Лес потерянных вещей Дмитрий Ахметшин
        Главный герой повести, повинуясь внезапному душевному порыву, на пороге зимы, решает посетить лесную избушку, когда-то принадлежащую его умершим родственникам. Здесь он обнаруживает нежданную гостью, странную женщину, занимающуюся непонятными ему поисками. Периодически гостья исчезает неведомо где, а потом вновь появляется и продолжает свои розыски. К тому же, в лесу происходят и другие странные события… Герою предстоит понять, почему женщина возникла в его судьбе, и открыть для себя печальную тайну своей собственной жизни. Повесть опубликована в антологии «Полдень»№2 в 2017г.
        Вячеслав проворно соскочил на перрон. Поезд остановился на двадцать четыре секунды – более чем достаточно, чтобы с него сошёл один человек. Заспанная проводница появилась из своей каморки, вооружённая чашкой с чаем. Было раннее утро, оно, как голосистая пёстрая птичка, свила на голове у женщины гнездо.
        - И что вам дома не сиделось?– не слишком-то вежливо буркнула она.
        Вячеслав улыбнулся, и тогда она, скорчив гримасу, рывком распахнула дверь. Грохнула, опускаясь, лестница.
        - Прошу.
        Оказавшись на перроне, Вячеслав помахал проводнице. Поезд тронулся; колёсные пары загудели, вгрызаясь в рельсы. Повернувшись в сторону движения поезда, Вячеслав отвесил шутливый поклон машинисту. Вряд ли тот его видел: поезд сверкающей змеёй убегал вдаль, в сияющий рассвет. Мужчина прикрыл лицо от восходящего солнца рукой.
        Было очень холодно. Куртка скрипела и собиралась жёсткими деревянными складками на плечах. В воздухе чувствовалось дыхание зимы: она, видно, прибыла более ранним экспрессом. Ноябрьский лес в пятидесяти метрах от перрона стоял холодный и неприветливый. Вячеслав, закинув на плечо рюкзак, побрёл по едва заметной тропинке в сторону леса.
        Станция называлась "Ничейная Роща", и Вячеслав не мог представить, кому (кроме него самого, конечно) могла понадобиться неприветливая тайга. Особенно в это время года. Время грибов ещё не прошло, но все причастные к этому увлечению давно уже выбрались в лес и принесли божеству хвойных иголок и звонких ручьёв положенную дань из собственных сырых следов.
        Он вошёл в тень, и сразу стало холоднее. Мороз пощипывал мочки ушей, выглядывающих из-под черной вязаной шапки. Борода трещала, будто по ней пробегали электрические разряды. Меж осин и елей убегала вдаль едва заметная тропка – такая, что не проехать ни на одном транспортном средстве, включая лошадей. Только человек, не перегруженный вещами, мог пролезть между стиснутыми в кулак пальцами тайги. Только егеря, чудаковатые лесные люди, знали, как превратить её в распахнутую для рукопожатия ладонь. Вячеслав не был егерем. Он был учёным, который к тому же оставил почти всю свою науку дома.
        Шаркая ступнями по палой листве, Вячеслав расслабленно думал о всяких мелочах, вроде самогонки на еловых шишках, запах которой прокрался незамеченным между суровых стражников-десятилетий и проник прямиком к нему в ноздри, а вот вкус – нет; он тогда был слишком мал, чтобы такое пробовать. Бутылки с запретным напитком стояли на антресолях одного затерянного в дикости дома. Они и теперь там стоят, правда, пустые. Ни дяди, ни тёти уже нет, рецепт погиб с ними. Бесповоротно теряя некоторые вещи, остаётся только смириться.
        Появление ярко-красной крыши прошло для занятого своими мыслями Вячеслава почти незамеченным. Она выглядела как переспевшая кедровая шишка, из которой вывалились почти все семена: пластины черепицы где-то топорщились, показывая чёрное нутро, а кое-где отвалились вовсе.
        Дому требовался ремонт. Во время дождя он протекал, как десять раз использованный бумажный стаканчик. Перекрытия всё ещё отлично держали влагу, поэтому жилое пространство почти не страдало, однако на чердаке творилось чёрте что. Каждый год, проведя в тайге запланированные выходные и стоя на перроне в ожидании поезда, Вячеслав давал себе зарок подумать о ремонте. Но в следующий раз вновь не брал с собой никаких инструментов, только сачки, банки и энтомологическую энциклопедию – всё, как всегда.
        "Как бы, скажите на милость, я доставил сюда строительный материал?"– думал он, когда по ночам дом принимался разговаривать с ним на своём скрипучем языке.
        О том, что (при должной фантазии) поблизости можно увидеть филиал "Леруа Мерлен" вдни тотальной распродажи в отделе пиломатериалов, Вячеслав предпочитал не думать. Он – энтомолог, а не строитель. И приезжает сюда всего на несколько дней.
        Дом и в самом деле почти кукольный. Прогулку неспешным шагом вокруг можно совершить за одиннадцать секунд. Две таёжные ели, picea abies, склонились над ним, будто мать и тётка, изумляясь тому, что ребёнок постарел прямо в колыбели. У южного торца – останки маленького огорода, отделённые непонятно зачем низким палисадом, который большей частью уже лежал на земле. Кто-то из дальних родственников Вячеслава искренне верил, что если разбить сад на пару шагов ближе к экватору, то получится урожай, превосходящий все показатели шестидесятых годов – конечно, в пересчёте на такую маленькую площадь. Сейчас здесь процветала только крапива. В прошлом году Вячеслав, заручившись рецептом, сварил из неё, да ещё из белых грибов, замечательный суп. С тех пор заросли стали только гуще.
        С другой, северной стороны дома – крыльцо и крошечная веранда. Доски её грохотали и скрипели, как клавиши старого пианино. Больше здесь не на что было посмотреть – разве что на грубую, как бранное слово, но по-доброму тёплую на ощупь печь-камин, выдающуюся с одного бока. Её, будто вставную челюсть, плотно держали дёсны-брёвна. Необработанный камень сиял в редких лучиках солнца этакой скромной драгоценностью.
        За будкой туалета лежали гнилые доски. Там жили мыши, а однажды Вячеслав спугнул оттуда хорька… вернее попытался спугнуть, но в конце концов убрался сам, сопровождаемый возмущённым верещанием и белеющими в сумраке зубами. Что ни говори, а "мой далёкий дом", как про себя называл его нынешний хозяин, достаточно унылое место, особенно в пасмурную погоду. От мокрой древесины пахнет землёй, а на языке сам собой возникает горький осадок. Тянуть сюда может только по-настоящему одинокого и далёкого от бурления жизни человека, именно поэтому Вячеслав позволял себе приехать сюда лишь на несколько дней в году. Благополучно разменянный пятый десяток, серьёзная работа, которая в пору отпусков вынуждает тебя хорошенько помотаться по стране, да не законченная научная работа придавали его жизни определённый вектор.
        Но да, Вячеслав, упав вечером с бокалом пива в кресло перед каким-нибудь фильмом или расположившись за письменным столом с непременными очками на носу, частенько думал: каково там сейчас, в мире резных кленовых листьев и слежавшихся в ароматную массу хвойных иголок?
        - Ну, привет,– сказал он, сбросив на крыльцо рюкзак.– Давненько не виделись. Прости, я немного припозд…
        Только теперь он заметил нечто, выбивающееся из привычного хода вещей. Воздух не был диким. Он был прирученным… даже на крыльце. А возле двери – невысокие походные ботинки, облепленные грязью и коричневыми листьями.
        - Вы бы не оставляли их снаружи,– громко сказал Вячеслав, открывая дверь. Он поднял обувь и внёс её внутрь.– Она может понравиться какой-нибудь гадюке. Внутри темно и уютно – как раз по душе земноводному. Сейчас они все греются на солнышке. Но вот ближе к ночи это может быть опасно.
        Вячеслав был готов к чему угодно: например, увидеть замёрзшего насмерть человека, путника (судя по ботинкам, тот прошёл немало, да ещё попал под дождь), у которого не осталось сил развести огонь в очаге. Даже отчасти ожидал этого. Дым был бы виден издалека.
        Он никогда не запирал дверь. Только накидывал крючок, который не позволял лесным зверям устроить тут себе жилище. Мало ли кому может понадобиться крыша над головой?
        Стёкла, затянутые паутиной, залепленные рыжей листвой, делали из единственного на много километров вокруг сотворённого человеческими руками жилья укромное место – вроде того, что есть внутри каждого из нас и куда мы сбегаем, когда вокруг становится слишком холодно и неуютно.
        Вот только мы редко привечаем (даже в том случае, когда не вешаем замок) в своём убежище постороннего.
        Здесь была женщина. Подняв глаза, она прошептала:
        - Здравствуйте.
        Вячеслав остановился на пороге, будто школьник, опоздавший на урок. Незнакомка восседала на стуле, подогнув под него ноги, в самой тёмной части дома, там, куда не доползали даже тусклые пятна света. Она будто светилась изнутри: белое лицо, яркие, с рыжиной, коричневые волосы, вокруг которых, словно планеты вокруг солнца, летали пылинки. Крупные губы, выглядящие как сложнейшее в мире оригами, лицо преждевременно постаревшего ребёнка.
        «Ей лет сорок,– решил Вячеслав.– А если убрать эти морщины возле глаз и под нижней губой, то, может, около двадцати или даже меньше…»
        В глазах испуг, будто женщина сама не слишком понимала, как здесь оказалась.
        Гостья позаимствовала один из двух имеющихся в комнате стульев – деревянных, с высокой резной спинкой и искривлёнными ножками; они будто воссоздавали вокруг себя атмосферу дома-музея одного из великих писателей,– пододвинула его к книжному шкафу и теперь изучала его содержимое, пальцем вытирая пыль с корочек и сортируя книги по стопкам согласно одной ей ведомой классификации.
        Увидев Вячеслава, она оставила своё занятие.
        - Там есть керосиновая лампа… – сказал он.– А керосин – вон там, за печкой, если, конечно, в прошлом году я хорошо завинтил пробку и он весь не выпарился… Я вас не испугал? Не ожидал увидеть здесь гостей.
        - Простите. Я проникла в ваш дом,– незнакомка огляделась и несколько раз кивнула сама себе, будто успела позабыть, где находится.– Просто здесь было открыто, и я…
        Вячеслав замахал руками:
        - Что вы! Всё в порядке. Для того здесь и не висят замки. Знаете, просто удивительно, что сюда кто-то заглянул… за десять лет здесь был только местный егерь, да и то зимой. Он оставляет мне записки на столе, приличного качества самогон, ещё иногда вяленого мяса. Отличный мужик. Правда, я его ни разу не видел. Он всё обещал заглянуть летом – когда я здесь бываю – мол, выпьем, и все дела… но не сдержал обещания. А может, заглядывал, да меня не застал. Никогда нельзя сказать заранее, когда работа позволит приехать. Кроме того, этот дом, строго говоря, мне не принадлежит. Им владели мои дальние родственники. С тех пор, как они умерли, я остался единственным, кто имеет хоть какую-то возможность сюда выбираться.
        На губах женщины появился намёк на улыбку.
        - Вы так много разговариваете. На самом деле это я должна оправдываться. Проходите. Будьте дома… а я, пожалуй, буду как дома. Простите, что не затопила печь и не приготовила обед. Не думала, что кто-нибудь придёт.
        Она бросила взгляд в окно, будто желая удостовериться, что ноябрь никуда не делся.
        «Конечно, она меня ждала!»– вдруг понял Вячеслав. Он не из тех людей, что чувствуют ложь за триверсты, но сейчас – впервые в жизни!– что-то за рёбрами шевельнулось и шепнуло: «Неправда. Всё, что она сказала,– неправда».
        От этого открытия ему стало неуютно. Вячеслав, поддевая носами пятки, неловко скинул ботинки.
        - Меня зовут Мариной,– сказала женщина, вернувшись к книжным полкам. Будь она кошкой – могла бы забраться между ними и уснуть, прижимаясь спиной к корешкам.
        - Далековато же вы забрались от моря.
        - Думаете? А как же Баренцево? А Норвежское? Не больше сотни километров. Для чайки, например, преодолеть это расстояние – раз плюнуть.
        Белоснежностью кожи и изящностью движений она и впрямь напоминала чайку. Вячеслав выпятил нижнюю губу.
        - Разве в таких местах есть жизнь? Я всё время думал, что Марины предпочитают тёплые местечки на побережье под лазурным солнцем.
        Женщина прикрыла глаза:
        - Только представьте: огромные глыбы льда, рассекающие свинцовые волны. Мокрые скалы, удар каждой волны по которым – что удар молота по наковальне. Жизнь таким местам не больно-то нужна. Она там есть, но они прекрасно могут без неё обходиться. Они, так скажем, её не поощряют. А что до вас? Обрадуете каким-нибудь глубокомысленным именем, связанным с
        тайгой?
        Вячеслав представился. Он был занят делами – пересёк дом и выудил из-за печи канистру с горючей жидкостью. Заправил лампу и переставил её ближе к гостье – за закопчёнными стёклами уже плясал крошечный огонёк. Поворошил в камине угольную пыль: кажется, с прошлого года здесь никто не ночевал. Проверил дымоход.
        - Не знаю, какие таёжные мотивы вы можете здесь откопать. Я, наверное, так же не похож на своё имя, как и вы.– Вячеслав подумал и прибавил:– Без обид.
        - Напротив. Борода делает вас настоящим сибиряком. И имя только это подчёркивает.
        Вячеслав подумал о своём больном сердце, о ревматизме, приступы которого сопровождали начало первых декабрьских заморозков, и проблемах с простатой.
        - Я не протянул бы без цивилизации и полугода. Я учёный. Мне просто нравится иногда дышать свежим воздухом. Но за столом со всеми благами цивилизации – компьютером, микроскопом и горячим кофе – я чувствую себя куда комфортнее.
        Лицо женщины выражало непонимание. Было сложно сказать, к чему оно относится. Повисла неловкая тишина, а потом Марина спросила:
        - Сколько вам лет?
        Вячеслав откашлялся:
        - Пятьдесят пять.
        Марина покачала головой, как показалось Вячеславу, с неодобрением. Он подумал, насколько вежливо было бы спросить о возрасте её – действуют ли здесь правила приличия?– но врождённая робость взяла своё.
        - И в какой же из областей вы учёный?
        - Энтомолог. Чешуекрылые – вот моя специализация. Если по-простому, я гоняюсь за бабочками. Знаете, несмотря на климат, в этих лесах встречаются достаточно редкие виды.
        - Даже в ноябре?
        Вячеслав потёр подбородок. Он вдруг почувствовал укол паники, совершенно ничем не обоснованный, будто сотни, тысячи человек вдруг завопили от боли где-то на грани слышимости.
        - В ноябре, леди, вид inachisio… в смысле дневной павлиний глаз – впадает в спячку. Как медведи. Это в высшей степени любопытное явление, и, хотя оно уже описано вдоль и поперёк, увидеть своими глазами спящую редкую бабочку обязан каждый энтомолог. В том смысле, что не приходится бежать за ней с сачком целые километры.
        Вячеслав только сейчас заметил, как необычно одета гостья. Тонкий болотного цвета анорак, такой пользовался в советское время неугасающей популярностью у туристов, жизнерадостно прущих свои палатки и пухлые, похожие на грозовые тучи, спальные мешки к горизонту; карман на животе слегка топорщился. Просторные штаны с чёрными заплатками на коленях, вязаные носки… волосы в лёгком беспорядке, как будто она предложила себя расчесать еловой лапе. Ничего похожего на рюкзак и походную сумку Вячеслав не увидел. Может, она, конечно, приехала на поезде, так же, как он, однако состояние обуви утверждало совсем иное. Дождя не было достаточно давно: земля чуть влажная от росы, но это никак не оправдывает грязи на подошвах, в которых каждый знакомый Вячеславу археолог почёл бы за честь поковыряться. Можно было предположить, что незнакомка шла через Терновые болота к югу отсюда, но где в таком случае была отправная точка её пути? Оленегорск? Двадцать пять километров по тайге без рюкзака, палатки и спального мешка?
        И ещё один нюанс: если она приехала поездом, то это был позавчерашний поезд. Эта ветка принимала у себя пыхтящих, распалённых бегом гостей не чаще одного раза в два дня, а сегодня он был на станции совершенно один.
        Вячеслав тряхнул головой и вернулся к домашним делам, ведя с гостьей принуждённую, похожую на хождение лисицы вокруг свернувшегося клубком ежа, беседу.
        Таёжный дом представлял собой единственное, вечно тёмное помещение, примерно семь на десять хороших, мужских шагов, до краёв заставленное мебелью. Мохнатый ковёр на полу потерял цвет и выглядел усталым и очень старым животным, которое, положив голову на лапы, отдыхало посреди комнаты. Возле дальней стены, будто череп другого, ещё более древнего зверя, белела печь, рядом – параллельно стене – простая кровать, застеленная клеёнкой. Вдоль стены по правую руку – шкаф для одежды (возле входа), далее – книжный шкаф с дверцами из мутного, уже местами потрескавшегося стекла – его-то гостья и одаривала своим назойливым вниманием – и, наконец, прикроватная тумба с керосиновой лампой. Одно время Вячеслав пробовал привить этой старой яблоне веточку цивилизации, привезя сюда хороший электрический фонарик, но в нём всегда – в самый неподходящий момент – садились батарейки, а кроме того, яркий, белый свет, как будто откуда-то вот-вот появится Иисус с распростёртыми для объятий руками и грозным обещанием на челе, по-настоящему неприятно резал глаза.
        Возле противоположной стены – нехитрый кухонный гарнитур и закруглённый с одного конца стол; вэтой части дома Вячеслав старался вести себя очень осторожно: одно неверное движение, и мир банок с вареньем десятилетней давности и склянок со специями, яичной скорлупой и чёрт-его-пойми чем лопнет, как мыльный пузырь. Скучало в своих ножнах почерневшее от времени оружие кухонного воина – черпаки и пузатые котелки. Здесь же были два небольших окна (третье располагалось рядом с дверью), в обычное время закрытых ставнями. Марина сняла их и внесла в дом, чтобы обеспечить себе немного света. Над окнами, у потолка, висели иконы, похожие на чёрные дыры в стене.
        - С какой стороны вы пришли?
        - Я уже сказала. От моря.
        - Наверное, попали под дождь?
        Марина не ответила. Она задумчиво рассматривала сложенные стопками книги.
        - Интересно думать о людях, которые здесь жили, через призму этих кирпичиков. Смотрите, я кладу их друг на друга, как заправский каменщик. Получаются чужие жизни. В таком порядке читали их ваши родственники? Я угадала – или нет?
        Вячеслав сощурился, глядя на потемневшие от времени корочки. К художественной литературе, в особенности советского периода, он относился с плохо скрываемым презрением.
        - Сомневаюсь, чтобы кто-то вообще их открывал. Там есть несколько книг по фотографии – мой двоюродный дядя знал всё о затворах и объективах, разбирался в «Зенитах» и «Сменах» не хуже ребят, которые их собирали,– но это всё, что вы сможете найти там любопытным.
        Женщина поджала губы:
        - Не бывает такого. Если книги есть, значит, их читали. А значит, можно найти и пометки на полях, случайно забытые или даже спрятанные между страниц записки, закладки, служившие кому-то посланиями.
        - Если найдёте, обязательно покажите мне,– сказал Вячеслав с улыбкой.– Уважаю ваш романтический настрой, но вы очень ошибаетесь, думая, что здесь кипела жизнь. Мои родственники были довольно скромными людьми. Замкнутыми. Они даже след на земле боялись оставить, не говоря уж о пометках в книгах. Ни с кем не общались… а с кем им в этой глуши общаться? До ближайшей деревни километров пять. И народ, который там обитает, ещё помнит русско-финскую войну. Некоторые затруднятся ответить на вопрос, в какой стране они живут, спроси вы их об этом.
        Он запнулся, пожевал губами и вдруг спросил:
        - Быть может, вы пришли оттуда? Потому что вам больше неоткуда появиться. Здесь, в округе, нет больше ничего, кроме железной дороги. Разве что сошли станцией позже и полтора километра топали по болоту.
        Он ухватился за эту версию, как утопающий за соломинку, но женщина опровергла её без тени улыбки:
        - Может, я появилась из утреннего тумана? Открыла глаза и обнаружила, что милостивое провидение подарило крышу над головой.
        Вячеслав засмеялся, похлопывая веником по клеёнке, на которой скопилась пыль.
        - Появилась из тумана… чайкой прилетела… Норвежское море… вы в высшей степени необычная натура. Встречать таких посреди таёжного леса мне не приходилось… и, если хотите начистоту, не приходилось вовсе.
        - Только не вздумайте в меня влюбиться.
        Под пронизывающим, как ветер, взглядом Вячеслав почувствовал себя неуютно. Ему вдруг показалось, что рот женщины наполнен размокшей от слюны и утренней росы землёй, что стоит ей рассмеяться или, скажем, запеть, как она комками начнёт сваливаться с языка. Каркающим голосом он сказал:
        - Здесь холодно. К вечеру будет совсем плохо. Если не возражаете, я затоплю печь.
        Женщина рассеянно кивнула. Кажется, она каким-то непостижимым образом хранила целомудрие и не пускала под тонкую ткань анорака ладони ноябрьского холодка.
        Работа помогла разогнать по венам кровь. Вячеслав проверил, не отсырели ли сложенные рядом с печью дрова, нашёл в платяном шкафу топор и точильный камень, привёл в порядок лезвие. Потом вышел наружу, под холодный листопад, углубился в лес и срубил несколько гнилушек. Молодым деревцам в тайге часто не хватает света и пространства, чтобы раскинуть сеть корней. Они чахнут, как тонкие, статные девы, которых недобрые родственники бросили в темницу. Когда Вячеслав нёс их обратно, они стукались, как старые кости. Он думал, что, наверное, задремал, присев после долгой дороги на стул, и что, вернувшись, обнаружит дом пустым и молчаливым.
        Конечно, гостья никуда не делась. Она прошла за обеденный стол (перетащив туда стул) и одну за другой выставила на него баночки со специями. Отвинчивая крышки и втягивая носом запах, она то и дело сотрясала воздух громким чихом и говорила что-то вроде:
        - Ну надо же, куркума! Хозяйка здесь была затейницей… и откуда только здесь, в глуши, взялись такие вещи? Ведь раньше её не так просто было достать.
        - Вы не думаете, что я мог привезти что-то с собой, уже после их смерти?– не слишком приветливо спросил Вячеслав.
        - Так это вы?
        - Не я. Почти ничего здесь не трогал с того момента, как умерли дядя с тётей. Здесь и без моих инициатив неплохо.
        Когда в жерле печи заморгали сонные глаза живого огня, стало уютнее. В паутине по углам засеребрился странный свет, Вячеслав было хотел её убрать, но потом передумал. Он вычистил умывальник на веранде, выбил клеёнку и решил поговорить с Мариной начистоту. Вернувшись в дом, он спросил:
        - Послушайте. Будет неплохо, если вы расскажете мне, что ищете.
        Женщина отставила очередную баночку в сторону:
        - Я никоим образом не хотела нарушить ваш покой. Если хотите, я прямо сейчас исчезну.
        Вячеславу стало неуютно под пристальным взглядом зелёных глаз. Нет, пожалуй, первый раз он не ошибся: ей не может быть меньше сорока. Не двадцать, нет. Такой взгляд, взгляд, исполненный какой-то мудрой усталости, не может принадлежать молодой девушке.
        - Вы достаточно хорошо знаете историю своей семьи?– спросила она.
        - Ну… я уже говорил, что семья, которая здесь жила, к моей имеет мало отношения. Моя мать умерла при родах. Отец много мотался по тюрьмам и в конце концов в одной из них и сгинул – ни разу его не видел. Даже фотографий. Я вырос у бабушки с дедушкой по материнской линии – они-то и стали мне роднёй.
        Вячеслав говорил торопливо, сутулясь и недоумевая: почему он так боится? Женщина слушала, склонив голову набок, а потом выдохнула:
        - Жить в доме и не знать его истории…
        - Я просто за ним присматриваю. Этот дом – как живое существо. Только беззащитное, знаете… беззубое. Он, как старуха… да, точно, старуха, которой нужен уход. Если хотите, я проведу для вас небольшую экскурсию. Большая не получится, по той лишь простой причине, что смотреть здесь решительно не на что.
        Она встала со стула, с которым, казалось, была связана какой-то общей тайной, вроде как убийца с местом убийства,– от неожиданности Вячеслав шарахнулся назад и больно ударился головой о дверной косяк. Потянулась через стол к дальнему его концу и, взяв двумя пальцами, как икону, продемонстрировала небольшую фотографию в овальной рамке.
        - Кто это?
        Вячеслав прищурился. С чёрно-белой фотокарточки на него смотрела старомодно одетая женщина лет пятидесяти, с морщинами вокруг глаз и неожиданно улыбчивым, светлым лицом. Из-за монохрома её кожа имела оттенок свежевыпавшего снега. Возможно, это просто игра света, причуды чёрно-белого снимка, но скорее всего женщина на самом деле очень бледна. Вячеслав узнал спинку стула – на нём только что восседала Марина,– а также окно за спиной женщины, в которое стучались ветвями сливы. Конечно, сейчас никаких слив там нет. Те невероятные заросли, в которые они превратились, Вячеслав вырубил лет пять назад. Кудрявые её волосы, ничем не сдерживаемые, потоком спускались на грудь, и Вячеславу вдруг показалось, что эти пряди касаются его затылка и щекочут шею. Будто женщина с фотографии, вытянувшись в высоту раза в полтора-два, склонилась над ним и хочет прошептать что-то на ухо. Или смотрит на саму себя через его плечо.
        Конечно, это всего лишь просочившийся через приоткрытую дверь холодок. Вот и огонёк лампы пустился в пляс, как будто надеялся таким образом сбросить свои стеклянные оковы…
        Вячеслав повернулся и захлопнул дверь. С расстановкой сказал Марине:
        - Я знаю эту женщину. Вытащите фотографию из рамки и посмотрите на обороте: там есть имя и дата съёмки.
        Марина последовала совету. Кажется, глаза её совершенно не нуждались в свете. Даже скрючившись в тёмном углу, она прекрасно разбирала текст в книгах, учитывая, что влага и перепад температур оставили от типографской краски лишь бледные силуэты.
        - Марта Елисеева. Пятьдесят третий.
        Вячеслав прочистил горло:
        - Как я уже сказал, мой дядя – дядя Василий – увлекался фотографией. У него была мастерская – вон там, за огородом,– но к тому времени, как я здесь появился, лес уже разобрал её на дощечки. Странно, что он не сломал дом. Обычно он скор на расправу…
        - Это его жена.
        - Верно. Они жили здесь до самой смерти – она умерла в восемьдесят седьмом, он в восемьдесят девятом. Детей у них не было.
        - Как ваш дядя мог жить здесь два года после её смерти? В полном одиночестве. В окружении этих больных деревьев. А зимой… – Марина поводила в воздухе пальцем, словно хотела попробовать его на густоту.– Зимой, наверное, здесь такая стоит тишина, что кажется, будто ты оглох.
        - Недолго,– буркнул Вячеслав. Ему не слишком нравился их разговор. Будто со всех сторон к дому приближаются призраки бесед, которые здесь вели двое забравшихся в кокон одиночества людей, и бесед, которые вёл сам с собой дядя, когда остался один; счавкающим звуком выкапываются из земли, с ватным шорохом рвут над собой пласт хвои, и вот они прижимаются к стеклу, погружая комнату в подлинный мрак. Даже дышать стало труднее. Всего лишь облака стадом грязных овец закрыли солнце.– Он умер в декабре, и тело, почти сразу замёрзнув, не успело разложиться. Нашли его в конце зимы. К дяде съезжались фотографы со всей страны. Фотографы – чудаковатый народ, они готовы ехать в гости к такому же чудику – и, конечно, ради хорошего кадра – в любую глушь и в самый неурочный час. А дядю уважали. О нём ходила слава как о прекрасном пейзажисте.
        Хотя прошло уже больше двадцати лет, в памяти Вячеслава живы были подробности той зимы… О, что это была за зима! Делегация, члены которой не раз и не два бывали в гостях у Елисеевых, два раза прошла мимо дома, прежде чем кто-то понял, что этот снежный холм и есть пункт их назначения… Стоило снять снегоступы, как ты погружался по самое горло в пухлый, холодный снег, будто в наполненную ледяной водой яму.
        - Значит, на стенах тоже его фотографии? Я думала, это старые открытки.
        Вячеслав кивнул. По стенам в простых тёмных деревянных рамках висел лес, будто окна в прошлое на десятки лет назад. Места, которые они изображали, уже нельзя было узнать. Старик любил снимать всякие мелочи. Запятые в монументальной работе времени, новорожденные грибы, на шляпках которых каплями собиралась слизь, лупоглазых лягушек на камнях возле ручья. Фотобумага пошла волнами, чёрный цвет стал ещё чернее, а белый выглядел грязно-серым.
        Марина кусала губы, разглядывая фотографии, как будто с них снизошла на неё некая тайна. Вячеслав вдруг подумал, что она словно ребёнок, которому можно дать в руку любую безделушку и тем самым занять его на добрых полчаса. Вместе с тем ему пришла в голову неожиданная мысль: ссамими детьми никогда не стоит обращаться, как с безделушками. В самых простых вещах они видят что-то, что уводит их в космос.
        - Собираюсь прогуляться,– буркнул он.– Не хотите со мной? Нужно натаскать воды и осмотреть дом. Будет неприятно, если крыша рухнет нам на голову.
        Но Марина, кажется, поняла, что ему нужно побыть одному. Она рассеяно перебирала в пальцах махровый край скатерти.
        - Нет. Идите, проветритесь. Я приготовлю что-нибудь на ужин – там, на полках, я видела тушёнку, а под столом вроде банки с консервированными овощами – и полюбуюсь ещё на эти замечательные снимки. Очень качественные. Ваш дядя был по-настоящему талантлив.
        От земли поднимался гнилостный запах: сейчас едва уловимый, с ухудшением погоды он становился всё неприятнее. Вячеслав ещё раз порадовался ясному небу: дождливой осенью земля становилась вязкой, там, под слоем грязи, кто-то будто хватал тебя за ноги.
        Он нашёл под крыльцом несколько пластиковых вёдер и сходил с ними к водоёму. Идти было недалеко, но шум ручья удивительным образом поглощали стоящие вокруг деревья. В тот момент, когда, продравшись сквозь заросли бузины, преодолеваешь какой-то рубеж и звук исчезает, возникает стойкое чувство, будто ты лежишь, прижавшись ухом к одной подушке и положив на голову другую. Набирая воду, разливая её в умывальник и пластиковый бак у крыльца, Вячеслав прислушивался к тому, что происходит доме, и думал о гостье. Это совершенно точно не случайная туристка, заинтересовавшаяся домом посреди чащи. Да и кто в здравом уме попрётся в одиночку в тайгу без соответствующего снаряжения, да ещё и поздней осенью?
        Столь же странные люди здесь когда-то жили. Уединившись в чаще, они вели свою тихую, неприметную жизнь… при мысли о которой у простых обывателей, городских крыс, начинала идти кругом голова.
        Вячеслав почувствовал себя неудобно. А ведь и правда, он почти не знал тётю Марту и дядю Василия. А эта женщина… Марина, определённо знала куда шла. Может, она ни разу здесь не была (иначе, уж конечно, отыскала бы спички и керосин), но точно имела какое-то намерение. Скорее всего, она не ожидала увидеть здесь Вячеслава – он и сам никак не ждал, что сорвётся поздней осенью и уедет в глухомань, где о цивилизации напоминает только проносящаяся раз в два дня электричка,– и не знала, что за домом кто-то присматривает. Возможно, Марина не слишком-то ожидала найти дом на старом месте.
        "Нет,– внезапно решил Вячеслав.– Конечно же она здесь не в первый раз. Найти это место просто невозможно, если не знаешь, что и где искать. Если не можешь сориентироваться по прозрачным, еле заметным намёкам, которые даёт тебе лес (у леса отличная память, особенно на людей, которых он однажды назвал своими; уж точно дольше человеческой жизни), и найти нужную тропу".
        Вячеслав думал о таких хитрых вещах, как о само собой разумеющемся. Он и сам видел эти намёки – взгляд подмечал тут и там занятные мелочи, атласные ленточки, которые вплела бы в своё платье старая, но всё ещё привлекательная вдова, скучающая за столиком в баре и притягивающая взгляды местных завсегдатаев… Собственно, эти мелочи и отмечались разве что завсегдатаями, к коим Вячеслав себя причислял и единственным представителем которых являлся. Вот в ворохе палых листьев и хвои косточки, которыми побрезговал мелкий хищник. Вот колония опят, словно перо за ухом гнилого пня. Здесь был коренастый дуб, который Вячеслав спилил много лет назад, в первый свой приезд сюда: дерево выросло слишком близко к дому – ещё немного, и оно бы проделало в стене внушительную дыру. Если бы это тогда произошло, к сегодняшнему дню здесь остались бы лишь руины.
        Восседая на этом пне, Вячеслав частенько размышлял о том, насколько далеко идущие последствия имеет каждое твоё действие. В кристально чистом мире, за десятки километров от Мурманска и добрую сотню от Санкт-Петербурга, это особенно отчётливо видится. Так же, как видится, что человек не может быть детищем природы. Создания её действуют медленно, тягуче, в завораживающем симбиозе друг с другом, человек же скор на расправу, он торопится за свою короткую жизнь наворотить дел, чтобы успеть насладиться их плодами. Именно поэтому человек – король природы сейчас. И именно поэтому истинная императрица этой планеты рано или поздно сбросит его с престола, вомнёт и впитает в себя. Рано или поздно человечество исчезнет, и случайный гость, путешественник во времени, возникший (создадим его в нашем воображении) из ниоткуда и исчезнувший в никуда, будет гулять чащобами и полями и наслаждаться нетронутой природой.
        Вячеслав сам не заметил, как набрёл на могилы дяди и тёти на холме, рядом с кустами ежевики и старой дубовой скамьёй. Постоял над ними с десяток минут, вдыхая запах земли, поправил крест тёти Марты. Нужно бы забить сюда какой-нибудь колышек. Он не решался присаживаться на скамью: она была здесь задолго до того, как появились могилы. Похожа на памятник одной из древних цивилизаций. Дядя правильно рассудил, что после короткого, но чертовски неудобного подъёма (кое-где приходилось даже хвататься за корни) приятно умостить задницу на что-то ровное и относительно чистое. Скамья пахла влагой, глазки её выглядели уродливо, глубокие трещины и щели между пеньками и доской стали пристанищем для чёрных муравьёв, а вот кресты и спутанная рыжая трава на могилах казались бутафорией с одной из нелепых постановочных фотографий, которые дядя на дух не переносил.
        Отсюда, сверху, было заметно, что рельеф в этих местах достаточно неровный. Хижина примостилась между двумя возвышенностями, на одной из которых Вячеслав сейчас находился, за ней были ещё холмы, частично скрытые туманом и будто бы обесцвеченные сумерками тёплого времени года. Это было неуютное, открытое ветрам место, даже птицы старались перелетать его повыше. В детстве, первый раз сюда приехав, Вячеслав однажды выбрался на этот холм с дядей посмотреть на сусликов и больших кузнечиков, которые летам здесь водились, и последние напугали его до крика.
        Отсюда, сверху, было заметно, что рельеф в этих местах достаточно неровный. Хижина примостилась между двумя возвышенностями, на одной из которых Вячеслав сейчас находился. За ней были ещё холмы, частично скрытые туманом и будто бы обесцвеченные сумерками тёплого времени года. Это было неуютное, открытое ветрам место, даже птицы старались перелетать его повыше. В детстве, первый раз сюда приехав, Вячеслав однажды выбрался туда с дядей поохотиться на сусликов и больших кузнечиков, которые там водились, и последние напугали его до крика.
        Бросив неприязненный взгляд в сторону холмов, мужчина побрёл домой.
        Обедали в тишине, думая каждый о своём. Вячеслав исподтишка поглядывал на женщину. Марина чему-то рассеянно улыбалась; казалось, она не замечала, что еда получилась без вкуса и запаха. Возможно, просто испортилась, хотя запас консервов Вячеслав обновил всего лишь два года назад. Завтра или послезавтра нужно будет выбраться в деревню за свежим хлебом и картошкой. Интересно, будет ли здесь ещё Марина, или она, восстановив запас сил и выведав сокровенные тайны семьи Елисеевых (хотя ни о каких тайнах Вячеслав и понятия не имел: родственники его были тишайшими людьми, которые просто любили уединение), распахнёт белые крылья и продолжит свой полёт? «В таком случае,– подумал вдруг Вячеслав, усмехаясь про себя,– нужно предложить ей взлёт с Барсучьего озера. Это удобнее, нежели лезть на дерево или искать подходящую по размерам поляну».
        Какой-то толк от её "исследований" всё же был. На верхней полке, под россыпью чайных ложек, требующих основательной чистки, нашлась связка свечей. Запалив одну от лучины, Марина укрепила её на блюдце и поставила на прикроватный стол, продолжив свои изыскания.
        - У вас были очень интересные родственники,– будто бы мимоходом сказала она. Чёлка свешивалась на глаза, будто на голову ей набросили испачканную в мазуте тряпку.
        Вячеслав не видел Марининых глаз, но заметил, что пальцы, переворачивающие страницы, мелко подрагивают, как будто надеясь и в то же время боясь на следующей обнаружить откровение, которое вывернет всю её жизнь наизнанку.
        - Вы же их знали, не так ли?– спросил он.
        Сколько лет было Вячеславу, когда он в последний раз видел дядю с тётей? Десять? Четырнадцать? Он не помнил. Весточка об их смерти добралась до него только спустя четыре года после похорон Василия, через юриста по делам наследования.
        Если принять, что ей немного больше сорока, то получается, Василия и Марту Марина могла была видеть в последний раз в возрасте двадцати с небольшим лет.
        - Я не собираюсь вам докучать, выставлять из дома или что-то вроде того,– предпринял Вячеслав новую попытку.– Я же вижу, что они вам были не чужие люди. Не совсем чужие. Просто хочу…
        - Зато вы, похоже, знали о них куда меньше, чем о своих лимонницах и капустницах,– прозвучал неожиданно резкий ответ.– Считайте, что я посыльный, доставляющий знание. Призрак, который не может допустить, чтобы память о людях так просто истлевала в пыльных ящиках вместе с их вещами и старыми фотографиями.
        Вячеслав почувствовал, как по спине пробежал холодок. От печи накатывали волны жара; они проходили сквозь тело женщины так, будто её здесь нет.
        - Не могу поверить, чтобы вы забрались так далеко, только чтобы ткнуть меня носом в собственное неуважение к жизни умерших родственников.
        Шорох переворачиваемых страниц звучал как треск льда на лужах.
        - Ваша тётя любила Мандельштама. Я нашла сборник стихов, ещё из прижизненных изданий, до того, как у поэта начались проблемы с властью. Не думала, что когда-нибудь буду держать такой в руках.
        Она помолчала, ожидая реакции Вячеслава, а потом продолжила:
        - Там обе обложки исписаны. И каждое свободное место между строфами. Каждое понравившееся стихотворение тётя Марта выписывала, будто учила наизусть.
        Марина бросила книгу на кровать и продекламировала, прикрыв глаза:
        Отравлен хлеб, и воздух выпит:
        Как трудно раны врачевать!
        - Это повторялось многократно. И вначале, и в конце. Иногда с продолжением, ну, знаете, «под звёздным небом бедуины…», и так далее, иногда – без. Кажется, её зацепил этот отрывок. Он играл на струнах её души, понимаете? Каких-то тайных струнах…
        - Не понимаю. Когда я был с ними знаком, я не интересовался Мандельштамом.
        - Она была медсестрой?
        - Не знаю… ну, то есть работала какое-то время гражданским врачом в Мурманске, а после – санитаром на фронте. В зимнюю войну тридцать девятого года, где финны потеряли Выборг. Кажется, именно там тётя Марта познакомилась с будущим мужем. Он был военным репортёром.
        Вячеслав пожевал губами и вдруг улыбнулся:
        - Помню, дядя Вася показывал мне свои лыжи. Такие широкие, что на одной две моих ступни умещались. А сверху обломаны. Он хранил их как память, рассказывал, как однажды прямо перед их ротой, идущей на марше, взорвался снаряд. Дядя Вася кубарем полетел в овраг и потерял сознание. То ли концы лыж взрывом оторвало, то ли он умудрился сломать их, когда падал… хотя то были настоящие поленья, не представляю, как их можно было сломать раньше, чем собственные ноги… В общем, когда очнулся, узнал, что война закончилась.
        Марина вдруг встала, взяла стопку грязной посуды, взвесила её и поставила обратно. Не глядя на Вячеслава, спросила:
        - Он больше не воевал?
        - Его контузило. Кроме того, эта короткая война произвела на него сильнейшее впечатление. Так же, как и на Марту. Встретившись в госпитале, они решили пожениться и уехать в глушь. Не знаю, почему их тянуло в тайгу. Знаю я только одно: поселившись здесь, никто из них больше не помышлял о возвращении в цивилизацию. Дядя с тётей будто… будто…
        - Будто заново родились в новом мире,– закончила за него Марина.
        Ночь наступила неожиданно, как всегда бывает вдали от поселений и какого бы то ни было электричества. С наступлением темноты Вячеслав поднялся на холм и обратил взгляд на северо-восток, туда, где обычно в ясную погоду можно разглядеть зарево городских огней. Иногда он воображал себя электрическим мотыльком, что позволяет преодолевшему десятки километров свету пронизывать его тело, наполнять некие ячейки и полости меж рёбер с тем, чтобы потом обернуться и спокойно уйти вниз, в темноту, которая была здесь вечность до человечества и будет вечность после.
        Сейчас он не увидел ничего. Возможно, идёт дождь или даже снег; сплошная его стена закрывает равномерное безличное сияние. Подняв голову, Вячеслав увидел хвост Млечного Пути. Кресты, как огромные пауки, затаились в темноте возле его ног.
        Вернувшись домой (окна тлели, как угольки костра), он сказал:
        - Я лягу прямо здесь, на ковре. В шкафу есть запасное одеяло. А вы…
        - Нет нужды,– перебила его Марина. Она вновь взялась за чтение и теперь, заложив пальцем том Шолохова с расслаивающейся обложкой, обратила светлые, будто затуманенные какой-то думой глаза на стоящего на пороге Вячеслава.– Вы здесь хранитель. А я… я – всего лишь волна, которая поднимает из глубин то, что должно быть поднято. Спасибо за очаг, ночлега я у вас требовать не смею.
        Наверное, эти фразы тоже из какой-нибудь любимой книги тёти Марты. Вячеславу они показались смутно знакомыми; он будто слышал внутри себя, как их произносила тётя, хотя вместо её лица было размытое пятно, а голос обезличен. Он заметил, что гостья уже обута, только когда она, всё так же не выпуская книгу из рук, прошла мимо него и растворилась за дверью.
        - Не глупите. Здесь нам хватит места. Хотите замёрзнуть насмерть?
        В ответ – только скрип досок на крыльце. Дверь затворилась, тихо звякнув крючком.
        Вячеслав несколько минут сердито ходил по комнате, думая, что вот-вот услышит скрип вновь – на этот раз с виноватыми нотками. Таёжная ночь – не место для молодых женщин… и вообще, каких бы то ни было женщин. Потом выглянул в ночь. Никого. Куда она пошла без фонаря? Как будто растворилась в воздухе, ей-богу! Или отрастила крылья и упорхнула безалаберным papilio, не стесняясь, что подумают о ней люди.
        Вячеслав взял со стола фонарь и для успокоения совести обошёл вокруг дома. Никого. Тишина почти ощутима – казалось, если притушить фонарь и протянуть вперёд руку, можно ощупать чьи-то сомкнутые губы. По небу, как водомерки, скользили летучие мыши.
        Вернувшись, он подбросил в печь дров и лёг спать, натянув до подбородка одеяло и думая: «Интересно, бывают ли сны, которые можно видеть наяву?»
        Дверь оставалась незапертой.
        Вячеслав проснулся всего раз, внезапно, будто век лежавший на своём месте камень, который кто-то пихнул ногой. Лежал, уставившись в потолок и облизывая сухие губы. Печь почти потухла – значит, время за полночь. Может, часа два или три. Наручные часы покоились на тумбочке, но Вячеслав не торопился к ним прикасаться. Вслушиваясь в темноту, он пытался понять, что его разбудило. Был какой-то звук, совершенно точно был. Далёкий грохот, настороживший его вначале, оказался стуком собственного сердца и шумом крови.
        Вот, опять!
        Вячеслав бросил взгляд в сторону окна. Снаружи доносился детский плачь; он то стихал на десяток-другой секунд, то возобновлялся – неровный, рваный, пульсирующий звук, который легко проспать, перевернувшись на другой бок. Может, это стенает Марина, отчаявшаяся отыскать дорогу к дому?
        Нет, плакал определённо младенец. Крохотное дезориентированное существо, которое не понимает, что с ним произошло и как оно здесь оказалось.
        Вячеслав откинул одеяло, поместил ноги в ледяную темницу обуви. Взяв одну из свечей и запалив её от лучины, прокрался ко входу и приложил ухо к двери. Фотографии выглядели квадратными и прямоугольными дырами, через которые сочилась темнота.
        Вячеслав открыл дверь и вышел в ночной холод. Майка между лопаток мгновенно задеревенела. На стенках рукомойника поблёскивал лёд. Огонь свечки сжался в крохотный кулачок, к которому тянулись ладони деревьев. Вячеслав защищал его так рьяно, что обжог пальцы.
        Он спустился с крыльца, прошёл направо, к заросшему пустырником пространству, туда, где у дяди была фотомастерская, затем вернулся. Воск капал на пальцы и моментально застывал. Какая-то беспокойная, крупная птица скакала по ветвям елей, роняя на голову хвою и вкладывая в своё "фью-уть" истинно человеческие вопросительные нотки. Детский плачь не смолкал, он не имел источника, а был как будто разлит в воздухе. Что за ночное существо может так кричать? Так или иначе, источник далеко отсюда. Может, в километре. Иногда мерещилось, что звук идёт из-под земли.
        В конце концов враждебная среда добралась до крошечного огонька, и Вячеслав вернулся в дом. Убедившись, что печь достаточно прогрелась и что тепла с лихвой хватит до утра, он забрался под одеяло и моментально уснул.
        Задвижка на этот раз всё-таки встала на положенное место.
        Проснулся он поздним утром, когда пятно света из окна вскарабкалось на кровать и улеглось на лице. Дом казался непригодным к жизни, заброшенной каким-то зверем берлогой. Выбравшись из постели, Вячеслав испытал почти физическую тоску, словно кто-то, пообещав ему конфету, положил в рот камешек.
        Умываться он предпочитал у ручья. Там можно вволю побрызгаться, а в тёплую погоду намочить ноги и даже попробовать по скользким камням перебраться на тот берег, полакомиться утренней клюквой, ягоды которой, как холодные бомбы, взрывались во рту. Сейчас всё это не доставило ему удовольствия. "Всё та женщина и её нескончаемые вопросы,– пробубнил про себя Вячеслав, отжимая бороду – Где она сейчас, хотелось бы знать?"
        К женщинам он всегда питал что-то вроде брезгливого недоверия, иногда соседствующего с почти мальчишеским смущением. Вячеслав многократно пытался исправить себя, даже был женат в течение почти пяти лет, но после развода снова стал в глазах противоположного пола "тем нелюдимым парнем", с головой погруженным в науку. Бывшая жена не интересовалась, как у него дела, и бывший муж отвечал ей взаимностью. Вячеслав не склонен был винить никого, кроме себя, зная, что это он не сумел приспособиться к совместному быту, своим пренебрежительным отношением и категорическим нежеланием заводить детей вновь и вновь ставя всё под удар. "Почему? Давай поговорим и во всём разберёмся",– слышал он не раз, чувствуя на запястье руку жены, но только больше замыкался в себе. Никогда никому не рассказывал, что при мысли о детях его с головой захлёстывала волна безотчётной тоски, за которой шаг в шаг шёл гнев. "Для чего я появился на свет?"– спрашивал себя Вячеслав. Для чего вообще нужны родители, если они исчезают, растворяются, как дым, когда тебе нужна их забота?
        Вернувшись, он обнаружил на крыльце знакомые ботинки, и снова, чувствуя себя чудаком, который любит пересматривать плохие фильмы, внёс их в помещение. Марина нарезала хлеб из его запасов. Она словно никуда не исчезала. Волосы накручены вокруг длинной спицы, шея в расстёгнутом вороте сияла свежей белой кожей. На шерстяных носках ни следа лесного мусора или хвои. Человек, который провёл ночь под открытым небом, должен выглядеть не так. Она посмотрела на него и сказала:
        - Садитесь завтракать.
        - Где вы были? Я очень волновался за вас.
        Она оставила его вопрос без ответа.
        Ели, по обыкновению, молча. Вячеслав вновь задумался о возрасте гостьи. Сколько ей? Чуть более двадцати или чуть меньше сорока?
        - Что будете делать сегодня? Ловить бабочек?
        - Да. Проведу кое-какие изыскания. Вы… э-э… ничего не слышали ночью? Будто кто-то плакал. Ребёнок.
        Она покачала головой, не придав его словам и толики значения.
        - Нашла вчера в гардеробе несколько замечательных платьев из ранних пятидесятых. Просто чудо, что здесь не завелось моли или ещё каких-нибудь паразитов.
        Марина кивнула на треснувшее зеркало, стоявшее на кухонной полке между двумя кувшинами. С него не мешало бы стереть пыль.
        - Хотела их примерить. Видно, что за ними ухаживали, и вообще… как ваша тётка умудрялась следить за модой в такой глуши?
        - Да никак,– пробурчал Вячеслав, поглощая намазанный маслом хлеб. Потом что-то в голове щёлкнуло, словно открыв тайник в стене памяти, и он сказал:– Вообще-то к ней постоянно приезжали разные люди. Привозили еду, небольшие подарки, от которых тётя в основном отказывалась…
        Он запнулся. Перед глазами вдруг возникла картина: женщина, стоя спиной к нему, пытается вложить в руки тёти Марты стопку денег, а та сжимает пальцы в кулак и пытается спрятаться – вся, целиком,– за щитом передника. Это старое… очень старое воспоминание. В комнате всё совсем не так, как он привык видеть. Поверхность стола пестрит затейливой, ажурной скатертью, и Вячеслав вдруг понял, что за тряпицу он сжёг в камине в позапрошлом году. В высокой чашке – лесные ягоды и маленькие, но отчаянно-красные яблоки. Над кроватью – дядино ружьё. Везде притягательный, милый беспорядок, который бывает в хорошо обжитом доме. Уютно до того, что хочется разбежаться и броситься на кровать, лицом в пухлые складки одеяла. Он тряхнул головой, и видение пропало.
        Вячеслав растерянно пробормотал:
        - Она, наверное, занималась нетрадиционной медициной. Или что-то вроде этого.
        В тон голосу в жерле печи забурлила кастрюля с чаем. Марина взяла прихватку, чтобы снять её с огня.
        - И вы об этом не подозревали,– сказала она утвердительно.
        - Я не знал… не думал… ну и что с того? Не могла же молодая женщина сидеть посреди тайги совсем без дела!
        - Должны были сохраниться какие-то медицинские инструменты.
        Вячеслав покачал головой.
        - Я не видел, милочка. И ничего такого не выбрасывал. Возможно, муж после её смерти избавился от всего лишнего. Кроме того, это же нетрадиционная медицина. А значит, тебя посыпают луковой кожурой, мажут болотной грязью и заставляют пить разные странные отвары.
        На лицо Марины вернулось вчерашнее упрямое выражение.
        - Значит, мы должны найти рецепты. Блокноты, вырезки. Истории болезни.
        Вячеслав встал из-за стола:
        - Послушайте, я же вижу этот огонёк в ваших глазах, и знаете что: он очень далёк от простого любопытства! Я больше не буду вам помогать. По крайней мере, до тех пор, пока не узнаю ваших мотивов… и где вы ночевали этой ночью.
        Марина промолчала, и Вячеслав вышел прочь, думая, что, назвав иссушающую жажду в глазах женщины огоньком, погрешил против истины. Она как будто хотела ввинтиться в прошлое, словно коронка в десну, и занять место кого-нибудь из главных героев разыгрывающегося здесь спектакля длинною в жизнь… кажется, уже целую жизнь назад.
        Набор юного энтомолога, который Вячеслав собрал ещё в средней школе, перетерпел со временем совсем незначительные изменения. Добавилась пара технологичных штуковин, которые он к тому же иногда просто забывал положить в сумку, да небольшая плёночная «мыльница», которую потом заменил цифровой фотоаппарат. Сейчас среди прочего Вячеслав прихватил с собой нож, которым удобно вскрывать берлоги зимующих бабочек, лупу, набор инструментов, в том числе пинцет, маленький справочник и записную книжку с карандашом. Сачок (который в сложенном виде зачем-то был взят с собой) сегодня не пригодится. Очки болтались на шнурке под застёгнутой курткой. Работа отвлечёт его от сюрреализма происходящего… по крайней мере, на это стоило надеяться.
        Кроме того, возможно, он найдёт ночное убежище Марины.
        Выйдя из дома, Вячеслав запрокинул голову и втянул носом воздух.
        Сегодня последний день хорошей погоды. Завтра будет дождь, и ноябрь окончательно вступит в свои права. К старости начинаешь очень хорошо чувствовать погоду. И хотя Вячеслав не считал и не ощущал себя стариком, есть вещи, которые неизбежно проявят себя, как бы ты не бодрился.
        Он сверился с компасом и пошёл на север, по пути оглядывая каждую соответствующую каким-то одному ему известным критериям сосну. Опускался на корточки и подолгу изучал корневую систему, руками в перчатках осторожно ощупывал выпуклости. Кое-где пускал в ход нож, взрезая пустоты, отгибая пласт коры и заглядывая внутрь. Сонные насекомые расползались кто куда; не обнаружив ничего интересного, Вячеслав заклеивал вскрытую кору воском, который предусмотрительно взял с собой в специальной баночке, и шёл дальше.
        Вот и ты, голубушка! Бабочка сидела на розовой мякоти дерева, похожая на странного тонкотелого кузнечика… или на парусный корабль, застывший в эпицентре штиля, когда не шевельнётся ни одна волна и чётко видишь, что горизонт округл, как яблоко. Парус его поник и смялся. Вячеслав выудил пинцет с пластиковыми наконечниками, аккуратно, дабы не повредить нежные крылья, достал насекомое, чтобы рассмотреть его со всех сторон. Экземпляр мелковат, но для наблюдения вполне подойдёт. Однако при всём при том как отлично у него выражены передние трети ног!
        Усевшись прямо на землю и поместив "испытуемую" на ладонь, Вячеслав проверил, как насекомое реагирует на свет. Записал в перекидной блокнот количество складок на крыльях, цвет брюшка и количество пыльцы. Несколькими движениями зарисовал положение головы и роговой нарост на шее. Эти бабочки – не совсем обычное явление для местных широт. В самых тёмных уголках леса они собираются на плоских камнях рядом с ручьями или любыми другими водоёмами, так, что издалека кажется, будто место это поросло чёрными или тёмно-синими цветами.
        Сделав необходимые пометки, он вернул насекомое на место и пожелал ему удачной зимовки. Примерно половина этих бабочек не просыпается весной по тем или иным причинам. Лоси, птицы и другие любители поискать себе пропитание под корой деревьев, несомненно, соблазнятся лакомством. Зима может оказаться малоснежной, без белого пухового одеяла насекомое не проживёт и месяца. Что ж, доброе слово здесь точно будет не лишним… возможно, после пробуждения насекомое даже вспомнит бородатого гиганта, который внёс разнообразие в сны малютки.
        Вячеслав улыбнулся детскости своих мыслей и пошёл дальше, насвистывая и совершенно забыв о вопросах, что мучили его каких-то полчаса назад. Он собирался вскрыть за сегодня ещё несколько хрустальных гробов со спящими красавицами.
        Вдруг что-то привлекло внимание мужчины. Что-то явно выбивалось из однообразной рыже-коричневой палитры леса. Он сделал шаг назад и обратил взор к сухому, морщинистому дубу с дуплом, выглядящим точь-в-точь как раззявленный беззубый рот. Будто старик, безнадёжно больной болезнью Паркинсона, просит, чтобы его покормили. Таких гнилушек вокруг встречалось полно. За болотами к югу, например, на сотни метров вперёд протянулся мёртвый лес, где сведённые судорогой ветви перемежались разве что хилыми побегами папоротника да копьями осоки. Там царила мёртвая тишина… мёртвая – в смысле, что звуки издавали только мёртвые вещи. В стоячем воздухе то и дело раздавался треск, тихое постукивание и шевеление камыша, похожее на шум телевизионных помех. Лишь иногда высоко над головой, хлопая крыльями, пролетала цапля.
        Вячеслав приблизился, не отрывая глаз от сухой темноты дупла. Там, внутри, что-то было. Красное, как язык, с яркими охристыми прожилками. Возможно, просто ворох листьев, но… нет. Слишком плавные, неестественные у предмета изгибы.
        Погрузив руку в дупло чуть не по локоть (предмет оказался куда глубже, чем вначале казалось), он вытащил красную лупоглазую лягушку в фуражке с медицинским красным крестом, который явно был нарисован не на фабрике, а чьей-то не слишком старательной рукой. Керамика жгла кожу, как кусочек льда. Вячеслав рассматривал её, водрузив на ладони. Эта вещь прежде покоилась в куче хлама в одном из выдвижных ящиков, потом на шкафу для верхней одежды, словно собиралась прыгнуть на голову входящему, потом перекочевала на кухонный столик, где стояла между лотком для вилок и большой, похожей на водонапорную башню, солонкой. Странно, что он не хватился керамического земноводного, ведь оно такое яркое и заметное… Наверное, потому и не приживалось ни на одном месте: дом отвергал его, как инородное тело. Поэтому его исчезновение и прошло для Вячеслава незамеченным. Насчёт прошлого года Вячеслав не помнил, но он точно помнил, как вытирал со статуэтки пыль в позапрошлом. Он тогда случайно сорвал у неё с головы фуражку и, найдя в ящике для инструментов клей, приклеил её обратно. Ну, точно. Вот и неровный шов…
        Вячеславу вдруг почудилось, что спину сверлит добрая сотня глаз и даже игрушка смотрит немигающе и сердито. Охотиться за бабочками расхотелось. Он спрятал лягушку в карман, встряхнул плечами, поправляя рюкзак, и заторопился к дому. Чуть не заблудился, пропустив поворот звериной тропы.
        Как эта штука оказалась в дупле? Кто её там спрятал и зачем?
        Переступив порог, Вячеслав сперва решил, что посреди комнаты стоит настоящее привидение. Длинное платье, начинавшееся от самых пят, будто растворялось на фоне тёмных досок; казалось, высокая фигура готова растаять сию же минуту, и лишь бесконечно растянувшееся мгновение не даёт ей это сделать. Лишь потом он узнал Марину. Поставив на обеденный стол зеркало, она крутилась перед ним, словно кинозвезда в луче прожектора. Заметив, что уже не одна, женщина слегка повернула голову. Серая вязаная накидка туманом устилала её плечи, она неминуемо растаяла бы, если бы не тонкие пальцы, что придерживали её у горла.
        - Мне идёт?
        Это было перламутрово-зелёное платье с поясом и крупными пуговицами под треугольным вырезом. Отсутствие рукавов придавало ему странную незавершённость. Белизна лица женщины на этом фоне отливала болезненной яркостью. Волосы с той стороны, что была видна Вячеславу, заправлены за ухо, и на висках можно разглядеть сеточку голубых вен.
        - Как будто по телевизору вас увидел,– буркнул Вячеслав. Ему вдруг, как маленькому мальчику, у которого отобрали игрушку, захотелось сказать что-то обидное.– Марта терпеть не могла это платье.
        - Правда? Почему?
        - Оно напоминало ей о довоенных временах, об учёбе в медицинском университете, который она бросила на третьем году, чтобы отправиться на фронт. Видите ли, она происходила из старой, уважаемой семьи… не из этих "кулаков", не из строителей коммунизма, а из самых что ни на есть дворян, бежавших из Петербурга после революции. Это платье ей подарили в год поступления. И она шла в нём на танцы, когда с границы с Финляндией привезли первых раненых. Прямо в платье моя тётя отправилась в городскую больницу и помогала там местным сёстрам в перевязке. На руках у неё, не выдержав дороги, скончался солдат. На платье после этого нельзя было смотреть, но Марта добросовестно его отстирала, перед тем сказав родителям, что завтра же отправляется на фронт. Что руки её нужны не тем, кто трусливо отсиживается в городе, а настоящим героям – как минимум, чтобы облегчить их последние минуты. Родители были против, грозились запереть её дома, но Марта сбежала, прихватив зачем-то и платье, хотя оно достаточно большое и неудобное в перевозке. Тем не менее, оно прошло всю войну, рукава, которые здесь тоже, кстати, были, ушли
на перевязку.
        Марина посмотрела вниз, будто ожидала увидеть на своём животе пятно крови.
        - Жуткая история. Откуда вы её знаете?
        Вячеслав пожал плечами:
        - Я всё-таки пусть и дальний, и невнимательный, но родственник. Кроме того, встречал где-то фотографию. Вы знаете, у Марты была привычка прятать некоторые снимки между страниц книг. Он усмехнулся, вспомнив, как ещё вчера утверждал, что книги на полках и люди, которые здесь жили, вряд ли были дружны.
        Марина кивнула:
        - Я нашла пару таких фотографий. Но я ещё не просмотрела всей библиотеки. Так что это за снимок?
        - Тётя Марта с другими медсёстрами. Видно, сделан во время одного из коротких, шатких перемирий. Она в платье, а оно уже без одного рукава. Спасённый ей солдат лежит на кушетке у их ног, на переднем плане…
        Вячеслав запнулся, вспомнив данное себе обещание больше не помогать ей в поисках. Эта женщина! Она как опытная швея, что распускает одежду на нитки, вытягивает из него нужные сведения и всякие занятные истории, а если одна нить не поддаётся, тянет за другую.
        О, он же вернулся так быстро не просто так! Вячеслав сунул руку в карман и вытащил фигурку, которая ещё была холодной.
        - Я нашёл это в лесу.
        Марина взяла у него из рук лягушку, повертела в руках.
        - Милая безделушка. Хотя, как по мне, немного жутковатая. У этой жабы такой взгляд, будто она знает про тебя какие-то секреты. Держит их в своём брюхе.
        Вячеслав решил на этот раз стоять до конца – до тех пор, пока не получит ответы.
        - Не говорите, что вы её в первый раз видите.
        Марина подняла взгляд. По её лицу ничего нельзя было понять.
        - А что?
        - Она была в дупле мёртвой коряги. Довольно глубоко. Не представляю, как она могла туда попасть… минуя ваши руки.
        На лицо женщины набежала туча.
        - Зачем бы мне растаскивать и прятать ваше имущество?
        Вячеслав схватил себя за волосы. Он понимал, что поступает не очень красиво, но ничего не мог с собой поделать. Слова рвались наружу нескончаемым потоком.
        - Зачем вы вообще здесь объявились? Для начала нам стоит прояснить этот момент. До тех пор, пока я не узнаю правды, каждую новую странность я буду относить на ваш счёт и связывать с вашим здесь присутствием.
        Добрых несколько секунд он думал, что женщина сейчас всё расскажет. Она кусала губу, вены на висках вздулись, так, будто ручеёк крови, текущий там, с весенним половодьем мыслей превратился в настоящую, полноводную реку. Тень, падавшая на лицо от волос, казалась какой-то болезненно-синей.
        Но потом это ощущение прошло. Она покачала головой, улитка, спрятавшаяся в свой панцирь:
        - Вы и так всё узнаете рано или поздно. К чему торопить события? Не удивляйтесь сильно – вокруг вас сейчас начнут происходить странные вещи. Какие-то из них вам захочется отнести на счёт чужих проделок, какие-то – за грань фантастики. Я в этом водовороте – такая же щепка, которую затягивает на дно. Невольница, как и вы.
        Вячеслав вздохнул. Он рассчитывал, как в старомодных фильмах о рыцарях круглого стола, на луч света с небес, луч, в котором перст укажет направление к чаше Грааля и грозный голос скажет: "Покайтесь, ибо…"– но получил только новый удар тревожного грома. Ничего не поделаешь.
        Марина отошла к окну, чтобы лучше рассмотреть керамическую безделицу, Вячеслав двинулся следом.
        - Вы были недалеки от истины, когда говорили о секретах в брюхе,– сказал он, забрав фигурку из рук гостьи.
        Он нащупал между передних лап жабы кнопку и нажал на неё. Снизу отскочила пластина, из-под неё выпала на ладонь картонная коробочка круглой формы.
        - Марта хранила там дорогие для себя вещи – те, что там помещались. Обручальные кольца, семена растений, которые она хотела высадить в сезон на своём огороде…
        Вячеслав вновь подумал про пачку денег, которую пыталась всучить его родственнице женщина в коричневом пальто.
        Марина заинтересованно наклонилась, Вячеслав чувствовал её дыхание, прохладное и какое-то обезличенное. Он снял крышку, достал несколько комков ваты, положенных в коробочку, чтобы "секретные" предметы не гремели и не выдали тайник.
        - Видите, ничего нет,– сказал он, показывая содержимое коробочки гостье.– После того как умерла жена, Василий переложил все её безделушки в шкатулку, вон там, в тумбочке. Наверное, вы уже в ней покопались.
        - Нет, погодите.
        Марина запустила в коробочку пальцы, пошуровала там и вдруг выудила маленький железный ключ, потемневший от времени. Он сливался с дном, и Вячеслав его не увидел.
        - Есть только одно место, куда он может подойти,– сказала она, потрясая находкой.
        Вячеслав заметил, как дрожат её ресницы, как выглядящая нездоровой краснота заливает её щёки, и покачал головой.
        - Ящик в комоде, который не открылся. Я думала дёрнуть посильнее, чтобы сломать замочек, но знала, как вы отнесётесь к такого рода вандализму. Впрочем, может быть, вы бы и не заметили.
        Вячеслав постарался принять укол с невозмутимостью каменного изваяния.
        Это небольшой выдвижной ящик у самого пола. Он единственный был оснащён латунной замочной скважиной. Выглядела она как чисто декоративный элемент, но Вячеслав сомневался, что у Марины хватило бы сил его сломать. Старые вещи делали на совесть.
        Ключ не без труда провернулся в замке. Внутри была стопка пожелтевшей бумаги. Старые газеты, разрешение на строительство дома, карты местности, явно полученные Василием в результате дружбы и общения с местными егерями. Несколько писем, за которые Марина ухватилась, как утопающий за щепку, которую потоком несло мимо. Удивительно, но Вячеславу никогда не было дела до этого небольшого тайничка. Все документы и бумаги, оставшиеся после похорон дяди, лежали на столе. Он и не подозревал, что есть места, куда он, новый владелец, не сунул мимолётом нос. Пыль поднялась и стояла в замешательстве над выдвинутым ящиком, будто не знала, что теперь делать с обретённой свободой.
        Что-то было там, у самой стенки – будто абрикосовая косточка в сухой глотке мертвеца. Вячеслав достал и взвесил на ладони агрегат в чёрном шершавом корпусе. Прямо над объективом красовалась гордая надпись "Смена" иниже – "Ленинградскоеоптико-механическое объединение имени В. И. Ленина".
        - Надо же!– сказал он.– Не знал, что здесь осталось что-то из дядиной техники. Наверняка ещё работает.
        Он осмотрел объектив, пощёлкал затвором, признал с улыбкой:
        - Вроде функционирует.
        - А плёнка?– спросила Марина, не отрываясь от писем. Она разложила свои находки на столе, рассматривая на конвертах почтовые марки.– Осторожно, не засветите её!
        Повертев фотоаппарат, Вячеслав открыл заднюю крышку, оказавшуюся необычно большой, и, подцепив пальцем, вытащил чёрную кассету.
        - Плёнка находится в этой кассете и хорошо защищена от света. Есть надежда, что заснятые кадры сохранились. Нужны реактивы для проявления.
        В конвертах оказались письма из дома, откуда Марта некогда сбежала. Родители умоляли её вернуться: это было ещё до того, как они полностью смирились с потерей дочери. На штемпелях значились даты – года 1956-й, 1957-й и 1958-й. Обратный адрес написан довольно разборчиво, и Вячеслав подумал, что его гостья, должно быть, уже решила отправиться туда после того, как последний ручеёк шепотков из прошлого здесь иссякнет. Кажется, эти письма оставались без ответа, было одно начатое, но брошенное на полдороге письмо, которое тётя Марта собралась писать родителям после получения от них первого конверта. На резонный вопрос: "На что ты будешь жить?"– она отвечала: "Василий участвует в выставках…" За этим чувствовалась какая-то фальшь. Недоговорённость.
        - Эти кадры… Их реально напечатать?
        Вячеслав бросил взгляд на стены, откуда на него взирало немое наследие дяди Василия.
        - Целая наука. Вечером я посмотрю в книжках. Как минимум, нужна фотобумага…
        Марина ответила, не поднимая головы от пожелтевших листов:
        - "Фотография и фотоаппаратура" на второй полке, четвёртая слева. Автор – некий Кулагин С.В. Там, между обложкой и последним листом, запасы твоего дяди. Ещё я нашла под кроватью кейс с какими-то приспособлениями.
        - Это подойдёт,– сказал Вячеслав, слегка ошалевший от того, что гостья ориентируется в доме лучше его самого.– Только плёнку нужно сначала проявить.
        Марина промолчала, изучая почерк на неотправленном письме, и Вячеслав, взяв с полки книгу, занял кресло-качалку, предварительно вытащив его наружу, под жидкий облачный полдень.
        Иногда чтобы понять, что вокруг тебя происходит, нужно на коленке освоить чужую профессию. В этом нет ничего страшного, давно уже уяснил для себя Вячеслав, и это может существенно разнообразить жизнь.
        Или помочь найти ответы на некоторые вопросы, спускать на верёвочке ответы на которые Небо не торопится.
        Через какое-то время предметы, раньше казавшиеся пережитком прошлого, начали обретать новые имена. Оставив книгу на веранде, Вячеслав прошёл через дом к шкафчикам над обеденным столом, один из которых содержал целый ряд банок с надписью "Союзреактив". Здесь был гидрохинон, сульфит натрия, бура и ещё несколько полупустых склянок с разными химикатами вполне пригодного для использования качества, хотя местами они и выглядели, как слипшийся ком соли.
        Этикетки утверждали, что всё это может храниться хоть сотню лет.
        Нашлись и мерные весы на изящной ножке, которые, как полагал ранее Вячеслав, тётя Марта применяла для того, чтобы взвешивать специи. На самом деле это были весы дяди Василия: проявка фотографий – гораздо более точная наука, чем приготовление щей.
        Кажется, рытьё в документах не принесло Марине хорошего настроения. Она сидела, водрузив руки на стол и положив на них подбородок, всё в том же платье, и угрюмо наблюдала за хозяином, который аккуратно, сверяясь с книгой, пускал в работу один за одним химикаты.
        - Подогрейте мне воду, будьте так любезны,– попросил он, не отрывая взгляда от весов.– Для вас же стараюсь. Мне нужно две отдельных ёмкости под проявитель и фиксаж.
        Чувствуя себя средневековым алхимиком, Вячеслав ссыпал в кастрюлю, от которой поднимался парок, метол, сульфит натрия, гидрохинон, чихнул, перемешал и досыпал кристаллическую буру. В стеклянной банке приготовил фиксаж, растворив там теосульфат натрия.
        В указанном Мариной саквояже он нашёл бачок для проявки на свету и, накрыв его старым пальто, чтобы не засветить, зарядил туда плёнку. Затем залил проявитель и, с минуту повертев плёнку в бачке, слил, промыл водой и залил закрепитель. И только потом хлопнул себя по лбу:
        - У нас нет проектора. И фотоувеличителя тоже нет. Придётся ехать в город. А вообще – подождите-ка! Я на секунду.
        Оставив женщину поворачивать плёнку, Вячеслав выскочил наружу. Небо успело потемнеть, кроме того начал накрапывать дождь. Капли ударялись в крышу с потусторонним звуком боевых барабанов, которые звучали словно сквозь толщу времени. Его мучила одна занятная идея.
        Фотомастерская дяди когда-то представляла собой сарай практически на берегу ручья. Дяде нужен был доступ к воде, и здесь пологая тропинка, петляющая между валунов, давала эту возможность. Задумывалась и строилась она как баня, но по назначению с некоторых пор использоваться перестала.
        Дядя забирался туда, как барсук, и подолгу не выходил, запрещая кому бы то ни было отвлекать его от работы. Сейчас здесь была только крапива; полные воды листья устало вздрагивали, когда Вячеслав зашёл в заросли. Внизу шумела свинцовая лента ручья, как змея, она билась в лапах голых от листвы карликовых дубов.
        Гнилые доски, сквозь которые к свободе пробивалась густая растительность, скрипели под ногами. Они всё ещё были там, будто замурованные под рухнувшей крышей барака рабы, стонали и скрежетали зубами. С тех пор, как провалилась крыша, а потом тем же летом сложились стены, Вячеслав больше сюда не ходил. Обстановка проступала в его памяти, будто затопленный много лет назад город, останки башен которого показываются из зелёной воды во время отлива. Вот здесь стоял низкий стол. Здесь – полка с реагентами, которые затем, по какой-то причине, перекочевали в дом. Из этого края в тот была протянута верёвка, на которой вешались сохнуть снимки. Был ещё лоток для испорченных негативов, инструментарий из ножниц разных размеров, пинцета и лезвия для нарезки плёнки. Под ногой вдруг что-то звякнуло, Вячеслав нагнулся и достал жестяную банку, ко дну которой прилипло несколько окурков. Значит, здесь были ступеньки, на которые дядя присаживался выкурить сигаретку-другую, прежде чем вернуться к проявке.
        Вячеслав повернул обратно, прошёлся ещё раз по доскам, считая шаги. Была одна вещь, которую он отлично помнил на рабочем столе у дяди, эпицентр его работы в четырёх тёмных стенах (окон здесь, конечно, не было), красное солнце, вокруг которого вращались планеты из катушек плёнки. Чемодан с чудесами, который раскладывался в настоящую лабораторию для печати проявленных снимков. Вероятность, что он не пострадал при падении крыши, пережил пагубное воздействие почвы, холода и груз нескольких метров снега, была небольшая, но при всём безумстве, что творилось сейчас вокруг, ещё одна маленькая безумная идея смотрелась как нельзя кстати.
        Вячеслав потратил добрых сорок минут на то, чтобы убрать доски и найти останки стола. Из земли торчали ржавые лезвия ножниц, будто колья ямы в древнем Риме, жаждущие крови преступников. Руки нещадно саднило. Дождь продолжал капать; одежда намокла и потяжелела.
        Остановившись передохнуть и устремив взгляд вниз, к ручью, Вячеслав вдруг напрягся. Что-то плыло там ровнёхонько между двумя берегами. Тело… оно почти полностью погрузилось в воду, руки чуть касались корней, которые торчали из земли, будто голые рёбра. Дрожащими руками Вячеслав нашарил под одеждой очки, надел их, потом, вспомнив, что страдает дальнозоркостью, а не близорукостью, снял и, оскальзываясь, побежал вниз.
        Ручей не такой уж большой, чтобы по нему могло проплыть тело взрослого… так кто это? Ребёнок? Прямо из сердца тайги, где до самой границы с Финляндией ни единого поселения?
        Малыш… вернее, малышка лежала на спине, распахнутые глаза бессмысленно смотрели в небо. Лицо в облаке чёрных волос было странно-розовым. Она не шевелилась. Судя по раздувшимся кистям рук и голеням, и лохмотьям, что остались от одежды, тело находилось в воде уже достаточно долго.
        Вячеслав вскрикнул – он больно ударился коленом о камень, и это вернуло ему чистоту восприятия. Лицо не потеряло оттенков, не распухло и не превратилось в кашу, как всё остальное, потому что было пластиковым. Конечности – просто тряпки набитые ватой, и то, что они стали так непостижимо похожи на мёртвую плоть,– просто игра воображения.
        Тельце задержалось на несколько секунд перед камнями, по которым энтомолог переходил на тот берег, потом скользнуло через них и поплыло дальше, создавая вокруг крошечные водовороты и собирая щепки, листья и семена растений. Вячеслав провожал его взглядом, переживая в голове настоящий пожар.
        Белый, некогда кружевной воротник, ставший сейчас грязно-серым, синяя окаемка, идущая по краю платья. Вячеслав узнал эту игрушку. В его воспоминаниях она всё ещё восседала на печи, среди паутины и коробок с пищевой содой, свесив ноги, будто девочка из какой-нибудь сказки, что собралась просто погреться в отсутствие хозяина, да так и уснула.
        Вячеслав вскарабкался по склону наверх, торопливо пересёк крыльцо, не удосужившись вытереть ноги, распахнул дверь. Дождавшись, когда Марина поднимет голову от бумаг, показал на печь:
        - Здесь была кукла. Такая голубоглазая, в платье и чепчике, похожа на чучело попугая из запасников зоологического музея. Размером с трёхмесячного ребёнка.
        Женщина покачала головой:
        - Я не видела никакой куклы.
        - Только что смотрел, как она проплывает по реке – ну точь-в-точь жертва убийства.
        Незаданный вопрос повис в воздухе. Марина смотрела на Вячеслава не мигая, как человек с провалами в памяти. Она будто пыталась вспомнить, что это за мужчина взволнованно размахивает руками перед её носом.
        Тогда Вячеслав вышел прочь, сплюнув на доски веранды и растёрев плевок подошвой сапога. Вернувшись на место раскопок, он начал молча, остервенело, не жалея больше ни кожи на руках, ни собственных сил, разбирать завал. Хотелось под крышу, к очагу, а в глобальной перспективе – подальше отсюда, сесть на поезд и уехать домой. Какого дьявола он вообще приехал сюда поздней осенью? Изучать спящих бабочек? Что за чушь! Этот павлиний глаз, с его медвежьими повадками, уже многократно описан в научных работах.
        Вячеслав вдруг остановился. Эта поездка не должна была состояться. Он взял небольшой отпуск, чтобы поработать над научной статьёй, но статья предполагала посиделки за рабочим столом, в скрипучем кожаном кресле, с кружкой крепчайшего и восхитительно ароматного кофе. Что же произошло? О чём он думал, покидав вещи в рюкзак и взяв билет на поезд? Утро вчерашнего дня мелькало перед глазами, будто сцены фильма просмотренного за завтраком. Вячеслав наблюдал себя как будто со стороны. Вот он решил для себя, что весь следующий день проведёт в научной библиотеке, а в следующий миг лихорадочно рыщет по кладовке в поисках фонарика и камуфляжной фуражки с ушами для осенних турпоходов.
        Шапку он в итоге так и не нашёл.
        Он пошатнулся, почувствовав внезапную слабость. Короткий ветерок, вынырнув из оврага, пронёсся мимо, задевая хвостом кусты и осыпая с рябинового дерева ягоды. Получается, Марина не единственная и даже не главная странность проходящих дней! Главная странность – он сам. Он где-то читал, что сумасшедший никогда не признается, что на чердаке у него завелись мыши. Для такого парня мир совершает немыслимые кульбиты и ведёт себя как пьяный подросток, мир, а вовсе не он сам. Он искренне удивляется, совершенно не задумываясь, как выглядит в глазах окружающих.
        Под ногами вдруг что-то загрохотало. Совершенно машинально Вячеслав нагнулся и выудил то, что он искал на протяжении последнего часа. Чёрный чемодан с облезлыми углами и вмятиной на крышке, куда, видимо, пришёлся удар какого-нибудь бревна, выглядел внушительно и мрачно, как могильная плита. Вячеслав вытер с него рукавом влагу и, всё ещё перебирая в голове события вчерашнего утра и позавчерашнего вечера, пошёл к дому.
        На Марине не было лица. На что бы она там ни надеялась – эту надежду она потеряла. Листала книги, некоторые по второму разу, рассматривала фотографии, с вызовом сверлила взглядом иконы, будто ожидала, что они вот-вот выйдут из своих окладов. Оказалось, в отсутствие Вячеслава был исследован даже тесный чердак, но ничего, кроме склада подгнивших досок, там не обнаружилось.
        - Я не трогала ни эту куклу, ни керамическую игрушку, ни другие потерянные вещи, которые, быть может, вы найдёте позже,– тихо сказала она.– Для нас с вами наступило странное время. Время, после которого уже ничего не будет прежним.
        Поддавшись мрачному настроению гостьи, Вячеслав просил:
        - Вы тоже не знаете, зачем сюда приехали?
        Движение её головы напоминало одновременно и кивок, и покачивание. Выглядело это так, будто Марина разминала шею.
        - Я знала, что не могла сюда не приехать. Так же, наверное, и вы.
        Вячеслав почувствовал, как что-то вязкое, липкое бродит вокруг его самообладания, будто столетняя коряга выбралась из болота и пошла блуждать по округе. Чтобы хоть как-то развеять это чувство, он изо всех сил грохнул чемоданом о стол.
        - Я нашёл дядины принадлежности для фотопечати. Сомневаюсь, что нам с вами, дилетантам, удастся хоть что-нибудь напечатать, но нужно попробовать. Я даже не уверен, что эта штука работает. Влага могла попасть внутрь.
        Марина выглядела как цветок, зачахший было в ожидании солнца и наконец его дождавшийся; женщина любопытно вытянула шею.
        На самом деле дядя Василий предпочитал ездить печатать фотографии к приятелю в город. Электричества здесь не было, аккумуляторов – несколько штук дядя всегда под кроватью возле печки – хватало ненадолго… да и зарядить их потом посреди гольной тайги не такая уж простая задача.
        Вячеслав осторожно откинул крышку, сморщил нос: разложившийся поролон вонял как мокрые тряпки. Однако внутри было сухо. Аппарат для печати совсем не был похож на принтер (чего, видимо, ожидала Марина, у которой при виде громоздкой штуки, похожей на микроскоп, распухший от укуса осы, поползли наверх брови), чёрный шершавый пластик был маслянистым на ощупь.
        - Нужно электричество,– подала она голос.
        Вячеслав завертел головой.
        - Сейчас я принесу аккумулятор. Главное чтобы он не был разряжен. А вы пока занавесьте одеялами окна. Нам нужна полная темнота.
        - Что такое аккумулятор?
        Вячеслав хотел пошутить, но в голове были только большие, серьёзные вещи; как куски чёрных камней в мире без притяжения, они чудом избегали столкновения друг с другом. Поэтому сказал сухо:
        - Автономный источник энергии. Как правило, садится в самый неподходящий момент. Из какого вы века, дамочка?
        - Видимо, из прошлого,– прошептала Марина не то в шутку не то всерьёз.
        Вячеслав установил фотоувеличитель в предназначенное для него отверстие в чемодане. В голове одна за другой зажигались картины из далёкого прошлого: он, будучи маленьким мальчиком, наблюдает, как дядя, действие за действием, извлекает при помощи этих хитроумных приборов магию, создаёт из кусочков бумаги чёрно-белые картинки, на которых в разных позах – маленький Слава, и тётя Марта, и кот Матвей, другие люди, улыбающиеся или серьёзные. Пока голова отчалила на утлом судёнышке памяти к берегам прошлого, руки подвели провода к аккумулятору и, щёлкнув переключателем на увеличителе, образовали прямо на столе красное пятно света.
        - Работает,– прозвучал тихий голос Марины.
        Вячеслав подобрал под размеры фотобумаги кадрирующую рамку, отрезал от плёнки кадр и заправил его под стекло фотоувеличителя. Отыскал в чемоданчике фонарь, который тоже подключил к аккумулятору. Комната наполнилась рассеянным красным светом; он погрузил двоих людей, будто водолазов, на дно кораллового моря. Марина, неподвижно сидящая на стуле, превратилась в облако влажного, плотного розового тумана. Вячеслав смотрел на женщину, но краем глаза вдруг уловил за окном (занавешенным, как и полагается) неясное движение. Скорее всего, это раскачивал еловые ветки внезапно поднявшийся ветер, но Вячеславу на миг почудилось, что некто или нечто трогает стекло холодными пальцами. Обратив взгляд к другому окну, он увидел там тоже самое. Казалось, множество утопленников, которые постеснялись показать раздутые лица солнцу, сейчас выбрались из брюха реки, словно слепые и потерявшие нюх от старости дворняги, услышавшие зов хозяина.
        Вячеслав тряхнул головой, прогоняя наваждение. Подцепил ногтем и вытащил из-под дула фотоувеличителя красное стекло. Теперь свет, бивший на зажатую под кадрирующей рамкой фотобумагу, был ослепительно-белым.
        - Десять секунд,– бормотал Вячеслав.– Десять секунд… удивительно, что эта штука работает! Кто-то там, на небесах, вам благоволит.
        Марина не ответила. Она сидела, сложив руки между колен, будто получила вдруг власть над сердцебиением и дыханием и пыталась теперь понять, как ими управлять.
        Выждав положенное время, Вячеслав он вернул на место красное стёклышко, вытащил и окунул фотобумагу в заранее подготовленный проявитель. Главное – не передержать, а то фотография получится слишком тёмной. Всё! Теперь промываем в воде и погружаем снимок в закрепитель. Далее отрезаем и заряжаем следующий кадр. Чётко, как по часам.
        - Знаете, возможно, мы с вами встретились не при самых благоприятных обстоятельствах,– вдруг сказала женщина.– Мне очень жаль, что так случилось. Для вашего же блага, я предпочла бы не знать вас, и чтобы вы никогда не слышали обо мне. Но раз обстоятельства складываются так, раз они свели нас двоих в этом доме…
        - Я всё ещё не понимаю ваших мотивов.
        С той стороны, где сидела Марина, послышался вздох.
        - Они накрепко завязаны с вами. Но, чтобы вы знали, я здесь против своей воли. Не злитесь на меня. Что бы ни случилось – не злитесь.
        Вячеслав молчал, купая кусочки фотобумаги в мутноватой жидкости. Марина сказала:
        - Однажды я потеряла здесь одну очень важную для себя вещь.
        - Возможно…
        - Нет, мы её не найдём. Есть вещи, которым суждено быть безвозвратно потерянными.
        Марина поджала под себя ноги. Вячеславу показалось, что она плачет, но не был уверен: глаза казались чёрными дырами куда-то в глубины черепа, а мокрые дорожки на щеках могли быть струйками пота от совокупного тепла печи и красной лампы. На тётином зелёном платье вдруг проступила вся кровь, которая некогда впиталась в ткань. Вячеслав готов был поклясться, что видит на животе тёмные пятна. Но, конечно, это всего лишь свет играет со зрением злую шутку.
        Руки делали своё дело, точно так же, как когда-то в оранжерее, где он во время стажировки работал, подрезали крылышки бабочкам, сейчас они резали и заправляли плёнку. Готовые фотографии находили себе место на бельевой верёвке, наискось протянутой под потолком. Наконец Вячеслав, щёлкнув тумблером, вернул окружающей действительности родные оттенки. Все снимки были готовы.
        - Ну что ж, уверен, что вы расскажете мне всё, как только сочтёте нужным. Самое время посмотреть, что у нас получилось.
        - Вы всё сами узнаете, как только придёт время,– Марина раскачивалась на стуле, зажав ладони между коленей. На ней не было лица. Кожа обтягивала череп так плотно, что ещё немного, и можно будет пересчитать все до последнего зубы.– Мне кажется, это время уже близко.
        Вячеслав обратился к фотографиям. Из десяти снимков относительно приличное качество было всего у четырёх. На трёх из них, как он и предполагал, был запечатлён дом. Похоже, дядя снимал это уже после смерти жены: она, насколько помнилось, была примерной хозяйкой, хорошей хранительницей очага, берегла его от ползучих, ядовитых семян тайги, которые, чуть зазеваешься, могли прорости прямо из пола и встать между супругами непроходимым лесом. Василий же был тем щитом, который противостоял кулаку северной зимы, атлантом, не плечах которого покоился их быт. Но если б не было Марты, скрупулезно, кропотливо очищавшей его ноги от ползучего плюща, он бы не выстоял… и для того, чтобы он рухнул, потребовалось каких-то два года.
        Три кадра практически одинаковы. Внутренности дома, такие, какими их видит остановившийся на пороге человек. На столе – груда бутылок, пустых и наполовину полных. Неубранная кровать напоминает гнездо шершней. Ружья нет на месте. На полу что-то похожее на грязные следы, в таком количестве, как будто сюда пришла ночевать целая армия.
        По всему выходило, что это были последние дядины фотографии, которые он даже не стал проявлять, забросив камеру в нижний ящик комода. Возможно, он сделал их, будучи не совсем вменяемым: тара на столе свидетельствовала о том, что дядя придавался безудержным возлияниям. Подумав так, Вячеслав почувствовал безмерную усталость, как будто каждый год прожитой жизни превратился в камень, который тут же лёг на плечи.
        Разница в фотографиях была только в одном: если на первых двух люк погреба был закрыт, то на последней распахнут, словно приглашал поискать там, внутри, все потерянные тобой вещи.
        - Не знаю, что вы ищите, да, кажется, и не хочу знать,– проговорил он, держа на отставленной руке последнюю фотографию.– Но, наверное, вы не заглядывали в погреб?
        Четвёртый, последний, снимок отличался от первых трёх. Там было запечатлено несколько практически безлесых холмов с северной части дома. Судя по пустым, обглоданным птицами кустикам клюквы – поздняя осень, как сейчас. Последняя дядина осень, уже в декабре его не стало. В логах лежал туман, небо – однородно-стального цвета. Казалось, оттуда вот-вот посыплется дождь из ножей. Что-то было не так с этой фотографией. Возможно, Вячеслав всё-таки передержал её в растворе. Тени были какими-то уж слишком чёрными, будто холмы не холмы вовсе, а гнилые с одного боку яблоки, лежащие между корней старухи-яблони.
        Марина вынула из рук Вячеслава первые три снимка и отошла с ними к окну. Из чёрно-белой фотокарточки её лицо словно освещалось прожектором. Потом она, сверяясь с фотографией, подошла к печке, подняла глаза на Вячеслава, бросив долгий странный взгляд.
        - Здесь нет никакого погреба.
        - Как же нет,– Вячеслав отложил снимок с холмами, потирая лоб. Подскочило давление.– Как раз, где вы сейчас стоите. Всю жизнь был.
        Он подошёл к указанному месту, потрогал ногой доски. Потом, опустившись на корточки, пошарил в тенях. Занозил палец о край поленницы и сунул его в рот. Угли едва давали свет, а окна светились не ярче углей.
        - Принесите лампу. Он должен быть здесь.
        Но и в свете лампы доски остались просто досками. Звук они издавали в точности такой, как и доски в любой другой части дома. Вячеслав стал разбирать поленницу, складывая дрова под стол, и вообще, куда придётся, потом с фонарём залез под кровать.
        - Ничего не понимаю,– проговорил он, растерянно выбирая из бороды мусор.– Я самолично спускался туда три года назад.
        Они, теперь уже вдвоём, ещё раз перерыли дом, отодвинув даже кухонную мебель (она гремела ложками и сковородками, как целый оркестр). Там было царство пауков и многоножек, но люка, конечно, тоже не оказалось.
        Вячеслав прибывал в растерянности. Сумерки за окнами были сумерками собственного разума – самыми тёмными на свете. Казалось, старость подобралась незаметно и теперь сдавливает виски, по одному уничтожая воспоминания. Марина встала в стойку, как ищейка. Теперь, во всяком случае, она знала, что искать. Вячеслав взял монтировку и, заработав себе на ладонях мозоли, поднял несколько досок. Там была только промёрзшая до костей земля, будто замурованный в пол труп, да зеленоватые камни фундамента.
        - Ничего не понимаю,– повторял энтомолог, сидя прямо на полу и качая головой.
        Поиски завершились ничем.
        К ночи Марина растворилась в одном из тёмных углов дома, пропала, как пропадает тень после исчезновения источника света. Вячеслав вовсе не был уверен, ушла ли она из дома, как вчера, или сидит где-нибудь, уставившись на него немигающим взглядом.
        Письма и фотокарточки лежали на столе, словно зеркала, оставленные дамами, что пошли потанцевать. Часы оглушающе молчали: обычно Вячеслав заводил их каждый раз, когда сюда наведывался, но в этот раз было не до этого. Дом, казалось, покачивался на волнах внезапно размякшей земли. Травы на холмах шумели далёким прибоем. Где-то затрещали ветки: какой-то большой зверь, лось или, может, медведь, пытался пробиться через бурелом. Вячеслав не выскочил наружу с фонарём и даже не подошёл к окну. Он попросту не поверил в эти звуки. Может быть, напротив, на много километров вокруг, до самых болот, а может, и дальше, всё вымерло. "Уезжать,– крутилось в голове – Завтра же собирать вещи и уезжать. Если не будет поезда – идти пешком до ближайшего населённого пункта, а там – просить кого-нибудь подкинуть на машине до большого города".
        Он никак не мог сообразить, какой сейчас день недели, и будет ли завтра поезд.
        Последнюю фотографию дяди Вячеслав взял с собой на прикроватный столик. Она не давала ему покоя: если с остальными тремя снимками всё ясно – на них был погреб, был он и несколько лет назад, и вроде бы даже в прошлом году, а сейчас нет,– то с этой оставалась недосказанность. Некая мысль крутилась в голове и никак не желала попадаться на язык.
        Сон не шёл. Вячеслав провалялся почти два часа, слушая как потрескивают в печи угли, потом протянул руку и взял с тумбочки фотографию. Ветер разогнал тучи, и выглянувшая луна залила всё равномерным прозрачным светом, будто бы водрузившим на переносицу очки с огромными толстыми стёклами.
        Что же не так с этой фотографией? Неровности ландшафта были похожи на могильные курганы монгольских воинов. Из земли торчат какие-то коряги. В небе пара точек – не то птицы, не то просто пятна на объективе.
        И вдруг Вячеслав заметил движение. Что-то шевелилось в тенях, у самого подножья холма. С вершины побежали ручейки из мелких камешков. Учёный замер, не отрывая глаз от фотографии, картинка на которой вдруг пришла в движение. Он не чувствовал кончиков пальцев, они онемели от холода: из фотоснимка, будто из открытого окна, в комнату врывался холодный ветер.
        Что-то пыталось выбраться из-под земли, упрямо и тупо рвалось сквозь толщу почвы. Мужчина приблизил фотокарточку к глазам: на одном из дальних склонов вдруг появился чёрный побег. Верх был круглый, как цветок хлопка, а стебелёк такой тонкий, что казалось, будто он сейчас обломится. Потом подобные цветы появились по соседству. Они росли, выбирались из-под земли, будто насекомые после зимовки, и Вячеслав вдруг понял, что силуэтами они напоминают рахитичных, тонкотелых или пухлых, но одинаково неуклюжих человечков с большими головами. Вот первый из них сделал неловкий шаг, покатился вниз по склону, потом поднялся. Остальные последовали за ним – к тому месту, где стоял фотограф. Те, кто не мог идти – а таких было большинство,– ползли. Вячеслав не мог пошевелиться: мышцы свело судорогой. Его лицо плыло на подушке, словно сделанное из гипса, а головы, похожие на тени от распушившихся одуванчиков, всё приближались, заполняя белизну неба.
        А потом прямо над крышей закричала в ночи какая-то птица, громко, настойчиво вопрошая: "Чи-чи-чи-чи?"– и он открыл глаза. Ночь была тёмной: ни следа лунного света. Вряд ли в такой темноте Вячеслав смог бы разглядеть даже собственный ноготь. Красные пятна от печи ползали по противоположной стене, похожие на синяки и ссадины военнопленного.
        Несмотря на то, что память о кошмаре была свежа как никогда, он снова провалился в сон, на этот раз без сновидений, без каких бы то ни было ощущений, пустой и пыльный, как мешок.
        Он знал, что всё, что от него требуется, дождаться утра. А потом – прочь, прочь из этого места, на поезде ли, или пешком по шпалам. Обратно к цивилизованному миру. Светляк уверенности, что всё происходящее имеет рациональное объяснение, всё ещё карабкался по травинке, но мужчина не хотел видеть, как одна из чёрных птиц, кружащих высоко вверху, птиц, имя которым череда событий, вдруг рухнет и склюёт жалкое насекомое.
        Наверное, в восемь утра Вячеслав находился бы уже на полдороге к станции, если бы вспомнил о данном себе ночью обещании. После пробуждения в голове всё было выцветшим, монохромнаым, как на фотографии на прикроватном столике. Марины нигде не видно. За окном – необычная тишина, и, лишь когда он обулся и вышел за дверь, понял, в чём дело.
        Шёл снег.
        Деревья чёрные и недвижные, словно поражённые этим природным явлением. Возле крыльца порядком натоптано, дальше тонким сплошным слоем лежал снег, обходя по широкой дуге ели. Наверное, Марина вернулась раньше положенного и, заглянув в окно, решила его не будить.
        Впрочем, Вячеслав сам себе не поверил. Казалось, женщина каждое утро сгущалась из воздуха, чтобы вечерами стать частью ночного сумрака. Скорее всего, всё будет, как вчера, и, поднявшись от ручья, он застанет её за разбором писем или листанием очередной книги.
        Но сегодня Вячеслав не пошёл умываться. Есть тоже не хотелось, хотя последний раз кусочек пищи у него во рту был только вчера утром. Мороз пронзал щёки длинными холодными иголками.
        Мужчина обогнул дом и направился прямиком к холмам, будто желая совместить стойкий образ в голове с настоящим. Холмы выглядели неожиданно умиротворёнными под тонким слоем снега. Как будто говорили друг другу: "Давайте забудем и простим всё плохое, что было между нами. Все тайны, всё недосказанное, простим друг другу и забудем".
        Где-то далеко послышался грохот, будто с горы сошла лавина. Гор здесь не было и не могло быть, и Вячеслав не придал ему значения, не подумав, что это может быть звук уходящего поезда. Поезда, на котором он собирался уехать.
        Он бродил по округе и потом возвращался по своим следам, то и дело оглядываясь и сверяясь с картинкой, прочно застрявшей между подкорками головного мозга. Место, откуда дядя Василий почти тридцать лет назад сделал свой последний снимок, было совсем рядом. Вячеславу мерещилось, что, помести он ступни в углубления, которые остались от ног старика, он спустит курок, вдавит кнопку, словом – запустит некий механизм, который сдвинет под его ногами конвейерную ленту и привезёт его прямиком к финалу этой затянувшейся истории. Два раза Вячеслав прошёл мимо горшка с кактусом, угрюмо наблюдавшего за ним из кустов: припорошенный снегом эхинопсис, кажется, уже мёртвый (хотя по кактусам так сразу не поймёшь), был похож на замёрзшего крошечного человечка, подтянувшего к животу колени; потом увидел дядины рукавицы, одетые на еловые лапы высоко вверху. С каждым порывом ветра они тянулись друг к другу, собирались выдать самый оглушительный хлопок в истории хлопков в ладоши, но никак не могли разогнуть затёкшие – одеревеневшие – мышцы. Все эти вещи, несомненно, когда-то присутствовали в доме. Кактус Вячеслав видел
ещё при жизни дяди, а в рукавицах пару-тройку лет назад он нашёл несколько старых трамвайных билетов: дядя Василий надевал их, когда ездил в город. И он не видел ни одного внятного объяснения (если, конечно, Марина не врёт), согласно которому эти вещи оказались раскиданы по лесу, будто вывалились из рюкзака незадачливого домушника.
        Гулкий звук шагов вернул его на землю, собрал воедино мысли, будто тучу бабочек в сачок. Вячеслав остановился и огляделся, пытаясь сообразить: укого под ногами эти тихие земли могли издавать столь внушительный шум? Но он по-прежнему был один.
        С самого начала его не покидало чувство, что кроме них с Мариной здесь есть другие люди. В вязком от тумана воздухе мерещились голоса. Иногда дрожащие на повышенных тонах, будто на тонких ходулях, иногда звучащие так, словно их хозяева не хотели разбудить спящего человека, они тем не менее оставались треском ветвей, недовольным ворчанием енота где-то в бывшем огороде и далёкой перекличкой птиц. Лишь параноик мог принять эти звуки за что-то разумное. "Параноик так параноик,– решил Вячеслав.– Это как лотерея: никогда не угадаешь, какая из болячек тебе выпадет ближе к преклонным годам". Хотя, если бы ему дали право выбирать, он бы выбрал болезнь Паркинсона. Тело – ненадёжная штука, и очень жаль, что на него не распространяется гарантия… нет, не производителя, а некого всесильного проектировщика, доброго парня из отдела компенсаций, который всегда готов слушать брюзжания и оханья. А разум… разум должен жить вечно, и вечно оставаться чистым.
        Сделав шаг, Вячеслав услышал гулкий стук. Перевёл взгляд вниз и увидел прямо под собой слегка припорошенные снегом доски.
        Вот ещё одна потерянная вещь – люк, о котором так переживает Марина. Эта деревянная фуражка совершенно точно принадлежала погребу в доме; Вячеслав узнал и ручку-кольцо, и оттенок лака, которым было покрыто дерево, и петли. Люк будто всегда находился здесь, среди спутанной коричневой травы.
        Вячеслав взялся было за ручку, потом передумал. Если он собрался это открывать, нужно позвать по-настоящему заинтересованное лицо – лицо, которое хотя бы немного понимает, что происходит.
        Конечно, Марина была дома. В том, что он увидит её, открыв дверь, Вячеслав даже не сомневался – на этот раз он не обратил никакого внимания на ботинки у порога.
        - Я нашёл погреб,– сказал он, поразившись, как хрипло и незнакомо звучит собственный голос.– Там, в холмах. Не смотрите на меня так, я знаю, что это звучит безумно.
        Марина – она была в своей обычной одежде, в серых походных штанах и свитере – рассталась с безрадостным занятием: книжная полка была выпотрошена, как живот гигантской рыбины, и каждая книга удостоилась внимания женщины по меньшей мере дважды. Она влезла в анорак и сунула ноги в обувь.
        - Ведите.
        Шли в молчании, торопливо, будто конвоируемый и конвоир, не особенно заботясь, кто из них на кого похож. Только один раз Марина подала голос, пообещав:
        - Там вы всё поймёте. Ничего не может длиться вечно – в том числе и незнание. На все загадки когда-нибудь находятся ответы.
        Вдвоём они откинули крышку и вместе заглянули во влажную темноту. Вячеслав закашлялся: пахло, как в советской больнице, к мокрой земле примешивался запах лекарственных препаратов и какой-то ещё, живо разбудивший воспоминания о ночном кошмаре и существах, лезущих из-под земли. Вячеслав вдруг ясно вспомнил, как нездорово у некоторых блестела голова. Будто глянцевый воздушный шар.
        - Клянусь вам, этот погреб раньше находился в доме,– растерянно пробормотал он.– И там было пусто. Ничего, кроме мешков с картошкой.
        Марина уже спускалась вниз. Она набросила на голову капюшон, и теперь сама походила на пыльный мешок, который возвращается туда, где ему надлежит быть.
        - Ничего, Слава. Вы ни в чём не виноваты,– донёсся её голос.
        "Слава" из её уст звучало так же неприятно, как треск костей. Вячеслав вздрогнул: никогда и никто в сознательной жизни его так не называл. Даже жена именовала его исключительно полным именем, будто начинала к нему длинное письмо.
        Зажав нос, он начал спускаться по винтовой лестнице. Прикосновение к холодным перекладинам отрезвляло, но, конечно, не настолько, чтобы всё развеялось, как дурные грёзы. Земляной пол был странно тёплым – это чувствовалось даже сквозь подошвы обуви.
        Через люк сочился свет, будто вода, которая тут же впитывалась в пол и стены; его хватало, чтобы оглядеться вокруг. Это было тесное вытянутое помещение размером примерно три на пять шагов. Глядя вверх, Вячеслав видел текстуру досок и готов был поклясться, что сквозь просвет в них можно разглядеть крышу и обстановку лесной хижины.
        У дальней стены он увидел железную койку на высоких, тонких, как у газели, ножках. При том, что вся мебель дядиного дома была сделана из дерева этого леса – при помощи рубанка, пилы и грубых мужских рук, чёрт его знает, как эту койку затащили в такую глушь! Разглядывая изящные ножки с резиновыми накладками, Вячеслав подумал, что, возможно, она могла приковылять сама, одолев при посредстве железного своего упорства порядочное расстояние. Крышу подпирали два внушительных бревна, колонны эти выглядели как чьи-то уродливые, мускулистые руки, за ними, прямо возле койки, прятался низкий стол с грудой каких-то тряпок. Рядом – гинекологическое кресло. Над койкой – несколько деревянных полок с тускло поблёскивающими медицинскими инструментами. Пол, стены из плохо обструганных досок, мебель – всё в бурых, похожих на засохшую кровь, пятнах, будто здесь некогда разделывали свиную тушу.
        "Боже, кто мог обитать в такой обстановке?"– спросил себя Вячеслав и вдруг продолжил вслух:
        - Это ведь похоже на операционную… или нет, на родильный зал! Я один раз присутствовал при родах… ну, не совсем присутствовал: рожала жена моего лучшего друга, а мы сидели в коридоре. Но я мельком видел помещение, где появляются на свет дети.
        Вячеслав коснулся выпачканного кровью матраца и отдёрнул руку. Тёплая, будто живая. Откуда-то послышались странные сдавленные звуки. Он повернулся к Марине и увидел, что щёки её избороздили мокрые дорожки; казалось, они пробивают в коже канавки, как ручьи на песке.
        Он уже собирался что-то сказать, как вдруг увидел за спиной женщины, за винтовой лестницей, на растянутом от одной стены до другой шнурке фотографии, висящие на прищепках. А рядом – похожую на гуся фотовспышку с рефлектором, из самых старых образцов, работающих на порошке магния. На него с тёмных снимков смотрели женские лица. Эти фотографии были совершенно не похожи на работы дяди Василия, но определённо принадлежали его авторству.
        - Подожди,– сказала Марина, когда он прошёл мимо неё. Она попыталась задержать его, схватив за запястье.– Не смотри туда!
        Лица, лица, лица… не менее десятка. Те женщины явно были не в себе, и дело даже не во вспышке, которая начисто выжигала тени, не в том, что тёмный погреб был явно не лучшей альтернативой фотостудии – особенно фотостудии под открытым небом, которую предпочитал Василий. Дело в том, что предшествовало съёмкам, что осталось за кадром. Там творилось нечто ужасное. Вячеслав разглядывал отвисшие нижние губы, обнажающие зубы, глаза, почти полностью потонувшие в болоте лиц, бессмысленное, усталое выражение и далёкий механический огонёк вспышки, лбы, серебристые от пота, высохшие, как дно Аральского моря, щёки, волосы, которые никто из них не торопился заправить за уши. Эти женщины – каждая из них – только что пережили личные трагедии.
        Иные были сняты по плечи и по пояс, у других в кадре только лицо. В основном – одни, но на паре фотографий Вячеслав увидел на коленях женщин вязкий, кровоточащий комок. Новорожденные.
        - Да что же… Чем здесь занимались тётя Марта и дядя Василий? Марта использовала свои навыки, чтобы помогать людям рожать? Но почему? Были же больницы…
        Марина не отвечала, Вячеслав слышал её вязкое дыхание позади. Ему вдруг показалось, будто комната наполнена людьми. Наверное, причина тому – аномально тёплые стены.
        Прищепки белели в полутьме, будто человеческие резцы. Вячеслав осторожно открепил одну, перевернул фотокарточку и вчитался в написанные скупым, мелким дядиным почерком слова.
        "Снежанна, 16 лет. Прерывание беременности. 11 октября 1960".
        Следующую.
        "Алёна, 17 лет. Прерывание беременности". Дату Вячеслав не разобрал из-за слёз, которыми наполнились глаза.
        Эти женщины не выглядели молодыми. Пережитое обрекло их на преждевременное взросление и на преждевременную же старость. Им некуда было обратиться: над государственными учреждениями кружили стервятники огласки и всеобщего позора. Никто не мог помочь им в беде. Наверное, в каждом крупном городе, были "чёрные" эскулапы, врачи, которые зарабатывают таким образом на жизнь. Тётя Марта заняла среди них свою нишу. И правда, масть тайги в этих местах – козырь, он покроет любую карту. Вячеслав вдруг понял, что хранят в своём брюхе холмы, по которым он с детства носился с сачком. Сколько там детских косточек? На десяток трупов наберётся уж точно.
        Он переходил от одной фотографии к другой, пока вдруг в самом конце что-то не заставило его остановиться и посмотреть снимок поближе.
        У женщины было лицо, которое Вячеслав видел в эти дни, которому говорил грубости и с которым пытался, по мере своих сил, быть вежливым. Марина-с-фотографии совершенно не отличалась от настоящей Марины. Те же резко очерченные скулы. Те же тонкие кисти рук. Те же морщины в уголках рта, чью текстуру дяде Василию так точно удалось передать. У неё тоже лежало на коленях замотанное в полотенце окровавленное нечто. Шея и торчащие ключицы казались ещё тоньше, чем на самом деле, а руки висели вдоль тела. Она просто сидела, привалившись к стене, в глазах не было жизни.
        - Марина, семнадцать лет… – прочитал Вячеслав, чувствуя, как неприятно грассирует и бьётся голос.– Двадцатое августа тысяча девятьсот шестьдесят третьего года. Господи, да кто же ты?
        Он повернулся и замолк. Помещение зияло пустотой. Гнилостный запах плавал по нему почти видимыми кроваво-красными облачками. Сверху опускались снежинки и таяли в абсолютной, кромешной, гнетущей тишине.
        Почему-то Вячеслав решил подождать с поспешными выводами. В воспоминаниях он сейчас опускался на самое дно, в подёрнутые рябью детские годы, пытаясь вспомнить, верил ли он тогда в призраков и сверхъестественное? Кажется, нисколько. Сверхъестественным ему казалось то, как высоко могут подбросить себя кузнечики, используя всего две тонких ножки, или гипнотизирующая слаженность действий муравьиного отряда. С взрослением, со знаниями, что ребёнок впитывал как губка, все волшебные тайны становились задокументированным фактом.
        Но в людей, которые могут исчезать и появляться по собственному желанию, он не верил никогда.
        Получается, последняя надежда прямо сейчас рассыпается в прах. Ведь тогда придётся принять, что всё происходящее имеет место быть в голове. Что Вячеслав слоняется по округе, болтая сам с собой и вынося из дома различные вещи, чтобы в следующее мгновение "найти" их и удивиться. Он не специалист, но симптомы таких заболеваний, наверное, могут подкрадываться незаметно, маскируясь под грыжу и головные боли после единственной за неделю сигареты.
        Фотокарточка задрожала в руках, и это не ветер, нет… Он вдруг понял, что здесь, среди деревянных столбов, стоят люди, сотканные будто из пара его дыхания. Они неспешно вытирают руки салфетками и, комкая, бросают их на пол. Переговариваются между собой буднично и громко, как люди, которые "сделали всё, что могли" («Мы сделали всё, что могли»,– Вячеслав вовсе не был уверен, что услышал эту фразу только что). Эти голоса не сотрясают воздух, они сотрясают что-то внутри, будто между желудком и селезёнкой вдруг выросло новое ухо. Кто-то кричал, так тихо, будто находился на другом континенте. Казалось, стены сейчас сдвинутся, а крышка белого неба упадёт на голову, вдребезги разбив череп.
        Он никогда не благоволил к высшим силам, но сейчас полез под свитер в поисках крестика, только потом вспомнив, что носил его, ещё будучи подростком. Фотокарточка выпала из пальцев, спланировала на пол, и он увидел ниже, под датой, ещё одну надпись. Он опустился на колени и прочитал: "Вячеслав. Три килограмма двести грамм".
        День рождения Вячеслава приходился на август. И год тоже совпадал… хотя это, конечно, ничего не значит. Он подозревал, что дядя и тётя не были ему родными… они назывались "друзьями семьи" иобщались с бабушкой и дедушкой, медлительными существами, большеротыми и всегда грустными, несколько натянуто и даже официально.
        Вспомнился день их знакомства. Тётя Марта приехала однажды туманным утром где-то в шестьдесят девятом или семидесятом году. Это была высокая женщина с сильными руками и длинными седыми волосами. В глазах что-то такое, чего он, малыш, видящий взрослых насквозь, не смог раскусить. Похожа на королеву одной далёкой, снежной страны. Отчего бы двум людям, свидетелям и даже в какой-то мере соучастникам одного горя, не сплотиться? Вячеслав не был своим названным дяде и тёте настоящим родственником, но, наверное, они старались проведать всех детей, которым помогли появиться на свет…
        - Это форменное безумие,– пробормотал он, рассматривая свёрток на коленях у женщины. А после – перевёл взгляд выше, на холодное, иссечённое страданием, будто вырубленное из камня, лицо.– Мама… почему она не улыбается? У неё же ребёнок!
        - Потому что на фотографии я уже мертва.
        Голос раздался над самой макушкой. Вячеслав дёрнулся, но головы не поднял, лишь сфокусировал взгляд на мягкой тени, которая, загораживая льющийся снаружи свет, легла на земляной пол. Марина… мама, наверное, стеснялась своего теперешнего состояния. Она не захочет, чтобы он, зная правду, видел её такой.
        - Все утерянные вещи должны когда-нибудь найтись. Потерянное прошлое должно обрести хозяев. Я не хотела, чтобы ты знал, но, видишь, и это открылось.
        - Но почему именно сейчас?– спросил Вячеслав, чтобы что-то спросить. Его занимало совсем другое. Как дядя и тётя могли хранить такую тайну? Почему ни дед, ни бабка не рассказали, где и при каких обстоятельствах он, Вячеслав, появился на свет? Они вообще очень мало говорили о матери, об отце же и вовсе молчали. Когда разговор (обычно по инициативе Вячеслава, который с детства "прощупывал почву") касался его, дед только сжимал руки в кулаки, а губы бабушки становились похожи на куски старого цемента. Дядя и тётя лишь качали головами: они и в самом деле ничего о нём не знали.
        Над головой вновь раздался мягкий голос матери:
        - Потому что это должно было когда-нибудь случиться. "Когда-нибудь" вмире людей обыкновенно значит – в самом конце. Я пришла за тобой против своей воли: мне бы очень хотелось, чтобы это был кто-нибудь другой, но я понимаю, что так надо.
        Вячеслав вновь попробовал поднять взгляд и вновь не решился. Марина продолжала:
        - Попробуй-ка вспомнить – что заставило тебя приехать сюда столь поздней осенью? Как ты добирался до вокзала? Как садился на поезд? Кем были твои попутчики? Ты разговаривал с ними, перекинулся хоть словом?
        Вячеслав хотел сказать, что уже об этом думал, но не смог выдавить ни слова. Слова казались теперь ненужными, сломанными игрушками, к которым не хотелось даже прикасаться.
        - Ты сейчас не здесь, мой дорогой,– тень зашевелилась, будто хотела прикоснуться к его макушке, но он не почувствовал прикосновения.– Ты далеко отсюда, лежишь на больничной койке. Вокруг хлопочут медсёстры. Врачи ушли. Твоё сердце уже пятнадцать минут как не бьётся.
        Вячеслав задохнулся.
        - Как это…
        А впрочем – не всё ли равно? Сердечный приступ – для мужчины его возраста эта проблема не из тех, которым удивляются бабушки у подъезда. Или, возможно, атеросклероз, маскируясь под разные недуги, забил его сосуды всякой дрянью. А может, дома кончился кофе, и он побежал среди ночи в ларёк на другую сторону дороги – прямо под колёса грузовика… Вячеслав пытался вызвать в голове хотя бы одно воспоминание из того, настоящего прошлого, но мысли путались и выдавали только кособокие, будто нарисованные на мятых фантиках из-под конфет, картинки детства и юности.
        Рука вновь нырнула под свитер, на этот раз не за крестом, а чтобы прощупать грудь. Холодная, как студень, твёрдая, будто промёрзшая почва, она восприняла прикосновение молча, как партизан. Стук сердца отсутствовал. "С сегодняшнего дня я просто ходячий труп",– грустно подумал Вячеслав.
        - Почему я здесь, а не где-то ещё?– хрипло спросил он.
        - Я не знаю нюансов этой химии, дорогой,– сказала Марина.– Ты оказался там, где должен был. Я оказалась там, где должна была – рядом с тобой. Не спрашивай, где я находилась всё это время: япросто вдруг оказалась здесь, в доме дяди Василия и тёти Марты, и поняла, что ты уже близко. Почти увидела, как ты шагаешь по тропе среди соснового молодняка. Должно быть, здесь, в этом лесу, в этом самом дне, осталось что-то из твоих потерянных вещей – тех, которым предначертано быть в конце концов найденными.
        Вячеслав зажмурился, чтобы не видеть, что мягкая тень, с которой он разговаривал, на самом деле принадлежит одной из деревянных опор. Здесь, на краю неизвестности, за гранью умирания,– что проку ему от каких-то вещей?
        - Неловко говорить такое умирающему человеку, но, кажется, я тоже кое-что отыскала. Тебя сложно назвать вещью, но с тем, что я тебя когда-то потеряла, спорить сложно.
        - Ты меня бросила,– хрипло, сердито сказал он.– Всю свою жизнь я размышлял, зачем люди создают семьи, если рано или поздно всё равно остаются в одиночестве? Я прожил жизнь – теперь я могу так говорить – в гордом одиночестве и совершенно этого…
        Запнулся: всё это чересчур напоминало старческое брюзжание. Он не ощущал себя стариком, совсем нет, если уж говорить начистоту, Вячеслав был усталым подростком, который весь вечер размышлял о серьёзных взрослых вещах. Он захотел объясниться – сказать, что вовсе не обвиняет мать ни в том, что она умерла при родах,– в самом деле, во власти ли человеческой контролировать такие вещи?– ни в том, что стечение обстоятельств вообще сделало его зачатие возможным. Попытался найти нужные слова… и вдруг ощутил прикосновение к волосам. А вместе с ним – ниточку тепла, которая, заструившись по порам и сосудам, вновь, пусть на мгновение, но позволила почувствовать ток крови в груди, у камня, в которое превратилось сердце.
        "Иногда мы не подозреваем о пропаже некоторых вещей,– подумал Вячеслав прежде, чем сознание растворилось в этом прикосновении, стало частью ровного, рассеянного белого света,– до того момента, когда они находятся и предстают перед тобой во всём своём великолепии".
        Но это, конечно, не повод не радоваться находке.