        - Мне отрадно слышать, что в это судьбоносное время вы, ваше императорское высочество, мыслите не только как политик, но и как государственный муж и, более того, как боевой генерал. Что, в общем, не удивительно, учитывая ваш фронтовой опыт. Многие беды России произошли из-за политики отстранения армии от политической жизни страны и ограничения влияния на происходящие события. И это несмотря на то, что армия, без сомнения, является наиболее здоровой и ответственной частью государственного организма, который, как вы, ваше императорское высочество, правильно отметили, несет основной груз этой страшной войны. Я надеюсь, что сегодня на аудиенции у государя вы сумеете убедить императора в необходимости преобразований. Со своей стороны, я и генерал Алексеев постараемся поддержать ваши рекомендации.
        - Спасибо, Александр Сергеевич. Я рад, что мы поняли друг друга.
        - Всегда к вашим услугам, ваше императорское высочество! Я оставлю машину с солдатами для вашего охранения и сопровождения к государю во избежание каких-либо проблем. Думаю, что на сегодня хватит, не так ли?
        - О да.
        - Я уверен, что все тревоги теперь позади. Моя машина доставит вас к государю. За сим разрешите откланяться. Но я не прощаюсь, ваше императорское высочество. Думаю, что мы сегодня еще увидимся.
        Петроград. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Полковник Фомин мрачно смотрел на просящего. Тот стоял, пряча глаза, а затем повторил просьбу:
        - Отпустите, господин полковник! Христом Богом прошу! Совсем болезнь доконала…
        Полковник видел, что стоящий перед ним офицер явно недоговаривает и причины, которые заставили ротного командира прийти к своему непосредственному начальнику, несколько иные.
        - В чем дело? Говорите прямо! Вы, георгиевский кавалер, в самый важный в истории государства момент вдруг являетесь ко мне и просите отпустить вас домой из-за какой-то только что придуманной болезни! Вы что, с ума сошли? Или вы струсили?
        Штабс-капитан подтянулся, и глаза его сверкнули бешенством:
        - Господин полковник, разрешите говорить откровенно?
        Фомин хмыкнул.
        - Мне кажется, я этого от вас уже четверть часа требую.
        Офицер заговорил, четко выговаривая слова, зло, жестко и вместе с тем обреченно:
        - Господин полковник! Я офицер и давал присягу. Но я не понимаю, кому теперь нужна моя присяга. Правительство сбежало. Где государь, неизвестно, и ходят слухи, что он убит. Цесаревич еще дитя и не сможет управлять империей. На улицах анархия. Офицеров заставляют отдавать оружие и снять погоны. Или просто убивают. Распоряжения высшего военного начальства бессмысленны, противоречивы или просто преступны, а это значит, что наши генералы в полной растерянности и не понимают происходящего или сами участвуют в том, что сейчас происходит. Безнадежность и агония. Солдаты и офицеры обсуждают, куда и как бежать. Я пришел к вам просить меня отпустить, но остальные не придут. Они просто разбегутся. Господин полковник, прошу вас как человека - отпустите. У меня молодая жена дома, и я не знаю, что с ней. Отпустите! Или я сам уйду…
        Могилев.
        28 февраля (13 марта) 1917 года
        Я дышал ночным воздухом в ожидании того момента, когда оцепление гостиницы вновь займет свое место в кузове грузовика и мы двинемся на встречу с человеком, к которому я стремился все это время.
        Остался последний рывок - встреча с Николаем Вторым, жесткая беседа, и вот мой «любимый братец» уже никуда не едет. А за этим последует подавление мятежа для страны и уже совсем другая история и другие перспективы, в том числе и для меня. Но сегодняшний день меня уже научил, что законы Мерфи действуют и в этом времени. Как там - «когда дела идут хорошо, что-то должно случиться в самом ближайшем будущем»? Это именно мой случай.
        Мои философствования были прерваны в этот самый момент. Разве я сейчас вижу не вестника катастроф, который опять явился ко мне, и снова в образе штабс-капитана Мостовского? Хотя в последнюю нашу встречу вроде ничего плохого не произошло. Во всяком случае, сразу. Но оценивая выражение его лица, что-то подсказывало мне, что проблемы у меня не кончились.
        Глубоко вздохнув, я дал команду охране пропустить Мостовского к моей обожаемой персоне.
        Царское Село.
        28 февраля (13 марта) 1917 года
        Ночью граф Бенкендорф был вызван к телефону генералом Хабаловым.
        - Доброй ночи вам, Сергей Семенович!
        Хабалов нервно охнул.
        - Шутить изволите, Павел Константинович? Какая ж она добрая?
        - Вам виднее. С какими делами ко мне, Сергей Семенович? Я так понимаю, вы вовсе не о превратностях ночи хотели поговорить в столь поздний час?
        Было слышно, как на том конце провода засопел Хабалов.
        - Я к вам, Павел Константинович, по делу. Очень важному. Дело в том, что под моей командой верные войска взяли под охрану Зимний дворец. У главных ворот поставили два орудия…
        Бенкендорф перебил собеседника:
        - Сергей Семенович, это, безусловно, очень интересно, но что вы от меня-то хотите?
        - Проблема у нас, которую можете решить только вы, Павел Константинович. Но все дело в том, понимаете ли, что войска голодны, а пищу из запасов дворца нам не дают. Говорят, что нет у них такого распоряжения, и никто не хочет брать на себя ответственность за возможные убытки казне. Вы уж дайте указание, Павел Константинович, а то и эти разбегутся, понимаете? И так уж Западный кавалерийский полк сообщил нам, что у них нет пищи и фуража, да и смерти они не хотят. Не хотят нам и не хотят себе, понимаете? Поэтому делегаты от полка к нам пришли и сообщили, что полк покидает нас и походным порядком уходит в Новгород в свои казармы. А остальные-то это видят, понимаете? И моральный дух у них, скажу я вам, такой, что… Вы меня понимаете? Так что если еще и этих не накормим, то сами понимаете…
        Пораженный Бенкендорф молча слушал нелепое бормотание растерянного командующего Петроградским военным округом и понимал, что столица государем уже потеряна.
        Могилев.
        28 февраля (13 марта) 1917 года
        - Ну что, Александр Петрович? Какую злую весть вы мне принесли?
        Мостовский растерялся.
        - Почему вы так решили?
        - Ох, Александр Петрович, Александр Петрович… - Качаю головой. - Жаль, что у меня с собой нет большого зеркала, вы бы насладились выражением собственного лица. Итак, милостивый государь, не отбирайте моего времени - у меня его в обрез. Государь вот-вот уедет. С чем пожаловали?
        - Да, собственно, с этим и пожаловал. Простите, ваше императорское высочество, где бы мы могли переговорить наедине?
        - В машине, как вариант.
        Через минуту мы, предварительно выгнав из машины шофера, сидели на заднем сиденье моего временно персонального авто.
        - Итак?
        - Можно вопрос, ваше императорское высочество? Это очень важно!
        - Задавайте.
        - Вы не могли бы, если это не большая тайна, конечно, сообщить мне ваше личное мнение - должен ли государь в ближайшие часы уезжать из Ставки, или же лучше было бы ему остаться в Могилеве?
        Я внимательно рассматривал Мостовского. Вопросики у него, однако… С чего бы?
        - А позвольте, господин штабс-капитан, поинтересоваться целью этих расспросов? В прошлую нашу встречу вы мне дали слово, что вы не шпион. Отлично. Тогда кто вы, господин Мостовский? Может, вы заговорщик?
        Мостовский устало покачал головой.
        - Я выполняю личное секретное поручение командующего восьмой армией генерала Каледина. Я должен любым путем передать некий пакет лично государю.
        - Почему генерал Каледин лично не передал письмо его императорскому величеству? Ему ведь это сделать было бы несравнимо проще?
        - Не могу сказать. Возможно, он не хотел привлекать внимание к письму.
        - Странное объяснение, право. О чем письмо?
        - Простите, ваше императорское высочество, но…
        - Ах да, я не ответил на ваш вопрос, не так ли?
        Мостовский кивнул. Я усмехнулся и с иронией посмотрел на него.
        - А хотите, я угадаю, о чем письмо?
        - Сделайте одолжение.
        - В этом сверх- и архисекретном послании генерал Каледин сообщает о том, что государь не должен ехать в Петроград? - Видя удивление на лице Мостовского, продолжаю: - Это не сложное умозаключение. Вы спрашивали мое мнение о том, должен государь ехать или нет. В лесу вы были явно обеспокоены моими словами, что государь уезжает. Вы стремились срочно, несмотря на ночь, попасть к императору. Да, и кроме того, я знаю Каледина и могу себе представить его отношение к возможному выезду нашего благословенного монарха из Ставки в эти тревожные дни, а также причины, его побудившие написать такое письмо. Мне одно непонятно - почему пакет отправили через вас? Или вы не единственный курьер?
        Мостовский молчал.
        - Ну, хорошо. Я скажу вам свое мнение, которое я буду отстаивать: государь не должен ехать в Петроград в ближайшие дни. И я все сделаю для того, чтобы его в этом убедить. Вы удовлетворены?
        - Да, ваше императорское высочество. Вы правы почти во всем. - Штабс-капитан вздохнул. - Я действительно не единственный курьер, который вез такое письмо. Но насколько я могу судить, ни один из курьеров до государя не добрался. Я также не могу попасть к императору. Значит, я должен найти вариант письмо передать лично в руки государя. И такой вариант у меня есть только один - передать письмо через вас, ваше императорское высочество. Других вариантов у меня нет. Я все перепробовал.
        - Что в письме?
        - Информация о заговоре генералов против государя. Среди заговорщиков много высших военных чинов. В частности, главнокомандующий Юго-Западным фронтом Брусилов. Именно по его приказу некие люди пытались меня перехватить. Я потерял трех человек - двоих по пути и одного уже здесь, в Могилеве. Возможно, кто-то посчитал, что письмо я вам уже передал. Или мог передать. В любом случае охота за письмом идет, а времени больше нет. Я с радостью вижу, что охрана у вас серьезно увеличилась. Итак, ваше императорское высочество, вы согласны передать письмо императору?
        - Я могу прочесть письмо?
        Мостовский отрицательно покачал головой.
        - Нет. Простите, ваше императорское высочество, но оно адресовано лично государю, и вскрыть письмо может лишь он. Поймите меня правильно, но у меня приказ.
        Слушая сбивчивый рассказ штабс-капитана, я размышлял об этом деле. В моей голове крутились и отбраковывались варианты, идеи, вопросы, предположения и прочие умопостроения. Что мы имеем в сухом остатке? Вот какой-то пакет, по словам Мостовского, написанный генералом Калединым для Николая. Какие выводы можно сделать из этих исходных данных? В принципе, какие угодно, но что-то подсказывает, что вряд ли здесь имеет место розыгрыш или какая-то глупая шутка, все-таки речь идет о письме к самодержцу, да еще и в такое нервное время. Конечно, нельзя исключать того, что штабс-капитан вовсе, может, и не штабс-капитан, а какой-нибудь переодетый революционер или военный заговорщик. Но прямого доступа к телу царя сейчас вроде не предусматривается, а значит, ни выстрелить, ни кинуть бомбу в царя-батюшку у них не выйдет. Покушение через письмо? Как-то сложно все слишком. Ну что они могут в письме отправить? Споры сибирской язвы? Или какой-нибудь яд, типа того же яда клана Медичи, который был так красочно описан Александром Дюма? Да ну, бред. Опять-таки - все слишком сложно. В нынешнее время (о, какой я молодец,
уже освоился с мыслью, что февраль 1917-го - время «нынешнее», ставим в уме смайлик), так вот, в нынешнее время вряд ли серьезные люди прибегали бы к столь сложным и экстравагантным попыткам, с учетом того, что столица уже охвачена революцией, да и в самом Могилеве заговор военных.
        Кстати, помнится мне из истории, что генерал от кавалерии Каледин до самого конца оставался верен царю и к Февральской революции отнесся крайне отрицательно, за что и был спешно снят с должности командующего 8-й армией и нового назначения от Временного правительства так и не получил. Да и читал я кое-где о том, что были данные о том, что Каледин узнал о заговоре и даже пытался как-то предупредить Николая Второго. Но насколько эта информация достоверна, сказать я не мог.
        Во всяком случае, сейчас рядом со мной сидит офицер, который утверждает, что он якобы послан к царю именно от Каледина и именно с каким-то письмом, которое нужно вручить в августейшие руки непременно до отъезда императора в его последний царский вояж. Могу ли я опереться на эту информацию и сделать вывод о том, что в письме именно то самое предупреждение о заговоре? И да, и нет. Однозначно правильнее было бы письмо это вскрыть и прочитать, но Мостовский выступает решительно против, ссылаясь на приказ. Хотя я могу вскрыть письмо и позже, когда штабс-капитана рядом уже не будет.
        Да и, кроме того, что мне в его письме? О заговоре я знаю не хуже Каледина, а может, и лучше его в сто раз. Говорить с «братом» я собираюсь именно о заговоре и о необходимости отложить поездку. Аргументов у меня всяко побольше, чем у Каледина, так чего же я раздумываю?
        - Где письмо?
        Штабс-капитан все еще не мог решиться отдать свой секретный груз.
        - Дайте мне слово, что письмо откроет лично государь император.
        Я секунду колебался, но все же решился. Если все будет нормально, то письмо это так и останется у меня в кармане, так что нужно брать его и не морочить себе голову с этим вопросом, а то и Николай уедет, пока я тут рассиживаюсь в «антанабилях энтих», как сказал один из солдат охраны.
        - Даю слово.
        Мостовский достал пакет. Разорвал его и вытащил из него еще один. Я взял в руки запечатанное письмо. Действительно, адресовано «Государю императору Николаю Александровичу в собственные руки». Везли его издалека, судя по внешнему виду, хотя это ровным счетом ни о чем не говорит.
        Тут в окно машины постучали. Я выглянул. Это оказался приданный мне штабс-капитан.
        - Ваше императорское высочество, прибыл курьер от генерала Лукомского. Вам пакет.
        Киваю. Беру. Вот теперь еще одно письмо у меня. Но это хотя бы адресовано мне. Вскрываю.
        «Ваше Императорское Высочество! Сообщаю Вам, что наш милостивый Государь Император изволил выехать к поезду. Отправка состоится в самое ближайшее время. Если Вы намерены встретиться с Его Императорским Величеством сегодня, то вам следует поторопиться. Желаю здоровья Вашему Императорскому Высочеству и полного успеха в той помощи, которую Вы хотите оказать Государству Российскому. Генерал Лукомский».
        Вот блин! Так действительно ушмыгнет царь-батюшка из-под самого носа, и буду я бегать по платформе и кричать матерно так, что слышно будет лет через сто. Поехали, поехали! Император ждать не будет даже собственного брата!
        - Хорошо, я беру письмо и постараюсь его передать государю. А сейчас прошу простить, я вынужден с вами расстаться. Всего доброго!
        Через минуту наша колонна из грузовика, легкового автомобиля и кавалерийского конвоя двигалась по ночным улицам Могилева навстречу судьбе.
        Петроград.
        28 февраля (13 марта) 1917 года
        Родзянко сел на председательское место и обвел взглядом напряженные лица присутствующих. Мастерски выдержав театральную паузу, он произнес лишь два слова:
        - Я согласен.
        Эти слова вызвали бурю восторга у присутствующих членов Временного комитета депутатов Государственной думы. Итак, официально курс на переворот взят!
        В последовавшем далее пространном выступлении председателя Госдумы было заявлено о том, что Временный комитет объявляет себя правительственной властью. Родзянко потребовал от присутствующих полного подчинения. Были отданы первые распоряжения…
        Однако перед глазами Михаила Владимировича то и дело всплывали строки из телеграммы, которую ему только что принесли в «комнату раздумий». Текст телеграммы гласил: «ВЫЕЗЖАЕТ СЕГОДНЯ НОЧЬЮ В ЦС». Прочтя это, Родзянко понял - генералы решились, и в ближайшие часы механизм государственного переворота пройдет точку невозврата. Рубикон перейден. Карты сданы. Ставок больше нет…
        МИЛЮКОВ П. Н. ВОЙНА И ВТОРАЯ РЕВОЛЮЦИЯ. ПЯТЬ ДНЕЙ РЕВОЛЮЦИИ (27 ФЕВРАЛЯ - 3 МАРТА) // СТРАНА ГИБНЕТ СЕГОДНЯ. ВОСПОМИНАНИЯ О ФЕВРАЛЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ 1917 Г.
        К вечеру 27 февраля, когда выяснился весь размер революционного движения, Временный комитет Государственной думы решил сделать дальнейший шаг и взять в свои руки власть, выпадавшую из рук правительства. Решение это было принято после продолжительного обсуждения. Все ясно сознавали, что от участия или неучастия Думы в руководстве движением зависит его успех или неудача. До успеха было ещё далеко: позиция войск не только вне Петрограда и на фронте, но даже и внутри Петрограда и в ближайших его окрестностях далеко ещё не выяснилась. Но была уже ясна вся глубина и серьезность переворота, неизбежность которого сознавалась … и ранее; и сознавалось, что для успеха этого движения Государственная дума много уже сделала своей деятельностью во время войны - и специально со времени образования Прогрессивного блока. Никто из руководителей Думы не думал отрицать большой доли её участия в подготовке переворота. Вывод отсюда был тем более ясен, что …кружок руководителей уже заранее обсудил меры, которые должны были быть приняты на случай переворота. Намечен был даже и состав будущего правительства. Из этого
намеченного состава кн. Г. Е. Львов не находился в Петрограде, и за ним было немедленно послано. Именно эта необходимость ввести в состав первого революционного правительства руководителя общественного движения, происходившего вне Думы, сделала невозможным образование министерства в первый же день переворота. В ожидании, когда наступит момент образования правительства, Временный комитет ограничился лишь немедленным назначением комиссаров из членов Государственной думы во все высшие правительственные учреждения, для того чтобы немедленно восстановить правильный ход административного аппарата.
        (Цитата по: «Милюков П. Н. Война и вторая революция. Пять дней революции (27 февраля - 3 марта) // Страна гибнет сегодня. Воспоминания о Февральской революции 1917 г». Составление, послесловие, примечания С. М. Исхакова. - М.: Книга, 1991).
        Интерлюдия II
        Слухи
        Слухи оказывают влияние на нашу жизнь и на ход истории. Слухи рождаются сами собой и запускаются со злым умыслом. Слухи используются как средство конкурентной борьбы или как диверсионное оружие. Слухи заставляют людей совершать действия и принимать решения с учетом этих слухов.
        Слух о денежной реформе рождает панику, очереди и необдуманные действия. Слух о подорожании хлеба/сахара/соли/спичек/макарон (нужное подчеркнуть) приводит к ажиотажному спросу и пустым полкам магазинов. Слух об аварии на атомной станции создает панику, вокзалы берутся штурмом, аптеки выполняют годовой план по продаже йода. Слух об аварии на магистральном водоводе приводит к спешному наполнению водой всех емкостей и к очередям за бутилированной водой. Слух об очередном конце света вызывает…
        Впрочем, каждый из нас знает, что происходит в таких случаях и к чему приводят подобные слухи, поскольку каждый из нас был свидетелем, а нередко, чего греха таить, и участником судорожных глупых действий в связи с тем или иным слухом. И пусть в разговорах с друзьями, родными и коллегами мы будем иронично посмеиваться над всеми нелепыми слухами и над дураками, которые им верят, но на всякий случай…
        На всякий случай мы прикрываем форточку от возможной радиации, покупаем лишнюю пачку ожидаемого дефицита, осматриваем шкаф или кладовку с инспекцией запасов, делаем другие действия, за которые в глубине души над собой смеемся и за которые порой себя презираем. Но делаем. Так уж устроен человек.
        Конечно, следует особо упомянуть о слухах во время реальных стихийных бедствий, войн, катастроф, когда происходящие вокруг катаклизмы сами подтверждают массовые опасения, что все плохо, а будет значительно хуже.
        В этих условиях люди охотно верят во что угодно - от исчезновения хлеба до второго пришествия.
        Достаточно вспомнить о том, что революция в феврале 1917 года в Петрограде как раз и началась со слухов во время мировой войны о том, что хлеба в городе осталось на три дня. Поэтому уже взбудораженная слухами и происходящими событиями общественность была готова снова поверить во многое…
        Слухи о чуме в Петрограде поползли с самого утра. Трудно сказать, кто конкретно стал первым человеком, который рассказал его жене, мужу, соседке, молочнице, торговке или еще кому. Вполне может быть, что первым человеком стал кто-то из тех, кто принимал или доставлял телеграмму нашего героя полковнику Кутепову. Возможно, этот человек лишь пересказал текст телеграммы и посмеялся над ним. Или выразил опасение. А может, просто упомянул о ее содержании мимоходом, говоря о погоде или ценах на хлеб. Все это для новой истории уже совершенно неважно.
        Важным было то, что к обеду слух уже гулял по очередям, где говорили о чуме как о реальном факте. К вечеру слух оброс новыми пугающими подробностями, в которых упоминалось множество жертв, отравленные немцами колодцы, в которые бросали крыс и погибшую скотину, и даже упоминался вскользь момент, что бунт против помазанника Божия как-то совпал с появлением чумы в столице.
        Уловивший выгодный для себя слух и сделавший правильные выводы Кутепов стал активно способствовать распространению слухов, ставя перед собой цель убрать побольше людей с улиц и сократить количество участников демонстраций, а заодно и переключить общественное внимание с революции на другую тему. Полсотни посланных Кутеповым «паникеров» красочными рассказами о сотнях и тысячах погибших от чумы, о переполненных мертвецких и о том, что доктора получили распоряжение отрицать факт эпидемии, подливали масла в огонь, и слухи пошли гулять самые невероятные, вплоть до ожидаемого конца света с общим мнением, что не к добру это все. А потому нужно поберечься от греха подальше.
        И тут подоспел новый страшный слух - все вокзалы Петрограда уже блокированы для недопущения расползания чумы по остальной России. Поговаривали, что вокзалы охраняют какие-то страшные карантинные войска, имеющие приказ расстреливать всех, кто попытается покинуть столицу или будет собираться толпами, что карантинных войск прибыло в Петроград восемь дивизий и что у них ровно по сто пулеметов на каждом вокзале.
        Невзирая на очевидные преувеличения и явные нестыковки версий, слухи обрастали новыми подробностями, бойкие тетушки смаковали их, добавляя от себя все новые и новые детали. Когда же сунувшаяся на Царскосельский вокзал толпа получила поверх голов несколько очередей из пулеметов, а посланный на вокзал парламентер принес толпе известие о том, что вокзалы и в самом деле заняты специальными карантинными войсками, которые действительно имеют приказ никого к этим вокзалам не подпускать, то тут уж начала распространяться по Петрограду форменная паника.
        Во всяком случае, уже к ночи количество праздношатающихся на улицах заметно снизилось. Тема революции в разговорах и головах временно стала отходить на второй план. Главной темой стала чума. Причем сам факт чумы уже почти не подвергался сомнению, спорили о масштабах и о том, что же лучше делать в этой ситуации - отсидеться несколько дней по домам, или же попытаться все же прорваться из обреченной столицы.
        Однако самым интересным феноменом в эти часы стало то, что слухи, которые так радикально повлияли на настроение толпы, практически никак не коснулись ни лидеров мятежа, ни прежних руководителей города. Во всяком случае, до самого утра ничего в их действиях особенно не изменилось, и они продолжали привычно жить в каком-то своем особом мире, который традиционно никак не пересекался с жизнью простых смертных.
        Итак, последняя ночь зимы, полная тревоги и дурных предчувствий, тяжелой и неповоротливой тушей переползла за свою середину. Весы истории замерли в шатком равновесии всеобщей анархии и нерешительности.
        Глава VIII
        Царь и великий князь
        Могилев. Личный вагон его императорского величества государя императора Николая Александровича. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        - Итак, ты испросил срочной аудиенции…
        Голос его сух. В словах слышится раздражение.
        - Да, государь.
        - Настолько срочной, что ради нее ты преодолел за один день шестьсот верст и вновь нарушил мои повеления?
        - Да, государь.
        Николай недобро смотрит на меня.
        - Говори.
        - Государь, я преодолел шестьсот верст и нарушил твой запрет на полеты только потому, что должен был успеть в Могилев до того момента, пока твой поезд не тронулся в эту роковую поездку. В империи заговор, и…
        Император не дает мне договорить и буквально взрывается:
        - Ты думаешь, я не знаю о заговоре? Или, быть может, ты допускаешь мысль, что я не осведомлен о твоем участии в этих позорных сборищах? О том, что тебя собираются сделать регентом при малолетнем Алексее. Как вы собираетесь меня устранить? Ударом табакерки в висок или удушить гвардейским шарфом? Или, быть может, будет что-то новомодное, и вы устроите показательную казнь на гильотине на потеху черни? Как ты смеешь, после этого всего, является ко мне? Это они тебя послали?! Признавайся!
        Вот это да! Вот так начало! Как-то я не так себе представлял нашу встречу.
        Николай стоял у окна весь красный и тяжело дышал. Я с трудом сдержался от ответных реплик, понимая, что как только наша аудиенция перейдет в формат крика с обеих сторон, мое дело можно считать полностью проваленным и можно смело выметаться из царского поезда.
        Царь меж тем продолжал бушевать:
        - В то время, когда кругом измена и обман, ты, мой родной брат, вместо поддержки, плетешь заговоры против меня! Ты спутался с этой интриганкой, нынешней графиней Брасовой! Ты - ты! - давал мне слово не жениться на ней, и свое честное слово, слово, данное своему государю и главе дома, нарушил! Думаешь, что я не знаю о том, что твоя ненаглядная жена-интриганка ходит по светским салонам и ее принимают там как будущую регентшу?! Ты думаешь, что я не знаю, зачем ты прибыл?! Они все тянут руки к моей короне, а ты, ты, мой младший брат, прибыл уговаривать меня сделать уступки этим скотам!
        Да, похоже, моя миссия провалилась не начавшись. Слышать меня он не готов и наверняка не станет. Сейчас сбросит все, что накопилось, и выставит меня из вагона. Финита ля комедия, господа!
        - Я слишком много вам потакал и много позволял! Я задавлю ваш мятеж!
        - А то, что я здесь и убеждаю тебя не ехать в ловушку, а не сижу в Таврическом дворце во главе переворота, разве это само по себе не является доказательством моей лояльности тебе?
        - Нет! Ты сам не осознаешь, как тебя используют! Тебя ко мне послали те, кто прячется у тебя за спиной! Они боятся за свою шкуру, а тебя посылают таскать каштаны из огня! Сможешь меня заставить пойти им на уступки - хорошо, а постигнет тебя моя справедливая кара, так и не жалко! Ты лишь марионетка в их руках! Ты, мой родной брат, только появился у меня на пороге, а уже начал что-то требовать! Требовать! От меня!
        - Брат! Очнись от своей паранойи! Я от тебя ничего не требовал!
        - Паранойя?! Дворцовые перевороты случались со времен сотворения мира! И чаще всего совершали их ближайшие родственники или даже наследники государя! Почему я должен верить твоим словам, а не фактам о твоей мне оппозиции, которые мне докладывают регулярно?!
        - Так…
        Я повернулся к императору спиной и, пройдя в конец салона, демонстративно спокойно уселся в кресло. Николай от такой наглости потерял дар речи и лишь сверлил меня гневным взглядом, пока я все так же демонстративно набивал и раскуривал свою трубку. Наконец, затянувшись, я сказал, не повышая голоса:
        - Вот что, дорогой Никки. Я пролетел к тебе шестьсот верст и еще десяток верст с боем прорывался сквозь лес. Я сегодня минимум дважды был на волосок от смерти, пытаясь успеть сообщить тебе кое-что до твоего отъезда. Если ты не желаешь меня слушать, то я просто уйду. Желаешь слушать - скажу все, что сказать хотел, и тоже уйду. Играть роль дурака весьма утомительно, так что я предпочитаю лечь спать, раз уж ты не нуждаешься в моих советах и целиком доверяешь своим министрам, которые, кстати, уже разбежались, как тараканы. Итак, мне говорить, или я пошел спать?
        Николай несколько минут молча нависал надо мной, затем хмуро буркнул:
        - Мои министры не разбежались.
        - А ты разве не получил от князя Голицына прошение об отставке правительства?
        Николай кивнул.
        - Получил, но отставку правительства я не принял, так что они продолжат работать дальше.
        - Правда? А ты проверь! Правительства в империи больше нет, и на твои телеграммы уже никто не ответит. И, кстати, не уговаривай меня разделить с тобой поездку в твоем чудесном поезде.
        - Очевидно, я должен у тебя спросить «почему», не так ли?
        - Именно. Потому что дурак из нас только один, а я предпочитаю остаться в живых. Должен же кто-то радовать великих интриганов своей недалекостью и несамостоятельностью!
        - О чем ты говоришь?!
        - О том, брат мой венценосный, что твой поезд будет блокирован, тебя принудят к отречению, а потом убьют. И, кстати, сразу после этого убьют и всю твою семью. Меня, скорее всего, тоже, но я все же постараюсь…
        И тут он меня буквально вырвал из кресла, схватив за грудки. Император в ярости прошипел мне в лицо:
        - Что! Ты! Такое! Говоришь! Что ты знаешь?! Говори!!!
        - Тихо, Никки, тихо… Даже в твоем вагоне стены имеют уши. Пока поезд стоит на месте, ни тебе, ни семье ничего не грозит. Успокойся наконец.
        Я с определенным усилием разжал его хватку и высвободился. Теперь мы стояли друг напротив друга.
        - Говори!
        Сказано было уже тише, и было ясно, что вспышка ярости пошла на убыль, и самодержец потихоньку обретал способность рассуждать логически.
        - Я пролетел шестьсот верст не для того, чтобы молчать. Но давай сразу условимся - мы с тобой в одной лодке. Убьют тебя - убьют и меня. Поэтому, пока мы за закрытыми дверьми, давай обойдемся без всей этой верноподданнической мишуры и поговорим как два брата. И если тебе легче, можешь и дальше меня воспринимать в качестве легковерного дурачка, мне это не принципиально. Итак, главное. Твой поезд обречен, как только тронется из Могилева. По плану заговора военных, впереди и сзади твоего поезда якобы случится крушение, и вагоны, сошедшие с рельсов, заблокируют тебе путь. Поезд будет блокирован мятежными войсками. Затем к тебе прибудет совместная делегация депутатов Государственной думы и генералов. Тебе предложат отречение.
        Николай вскинулся.
        - Чушь! Я на это никогда не пойду! Кроме того, со мной мой конвой!
        - Пойдешь. Они захватят в заложники твою семью. Ты все подпишешь.
        - Семью? Это невозможно! В Царском Селе надежный гарнизон!
        - Гарнизон Царского Села участвует в заговоре. Ты удивительно слеп, мой брат. Зачем тебе министры и разведка, если ты ничего не знаешь? Ты говоришь, что ты осведомлен о заговорах? Тогда почему их участники до сих пор не дают показания в Петропавловской крепости? В частности, пяток великих князей я бы обязательно повесил. Со всем великокняжеским шиком. Привселюдно, с большим стечением народных масс. Им бы понравилось, я уверен.
        - Князьям или массам?
        - Всем.
        Царь-батюшка прошелся по салону. Судя по всему, этот вопрос он задавал себе многократно, но ответ меня ничуть не удивил. Вероятно, себя он успокаивал так же.
        - Нет, это невозможно. Я не могу этого сделать. Не могу, потому что идет война. И внутренние наши разногласия нужно отложить до того времени, когда закончится эта война.
        Хмыкаю.
        - Боюсь, что к тому моменту в живых не будет ни тебя, ни меня. Ни твоей семьи.
        И тут я ничуть не лукавил. Николай с отчаянным непониманием (вернее, отказываясь понимать очевидное) воскликнул:
        - Но… почему?
        - Никки, ты же прекрасно осведомлен о том, как решаются вопросы устранения претендентов на трон. Так было во все времена, вспомни того же Макиавелли. Только в те времена монарх избавлялся от любых возможных конкурентов, вырезая целые семьи поголовно, не щадя ни стар, ни млад, а сейчас речь идет об упразднении монархии как таковой. И постараются устранить всех членов императорской фамилии от мала до велика, дабы никто из них не мог быть использован в качестве знамени реставрации. И если ты меня не будешь перебивать, то я постараюсь тебе рассказать все, что знаю о заговорах этого дня, а там уж сам решай, верить мне или не верить.
        Последующие четверть часа я излагал ему все, что мне было известно о заговорах февраля 1917 года. О роли «союзников» по Антанте в деле свержения монархии, о деньгах из английского и французского посольств, о поощрении ими оппозиционных настроений, в том числе и среди высшей элиты империи. О заговоре элит, сосредоточенных вокруг Госдумы и Земгора, о заговоре военных, о роли Германии и Австро-Венгрии в раздувании революционных и сепаратистских настроений в России, о действиях генерала Хабалова и военного министра Беляева, о хаосе в Петрограде и о многом другом.
        Император стоял у окна и, выкуривая папиросу за папиросой, неотрывно глядел в ночь. Он молчал и вопросов не задавал. Наконец, когда я выдохся, царь затушил папиросу и сел в кресло напротив меня. Пару минут мы молча сидели друг напротив друга. В конце концов Николай прервал затянувшееся молчание:
        - У тебя есть доказательства твоих слов?
        - Нет, разумеется. Откуда они у меня могут быть? Там, где я бывал, как-то не принято брать с присутствующих подписи под протоколами общих собраний. Позволь тебя спросить, а дядю Николая ты сместил с поста Верховного Главнокомандующего просто потому, что захотелось самому покомандовать? Или он стал слишком много на себя брать и стал опасен? А чем был вызвано спешное выделение Петрограда и столичного военного округа из состава Северного фронта? Ты так торопился забрать из-под генерала Рузского столицу, что даже не нашел более приличной кандидатуры, чем эта тряпка - генерал Хабалов! Вот только не говори, что это ты сделал, не имея подозрений насчет Рузского и заговора!
        - Возможно. И я принял превентивные меры. Но они не повлияли на подготовку фронтов к весеннему наступлению. Мои сомнения не повод обезглавливать армию во время войны!
        - Зато их игнорирование ведет к обезглавливанию нас с тобой!
        Император поморщился.
        - Опять лишь громкие слова.
        - Слова? Не к тебе ли приходил британский посол Бьюкенен, требовавший уступок оппозиции и прямо грозивший революцией? Не тем же был занят французский посол Палеолог? Или тебе не докладывают про то, как целые табуны элиты империи, включая руководство Госдумы, генералов и даже членов императорской фамилии ошиваются в приемной посольств Британии и Франции? Ты по-прежнему витаешь в облаках священного союзнического долга? Или думаешь, что вся эта публика, включая нашу с тобой ближайшую родню, ходит туда только чаю попить? Знаешь, чем заканчиваются такие чаепития? При всей моей нелюбви к Распутину, он не дал бы соврать! Или ты и вправду веришь, что Распутина Юсупов убил?
        Вновь повисло молчание. Царь выкурил еще одну папиросу, затем решительно ее затушил.
        - Нет, брат, все слишком… живописно. Да, генерал Хабалов проявил отсутствие воли. Да, по его вине столица сейчас кишит смутьянами, а войска растеряны отсутствием твердого командования. Да, назначение Хабалова было ошибочным. Военный министр Беляев также долго слал успокаивающие телеграммы, и момент для быстрого усмирения бунта был упущен. Но это не значит, что все именно так, как ты говоришь. Я полностью владею ситуацией, я получаю доклады министров, в том числе и министра внутренних дел. А твой Родзянко шлет мне панические телеграммы одну за другой, надеясь, что я дрогну. Грозит революцией и требует от меня уступок. Но я не уступлю! Они хотели получить ответственное министерство, а получили роспуск Государственной думы. Они хотят меня принудить к уступкам, а я подавлю их силой. В мое царствование уже была подавлена одна революция, и я не вижу причин, чтобы в этот раз было иначе.
        - Нет, Никки, нет, кое-что все же изменилось с тех пор. Тогда войска оставались верными императору. Смею тебе также напомнить, что, невзирая на верность армии, та вспышка волнений и восстаний продлилась целых два года. Даже если сегодня или завтра не победит революция и власть удержится - сможет ли Россия выдержать два года бунтов в условиях третьего года мировой войны, когда истощены ресурсы и озлоблены подданные? Боюсь, что сегодня в столице, а завтра и в Царском Селе озлобленных подданных будет слишком много. А войск, которые ты посылаешь для подавления мятежа, напротив, слишком мало. Они не справятся.
        Самодержец всероссийский все так же неотрывно смотрит перед собой. И кажется, он пытается в чем-то убедить самого себя, когда раздельно проговаривает:
        - Мои данные говорят о том, что размеры волнений сильно преувеличены. Во всем виновата паника и растерянность власти в столице. Они нуждаются в твердом и решительном руководителе. Потому я и назначил генерала Иванова новым главнокомандующим Петроградским военным округом. Он отправится в столицу с Георгиевским батальоном. Иванов сможет недрогнувшей рукой восстановить порядок в городе и окрестностях.
        - Одним батальоном? В Петрограде стотысячный гарнизон!
        Николай качает головой, слегка оживляясь. Думается, что он спорил сам с собой на эту тему уже множество раз за сегодня.
        - В таких ситуациях все решает не количество штыков и сабель, а стойкость и моральное превосходство. Уверен, что излишне ставить вопрос о том, у кого большее моральное преимущество - у солдата, который верен своему императору, или у мятежника, который думает лишь о воровстве, пьянке и разбое. Даже если все сто тысяч принялись бунтовать, то их военный потенциал сведется к одиночным выстрелам из-за угла. Отсутствие дисциплины, анархия и бунт - плохие помощники в военном деле. А Георгиевский батальон - это закаленные в боях ветераны, всей душой ненавидящие всю эту бунтующую тыловую шваль. Как только в столице появятся георгиевцы, мятеж быстро пойдет на спад, основные силы гарнизона внезапно вспомнят о присяге, а бунтари разбегутся как крысы. К тому же в помощь генералу Иванову из состава Северного фронта будут выделены надежные части и пулеметные команды. Так что там будет не один Георгиевский батальон.
        - Ты в этом уверен?
        - Конечно. Я сам видел телеграмму наштаверха Алексеева главкосеву Рузскому, где предписывалось выделить соответствующие надежные войска в распоряжение генерала Иванова.
        - Так вот, не хочу тебя разочаровывать, но войска с Северного фронта генералом Рузским выделены не будут.
        - Опять же - твои слова.
        Пожимаю плечами.
        - А ты проверь!
        - Как?
        - Ну, тут два варианта. Первый - я выхожу из поезда, а ты едешь дальше. Приедешь в Царское Село - значит, ты прав. А нет, так нет.
        - Это несерьезный разговор.
        - Второй - самый осторожный. Ты остаешься в Ставке. Генерал Иванов со своими георгиевцами, под предлогом чего угодно, берет под охрану все основные органы управления войсками. Приставь к Алексееву, Лукомскому и прочим ключевым персонам своих людей и лично проконтролируй прибытие в Петроград надежных полков с фронта. И замени наконец Хабалова с Беляевым! Твое назначение генерала Иванова имеет один существенный недостаток. Петроград там, а Иванов - здесь. И между ними шестьсот верст по прямой, а по железной дороге и того больше. Они два-три дня будут туда только добираться. За это время все будет кончено. Смени Хабалова и Беляева сейчас! Неужели во всей столице не сыщется решительный и верный тебе человек, который недрогнувшей рукой наведет порядок? Назначь генерала Маннергейма, он сейчас в Петрограде. Или полковника Кутепова!
        - Кутепова? А кто это?
        - Полковник лейб-гвардии Преображенского полка. Как раз сейчас пытается что-то сделать для восстановления порядка в столице. И назначь нового главу правительства из числа тех, кто будет верен лично тебе и кто пойдет по головам ради твоего благоволения.
        Николай вновь заходил по салону. Резко остановившись, он воскликнул:
        - То есть ты предлагаешь, устроить кровавую баню исключительно на основе твоих слов и предположений? Реки крови в тылу во время войны только на основе твоих подозрений!
        Пожимаю плечами.
        - Ты знаешь, сколько твоих подданных убили сегодня и вчера в Петрограде? А сколько убьют завтра, если ты не предпримешь что-нибудь? Да, подавление мятежа - это всегда кровь. Но это минимальная кровь для всеобщего спокойствия. Бездействие же приведет к революции и к гражданской войне, на которой погибнут миллионы, если не десятки миллионов. И вся эта кровь будет на твоей совести.
        - Тебе легко рассуждать! Ты не отягощен короной империи и не несешь бремя ответственности за ее судьбу!
        - И слава богу, брат мой. Я многое в жизни делал для того, чтобы оказаться от твоей короны как можно дальше. Но увы, не судьба. Как только корона слетит с твоей головы, наши с тобой головы слетят с плеч, вот и вся диалектика. Так что я весьма заинтересованное лицо в наших с тобой общих делах.
        Император продолжил хождение туда-сюда. Затем, что-то вспомнив, он спросил:
        - Кстати, мне докладывали, что ты из Гатчины вылетел в Москву. Каким образом ты оказался здесь?
        Я поморщился.
        - Никки, это не столь важно. Давай по существу вопроса. Времени у нас с тобой не так уж и много.
        Царь насторожился.
        - Почему?
        - Потому, брат мой, что в Петрограде в ближайшие час-два будет образован Временный комитет депутатов Государственной думы, который образует Временное правительство, которое, в свою очередь, заявит о том, что оно принимает на себя всю полноту власти в империи. Хочешь дождаться? Изволь. Но я - нет. И не спрашивай, откуда я знаю. Спроси у своих чиновников, почему они не знают. Или знают, но ты не знаешь. Так что давай быстрее решай.
        - Но августейшая семья! Она в Царском Селе!
        - Увы, да. Но из поезда ты им ничем не поможешь, а вот из Ставки - вполне. Ты, главное, прими решение. Если требуется моя помощь - я всегда рядом.
        Николай подозрительно посмотрел на меня. Я скривился, словно от зубной боли.
        - Никки, только не начинай опять по кругу! Мне для твоего смещения вовсе не нужно было лететь в Могилев, я вполне мог сидеть сейчас в Зимнем дворце и готовить бумаги для регентства!
        Император вновь уставился в окно. Нет, мне он до конца не верит, это ясно. Но что же делать? Остается лишь убеждать.
        - Тебя предали все. Тебя предала Государственная дума. Тебя предала аристократия. Тебя предали твои генералы. Пусть не все открыто уже встали на сторону мятежа и ждут удобного момента для измены. Но многие из них колеблются и хотят выступить на стороне сильного. На стороне победителя. У тебя есть лишь один шанс - остаться во главе армии и из Ставки склонить колеблющихся на свою сторону. Не все твои генералы - изменники. Есть верные тебе русские офицеры. Оставайся в Ставке, и ты будешь иметь в руках все рычаги власти. Не в столице сейчас ключи от России, а здесь. У тебя в руках армия. Пусть высший генералитет изменил тебе, но войско в массе своей все еще на твоей стороне. Блокировка твоего поезда не случайно главный план военного переворота. Они боятся, что устроить переворот в Могилеве, Царском Селе или Петрограде у них не получится, поскольку ты обратишься к войскам напрямую, минуя генералов. Поэтому они приняли план блокировать твой поезд где-то в глухом месте, принудить к отречению, а затем убить. Только оставаясь в Ставке у тебя есть возможность подавить и военный мятеж, и столичный заговор.
Решайся! Отстрани заговорщиков от командования. Назначь того же генерала Иванова исполнять должность наштаверха, и он будет на тебя молиться, разрывая на части твоих врагов! И я бы, на твоем месте, прости мою дерзость за такое сравнение, назначил бы Иванова исполнять должность начальника Штаба Верховного Главнокомандующего и поспешил бы объявить о назначении Николая Николаевича на должность главковерха. Это даст тебе дополнительные возможности и перетянет в этой схватке на твою сторону дополнительные силы в армии.
        - Нет! Ты опять сам себе противоречишь! Сам же говоришь, что я его убрал, и тут же предлагаешь его вернуть на эту должность!
        - Именно так! Он честолюбив и опасен. Но он трусоват и осторожен, так что вряд ли решится на свою игру без подготовки. Однако у него, между прочим, и сейчас множество сторонников в армии, а тебе сейчас лояльность войск важна как никогда, и тут все средства хороши. Объяви о его назначении. Ты ничем не рискуешь, ведь он сейчас на Кавказе. Он будет ехать в Могилев несколько дней. За это время ты укрепишь свои позиции и устранишь опасность переворота. А потом, когда твоя власть окрепнет и мятеж будет подавлен, дядю Николая можно отправить куда-нибудь подальше. Смести с постов Рузского и Брусилова, назначь главнокомандующими фронтами проверенных монархистов - Келлера, хана Нахичеванского, Каледина. Создай высочайшую следственную комиссию, которая возьмет заговорщиков за причинное место, не стесняясь в способах и не обращая внимание на вопли «прогрессивной общественности». Выступи с обращением к солдатам и армии в целом! Пообещай им…
        Николай даже побелел от ярости:
        - Кто тебе внушил это?!
        Я даже поперхнулся от неожиданности.
        - Что, прости?
        Император вновь раздельно произнес:
        - Кто стоит за тобой? Чей план ты мне пытаешься внушить?!
        Здрасьте, приехали. Что на него нашло? Но он и не думал слушать мой ответ.
        - Ты явился сюда для того, чтобы принудить совершить переворот моими же руками. Кто тебе это подсказал? Кто тебя послал ко мне?!
        Смотрю на него и борюсь с настоятельным желанием покрыть евойное величество матом.
        - То есть ты исключаешь мысль о том, что это могут быть мои личные соображения?
        - Да!
        Ну, вот мы и поговорили. Спасибо прадеду за имидж! Даже родной брат испытал разрыв шаблона и отказался верить в мою способность так говорить и думать. И что теперь?
        - Что ж, Никки. Не веришь мне, поверь другим. Вот письмо к тебе от генерала Каледина, который провел целую операцию для доставки тебе этого пакета. Мне его сейчас передал верный человек генерала Каледина, с боем прорвавшийся в Могилев. Адресовано лично тебе. Здесь списки заговорщиков и планы переворота, которые ему стали известны от генерала Брусилова - одного из лидеров заговора.
        Николай хмуро взял пакет и распечатал его. Вытащил листы бумаги. Посмотрел на них. Перевернул. Поднял взгляд на меня. Листы были пусты…
        В глазах у меня потемнело. Твою же мать! Вот же я дурак… Понимая уже все, пытаюсь ухватиться за соломинку.
        - Очевидно, это тайнопись! Прикажи принести керосиновую лампу!
        Через несколько минут я с дрожью в руках спешно водил листами над лампой. Император смотрел на меня с жалостью. Спустя пять минут я сдался. Листы местами побурели, но текста не было.
        - Возможно, тут другая тайнопись, нужно найти офицера, который привез пакет, очевидно, он должен знать…
        Я бормотал все это, хотя уже понимал, что ничего Мостовский не знает, иначе бы он мне об этом сказал. Мог он забыть такое? Нет, не верю. Что же делать?
        Николай молча смотрел за моими суетливыми телодвижениями. Наконец он сказал:
        - Будем считать эти листы списками заговорщиков. Прости, но я не верю в твой рассказ. Слишком он чудовищен и бездоказателен. Да и в гарнизоне Царского Села я уверен. Как и в том, что генерал Иванов подавит мятеж в ближайшие дни. Господь не оставит меня и не оставит Россию.
        Он помолчал, а я стоял как оплеванный. Император добавил несколько слов, и они стали мне приговором:
        - Ты, Миша, всегда был таким легкомысленным и доверчивым…
        За день до событий
        Глава IX
        Последняя ночь старого мира
        Петроград. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        От Временного комитета Госдумы
        Временный комитет членов Государственной думы при тяжелых условиях внутренней разрухи, вызванной мерами старого правительства, нашел себя вынужденным взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка. Сознавая всю ответственность принятого им решения, Комитет выражает уверенность, что население и армия помогут ему в трудной задаче создания нового правительства, соответствующего желаниям населения и могущего пользоваться его доверием.
        Председатель Государственной думы М. Родзянко.
        Могилев. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Мы смотрели вслед уходящему царскому поезду. Ну ни дать ни взять - группа членов Политбюро провожает дорогого Никиту Сергеевича Хрущева в тот его последний отпуск. Смесь напряжения, облегчения и страха витала над военной платформой. Ощущение близких и грозных перемен прочно поселилось в общей атмосфере этой ночи. Невдалеке от группы тихо переговаривающихся генералов Ставки переминалась с ноги на ногу толпа казаков Собственного Е. И. В. Конвоя, которые в массе своей не успели погрузиться в спешно отправившийся поезд. Их растерянные лица и возбужденные голоса добавляли тревожности этой полной событий ночи.
        Великий князь Сергей Михайлович был мрачен. Строгий и нелюдимый по жизни, сегодня он был просто-таки символом духа близившийся катастрофы. Как близкий друг императора, он, невзирая на участие в заговоре, пытался убедить Николая Второго не выезжать из Ставки, но государь сегодня не слышал никого и ничего. И теперь уходящий поезд увозил с собой всю привычную и понятную жизнь великого князя. Жизнь, которая неумолимо растворялась в сгущавшемся мраке и которая стремительно приближалась к своему скорому концу на краю Нижне-Селимской шахты…
        Генерал Алексеев сосредоточенно смотрел вслед ушедшему поезду, и на лице его отражалась усиленная работа мысли. Понять ее ход можно было лишь зная всю подноготную череды заговоров и интриг, адская смесь которых, помноженная на вечный российский бардак и разгильдяйство, собственно, и привели Россию к революции. Вот и сейчас Алексеев пытался еще раз найти для себя наилучший вариант действий в нарастающем хаосе, искал пути завершения большой игры с наилучшими, по его мнению, результатами. Результатами, которые, если я ничего не изменю, приведут его к гибели от воспаления легких в тяжелую осень гражданской войны в восемнадцатом…
        Лукомский старался не демонстрировать свои размышления, но, очевидно, его мысли двигались в схожем направлении с алексеевскими. Однако хаос революции был и с ним скор на расправу - уже через месяц генерал Лукомский будет отправлен командовать армейским корпусом, а затем, за участие в корниловском мятеже, в августе арестован по приказу Керенского все тем же генералом Алексеевым…
        Генерал Иванов стоял напыщенный и торжественный, всем своим видом демонстрируя свою великую миссию восстановления порядка, порученную ему лично государем императором. Он не знает о том, что, сумев в реальной истории, в отличие от Николая Второго, добраться до Царского Села, он получит две телеграммы. Одну - от генерала Алексеева: «Частые сведения говорят, что в Петрограде наступило полное спокойствие. Войска, примкнув к Временному правительству, в полном составе приводятся в порядок. Временное правительство, под председательством Родзянки, заседая в Государственной думе, пригласило командиров воинских частей для получения приказаний по поддержанию порядка. Воззвание к населению, выпущенное Временным правительством, говорит о незыблемости монархического начала в России, о необходимости новых оснований для выбора и назначения правительства. Ждут с нетерпением приезда его величества, чтобы представить ему всё изложенное и просьбу принять это пожелание народа. Если эти сведения верны, то изменяются способы ваших действий, переговоры приведут к умиротворению, дабы избежать позорной междоусобицы, столь
желанной нашему врагу, дабы сохранить учреждения, заводы и пустить в ход работы. Воззвание нового министра Бубликова к железнодорожникам, мною полученное окружным путём, зовёт к усиленной работе всех, дабы наладить расстроенный транспорт. Доложите его величеству всё это и убеждение, что дело можно привести к хорошему концу, который укрепит Россию. Алексеев». Вторую - от обожаемого монарха: «Царское Село. Надеюсь, прибыли благополучно. Прошу до моего приезда и доклада мне никаких мер не предпринимать. Николай. 2 марта 1917 г. 0 часов 20 минут». После ареста генерал Иванов будет взят на поруки лично Керенским. Всего этого Николай Иудович еще не знает и готовится стать спасителем Отечества…
        Главные игроки могилевской части большой игры готовились выбросить кости и сделать каждый свой ход. Но, как известно, хочешь рассмешить Бога - расскажи ему о своих планах…
        Петроград.
        28 февраля (13 марта) 1917 года
        Этой же ночью некими молодыми людьми был арестован председатель Государственного Совета Российской империи Щегловитов. Керенский лично запер его в одной из комнат дворца, а ключ положил себе в карман.
        Могилев.
        28 февраля (13 марта) 1917 года
        Взглянув еще раз вслед уходящим Горшкову с Мостовским, я прошелся по платформе, пытаясь осмыслить последствия разразившейся катастрофы. Бил ли я себя мысленно по мордасам, покрывал ли последними словами и посыпал ли голову пеплом? Нет. Нет более глупого занятия, чем тратить время на всякие романтические самобичевания. И ладно, если у тебя впереди вагон времени, приятный отдых и ящик спиртного, но если у тебя впереди исключительно попадос, то тут уж не до сантиментов.
        Что ж, моя миссия к царю-батюшке, нужно признать, завершилась полным фиаско. Я полностью лишился возможности влиять на события через Николая, а значит, вся концепция, на которой базировались мои действия и планы, оказалась полностью несостоятельной. Теперь у меня нет ни власти царя, ни его имени, ни возможностей от его имени говорить. А это значит, что заговор, безусловно, достигнет успеха, и вся история покатится по известной мне колее, результатом которой станет гражданская война для страны и пуля под Пермью лично для меня.
        И варианта пока вырисовывается целых два с половиной. Плюс один. Первый - быстренько пытаться исчезнуть и ждать, пока мой незабвенный «братец» через три дня скинет корону на мою голову. Лучше всего ждать где-нибудь в расположении верных мне, точнее прадеду, частей. Например, в Дикой дивизии или в Гвардейском кавалерийском корпусе. Что мне это даст? Пытаться организовать сопротивление Временному правительству? Ерунда, ведь за три дня революция охватит обширные территории, а власть Временного правительства сильно укрепится. И тогда любые мои возможные действия обязательно приведут к гражданской войне уже прямо сейчас. Так что этот вариант не вариант.
        Второй вариант - я исчезаю совсем и спешно стараюсь покинуть Россию, поскольку, как показала реальная для меня история, после революции Михаила Александровича возьмут в разработку очень быстро и не упустят до того самого выстрела в голову под Пермью. И даже если мне, зная итог всего, и удастся сейчас уйти от бдительного ока всяких революционеров, то меня ждет горькая и позорная эмиграция. И дальше одно из двух. Либо я буду заниматься ерундой, конкурируя с всякими Кириллами Владимировичами и прочими относительно того, кто из нас глава императорского дома в эмиграции и, соответственно, кто из нас теоретический претендент на теоретический престол. Зная, что на ближайшие сто лет реставрации монархии в России ожидать не приходится, то все это чисто мышиная возня.
        Либо, как вариант, я отправляюсь в какую-нибудь Аргентину, где буду жить на ферме, бессильно глядя из аргентинского далека на то, как мою страну рвут на части все, кому не лень, и буду вусмерть напиваться аргентинским вином, смотря на то, как гибнут десятки миллионов моих соотечественников, и памятуя о том, что у меня был шанс…
        Смотрю на подходящего из темноты полковника Горшкова.
        - Ваше императорское высочество, в расположении местного аэродрома нет ни одного «Ильи Муромца». Наш будет в ремонте часов десять. Лыжи, стойки, замена винтов и прочее…
        Киваю. Что ж, последний мост сожжен, побег невозможен.
        - Благодарю вас, полковник. Действуйте так, как мы условились.
        Горшков козыряет и исчезает в ночи. Направляюсь к генералам.
        - Господа, прошу вас уделить мне несколько минут вашего внимания. У меня такое чувство, что для нас четверых ночь только начинается…
        - Как дела в столице?
        - В Петрограде все спокойно, но дом ваш сгорел, и что сталось с вашим семейством, неизвестно.
        (Из разговора министра императорского двора графа Фредерикса с военным и морским министром Временного правительства Александром Гучковым.)
        Могилев. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        - Императорский поезд ушел, господа. Ушел, оставив неразрешенными целый ворох проблем, которые усугубляются с каждым часом. Мятеж ширится. Империя на грани гибели. Столица фактически в руках мятежников. Балтийский флот на грани измены. Войска в Петрограде в массе своей либо перешли на сторону восставших, либо заняли позицию выжидания. Растеряны или выжидают многие высшие чиновники в столице и на местах. Правительство князя Голицына преступно самоустранилось и прекратило свое существование. Военные начальники в Петрограде демонстрируют полную беспомощность, переходящую в предательство. Предательство, господа.
        Ловлю усталый, но ироничный взгляд генерала Алексеева. Ну, понятно, явился местный Иванушка-дурачок и будет нести высокопарный ура-патриотический бред в то время, когда у генерала на счету каждая минута. Но и не слушать меня он пока не может себе позволить. Не для проигрыша же он с такой спешкой явился из Крыма всего десять дней назад! И это при том, что находился Алексеев в Крыму на неспешном лечении аж с самого октября 1916 года и, как писал потом Лукомский в мемуарах, явился, когда никто уже и не ожидал его возвращения в Могилев! Причем следует отметить, что вернулся он сильно больным, но тем не менее решительно перебрал на себя все дела в Ставке, отстранив Гурко и распорядившись докладывать даже о незначительных событиях. Да и сейчас, невзирая на болезнь и очень высокую температуру в районе 39 градусов, он, словно паук, крепко держит в руках все нити заговора и старается не упустить ни одной мелочи, к коим явно относит и мои нынешние бредни.
        Взгляд же Лукомского более оценивающ. Возможно, в нем живет еще и червь некой обиды на Алексеева за то, что тот фактически оттер его на вторые роли в предстоящем перевороте, да и к тому же отправил из Могилева назад в Особую армию генерала Гурко, исполнявшего дела наштаверха с ноября по февраль, проведшего ряд эффективных реформ в армии, разработавшего план кампании 1917 года, с которым у Лукомского отлично сложились отношения и которому тот явно симпатизировал. Тем более что именно генерал Гурко сосватал царю Лукомского на должность генерал-квартирмейстера Верховного Главнокомандующего. Но удастся ли мне сыграть на внутренних противоречиях в руководстве заговором среди военных?
        А вот «дядя» - великий князь Сергей Михайлович, раскурив папиросу, просто хмуро ждет продолжения, пытаясь с некоторым раздражением просто понять - к чему это все?
        Продолжаю речь, внимательно изучая их лица и реакцию:
        - Решения нужны, и нужны немедленно. Но в ближайшие часы, а возможно, дни государь не сможет отдать приказ о наведении порядка в стране. С момента отъезда императорского поезда из Могилева и до прибытия государя в Царское Село имеет место отсутствие Верховного Главнокомандующего у руля армии и страны. Законное правительство империи пало. Государственная дума распущена указом императора. В настоящее время в стране возникло абсолютное безвластие, столь опасное в любое время и смертельное в период великой войны.
        Воцаряется тишина. Все в шоке. Точнее, в шоке не от того, что я сказал, а от того, что сказал это я. Местный Иванушка-дурачок, романтический Миша, любитель светской жизни и лошадей, объект сплетен в салонах, причина скандалов, потрясших империю, и, как сказали бы в мое время, известный тусовщик и мажор, вдруг заговорил о вещах, которые от него меньше всего можно было бы ожидать. Усилим эффект разорвавшейся бомбы.
        - Сегодня утром я имел беседу с председателем Госдумы Родзянко, он предлагал мне стать диктатором и возглавить революцию в России.
        Три пары глаз в упор смотрят на меня. Господа-товарищи ждут продолжения. Как опытные бойцы-интриганы, они вовсе не готовы обнаруживать свою позицию раньше времени, давая козыри в руки оппонента. Я же фактически иду ва-банк. Мне позарез нужно установить контроль над армией, над возможностью двигать воинские части и получить право приказывать хотя бы некоторым из них, не допустив при этом безвластия и хаоса в стране. Установить, опираясь на поддержку присутствующих в кабинете, или же без их поддержки и участия вообще. Причем мне это все нужно сделать именно сейчас, буквально до наступления утра, иначе будет поздно и можно смело паковать отсутствующие у меня чемоданы или гулять к ближайшей расстрельной стенке.
        - Господа, чаши весов истории замерли в шатком равновесии. Законная власть в Петрограде бездействует. Лидеры мятежа увлеченно делят портфели, но и их реальная власть не распространяется дальше залов заседаний. Ситуация в столице и вокруг нее на данный час такова, что ни одна из сторон не имеет реальной силы. Все эти революционные толпы бродят по улицам сами по себе и заняты разгромом магазинов. Войска не подчиняются никому. Подавляющая масса солдат не готова проливать кровь за революцию. Они просто не хотят на фронт. Но при реальном вступлении боеспособных войск в столицу, или даже при поступлении реальных известий о подходе таких войск, эти крикуны-дезертиры, вероятнее всего, разбегутся или примкнут к победителю. Мятеж в данный час лишь колосс на глиняных ногах. А это значит, что пожар мятежа либеральной Госдумы еще можно погасить решительными действиями армии. Потому в сложившейся ситуации именно наши действия и наши решения или же наши бездействие и нерешительность определят будущее России.
        Держу паузу и смотрю в лица присутствующих. Они не торопятся реагировать и ждут завершающего предложения с моей стороны.
        - Обязанность верных своему долгу военных в условиях тяжелейшей войны и революционного хаоса - взять ответственность на себя и очистить общество от безответственных политиканов, зарвавшихся хамов и пьяного отребья, которое пытается захватить власть в стране. Кто-то должен взять ответственность и взвалить на себя бремя восстановления порядка в России.
        Я встаю из-за стола и продолжаю уже стоя:
        - Господа, на плечах каждого из присутствующих в этой комнате генеральские погоны. Наш долг - помочь государю императору, которому мы все присягали на верность, в этот невыносимо сложный час. Помочь ему спасти Отечество в самое страшное для страны время, стать опорой его правления, а затем, как подобает верным офицерам, смиренно вручить его милости наши судьбы и саму нашу жизнь, если это потребуется. Я убежден, что только сочетание быстрых и эффективных военных мер по прекращению мятежа и немедленное объявление реформ может спасти Россию. Время решительных полумер позади, господа!
        Стою перед ними с горящим взглядом. Ноздри мои раздуваются, правая рука упирается кулаком в стол. Набираю в грудь воздуха и чеканю каждое слово:
        - Перед лицом нависшей над Россией опасностью я, как ближайший к престолу взрослый член императорской фамилии, как брат императора и как возможный регент государства, и при поддержке с вашей стороны, временно принимаю на себя диктаторские полномочия во имя спасения Отчизны и во имя победы в этой войне! Я лично готов нести всю полноту ответственности за это решение перед историей и государем. После того как государь император сможет вернуться к управлению империей, я сложу свои временные диктаторские полномочия и преклоню колени перед императором с мольбой утвердить наши действия и наши проекты реформ. Уверен, что государь милостив, простит нас недостойных и поддержит наши действия. Если же нет, то я готов к любому повелению императора относительно себя и приму такое решение спокойно. Ибо я буду знать, что я сделал для России все, что от меня зависело, и Господь Бог тому свидетель. За вами слово и за вами решение, господа!
        Перевожу дыхание. Жду. Решающий момент наступил, но пауза затягивалась. Лукомский пил кофе, Сергей Михайлович курил папиросу, а наштаверх задумчиво глядел куда-то в стол. Наконец Алексеев заговорил:
        - Ваше императорское высочество! Мы выслушали ваше эмоциональное выступление, и его эмоциональность нам понятна. Однако ряд моментов, высказанных вами, заставляют нас отнестись к вашим желаниям с крайней осторожностью. В настоящее время силы армии напряжены до предела. Войска растянуты на всем протяжении фронта от Балтики до Черного моря и Кавказских гор. Задействование сколь-нибудь значимых сил в наведении порядка в тылу мне представляется опасным с военной точки зрения.
        - Объяснитесь, генерал! На улице зима, на фронтах затишье. Ожидать наступление противника по глубокому снегу вряд ли стоит. Да и не готовы они к масштабному наступлению. Значит, у нас есть возможность задействовать резервы, которые готовятся к весеннему наступлению.
        Алексеев хмурится и бросает быстрый взгляд на Лукомского. Тот включается в разговор:
        - Это довольно сложно организовать без ущерба для боеготовности войск и подготовки их к весеннему наступлению. Кроме того, вмешательство армии в общественные волнения внутри страны является крайне неразумным с политической точки зрения.
        Перебиваю его вопросом:
        - Поясните свою мысль. Почему спасение страны является делом неразумным?
        Лукомский морщится, но, стараясь говорить спокойно, отвечает:
        - Это решение неизбежно приведет к массовому кровопролитию и большому числу жертв. В армии начнутся сильные брожения. Кроме того, это произведет тяжелое впечатление на союзников. Европейская и североамериканская пресса просто взбесится, рассказывая о русских варварах. Цивилизованные народы от нас отвернутся. Такое решение нам не простят, и клеймо дикарей навечно ляжет на русских.
        С трудом подавляю желание навернуть Лукомского стулом по голове. Ну чисто из профилактики. Эх, господа хорошие, неужели ваше преклонение перед Западом и пиетет перед всем заграничным мешают вам понять, что Россия для них просто дикая территория, заселенная белокожими индейцами, которые нуждаются в надсмотрщике в виде джентльмена в пробковом шлеме и со стеком в руках? И никогда мы не станем для них цивилизованными. Даже если некоторые из нас станут покупать недвижимость в Лондоне целыми кварталами, устраивать грандиозные приемы на собственных фешенебельных яхтах и изо всех сил пыжиться, доказывая этой «цивилизованной» публике, что они такие же, свои в доску «джентльмены». И все эти ужимки будут встречать лишь брезгливые улыбки на лицах хозяев мира в адрес заискивающих перед господами грязных туземцев. Потому что эти джентльмены понимают и уважают лишь силу, только силу, помноженную на силу. Только так. И если я переживу сегодняшнюю ночь и, возможно, еще пару-тройку ближайших дней, то я не правнук государя императора Михаила Второго, если господа олигархи, либералы и прочие общечеловеки не узнают
мою личную точку зрения на этот вопрос. Уверен, что точка зрения эта им крайне не понравится, хотя их мнение об этой точке зрения меня будет интересовать меньше всего.
        Вслух же я спросил:
        - Вы вот это все серьезно говорите?
        Лукомский запнулся. Лицо его начало приобретать багровый оттенок. Вмешался Алексеев:
        - А какие части вы предполагаете привлечь для наведения порядка в столице?
        - Прежде всего, 1-й гвардейский корпус генерала Потоцкого, гвардейский кавалерийский корпус Хана Нахичеванского, 3-й конный корпус графа Келлера с Юго-Западного фронта, Отдельную Черноморскую морскую дивизию из Крыма и мою любимую Дикую дивизию с Румынского фронта. Часть из этих сил будет двинута на Москву для подавления возможных выступлений в Первопрестольной, а остальные в Петроград для восстановления законности и порядка в столице.
        Алексеев криво усмехнулся:
        - Да уж, запросики у вас, да и подбор частей…
        Смотрю на него в упор.
        - Какой?
        - Скажем так, ошибочный. Предлагаю другие, проверенные части из состава Северного и Юго-Западного фронтов. Генералы Рузский и Брусилов подберут надежные части.
        О да, эти подберут. Да и реакция самого Алексеева не оставляет сомнений в его позиции. Ему, видишь ли, выбор самых лояльных императору частей кажется странным. Ну-ну, мой дорогой Михаил Васильевич, ну-ну…
        Алексеев меж тем вел мысль дальше.
        - Ваше императорское высочество, вмешательство армии в петроградские события действительно крайне нежелательно. Процессы в обществе должны идти своим чередом. Волна общественных выступлений должна смести всю ту накипь, все одиозные фигуры, которые мешают обновлению общества и рывку к победе. Только после того, как схлынет эта волна, потребуется вмешательство армии, как силы, которая зафиксирует новый порядок и установит требуемый режим жизни. И мне, ваше императорское высочество, право, странно слышать ваши язвительные комментарии относительно реакции в Европе на события в России. Мы должны стремиться в Европу и равняться на цивилизованные народы. Именно в этом я вижу роль и значение русской элиты.
        Занятно. Придется пропалывать и эту грядку в головах. Возможно, прямо вместе с головами, как завещал товарищ Коба. Вы, господа, уже довели страну до исторической ручки. Что ж, в целом итог ночного заседания мне понятен, но нужно срочно скальпелем вскрыть нарыв и довести первый акт спектакля до конца.
        - Скажите, Михаил Васильевич, следует ли понимать ваши слова так, что к накипи вы относите и нашего благословенного государя императора, которому вы присягали в верности? Ведь именно ваши действия сделали возможным весь этот заговор. Именно ваши действия обеспечат блокировку поезда государя где-нибудь у станции Дно. Ваши действия, генерал Алексеев, являются организацией и участием в мятеже с целью свержения законного императора, то есть действиями, которые являются государственной изменой. Я вам дал возможность вовремя выйти из заговора и стать героем Отечества, но вы, очевидно, предпочитаете плаху…
        Алексеев вскочил на ноги.
        - Ах ты… Возомнил о себе много… Да знаешь ли ты, что ты нам и не нужен вовсе? Неужели мы не найдем, кого на трон посадить? Да я…
        Вмешался Лукомский.
        - Я думаю, что не стоит принимать скоропалительных решений. Предлагаю до окончания всего дела определить его под замок в подвале Ставки. А потом решим, что с ним делать…
        - Нет, господа, я протестую! - великий князь Сергей Михайлович решительно встал. - Миша очень эмоционален, и все, что он тут наговорил, следствие его вспыльчивой натуры. Да и сажать в подвал великого князя и родного брата государя как-то чересчур. Это определенно произведет весьма тягостное впечатление на общество, да и союзники могут не понять. Давайте пока определим его под домашний арест в гостинице и жестко ограничим ему круг общения. Он абсолютно не опасен, господа. Вы же знаете Михаила.
        Лукомский и Алексеев переглянулись. Лукомский кивнул:
        - Ну, будь по-вашему, Сергей Михайлович. Пусть пока отдохнет в своем номере, остынет немного, а там, я уверен, мы найдем точки взаимопонимания.
        Алексеев поморщился, но не стал возражать, молча вышел в коридор, и через минуту в комнату ввалились солдаты во главе с все тем же штабс-капитаном, которого приставил ко мне Лукомский еще в гостинице.
        - Штабс-капитан Добронравов! Его императорское высочество решением руководства Ставки взят под домашний арест до выяснения некоторых обстоятельств. Ваша задача сопроводить его высочество в номер в гостинице и взять под охрану. До особого распоряжения, покидать пределы номера ему не разрешается. Посетителей не пускать ни под каким видом, без подписи генерала Алексеева или моей. Все. Выполняйте!
        Я пожал плечами и вышел из кабинета вместе с конвоирами. Что ж, маски сброшены, первый акт пьесы завершен. Антракт. Кстати, а есть ли в местном буфете коньяк и бутерброды с красной икрой? И театральный бинокль мне бы сейчас очень пригодился. Как же я буду смотреть второй акт без театрального бинокля? Никак нельзя мне без него.
        Петроград. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Светало. В окно Адмиралтейства была видна толпа, которая скапливалась у ворот. Два орудия у входа и пулеметы в окнах еще сдерживали собравшихся от штурма, но волны гомона долетали даже сквозь плотно закрытые по случаю зимы окна.
        Бледный генерал Беляев с жаром говорил в телефонную трубку:
        - Михаил Владимирович, вы должны повлиять на них! Ну это же невозможное положение! Я знаю, что у вас есть влияние на этих…
        - Что вы, Михаил Алексеевич, в самом-то деле! Вы преувеличиваете значение моей скромной персоны. Я предупреждал императора о подобном, но он не хотел слушать меня! Теперь народ вышел на улицы и сам вершит свою судьбу.
        - Но они же с минуты на минуту пойдут на штурм! Я буду вынужден отдать приказ об открытии огня!
        - Не совершайте ошибку, Михаил Алексеевич! Революция уже необратима, и вам припомнят все! Да и не уверен я, что ваши подчиненные выполнят этот приказ. Армия хочет быть с народом! Берите пример с Преображенского полка!
        - Некоторые солдаты батальона запасного полка - это еще не Преображенский полк! Не клевещите на героев, которые верны присяге на фронте! И вы предлагаете мне брать пример с изменников?! Они нарушили присягу!
        - Бросьте, Михаил Алексеевич, кому присяга-то? Революция устанавливает новый порядок, и армия приносит присягу новому, революционному правительству. Только что гарнизон Петропавловской крепости подчинился командованию Временного комитета Госдумы. У вас есть только два выхода - распустить ваш отряд или признать власть нового правительства!
        В кабинет вбежал адъютант. Беляев прикрыл трубку ладонью и вопросительно посмотрел на офицера.
        - Ваше высокопревосходительство! Разведка полковника Фомина докладывает, что в казармах Преображенского батальона получен приказ о штурме Адмиралтейства.
        На площади раздались винтовочные выстрелы, заржала раненая лошадь, а в кабинете генерала Беляева брызнуло, разлетаясь осколками, оконное стекло…
        Могилев. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Створки дверей распахнулись, и в лицо пахнул морозный воздух февраля. В проем по одному вышли солдаты конвоя. Штабс-капитан Добронравов вежливо указал мне на дверь.
        - Прошу вас следовать за нами, ваше императорское высочество.
        На площади перед зданием Ставки было малолюдно. Часовые, патруль да несколько офицеров, спешащих по каким-то явно служебным делам. С неба срывался снег, и его белые колючки ледяной ветер швырял прямо в лицо. Погода явно не располагала к прогулкам на свежем воздухе. Ночь, которая венчала собой такой безумный день, явно близилась к своему завершению.
        Близилась к завершению и моя политическая карьера. Во всяком случае, так думали господа, которые отдали приказ о моем аресте. Их логика была понятна и прогнозируема - засадить меня под замок на несколько дней, а там сам ход событий решит, как им со мной поступить. Возможно, меня захотят предать скорому и пафосному революционному судилищу. Возможно, если все пойдет не по плану, я им могу понадобиться как предмет торга или в качестве зиц-императора Фунта. А может, тихо удавят шнурком от штор за неимением шелковых офицерских шарфов, да и прикопают где-нибудь в лесочке. И нет им уже дела до моих мыслей и желаний. Все. Фигура списана в расход…
        Я поднял глаза к небу. Восток, наверное, уже должен окраситься в розовые тона, которые, увы, не видны сквозь толщу туч. Но даже тучи не могли надолго задержать наступление последнего дня зимы. Последнего дня этого страшного для России февраля тысяча девятьсот семнадцатого года от Рождества Христова.
        Вот не знаю почему, но я чувствовал, что сегодня именно двадцать восьмое февраля, а не тринадцатое марта по привычному для меня счету дней. Возможно, эпоха накладывала свой отпечаток, а может, я, где-то в глубине того неуловимого, что зовут душой человеческой, чувствовал - наступает решающий день. И мне было психологически комфортнее считать, что завтра наступит весна и все, буквально все, изменится. И в моей жизни, и в жизни всего известного мне мира. И нынешнего, и грядущего. Просто хотелось в это верить. Потому что больше мне ничего не оставалось, ибо я сделал все, что зависело лично от меня…
        И вдруг, совершенно неожиданно и для себя самого, и уж тем более для окружающих, я напел арию герцога:
        Сердце красавицы
        Склонно к измене!
        На меня резко обернулись. Кто-то из солдат нервно передернул затвор. Добронравов поежился. Бедные. Музыку эту мои конвоиры, конечно, знали, но что-то в моем пении и моем настроении им крайне не понравилось. Солдаты нервно заоглядывались, а штабс-капитан поспешил распахнуть дверцу.
        - Прошу садиться, ваше императорское высочество. - Добронравов указал на чрево автомобиля.
        Я усмехнулся. Что ж, господа, даст бог, я ознакомлю вас еще с очень многими музыкальными шедеврами. И не только музыкальными. Ибо я хуже чем герцог - я попаданец!
        Вслед за мной в машину сел сам штабс-капитан и еще один унтер. В салоне нас всего четверо, ну если считать с шофером. Остальные одиннадцать солдат позапрыгивали в кузов грузовика. Наша колонна тронулась в путь сквозь вьюгу.
        Однако вскоре оказалось, что грузовик с солдатами резко вильнул и встал посреди дороги. Резко затормозили и мы.
        Добронравов, обернувшись, пытался понять сквозь тьму и снег причину остановки. Поняв, что не преуспеет в этом, он бросил унтеру:
        - Сбегай, братец, узнай, почему встали.
        Тот кинулся исполнять приказ их благородия. А я мстительно пропел:
        - Сердце красавиц склонно к измене!..
        - Прекратить! - Добронравов это буквально выкрикнул, но затем все же взял себя в руки и уже спокойнее добавил: - Прошу простить, ваше императорское высочество, но петь нельзя!
        С издевкой смотрю на штабс-капитана и спрашиваю:
        - А то что? Расстреляете меня? Или в карцер посадите на хлеб и воду?
        Добронравов промолчал. Через минуту унтер вернулся и сообщил, что шофер грузовика разбирается в поломке, но дело явно не минутное.
        - Вот черт! Угораздило же… Митрофанов, сбегай в гараж, может, другой есть.
        Унтер возбужденно замахал руками.
        - Никак нет, ваше благородие. Мы последнюю, значится, взяли из гаража. Остальные на разъездах, и найти другую антанабилю никак невозможно, ваше благородие. Токмо ждать.
        - Вот нелегкая! - Добронравов минуту думал и, посмотрев на мою ухмыляющуюся физиономию, спешно отдал команду: - Едем одни. По одному солдату на каждую подножку, и поехали. Тут недалеко!
        Через минуту наша машина, завернув за угол, скрылась в ночи, оставив на площади грузовик и столпившихся вокруг него солдат.
        Я же продолжал психическую атаку:
        - Будьте любезны, штабс-капитан, ответить мне лишь на один вопрос - вы и ваши люди знаете о том, что вы участвуете в мятеже и вас ждет трибунал за измену государю императору?
        Добронравов промолчал, но покосился на унтера. Тот в свою очередь сморщил лоб и покосился на шофера. Я внутренне усмехнулся - все с вами ясно, ребята…
        - Я - великий князь Михаил Александрович, родной брат нашего государя императора и следующий, после цесаревича Алексея, наследник престола российского. По повелению государя, я его полномочный представитель в Ставке Верховного Главнокомандующего на период отсутствия императора в Могилеве. В настоящее время группой изменников из числа генералов Генштаба организован мятеж против его императорского величества Николая Александровича. Я взят под стражу, как представитель императора, что является актом государственной измены, все виновные и исполнители преступных приказов пойдут на плаху или на каторгу. Но я все еще верю, что вы являетесь верноподданными его императорского величества и исполняете преступный приказ, не зная об этом…
        - Молчать! - Добронравов аж взвизгнул.
        - Штабс-капитан, если вы готовы идти на плаху как заговорщик и агент врага, который выполняет приказы иностранных разведок…
        Офицер взорвался:
        - Каких еще разведок? Что вы несете?
        - А по поводу заговорщика вы не спорите?
        И тут он меня ударил. Вернее, попытался ударить. Унтер перехватил его руку и прижал к сиденью брыкающегося Добронравова. Тот, сверкая глазами, шипел на подчиненного:
        - Митрофанов… Пусти… Сгною…
        Тот, продолжая жестко удерживать штабс-капитана, ласково так, словно припадочному, объяснял:
        - Вы не серчайте, вашбродь, но невместно бить брата государя-то… Вам, благородным, оно што, а нас, мужиков, в Сибирю на вечные поселения или на плаху за дела господские… Не серчайте, вашбродь, не пущу… Щас приедем, охрану выставим, а там разберемся, хто за кого…
        Я провожу контрольный информационный удар в головы:
        - Целью заговора является не только свержение императора. Главной задаче заговорщиков из числа генералов и крупных богачей является недопущение принятия государем ожидаемых народом великих законов, в том числе и закона о земле.
        Унтер охнул и…
        Тут мы приехали. Солдаты с подножек попрыгали на заснеженную мостовую и стали озираться по сторонам, водя по воздуху винтовками с примкнутыми штыками. Митрофанов отпустил «их благородие», и злой Добронравов с ненавистью поглядывал то на меня, то на унтера. Затем, видимо приняв какое-то решение, приказал:
        - Выходить из машины!
        Через минуту, выстроившись боевой свиньей (Добронравов впереди, я в центре, унтер слева, шофер справа и два солдата сзади), мы двинулись к моему номеру.
        Подойдя к двери, мы увидели двух солдат, стоявших у входа в номер. Злой штабс-капитан не обратил на них никакого внимания и лишь рявкнул раздраженно:
        - Открывай!
        Солдаты распахнули дверь, и мы по одному зашли в номер. Сначала Добронравов, затем шофер, затем унтер, а уж потом я.
        Картину, которая предстала мне внутри, можно было заказывать у лучших фламандских живописцев. Или у режиссеров блокбастеров приснопамятного Голливуда. Добронравов (уже разоруженный) стоял посреди номера и смотрел на направленный ему в лоб маузер. Солдаты, шедшие сзади меня, были мгновенно разоружены «часовыми» у дверей. А успевшие войти в номер живописно стояли с поднятыми руками, косясь на винтовки в руках обступивших их солдат. Мостовский сидел в кресле у стены, однако в руках также держал маузер.
        Я усмехнулся:
        - Что ж, Александр Петрович, я рад вас видеть в добром здравии.
        Мостовский, поглядывая на то, как его орлы связывают руки Добронравову и отводят в угол остальных, встал с кресла и спокойно ответил:
        - Взаимно, ваше императорское высочество. Не замерзли в авто?
        - Нет. Мы долго не стояли. Грузовик - ваша работа?
        - Степан постарался. - Мостовский кивнул на унтер-офицера из своих. Тот подтянулся и доложился:
        - Унтер-офицер Урядный, ваше императорское высочество!
        - Молодец, братец!
        - Рады стараться ваше императорское высочество!
        - И как ты умудрился?
        Гигант ухмыльнулся и подкрутил свой длинный ус.
        - Дык до войны у свояка в гараже работал, усю ихнюю железную нутрость знаю. Дело не хитрое…
        Я пожал руку Урядному, тот аж раскраснелся от удовольствия.
        - Александр Петрович, напомните мне после о Степане. Но, господа, дело еще не не завершено! Что там с письмом?
        Мостовский вытянулся:
        - Письмо доставлено адресату и встретило понимание. Нас ждут!
        Я кивнул и обратился к бывшим моим конвоирам.
        - Что ж, братцы, я обиды не держу на вас, потому как вы выполняли приказ, не зная о его преступности. Но сейчас всем, кроме штабс-капитана Добронравова, я предлагаю решить, с кем вы - с государем императором, который готовит принятие народных законов о земле, власти народной в уездах и деревнях, о статусе ветеранов войны и наделении их особо землей и хозяйством, о многом другом столь же важном для простого народа, или же вы с заговорщиками, которые хотят свергнуть Богом данную власть и всласть грабить народ русский?
        Народ зашумел. Люблю задавать вопросы с очевидными ответами, типа кем хочешь быть - молодым, здоровым и богатым или старым, нищим, больным и отсидевшем на зоне лицом нетрадиционной сексуальной ориентации? Реакция меня не разочаровала - не прошло и пяти минут, как мы все грузились в автомобиль и грузовик. Связанная тушка штабс-капитана Добронравова была заброшена в кузов, и наша колонна двинулась навстречу рассвету.
        Могилев. 28 февраля (13 марта) 1917 года.
        Несколько ранее
        - Ну, что там, ваше императорское высочество? Пригодился пакет? Стоило оно тех усилий?
        Я хмуро поглядел на Мостовского.
        - Ваши усилия, дорогой мой Александр Петрович, привели к катастрофе.
        Видя его растерянную физиономию, я пояснил:
        - Фокус в том, господин Мостовский, что в вашем пакете ничего не было. В смысле ничего вообще. Он, видите ли, оказался пустым.
        - Как пустым?! Как так?
        Я промолчал. Мостовский нервно зашагал по перрону. Затем вполголоса горячо заговорил.
        - Во имя чего же мы с боями прорывались в Могилев? Во имя чего я потерял несколько человек? Кому это было нужно?! А может, мне дали неправильный пакет? Или письмо перепутали? Вместо письма положили чистый лист бумаги? Ведь, черт возьми, должно же быть рациональное объяснение этой нелепице! Я не понимаю… Вы уверены?
        - Уверен.
        Штабс-капитан опускает глаза под моим тяжелым взглядом.
        Выслушав его сбивчивую речь, я заметил:
        - А еще я уверен, что ваше письмо погубило императора и всю нашу империю. Я имел глупость выполнить данное вам обещание не вскрывать пакет и несчастье воспользоваться вашим письмом для аргументации государю. И вот, в момент, когда я его почти убедил, черт меня дернул за руку достать ваш пакет. Можете представить, какой эффект на государя произвела чистая бумага вместо списков заговорщиков? Итог - государь уезжает. Впереди его ждет западня, арест и принуждение к отречению от престола. А Россию ждет анархия и гражданская война. Именно мы с вами, из-за вашего рокового пакета, теперь несем моральную ответственность за грядущую гибель России и за те миллионы русских людей, которые теперь погибнут по нашей с вами милости. Вот так, Александр Петрович.
        Штабс-капитан подавлен. Нервно рвет ворот и пытается вздохнуть поглубже. Хрипло спрашивает:
        - Неужели ничего нельзя сделать?
        Жестко смотрю ему в глаза.
        - Смотря на что вы готовы для спасения России и государя.
        Мостовский выдерживает взгляд и твердо отвечает:
        - Кого надо убить?
        Я чуть истерически не расхохотался, так забавно звучала в это время и в этих обстоятельствах эта популярная в мое время фраза. Но штабс-капитан серьезен.
        - Приказывайте, ваше императорское высочество.
        С минуту мы бодаемся взглядами, а затем я киваю в конец императорского состава.
        - Пойдемте, Александр Петрович, прогуляемся. Здесь не место для подобных разговоров.
        В последнем вагоне я выгнал из тамбура солдата императорского Конвоя, и мы смогли продолжить беседу.
        - Я собираюсь арестовать заговорщиков. Вы со мной?
        - Так точно, ваше императорское высочество. Приказывайте.
        С минуту я помолчал, собираясь с мыслями, затем быстро заговорил.
        - Существует военный заговор против государя императора. Его возглавляют Алексеев, Лукомский, Брусилов, Рузский, Гурко и ряд других генералов и высших офицеров. Цель заговора - воспользоваться смутой в Петрограде и совершить переворот. Руководят заговором из-за границы. Силами заговорщиков поезд государя будет блокирован между Петроградом и Могилевом, где он и будет принужден к отречению, или же его убьют. Царская семья будет арестована, а Алексей станет марионеткой в руках регентского совета, который заговорщики и возглавят. Я сейчас попытаюсь обойтись словами и постараюсь склонить Алексеева и Лукомского к переходу на сторону государя. Однако велик риск неудачи, и тогда, скорее всего, я буду взят под арест.
        Мостовский был потрясен.
        - Но… Тогда зачем с ними разговаривать?
        Качаю головой.
        - В условиях войны и смуты я бы предпочел обойтись без таких потрясений, как силовое противостояние в Ставке Верховного Главнокомандующего. Я предпочту, чтобы первый шаг в активных действиях сделали сами заговорщики.
        Видя недоумение на лице штабс-капитана, я пояснил:
        - Я должен попытаться обойтись без рек крови. Если мне удастся с ними договориться хотя бы на время, мы сможем разобраться со смутой. Иначе гражданской войны не избежать. Если же мне не удастся их склонить на сотрудничество или хотя бы на его видимость, то нам придется зачищать всех.
        - Зачищать?
        Блин, следи за языком, майор Романов!
        - В смысле арестовать всех заговорщиков, а при сопротивлении их уничтожить. Итак, ваша боевая задача, господин штабс-капитан. После того, как я удалюсь с перрона вместе с генералами Алексеевым и Лукомским, а также с великим князем Сергеем Михайловичем, вы должны сделать следующее. Прежде всего, вы должны найти полковника Горшкова и изложить ему все случившееся. Если он все еще со мной в вопросе подавления мятежа, то пусть немедля найдет генерала Иванова и передаст от меня письмо, а также расскажет суть происходящего сейчас. Я думаю, что полковнику будет легче сговориться с генералом. Вас же, Александр Петрович, я попрошу сделать следующее. Нужно будет организовать наблюдение за зданием Ставки, дабы понять, взяли ли меня под арест и где я буду находиться. Если я правильно понимаю традиции и привычки, то, очевидно, местом моего заточения будет избран мой номер в гостинице. Возможны варианты запереть меня в здании Ставки или отвезти в другое место. Поскольку охранять меня будут не обученные конвоиры, а обычные солдаты, то делаться это будет кое-как. Ваша задача - обеспечить мое немедленное
освобождение, где бы я ни оказался в результате ареста. Есть вопросы?
        - Никак нет. Все ясно.
        - Я надеюсь на вас и ваших людей, Александр Петрович. Мне пора возвращаться на перрон. Поезд вот-вот тронется. Рубикон будет перейден.
        Глава X
        Просветление
        Могилев. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Я неоднократно читал о том, что главным оружием генерала Иванова была его борода, и вот теперь имел возможность воочию в этом убедиться, глядя на монументальную фигуру не имеющего сомнений честолюбивого человека, который стоял передо мной, решительно выпятив вперед бороду.
        - Ваше императорское высочество, я рад, что с вами все в порядке! Взятие под арест брата императора - это неслыханная дерзость!
        - Рад приветствовать вас, Николай Иудович. Дерзость - это ерунда по сравнению с организацией заговора и изменой государю. Вы получили мое письмо?
        Ну, собственно, это было совершенно ясно по присутствию рядом с генералом полковника Горшкова. Но, как говорится, нужно же как-то разговор поддержать.
        Борода качнулась вниз.
        - Получил. Все, что вы написали, - это очень серьезно. Прошу простить, но как вы, ваше императорское высочество, допустили отъезд императора, если обладали такими сведениями?
        Иванов с некоторым вызовом смотрел на меня. Да и чего ожидать от человека, который прошел такой путь наверх, о котором многим и задуматься страшно - от сына ссыльнокаторжного до полного генерала от артиллерии, для которого нынешняя война была уже третьей, поскольку воевал он и в русско-турецкую войну 1877 - 1878 годов, и в Русско-японскую 1904 - 1905 годов, и в нынешнюю Первую мировую, именуемую в эти времена Великой. Передо мной стоял, выставив вперед свою бороду, кавалер ордена Святого Георгия II, III и IV степеней (причем Георгием II степени за всю Первую мировую войну было удостоено лишь четыре человека, включая генерала Иванова), кавалер Георгиевского оружия и Георгиевского оружия с бриллиантами (за Русско-японскую войну). А нужно опять вспомнить, что такие награды не давались абы за что. Как было записано в статуте ордена: «Георгиевское оружие никоим образом не может быть жалуемо в качестве очередной боевой награды или же за участие в определенных периодах кампаний или боях, без наличия несомненного подвига». И подвиг этот (для любого ордена Святого Георгия) должен был быть четко
документирован, иметь описание самого подвига, доказательную базу и свидетельские показания его совершения.
        Например, даже во времена постреволюционного хаоса и разгула революционной целесообразности, для награждения «первого солдата Революции» Тимофея Кирпичникова солдатским Георгиевским крестом IV степени генералу Корнилову пришлось подделывать наградные бумаги, включив в них описание не существовавшего в природе подвига Кирпичникова, который якобы лично героически нейтрализовал полицейские пулеметы, стрелявшие в борцов Революции.
        Так что генерал Иванов заслуженно считался человеком по-настоящему героическим. Но ко всему прочему, он был очень - очень! - честолюбив. Это был человек, обиженный на всех, включая самого Николая Второго. Человек, считающий, что его задвинули завистники, что он не оценён и, по его мнению, достоен много большего, но вынужден коротать дни в унизительной должности генерала по особым поручениям при императоре. Возможно, кого-то и порадовала бы эта синекура, но болезненно честолюбивый Иванов буквально спиной чувствовал ироничные взгляды придворного окружения, а уж про время докладов на высочайшее имя и говорить нечего! Как он мечтал удавить собственными руками всех тех, кто хихикал ему в спину!
        Я кивнул.
        - Моим сведениям о заговоре недоставало лишь одной малости - доказательств. Теперь они у меня есть! Я прямо обвинил генерала Алексеева в измене государю, в организации мятежа и попытке свергнуть императора. И он нисколько не возражал против моих обвинений. Более того, заявил о том, что они найдут, кого посадить на престол. Заговорщики начали приводить свой план в исполнение, арестовав меня! Поезд императора будет остановлен в пути, и государя принудят к отречению, шантажируя безопасностью августейшей семьи! А ваш собственный поход в Петроград не состоится, Георгиевский батальон будет также блокирован в пути. Вас снова хотят выставить на посмешище, генерал!
        Лицо Иванова потемнело от гнева.
        - Негодяи!
        Патетически восклицаю:
        - Настал ваш час, генерал! Спасите Россию! Благодарное Отечество и государь император вас не забудут. Пришло время покарать изменников и войти в историю!
        Глаза Николая Иудовича сверкнули торжеством.
        - Я готов, ваше высочество!
        Уже привычно чеканю слова:
        - В условиях начавшегося в империи мятежа, ввиду того, что заговорщики захватили высшие командные посты в армии, учитывая то, что государь император не имеет сейчас возможности управлять войсками, я, великий князь Михаил Александрович, брат императора и, не дай боже, в случае трагедии, регент и правитель государства, временно принимаю на себя руководство мерами по стабилизации ситуации в Ставке и в стране. Я приму все необходимые меры для того, чтобы государь император сохранил трон, а Россия сохранила порядок в этой непростой ситуации. Как только наш благословенный государь Николай Александрович вновь сможет повелевать, я немедленно сложу свои полномочия и отдам себя на его суд!
        И после секундной паузы, давая Иванову возможность осмыслить мои слова, требовательно вопрошаю:
        - Вверенный вашему командованию Георгиевский батальон готов к выступлению?
        Я до боли сжал кулаки в ожидании ответа. Иванов некоторое время молчал, видимо все еще колеблясь, но затем принял решение и выпятил вперед бороду:
        - Ваше императорское высочество! Георгиевский батальон поднят в ружье и ждет команды на построение!
        Горячая струйка сбежала у меня между лопаток. Стараясь не дрогнуть голосом, я заявил:
        - Отдайте приказ строить батальон, Николай Иудович. Я хочу сказать нашим героям несколько слов!
        Могилев. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        - Ваше императорское высочество! Личный состав Георгиевского батальона охраны Ставки Верховного Главнокомандующего построен! Командир батальона полковник Тимановский!
        Я козырнул в ответ на его приветствие и повернулся к батальону. Батальон этот совершенно не случайно назывался Георгиевским, поскольку комплектовался исключительно из георгиевских кавалеров, заслуживших свои награды личными подвигами и прошедшими реальную войну. Хоть батальон и не полк, и тем более не дивизия, но с учетом того, что составляли его закаленные в боях герои-ветераны, он было очень весомым аргументом в решительных руках. В моих решительных руках, поправил я себя.
        Светало. Четкий строй батальона застыл в ожидании приказа.
        - Здорово, братцы!
        Слитный хор луженых глоток гаркнул:
        - Зрав-желав-ваш-имп-выс-во!
        Глубоко вздохнув, я громко заговорил.
        - Братцы! Близок час нашей победы! На весну намечено грандиозное наступление русских войск, которое должно положить конец этой долгой войне! Венгры и наши братья славяне уже вступили в контакт с нами и ждут нашего весеннего наступления для начала восстания, которое мы поддержим победоносным наступлением! А после выхода Австро-Венгрии из войны Германия будет вынуждена искать мира и выведет войска с нашей земли! На склады уже завезли комплекты новой формы для парада победы в Берлине! Военные оркестры уже разучивают торжественный вход в Константинополь! По случаю столь славной победы в войне, подписи у государя ожидают долгожданные законы о земле, о народном управлении, о сокращении рабочего дня, о награждении всех воевавших землей и деньгами за каждый день на войне, за каждую рану, за каждую награду! Все вы получите особое положение в империи и личную благодарность государя императора! Скоро с почетом домой, братцы!
        Генерал Иванов кивнул, и строй слитно ответил:
        - Ура! Ура! Ура!
        Больше пафоса и больше «народности».
        - Но не всем по нутру благость народная! Изменники хотят отстранить народного защитника от власти и принудить отречься от народа своего, отречься от престола! Хотят ограбить народ русский и загнать его в процентную кабалу навечно!
        В строю зашумели. Я продолжал накачку.
        - В России заговор против народа русского. Мятеж против государя императора поднят кучкой германских агентов из числа богатейших депутатов бывшей Государственной думы, которые соблазнили деньгами и властью некоторых генералов. Прикрываясь лукавыми словами о революции, они хотят открыть фронт германцу, хотят полной и бесконтрольной власти для себя, хотят снять с народа последнюю рубашку!
        Шум усилился.
        - Братцы! Изменники, занимая высшие посты в армии, хотят сегодня арестовать государя в поезде и принудить отдать германцам власть над Россией, власть над народом русским!
        Гул стал угрожающим.
        - Главарь мятежа против народа и государя - генерал-изменник Алексеев! Я, великий князь Михаил Александрович, брат государя императора и действую по его высочайшему повелению. Я приказываю вам - все, кто верен присяге, кто готов отстоять право народа на землю и правду, - за мной! Мятежников и сочувствующих им брать под арест, а при сопротивлении стрелять без пощады! С нами Бог! По машинам!
        Призывно машу рукой, разворачиваюсь и демонстративно бегу к машине. Сзади слышится топот сотен ног.
        Могилев. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Грузовики затормозили у здания Ставки, и из них горохом посыпались георгиевцы. Солдаты быстро окружали здание.
        Выходы из Ставки блокировались, окна брались на прицел. С криком «Именем государя императора!» подавлялись стихийные очаги сопротивления. Где не хватало крика, в ход шли кулаки и приклады, но пока обходились без стрельбы и кровопролития.
        Двери кабинета наштаверха оказались запертыми. Несколько человек пытались прикладами открыть дорогу, но крепкая дверь держалась. Наконец унтеру Урядному это надоело, и он с веселым матом приложился к замку своим огромным плечом. Треск ломаемой древесины слился с грохотом падающего тела. В образовавшийся проем бросился Мостовский, а за ним сдуру сунулся я. Пуля просвистела у моей головы, и через мгновение Мостовский выстрелил в ответ.
        Генерал Алексеев грузно завалился на бок с дыркой в правом виске.
        - Не стреляйте! Не стреляйте!
        За столом сидел бледный генерал. Я хмыкнул:
        - О, генерал Лукомский собственной персоной! Штабс-капитан Мостовский, прошу вас обеспечить конфиденциальность.
        Тот быстренько спровадил лишних зрителей из кабинета, а затем по моему знаку истребовал у генерала личное оружие. Что ж, теперь Мостовский со мной до конца. Если мятеж могут коллективно и простить (по нынешним временам обычное дело), то вот собственноручное убийство начальника Штаба Верховного Главнокомандующего - это серьезно.
        Итак, я вновь в кабинете наштаверха. Действующие лица данной сцены могут быть описаны словами «Четверо и труп». Состав живых наполовину обновился, и теперь кроме меня и Лукомского на площадке присутствовали Мостовский и Горшков. Штабс-капитан сел так, чтобы Лукомскому был хорошо виден наган у него в руках, а полковник встал за спиной нашего пленника.
        Я же уселся напротив Лукомского и открыто так ему улыбнулся, ну словно старому знакомому.
        - Вот видите, Александр Сергеевич, антракт закончился, и мы снова свиделись во втором акте. Я, признаться, рад нашей встрече. Вот Михаил Васильевич меня несколько расстроил. Ах, какое нелепое самоубийство! А ведь мог бы еще жить и жить! Но с вами-то, мой дорогой Александр Сергеевич, надеюсь, все в полном порядке?
        Лукомский что-то неопределенно буркнул, и я продолжил:
        - Я рад, что вы себя хорошо чувствуете. В наше беспокойное время это немало. Так вот, Александр Сергеевич, раз уж вам не посчастливилось нелепо покончить жизнь самоубийством при штурме, то у меня к вам будет деловое предложение. Вы здесь и сейчас пишете несколько бумаг. Первая - рапорт на имя государя о выявленном вами и вашими людьми заговоре против его императорского величества. Лидерами заговора являются генералы Алексеев, Гурко, Брусилов, Рузский и далее по списку, а также господа Родзянко, Милюков, Шульгин, Львов, Керенский и прочие. Вы и ваши люди героически, рискуя жизнью, раскрыли заговор. Напишите все что знаете, и я не советую вам о чем-то или о ком-то забыть. Лично мне ваши откровения даром не нужны - всю схему и подноготную заговора я знаю и без вас. Эта бумага для государя.
        Лукомский натурально разыграл праведный гнев.
        - Ваше императорское высочество! Мне оскорбительно выслушивать ваши фантазии. Я…
        - Воспитанные люди не перебивают собеседников, Александр Сергеевич, тем более, как вы справедливо заметили, я выше вас по положению.
        - Простите, ваше императорское высочество, но я…
        - И я хотел бы обратить ваше внимание на то, что когда я два часа назад говорил о том, что я принимаю на себя полномочия диктатора до приезда государя в Царское Село, то я, милостивый государь Александр Сергеевич, вовсе не шутил. А потому вы, как воспитанный человек, выслушаете все, что я, как диктатор, вам вежливо предлагаю. Иначе я расстроюсь и не стану предлагать вам вообще никаких вариантов.
        Лукомский изобразил на лице оскорбленную невинность.
        - Слушайте молча, будьте добры. У меня мало времени, а вы не единственный мой собеседник на сегодня. Итак, я вам вежливо предлагаю взять на себя официальное раскрытие и расследование заговора. Вы указываете всех участников и все что знаете о заговоре. Все без всякой забывчивости. Если в процессе расследования выяснится, что вы что-то забыли, то лучше бы вас нелепо самоубили при штурме, ибо я вам категорически не завидую. Отдельно укажете список ваших людей, которые вместе с вами раскрыли заговор. Им мы покажем ваш рапорт и возьмем с них рапорты обо всем, что они знают. Затем вы напишете мне вторую бумагу - прошение об отставке по состоянию здоровья без указания даты. После завершения наведения порядка в империи и если по какой-то причине не будете дальше очень полезны мне и России, вы тихо и с почетом уйдете в отставку с мундиром и пенсией. Сможете на досуге развлекать высший свет героическими историями о том, как вы спасли империю. Вы, ваша семья, ваша прелестная супруга будете купаться в дорогих лучах славы. Империи всегда нужны герои и образцы для подражания, не правда ли, мой дорогой Александр
Сергеевич?
        Лукомский мрачно слушал меня. Затем поинтересовался:
        - А если я не соглашусь?
        Я отпустил ему светскую улыбку.
        - В таком случае я слегка расстроюсь, ведь вы мне в принципе можете быть полезны для облегчения моей задачи. А вот господин Мостовский расстроится сильно и сейчас же сорвет с вас ордена и погоны, а вы будете через четверть часа расстреляны во дворе Ставки. Ваше имущество будет конфисковано, ваша семья с позором поедет в Сибирь - без денег и положения в обществе, как семья изменника и заговорщика.
        Генерал вскинулся.
        - Это неслыханно! Без суда? На каком основании? Это незаконно!
        Я усмехнулся.
        - Бросьте, Александр Сергеевич, какой закон в данном случае? Время рождает методы, не так ли? Ведь вы, затевая заговор, не думали о соблюдении закона или хотя бы о верности присяге? Мне представляется, что у нас беспредметная дискуссия. Итак, или - или: вы раскрываете заговор, арестовываете участников и движетесь навстречу своей славе, или вы не переживете этот час и покинете этот мир с позором. Решайте. У вас две минуты, время пошло.
        Я демонстративно вытащил карманные часы и открыл их.
        Лукомский вытащил платок и промокнул лоб.
        Горшков принялся качаться с носка на пятку, издавая сапогами ритмичный скрип.
        Мостовский вытащил револьвер и озабоченно изучил количество патронов в барабане. Затем вытащил из кармана патроны и, откинув барабан, начал методично снаряжать его.
        Наконец две минуты истекли.
        Штабс-капитан резким движением захлопнул барабан и прокрутил его. Лукомский вздрогнул и покосился на Мостовского. Тот встал. Горшков перестал издавать скрип. Генерал затравленно оглянулся на меня и поспешно спросил:
        - Что я должен сделать?
        Я пожал плечами.
        - Мне кажется, я уже объяснял. Садитесь за стол и пишите рапорт государю.
        Лукомский двинулся к столу, но наткнувшись на тело Алексеева, вздрогнул и пошел вокруг.
        Затем, взяв листы бумаги и занеся над ними ручку, он вдруг спросил:
        - А я могу раскрыть заговор совместно с генералом Гурко?
        Я усмехнулся своим мыслям, а затем кивнул:
        - Ну, если вы сможете убедить его в этом, а также обеспечите его безусловную лояльность государю императору, то почему бы и нет.
        Через пятнадцать минут генерал разродился несколькими листами исписанной бумаги. Я бегло просмотрел листы и кивнул.
        - Что ж, я рад тому, что у нашего государя есть такие верные патриоты, как вы, Александр Сергеевич. Как говаривал в свое время старик Шорр Кан, вы станете героем, а героев у нас не вешают! Итак, теперь слушайте официальную версию событий. Вы и ваши люди раскрыли заговор против государя. Вы доложились об этом мне. Мы потребовали объяснений у генерала Алексеева, и он, подтвердив все изложенное в рапорте, как человек чести, попросил дать ему револьвер с одним патроном. Свидетельство тому валяется под столом с дыркой в правом виске. Далее. Вы назначаетесь исполняющим дела наштаверха. За вашей подписью в войска уйдут приказы об аресте всех лиц, которые указаны в рапорте. Не забудьте объяснить вашим людям, что они теперь герои империи. Штабс-капитан Мостовский с коллегами поможет вам быть предельно убедительным. Если вдруг кто-то не захочет быть героем, тот героем не будет. Я не стану возражать, ведь желания должны исполняться, не правда ли? Таких немедленно изолировать, а при сопротивлении расстреливать на месте как заговорщиков, которые пытались захватить здание Ставки Верховного Главнокомандующего.
Ну, или они внезапно совершат нелепое самоубийство. В общем, со сценарием определитесь по месту.
        Следующее. С этого момента Мостовский является вашим адъютантом. Мимо него не должна пройти ни одна бумага, ни один приказ и ни один телефонный звонок. Люди штабс-капитана помогут вам с охраной. Ваши приказы и распоряжения будьте добры согласовывать со мной. И вот еще что. Александр Сергеевич, вы, надеюсь, понимаете, что после обнародования ваших приказов об аресте изменников возврата у вас не будет?
        Лукомский тяжело вздохнул и буркнул:
        - Понимаю. Что уж теперь-то…
        Я кивнул.
        - Думаю, мы поняли друг друга. Теперь вы или со мной навстречу славе, или…
        Выхожу и закрываю дверь за собой.
        Могилев. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        - Следует ли мне считать себя арестованным?
        Вздыхаю и поднимаю глаза на собеседника. Великий князь Сергей Михайлович в крайнем нервном напряжении, рука сжата в кулак, костяшки побелели, ноздри раздуваются. Какие мы грозные… Вслух же благодушно отвечаю:
        - Нет, дядя, какие могут быть аресты? Великого князя, как ты недавно правильно заметил, нельзя арестовывать. Вот кое-кто попробовал, и что вышло из этого? Я просто слышал, что ты плохо себя чувствуешь, вот и пришел осведомиться о твоем здоровье. Может, нужно что?
        - А пост охраны за дверью и внизу под окнами?
        - Сугубо для обеспечения твоего покоя, дядя. Чтобы ты хорошо отдохнул, успокоился и голова твоя прояснилась. Вот у генерала Лукомского голова резко прояснилась, и он, подумав ровно две минуты, сразу раскрыл заговор против нашего обожаемого государя императора. В данную минуту просветленный Лукомский, вместе со своим новым адъютантом Мостовским, производит аресты заговорщиков. И знаешь, у него вдруг оказалось так много помощников по выявлению и искоренению мятежников, что я диву даюсь. И кстати, просветленный Александр Сергеевич теперь исполняет дела наштаверха.
        Сергей Михайлович удивленно уставился на меня.
        - А куда делся Алексеев?
        - А вот он не смог просветлиться.
        - И где он сейчас?
        - Думаю, там, где и был полчаса назад - валяется под своим столом. Некогда им заниматься сейчас.
        На меня глянули с подозрением.
        - Под столом?
        - Револьверная пуля пробила правый висок генерала, и он изволил скончаться на боевом посту.
        - Сам?
        Я усмехнулся.
        - Скончался точно сам. По причине нелепого самоубийства, полный раскаяния за измену императору. И никого из заговорщиков с собой не прихватил, представь себе. А жаль. Хотя уже троих, у кого мозги не прояснились, четверть часа назад расстреляли прямо во дворе Ставки. Так сказать, публично. И после этого действа количество просветленных в Могилеве стало расти просто с бешеной скоростью. А солдаты георгиевского батальона присматривают за выздоровлением.
        Сергей Михайлович взорвался:
        - Миша! Ты что творишь?! Кем ты себя возомнил? Тебе что - законы не писаны? Что скажет Никки? Он никогда не позволит тебе…
        Я резко хлопнул ладонью по столу.
        - Хватит! Надо же - расшалившиеся детишки, когда запахло наказанием за проказы, вдруг вспомнили о папе. Наше драгоценное семейство только и занято интригами и заговорами! Сотня великих князей, великих княгинь и прочих членов императорской фамилии навредили империи больше, чем все революционеры, вместе взятые! Мы, мы все, каждый из нас давал присягу верности государю, как главе императорского дома. Мы должны были быть опорой государства и императора, на нас должна была держаться вся конструкция государственной машины. А все мы, включая меня самого, только и делали, что машину эту расшатывали и разламывали! Я удивляюсь Никки! Как, как он мог терпеть все это?! Почему всю нашу камарилью он не призвал к порядку? Что мы сотворили? Бунт черни! Ситуацию, когда рушатся устои и низвергаются авторитеты. Кто мы, как не неразумные детишки, которые из озорства ради готовы сжечь отчий дом! Хватит. Запомните, дядя, все вы запомните! Я, именно я, ваш бедный и глупый Миша, сверну шею всей вашей вольнице, ибо достали вы меня. И запомните - вы все будете любить главу дома как отца родного, или пуля коварных
мятежников вырвет непросветленных из наших рядов. Хорош бузить!
        Шокированный «дядя» не сводил глаз с меня. Я глубоко вздохнул и продолжил уже менее эмоционально и следя за языком, чтобы новояз будущего больше не попадал в мою речь.
        - Я надеюсь на тебя, дядя. Надеюсь, что чувство долга и ответственности за империю еще живо в тебе. Если мы, великие князья, не объединимся в этот страшный для Отчизны час в единое целое с императором, если мы не явим образец государственной мудрости и заботы о грядущем, то история сметет нас с арены, и наши непросветленные тела будут гнить в русских лесах. Правильно сказал Пушкин: «Не приведи Бог видеть русский бунт - бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка». Точнее и не скажешь. Бунт вышел из-под контроля. Безумцы типа Родзянко, Гучкова или Шульгина мечтают оседлать стихию. Они глупцы. Бунт сожрет их, как сожрет всех нас. Глупцы также те, кто воображает, что можно все вернуть в прежнюю колею. Этого не случится. Остановить волну бунта невозможно. Революцию можно лишь возглавить. Или император возглавит преобразования в интересах народа, или народ сметет его. Подчеркиваю - преобразования в интересах народа, а не в интересах жирной верхушки,
этих ростовщиков, которые наживаются на бедах и горестях своих соотечественников. Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы спасти страну. Спасти династию. Спасти монархию. И я хочу спросить у тебя - ты со мной или же против меня и моих целей?
        Великий князь молча прошелся по комнате. Затем спросил:
        - Что ты конкретно собираешься делать?
        Я без раздумий отчеканил:
        - Подавить мятеж элит, успокоить толпу, провести радикальные и всеобъемлющие реформы в интересах основной массы народа, победить в войне и сделать Россию самой великой страной в мире. И я не остановлюсь ни перед чем для этого.
        Он долго смотрит на меня. Затем произносит:
        - Знаешь, Миша, возможно, России давно нужен был такой император, но…
        Смотрю на него выжидающе. Тот продолжает:
        - Все, что ты так эмоционально говорил, во многом правильно. С одной стороны. Но есть и другая сторона медали. Самодержавие - прекрасная форма правления при сильном и авторитетном императоре. При таком государе, который знает, куда и зачем ведет он свой народ и свою империю, понимающем цену, которую придется заплатить лично ему и всему народу за достижение империей этой цели, более того - по-настоящему готов эту высокую цену заплатить. Заплатить, если потребуется, всем, в том числе кровью своей и своих подданных. Всех подданных без исключения, включая его собственную семью, детей, родственников, друзей и знакомых, не делая различия между ними и абстрактными подданными. Не пряча дорогих ему людей от испытаний, которые выпали на долю его народа. Ведь народ не дурак и на самом деле все прекрасно видит и пойдет за своим правителем лишь тогда, когда будет знать, что во главе империи их настоящий вождь и отец, разделяющий со своим народом все - и горе, и славу, идущий навстречу опасности вместе со всеми, а часто и впереди всех. Любое великое государство становится таковым лишь при таком правителе. Так
было и так есть. Так будет и впредь. Сейчас, в этот переломный момент русской истории, решается вопрос, кто станет новым великим. Если сохранится монархия, то великим станет новый император. Если монархия в России падет, то тогда великим станет кто-то из новых правителей России, который создаст великое государство заново. До сегодняшнего дня я, скажу откровенно, не видел кандидатур на величие. Если взглянуть правде в глаза, то нынешний государь император абсолютно не подходит для этой роли. Мы все отлично знаем Никки. Мы с ним друзья детства. Он - образцовый семьянин, искренне верующий примерный человек, но он не вождь, за которым пойдут миллионы. Нет, он готов принести в жертву лично себя и даже где-то бравирует этим, но это отнюдь не главное качество для правителя. Кроме того, он нерешителен до упрямства, но зато подвержен влиянию своей супруги. С каждым днем его правления хаос в империи нарастает, Россия катится в пропасть, а он с упрямством осла не желает ничего замечать!
        Великий князь смахнул ладонью невидимые крошки со стола и поправил бумаги на нем. Через несколько мгновений ему удалось совладать с эмоциями, и он заговорил вновь:
        - Его беспомощность видят все. Смутьяны осмелели, армия разлагается, аристократы его презирают, чернь смеется над ним, в салонах открыто говорят о колдовстве убитого Распутина, который затуманил мозг Николая, а наши союзники тем временем полным ходом готовят в России государственный переворот. За Никки никого нет. От него отвернулись почти все, включая руководство армии. Это настолько очевидно для всех, кроме самого Николая, что даже его драгоценная женушка решила фактически отстранить государя от управления империей и править от имени императора через своих людей. Что из этого могло выйти, мы видим по беспомощности и позорному бегству ее протеже князя Голицына вместе с его ублюдочным правительством. И это в условиях многолетней войны и смуты в столице!
        Он отпил воды из стакана и, переведя дух, продолжил:
        - Ты говоришь о том, что все члены императорской фамилии плетут интриги против главы дома? А как, позволь узнать, они должны реагировать на происходящее? Дать Аликс уничтожить Россию? Дать Никки сделать то же самое? Ждать нового Распутина? О чем мы говорим, если ты сам был и являешься активным участником всех этих интриг?
        Я барабанил пальцами по столу, чем несказанно раздражал Сергея Михайловича, но он вынужден был терпеть мои выходки.
        - Хорошо, дядя, допустим. Но все не столь однозначно на сегодняшний день. В салонах на светских раутах обсуждались разные варианты, из которых чаще всего склонялись к идее дворцового переворота…
        Мой собеседник кивнул и вставил:
        - С тобой в качестве регента при малолетнем Алексее.
        Я не прореагировал и продолжил, как будто меня не прерывали:
        - …по образцу переворотов минувших эпох, когда группа гвардейцев осуществляла быстрый военный переворот и возводила на престол нового монарха. Но в отличие от событий прошлого, сейчас налицо одновременное осуществление сразу нескольких переворотов. И, несмотря на явное расхождение с планом, вы все-таки решились на осуществление чисто дворцового переворота, а именно - захватить силами армии императорский поезд и принудить его к отречению…
        Великий князь вновь повторил:
        - С тобой в качестве регента при малолетнем Алексее!
        Качаю головой.
        - Да-да, потому и арестовали меня два часа назад. Сценарии в салонах были разные. В том числе был сценарий свержения всей правящей ветви династии и возведение на престол Николая Николаевича. Но я не об этом. Осуществление вами дворцового переворота играет на руку политическим трепачам типа Родзянко, Шульгина и Милюкова с Керенским. Чем бы вы ни руководствовались, какие благие цели перед собой ни ставили - вы таскаете каштаны из огня для других. Плодами ваших трудов воспользуются те, кто жаждет лишь бесконтрольной власти для личной наживы или удовлетворения своих утопических идей. Вы расчищаете дорогу на вершину грязным дельцам и интриганам, которые не имеют никаких благородных качеств, в том числе и благодарности. Никки, возможно, не самый лучший государь, но они…
        Я покачал головой. Мы помолчали. Наконец, Сергей Михайлович заговорил:
        - Возможно, ты во многом прав, но переиграть уже вряд ли возможно. Слишком много людей задействовано. И слишком многие ненавидят Никки. Мне представляется, что есть только один вариант выхода из этой ситуации - отречение Николая в пользу сына при твоем регентстве. Не перебивай. Так вот, смена монарха, новая верховная власть в лице регента, новое правительство, которое сформировано на принципах ответственного министерства и единения с народными представителями Государственной думы, плюс объявление о реформах - все это должно сбить накал выступлений, а при решительных действиях и вовсе прекратит смуту.
        Ох, дядя, все-то у вас расписано, да не все-то вы знаете. Не знаете, например, что Алексей не будет императором и что царь-батюшка отречется в конце концов в пользу меня любимого. Но за эти оставшиеся до отречения три дня ситуация выйдет из-под контроля у всех, кто строит свои планы здесь и в столице. Не учитываете вы Петросовет и его приказ № 1. Не ведаете о том, что Балтийский флот полностью выйдет из-под контроля и начнет играть в самостоятельную игру, а подчинить его удастся только большевикам Тухачевского, да и то через массовые расстрелы. И, главное, вот же упертый народ - их план переворота рушится по всем статьям, а они мне диктуют, как я должен поступить. Как немцы в сорок первом, когда при попадании в плен предлагали захватившим их красноармейцам почетную сдачу непобедимой германской армии.
        Я хлопнул ладонью по столу и жестко продолжил:
        - Господа из Государственной думы путают себя с народом, а некоторые члены императорской фамилии путают себя с Россией. Господа заигрались. Пора всех приводить в чувство и ставить в угол коленками на соль. Чем, кстати, сейчас георгиевцы и занимаются во главе с пришедшим в здравый рассудок Лукомским. Плох Никки или хорош, но он государь и помазанник Божий. И не нам императора свергать или на престол возводить. А вот помочь ему править по правде и в согласии с народом русским - это наша обязанность! Мы должны помочь, понимаешь, изо всех сил помочь императору решиться и провести необходимые реформы, а также помочь ему и народу навести порядок в империи, убрав с дороги тех, кто мешает строить новую Россию. Всех, тех, кто мешает императору дать народу землю, хорошее жалованье и достойное будущее для их детей. И уж поверь, дядя, у меня получится указать толпе на явных врагов народа, а каждому отдельному мужику доходчиво объяснить его личный интерес в строительстве новой жизни. Или ты считаешь меня самонадеянным?
        Сергей Михайлович сидел молча, глядя в стол. Через несколько минут он произнес:
        - Знаешь, еще несколько часов назад я был уверен, уж прости меня за прямоту, что ты романтический осел, которым помыкают все кому не лень, начиная от твоей супруги и заканчивая проходимцами всех мастей. Но твои действия, да и твои слова, в последние часы заставляют меня пересмотреть свою точку зрения. Всего за два часа ты успел лихо убедить генерала Иванова, а он, как мы все знаем, еще тот упрямый осел. Ты смог радикально изменить точку зрения Лукомского и сбросить с шахматной доски такую тяжелую фигуру, как генерал Алексеев. Наконец, ты умудрился поднять на выступление георгиевский батальон, а я успел переговорить с солдатами, которые «охраняют мой покой» - у них горят глаза, и я уверен, что если поступит приказ стрелять в тех, в кого ты укажешь, то они не станут колебаться. Ты провел нас всех. Ты так талантливо изображал недалекого романтика, что тебя абсолютно никто не принимал в расчет, разве что как пешку на шахматной доске. Я не знаю, что будет с Никки, но вполне допускаю, что у тебя получится все задуманное тобой вне зависимости от того, кто будет императором.
        - И?
        - Я хочу спросить, что ты собираешься делать сейчас и чего ждешь от меня.
        Я пару минут тяжело смотрел на Сергея Михайловича. А после этой эффектной паузы твердо сказал:
        - У всех участников мятежа и всех вариантов заговора есть один шанс - заявить мне о своем «просветлении», об обнаружении и раскрытии заговора и о готовности участвовать в подавлении мятежа и аресте заговорщиков. Срок - до конца сегодняшнего дня. Все «прозревшие» будут считаться борцами с мятежом, им честь, слава, хвала и никаких претензий. Отличившиеся станут героями. Отказавшиеся будут отвечать по всей строгости военного времени. От тебя, дядя, я хочу следующего. Если ты на стороне победителей, то есть императора, то подготовь от имени великих князей обращение к государю о необходимости проведения радикальных реформ, в том числе реформы земельной и трудовой. Текст мы с тобой обсудим. Мы должны показать народу, что правящий дом на его стороне. Далее я прошу тебя связаться со всеми членами императорской фамилии и убедить их подписать это обращение великих князей. И постарайся объяснить упрямцам, что для них есть только два варианта действий: либо они поддерживают государя в борьбе с врагами народа, либо может случиться так, что нам потом придется вписывать их имена в списки героев, которые погибли
от рук мятежников. И все, что мы потом сможем для них сделать как для членов императорской фамилии, это обеспечить почетные похороны и память как о славных героях. Империи нужны герои, а члены императорского дома не могут быть предателями и изменниками. Это просто исключено в нынешней ситуации.
        Я помолчал, раскуривая трубку, а затем, затянувшись, спросил:
        - Итак, дядя, твое решение? Ты с героями за народ и императора или?..
        Сергей Михайлович горько усмехнулся:
        - Умеешь ты, Миша, доходчиво объяснять. Лукомского долго убеждал?
        - Нет. Пяти минут хватило. Плюс две минуты на размышление. Все-таки он не член императорской фамилии и у меня нет необходимости обязательно спасать его доброе имя, а потому беседа наша была короче и насыщеннее. Твое решение?
        Великий князь вытащил папиросу и старательно ее раскурил. Вот гад, на нервах решил поиграть. Если бы он мне так был не нужен, я бы с ним так долго не возился, и он это прекрасно понимает. А раз вожусь, значит, его акции еще котируются.
        Наконец, выпустив клуб дыма, Сергей Михайлович спокойно произнес:
        - Я с тобой.
        Крепко жму ему руку и, уже вставая из-за стола, добавляю:
        - Начни, будь добр, с Кирилла Владимировича. Он у нас сегодня самое слабое звено в цепи…
        ТЕЛЕГРАММА ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИМ ФРОНТАМИ, КОМАНДУЮЩИМ АРМИЯМИ, КОРПУСАМИ, ДИВИЗИЯМИ
        В связи с гибелью генерал-адъютанта Алексеева, до особого повеления Верховного Главнокомандующего, принял и. д. начальника Штаба Верховного Главнокомандующего с шести часов утра двадцать восьмого февраля 1917 года.
        Генерал-лейтенат Лукомский.
        Глава XI
        ВЧК
        К НАРОДУ РОССИИ, АРМИИ И ФЛОТУ
        Спокон веку ждет народ русский справедливого устройства в державе нашей, ждет достойной жизни для всех людей, вне зависимости от происхождения и достатка.
        Пришло время исполнения законных народных чаяний о жизни по справедливости и правде.
        Давно требует Государь Император принятия справедливых законов о земле, о сокращении рабочего дня на предприятиях, об особом наделении землей и льготах для защитников Отечества, о защите труда и здоровья российских подданных, о народном самоуправлении, о народном образовании, о поддержке вдов и сирот и прочих народных законов.
        Однако принятию таких истинно народных законов мешают те, кто наживается на бедах и горе простого народа. Те, кто хочет и дальше грабить народ. Те, кто хочет принятия законов только в интересах грабителей и врагов народных.
        Зная, что законы, которые подготовлены врагами народа, несправедливы и лишь усилят беды людские, Государь Император повелел распустить Государственную думу. Зная, что есть срочные законы в интересах простого народа, которые не могут ждать созыва Учредительного Собрания, а ждать от распущенной Государственной думы таких законов более невозможно, Государь Император будет оглашать необходимые законодательные акты ближайшие дни в виде манифестов и Высочайших повелений.
        Часть из этих законов вступит в действие в ближайшие дни, другая же часть, в том числе касаемо распределения земли между тружениками, будет отложена до окончания войны и возврата наших доблестных воинов с фронтов, дабы могли они лично участвовать в разделе земли и других благ, не опасаясь обмана и воровства со стороны продажных чиновников и ростовщиков-лихоимцев.
        Видя, что Государь Император полон решимости защитить народ Свой, подлые изменники нанесли народу нашему удар в спину и решили помешать Государю Императору Николаю Александровичу подписать повеление о даровании верным Своим подданным давно и горячо ожидаемых в обществе законов.
        Враги народа обманом и подкупом подняли в Петрограде мятеж, цель которого - свергнуть Государя нашего и не допустить принятия Императором народных законов. Враги всего русского, при содействии германского генерального штаба, они подкупили предателей среди руководства распущенной Императором Государственной думы, а также некоторых изменивших присяге генералов.
        Враги народа организовали и сейчас пытаются воплотить в жизнь подлое похищение Государя нашего Николая Александровича для принуждения Его к отречению от народа Своего и передачи всей власти в России ростовщикам-угнетателям.
        Враги народа уже арестовали правительство, некоторых членов Императорского Дома, руководителей и многих членов Государственного Совета, а также сжигают в Петрограде подготовленные списки народной земельной реформы.
        Но враги просчитались. Решительными действиями великих князей и высшего руководства русской армии заговор был раскрыт, и сейчас идут аресты грязных заговорщиков. После дознания многие из них уже дали признательные показания и указали на сообщников. Одним из вождей антинародного заговора оказался изменивший воинской присяге бывший начальник Штаба Верховного Главнокомандующего генерал Алексеев, подло и коварно завлекший Государя в ловушку. Под тяжестью доказательств он раскрыл детали страшных планов заговорщиков и, указав на сообщников, застрелился, смывая позор измены с себя и своей семьи.
        Однако с раскрытием заговора и арестом многих его участников еще не исчезла опасность для России и народа. Заговор пустил глубокие корни. Враги народа и международные ростовщики, через своих соплеменников, пытаются погубить Россию, разорвать ее на части и уничтожить все русское на нашей земле. Они сами, их агенты и соплеменники, разжигая «пламя революции», стремятся разжечь пожарища братоубийственной гражданской войны и превратить Россию в огромное пепелище, где лишь обгорелые кресты на могилах будут напоминать о народе нашем.
        В связи с изложенным выше и осознавая угрозу, нависшую над государством Российским, объявляем всем солдатам и матросам, мичманам, унтер-, обер-, штаб-офицерам, генералам и адмиралам, всем верным подданным Российской империи:
        ПРИКАЗ № 1
        ВРЕМЕННОГО ЧРЕЗВЫЧАЙНОГО КОМИТЕТА СПАСЕНИЯ НАРОДА И РОССИИ
        В условиях осуществляющегося в России мятежа, попытки захвата Государя Императора и попытки государственного переворота, учитывая арест заговорщиками Правительства и законных органов власти в столице, с учетом общего нарастания анархии и роста преступности, не имея права дать народ на растерзание врагам его и неся ответственность за Россию, мы образуем Временный чрезвычайный комитет спасения народа и России, который, до освобождения и особого повеления Государя Императора, принимает на себя все функции и полномочия по управлению Российской империей, ее армией и флотом.
        Временный чрезвычайный комитет имеет право приостанавливать действие любых законодательных актов и объявляет о введении особого периода управления до окончательного подавления антинародного мятежа. Временный чрезвычайный комитет назначает народных комиссаров в министерства и ведомства, а также в те губернии, области, округа, генерал-губернаторства и градоначальства Российской империи, которые охвачены смутой или волнениями. Народные комиссары ВЧК будут иметь всю полноту власти на местах на особый период управления. На время действия особого периода управления, до специального повеления Государя Императора, руководство армией и флотом будет подчинено Временному чрезвычайному комитету спасения народа и России.
        Приказываем всем главнокомандующим фронтами, командующим армиями, корпусами, дивизиями и бригадами, всем офицерам, солдатам Русской Императорской армии и морякам Российского Императорского флота, оставаясь верными присяге Государю Императору Николаю Александровичу, с честью выполнять свой воинский долг, сохранять бдительность, не допускать разложения армии, арестовывать, а при необходимости расстреливать на месте всех паникеров, агитаторов, заговорщиков и шпионов врага.
        В настоящее время для усмирения мятежа с фронта движутся пехотные, кавалерийские и казачьи корпуса при поддержке бронепоездов. Войска имеют твердый приказ любой ценой подавить мятеж врагов народа.
        Всем верным присяге офицерам, унтер-офицерам и солдатам обеспечить охрану и удержание стратегически важных объектов - телеграфа, телефона, мостов, железных дорог, вокзалов, банков, учреждений государственной власти, обеспечить свободный проход верных присяге войск, жестко пресекать любые попытки препятствовать нормальной работе этих объектов, а также проводить агитацию и митинги.
        Всем солдатам, матросам, унтер-, обер- и штаб-офицерам, а также офицерам запаса, кто оказался на охваченной смутой территории, приказываем объединиться с другими верными присяге солдатами и офицерами для восстановления порядка на местах и для борьбы с мятежниками. Те же солдаты, унтер-, обер- и штаб-офицеры, кто по недомыслию или обманом был втянут в противозаконные действия, принимал участие в беспорядках, но осознал свою вину, должны обратиться к ближайшему офицеру или жандарму и, указав на зачинщиков, исполнять приказы императорской власти.
        Гражданское население на территориях, охваченных мятежом, призываем оставаться дома и не участвовать в массовых акциях, дабы не пострадать от мер по восстановлению порядка, либо присоединиться к верным присяге военным отрядам на правах народного ополчения.
        Призываем всех верноподданных русского престола сохранять спокойствие и проявлять бдительность. Враг не дремлет! Заговорщики и враги народа могут оказаться рядом с вами! Сообщайте о них полиции или органам императорской власти. Дадим отпор врагам народа и их приспешникам!
        Весь наш народ теперь должен быть сплочен и един, как никогда. Временный чрезвычайный комитет призывает вас еще теснее сплотить свои ряды вокруг наших славных армии и флота, вокруг нашего Государя Императора Николая Александровича. Наше дело правое. Наше дело народное. Победа будет за нами!
        Во славу России за народную империю!
        Зачитать обращение и текст приказа № 1 Временного чрезвычайного комитета спасения народа и России во всех воинских частях и подразделениях Русской Императорской армии до роты включительно, а также на кораблях и береговых объектах Российского Императорского флота.
        Великий князь Михаил Александрович, генерал-адъютант, председатель ВЧК
        Великий князь Александр Михайлович, адмирал, член ВЧК
        Великий князь Сергей Михайлович, генерал-адъютант, член ВЧК
        Лукомский Александр Сергеевич, генерал-лейтенант, и. д. начальника Штаба Верховного Главнокомандующего, член ВЧК
        Иванов Николай Иудович, генерал-адъютант, Высочайшим повелением назначен главнокомандующим Петроградским военным округом, член ВЧК
        ТЕЛЕГРАММА ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО ЗАПАДНЫМ ФРОНТОМ ГЕНЕРАЛА ЭВЕРТА ГЕНЕРАЛУ ЛУКОМСКОМУ
        34-й Севский, 36-й Орловский под нач. начальника 9-й пех. дивизии, ген. Лошунова, 2-й Гусарский Павлоградский и 2-й Донской Казачий полки под командой командира бригады, ген. Юрьева, и нач. дивизии ген. кн. Трубецкого - выступают. Одновременно для Георгиевского батальона пулемётная команда Кольта из 10-го корпуса. Посадка начнётся в полдень 28-го и окончится 2 марта. Кавалерия Западного фронта должна прибыть в Петроград через 60 - 65 часов, а пехота - через 75 - 80 часов. Эверт.
        ТЕЛЕГРАММА И. Д. НАШТАВЕРХА ГЕНЕРАЛА ЛУКОМСКОГО ГЕНЕРАЛУ ЭВЕРТУ
        Погрузку и отправку частей ускорить насколько возможно. Головным впереди эшелонов отправить бронепоезд № 4М и надежную команду желбата. По мере погрузки эшелоны отправлять до станции Орша на соединение с ген. Ивановым. Лукомский.
        ТЕЛЕГРАММА ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ МИХАИЛА АЛЕКСАНДРОВИЧА ГЕНЕРАЛУ КОВАНЬКО
        Милостивый государь Александр Матвеевич!
        Прошу вас выделить из аэродромного охранения надежных бойцов для взятия под контроль городской типографии. Необходимо наладить тиражирование «Обращения ВЧК» для распространения по Гатчине, а также для разбрасывания означенных прокламаций над Петроградом. Для этой цели прошу задействовать все аэропланы и все силы, имеющиеся в вашем распоряжении. Успех сейчас в слове правды, а не в штыках и пулях.
        В. кн. Михаил Александрович, председатель ВЧК
        Могилев. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Шум двигателей «Муромца» постепенно стихал. Я провожал взглядом уменьшающийся силуэт аэроплана, который уносил в своем чреве великого князя Сергея Михайловича. Тот летел в Москву в должности народного комиссара Москвы и округи с неограниченными полномочиями.
        Уже сев в машину, я прокручивал в уме принятые решения.
        Начальнику Московского охранного отделения полковнику Мартынову был отдан приказ произвести превентивные аресты лидеров и активистов мятежа, обеспечить охрану органов власти, отделений полиции, архивов, картотек и агентурных дел и прочего. Большого эффекта от этого я не ждал, но учитывая то, что в моей истории Мартынов к концу дня сделал ноги из Москвы, то возникла мысль его чем-нибудь занять, пока назначенный ЧК комиссар не прибудет на разборки и не поотрывает некоторым особо глупые головы и особо резвые ноги.
        Далее. Командующему войсками Московского военного округа генералу Мрозовскому был отдан приказ, не ожидая прибытия Сергея Михайловича, любой ценой обеспечить функционирование железных дорог московского узла, начать срочный набор, публикацию и распространение листовок с «Обращением ВЧК» и нашим вариантом приказа № 1 среди солдат и офицеров Москвы, обещать участникам наведения порядка те же блага, что и фронтовикам, а также сообщить им о подходе к Москве нескольких гвардейских дивизий с фронта для решительного усмирения мятежников и расстрела дезертиров. Особенно подчеркнуть тот момент, что среди приближающихся к Москве войск движется Дикая дивизия и горячие горцы обещают лично и весьма затейливо разобраться со всеми, кто изменил присяге.
        Главное было не допустить потери управляемости войсками и если не выиграть у мятежников информационную войну за умы московского гарнизона, то хотя бы замедлить сползание в анархию. Для этого в Первопрестольной нужен был жесткий и решительный человек, который не будет оглядываться на мнение «прогрессивной общественности» и сумеет отдавать конкретные, адекватные ситуации приказы. В Москве такого человека, как показала известная мне история, не было, но я надеялся, что «дядя» справится. Реально Сергею Михайловичу терять было уже нечего, да и ветер он уловил, как мне показалось, правильно. Тем более что перед отлетом он успел пообщаться с некоторыми родственниками, в том числе и с Кириллом Владимировичем, так что у меня была надежда на то, что тот не приведет завтра Гвардейский экипаж к присяге Временному правительству, а наоборот, Собственный Е. И. В. Конвой, Собственный Е. И. В. железнодорожный полк, дворцовая полиция и Гвардейский экипаж сохранят верность престолу. Я очень на это рассчитывал, надеясь, что им удастся удержать под контролем ситуацию в Царском Селе и железную дорогу для пропуска наших
войск.
        С Западного фронта к Петрограду должны были подойти два пехотных и два кавалерийских полка, бронепоезд и команда Кольта в двадцать четыре пулемета в придачу к георгиевскому батальону.
        С Юго-Западного фронта войска перебрасывались к Москве. Эти части первоначально планировались для отправки в Петроград, но после того, как я изложил на заседании ЧК свои аргументы, было решено разделить выделенные войска на две группы - «Центр» и «Север». В группу «Север» должны были войти части Северного и Западного фронтов в составе шести кавалерийских и четырех пехотных полков, двух бронепоездов, георгиевского батальона и двух пулеметных команд. Командовать этой группировкой будет генерал Иванов. Войска с Юго-Западного фронта в составе кавалерийского корпуса, трех гвардейских пехотных полков, двух бронепоездов направлялись на Москву под общим командованием великого князя Александра Михайловича, пока брат его в Москве принимает управление городом и гарнизоном на себя.
        Насколько я помнил из моей истории, первые выступления в Киеве и на Украине вообще относились где-то к 3 - 4 марта, к временам уже после падения монархии в России. Было, конечно, опасение, что ускоренные созданием ВЧК события могут подстегнуть начало выступлений в регионе, но я надеялся, что пронесет и пару дней у нас есть.
        Кстати, к жирным плюсам своей авантюры я отношу полное взаимопонимание с Сандро, которое установилось сначала при посредничестве его брата Сергея Михайловича, а затем уже напрямую. Александр Михайлович, к моей радости, полностью поддержал нашу затею и присоединился к ВЧК в качестве полноправного члена.
        На Юго-Западном фронте уже началась немедленная погрузка и отправка в Москву гвардейского кавалерийского корпуса, выводились в резерв и готовились к погрузке в эшелоны лейб-гвардии 3-й стрелковый его величества полк, лейб-гвардии 4-й стрелковый императорской фамилии полк и лейб-гвардии Преображенский полк, артиллерийская батарея и два бронепоезда с соответствующими железнодорожными батальонами. Еще одна гвардейская кавалерийская дивизия считалась резервом и могла быть отправлена 2 - 3 марта как в Москву, так и в Петроград, в зависимости от ситуации в Москве. В случае форс-мажора в Киеве эта дивизия могла принять участие в восстановлении порядка и там. Я пытался не допустить расползания мятежа по стране и стремился показать чреватость таких телодвижений. В том числе и для руководителей на местах.
        Так что на юге у нас положение было сравнительно нормальным. Стихийные выступления в городах пока носят эпизодический характер, войска все еще управляемы. Среди солдат распространялся тексты «Обращения» и приказа № 1, и всем обещались разные вкусности и льготы после усмирения мятежа. Командирам частей, как перебрасываемых в столицы, так и остающихся на местах, было строго приказано жестко пресекать любую революционную агитацию среди солдат, а агитаторов и прочих «революционных уполномоченных» расстреливать на месте как германских шпионов.
        Я протер слипающиеся глаза. Вот уже сутки в бешеном ритме плюс моральная усталость. Хотя, может быть, именно такой адский ритм пока предохраняет меня от психологического шока и срыва от попадания в прошлое, да еще и в другое тело. Ладно, долой рефлексию и самокопание.
        Итак, Сергей Михайлович улетел. Мы же с Ивановым готовились к отбытию из Могилева уже к вечеру сегодняшнего дня. По утвержденному плану переброски и развертывания войск, мы должны были вместе с георгиевским батальоном отбыть в Оршу, где было назначено рандеву с войсками, которые перебрасывались с Западного фронта. Я предполагал лично встречать прибывающие эшелоны и устроить там серию зажигательных выступлений для укрепления морального духа войск.
        В ставке же за главного оставался Лукомский, который развернул поистине кипучую деятельность, рассылая телеграммы, делая звонки и отправляя курьеров во все стороны. Особо напирал на три темы: раскрытие заговоров с арестами/расстрелами заговорщиков, отгрузка и обеспечение переброски войск для усмирения мятежа и указания по мерам противодействия ожидаемым проверкам прочности нашего фронта со стороны германской и австрийской армий.
        Вообще Лукомский оказался весьма полезным в деле наведения порядка. Зная общие расклады и лично многих участников заговора, он сумел найти правильный подход ко многим, теперь уже бывшим, заговорщикам. Так, к моему изумлению, ему удалось договориться с Брусиловым, и, словно по мановению волшебной палочки, на Юго-Западном фронте был раскрыт заговор против особы государя императора, были произведены аресты и даже кое-кого расстреляли. Причем у меня была твердая уверенность, что расстреляли быстренько тех, кто слишком много знал о роли самого Брусилова во всем этом и мог (или даже хотел) об этом разболтать. Но меня это мало интересовало в данный момент. В любом случае расстрелянные состояли в заговоре, а значит, туда им и дорога. Зато теперь генерал Брусилов демонстрировал прямо-таки образец служебного рвения и местами даже грозил затмить в этом вопросе самого Лукомского. Главнокомандующие Румынского и Западного фронтов также быстро прониклись сутью новой доктрины и уже вовсю развернули поиск врагов народа, масонов и прочих заговорщиков. Конечно, есть вероятность ареста, а то и расстрела лиц, которые
никак не причастны к заговору, но тут уж как получится. Времени разбираться не было, и требовалось сохранить тот напор, который вводил в ступор реальных заговорщиков, в результате которого многие предпочитали продемонстрировать себя образцом лояльности и патриотизма.
        Удалось Лукомскому, как, в принципе, и ожидалось, договориться с генералом Гурко, так что и со стороны Особой армии Западного фронта подвохов в ближайшие дни не ожидалось.
        Конечно, существовал огромный риск, что недобитая мной контра заговора, все эти Лукомские, Гурко и Брусиловы попробуют замутить что-то новое, но это будет (если будет) явно несколько позднее, и я надеялся, что после решения вопросов с Петроградом и Москвой у меня будет больше вариантов для маневра и решений.
        А вот с Северным фронтом пока все получалось значительно хуже. Генералы Рузский и Данилов наотрез отказались признавать наш Чрезвычайный комитет и, соответственно, отказывались выполнять его распоряжения. Начавшаяся было по приказу покойного Алексеева отгрузка четырех кавалерийских, двух пехотных полков и пулемётной команды была приостановлена, и чем все это закончится, пока не совсем понятно. А значит, был риск, что части, которые перебрасываются с Западного фронта, окажутся без подкрепления.
        И самое главное - важнейшим фактором всей игры было то, как поведет себя благословенный монарх Николай Александрович, когда узнает о моих проказах.
        ТЕЛЕГРАММА ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ МИХАИЛА АЛЕКСАНДРОВИЧА СВОЕМУ СЕКРЕТАРЮ ДЖОНСОНУ
        Милостивый государь Николай Николаевич!
        Вам надлежит немедля выехать в Петроград в качестве моего доверенного лица для координации действий и ведения переговоров. Найдите полковника Кутепова и дайте мне знать об этом в Ставку.
        В. кн. Михаил Александрович.
        Глава XII
        Говорит Петроград
        Петроград. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Хмурое рассветное небо посылало застывшему внизу городу слишком мало света для того, чтобы уверенно разогнать мрак, царивший на его улицах. Ветер гнал по грязной заснеженной мостовой новые хлопья снега, еще белого и пушистого, еще такого чистого и праздничного, но уже обреченного через считанные мгновения смешаться с прозой бытия, став частью перепачканного сажей печных труб и лошадиным навозом последнего дня этой зимы.
        Вместе с хлопьями снега были гонимы ветром куски всякого рода мусора и пучки сена. Непривычно тихо было на улице в этот час. Не спешили по своим делам люди, не переругивались возницы, не кричали под окнами торговки, не бегали по улицам мальчишки-газетчики, не звучали даже выстрелы, ставшие за последние дни не менее привычным атрибутом окружающего мира, чем ржание лошадей на улицах или мерный цокот их копыт по заснеженной мостовой. Лишь где-то хлопала на ветру незакрытая дверь. Лишь одинокий собачий вой тоскливо катился над затаившимся городом.
        Даже у хлебной лавки никого не было, что было совершенно немыслимо еще вчера. Лишь надпись мелом на деревянном щите, который прикрывал ее окно. Надпись гласила:
        «Хлеба нет».
        И ниже другой рукой наискось размашисто приписано:
        «Чума».
        Сообщения о чуме, бывшие лишь неуверенными сплетнями еще сутки назад, за прошедшие день и ночь трансформировались в нечто совершенно неописуемое. Слухи ходили самые жуткие, и, как часто это бывает с такого рода слухами, их содержание было совершенно иррациональным, таким, которое у любого отдельного человека может вызвать лишь недоверчивую скептическую улыбку, если ему кто-то расскажет об этом в обычной и привычной для него обстановке. Но когда об этом говорят все вокруг, когда вся окружающая ситуация никак не может считаться обычной и привычной, а скорее наоборот - является доказательством полного безумия и абсурда происходящего, тогда и восприятие таких разговоров меняется совершенно невообразимо.
        Нет, нельзя сказать, что бездоказательные слухи, не подтвержденные никакими объективными наблюдениями и личным опытом каждого, могут продержаться сколь-нибудь долгое время, но достигнув своего пика на волне массового психоза и потрясений последних дней, они вполне могут привести к неожиданным результатам.
        И пусть потом это явление массового психоза будет исследоваться врачами и социологами, пусть оно войдет в учебники в качестве классического примера влияния слухов на толпу в условиях нестабильности социума, пусть потом убеленные сединами профессора будут рассуждать о механизме этого явления, а очередные околоинтеллигентные персонажи, кривя свои губы, будут цедить о дремучести быдла и умственной ограниченности простонародья, - пусть. Ведь все эти рассуждающие и брезгливо кривящиеся постараются не вспоминать тот день, когда они сами, белея от страха, запирали наглухо двери, гнали посетителей и молочниц и молились тому, кого не вспоминали уже давно, чтоб уберег и пронес чашу сию мимо. Пусть к соседям, знакомым, другим людям, но только лишь мимо. Спаси и сохрани!
        Пусть так. Пусть чуть позже город начнет понемногу отходить, появятся первые робкие смельчаки, вышедшие на разведку или по острой необходимости. Пусть к обеду оковы страха начнут потихоньку спадать, пусть позже на смену ужасу начнет приходить нервный смех, пусть к вечеру город вновь начнет наполняться жизнью и вновь начнут на его улицах происходить события, исполненные молодецкой удали и лихости, которой обыватель постарается компенсировать свой утренний страх, но это все будет потом. Позже.
        А в то утро Петроград замер.
        Больше не собирались в кучки митингующие. Больше не ходили по улицам демонстранты. Развеселые солдаты и матросы не стреляли куда попало и не выискивали на улицах офицеров, а наоборот - сидели по своим казармам, хмуро следя за тем, чтобы никто из сослуживцев не ходил в город, дабы не принес извне заразу. Во многих частях даже выставили специальные караулы с этой целью.
        На улицах революционной столицы России в то утро было безлюдно. Лишь ветер трепал на афишной тумбе газету. Лишь ветер этим утром мог прочитать речь Керенского:
        «Исторической задачей русского народа в настоящий момент является задача уничтожения средневекового режима немедленно, во что бы то ни стало… Как можно законными средствами бороться с теми, кто сам закон превратил в оружие издевательства над народом? С нарушителями закона есть только один путь борьбы - физическое их устранение…»
        Но не умел ветер читать, а потому невидимой своей рукой сорвал газету с тумбы и поволок ее дальше по пустынной улице.
        Петроград. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        В зале висела тягостная тишина. Одни растерянно смотрели на Родзянко, другие же, наоборот, усиленно прятали глаза. Триумф, который был так явственен, так очевиден, что казалось, был уже вполне осязаем, вдруг начал стремительно удаляться от них, а на его место вдруг снежной лавиной начали прибывать одни проблемы за другими.
        Всеобщее радостное возбуждение, тот горячечный восторг, который двигал маховик революции, вдруг обернулся растерянностью. Заседавшие весь вечер и всю ночь вожди российской революции, трибуны великих социальных преобразований, борцы со старым режимом, поэты бунта, мыслители прогресса и вожди народа - все те, кто ночь напролет с упоением рассуждал о новой эпохе России, о прекрасном будущем и ненавистном прошлом, все те, кто с горящими от восторга глазами писал воззвания и новые законы, сочинял директивы или размышлял о своих будущих мемуарах, стараясь не пропустить ни одного мгновения ошеломительной свободы, ни одного мгновения рождения нового мира, все они вдруг оказались неприятно поражены тем обстоятельством, что их власть, их влияние и придуманный ими мир, сияющий в лучах ослепительных перспектив, - все это лишь иллюзия, игра их воспаленного ума, мираж, фантом и фантазия. Все оказалось тем сладким сном, который неожиданно оборачивается кошмаром. И вот уже промакивают накрахмаленными белоснежными платочками липкие от страха капли пота на лбах и шеях, вот рвут руки душащий воротник на шее, вот
селится отчаяние в их глазах и начинается лихорадочное припоминание всего того, что каждый из них успел наговорить за эту ночь, кляня себя за болтливость и скудоумие, вот начинают они размышлять о том, что же будут говорить следователю на будущих допросах, как будут выгораживать себя, топя других для того, чтобы отвести удар от себя любимого…
        Плохие новости проникали в Таврический дворец с самого рассвета. Сначала робкие отдельные сообщения об эпидемии чумы в городе не вызывали в залах дворца ничего, кроме презрительных улыбок и раздражения от того, что занятых таким важным делом, каким, безусловно, является организация революции, вдруг отвлекают такой совершеннейшей чепухой. Затем, с увеличением сообщений о том, что солдаты вернулись в казармы, а митингующие спешно разошлись по своим домам, в штабе революции воодушевление начало сменяться обеспокоенностью.
        Вот уже вместо презрительного игнорирования друг друга начались взаимные консультации, сначала осторожные, между отдельными членами Временного комитета членов Государственной думы и Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, а затем уже и в почти официальном порядке. На повестке дня два вопроса - что происходит и что делать дальше?
        Беспрерывно заседали комитеты, советы и прочие возникшие революционные органы. Заседали с разной степенью продуктивности, но с неизменным накалом страстей и эмоций. И если на заседании Временного комитета Государственной думы все было относительно чинно и респектабельно, то к заседаниям других органов революционной власти, собравшихся в разных комнатах Таврического дворца, слово «заседание» подходило весьма условно, поскольку на них мало кто сидел на месте. Чаще всего все выливалось в подобие митинга, где преимущество имели самые горластые и наглые ораторы, а более умеренные «пораженцы» могли быть запросто стащены с трибуны и ознакомлены с аргументами непосредственного физического воздействия.
        Причем многие «заседатели» бегали из одного кабинета в другой, из второго зала в третий, из четвертого комитета в пятый совет. Вместе с ними переносилось возбуждение и перемещался хаос, тем более что многие ораторы забывали о том, где они находятся в данный конкретный момент, или же просто не успевали остыть от горячки дебатов в предыдущем зале.
        Родзянко хмуро проводил взглядом раскрасневшегося и полного эмоций Керенского, который вбежал на заседание Временного комитета Государственной думы после очередного выступления на каком-то «революционном органе». Добравшийся до своего стула Александр Федорович все никак не мог успокоиться и аж подпрыгивал от возбуждения.
        В принципе, по-хорошему, всех лишних горлопанов и прочую революционную публику было проще выставить из Таврического на улицу, но лидеры революции понимали, что с этим неизбежным злом проще мириться в здании, чем допустить, чтобы вся эта публика, оказавшись на свежем воздухе, быстро пропиталась слухами и разбежалась на все четыре стороны. Собирай потом их!
        Председатель Госдумы вполуха слушал жаркие дебаты вокруг вопроса о посылке агитаторов в казармы и на предприятия, которые должны еще раз разъяснить, что никакой эпидемии чумы в городе нет, что все это происки врагов революции и лично царицы-немки, что всем необходимо выйти на улицы и совершить последний рывок на пути к счастливой жизни. Но эта тема не очень интересовала Михаила Владимировича, поскольку уже было многократно проверено - агитаторы уходят на агитацию и не возвращаются. И вопреки фантазиям некоторых участников дискуссии Родзянко был уверен, что агитаторов никто не арестовывает и уж тем более не расстреливает. Скорее всего, они просто разбегаются по укромным местам, надеясь переждать непонятное время, а затем уж определиться, на чью сторону перебежать.
        Глава распущенного императором парламента смотрел на шумящих в зале членов Временного комитета и предавался мрачным размышлениям.
        Ситуация с чумой или со слухами о чуме сильно портила всю обстановку и нарушала все планы. Ну, а кто мог такое учесть при составлении этих самых планов? В том-то и дело, что никто не мог. Но проблема свалилась вдруг, словно снег на голову, и теперь все дело принимало нежелательный оборот.
        Во-первых, революция теряла темп. Уже начались сомнения и брожения. Уже имеются сведения о том, что кое-кто из тех, кто еще вечером и даже ночью не имел сомнений в успехе дела, теперь начал задумываться о поиске путей отхода и о дистанцировании от революции, как говорится, от греха подальше. И самому Родзянко приходилось прикладывать массу усилий для того, чтобы удержать весь этот Временный комитет от расползания. Впрочем, и сам Родзянко, всеми фибрами души стремившийся возглавить создаваемое Временное правительство и сильно оскорбившийся тем, что Львов, Керенский и Шульгин оттерли его в сторону, теперь ловил себя на мысли, что, может, это все и к лучшему, может, как-то и обойдется.
        Во-вторых, каждый час задержки в деле революции рождал сомнения в головах участвующих в заговоре генералов, которые вполне могут отойти в сторону в столь щекотливом деле и отказаться от ареста царя. И даже принять активное участие в подавлении мятежа.
        В-третьих, с каждым часом ближе становились к Петрограду посланные царем карательные войска, а чем ближе они были к столице, тем меньше воодушевления было среди революционной общественности, в особенности среди ее солдатской массы. А Родзянко не тешил себя иллюзиями о том, что вся эта революционная публика действительно готова умереть за революцию. Впрочем, он и сам, положа руку на сердце, готов к этому не был.
        В-четвертых, в таких условиях нечего было и думать о действенном блокировании железнодорожного сообщения вокруг Петрограда. В лучшем случае можно было что-то сделать с отдельными станциями, подняв восстание на них или захватив их отдельными революционными отрядами. Но было понятно, что при подходе карательных войск к столице вся эта публика разбежится. Максимум, что можно было сделать - это повредить железнодорожное полотно или пустить под откос товарные составы. Но совершенно очевидно, что такие препятствия не задержат надолго верные царю войска. А из-за проклятых слухов о чуме для захвата вокзалов и здания МПС сил катастрофически не хватало, и было очевидно, что отряды Кутепова засели там крепко. Как докладывали наблюдатели, вокзалы и набережная у Министерства путей сообщения перегорожены баррикадами из мешков с песком и оборудованы пулеметными гнездами. Более того, замечены постоянные подходы туда отдельных лиц, в том числе и гражданских, которые получали там оружие, из чего следовало, что количество защитников этих стратегических объектов растет. И уже очевидно, что штурм этих самых объектов
без применения артиллерии невозможен. И все бы хорошо, но артиллеристы вдруг под утро объявили нейтралитет и заперлись в своих казармах.
        В-пятых…
        Тут дверь распахнулась, и в зал буквально вбежал раскрасневшийся Милюков, держащий в руках какие-то листы бумаги.
        - Господа, - заговорил он возбужденно, - только что получено по телеграфу. Разрешите прочесть?
        В зале зашумели, призывая Милюкова к чтению, и тот, игнорируя предостерегающий жест Родзянко, начал читать громко и с выражением:
        «К НАРОДУ РОССИИ, АРМИИ И ФЛОТУ
        Спокон веку ждет народ русский справедливого устройства в державе нашей, ждет достойной жизни для всех людей, вне зависимости от происхождения и достатка.
        Пришло время исполнения законных народных чаяний о жизни по справедливости и правде…»
        ТЕЛЕГРАФНЫЕ ПЕРЕГОВОРЫ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ МИХАИЛА АЛЕКСАНДРОВИЧА С ПОЛКОВНИКОМ КУТЕПОВЫМ
        «У аппарата полковник Кутепов».
        «У аппарата в. кн. Михаил Александрович».
        «Здравия желаю, Ваше Императорское Высочество!»
        «Здравствуйте, Александр Павлович! Ознакомлены ли вы с воззванием ВЧК?»
        «Так точно, Ваше Императорское Высочество, текст прочитан, понят и меры принимаются».
        «Доложите обстановку».
        «Подчиненным мне сводным отрядом взяты под контроль здания Министерства путей сообщения, Николаевский, Царскосельский, Балтийский и Варшавский вокзалы. В моем подчинении девять запасных рот разной степени укомплектованности и устойчивости, кавалерийский эскадрон и тридцать шесть пулеметов, из которых полностью исправны девятнадцать. Ночью обстановка в столице стабилизировалась, атак больше не было, но после полудня я ожидаю новые попытки выбить нас с занимаемых участков. К счастью, слухи об эпидемии очень помогли нам, поскольку количество народу на улицах резко уменьшилось, а многие части отказываются покидать свои казармы, прекратив активное участие в мятеже и объявив нейтралитет. Сильно осложняет ситуацию фактическая потеря телефонной связи, поскольку телефонная станция находится в руках Временного комитета Госдумы. Однако общее положение в Петрограде я бы охарактеризовал как шаткое равновесие».
        «Получили ли Вы вчера мою телеграмму об эпидемии красной чумы?»
        «Так точно, Ваше Императорское Высочество, получил. Телеграмма мне очень пригодилась, благодарю вас».
        «Имеются ли вопросы?»
        «Когда мне ожидать прибытия подкреплений с фронта, каков мой статус и кто мой непосредственный начальник?»
        «Первые части с фронтов уже на погрузке, но, к сожалению, командование Северного фронта пока блокирует отправку требуемых частей со своего участка. Поэтому реальное прибытие основных надежных частей с фронта возможно не ранее 3 - 4 марта. Мы делаем все возможное для ускорения, но пока вам необходимо рассчитывать в первую очередь на свои силы. Организуйте печать и распространение текста “Обращения ВЧК”. Есть надежда, что это несколько охладит революционные страсти. С войсками в столицу прибудет назначенный высочайшим повелением новый главнокомандующий Петроградским военным округом генерал Иванов. До его прибытия и вступления в должность вы назначаетесь и. д. главнокомандующего Петроградским военным округом и и. д. военного коменданта Петрограда. Подчиняетесь непосредственно ВЧК. Вашей задачей является принятие мер по стабилизации ситуации в столице и обеспечение функционирования железнодорожной сети со стороны юга Петрограда для свободного прибытия и разгрузки эшелонов с войсками. Постарайтесь восстановить верность присяге как можно большего количества войск, формируйте сводные отряды из
разрозненных подразделений и отдельных военнослужащих. За участие в подавлении мятежа обещайте права фронтовиков. Также организуйте пункты записи добровольцев из числа офицеров запаса и гражданских патриотов Отечества. Сегодня будет издано новое обращение ВЧК, обещающее прощение всем участникам беспорядков, которые к полудню сегодняшнего дня прекратят участие в мятеже и вернутся по своим домам и казармам. Все, кто продолжит мятеж, будут подлежать трибуналу по законам военного времени. Все ли понятно?»
        «Так точно, Ваше Императорское Высочество».
        «Я надеюсь на Вас и на Вашу твердость. До свидания. Желаю Вам успехов. Михаил Александрович».
        «Благодарю. До свидания. Кутепов».
        ТЕЛЕГРАФНЫЕ ПЕРЕГОВОРЫ ГЕНАРАЛА ИВАНОВА С ГЕНЕРАЛОМ ХАБАЛОВЫМ
        «У аппарата генерал-лейтенант Хабалов. Положение отчаянное. В моем распоряжении, в здании Адмиралтейства, четыре гвардейских роты, пять эскадронов и сотен, две батареи. Прочие войска перешли на сторону революционеров или остаются, по соглашению с ними, нейтральными. Связи с ними не имею. Отдельные солдаты и шайки бродят по городу, стреляя в прохожих, обезоруживая офицеров. Похоже, что все вокзалы во власти революционеров, строго ими охраняются. Все артиллерийские заведения во власти революционеров. В городе чума. Все в панике. Хабалов».
        «Здесь генерал-адъютант Иванов. Высочайшим повелением я назначен новым главнокомандующим Петроградским военным округом. До моего прибытия и вступления в должность исполнять дела главнокомандующего войсками Петроградского военного округа назначен полковник Кутепов. Потрудитесь сдать ему дела и передать оставшиеся в Вашем подчинении отряды в его распоряжение. Если Вы не возьмете себя в руки и не выполните мой приказ, то, когда мы доберемся до столицы, я лично Вас расстреляю за все, что Вы натворили. Извольте исполнять. Иванов»
        Петроград. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Родзянко похолодел. Настроение, которое и так было хуже некуда, вдруг просто-таки обвалилось куда-то в мрачные подвалы Петропавловской крепости. От оглашаемого в затихшем зале документа веяло смертельным холодом, и перед глазами живописно возник образ дыбы - да, именно дыбы, а отнюдь не цивилизованных камер, в которых сидели в России политические заключенные.
        Все становилось на свои мрачные места. Все его неясные тревоги и осознанные опасения вдруг стали воплощаться в кошмарную реальность. И ощущение неопределенной опасности от полета «неопасного» Миши в Москву, и непонятные игры участвующих в заговоре генералов, и два брата, всегда бывших себе на уме, два великих князя - Александр и Сергей Михайловичи. И самое главное, так и не понятое Родзянко - кто тот злой гений, кто за этим всем стоит?
        И если буквально до последнего момента у него еще были надежды на то, что во главе военного заговора стоит генерал Алексеев, с которым можно договориться, то судя по отправленным в войска телеграммам о смерти Алексеева и о том, что Лукомский исполняет дела наштаверха, все это не так. И уж тем более это не так, исходя из этого самого «Обращения ВЧК», которое сейчас зачитывает этот дурак Милюков. В дело вступил игрок совершенно непредставимого масштаба. Игрок, которому удалось скрыть свое участие в игре, да что там участие - само свое существование от внимательного взора остальных участников большой игры. И вот, в самый решающий момент он сделал свой ход.
        О масштабе этого нового игрока красноречиво говорило то, с какой легкостью он перехватил инициативу, как устранил такое мощное препятствие, каким, без сомнения, был генерал Алексеев, как быстро ему удалось сформировать этот самозваный комитет…
        - «…видя, что Государь Император полон решимости защитить народ Свой, подлые изменники нанесли народу нашему удар в спину и решили помешать Государю Императору Николаю Александровичу подписать повеление о даровании верным Своим подданным давно и горячо ожидаемых в народе законов…»
        Милюков читал с каким-то упоением, и Родзянко казалось, что тому самому доставляет удовольствие быть сейчас в центре внимания и буквально провозглашать смертную казнь всем присутствующим в этом зале.
        - «…враги народа обманом и подкупом подняли в Петрограде антинародный мятеж, цель которого - свергнуть Государя нашего и не допустить принятия Императором народных законов. Враги всего русского, при содействии германского генерального штаба, они подкупили предателей среди руководства распущенной Императором Государственной думы, а также некоторых изменивших присяге генералов…»
        Для Родзянко в настоящий момент интерес представляли лишь три вещи: где сейчас царь, кто вошел в этот самый комитет и кто стоит за этим комитетом - кто использовал шалопая Мишу в качестве ширмы для себя? И вообще, где Миша сейчас - в Москве или Могилеве? Из Первопрестольной сведений о его прибытии не поступало, но и из Могилева никто не удосужился сообщить!
        - «…но враги народа просчитались. Решительными действиями великих князей и высшего руководства русской армии заговор был раскрыт, и сейчас идут аресты грязных заговорщиков. После дознания многие из них уже дали признательные показания и указали на сообщников. Одним из вождей антинародного заговора оказался изменивший воинской присяге бывший начальник Штаба Верховного Главнокомандующего генерал Алексеев, подло и коварно завлекший Государя в ловушку…»
        Председатель распущенной Госдумы шумно выдохнул сквозь зубы. Все было еще хуже, чем ему казалось вначале. Если это не блеф и если действительно идут аресты и допросы, то это значит, что тот или те, кто стоит за этим самозваным комитетом, подготовкой к выступлению занимались долго и серьезно. Если все и в самом деле так, то нет сомнений в том, что участники заговора сейчас показывают друг на друга пальцем, стремясь побыстрее стать на сторону победителей. И проблема в том, что, похоже, у многих из них уже нет сомнений в том, кто победит в этой игре. В этом контексте становится понятным нежелание генералов Брусилова и Гурко отвечать на его телеграммы. Похоже, что крысы побежали с корабля…
        - «…Временный чрезвычайный комитет спасения народа и России, который, до освобождения и особого повеления Государя Императора, принимает на себя все функции и полномочия по управлению Российской империей, ее армией и флотом…» - Милюков аж светится от восторга, подумал, глядя на него, Родзянко. - «…Временный чрезвычайный комитет имеет право приостанавливать действие любых законодательных актов и объявляет о введении особого периода управления до окончательного подавления антинародного мятежа…»
        - Это измена! - ахнул кто-то.
        Милюков на секунду прервал свое чтение и с любопытством посмотрел на воскликнувшего об измене. Тот быстро опустил голову и стал перебирать бумаги перед собой. Милюков иронично усмехнулся и продолжил свое чтение.
        Да, думал Родзянко, похоже, этот уже все понял и готов перебежать к победителю.
        - «…кто по недомыслию или обманом был втянут в противозаконные действия, принимал участие в беспорядках, но осознал свою вину, должны обратиться к ближайшему офицеру или жандарму и, указав на зачинщиков, исполнять приказы императорской власти…»
        Михаил Владимирович Родзянко горько усмехнулся, услышав эту фразу. Можно себе вполне представить, что начнется вскоре. Но проклятие, нельзя же просто так опускать руки и идти на заклание! Нужно бороться! Нужно перехватить инициативу! Мысли лихорадочно роились в его голове, пытаясь сформулировать порядок действий. Он схватил лежащие перед ним бумаги и, перевернув на чистую сторону один из листов, принялся лихорадочно записывать пункты плана.
        Когда Милюков дочитал список членов ВЧК, несколько секунд царила гробовая тишина, нарушаемая лишь скрипом от записей Родзянко, а потом зал взорвался. Зазвучали крики, кто-то вскочил, роняя стул, на столе упал на бок графин, заливая водой проекты законов Временного правительства России. Громче всех, конечно, кричал Александр Федорович Керенский.
        - Откуда вы взяли это? Кто вам его дал? Это провокация! Господа, нужно немедленно остановить распространение!
        Милюков пожал плечами.
        - Мне кажется, что я уже говорил об этом. Текст только что получен по телеграфу из Ставки.
        - Господа! - Родзянко встал и перевел внимание присутствующих на свою персону. - Давайте соблюдать порядок! Ничего страшного не произошло. Во всяком случае, пока. Обратите внимание, господа, что, по утверждениям этого самого Комитета, царь находится под арестом. Пусть мы пока не знаем, кто его арестовал, но тем не менее мы можем допустить, что император арестован самими членами так называемого Временного чрезвычайного комитета и, следовательно, сидит под замком где-нибудь в Могилеве. Во всяком случае, эти самозваные члены этого самозваного Комитета уверенно заявляют об аресте Николая Второго какими-то мифическими заговорщиками. Более того, они делают свои заявления фактически от его имени, нисколько, по-видимому, не опасаясь какой-либо реакции со стороны самого монарха. Это дает нам все основания считать, что фигура царя уже сброшена с доски и сейчас перед нами мятеж, направленный против завоеваний нашей с вами революции, то есть фактически явный контрреволюционный мятеж. Во всяком случае, относиться мы к происходящему должны именно так, и вести агитацию в Петрограде и по всей России мы должны
именно с таких позиций.
        Михаил Владимирович оглядел притихших подельников.
        - Признаться, эти нелепые слухи об эпидемии чумы беспокоят меня куда больше, чем писульки самозваного Комитета. И я практически уверен, - продолжил он, повышая градус своей речи, - что все эти нелепые слухи о чуме в Петрограде распущены агентами именно этого самозваного Комитета! Именно они стоят за этим скандальным делом! Распуская опасные для нашего дела слухи, они стремятся сбить накал революционных выступлений. В этом главная опасность для нас, господа! В этом, а отнюдь не в том, что пишут они в своих прокламациях.
        - Однако, - возразил Милюков, - их аргументы могут найти отклик в сердцах беднейших слоев, а именно они являются основной движущей силой революции…
        - Это заблуждение! - Керенский вскочил с места и с жаром заораторствовал: - Я настаиваю, что это опаснейшее заблуждение, господа! Никто не умаляет значимости рабочего и солдатского элемента для наших целей, однако, господа, давайте не забывать о том, что движущей силой любой революции являются отнюдь не эти низовые элементы, что бы они там о себе ни думали. Я подчеркиваю, именно интеллектуальная и финансовая элита всегда были, есть и будут движущей силой любой революции! Без подготовки, без плана выступлений и, самое главное, без соответствующего финансирования любая революция вырождается в стихию, в погром, в бунт люмпена. И когда в истории подобное случается, всегда элите общества приходится загонять бунтующий элемент в стойло, где ему самое место! Поэтому я позволю себе…
        Родзянко поморщился. Керенский вновь занялся традиционной рисовкой перед зрителями, подчеркивая значимость себя любимого практически через каждую фразу. И чем больше он говорил, тем больше возбуждался сам. Пафос захлестывал сего оратора, стоило ему сказать больше двух-трех предложений за одно выступление. Его глаза загорались, речь становилась эмоционально заряженной, и «народный трибун Керенский» начинал вещать, изливая на присутствующих потоки слов, часто забывая о том, что «присутствующие» и «благодарные слушатели» не всегда суть одно и то же. Да по большому счету было ему это абсолютно безразлично. Вот и сейчас, стоя за столом заседаний так, словно он на трибуне, Александр Федорович Керенский патетически вскидывал руки, очевидно призывая небо в свидетели этого триумфа ораторского мастерства.
        - …и я, господа, подчеркиваю в этой связи, что только мобилизация всех здоровых сил элиты нашего общества сможет завершить священное дело нашей революции. Мы должны решительно продемонстрировать Европе и Америке, что знамя французской и американской революций подхвачено в России. Я предлагаю, не мешкая, составить обращение к мировым правительствам с призывом поддержать русскую революцию. Я, невзирая на чуму и опасность нападения со стороны врагов революции, готов лично отвезти это обращение в посольства Франции, Великобритании и Соединенных Штатов. Я уверен, что готовность к самопожертвованию и пренебрежение к личной опасности - это как раз те качества, которые должные демонстрировать народу вожди нашей революции в этот важнейший момент в истории рождения свободной России!..
        Дождавшись, когда Керенский сделает паузу для набора в свои легкие новой порции воздуха, Родзянко решительно взял ситуацию в свои руки:
        - Александр Федорович, безусловно, прав в контексте того, что мы должны обратиться в американское и европейские посольства за поддержкой. Однако нам нужна в первую очередь не моральная поддержка со стороны союзников, а юридическое признание нашего Временного правительства единственной законной властью в России. Такое признание продемонстрирует всем, как в самой России, так и в мире, кто теперь власть в бывшей Российской империи, что особенно важно в ситуации, когда самозваный Комитет пытается вбить клин между нами и народом. Это привлечет на нашу сторону колеблющихся. Но, господа, я хотел бы напомнить уважаемому Александру Федоровичу о том, что именно массы солдатского и рабочего элемента являются материалом, формирующим ту самую горную реку, которая снесет со своего пути все пережитки старого режима. Увлекшись поездками по посольствам, мы рискуем не уделить достаточного внимания наполняемости этой самой горной реки народного гнева. Если поток пересохнет, то участь нашей революции можно считать предопределенной. Посему я предлагаю нам сосредоточить свое обсуждение на выработке мер по прекращению
этих провокационных слухов о чуме. Нам нужно вернуть народ на улицы, нам нужно придать новый импульс революции, нам нужно вернуть инициативу в свои руки.
        - И что вы предлагаете, собственно? - Керенский был традиционно раздражен тем, что его перебили, и считал нужным это продемонстрировать окружающим. - Какие меры вы, Михаил Владимирович, предлагаете, помимо обращения к союзникам?
        Александр Федорович не преминул подчеркнуть, что именно он автор идеи с посольствами. Во избежание, так сказать, недоразумений. Чтоб не оттерли завистники его персону от скрижалей Истории.
        Опытный Родзянко проигнорировал реплику Керенского, не желая вступать с ним в дискуссию. Вместо этого он продолжил оглашать тезисы своего плана:
        - Итак, господа, задача номер один: вернуть людей на улицы. Однако мы должны трезво отдавать себе отчет в том, что наши лозунги больше не эффективны. И пока на улицах не соберется достаточно большое количество революционно настроенной публики, наши призывы не будут находить решительно никакого отклика. Поэтому посылку в разные места агитаторов с призывами к революции я считаю ошибочной и вредной в сложившихся условиях. Накал выступлений явно спал, и для того, чтобы вновь зажечь толпу, нам необходимы принципиально другие методы.
        Михаил Владимирович обвел взором присутствующих и, взяв карандаш, начал мерно отстукивать пункты своего плана.
        - Первое. Мы должны организовать доставку в Таврический сад подвод с хлебом и мукой. Второе - мы должны начать раздачу хлеба всем желающим. Третье - нам необходимо оповестить об этом всех, и тут как раз пригодятся агитаторы, которые должны рассказывать о том, что новая революционная власть организовала бесплатную раздачу хлеба и все желающие могут прийти к Таврическому дворцу и получить свою долю…
        - А вы представляете, что тут начнется? - Милюков вскочил с места.
        Родзянко с холодной улыбкой кивнул.
        - Вполне себе представляю, уважаемый Павел Николаевич, вполне себе представляю…
        Петроград. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Полковник Кутепов в этот час также был на заседании. Собрав офицерский совет, он выслушивал мнения и предложения каждого из своих офицеров, продолжая при этом раздумывать над тем, что же делать дальше.
        Назначение исполняющим дела главнокомандующего округом и коменданта столицы вовсе не добавили ему оптимизма. До рассветного разговора по телеграфу с великим князем Михаилом Александровичем у него хотя бы была надежда на то, что в Петрограде есть кто-то, кто видит и знает больше, чем он сам, что есть те, кто точно так, как и Кутепов, держат оборону на своих участках, что кто-то вот-вот решительно возьмет командование в свои руки, что в Петрограде вот-вот появятся надежные части с фронта и вся эта революционная кутерьма наконец закончится. Однако теперь ему было совершенно ясно, что положение их просто отчаянное и что, не будь этих слухов о чуме, его отряд, вероятно, прекратил бы свое существование еще предыдущим вечером.
        Решительные действия, удержание инициативы, привлечение дополнительных сил за счет нескольких взятых под контроль рот лейб-гвардии и другие мероприятия - все это лишь оттягивало неизбежный конец. Слишком несопоставимыми по численности были силы, слишком легким и привлекательным был путь анархии и хаоса, слишком много накопилось обид, неудовлетворенности и слишком сильно было желание перемен.
        Слухи о чуме, которыми так удачно удалось воспользоваться, позволили сбить накал революционных выступлений, и разведка фиксировала почти полное отсутствие людей на улицах. Но Кутепов не строил иллюзий на сей счет и был уверен в том, что не позже вечера все вернется на круги своя. Более того, рассчитывать на то, что у них есть время далее обеда, он бы не стал. К тому же нельзя было сбрасывать со счетов действия господ-товарищей из Таврического дворца, которых полковник вполне обоснованно считал куда более искушенными во всяческих интригах, чем он, обыкновенный боевой офицер, пусть даже и из элитного Преображенского полка лейб-гвардии, пусть даже казармы его и располагались рядом с Зимним дворцом.
        Единственным вариантом виделось активное влияние на события, удержание инициативы и принуждение превосходящего по силам противника к постоянному реагированию на твои неожиданные операции, в результате чего тот вынужден будет распылять силы и внимание по всей ширине и глубине фронта, не имея возможности спрогнозировать места нанесения следующего удара. Но для этого отрядам Кутепова нужно не отсиживаться в пассивной обороне удерживая занятые объекты, а предпринимать действия по взятию под контроль новых стратегических точек, вести борьбу за умы солдат гарнизона и жителей столицы.
        Полковник прекрасно понимал, что здесь и сейчас влияние психологического фактора велико как никогда. Естественно, и там, на фронте, моральный дух влиял на общую дисциплину в войсках и на их устойчивость в бою, но на передовой солдатам по крайней мере было понятно, что германец он вон с той стороны, а русские они вот здесь, в окопах, рядом с тобой. В Петрограде же русскими были все, и Рубикон гражданской войны был уже фактически перейден, поскольку в столице уже несколько дней русские стреляют в русских безо всякого колебания. Более того, в отличие от фронта, здесь и переход от одной противоборствующей стороны на другую не просто возможен - он наблюдается весьма регулярно. А потому в этом противостоянии победит тот, кто будет владеть умами и желаниями толпы. И уже не имеет значения, какая это толпа - цивильная или военная, поскольку падение дисциплины превратило солдат в обыкновенную вооруженную толпу, сравняв их с такой же толпой гражданских, вооружившихся точно так за счет разграбления арсенала.
        И в этом контексте положение верных императору войск, как это прекрасно понимал Кутепов, было куда более проигрышным в моральном плане, ведь все, что они могли предложить, это довольно абстрактные в нынешних условиях, некогда святые понятия, такие, как честь, долг и верность единожды принесенной присяге. В этом плане революционные лозунги для вчерашних крестьян, из которых и были сформированы запасные полки, звучали значительно привлекательнее.
        Отношение же самого Кутепова к революции было довольно противоречивым. Твердый сторонник сильной власти и решительной руки, с отчаянием видел, как разлагается государственная и военная машина, как снижается дисциплина в войсках, как копится брожение в обществе, как все больше недовольства вызывают действия правительства и все больше эти неудачные действия связывают с личностью императрицы или самого государя. Складывалось ощущение, что текущим положением были недовольны решительно все - от беднейших крестьян и до богатейших землевладельцев, от простых неквалифицированных рабочих и до видных промышленников, от рядовых солдат до самой верхушки армии, и от простого обывателя до самой родовитой аристократии. Будучи безусловно верным присяге, Александр Павлович не мог не видеть, что, вместо того чтобы решительно принять одну из сторон и опереться на нее, государь избрал самую неудачную тактику в этой ситуации - не делать ровным счетом ничего и ждать, пока все само собой рассосется. А такая политика, по мнению Кутепова, была сродни желанию врача ничего не делать и ждать, пока зараженная рана исцелится
сама. Время шло, и ситуация становилась все хуже, пока наконец гной неудовольствия не поставил общественный организм на грань гангрены.
        Однако полковник не считал революцию или дворцовый переворот способом решить накопившиеся проблемы в государстве, сравнивая эти варианты с лечением заражения крови в ноге методом отсечения головы на гильотине. Он был глубоко уверен, что любая революция в условиях затяжной войны погубит Россию, равно как погубит и всех тех, кто к этой революции стремится. Не верил Кутепов в то, что эти дельцы и говоруны из Государственной думы, все эти крикуны и позеры смогут дать стране надежную власть и укрепляющую дух идею для мобилизации всех сил общества во имя победы в войне. А без победы у России нет будущего, поскольку поражение неизбежно приведет к еще большим массовым волнениям, лишениям, голоду, беспорядкам, гражданской войне и, как следствие, к распаду государства.
        Самым печальным было то, что Кутепов не видел, как сложившееся положение исправить. Действия революционеров губили Россию, но и бездействие государя вело империю в пропасть. Единственным шансом Александр Павлович считал скорейшее восстановления порядка и дарование русскому обществу новой перспективы. Он тешил себя надеждой, что после восстановления порядка в столице император примет меры для снижения напряжения в обществе и даст подданным новую надежду, новую общую цель, без которой невозможно победить в этой войне.
        Но надежды уже почти не было, брожения грозили разорвать перегретый котел государственной машины, и поэтому положение дел полковник считал практически безнадежным, уповая лишь на скорое прибытие в Петроград устойчивых и не испорченных революционной пропагандой частей.
        Причем единственным шансом было немедленное и решительное применение прибывших в Петроград войск в деле восстановления законного порядка, поскольку Кутепов был уверен в том, что если прибывшие части оставить на день-два без дела в столице, то червь агитации и анархии подточит и их. Теперь, после разговора с великим князем, не стало и такого, пусть призрачного, но шанса, ведь прибытие войск третьего или четвертого марта уже ни на что, по мнению полковника, не влияло, ибо к тому времени все уже будет кончено.
        Впрочем, безнадежным положение он считал лишь до тех самых пор, пока не прочитал это самое «Обращение ВЧК». И пусть у самого Кутепова отношение к этому ВЧК было довольно противоречивым, поскольку он сомневался, не придется ли ему отвечать за исполнение приказов этого Комитета. Равно как и вызывала острое беспокойство полковника судьба государя императора. Но все же он понимал, что если шанс на успех с анархией и есть, то он достижим только такими методами, которые демонстрирует этот новоявленный Комитет. А потому он исполнит эти, представляющиеся вполне разумными меры, которых от него требует великий князь Михаил Александрович. В конце концов, ведь именно с его утренней телеграммы началась борьба полковника Кутепова с мятежом в столице. И как повернулась бы история, если бы этой телеграммы не было? Как знать, как знать…
        Итак, именно сочетая решительную силу и решительные реформы можно склонить чашу весов общественного мнения на свою сторону. Несколько дней анархии и беззакония напугали обывателя, и у него уже значительно меньше революционного запала. Солдаты, в массе своей поддержавшие революцию после обещания не отправлять их на фронт в случае победы этой самой революции, были готовы бузить на улицах, выкрикивая лозунги о свободе, но решительно не были готовы умирать за эту самую свободу.
        Да и вообще, довольно абстрактные лозунги революции уже несколько померкли в сознании масс на фоне смертельной угрозы чумы, которая, как казалось, представляла опасность здесь и сейчас для всех и каждого в этом городе.
        И вот теперь, когда, как прогнозировал Кутепов, люди начнут отходить от испуга и лихорадка революционных выступлений вновь вернет толпы на петроградские мостовые, было очень важно бросить на чашу весов более привлекательные лозунги вместе с демонстративными фактами решительного восстановления порядка в столице.
        - Итак, господа офицеры, я выслушал все ваши мнения и доводы. - Кутепов взял заключительное слово, когда последний из присутствующих офицеров высказался. - Вижу, что большинство из вас положительно оценивает то влияние, которое «Манифест ВЧК» может оказать на общественные настроения в столице. Отрадно, что здесь, в здании Министерства путей сообщения, имеется типографский станок. Необходимо срочно найти печатников и отдать в набор данный текст. Его распространение является жизненно важным в нашей ситуации. По мере печатания экземпляры «Обращения» необходимо расклеивать по городу. Это первое.
        Полковник еще раз просмотрел свои записи.
        - Второе. Полковник Ходнев, вам предписывается принять командование над войсками в Министерстве путей сообщения. Задача - удержать контроль над зданием, решительно пресекая любые попытки захватить Министерство или внести дезорганизацию в его работу. Я требую жестко пресекать все случаи паникерства, агитации и прочего разложения. Телеграфные линии Министерства должны оставаться под контролем императорской власти. Задача ясна?
        - Так точно, - Ходнев кивнул.
        Кутепов продолжил:
        - Третье. На основании полученных мной директив приказываю на Николаевском, Царскосельском, Балтийском и Варшавском вокзалах начать подготовку к срочному приему и разгрузке прибывающих в столицу частей. Первые эшелоны с батальонами ожидаются уже сегодня вечером и будут поступать беспрерывно на протяжении нескольких дней. Обеспечить выгрузку и обеспечение всем необходимым для немедленного выполнения поставленных перед ними боевых задач по восстановлению порядка в Петрограде. Подготовку к прибытию войск вести скрыто, но так, чтобы об этом узнало как можно больше народу.
        Подумав минутку, полковник добавил еще одно распоряжение:
        - И четвертое. Необходимо сформировать из числа добровольцев группы парламентеров, задачей которых будут визиты в те части, которые объявили нейтралитет. Нужно будет доставить туда текст «Обращения ВЧК» и мое письмо с гарантиями того, что кто присоединится к нам сегодня, до прибытия войск в столицу, тот получит прощение и будет в числе тех, кто подавлял мятеж. После прибытия войск в Петроград те, кто все еще будет сохранять нейтралитет, будут немедленно отправлены на фронт, на самые безнадежные его участки. Те же, кто будет и дальше принимать участие в мятеже, будут расстреливаться на месте или будут преданы суду военного трибунала. Это все, господа. Я с ротой преображенцев отбываю в Адмиралтейство принимать дела от генерала Хабалова. Если вопросов больше нет, тогда с Богом!
        Глава XIII
        Пляска на головах
        Петроград. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        - Жители революционного Петрограда! Граждане Свободной России! По распоряжению Временного Комитета депутатов Государственной думы и Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов в столицу начались поставки хлеба! Бесплатная раздача хлеба! Все нуждающиеся в хлебе идите в Таврический сад! Началась раздача хлеба! Внимание! Жители революционного…
        Кирпичников сплюнул на дно кузова. Вот уже час они ездили по пустынным улицам Петрограда, призывая горожан выйти из домов и присоединиться к рево… в смысле отправиться за выдаваемым революционным правительством хлебом.
        Отправиться в эту поездку Тимофея Кирпичникова вынудила скука. Ему до смерти надоели бесконечные митинги в жутко закуренных помещениях Таврического дворца. Загнанная внутрь слухами о чуме революционная общественность находила выход своей безудержной энергии в нескончаемой череде выступлений, в яростных аплодисментах и не менее яростных попытках стащить оппонента с трибуны.
        Некогда сверкающие и поражающие чистотой помещения дворца все больше напоминали хлев, когда слоняющиеся без дела расхристанные солдаты, матросы и рабочие ходили куда хотели, плевали где хотели, бросали на пол что считали нужным, нередко не удосуживались даже найти уборную в здании и использовали для этой цели любые приглянувшиеся им места.
        К утру Тимофей был уже вне себя от бешенства. Нет, его вовсе не бесило происходящее в здании, поскольку он считал, что это лишь следствие отсутствия четких указаний от вождей революции и, соответственно, лишь следствие общего безделья. Его страшно бесило, что вожди заняты пустой говорильней и явно не собираются предпринимать никаких действий для того, чтобы обеспечить коренные интересы трудового элемента. Почему до сих пор не национализировано все имущество паразитов? Почему не объявили о разделе земли? Почему всякое офицерье все еще ходит по городу? До каких пор это будет продолжаться? Ведь офицер, в конце концов, это лишь военный советник солдат, которые сами должны решать, как им жить и как им воевать. И никаких там отдач чести и прочих ваших благородий быть не должно!
        Кирпичникова раздражало все вокруг. Все было не так, как ему представлялось в те часы, когда он агитировал своих сослуживцев поднять восстание. Восстание они подняли, и что же теперь? Вместо решительных действий какая-то говорильня! И это при том, что накал революции явно идет на убыль! Людей на улицах нет, флаги и транспаранты в Таврическом саду лишь хлопают на ветру, сиротливо подражая яростным овациям, которые звучали там еще вчера днем.
        Но разве может все так закончиться? Разве долгожданная революция обернется лишь долгим и протяжным паровозным гудком, в который уйдет весь пар народного гнева и который оставит после себя пустой котел, а паровоз революции так и останется на тупиковой ветке истории? Нужно же что-то делать, в конце концов!
        Именно с такими настроениями шатался Тимофей Кирпичников по коридорам Таврического дворца, когда услышал о том, что формируются агитационные бригады для выезда на улицы Петрограда. Он поспешил принять участие в этом деле, поскольку это было хоть какое-то, но дело.
        И вот уже час колесили они по улицам столицы, но, к разочарованию Кирпичникова, не выбегали им навстречу радостные толпы, не спешили по их призыву к Таврическому дворцу, да и вообще, по большому счету, никак не реагировали. Лишь выглядывали из окон испуганные люди, лишь в подворотнях торопились закрыть ворота дворники, лишь свистел ветер в изгибах крыш и в водостоках.
        - …граждане Свободной России! По распоряжению Временного комитета депутатов Государственной думы и Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов…
        Внезапно Тимофей услышал какой-то новый звук, основательно забытый за эти несколько дней.
        - Погоди-ка…
        Кирпичников положил руку на плечо кричавшего в рупор и прислушался. Где-то пели. Причем пели не ставшие уже привычными революционные песни, исполняемые разрозненным многоголосием, когда, что называется, кто в лес, кто по дрова. Нет. Пели громко и слаженно. Пели так, что любой, кто хоть единожды слышал такое, сможет сразу сказать - это поет маршевая колонна солдат и поет именно во время марша, на ходу, четко попадая в ритм размеренных шагов движущегося солдатского строя. И тут звук стал четче, и Тимофей к ужасу своему разобрал слова песни.
        Твёрд наш штык четырехгранный,
        Голос чести не замолк,
        Так пойдем вперед мы славно,
        Грудью первый русский полк…
        Тимофей стал пробираться по кузову к кабине шофера, но сделать ничего не успел - их грузовик выскочил на Вознесенский проспект и очутился прямо перед марширующей колонной, которая как раз выходила на проспект.
        - Преображенцы! - Кирпичников взвизгнул и заколотил по крыше кабины грузовика. - Поворачивай! Живее!
        Перепугавшийся шофер начал крутить баранку, но вывернуть до конца не сумел, и грузовик со всего размаха врезался в стену. От удара Тимофей вылетел из кабины и перекувыркнулся по мостовой. Дивясь, что ничего себе не сломал, Кирпичников устремился вслед за выпрыгнувшими из кузова агитаторами, которые спешили завернуть за спасительный угол и скрыться. А сзади звучало громовое:
        Государям по присяге
        Верным полк наш был всегда,
        В поле брани не робея,
        Грудью служит он всегда!
        Петроград. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Полковник Кутепов шагал впереди роты лейб-гвардии Преображенского полка. Звучал полковой марш, эхом отдававшийся от стен притихшего города. Преображенцы пели его с воодушевлением, и было видно, как наполняются торжественностью их лица, как уходит из них безнадега, как появляется что-то такое, что невозможно описать никакими словами, но которое вместе с тем ясно говорит - солдаты устали отступать и устали бояться завтрашнего дня. Было ясно - наступает решающий день. А потому слова полкового гимна пелись ими не голосом, а сердцем самим, самой душой солдатской.
        Знают турки нас и шведы,
        И про нас известен свет.
        На сраженья, на победы
        Нас всегда сам царь ведет!
        И развевалось впереди строя знамя лейб-гвардии Преображенского полка. И играл полковой оркестр. И было ощущение, что идет по улице не жалкая рота, а весь тот полк, гвардейцы которого воюют на фронте, не прячась и не кланяясь врагу. И пусть их сейчас не так уж и много, но у них на этих промерзших улицах свой фронт и свой долг перед Отечеством.
        Славны были наши деды,
        Помнят их и швед, и лях.
        И парил орёл победы
        На полтавских на полях!
        Когда к нему ночью пришел поручик Сафонов с идеей переагитировать музыкантов полкового оркестра, Кутепов сначала отнесся к этой инициативе довольно скептически. Вояки из музыкантов оркестра были, как говорится, еще те и мало чем могли помочь в случае серьезного штурма, разве что поставить их на второстепенные участки. Так что, отправляя Сафонова с группой солдат в казармы полка, он, вместо оркестра, дал приказ доставить полковое знамя, да и то лишь для того, чтобы революционно настроенная публика с ним чего-нибудь нехорошее не сотворила. Ну, а оркестр… На него полковник согласился только для того, чтобы Сафонов прекратил забивать ему голову и не мешал думать над их отчаянным положением.
        Знамя их полка пленяет
        Русский штык наш боевой.
        Он и нам напоминает,
        Как ходили деды в бой.
        А вот идея с торжественным проходом по улицам Питера пришла ему в голову уже после телеграфных переговоров с великим князем Михаилом Александровичем, когда тот сообщил полковнику о том, что он назначается временным главнокомандующим столичного округа и комендантом Петрограда. Причем основная цель такого марша с песней и оркестром была более чем прозаичной - Кутепов собирался произвести впечатление на части, находящиеся в Адмиралтействе и лично на генерала Хабалова. Он рассчитывал на то, что такое эффектное появление облегчит ему агитацию одних и отстранение от командования другого. И вот теперь, оглядываясь на окна, на высовывающиеся с балконов и из подворотен головы, на то, как светлеют лица и как появляется надежда, полковник считал идею поручика Сафонова не просто удачной, а исключительно превосходной.
        Твёрд наш штык четырехгранный,
        Голос чести не замолк,
        Так пойдем вперед мы славно,
        Грудью первый русский полк…
        Внезапно из-за угла выскочил обвешанный красными транспарантами грузовик. В кузове что-то закричали, и какой-то унтер начал колотить кулаком по крыше кабины. Машина вильнула, и не успел Кутепов вытащить свой наган, как грузовик со всего разворота впечатался в стену дома. Из кузова горохом повалились какие-то расхристанные личности и, спотыкаясь, побежали к углу дома.
        Идущие впереди преображенцы сопроводили это происшествие смехом и свистом, а задние ряды продолжили петь:
        Государям по присяге
        Верным полк наш был всегда.
        В поле брани не робея,
        Грудью служит он всегда!
        И, уже проходя мимо поверженной машины, солдаты лейб-гвардии Преображенского полка с особым воодушевлением допели:
        Преображенцы удалые,
        Рады тешить мы царя,
        И потешные былые
        Славны будут ввек, ура!
        ТЕЛЕГРАММА ГЕНЕРАЛА ЛУКОМСКОГО ТОВАРИЩУ МИНИСТРА ПУТЕЙ СООБЩЕНИЯ НА ТЕАТРЕ ВОЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ ГЕНЕРАЛУ КИСЛЯКОВУ
        Управление всеми железными дорогами временно принимаю на себя через тов. министра путей сообщения на театре военных действий. Приказываю решительно пресекать попытки любых лиц дезорганизовать работу железных дорог или взять на себя управление перевозками. Текст «Обращения ВЧК» и информацию о выдвижении войск на Петроград довести до всеобщего сведения. За исполнение отвечаете лично. Ген. Лукомский.
        Петроград. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        - Итак, господа, уже можно сказать, что определенный эффект от нашей агитационной кампании имеется. Под стенами Таврического дворца уже полным ходом идет раздача хлеба жителям города, и мы видим, как она растет прямо на глазах. Однако мы должны отдавать себе отчет, что мы не Иисус Христос и пятью хлебами многотысячную толпу мы не накормим.
        Родзянко обвел взглядом притихших членов Временного комитета депутатов Госдумы и, стукнув карандашом по столу, продолжил:
        - Хлеба для раздачи нам хватит от силы на час. После этого мы должны перенаправить толпу туда, куда нам нужно, или же голодная и злая толпа вынесет нас из этого здания, не спрашивая о том, кто какой партии, кто как относился к революции, кто за какую форму правления был. Посему, господа, у нас нет времени на упражнения в красноречии. У нас вообще нет времени. Только что стало известно, что на Николаевском вокзале полным ходом идут приготовления к прибытию большого количества войск. Причем ждут их уже сегодня к вечеру.
        Некрасов поднял руку. Глава Госдумы кивнул:
        - Да, Николай Виссарионович, слушаем вас.
        - Господин председатель, я хотел бы уточнить, а откуда так скоро могут прибыть войска, ведь по тем сведениям, которые есть у нас, отправка войск с Северного фронта остановлена, а войска с других фронтов никак не успеют в столицу даже к завтрашнему дню, не говоря уж про день сегодняшний. - Кадет недоуменно развел руками. - Как понимать такую информацию?
        Родзянко покачал головой.
        - По имеющимся у нас данным, действительно войска еще даже не приближались к Петрограду и прохождение воинских эшелонов через станции столичного округа не отмечено. Однако давайте не забывать, что Министерство путей сообщения все еще не под нашим контролем и у нас нет всей полноты информации. Более того, без взятия нами самого означенного Министерства мы не можем управлять перевозками по железным дорогам. Поэтому мы должны быть готовы к внезапному прибытию войск в Петроград.
        - Господа! - Керенский встал с места с заявлением. - Мы с вами совершенно недостаточно уделяем внимание революционной работе в войсках гарнизона. Я, конечно, понимаю, что после ночных слухов потребуется какое-то количество времени на то, чтобы раскачать обстановку вновь, но это нужно делать незамедлительно! Я не считаю, что затея с раздачей хлеба правильная. Я уверен, что эта публика не может стать опорой нашей революции, поскольку пришла сюда не ради наших идей, а ради простого куска хлеба. Я против того, что нам под эту затею пришлось задействовать почти весь революционный автопарк. Именно на работе по агитации в казармах должны были мы сосредоточиться!
        Александр Федорович указал на Некрасова и продолжил:
        - Вот, например, Николай Виссарионович спрашивал о возможном прибытии царских войск в Петроград. И, очевидно, выражал беспокойство этим вопросом. А я хочу спросить у господина Некрасова, почему же он сам не взял достаточное количество солдат из тех самых запасных полков, сослуживцы которых засели в Министерстве путей сообщения, и не отправился с ними в это самое Министерство для распропагандирования сидящих там? Хочу вам, господа, напомнить, что только так революции удавалось призывать под свои знамена солдат Петроградского гарнизона. Только так нам удавалось обеспечивать относительно бескровный ход нашей революции и минимальное сопротивление войск.
        Некрасов вспыхнул.
        - Александр Федорович, я попросил бы вас выбирать…
        Керенский отмахнулся от него и завершил мысль, как будто его никто и не перебивал:
        - Мы слишком много времени тратим на заседания. Мы должны действовать и проявить все свои лидерские и организационные способности. Давайте перестанем уповать на то, что толпа вновь вернется под наши стены и мы станем властителями ее дум и помыслов. Время упущено, господа, и нам всем нужно, засучив рукава, взяться на тяжелую практическую работу на местах, вместо того чтобы вырабатывать здесь пустые планы и лишенные реального обеспечения проекты решений. Поэтому я предлагаю уважаемому Николаю Виссарионовичу взять солдат и отправиться на улицу спасать революцию. Я предлагаю назначить господина Некрасова нашим комиссаром путей сообщения и поручить ему занять свое рабочее место в Министерстве. Возьмите под контроль Министерство путей сообщения и возьмите в свои руки препятствование всяким перевозкам вокруг Петрограда. Сделайте это, и мы все прекратим гадать на кофейной гуще. Точно так же и с остальными вопросами…
        Побагровевший Некрасов не стал ждать, когда же Керенский наговорится, и тут же его со злостью перебил:
        - А что же вы сами, глубокоуважаемый Александр Федорович, лишь разговоры разговариваете? Почему бы вам не прекратить выступления в безопасности этого здания и не отправиться в казармы? Вы же сами только и делаете, что выступаете с речами! То здесь, то в Екатерининском зале, то в зале заседаний!
        Керенский покровительственно кивнул и с пафосом ответил:
        - Я, господин Некрасов, отправлюсь сразу вслед за вами! А пока я выступлю в упомянутом вами Екатерининском зале, и даже в том самом зале заседаний! Я выступлю на площади перед Таврическим дворцом! Я вдохновлю добровольцев! Мы должны сформировать революционные отряды и взять под контроль Министерство путей сообщения, все вокзалы Петрограда. Кроме того, необходимо захватить железнодорожные узлы Царского Села, Гатчины и Тосно для блокирования переброски в столицу царских войск с юга. Для этого нам срочно необходимо поднять восстание в гарнизонах Царского Села и Гатчины! Мы должны продержаться несколько дней любой ценой, пока восстание не охватит другие города. До тех пор, пока нас не признают союзники. Сегодня же отряды сознательных граждан новой России выедут в эти очаги царизма и деспотии! Мы выкорчуем эту заразу! Я иду на площадь! А на вашу унизительную попытку умалить мою роль в революции, дорогой мой Николай Виссарионович, я гневно отвечу: я тоже не буду сидеть в Таврическом дворце. Я сам отправлюсь к войскам. И не куда-нибудь в казарму, как вы изволили сейчас выразиться, а в сам Кронштадт!
        Керенский, опрокинув стул, выбежал из зала. Родзянко мрачно проводил его взглядом. Что-то екнуло внутри от нехорошего предчувствия…
        НА БЛАНКЕ НАЧАЛЬНИКА ШТАБА ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО
        Генералу от артиллерии Иванову
        На основании 12-й статьи Правил о местностях, объявленных на военном положении, мною предоставляется вашему высокопревосходительству принадлежащее мне на основании 29-й ст. Положения о полевом управлении войсками право предания гражданских лиц военно-полевому суду по всем делам, направляемым в военный суд, по коим еще не состоялось предания обвиняемых суду. Распоряжения вашего высокопревосходительства о суждении гражданских лиц в военно-полевом суде могут быть делаемы как по отношению к отдельным делам, так и по отношению к целым категориям дел, с предварительным, в последнем случае, объявлением о сем во всеобщее сведение.
        Генерал-лейтенант Лукомский. Генерал-лейтенант Кондзеровский.
        Орша. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Император Всероссийский изволил гневаться. Фредерикс, Воейков и Нилов молча ждали, пока государь закончит выражать свое негодование. Наконец Николай Второй заявил:
        - Кругом измена и трусость и обман! Михаил тоже хорош! Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость! Владимир Николаевич, садитесь, я буду диктовать высочайшее повеление!
        Воейков принялся записывать под царственную диктовку.
        «1. Деятельность самозваного Комитета спасения народа и России прекратить, все решения и распоряжения этого комитета отменить, все отпечатанные “Обращения ВЧК” изъять и уничтожить.
        2. Генералу Иванову взять под домашний арест всех участников самозваного Комитета по обвинению в измене государю императору.
        3. Произвести тщательное расследование гибели генерала-адъютанта Алексеева.
        4. И. д. наштаверха назначить генерала-адъютанта Иванова.
        5. До Нашего прибытия в Царское Село никаких действий не осуществлять.
        Николай».
        - Прошу великодушно простить, государь, но, возможно, стоит сначала вашему величеству переговорить с братом? Быть может, его ввели в заблуждение и он действительно считает, что вас, государь, захватили заговорщики? И он искренне пытается спасти ваше величество? В тексте «Обращения» речь не идет о том, что этот Комитет узурпирует власть. Наоборот, насколько я смею судить, его действия действительно имеют целью лишь подавить мятеж, и они готовы подчиниться вашей воле…
        Николай мрачно смотрел на Воейкова. По мере того, как тот говорил, государь становился все более мрачным. Дослушав генерала, император раздельно произнес:
        - Очевидно, Владимир Николаевич, вы не отдаете себе отчета в серьезности положения. Дело тут вовсе не в том, что этот самозваный Комитет действует от моего имени. Здесь я готов с вами согласиться, что, быть может, Михаил считает, что я где-то блокирован и меня пытаются принудить к каким-то противным моей сути действиям. Но ужас в том, Владимир Николаевич, что этот Комитет провозглашает от моего имени вещи, на которые я никогда не соглашусь. Никаких конституций и прочего непотребства я не допущу. Михаил же, нахватавшись в столичных салонах всяких идей и попав под влияние интриганов типа Родзянки и собственной женушки, пытается принудить меня согласиться на эти ужасные реформы. Я уверен, что Михаил сам додуматься до такого не мог, и мне важно понять, под чью же диктовку он раздает эти обещания. Поэтому я повелеваю деятельность этого Комитета прекратить, его распоряжения не выполнять, любые документы и обращения уничтожить, а генералу Иванову исполнить мое повеление и свой долг.
        Воейков кивнул и вышел. Но отправлять высочайшее повеление не стал, твердо уверенный, что государь действует на эмоциях и через некоторое время изменит свое решение. Во всяком случае, сам генерал Воейков приложит все силы для этого.
        Петроград. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        - Именем революции я приказываю вам сложить оружие и покинуть здание Министерства путей сообщения! С этого момента я являюсь здесь главным!
        Ходнев с удивлением поднял голову на зашедших в кабинет уверенным шагом двух человек.
        - Мазайков!
        - Тут я, вашвысокоблагородь!
        Полковник строго посмотрел на денщика и брезгливо поинтересовался.
        - Кто пустил сюда вот это… этих…
        Говоривший возмутился:
        - Позвольте, господин полковник, вы забываетесь! Вы не отдаете себе отчета в том, что вы разговариваете с новым комиссаром путей сообщения! Я попросил бы вас сменить тон и освободить мой кабинет!
        Ходнев продолжал игнорировать вновь прибывшего и смотрел на Мазайкова, ожидая ответа на свой вопрос. Тот явно стушевался.
        - Так это, вашвысокоблагородь, они прибыли с солдатами лейб-гвардии Кексгольмского запасного полка и, значится, хотели поговорить с однополчанами, вот. Стоят они щас там внизу, у баррикады, разговаривают с нашими солдатами. А этих господ в здание провел сам товарищ министра путей сообщения Борисов, ну и солдаты не посмели препятствовать ему. Вот, значится, как было дело, вашвысокоблагородь…
        Полковник наконец перевел взгляд на вошедших.
        - Итак, милостивые государи, соблаговолите объяснить, кто вы такие и почему я вообще должен уделять вам внимание.
        Лицо Некрасова потемнело от гнева.
        - Я, милостивый государь, Некрасов Николай Виссарионович, депутат Государственной думы, и я назначен комиссаром в Министерстве путей сообщения! Мне предписано арестовать прежнего министра господина Войновского-Кригера и принять управление министерством на себя.
        Ходнев обратил свой взор на второго гостя.
        - А вы кто такой будете?
        - С вашего позволения, я Бубликов Александр Александрович, депутат Государственной думы и товарищ комиссара в Министерстве путей сообщения.
        Ходнев подумал несколько мгновений и уточнил:
        - Стало быть, и вы тоже назначены?
        - Точно так, - Бубликов степенно кивнул, - назначен.
        - Итак, вы, господа, оба назначены, и с этим ничего не поделаешь. - Ходнев сокрушенно вздохнул и отхлебнул чай из чашки. А затем спросил: - Но позвольте поинтересоваться, а кем назначены, собственно?
        Взбешенный Некрасов закричал в лицо полковнику:
        - Назначены Временным комитетом Государственной думы, которому сейчас принадлежит вся власть!
        Ходнев еще раз подумал, вновь отпил чай и крикнул:
        - Конвой!
        И уже вошедшим солдатам приказал:
        - Этих взять под арест как изменников.
        Некрасов взвизгнул:
        - Вы не имеете права!
        Полковник спокойно возразил:
        - Насколько мне известно, вся власть в России принадлежит государю императору, Государственная дума именным повелением распущена, не имеет права заседать и принимать какие-либо решения. Ваш комитет депутатов - самозваная группа заговорщиков, которая устроила мятеж в столице. А что касается управления железными дорогами, то я имею телеграмму из Ставки, которая указывает, что сейчас означенное управление осуществляет генерал Лукомский через генерала Кислякова. Так что вы, милостивые государи, самозванцы и заговорщики. Мазайков!
        Денщик подскочил.
        - Тут я, вашвысокоблагородь!
        - Где эти агитаторы, что пришли с этими господами? На улице? Ну и славно. Под арест их.
        Глава XIV
        На суше, на море и в воздухе
        Петроград. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Генералы смотрели через окно на то, как по площади марширует колонна солдат лейб-гвардии Преображенского полка с полковым знаменем и оркестром.
        - Хорошо идут. - Беляев аж крякнул. - Наконец-то!
        Хабалов с сомнением покачал головой:
        - Идут-то они, может, и хорошо, только…
        Он недоговорил, и в зале повисло напряженное молчание. Через несколько минут тишина была нарушена мерными шагами множества сапог по коридору, и вот, наконец, спустя несколько невыносимо долгих мгновений двери распахнулись, и на пороге появился полковник Кутепов.
        - Александр Павлович, голубчик, наконец-то!
        Кутепов смерил генералов тяжелым взглядом и сообщил:
        - Генералы Хабалов и Беляев, вы арестованы по обвинению в трусости, должностных преступлениях и государственной измене. Соблаговолите сдать личное оружие…
        Кронштадт. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Адмирал Вирен проклинал все на свете. Ведь только сегодня они проводили совещание офицеров флота и гарнизона о том, можно ли будет рассчитывать на надежность балтийцев в случае получения приказа на подавление мятежа в столице. Итогом этого совещания стал вывод о том, что не только нельзя быть уверенными, что матросы флота не перейдут на сторону мятежников, но и вообще желательно сделать все возможное для того, чтобы не допустить распространения среди нижних чинов информации о событиях в Петрограде. И вот теперь ему докладывают, что словно чертик из табакерки возник господин Керенский и он даже проводит митинг! Адмирал Вирен в сопровождении контр-адмирала Бутакова спешил к месту событий.
        Однако вскоре сама возбужденная толпа матросов во главе с Керенским показалась из-за угла и двинулась им навстречу. Адмирал Вирен отметил, что тут и моряки 1-го Балтийского флотского экипажа и 2-го крепостного артиллерийского полка, и других частей Кронштадтской базы флота. Дело приобретало нешуточный оборот, и информация о мятеже в столице явно разлетелась повсюду. И джинна из сказки назад в бутылку не загонишь. Да и какая уж тут сказка…
        - Что здесь происходит? - адмирал постарался перекричать толпу.
        Керенский широко улыбнулся и сообщил:
        - Революция, Роберт Николаевич! - И нараспев повторил: - Ре-во-лю-ци-я!
        Вирен выхватил наган и, размахивая им, закричал:
        - Я приказываю всем вернуться по своим местам! Я не допущу анархии и беспорядков!
        - Дави Вирена!
        Адмирала окружили и начали толкать со всех сторон. Раздался выстрел и, обернувшись, Вирен увидел, как у Бутакова отобрали наган и ударили им контр-адмирала по голове. Кровь залила ухо и лицо.
        - Александр Федорович, остановите их! - вскричал Вирен.
        Продолжая улыбаться, Керенский покачал головой. Адмирала схватили и стали срывать с него погоны. Рядом хрипел избиваемый Бутаков.
        - Бейте их! Дави Вирена! Кончай!
        Двух адмиралов поволокли к ближайшей стенке и буквально силой впечатали в нее. Кто-то из матросов поднял наган Вирена и выстрелил сначала в одного адмирала, а затем в другого. Еще несколько выстрелов, и расстрелянные перестали шевелиться.
        К окровавленным и растерзанным телам адмиралов подошел Александр Керенский. Весело осмотрев место расстрела, он сообщил убитому Вирену:
        - Революция, Роберт Николаевич! Именно так и только так!
        А затем обратился к толпе:
        - Товарищи! Петроград ждет! Россия ждет освобождения! Вперед же, товарищи!
        Петроград. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        «По всей сети. Всем начальствующим. Военная. По поручению Комитета Государственной думы сего числа занял Министерство путей сообщения и объявляю следующий приказ председателя Государственной думы: “Железнодорожники! Старая власть, создавшая разруху во всех областях государственной жизни, оказалась бессильной. Комитет Государственной думы взял в свои руки создание новой власти. Обращаюсь к вам от имени Отечества - от вас теперь зависит спасение Родины. Движение поездов должно поддерживаться непрерывно с удвоенной энергией. Страна ждет от вас больше, чем исполнение долга - ждет подвига… Слабость и недостаточность техники на русской сети должна быть покрыта вашей беззаветной энергией, любовью к Родине и сознанием своей роли. Транспорт для войны и благоустройства тыла…”»
        Сидящий за столом криво усмехнулся и поднес к краю листа зажженную спичку. Досмотрев до конца пиршество огня и бросив остатки горящей бумаги в пепельницу, полковник Ходнев поднял взгляд на бледного товарища министра путей сообщения Борисова и вкрадчиво спросил:
        - Так это вы, милостивый государь, встретили перед баррикадами господ Некрасова и Бубликова словами «Слава богу! Наконец-то! А мы вас ещё вчера ждали!»? Благоволите объясниться, вы по недомыслию радовались попытке захвата мятежниками вашего министерства или, быть может, вы полагали, что вам воздастся за ваше предательство и измену государю императору тридцатью сребрениками? Так можете в том быть вполне уверены - воздастся. Как Иуде воздалось в свое время… Впрочем, вы это и сами знаете из Писания.
        Человечек трясущимися руками вытирал крупные капли пота со лба и срывающимся голосом спросил:
        - Н-на каком основании, собственно? Вы… Вы не имеете права!
        - На каком основании, спрашиваете вы меня? Я не имею права, говорите вы? В таком случае, милостивый государь, я полагаю, что для вас будет небезынтересным содержание вот этой бумаги.
        Ходнев не спеша раскрыл лежавшую на столе папку, вытащил лист бумаги и с расстановкой начал читать.
        - «На основании 12-й статьи Правил о местностях, объявленных на военном положении…»
        ТЕЛЕГРАММА КОМАНДУЮЩЕГО БАЛТИЙСКИМ ФЛОТОМ АДМИРАЛА НЕПЕНИНА АДМИРАЛУ РУСИНУ
        Мною объявлены Свеаборг, Моонзундская и Абоская позиции на осадном положении. В подчиненных мне частях все в полном порядке. Непенин.
        Могилев. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Сквозь морозный воздух доносилось лошадиное ржание, лязг метала, скрип колес, приглушенная ругань - в общем, весь тот размеренный гул, который неизбежно сопровождает большую массу военных людей, организованно выдвигающихся в заданном направлении. Десятки птиц, поднятые в небо непонятной суетой на станции, поглядывали на множество суетливых двуногих внизу. Постепенно обитателям воздушной стихии звуки земли заглушил мощный звук, идущий уже непосредственно с высот, и птицы прыснули в стороны от тяжелого гиганта, вторгшегося в небо над станцией.
        Полковник Горшков смотрел на людскую реку, растекающуюся отдельными потоками по платформам, и в каждом таком потоке угадывался независимый ручеек, который двигался в общем направлении, но упорно не смешивался с остальными.
        Тяжелый гул разливался над станцией. Сотни человек крутили головами, пытаясь между темными силуэтами вагонов разглядеть источник басовитых раскатов. И вот некоторым счастливцам, марширующим по левому флангу, удалось рассмотреть плывущий по зимнему небу гигантский аэроплан с красно-сине-белыми кругами на крыльях.
        Командир «Муромца» коснулся моего локтя и указал большим пальцем вниз.
        - Может быть, лучше было бы поездом, ваше императорское высочество? Зима. Погода неустойчивая. В Орше тридцать минут назад шел снег!
        - Нет, Георгий Георгиевич, нельзя. В Оршу вот-вот начнут прибывать войска из Минска, и мне нужно их обязательно встретить.
        Горшков пожал плечами, мол, мое дело предупредить, а там хозяин-барин. Я и сам понимал всю рискованность моей авантюры, но выбора не было. Меня не покидало ощущение, что мы теряем темп, да и оставлять войска в Орше без хозяйского ока было рискованно. Мало ли там какие настроения.
        Я задумчиво проводил взглядом уплывающую вдаль станцию, на которой сотни солдат спешно, но без лишней суеты начали погрузку.
        Георгиевский батальон выдвигался в сторону Орши.
        Орша. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Император стоял у окна и смотрел на мечущийся в разные стороны снег. Несущийся вдоль состава ветер гнал орды снежинок, и Николаю в этом бесконечном хаотическом вихре чудилось грозное предзнаменование грядущих бедствий. Мрачное низкое небо усиливало напряженную атмосферу, и гнетущее чувство надвигающейся беды не покидало государя.
        Люди на перроне явно томились в том же тревожном ожидании. Мрачные взгляды, резкие окрики унтера, ведущего сквозь снежный круговорот группу солдат по направлению к хвосту поезда, опасливо поглядывающие по сторонам станционные служащие, прячущиеся от жалящих снежинок офицеры Конвоя, что-то вполголоса нервно обсуждающие. И судя по быстрым взглядам, которые они временами бросали на императорский вагон, речь, очевидно, шла о нем, а о содержании этих разговоров можно было лишь догадываться.
        Чувство тревоги усиливалось с каждым часом. Его, казалось, приносил с собой ветер, злыми снежинками разбрасывавший вокруг поезда напряжение, вздымавший апатию под самые крыши и обрушивший отчаяние на головы несчастных.
        Прибытие на станцию Орша насторожило Николая практически сразу. Удивленные взгляды, настороженные лица и престранные вопросы со стороны депутации лучших людей Орши, которая в полной растерянности прибыла с явным опозданием, засвидетельствовать верноподданнические чувства. Было такое ощущение, что прибывшие растерялись, увидев царский поезд, который двигался свободно и в обычном порядке, а сам государь император, к их удивлению и, как показалось императору, к некоторому разочарованию, оказался жив и здоров. Нарушая протокол, раздраженный Николай скомкал концовку встречи с верноподданными и поспешил удалиться в свой кабинет. И почти сразу же туда ворвался бледный Воейков, держащий в руках листок с «Обращением» этого непонятного ВЧК.
        Эта новость так шокировала императора, что тот в гневе чуть было не натворил глупостей, пытаясь отменить буквально все распоряжения этого пресловутого Комитета. Нет, прав Воейков, тут горячиться не нужно. И тут вопрос совсем не в том, что многое из распоряжений ЧК можно было бы признать разумным. Например, та же погрузка и начавшаяся переброска войск были проведены мастерски. Но это все было сейчас абсолютно неважным.
        Глядя вслед пролетающему снегу, царь признавался сам себе, что за минувшие несколько часов этот Комитет или те, кто за ним стоит, сумели провернуть большую работу. Например, вот этот листок с «Обращением». Наверняка его уже распространили чуть ли не на всю империю. Вот это и пугало царя. И вопрос был даже не в обещанных от его имени реформах, о которых он и думать без отвращения не мог. Пугала решительность действий, жесткость приказов и мертвая хватка этого самозваного Комитета. Более того, самозваный Комитет фактически начал перенимать функции правительства России. Его правительства. И вдобавок ко всему известий от князя Голицына больше не поступает, и что с ним - бог весть.
        Да что там правительство - Николаю вдруг показалось, что в России появился еще один самодержец Всероссийский, отодвинув его самого на второй план!
        Император бросил взгляд на ожидающих его повелений Фредерикса, Воейкова и Нилова. Вот и эти уже колеблются. Вот и им напористость и твердость Комитета явно импонирует. И на этом фоне даже он, государь, которому они безусловно верны, уже выглядит лишь бледной тенью.
        До чего же отвратительная погода нынче! Даже в тепле вагона хотелось поднять ворот несуществующей шинели и втянуть голову в плечи. Или это не из-за холода?
        Кто? Кто же стоит за ними? Кого он проглядел? О ком ему не доложили те, кому это полагалось по долгу службы? Кто он - хитрый, ловкий и терпеливый, словно паук? Императору было совершенно очевидно, что Михаил - фигура несамостоятельная и сам совершить такое никак не мог. Тем более за столь короткое время. Нет. Такой напор и такая уверенность не может быть импровизацией. Тут явно видна усиленная подготовка, которая велась не один месяц и не одним человеком. Налицо отлаженный механизм, который был лишь приведен в действие этим Комитетом. Да еще и эта загадочная история с якобы самоубийством Алексеева, в которое Николай не поверил ни на миг. Было совершенно ясно - здесь действует какая-то группа, которая преследует свои, пока абсолютно неясные интересы.
        Как, впрочем, и с беспорядками в столице все не так просто, как ему представлялось еще вчера вечером. Уже ясно, что бунт вовсе не носит стихийного характера, а спровоцирован определенными лицами вокруг Государственной думы. Не зря же Родзянко так патетически восклицал о революции во время последней высочайшей аудиенции. Хотя, похоже, толстяк Родзянко со своими присными этот Комитет тоже проглядел и не учел в своих планах его появление. Комитет этот явно еще одна сила, которую не учли думские болтуны. И пока неясно, какая из сил играет первую скрипку в оркестре событий, происходящих нынче в России.
        Пока официальные действия Комитета направлены на усмирение разбушевавшейся черни в столице. Следует ли императору попробовать опереться на этот Комитет? Или, возможно, лучше сделать вид, что ничего не происходит? Или повелеть ликвидировать этот самый Комитет? Но тут возникает вопрос - сможет ли он это сделать? И не получится ли, что в таком случае Комитет ликвидирует его самого, как мешающую им преграду, сообщив народу о том, что его убили все те же заговорщики, от которых они его якобы спасают?
        Николаю стало крайне тоскливо. Вот, кажется, повелевай, приказывай, ведь никто тебя в плен на самом деле не взял, наган у виска не держит, действуй, самодержец Всероссийский! Но почему-то нет у него больше чувства того самого, освященного Богом самодержавного всевластья, той непререкаемой уверенности, что по его слову, по его приказу все вокруг придет в движение. Наоборот, император ловил себя на том, что в душе его растет ощущение нереальности, обособленности происходящего, словно он зритель в театре. Окружающее происходит помимо его воли, не обращая внимания на его желания и игнорируя его приказы, словно и не было их вовсе. Внезапно для себя он ощутил себя уволенным режиссером, который вдруг оказался на правах рядового зрителя и с тоской наблюдает за тем, как привычные ему актеры теперь выполняют не его замыслы и не его команды, играя хорошо знакомую ему пьесу в новом прочтении, да еще в таком, которое заставит зрителя гадать и быть в напряжении до самого конца представления.
        Возможно, знай царь точно, кто стоит за кулисами Комитета, он не стал бы колебаться и уже раздавал бы повеления, стараясь не допустить преступного самоуправства и фактической попытки отстранить его от власти. Но именно таинственность кукловодов сковывала волю Николая, не давала ему вздохнуть свободно.
        Так кто же стоит за Комитетом? Союзники? Масоны? Неизвестное ему русское тайное общество? Или группа генералов во главе с Лукомским? А Алексеев мешал и его устранили? Вполне может быть. Но тогда при чем там Михаил и Иванов? А дяди один и второй? Ну, первый ладно - убедили. С его впечатлительностью и грамотным подходом это не составит большого труда. Значит, будем считать, что Михаил лишь прикрытие и символ для этой группы, который реально ни на что не влияет и которого можно в расчет не брать. С Сергеем Михайловичем и Сандро тоже все более-менее ясно - великие князья опять пытаются играть свою игру. А как же Иванов? Тоже участвует в заговоре? Нет. Вряд ли. Вероятно, его действительно убедили, что государя где-то держат под арестом.
        Тут Николай вспомнил, что Михаил ведь как раз об этом и говорил ночью! Значит, он уже имел эту информацию о готовящемся заговоре! Он же говорил о заговоре генералов! Возможно, это и был сценарий захвата власти этим Комитетом - изолировать императора в пути и действовать от его имени! Если это так, тогда все эти слова о верности государю и готовности прекратить деятельность Комитета по высочайшему повелению лишь прикрытие этих планов. Или они заранее полагают, что высочайшее повеление будет отдано не Николаем? И этим новым заговорщикам был нужен пост наштаверха для осуществления своих целей и получения контроля над армией? Получается, что Лукомский является одним из ключевых звеньев в цепи заговора и, вероятно, он имеет прямое отношение к гибели Алексеева, должность которого и захватил.
        Да и бунт в Петрограде, не возник ли он под непосредственным руководством Комитета, прикрывшегося глупцами из Думы, которые верили, что ведут свою игру? Кто знает, кто знает…
        И все же кто за этим всем стоит? Кто разыграл столь потрясающую по красоте партию? Кто решил спровоцировать бунт, ликвидировать или взять под арест правительство и лично императора, а затем от имени государя взять власть?
        Самодержец лихорадочно соображал. Что делать? Что же делать? Ждать в Орше Иванова с войсками? В этом была своя логика. Встать во главе движущихся войск и двинуться на столицу. Но верны ли ему будут войска? Тем более что войска эти отгружались по приказу Комитета и, вероятнее всего, отправлялись именно те части, на которые этот Комитет мог реально опереться. А вот будут ли они верны императору Николаю Александровичу, это еще вопрос.
        Или ехать дальше? Куда? В Царское Село? Или в Москву? И попробовать лично удержать Первопрестольную, встав во главе города и гарнизона? Доедет ли он до Москвы? Но как же семья, Аликс, дети? Почему он не дал добро на отъезд их из Царского Села?
        Николай смотрел в окно, не видя проносящиеся перед ним снежные вихри. Император вдруг понял, что он не зритель, он - затравленный волк, который внезапно осознал - его полностью обложили и бежать некуда.
        Оставаться в Орше нельзя. Здесь он может оказаться в роли марионетки в руках Комитета. Особенно если именно об этом предупреждал Михаил.
        Выехав в Москву, он бросает на произвол судьбы свою семью, которая находится в опасном соседстве с мятежной столицей. И один Бог ведает, что будет там завтра и не доберутся ли бунтовщики до Царского Села. А император уже не был так уверен в том, что царскосельский гарнизон сохранит лояльность августейшей семье.
        Выехав в Царское Село без войск, он сам рискует попасть в лапы заговорщиков, и даже трудно сразу сказать, каких именно - господ из Госдумы, военных, Комитета, социалистов или еще кого?
        Отправиться в Псков? Повелеть Рузскому выделить надежные части из состава Северного фронта и во главе их двинуться на столицу? А семья? Да и лояльность Рузского вызывала огромные сомнения.
        Вся непоколебимая машина самодержавия зашаталась в сознании государя императора. Николай в бессилии сжал эфес парадного кинжала. Он в Орше фактически отрезан от всех каналов информации и мало может влиять на события. Но не это главное. Можно рассылать во все стороны повеления, но будет ли их кто-то вообще исполнять? Главнокомандующие фронтами и командующие флотами, генерал-губернаторы и градоначальники, высший свет и великие князья - все они давно и явно вели свою игру, которую государь старательно игнорировал, не желая накалять страсти во время войны. И вот настал момент истины - вся великая пирамида власти зашаталась, и он вдруг остался один. От него готовы отказаться все - от великих князей до последнего булочника. События в Петрограде и заявления самозваного Комитета лишь ускорили осознание этого факта страной, а теперь осознание пришло и к ее государю. Он вдруг вспомнил растерянные лица сегодняшней делегации и понял, что они в душе уже отказались от него, простились с ним, осознали себя без него, а тут он прибыл, так некстати…
        Всюду предательство, трусость и измена! Что-то сломалось в империи, сломался некий стержень, на котором удерживалась вся державная конструкция. Был ли он сам этим стержнем? Или как давно он им перестал быть? Предал ли Помазанника его народ? Или же Помазанник оказался недостоин своего народа и России, с которой его венчали на царство? Важно ли это сейчас?
        Что будет дальше? Арест? Принуждение к отречению? Удар табакеркой в висок - и да здравствует император Алексей Второй? Но Алексей еще ребенок, и он болен страшным недугом! Какой из него император?
        Возможный арест или даже гибель не пугали Николая. Он привык полагаться на волю рока и относился ко всему с фатализмом, так раздражавшим всех вокруг. Но раз Господь призвал его на царство, значит, Ему и виднее, а сам он готов нести чашу сию до конца, каким бы тот ни был. Но готов ли он взвалить эту страшную ношу на бедного больного мальчика? Николай помнил свои страшные первые дни в качестве императора, когда горячо любимый пап? так неожиданно покинул этот мир и полный отчаяния молодой государь рыдал на руках сестры Ольги. Как он корил усопшего родителя за то, что тот не дозволял ему даже присутствовать на заседаниях Государственного Совета, считая, видимо, что цесаревичу в 26 лет еще рано забивать голову тяжким грузом власти. А ведь Алексей вообще еще ребенок, ему лишь двенадцать!
        Николай чувствовал ледяной холод, словно он стоял сейчас не в теплом вагоне, а на пронизывающем ветру и снег жестко хлещет его по щекам…
        Петроград. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Вновь оживал Петроград. Вновь улицы его стали наполняться людьми. Сначала испуганно, затем смелее оглядываясь по сторонам, появились, нервно посмеиваясь, первые смельчаки. Но не валялись на улицах тела погибших от чумы, не ехали груженные трупами телеги, не сновали по тротуарам санитары.
        Вот проехали грузовики с агитаторами и красными флагами. Вот промаршировали войска. Вот потянулись самые смелые за дармовым хлебом.
        Вновь стали кучковаться и обсуждать обыватели. И темы для обсуждений, конечно же, находились!
        Говорили, что чума ушла из Петрограда.
        Говорили, что чума только-только начинается.
        Говорили, что чумы не было вовсе, а все это слухи, распущенные врагами революции.
        Говорили, что слухи эти как раз распускали революционеры, для того чтобы карательные войска побоялись вступать в зачумленный город.
        Говорили, что слухи о чуме - это такая военная хитрость, чтобы обмануть немцев.
        Говорили, что революционная власть нашла спрятанные царской властью огромные запасы хлеба и теперь будут всем его раздавать поровну.
        Говорили, что хлеба в городе нет вовсе и нужно бежать к Таврическому дворцу, потому как там раздают последнее.
        Говорили, что прибыл с фронта целый Преображенский полк подавлять революцию и его все видели марширующим с оркестром.
        Говорили, что Преображенский полк шел арестовывать правительство в Зимнем дворце.
        Говорили, что Преображенский полк шел арестовывать всех, кто будет возле Таврического дворца и в нем самом.
        Говорили, что Преображенский полк вовсе не шел к Зимнему дворцу, а как раз покидал Петроград.
        Говорили, что это был не Преображенский полк, а переодетые немцы и теперь они ждут германский десант с моря.
        Говорили, что это был переодетый англо-французский десант и они шли заставить революционное правительство продолжать ненужную народу империалистическую войну.
        Говорили, что линкоры Балтийского флота вот-вот начнут обстреливать Петроград из орудий главного калибра.
        Говорили, что это не так, матросы Кронштадта взбунтовались и перебили всех поголовно офицеров, а теперь навели свои орудия на Зимний дворец и объявили ультиматум.
        Говорили, что в ультиматуме требуют немедленного мира с Германией.
        Говорили, что требуют как раз войны до победного конца.
        Говорили, что линкоры навели орудия как раз на Кронштадт и под их прицелом взбунтовавшихся вешают на всех деревьях.
        Говорили, говорили, говорили…
        В этих разговорах, в этом нервном смехе была нотка той истеричности, которая случается со всяким, только что пережившим большой страх и сильное нервное потрясение. Собирались маленькими группами и большими стихийными митингами. Собирались в одной компании мальчишки и старцы, рабочие и профессора, солдаты и матросы. И не было в этот час четкого вектора, четкого понимания - за что митингует толпа.
        Толпа в этот час митинговала за все. Все хотели выговориться, но никто не хотел никого слушать. Толпа бурлила, собираясь в кучки и группы, останавливаясь или митингуя на ходу. Вновь кто-то достал красные флаги, кто-то начал что-то петь, другие выкрикивали невесть что или смеялись невесть с чего.
        Вновь повалили солдаты из казарм. Вновь зашумели площади и парки. И пусть революция еще не вернулась в город, но смута в нем уже ожила. Ожила и быстро набирала силу в истеричных головах. Маятник страха, достигнув наивысшей точки, стремительно двинулся в обратном направлении - к полной бесшабашности. На улицы повалили даже те, кто старался в предыдущие дни меньше показываться на улице.
        Кто-то двигался к Таврическому за хлебом. Кто-то спешил лично в чем-то убедиться. Кто-то бесцельно слонялся по улицам. Кто-то просто топтался на месте.
        Город вновь ожил и вновь забурлил водоворотом людской стихии.
        Петроград. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Шум на берегу нарастал. Вдоль стоящего у причальной стенки крейсера вновь во множестве реяли красные флаги. На рукавах у многих были красные ленты или алели банты на груди. Градус эмоций нарастал, и толпа бесновалась. Крики с берега доносились до стоящих на борту матросов, и те кричали в ответ.
        Огранович покосился на командира.
        - Что будем делать, Михаил Ильич? Может, все же следовало дать добро на сотню казаков, которых предлагал нам штаб?
        - Помилуйте, устроить резню на крейсере? Право, я вас не могу понять, как можно предлагать подобное! И потом, воля ваша, но я верю в благоразумие команды. Тем паче что утром на офицерском собрании мы это обсуждали и все согласились, что противостоять команде четырнадцать офицеров, три гардемарина и одиннадцать кондукторов просто не в состоянии. Тем более что и надежность кондукторов под большим вопросом, ведь пришлось офицерам командовать караулом.
        Старший офицер с сомнением покачал головой, глядя на гудящую толпу.
        - Позвольте, Михаил Ильич, напомнить вам о телеграмме от великого князя Михаила Александровича…
        Никольский резко перебил своего старшего офицера:
        - Соблаговолите оставить вопросы о законности этого Чрезвычайного комитета нашему командованию в Морском генштабе. Телеграмму командующего флотом вы читали.
        Шум нарастал, и в нем все более явственно слышались угрожающие выкрики. Матросы крейсера, солидаризируясь с радикальными настроениями на берегу, бросали на мостик злобные взгляды.
        - Воля ваша, Михаил Ильич, но попомните мое слово - вчерашнюю нашу с вами стрельбу и убитого матроса Осипенко нам не простят.
        Командир крейсера хмуро посмотрел на своего старшего офицера и покачал головой. Офицеры помолчали, погруженные каждый в свои думы. Никольский прекрасно понимал опасения Ограновича. Ситуация на корабле усугублялась с каждым часом. Еще совсем недавно команда крейсера считалась одной из лучших на Балтике. Однако, как и опасался Никольский, после постановки корабля на капитальный ремонт дисциплина на крейсере резко упала. Все попытки удержать ситуацию под контролем не увенчались успехом. Торчание у причальной стенки без выхода в море расслабляла. Жизнь в виду столицы заставляла забыть о войне и дисциплине. Увольнительные в город развращали. Нижние чины, возвращаясь из Петрограда на корабль, приносили с собой слухи и подрывную литературу. В команде начались брожения. Пытаясь сделать все возможное для предотвращения бунта на корабле, Никольский распорядился ограничить увольнительные и изымать у вернувшихся все подозрительное, в первую очередь всякую революционную литературу. Но, как и следовало ожидать, эти меры не дали особых результатов. Спасти ситуацию мог только боевой поход, но выйти в море стоящий
на капитальном ремонте крейсер не мог.
        С началом выступлений на улицах Петрограда обстановка на крейсере стала буквально накаляться. Арест агитаторов взорвал и без того горячую атмосферу на корабле. Подстрекаемые умело распускаемыми слухами о намерении командования превратить крейсер в плавучую тюрьму, многие члены некогда образцовой команды стали требовать освобождения «товарищей». Опасаясь спровоцировать открытый мятеж, капитан распорядился удалить с корабля арестованных, но, как оказалось, эта мера была воспринята как свидетельство слабости командования, и открыто зазвучали угрозы в адрес начальствующих чинов. Несмотря на команды караула, беснующаяся братия отказалась покидать шкафут и предприняла попытку отбить арестованных. Растерявшийся конвой был бы смят в считанные мгновения, если бы Никольский и присоединившийся к нему Огранович не открыли по нападавшим огонь из личного оружия. Если бы сила не была решительно применена, то, вероятно, корабль был бы захвачен еще вчера. Тогда же толпа нижних чинов кинулась врассыпную, спасаясь от пуль своих командиров. На палубе остались лежать трое, причем один из них был убит. Именно об этом и
напоминал старший офицер Никольскому.
        Позже, выступая с разъяснительной речью перед собравшейся на большой сбор командой, капитан видел, что слова его не находят отклика в душах подчиненных и злоба их лишь затаилась. Опасаясь попытки захвата корабля ночью, Никольский распорядился поставить на мостике пулеметы. Однако состоявшееся позже офицерское собрание постановило отказаться от применения оружия против команды. О чем была послана телеграмма командующему флотом.
        Этой ночью, казалось, на крейсере никто не спал. Команда вполголоса митинговала, офицеры с мрачной решимостью готовились к возможному штурму, на берегу сновали какие-то молодчики. Никольский, предчувствуя недоброе, передал для жены обручальное кольцо и нательный крест старшему механику.
        Наступление утра 28 февраля лишь усугубило тревогу капитана. И вот теперь они с Ограновичем стояли на мостике и мрачно смотрели на то, как выходит из-под контроля команда крейсера, как вновь растет береговая толпа, как какие-то подозрительные личности с берега начали призывать матросов сойти на берег и присоединиться к походу к Таврическому дворцу, как многие матросы повязывали на бушлаты красные ленты и злобно зыркали в сторону мостика.
        - Нам не простят, - повторил Огранович.
        Дежурный офицер подошел к капитану и сообщил, что команда прислала уполномоченного, который от имени нижних чинов требует не препятствовать их сходу на берег. Огранович покосился на стоящий рядом пулемет, но Никольский отрицательно покачал головой и, устало сообщив о том, что он не возражает против ухода свободной от вахты команды на берег, сгорбившись, покинул мостик и удалился в свою каюту.
        Огранович какое-то время стоял на мостике и видел, что хлынувшая с борта крейсера толпа смешалась с массой народа на берегу. Еще через некоторое время старший офицер, сжимая кулаки от бессилия, смотрел на то, как толпа молодчиков отделилась от шумящих на площади и устремилась на борт корабля.
        Его губы обреченно шептали:
        - Великий князь предупреждал нас в телеграмме о том, что будут убивать офицеров. Это он про нас писал…
        В этот момент на мостик ворвались какие-то штатские боевики вперемешку с пьяными от вседозволенности моряками. Дальше все приняло столь стремительный оборот, что Огранович пришел в себя от круговорота лиц, рук, толчков и ругани лишь на берегу. Рядом с ним, шатаясь, стоял с разбитым лицом и непокрытой головой капитан Никольский. Пока их тащили по трапу, с них сорвали погоны, а у Ограновича вместе с погоном еще и оторвали рукав.
        - Они это, изверги!
        - Бей их, братва!
        - Это он, сука, застрелил Осипенко!
        - Отомстим за героя!
        - Дави Вирена!
        - Пускай они красные флаги несут и идут впереди колонны, чтобы все видели! А потом мы с ними разберемся!
        Из толпы сразу несколько флагов сунули в их сторону, причем флагшток одного из них попал в ухо Ограновичу, да так сильно, что в глазах у того потемнело. Взвыв от боли, он, под злобный хохот вчерашних подчиненных, схватился за разбитое ухо.
        - Берите флаги, господа хорошие! - Чернявый молодчик с наслаждением ткнул флагштоком в капитана. Тот пошатнулся, но выпрямился и заявил:
        - Увольте, господа. Верному присяге русскому офицеру не пристало ходить с красными тряпками в руках.
        В этот момент чернявый выстрелил в него, и Огранович, за несколько секунд до того, как штык пробил его собственное горло, увидел, как на грязный снег упал капитан первого ранга Никольский, командир крейсера «Аврора»…
        ТЕЛЕГРАММА КОМАНДУЮЩЕГО ФЛОТОМ БАЛТИЙСКОГО МОРЯ А. И. НЕПЕНИНА КОМАНДИРУ КРЕЙСЕРА «АВРОРА» М. И. НИКОЛЬСКОМУ
        Распоряжения ваши считаю правильными; воздержитесь по возможности от употребления оружия. Разъясните команде существующее положение вещей и что наша задача - боевая готовность. Непенин.
        ТЕЛЕГРАММА ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ КИРИЛЛА ВЛАДИМИРОВИЧА ВЕЛИКОМУ КНЯЗЮ МИХАИЛУ АЛЕКСАНДРОВИЧУ
        Положение в Царском Селе тревожное. Гарнизон ненадежен. Из Петрограда прибыла большая делегация от Временного комитета Госдумы и ведет пропаганду среди низших чинов. Императрица запретила применять силу. Сводный отряд удерживает Александровский дворец и вокзал. Опасаюсь наихудшего. Кирилл.
        Царское Село. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Вьюга жесткой рукой швыряла снежинки в лица. Строй, замерев, смотрел на идущую вдоль линии женщину, старавшуюся не морщиться от колючего снега. Только что они приветствовали государыню шепотом, согласно ее повелению. Александра Федоровна боялась потревожить больных детей и прежде всего сон цесаревича.
        Императрица вглядывалась в лица людей, которые были готовы умереть, спасая ее и детей. Она смотрела в эти привычные честные лица и пыталась понять непостижимое - как добрая размеренная жизнь могла пойти под откос и, словно поезд, потерпеть крушение? Неужели русские ее так ненавидят? Но за что? Бог свидетель, она хотела лишь добра этой стране и ее народу. Именно она сделала все возможное, чтобы в столице по толпе черни не стреляли. Именно она убедила генералов, что это не мятеж, а лишь хулиганское движение мальчиков и девочек, бегающих и кричащих, что у них нет хлеба. Но почему же все так обернулось? Почему все рушится?
        Когда Никки взвалил на себя бремя Верховного Главнокомандующего, она убедила его, что курировать внутренние дела в империи будет она. Именно по ее настоянию император назначил главой правительства ее креатуру - князя Голицына. Она понимала, что ее Никки, разрываясь между фронтом и столицей, все больше выпускает нити управления из своих рук, и пыталась удержать их в собственных цепких руках. Но что бы она ни делала, общество, высший свет был против нее. Среди мещан и черни ходили ужасные и дикие слухи о том, что она германская шпионка, мол, именно она ведет Россию к поражению в войне. Но самое ужасное, говорили о том, что она плохо влияет на мужа и сына, а значит, ее нужно удалить от них. Она старалась, она искренне желала только добра всем этим людям, но они неблагодарно восстали против нее. Она была уверена, что чернь ненавидит именно ее.
        Узнав о формировании Временного комитета Государственной думы, Александра Федоровна немного успокоилась. Ей показалось, что худшее позади, вот сейчас появится сила, которая призовет чернь к порядку, и дело примет обычный оборот с бесконечными просьбами толстяка Родзянко о высочайшей аудиенции, где тот снова будет умолять ее Никки о даровании чего-то.
        Телеграмма от Никки о том, что он выехал в Царское Село, еще больше добавила мира в ее метущуюся душу. Окружающая действительность вроде начала приобретать привычный вид, кажется, появилась надежда на конец бури.
        Даже когда великий князь Кирилл Владимирович сообщил о том, что из мятежной столицы прибыла толпа каких-то «уполномоченных» и ведет мятежные речи среди солдат царскосельского гарнизона, она, в самой категорической форме, запретила применять силу. Императрица надеялась на то, что делегация уполномочена этим Временным комитетом Государственной думы и успокоит гарнизон, удержит его от бунта.
        И вот теперь она шла мимо последних, кто остался ей верен. Сквозь вьюгу слышались выстрелы и пьяные крики. Восставший царскосельский гарнизон шел на дворец, и уже было объявлено, что если защитники дворца не сложат оружие, то дворец начнут обстреливать из орудий. Правда, верные офицеры уверили ее, что к этим орудиям нет снарядов, но государыня не могла рисковать детьми. Была надежда, что, захватив дворец без крови, они не устроят погрома и не тронут детей.
        Уставшая женщина остановилась примерно посередине строя. Сквозь свист ветра донеслись ее слова:
        - Не открывайте огня. Не надо стрельбы.
        Злой ветер срывал слезы с ее щек и уносил в снежную мглу едва слышимые слова, сорвавшиеся с ее губ:
        - Господи, спаси и помилуй нас грешных…
        Глава XV
        Корона Российской Империи
        Интерлюдия III
        Наказ императора Александра Третьего цесаревичу Николаю Александровичу
        Тебе предстоит взять с плеч моих тяжелый груз государственной власти и нести его до могилы, так же как нес его я и как несли наши предки. Я передаю тебе царство, Богом мне врученное. Я принял его тринадцать лет тому назад от истекавшего кровью отца… Твой дед с высоты престола провел много важных реформ, направленных на благо русского народа. В награду за все это он получил от русских революционеров бомбу и смерть… В тот трагический день встал передо мною вопрос: какой дорогой идти? По той ли, на которую меня толкало так называемое «передовое общество», зараженное либеральными идеями Запада, или по той, которую предсказывало мне мое собственное убеждение, мой высший долг государя и моя совесть? Я избрал мой путь. Либералы окрестили его реакционным. Меня интересовало только благо моего народа и величие России. Я стремился дать внутренний и внешний мир, чтобы государство могло свободно и спокойно развиваться, нормально крепнуть, богатеть и благоденствовать. Самодержавие создало историческую индивидуальность России. Рухнет самодержавие, не дай Бог, тогда с ним рухнет и Россия. Падение исконной русской
власти откроет бесконечную эру смут и кровавых междоусобиц. Я завещаю тебе любить все, что служит благу, чести и достоинству России. Охраняй самодержавие, памятуя, что ты несешь ответственность за судьбу твоих подданных пред престолом Всевышнего. Вера в Бога и в святость твоего царского долга да будет для тебя основой твоей жизни. Будь тверд и мужествен, не проявляй никогда слабости. Выслушай всех, в этом нет ничего позорного, но слушайся только самого себя и своей совести. В политике внешней - держись независимой позиции. Помни - у России нет друзей. Нашей огромности боятся. Избегай войн. В политике внутренней - прежде всего покровительствуй Церкви. Она не раз спасала Россию в годины бед. Укрепляй семью, потому что она основа всякого государства.
        Петроград.
        28 февраля (13 марта) 1917 года
        Толпа, весело перекрикиваясь и потрясая революционными транспарантами, шла вперед. В первых рядах весело матерились расхристанные молодчики, в которых можно было угадать бывших солдат Русской Императорской армии. Анархия и вседозволенность пьянила не меньше, чем уже принятое на грудь. За ними шагали какие-то юнцы неопределенных занятий, раскованные девицы. Попадался и черный люд, но тот как-то косился и явно чувствовал себя не совсем в своей тарелке.
        Керенский брезгливо поморщился. Ну а как прикажете действовать, если буквально все приходится делать самому? Когда он, веселый и возбужденный своим успехом в Кронштадте, ввалился в зал заседаний Временного комитета Думы, то не сразу обратил внимание на гнетущую атмосферу, царившую в помещении. Как оказалось, слушали сбивчивый отчет о неудачной попытке захвата Министерства путей сообщения, в результате чего Некрасов с Бубликовым были не то арестованы, не то расстреляны. Уяснив, что Некрасову и Бубликову не удалось разослать по железнодорожному телеграфу сообщение о революции, да еще и дорога на Петроград для царских войск по-прежнему открыта, Керенский взбеленился.
        - Как им в голову пришло идти туда всего с несколькими солдатами? Как такое могло приключиться? Несколько тысяч человек в залах дерут глотки и слоняются по коридорам дворца, а на захват Министерства путей сообщения не смогли набрать людей! Немыслимая, непростительная ошибка! Почему вы не подсказали Некрасову, что нужно двигаться туда толпой?
        - Они посчитали, что толпу туда просто не подпустят, ведь там несколько пулеметов на баррикадах вокруг Министерства, да и в самом здании. - Родзянко мрачно смотрел на Керенского. - Вот они и решили, что смогут малой группой. Тем более что у нас были сведения, что там осталась всего одна рота Кексгольмского полка, что Кутепов с преображенцами ушли в сторону Зимнего, что главным в здании МПС остался полковник Ходнев, а он с Финляндского полка, чужой для кексгольмцев, а значит, не имеющий среди них авторитета. А шли с Некрасовым и Бубликовым как раз революционно настроенные солдаты из того же Кексгольмского полка. Было мнение, что в своих стрелять не станут и их удастся быстро распропагандировать. Да и была договоренность с товарищем министра Борисовым, что тот проведет наших коллег и все устроит. Но не сложилось…
        Керенский с презрением смотрел на Родзянко.
        - Это несусветная глупость, дорогой Михаил Владимирович. Глупость, которая ведет к поражению. Нужно было вести толпу туда, как вы этого не можете понять! Только толпа, причем желательно толпа разномастная, разных сословий, с детьми и бабами. Солдаты бы не стали стрелять!
        - А если бы стали? - упрямо огрызнулся Родзянко.
        - Если бы все выполняли то, что должно, то и никакой революции бы не было, вы же это прекрасно знаете! Если мы сейчас не возьмем под свой контроль железнодорожные перевозки, если мы не разошлем по всей России известие о том, что в Петрограде революция, то мы проиграем уже до конца сегодняшнего дня! Как в таких условиях можно говорить о каких-то вариантах и сантиментах?
        Александр Федорович Керенский был в бешенстве.
        - Я не допущу гибели революции! - кричал он. - Я показал, как нужно делать революцию в Кронштадте, но, к ужасу своему, вижу, что в Петрограде вы не в состоянии сделать такую простую вещь, как захват здания!
        - Ничего себе простую, - возразил Родзянко. - Там узкая набережная, баррикады и пулеметы. Укрыться негде. Набережная простреливается на сотни метров!
        - Да не будет никто стрелять! Хорошо! - Керенский хлопнул по столу ладонью. - Я вам покажу, как делаются революции!
        И вот он идет впереди толпы по набережной Фонтанки мимо ворот Юсуповского сада, впереди дорогу им преграждает баррикада, а поверх нее на них мрачно смотрят тупые рыла пулеметов.
        И глядя в черные дула «максимов», Александр Федорович больше не испытывал той однозначной уверенности, что огонь не будет открыт. Ведь даже одна очередь поверх голов может обратить многотысячную толпу в паническое бегство. А уж кинжальный огонь в упор из четырех пулеметов вообще не оставлял никаких шансов на узкой набережной, зажатой между каменной стеной Юсуповского сада и парапетом у самой Фонтанки. Эх, нужно было просто поставить пару-тройку пулеметов на той стороне реки, а еще лучше прислать сюда броневик да начать обстреливать здание МПС да баррикаду перед зданием! Артиллерии у забаррикадировавшихся нет, так что броневик мог вполне безнаказанно поливать огнем обороняющихся, не давая им поднять голову и начать стрелять по толпе…
        Ах, что теперь-то вздыхать о несбыточном! Все умны задним умом, это давно известно! А впрочем, это все несущественные мелочи, ведь он был уверен в том, что огонь открываться не будет. Исходя из опыта взятия под контроль различных учреждений и целых крепостей в эти дни, Александр Федорович прекрасно знал, что самым реальным способом захвата пункта, который охраняется вооруженным гарнизоном, является приход туда множества людей из числа населения города. Собиралась толпа, которая выкрикивала разные революционные лозунги, поносила власть и предлагала стоявшим в строю «переходить на сторону народа». Затем, видя бездействие войск, ввиду того, что офицеры не имели приказа открывать огонь и не знали, как им поступить в такой ситуации, из толпы в строй стражей порядка проникали агитаторы, которые выискивали слабых духом и начинали расшатывать дисциплину, подвергать сомнению их приказы и право власти такие приказы отдавать, ведь перед ними стоит народ! А значит, они должны подчиниться требованиям народа!
        Потом из толпы выбегали подготовленные боевики, которые быстро разоружали офицеров и оставшихся верными присяге солдат, а дальше начиналась вакханалия - с офицеров срывали погоны, не поддавшихся «требованиям народа» били и тащили в толпе для «революционного» самосуда на площади. Тех же, кто уступил, быстро поглощала бушующая толпа, и вот они уже вместе с «народом» идут захватывать очередное здание министерства или приводить к «присяге народу» еще одну воинскую часть. Здесь же в толпе шли хорошо организованные и дисциплинированные молодчики, подчиняющиеся невидимым для простого глаза командам своих старших. И вот опьяненная вседозволенностью и революционной правотой людская масса шла вперед, увлекаемая опытными направляющими, которые, поделив толпу на квадраты, вели людей к известной только кукловодам цели.
        Революционная гидра расползалась по столице.
        По существу, Некрасов и Бубликов совершили ошибку, понадеявшись на то, что войска в столице полностью деморализованы и не окажут никакого сопротивления, легко уступив агитации кучки людей. Кроме того, они понадеялись на то, что товарищ министра готов радостно распахнуть перед ними двери. И опираясь на эти соображения, горе-комиссары решил захватить важнейший объект с ходу, лихой атакой небольшой группы активистов. И совершенно неожиданно для себя потерпели полное фиаско. Но сам Александр Федорович Керенский этих ошибок повторять не намерен!
        Однако чем ближе были пулеметы, тем хуже было предчувствие у трибуна революции. Он резко сбавил ход и, обернувшись, выкрикнул что-то восторженное, призванное подбодрить отстающих. Одновременно с этим, пропуская мимо себя демонстрантов, Александр Федорович раздавал указания, спешно формируя отряд из числа тех, у кого в руках было какое-то оружие. Керенскому уже было ясно, что захватить МПС просто напором толпы, как он надеялся ранее, явно не получится, а значит, придется использовать массу людей в качестве прикрытия вооруженного отряда, который и начнет штурм.
        Орша. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Когда четверть часа назад я увидел стоящий на станции императорский поезд, признаюсь честно, меня чуть Кондратий не обнял. По моим прикидкам, он уже должен был быть очень далеко, и на столь скорую встречу с «братом» я никак не рассчитывал.
        И если он здесь, значит, он вполне может быть в курсе моих шалостей. Если это так, то какой прием меня ждет? Прикажет взять меня под домашний арест и для надежности запереть в одном из купе поезда? Так сказать, чтоб был под присмотром. Как-то такая перспектива в мои планы не входила. Не все еще я исправил из того, что братец Коля нацарствовал.
        С другой стороны, явившись в Оршу, разве я могу наглым образом уклониться от встречи с императором? Тут ведь не сошлешься на занятость или плохое самочувствие, ведь как-никак я вроде как должен как минимум обрадоваться, увидев «спасенного царя», и уж тем более я обещал верноподданнически явить все свои действия на суд государя императора. Ой, скверно-то как!
        Тем более что двинутые по моему приказу войска из Минска начнут прибывать уже в ближайший час. А у меня тут такая вот неприятность. Ведь может выйти форменный конфуз, когда я вроде как от имени царя-батюшки, а тут он, весь такой в белом, является и приказывает взять меня под арест.
        Но главная мысль меня терзала, когда я подходил к вагону с императором - что именно на выходе из этого самого вагона мне поперла карта, улыбнулась удача и поразительным образом стало все получаться. Не исчезнет ли мой фарт, если я опять войду сюда? И выйду ли вообще?
        - Ваше императорское высочество! Государь приказал проводить вас к нему, как только вы прибудете.
        Я кивнул и шагнул вслед за генералом Воейковым внутрь царского вагона.
        Петроград. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        - Господин полковник! Там снова революционная общественность пожаловала.
        Ходнев оторвался от подчеркивания заинтересовавшего его места в газете и поднял голову на дежурного офицера.
        Полковник весело посмотрел на поручика.
        - Да гоните их в шею! Нам арестованных ранее кормить приходится, а тут еще новые нахлебники. Гоните их, поручик, гоните!
        Офицер замялся, но все же возразил:
        - Осмелюсь заметить, господин полковник, но, боюсь, это будет трудно сделать. Их там полная набережная. И, это, - дежурный замешкался в каком-то смущении, но все же договорил: - Господин полковник, считаю своим долгом предупредить, что солдаты колеблются и, вероятнее всего, откажутся стрелять по безоружной толпе…
        Ходнев кивнул, встал и, автоматически сложив газету, сунул ее во внутренний карман шинели и вышел из кабинета.
        Орша. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Сгорбленная фигура Николая поразила меня. Император сидел опустив голову и безразлично смотрел в одну точку на полу вагона. Его спина, всегда прямая и образцовая, сгорбилась, плечи поникли. Что-то защемило у меня в груди, и я шагнул к «брату».
        - Никки, я пришел. Что случилось?
        Никакой реакции. Я тронул его за плечо и вновь мягко позвал:
        - Никки, ты слышишь меня?
        Государь поднял на меня затуманенный взгляд. Какое-то время он не узнавал меня, затем его взгляд прояснился, и сразу из его глаз хлынула такая волна боли и отчаяния, что я отшатнулся, как от удара.
        - Что случилось? - повторил я.
        Николай что-то хотел сказать, но спазм сковал ему горло, и он закашлялся. Пытаясь унять кашель, император откинулся на спинку дивана и прикрыл глаза. Затем мертвым голосом проговорил лишь два слова:
        - На столе…
        Я взглянул на стол и увидел там бланк телеграммы. Взяв ее в руки, прочитал страшные слова:
        «Его императорскому величеству Николаю Александровичу.
        Государь!
        Волею судьбы выпало мне сообщить Вам ужасные известия. Александровский дворец захвачен взбунтовавшимся царскосельским гарнизоном. Сопротивление по приказу Государыни не осуществлялось. Обезумевшая толпа разгромила дворец. Убито несколько человек. Точных данных об убитых не имею. По имеющимся отрывочным сведениям, Августейшую семью и челядь согнали в одну комнату в подвале дворца. Мятежники ударили прикладом Цесаревича. Алексей, упав с лестницы, сломал руку. Кровь остановить не могут. Опасаюсь наихудшего. Более полных данных не имею. Никакой связи с Августейшей семьей нет.
        Удерживаю вокзал, отбивая попытки штурма. Начать атаку дворца не имею возможности ввиду опасности для Августейшей семьи. Жду повелений.
        Молитесь за Цесаревича, Августейшую семью и всех нас. Кирилл»
        Петроград. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Ходнев шел через фойе Министерства путей сообщения. Шел и смотрел в сосредоточенные лица солдат, в лица, полные тяжких дум и явных сомнений. Шел и понимал, что они вполне могут отказаться выполнять приказ об открытии огня.
        Кутепов очень подкузьмил в этом вопросе, уведя с собой самую надежную часть защитников этого здания. Будь здесь ушедшие преображенцы, то, вероятнее всего, проблем бы не возникло, а вот оставшиеся кексгольмцы явно колебались. Вот где он, полковник Ходнев, недоглядел и допустил падение дисциплины? Неужели короткое общение с агитаторами так повлияло на моральный дух солдат? Или, быть может, ошибкой было назначение командиром Ходнева, фактически незнакомого кексгольмцам офицера, при том что знающих его финляндцев в здании было катастрофически мало? Почему-то Ходнев был уверен, что приказ самого Кутепова солдаты выполнили бы безоговорочно.
        Ну, да тут теперь ничего не попишешь. Придется уповать на самого надежного в этой ситуации человека - на себя самого.
        Отдав последние распоряжения, Ходнев вышел из здания.
        По набережной шла огромная толпа. Шла с флагами и транспарантами, шла, выкрикивая лозунги и распевая песни, шла, оглашая округу смехом и ругательствами. Толпа бурлила, зажатая между стеной Юсуповского сада и рекой. Задние напирали на передних, но те, увидев идущую им навстречу одинокую фигуру полковника с металлическим раструбом рупора в левой руке, начали постепенно останавливаться.
        И вот между одиноким офицером и многотысячной толпой осталось метров двадцать. Затихли песни, прекратились выкрики, на набережной потихоньку установилась полная тишина. Лишь тысячи облачков пара вырывались из ноздрей тысячеголовой змеи, поднимаясь в небо над Фонтанкой.
        Молчали и солдаты за баррикадой у здания МПС. Молчали держащие в руках винтовки, молчали прильнувшие к своим «максимам» пулеметчики, молчали солдаты, молчали офицеры.
        Наступал момент истины. Момент, который, быть может, определит судьбу русской революции и всей России.
        Ходнев и Керенский. Кто кого? Раненный в боях офицер или политик и депутат Государственной думы? Человек, командовавший полковой разведкой, или человек, возглавлявший масонскую ложу «Великий восток народов России»? Верный присяге служака или верный лишь себе самому демагог? Кто из них?
        Кто из нас скажет, кто из них был прав? Каждый из них был верен своим идеалам и служил им так, как каждому из них представлялось единственно правильным. Каждый из них имел на руках кровь и каждый считал эту кровь неизбежным злом. Каждый из них был яркой личностью и был, в определенном смысле, героем.
        Как часто побеждают «правильные и положительные герои»? И кто из них «правильный и положительный герой»? Кто из них должен был победить? Впрочем, для истории все рассуждения не имеют никакого значения, ведь часто причиной, изменившей ее ход, становится банальнейшее «так уж получилось, и с этим ничего не поделаешь». Его величество Случай.
        Как часто слепой случай, обыкновенная ошибка или невероятное стечение обстоятельств влияли на ход мировой истории? Ведь стоило событиям пойти совсем чуточку не так, и мы бы жили совсем в другом мире, с другой историей и другими героями!
        Что было бы, если бы во время безрассудного прорыва к царю Дарию погиб в битве при Гавгамелах Александр Македонский? Что было бы, если бы ураган не разметал испанскую «Непобедимую армаду», а ранее не потопил бы флот вторжения монголов на пути в Японию? Что было бы, если бы в 1944 году в бункере у Гитлера случайно не передвинули за тяжелую тумбу письменного стола портфель с бомбой и фюрер бы погиб в тот день? Что было бы, если бы не случайность?
        Тишина затягивалась. Молчала толпа. Молчали кексгольмцы. Молчал Ходнев.
        Наконец полковник поднял ко рту рупор и крикнул:
        - И кто тут главный?
        В толпе послышался смех Керенского. Затем Александр Федорович выкрикнул из-за спин, стоявших впереди:
        - Полковник, не считайте себя умнее Господа Бога. Ваши дешевые попытки обезглавить демонстрацию, убив лидера, не сработают. Дураков здесь нет. Можете не утруждать себя.
        Ходнев пожал плечами:
        - Тогда с кем мне говорить и о чем? Я никого не вижу, лишь слышу слабый голосок в толпе.
        Снова смех.
        - Вы говорите с народом! И должны подчиниться ему! Вы должны сложить оружие и пропустить нас в здание Министерства путей сообщения. Вам минута на размышление.
        Полковник тоже засмеялся.
        - А с каких пор тысяча человек является всем народом и с каких пор предводитель шайки мятежников может говорить от имени всего народа?
        Керенский ликовал. Было совершенно ясно, что стрелять в них не будут. Ведь в противном случае этот полковник не стоял бы на линии огня своих пулеметов ровно посередине между баррикадой и толпой. Да и жерла пулеметов смотрели поверх голов толпы, куда-то в хмурое петроградское небо. Значит, офицер вышел в безумной попытке остановить их в одиночку, не надеясь больше на своих солдат.
        А значит, они победили. Александр Федорович открыл рот, чтобы дать команду начать движение вперед, уже представляя себе, как толпа сомнет этого смелого, но глупого полковника, как будут растаскивать эти баррикады, отнимать у солдат оружие и отгонять их от пулеметов, как он, Керенский, торжественно войдет в здание…
        Но тут где-то рядом с ним кто-то крикнул:
        - Ах ты ж, сука!
        И грохнул выстрел.
        Пуля сбила папаху с головы Ходнева, а кто-то из пулеметчиков от неожиданности вдавил гашетку «максима». Полковник опрометью бросился ничком на снег, и лишь пули заплясали у него над головой с обеих сторон, басовитым гулом и визгом разрезая морозный воздух и выбивая искры из мостовой.
        Боевики в толпе открыли огонь по баррикаде, но они никак не могли тягаться с хорошо укрытыми четырьмя пулеметами, извергающими из своего черного нутра сотни пуль в минуту.
        Толпа охнула и побежала. Еще две минуты назад уверенная в себе и жаждущая чужой крови черная толпа бежала, оставляя на снегу брызги своей крови, раздавленных и покалеченных. Бежала во все стороны, не разбирая дороги, через мост или заворачивая в Обуховский сквер, растекаясь затем по обе стороны Забалканского проспекта.
        Случайный выстрел, как это много раз случалось, вновь изменил предначертанный ход событий, а пулеметы обратили вспять историю, изменили течение времени и переломили кажущуюся предопределенность судьбы.
        Случай…
        Спустя несколько коротких и страшных минут над набережной повисла оглушающая тишина, и даже стоны лежащих на грязном снегу людей, казалось, не могли пробиться сквозь вату наступившего безмолвия.
        От здания к стоявшему посреди мостовой единственному человеку шел офицер. Когда они поравнялись, поручик нерешительно взглянул в окровавленное лицо полковника, смотревшего на лежащие на снегу тела невидящими глазами.
        - Вы ранены, ваше высокоблагородие?
        Словно очнувшись, Ходнев увидел стоявшего рядом и тихо спросил:
        - Вы сделали все в точности?
        - Так точно, господин полковник. Пулеметчики стреляли поверх голов, как вы и приказали. Только…
        - Что только?
        Поручик помялся, но, собравшись с духом, ответил:
        - Только они не собирались стрелять, господин полковник. Когда вы ушли навстречу толпе, солдаты устроили голосование и решили, что стрелять по безоружным они не станут. Но когда те начали стрелять, у одного из пулеметчиков, видимо, не выдержали нервы, и он дал очередь в небо. Ну, и закрутилось…
        Ходнев кивнул.
        - Прикажите санитаров. Всех живых перевязать и в ближайший лазарет. А мертвых… Мертвых нужно посчитать и убрать с площади. Да, и священника пригласите.
        Поручик кивнул и побежал выполнять приказ. А полковник медленно пошел среди лежащих, всматриваясь в искаженные страданием лица. Рабочий. Матрос. Вероятно, студент. Какая-то бабка, не сиделось же старой дома… Еще рабочий. Какой-то хорошо одетый господин…
        Ходнев стоял над раздавленным телом худощавого господина с орлиным профилем. С минуту полковник разглядывал тело лежащего на снегу, а затем вынул из внутреннего кармана шинели газету от 15 февраля 1917 года, которую он читал от нечего делать сегодня, и, развернув ее, еще раз пробежал глазами по строкам. После прочтения полковник положил на грудь лежащего газету и твердо пошел назад в здание министерства.
        Февральский ветер играл листом газеты, на котором бросались в глаза строки, подчеркнутые карандашом.
        «На заседании Думы 14 февраля в своей речи господин Керенский заявил: “Исторической задачей русского народа в настоящий момент является задача уничтожения средневекового режима немедленно, во что бы то ни стало… Как можно законными средствами бороться с теми, кто сам закон превратил в оружие издевательства над народом? С нарушителями закона есть только один путь борьбы - путь физического их устранения”».
        Наконец ветер унес листок вдаль, а на черном предмартовском снегу остался лежать член Временного комитета Государственной думы, лидер фракции «Трудовая группа» в Госдуме, товарищ председателя исполкома Петроградского совета рабочих депутатов, генеральный секретарь Верховного совета масонской ложи «Великий восток народов России» Александр Федорович Керенский.
        Орша. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        В кабинете повисла гнетущая тишина, и лишь вновь разыгравшаяся метель завывала снаружи. Я положил ладонь на плечо императора.
        - Никки, что ты намерен делать?
        Тот пожал плечами. Затем бесцветным уставшим голосом проговорил:
        - Я был сейчас в церкви. Я долго молился Ему. Просил Всевышнего спасти Алексея и даровать ему исцеление… Что еще я могу сделать?
        Он помолчал.
        - Господь наказует меня… Я был готов принять все, что касается меня самого, но Алексей… Нет. Я не готов. За что, Господи?
        Николай судорожно втянул воздух в легкие.
        - Моя гордыня… Я возомнил, что готов нести свой крест, что это лишь мое, и я ревностно защищал свое право на это испытание… Как я мог такое допустить? Как могло случиться, что солдаты гарнизона Царского Села подняли руку на наследника престола? Почему смута охватила Россию? В чем я виноват? Что сделал или не сделал? Не могу понять…
        Царь бездумно провел ладонью по краю стола. Затем тихо спросил:
        - Ты готов принять престол?
        - Что?!
        Я ошарашенно взглянул на него. Вот чего я не ожидал сейчас, так это такого поворота событий.
        Но Николай продолжил бесцветным голосом:
        - Когда я молился, то пообещал Господу, что если он смилостивится и остановит кровь моему сыну, то я отрекусь от престола и посвящу остаток дней своих молитвам и милосердию. Я отрекусь за себя и за Алексея. Он все равно не сможет править… А если кровь не остановится, то…
        Самодержец с отчаянием посмотрел мне в глаза.
        - Тогда его кровь будет на моих руках, понимаешь? Как я буду смотреть в глаза девочкам? Как посмотрю в глаза Аликс? Это ведь моя вина, моя, понимаешь? Все, что происходит сейчас, это моя вина!
        Николай опустил голову.
        - Быть может, у тебя получится то, чего не смог сделать я. Будь хорошим государем и прости, если сможешь…
        Я не знал, что мне делать и что говорить. Как должен я поступить? Похоже, что я попадаю в ситуацию, которую хотел всеми силами избежать. Отречение Николая автоматически рождало проблему принесения войсками и народом новой присяги, а точнее, проблему появления выбора, кому эту самую присягу приносить! Мне любимому или Временному правительству, будь оно неладно. Вот мы, видимо, и подошли вплотную к гражданской войне в России! А за ней - прогнозируемый всякими там аналитиками развал страны и прочие прелести. Ситуация просто катастрофическая!
        Вот что мне делать теперь? Должен ли я его отговаривать? Ведь видно, что царь не совсем в здравом рассудке и действует на эмоциях. Возможно, если не дать ему сделать этот шаг, через пару дней он придет в себя. Ну и что будет? Выдержит ли Россия его правление дальше? Сомневаюсь, откровенно говоря. Но с другой стороны, как мне выкрутиться из этой ситуации? Ведь план «Б», принятый мной к исполнению после прошлого неудачного разговора с Николаем, предусматривал жесткие и радикальные шаги с моей стороны, однако шаги эти должны были лишь поставить императора перед фактом и фактически заставить его объявить реформы, но ни в коем случае в мои планы не входила смена царя! Я вовсе не стремился получить тяжелую императорскую корону в качестве повседневного головного убора. Максимум на что я рассчитывал - это пост премьер-министра на какой-то переходной период, да и то предпочел бы не навлекать на члена императорской фамилии и брата императора народный гнев за неизбежно болезненные реформы, ведь сделать довольными всех абсолютно невозможно. Поэтому лучшим я считал вариант стать сильным человеком за кулисами
трона, который будет дергать за ниточки в тени общественного внимания. Пусть у рампы в свете софитов красуются всякие там Лукомские и прочие актеры. Меня и роль режиссера вполне устроит, зачем мне лезть на сцену?
        Тем более что все в стране придется ломать через колено, а значит, мне-царю придется прикладывать усилия на порядок большие и встречать сопротивление в десять раз более сильное, чем если проводить такие же реформы от имени «смягчившегося и прозревшего», но все же привычного народу Николая Второго. Поэтому…
        Очнувшись от раздумий, я увидел, как император что-то подписывает на исписанном листе. Затем он протянул мне бумагу.
        ВЫСОЧАЙШИЙ МАНИФЕСТ
        В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской Нашей армии, благо народа Нашего, всё будущее дорогого Нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия Наша совместно со славными Нашими союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России почли Мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы, и признали Мы за благо отречься от престола государства Российского и сложить с себя верховную власть. Не желая расстаться с любимым Сыном Нашим, Мы передаем наследие Наше Брату Нашему Великому Князю Михаилу Александровичу и благословляем Его на вступление на престол государства Российского. Во имя горячо любимой Родины призываем всех верных сынов
Отечества к исполнению своего святого долга перед Ним повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь Ему вместе с представителями народа вывести государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России.
        Николай
        г. Орша
        28 февраля 1917 г.
        Глава XVI
        Путь на Голгофу
        Орша. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        - Никки, так нельзя! - я буквально вскричал в отчаянии. - Что ты творишь? Как ты можешь отказаться от престола? Это немыслимо! Еще никогда в русской истории император не отрекался от своей короны и своего народа! Порви свое отречение немедля, умоляю тебя!
        Отчаяние мое было искренним, поскольку все мои рассуждения доказывали, что царя менять нельзя ни в коем случае. Во всяком случае, сейчас. До конца войны, то есть еще минимум год-полтора, нельзя устраивать никаких потрясений во власти. Вполне хватит потрясений и от требуемых реформ! Поэтому я должен убедить Николая уничтожить отречение и вывести его из состояния аффекта.
        - Ты понимаешь, что, отрекаясь, ты губишь Россию?! Одумайся, брат! Вспомни, что идет война! Вспомни, что в столице смута, а в армии мятеж! Ты понимаешь, что нет юридического понятия «самодержец отрекся от престола», и уж тем более ты не можешь отречься еще и за цесаревича! Ты понимаешь это, Никки?!
        Николай сурово смотрел на меня. Затем он положил руку мне на плечо и твердо сказал:
        - Миша, ты прав. Прав во многом, и все, что говоришь, по сути верно. Но…
        - Какое «но», Никки? - Я просто задохнулся от ярости и буквально заорал на него: - Какое может быть «но»?! Ты что, совсем с ума сошел? Да ты понимаешь, во что все это обернется! Гражданская война и гибель России - вот что нас ждет по твоей милости! Давай я буду тебе помогать во всем, давай, если будет на то твое повеление, я возглавлю правительство, давай я взвалю на себя все, что ты скажешь, но нельзя менять императора! Это просто невозможно!
        Царь хмуро и не мигая посмотрел мне в глаза.
        - Все, что я повелю? Я велю тебе принять трон. Соблаговоли выполнить мое повеление!
        Я хлопнул себя по лбу и запричитал:
        - Боже, боже, какой же ты, Никки, упрямый! Как осел упрямый!
        Николай зло зашипел на меня:
        - Выбирай выражения, будь добр! Я все еще твой государь!
        Смотрю на него как на идиота и… извиняюсь:
        - Простите, ваше императорское величество. Просто мне показалось, что вы хотели высочайше соизволить отказаться от своей короны. Видимо, я переутомился, прошу меня простить…
        - Я, твой брат и твой государь, высочайше повелеваю тебе принять мою корону! И не возражай мне более!
        Николай явно пребывал в бешенстве. Ну, что ж, может, это и хорошо. Может, мне удастся вывести его из этой самой депрессии, может, мне и удастся уговорить его поцарствовать еще хотя бы какое-то время. Итак, еще усилие!
        - Государь! Восходя на престол, ты принес клятву Господу Богу и, совершив обряд помазания на царство, ты фактически обвенчался с государством Российским. Нет такого понятия, как развод со своим царством и со своим народом. Точно так, как родитель не может перестать быть отцом детям своим, так и ты не можешь отказаться от своих подданных. Поэтому давай мы прекратим этот разговор, и поговорим о том, что мы будем делать дальше. И потом, - добавил я неожиданно для себя самого, - ну, подумай здраво, какой из меня царь?
        Взгляд императора вдруг остановился. Постояв какое-то время недвижимо, он прошел по салону и сел в кресло. Глядя на выражение глубокой задумчивости на лице Николая, я перевел дух. Похоже, что я его все-таки если не убедил окончательно, то по крайней мере заставил взглянуть на события более трезвым взглядом. Значит, еще не все потеряно. И есть шанс удержать страну от гражданской войны.
        Ведь если царь-батюшка упрется с этим своим отречением, у меня не будет выхода другого, кроме как принять корону, поскольку ситуацию с отречением еще и Михаила Александровича история уже проходила. И пусть гражданскую войну удалось отсрочить почти на год, а на обломках Российской империи построить СССР, все равно океаны крови пролились в нашей Отчизне. А так есть хоть какой-то шанс изменить роковое развитие истории. Но как же мне тогда избежать гражданской войны прямо сейчас? Вопрос из вопросов. М-да. Нет, тут и думать нечего - нужно Николая брать в оборот и оставлять на царстве! Главное пока не мешать его мыслительным процессам. Быть может, он и сам дойдет до правильных выводов относительно…
        - Кто стоит за кулисами Комитета?
        От неожиданности я чуть не уронил чашку с остывшим кофе, которую как раз хотел пригубить. Вытерев руки салфеткой, я как можно невиннее спросил:
        - Что?
        - Кто стоит за кулисами Комитета? - Николай спросил твердо, пытливо глядя мне в глаза.
        Не знаю, покрылось ли у меня лицо пятнами или мой шок выразился какими-то другими внешними признаками, но царь мою реакцию истолковал по-своему. Он криво усмехнулся и добил меня вопросом:
        - Ты думал, что я и вправду поверю в то, что ты сам все это сделал и организовал? Итак - кто?
        Я лихорадочно обдумывал положение. Признаться, мне не приходил в голову взгляд на Комитет под таким углом зрения. Вот оно, оказывается, как его воспринимают со стороны! Интересно, такая мысль посетила только царя, или другие действующие лица тоже об этом задумывались? В том числе и мои подельники по этому самому пресловутому Комитету. Ай да поворот событий. Что ж делать-то? Вопрос требовал немедленного ответа, но и нуждался в серьезнейшем обдумывании и анализе последствий того или иного его варианта. Ах, как хорошо было в самолете… в аэро… да неважно, в общем. Сейчас у меня не было не то что нескольких часов на раздумья, но и, пожалуй, минуты одной мне никто не даст…
        Тем более что дело явно приобретает совершенно нехороший оборот, а ситуация начинает очень-очень плохо пахнуть! Вот, похоже, и тот самый вентилятор, о котором так любил упоминать Толик. И полетит сейчас все в разные стороны. На фоне этого даже так не желаемая мной корона вдруг показалась такой прекрасной, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Потому как смердело в воздухе государственной изменой. Так сказать, преступлением, совершенным группой лиц по предварительному сговору, которое карается… Да неважно, чем карается. При любом раскладе меня к влиянию на власть не подпустят больше на пушечный выстрел!
        Ай да, Миша, ай да сукин сын! Это ж надо было так вляпаться!
        Император между тем ждал ответа. А ответа у меня не было. Потому как не знал я, что говорить, комментируя события при взгляде под этим углом зрения!
        - Итак, я требую ответа. - Николай был тверд, и выражение его глаз не сулило мне ничего хорошего. - Я требую назвать имена. Имена тех, кто стоит за созданием Комитета.
        - Требуешь, государь?
        Может, он и удивился моей наглости, но виду не подал, продолжив настаивать на ответе.
        - Да, я требую. Я хочу знать, кто тот злой гений, который сделал возможным появление Комитета, покусившегося на самодержавную власть. Кто вложил в ваши головы это непотребство, которое Комитет заявил в этом вашем «Обращении» от имени помазанника Божьего. Это заговор и измена. И я обвиняю в этом!
        Что ж, пришла пора отвечать.
        - Прости, государь, но за созданием Комитета стоишь ты.
        Император опешил. А я продолжал:
        - Именно ты, государь. Ты своей безрассудной политикой довел ситуацию до того, что в воюющей стране смогло одновременно возникнуть сразу несколько заговоров против тебя. Именно ты, мой государь, довел до того, что твои подданные в массе своей больше не хотят тебя видеть на престоле. Пусть большинство из них еще не вышли на улицы, но поверь мне, мало кто расстроится от твоего отречения. Как ты мог такое допустить? Как ты мог допустить, что генералы хотят твоего отречения, потому как считают, что только смена императора позволит России выиграть эту страшную войну? Как ты мог допустить, чтобы твоего ухода желали все - от придворной аристократии и до простого безземельного батрака, от солдата до генерала, от великих князей и до рабочих на фабриках?
        - Ты, кажется, обвиняешь меня? - Николай не верил своим ушам. - Ты смеешь обвинять своего императора?
        Но у меня уже не было возможностей для маневра и игры словами. Только жесткая лобовая атака могла спасти ситуацию.
        - Ты хотел правды? Так получи ее! Именно ты, брат мой, довел страну и общество до революции! Именно ты своей слепотой, своим упрямством, своим самодурством помог всем этим политиканам, этим провокаторам, этим шпионам, этим заговорщикам и прочей революционной шушере стать выразителями настроений общества! Именно ты поднял ту волну народного возмущения, гребень которой так проворно оседлали эти негодяи! Да, чтоб ты знал, именно я сейчас спасаю твою корону, твой трон и твою власть! Именно я делаю все возможное для того, чтобы ты усидел на престоле и чтобы не случилось в России революции! Именно я дергаю за ниточки, заставляя патриотов активно действовать, а вчерашних заговорщиков бороться за сохранение твоей власти и подавлять мятеж. Ты сейчас говоришь о том, что создание Комитета - это часть какого-то зловещего заговора против тебя. А знаешь ли ты, что если бы я этого хотел, то уже давно сидел бы на твоем троне? И заметь, мой дорогой брат и мой государь, я и сейчас пытаюсь удержать корону на твоей голове, хотя мог бы ее просто молча принять из твоих рук! Так о каком заговоре ты говоришь?
        Царь бледнел с каждым моим словом. Но я уже не мог остановиться.
        - Прости, Никки, меня за то, что я сейчас говорю, и за то, как я это говорю. Но пришла пора взглянуть правде в глаза. Я не могу больше прятаться за этикетом и играть роль недалекого Миши, любимца столичных салонов. Я старался не затмевать твое величие, твой авторитет и твое право властвовать. Я намерен на публике так поступать и впредь. Но между нами пришла пора ясности. Нет никакого загадочного «кто», который прячется за Комитетом. Если угодно, то этот «кто» - я сам. Тот самый шут и паяц при твоем дворе. Нет больше места для сантиментов или нерешительности, ибо мы все на грани гибели. Нужна ясная и твердая воля, для того чтобы спасти Россию и династию. Ты даже не представляешь себе, насколько мы все близки сейчас к краю пропасти. Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы ты и дальше правил этой страной, чтобы Россия успешно развивалась и чтобы у нее было будущее. Я буду помогать тебе во всем, не привлекая к себе лишнего внимания, продолжая играть свою роль шута. У империи есть только один император. И ни у кого не должно быть сомнений на этот счет.
        Опустив голову, сидел в своем кресле государь император. Сидел в салоне своего императорского вагона, стоявшего на одной из станций его империи. Шли минуты, и ничего не происходило. Казалось, что человек в кресле просто заснул, склонив во сне свою голову.
        - Государь? - спросил я обеспокоенно.
        Ответа не было. Пауза затягивалась. Наконец, не поднимая головы, он произнес усталым голосом:
        - Отречение подписано. Что ж, так тому и быть…
        - Но, государь…
        Николай поднял голову, и я поразился тому, как он сильно постарел на эти несколько минут. Взгляд его был полон тоски и какой-то затаенной обиды. Я сделал еще одну попытку достучаться до него:
        - Государь! Нет никакой необходимости в отречении, ведь…
        И тут глаза императора полыхнули яростным огнем.
        - Никогда русский царь не будет марионеткой! Никогда я не соглашусь на то, чтобы мной манипулировали! Быть может, я плохой самодержец, но я самодержец! И у меня, как у императора, есть только два выхода из ситуации: или отстранить тебя и действовать самому по своему разумению, или уступить трон тебе! Ты прав в оценке моей вины, я признаю это. Но я не приму твоей помощи, потому что я всегда буду помнить то, что ты сказал. Мне не нужен кукловод! Поэтому я ухожу и передаю корону тебе! И пусть благословит тебя Бог!
        Он резко встал и решительно вышел из салона. Я бессильно упал в кресло. Да, похоже, тут все ясно. Своими откровениями я спас себя от обвинения в измене императору, но уничтожил царственное самолюбие самого императора. Вот так талантливо я постоянно попадаю в подобные скверные истории. Николай явно отречется. И явно не в пользу Алексея, ведь вряд ли он захочет, чтобы его сын был у меня той самой марионеткой, о которой он только что с такой яростью говорил!
        Что ж, вот мы и приплыли. Не пора ли мне начинать писать манифест о восшествии на престол?
        Орша. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        - Господа, я принял окончательное решение об отречении от престола.
        Николай сказал это сухим и бесцветным голосом. Собравшиеся в салоне императорского вагона сидели растерянные и подавленные. Никто не смотрел на своего государя, впрочем, и он сам ни с кем не хотел встретиться глазами. Вот так, напряженно сидя в кресле и глядя прямо перед собой, продолжал говорить Николай Второй Александрович, император и самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; царь Казанский, царь Астраханский, царь Польский, царь Сибирский, царь Херсониса Таврического, царь Грузинский; государь Псковский и великий князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский; князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самогитский, Белостокский, Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных; государь и великий князь Новагорода низовския земли, Черниговский, Рязанский, Полотский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский и всея северныя страны повелитель; и государь Иверския, Карталинския и Кабардинския земли и области Арменския; черкасских и горских князей и иных
наследный государь и обладатель; государь Туркестанский; наследник Норвежский, герцог Шлезвиг-Голстинский, Стормарнский, Дитмарсенский и Ольденбургский и прочая, и прочая, и прочая.
        Я смотрел на происходящее, понимая, что именно сейчас, в этот самый момент и в этом самом месте меняется история государства Российского, равно как меняется история всего мира, всей планеты Земля, а быть может (кто знает?), и судьба в масштабах Галактики? Ведь если человечество не погибнет, то, возможно, оно, это самое человечество, таки доберется до звезд?
        Однако меня понесло куда-то совсем не туда. Вероятно, повлиял на ход мыслей, упомянутый мной перечень титулов Николая Второго. Впрочем, теперь это мой перечень, и мне его нести на своих хрупких плечах.
        Между тем Николай продолжал:
        - Я отрекаюсь за себя и за своего сына в пользу моего брата великого князя Михаила Александровича. Манифест об отречении написан и подписан мной собственноручно. С этого момента моим и вашим государем является мой царственный брат.
        Я встал и подошел к столу.
        - Выполняя волю моего царственного брата, вступаю на престол государства Российского, о чем заявляю своим манифестом.
        Наклоняюсь и подписываю, мельком увидев шапку подготовленного канцелярией документа: «Высочайший манифест. Божьей милостью, Мы, Михаил Второй, император и самодержец Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский, и прочая, и прочая, и прочая, объявляем всем верным Нашим подданным…»
        Фредерикс, Воейков и Нилов встали, когда в салон вошел священник и внесли Евангелие. Николай положил на Святое Писание руку и размеренно произнес слова присяги:
        - Я, великий князь… - голос его дрогнул, и он начал заново: - Я, великий князь Николай Александрович, обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, пред святым его Евангелием, в том, что хочу и должен его императорскому величеству, своему истинному и природному всемилостивейшему великому государю императору Михаилу Александровичу, самодержцу, Всероссийского престола наследнику, верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего, до последней капли крови, и все к высокому его императорского величества самодержавству силе и власти принадлежащие права и преимущества, узаконенные и вперед узаконяемые, по крайнему разумению, силе и возможности, исполнять. Его императорского величества государства и земель его врагов телом и кровью, в поле и крепостях, водою и сухим путем, в баталиях, партиях, осадах и штурмах и в прочих воинских случаях храброе и сильное чинить сопротивление, и во всем стараться споспешествовать, что к его императорского величества верной службе и пользе государственной во всяких случаях касаться может. Об ущербе же его величества интереса, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо
благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допущать попытки и всякую вверенную тайность крепко хранить буду, а предоставленным надо мною начальникам во всем, что к пользе и службе государства касаться будет, надлежащим образом чинить послушание и все по совести своей исправлять и для своей корысти, свойства, дружбы и вражды против службы и присяги не поступать, от команды и знамя, где принадлежу, хотя в поле, обозе или гарнизоне, никогда не отлучаться; но за оным, пока жив, следовать буду, и во всем так себя вести и поступать, как честному, верному, послушному, храброму и расторопному воину подлежит. В чем да поможет мне Господь Бог Всемогущий. В заключение же сей моей клятвы целую слова и крест Спасителя моего.
        Николай наклонился, поцеловал Евангелие и крест в руках священника. Затем он принес великокняжескую присягу мне как новому главе дома Романовых, после чего подошел и крепко меня обнял, добавив:
        - Будь хорошим царем, брат.
        Я чувствовал, как дрожат у него руки. Я обнял его в ответ, и мы молча разошлись на свои места - я встал напротив приносящих присягу, а Николай ушел к окну и смотрел куда-то вдаль.
        Тем временем к Евангелию подошел генерал граф Фредерикс, министр императорского двора при Николае. Положив руку на святую книгу, он заговорил дрожащим голосом:
        - Я, генерал от кавалерии граф Фредерикс Владимир Борисович, обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, пред святым его Евангелием, в том, что хочу и должен его императорскому величеству…
        Он говорил, а по щекам его текли слезы. Я понимал его. Он был министром императорского двора на протяжении всего срока царствования Николая Второго. Вся его жизнь была служением императору, он видел в этом смысл своего бытия, оставаясь одним из немногих людей, кому Николай действительно доверял. И вот теперь целая эпоха подошла к концу. Он прекрасно понимал, что я назначу нового человека на его должность, да и как я мог оставить на такой важной должности 79-летнего старика, страдающего от склероза, которому помощники каждый раз подробно растолковывают азбучные истины перед его докладом императору. У сентиментального Николая не хватало духу сказать старику о том, что тому пора на покой, ведь царь понимал, что для графа Фредерикса это фактически будет означать конец его жизни.
        - Я, адмирал Нилов Константин Дмитриевич, обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, пред святым его Евангелием…
        - Я, свиты его императорского величества генерал-майор Воейков Владимир Николаевич, обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом…
        - Я, полковник Горшков Георгий Георгиевич, обещаюсь и клянусь…
        Звучали слова присяги. Все новые и новые люди подходили к Евангелию и приносили присягу верности мне, государю императору Михаилу Второму, самодержцу Всероссийскому и прочая, и прочая, прочая…
        ТЕЛЕГРАММА МИНИСТРА ИМПЕРАТОРСКОГО ДВОРА, КОМАНДУЮЩЕГО ИМПЕРАТОРСКОЙ ГЛАВНОЙ КВАРТИРОЙ ГЕНЕРАЛА ОТ КАВАЛЕРИИ ГРАФА ФРЕДЕРИКСА И. Д. НАШТАВЕРХА ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТУ ЛУКОМСКОМУ
        Во исполнение высочайшего повеления направляю Манифест об отречении Е. И. В. государя императора Николая Александровича и Манифест о восшествии на престол Е. И. В. государя императора Михаила Александровича.
        Манифесты направляются для рассылки в войска для приведения чинов к присяге государю императору Михаилу Александровичу, а также для приведения к присяге чинов Ставки Верховного Главнокомандующего.
        Ген. Фредерикс, за отсутствием военного министра
        ПРИКАЗ АРМИИ И ФЛОТУ
        28 февраля 1917 года
        Сего числа Мы приняли на Себя Верховное Главнокомандование всеми сухопутными и морскими вооруженными силами. С верой в Бога, русского солдата и скорую Победу.
        МИХАИЛ
        ТЕЛЕГРАММА Е. И. В. ГОСУДАРЮ ИМПЕРАТОРУ МИХАИЛУ АЛЕКСАНДРОВИЧУ ОТ И. Д. НАШТАВЕРХА ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТА ЛУКОМСКОГО
        Ваше императорское величество! От имени чинов Ставки Верховного Главнокомандующего и от своего лица спешу выразить радость в связи с Вашим восшествием на престол Государства Российского и заверить Вас в искренних верноподданнических чувствах!
        Все чины Ставки Верховного Главнокомандующего и гарнизон города Могилева приведены к присяге вашему императорскому величеству. Тексты манифестов и высочайшее повеление о приведении войск к присяге рассылаются в войска.
        Генерал-лейтенант Лукомский.
        ЗАЯВЛЕНИЕ ВРЕМЕННОГО ЧРЕЗВЫЧАЙНОГО КОМИТЕТА СПАСЕНИЯ НАРОДА И РОССИИ
        С болью и печалью было нами встречено известие об отречении Государя Императора Николая Александровича, коему мы все верно служили долгие годы. Одновременно с великой радостью узнали о восшествии на престол государства Российского Е. И. В. Государя Императора Михаила Александровича.
        Принеся присягу на верность новому Императору, мы вручаем свои жизни и судьбы в его руки и объявляем о роспуске нашего Временного комитета ввиду выполнения им задач по сохранению императорской власти.
        Орша.
        28 февраля (13 марта) 1917 года.
        Ну, вот я и царь-батюшка. Правда, особой радости от данного факта почему-то не испытываю. Хотя конечно, рыдать на плече милой сестрицы Ольги Александровны не буду, как это делал в свое время Николай, но и поводов для оптимизма пока тоже не вижу.
        Предвидел я нешуточные проблемы с принесением присяги новому императору. Далеко не везде пройдет это гладко. Особенно ожидались проблемы на Северном фронте и, конечно же, в Петрограде. Отречение Николая фактически дало повод бунтующим солдатам на свое усмотрение решать вопрос о том, кому они теперь должны приносить присягу. Равно как и апеллирование к верности присяге теперь будет иметь значительно меньший эффект.
        - Разрешите, ваше императорское величество?
        Поднимаю голову от бумаг.
        - Что у вас, Георгий Георгиевич? О, вы сменили свой полетный костюм!
        Горшков несколько смущенно оправил генеральский мундир.
        - Да, государь, Воейков выручил.
        - Похвально, - кивнул я.
        Кстати, первым моим повелением было назначение Горшкова помощником командующего императорской главной квартирой. Он сопротивлялся как мог, и мне удалось его уговорить лишь пообещав, что это все временно, пока ситуация не устаканится. Я его понимал. Променять небо на пыль канцелярии штука неприятная, знаю по себе. Так что я его назначил помощником Фредерикса, а фактически временно исполняющим его обязанности. Попутно произвел Горшкова в Свиты его императорского величества генерал-майоры, потому как полковник не мог занимать подобную должность. Да и заслужил он, честно говоря.
        Вот только моих императорских вензелей на погонах у него пока нет. Как, впрочем, и нет утвержденного образца моих вензелей. Надо будет озаботиться этим моментом.
        Горшков кашлянул и доложил:
        - Телеграмма от Лукомского. Справляется о планах Верховного Главнокомандующего относительно прибытия в Ставку.
        Я задумался. Точнее, продолжил обдумывать этот вопрос, решения которого я пока не нашел. Нет, возвращение в Могилев выглядело вполне логичным, спору нет. Стать во главе армии нужно фактически, а не только на бумаге. Это с одной стороны. А с другой был вопрос времени. Тратить столько часов на переезд и находиться без связи в моих условиях было недопустимо. Да и предполагал я, что после моих хитрых заходов центр событий переместится в Петроград, а ехать туда поездом вообще нереально. А посему…
        ВЫСОЧАЙШИЙ МАНИФЕСТ
        Для обеспечения восстановления общественного мира и устроения в Государстве Российском сим повелеваю созвать 1 марта 1917 года заседание Государственной думы Российской империи для принесения присяги Нам, для избрания верного Нам народного правительства и для принятия законов, указанных в высочайшем Манифесте о восшествии Нашем на престол Всероссийский.
        МИХАИЛ
        ТЕЛЕГРАММА И.Д. МИНИСТРА ИМПЕРАТОРСКОГО ДВОРА, И.Д. КОМАНДУЮЩЕГО ИМПЕРАТОРСКОЙ ГЛАВНОЙ КВАРТИРОЙ СВИТЫ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА ГЕНЕРАЛ-МАЙОРА ГОРШКОВА ПРЕДСЕДАТЕЛЮ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЫ РОДЗЯНКО
        Во исполнение высочайшего Повеления передаю вам текст Указа о созыве заседания Государственной думы. Государь повелел уведомить вас о том, что за исполнение означенного Указа отвечаете лично вы. Берегите себя, и да хранит вас Бог!
        Генерал Горшков
        Петроград. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        «…Повелеваем всем верным Нашим подданным принять присягу в верности Нам и Наследнику Нашему, Его Императорскому Высочеству Великому Князю Кириллу Владимировичу, которому быть и титуловаться Наследником Цесаревичем, доколе Богу угодно будет благословить Нас рождением Сына - законного Наследника престола Российского…
        …Вознося горячие молитвы к престолу Вседержителя об устроении и успокоении на Святой Руси Нашей, сим Манифестом объявляем Мы всем верным Нашим подданным о твердом Нашем намерении исполнить чаяния народные о справедливом обществе, о народном самоуправлении, о настоящей крестьянской земельной реформе, об особом наделении землей и льготах для фронтовиков-защитников Отечества и прочие чаяния.
        Для подготовки и принятия требуемых для реформ законов и избрания народного правительства Мы повелеваем созвать заседание Государственной думы 1 марта 1917 года…»
        Родзянко в сердцах швырнул бумагу на стол. Чем больше он вникал в суть того, что от имени Миши изложили в Манифесте о его восшествии на престол, тем больше Михаил Владимирович находил в нем двойное и тройное дно почти у каждой фразы. Особенно если приложить рядом текст, полученный от новоиспеченного генерала Горшкова про личную ответственность Родзянко за исполнение высочайшего Указа о созыве заседания Думы.
        Нужно признать, что те, кто стоял за созданием Комитета, а теперь стоит за новоявленным императором (ну не допускать же, в самом деле, что Миша самостоятельная фигура!), сработали быстро и эффективно. Как и предполагал Родзянко, вероятнее всего, Николай Второй все время находился в их руках или его перемещение заговорщиками жестко контролировалось. И, видимо, неслучайно прежнему царю не удалось уехать дальше Орши. А это значит, что план тех, кто стоит за Мишенькой, предусматривал принципиальное недопущение возможности того, чтобы Николай мог оказаться в местностях, где мог быть взят под арест или просто блокирован силами, верными новым петроградским властям, а следовательно, их план предусматривал и такие возможности, как та, что августейшая семья в Царском Селе может быть использована в качестве заложников.
        Фактически нужно признать, что они, видимо, предусмотрели то, чего сам Родзянко предусмотреть не мог. Одобряя посылку отрядов в Царское Село, он предполагал взятие под контроль вокзала и блокировку железнодорожного сообщения с Петроградом, для недопущения прибытия с этой стороны войск в столицу. Но местные товарищи в смычке с прибывшими из Питера агитаторами неожиданно для Родзянко заинтересовались лишь августейшей семьей.
        Насколько понял сам Михаил Владимирович, идея этого захвата родилась, можно сказать, случайно, поскольку штурм хорошо укрепленного вокзала, удерживаемого войсками Кирилла Владимировича, представлялся им крайне трудным и опасным, а из Александровского дворца как раз пришло известие о том, что Александра Федоровна повелела своему Конвою не оказывать сопротивления в случае штурма и огонь по нападавшим не открывать. После получения таких сведений выбор объекта атаки был очевиден, поскольку ни на какой бой распропагандированные и утратившие дисциплину революционные солдаты не годились. То есть, как, усмехнувшись, подумал Родзянко, императрица, запретив открывать огонь, сама подписала для своей семьи приговор. Что ж, взбалмошная и недалекая Александра Федоровна была верной себе до самого конца своего пребывания в статусе императрицы Всероссийской!
        Однако одновременно с этим она подтолкнула мужа к отречению, поскольку тот отрекся фактически сразу после происшедшего в Царском Селе. Во всяком случае, Михаил Владимирович был уверен, что этот факт был важнейшим аргументом убеждения со стороны тех, кто стоял за Комитетом, во время принуждения Николая Второго к отречению. Ведь не мог же царь отречься просто так, это совершенно противоречило его характеру!
        Но как бы то ни было, теперь в России сложилась совершенно новая политическая ситуация. Взошел на престол новый император, и те, кто за ним стоит, уже доказали, что политика от имени нового царя может быть жесткой, решительной и, самое неприятное, непрогнозируемой. Да и как тут спрогнозируешь, если не представляешь себе, кто же за этим Михаилом Вторым стоит на самом деле!
        Единственной логичной ниточкой, за которую Родзянко, как, ему казалось, вероятно, размотал этот клубок тайн, была личность Горшкова, поскольку уже было известно о том, что вез Михаила Александровича на аэроплане из Гатчины в Могилев именно Георгий Горшков. Именно Горшков сопровождал его на встречу с Николаем Вторым в Ставку. Именно полковник Горшков вез великого князя на «Илье Муромце» в Оршу, где Михаил принял отречение брата. Именно Георгий Георгиевич Горшков был в числе первых, кто принес присягу новому императору. Именно Горшков стал фактическим распорядителем дел в Министерстве императорского двора и в императорской главной квартире. И, наконец, именно новопроизведенный в генералы Горшков шлет Родзянко телеграммы с угрозами от имени императора!
        Нет, предположить, что какой-то летчик, пусть и прославленный герой, может быть именно тем, кто дергает за все нити в этом деле, было бы чрезвычайно глупо и недальновидно. Нет, конечно же, это не так. Но очень похоже, что именно Горшков обеспечивает связь между Михаилом Александровичем и теми, кто стоит за этим всем. И возможно, что именно Горшков проводит в реальности политику таинственного закулисья от имени нового императора.
        Родзянко, что называется, уже голову сломал, пытаясь представить, кто может быть тем самым кукловодом, который дергает за нити самого Горшкова, но пока единственным человеком, которого можно было заподозрить в этом деле, был великий князь Александр Михайлович, который, будучи шефом авиации, наверняка много раз пересекался по служебным делам с командиром прославленного «Ильи Муромца Киевского», а значит, мог установить с ним доверительные отношения и склонить Горшкова к участию в заговоре. Но все равно, что это за заговор? Насколько знал Родзянко, у великих князей не было единого центра заговора, они были разделены на группировки, имеющие разные цели и даже разных претендентов на престол. Нет, вероятнее всего, речь идет об узком круге, в который наверняка входит и брат Александра Михайловича - великий князь Сергей Михайлович. Тем более что оба они состоят в печально известном Родзянко Комитете. А учитывая, что Сергей Михайлович находился все последнее время в Ставке, то он вполне мог вступить в сговор с Лукомским.
        Что ж, может быть, может быть. Если это так, то тогда можно легко объяснить «самоубийство» генерала Алексеева. Вероятно, неожиданное возвращение наштаверха из Крыма в Ставку поставило под угрозу разработанный двумя Михайловичами план. И Алексеева устранили, поставив на его место удобного им Лукомского. Ну, а Миша, вероятнее всего, как и прогнозировал Родзянко, лишь декорация, лишь кукла, марионетка в опытных руках заговорщиков.
        Но все внешние атрибуты сохранены, и все делают вид, что новый император думает и решает сам. Если все действительно так, то следует признать, что задумано и сработано просто великолепно, талантливо и просто гениально!
        Родзянко стало даже немного завидно. Но подавив в себе это контрпродуктивное чувство, он сосредоточил свои раздумья на той ситуации, в которую его поставили кукловоды нового царя. А именно - над вопросами созыва заседания Думы и вопросом принесения присяги.
        Совершенно очевидно, что, созвав завтрашнее заседание Государственной думы, Родзянко фактически выполнит указ нового императора, то есть реально признает его право такие повеления отдавать, а свою обязанность их исполнять. Кроме того, вопрос присяги ставит ребром и вопрос их лояльности новому царю. Если они принимают присягу, тогда фактически революции конец и все переходит в фазу торгов и переговоров. Если же нет, тогда ситуация перейдет в фазу военного противостояния.
        А в этом варианте Родзянко не видел ничего хорошего, поскольку на стороне Михаила Второго будут закаленные в боях части, а на стороне Госдумы лишь толпа, одетая в солдатские шинели и матросские бушлаты, норовящая разбежаться при первых же выстрелах. С воцарением Михаила революционеры лишились своего главного оружия - агитации. Теперь трудно рассчитывать на то, что прибывшие с фронта части удастся распропагандировать и разложить. Совершенно очевидно, что прибудут части, максимально мотивированные обещаниями нового царя и, что называется, заряженные на победу. Нельзя сказать, что город будет взят без сопротивления, но бои вряд ли продлятся долго, Родзянко это прекрасно понимал.
        Фактически единственным шансом, на который уповали революционеры, была упертость и недоговороспособность Николая Второго, который ни за что не согласился бы идти ни на какие уступки и ни на какие реформы. Он мог, правда, приказать подавить восстание силой, но тут заговорщики рассчитывали на эффективность агитации среди недавно набранных по деревням новобранцев в запасных полках и на то, что с возглавляемых генералами-заговорщиками фронтов части отправляться не будут вовсе или их отправка будет затянута до тех пор, пока не будет все решено.
        Причем ситуация сначала была даже лучше, чем они могли себе представлять, планируя это дело, поскольку столичные власти внезапно оказались растеряны и парализованы страхом, фактически отдав Петроград в руки революции. Однако с воцарением нового царя ситуация резко менялась.
        Конечно, сейчас возникал вопрос с приведением к присяге войск и гражданского населения, но и тут Родзянко сомневался, что большинство даже в столице присягнет лидерам революции, поскольку есть конкретный новый царь, который что-то обещает, и есть разномастная публика, именующая себя революционной властью, но которая не может ни о чем договориться даже между собой. И что будет из этой революционной власти, и кто это будет - бог весть. В таких условиях большинство или присягнет Михаилу Второму, или просто затаится в ожидании того, чем это все закончится.
        Так что в этом плане у Михаила Владимировича Родзянко никаких особых иллюзий не имелось.
        Тем более, если рассмотреть вопрос в контексте того, что если они не примут завтра присягу, если они не соберутся на заседание, если они не выберут некое верное ему народное правительство (что это такое, опять-таки?), то он (император) просто объявит их изменниками, не желающими принимать нужные народу законы и не желающими выбирать народное правительство, о котором они сами так много кричали и которое требовали.
        А то, что они требовали «ответственное министерство» (ответственное именно перед ними самими), а отнюдь никакое не народное правительство, уже никому не интересно. Похоже, Михайловичи, или кто там стоит за императором на самом деле, считают, что загнали революцию в угол. И сформулировали они свой ультиматум в Манифесте о воцарении совершенно ясно и неприкрыто:
        «Лица, отказывающиеся от принесения присяги Нам, равно уклоняющиеся от принесения присяги или препятствующие верным Нашим подданным приносить присягу Нам, объявляются изменниками. Изменники лишаются всех титулов, званий, наград, имущества и подлежат суду». Коротко, ясно и предельно доходчиво…
        Тут в дверь кабинета Родзянко постучали, и в помещение вошел Милюков. Михаил Владимирович встретил гостя мрачным, но в то же время и настороженным взглядом. Милюков в последние сутки демонстрировал все большую дистанцию от дел Временного комитета Госдумы и явно был себе на уме.
        - Что вы хотели, Павел Николаевич? - Родзянко демонстративно сухо встретил коллегу по Государственной думе.
        Милюков, не спрашивая позволения, присел к столу и, откинувшись на спинку, иронично смерил Михаила Владимировича взглядом.
        - Вы зря пыжитесь и совершенно напрасно стараетесь меня уязвить, дорогой мой Михаил Владимирович! Мы с вами сейчас в одной лодке и можем вместе выйти сухими из той трясины, в которую мы по вашей милости угодили.
        Родзянко вспыхнул:
        - По моей милости? Что это значит? Извольте объясниться, милостивый государь!
        - Охотно. - Милюков кивнул. - На улицах погромы, вызванная вами на раздачу хлеба толпа, как и прогнозировалось, пошла громить все подряд в поисках хлеба. Мы утратили всякий контроль за событиями, и петроградского гарнизона больше не существует, поскольку каждая казарма превратилась в поле митинговых страстей, где редко когда не доходит до мордобоя и стрельбы. Выстрелы, которые вы сейчас можете слышать на улицах, это вовсе не бои с царскими войсками, как вы могли бы подумать. К местам, которые контролируют верные императору силы, наши революционные солдатики стараются вообще не подходить. Они стреляют друг друга, сбившись в самоуправляемые отряды, фактически шайки, они колесят по городу и грабят все подряд, нападая на другие отряды или защищая награбленное добро от таких же экспроприаторов, как и они сами. В общем, могу констатировать, что в Петрограде воцарилась анархия. Пир во время чумы. А чумы, кстати, никакой и нет, оказывается. Чумы нет, но есть царские войска, которые все ближе к городу…
        Тут тяжелый гул моторов прервал их. Глянув в окно, они увидели, как мимо стекол кабинета падают с неба какие-то большие листы бумаги. Распахнув рамы, Родзянко подобрал упавший на подоконник лист и увидел, что это был тот самый Манифест о восхождении на престол, который он только что читал. Тысячи листов с Манифестом кружились в воздухе, падали на землю, подбирались с земли или ловились в воздухе. А над Таврическим дворцом плыл величественный «Илья Муромец», из бомбовых люков которого выбрасывались все новые и новые бумажные вихри. Толпа у дворца зашумела, и Родзянко с раздражением захлопнул окно.
        Взглянув на упавший лист, Михаил Владимирович увидел, что на обороте Манифеста есть какая-то надпись крупными буквами. Приглядевшись, он прочитал:
        «Сохраняйте спокойствие. Верные императору войска входят в Петроград».
        Родзянко выругался, а Милюков, хихикнув, вдруг продолжил свою речь:
        - Однако все это пустяки, я к вам, Михаил Владимирович, заходил совсем по другому делу. Дело в том, что сейчас на Миллионной, 12, в квартире княгини Путятиной, я имел одну беседу с одним очень интересным собеседником. И зовут этого собеседника - Джонсон Николай Николаевич, личный секретарь нового государя императора Михаила Второго.
        ТЕЛЕГРАММА И.Д. МИНИСТРА ИМПЕРАТОРСКОГО ДВОРА, И.Д. КОМАНДУЮЩЕГО ИМПЕРАТОРСКОЙ ГЛАВНОЙ КВАРТИРОЙ СВИТЫ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА ГЕНЕРАЛ-МАЙОРА ГОРШКОВА ГЕНЕРАЛУ КОВАНЬКО
        Во исполнение высочайшего Повеления передаю вам приказ Е. И. В. о подготовке аэродрома к принятию «Ильи Муромца» с государем на борту до исхода сего дня.
        Генерал Горшков.
        Петроград. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        - …и передал мне, а в моем лице всем нам, требования нового императора.
        - Какие еще требования? - не на шутку возмутился Родзянко. - Он не в том положении, чтобы от нас чего-то требовать!
        Милюков покровительственно усмехнулся и возразил:
        - Он именно в том положении, и вы это прекрасно знаете. А вот мы точно не в том положении, чтобы долго торговаться. Революция обречена, контроль нами утерян, и события происходят сами по себе. Еще вчерашним вечером в наших руках было все, за ночь ситуация изменилась, а сегодня днем она стала безнадежной. Признайте это. После гибели Керенского у меня пропали последние иллюзии в том, что можно переломить обстановку. После нескольких случаев открытия огня по толпе больше никто не желает идти на штурм чего бы то ни было. И это значит, что прибытие войск в столицу лишь вопрос времени. А уж когда они прибудут, то вряд ли вы ожидаете, что кто-то будет им всерьез сопротивляться. Более того, новый царь объявил всем прощение, и вряд ли кто захочет нарываться на новые неприятности. Думаю, что войска петроградского гарнизона в лучшем для нас случае просто разойдутся по казармам. А в худшем… Ну, вы меня понимаете.
        Помолчали. Затем Родзянко все же возразил:
        - А с чего вы взяли, что мы не контролируем настроения в городе? С чего у вас такой обреченный взгляд на вещи? Революционные идеалы…
        - Ах, оставьте, милостивый государь, ваши возвышенные речи! Ответьте мне на один вопрос, лишь на один вопрос - вы можете дать команду в Царское Село освободить из подвала семью Николая Второго?
        Повисло напряженное молчание. Наконец председатель Госдумы нехотя признал:
        - Нет.
        Милюков согласно кивнул.
        - Вот видите - нет. И отнюдь не потому, что вы не согласны такой приказ отдать, а потому, что никто его выполнять не будет, и вы это прекрасно знаете. Ведь так?
        - Так…
        - Ну вот. Так о чем же мы с вами вот уже битый час толкуем? - Лидер кадетов удивленно вскинул брови. - Ведь все уже ясно не только нам с вами, но и любому человеку на улицах Петрограда! Так зачем мы делаем вид, что это не так?
        - Ладно, допустим. - Родзянко порядком раздражала манера Милюкова рассказывать ему азбучные истины с таким видом, как будто он учитель, а Михаил Владимирович Родзянко лишь нашкодивший гимназист. - Что вы хотели сказать про встречу с господином Джонсоном?
        - Я рад, что вы помните, с чего мы начали, - не смог не съязвить Милюков, но дальше продолжал уже со всей серьезностью: - Государь…
        - Государь? - тут уже не мог удержаться от иронии сам Родзянко. - Вы его что же, уже признаете государем?
        - Государь-государь, не перебивайте, будьте так добры, а то мы с вами будем ходить вокруг и около, так и не перейдя к сути. - Павел Николаевич досадливо поморщился. - Суть же вот в чем. Господин Джонсон передал нам следующее предложение, состоящее из нескольких пунктов. Первое - в связи с воцарением нового императора, Государственная дума делает заявление о том, что общественный кризис преодолен, призовет всех к восстановлению спокойствия и порядка в стране, выразит в заявлении свои верноподданнические чувства к новому государю, а также надежду на то, что обновленная власть совместными усилиями построит обновленную Россию и приведет страну к победе в войне. Второе - естественно, примет единодушную присягу новому императору. Третье - заявит о начале работы над ускоренным принятием пакета так называемых «народных законов», перечень и примерное содержание которых мы получим от императора.
        - Да что он себе позволяет! - Родзянко в гневе хлопнул ладонью по столу. - Он нам еще будет диктовать содержание принимаемых Думой законов? Это возмутительная и вызывающая атака на российский парламентаризм, и мы…
        - Что - мы? - Милюков с интересом разглядывал главу российского парламентаризма.
        Однако Михаил Владимирович лишь нахохлился и буркнул в ответ:
        - Это возмутительно.
        И замолчал. Павел Николаевич несколько мгновений подождал и, не дождавшись ответа, продолжил излагать пункты требований проклятого царизма к русскому парламентаризму:
        - И наконец, четвертое - мы изберем народного председателя правительства, который заявит о верности новому императору и всему русскому народу.
        - И кто это будет? - с подозрением спросил Родзянко.
        - Я.
        ТЕЛЕГРАММА ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ КИРИЛЛА ВЛАДИМИРОВИЧА ВЕЛИКОМУ КНЯЗЮ НИКОЛАЮ АЛЕКСАНДРОВИЧУ
        Господь Бог не оставил наши молитвы, и ситуация с захваченной вашей семьей в Александровском дворце благополучно разрешилась. После прочтения Манифестов и обещания прощения всем, если заложники будут отпущены и никто из них более не пострадает, захватчики приняли решение прекратить удерживать заложников и сдаться. Согласно данным ранее обещаниям и гарантиям, все они были отпущены и вскорости покинули Царское Село.
        Здоровье Алексея Николаевича стабильное. Кровотечение, слава богу, остановлено. Самочувствие остальных членов Вашей семьи и их домочадцев - нормальное.
        Кирилл
        Где-то между Оршей и Гатчиной.
        28 февраля (13 марта) 1917 года
        Такое ощущение, что пора объявлять аэроплан «Илья Муромец Киевский» президентским бортом № 1, поскольку лечу на нем я уже третий раз за сутки. Жаль только, что в воздухе я полностью отрезан от всех каналов связи и абсолютно не могу влиять на события внизу. Я про них просто не знаю. Тем более что тот же Горшков остался не внизу на связи, а сидит за штурвалом «борта № 1».
        Поэтому такой полет был для меня крайне рискованным не только из-за опасности навернуться с голубых небес об покрытую снегом землю, но и, а возможно, в первую очередь, из-за того, что за время моего полета могло произойти что угодно, ситуация могла кардинально и неприятно измениться, а я об этом узнаю, когда все уже случится.
        А случиться могло все что угодно, поскольку в данный момент я император без империи. Правительства нет, министров нет, армия все с теми же генералами, которые буквально только что пытались свергнуть императора, и свергнуть его они хотели отнюдь не ради того, чтобы привести меня к власти.
        Уверен, что для многих и в войсках, и в высоких столичных кабинетах идеальным выходом из ситуации была бы катастрофа нашего аэроплана и гибель нового императора, пока он не начал снимать головы, погоны, отнимать портфели, выгонять из кресел и кабинетов. Моя безвременная гибель приведет на трон Кирилла Владимировича, а он для многих куда более договороспособный кандидат на престол. Тем более что за последние сутки я испугал очень многих и наверняка породил у этой публики самые нехорошие предчувствия относительно их персонального будущего.
        Вообще, я крайне скептически относился к тому, чтобы объявлять Кирилла Владимировича наследником престола, но что я могу поделать с самим фактом, что следующим после меня претендентом на престол идет именно он? Закон о престолонаследии Павла I не позволял вольных интерпретаций в вопросах наследования трона, а потому, пока я не обзаведусь наследником в лице законного сына, моим наследником, а значит, и наследником государства будет Кирилл. А где мне взять законного сына? Ведь для этого мне нужно будет сначала развестись с графиней Брасовой, затем найти себе какую-то вменяемую принцессу, затем дождаться от нее сына, а как показывал печальный опыт Николая, сына можно ждать очень долго!
        И все это время я буду находиться в опаснейшем состоянии, ведь наличие именно такого наследника, как Кирилл, приводит в жесточайший соблазн как возможных заговорщиков (а они обязательно будут!), так и самого Кирилла, который, насколько я знал из моей истории, буквально бредил троном и нацепил красный бант 1 марта только в расчете на то, что будущее Учредительное собрание отметит его «верность народу и идеалам революции» и призовет на царство. И даже если себе представить скоропостижную кончину Кирилла Владимировича (а насколько я помнил историю, он благополучно дожил до 1938 года), то это мало что меняло в принципе, ведь вместо него наследником становился его брат Борис Владимирович, а за ним Андрей Владимирович, а за ним… И так до скончания всех Романовых, коих была тьма тьмущая. И от смены имени цесаревича мои шансы сыграть в ящик отнюдь не изменялись, а значит, проблему это не решало никоим образом.
        В общем, ситуация была опаснейшая во всех смыслах, и я ожидал многолетних неприятностей и большой нервотрепки по этому поводу. Нужно будет озадачить этим мои будущие спецслужбы, поскольку ожидал я постоянных заговоров, особенно в первые годы своего царствования.
        Но в настоящий момент у меня нет ни спецслужб, ни времени, ни возможностей что-то с этим сделать. А вот у новоиспеченных заговорщиков, у тех, кого я успел уже обидеть, а равно у тех, кто просто недоволен моим приходом к власти, у всех них есть возможность меня устранить с политической сцены путем безвременного смертоубийства нового царя-батюшки.
        Именно поэтому я дал распоряжение Горшкову лично проверить все углы, все крылья, двигатели и вообще всю машину, реально опасаясь диверсии, будь то бомба с часовым механизмом или повреждение каких-нибудь узлов с агрегатами. Впрочем, учитывая опыт вчерашнего полета, риск был и просто от самого полета.
        Но выбора у меня другого просто не было. Ведь не от тяги к приключениям я вновь и вновь взбираюсь в салон этого чуда техники начала XX века. Вот честно, я бы с большим доверием летел на дирижабле, пусть даже наполненном водородом, чем на этой огромной этажерке! Мне, пилоту третьего тысячелетия, конструкция этого аппарата представлялась предельно примитивной и крайне ненадежной. И я вполне понимал и разделял запрет на полеты членов императорского дома, хотя сам и нарушал этот запрет в третий раз. Да и Сергея Михайловича подбил на полет в Москву.
        Впрочем, сначала рвался со мной лететь и Николай, стремясь как можно быстрее попасть в Царское Село, но, во-первых, полученная телеграмма от Кирилла Владимировича несколько успокоила бывшего монарха, а во-вторых, Горшков наотрез отказался от лишнего пассажира, оперируя все теми же аргументами, как и в случае с Джонсоном.
        Перед вылетом я получил телеграмму от Джонсона о положительных итогах переговоров с Милюковым и о том, что тот обязался надавить на Родзянко в плане прекращения борьбы. Мне пришлось идти на эту сделку с Милюковым и обещать ему должность премьера, хотя я и представлял себе, кто такой этот самый Милюков, как и то, что он постоянно согласовывает свои действия и заявления с послом Великобритании сэром Джорджем Уильямом Бьюкененом, но выбора у меня не было. И поручив переговоры с Милюковым именно Джонсону, я гарантировал себе плотное информирование британских «союзников» о моем намерении и далее вести войну «до победного конца». Таким образом я пытался дополнительно успокоить Британию и Францию относительно моего восшествия на престол.
        Я не мог допустить затягивания конфликта и погружения страны в чехарду присяг и переприсяг, гарантированно ведущих ее к гражданской войне. А единственным вариантом избежать этого является ситуация, когда Государственная дума и всякие там Временные комитеты Госдумы с разными Временными правительствами принесут присягу и признают меня законным императором. Тогда и исчезнет выбор между мной и Госдумой.
        Конечно, Петросовет от этого никуда не денется и не станет меня признавать государем, но их влияние на события пока ограничено, и, насколько я мог судить по сведениям из Петрограда, ситуация с общественным мнением на улицах сейчас ощутимо отличается от той, какая была в это время в известной мне истории. Этот чудесный слух о чуме, явление ВЧК на политическую сцену, а затем и быстрая смена царя благотворно повлияли на развитие событий, и сейчас столица хоть и находится в хаосе, но это скорее анархический хаос, чем революционный.
        В этом плане меня очень радовала своевременная гибель Керенского, который мог повлиять на события вообще и на разговор Милюкова с Родзянко в частности. Революция лишилась одного из главных возмутителей спокойствия, что открывало дополнительные возможности для меня. В общем, Керенского больше нет, а появления в России Ленина с Троцким я уж как-нибудь не допущу.
        А потому думать нужно о будущем, о моих действиях по прибытии в Гатчину, куда мы решили садиться как для дозаправки, так и для того, чтобы узнать новости из столицы, да и вообще сориентироваться в происходящем в стране. А уж потом можно и перелететь в сам Петроград, благо команду Кутепову взять под контроль летное поле и подготовиться к прибытию аэроплана с царем-батюшкой я дал.
        Кстати, Горшков настоял еще на одной промежуточной посадке в Витебске. Как по мне, эти шесть десятков километров подскока ничего не решали в плане безопасности, но Георгий настаивал на дозаправке и осмотре машины. Конечно, лучше было бы сесть где-нибудь в Великом Новгороде, но, не зная ситуации там, я опасался возможных неприятностей (все-таки это уже непосредственная близость к бушующему Петрограду), а про посадку в Пскове говорить пока и не приходилось.
        И не потому, что там был генерал Рузский. Он-то как раз сидел в кутузке вместе с генералом Даниловым, взятый под арест резко прозревшим генералом Лукирским, который был генералом-квартирмейстером Северного фронта и, видимо, на этой почве сговорился с Лукомским. Вопрос был в том, что мероприятия по выявлению и ликвидации мятежа шли в Пскове полным ходом, и мне не очень улыбалось прибытие туда во время активного противостояния.
        В любом случае теперь я мог рассчитывать на быструю переброску в Петроград частей Северного фронта, что давало возможность начать насыщать столицу войсками уже с 1 марта. Кутепов докладывает о полной деморализации революционной части петроградского гарнизона и прогнозирует отсутствие реального сопротивления вступающим в город частям. Хотя если с Милюковым и Родзянко удастся договориться, то прибытие войск уже будет не таким критическим для восстановления порядка.
        Я вздохнул, глядя в иллюминатор. Не могу я сейчас разогнать и перестрелять всю это сволочь, хотя и очень хочется. Ничего, политика, как известно, это искусство возможного и продукт компромиссов. Сначала нужно укрепить власть и увереннее усесться на троне, а затем потихоньку найдет награда каждого. Уж я не забуду ничего и никому. Ни хорошего не забуду, ни плохого. Равно как и не забуду роль каждого в известной мне истории, пусть даже в этой реальности у человека не будет возможности нагадить. Я буду всегда помнить о том, что у него просто не было такой возможности, но он это сделал и сделает в будущем, если такая возможность у него появится.
        Кстати, я перед вылетом распорядился Лукомскому вызвать в Петроград ряд генералов и офицеров, о заслугах и качествах которых я знал из известной мне истории. Как говорится, нечего добру пропадать, нужно использовать способности каждого. Кто-то получит повышение и отправится на фронт, кто-то получит приказ начать формирование новых частей или переформирование существующих.
        Не следует забывать о том, что идет война, и будет идти она минимум год, хотя Германия не получит в этой истории ни украинского хлеба, ни передышки на Восточном фронте. Так что с нашими заклятыми союзниками по Антанте мы их додавим.
        А пока нужно прибыть в Петроград и ликвидировать смуту в империи. Вопросы будем решать по мере их поступления.
        Гатчина. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Встречал меня на аэродроме генерал Кованько, и мне сразу бросилась в глаза его крайняя обеспокоенность.
        - Здравия желаю, ваше императорское величество, - козырнул он.
        Я козырнул в ответ и спросил с беспокойством:
        - Здравствуйте. Что случилось, Александр Матвеевич?
        Тот явно не знал, как мне сказать какую-то большую неприятность.
        - Ваше императорское величество, - наконец решился старик. - Ваша семья захвачена.
        Гатчина. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        - И наши требования просты - отречение нового царя и передача власти в пользу народа!
        Кирпичников, прокричав это, сплюнул и отошел от окна в глубь залы. В углу нижней тронной залы Павла I сидели бледные жена и сын нового императора, и Тимофей считал себя хозяином положения. Он покажет всем этим перебежчикам и предателям дела революции, как нужно делать дела.
        Все эти мерзавцы, все эти политиканы опять продались тиранам, заговорили, заболтали революцию, вместо настоящего дела занимаясь митингами и заседаниями. Вместо того чтобы расстреливать всех кровопийц, этих надменных аристократов, жирных купцов и ненавистных Кирпичникову офицеров, вся эта шайка-лейка делила портфели и заседала, заседала, заседала без конца. Все эти говоруны ни на что не способны. В этом Тимофей убедился окончательно.
        Однако его попытка примкнуть к Петроградскому совету рабочих и солдатских депутатов также не принесла ожидаемого удовлетворения, поскольку, как он убедился, «работа» Петросовета отличалась от «работы» депутатов Госдумы лишь большим количеством народу, значительно большим количеством шума и выступающих и значительно меньшим количеством порядка. Но понаблюдав за происходящим, Тимофей понял, что Петросовет вовсе не стремится прийти к власти, стараясь сделать так, чтобы власть взял Временный комитет Госдумы, с тем чтобы продолжать лишь критиковать и расшатывать положение, но ни в коем случае не желая брать на себя ответственность за решительные действия.
        Приняв участие в двух эксах и одном расстреле буржуев, Кирпичников вдруг получил выговор от руководства Петросовета, которое запретило экспроприировать и расстреливать лишь на основании классового чутья и веры в светлое будущее. С такими «товарищами» Кирпичникову было явно не по пути. Не так он себе представлял революцию, стреляя вчера в спину штабс-капитану Лашкевичу, не так!
        Тимофей сплюнул на подножие трона.
        Только активные действия, только напор, только террор могут заставить царизм отступить. Только нож у горла, а не спор, в котором иезуитские умы сатрапов царя имеют все преимущества. Только пролетарский булыжник может заставить заткнуться всех этих говорунов. Всех говорунов, под какие бы флаги они ни рядились.
        Нельзя ждать, пока самозваные вожди революции продадут завоевания народа приспешникам царя. Нужно действовать. Действовать самим и действовать со всей решительностью, невзирая на чьи-то мнения или на придуманную угнетателями мораль. Полное и поголовное уничтожение всех угнетателей - вот настоящая мораль революции!
        Поэтому действовать, действовать и действовать!
        То, что получилось у его товарищей в Царском Селе, которые добились отречения Николая Второго, захватив августейшую семью, Кирпичников собирался повторить здесь, в Гатчине, с семьей уже нового императора. И пусть графиня Брасова лишь графиня, а отнюдь не императрица, а сын императора никак не цесаревич, но Тимофей был абсолютно уверен в успехе - разве они не жена и не сын новому царю? Получится у них, непременно получится. Вот только, в отличие от товарищей в Царском Селе, он никого живым отпускать не планировал. В идеале нужно выманить сюда Михаила и расстрелять его вместе с семьей. Прямо здесь, у трона.
        Михаила Второго он ненавидел, пожалуй, даже больше, чем всех предателей дела революции, вместе взятых. Ведь, по мнению Кирпичникова, именно новый император своими обещаниями подло обманул народ, который вдруг решил в массе своей прекратить борьбу за счастье трудового народа, за их собственное счастье! Опять проклятый царизм обманом будет пить кровь из трудящихся, опять эти ненавистные прожигатели жизни будут жить в роскоши, в то время, когда народ голодает, опять новый Романов усядется на русский трон и будет царствовать, царствовать, царствовать…
        - Ненавижу, - прошептал Кирпичников, - всех вас ненавижу…
        И он хотел получить известие об отречении Михаила, сидя на троне кровопийцы-царя Павла Петровича, который и построил этот дворец на награбленные у простого народа деньги. Это будет символично - он, простой солдат революции, получает от униженных и раздавленных сатрапов известие о полной капитуляции царизма, попирая царский трон! Именно для этого символического жеста он и настоял на том, чтобы перейти с заложниками из их жилых комнат в центральную часть дворца, в саму тронную залу. Первый солдат революции сидя на троне принимает отречение императора и расстреливает у подножия трона всю семью последнего русского царя вместе с ним - именно такое великое действие положит начало строительству нового справедливого мира!
        Но, к сожалению, не все его боевые товарищи настолько твердо прониклись идеями настоящей народной революции. Гнусные ростки сомнений и контрреволюции поселились в их сердцах еще в Петрограде, и Тимофею стоило больших трудов уговорить их вместо захвата вокзала Гатчины, куда они и были направлены, захватить Гатчинский дворец. Его товарищи не соглашались, мотивируя это тем, что нет никакого смысла погибать за морганатическую семью одного из великих князей, который не находится при власти и никаких решений не принимает. Однако после сообщений об успехе товарищей в Царском Селе и о том, что Михаил теперь новый царь, Кирпичников смог убедить товарищей провести акцию.
        И вот, блестяще проведенный захват и ожидаемый триумф народной революции теперь под угрозой. Нет, Тимофей не верил в то, что сатрапы царизма отдадут приказ на штурм, но его беспокоил настрой подельников. Он видел, как колеблются его соратники. Они явно не были уверены в правильности своих действий, и их душевное смятение явно росло. Его товарищи явно предпочли бы проводить экспроприации и расстрелы всякой сволочи где-нибудь в более безопасном и менее охраняемом месте.
        - Ох, подвел ты нас под монастырь. Ох, подвел! - Пажетных уже привычно причитал и косился на Кирпичникова. - И как мы уйдем отсюда теперь?
        Тот брезгливо окинул взглядом Пажетных и сплюнул.
        - Мы отсюда выйдем героями. Он вынужден будет отречься, а вся эта публика, - Тимофей указал на оцепившие дворец войска, - не тронут нас после этого. Мы их своей волей и своей решимостью просто раздавим. Да и вообще - дворец огромен, комнат в нем - тыщи, да и парк вокруг, все оцепить у них не получится. Нет у них столько войск. Где-нибудь найдем щель. Или прикинемся ранеными, тут же госпиталь великий князюшка устроил, кость народу, кровь на фронтах проливающему, решил бросить, добреньким казаться! Ничего, прольем мы еще и их кровушку, ох прольем…
        Гатчина. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Я смотрел в бинокль на окна малой тронной залы и чувствовал, как дрожат мои руки, держащие оптику. Известие о захвате буквально подкосило меня. Ни в каких моих расчетах не учитывалась возможность захвата графини Брасовой и Георгия.
        И как мне их вызволять теперь? У меня нет спецназа, и здесь не кино. Штурм исключается, а на требования террористов о моем отречении я согласиться никак не могу. Слишком многое было на кону, да и не был я уверен, что даже если я отрекусь, то их обязательно отпустят. Тем более что, по утверждениям Кованько, многие из захватчиков либо пьяны, либо находятся под наркотическим действием марафета. А значит, ожидать от них можно чего угодно. Особенно если предположить, что там собралась идейная публика. Такие и на смерть пойдут. Сами пойдут и с собой прихватят.
        Все ожидали моего решения, а у меня его не было. Пусть дворец оцеплен, пусть солдаты отделили то крыло Гатчинского дворца, в котором с начала войны располагался госпиталь для раненых, пусть прислуга удалена, пусть подходы и выходы из тронной залы надежно блокированы, но что это меняет? Что можно сделать в ситуации, когда в тронной зале полтора десятка террористов и у них два заложника под прицелом? А у меня нет не то что спецназа, но и даже завалящего снайпера!
        Солдаты в оцеплении не обучены действиям в такой ситуации, а потому они сами представляли нешуточную угрозу, ведь от них можно было ожидать любой глупости или непрофессионализма. Да, сюда бы спецназ…
        Гатчина. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        - Эй, господа-товарищи!
        Все обернулись к двери, откуда донесся крик, усиленный рупором.
        - Чего тебе? - крикнул Кирпичников в щель приоткрытой двери, прячась за косяком.
        - Император гарантирует прощение и свободу всем, если вы выпустите заложников! Убирайтесь на все четыре стороны отсюда!
        Тимофей заметил, как его подельники после этих слов зашептались, и поспешил ответить.
        - Что он может гарантировать? Он вообще в Орше! Потом скажет, что он ничего нам не обещал! Пусть прибудет сюда и лично нам прогарантирует!
        Кирпичников победно посмотрел на товарищей и заявил:
        - Ему ехать сюда несколько дней, так что ничего у них не выйдет. Их гарантиям верить нельзя, а самого царя здесь нет.
        Он подошел к сидящим на полу заложникам и наклонился к графине Брасовой и сообщил с ласковой издевкой:
        - Так что придется вашему папочке перестать быть царем. Поцарствовал, и хорош. Теперь народ будет править.
        Тимофей приблизил свое лицо к лицу графини, и та с отвращением отвернулась, ощутив вонь из его рта. Кирпичников схватил ее за щеки и повернул к себе. Георгий бросился на защиту матери, но главарь захватчиков отбросил его небрежным жестом. Мальчик поднялся с пола, вновь кинулся к Тимофею, но тот поймал мальчика за шиворот и держал его на расстоянии вытянутой руки.
        Кирпичников вновь приблизился к лицу Натальи Сергеевны и зашипел:
        - Сейчас ты подойдешь к двери и крикнешь, что ты требуешь отречения императора. Пусть ему передадут.
        Графиня Брасова яростно мотнула головой и вырвалась из хватки.
        - Я никогда этого не сделаю!
        Тимофей рассмеялся и тряхнул Георгия.
        - Сделаешь. Иначе сыну твоему не жить.
        Гатчина. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        - Я, государь император Михаил Второй, гарантирую вам, что если вы отпустите заложников живыми и невредимыми, то вам будет сохранена жизнь и свобода.
        Я стоял у баррикады, которая перегораживала вестибюль, глядя на приоткрытую дверь малой тронной залы. Не вести переговоры с террористами? Вот пусть тот, кто это говорит, окажется в ситуации, когда эти самые террористы захватили и обещают убить его семью! Мне нужно вызволить их, а потом я займусь захватчиками. Всерьез займусь. Я обещаю им жизнь и свободу, но любить их я не обещаю. Жизнь и свобода может быть разная, порой такая, что живые, что называется, завидуют мертвым.
        - Эй, царь! - в проеме двери на секунду показалась и вновь скрылась голова человека, который издевательски прокричал, прячась за косяком: - Отрекайся подобру-поздорову! А не то твои жена и сын будут убиты! Это говорю тебе я - Тимофей Кирпичников!
        Я чуть не взвыл. «Первый солдат революции!» Даже в этой истории он умудрился проявить свою сволочную натуру. И это очень плохо, поскольку отморозок он полный. Значит, не договоримся.
        Гатчина. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Тимофей, смеясь, отошел от двери.
        - Теперь он у нас в руках!
        Неприятно удивившись факту наличия царя в Гатчине, Кирпичников, поразмыслив, пришел к выводу, что это даже и лучше. Вряд ли император выдержит издевательства над его семьей, а значит, успех их миссии гарантирован!
        Тем более что будь царь в Орше, Тимофей вряд ли смог бы долго удерживать дисциплину в свой революционной шайке, и уже этой же ночью ему бы пришлось не пленников караулить, а своих подельников, чтобы не разбежались. Они вон и сейчас недовольно зыркают на него, а что было бы ночью!
        Ну, ничего, все вроде на мази, все получится! Царь здесь, семейство его вот в углу сидит, да и трон здесь. Ухмыльнувшись, он вновь подошел к графине Брасовой и задушевно сообщил:
        - Если ты, курица великокняжеская, думаешь, что мы тебя отпустим, то ты ошибаешься. - Он внезапно нагнулся к ней и, вновь схватив за щеки, плюнул ей в лицо. Сбив ударом с ног бросившегося на него мальчика, заорал ей в прямо в глаза: - Я тебя расстреляю прямо вот здесь, у трона вашего проклятого! И тебя расстреляю, и муженька твоего, и сыночка! Всех вас, кровопийц, убью!
        Тимофей Кирпичников ударил женщину, и она упала на пол с окровавленным лицом. Георгий страшно закричал, и тут неожиданно подал голос Пажетных:
        - Ты это, Тимофей, может, оно ну его, это дело-то? Может, пусть его, выпустим их, да и сами уйдем подобру-поздорову, значит. В Царском Селе их же всех отпустили, ты говорил. Так, может, и нам…
        - Да ты что! - Кирпичников буквально взорвался. - Как можно отпускать всю эту царскую сволочь?!
        - Слушай, достал ты уже со своими бредовыми лозунгами! - вмешался в спор матрос Тарасенко. - Мы сюда шли не погибать зазря. Товарищ Керенский, отправляя нас сюда, ставил задачу захватить вокзал и не дать перебросить войска с фронта для подавления революции в Петрограде. И мы пошли. Ты настоял на этой акции. Но на расстрел царя и семьи мы не подряжались. Ладно еще царя, но бабу с дитем я стрелять не согласен!
        Кирпичников тяжело дышал, глядя на своих подельников, затем кивнул и процедил:
        - Можете их не стрелять. Я сам это сделаю.
        Гатчина. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        - Эй, в тронной зале! Предлагаю вам сделку!
        Я отнял от губ рупор и прислушался. В помещении за дверью явно что-то происходило, звучали какие-то крики, шел какой-то спор, и я посчитал нужным бросить на чашу весов свои пять копеек.
        - Если вы отпускаете заложников живыми и здоровыми, то я выплачиваю вам сто тысяч рублей золотом! СТО ТЫСЯЧ! ЗОЛОТОМ!
        Ставлю рупор на мешок с песком и делаю знак приготовиться к штурму. Группа самых опытных бойцов приготовилась к атаке и лишь ждала команды. А я ждал подходящего момента.
        Из-за двери показалась голова в матросской бескозырке.
        - А не обманешь?
        Похоже, не все там такие уж и идейные. Может, на этом и удастся сыграть.
        - Я обещаю. Если всех отпустите и все будут живы, здоровы и невредимы. Тогда вы получите деньги.
        - И свободу? - уточнил матрос.
        - Да.
        Голова скрылась, и я стал ждать их решения.
        - Ваше императорское величество, вы и вправду собираетесь этим мразям заплатить сто тысяч золотых рублей, а затем позволите им уйти?
        Горшков был полон искреннего недоумения.
        - Нет, - коротко ответил я.
        - Но… - Горшков запнулся, не решаясь продолжить.
        - Но как же мое слово, хотели вы спросить, Георгий Георгиевич?
        - Так точно. - Герой войны явно стушевался.
        - Я обещал, что если они отпустят всех живыми, здоровыми и невредимыми. А судя по крикам графини и Георгия, там дело дошло до рукоприкладства. Поэтому…
        Георгий кивнул, не желая продолжать неприятную мне тему.
        Гатчина. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        - Я предлагаю голосование!
        Тарасенко решительно рубанул воздух ладонью.
        - Кто за то, чтобы отпустить бабу с мальцом, взять сто тысяч золотых рублей и покинуть Гатчину?
        И тут Тимофей Кирпичников выстрелил. Пуля маузера отбросила тело графини Брасовой, словно тряпичную куклу.
        - Мама-а-а!
        Георгий кинулся к телу матери. Подельники бросились на Кирпичникова. У него отобрали оружие и начали его в ярости избивать чем придется, а он лишь хрипел под ударами:
        - Все… Теперь все повязаны… Кровью повязаны… Дураки… Какие же вы… Ненавижу!
        Гатчина. 28 февраля (13 марта) 1917 года
        Услышав выстрел и крик Георгия, я, не колеблясь, мгновенно кинулся к двери. Вслед за мной по команде Горшкова бросились все остальные. Дверь распахнулась от удара, и нашим взорам предстала чудовищная картина.
        У стены лежала графиня Брасова, и мальчик рыдал над ней. Толпа каких-то разнообразно одетых людей избивала кого-то. Я бросился к графине, но с первого же взгляда было понятно, что она мертва. Ее остекленевшие глаза смотрели на меня.
        Опустившись на колени, я прикрыл ей глаза и прошептал:
        - Прости. Прости за все…
        Горшков оторвал мальчика от тела матери и куда-то его понес, что-то приговаривая. А я стоял на коленях и смотрел в лицо той, которую наверняка любил мой прадед. Смотрел и чувствовал лишь горечь и пустоту. И вину. За все, что я совершил, и за все, что не смог сделать, чтобы ее спасти.
        Да, я планировал с ней развестись. И во имя государственных интересов и по личным причинам. Собирался. Но я не хотел ее гибели.
        Я вдруг понял, что по щекам моим текут слезы. И это понимание словно отпустило какую-то внутреннюю пружину моего бешенства, и я, вскочив, быстро зашагал к кучке отморозков, которые были повинны в смерти матери моего сына… да, именно так, моего сына теперь…
        Увидев мои глаза, матрос, который вел переговоры о деньгах, вдруг побелел как мел и запричитал:
        - Ваше императорское величество! Не губите, ваше императорское величество! Это он виноват! Мы собирались отпустить вашу семью! Без денег отпустить! Правда! Это он! Он! Он!
        И, упав на колени, зарыдал:
        - Не губите… Век бога молить буду… Отслужу… Христом Богом в том клянусь… Отслужу, только прикажите…
        Остальные последовали его примеру и также бухнулись на колени, моля о пощаде. Лишь Тимофей Кирпичников с трудом поднялся с пола и крикнул мне в лицо:
        - Ненавижу!
        Я выстрелил в него из маузера и стрелял до тех пор, пока в пистолете не закончились патроны. Изрешеченное тело Кирпичникова рухнуло к подножию царского трона, а его подельники на коленях и четвереньках расползлись в стороны, стараясь держаться подальше и от покойника, и от меня.
        Тяжело дыша, я оглядел унижающихся и размазывающих сопли по лицу революционеров и приказал брезгливо:
        - Под арест всех. Я с ними позже вдумчиво поговорю.
        А затем добавил, глядя на них:
        - И живые позавидуют мертвым. Это я вам обещаю!
        Развернулся и ушел искать сына.
        День событий
        Глава XVII
        Весна Империи
        Петроград. 1 марта (14 марта) 1917 года
        - Но ваше императорское величество, мы же договаривались…
        Я наградил их тяжелым взглядом и покачал головой.
        - Нет, господа, я не склонен больше с вами торговаться. Наша договоренность была в силе, пока поднятые вами революционные процессы не убили мою жену. Это событие несколько изменило мое душевное состояние, и я настоятельно рекомендовал бы вам не портить себе жизнь возражениями мне. Поэтому мои условия такие. Вы сейчас вместе со мной идете в зал заседаний Государственной думы, где весь депутатский корпус приносит мне верноподданническую присягу, а также принимает обращение к народу о полной поддержке нового царя и верности императору. Текст заявления Госдумы я вам привез. Далее. Назначаете на должность председателя правительства Российской империи генерал-майора Нечволодова Александра Дмитриевича и объявляете его правительство народным и обличенным доверием Государственной думы. Вы, Павел Николаевич, становитесь в этом правительстве министром иностранных дел. Вы, Михаил Владимирович, продолжаете занимать пост председателя Госдумы.
        Помолчав и поняв, что возражать мне никто не решается, я продолжил:
        - И сегодня же Государственная дума начинает подготовку закона о выборах, основанных на принципах прямого, равного, тайного, всеобщего голосования. И не вздумайте мне сказать, что не вы этого все время добивались. Пакет и перечень других народных законов вы получите.
        Выдержав паузу и убедившись, что и тут нет разночтений в наших позициях, я закончил переговоры с Родзянко и Милюковым:
        - И последнее. Я надеюсь, что я не ошибся в оценке вашей роли в успокоении общества. Напомните всем депутатам, будьте добры, что Таврический дворец взят под охрану солдатами генерала Кутепова, а расследование событий последних дней идет полным ходом. Я обещал прощение всем, кто не повинен в крови, но я ничего не обещал тем, кто подстрекал других эту кровь проливать. Поэтому передайте депутатам, что я искренне надеюсь, что они все невиновны, а донесения относительно роли каждого члена Государственной думы в подстрекательстве к вооруженному мятежу и кровопролитию являются клеветой и не стоят внимательного изучения следственной комиссией.
        Петроград. 1 марта (14 марта) 1917 года
        Толпа шумела у Таврического дворца. Какой-то малец дернул генерал-майора Кутепова за рукав. Александр Павлович обернулся и увидел мальчика лет десяти.
        - Чего тебе, пацан?
        Тот шмыгнул носом и спросил:
        - Дядя, ты генерал?
        Кутепов, усмехнувшись, посмотрел на свои новенькие золотые погоны с вензелями нового императора и кивнул:
        - Генерал. А ты кто?
        - Я - Егорка, Егор Знахарев, - поправился малец. - Дядя генерал, а ты царя увидишь?
        Кутепов согласно кивнул.
        - А можешь меня взять с собой? Ну, хоть одним глазочком на него посмотреть охота!
        Генерал засмеялся и подмигнул ему заговорщицки.
        И вот он глядит с балкона в огромный зал, полный возбужденно перешептывающихся депутатов. Видит, как стоящий за президиумом огромный портрет Николая Второго спешно закрывают полотнищем с большим государственным гербом Российской империи, слышит, как кто-то провозглашает:
        - Господа депутаты Государственной думы, господа приглашенные и гости торжественного заседания, перед особой его императорского величества государя императора Михаила Второго прошу всех встать!
        В едином порыве поднимается зал и с какой-то истерической воодушевленностью начинает петь:
        Боже, царя храни!
        Сильный, державный,
        Царствуй на славу,
        На славу нам!
        Царствуй на страх врагам,
        Царь православный;
        Боже, царя храни!
        Боже, царя храни!
        Славному долгие дни
        Дай на земли!
        Гордых смирителю,
        Слабых хранителю,
        Всех утешителю
        Всё ниспошли!
        Петроград. 5 марта (18 марта) 1917 года
        Прошло четыре дня. Смута практически сошла на нет, положение в столице и на местах стабилизировалось. В отличие от известной мне истории, здесь удалось избежать вооруженного восстания в Москве и в других городах. Незначительные стычки, конечно, имели место, но далеко не такие, как в той истории, которая здесь уже не случится.
        Здесь не пала монархия и удалось хотя бы формально удержать в едином правовом поле вертикаль власти. Здесь нет явного противостояния императора и Государственной думы, а Петросовет вообще сгинул без следа, уйдя от греха в подполье. С ними, конечно, будут проблемы, но это уже потом.
        А пока правительство генерала Нечволодова было сформировано и приступило к работе. Готовятся новые законы и реформы нового экономического курса, провозглашенного новым правительством. Готовятся кадровые перестановки и на фронте, и в тылу. Готовится новый избирательный закон. Страна вступила в эпоху решительных преобразований, готовясь успешно завершить войну и строить свое новое будущее.
        Конечно, на всех активных участников подавления мятежа пролился и прольется золотой дождь моей благодарности, которая выразится главным образом в повышении в чине и в новых перспективных назначениях. Награждать орденами за стрельбу русских в русских я не собирался. Принципиально.
        Вообще, голова кругом идет от объемов того, что придется сделать и что нужно изменить в России, да и во всем мире.
        Будет еще много работы и много битв. Но вряд ли у меня будут еще такие насыщенные событиями дни, как эти двое огненных суток с 27 февраля по 1 марта. Пожалуй, единственное, что объединяет эту историю и историю, которая уже никогда не случится, это то, что годом начала строительства Новой России станет все тот же 1917 год.
        Только это будет уже новый февраль семнадцатого.
        Конец первой книги
        Мариуполь 2013 - Москва 2016,
        с авторскими изменениями Москва 2019
        notes
        Примечания
        1
        Главнокомандующему Северным фронтом. - Примеч. автора.