Окно в Европу Михаил Ахманов
        Киевский князь Владимир и его бояре правят Русью, огромной державой, что простирается от Карпат до Курил. По воле государя народ должен отринуть прежних богов, Перуна и Велеса, Сварога и Ярилу, и принять новую религию, выбранную правителями, одну из трех: египетскую, латинскую или иудейскую. Князь и знатные люди полагают, что это укрепит связи с цивилизованной Европой, будет способствовать торговле и новым завоеваниям. Но у народа мнение другое.
        Волею случая в центр событий, связанных с выбором веры, попадает сотник княжьей дружины Хайло Одихмантьевич. Он искусный и честный воин, служил наемником в Египте и подбивал ассирийские танки; теперь Хайло охраняет дворец киевского князя. Он присягал государю на верность, он предан ему, он воевал с врагами Руси, но должен ли он уничтожать родной народ, восставший против князя?.. И кто эти мятежники - радетели блага народного или рвущиеся к власти интриганы?.. Кто виноват в происходящем и что делать?..
        Иная реальность, иная Земля, иная Русь, но проблемы прежние…
        Михаил Ахманов
        Окно в Европу
        Политические решения отличны от военных. На войне следует стрелять, рубить и колоть, вселяя ужас в сердца непокорных. В политике же рубка сплеча ведет к бедствиям более страшным, чем самое жестокое сражение. Кровь чаще течет рекой по воле политиков, а не генералов.
        Впрочем, бояться этого не нужно.
        Яса Чингисхана
        Часть I
        ВЕРХИ НЕ МОГУТ
        КАБАК
        Хайло Одихмантьевич, десятник княжьей стражи, гулял, как обычно, в «Золотом усе», что напротив пивной «Шунтельбрахер». В пивной угощали лишь германским пивом и сосисками, а «Ус» был заведением куда солиднее, кабаком и одним из лучших на Торжище. Стоял он на равном удалении от Зимнего дворца, где Хайло исполнял служебный долг, оберегая батюшку-князя, и от Малого Скобяного переулка, где он квартировал в хоромах Нежаны, нынче его супруги, а в прошлом - вдовы помершего от чахотки купца Афанасия Никитина. Очень удобное место - к дворцу близко и от дома недалеко. Любую из этих дорог Хайло мог одолеть в каком угодно состоянии, даже ползком. Хотя, конечно, пред светлые очи государя Владимира, да и к Нежане тоже, являться на карачках не пристало.
        Но до карачек Хайло напивался только дважды в год, отмечая события юности, что прошла в чужих краях, далеких и знойных, у мутной реки Нил, совсем не похожей на чистый светлый Днепр. Крепко пил Хайло в тот день, когда, считай, родился заново - сбежал из жуткой ямины в Нубийской пустыне, где ломали камень подневольные людишки. И еще пил по другому случаю, поминая блокаду Мемфиса, прорыв ассирских танков, бои на городской окраине и гибель чезу[Чезу - чин египетской армии, соответствует званию полковника. Чезу командовал чезетом - воинской частью, состоящей из 1000-1500 бойцов.] Хенеб-ка, славного своего командира. В такой день Хайло не только пил, но и ронял слезу в хмельную брагу, требовал, чтобы звали его непременно египетским именем Инхапи, и норовил приложить кулаки к чьей-нибудь морде. Особенно если морда была похожа на ассирскую, с черной бородой в колечках.
        Нынче как раз и случился поминальный день. Гулял десятник основательно, сидел у стола с горшками хмельного и закуской, салом, ветчиной да огурцами пряного засола, а напротив и по бокам от него устроились собутыльники: урядник Филимон, латынянин Марк Троцкус и Кирьяк. Филимон числился в приятелях Хайла и был примерно в тех же чинах - следил со своими семью тиунами за порядком на Торжище. Марк Троцкус, римский уроженец, считался в Киеве грамотеем, служил толмачом в Посольском приказе и пописывал статейки в либеральную газету «Днепр широкий» и в совсем уж крамольную «Народная воля». Что до Кирьяка, тот был просто Кирьяком, бобылем-забулдыгой и соседом, ютившимся рядом с хоромами Нежаны. С Филимоном стоило выпить, с Марком - поговорить, а Кирьяку полагалось в беседу не лезть, пасть разевать только на брагу и иногда поддакивать. Так они и сидели вчетвером, еще не набравшись до кондиции, а лишь слегка захмелев.
        - Правильный мужик был Хенеб-ка. Для своих - отец родной, для супротивника - лев рыкающий,- сказал Хайло, вытирая скупую слезу.- Про такого бойца в Египте говорили: сбежишь от него в пустыню, а он уже там, и ножик наточен. Жаль, повоевал я недолго под его началом…
        Десятник поник головой и потянулся к кружке.
        - А велика ли там пустыня?- спросил урядник Филимон, оглаживая бороду.
        - Поболе нашего княжества будет,- отозвался Хайло.
        - Тут ты, братан, не прав,- заметил образованный Марк Троцкус, почесывая свой крючковатый римский нос.- Если ваши киевские земли сложить с новеградскими и суздальскими, да Волгу прибавить, Зауралье и Сибирь, да еще Полночные Края, выйдет куда побольше, чем Египет. Даже в пору расцвета, при первых Рамсесах, таких территорий у них не…
        - Ррамсес дррянь, дррянь!- заорал попугай, перебив латынянина.- Фарраон куррва!
        Попугая Хайло привез из жарких краев, когда вернулся на родину. За пеструю говорящую птицу - этакое диво!- давали ему сто и двести кун, но он в ответ бурчал, что друга не продаст ни за серебро, ни за злато. Сейчас попугай приплясывал на спинке скамьи и косился на стол, ожидая чего-нибудь повкуснее огурцов и сала.
        - Правильная мысль,- ничуть не обидевшись, что его прервали, сказал Марк.- Пора уж всех фараонов, царей и прочих владык отправить на свалку истории!
        - Это как же, и нашего князь-батюшку туда?…- заломил бровь урядник.- Это с чего бы?
        - Во имя прогресса и социальной справедливости,- пояснил Марк.
        - Государя Владимира - на свалку? Это крамола! Ты, бритая римская харя, говори, да не заговаривайся!- с угрозой произнес Филимон.- Не то свистну моих тиунов и велю горячих всыпать по голому заду!
        - Я из Посольского приказа, и значит, лицо неприкосновенное,- отозвался Троцкус.- Что мне твои тиуны?
        - Что тиуны?… А к ребяткам Соловья-разбойника не хошь? Те на рожу твою глядеть не будут, прикосновенная она или нет. Раз крамольник, сунут в мешок, камешек положат и бросят в Днепр. Поплаваешь, паскуда!
        Хайло поморщился. Соловей и его молодцы были из сыскного ведомства, и в охранных сотнях их не очень жаловали. Гадюки, живодеры! Их бы самих с камешком и в Днепр!
        - Пусть я паскуда, а ты - держиморда, прислужник угнетателей,- сказал латынянин.- Клянусь Юпитером, наступит час и трудовой люд тебе это попомнит!
        Урядник побагровел, вцепился в бороду обеими руками и стал приподниматься. Но разгоравшаяся ссора Хайлу не понравилась. Он грохнул кулаком по столу и прорычал:
        - Не шкубаться в мой поминальный день! Ты, Филя, не бухти, не грози Соловьем и тиунами, а ты, Маркуха, кончай эту… как ее… ахитацию. На Кирьяка гляньте! Пьет мужик, и все молча!
        - Ммм…- подтвердил Кирьяк.
        На их стол озирались. Не так уж людно было в кабаке, но все же кое-какой народец тут присутствовал: у стойки пили медовуху два купца, по виду суздальцы из новых русских, в углу княжий дружинник трапезовал щами, а еще заглянули молодцы с Торжища - пропустить по чарке да закусить грибным пирогом. Кроме них имелась компания мрачных и дюжих мужиков-кожемяк. Этих старый Кныш, хозяин заведения, усадил подальше, под деревянным ликом Перуна, с другого края стойки, хотя и оттуда пованивало от кожемяк изрядно. Но Хайло терпел. Кожемяки были незаменимы, когда придет пора размяться.
        Десятник представил такую потеху и подмигнул Перуну. Бога вытесали топором без особых затей, зато украсили позолоченными усами. Один ус оторвался во время давней кабацкой драки, зато другой, похожий на желтую сосульку, свисал чуть ли не до пола; по нему и назвали заведение. Кныш не пытался починить усы, а когда ему пеняли на непорядок и неуважение к богам, только вздыхал да бормотал про непосильные налоги и скорое разорение. И то сказать, после хазарской войны и выплаченной дани налоги стали крутоваты.
        - Помянем чезу Хенеб-ка, моего командира,- сказал Хайло и поднял кружку.- Он сейчас в Полях Иалу и, как всякий честный воин, тоже медком пробавляется. А пьет его не иначе как из черепа ассира… Ассиров он крепко не жаловал!
        - Ассирр трруп, трруп!- завопил попугай так неожиданно и громко, что молодцы с Торжища подавились пирогом.
        Четверо собутыльников, оставив ссоры и раздоры, подняли кружки, выпили в память Хенеб-ка и закусили салом. Потом урядник, слывший мужчиной любопытным, с большой тягой к географии, спросил:
        - Поля Иалу - это где?
        - На том свете,- пояснил Хайло и ткнул пальцем в Марка Троцкуса.- Латыняне вот в пещеры к Плутосу идут, норвеги - на пир в Валькалу, а нас, как лапти откинем, Морана утащит. Чезу мой из египтян. Значит, к Осирусу подался, в эти самые Поля.
        - Непорядок,- грустно молвил Филимон.- Это что же получается? Жили-бедовали вместе, а как преставились, так разошлись! Кто в поля, кто в пещеры, кто на пир… Нехорошо!
        - Нехорошо,- согласился Троцкус.- Пролетарии всех стран должны объединяться на том и на этом свете. Предлагаю выпить за солидарность!
        - За что?- с подозрением спросил Филимон.
        - За дружество,- пояснил Хайло. Как человек, побывавший в дальних просвещенных странах, он нахватался всяких умных слов, хотя с грамотеем Марком тягаться не мог. Марк Троцкус, в прошлом - политик, юрист и литератор, был социалистом и приверженцем демократии, за что его в Риме чуть не распяли, но, подумав, заменили казнь штрафом в пять тысяч денариев и бессрочным изгнанием. Впрочем, то была темная история, излагаемая Троцкусом в разных вариантах. Правду он не рассказывал даже Хайлу, хоть имел на него определенные виды.
        - За дружество мы всегда готовы,- произнес урядник, расправив усы.- Точно, Кирьяк?
        - Гхт-ввы,- подтвердил бобыль.- Всехта!
        Выпили, закусили огурцом.
        - Кныш, старый леший!- позвал Хайло.- Еще браги тащи! И орехов грецких попугаю! Видишь, птица некормленая сидит, как хазарин в порубе!
        - Оррехи!- выкрикнул попугай и с энтузиазмом добавил: - Хазаррам смеррть, смеррть!
        Суздальский купец из новых русских, угощавшийся у стойки, сморщил нос и пробурчал:
        - Эта мерзость клювастая когда-нибудь заткнется?
        Война с хазарами в степях Азова отгремела десять лет назад и стоила Киеву многих погибших и многих мешков с серебряными кунами. Позорная дань для обширной державы, и не только по причине поражения. Налоги росли, народ выказывал недовольство, а кое-где бунтовал, вешал сборщиков и жег боярские усадьбы, по дорогам и рекам гуляла лихая вольница, но такую беду можно было пережить - мало ли случалось бунтов на Руси! Однако каган хазарский еще пожелал, чтобы купцам, торговавшим с Хазарией, помех не чинили и мзды и пошлин с них не брали. Хазария предлагала кожи, скот, рыбу, коней и топливо из земляного масла - в обмен на зерно и лес, железо, серебро, пушнину и льняные ткани. Торговля была выгодной, купцы богатели, откупали лесные угодья да уральские прииски, возводили хоромы в Киеве, Твери и Суздале, а чад своих посылали в науку к латынянам. Злобились на них все: и боярство, и княжьи посадники с чиновниками, и простой народ. По злобе и прозвали новыми русскими, будто поставив на них грязную метку. Напоминала она о том, что истинно русскому человеку с хазарином не по пути.
        Хайло повернулся и, уперев руки в бока, смерил суздальца грозным взглядом.
        - Птичка моя тебе не нравится? Не те речи ведет? Так не слушай! Пшел вон, хазарский прихвостень!- И добавил пару слов на египетском.
        Спорить с Хайлом купец не решился и в сопровождении компаньона живо покинул кабак. И то сказать, с княжим десятником не поспоришь! Тем более что плечи у десятника саженные, а кулаки что гири.
        - Ты ему что сказал?- поинтересовался Филимон.- На этом, на ехипетском?
        - Плюю на мумию твоего отца,- перевел Хайло.
        - Отца! Надо же! А у нас все больше по матери посылают,- произнес урядник и замурлыкал: - Расея, моя Расея, от Волги до Енисея…
        Кныш принес выпивку и блюдце с чищеными орехами, шваркнул на стол и пробурчал:
        - Ты, Хайло Одихмантич, всех клиентов мне разгонишь!
        - Инхапи,- поправил десятник,- нынче я Инхапи. А с клиентами сегодня перебьешься, старый пень. Не часто я у тебя гуляю.
        Выпили, закусили ветчиной и салом. Попугай прыгнул на стол и с довольным урчанием принялся клевать орехи. Филимон, знавший, как потрафить приятелю, сказал:
        - А правда ли, что в Ехипте одна река, а окрест нее пустыня? И в пустыне той водится зверь скорпион?
        Хайлу только того и нужно было. Роняя иногда слезинки, стал он вспоминать былое, каменоломню в жарких краях, побег из этого узилища, переправу через Нил, схватки с ассирами и оборону Мемфиса. Танки шли на город четырьмя колоннами, с севера и востока, а на восточной окраине и укрепились бойцы Хенеб-ка. Сидели в наскоро отрытых окопах и траншеях вместе с городскими ополченцами да метали гранаты, а то, обвязавшись ими, ложились под гусеницы, чтоб не пропустить ассиров к батарее. Батарея была последней надеждой, там командовал Рени, юный знаменосец[Знаменосец - младший офицерский чин в египетской армии, нечто среднее между лейтенантом и капитаном. Знаменосец командовал подразделением из 200-250 солдат.] , бил по танкам из шести стволов прямой наводкой. Рени повезло - уцелел, а все остальные офицеры пали - Хоремджет, который держал левый фланг, и Левкипп-афинянин, что бился на правом, и Пианхи с Мерирой. Чезу Хенеб-ка погиб в штыковом бою, когда ассиры бросили в сражение пехоту и завязалась схватка в траншеях. На теле его было восемь колотых ран.
        Вспоминал об этом Хайло Одихмантьевич, и капали в кружку с брагой его скупые слезы. Что осталось ему от тех дней, от славных дел и былых товарищей? Память, только память! Ну, еще заморская птица, невиданная на Руси, да осколок снаряда, засевший под ребрами… Но, с другой стороны, не имей Хайло боевого опыта и воинской сноровки, не стал бы он княжим десятником в Киеве, а куковал бы в родном своем Новеграде приказчиком какого-нибудь купчишки. Это в лучшем случае, а в худшем - спился бы и попрошайничал на капище, у изваяний богов.
        - Велик мир, и чудные дела в нем творятся,- молвил урядник, выслушав - уже не в первый раз!- историю приятеля.
        Хайло вздохнул.
        - Нынче мнится мне, что те дела - как сон, что проходит без пользы,- отозвался он, наполняя кружку.- Бились, бились с ассирами, и что?… Египет на месте, и ассирская держава тоже. Про нашу и поминать нечего. У нас все тихо, не считая драчки с хазарами.
        - Однако мир все-таки меняется,- возразил Марк Троцкус.- Про Ассирию не скажу, гадючник известный, а Египет уже не тот. Совсем не тот!
        - И чего же такого в нем переменилось?- спросил любопытный Филимон.
        - Свершился суд над фараоном Джосером - расстреляли его со всеми чадами и домочадцами,- пояснил латынянин.- Теперь в Египте республика и демократия, что означает власть народа. Фараона нет, а есть пожизненный президент.
        Урядник поморщился, передразнил:
        - Римпуплика, димохратия… Тьфу! Не нашенские слова, скрипучие, непонятные… Кому это нужно? Возьмем, к примеру, Кирьяка… Кирьяк, а Кирьяк! Молви, нужны тебе римпуплика с димохратией?
        - Хрр…- ответил бобыль, роняя на стол кудлатую голову.
        - Может, ему и не нужно, а кому очень даже подойдет,- произнес Марк Троцкус, глядя на Кирьяка с сожалением.- Вот, скажем, кузнец…
        Тут он заткнулся и имени не назвал - видно, вспомнил, что не стоит толковать с урядником о конкретных персонах. Хоть невелик у Филимона чин, а все же представитель власти! И не народной, а княжьей!
        Что до Хайла, тот был не прочь побеседовать с Марком о политике и общественном устройстве, однако не в поминальный день. Побывав в чужих краях и поварившись среди ливийцев, иудеев, сириян и роме[Роме - самоназвание коренных египтян, обитателей долины Нила.] , десятник приобщился к прогрессивной мысли, что, впрочем, не мешало ему служить со всем усердием. В нем странным образом уживались как бы два Хайла: один, почитавший князя-батюшку Владимира, исполнял любой приказ по службе и берег дворец от посягательств голытьбы, другой же, стихийный бунтарь, горевал о бедах народных и маялся вопросами, что задавали на Руси издревле: «кто виноват?» и «что делать?». Помнилось ему, что славный чезу Хенеб-ка виноватил во всем фараона Джо-Джо и его прихвостней, но в Киеве сидел не фараон, а князь - хотя, по мнению Марка, разницы в том не было. Но если даже найти виноватых, проблема никак не решалась, ведь оставался вопрос «что делать? , а этого сам Хенеб-ка не знал. И правда, что делать? Пасть на окраинах Киева, если дойдут до него хазарские конники или германские танки?…
        Но сегодня думать о том Хайлу не хотелось, а хотелось надраться и почесать кулаки. Купчишки суздальские сбежали, но остались кожемяки и молодцы с Торжища - те, однако, поглядывая на десятника с опаской, быстро доедали свой пирог. Хайло решил было не упускать случая, но тут в харчевню ввалилась компания варягов.
        Варяги в Киеве встречались двух сортов: служилые и пришлые. Служилых, нанятых в княжью гвардию, бить было нельзя - как-никак соратники по оружию. Другое дело, пришлые. Купцов и деловых людей или путешествующих для развлечения среди них не попадалось, так как варяги промышляли не торговлей, а военным ремеслом. Их охотно брали наемниками в Риме и германских землях, в Ассирии и Хеттии, даже в заокеанские страны другого полушария. И то сказать, варяги - знатные бойцы! Если, конечно, платят вовремя и кормят от пуза.
        Те, что заявились в кабак, были в черных мундирах с нашитыми у плеч орлами. При виде этой ассирской символики Хайло ощутил, как налились злой силой кулаки, а в животе похолодело. Окинув взглядом четверых гостей, он снова подмигнул Перуну, равнодушно взиравшему на вошедших, и спросил:
        - Откуда к нам такие пташки залетели? Из какого южного гнездышка?
        - Утром прибыл цеппелин,- отозвался латынянин Марк, знавший едва ли не все, что происходит в городе.- Рейс Ниневия - Тифлис - Саркел - Киев. А вечером уходит воздушное судно к Новеграду и дальше в норвежские земли. Так что я думаю, что у этих парней здесь пересадка. Наверное, в отпуск собрались.
        - Будет им отпуск,- произнес Хайло, выложив на стол два пудовых кулака. Попугай перестал клевать орехи, покосился на хозяина и одобрительно каркнул. Мол, повезло нам нынче - ассирские наемники-варяги куда любезней сердцу, чем шайка кожемяк.
        - Подмогнуть?- поинтересовался Филимон, оглаживая бороду.
        - Сам справлюсь,- буркнул Хайло.- Справлюсь, мать твою Исиду! Хотя придется потрудиться.
        - Труд возвышает человека,- молвил Марк Троцкус, приложился к кружке первача и захрустел соленым огурцом.
        Тем временем варяги, не подозревая о своей судьбе, уселись за стол подальше от кожемяк, а Кныш принялся носить гостям питье и яства: баранью ногу на вертеле, цыплят, моченую бруснику и кувшины хмельного. Похоже, варяги собрались сидеть в харчевне всерьез и надолго.
        Не успели гости разлить и выпить, как Хайло поднялся с лавки, вышел на середину и кивнул кабатчику:
        - Еще браги им тащи. И этим тоже.- Он ткнул пальцем в кожемяк.- Гуляем нынче, братцы! Пьем в память незабвенного моего командира чезу Хенеб-ка! Пьем и его величаем!
        Кожемяки радостно загудели - было им все одно за кого пить, лишь бы в кружках плескалось. Опять же на халяву! А вот варяги оказались поразборчивей.
        - Что за Хенеб-ка?- молвил гость постарше, с длинными усами - может, чуть короче, чем Перунов ус.- По имени так египтянин. За такого пить не будем!
        По-русски говорил он хорошо, внятно, только медленно. Удивляться тут не приходилось - варяги повидали много стран и были способны к языкам.
        - Выпьешь,- пообещал Хайло,- выпьешь, пес саргонский! Таких Хенеб-ка под Дамаском мочил, давил в Палестине, на Синае и в Мемфисе. Еще в Ливийской пустыне и в Нубийской… Конкретный герой! Как за такого не выпить! Пей, варяг, уважь меня. Добром прошу!
        - Добрром пррошу!- повторил попугай.
        - Сейчас я тебя уважу,- сообщил усатый, натягивая на пальцы перчатку с железными шипами.- Я тебя так уважу, моча козлиная, что…
        Но Хайло успел первым, врезал варягу под дых с такой силой, что тот перекатился через стол, сметая курей с бараниной, и рухнул на пол.
        - Варряг с печки брряк,- прокомментировал попугай.
        Кныш, видя такое разорение, застонал, кожемяки грохнули кружками, а латынянин Марк выкрикнул: «Бей оппортунистов!» Что до Филимона, тот ухмыльнулся, вытащил из-под бороды висевший на шее свисток и свистнул. Все же уряднику полагалось следить за порядком на Торжище, а драка была явным его нарушением. Но свистнул Филимон только один раз, и это значило, что тиуны могут не спешить. Вот когда он свистел дважды, им надлежало мчаться со всех ног.
        Сотоварищи усатого вскочили. Хайло цапнул за плечи варяга, что оказался поближе, и содрал нашитых орлов. Такое промедление даром ему не обошлось - один противник врезал локтем по ребрам, другой засветил в скулу, под самый глаз. Рявкнув: «Ну, падлы, держись!» - Хайло размахнулся и, с молодецким гиканьем, уложил первого вражину, а затем и второго. Потом опрокинул на них стол, а сверху, для надежности, еще и лавкой придавил.
        От грохота задремавший Кирьяк пробудился, открыл правый глаз и спросил тревожно и почти членораздельно:
        - Нашших б-бьют?
        - Нет,- ответил Филимон, подбрасывая на широкой ладони свисток.- Вовсе наоборот, мой заботливый. Наши бьют!
        Варяг, потерявший нашивки, выдрал из штанов ремень с тяжелой медной пряжкой, но приложиться к Хайлу не успел, получив удар по маковке. Тем временем усатый приподнялся, стряхнул с мундира барашка и цыплят, ощерил зубы и въехал Хайлу головой в брюхо. Десятник шумно выдохнул, схватил врага за пояс, приподнял, крутанул пару раз и жахнул оземь. Кожемяки вновь застучали кружками, а Филимон произнес с энтузиазмом:
        - Удалец! Истый богатырь! Где махнет, там улица, отмахнется - переулочек! Что ему эти варяги! На ладонь положить, другой прихлопнуть!
        - Варряги! Херрня!- поддержал Филимона попугай.
        Хайло, горделиво выпятив грудь, прошелся вокруг поверженных. Под левым глазом у него расцветал лиловый синяк, но другого ущерба вроде не было.
        Наконец, появились тиуны - вошли неторопливо, поигрывая дубинками, и выстроились у стены. Старший прищурился на варягов, затем поглядел на урядника Филимона.
        - Почто звал, отец родной?
        - Варяги, вишь, загуляли,- сообщил Филимон, почесывая в бороде.- Проезжие, не наши! Перепились, хамят, безобразят…
        - Куда их?
        - В кутузку, чтоб охолонились. До вечера в кутузку, а там сажайте в этот… в новеградский цупилин, и пусть убираются к лешему.
        - Прикажешь поучить?- Тиун хлопнул по бедру дубинкой.
        - Поучите, но слегка,- распорядился Филимон.- Ребра ломать не надо. Чай, земля у нас… эта…
        - Цивилизованная,- подсказал грамотей Марк Троцкус.
        Тиуны потащили варягов на улицу, а Хайло отпил браги и собрался было сесть, но тут простучали за окнами копыта, а затем в харчевню вошел княжий вестник. Был он при всем параде, в алом бархатном кафтане, красных сапожках и в шапке, отороченной куницей.
        - Десятник Хайло Одихмантьевич!- зычно выкрикнул гонец.- Вставай, собирайся! Князь-батюшка требует! Пред светлые очи свои!
        - А я уже стою,- сообщил Хайло, щупая под глазом.- Только как мне с этакой гулей явиться перед государем?
        - Скажешь, споткнулся, упал,- посоветовал хитроумный Марк Троцкус.- Только зачем тебя зовут? Вроде ты сегодня выходной?
        - Служба! Служба выходных не знает,- со вздохом произнес Хайло и хлопнул Кирьяка по загривку.- Сосед, а сосед! Просыпайся! Птичку мою заберешь и отдашь Нежане. И с бережением неси, чтоб ни перышка не помялось!
        С этими словами Хайло Одихмантьевич разгладил ладонью форменную рубаху и вслед за гонцом вышел вон.
        ДВОРЕЦ
        Дворец государя Владимира представлял собою каменное двухэтажное строение, что нависало над днепровской кручей. Внизу тянулись вдоль набережной причалы для торговых лодий, склады, трактиры и постоялые дворы, а выше по течению был мост, возведенный еще при прежнем батюшке-князе стараниями римских мастеров. Они же и каменный дворец отстроили вместо старого деревянного. Дворец назывался Зимним, ибо стоял, согласно преданию, на месте зимовья Кия, князя-прародителя династии. Кий пришел с севера, из варяжкой земли, укрепился с дружиной своей над Днепром и дал клятву, что покорит окрестных варваров и будет править ими всю оставшуюся жизнь. Так оно и случилось - правил Кий, потом его сын Вещий Олег, потом Игорь, Святослав и все остальные вплоть до князя Владимира.
        С другой стороны длинного, вытянутого вдоль реки здания лежала мощенная булыжником площадь, именуемая Дворцовой и предназначенная для парадов и явления государя народу. Киевляне были людьми экспансивными и при виде князя-батюшки могли взволноваться и превзойти дозволенное в знаках обожания. На сей случай дворец ограждала решетка из железных копий высотою в четыре сажени с прочными вратами и надежной стражей. Напротив врат, в самой середине площади, воздвиглась триумфальная колонна в честь князей Олега и Игоря с описанием их побед над латынянами, печенегами, берендеями, древлянами и прочими народами.
        В дальнем северном конце площадь переходила в Святое Капище, где стояли на гранитных глыбах изваяния богов. Вырубленные из прочного дуба, потемневшие от времени, покрытые копотью, жиром и засохшей кровью, боги угрюмо взирали на реку и княжий дворец. Пучил янтарные глаза Перун, щерил зубы Велес, вздымал факел Сварог, а за ними виднелись статуи помельче: Даждьбог и Чернобог, Див и Чур, Ярила, Морена и десятка полтора других, отвечавших кто за скот, кто за урожай, кто за верную любовь промеж супругов. Из окон Думской Палаты, со второго этажа дворца, было видно, как суетятся в Капище волхвы, тащат жертвенных козлов, режут им глотки и обмазывают кровью идолов. Зрелище было неприглядным, даже неприличным, и князь-государь Владимир нахмурился и отвернулся в раздражении. На старинные доспехи и знамена, знак былых побед, украшавший стены, смотреть было куда приятнее.
        Перед князем, в покойных креслах, сидели бояре Малой Думы, числом небольшой, но состоявшей из мужей хитроумных и наиболее преданных. Было их пять; за четырьмя стояли важные Приказы, а пятый, Близнята Чуб, возглавлявший тайный сыск, ходил еще и в доверенных княжих советниках. В молодые годы Чуб попутешествовал изрядно, обучался в Риме, знал язык латынский и обычаи, пристрастился к сигарам, модной в западных странах привычке, а потому считался человеком образованным. Был у него и особый талант - пересказывать мысль князя-батюшки. Не то чтобы государь Владимир маялся косноязычием, однако всякий день с утра до вечера попахивало от него спиртным, и мудрые свои слова он изрекал временами невнятно. Кому невнятно, а Чубу вполне понятно. Он даже шевеленье княжьей брови мог истолковать.
        Сейчас князь так и сделал - приподнял правую бровь.
        - Третьего дня вашим степенствам был разослан тайный циркуляр,- тут же произнес Близнята.- Все ознакомились?
        Бояре Лавруха и Кудря, главы Посольского и Казначейского приказов, важно кивнули, а воевода Илья Муромец стукнул ножнами шашки о пол. Но Смирняга, ведавший приказом Благочиния, приподнялся с кресла, отдал князю поясной поклон и проскрипел:
        - Не вели казнить, государь, вели слово молвить!
        Смирняга был сторонником древних обычаев, изъяснялся витиевато и к новомодному, как он говорил, «европству» относился с большим подозрением. Что и понятно - его благочинное ведомство следило за порядком в стране и столице, а какой порядок лучше прежнего?… Князь княжит, мужик пашет; так от Кия повелось, и ничего другого не придумаешь.
        - Молви,- буркнул государь Владимир.
        - Ныне я в недоумениях, прочитавши энто,- сказал Смирняга, вытащив из рукава секретный циркуляр.- Инда не понял чего, инда разумом совсем ослаб и не могу спознать, где прибыток для державы. Ну переменим мы веру, и што?
        - А то!- произнес Чуб, повинуясь шевелению княжьего пальца.- А то! Сказано ведь в циркуляре: вера у нас дикая, поганая, какой ни в Азиях, ни в Европах более нет. Тешем идолищ из дерева, ставим под открытым небом, мажем лики их непотребные салом и кровью. Волхвы на капищах пляшут голышом, девки в лес бегают леших ублажать, покойных хороним без песнопений и печальной музыки… Срамота! Позор перед цивилизованными странами! Опять же святой книги у нас нет, только всякие побасенки да шутки-прибаутки. Вот у латынян - сказания о богах и героях, у иудеев - Тора, у египетского люда - Книга Мертвых, а у степных монгол, что на восходе живут,- Яса Чингисхана. У нас - хоть шаром покати! А ведь в святых книгах великая сила! Сказано в них, что власть государева от бога, а потому бунт против князя или там фараонского величества - дело не богоугодное. Еще законы в них прописаны, как женить и хоронить, казнить и миловать, что платить богам и кесарю, какие молитвы читать и как уберечься от воровства и нечестия. И не все это еще, не все! В книгах тех говорится, какой бог за что в ответе и кто меж ними главный, точно
князь среди бояр. А как нам без этого? Никак!
        - Никак,- дипломатично согласился Лавруха.
        - Полезные книги,- поддержал его Кудря, казначей и сборщик податей.- Я хоть в какую веру перейду, лишь бы налог платили сполна и без скандала. И чтобы с купчишек новорусских тоже пошлины снимать! Обнаглели, князь-батюшка! Ведь богатеют, а в казенных сундуках - вошь на аркане!
        - Вошь,- уточнил Смирняга,- едина вошь, ибо аркан давно уворовали и пропили. И мыслю я, к какой вере ни склонись, все одно уворуют и пропьют. Так к чему бросать пришедшее от пращуров? Какая в том польза-выгода?
        - Польза будет,- пообещал Близнята Чуб.- Как прорубим окно в Европу и войдем в приличную конфессию, так и признают нас за своих. Будем не в дикарях ходить, а в единоверцах, как вон хазары с иудеями. Будут у нас не князья, а цезари, и станут рексы и дуксы из западных стран слать принцесс им в жены. Опять же торговлишка наладится и просвещение…
        - А вот энто ни к чему,- сказал Смирняга.- Совсем ни к чему, ваши степенства! Прынцески и торговлишка еще куда ни шло, а прочее пусть за тем оконцем оставят. Без того развелось в державе инородцев, инда тараканов за печкой.
        - Без них нельзя,- строго возразил боярин Лавруха, глава Посольского приказа.- Ежели новую веру примем, надо храмы ставить благолепные вместо нечестивых капищ, вытесать из мрамора статуи богов, украсить святилища картинами, играть в них музыку пристойную и петь божественные гимны. Кто сие исполнит, кроме латынян? Или германцев, или там иудеев?
        Князь Владимир прочистил горло, расправил усы и сказал:
        - Чарку мне!
        Примчался резвый слуга с подносом. В благоговейном молчании Близнята Чуб и четверо бояр смотрели, как пьет князь-батюшка. Видом он походил на старого льва: лоб выпуклый, взор грозный, седая грива струится по плечам. Он и правда был львиной породы: пил, гулял, плодил байстрюков и воевал всю жизнь. Лев, истинный лев!- подумалось Чубу. Жаль, что львы державным умом не богаты…
        Сунув чарку слуге и закусив лимоном, князь обратил к сыскному боярину слегка помутневший взгляд.
        - Ближе к делу, Чуб.
        - Как изволишь, государь-надежа!- Близнята поклонился.- Значит, так, братие: порешил князь-батюшка привести честной народ к истинной вере, и обсуждать его решение мы не будем. Вопрос у нас иной: какая вера истинна? Верить ли нам как латыняне либо иудеи? Или египетский обряд принять? Или, положим, китайский?
        - Китайский не годится, твоя милость,- сказал глава Посольского приказа.- Далековат Китай и к тому же не в Европах. Если уж рубить оконце, так в правильную сторону.
        - Ехипет энтот тоже не в Европах,- буркнул Смирняга.
        - Но путь к нему через Европы лежит,- возразил Близнята Чуб.- Через полячишек, венгерцев и грецкую державу. Если веру ту примем, глубоко загребем! До самых Африк!
        - В сомнениях я,- веско произнес воевода Муромец.- Слышал, в ехипетской вере почитают крокодилов. А где у нас в Днепре крокодилы? Карасей и тех уже нет, сожрали! Рыбу с Волги возим!
        - Крокодилов завести дело не хитрое,- успокоил воеводу Близнята.- Если согласимся на египетский обряд, будут у нас крокодилы, и в Днепре будут, и в Волге. Доставим небольших, а после откормим до нужной кондиции.
        - Я за латынскую веру стою,- сказал Лавруха.- Нынче Рим - первая держава в Европах. Колонии у них, и войско знатное, и дороги вельми хороши. Карфуген утеснили, за океаны плавают! Опять же романцы сочиняют дюже завлекательные. Взять хотя «Кот да Винчи» Дениски Браунса!
        - Не худо бы и с иудеями сдружиться, ваши степенства,- молвил боярин Кудря.- Перво-наперво у них святая книга есть, настоящая святая, а не Денискины романцы. А на второе, именитые они банкиры и купцы. Наедут к нам, новорусских живо похерят и налоги станут платить по-честному. Тут мы и забогатеем!
        - Дельная мысль,- одобрил Близнята.- Вон хазары пришли в их веру и сразу приподнялись. А ведь какая голытьба была! Какие оглоеды! Кумыс пили, кониной заедали!
        Илья Муромец грохнул шашкой об пол.
        - Че-то я не понял, брате Чуб! А добро ли нам быть в единой вере с хазарскими псами? Этак мы и воевать с ними не сможем!
        - Не их эта вера, а иудейская,- напомнил Близнята.- А что до войны, так единоверие ей не помеха. Желаешь резать хазар - режь в свое удовольствие.
        - Гррм! Тогда ничего,- произнес воевода, успокоившись и лязгнув саблей.
        - Однако войти в союз с латынянами сподручнее,- заметил боярин Лавруха.- Полячишки, венгерцы, германцы - все станут меж нами и Римом. Захотим их прижать, нагрянем с востока, а легионы римские - с запада. И будет супостатам карачун!
        - Верный стратегический расчет,- кивнул Близнята.- Но если с Египтом сдружиться, так мы карачун Риму сделаем, а заодно и ассирам.
        - Энто что ж такое?- изумился Смирняга, изрядное время молчавший с угрюмым видом.- Ассиры-то нам к чему? Не хазары ведь, не германцы… Чем не угодили?
        - Гордецы, высокомерцы,- пояснил боярин Лавруха.- Послов к нам не шлют, дары не приносят и денег взаймы не дают. Государей киевских ни разу не уважили! Ни Олега, ни Игоря, ни Святослава! Ни нашего владыку!- Тут он поклонился князю.
        - Поганцы, словом!- рявкнул воевода.- Послать бы казаков, проучить!
        - Далековато,- с сожалением произнес казначей Кудря.- Далеко и денег требует. Больших! А казна, как я докладывал, пуста. Свежих осетров с Волги не можем выписать!
        Князь бросил взгляд в окно, на капище, поморщился и сказал:
        - Чарку мне!
        - Да и нам не худо горло промочить,- поддержал его Илья Муромец.
        Предложение было принято с энтузиазмом. Князь Владимир осушил чарку, бояре приложились к полуведерной ендове. Затем Близнята пошептался с государем, и совет был продолжен.
        - Владыка наш так изволил порешить,- молвил сыскной боярин.- Или мы египетскую веру примем, или латынскую, или иудейскую. А чтобы не обмишулиться и выбрать верно, созовем в стольный град Киев священство от трех конфессий. Пусть говорят перед нами, а мы послушаем. Кто убедительнее да речистее, тот и будет главным волхвом на Руси и приведет нас к правильной вере.
        - Чарку мне!- снова велел князь Владимир и, подумав, добавил: - Да будет так!
        - Гонцов надо слать в три державы,- напомнил дипломат Лавруха, когда государь прикончил третью посудину.- В Рим Скрут может слетать, мой подручный сын боярский, он на латыни добро чешет и видом приличен. А в Египет да Иудею кого пошлем? Тут за три моря надо идти! Дорога дальняя, опасная! Разве что на цеппелинах гонцов отправим!
        - А зачем в Иудею?- сказал Кудря.- В Иудею, да еще на цеппелине, это лишний расход для казны. В Саркел гонца наладим, конным ходом. У них, у хазар, та же вера, что у иудеев.
        - Не гоже веру принимать от ворогов!- каркнул Смирняга.
        - От них и не примем,- успокоил его Близнята Чуб.- По докладам моих лазутчиков, в саркельских симахохах все священства как есть иудеи. Настоящие, неподдельные, не хазары! Вот таких и позовем.
        - Дело!- согласился Кудря.- Я и говорю, в Саркел путь недолгий. Кого пошлешь, Лавруха? Есть подходящий сын боярский?
        - Сына нет, а есть купеческого звания гонец. Никодим, купчина знатный, и в посольствах всяких побывал, в горы Кавказские лазил, и по морю плавал в Царьград. Пусть едет! Дадим ему грамоту княжью, мешок серебра да сотню казаков.
        - Ну, мешок!- сморщился Кудря.- Хватит полмешка, даже четверть, и казаков пяток-другой. Эти казаки пропойцы и жрать горазды. А что до Египта…
        - В те края из моих гонец найдется,- перебил Илья Муромец.- Хайло, страж дворцовый. Болтать умеет по-ехипетски и дорогу знает, ибо в наемниках там обретался. Тертый мужик!
        - То и дело, что мужик,- возразил Лавруха с кривой усмешкой.- Не благородного звания! Не боярский сын, не купец - подлый смерд! Холоп! Такому посольство править не по чину.
        - Десятник он,- уточнил воевода.
        - Тоже невелика птица!- заспорил глава Посольского приказа.
        - А я его на время в сотники пожалую,- сказал Илья Муромец и покосился на князя Владимира.- Коль государь не против.
        - Не против. Пожалуй!- буркнул князь и добавил: - Чарку мне!
        Ему поднесли чарку. Затем Близнята поинтересовался:
        - А не стоит ли нынче этот Хайло в дворцовой охране? Призвали бы его в палату и поглядели. Может, и сгодится.
        - Нет его здесь, не его череда,- ответствовал Муромец.- А призвать недолго. На Торжище он, в кабаке. Пьет.
        - Толку на пьяного глядеть!- проворчал Смирняга, глава приказа Благочиния.
        Стукнув о пол шашкой, воевода рявкнул:
        - Бойцы мои пьют, а пьяными не бывают! Не твои ублюдки-тиуны!
        - Что мои тиуны!..- завозмущался Смирняга, но Чуб, прекращая споры, махнул рукой служителям.
        - А подать сюда десятника Хайло! Пусть сбегают за ним на Торжище да скажут: князь-батюшка требует! Живо! Одна нога здесь, другая там!

* * *
        Перед дверью Думской Палаты Хайлу поднесли жбан рассола. Он выпил, крякнул, одернул форменную рубаху и переступил порог. Затем, как водится, отвесил земной поклон князю, боярам поклонился в пояс, а Муромца приветствовал воинским салютом и щелканьем сапог. Бояре взирали на него презрительно: рожа красная, под глазом синяк, волосы встопорщены. К тому же десятник был не только простолюдином-холопом, но еще и уроженцем Новеграда, а значит, почти чужаком. Но князь смотрел на могучую фигуру Хайла с одобрением, а воевода Муромец - даже с гордостью. Мол, вон какие у меня орлы! Даром что глаз подбит, а богатырь!
        Подождав, когда на него наглядятся, Хайло вновь поклонился князю и спросил:
        - Почто звал, князь-батюшка? Велишь ли меч точить, коня седлать да на ворога ехать? Или голову кому срубить?- Тут он покосился на бояр.- Это мы мигом!
        Князь Владимир расправил усы и благосклонно усмехнулся.
        - Рубить погодим. Коня седлай! В Египет с грамотой моей поедешь.
        Хайло почесал в затылке, помрачнел и повалился князю в ноги.
        - Не губи, государь! Какую службу скажешь, все готов исполнить! Хоть к чукчам поеду, хоть в Китай, хоть в Индии! Только в Египет не шли!
        - Отчего так?- хмурясь, спросил князь.
        Хайло, не поднимаясь с коленей, тяжело вздохнул.
        - Горестные у меня воспоминания о тех краях, государь-батюшка. Кровь там проливал и друзей-товарищей схоронил… Боюсь, не выдержу, затоскую, начну по пути горе заливать и грамоту твою не довезу. Никак нельзя мне в Египет ехать!
        - Поедешь, так в сотники пожалуем,- вмешался было Близнята, но князь моргнул, и боярину пришлось умолкнуть. Тут государь велел подать новую чарку, выпил, сделался весьма милостив и приговорил:
        - Уважительная причина. Так что в Египет купца Никодимку пошлем, а этот сокол ясный пусть к хазарам едет. Ты, Близнята, грамоту справь, а ты, Лавруха, кун ему отсыпешь. И остальных пошлите не медля!
        С этими словами князь встал, и бояре тоже поднялись. Бросив взгляд в окно на капище, Владимир поморщился и нетвердым шагом покинул Думскую Палату. Четверо бояр и воевода отвесили поклоны княжеской спине. Потом Близнята начал:
        - Ты, десятник…
        - Сотник,- поправил Илья Муромец.- До времени.
        - Ладно, пусть сотник. Завтра поутру явишься в Сыскную Избу на инструктаж. Грамоту получишь, куны и еще…- Чуб повернулся к воеводе.- Кого, Илюша, определим ему в сопровождение?
        - Гррм… Шалят в степи, но, думаю, двух оружных хватит. Свенельда с ним пошлю, гвардеец надежный и опытный. А еще кого пусть берет из своего десятка.
        - Двоих для политеса мало,- усомнился боярин Лавруха.- Княжим гонцом ведь едет! Тут свита поболе нужна.
        - В Порубежье казаков немерено,- буркнул воевода.- Хоть сотню бери! Кони борзые, сабли острые, рожи разбойные! Как раз для политесов!
        - Так и сделаем,- порешил Близнята Чуб.- Все ли ясно, сотник?
        - Как день, твое степенство,- ответил Хайло, вытягиваясь перед боярином по уставу: ноги вместе, носки врозь, руки по швам и грудь колесом.- Спросить дозволишь?
        - Спрашивай.
        - Денег сколь дадите?
        - Немного,- сказал Близнята, разом насупившись.- Нынче у нас в державе кризис, то есть трудные времена. Губу не раскатывай, сотник.
        - Сбрую бы мне прикупить, старая совсем протерлась,- сообщил Хайло.- Ежели с коня слечу, урон будет для княжьей чести.
        Близнята кивнул боярину Кудре.
        - На сбрую ему отдельно добавь.
        - И на седло! Опять же стремена…
        Тут Илья Муромец зашелся утробным хохотом, а Близнята Чуб замахал руками.
        - Этак ты казну разоришь! Пшел вон, прохиндей!
        С тем сотник Хайло Одихмантьевич покинул Думскую Палату, вышел из Зимнего дворца и отправился домой.

* * *
        Вслед за Хайлом поднялся воевода Муромец, пробурчал, что дела у него, инспекция варяжской гвардии назначена, и, громыхая сапогами, покинул думские чертоги. Бояре остались вчетвером, но было то иллюзией: трое сидели в Думской Палате, три заединщика, а боярин Смирняга - так, не пришей кобыле хвост. На лицах Чуба, Кудри и Лаврухи определенно читалось, что глава приказа Благочиния тут лишний, и надо ему измыслить какое-то дело, смотр базарных тиунов или разнос нерадивых урядников, и вслед за воеводой убираться прочь. Сообразив, что его присутствие нежелательно, Смирняга покрутился в кресле, молвил, что утомлен долгими речами и хорошо бы сбитня выпить, распрощался и ушел с обиженным видом.
        - Скатертью дорога, старый хрен,- произнес Близнята, когда дверь за Смирнягой закрылась.- Была б его воля,- продолжил он, поворачиваясь к Кудре и Лаврухе,- ходили бы до сих пор в лаптях и тем же лаптем щи хлебали. А цеппелин узрев, орали бы на всю ивановскую: спасайтесь!.. Змей Горыныч прилетел!..
        Глава Посольского приказа усмехнулся тонко, как подобает дипломату, но Кудрю шутка не развеселила. Казначей вообще был мужчиной неулыбчивым. Пожалуй, лишь весть, что в казне нашли ларец, набитый деньгами, могла бы его рассмешить, или что сборщики дани отчитались честь по чести, ни гроша не утаив.
        - Сам-то князь-батюшка куда склоняется?- озабоченно промолвил Кудря.- Может, все-таки к иудеям? Если так, я в Жмеринку поеду, там Абрамов да Хаимов полно, и все при деньгах. Поеду и заем с них стребую. Беспроцентный и безвозмездный!
        - Ты что же, за иудейскую веру стоишь?- Близнята строго поглядел на казначея.- Ты в своем уме, твое степенство? Купцы они знатные и деньги имеют, спорить нечего, но земля их давно под Египтом. Ни царского дома у них нет, ни воинской силы, и народец их расползся по чужедальним странам как тараканы. Раз государь желает их священств призвать, так призовем! Призовем, послушаем и проводим. Пусть в Хазарию едут обратно. А в нашей Жмеринке ихних симахох не было, нет и не будет. Тем более в Киеве!
        - Это что же выходит?- пробормотал сконфуженный Кудря.- Выходит, латыняне или египтяне?
        - Без «или»,- уточнил Близнята Чуб.- Верно говорю, Лавруха?
        Согласно кивнув, боярин Лавруха произнес:
        - Князь пожелает узнать, что посоветует Малая Дума, то есть мы. И Большая должна определиться в самом скором времени, дабы государю не пришлось голову ломать. Он этого не любит.
        - Знамо, не любит!- согласился Кудря.- Значит, за римскую веру стоим, братие?
        - За нее родимую.
        Чуб встал, прошелся вдоль залы, скользя беглым взглядом по старинному оружию, что тускло поблескивало на стенах. Были тут шлем и кольчуга Вещего Олега; шлем как пивной котел и кольчуга великанская, ибо князь Олег отличался богатырской статью. Были еще шпоры и огромный щит прародителя Кия, обитый потемневшей бронзой, и его же меч, который нынче ни один боец не поднимет, были шлем и секира Игоря с древком, охваченным серебряными кольцами, были доспехи Святослава из червленой стали, с набитыми на них узорами, был меч воеводы Пересвета, коим этот славный витязь половинил всадника вместе с конем. Отдельно, на алом шелковом ковре, были развешаны клинки князя Владимира, сабли и кинжалы польской, венгерской, хазарской работы, в ножнах, усеянных самоцветами. С потолочных балок спускались полотнища древних знамен; на одних был вышит суровый лик Перуна, с других грозно щурился Сварог, окруженный языками пламени, третьи, с изображением Солнца-Ярилы, сияли золотом. Близнята подумал, что мечи и доспехи здесь и останутся, а вот знамена надо упрятать в дальний чулан - негоже князю и боярам глядеть на лики идолищ.
С глаз долой, из сердца вон!
        - С Большой Думой будет у нас недолга, ваши степенства,- сказал боярин Лавруха. - За кого бы мы ни повернули, сукин сын Микула закричит наоборот. Сам закричит и прихвостней своих сподобит. Коль мы за латынян, он скажет за Египет, а ежели мы за Египет, так он за латынян. Мерзкий супротивник столичному боярству!
        - Да, с Жердяичем свара будет, как ни крути,- согласился Близнята.- Ну ничего, ничего! Не обойдем в Большой Думе, возьмем свое в Малой. Сюда он не вхож, а князь-батюшка нас больше слушает.
        Микула Жердяич, знатный боярин из Новеграда, был у них что щепка под ногтем. Он считался лидером думской оппозиции, включавшей бояр из Суздаля, Твери, Рязани и прочих градов, сильно ревновавших к Киеву. Само собою, Новеград, вечный соперник столицы, являлся первым среди них, но Микулу не только потому избрали главарем. Глотка у него была шире ведра и громче трубы, а манеры как у татя с большой дороги. Мог кулаки в ход пустить, облить прокисшим квасом или брызнуть маслом на бороду и поднести огонька.
        - Может, с Микулой мы так поступим,- хитро щурясь, предложил Лавруха.- Словчим! Крикнем как бы за Египет, чтобы он к латынянам прилип, а у князя мы опять за латынян. И получится в Думе полный консенсус.
        - Не выйдет.- Близнята взмахнул рукой, отметая эту хитрость.- Не выйдет, твоя милость! Не станут римляне платить, если пойдем против них в Думе хоть понарошку. А деньга обещана немалая!
        Кем обещана, сыскной боярин не уточнил. Для главы Посольского приказа связи Чуба с латынянами не были секретом, а Кудря о них догадывался, хоть не был посвящен в детали. Впрочем, Лавруха тоже не знал конкретных имен, представляя лишь общую ситуацию: есть в Киеве некая персона, что глядит в четыре глаза на все происходящее. А может, не в четыре, а в сорок четыре, ибо у персоны той наверняка имеются осведомители. Скорее всего, думал Лавруха, тот человек - из латынских купцов, которых в Киеве немало. Или маскируется под купца, а сам…
        - Значит, решено,- прервал ход его мыслей голос Близняты.- Будем в Думе биться, пока гонцы наши едут в Рим, Саркел и Мемфис. А как вернутся они со всеми священствами, представим государю свое мнение. Пусть Жердяич кричит за египтян либо иудеев, то нам без разницы. Князь-батюшка все одно нас послушает.
        - Пусть кричит,- согласился Лавруха.- Хоть за япошек с их джиуджитсой.
        Кудря кивнул, демонстрируя солидарность, но голова его была занята другим: казначей прикидывал, на сколько расщедрятся латыняне и что из этих сумм осядет в сундуке Близняты. Прикинул и вздохнул. Его грызла зависть.
        ТОРЖИЩЕ
        Как упоминалось, обитал Хайло в подворье Нежаны, что в Малом Скобяном переулке. Первый ее муж Афанасий Никитин был знатным купцом и путешественником, возил лес, пеньку и мед в дальние страны, а однажды, арендовав цеппелин, нагрузил его мехами и добрался до самых Индий, где и пребывал более года. Дела его процветали, так что отстроил он в граде Киеве пристойные хоромы, а в супруги взял красавицу Нежану, дочь богатого горшечника из Черкасс. Жить бы им да поживать, однако понесло Афанасия за редкостными соболями в полуночные сибирские края, где он подхватил чахотку. От нее и скончался во благовременьи - ни барсучий жир, ни заклятья волхвов не помогли.
        Так и осталась бы Нежана в молодых годах неутешной вдовицей, но тут подвернулся ей Хайло. Молодец, сокол ясный, да еще с дивной птицей попугаем! Попугай зеленый с золотом, а сам Хайло парень видный, косая сажень в плечах, загар густой, египетский, и шрамов боевых не счесть. Пробирался он на родину в Новеград, да деньги кончились, и пришлось ему на Торжище таскать мешки с зерном и углем. Здесь его Нежана и приметила. Знакомство устроила с бабьей хитростью: купив неподъемную скамью из дуба, наняла пригожего воина в носильщики. Дотащил он лавку до ее подворья и разглядел Нежану очень хорошо - а была она молодкой статной, кареглазой, с аппетитными формами. Не женщина, а персик! Попугай тоже одобрил, присоветовал: «Не прропусти, дуррак! Товарр перрвый соррт!»
        Разглядев все, что хотелось, поиграл Хайло мышцами и сказал, что внесет лавку в горницу вместе с милой хозяйкой. И внес - при том, что на плече еще и попугай сидел. Устроился он на этой самой лавке, отведал угощения, чаю и пирога с малиной, и стал плести истории о своем египетском житье-бытье, о битвах среди гор Синая, о белокаменном граде Мемфисе, о великой реке, где плещется зверь крокодил, о каменоломне в Нубийской пустыне, о славном чезу Хенеб-ка и прочих друзьях и недругах.
        Еще поведал о грозных Собаках Саргона[Собаки Саргона - элитные части ассирийской армии.] , о штыковых атаках на ассирские позиции, и шрамы свои показал, где от пули, где от клинка. Нежана ахала, изумлялась, а над шрамами даже всплакнула. Так плавно, слово за словом, перебрались они с лавки в постель, занявшись уже не пирогами с малиной, а другим увлекательным делом. Поутру Хайло решил, что попугай абсолютно прав и добро от добра искать нечего. Поцеловал он сладкие губы Нежаны и пошел наниматься в княжьи ратники. Так и остался в Киеве. И надо сказать, что в Новеграде о нем не печалилась ни одна собака. Люди, впрочем, тоже не горевали.

* * *
        Вернувшись домой и ступив в горницу, Хайло первым делом поинтересовался:
        - Попугай мой где, солнышко? Принес его Кирьяк?
        - Принес,- ответила Нежана, хлопотавшая у печки.- В огороде промышляет. Хозяин!
        Попугая Нежана очень одобряла. Он не только умные беседы вел да ягоды клевал, вишню там или смородину, но и гонялся за всякой пришлой птицей, обороняя Нежанины посадки. Даже вороны-разбойники его боялись - клюв у попугая был острый, как у орла, а нрав - круче некуда.
        Нежана обернулась, разглядела синяк у Хайла под глазом, всплеснула руками, но он отмахнулся - пустое, мол. Снял пояс и сапоги, сел на лавку и сказал:
        - С варягами малость пошкубался, мать их Исиду! А после князь позвал. Велено, лапушка, к хазарам ехать. Едва в Египет не послали. Чуть отговорился!
        - К хазарам!- повторила Нежана, округлив свои карие очи.- К хазарам, ворогам! А пошто?
        - Завтра скажут. Еще княжью грамоту дадут и денег на проезд.- Хайло поднял глаза к потолку, наморщил лоб и глубокомысленно добавил: - Думаю, государь войну кагану объявляет, и в грамоте той три слова: иду на вы! Так Вещий Олег делал, и князь Игорь, и Святослав… И то сказать, время для войны приспело: лето на дворе, запасы подъели, народ отощал и злобится, разбойнички всюду шалят, а особенно на Волге… Пора с хазарами счеты свести да поживиться чем-нибудь от них.
        Нежана всполошилась. Прожив с человеком военным годы и годы, она так и не привыкла к ратным трудам Хайла и перед каждым походом очень переживала. Все мнилось ей, что привезут ее соколика порубанным хазарской саблей или с пулей в груди, подарком от поляков. В Азовском походе едва так не случилось! Вспомнив о той несчастливой войне, присела она к Хайлу на лавку, обняла его и молвила тревожно:
        - Что ж тебя-то посылают с этакой грамотой? Ты ведь не боярин, не боярский сын, а простой десятник.
        - Уже сотник,- похвастал Хайло.- По египетским чинам, так в офицеры вышел. В знаменосцы!
        - А не порежут ли тебя хазары, коль ты грамоту такую привезешь? Не забьют ли в колодки? Не посадят ли в яму?
        На сей счет были у Хайла сомнения, но делиться ими с Нежаной он не хотел. Погладил ее волосы, чмокнул ямочку на щеке и ответил:
        - Не порежут и не забьют. Не бойся, лапушка моя кареглазая. Хазары, чай, народ цивилизованный. Не трогают у них послов.
        Нежана вздохнула, поднялась и стала накрывать к ужину. И больше у них печальных разговоров не было.

* * *
        Зато князь Владимир в тот день сильно печалился. К вечеру у него разболелась спина, и хотя князь был бравым воином и боль привык терпеть, но лишь от ран. А спина намекала, что ему уже изрядно лет, что волос на голове поубавилось, да и те тронуты инеем, а значит, боевые подвиги остались в прошлом, как и другие схватки, в постели, в походном шатре или просто в поле под кустом. В молодые годы, да и в зрелые тоже, князь был любвеобилен и пригожих девиц не пропускал, к какому бы сословию они ни относились. За те шалости Мокошь, женская богиня, хранительница очага, его и покарала, не послав законного сына-наследника. Наследник, конечно, имелся, но из младшей ветви рода и не очень приглядный. Княгиня же Василиса родила двух дочерей и преставилась, да и дочки были так себе, еле с рук их сбыли за варяжского ярла и половецкого хана из мелких. Жениться снова князю Владимиру было недосуг и, пожалуй, не нужно - ходил он в походы, а там что ни битва, что ни осада, полонянки табунами. Теперь вот вспомнил Василису с сожалением и чувством вины - суров был с нею и неласков.
        От спины помогало растирание из тибетских трав, а от воспоминаний - чарка. Князь призвал лекаря и виночерпия, выпил стрелецкой горькой, велел поясницу лечить, а чтобы лечение шло побыстрее, выпил еще настойки на брусничных ягодах. Потом кликнул шутов, но их ужимки и кривляния не веселили. Прогнал дураков, сел в кресло и задумался.
        Думы были скучные. Вроде бы земля богата и налоги идут, вроде бы пошлины платят, вроде бы есть монополия на табак, на финикийскую краску из пурпура и другие редкости, вроде бы Кудря старается, а в казне все одно ветер свищет! Латынянам задолжали, и полякам, и фрязинам… Холопы бунтуют, не сеют, не жнут, в шайки сбиваются, а утихомирить силы нет… К тому же ратникам год не плачено, а без них какая сила?… Без денег, без войска, без пулеметов и боевых цеппелинов?…
        Пора наследника оженить и приданое взять, подумал князь. Верно Чуб говорит, принцесска нужна, и побогаче! Как вера переменится, так и надо девку выбрать из иноземных стран! Ежели к Риму прислониться, то латынянку, а лучше дочку курфуста баварского, прусского или саксонского. В Египте нынче нет принцесс, скинули в Египте фараона, зато там золота немерено, пирамиды, по слухам, кроют, дороги мостят! Можно из Египта взять девицу, из фараонова семейства, если бунтовщики не всех перестреляли. Вот с иудеями сложнее будет - примешь их веру, а на ком женить наследника?… Народ богатый, слова нет, однако все купцы да банкиры, банкиры да купцы, а прежних их царей под корень извели… Хотя банкирская девка плюс сундуки с монетой тоже вариант… Было бы сундуков поболе!
        От этих державных размышлений князь утомился, выпил медовухи и решил, что выбрать веру, а значит, и жену наследнику - дело бояр. Пусть советуют! Целая Дума их, бездельников! И бояре в ней на всякий вкус: есть столичные вроде Чуба, Кудри и Лаврухи, есть тверские, суздальские, костромские, и новеградские тоже есть, с главным своим заводилой Микулой свет Жердяичем! Пусть потягаются и скажут, какая вера для Руси пригодна и что с той веры можно получить!
        После стрелецкой горькой, брусничного зелья и медовухи князь захмелел, но хмель покоя не принес - спину все еще ломило, а в голову полезли вдруг совсем уж ненужные мысли об Азовском походе на хазар и проигранной войне. Князь насупился, встал, потирая поясницу, подошел к раскрытому окну и бросил взгляд на свой столичный город.
        С крутого днепровского бережка, где возвышался Зимний, видно было далеко, от Дворцовой площади до Пьяного конца и Мусорного посада, и дальше, до застав, откуда бежали пути-дорожки на четыре стороны света. Одна вела на юг, к хазарам, Черному морю и Кавказским горам, другая - на север, к Новеграду, к Балтике и Беломорью, к суровым скалам варяжской земли. На восток уходил бесконечный путь, пролегавший сквозь леса к Уралу, а затем по сибирским чащобам, степям и пустыням, в непонятную страну Китай и к великому океану. Места вдоль той дороги были дикие, но богатые: в тайге полно пушного зверя, в водах красная рыба лосось, руд всевозможных с избытком, а на островах, что звались Курилами, есть золото и редкий камень изумруд. На эти острова зарился мелкий японский народец, слал в Киев грамоты, но их сжигали, не читая. Да и как прочтешь, если писано хитрой буквой иероглифом!
        На запад вел широкий тракт, распадавшийся на два: в Венгрию и Польшу. Там, по утверждению Близняты Чуба, была цивилизация, особенно у латынян, фрязинов и германцев - банки, академии, печатни, паровые дороги, билдинги в сто этажей, кабаки, где бабы пляшут голышом, и всякие иные чудеса. Не так далеко от Руси, много понятнее, чем Китай, и очень, очень соблазнительно… Туда и оконце рубить, подумал государь Владимир, вздыхая и оглядывая город.
        Площадь и Княжий спуск, что шел от площади к торговым рядам, казались безлюдными и тихими - в этот поздний час их охраняла варяжская гвардия, и киевляне сюда благоразумно не совались. Над Торжищем плыл дымок из труб харчевен и трактиров, слышался многоголосый гул, ржание коней, грохот колес о мостовую, а временами - пьяные выкрики. Там всю ночь мерцали огни и суетился торговый народец: кто покупал, кто продавал, кто жульничал, кто пил и в драку лез, чтобы пробудиться на заре обобранным дочиста у тиунов в холодной. Гончарный конец, Кожевенный, Мельничный, Ткацкий уже спали, но в Литейном полыхал огонь, суетились дюжие работники, черные от угольной пыли, неугасимое пламя ярилось в домнах, ручейки металла текли в изложницы. В Купчинской слободе гуляли, то ли свадьба там справлялась, то ли поминки, то ли какой миллионщик из новорусских катал гулящих девок на тройке с бубенцами, с шиком поливая улицы фряжским шипучим вином. Гуляли широко и шумно, не заботясь о благочинии и не боясь надзиравших за ним тиунов - в той слободе тиуны были прикормлены, кланялись за любой объедок с господского стола. На
окраинных заставах стояли в карауле часовые и молодцы из таможенной службы, проверяли груз и купцов, глядели, не везут ли что недозволенное. Зорко глядели, изымая запретный товарец в свои бездонные карманы.
        В темном киевском переулке раздевали прохожего. Он кричал: «Рятуйте, люди добрые!» - да никто не отзывался. Кричал он долго, пока не сунули меж ребер нож.
        Князь того крика не слышал. Город велик, концы долгие…

* * *
        Утром, как было велено, явился сотник Хайло в Сыскную Избу за инструкциями. Наставляли его Близнята Чуб с боярином Лаврухой, и оказалось, что не войну с каганом замыслил князь, а дело духовное, богоугодное. Осталось только выбрать нужных богов, а старых порубить да в Днепр сбросить. Для Хайла что старые боги, что новые были как подштанники козлу. Конечно, народ в Египте чтил богов, Осириса и Амона, Исиду, Сохмет и прочих Анубисов с Горами, но наемники полагались лишь на удачу и своих командиров. Что до чезу Хенеб-ка, он, как помнилось Хайлу, богам не молился, а рассказывал истории о египетском князе по имени Синухет. Тот князь, живший в глубокой древности, был искусным воином и великим героем, и чезу его очень уважал.
        Государеву грамоту в сафьяновом футляре Близнята лично передал, а в канцелярии Избы отсыпали Хайлу триста кун на пропитание и отдельно двадцать на сбрую и седло. Еще вручили нашивки сотника и приказ воеводы казацкому старшине Ермолаю насчет эскорта. Сунув в торбу письма и деньги, Хайло разыскал Свенельда и Чурилу, воина из своего десятка, и велел им готовиться в путь. Затем отправился на Торжище.
        Шел он Княжим спуском, пролегавшим от Дворцовой площади к торговым рядам. Сыскная Изба стояла в самом его начале, неподалеку от Святого Капища, над которым, как обычно, клубился дымок - волхвы резали коз да овец, жгли мясо и мазали идолов кровью. Очень подходящее соседство для Избы! Избой ее называли по старинке и в отличие от приказов, а по виду то была приземистая каменная башня в три этажа с обширным подвалом. Там находилась пыточная, и временами, при строгом допросе супостатов и смутьянов, неслись из подвала такие вопли, что в народе башня прозывалась Веселухой. Зато кровью не пахло - смрад от костров, что горели на капище, перешибал любые запахи.
        Ниже Сыскной Избы торчало здание Большой Государственной Думы, а рядом - Приказ почт и телеграфа с лепным изображением крылатого Змея Горыныча. Дальше, по обе стороны спуска, тянулись другие присутственные места: приказы, банки, городская управа, Оружейный и Конюшенный дворы и воинские казармы. Средь этих строений, похожих на большие кирпичи, щедро обставленные колоннами, встречались дома позатейливее, особняки бояр, иноземных послов, важных чиновников и родичей князя. Купечество сюда не допускалось, даже с немереными капиталами - купцы и промышленники селились на юге, в Купчинской слободе.
        По другую сторону Днепра, за мостом, виднелось взлетное поле с причальными мачтами, туши воздушных кораблей и плывущий в небе цеппелин - крохотный, золотистый, точно брошенный солнцем луч. А на этом берегу лежал за Торжищем город: паутина улиц и переулков, тысячи домов, домишек и лачуг, постоялые дворы, стекольные, гончарные и ткацкие мастерские, кузни и железоплавильные печи, пороховые мельницы, угольные склады, амбары с сеном и зерном, кабаки и иные заведения, где киевский люд мог закусить и выпить. Правда, в последние годы больше пили, чем закусывали - на закуску у киевлян не хватало. Обнищал народец на Руси - конечно, не считая новых русских.
        Спустившись к Торжищу, Хайло обогнул здание Новеградского банка, прошел мимо пивных и рюмочных, мимо лавок с чистым товаром, книжками да газетами, табаком да перцем, мимо рыбных, мясных и молочных рядов, мимо торговцев медом и солью, квасом и сбитнем, мимо прилавков с пирогами, бубликами и блинами. За ними тянулись другие ряды, с посудой и мебелью, полотном, целебными травами и бальзамами, бусами, перстнями и другими безделками, любезными женам и девицам. Потом начинался кузнечный ряд, а дальше стояли гостиные дворы, где торговля шла по-крупному - лесом, льном, пенькой, зерном, пушниной и изделиями из металла. Между лавок, в толпе покупающих и продающих, важно вышагивали тиуны, шныряли воришки, голосили, взывая к милосердию, нищие, шатались подозрительные типы в нахлобученных по брови колпаках - кое-кто даже с рваными ноздрями. Много было чужаков, выходцев с Кавказа, варягов и фрязинов, а еще хазар и прочих степняков. Много, но все-таки меньше обычного, да и местные чаще приглядывались, чем покупали - оскудело Торжище в последние годы.
        Оставив за спиной пеструю толпу, сотник свернул в почти пустые шорные ряды и вскоре очутился в лавке мастера Збыха. В эту часть Торжища без нужды не ходили - здесь висел густой запах свежевыделанных кож и тянуло жутким смрадом от дубильных чанов. Кроме того, шорники и кожемяки были известны своим неприветливым нравом, вспыльчивостью и тяжелыми кулаками.
        - Чего явился, десятник?- проворчал вместо приветствия мастер Збых, мужик гренадерского роста.
        - Сотник,- поправил Хайло, показав нашивки.- В дорогу собираюсь. Седло и сбрую мне! Лучшие, с медными бляхами!
        - Деньги покажь,- мрачно ответствовал Збых.- Знаю я вас, княжих людишек! Норовите все получше, но задаром!
        Хайло высыпал в его загребущую лапу пятнадцать кун, добавил еще две после торговли, выбрал сбрую с седлом и торопливо удалился, стараясь дышать пореже. Три куны, что остались от княжеских щедрот, он потратил на гостинец лапушке - купил перстенек с чародейным камнем яхонтом.

* * *
        Когда широкая спина сотника затерялась в толпе, Збых, оставив лавку на зорких приказчиков, скрылся за дверью, что вела на склад с товаром. Здесь по стенам были развешаны ремни, стремена и уздечки, на полках громоздились седла, лежали рулоны кож для обивки кресел и диванов, плети, бичи, стремена и другие изделия. Запах стоял мерзкий, но двое гостей мастера, сидевших на лавке, даже не морщились - видимо, привыкли.
        - Кого там принесло, батенька мой?- спросил щуплый юркий человечек, еще не старый, но с изрядной лысиной и выпуклым лбом.
        - Княжий воин приходил,- откликнулся Збых.- Не тревожься, Вовк Ильич, пустое дело! Сбруя ему нужна.
        - Не Хайло ли? Голос вроде знакомый,- произнес второй гость, латынянин Марк Троцкус.
        - Хайло,- кивнул мастер.
        - Приятель мой. Не дале как вчера закусывали в «Золотом усе» да гостям варяжским морды чистили. И крепко!
        Збых в удивлении уставился на Троцкуса.
        - Вот не думал, братан Марк, что у тебя такие знакомцы! Он ведь из княжеских приспешников!
        Лысоватый Вовк Ильич глянул на мастера с усмешкой и постучал пальцем по лбу.
        - Плохо думаешь, батенька мой, плохо, а ведь знакомство-то не бесполезное! Этот Хайло из дворцовой стражи. Станет нашим человеком, так до князя-кровососа рукой подать! Сам его и порешит! К тому же братан Марк клянется, что он не из боярских сынов, а из трудового народа. Бедняк, пролетарий! И роста крупного, нам подходит.
        - Прости, братан Ильич! Сплоховал!
        - Впредь лучше мозгой шевели,- сказал лысоватый и хлопнул по коленке.- Ну, к делу! Верная ли это новость, Збых? Что князь и ближние его бояре хотят богов поменять?
        - Верная,- кивнул мастер.- От слуги-чашника, что князю хмельное подносит. Еще решили они трех гонцов отправить, в Рим, Саркел и Мемфис, священства звать на диспут.
        - На диспут!- повторил Марк Троцкус.- Пожалуй, не с религией это связано. Нет, не с религией, видит Юпитер! Ищут политические выгоды.
        - Точно! Чуб, главный сыскарь, так и сказал: с новой верой прорубим окно в Европы!
        - Религия - опиум для народа,- веско молвил Вовк Ильич.- А что до окна в Европы, так это правильная мысль. Надо, надо его прорубить, но не с помощью религии. Мы пойдем другим путем.
        Три персоны, что собрались на кожевенном складе, были атаманами партии социалистов-большаков. Атаманами - это по-простому, чтобы народ понимал, а правильно они назывались партийным комитетом. Хоть Вовк Ильич был щупловат, да и Троцкус не отличался крепким сложением, вербовали они в соратники дюжих рослых мужиков, справедливо полагая, что революцию не свершишь без кулака, а кулак тот должен быть увесистым. Так что состояли в партии большаков рослые кузнецы и кожемяки, лесорубы, плотогоны и прочий народец, искусный в обращении с топором и молотом.
        Партия, конечно, являлась тайной и стремилась к свержению самодержавия и боярской Думы. Планы были обширные: князя с семейством расстрелять, добро экспроприировать и установить республику на афинский манер, но без богачей-мироедов, а с демократией и с первым архонтом во главе. Эти затеи родились не на Руси, а в Греции и Риме, где, по причине теплого климата, демос - то есть народ - склонен к революциям и бунтам. Правда, римские власти мятежей не поощряли, так что Марку Троцкусу с его подрывными идеями пришлось отъехать из родимых палестин. Что до Вовка Ильича, то он приобщился к революционной мысли сначала студиозусом в Болонье, а после - в эмиграции, скитаясь по Европе, где масса умников мечтала дорваться до власти и осчастливить народ. Вовк Ильич и Троцкус ходили в главных атаманах партии, а Збых и остальные комитетчики были у них на подхвате, занимаясь кто агитацией, кто добычей финансов, кто газетой
«Народная воля». Збых, к примеру, отвечал за разведку и связь с сочувствующими в княжеском дворце.
        - Примутся веру менять, большая смута будет, братаны,- произнес он, поглядывая на вождей.- Людишки и так сильно злобятся на князя и бояр. Войну проиграли, налоги растут, тиуны лютуют, а купцы жиреют…
        - Смута - это хорошо,- сказал Марк Троцкус.- Это как в Риме при последних консулах: верхи не могут, низы не хотят, и положение народа хуже обычного. Все кончается смутой, и тогда приходит Сулла. Мы!
        - Сулла был один, а нас, братан, двое,- резонно заметил Вовк Ильич.
        - С этим мы разберемся. Главное, вовремя ударить!
        - Лозунг подходящий нужен,- молвил Вовк Ильич.- Такой, чтобы кровь закипела! Лозунг - дело архиважное! Пропечатаем его в листовках, чтобы поднять энтузиазм масс.
        - Лозунг?- Марк на секунду задумался.- Лозунг еще в Афинах изобрели: землю крестьянам, заводы рабочим, а власть - первому архонту.
        Но лысоватый покачал головой.
        - То Афины, братан Марк, а то - Русь дремучая! Не подойдет для наших поселян и кожемяк. Проще надо, доходчивей! Скажем, так: грабь награбленное!
        - Не слишком ли прямолинейно?- засомневался латынянин.
        - В самый раз, батенька мой!- припечатал Вовк Ильич, стукнув по коленке.- А чтобы экспроприация шла успешнее, силы надо собрать вот так!- Он стиснул оба тощих кулака.- И тут нам очень пригодятся мстители народные, борцы за правое дело. Допрежь всего Васька Буслай и Стенька Разин с Волги. Надо их в Киев звать и в другие города.
        - Помилуй, Ильич!- бледнея, воскликнул мастер Збых.- Они же воры и душегубцы! Что у того, что у другого руки по локоть в крови! За век не отмыть!
        - Сперва сделаем революцию, а отмываться будем после,- строго произнес лысоватый.- Вот так, братаны!
        - На первом этапе от воров большая польза,- добавил Марк Троцкус.- Мировой опыт доказывает, что пролетарии могут растеряться, а воры и разбойники точно знают, чего хотят. Кто еще у нас гуляет по большим дорогам?
        - Алешка сын поповский да Пугач Емелька,- с неохотой молвил мастер Збых.- Еще Ермак Тимофеич и батька Махно… А недавно новый объявился, и кличут его то ли Мазепой, то ли Бандерой, то ли еще как…
        - Вот!- с гордостью произнес Вовк Ильич.- Не оскудела русская земля героями! Всех поднимем! Всех созовем!
        - Созовем и ударим!- подтвердил Марк Троцкус.
        - Только под чьим главенством?- прошелестел Вовк Ильич.- Сулла, как сказано, один был, а нас…
        Их взгляды на миг скрестились, а в глазах сверкнуло нечто хищное. Еще была в тех взглядах едкая насмешка, будто говорил один другому: не с твоим свиным рылом лезть в калашный ряд. Потом глаза лысоватого потухли, и он пробормотал:
        - Рано портфели делить, батенька мой. Будет утро, будет пища!
        С этими словами Вовк Ильич поднялся, кивнув соратникам, прошел в лавку, а после на улицу. Перед ним кипело и кружилось Торжище: одни покупали и продавали, другие собирали мзду с торгующих, третьи тянули что плохо лежит. Лес и мед, зерно и лен, меха и серебро, соль и кожа… При виде этого изобилия Вовк Ильич жадно втянул ноздрями воздух и произнес:
        - Земля богата, народ трудолюбив, а порядка так и нету… Но ничего, ничего! Наведем!
        ДОНСКОЙ ШЛЯХ
        Выехали поутру втроем. Хайло и Чурила - на боевых жеребцах, пегом и кауром, а варяг Свенельд, не любивший быстрой езды по причине объемистого брюха,- на сивом мерине. У каждого на боку сабля, при седле винтарь, за поясом пистолеты, а у Свенельда еще и секира в локоть шириной. Оба спутника Хайла были мужиками тертыми, в воинских делах искусными. Свенельд служил прежде у датского конунга, ходил на бриттов и фрязинов и отличался дивным умением резать глотки с одного замаха. Был он человеком мрачным, грубым, скуповатым, щедрым лишь на зуботычины, и потому Хайло доверил ему артельный кошель. Чурила, наоборот, считался весельчаком и балагуром, нрав имел легкий, любил песни играть, но стрелял при этом отменно. Годами он был много моложе Хайла и Свенельда, родился у самого тихого Дона и сохранил лихие казачьи повадки: мог палить из-под конского брюха, пикой колоть и проехаться стоя в седле. Хазар он знал лучше некуда - бабка его была хазаркой-полонянкой.
        Выехав из Киева, в первый день добрались гонцы до града Свиристель и заночевали в корчме при дороге. Хозяйка, молодка дебелая и статная, сообразила, кто из гостей важнее, и принялась строить сотнику глазки. Он не поддался, хоть была корчмарка женщиной видной, из тех, что коня на скаку остановят и в горящую избу войдут. Но память о поцелуях Нежаны была еще такой отчетливой и яркой! Хайло лишь насупился, выпил пива и велел будить их с первыми петухами.
        За воротами Свиристеля торчала дубовая колода с грубо вырубленным ликом - то ли Перун-громовержец, то ли скотий бог Велес хмуро взирал на путников, требуя жертвы. На этот случай в животе у идола была дыра, куда бросали мелкую монету, чтобы выдался путь нетяжелый и безопасный. Хайло проехал мимо с полным равнодушием и собирался уже пришпорить скакуна, но тут выросла перед ним тощая фигура. Волхв! Он был облачен в длинную, до пят, рубаху, его седая борода спускалась ниже пояса, всклокоченные сальные волосы падали на плечи. Стоял он, воздев руки к небесам и глядя на путников с такой же мрачностью, как деревянный идол у дороги.
        - Стойте, дети мои, стойте!- молвил служитель богов низким утробным басом.- Чую, плохое вы замыслили! Не будет вам удачи и божьего благословения!
        - Чтоб осел помочился на мумии твоих предков!- выругался Хайло по-египетски. А на русском сказал: - Отойди, старый пень, дай проехать. Мы государеву службу исполняем.
        - Истинно вещаю вам: не к добру та служба! Назад вертайтесь, не то прокляну! Прокляну, видят боги! Гром вас спалит, змея ужалит, пуля настигнет, и не примут ни огонь, ни земля вашу плоть! В пасти звериной упокоитесь, в волчьем брюхе, в крысиной утробе!
        - Старшой, можно я ему в морда дам?- спросил грубиян Свенельд. Но Хайло распорядился иначе: объехал тощего и вытянул нагайкой поперек спины. На прощание сказал:
        - Что на нас лаешься? Вот привезут крокодильего бога из Нила, попробуй с ним потягаться. Пасть-то у него поболе волчьей!
        Сотник пришпорил коня, а следом понеслось:
        - Проклинаю! Проклинаю тебя! Самое дорогое потеряешь!
        Хайло лишь усмехнулся. Он не был суеверен.
        Поехали дальше, через Оскол, Дубравы и Старый Кипень, и на четвертый день миновали порубежный острог Зашибеник. Тут стояла конная дружина, охранявшая границу, и дорога раздваивалась: к мелкому морю Азову вел Крымский шлях, а к Дону-реке - Донской. По Крымскому шляху везли с Руси пушнину, мед и серебро, а обратно возвращались с солью и соленой рыбой. Донской шлях нынче был не таким оживленным, ибо купцы, торговавшие с хазарами, предпочитали возить зерно и лес баржами по Волге и Днепру - так хоть и медленнее, но дешевле. К тому же и безопаснее - по рекам плыли большие караваны со стражей для защиты от лиходеев. Если кто и ехал по Донскому шляху, так мелкий купец-одиночка, и вез он не меды и меха, а порох, ружья и иное снаряжение для казаков.
        Пролегал Донской шлях по степи, и было то место странным: вроде бы кончалась Русь за крепостцой Зашибеник, а если выбраться к Дону, там снова Русь - и говор тот же, и одежды, и обычай. Хотя, конечно, разница имелась: жизнь у казаков была посвободнее, а налоги меньше. Но не даром, не даром - обязались они служить князю-батюшке в любой войне, любом набеге, какие государь затеет.
        Степь лежала от Зашибеника и других порубежных острогов до самого тихого Дона и дальше, до Кавказских гор. В эту пору была она вся в серебристых ковылях и золотых одуванчиках, цвела щедро и буйно, будто не топтали ее никогда хазарские кони, не ранили колеса телег, не косили травы клинки да осколки снарядов. Прекрасно было ее цветение! Но стоило копнуть лопатой землю, как являлись на поверхность кости, череп или ржавое железо.
        Выехали гонцы в степь, заплясали жеребцы на радостях, и даже сивый Свенельдов мерин приободрился и пару раз махнул хвостом. А Чурила свистнул по-разбойничьи и песню завел:
        Степь да степь кругом,
        Путь далек лежит…
        В той степи глухой
        Умирал ямщик…
        - Давай повеселее,- приказал Хайло. Песня будила тягостные воспоминания об Азовском походе, когда в степи тоже погибали, только не от холода и голода, а под хазарскими саблями и пулями. Сотник прогнал мрачные мысли и молвил с усмешкой: - Эту запевку исполнишь, если хазары нас в яму посадят.
        - Или на кол,- добавил Свенельд.- Я висеть с айн сторона, сотник - с цвай сторона, а ты, Чурка, посередине. Висеть и песни нам играть! Прям-таки скальд-герой! Лепо, братие!
        - Не пугай, хрен брюхастый,- отозвался Чурила, но песню завел другую, не о смерти, а о добыче:
        Казак лихой, орел степной,
        Куда ты едешь, сокол мой?
        Пограбить злато и товар
        У недругов моих хазар.
        Вернусь с хазарской головой
        И полной золота мошной…
        Потом, разохотившись, запел про любовь, протяжно и с чувством:
        Па-ацелуй меня, ты мне нравишься,
        Па-ацелуй меня, не отравишься,
        Па-ацелуй меня, потом я тебя,
        Потом вместе мы ра-асцелуемся!
        Когда солнце пошло на закат, они съехали с Донского шляха и заночевали в овражке, у журчавшего в травах ручейка. Расседлали коней, сварили кулеш, живо очистили котелок, запили бражкой из фляги. Небо было темным, глубоким, в ослепительных звездах. Тихо пофыркивали лошади, шелестел под ветром ковыль, трещали, догорая, сучья в костре. Лунный свет падал на степь, и была она спокойна и тиха - дремала под охраной каменных идолов, что торчали на курганах. От народа, воздвигшего их, других следов не осталось, но говорили старики, что звалось то племя киммерийцами. Будто в незапамятные времена вел этих киммерийцев на запад великий вождь Конан и что добрались они до последнего моря, осев на жительство в сказочной стране Португалии. Идолов же ставили, чтобы отметить путь с Таймыра, древней своей родины, куда так и не вернулись - в Португалии было лучше.
        - Вот ты, старшой, в Ехипте служил и в еудейских землях дрался,- молвил Чурила. - А у латынян был? В Риме ихнем?
        - Нет, не довелось,- отозвался Хайло.- Крепость римскую, что у моря стоит на африканском берегу и Цезарией прозывается, я видел. Башни высокие, стены крепкие и все в золотых орлах! Нанялись мы там в легионы, на корабль взошли и поплыли было в Рим, да весть пришла, что Мемфис в осаде. И командир наш чезу Хенеб-ка метнул в море мешок с римской деньгой денарием и велел поворачивать к египетской столице. К Мемфису этому на выручку… Там и сгинул.
        - Мешок-то быть большой?- полюбопытствовал Свенельд.
        - Да уж не маленький! Пудов восемь серебра.
        - Это сколько ж на куны получаться? Или на талер?- Свенельд задумался, сосчитал и крякнул.- Фак майн муттер! Такой мани, и в воду! Ай, нехорошо! Не гуд!
        - Хорошо ли, плохо, а чезу так сделал,- произнес Хайло.- И ни один боец слова поперек не вякнул. Крепко Хенеб-ка воинство наше уважало.
        - Иначе надо бы. Надо мешок с денарий оставлять, а потом…
        - Что ты, дядька Свенельд, все о деньге да о деньге!- перебил Чурила.- Дай про латынян спросить!
        - А почто ты о них любопытствуешь?- молвил Хайло.
        - Как же! Мы вот к хазарам посланы за волхвом еудейским, а другие в Рим и Ехипет едут. Ну, про ехипетску веру ты нам не раз сказывал, а про хазар я от бабки знаю… А о латынянах - ничего! Не дело это. Вдруг государь повелит их веру принять? И чего тогда будет? Как молиться, какие класть поклоны и что тащить их богу: козу, овцу или, положим, гуся?
        Сотник почесал в затылке. Вопросы были непростые, но резонные, и всяк киевлянин, суздалец или новеградец мог спросить о том же. А кого спрашивать? Конечно, людей бывалых, поживших в чужих краях, к которым Хайло и себя причислял. Рука его вновь потянулась к затылку, но тут он вспомнил Марка Троцкуса с его любимой клятвой и уверенно произнес:
        - Главный бог у них Юпитер. Такой хмырь бородатый, любит молнии метать и по бабам шастать.
        На этом сведения Хайло почти кончались, так как Марк, ярый безбожник, о латынской вере говорил вскользь, а больше толковал о пролетариях и братстве народов.
        - Бородатый и молнии мечет…- повторил Чурила.- А в чем же отличка от нашего Перуна?
        - Из мрамору он, а наш - дубина деревянная,- пояснил сотник.- И кровью его не мажут, а курят перед ним травки благовонные. И еще…- Хайло сморщился, припоминая храмы, виденные в Цезарии, и добавил: - Скотину и гусей с курями к нему не тащат, жертвы он чистоганом берет, монетой то есть.
        - А кому те жертвы идут?- не отставал Чурила.
        - Кому! Жрецам, понятно дело. Говорили мне, что жрецы в Риме первые богатеи. В золотых одежках ходят.
        - Это что ж получается!- Чурила даже в костер плюнул.- Мало нам своих захребетников, так еще и латынских будем кормить! Нет, я лучше к еудеям прислонюсь. Бабка сказывала, что та вера сурьезная, священство лишь книгу мудрую читает, а денег не просит.
        Свенельд хлопнул себя по брюху и захохотал.
        - Дурка ты, молодой, совсем глупый! Кто волховать, тот и деньги получать! Других найн!
        - Бабка сказывала, что в той книге…- начал Чурила, но варяг только отмахнулся.
        - Слушай бабка, ха! А на деле так: кто книгу читать, тоже хочет жрать. А того больше те, кто книги писать. Без кун и талер книги никак не писаться.
        Они помолчали. Сотник уже клевал носом, но тут Чурила опять залюбопытничал:
        - А какие еще есть латынские боги? Вот, скажем, решил я с девкой слюбиться, так кому поклоны класть?
        - Венус,- буркнул Хайло, не открывая глаз,- Венус и ее сынку Иротику. Только та Венус дюже развратная баба… Шалава! Всем дает, кто ни попросит…
        - Вот это по мне!- оживился Свенельд.- Цигель, цигель, ай люлю! Это я уважать! И чтоб даром! Давай, сотник, говори-рассказывай. Как дает, в какой позишн? На карачках или там…
        Но Хайло скабрезностей не любил, а потому, приоткрыв один глаз, распорядился:
        - Будешь первым сторожить, вот тебе и вся позишн. Чурила за тобой, а я перед рассветом. Глаз не смыкать, винтарь держать под рукой! Не дерьмо везем, а княжью грамоту!
        Он заснул, но сон его в ту ночь был беспокойным. Привиделся ему давешний волхв, которого он угостил нагайкой,- будто стоит тощий хмырь посередь шляха с раскинутыми руками, закрывает дорогу, трясет лохмами и вопит: «Проклинаю! Проклинаю тебя! Самое дорогое потеряешь!» Плеть в том сне была тяжелой, и Хайло никак не мог ее поднять, только прошептал на египетском: «Ах ты, сука патлатая! Чтоб Сет плюнул тебе в пиво ядовитой слюной!»

* * *
        Донской шлях был на удивление пустым. Степные волки, зайцы да сайгаки - этого сколь угодно, а вот люди попадались нечасто. Дважды встретили подводы, груженные вином, изюмом, урюком и прочей сладкой южной снедью, а еще обогнали караван новорусского купчины - он вез винтари и порох для казаков, а в Хазарию - дорогих куниц и соболей. Обоз был большим и с крепкой охраной, а подводы мелких торговцев - только с хозяевами и возчиками. Эти полагались на удачу, на то, что степь широка, шлях долог, а потому лихие люди их не выследят. А людишек таких, что шалили в степи, стало втрое против прежних лет - кто с голодухи шел в разбойники, кто по природной свирепости, кто бежал с уральских рудников и сибирской каторги. Ходили слухи, что жизнь там не малина - держат в бараках за прочным забором, кормят впроголодь, заставляют лес валить и плетей не жалеют. Та же каменоломня в Нубийской пустыне, размышлял Хайло, озирая степные просторы, та же каменоломня, только с поправкой на климат и местные традиции.
        Шлях тянулся бесконечно, мимо высоких ковылей и холмов с каменными истуканами, мимо балок и редких речушек, заросших кустарником да ивами, мимо дубовых и кленовых рощиц и лугов, где паслись чуткие сайгаки. Кони шли мерной рысью, летела пыль из-под копыт, стучала сабля, ударяясь о стремя, пел протяжные песни Чурила. Под эти звуки приходили к сотнику воспоминания - не о Египте, не о чезу Хенеб-ка и прочих боевых товарищах, а о других временах, не столь отдаленных. И то сказать: перевалило Хайлу Одихмантьевичу на пятый десяток, хорошо перевалило, а значит, мог он вспомнить всякое: и юность свою в Новеграде, и службу в Киеве, и сладкие губы Нежаны. Но сейчас вспоминался Азовский поход.
        На хазар шли, воевать крепости у моря, жечь корабли, разорять города, громить хазарскую силу. Причин для войны имелось множество, и все серьезные: собирались биться за выход к морям, за торговые пути на восток и запад, за плодородные земли, где росла виноградная ягода, и, конечно, за отмщение набегов. Сейчас, став поумнее заботами Марка Троцкуса, Хайло понимал, что правды в тех резонах ни на грош. Новеград с успехом торговал на Балтике, малина да смородина были не хуже южных ягод, и не так уж часто набегали хазары на Русь, а вот казаки грабили их всякое лето, да и зимами тоже. Правда состояла в том, что коль народу на Руси плохо живется, непременно надо отыскать виновного - конечно, не князя с боярами, не чиновников-мздоимцев, не тиунов с дубинками, а настоящего вражину, и лучше всего инородца. Так что если б не было хазар и всякой шантрапы в Европах, пришлось бы малевать кикимор из китайцев или тех людишек, что жили в заокеанских Америках. Но, к счастью, хазары были рядом - иди и бери.
        И пошли по государевой воле. Двигались степью четырьмя колоннами, везли снаряды и орудия, статую Перуна и котлы для каши, лестницы для штурма крепостей, горючее масло для поджогов и веревки для пленных. Хайло тогда не в княжьей охране служил, а числился ратником пятой сотни в конном полку имени Вещего Олега. Полк был ударным; бросили его на линию азовских укреплений, где половина и легла под пулеметами. Другую половину, вместе со всей разбитой армией, хазары гнали по степи, забрасывали с цеппелинов бомбами, давили танками, и не будь под Хайлом добрый конь, не увидел бы он ни Киева, ни милой своей Нежаны. Добрались до Зашибеника, где были отрыты окопы, сели в них и приготовились отдать концы: воевода - не Муромец, другой, потом разжалованный князем,- велел стоять насмерть. Но хазары на штурм не пошли, а расставили по холмам артиллерию и предложили замириться - но на тех условиях, какие угодны кагану. Князь Владимир их принял; ясно было, что в ином случае перебьют рать из пушек, а дней через семь каган и до Киева доберется. Так что Хайло вернулся к Нежане без славы, зато живой.
        Покачиваясь в седле, сотник тяжело вздохнул, отгоняя воспоминания, и велел Чуриле завести бодрую песнь, такую, чтоб развеяла грусть-тоску. Но только тот начал: «Ты ждешь, Лизавета, от друга привета…» - как за маячившим впереди холмом раздались выстрелы и крики. Хайло встрепенулся, гикнул и пустил пегого галопом, Чурила не отставал, ловко перебросив винтарь с плеча на руку. Свенельд, погоняя своего мерина, матерился по-варяжски где-то сзади, глотал пыль, поднятую быстрыми жеребцами. Впрочем, не было сомнений, что если завяжется драка, он поспеет вовремя; кдраке он никогда не опаздывал.
        Дорога огибала холм, довольно высокий и заросший лозняком, а дальше шла прямо насколько видел глаз. Там, в сотне саженей, Хайлу удалось заметить какое-то шевеление: вроде бы два возка и всадники вокруг, а еще пешие у повозок, а в них навалены мешки да ящики. Пыль стояла столбом, мешая ясно разглядеть, что творится на дороге, но, пожалуй, нужды в том не было: видно плохо, да слышно хорошо. В панике ржали лошади, вопили люди, звякало железо, и все перекрывал лихой разбойничий посвист.
        - Охренеть! Похоже, купчину раздевают!- выдохнул Чурила на скаку.- Что велишь, старшой?
        - Поможем человеку,- отозвался сотник.- Бей по конным! Они, видно, и есть разбойники!
        Всадники, числом десятка два, кружили около возков, стараясь достать оборонявшихся кто пикой, кто саблей, а те отбивались, прячась за ящиками. Стреляли изредка, раза три или четыре; наверняка винтарей у тех и других было не густо. Сколько людей при телегах, Хайло не видел, но вряд ли больше четырех-пяти; ясно, что такой силой с ворами не справиться.
        Был бы под рукой «саргон»[«Саргон» - марка ассирийского автоматического оружия.] , всех бы разом положил, подумалось ему. Но вместо «саргона» имелся лишь пятизарядный винтарь системы есаула Мосина, оружие хоть и надежное, но старое - мастерили его в Туле уже два десятка лет. Правда, были еще пистолеты.
        - Стреляй, Чурила!- крикнул сотник и выпалил из винтаря.
        Грохнули выстрелы, потом еще и еще. Дико заржала раненая лошадь, шестеро попадали с коней, воры заулюлюкали, засвистели, завопили, но бежать, похоже, не собрались - добрый десяток повернул скакунов навстречу сотнику. В следующее мгновение Хайло - сабля в правой руке, пистолет в левой - врезался в эту толпу, отбил удар клинка, рубанул вражину по шее и выстрелил, свалив наземь дюжего разбойника. Жеребец у сотника был отменный, сильный и злой, так что Хайло прорезал нападавших, как нож масло. Быстро развернулся, подняв коня на дыбы, выпалил в спину одному злодею, ткнул саблей другого, а лошадь третьего пегий опрокинул, ударив грудью. Сквозь завесу пыли явилась на миг Чурилина рожа: рот раззявлен, глаза сверкают, в подъятой руке острый клинок. Прям-таки сказочный витязь, мелькнула мысль у сотника. Он приподнялся в стременах и увидел, что на подмогу скачет второй богатырь, Свенельд на сивом мерине.
        Стрелять варяг не стал, чтобы в своих не попасть ненароком, а крутанул над головой секиру и выкрикнул:
        - Хенде хох, моча собачья! Башка снесу, кишки выну!
        Этой атаки воры не выдержали, развернулись и утекли в степь. Лошади, оставшиеся без седоков, поскакали следом, сбившись в плотный табунок, и лишь одна, раненая, пыталась подняться с земли и жалобно стонала. Чурила прикончил ее милосердным выстрелом.
        - Скольких мы устаканили?- спросил сотник, утирая пот.- Сочти, Чурила.
        - Никак не меньше дюжины, старшой.
        - Всех до смерти? Проверь со Свенельдом, а я на купца погляжу.
        Подъехав к телегам, Хайло сошел с седла и оглядел несчастных путников. Один был мертв, валялся под колесами, не выпустив сабли из рук; глаза его закатились, грудь была залита кровью. Охранник, понял Хайло, разглядев лежавший рядом винтарь. Четверо живых взирали на него с надеждой и страхом, не зная, то ли пришел избавитель, то ли злодей покруче прежних. На одном - вероятно, торговце - одежка была побогаче, второй, при сабле и кинжале, служил, как и убитый, охранником, а два мужика в поддевках, вооруженные оглоблями, были возчики. Купец, малый лет тридцати, держался за наган обеими руками и водил стволом туда-сюда; губы у него тряслись, лицо побледнело, по лбу сбегала алая струйка.
        - Опусти оружие,- сказал Хайло.- Я сотник, из государевых людей, еду по служебной надобности. А ты кто будешь?
        - Д-добрыня,- пробормотал купец, вытирая кровь с лица.- Добрыня я, т-торговый человек из Р-рязани… вертаюсь д-домой с гор Кавказских… При мне двое на возах и двое оружных, да вот один лежит убитый…
        - Он принял честную смерть,- произнес Хайло. За его спиной грохнули выстрелы - Свенельд с Чурилой добивали злодеев.
        - Если б не ты, милостивец, всех бы нас кончили,- молвил Добрыня и повалился Хайлу в ноги, а за ним - страж и возчики.- Век буду за тебя богов молить и то же деткам и внукам накажу! Избавил нас от напасти, отец родной! Изрубил злодеев паскудных, как их только земля носит! Спас тела и души наши! И за то, как доберемся до града Киева, дам я Перуну овцу, а прочим богам - курей без счета! И просить их буду о твоем здравии и полном благоденствии!
        - Хватит завывать,- оборвал купца Хайло и потянул носом воздух. От груза на телегах пахло чуть заметно, но запашок был ему знаком, нюхал такие ароматы в египетских краях и южных землях. Он уже собрался спросить у купца, что за товар нагружен в телегах, но тут подошли Свенельд с Чурилой.
        - Десять мертвяков и один живой,- доложил Чурила, вытолкнув вперед рыжего костлявого парня.- Раненых мы кончили, а на этом ни царапины, только головкой слегка ушиблен. Малец совсем, жалко его резать… Может, старшой, допросишь его?
        - Верно, порасспрашивать стоит,- согласился Хайло, оглядывая рыжего. Кажется, лошадь этого парня сбил жеребец, и всадник грохнулся оземь… Зато живой, хоть и не надолго, подумал сотник и спросил:
        - Имя?
        - Облом,- пробормотал рыжий, держась за голову обеими руками.
        - Откуда родом, душегуб?
        - Дык с Савинщины, что под градом Тверью…
        - Под Тверью! Далеко же тебя занесло! Звания какого?
        - Из черных мы, из хлеборобов… овес сеем…
        - Сей овес в грязь, будешь князь,- произнес Хайло старинное присловье.- А ты, значит, не в князья подался, а в разбойники?
        - Дык с голодухи…- заскулил рыжий,- с голодухи, твое боярство! На прошлом годе тиуны наехали, все подмели… брательник малый отощал совсем и помер… у мамки да сестренки кости кожу рвут, волосья выпадают… Как их прокормить, ежели едут и едут, грабют и грабют?… Токмо самому в грабители иттить!
        - И к кому пошел?
        - Вестимо, к батьке Махно. Пацанва на селе толковала, что батька за бедноту стоит и все с мироедов взятое делит честь по чести.
        - С мироедов!- взвыл купец Добрыня.- Это я-то мироед! А ты, рыжая харя, поползал бы в горах Кавказских, поторговал бы с тамошними абреками! Поменял бы шило на мыло! Да еще меняешь и не знаешь, то ли прибыль будет, то ли в яму угодишь!
        - Все сказал?- произнес Хайло, посматривая то на Добрыню, то на Свенельда, который ошивался у возков и вроде бы принюхивался к ящикам.- Ну, теперь молчи и слушай, что я прикажу. Этого Облома доставишь к сотнику в Зашибенике, пусть в поруб его посадит до княжьего суда. Ущерба в дороге ему не чини, голодом не мори, но держи крепко связанным. А ежели он умыслит бежать…
        Тут приблизился Свенельд и зашептал Хайлу в ухо:
        - Чтоб Тор меня стукнуть молотом! У этот купец товар не простой! Пахнуть! А где пахнуть таким, там деньга звенеть. Ха-арошая!
        - Точно, пахнет,- согласился Хайло и махнул Чуриле - мол, придержи пока пленного. Потом уставился на Добрыню, прищурив глаз: - А скажи-ка, честной купец, что везешь с Кавказских гор? Чего наменял у абреков? Должно быть, изюмы с миндалями? Уж больно ароматы сладкие!
        Добрыня переменился в лице, а его возчики и страж хмуро потупились.
        - Сладкое и везу, милостивец мой! Нестоящий товарец… орехи в сиропе от виноградной ягоды, чурчхелом прозываются… козинак еще, те же орехи, но в меду… пахлава сушеная, цинандали вяленый… Попробовать хочешь?
        - Хочу,- сказал Хайло.- Ну-ка, Свенельд, расшиби пару ящиков! Страсть как люблю вяленый цинандали!
        Варяг взмахнул секирой, доски треснули, и из ящика посыпалось нечто бурое, похожее на измельченные листья. Запах сделался сильнее; если б не ветер, гулявший над степью, от него бы закружилась голова.
        - Мамка родная!- вылупил глаза Чурила.- Да ведь это…
        - Хеттский табачок,- договорил Хайло.- Крепкое зелье! Ну, купец, чего еще везешь? Вавилонские кружева, пурпур финикийский или самоцветы из Персии? А может, индийскую травку и сирийские картинки с голыми девками?
        Табак, как и предметы роскоши вроде кружев, шелка и дорогих камней, были в государевой монополии, и выходило, что купец Добрыня из Рязани - преступник и контрабандист. Что до травки и развратных картинок, то ввозить их запрещалось под страхом четвертования. У народа без них было чем развлечься - брагу на Руси разве что из еловых шишек не варили.
        Добрыня отер с лица холодный пот и встал перед Хайлом на колени.
        - Не губи, отец родной… ты меня спас, так не губи… Жизнью деток клянусь: один табак в возках да сладости для отвода глаз, а боле ничего. Ни кружев, ни самоцветов, ни картин поганых. И не шибко я богатею с табачного зелья… так, с хлеба на квас перебиваюсь.
        - Тиуны в Зашибенике смотрят, что за товар у купцов,- сказал Хайло.- Как через заставу провезешь?
        - Есть способы…- пробормотал Добрыня.- Всяк хочет жить получше… хочет, чтоб ладонь позолотили…
        - А ты хитрый швайн,- вмешался Свенельд.- Тиун золотишь, а мы, спасатель твой, бесплатно? Не есть гуд!
        - Да я… я с превеликой радостью, только мигни!- Купец полез за пазуху.- Вот… не пожалею для защитников отечества… от самого чистого сердца…
        Хайло глядел на Добрыню и думал, что отправлять с ним пленного разбойника нельзя. Теперь никак нельзя! Все слышал Облом из Савинщины, все видел - и табак в ящиках, и смущение купца, и кошель с деньгами, припасенный для порубежных тиунов. Терять рыжему нечего, так что крикнет он в Зашибенике «слово и дело»[«Слово и дело» - принятая на Руси формула важного государственного доносительства.] и заложит купчину со всем товаром. Добрыня это понимает, не дурак! И потому не доедет Облом до крепости, не дождется княжьего суда, а ляжет мертвым в ковыли. Вон страж-то Добрынин как зыркает да ласкает сабельку! Этот не пожалеет! Тем более что его напарника убили!
        И еще подумал сотник, что досматривать товар не его обязанность, что послан он за другим и куда как важным делом, и торчать тут больше нет причин. Подумав так, он кивнул Свенельду - мол, бери кошель, пока дают. А Добрыне сказал:
        - Отправляйся, рязанец. Я в твои счеты с тиунами не вхожу.
        - А с этим что?- купец покосился на Облома.
        - С этим сам разберусь. Езжай!
        Когда повозки скрылись за холмом, Свенельд высыпал серебро в ладонь, пересчитал и расплылся в ухмылке.
        - Фифти кун, старшой! Пятьдесят!
        - Хорошо прибарахлились,- заметил Чурила.- А волхв давешний болтал, что удачи не будет… Врут эти вещуны!
        - Врут,- подтвердил Свенельд, ссыпая в кошель монеты.
        У пленного разбойника глаза померкли, как у побитой собаки,- понял, что сейчас им займутся, и занятие то будет скорым и безжалостным.
        Хайло в задумчивости огладил сабельную рукоять, бросил взгляд на рыжего и хмыкнул. С одной стороны, жалко парня - молод, голоден и глуп, а с другой - злодейство есть злодейство. Не тащить же его на Дон, а после снова в Зашибеник! Положено ему наказание, и должно оно свершиться здесь и сейчас.
        Вытянув саблю из ножен, сотник произнес:
        - Ну, Облом, решай, что тебе лучше: острое железо или княжий суд.
        - А суд-то чего?- прохрипел разбойник, мертвея от ужаса.- Суд-то каковский будет?
        - Скорый и справедливый,- с сочувствием сказал Чурила, а Свенельд, ухмыльнувшись, добавил:
        - Такой смутьян кол положен. Тонкий, чтоб мучиться дольше.
        На лбу рыжего выступила испарина. Он скосил глаза на клинок в руке сотника, потом перевел взгляд на небо и прошептал:
        - Ежели тонкий, так лучше сразу… Секи, твое боярство!
        Хайло, однако, не торопился. Что-то потяжелела сабелька в его руках, никак не поднималась для молодецкого замаха… Играли солнечные сполохи на стальном клинке, и Хайло Одихмантьевич глядел на них, на тонкую шею Облома, на дорожную пыль, что вот-вот потемнеет под хлынувшей кровью. Глядел и думал о чезу Хенеб-ка, своем погибшем командире. И - странное дело!- казалось ему в этот миг, что хоть он не родич славному воину, и языки у них разные, и земли, и обычай, но все он, киевский сотник, продолжение Хенеб-ка и должен судить, как судил бы чезу, по совести и справедливости.
        - Как мамку твою зовут?- спросил он вдруг, не поднимая сабли.
        - Дык Ольга,- хрипло откликнулся Облом.- А к чему тебе, боярин?
        - Надо, раз спрашиваю. А сеструху как?
        - Нежанка… двенадцать ей весен…
        - Нежанка,- повторил Хайло и бросил саблю в ножны. Знак богов!- подумалось ему. Неведомо каких, но точно - знак! Или, возможно, сам Хенеб-ка явился незримой тенью из Полей Иалу, чтобы помочь и подсказать…
        За его спиной шумно вздохнул Чурила.
        - Вот что, Облом,- молвил сотник,- отпущу я тебя. К мамке иди и к сеструхе, сей овсы и не шали на дорогах. Не твое это дело, парень! Иди! Бегом!
        Рыжий вскочил и бросился в степь. Бежал пригибаясь, боялся, верно, что подшутили над ним и выстрелят в спину из винтаря. Упал, исчезнув ненадолго в травах, поднялся, снова припустил бегом.
        - Шустряк,- произнес Свенельд.- Пятка только сверкай.
        - Я думал, ты его кончишь, старшой,- сказал Чурила.- Кончишь, не помилуешь.
        Сотник пожал плечами.
        - Нельзя, никак нельзя. Вишь, сестра у него Нежанка! Имя особое, чародейное, от горя хранит… Не поднялась рука.
        - Твой не поднялась, у кого другой подняться,- мрачно заметил Свенельд.
        Они сели на коней и двинулись дальше, к тихому Дону.

* * *
        Нежана - не сестра Облома из Савинщины, а та, что осталась в Киеве,- хлопотала у печки. Хлопоты были пустые - много ли надо женщине и птичке попугаю?… Птица орехов поклюет да яблоко, а ей самой каши хватит. Можно было бы сделать пирог с капустой либо с клюквой, но Нежана давно приметила, что не выходят у нее пироги, когда Хайла нет дома. Тесто не подымается, начинка горчит, корочка пригорает… Вот когда он здесь, при ней, пироги бывают пышными и вкусными, что с капустой, что с ягодой или там рыбой. А без него…
        Без него свет не мил, подумала Нежана. Вытащила из печи горшок с горячей кашей, поставила на подоконник остывать, а сама, пригорюнившись, села на лавку. Вспомнила Афанасия, первого своего супруга, и всплакнула, хоть большой любви меж ними не было. Афанасий сын Никитин был мужиком беспокойным, непоседливым, дома бывал редко, а когда такое случалось, не женой-красавицей любовался, а закупал товар и ковал коней для новых странствий. За четыре года супружества в Киеве он прожил едва ли месяцев пять, а в остальное время носило его от Индий и Китая до Северного полюса. Хайло в этом смысле был куда надежнее, особенно с тех пор, как взяли его в княжью охрану. Потому, наверное, что отпрыгал свое в Палестине и Египте и новых приключений не искал. Знала Нежана, что он ее любит до безумия, только сказать о том не может, ибо словам любовным не научен. Зато держит себя в строгости и пьет крепко лишь дважды в год. Мужики Нежаниных подруг пили куда чаще - муж Анисьи, пиит, закладывал после каждой оды, а строчил их по три в неделю, Любавин Кузька, горшечник, пьяным бил крынки, кружки и жену, а мыловар, супруг
Калерии, набравшись браги, свалился как-то в чан с горячей вываркой. Так что подруги Нежаны считали ее счастливицей. Она и была счастлива - когда Хайло находился при ней и при князе.
        Прилетел из сада попугай, сел Нежане на плечо.
        - Где-то наш хозяин!- вздохнула она.- Должно быть, едет уже по Хазарии…
        - Хазарры марродерры,- сообщил попугай. Почистил перышки и каркнул: - Головоррезы!
        - Ну, утешил,- улыбнулась Нежана.- Только у него голова крепко на плечах сидит. Он воин знатный!
        - Оррел!- согласился попугай.
        Помолчав немного, Нежана сказала:
        - Цену на зерно опять подняли. Значит, хлеб подорожает, и молоко, и масло… Видано ли дело, четверть куны брать за каравай! А к маслу так не подступись!
        - Гррабеж!- подтвердил попугай.
        - В Египте твоем тоже так было? При фараонах ваших? Тоже драли три шкуры с людей за финики и бананы?- спросила Нежана.
        - Фарраон стррог, но спрраведлив,- политично ответил попугай. Подумал и добавил: - Врременами.
        Нежана снова вздохнула.
        - Ну, ничего, ничего! Переживем лихую пору! Был бы только любушка здоров! Сокол мой ясный!
        - Оррел,- поправил попугай, но она не слушала, шептала молитву богам, а каким, про то сама не знала:
        - Пусть будет жив-здоров, весел и бодр, и пусть минуют его злосчастья и невзгоды… Пусть вернется скорее, без ран и недугов, а ежели битва случится, пусть друзья его верные охранят… Пусть будет ему во всем удача, и чтобы сыт он был в дороге, и меня вспоминал, и не глядел на сторону… И пусть не каменеет сердцем и не бьет, по воинской привычке, сгоряча… И ежели встретит сирого да убогого, пусть будет к нему милостив…
        В этот миг, в далекой степи, сотник Хайло вложил саблю в ножны и сказал: «Вот что, Облом, отпущу я тебя». Но, понятное дело, Нежана этого не слышала, а продолжала шептать-ворожить:
        - Вот все, чего прошу, на что надеюсь… Коль исполнится все, что сказано, ничего мне не жалко, ничего… И порукой тому моя жизнь.
        СИНИЕ ВИШНИ
        Кполудню четвертого дня степь отступила перед полями и дубравами, а вскоре заблистали перед путниками воды тихого Дона. Вот река так река! Полноводна, могуча и так широка, что не всякая птица долетит до ее середины! Так говорили казаки, но это было, разумеется, преувеличением; хоть и широк Дон, а даже синицы его перелетали, не говоря уж о воронах. Но река в самом деле большая.
        Да и станица Синие Вишни, что стояла на правом донском берегу, тоже не маленькая. Было в ней сотен пять домов, богатый базар с различной снедью, трактирами и лавками, майдан для сбора казацкого круга и великолепные сады, в которых, конечно, и вишня росла. Но название станицы лишь отчасти было связано с вишенным изобилием, ведь синих вишен в природе не бывает. На самом деле имя это пошло от легендарного атамана Тараса Бульбы, который, вместе со своим отрядом, первый появился на этом берегу. Завидели его печенеги и решили порезать казаков, но не тут-то было: огородился Бульба телегами, а за ними встало его казацкое воинство с винтарями да острыми саблями. Навалились злые вороги, а казаки дали залп и всех, кто к возам поближе, положили. Видит печенежский хан, что не взять ему казаков, а если и возьмет, то большой кровью. И тогда отправил он к Тарасу послов с предложением сложить оружие и сдаться. А славный воин осмотрелся, глянул на круживших в небе воронов, на дикие вишни, что росли поблизости, и ответил так: сдадимся, харя печеная, когда вишни посинеют, а вороны запоют соловьями. И в ту же ночь
вышли казаки из укрепленного стана, грянули на спящих печенегов и посекли их всех до единого. С той поры и пошло название Синие Вишни.
        - Моя станица,- молвил Чурила, когда три всадника подъехали к околице.- Тут я бегал голопузым пацаном да воровал груши по чужим садам.
        - Такой бедный, что свой не иметь?- поинтересовался Свенельд.
        - Как не иметь? Был свой сад, был. Тут, почитай, у всех сады.
        - Тогда почему воровать?
        Чурила с усмешкой покосился на варяга.
        - А ворованное вкуснее. Инда в ваших краях не так?
        Стайка мальчишек окружила их. Они неторопливо ехали по улице, мимо обмазанных глиной беленых хат, мимо колодцев с журавлями, мимо дворов, где дымили костры и летние печки, мимо загонов с козами, свиньями и прочей скотиной. Мирные виды, если не глядеть на людей. Люди тут были всегда начеку: мужчины с пистолетами и шашками, женщины с длинными ножами, и в каждом втором дворе к плетню прислонен винтарь. Жители Синих Вишен могли собраться вмиг и грянуть на врага тысячеконным воинством.
        Мальчишки покружили около приезжих и умчались - наверняка предупредить станичного атамана. Посмотрев им вслед, Хайло одобрительно кивнул - сторожевая служба тут была лучше некуда. С каждого двора их провожал чей-нибудь внимательный взгляд.
        - Ты, старшой, с Ермолаем прежде встречался? С атаманом здешним?- спросил Чурила.
        - Нет,- покачал головой сотник.
        - Ох, хитрован! Любого обставит! Ты с ним построже, построже.
        - А чего построже,- буркнул Хайло.- Я не купец, чтоб зачинать с ним торговлю. Даст казаков для посольского приличия, и прости-прощай.
        Они миновали базар. Здесь торговали рыбой, свининой и битой птицей, прилавки ломились от ранних арбузов и дынь, у кабаков и лавок толпился народ, и все казалось веселее, чем на киевском Торжище. Казачки, видать, не так оскудели, как прочий люд на Руси, и это было понятно - жили здесь не только землей и ремеслами. Бойкое место! На восток пойдешь - вот тебе Волга с Каспием, а за морем - персюки, коих только ленивый не ограбит. На юг двинешься, а там Хазария и Кавказские горы, тоже есть чем поживиться. Что до западной сторонки, то туда можно сплавать на стругах по Дону, пощипать тех же хазар, а еще греков, обсевших Черное море. Куда ни пойди, кроме севера, везде приварок!
        Потому, возможно, многие лавки на базаре торговали воинским припасом, саблями и патронами, подковами и конской сбруей, мохнатыми бурками, папахами и сапогами. В других был выложен взятый в набегах товар: персидские шелка, шемаханское цветное платье, серебряные блюда и кальяны, хитрые изделия греческих мастеров: серьги, духи, часы с боем, тушь для ресниц, кружевное бельишко и притирания. Тут толклись девки и молодки, а при них - разбитной малый с подносом пирогов и сладостей. Под дверью пивной, прямо в луже, спал дородный казак в синих атласных шароварах, над ним стояли любопытные и спорили, громче ли храпит дядька Нечипор, чем дядька Петро, или все-таки тише. Спор был жаркий, и кое-кто уже хватался за сабли. В рыбном ряду продавался осетр огромных размеров, две сажени от пасти до хвоста. На пятачке у харчевни веселил народ скоморох с обезьяной: мартышка препотешно важничала, изображая князя, а скоморох бил ей поклоны. Сотник, почуяв крамолу, схватился было за плеть, но потом плюнул и лишь пришпорил скакуна. Обезьянка хоть молчала, а его попугай по временам такую хулу извергал на фараонов и князей,
что корчилась дыба в Сыскной Избе, мечтая познакомиться с охальником поближе.
        За базаром простирался станичный майдан. На Дворцовой площади в Киеве был столп в честь подвигов Вещего Олега и князя Игоря, а здесь имелось свое украшение: два вкопанных в землю бревна с ликами казацких богов Руби-Башка и Тащи-Хватай. Первый смотрел сурово и грозно, как положено ратному божеству, второй щурился в лукавой воровской усмешке. Между ними лежала колода, на которой пороли провинившихся, а напротив стоял приличных размеров терем - не иначе как жилище старшины. И сам станичный атаман Ермолай, упитанный бритоголовый мужик за пятьдесят, уже спускался с широкого крыльца, разводил руки, готовясь, по казацкой привычке, обнять дорогих гостей и облобызаться с ними.
        Но Хайло, сойдя на землю, обниматься не пожелал, а вытащил воеводино послание и молвил сурово:
        - Из Киева мы, по государеву делу едем. Положено людей нам дать, справных казаков при оружии. И чтобы кони были у них лихие, а не клячи задохлые.
        - Тю!- Атаман огладил усы, свисавшие до самого объемистого чрева.- Кляч не держим! А как тебя звать-величать, княжой человек?
        - Сотник Хайло Одихмантьевич. Вот, бери! Грамота от воеводы Муромца.
        Приняв послание, Ермолай сунул его за пояс и сказал:
        - Писаришка прочтет, а я тому не учен. Ты мне, сотник, живым словом поведай: ехать-то куда?
        - К хазарам, к кагану ихнему в Саркел, с посланием от государя.
        Атаман прищурился.
        - Сумлеваюсь, что энто добрый зачин… от хазаровей можно и вовсе не вернуться. Паскудный народец!
        - Князем велено,- отрезал Хайло.
        - Ну, коли так, бери две сотни, пушку и пороху воз.
        - Такого не надо, с миром едем. Десять хватит, но чтобы был среди них толмач.
        - Десять, да еще с толмачом…- Станичный атаман возвел к небу лукавые глазки.- Энто тяжельше, чем сотню послать! Выбирать треба, и чтоб без обид! Но сделаем, коли князь-батюшка пожелал. Глянем разок-другой, покумекаем и самых лихих казачков отыщем. А покедова…- Он снова раскинул руки, но Хайло увернулся от объятий.- Покедова, гости дорогие, в хату просим. Погутарим у миски с галушками, первача хлебнем, а опосля хозяйка моя уложит вас спать-почивать.
        Сотник хотел было отказаться и молвить со всей строгостью, что служба не терпит промедления, но Свенельд, погладив брюхо, облизнулся.
        - Галушка… первач… гуд!
        - Очень гуд!- поддержал Чурила.
        - Людишки твои в верном рассуждении насчет галушек,- сказал Ермолай, присматриваясь к Чуриле.- А энто кто? Ряха уж больно знакомая… и голос… Никак Чурилка?
        - Не Чурилка, а Чурила Пахомыч, государев воин!
        - Тю, важный какой! А давно ли по голому заду прутьями драли?…- При этом воспоминании атаман ухмыльнулся.- Одначе справный вырос казак! Выходит, драли не зря!
        - За конями пусть присмотрят,- велел Хайло и вслед за атаманом направился к крыльцу.
        Галушки были отменные, а первач выше всяких похвал. Рот Ермолая во время трапезы не закрывался - потчуя гостей, он заходил хитрыми кренделями то с одного бока, то с другого, рассказывал сплетни да байки, пересыпая их внезапными вопросами. Очень хотелось атаману знать, пошто едут киевские воины к хазарам и какие выгоды или конфузы это обещает в будущем. Но Хайло держался твердо, повторяя раз за разом, что он-де человек служивый, велят, так хоть в Китай поедет, а что писано в грамоте княжьей, о том ему не докладывали. Свенельд и Чурила больше молчали, наворачивали галушки и запивали брагой, оставляя атамановы подходы без внимания. Чурила, правда, еще косился на дочку Ермолая, пригожую девицу, что прислуживала за столом. Под конец, когда первач заиграл в крови, он совсем обнаглел и принялся ей подмигивать и выспрашивать, где в усадьбе атамана сеновал. Но брага была крепкой и одолела Чурилу; как добрался он до сеновала, так и захрапел.
        Хайло пил в меру и под вечер решил размяться, пройтись перед сном. Понесло его на базар - хотелось сотнику узнать, почем в Синих Вишнях грецкие орехи. Попугай их очень уважал, но цены в Киеве сильно кусались, особенно в последний год. Свенельд, дыша перегаром, увязался за ним; выпил варяг изрядно, однако ноги ходили, хоть и выписывали кружева. Осмотрев жеребцов-трехлеток, коих продавал смуглый печенег, они прогулялись по лавкам (орехи и впрямь были дешевле, чем в Киеве), постояли у кабака «Люлька-ненька» (но Хайло сказал, что хватит), выпили квасу для освежения, и тут сотник почуял, как дергают его рукав. Он обернулся - то был давешний малый, торговавший пирогами. Сероглазый, бритый, лет тридцати на вид и с такой рожей, что сразу было ясно: это продувная бестия.
        - Купи пирожка, мин херц! Хошь с вишней, хошь с творогом! А еще и с маком есть!
        - Сыт я. Отобедали мы,- сказал Хайло, выдрав рукав из цепких пальцев.
        - А правда, отобедали!- воскликнул малый, принюхавшись к Свенельду.- Тогда, может, я чем помогу? Что желают бояре купить? Шелка персидские, седла хазарские, перстни для любимых жен?- Он понизил голос и сообщил: - Есть зажигалки
«ниппель» англицкой работы… Только для вас! Вещь незаменимая в дороге, твоя милость! У хазар таких не найдете.
        - Откуда ты знаешь, что мы к хазарам едем?- спросил Хайло, взирая на пирожника с большим подозрением.
        - Так все уже знают, мин херц. Прибыл из Киева сотник с княжьей грамотой, едет к кагану в Саркел с десятью казачками… Все знают, окромя дядьки Нечипора - вон он в луже пьяный спит. У слухов ножки быстрые… Ферштейн?
        Свенельд оживился при звуках родной речи и произнес почти разборчиво:
        - Т-ты из как-ковских, мэн? Дойч? Свев? Н-норвег?
        - Не, твоя милость, я из Москвы. Постранствовать довелось, даже в Европах бывал, в Лондонах ихних и Парижах, но сам я как есть москаль. Алексашка сын Меншиков, вельми знатного роду, но в затруднительных обстоятельствах.- Он хлопнул себя по карману, но там ничего не зазвенело.
        - А где та Москва?- полюбопытствовал Хайло в недоумении, ибо град такой был ему неизвестен.
        - Сельцо под Тверью,- отозвался Алексашка.- Та еще дыра! Три пивные, мельница, мыловарня и капище с Велесом. Сбежал я оттуда, судари мои. Странствовал по разным землям, а потом надумал в казачки податься, ан не берут! Сказали, что москалей им не надо. Вот, пробавляюсь пирогами…- Он вдруг поклонился Хайлу и зашептал: - Слушай, боярин, возьми с собою, а? Лопни глаз, отслужу! Поеду с вами к хазарам, а потом - в Киев… давно собирался… стольный град, не Москве чета…
        - Может, и возьму,- сказал сотник, решив, что этот разбитной пирожник будет в дороге не лишним.- Умеешь чего, москаль? Саблей махать, коня седлать, песни играть, стрелять или кашеварить?
        - Всего помаленьку,- скромно сказал Алексашка сын Меншиков.- Но не в том мой главный дар, твое боярство.- Вздохнув, он признался: - Ловкий я, мин херц, изворотливый. Сызмальства таким был… Как мокрый обмылок: стукнут, да не расплющат, ан выскользнул… Будешь рядом, и тебя лихо не достанет.
        - Полезный умений,- молвил слегка протрезвевший Свенельд.- Ежели не врешь.
        - Не вру, зуб даю!- отозвался Алексашка, искательно поглядывая на Хайла.- Так что, боярин? Берешь меня?
        - Беру, если будешь на рассвете с лошадью. К хоромам Ермолая подъезжай.
        - Лучше догоню за околицей,- пообещал Меншиков сын и исчез, будто растворившись в воздухе.
        А сотник с варягом вернулись в дом старшины и проспали до утра в полном благополучии: Свенельд - на сеновале, рядом с Чурилой, а Хайло - в уютной горнице. Ибо княжьим сотникам зазорно спать в сеновалах, и умудренный жизнью Ермолай[Воистину умудренный - даже в Смутное Время, когда раскулачивали казаков и ссылали на реку Амур, Ермолай сумел вывернуться, до Амура не доехал, а поселился в хлебном городе Ташкенте. Там он сколотил отряд для борьбы с басмачами и стал красным командиром.] это понимал.

* * *
        А вот боярину Близняте Чубу ночь выпала бессонная. Провел он ее в охотничьем домике своего поместья Переделкино, что в сорока верстах от Киева. Уединенный домик сложили из неохватных бревен в глухом лесу, и было в нем всего три комнаты: кабинет, опочивальня и трапезная. Всюду, на западный манер, камины, а на стенах - головы оленей, волков и кабанов. Правда, не Чубом добытых, а его егерями; сам охотник он был никакой и винтарю предпочитал удобное кресло и сигару, а также шилья и клещи, что хранились в пыточной Сыскной Избы. Однако дом охотничий велел построить, к чему имелась важная причина: такие были у западных владетелей, графов и баронов, на коих Близнята равнялся с усердием. Домик для всякого был пригоден: и для раздумий в тишине, и для амурных шалостей, и для тайных свиданий с нужными людьми.
        Такой гость и посетил Близняту этой ночью. Юний Лепид Каролус, римский всадник, торговец воском и медом, обосновался в Киеве девять лет назад, вскоре после Азовского похода и войны с хазарами. Торговля, хоть и вполне успешная, была вторым его занятием, а первым и основным - тайная разведка в пользу латынян и неформальные контакты с местной властью. Необходимость этого диктовали не только дела политики, но и финансовый интерес, ибо сумма русских долгов исчислялась многими миллионами денариев. Долги были всякие: что-то дадено князю и его семейству, что-то боярам и купцам, а более всего - державе и разным государственным Приказам. Крупные вложения! И потому Юний Лепид не боялся казней, положенных лазутчику. Кол и котел с кипятком душу его не смущали, не беспокоился он насчет клещей и угольков под пятками, не снились ему плаха для четвертования и кожаный мешок, в каком ребятки Соловья-разбойника топили пойманных шпионов. Собственно, он был не шпионом, а фигурой почти легальной и очень, очень влиятельной. Близнята знал, что он приходится племянником сенатору Бруту Каролусу, главе римской партии
популяров.
        Сыскной боярин сидел у камина, а напротив, в таком же покойном кресле, расположился гость - бритый, сухопарый, с крючковатым носом и черными как ночь глазами. На столике меж кресел сверкали чаши веницейского стекла и поблескивала лакированными боками амфора с сухим родосским. Жуткая кислятина, по мнению Чуба, но Юний Лепид брезговал бражкой, и медовухой, и даже ромом и фряжской мальвазией. Пил только красное вино, для здоровья особо полезное.
        Гость поднял чашу, плеснул на пол - богам, по римскому обычаю,- пригубил и молвил:
        - Итак, достойнейший патриций, как продвигаются наши дела?
        - Грамоты написаны, гонцы отправлены, и первые слушания в Думе уже состоялись,- произнес Близнята Чуб на отменной латыни.- Через пару дней мы продолжим дискуссию, дабы представить государю мнение большинства. Однако…
        Он сделал паузу. Речь шла о прениях в Думе - предполагалось, что каждый боярин молвит слово о любезной ему религии, и в результате подсчета голосов определится, кто в лидерах, а кто в последышах. Чуб, разумеется, был всей душой за латынян, но это не означало бесплатных стараний и бескорыстных усилий. Душевная страсть, даже самая жаркая, нуждается в поощрении.
        - Однако!..- повторил Юний Лепид.- Возникли затруднения? Это не понравится сенату и римскому народу.
        Видел я твой сенат в козлиной заднице, подумалось Чубу. Но одарил гостя лучезарной улыбкой и промолвил:
        - При обсуждении важных дел трудности неизбежны, друг мой. Впрочем, я уверен, что возобладает разумная позиция - ведь если Царьград второй Рим, то Киев, несомненно, третий. Слишком многое связывает нас в политике и коммерции.
        - А также в вере,- заметил Юний Лепид.- Ваш Перун - наш Юпитер, царь богов, Мокошь - Юнона, его супруга, Сварог подобен Вулкану, а Жива - Венере. Плебсу наша религия ближе, чем иудейская, не говоря уж о египетской с их драными кошками. Поклонитесь олимпийцам и будьте Риму верными союзниками. Это в наших общих интересах.
        - Согласен,- кивнул Близнята.- Однако проегипетская фракция в Думе весьма сильна - настолько, что числом едва ли уступает нашей. Многие бояре горой стоят за веру египтян, и мотивы у них такие: мол, религия эта древняя, почтенная и укрепляет власть владыки.
        - Сенат и римский народ этого не поймут,- сказал Каролус и нахмурился.- Я тоже не понимаю, достойный патриций. Крокодилы, шакалы, кошки, ибисы, быки… кого там еще они обожествляют?… Слишком сложно для простого народа. К тому же крокодилы у вас не водятся, да и шакалы, мне кажется, тоже.
        - Тут усматривается тайный интерес,- пояснил сыскной боярин, подвигая гостю ящичек с сигарами. Раскурив свою, он подождал, пока Юний Лепид не сделает то же, затем произнес: - За Египет ратуют строительные подрядчики и новорусские купцы, у коих немерено денег. Столько, что половину Думы купят и не поморщатся. Собственно, уже купили.
        - Все равно не понимаю. Какая выгода подрядчикам в Анубисах, Осирисах и Аписах? Или тем же купцам? Хотя, конечно, все они шакалы… как у вас говорится, рыбак рыбака видит издалека… Для них лучше шакальего бога не придумаешь!
        Пора выкладывать козыри, решил Близнята. Этот тупоумный латынянин даром что лазутчик, а кость не рюхает. Сказано ведь: немерено денег! Ясно сказано, а золотишко римское что-то не бренчит!
        - Дело не в шакалах, а в пирамидах.- Он подлил гостю вина и, стараясь не морщиться, сделал глоток из своей чаши.- В пирамидах, уважаемый!
        - При чем тут пирамиды?- На лице Юния Лепида изобразилось недоумение.
        - При том, что египетская вера требует, чтобы владык хоронили в пирамидах, а их сподвижников,- Близнята положил ладонь на грудь,- в каменных усыпальницах. Прикиньте: пирамиды для князя-батюшки Владимира и его достойных предков плюс сотни две гробниц для членов Думы… Помимо того подъездные пути для доставки камней, саргофаги, ритуальные сосуды, предметы роскоши, снадобья для бальзамирования…- На миг он представил Киев, окруженный пирамидами, и ухмыльнулся.- Огромные заказы для купцов и строителей! Оживление торговли, расцвет деловой активности!
        Юний Лепид задумался, лоб его пошел морщинами. Потом он единым махом осушил чашу с вином и произнес:
        - Вы правы, патриций. Теперь мне ясны истоки этой оппозиции. Готов предложить контрмеры: вместо пирамид надо, по римскому обычаю, возводить мавзолеи. Устроит вашего князя-батюшку мавзолей?
        Близнята затянулся, выпустил дым из ноздрей и сказал:
        - Вполне. При надлежащем финансовом обеспечении.
        - Это мы гарантируем. Цеппелин, на котором отправился ваш посланец в Рим, увез мои депеши. Средства поступят в ближайшие дни.
        - Средства нужны немедленно - во-первых, для подкупа наших противников в Думе, во-вторых, для государя.- Тут Чуб вспомнил слова казначея Кудри на совете у князя и печально добавил: - Казна пуста! Свежих осетров с Волги не можем выписать!
        Каролус возвел взгляд к потолку, зашевелил беззвучно губами, что-то подсчитывая на пальцах.
        - Двести тысяч хватит на эти нужды?
        - Триста, в качестве аванса. Сто пятьдесят для Думы и столько же князю. Плюс отсрочка платежей по займам.
        - Хорошо. Согласен.- Римлянин кивнул.- Bis dat, qui cito dat![Bis dat, qui cito dat - вдвойне дает тот, кто дает быстро (лат.). ]
        - Это правильно, достопочтенный. Еще одно: мой процент?
        - Пять.
        - Пятнадцать.
        - Сойдемся на восьми?
        Чуб задержался с ответом, размышляя, сколь восхитителен и точен этот латинский язык. В нем были такие термины, как «процент» и «аванс», «деловая активность» и
«финансы» - слова, коих в русском отродясь не бывало. Язык деловых людей, причем не консулов и сенаторов, а банкиров из сословия всадников, которые на самом деле правят Римом!
        Потом он сказал:
        - На восьми не сойдемся. Десять, и ни денарием меньше!
        - Сенат и римский народ этого не…- начал Юний Лепид, но тут же махнул рукой.- Ладно, провались все в Тартар! Согласен!
        - Другое дело,- молвил сыскной боярин, прикидывая, сколько положит в свой карман помимо процентов. Сумма получалась круглая, и это грело душу. Близнята был искренне уверен, что благосостояние отчизны неотделимо от личных деловых успехов, что бы там ни говорили в народе, как бы ни проклинали Думу и бояр. Что народ! Быдло холопское! А держава крепка людьми благородными и, разумеется, княжеской волей! Князя он искренне любил и почитал, ибо тот в финансовые вопросы не вдавался. Лев не видит корма собаки, и это хорошо.
        Они выпили вина, потолковали о других делах, не столь срочных и важных, затем Каролус вытащил газету, неряшливо отпечатанную на плохой бумаге. «Народная воля», знакомый мусорный листок, подумал Близнята, наблюдая, как латынянин расправляет газету на коленях.
        - Здесь статьи некоего Марка Троцкуса, римского уроженца,- произнес Юний Лепид. - По моим данным, он служит у вас в Посольском приказе. Эмигрант, вольнодумец и подрывной элемент! Вот послушайте, что он пишет!- И Каролус зачитал пару возмутительных абзацев.
        - Сего пасквилянта мы к ногтю возьмем и закуем в железа в любой момент,- сказал сыскной боярин.- Не трогали его, чтобы выявить связи с ворами и бунтовщиками. Но если желаете…- Близнята пожал плечами.- День-другой, и он запоет в подвале Веселухи.
        - Этого не нужно. Пусть остается на свободе,- произнес Юний Лепид.
        - Заботитесь о соотечественнике?- прищурился Близнята.
        - Забота здесь ни при чем,- отрезал римлянин.- Полезный человек! Пригодится!
        Вино было выпито, сигары докурены, поленья в камине прогорели. Собеседники расстались, когда над лесом и уединенным домиком уже заиграла заря. Оба довольные; Близнята предвкушал барыш, а Юний Лепид усмехался про себя и видел легионы, марширующие по улицам Киева. Рано или поздно, легионы приходили всегда - особенно к должникам, пусть даже и единоверцам.

* * *
        Над степью и тихим Доном тоже раскинулись алые крылья зари. С первым светом Хайло Одихмантьевич, в сопровождении атамана Ермолая, вышел на майдан и оглядел стоявших в шеренге казаков и их лошадей. Кони были справные, поджарой степной породы, и казачки тоже вроде ничего, на вид шустрые и не старые, лет под тридцать. Все в приличной одежонке, в синих шароварах и кафтанах того же цвета с позументом, все оружные, при винтарях и шашках, а трое даже с пиками. Морды, конечно, разбойничьи, но что с казаков взять! Такими, видно, уродились.
        - Этот старшой, десятник Сидор,- сказал атаман, ткнув пальцем в длинного как жердь казака.- Еще Ромка Буревой, по-хазарски бодро гутарит, а вот Пивень, Прошка Армяк, Хмырь, Косой, Пяток и Глузд. Эти два юных сокола - братаны Петро да Иванко. Лихие казачки, не сумлевайся, Хайло Дихмантич! Ну как, доволен?
        - В деле погляжу, тогда и отвечу,- молвил Хайло. Потом сунул под нос каждому пудовый кулачище и предупредил: - Не баловать у меня, орлы! По государеву приказу едем! С меня спрос, а я с вас спрошу… ох, спрошу, мать вашу Исиду!
        Про мать казаки поняли верно и, кажется, вразумились. Тут с сеновала сползли Свенельд с Чурилой, и сотник, отозвав их в сторонку, произнес:
        - Ребятки в твоих годах, Чурила. Ну-ка скажи, с кем ты бегал голопузым пацаном да по чужим садам разбойничал? Верные ли люди?
        - Сидора помню, постарше он и вроде мужик без придури. Ромка говорун, горазд байки складывать. А вот братаны эти, что на одну физию, шалберники и баламуты. Однако с летами могли и в разум войти.
        - Прочие как?
        - Не знаю, старшой. Я тут пятнадцать годов не был, не помню их. Должно быть, пришлые.
        - Ладно, что есть, с тем и перезимуем. За баламутами приглядывай,- тихо сказал Хайло и распорядился в полный голос: - По коням, братцы! Двинулись!
        Зацокали копыта, и отряд покинул майдан, провожаемый выкриками и пальбой ранних прохожих. Кричали, по казацкому обыкновению, всякие непотребства, брань и срамоту, на что речистый Ромка отбрехивался тем же манером. Так спустились они к берегу и баркасу, приготовленному для переправы, и Хайло оглянулся, не догоняет ли их Алексашка сын Меншиков. Но того и в помине не было, лишь маячили над станицей дымы от утренних костров да позвякивали колокольчики - пастух гнал стадо на заливные луга. Должно быть, передумал москаль, решил Хайло и дал команду грузиться.
        Завели лошадей на баркас, гребцы заплескали веслами, казацкая сторона начала удаляться, а хазарская двинулась встречь. Переправились, вскочили в седла, отъехали на полверсты от берега, и тут сзади послышался свист.
        - Наша пирогмейстер,- сказал Свенельд, обернувшись.
        - Кто таков?- полюбопытствовал Чурила.
        - С нами поедет,- отозвался сотник и одобрительно прищелкнул языком: - А конь у него молодецкий! Только боярину под стать!
        - Еще бы!- встрял Ромка Буревой.- С атамановой конюшни жеребчик!
        - И прямь с атамановой,- солидно подтвердил десятник Сидор.- Ну, шельмец! Знакомый навроде… И где ж я эту продувную рожу видел?
        Казаки загомонили.
        - В рядах торгует,- подсказал кто-то.- Конфектами.
        - И пирогами!
        - Не наш, чуж-чуженин, с Моквы какой-то…
        - Ловкий, одначе!
        - Ловкий, ежели коня увел и Дон переплыл!
        - Ну, дядька Ермолай и взбеленится…
        - Ништяк! По обычаю это! Ежели казак в поход собрался, можно скрасть коня безвинно!
        - Так то казак, а этот хрен пирожник!
        Хайло огрел нагайкой сапог и рявкнул:
        - Молчать! Не галдеть! Кто вякнет, пасть порву!
        Алексашка сын Меншиков приблизился резвым аллюром и натянул поводья.
        - Вот и я, мин херц.- Он оглядел казаков и скривил губы.- Ну и кумпания! Не мог старшина получше вы…
        - Ты тоже заткнись,- сказал Хайло, насупив брови.- Ответишь, когда спрошу. Конь краденый?
        - Краденый!- подтвердил Алексашка с радостной улыбкой.
        - За это в Киеве плети положены. Полста на первый раз, а на второй - клеймо на лоб и отсечение руки.
        - Так то в Киеве, твоя милость, а на Дону это в обычае.
        - У казаков в обычае, а ты не казак!
        - Казак! В душе,- пояснил Алексашка.- Да не тревожься ты, мин херц! К хазарам ведь едем! Я у них другого коня скраду и обоих отдам Ермолаю. Будет у него прибыток!
        Чурила, а за ним казаки, заржали, Свенельд буркнул «гуд!», и сотник пожал плечами.
        - Ну, ты и прохиндей! Ладно, будем считать, что жеребчик на время кон… конфунско…
        - Конфунскован,- подсказал сын Меншиков.- Что означает взятие по воинской нужде. А такая нужда - самая первая и главная. Ферштейн, мин херц?
        Хайло Одихмантьевич сплюнул в траву с досады, но делать было нечего, не возвращаться же в Синие Вишни по мелкому поводу. Снова щелкнув плетью, он погнал скакуна в степь. Отряд потянулся следом. Чурила завел песню, казаки подхватили, и сотнику почудилось, что едут они, как и прежде, по Донскому шляху. Но ощущение это было иллюзией. Не те края, что за Доном-рекой! Вроде похожа степь, а чужая…
        Чужая! Недобрая! Хазарская!
        ПОГРАНИЧЬЕ
        На пограничную хазарскую стражу наткнулись верстах в двадцати от берега реки. Десятник Сидор объяснил Хайлу, что чучмеки не пасут у Дона табуны и отары и тем более не селятся близко к большой воде, опасаясь казацких набегов. Чучмеками в этих краях называли печенегов, половцев, хазар и выходцев с Кавказа, всех, кто обитал на землях между речными берегами и предгорьями. Прозвище это было собирательным и неопределенным, ибо жили на Кавказе сотни племен, каждое на особицу, со своим языком и обычаем. Многих соблазняли плодородные равнины, тянувшиеся от Каспия до Черного моря. Горцы спускались с неприступных вершин, признавали хазарскую власть, ставили в степи аулы, разводили коней, баранов и быков и превращались в верную добычу для казаков. Наученные горьким опытом за много лет, хазары отодвинули границу от Дона и охраняли не левый берег, а поселения скотоводов, лежавшие южнее. Иногда их всадники наезжали к Дону, но то были редкие случаи; большей частью стража патрулировала степь.
        По этой ли причине или какой иной, но до полудня не встретилось отряду ни пешего, ни конного, ни быка, ни овцы, ни паршивой козы. Казаки за спиной Хайла негромко переговаривались, расспрашивали Алексашку, как он реку одолел, вплавь или на самодельном плоту, а сын Меншиков хвастал, что Дон для него не помеха, случалось форсировать и другие водные препятствия. Скажем, Темзу в Лондоне, когда он стырил кошель у принца Уэльского и за ним гнались королевские гвардейцы.
        Казаки на это посмеялись, а Ромка Буревой сказал, что дядька Ермолай куда страшнее тех гвардейцев - догонит, мало не покажется. Потом Чурила откашлялся, опробовал голос и запел. Песня была шутейная, старинная, какую пели на Дону испокон веков:
        А когда помрешь ты,
        Милый мой дедочек,
        А когда помрешь ты,
        Сизый голубочек?
        Казаки бодро грянули припевку:
        Во середу, бабка,
        Во середу, любка,
        Во середу, ты моя
        Сизая голубка!
        Но только Чурила завел новый куплет, как вынырнули из трав всадники в островерхих колпаках, и грянул выстрел, приказ остановиться. Натянув поводья, Хайло сказал:
        - Ждем здесь. Как подъедут ближе, машите руками, а ты, Ромка, кричи, что с миром едем и просим допустить в Саркел.
        Хазары, однако, приближаться не стали, остановившись вдалеке, на дистанции выстрела. Было их четверо, и, надо думать, они опасались, что многолюдный отряд стопчет их или пленит. Вскоре Хайло разглядел, как от группы стражей отделился всадник и поскакал к югу - не иначе как с донесением.
        - Пуганые, видно,- пробормотал он, вспоминая Азовский поход и атаку своего ударного полка, первую и единственную. Ох и молодецкая случилась сеча! Сквозь завалы прорвались, траншеи одолели, схлестнулись с хазарской конницей и положили супротивников без счета! Кто ж знал, что заманят их под пулеметный огонь, а пулеметы те ассирской выделки, особо скорострельные… Тут бы сам Хенеб-ка ничего не сделал! Правда, чезу, в отличие от воеводы Аники - чтоб накрылся он задницей Осируса!- не послал бы конный полк против укреплений. Чезу, он…
        Сотник вздохнул, скрипнул зубами и оставил грустные воспоминания. Потом сказал:
        - Коль девка к постели не идет, мы пойдем к девке. Но осторожно! Их трое, и, чтоб не пугать, посылаю троих. Ромка старший, а с ним Прошка и Пяток. Тихим ходом поезжайте, без лихачества.
        - Как скажешь, Хайло Дихмантич.
        Ромка тряхнул поводом и затрусил к хазарам, Прошка и Пяток ехали вслед. Хазары не попятились, стояли на месте, ждали.
        - Чего тут поблизости есть?- спросил Хайло.- Деревни какие аль городки? Кто знает? Ты, Сидор?
        - Там,- десятник вытянул длинную руку на юго-восток,- там, старшой, застава порубежная и чучмекский аул Кара Казанлар. Баранов добрых разводят, мясо вкусное, шкурки кучерявые! И дальше другие аулы, аж до самого синего моря.- Рука Сидора двинулась к западу.- Богато живут, стервецы! Ну, мы их щипем… Бог велел делиться.
        - Это какой же бог?- полюбопытствовал Хайло.
        - Наш, казацкий, Тащи-Хватай прозывается, на майдане стоит.
        - А град здесь где? Первый, что на пути в Саркел?
        Сидор заскреб подбородок, призадумался. Казачки в разговор не встревали, глядели с интересом, как трое посыльных сближаются с хазарами. Ладонь Хмыря ласкала сабельную рукоять, Пивень щелкал затвором, а братцы Петро и Иванко, неотличимые, как две горошины, прям-таки подпрыгивали в седлах.
        - Щас Романыч их обложит,- сказал то ли Иванко, то ли Петро.
        - Обложит! Ругаться по-хазарски он горазд!- поддержал другой брательник.
        Солнце прошло полдень, но висело высоко. Ветер гнал прозрачные облака с востока на запад, с приветом от Каспия Черному морю. Было жарко. В вышине быстрыми зигзагами чертили небеса стрижи.
        - Так что там с градом?- повторил Хайло, тоже глядя на трех казаков. Между ними и хазарами было теперь шагов пятьдесят.
        Ответил сотнику не Сидор, а возникший рядом Алексашка.
        - Есть тут город, мин херц, есть, и не маленький! На закат, ближе к морю, в сотне, думаю, верст. Я там бывал, за маком да изюмом ездил, у них того добра что грязи… Помнится, смешное название у городишки-то! Соч, Сыч или Суч…
        - Сучка,- подсказал кто-то из казаков.
        - Ан нет, не так… Вспомнил! Соча-кала прозывается!- Алексашка хлопнул по колену.- Дворцы там хазарских эмиров, сады персюковые, нивы изюмные и баб что мух над дохлым ишаком! Но лучшие девки в гаремах сидят, и потому, твоя милость…
        - Рот закрой,- молвил Хайло.- Потом доскажешь.
        Его посланцы были уже перед порубежной стражей. Ромка Буревой что-то болботал и поводил руками в стороны, будто желая обнять хазар, Прошка Армяк помахивал пучком травы, а Пяток держал винтарь дулом вниз - должно быть, для демонстрации миролюбия. Все верно делают, решил Хайло. Справные казаки, без придури! Видать, толковых выбрал Ермолай, и это хорошо… А плохо, что коня у Ермолая увели… Ну, ничего! Алексашка, шельмец москальский, двух вернет, а не вернет, так под плети положим!
        Казаки притихли, наблюдая за переговорами. За спиной Хайла слышалось лишь, как сопит Свенельд и фыркают кони, стараясь дотянуться до метелок ковыля. Его пегий переступил с ноги на ногу, покосился на жеребца Алексашки и подтолкнул его плечом - мол, не вылезай вперед.
        Ромка махал руками, старался вовсю, а сотник уже прикидывал, что стражи доведут их до заставы и аула Кара Казанлар, где нужно стребовать проводника. Пожалуй, еще и хазарских конников в свиту - не дрова везем, послание от князя-батюшки! А коль Сидор не врет и в этом Казанларе барашки правда хороши, стоит прикупить пару-другую и вечером, разложив костерок, насадить их на вертела, зажарить и обглодать до косточек. Ибо барашек с пылу с жару - это…
        Грянул выстрел, и мечты сотника Хайло развеялись прахом. Тут же зазвенели клинки, всхрапнули лошади, и Хмырь, выхватив шашку, завопил: «Робяты, наших бьют!» - и бросил коня в галоп. «Режь, коли, руби!» - поддержали его братцы Иванко и Петро, выставили пики и ринулись следом. «Гей, хлопцы, держись!- выкрикнул Пивень, пришпоривая жеребца.- Держись! Идем! Щас супостату кишки выпустим!»
        Но хлопцам помощь была не нужна. Три лихих казака Ромка, Прошка и Пяток вертелись на конях средь высокой травы, с сабель их стекала кровь, а порубленные хазары лежали в ковылях, глядя в небо незрячими глазами. Испуганные лошади без всадников умчались в степь, в одном стремени болтался пустой сапог, привязанные к седлам сумки били скакунов по бокам.
        Хайло, с первым звоном сабель доставший пистолеты, направил коня к мертвецам. Такой была воинская привычка: раз палят и зазвенела сталь, хвататься за оружие. Но ехал он неторопливо, понимая, что ничего уже не изменишь, что не гонец он теперь для хазар, не посыльный государя Владимира, а разбойник, и что грамота княжья если и дойдет по назначению, так вместе с его хладным трупом. Сеча была такой внезапной и стремительной, что он успел лишь пистолеты вытащить да подумать: кто первый начал?… мои оглоеды или хазарские паскудники?… и с чего случилась драка?…
        - Мамка родная!- воскликнул Чурила за его спиной, когда они подъехали к убитым. - Как есть посекли! Насмерть!
        Сотник оборотился к Ромке, Прошке и Пятку. Лицо его было страшным.
        - Ну, лиходеи, сучьи дети, что сотворили? Как мне теперь дело посыльное править? Как, мать вашу Исиду?
        - Виноваты, старшой, погорячились!- пробормотал Ромка, пряча взгляд.
        - Мы, это, их уважили, токмо что зады не облизали, а они… они…- Пяток махнул рукой.
        - Кто стрелял? Кто, спрашиваю?- Брови сотника сошлись на переносице.- И почему грызня случилась?
        - Так ведь, старшой, не хотели нас пропускать, никак не хотели,- зачастил Ромка.- Я им гутарю: барабыс каганга!- а они мне: ярамы! Я снова: эрышмынча барабыс! А они - юк да юк! Я опять: барабыс каганга!.. бир утарга!.. А мне: ярамы да юк, юк да ярямы! Тупые попались чучмеки, упертые! Ну, слово за слово… я их обругал… Тут главный их и пальнул из ружьишка… в меня, гад, целил, да я пригнуться успел… Прошка его саблей… И понеслось!
        - Обругал? Как?- спросил Хайло.
        Ромкино красноречие тут же иссякло.
        - Башсыс…- прошептал он, со страхом глядя на пистолеты сотника.- И еще - биермен атаннын каберда…[На тот случай, если у читателя нет под рукой монографии профессора Артамонова «История хазар» или «Хазарского словаря» Павича, автор передает смысл этого диалога на русском: - Барабыс каганга. (К кагану идем.) - Ярамы! (Нельзя.) - Эрышмынча барабыс!
        (Идем без ругани - то есть без скандала, мирно.) - Юк! (Нет.) - Барабыс каганга!.. бир утарга! (К кагану идем… дай пройти.) - Юк! Ярамы! (Нет. Нельзя.) - Башсыс! Биермен атаннын каберда! (Недоумок. Спляшу на могиле твоего отца.) ] - Повисло молчание. Казаки отводили глаза, Свенельд в недоумении почесывал брюхо, Чурила морщился. Оглядев своих спутников, Хайло впервые заметил, что Алексашки среди них нет, и не слишком тому удивился. Говорил же москаль: ловкий я, изворотливый, скользкий, как мокрый обмылок!.. Раз жареным запахло, самое время ускользнуть…
        - Я хазарский плохо понимаю,- молвил наконец Чурила.- Дед бабку колотил, чтобы по-хазарски не гутарила… любил очень, а за это бил… Одначе помнится мне, что эти слова ужас как поносные. Хужей нельзя хазарина обидеть. Зря ты, Ромка, это сказал.
        - Так погорячился!
        Хайло поднял пистолеты.
        - Я тоже щас погорячусь. Пристрелю вас троих, головы велю на пики вздеть и поеду на хазарскую заставу с извинением. Вот, скажу, те безобразники, что ваших порешили… не горячие, правда, но еще теплые… Своей рукой наказал!
        Лицо Пятка побледнело, Ромка судорожно вздохнул, Прошка Армяк повесил голову. Казаки переглянулись. Десятник Сидор сказал:
        - Стрельнуть их дюже слишком, старшой. Чевой-то иное придумай. К примеру, вожжой отстегать.
        - Нынче то не главная забота,- с горечью произнес сотник и опустил оружие.- К хазарам как явимся? Что скажем? Как в Саркел попадем? Дорога еще не близкая, три раза успеют нас поймать… Может, уже скачут конники с их заставы… Приедут, увидят побитых и пустятся вдогон за нами!
        - Все так, старшой. Ехать надо отсель пошустрее, а как умотаем…- Сидор глубокомысленно поднял взор к небу.- Как умотаем, сесть в круг казачий в тихом месте и покумекать всем опчеством. Опчество - великая сила! Может, чего и надумаем.
        Казаки одобрительно загудели. Демократия, вспомнил Хайло, Марк Троцкус называл такое демократией, а Филимон над ним смеялся… Верно смеялся! Может, и хороша демократия, чтобы державой править, а в делах военных точно нет! Тут нужны быстрый ум, твердая воля и крепкая рука!
        Обдумав эту идею, он хмуро покосился на Сидора, оглядел казаков и молвил:
        - Я вам покажу круг да опчество! Своеволия у нас не будет, не на базаре! Что велю, то и будете делать, лоботрясы хреновы!
        - Так сделаем,- вякнул кто-то.- Только што?
        Хайло привстал в стременах, озирая степь. Пока она была безлюдна.
        - Допрежь всего мотаем отсюда. А там получите приказы.
        Хлестнув плетью жеребца, он поскакал на юго-запад. Некое решение зрело у него в голове, и мнилось сотнику, что чезу Хенеб-ка, уловив невысказанное, смотрит на него с улыбкой и как будто шепчет: верная мысль, воин, князь Синухет такое бы одобрил… Финики с кривой пальмы так же хороши, как с прямой.

* * *
        В Зимнем дворце, в любимом покое с видом на Днепр, князь Владимир наставлял будущего своего преемника. Боги не дали ему сыновей в законном браке, а прижитые на стороне, хоть от ткачих и доярок, хоть от дочек боярских, не годились в князья, ибо кровь прародителя Кия смешалась в них с не такой благородной или вовсе плебейской. Посему наследником считался племяш, сын младшего брата Владимира княжонок Юрий. У этого с кровью все было в порядке - по женской линии происходил княжонок от варягов из знатного рода Рюрика.
        Они сидели у палисандрового стола греческой работы, подпертого резными ножками в виде нимф и фавнов. Это отвлекало Юрия от дядиных речей - очень хотелось ему разглядеть, что там фавны вытворяют с нимфами и в каких позициях. А дядюшка толковал о скучном: о политике, войне и государственном бюджете.
        - Сядешь на престол, Юрась, отвоюешь Крым с Азовом, если я не успею,- наставлял князь племянника.- Потом вдоль Черного моря двинешься, к вольному граду Одессе. Зело там бухта хороша! Флот построишь, и на Царьград! Думаю, деньга на то найдется - либо римляне дадут, либо иудеи, а может, Египет. Смотря кто будет у нас в единоверцах…
        - Сделаю по воле твоей, государь-батюшка,- пообещал Юрий.
        - Только как возьмешь Одессу, не забудь горожан перевешать. Всех! Грецкого корня они, скалозубы, насмешники! Над Киевом насмехаются, пьески поносные пишут да анекдотцы сочиняют! А изведешь под корень, будет тихо. Град же засели надежными людишками, хоть калмыками, хоть чукчами.
        - Изведу, государь-батюшка,- кивнул княжонок, поглядывая под стол.- Всенепременно изведу!
        Был он хлипким и сутуловатым, прыщавым и вертлявым, с непомерно длинными руками, за что и прозвали его Долгоруким. Князь глядел на него с сожалением, отмечая, что их славный род пошел на убыль в этом отроке. Предок Кий, из великанов великан, рубился алебардой в два аршина, Вещий Олег и Игорь не уступали ему ростом и богатырской статью, а Святослав, хоть уродился пожиже, мог свалить быка, врезав по рогам. Да и сам князь Владимир был молодец! Охо-хо, в былые-то годы… Вздохнув, он принял чашу со стола, отхлебнул фряжской мальвазеи, поморщился и заговорил о главном.
        - Скоро волхвов чужеземных соберем, идолищ своих порубим и к вере правильной склонимся. Чуб и Лавруха советуют выбрать латынскую, большие выгоды сулят! Опять же чуть не все Европы веру эту разделяют и молятся на римский манер… Если будет так, найдем тебе, Юрась, достойную невесту. Скажем, из германских принцессок.
        Юрий оживился.
        - Не хочу германскую, государь, у них девки белобрысые да толстомясые. А мне чернявенькие любы! И чтоб шустрой была, как… как…- Он покосился на нимф под столом.- Может, грецкую княжну раздобудем, из самого Царьграда?
        - До царьградских принцессок мы еще не доросли,- молвил князь Владимир с сожалением и допил чашу с мальвазеей.- Вот возьмешь Царьград, все девки будут твои.
        - Тогда латынянку мне сосватай, они тоже чернявые!
        - У латынян принцессок нет, а вот у германцев - как блох на бродячей собаке,- буркнул князь и призадумался.- Разве консульскую дочку найдем… или с богатым папаней-сенатором… Ну, посоветуюсь с Близнятой! Взять невесту из Рима тоже хорошо. Слышал я, девки там шаловливые да игривые! Сдюжишь, Юрасик?
        - Не сомневайся, государь-батюшка!- бодро ответил княжонок и облизнулся.
        Князь Владимир расправил усы, кликнул стольника и велел поганую эту мальвазею убрать, пусть кошаки ее лакают, а принести для веселия души и сердца крепкой медовухи, что и было тотчас исполнено. До вечера князь пил, посвящал наследника в тонкости политики, толковал про окно в Европу и так навеселился сердцем и душой, что сомлел вконец. Но здравого разума не утерял, и когда Юрий поднялся, чтобы оставить князя-батюшку в покое, поманил его пальцем, желая поделиться самым тайным. Княжонок склонил ухо к государевым губам, и сквозь пары перегара донеслось:
        - К-курилы… К-курилы япошкам н-не отдавай… И п-пусть н-на Сах-халин не зарятся…
        Вымолвив это, князь-государь обмяк в кресле и захрапел.

* * *
        Алексашка нагнал их, едва отъехали от места недавнего сражения. В поводу он вел хазарского коня, того, в чьем стремени запутался сапог. Обувка, почти новая, так и висела - видать, великовата была покойному стражу и соскользнула с ноги.
        - Вот, лошадку добыл для дядьки Ермолая,- молвил Алексашка, нагло подмигивая сотнику.- Не пропадать же имуществу! Как говорится, князю слава, боярину почет, а москалю деньги. Или другой пользительный прибыток.
        Хайло цыкнул на шельмеца, но в глубине души был доволен - во-первых, потому, что не бросил москаль сотоварищей, а во-вторых, без Алексашки планы, зреющие у сотника в голове, казались трудно выполнимыми. Спросив, верно ли они едут к городу Соча-кала, Хайло шибче погнал жеребца, не забывая озирать окрестности. Время у них еще было, но небольшое: пока наедут хазары с заставы, пока разберутся с убитыми, пока погоню соберут, день повернется к вечеру. А в темное время в степи ничего не сыщещь, кроме коварной ямы - подвернется такая под копыто, и будет всадник на земле, а лошадь без ноги.
        Равнина уже не была совсем безлюдной, временами вдали виднелись отары овец и табуны лошадей, а при них - пастуший шалаш или юрта. Такое место сотник объезжал, прячась за холмами, коих в степи было предостаточно. Когда солнце пошло на закат, они одолели уже верст семьдесят. Ехали быстро, кони притомились, а сивый мерин Свенельда вовсе выбился из сил. Взошла луна, к счастью, не полная, а узкий серпик. Хайло велел остановиться, но лошадей не расседлывать и костров не жечь, а пожевать сухарей да выпить браги по глотку. Потом отозвал в сторонку свою малую дружину, Свенельда с Чурилой, а к ним Алексашку и Сидора.
        - Нельзя нам в Саркел ехать,- молвил он соратникам.- Дорога дальняя, изловят нас и порешат без милости. Так что его каганское величество мы не увидим. Хотя головы наши ему, пожалуй, привезут. На пиках.
        - К тому я не есть готовый,- пробурчал Свенельд.
        - Я тоже. Не поедем в Саркел,- подвел итог Хайло.
        - А как же грамота государева?- Чурила поскреб в затылке.- Как же волхв иудейский? Спустят шкуры с нас, коли пустыми воротимся!
        - Воротимся, но не пустыми. Слушай сюда, казачки, секрет скажу.- Хайло поманил ближе Сидора и Алексашку.- В письме государевом просьба к кагану: прислать в Киев со мной иудейское священство. Двух или трех рыл, а ежели речистый, так можно одного. Но не хазарина, а природного иудея.
        - Тю!- сказал Сидор с удивлением.- На кой хрен он князю сдался?
        - Князь с боярами задумали веру менять,- пояснил Хайло.- Перуна и прочих идолищ - в Днепр аль на дрова, а новым богам выстроить храмину каменную, точно как в Европах. Оконце, значит, туда прорубить. Для того государю и нужны волхвы иноземные, латынянин, иудей и жрец египетский.
        - Это что ж такое, мин херц!- изумился Алексашка сын Меншиков.- Всем сразу молиться станем? И всем священствам на лапу нести?
        - Не всем, а тому, кого государь выберет. Ясно? И боле никаких вопросов! Теперь я буду спрашивать. В этой Соча-кале, думаю, есть капище?
        - Есть, как не быть, твоя милость! Но не капищем прозывается, а симахохой. Цельный дворец с двумя башнями, и снаружи размалеван весь цветочками и прочей загогулиной. Лепо! На главной площади стоит.
        - А кто служитель в этой симахохе?- спросил Хайло.- Иудей или хазарин?
        Алексашка задумался.
        - Не ведаю, мин херц… Я там больше по базару шлялся, изюмы с маками высматривал… Опять же мне иудея от хазарина не отличить. Оба смуглы и чернявы.
        - Мать твою Исиду!- вымолвил сотник в сердцах.- Как же не отличить! У хазар рожа плоская, носишко сплюснутый, глазки что щелки! А у иудея глаз большой, лупатый, а нос в треть аршина! Очень заметный нос, шнобелем прозывается! Ну, так кого ты в этой симахохе видел?
        - А я туда не заходил,- отозвался Алексашка.- Не было у меня интересу.
        - Теперь будет,- отрезал Хайло.- Значит, так, казаки: едем к городу, место выберем и затаимся на окраине до света. С зарей Алексашка на площадь пойдет, будто он купец приезжий, глянет на свои изюмы, а заодно на симахоху эту и волхва. Если он с таким вот шнобелем,- сотник отмерил руками,- значит, иудей. Тогда проследи, где живет, и ночью мы его скрадем. В мешок, и все дела! Без грамоты и без кагана!
        Недолго все молчали в ошеломлении, потом Сидор хлопнул себя по ляжке и промолвил:
        - Вот это по-нашему, по-казацки! Любо, ой любо!
        Свенельд ухмыльнулся, почесал брюхо, бросил: «Гуд! Очен, очен гуд!», Алексашка пробормотал: «Хитро!», а Чурила в полном восторге затянул:
        Любо, братцы, любо,
        Любо, братцы, жить!
        С нашим атаманом
        Не приходится тужить!
        Сын Меншиков опомнился первым, ибо, по москальскому обыкновению, в любом деле искал выгод.
        - Ежели я представлюсь купцом, мин херц, так деньги мне нужны. Какое-никакое серебришко… кун, положим, тридцать.
        - Ну, тридцать! Это ты хватил,- произнес Хайло.- Пять будет довольно. Выдай ему, Свенельд.
        - С пятью кунами какой я купец!- заныл Алексашка.- Шашлык не съесть, шербету не выпить! А если бакшиш понадобится страже сунуть, то как? Тут у базарных надзирателей лапы загребущие! Мало сунешь, обидятся, в яму посадят… И вести никакой не донесу! Никакого иудея с длинным шнобелем!
        - Ладно, уговорил. Десять кун возьмешь.
        - Двадцать!
        - Десять, я сказал! И хватит канючить!
        Алексашка принял монеты от варяга, пересчитал и спрятал в пояс. Затем, ткнув пальцем в сторону Соча-калы, спросил:
        - А ежели, мин херц, в симахохе ихней нет иудея? Ежели там одни хазары?
        - Скрадем чучмека,- встрял десятник Сидор.- Чем чучмекский волхв хужее еудейского?
        - Это не прокатит.- Хайло покачал головой.- Хазарина не велели брать, нужен натуральный иудей. Если тут не найдем, придется поискать в других местах. Но, по новеградскому присловью, неча в набат трезвонить, пока дом не горит. Сперва поглядим, что за караси водятся в Соча-кале.
        Промолвив это, сотник велел садиться на-конь и ехать к городу, но, по темному времени, не спеша и с оглядкой. Что и было сделано.
        СОЧА-КАЛА
        До городской окраины добрались в середине ночи. Алексашка, бывавший здесь не раз, а потому служивший проводником, повернул коня к югу, сказав, что там, за городом, есть огроменный пустырь, где можно переночевать и дневное время провести. Пустырь, дескать, считается местом нечистым, поганым, и жители туда не ходят, так что для тайного стана лучше не придумаешь.
        Место и правда было не простое, а очень даже странное - ямы понакопаны, камни понавалены, всюду заросли бурьяна, гнилые доски и балки, черепица и ржавое железо, просевшие фундаменты и полуразрушенные стены. Пришлось оставить седла и пробираться с осторожностью, выглядывая подходящую для лошадей дорогу. В темноте это было непросто, и сотник решил не тащиться в глубь руин, а присмотреть клочок земли с травой, где и разбить лагерь. Долго не выбирали - уставших за день казаков клонило в сон. Расседлали коней, перекусили всухомятку, потом Хайло назначил дозорных и велел отдыхать. Легли. Вместо подушки - седло, одеяло - попона, а постель - мать сыра земля.
        Утром сотник оглядел территорию и изумился. Стан был на ровном круглом пятачке, заросшем травой и обведенном валом из битого камня и кирпича; из вала тут и там торчали железные пруты, а дальняя половина круга была усыпана черепами и костями - без сомнения, человечьими. Хайло хмыкнул, поднялся на вал и пришел в еще большее изумление. На севере, за полосой развалин, виднелся город, очень приглядный в зелени садов, обстроенный дворцами, украшенный башнями, с полноводной рекой, над которой вставал причудливый мостик. Сказка, а не град! С юга, а также с востока и запада лежали руины, громоздились кучи мусора, перемежавшиеся траншеями и ямами, блестело на солнце разбитое стекло, осыпались ржавчиной непонятные конструкции, ветер гонял пыль и какие-то лохмотья, тряпки или бумагу. Учитывая залежь костяков, это походило на укрепрайон, взятый неприятелем после упорного боя, который завершился истреблением защитников и подрывом крепостных сооружений. Но воинский опыт Хайла ясно подсказывал, что ничего такого здесь не случилось и случиться не могло. Где блиндажи и пулеметные ячейки?… Где насыпи для батарей?…
Где танковые «ежи», склады боеприпасов, снарядные осколки, ржавое оружие, разбитые пушки?… Да и сама планировка этих развалин никак не походила на оборонительную линию.
        Кликнув Алексашку, уже собравшегося в город, он спросил, откуда эти чудеса - может, местные лешие здесь развлекались? Наворотили бревен, железа да камней, перепились и пошли плясать с кикиморами: топнут - яма, пяткой поддадут - мусорная куча, перегаром дохнут - рыжая ржавчина…
        Сын Меншиков огляделся, скривил рот и сказал:
        - Лешие тут ни при чем, мин херц, все человеками сотворено.
        - Вижу, что человеками,- отозвался Хайло.- Вон, в той половине, все костьми завалено… Людские останки! Откуда? И почему?
        - А это мы ночью к Проклятой Арене вышли,- раздалось в ответ.- Тут, как я на базаре слышал, казнь была. А где казни, там и кости.
        И начал Алексашка пересказывать давнюю историю, что случилась лет сорок назад, при владыке, который приходился дедом нынешнему кагану. Дедушка тот мечтал прославить свою державу, и придумалось ему возвести под Соча-калой амфитеатры и гипподромы, гимнасии и колизеи, а потом собрать охочий люд со всего света белого, чтобы, по грецкому обычаю, потягались те охотники в разных искусствах, от шашек до кулачного боя. Чтобы гладиаторы приехали из Рима и бритты, гораздые в кегли играть, и самураи, что лихо рубятся мечами, и чернокожие из Папуасии, что плавают как рыба дельфин, и даже народ Полуночного Края с собачьими упряжками. Ожидалось, что соберутся несметные толпы поглазеть на эти зрелища, отчего державе двойная выгода: почет и доход. Начали строить гипподромы и арены, залы для кегель и шашек, начали ямы копать под бассейны для людей-дельфинов, начали снег запасать для полуночников - начать-то начали, но пролетели с деньгами по вине воров-подрядчиков. Лихоимство произошло такое, что у министров-эмиров желчь разлилась и ударили они челом владыке: мол, пора бы, твое каганское величество, окоротить
прожект, столь неподъемный для державы. Но каган упорствовал, и тогда согласились эмиры, что следует его прирезать. Что и было сделано - в полном согласии с хазарской традицией.
        - А воров-подрядчиков привели в сей круг и разорвали конями,- закончил Алексашка.- Говорят, было их столько, что табун лошадей уморился, и пришлось заканчивать с верблюдами. Ну так что, мин херц, поехал я?
        - Езжай,- сказал сотник, бросая взгляд на груды костей и черепов. И подумалось ему, что хазары хоть и жестокий народ, однако здравомыслящий. Потому, возможно, и выбрали они иудейскую веру.

* * *
        Днем отдыхали, пасли коней, варили кулеш и, забираясь на кучи мусора, разглядывали город. Со своими садами и дворцами выглядел он таким соблазнительным, что казаки пришли к единому мнению: забогатели чучмеки! А значит, пора созвать народ по всем станицам, сесть в седла и наведаться в эти края с вострыми саблями да винтарями системы Мосина. Чтобы удаль казацкая не ржавела, и в мошне звенело, и зипуны были теплые, крытые бархатом!
        Хайло провел этот день в тревоге, соображая, куда податься, если в Соча-кале нет природных иудеев. Еще вспоминался ему Давид, друг-побратим по сидению в каменоломне и побегу из этой гнусной ямины. Давид был храбрый воин из чезета Хенеб-ка, и с ним Хайло прошел пустыню, дрался с ассирами и оборонял Мемфис. В той последней схватке, когда убили Хенеб-ка, Давид тоже был рядом… Но в памяти сотника остались не только битвы да походы, но и немало иудейских слов, коих он нахватался от Давида. Говорить на этом языке он, пожалуй, не смог бы, но понять сказанное - за милую душу.
        Солнце еще не село, когда вернулся Алексашка. От него вкусно пахло вином и жареным на мангале мясом, и был он бодр и весел, точно птица-синица весенней порой. Сойдя с лошади, сын Меншиков оскалил крепкие зубы в улыбке, крикнул:
«Здорово, казаки!» - и, повернувшись к Хайлу, принялся докладывать:
        - Все пучком, твоя милость, нашелся в Соче иудей! Точно как ты изволил описать: глаз большой, лупатый, а шнобель в треть аршина. Может, и в половину будет… В симахохе он самый главный, из книги читает, а при нем три хазарина вертятся на посылках. Живет один, и домишко его сразу за симахохой этой. Я все как есть высмотрел! Невеликий домик и в саду стоит у переулка, средь персюковых дерев! Скрасть его, что два пальца опи…
        Велев Алексашке заткнуться, Хайло стал выспрашивать подробности: можно ли проехать переулком на конях, далеко ли другие дома, как выбраться потом из города. Еще спросил про имя иудея - удалось ли его разобрать, и каков он собой, невзрачен или телом крепок.
        - Тощий, в приличных летах, и мне по сю пору.- Алексашка отмерил до уха.- А имя ему Ребе, так в симахохе все его звали.
        - Балда ты,- сказал Хайло.- Ребе не имя, а чин его священства. Ну ничего, скрадем, так он нам и по имени представится.
        Казаки, собравшись вокруг, слушали Алексашку с большим интересом и толковали промеж собой, что не худо бы на базар заглянуть, пошарить по лавкам и сундукам купеческим. Слыша такие речи, Хайло насупился, цыкнул на казачков и собрался было отдать приказы, кто поедет с ним, кто в карауле подежурит и кто ребе из дома выманит. Но тут Алексашка шепнул ему в ухо:
        - Отойдем, мин херц… на пару тайных слов…
        Они направились в дальнюю часть арены, усеянную останками воров-подрядчиков. Кости хрустели под ногами, из черепа вылезла ящерка и уставилась на сотника изумрудным глазом. Может, княжна заколдованная?…- подумал он и вздохнул, вспомнив любушку Нежану.
        - Ты, боярин…- начал Алексашка, но Хайло перебил:
        - Не боярин я и не из детей боярских.
        - Так ведь сотник!
        - Не всякий сотник из бояр. Ну говори, чего хотел.
        - Ты, твоя милость, казачкам нашим не шибко доверяй. Известные на всю станицу бездельники и обалдуи! Вот дядька Ермолай тебе их и сплавил, чтобы глаза не мозолили. А пропадут у хазар, так и вовсе хорошо! Ермолай, он мужик расчетливый!
        Хитрован, любого обставит!- вспомнилось сотнику предупреждение Чурилы. Да он и сам уже понимал, что товар ему подсунули с гнильцой. Не случись афронта с хазарской стражей, ехал бы он сейчас в Саркел важным гонцом, а не таился среди развалин колизеев и гимнасиев.
        - Еще скажу,- зашептал сын Меншиков в ухо Хайлу.- Ты, мин херц, в Соче поосторожней будь… Я по базару прошелся, старых знакомцев встретил… Кучкара, что бараниной торгует, еще Хайвана и Дунгыза… эти больше по финикам с изюмами… Сказывали мне, что утром кричал глашатай на базаре и бумагу приколотил на столб… видел я эту бумагу, только прочесть не смог, не разумею я их закорючки…
        - А кричали что?- спросил Хайло.
        - Кричали, будто разбойники явились с Дона, сотня целая или две, и порубили те злодеи пограничных стражей. Будут в степи шалить, в аулах, а может, и в городе. Хазары силу собирают, на заставе ихней ждут подмоги, и в Соче оружных прибавилось. Там дворцов эмирских много, и при каждом охранники… Думаю, будут ночью по улицам ходить.
        Хайло нахмурился, взвешивая эти слова. Получалось, что всем отрядом, как он хотел, в город лезть нельзя. Полтора десятка конных слишком много, их и слепой заметит, а не заметит, так услышит… Опять же орава у Сидора ненадежная - вдруг ринутся на базар лавки разбивать и товар тащить!
        Не нужны они, подумал сотник, совсем не нужны. И Свенельда с Чурилой тоже брать не стоит, лучше пусть ждут в условленном месте и за порядком следят. Надо Алексашку взять в проводники, а уж сунуть в мешок тощего ребе он сможет и сам. Мешок подходящий у них был, у запасливого Свенельда.
        - Стемнеет, вдвоем пойдем,- бросил Хайло Алексашке и направился к казакам.- Значит, так, орлы: в город ни ногой. Ты, Свенельд, и ты, Чурила, тоже. Будете здесь ждать, вон у той ямины, самой крайней. Факелом помашите, чтобы я не заплутал во тьме… Как вернусь, сразу побежим на Дон. Ясно?
        Свенельду и Чуриле, людям воинским, все было ясно, но казачки расшумелись.
        - А по лавкам как?…
        - Не гоже вертаться без хабара!
        - Бабы с девками засмеют!
        - Войди в понятие, старшой: сбегали к чучмекам, и пустые!
        - Не по правилу то!
        Сотник оглядел ватагу: длинного Сидора, Ромку-толмача, братцев Петро с Иванкой и остальных, кого станичный атаман дал ему в спутники. Оглядел, хлопнул по сапогу нагайкой и веско произнес:
        - Я вам покажу хабар и лавки! Так покажу, что небо с овчинку помстится! А правило тут одно, казачки: я велю - вы исполняете. Кому не по нраву, того щас положим пузом вниз, а голым задом кверху, и Свенельд его плеткой отходит.
        - С большой удовольствий,- добавил варяг.
        На этом дискуссия была закончена. Мрачные казаки потянулись к яме, а Хайло передал Свенельду саблю и винтарь, взял у него мешок, спрятал за пазуху пистолеты и стал ждать темноты. Вскоре упала ночь, зажглись в вышине звезды и повис в темном небе тонкий лунный серп. Поднявшись в седло, сотник махнул Алексашке и молвил:
        - А не зря ты словил хазарского коня! Лишняя лошадка как раз для ребе пригодится. В поводу ее поведешь, когда на Дон поскачем.
        - Я, мин херц, удачливый да умелый, любую службу сослужу,- откликнулся москаль. - Только что мне за ту службу будет? Какая, значитца, награда?
        - Ты в Киев просился? Вот в Киев тебя и возьму,- сказал Хайло.- Ну, показывай дорогу!
        Покинув развалины, они выехали на дорогу, что вела к мосту. В этот поздний час дорога была пустынной, да и вокруг царила тишина, нарушаемая лишь пением цикад и тихим звуком ступавших в пыли копыт. В будке у моста сидели стражники, целых шесть - должно быть, как говорил Алексашка, охрана была усилена. Впрочем, особого рвения стражи не проявляли, пили чай, закусывали пахлавой и на путников глянули мельком. Один высунулся из будки, спросил:
        - Кая барасыс?
        - Сатырга-алырга,- промолвил Алексашка, опуская в руку стражника серебро.
        - Бар![Кая барасыс? (Куда идете?) Сатырга-алырга. (Покупать-продавать.) Бар!
        (Проходи.) ] - буркнул тот и вернулся к пахлаве и чаю.
        Они углубились в лабиринт улочек. Слева и справа - глухие заборы, над ними - ветви деревьев, домов не видать, зато пахнет сладко, персиковым цветом.
        - Что-то стража не очень бдительна,- сказал Хайло.
        - Выглядывают сотню злодеев, как глашатай кричал. А нас только двое, и на разбойников мы не похожи…- Алексашка вздохнул.- Вот обратно как поедем? С иудейским священством в мешке?
        - Скажешь, барана купили,- усмехнулся сотник.
        - Какие ночью бараны, твоя милость? Опять же ребе этот вертеться будет и кричать…
        - Не будет,- пообещал Хайло.- Но возвращаться нам лучше не по мосту, а через реку. Брод в ней есть?
        - Тут, почитай, всюду брод. Речка коню по брюхо, а где глубже, там до ноздрей. Видел, местные на арбах ездят.
        Сотник кивнул, пытаясь сориентироваться в темноте. Кажется, они приближались к центру города - заборы стали выше, деревья - гуще, но за ними смутно маячили контуры украшенных башнями строений, не иначе как эмирские дворцы. Слышался плеск фонтанов, а кое-где - тихая музыка и голоса; должно быть, в богатых усадьбах не всюду спали, отдавая ночь пирам и прочим удовольствиям. Алексашка завистливо вздыхал, а Хайло, раздувая ноздри, принюхивался к разным соблазнительным ароматам - пахло здесь не только цветами, но вином и шашлыком.
        Дважды им встречались патрули, чье приближение было слышно издалека по нестройному топоту, лязгу оружия и болтовне. Времени хватало, чтобы укрыться в узком переулке и объехать стражей, весьма беспечных, по мнению Хайла. Город дремал вполглаза; кто не спал, тот пил и веселился, а сторожа ходили только по широким улицам и в каждую щель не совались. Будто не гуляет в степи сотня казаков-разбойников!- подумал с усмешкой сотник.
        - Сюда, твоя милость.- Алексашка кивнул на неширокий проезд, тонувший в тенях. Но впереди завиднелась площадь, и Хайло, пригнувшись к шее коня, прошептал:
        - Погоди, взглянуть хочу, что за диво тут построено. Был друг у меня, иудей. Про священство их рассказывал, а про симахохи - нет. Говорил, что только один храм есть у иудеев, в Иерусалиме.
        - Это от хазар далече, им свои молельни нужны,- отозвался сын Меншиков и добавил: - Не будет их, куда богам нести? А не принесешь хабар, так силы у молитвы нет. Боги не утруждаются забесплатно.
        Но сотник его не слушал, а, тронув бока жеребца, осторожно приблизился к площади. Перед ним возникло большое здание с высокой аркой входа и двумя высокими тонкими башнями по бокам. Ночной сумрак не позволял разглядеть роспись на стенах, окна, двери и разные украшения, но величину и благородный контур постройки Хайло оценил вполне. Перед нею стояли на страже раскидистые платаны и мерцала вода в овальном, облицованном камнем бассейне. Месяц висел точно над шпилем правой башни, будто венчая ее, а над левой горела яркая звезда.
        - Лепо,- пробормотал сотник под нос.- До пирамид, знамо дело, далеко, но не хуже, чем храмина латынская в Цезарии.
        Налюбовавшись, он вернулся в проулок. Там царила темнота и шелест листьев заглушал мягкую поступь лошадей. Вслед за Алексашкой Хайло обогнул святилище, выехав к небольшому садику, который не был огорожен ничем, кроме кустиков жасмина. За персиковыми и гранатовыми деревьями виднелся небольшой домик, похожий на виденные Хайлом в Палестине: ни крыльца, ни окон, глухая беленая стена, а в ней - дверь с резной звездой Давида.
        Они спрыгнули на землю. Пегий жеребец ткнулся мордой в шею сотника, когда тот освобождал привязанный к седлу мешок. Прошептав: «Не балуй, братец», Хайло кивнул сыну Меншикову, и они быстрым шагом подобрались к двери.
        - Готовь мешок, мин херц,- пробормотал Алексашка.- Щас я его выманю.
        Он примерился к двери ногой, но, увидев, что сотник хмурится, стукнул легонько костяшками пальцев. Спустя недолгое время за дверью послышались шорохи и кашель, потом ребе что-то молвил по-хазарски. Алексашка тут же откликнулся; как было условлено, просил он явить милость недужному, проводить его в последний путь. На хазарском он объяснялся не так хорошо, как Ромка-толмач, но, очевидно, ребе его понял: дверь отворилась, и невысокий человечек в темном одеянии переступил порог.
        Вытянув руку, Хайло закрыл ему ладонью рот, а пальцем прижал сонную артерию. Египетский прием, которым тихо снимали вражьих часовых при неожиданной атаке… Одно из многих умений, полученных от Хенеб-ка; даже крепкие ассиры недолго трепыхались. У ребе здоровья было меньше, чем у ассирских дозорных,- он дернулся пару раз, обмяк и затих. Алексашка придержал его за плечи, Хайло напялил мешок, взвалил добычу на спину и тем же легким быстрым шагом направился к лошади. Сын Меншиков возбужденно сопел позади.
        - Лихо скрали! Не пикнул старичок! Ай да мы! Ай да умельцы! Теперь бы в домишке его пошарить… Может, завалялся шекель-другой…
        - Я те пошарю, харя пирожная!- злобно прошипел Хайло.- Не тати мы ночные, государево дело делаем! На коня, быстро! Дорогу к реке показывай!
        Ребе был легким, как перышко. Ухватив мешок одной рукой, сотник поднялся в седло, устроил скраденного поперек коленей и ткнул скакуна в бок. Тихо, как бесплотные тени, они проехали переулком, помчались по более широкой дороге и, заслышав топот патруля, исчезли в щели между заборами. Алексашка петлял, выбирая места потемнее и подальше от главных улиц. В какой-то миг послышались Хайлу дальние шумы и вопли, но его спутник махнул рукой и пояснил, что в той стороне базарная площадь, где хоть и не торгуют по ночам, зато едят и пьют, там кабаков хватает. Затем очередная щель вывела их к реке, в саженях трехстах от мостика, и кони осторожно вошли в воду. Речка и правда была мелкой, за голенища сапог ни капли не пролилось. Пегий жеребец Хайла, ступая по скользким камням, выбрался на берег, за ним въехал Алексашка; кони фыркали и приплясывали, готовые к стремительному бегу.
        Но сотник не послал скакуна в галоп, а склонился к мешку и огладил его, ощутив под руками тощий зад иудейского ребе. По расчетам Хайла пленнику было бы пора очнуться, но он не вопил, не ворочался и иных признаков жизни не подавал, хотя его дыхание не пресеклось. Дышал он тихо, но вполне слышно, когда не топотали кони.
        Может, обморок с ним случился?…- подумал Хайло в недоумении. Пока ехали по городу, он был готов слегка придушить свою добычу, если та пикнет или дернется, но такой нужды не возникало. Однако, живой, решил с облегчением сотник. Впрочем, не исключалось, что ребе сомлел основательно и надолго или находился в таком ужасе, что не мог ни звука выдавить, ни шевельнуть рукой или ногой.
        - Поехали,- сказал Хайло, направляя лошадь к пустырю. Они обогнули с востока полосу развалин, заметили слабый огонек, мерцающий в отдалении, и вскоре приблизились к Свенельду, Чуриле и казакам, поджидавшим у разверстой ямины. Все на конях и оружие наготове, отметил сотник. Не такие уж бездельники и обалдуи, как Алексашка говорил! Хотя, конечно, держать эту братию надо в ежовых рукавицах.
        - С удачей, старшой,- произнес Чурила, поглядев на мешок. И тут же по своей привычке замурлыкал:
        Ваше благородие госпожа удача,
        Для кого ты добрая, для кого иначе…
        Девять граммов сердца погоди, не рви!
        Не везет мне в смерти, повезет в любви…
        - Чегой-то он тихий,- сказал десятник Сидор.- Ты его, часом, не порешил?
        - Живой,- отозвался Хайло.- Думаю, либо сомлел, либо размышляет о божественном.
        - Толковище с богами не терпит суеты,- согласился Алексашка.- Однако надо бы проверить. Мужичок-то хлипкий, не приключилось бы чего.
        - От города отъедем, тогда и будет проверка,- буркнул сотник.- Нам бы до света верст тридцать отмахать… А лучше сорок!
        - По такой тьме быстро не поскачешь,- молвил Прошка Армяк.
        - Быстро, не быстро, а старшой прав: утекать надобно,- возразил Пивень.
        - Эх! И без хабара!- вздохнул Косой, бросив жадный взгляд на городскую окраину.
        - Так вернемся ведь,- рассудительно заметил Сидор.- Вернемся, как не вернуться!
        - Пойдет князь-батюшка хазар воевать, и вы с ним,- произнес Чурила, закончив с песнями. Но эта идея не вызвала у казаков энтузиазма.
        - Мы уж как-нибудь сами,- сказал один из братцев, то ли Петро, то ли Иванко.
        - Сами!- поддержал другой, то ли Иванко, то ли Петро.
        А Хмырь пробормотал:
        - Что нам князь! Это он в Киеве князь и всем голова, а на Дону - вожжа без телеги.
        И правда, подумал Хайло, тут без князя обойдутся. И без фараона, без цезаря, без короля… И хоть злодеи они все, как есть башибузуки и разбойники, однако их силой держава стоит, их, а не княжеской! Случись что, лягут костьми, свой Дон защищая! Как лег чезу Хенеб-ка у мемфисских врат…
        Мысль была крамольной, но странным образом доставила ему удовольствие. И потому он рассердился, рявкнул на Хмыря, велел закрыть пасть и подтянуть подпруги. Затем мешок с добычей привязали к хазарскому коньку, Алексашка подобрал повод и всадники двинулись в темную степь. Ехали быстро, но осторожно, и хоть сорок верст не одолели, все же путь проделали немалый. Когда разгорелась заря, Хайло, приглядев подходящий буерак, дал команду остановиться, расседлать коней и отдыхать до полудня. Мешок с его иудейским священством сняли и вытряхнули в траву.
        Удивительно, но пленник, хоть выглядел ошеломленным и помятым, недовольства не проявил и не стал качать права. Часто моргая, он покосился на казаков, потом перевел взгляд на сотника и оглушительно чихнул. Глаза у него были ясными, как у ребенка, а шнобель самых выдающихся размеров.
        - Шалом, ребе,- произнес Хайло, опустившись на корточки.
        - Шалом!- Ребе вытер нос полою одеяния, чихнул еще раз и продолжил на русском - правда, с непривычным выговором: - Здравия тебе, сын мой! Я таки думаю, что кому-то нужен, раз Господь направил ко мне тебя и этих несчастных байстрюков. Только зачем класть бедного старого ребе в пыльный мешок? Я там едва не задохнулся.
        У Хайла отвисла челюсть.
        - Мать моя Исида!- пробормотал он, подумал мгновение и добавил: - Ты уж, ребе, извиняй за мешок. Пыльный, как есть пыльный! А я, понимаешь, засуетился и вытряхнуть позабыл.

* * *
        В степи - не в хазарском порубежье, а в той степи, что раскинулась к северу от Дона, к югу от Зашибеника,- гулял батька Махно. Гулянки те были весьма разорительны и опасны для прохожих и проезжих, ибо кончались в лучшем случае экспроприацией товара и пинком под зад, а в худшем - пляской под пулями, играми в жмурки на доске, брошенной над чаном с кипятком, или бегом за резвыми конями с петлей на шее и привязанной к седлу веревкой. Это уж как батьке закуражится; он любил развлекаться и обладал буйной фантазией.
        В данный момент гулянки, если иметь в виду лихой наскок на проезжих, грабеж приграничных деревень и пиры с обильными возлияниями, были временно приостановлены, так как батька принимал послов. Он расположился в тачанке, обитой малиновым бархатом; под правой рукой - пулемет, под левой - бутыль самогона, в ногах - полюбовница, хазарская княжна Парашка. В княжны ее сам батька произвел, ревнуя к славе Стеньки Разина, у которого тоже была княжна - по слухам, из Персии. Хотя, конечно, могли и соврать.
        Батькину тачанку окружали хлопцы числом десятков шесть; кто сидел, кто полеживал в травке без дела, а кто точил клинок, поглядывая на послов. Те понимали: мигнет батька, и отлетят их души в поднебесье. И, понимая это, были особо убедительны.
        - Полтаву бери, Умань и Черкассы,- молвил посол Гордей, дюжий молодец из кожемяк.- Возьмешь, ратников княжьих зарежешь, посадников вздернешь, и будет у тебя там автономная махновская республика.
        - Полтавщину с Уманью и Черкассами я и без вас повоюю,- произнес батька после недолгих раздумий.- На што вы мне, нищеброды столичные, голь перекатная? На што партейцы ваши и атаманы самозваные? Я сам себе голова!
        - А вот не повоюешь, батька!- с нажимом сказал другой посол, Изот-горшечник.- Не повоюешь без братских пролетариев! В каждом граде полк стоит с пушками и воеводами!
        Батька Махно приподнялся и хлопнул ладонью по заду, намекая, где он видел те полки, те пушки и воевод.
        - Ежели их разобьешь, так новые придут,- напомнил Гордей.- Из Киева явятся, из Рязани и Суздаля, даже из Сибири. Одному тебе никак не выстоять! А потому иди в нашу веру, в боевые атаманы при наших вождях. Опчеством навалимся и скинем мироедов!
        - О вере давай-ка в подробностях,- велел батька.- Это ж кому мы станем поклоны бить? Вашему Вовку Ильичу с Троцкусом-латынянином?… Шея, боюсь, отвалится!
        Хлопцы весело загоготали. Звук, с каким камень острил железо, не смолкал, вгоняя послов в испарину. Вжик-вжик! И снова: вжик-вжик!
        - При социлизме все без поклонов, понеже все равные,- пояснил Изот дрогнувшим голосом.- Все друг другу братки! И самый распоследний кухарь или там свинарь может управлять державой.
        - Все равные?- Батька заломил густую бровь.- Не бывать такому! То химера грецкая! Глянь вот,- он обвел рукою хлопцев,- все тут равные, однако я равнее прочих! Велю в лягух обратиться, сей миг запрыгают и заквакают!
        Послы переглянулись и отерли пот.
        - Ну,- начал Гордей,- для отдельных персон, особо важных…
        - Для слуг народа…- продолжил Изот.
        - Для знатных мастеров и хлеборобов…
        - Для воинских начальников, что вышли в полные герои…
        - Они, само собой…
        Батька хлебнул из бутыли и скривил рот.
        - С этим все понятно. Даже Парашке понятно, так?- Он потрепал румяную щечку княжны.- А как вы мужиков подымете? Мужику до равности этой што до свинячьего дерьма, ему пожива нужна… Так, хлопцы? Верно говорю?
        - Верно!- поддержали батьку шесть десятков голосов.
        Вжик-вжик… вжик-вжик…
        Почесав в затылке, Гордей молвил:
        - Для мужиков у нас лозунг есть, наиглавнейший в партейной программе: грабь награбленное!
        Услыхав такие слова, батька Махно сразу развеселился, стукнул пулемет по кожуху и сказал:
        - Чего же вы раньше сопли жевали, болезные? С того и надо толковище начинать: грабь! Однако…- Он приподнял бутыль, сделал глоток и произнес: - Полтава…- Еще глоток: - Умань…- Третий глоток: - Черкассы…- Тут батька отставил хмельное и спросил: - А в Киев кто войдет? Кого туда зовете? Уж не Стеньку ли Разина? Или Емельку Пугача?
        - Всех зовем, но при условии,- ответил Изот, приободрившись.- Марк-латынянин и Вовк Ильич, наши старшины партейные, так велели передать: каждый пусть явится с войском в пять сотен ратников. Этого довольно, чтобы князя скинуть, а как скинем, будем держать совет и делить богатства. Справедливо поделим, чтобы были в народе покой и всеобщее согласие.
        Батька, тертый жизнью калач, знал, что при дележе всеобщего согласия не бывает, а потому спросил, куда девать обиженных. Скажем, бояр, купцов и прочих мироедов можно и в расход пустить, но несогласных будет больше, много больше: у бояр - прислужники, у купцов - приказчики, а еще чиновный люд, всякие мелкие грамотеи, что мнят себя пупом земли, их бабы с ребятней и прочее такое. Всех резать да вешать не дорого ль встанет? Труд тяжелый, а пользы ровно никакой.
        На это Изот с Гордеем отвечали, что Сибирь обширна и богата землями и водами, а за ней еще и полуночные края, так что места хватит всем: и вредным умникам, и ребятне и бабам. Опять же мысль есть прокопать каналы от Дона к Волге и от Балтийского моря к Белому - милое дело для несогласных и польза отчизне великая. Опять же в шахтах нужен народец, в солеварнях и на прокладке дорог - при нынешнем самодержавном небрежении плохие на Руси дороги! Так что чем больше обиженных, тем лучше; не все же пролетариям горб наживать, пусть и враги народа помахают лопатой да кайлом.
        Батьке Махно эти идеи пришлись по душе, но захотел он добавить к Полтаве, Умани и Черкассам также Жмеринку, Винницу и Кременчуг. На том и согласились. И еще обещали посланцы, что если Стенька Разин будет генералом и героем революции, то батьке чин пожалуют не меньший и славой тоже не обидят. На последнем батька особо настаивал, так как был весьма завистлив и тщеславен.
        ЮЖНЕЕ ДОНА
        Костер палить не стали, а, расседлав коней, легли на теплую землю, утомленные долгим ночным переходом. Вскоре овраг, служивший убежищем отряду, наполнился сопением казаков и мощным храпом Свенельда. Хайло, однако, не спал, назначив себя в дозорные, и не спал Алексашка, любопытный, как все москали. Вместе с похищенным ребе они сидели в ковылях, дышали свежими степными ароматами и слушали, как хрупают травой и фыркают лошади. Ребе то и дело чихал и тряс головой, освобождаясь от пыли, а когда прочихался, воздел руки к небесам и молвил:
        - Хвала Господу! Лишь Он ведает, куда направить человека, и волей Его творятся на земле все добрые дела. Надеюсь, дети мои, что ваши помыслы чисты, и я призван для достойного служения?
        - Достойнее не бывает,- сказал Хайло.- Послан я киевским князем Владимиром в хазарскую землю, чтобы пригласить на Русь волхва иудейской веры. Так что, ребе, дорога нам в Киев лежит.
        - Ты мог передать приглашение князя как-то иначе.- С этими словами ребе покосился на валявшийся в траве мешок и, приподняв полу одеяния, выставил босые ноги.- Азохун вей![Азохун вей (увы и ах) - эмоциональное восклицание.] Видишь, я даже обуться не успел! Добро ли к князю прийти в пыльной одежке и без башмаков?
        - Обувка у меня, мин херц, найдется,- молвил Алексашка.- Хороший сапог, новый, но один. В хазарском стремени застрял.
        - Один сапог таки лучше, чем ничего,- с задумчивым видом произнес ребе.- Наверняка это знамение, посланное Господом. Он, конечно, мог подарить мне два сапога, но это было бы слишком великой милостью.
        Алексашка захихикал, но сотник, бросив на него строгий взгляд, велел тащить сапог и не лыбиться по-пустому. Затем спросил, как имя ребе и откуда знакома ему русская речь.
        - В Соча-кале зовут меня Чингисхаимом, на хазарский манер, но вообще-то я Хаим Рабинович из Жмеринки. А там на всех языках говорят, ибо не город это, а вавилонское столпотворение,- объяснил ребе, натягивая сапог. Он примерил обувку на левую ногу, потом на правую и произнес: - Великоват, чтоб я так жил! Но с Господом не спорят - что Им даровано, то и носи.
        - Ты Хаим, а я Хайло,- заметил сотник.- Похоже, однако.
        - Похоже,- согласился ребе.- А ты сам откуда будешь? Случаем, не из Жмеринки?
        - Нет, из Новеграда. В Жмеринке не был, но постранствовать пришлось. В молодых годах в Египте служил, с ассирами дрался, побывал в Палестине и на Синае.
        - В Палестине!- Ребе Хаим восторженно всплеснул руками.- В Палестине, в святой земле! Боже всемогущий! Так и я там был, давно, еще до войны с ассирами! Служителем при Храме меня определили, для постижения таинств Торы и Талмуда, а как превзошел я все науки, так отправился в Хазарию, дабы нести свет Моисеевой веры степным народам, научая добру и отвращая от диких обычаев… И теперь никто из хазар не почитает идолов, не ест свинины и не воюет в субботний день.
        - А почему?- спросил Алексашка.
        - А потому, сын мой, что суббота по закону Моисея день молитвы, и нельзя в субботу воевать, торговать, путешествовать и заниматься другими делами. Суббота для того, чтобы устремиться помыслом к Богу и подумать о своих грехах, коих, я чувствую, у тебя немало. Вот скажи мне, вьюноша: не лгал ли ты, не воровал ли? Не желал ли богатства и чужой жены? Или погибели кому-то? Или болезней и бед?
        - Лгал, воровал и желал,- признался со вздохом Алексашка.- И сейчас желаю - ну, к примеру, стать княжим казначеем. Тогда сидел бы я в субботу у сундуков с деньгами, размышлял о своем воровстве и каялся.
        Услышав это, ребе поник головой на мгновение, потом глаза его вспыхнули, лицо оживилось, и он воскликнул:
        - Велик Бог Авраама, Исаака и Иакова! Теперь я знаю, к чему призван Господом, какого Он желает подвига от своего слуги! Отвратить тебя от греховных помыслов и спасти твою душу, сын мой! Вот зачем послал Господь этот пыльный мешок старому ребе! Вот зачем увезли его босым и голым от стола с шаурмой! Ибо печется Господь о всяком человеке, и один раскаявшийся грешник Ему дороже, чем тысяча праведников! Блажен тот, кому отпущены беззакония и чьи грехи покрыты! Блажен тот, коему…
        Вытянув руку, сотник похлопал Хаима по костлявому плечу.
        - Успокойся, ребе, не горячись до срока. Как говорят в Египте, не поют песен крокодилу и не кормят верблюда розами. Алексашка был грешник, грешен ныне и таким помрет и в землю ляжет. Видишь, ухмыляется, паскуда… Так что не трать на него стараний, все одно уйдут в песок. Дело твое в Киеве куда важнее, чем Алексашку совестить. Ждет князь-батюшка священство от египтян, латынян и иудеев, будете говорить с ним о вере своей, и выберет он самую достойную. Какую выберет, той и быть на Руси, а прежних богов пожгут и порубят. Для того и зван ты князем.
        Ребе внимал сотнику с пылающими глазами, сидя в молитвенной позе, подняв к небу просветленное лицо. Должно быть, чудилось Хаиму, как приводит он князя киевского и толпы язычников к истинной вере, как славят прозелиты Господа и мечут идолищ поганых в жаркие костры. И еще, наверное, видел он, как покидают Киев с позором латыняне с египтянами, посыпая главы пеплом и волоча статуи своих Амонов и Юпитеров, Осирисов и развратных Венерок. Чудное зрелище! К славе Господа и Его торжеству!
        Дослушал ребе сотника, хлопнул себя по коленкам, набрал в грудь воздуха и запел. Песня-хвала, возносимая Богу, была на иудейском языке, и кое-что Хайло понимал - всплывали в памяти слова, слышанные от Давида. Сам Давид молился редко и лишь в особых случаях, когда ему казалось, что смерть неминуема и пора позаботиться о душе.
        Ребе пел:
        Небеса проповедуют славу Божию, и о делах рук Его
        вещает твердь!
        День дню передает речь, и ночь ночи открывает
        знание.
        Нет языка и нет наречия, где не слышался бы
        голос их.
        По всей земле проходит звук их, и до пределов
        вселенной слова их.
        Он поставил в них жилище солнцу…
        - Хоть непонятно поет, зато громко,- молвил Алексашка.- А на вид, мин херц, совсем шибздик, соплей перешибешь.
        - Знать, сила в нем духовная играет,- откликнулся Хайло.- Чезу Хенеб-ка тоже видом был не богатырь, а как встанет перед строем и скажет речь, так руки сами к пулемету тянутся. Дух, Алексашка, чудеса творит. Помню, как под Мемфисом танки на нас поперли, а патроны кончились. И тогда…
        Ребе пел:
        И от умышленных удержи раба Твоего, чтобы
        не возобладали мною.
        Тогда я буду непорочен и чист от великого
        развращения.
        Да будут слова уст моих и помышление сердца моего
        благоугодны
        Пред Тобою, Господи, твердыня моя
        и Избавитель мой!
        Допев, он подтянул сапог, повернулся к сотнику и произнес:
        - Великая честь мне оказана - принести в Киев Божью благодать! Но отчего же, храбрый воин, взяли меня ночью и тайком? Взяли, как распоследнего шлемазла! Без священной книги и светильников, без подобающих одежд и даже без башмаков! Явись ты ко мне от князя, разве не поехал бы я с тобой? Разве отказался бы от богоугодного деяния? Таки никогда! Даже в субботу, ибо не человек для субботы, а суббота для человека. Пред Господом все дни равны, в какой позовет, тот и хорош… Так зачем ты увез меня в мешке и без обувки?
        - Хмм…- молвил Хайло, бросив предостерегающий взгляд на сына Меншикова,- хмм… Ну, что до обувки, так один сапог у тебя уже есть. А что до всего остального, тут такие кандибоберы… Далековата Палестина, и потому советники княжьи велели искать священство иудейское в Хазарии. А с хазарами, сам понимаешь, свара у нас, и они, ясен пень, благодатью не поделятся. Не отпустили бы тебя хазары! И теперь рыщут они по степи, чтобы тебя забрать, а наши головы на пики вздеть. Рыщут как звери хищные, точно знаю!
        Ребе приосанился.
        - Выходит, я таки важная персона! Ну, сын мой, раз Господь послал меня в Киев, так я там буду. Буду, не сомневайся! Кто спорит с велением Божьим? Нету таких безрассудцев!
        - Хорошо, если так,- сказал Хайло.- Но лучше нам поостеречься, ребе, и время зря не тратить. В полдень поскачем, к вечеру будем у Дона, а как переберемся через реку, так мы и в безопасности.
        - Мы всюду в безопасности,- откликнулся ребе.- Раз ведет нас Господь, так Он и защищает. Чувствуешь, сын мой, длань Его в своей душе?
        Но сотник ощущал лишь жару да струйки пота, что текли под рубаху. От зноя и усталости клонило в сон. Он разбудил Чурилу, велел смотреть за степью в оба глаза и улегся в траву. Сны пришли быстро и были приятными - снились ему Нежана, уютная их горница, друг любезный попугай и стол с пирогами.
        Возможно, эти сны и были Божьей дланью в его душе.

* * *
        Страсти в Думе накалились.
        Обширна Русь, просторна, и много в ней всяких земель, и в каждой земле - свои бояре, но первые средь них - столичные, а все остальные - вторые, третьи и так далее, до двадцатых и семидесятых. Первые всего нахватали: и денег, и почетных должностей; кто не столоначальник в приказе, тот воевода, чашник или сокольничий, постельничий либо, на худой конец, княжий псарь. У вторых и прочих радостей меньше; доверено им налог нести в казну, отщипывая и себе кусочек. Вторые, конечно, новеградцы, ревнующие к славе Киева. Хоть и вторые, но, соединившись с третьими и семидесятыми, могут первых раком поставить. Так что зевать столичным нельзя - зевнешь, тут тебя и объедут по кривой.
        У столичных в предводителях Чуб Близнята из Сыскной Избы, казначей и мытарь Кудря и глава Посольского приказа Лавруха. А у новеградских старшим Микула Жердяич, богатырь в две сажени, борода до пояса, пузо что пивная бочка, глотка луженая и кулаки как два кузнечных молота. Что столичные ни скажут, Микула всегда против, а за ним другие новеградцы тянутся: и суздальцы, и смоляне, и рязанцы. Предложит Кудря денег дать на тракт из Киева в Житомир, а Микуле дорога нужна из Новеграда в Тверь. Намекнет Лавруха, что стоило бы вступить в союз с Ирландским королевством, а Микуле подавай Сицилию или, предположим, Карфаген. Захочется Чубу уважить князя и орден Вещего Олега ему поднести, Микула опять недоволен: не князю, говорит, а самому Близняте, и не орден, а куриное дерьмо в ведре помойном. Словом, прекословник!
        Ясно, что раз Близнята с присными встали за римскую веру, Микула со своими насмерть был за египтян. О том, подкуплен ли он подрядчиками, желавшими строить пирамиды, компромата не имелось, однако гуляли средь новеградцев, суздальцев и прочей оппозиции немалые деньги, а к тому же слух прошел, что в тайных мастерских уже лепят сфинксов с ликом князя Владимира. Ситуация и вовсе обострилась, когда Юний Лепид выдал Чубу обещанные суммы, и зазвенело в думских коридорах латынское золото. Звуки были такими приятными, что оппозиция не вынесла натиска и раскололась: кто стоял за Амона вчера, переметнулся вдруг к Юпитеру и вместо пирамид ратовал теперь за мавзолеи. От такого бесчинства Микула Жердяич совсем освирепел, собрал толпу холопов перед Думой, и те перекрыли Княжий спуск. Купленный народец сильно не бузил, помахивал плакатами с изображением Амона, но замешались в толпу и другие люди, явные крамольники, вопившие: «Князя долой!», «Бей бояр, спасай Расею!», «На вилы мироедов! Зимний в топоры!», «Власть большакам!» и всякое такое. Пришлось варягов вызвать для разгона шантрапы и приласкать крамольников
дубинками.
        В Думе дела заварились покруче, ибо остудить бояр варяги не могли. Серьезное место Дума, не для варягов - хотя, по княжьему соизволению, чего не бывает! Однако в этот раз обошлись своими силами.
        Микула Жердяич воздвигся над думскими скамьями, ткнул перстом в Чуба Близняту и проревел:
        - Ты, супостат, прохиндей, вражий сын! Пошто мздоимство средь бояр разводишь? Пошто деньгой чужеземной звенишь? Пошто склоняешь нас к латынской вере?… Мы египетску хотим! И все людишки с нами, весь честной народ!- Он показал на окна, за которыми варяги разгоняли толпу.- Вот, слухай! Уши развесь, паскудина! За Амона люди кричат и муку под палками приемлют! А твой Иупитер им не люб! И гулящие женки Дианка и Венус, и баба Манерва, и фавны, пьянь кабацкая, не любы! И патеры латынские!
        - Что паскудишь великих богов?- отвечал Жердяичу Близнята.- Что на меня напраслину возводишь?… У самого рыло в пуху! А людишки, что за окнами кричат, быдло, тобою купленное! И государю о том бесчинстве будет доложено, не сомневайся! Кончишь век свой в Соловках, репу сажая!
        Физия Микулы налилась кровью, сжались пудовые кулаки. Хоть текло рекой латынское золото, но четверть Думы все еще была за ним. Четверть - это не мало, ежели вспомнить, что новеградские бояре были мужами дородными, и в суздальцах да рязанцах тоже силушка играла.
        Разинул пасть Микула и рявкнул:
        - Ты мне Соловками не грози, тать позорный! Государево слово еще не сказано! Может, сам в Сибири будешь лес валить и ведмедиц трахать! За кумпанию с Кудрей и Лаврухой![Эти слова Микулы Жердяича были пророческими: в Смутные Времена бояр Лавруху и Кудрю сослали, как врагов народа, в Сибирь, на лесоповал, где жизни их и кончились.] Щас глянем, кто у нас бодрее, Амон или Иупитер! Кто народу любезнее!
        Он поднял кулак, и оппозиция взвыла:
        - Геть нечисть латынскую!
        - Бей поганцев!
        - За батюшку Амона!
        - С нами мать Исида! Вали супостатов!
        - Взашей из Думы! Геть!
        Затрещали скамьи дубовые, взмыли увесистые ножки, а кое-кто расстегнул пояса с медными бляхами. Сильно столичных не любили - за спесивость и наглость, за близость к государю, а пуще всего за то, что доставался им всякий сладкий кус, каждая деньга, откуда бы ее ни приносило, из Рима, Лондона или германских земель. Так что Микула был уверен, что борется за правду, и коль победит, будет у князя в одобрении.
        Потрясая кулаками, он прорычал:
        - Ату их, робята! Ату! Не оскудела в Думе удаль молодецкая!
        И пошла потеха, битва египтян и латынян, схватка Амона с Юпитером. А про иудейскую веру никто уже не вспоминал.

* * *
        Хазары настигли их в семи верстах от Дона. День перевалил за половину, но солнце висело еще высоко, и было ясно, что в ночной тьме не укроешься - догонят и порубят. В конных стычках побеждает тот, чьи лошади резвее и бодрее, а Хайло со своими казаками проехал уже изрядно, и скакуны у них подустали. Сивый мерин под Свенельдом вовсе изнемог, а конь ребе Хаима, хоть не утомленный слишком его весом, спотыкался и шел неровно - всадник из Хаима был никудышный. Хазары же ехали лихо и борзо, и, глядя на них, сотник понимал, что у противника лошади свежие. Пожалуй, он решился бы затеять скачки, но Свенельд и ребе отстали бы сразу. Это значило, что варяга с гарантией пристрелят, а иудейское священство, желает того он или нет, вернется в свою симахоху в Соча-кала. Такой вариант Хайло не устраивал, и получалось, что выход один: биться честь по чести и в мать сыру землицу лечь.
        Биться ему не хотелось - хазар было десятков восемь, и в конной схватке казаков бы порубили. Лучше сесть в овраге и отстреливаться, но оврагов, как назло, не попадалось. Степь была ровной, как площадь в Киеве перед Зимним дворцом - ни оврагов, ни холмов, ни даже мелких ямок или буковых рощиц. К тому же и трава невысокая, лошадям по колено, так что и в ковылях не скроешься. Хазары, воины опытные, гнали их больше версты, гнали не галопом, но быстрой рысью, и своего добились: кони начали мелко дрожать, с губ их падала пена, ноги подгибались. Не для боя скакуны! И хоть было жалко их до слез, велел Хайло остановиться и положить лошадок в траву.
        Старый казацкий способ: нет камней и ям, чтобы держать оборону, хоронись за коня. Ему - первые пули; будет он биться и кричать криком человечьим и умрет, закрывая хозяина. А тому, может, удастся спастись или хотя бы отплатить врагам за свою жизнь и за жизнь скакуна. Если спасется, запомнит, как меркли глаза его лошади и как пятнала траву ее кровь. Такое долго помнится! Конь родней казаку, чем жена.
        Пегий лег послушно, только фыркнул пару раз: мол, что же ты, всадник мой! Я еще могу скакать, могу унести от погони, а биться решишь, так опрокину любого врага! Хайло потрепал его за ушами, шепнул: «Прости, друг…»
        За пегим послушно легли другие лошади. Хазары подъехали на выстрел и остановились: знали, что казаков с налета не взять, биться будут, так перебьют не меньше трети. Впереди хазарского воинства был всадник в шапке с ярким пером; кнему приблизились двое, должно быть, помощники, стали совещаться. В обхват пойдут, тоскливо подумал Хайло. Если так, надо семь лошадок сзади положить, второй линией.
        Он пристроил винтарь на седле и вытащил пистолеты. Слева сопел Свенельд, справа щелкал затвором Чурила, а за ним лежали Алексашка с ребе Хаимом. Ребе, облокотившись на локти, озирался с интересом; наверное, не бывал в бою в долгой своей жизни и не ведал, чего ожидать. Впрочем, ему опасность не грозила, разве что случайная - как побьют казаков, станет он освобожденным пленником.
        На фланге ершились братцы Петро и Иванко.
        - Чего на пузах-то лежим?- бурчал Петро или, возможно, Иванко.- На-конь и вперед! Устроим им мочилово!
        - Порежем чучмеков!- грозился второй браток.- Чего старшой наш жмется? Лавки обшманать не дал, так хоть лошадок раздобудем!
        - Угомонитесь,- послышался голос Сидора. Он, должно быть, понимал, что жить им осталось ровно столько, сколько отпустят хазары.- Угомонитесь, дуралеи! Ты, Петро, башку выше седла не задирай, пулю в лобешник схлопочешь. А ты, Иванко, что лошадь положил к себе ногами? Забьется при смерти, лягнет, костей не соберешь!
        Сидор, однако, толковый мужик, подумал Хайло. Махнул винтарем, привлекая внимание, и крикнул зычно:
        - Слушай, казаки! Стрелять по моей команде и патронов зря не тратить! Прицельно бей!
        Чурила, лежавший по правую руку, высвистывал что-то грустное, потом совсем закручинился и сказал:
        - Нам их не повалить, старшой. Без пулемета никак не повалить!
        - Нет пулемет, есть топор,- Свенельд погладил древко секиры.- Очень гуд топор! Фатер майн фатер брать с ним город на другой сторона океана. Далеко, давно! С ярлом Френки Дрейк туда ходить.
        - Что за город?- полюбопытствовал Чурила.
        - Трудный названий… Мин… нет, Мун…- Вспоминая, варяг наморщил лоб.- Мунхаттан, вот! Большой, богатый! Месяц грабили!
        Совет хазарских начальников кончился. Помощники главного завопили протяжно, и отряд разбился натрое. С обоих флангов хотят обойти, решил Хайло.
        - Что они замыслили? Хотят-таки разбежаться?- Ребе Хаим привстал, но тут же плюхнулся в траву, придавленный рукою Алексашки.- Полегче, сын мой… не надо жать из меня масло, много не выжмешь…
        - Не выжмешь, ребе,- согласился Алексашка.- Тощий ты, недокормленный, как дворняга приблудная. Ну ничего, на Руси отъешься.
        - Будто я на Руси не был!- произнес Хаим с ноткой возмущения.- А Жмеринка что тебе, не Русь? В Жмеринке, знаешь ли, такие блины с кулебяками! Чтоб я так жил!
        Половина хазар осталась на месте, а остальные, по два десятка всадников, разъехались в обе стороны. Один отряд вел воин с пером на шапке, другой - его помощник. Хайло чувствовал, что дело кислое, придется оборонять позицию с фронта и с тыла. Он собирался уже окликнуть Сидора, отдать приказ, но тут новая мысль посетила его. Всадники, собиравшиеся обойти их с флангов, приблизились на сотню с небольшим шагов, и он уже различал физиономию командира - смуглую, суровую, пересеченную шрамом от левого уха до подбородка. Реявшее над шапкой перо было то ли украшением, то ли особым знаком - возможно, наградой за доблесть.
        Сотник подтолкнул Чурилу.
        - Перышко собьешь? У того переднего хазарина?
        - Ха, перышко! Проще в лоб ему залепить или в печенку. Сниму его, старшой?
        - Нет. Снимешь, так обозлятся вконец и разговора не будет. Ты покажи, что мог бы его ухайдакать. Мог бы, только свара нам ни к чему.
        - А! Понял! Щас попробую!
        Чурила поводил стволом, приложился и выстрелил. Перо слетело под копыта лошади, хазарин сперва замер, потом закрутил в ошеломлении башкой, а казаки, одобрительно загудев, изготовились к пальбе.
        - Не стрелять, сучьи дети!- крикнул Хайло.- Без моей команды не стрелять!- И добавил потише: - Может, миром разойдемся.
        - Нехорошо в людей стрелять, Бог этого не любит,- согласился с ним ребе Хаим.- Особенно в субботу. Суббота, она таки не для войны.
        - Так нынче середа,- заметил Алексашка.
        - А я говорю, суббота!
        - Середа, твое священство!
        - Суббота, чтоб я так жил!
        Ребе внезапно поднялся, сбросил с ноги мешавший сапог, перелез через лошадь и зашагал к хазарам. Он шел прямиком к их командиру, что-то выкрикивая, тыкая пальцем в небо, а временами сжимал кулак и грозил им, точно собирался поразить воина испепеляющей молнией. Это случилось так быстро, так неожиданно, что сотник едва успел сделать пару-тройку глубоких вдохов. Две мысли кружились в его голове: или ребе ума лишился, или хочет переметнуться на противную сторону.
        - Ромку-толмача сюда!- рявкнул Хайло, высунувшись из-за конского бока.- Ромка, живо ко мне! И Сидор!
        Оба подползли к сотнику, волоча за собой винтари. Хайло свирепо зыркнул на Алексашку, пробормотал: «Держать его надо было, ослиная башка! Тебе поручено!» - и ухватил толмача за ворот.
        - Ну-ка, что там ребе хазарину кричит? Может, про нас? Сколько тут бойцов, откуда явились и с каким оружием?
        - Не, старшой,- молвил Ромка, прислушавшись.- Он ему про божий гнев толкует. Мол, сегодня суббота, а в субботу воевать нельзя, надо кушать лапшу с курочкой, пить шербет и молиться.
        - Совсем старикан охренел,- произнес Алексашка.- Сегодня-то середа!
        - Точно, середа,- подтвердил Чурила.- Самое время пострелять и сабельками помахать!
        - А в субботу чучмеки шербетом побалуются, на наших костях сидючи,- с хмурым видом добавил Сидор.
        Хайло сунул ему под нос кулак.
        - Молчите, обалдуи! Ромка, толмачь! О чем говорят?
        К старшему хазарину подъехал помощник, оба сошли с коней и теперь кланялись ребе. Остальные воины тоже спешились и били поклоны, а кое-кто даже приседал от усердия.
        - Здравкаются,- сказал Ромка.- Наш иудей гутарит, что он ребе Чингисхаим из Соча-калы и вроде бы главным чучмекам известный. Глянь, кланяются да имена свои называют! Этот, который был с перышком, Кара Ерек, старшина порубежный, а другой Зуркют, в подначальных ходит.
        - Еще чего?- спросил сотник, когда хазары кончили творить поклоны.
        - Ребе спрос держит - почто Господа гневят?… почто в субботу драчку затевают?… почто за ним гнались, когда он едет вразумить неверных и привести их к Богу?… А они ему: ошибаешься, твое священство, не суббота нынче, а самый подходящий день, чтобы неверным этим кровь пустить! А тебя, значит, отвезти в Соча-калу с почетом и бережением.
        Но ребе, на глазах изумленных казаков, вдруг затопал ногами и завопил так пронзительно, что хазарские кони подались назад, а воины снова стали приседать и бить поклоны. Ребе Хаим расправил свои темные одежды, приосанился и шагнул к хазарам, повелительно вытянув руку. Кара Ерек с Зуркютом переглянулись и отступили.
        Сотник ткнул Ромку в бок.
        - Ну, что там у них? Чего толкуют?
        - Это даже я разбираю,- молвил сын Меншиков, запустив в волосы пятерню.- Субботой их ребе пугает.
        - Не пугает вовсе, а вразумляет чучмеков,- возразил Ромка.- Сильно гневается, но вразумляет! Вы, говорит, башсыслар, то исть дурачье стоеросовое! Я - Божий человек и лучше всяких шлемазлов знаю, куда и зачем мне ехать! Сказал, к неверным, так будет к неверным! И мне известно, когда святой субботний день!- Толмач перевел дух и добавил: - Еще велит им обратно вертаться, молитвы читать и кушать лапшу с курятинкой.
        Ай да ребе!- подумал Хайло, когда хазары, откланявшись, стали садиться на коней. Ай да ребе! Друг Давид когда-то рассказывал сотнику про воеводу Иисуса Навина, к просьбе коего бог снизошел, остановив в небе солнце. Подвиг воистину чудесный, но ребе как явно того Навина превзошел, запросто передвинув время. Конечно, с разрешения Господа, и значит, ребе Хаим был со своим богом в самых лучших отношениях. Ведь не поразили его ни гром, ни молния!
        Хазары, оглядываясь на казаков, поворачивали лошадей. Ребе что-то крикнул им вслед, поманил пальцем, и один хазарский воин, невысокий и щуплый, торопливо вернулся, спрыгнул в траву и стал разуваться. Затем с поклоном вручил ребе Хаиму сапоги, залез в седло, снова поклонился и, догоняя своих, пустил коня галопом. Сбившись плотной кучей, хазары мчались в степь - должно быть, торопились отпраздновать субботу с молитвами, лапшой и курицей.
        Полезный обычай и очень благочестивый, размышлял Хайло, глядя им вслед и стараясь подавить сомнения. Полезный-то полезный, но для кого как! Что до киевского государя, тот привык воевать, когда душа запросит, а если уж пить и праздновать, так не в одну субботу, а десять дней подряд. По этой причине вера иудеев могла на Руси не прижиться. Правда, помнилось сотнику, что друг Давид не отказывался драться по субботам и не молился с утра до ночи. Возможно, иудейский бог питал к Ассирии большую неприязнь и дозволял мочить ассиров всякий день.
        - Поднимайте коней,- распорядился Хайло, глядя, как ребе бодро шагает в новых сапогах. Его священство выглядел довольным - подошел, притопнул и полез на своего аргамака. Уже сидя в седле, сказал:
        - Поношенная обувка, зато впору! Теперь бы приличный лапсердак найти… Ну, Господь захочет, так пошлет! Едем!
        Алексашка, вертевшийся неподалеку, ухмыльнулся.
        - А можем ли ехать, ребе? Вроде ты говорил, что в субботу нельзя путешествовать?
        - Верно, нельзя. Но сегодня у нас середа.
        Сын Меншиков даже рот разинул от удивления.
        - Это как? Ведь суббота нынче! Тобою же сказано!
        - С утра была середа, потом суббота, а теперь опять середа,- невозмутимо объяснил ребе.- Что непонятного, вьюноша? Господь прикажет, и море расступится, а солнце замрет. И такое уже бывало.
        Алексашка хотел возразить, но сотник ткнул его нагайкой в спину.
        - Не вяжись к святому человеку, прилипала! Как ребе сказал, так и есть: наутро середа, потом суббота, а к вечеру снова середа. Чем ты недоволен? Можем ноги унести, и ладно!
        Казаки держались того же мнения. Отдохнувшие кони шли ровной рысью, даже Свенельдов мерин приободрился, и вскоре к ароматам трав добавился запах речной воды и тины, потом повеяло дымком - в станице на северном берегу разжигали костры и печи, готовили ужин. В утробе Свенельда что-то екнуло, братцы Петро и Иванко облизнулись, Сидор утер слюну, а ребе Хаим сказал, что момент торжественный и было бы неплохо сыграть музычку. Господь-де радуется, когда чадам его весело.
        Чуриле дважды повторять не пришлось. Расправил он плечи и, глубоко вздохнув, завел:
        Ой, мороз, мороз, не морозь меня,
        Не морозь меня, моего коня…
        Так, с песнями, они дождались баркаса, переправились на другую сторону реки, заночевали в Синих Вишнях, а утром наступил четверг, день вполне подходящий для путешествий. И поехали они на север по Донскому шляху, но не все, а только сотник Хайло с Чурилой и Свенельдом, а при них - ребе Хаим Рабинович и Алексашка сын Меншиков.
        Суббота случилась на подходе к Зашибенику, но ребе сказал, что странствие можно продолжить, ибо свершается оно с благой целью. Конечно, это таки грех, но он лично заступится перед Господом за всех путников и уверен, что Бог Авраама, Исаака и Иакова не будет очень гневен - ну, может, вымочит их дождиком или пошлет какую-никакую мелкую болячку.
        Господь и правда был милостив, и на пятый день они без всяких приключений добрались до Киева.
        А княжью грамоту в сафьяновом футляре Хайло бросил в воду, когда переправлялись через Дон. И, чтобы не всплыла, сунул в футляр здоровый камень.
        Часть II
        НИЗЫ НЕ ХОТЯТ
        КИЕВ
        Стольный град бурлил. Работные люди в мастерских, приказчики в лавках, слуги с постоялых дворов, бабы-портомойки, извозчики, дворники, нищеброды - все обсуждали одно: новую веру. Какой она будет, никто не ведал, но было доподлинно известно, что в Киев прибыли волхвы из Рима и Мемфиса, а еще, кажется, еудейское священство, привезенное княжьими ратниками из Хазарии. Многие, увлекшись пересудами, бросили работу и свои обычные дела, шатались по Торжищу или сидели в кабаках Пьяного конца и Мусорного посада, пропивая последний грош и обсуждая новости. Обсуждения переходили в споры, а те - в драки, так что у тиунов приказа Благочиния забот прибавилось. То же творилось по всей Руси, в больших и малых градах, в деревнях и селах, хуторах, заимках и даже в далеких сибирских острогах, куда телеграф донес последние вести, не совсем понятные, но тревожные.
        В Киеве, в центре всей грядущей катавасии, слухи кружились, словно воронье над падалью. Говорили, что зарубежные волхвы будут тягаться перед государем, дабы он выяснил, кто из них круче, вальяжней и ближе к богам. Говорили, что латыняне заставят поклоняться своему Иупитеру, который есть отцеубийца и развратник, а еще кровавому Мрасу, мужеложцу Ганьке и бабе Венус, что из всех шалав самая шалава и полная профурсетка. Говорили, что еудеи будут всех топить в Днепре, и кто не утопнет, тот и угоден их богам, а хладные трупы прочих объедят сомы да раки. Говорили, что из Мемфиса привезли невиданного зверя коркодилу, который и есть главный ехипетский бог, ненасытный людоед с огромными зубищами. Говорили, что волхвы Перуна и Велеса, Ярилы, Сварога и других отчих богов бегут в непролазные чащобы, опасаясь, что порубят их вместе со святыми идолами или сожгут на кострах. Но что бы ни говорили, о чем бы ни спорили, как ни дрались по кабакам, было ясно: какую веру ни возьми, будет она поганой, а налоги непременно возрастут. Иначе с каких шишей строить храмы, мурсалеи и пирпамиды?… Большаки из тайной партии
утверждали, что введут особый побор на иноземное священство, а еще погонят народ возводить усыпальницы князю и боярам. Так что если прежде дышали через раз, то теперь и вовсе не вздохнешь, а кто вякнет, того ждут топор, пила и сибирские кедры.
        Вскоре к этим интересным новостям добавились другие, еще более тревожные. Слух прошел, что серебряную куну сильно облегчат, а то и вовсе заменят римской деньгой из железа под названием дендрарий. Еще толковали, что все серебро и золото с Руси вывезут в Рим, а кто заначит хоть монетку, тому будут ноздри рвать, бить батогами и в рудники ссылать навечно. Услышав про такое, купцы стали прятать товар, а поселяне - копать ямы да схроны для зерна. Торжище враз оскудело, будто вся скотина сдохла, рыба повывелась, а груши с вишнями осыпались и сгнили. Правда, новорусские ходили птицей гоголем и выставляли в своих лавках бархат и парчу, зеркала веницейские, камни яхонты, фряжские вина, икру с балыком и прочую роскошь. Горевать им не было нужды - кто вел дела с Хазарией, мог полагаться на защиту кагана и полновесные хазарские тугрики.
        Однако счета в Новеградском банке, а также в Тверском-Ямском, Первом Сибирском и других стали усыхать. Деньги куда-то утекали, частью в кубышки, а частью в иные края, превращаясь по дороге в талеры, шекели, пиастры и даже в польские злотые, в которых золота было столько, сколько мяса в постных щах. Цены на соль, пиво и хлеб взлетели, и за любым товаром, какого прежде было без счета, ломились толпой. При этом вдруг возникло изобилие оружия - в Киеве и больших городах винтарь продавали за четыре куны, а кое-кому он доставался за бесплатно. Только знай, где искать! Большаки собирали дружины, и с винтарями у них не было проблем. Появилось у них и другое: маузеры «консул», пулеметы «Юлий Цезарь» и безоткатные орудия «Сципион».
        Власти не то чтобы спали, но дремали. Князь, по наущению Близняты, распустил на время Думу, объявив, что соберет лучших людей во дворце, дабы выслушать священства трех религий. Срок этот близился, и казалось, что надо сделать лишь одно, но мощное усилие: выбрать достойную веру и привести к ней подданных, распрощавшись с прежними богами. Пусть со смутой это случится, с неустроением и рыданием, но вскоре все изменится - отрыдает народ по старому, примет новое, улягутся глупые слухи, куна вес не потеряет, а налоги хоть и возрастут, но такая уж в мире тенденция, все дорожает потихоньку-полегоньку, в том числе и нужды государства. Так ли, иначе, но жизнь устаканится, и ляжет новая дорога прямиком в Европы сквозь пробитое окно, и потекут в то окошко купцы иноземные, и академики мудрые, и невесты-принцесски, и мастера-архитекторы, и парижские девки, что пляшут танец завлекательный канкан, и прочие полезные художества. Словом, все флаги будут в гости к нам!
        Так рассуждала власть в лице государя Владимира и ближних бояр, склонявшихся к латынской вере. А вера и правда хороша - не то с какого бодуна главенствовать бы ей в Европах?

* * *
        Ребе Хаим пел:
        Как лань желает к потокам воды, так желает
        душа моя к Тебе, Боже!
        Жаждет душа моя к Богу крепкому, живому;
        когда прийду и явлюсь пред лице Божие!
        Слезы мои были для меня хлебом день и ночь,
        когда говорили мне всякий день: «где Бог твой?»
        Вспоминая об этом, изливаю душу мою, потому что
        я ходил в многолюдстве,
        вступал с ними в дом Божий со гласом радости
        и славословия празднующего сонма…
        Нежана слушала пение, сидя в горнице у распахнутого окошка. Голос у ребе был звучный и сильный, даже удивительно, как вмещался этакий голосина в тщедушном теле Хаима. Пел он на неведомом Нежане языке, но очень чувствительно. Даже слеза пробирала.
        Что унываешь ты, душа моя, и что смущаешься?
        Уповай на Бога;
        ибо я буду еще славить Его, Спасителя моего
        и Бога моего.
        Унывает во мне душа моя;
        посему я вспоминаю о Тебе с земли Иорданской,
        с Ермона, с горы Цоар.
        Бездна бездну призывает голосом водопадов Твоих;
        все воды Твои и волны Твои прошли надо мною.
        Днем явит Господь милость Свою,
        и ночью песнь Ему у меня, молитва к Богу
        жизни моей…
        Хайло упражнялся в огороде с шашкой, рубил лозу, воткнутую в плетень, а иногда сшибал лихим замахом незрелое яблоко с ветки. Здесь же был и попугай - устроился на яблоне, склонил головку и посматривал на хозяина блестящими глазками. Должно быть, прыжки Хайла взад-вперед казались птице очень забавными. Попугай считал, что это представление устроено только для него, а другой человек, хозяйский приятель, поет, чтобы подбодрить хозяина к маханию железкой.
        Ребе пел:
        Скажи Богу, заступнику моему: для чего
        ты забыл меня?
        Для чего я сетуя хожу от оскорблений врага?
        Как бы поражая кости мои, ругаются надо мною
        враги мои,
        Когда говорят мне всякий день: «где Бог твой?…»
        В Киев Хайло возвратился три дня назад и, отпустив Чурилу, Алексашку и Свенельда, первым делом заехал домой. Но ненадолго, лишь для того, чтобы чмокнуть Нежану в сладкие губы и сказать, что жив-здоров, что хоть гостинцев не привез, зато раздобыл настоящее иудейское священство - вон оно стоит, чешет шнобель и озирает хоромы и двор. А теперь, милая, надо доставить священство в Сыскную Избу и сдать с рук на руки Близняте Чубу - служба, понимаешь ли, такое дело!
        Сыскной боярин принял ребе с уважением и сладкими улыбками, однако сдать его с рук на руки не получилось. Отвел Близнята Хаима в гостевой покой Зимнего дворца, где уже обитали священства из Рима и Мемфиса, но там ребе Хаиму не понравилось - много пышности, позолоты, шемаханских ковров и зеркал веницейских. «Греховная роскошь!» - сказал ребе и добавил, что римским и египетским жрецам - в самый раз, а ему, слуге Божьему, требуется что-то поскромнее. «Ну, не постоялый же двор!» - возразил удивленный таким поворотом Близнята. Таки не постоялый, согласился ребе, а в доме у сотника Хайла будет очень даже подходяще. Во-первых, он к сотнику привык, а во-вторых, хоромы у сотника уютные и пахнет в них вкусно - видно, жена у сотника готовить мастерица. А во дворце хоть готичненько, да не кошерно, и правоверный иудей жить тут никак не может.
        Так и получилось, что ребе напросился на постой к Хайлу. Нежану это очень обрадовало - ребе не только пел по утрам и вечерам, но еще и рассказывал чудные истории про святого старца Моисея, прекрасного Иосифа и мудрого царя Соломона. Кроме того, он объяснил Нежане, как готовить кошерную курицу и редьку в меду, а пироги с капустой так расхвалил, что Нежана закраснелась и совсем растаяла. Капуста, соль и мука у нее еще были, да и курочек бегало с десяток, что пришлось очень кстати в нынешние скудные времена. Решила Нежана, что нужно ребе подкормить, а то штаны с него сваливаются и кости выпирают. Его священство не отказывался, кушал за троих, однако не толстел - от того, вероятно, что Господь определил ему остаться тощим. Особая милость, сказал ребе Хаим; слуга Божий должен быть тощ, чтобы никто его не заподозрил в грехе чревоугодия.
        Что унываешь ты, душа моя, и что смущаешься?
        Уповай на Бога; ибо я буду еще славить его, Спасителя моего и Бога моего.
        На этом ребе закончил петь, а Хайло - тренироваться. Он протер клинок, бросил в ножны, покинул огород и подошел к окну, к любушке своей Нежане.
        - Гостюшка наш замечательный певун,- молвила она, греясь на утреннем солнышке. - Только о чем поет, непонятно. На частушки и запевки наши непохоже.
        - Слышь, ребе Хаим,- сказал сотник.- Жена вот спрашивает: что поешь?
        - Сорок первый псалом, сочиненный Давидом во славу Господа,- отозвался ребе.
        - Знал я одного Давида в бытность свою в Египте,- заметил Хайло, отирая со лба испарину.- Верный дружок! Но песен, думаю, не сочинял. Вот гранаты метать и горла ассирам резать - милое дело!
        - Это совсем другой Давид, царь иудейский и отец царя Соломона,- объяснил ребе. - Оба они умели складывать слова в благозвучные речи, только Давид псалмы творил, а Соломон - песни и мудрые притчи.
        - А для чего?- спросила Нежана.- Я вот думаю, что Богу те молитвы не нужны - Бог и так видит в душе человеческой.
        - Верно, дочь моя. Но Давид, перед тем как встать на царство, был гоним врагами, и хоть он великий и твердый сердцем герой, случалось у него время уныния, и не мог он излить душу свою друзьям или любимой женщине. Они ведь люди, только люди, а Давиду был нужен некто могучий и всеведающий. Тот, чья рука на его плече! И он пел свои псалмы для Бога и для себя, поднимая дух свой во мгновение слабости, ибо был он тоже человеком, хоть и великим героем.
        - Как князь Синухет,- пробормотал Хайло, вспомнив истории чезу Хенеб-ка.
        Ребе сокрушенно покачал головой.
        - Псалмы и притчи, и поучения Екклесиаста, и песни песней Соломоновы, и остальная мудрость… Все это собрано в священной книге, которую я - азохун вей!- с собой не взял… Правда, я помню ее от первой до последней строчки.
        - Вот и не печалься,- произнесла Нежана с ласковой улыбкой.- Как пойдете в чертоги к князю-батюшке, будут волхвы из Рима и Египта по книгам своим читать, а ты без книги скажешь, наизусть. Государь оценит!
        - И это верно, чтоб я так жил!- Улыбнувшись в ответ Нежане, ребе поинтересовался: - А скажи мне, Хайло Одихмантьевич, где ты своего Давида встретил? В каком городе или местечке египетском?
        - В каменоломне, на каторге,- сказал Хайло.
        Ребе всплеснул руками.
        - На каторге! Может ли такое быть! Иудеи закон почитают и на каторге не сидят!
        - У фараона Джо-Джо сидели, все сидели,- буркнул сотник.- Он бы и царей твоих засадил, Давида вместе с Соломоном, чтоб не умничали.
        Прилетел попугай, опустился к нему на плечо и заорал:
        - Фарраон каррачун!- Потом добавил и вовсе непечатное, такое, что Нежана засмущалась и отошла от окна.
        - Угомонись, охальник,- строго сказал Хайло.- Орехов хошь?
        - Оррехи! Ррадость серрдца!- откликнулся попугай.
        - Ну, лети к хозяйке, только не балуй.
        Птица порхнула в горницу, а сотник, сев на крылечко, произнес:
        - Вчера во дворце обход делал, стражей проверял, и встретились мне иноземные священства. По трое их прибыло. Из Мемфиса Менту-хотеп, жрец Амонов, а при нем подручными Рехмира и Менхеперра, все в белых юбках и в колпаках, обшитых золотом. Важные, осанистые! Еще видел латынян: Помпония Нуму с Цицеем Каппой и Марием Гординием. Эти при Юпитере состоят в важных чинах. В платья одеты складчатые, и нашиты на них орлы да ленты, а видом те еще прохиндеи! Идут неспешно, рожи каменные, на темечке - венки из золоченых листьев. Помпоний вельми пузат, а Цица с Марухой молодые, поджарые да борзые.
        Хайло смолк.
        - И что?- спросил ребе.
        - А то! По трое их, говорю, а ты - один! И все сытые да вальяжные! Как сдюжишь против этакой своры?
        Ребе Хаим потрогал свой внушительный нос, склонил голову - в горнице слышалось тюк да тюк, видно, Нежана рубила капусту. Одобрительно кивнув, его священство произнес:
        - Не тревожься, сын мой, сдюжу. Все мы служители своих богов, но они только слуги, а я, когда надо, воин Господа. Он моя сила и опора, Он меня ведет и вразумляет!
        - Однако…- начал Хайло, но ребе отмахнулся и повторил:
        - Не тревожься! Будет у нас праздник, будет и маца.
        Несколько долгих мгновений они смотрели друг на друга. Глаза у ребе Хаима были ясные и чистые, как у ребенка.

* * *
        Близнята Чуб совещался с боярином Лаврухой в своем потайном кабинете. Кабинетов у Чуба было два, верхний и нижний, оба в Сыскной Избе. Верхний находился на третьем этаже, рядом с канцелярией, и Близнята обставил его с изрядным шиком: стол красного дерева, удобные кресла фряжской работы, персидский ковер, а на стене меж окон - портрет государя в полный рост, с саблей и при всех регалиях. Нижний кабинет, секретный, был расположен в подвале башни и имел выход прямо к пыточной. Кресла здесь тоже были удобные, но стол поскромнее, из дуба, и на каменном полу никаких ковров. Вместо портрета князя-батюшки стены и полки шкафов украшали всякие забавные штучки и сувениры: плеть из кожи носорога, иноземная колодка «испанский сапог», шелковые шнурки, какими в Китае душат мандаринов, маленькая гильотина и прочее в том же роде. Близнята очень гордился этой коллекцией.
        Окна верхнего кабинета выходили на площадь и Зимний дворец, а в нижнем окон не имелось, и попасть в него можно было по особому тайному ходу. У двери верхнего, в приемной, сидела девица Забава, длинноногая красотка-секретарша в душегрейке, отороченной соболями, и в жемчугах из южных морей. Внизу, в тайном проходе, дежурил Герасим, амбал из людей Соловья-разбойника, без жемчугов и соболей, зато с кистенем. На верхнем столе было много бумаг, что поступали Чубу из канцелярии на подпись; на нижнем не лежало ничего, кроме потемневшего черепа. Чуб купил его в Лондоне за немалые деньги; продавцы утверждали, что это череп Джека Потрошителя, знаменитого серийного убийцы. Словом, нижний кабинет гораздо больше подходил для тайных совещаний, но не всякий был в него вхож. Лавруха, Кудря и еще три-четыре единомышленника сюда допускались, а вот Смирняга из приказа Благочиния не приглашался ни разу. Правда, ходили слухи, что у Смирняги есть свой секретный кабинет, не хуже близнятского, уставленный чучелами из голов смутьянов и разбойников[В этом кабинете Смирнягу и порешили, когда в приказ Благочиния ворвался
разъяренный народ.] .
        - Сегодня был зван к государю в личные покои и говорил с ним при наследнике,- произнес Близнята, задумчиво поглаживая череп Потрошителя.- Решение принято, срок определен: князь-батюшка ждет иноземных волхвов и лучших людей на совет. В третий день, считая от нынешнего, в Грановитой палате.
        - Можно было б и поскорее с ними разобраться,- заметил Лавруха.- Жируют в гостевых покоях, жрут харчи немерено, и все за счет Посольского приказа. А у меня, твоя милость, бюджет не резиновый!
        Близнята чуть поморщился.
        - Скорее нельзя, сам должен понимать. Торопливость государю не пристала, а к тому же священства Амоновы пожелали свыкнуться с нашим климатом. Холодно им, понимаешь! И то, в пустынях ихних так печет, что камни трескаются!- Сделав паузу, Чуб добавил: - Кстати, я владыке нашему кое-что присоветовал, и совет был милостиво принят.
        Теперь поморщился Лавруха. Сыскной боярин умел показать, кто у князя самый ближний и чьи советы слышит государь прежде всех других.
        Лавруха промолчал. То была маленькая месть; ясно, что Близняте Чубу очень хотелось поведать, какой он ловкий и хитроумный.
        Наступила тишина, но долго Чуб не выдержал.
        - Думается мне, что слушать долгие речи всех священств нам ни к чему. Не в сибирских чащобах живем, о каждой вере понятие имеем, и ведомо в нашей державе, как они молятся и каким богам. Пусть коротко скажут, не то государь…- Тут Близнята, хоть был в секретном кабинете, понизил голос до шепота: - Не то князь наш батюшка примет чарку-другую и задремлет. А как скажут быстро и коротко, пусть затем допрос друг другу учинят. Это куда веселее! О достоинствах каждой веры и о выгодах политических мы и сами знаем, а вот о недостатках!.. Их лучше супротивного священства никто не обозначит. Пусть шкубаются, а мы послушаем!
        Глава Посольского приказа поиграл бровями и хмыкнул. Было ему известно по многолетнему опыту, что Близнята делает все с тайным подходцем и внезапной каверзой, и советы его как ларчик с двойным дном. Но что за каверза была на этот раз, что лежало на самом донышке ларца, он сообразить не мог, а спрашивать не хотел, блюдя дипломатическую гордость. Дипломату положено всякую хитрость разгадывать, а коль не разгадал, так молчи или ответь такой же хитростью.
        Выбрав второй вариант, Лавруха с озабоченным видом промолвил:
        - Верно, твое степенство, шкубатня повеселей докладов будет. Только не заклевали бы наших латынян! Волхвы Амоновы весьма речистые!
        Чуб усмехнулся.
        - Эти не заклюют. Видишь ли, Помпоний Нума, пастырь римский, худо-бедно, но говорит на нашем языке, а Менту-египтянин и его подручные четыре слова знают: да, нет и кушать подано. Толмача к ним приставим такого, чтобы толмачил правильно. Найдется в твоем Приказе ловкий толмач? Чтобы Менту Амонов показался не слишком речистым?
        Оценив красоту идеи, Лавруха одобрительно кивнул.
        - Толмач найдется - Гобля, который с купцом Никодимом в Мемфис летал. Шельмец, прохиндей, но талант! Как бы верно перескажет, придраться не к чему, а смысл пропал, острое словцо исчезло, великое стало смешным… И наоборот умеет, но я его в ежовых рукавицах держу, самовольничать не дозволяю! Порот был не раз на конюшне, теперь учен!
        - Вот и хорошо. Как говорят в Египте, ухо толмача на его заду,- молвил Близнята.- А что до иудейского священства, этого ребе Хаима, тут беспокоиться нечего. Говорит он по-русски как мы с тобой, но человечишка ничтожный и к диспутам, думаю, непривычный, тем более при высоких особах. Во дворце жить не пожелал, перепугался! Запросился на постой к Хайлу, к сотнику, что его привез! Ему с Помпонием не тягаться.
        Боярин Лавруха склонил голову, прислушался - вроде кто-то кричит в подвале, но массивные толстые стены не позволяли сказать определенно. Крик был далеким и глухим, словно хрипел в петле удавленник. Впрочем, камни этой башни впитали столько звуков, исторгнутых страдальцами, что в подвале могло гулять призрачное эхо их стонов и воплей.
        - Если иудей таков, как ты сказал,- произнес Лавруха, отгоняя мрачные мысли,- то остается одна неувязка: сукин сын Жердяич со своими присными. Не пускать их к князю на совет никак нельзя, а пустишь - скандал учинят.- Он пощупал ребра с правой стороны, где расплылся синяк от кулака Микулы, и добавил: - Или побоище, как давеча в Думе.
        - Пусть приходят,- сказал Близнята.- Много их не наберется, твое степенство. Самые ярые уже звенят латынским серебром.
        Откуда деньги, Лавруха не спрашивал, а Чуб не объяснял - его связи с Лепидом Каролусом граничили с изменой, а потому являлись тайными. Деньги поступали без перебоя и в изобилии - и те, которые Каролус выдал в качестве аванса, и те, что были присланы из Рима с Помпонием Нумой. Вполне в духе латынян - свой интерес они всегда подкрепляли звонкой монетой. Правда, еще и легионами, но Чуб был уверен, что легионам на Русь не добраться. Здесь главным воеводой был генерал Мороз, а с ним не повоюешь. Конечно, Рим не зря старается и взыщет все долги, но рассчитаться можно поставками зерна и леса, меди, железа и прочих богатств, коих в землях русских с избытком. Нам хватит!- подумалось Чубу. Нам и нашим детям с внуками и правнуками!
        - Скандал Микула может учинить, но на сей случай имеется стража,- промолвил он. - Князь-батюшка велел, чтобы выставили тройные караулы, а невежд, возмущающих спокойствие, швыряли в выгребные ямы. Это Ильюши Муромца забота, его и Смирняги.
        Идею с выгребными ямами он тоже государю подсказал. В мечтах Близнята уже видел, как сукин сын Жердяич барахтается среди гнилой капусты и картофельных очисток, а дворцовые охранники бьют его ножнами по голове. Упоительное зрелище!
        - Значит, совет через три дня,- сказал боярин Лавруха, снова прислушавшись. Ему казалось, что вопли стали громче и отчаяннее - уже не эхо, а реальный звук. Должно быть, с кем-то беседовали в пыточной. Боярин поежился и произнес: - Надеюсь, Кудря к тому времени вернется.
        - Вернется, не сомневайся! Он в инспекции в Рязани,- пояснил Чуб.- Тут видишь, какая история… На границе купчишку взяли рязанского, а при нем - две телеги табака. Хеттский табачок, контрабандный! Не дал купчишка отступного порубежной страже, пожабился или деньги не нашлось, так его и повязали. Теперь у меня сидит и песни поет. Слышишь?
        - Два возка с табаком…- протянул Лавруха, стараясь отвлечься от глухих стонов пытуемого.- Не мелкое ли дело для тайного сыска?
        - Отнюдь, твоя милость! Во-первых, не один раз купчишка товар провозил, а во-вторых, не себе вез, а торговому человеку из новорусских. Большая шишка, брат! Из тех, что с хазарами торгуют, а налогов не платят! Попался вот на нелегальщине, и будет с ним по пословице: коготок увяз, всей птичке пропасть.
        - Кто он таков?- спросил Лавруха без большого интереса.
        - Сам Ходор! Теперь Кудря его обдерет как липку, распатронит и в Сибирь наладит. Указ государем уже подписан. Ждем большого прибытка казне.
        - О!- Лаврухины брови полезли вверх.- О!- повторил он, с уважением глядя на Чуба.- Доброго кабанчика вы с Кудрей завалили!
        На Руси о рязанском миллионщике Ходоре были наслышаны. Он владел промыслами соли и руды, торговал лесом, имел долю в Новеградском банке и собирался проложить самоходную паровую дорогу из Киева в Новеград через Рязань и Тверь. И еще много чего собирался, ибо от большого богатства склонен был к мечтательным прожектам.
        Близнята поерзал в кресле, прислушался к далеким приглушенным воплям и сказал:
        - Похоже, на дыбу болезного вздернули. Ходора он продал сразу, а вот о других своих пособниках молчит. Не один купчишка этот возил запретные товары! Ну, ничего, ничего… Повисит на дыбе, признается. Дыба очень располагает к искренней беседе.
        Живодер, подумал Лавруха, как есть живодер, хоть все Европы объездил! Но вслух он произнес другое:
        - Леший с ними, с купчишкой этим и с Ходором, у нас поважнее есть дела. Народ в Киеве зашебуршился, то ли волхвы Перуновы воду мутят, то ли другие прохиндеи. Кухарь мой с Торжища весть принес: большаки какие-то объявились, газетку крамольную печатают и прокламации. Ты бы посоветовал государю привести к столице десяток полков из самых верных. Хотя бы калужских гвардейцев и тульских егерей.
        Но Близнята лишь отмахнулся.
        - Не тужи о волхвах и большаках, твое степенство! Волхвы на север подались, по лесам разбежались, капище пусто, одни идолы торчат, а при них ратники с топорами - ждут, когда рубить прикажут. Что до большаков и их смутьянских газеток, то об этом мне во всех подробностях известно. Там,- Близнята показал на шкаф с гильотинкой, забитый внизу документами,- там имена их заводил, списки их приспешников, явки, адреса, связи с другими градами и весями. Пальцем шевельну, и мои люди их прихлопнут!
        - Так шевельни,- сказал боярин Лавруха.- Чего терпеть крамолу!
        - Не время,- многозначительно молвил Чуб.- Мы в Европы стремимся, к цивилизации, и значит, должны соответствовать и показать свою терпимость. А те крамольники пока ничем себя не проявили, кроме поносных статеек в газетке. Пусть их!- Он подумал о странном пожелании Юния Лепида - не ковать в железа Троцкуса - и решил, что этот вольнодумец, видно, приходится Лепиду дальним родичем. А решивши так, щелкнул по лбу череп Потрошителя и произнес: - Не бери в голову, твое степенство. Как говорят латыняне, все под контролем!

* * *
        Ошибался сыскной боярин, ой ошибался! В тот же час и в том же граде Киеве, в Купчинской слободке, где окопались богатеи, сидели в уютном чертоге двое мужчин. Оба смугловатые, темноволосые, с носами крючком, что обличало в них природных римлян. Разница, однако, была - один облачился в тогу с вышитыми орлами, другой носил русское платье, поддевку да штаны. Как у Близняты с Лаврухой, разговор их был приватным.
        - «Консулов» надо больше,- сказал Марк Троцкус - тот, что в поддевке.- Маузер можно под одеждой спрятать, а в ближнем бою он куда эффективнее винтаря. Мы раздаем их самым доверенным людям. «Консулы» совершенно необходимы - и, разумеется, деньги.
        - Деньги выдам завтра, а транспорт с оружием ждите через три-четыре дня,- пообещал Юний Лепид, разглаживая складки тоги.- Все как вы просили: маузеры, пулеметы, патроны и бомбы для метания… Еще двадцать пушек «Сципион» в разобранном состоянии и ящики со снарядами.
        - Куда прибудет обоз?
        - В окрестности Киева. Точный маршрут пока что неизвестен.- Заметив недовольную гримасу Троцкуса, Юний Лепид добавил: - Но мне сообщили, что транспорт уже миновал границу с Венгрией. Оружие везут в бочках, под видом германского пива
«Шунтельбрахер».
        Марк хищно усмехнулся.
        - Крепкое будет пивко! Наваристое!
        - Это уж ваша задача,- строго молвил Юний Лепид.- Рим, приверженный идеалам демократии, лишь помогает народу - братскому по вере, как мы надеемся,- упорядочить свою общественную жизнь. Слегка помогает. Остальное - в ваших руках.
        Марк снова усмехнулся - на этот раз с сарказмом.
        - Идеалы демократии! А преторы думали о них, гоняясь за мной по всему Риму? Кстати, вынесенный мне приговор еще в силе? Кажется, меня хотели зашить в мешок и утопить?
        - Распять на кресте,- уточнил Юний Лепид Каролус.- Топить в мешках - это местная традиция, а у нас больше распинают, четвертуют или сбрасывают со скалы. Так вот, любезный мой, приговор не отменен, но, поскольку вы недоступны для римской юрисдикции, исполнение отложено на неопределенный срок. А дальше…- он на мгновение задумался,- дальше, как вы себя покажете. И не надо вспоминать о преторах и прошлых обидах. В основе политики Рима лежит прагматизм: вы вредны, и вас казнят, вы полезны, и вам помогают. Уясните это, почтенный Марк Троцкус. И доведите до сведения ваших коллег по партии.
        - Давно уяснил,- отозвался Троцкус с пренебрежительной гримасой.- Только учтите, что наша демократия будет другой, нежели у вас. Социализм - не для банкиров, латифундистов и прочих мироедов, а для народа! Вернее, для революционных пролетарских масс! Справедливость, свобода и равенство - вот наша цель и наш девиз!
        - А я думал, грабь награбленное,- с иронией молвил Юний Лепид, вытаскивая из кармана прокламацию.- Здесь так написано. Черным по белому.
        - Это временный лозунг,- без тени смущения отпарировал Троцкус.- Рим тоже грабил - в Галлии, Британии, Испании и даже за океаном… Или я плохо помню труды Тацита и Ливия?
        - Запомните, любезнейший: Рим грабил и грабит, но не своих, а в основном чужих, - высокомерно произнес Юний Лепид.- Но что же мы все о политике да о политике! Разделайтесь с вашим князьком и принимайте ту демократию, какую пожелается. Социализм так социализм! Desipere in loco![Desipere in loco (лат.) - безумствовать там, где это уместно.] Сенату и римскому народу это безразлично.- Он закурил сигару из хеттского табака и, разгоняя дым, повел рукой.- Ну, хватит об этом! Лучше поведайте мне о своих ближайших планах. Как вы захватите столицу?
        - Вот уж это не ваше дело,- насупился Троцкус.
        - Кто девице платит, тот ее и танцует, мой любезный. Один из римских преторов говорил мне, что вы как будто такой призыв изобрели: булыжник - оружие пролетариата. Это правда? Ваше творчество?- Дождавшись кивка Троцкуса, Юний Лепид продолжил: - Имеете полную возможность воевать булыжниками, без наших
«консулов» и «Сципионов». И, разумеется, без наших денег.
        - Это угроза?
        - Это напоминание о реальности. О том, что без поддержки Рима ваша революция - пустой звук.
        Троцкус побледнел от злости и скрипнул зубами. Затем, однако, успокоился. Призрак революции бродил по Европе, и зрела она, со всей исторической неизбежностью, в недрах общества, основанного на угнетении. Марк не сомневался, что вслед за этой северной страной грянут перемены в Риме, в европейских странах и даже в Китае - а может, и за океаном. И когда победит революция…
        Он представил, как Юний Лепид болтается на фонарном столбе, и мечтательно улыбнулся. Потом сказал:
        - Мы возьмем столицу в три этапа. Первое: штурм Зимнего дворца, уничтожение охраны и изоляция князя с семейством. Второе: атака на арсенал и варяжские казармы. Третье: захват банков и приказов со всеми ценностями, взлетного поля, мостов и дорожных застав. Одновременно с этим - восстания в крупных городах, откуда мы пошлем дружины в городки помельче и в сельскую местность. Нужно овладеть территориями, где производится зерно; контроль над хлебом и другими продуктами - решающий фактор победы.
        - Одобряю,- приговорил Юний Лепид.- Одобряю и советую также взять тюрьмы и выпустить узников. Получите хорошее пополнение - людей обозленных и на все готовых.- Он стряхнул пепел в изящную вазочку из хрусталя.- Сил у вас хватит?
        - При наличии оружия - вполне. Народ что порох - искры хватит, чтобы вспыхнул мятеж.
        Каролус кивнул, с задумчивым видом глядя, как вьется колечками сизый дымок. Дымные кольца напоминали петлю, и, подумав об этом, он спросил:
        - Пленение князя и его семьи не может тянуться долгое время. Князь в некотором роде символ… Вы меня понимаете?
        - Вопрос будет снят, и быстро!- Троцкус провел по горлу ребром ладони. Потом нерешительно добавил: - Мне бы хотелось кое-что согласовать… есть одна проблема…
        - Да?
        - Первый архонт… кто станет первым архонтом… фактически, главой государства… кандидатур имеется две…
        - Вы и ваш соперник Вовк,- закончил Юний Лепид.- Желаете знать, кого мы поддержим?… Ну, тут надо взвесить все обстоятельства… В частности, такое: Вовк - местный уроженец, а у вас физиономия не та.- Каролус с усмешкой прикоснулся к носу.- Нет, совсем не та! Боюсь, что волеизъявление народа окажется не в вашу пользу!
        - При чем здесь народ!- прошипел Марк в раздражении.- Архонт будет избран главным комитетом партии! В моих руках контакты с Римом, и, по согласию с вами, я мог бы надавить на…
        - Сегодня эти контакты в ваших руках, а завтра - нет,- перебил Каролус.- Могу сказать одно: мы поддержим более лояльного. Более послушного, если хотите.- Он ткнул сигару в вазочку.- Старайтесь, мой любезный! Как я уже сказал, все в ваших руках.
        Они расстались, не очень довольные друг другом. Были, однако, и поводы для тайного злорадства - каждый считал, что смог утаить от ненадежного союзника что-то такое, что в решающий миг сыграет ему на руку, выбросив из колоды козырного туза. Марк ни словом не обмолвился о бойцах Емельки Пугача, Махно, Буслая и прочих вольных атаманов, что вступят в Киев в самом скором времени - как раз к прибытию транспорта с оружием. Он думал об этом, покидая тайными ходами усадьбу Каролуса, а еще предвкушал победу революции во всемирном масштабе и мечтал, как въедет в Рим на белом коне, а лучше на танке. Что до Юния Лепида, тот не сомневался в выигрыше, как бы ни повернулись дела. Главное, чтобы с верой правильно решили, а там пусть смутьяны режут князя или князь их перевешает. В любом случае будут резня и погромы, кровь и огонь, смерть и разорение, а что еще важнее, невозврат долгов, срыв поставок леса и зерна. Сенат и римский народ такого не потерпят! Рим обязан навести порядок, особенно в державе единоверцев-прозелитов. Им полезно убедиться в римской мощи и узнать, кому благоволят отец богов Юпитер, грозный
Марс и остальные олимпийцы.
        Юний Лепид улыбнулся и закурил новую сигару. В кольцах дыма перед ним маячило видение: бронированные машины, стволы орудий, ровные шеренги воинов, каски, штыки, золотые орлы на вознесенных вверх древках… Сила, непобедимая сила!
        Легионы стояли уже на венгерской границе.
        ХОРОМЫ НЕЖАНЫ
        На заднем дворе бобыль Кирьяк колол дрова. Вообще-то Хайло этим сам занимался, и дров в сарае было предостаточно, но Нежана сказала: пусть потрудится Кирьяк. Обычно он кормился с Торжища - где воз разгрузит, где поднесет мешки с зерном, или за лошадьми присмотрит, или что другое; день поработает, два сыт и пьян. Много ему не надо - первача чекушка да хлеба краюшка. Но в нынешние скудные времена с работой было напряженно, а с брагой и хлебом еще тяжелей. Бобыль поскучнел и отощал, и Нежана решила, что надо его подкормить, но не за так - все же сосед не нищета убогая, а крепкий мужик, хоть алкаш и бездельник. Пусть наколет дров, в поленницу сложит, и будет ему за труды четвертак или даже половина куны, смотря по старанию.
        Кирьяк колол дрова с утра, и к полудню Нежана вынесла ему кружку кваса с пирожком. В тот день она пироги пекла, благо мука еще оставалась, и были лук, яйца от кур да грибы. Чуя вкусный запах, Кирьяк размахивал топором со всей охотой, крякал от усердия, и поленница уже доросла ему до пояса. Приняв кружку, он отпил половину, закусил пирогом и молвил:
        - Добрый у тебя пирог, хозяйка. Так стряпаешь или к случаю?
        - К случаю,- сказала Нежана.- Мой гостей звал.
        - А сам где?
        - Службу справляет в Зимнем.
        - А случай с чего?
        Нежана гордо подбоченилась.
        - Сотник он теперь! Утвердили в чине, раз исполнил дело и настоящего ребе привез! Потому и пироги, и квас, и брага! У них, у вояк наших, чин обмывать положено.
        - А ребе ваш что делает?- любопытничая, спросил Кирьяк. Настоящего иудейского ребе он еще не видел.
        - Молится и размышляет в своей горенке,- ответила Нежана.- Днями ему к государю идти, речи мудрые держать. Ты ему не мешай.
        - Я что… я тут, при дровах…- Бобыль доел пирог, выпил квас и вспомнил, что главный вопрос еще не задан.- Гости, значит, будут… А я зван, хозяйка?
        - Как же без тебя, сосед! Дров наколешь, накидаешь поленницу, а там мой придет с гостями, и пожалуйте к столу. Только ты мне помоги пироги и кувшины таскать. Во дворе сядем, гостей много будет.
        - Кувшины таскать мы со всем удовольствием, и пироги тоже,- сказал Кирьяк и, проглотив слюну, занялся дровами.
        Нежана вернулась в горницу, к печи и скалке. Ее быстрые ловкие руки месили тесто, шинковали начинку, порхали над сковородками и горшками, над миской с яйцами и котелком с грибами. Попугай был при ней, сидел на особом, сделанном для него шестке и следил за хозяйкой, склоняя головку то к одному, то к другому крылу. Перья на крыльях были зеленые, грудка - золотистая, а хохолок - алый. Это многоцветье красок всегда настраивало Нежану на праздничный лад.
        - Трудное нынче время, нет ничего, а у нас, видишь, гости,- сказала она попугаю.- А как не позвать! Одни с любушкой моим служат, другие в приятелях его, третьи с ним к хазарам ездили… Как не позвать, как не уважить! Верно я говорю?
        - Веррно!- каркнул попугай.
        - Мясного только нет,- с грустью произнесла Нежана.- Мужикам мясное нужно, и чтоб не кур, а бычатину или свининку… Да где возьмешь! Опять же ребе свинину не ест, и кур я ему берегу.
        - Курры дррянь,- возразил попугай.- Дррянь, дррянь!
        - А вот и нет!- Нежана сунула в печку очередной пирог.- Ребе говорит, что кура - птица чистая, кошерная, только готовить нужно по правилам. Нельзя в молоке варить, а нужно с лапшой…- Она всплеснула руками.- Да кто же варит куру в молоке! А ребе сказал, что в Иудее ихней варили, и из-за этого такой сыр-бор поднялся!
        - Дурраки,- прокомментировал попугай.- Фаррисеи!
        Про фарисеев Нежана не поняла и потому сказала:
        - Ты вот мир повидал, всякие умные слова знаешь… А вот что с нами будет, зеленокрылый мой? Можешь мне поведать?… В лихое ведь времечко живем!- Она вздохнула и принялась раскатывать тесто.- Говорят, все беды от веры нашей нечестивой, а как ее переменим, все на лад пойдет… Ой ли! Боги и вера к нам от пращуров пришли, а в старину жизнь лучше была, сытнее да привольнее… И то сказать, что нечестивого в Свароге? Или в Яриле?
        - Яррила,- повторил попугай.- Харрош!
        - Вот и ребе Хаим то же говорит,- произнесла Нежана.- Говорит, что боги наши суть архангелы, что у престола Господа стоят, и не надо их жечь да рубить, а надо почитать, только по-новому. Не палить костры, не резать скотину, не мазать их лики кровью… Это богопротивное дело! Иначе их радовать нужно - курением благовонным, песнями и малым огоньком от свечки… Того же Ярилу взять - кто он таков? Архангел Гавриил, победитель Змея Горыныча!
        - Дрракона,- поправил попугай.
        - Ну, пусть дракона…- Нежана принялась раскладывать начинку.- Все одно выходит, что боги наши ни при чем. Деды с ними жили, век вековали и не тужили. И мы проживем, с ними и с Господом ребе Хаима… А беды наши не от богов, другая тому причина. Ты вот птица умная, подскажи!
        Но на этот раз попугай промолчал.
        Нежана вздохнула и поставила пирог в духовку.

* * *
        Хайло явился после дежурства со всем своим десятком. Теперь под его началом была сотня, тоже из знакомых ратников, но их поить-кормить не полагалось, а вот десяток, которым много лет командовал,- этих обязательно. Пришел бывший подручный Хайла, а нынче десятник Путята, пришли Касьян, Чухрай, Могута и другие, пришел Чурила-песенник, а чуть попозже - варяг Свенельд, урядник Филимон и латынянин Троцкус. Считая с ребе Хаимом и Кирьяком, набралось шестнадцать мужиков, а вскоре и семнадцатый пожаловал - Алексашка сын Меншиков. Этот не пустой был, а притаранил окорок, что встретили с большим энтузиазмом. Только ребе Хаим попросил, чтобы свинину держали от него подальше и - упаси Господь!- не резали ножом для пирогов.
        Расселись в переднем дворе, за столом на козлах, пригубили по первой, отведали пирога, расхвалили хозяйку. За первой кружкой пошла вторая - по воинскому присловью, пуля меж ними не должна пролететь. Пили за красавицу Нежану, за радость в ее доме, за то, чтобы пришли другие времена, легкие да изобильные, пили за Хайла, ставшего волею князя и воеводы Муромца полноправным сотником. И за сотню его тоже пили.
        На дежурстве в Зимнем сменялись три сотни под названием охранных, а еще одна была парадная. Охранные стояли в караулах в дневное и ночное время, стерегли входы и выходы, ходили по дворцу и вкруг него дозором, и были в этих сотнях ратники отборные, но простого звания. Такую сотню Хайло и получил. В парадной же были сплошь сыны боярские, и командиром числился у них наследник, княжонок Юрий. Носили они старинные кафтаны пунцового бархата с золотым позументом, таскали бердыши да палицы, а к ним сабли в богатых ножнах. В караулах эта сотня не стояла, выходила с князем в торжественных случаях, когда принимал он важных гостей, послов или других иноземцев, которым нужно пыль в глаза пустить. За этих во дворе у Нежаны не пили; не свои те сынки боярские, чужаки.
        Под выпивку шла беседа. Большей частью расспрашивали ребе, знали, что скоро явится он пред государевы очи и спорить начнет с египтянами и латынянами. В привычном ратникам понятии воспринималось это как поединок, а всякому воину любопытно взвесить силы соперников и угадать, чья возьмет, а кто проиграет. Среди слуг и охраны Зимнего многие бились об заклад, но на иудея почти никто не ставил, да и на Мента против Нумы шло один к трем.
        - Вот скажи нам, ребе,- допытывался Путята, мужик дотошный и основательный,- скажи, твой бог сильнее Перуна?
        - Сильнее,- отвечал ребе Хаим, улыбаясь и закусывая пирогом с грибами.
        - А ежели Амона взять или там Иупитера?
        - Тоже сильнее.
        - А ежели они втроем навалятся?
        - Все равно сильнее.
        - А почему? В чем его сила?
        Ребе отставил тарелку с пирогом и сказал серьезно:
        - В вере человеческой. Кто верит в Господа, тот носит Его в сердце и готов за веру свою умереть. Вот ты, Путята, готов смерть принять за Амона или Юпитера?
        - Чего еще! На хрен они мне сдались!
        - А за Перуна?
        Десятник задумался, потом покачал головой.
        - Нет, ребе. Перун, ну… деревянная чурка Перун, с глазами и усами. Одно дело, козу ему принесть, а чтобы помереть… Нет!
        - Выходит, ты Перуна в сердце не носишь, как я своего Господа,- промолвил ребе Хаим, оглядывая сидевших за столом.- Однако, дети мои, есть такое, за что умереть не зазорно. Вот ты, Чухрай, за что готов погибнуть?
        - За отчизну,- отозвался воин. Был он немолод, сед и помечен шрамами, ибо ходил в походы еще с прежним князем. Сорок лет ходил и бился всюду, от Балтийского моря до Черного.
        - А ты, Гвидон?- Ребе перевел взгляд на молодого ратника.
        - За женку Любаву и сынка моего. Они в моем сердце!
        - Еще за что? Говорите, называйте!
        - За близких моих, за батюшку с матушкой!- послышалось за столом.
        - За землю нашу!
        - За дом свой!
        - За дочку мою милую, что уже невеста!
        - За братца меньшого! Один из родичей моих остался…
        Ребе Хаим выслушал всех, потом сложил ладони ковшиком, поднял взор к небу и произнес:
        - За дом и землю свою, за родных и близких, за детей и почтенных родителей… Вроде о разном вы сказали, воины, а на самом деле об одном: о любви! Носите вы в сердцах ваших любовь, а это значит, что Бог мой уже там поселился. В сердце и в душе! Здесь!- Он положил ладонь на грудь.- Ибо Господь и есть любовь! Кто любит и готов к жертве во имя любви, тот уже на дороге к Господу, хоть не ведает об этом. Но это правда, дети мои. Чтоб я так жил!
        Опытный демагог этот старый хрен, размышлял Марк Троцкус, слушая ребе. Опасное качество - тем более в человеке столь ничтожного вида! Думаешь, сморчок пред тобою, помани такого пальцем или прикрикни, и пойдет, куда велено, строить плотины, каналы копать, мостить дороги… Ан нет! Стержень в нем твердый, а к стержню тому - искусство говорить, умение убеждать. Если нет в таком партийной веры и большаковской закваски - опасен, очень опасен! Ишь как загнул про любовь! И к кому, к богу и к семейству, к женам и детишкам… Ну, насчет отчизны еще можно согласиться, если в ней социализм торжествует, но и это не главная любовь. Прежде всего народ обязан возлюбить вождя, потом партию и ее идеи, потом работу на благо общества, а уж последним номером - родную землю и семью.
        Так размышлял латынянин Марк, чуя нутром в ребе Хаиме соперника в борьбе за души и сердца. И решил он, что первой мерой по взятии власти будет ликвидация религий, всех и всяческих, исконных для Руси либо пришедших в земли ее с юга, востока и запада. Вот с севера ничего не придет - там только льды, снега да чукчи… Хорошее направление - север!
        И еще подумал Марк, что всех служителей культа нужно или вздернуть, или расстрелять, или, в крайнем случае, приобщить к полезному занятию на великих стройках, какие были намечены им вместе с Вовком Ильичом. Правда, ребе, в виду субтильности, лес валить и рыть каналы вряд ли мог, а потому был первым кандидатом на расстрел. Нет, вторым, поправился мысленно Троцкус; первый все же князь Владимир.
        Разговор тем временем перекинулся на чудеса, и ратник Стрига, карауливший двор у покоев египтян, стал рассказывал о волшебствах, творимых Ментой, главным Амоновым волхвом. Будто он воткнул свой посох в землю, дунул, плюнул, прошипел заклятие, и из посоха выросло дерево пальма, с огроменным орехом на маковке. Рехмирка - тот, что помладше,- полез за орехом, скинул вниз, и вышла из скорлупы девица, волосом черна, собой приглядна и без сарафана. Голая, как есть! И принялась та девица плясать, да так завлекательно, что…
        Но тут Стригу перебили - всем, а особенно уряднику Филимону и Чуриле, желалось выведать во всех подробностях про стати девицы, какие коленца она выкидывала и что при этом шевелилось, колыхалось и тряслось. Нежана как раз отошла за пирогом, так что Стрига дал желаемые объяснения и даже, приподнявшись, покрутил задом и притопнул неверными ногами.
        Слушая эти речи, ребе Хаим хмурился, а воины ржали. Алексашка же пренебрежительно махнул рукой и сказал:
        - Мелочь те чудеса, нестоящее дело. Ну, девка, ну, голая, ну, пляшет… Что мы, голых девок не видали?… Я вот в слободке одной побывал, в Купчинской, там и пальмы тебе в горшках растут, и фонтаны плещутся, а в них девок, что пчел в улье, и все голышом. Вот ребе наш, тот истинный чудесник! Не орехи с девками творит, а очень пользительные чудеса!
        И сын Меншиков принялся рассказывать, как ребе из середы сделал субботу, а потом опять середу. Чурила со Свенельдом подтвердили, что все это истина, что хазары убегли субботу справлять, а они с казаками, вернувшись в середу, без всяких препон отправились к Дону. Сотрапезники слушали их, удивляясь и восхищаясь, а ребе Хаим, опустив смущенно глазки, ел пирог с грибами.
        Кирьяк, дослушав рассказ, пробормотал: «Д-диво д-дивное!..» - и свалился под стол. Могута, парень богатырской силы, вытащил его и отнес в огород, положил у грядки с ревенем. Урядник Филимон поднялся, вытряс крошки из бороды и сказал, что сыт, пьян и хозяйке благодарен, а теперь пора бы и домой, пока ноги держат. Держали ноги Филимона худо, и Алексашка напросился его проводить, а по дороге выведать, не найдется ли местечка тиуна для бравого молодца московского - но не на Торжище, а, желательно, в изобильной Купчинской слободке, где пальмы растут и фонтаны плещут, а в фонтанах тех - голые девки и фряжское шипучее вино. Вслед за ними принялись вставать другие гости, кланяться хозяйке и хозяину и желать Нежане, чтобы ее сотник вышел побыстрей в полковники, а там, глядишь, и в воеводы-генералы.
        В скором времени все разошлись, кроме Марка Троцкуса. Латынянин, обычно словоохотливый, почти весь вечер промолчал и даже не ссорился с урядником Филимоном, но слушал усердно, в оба уха. Были, конечно, во дворце у большаков осведомители, но не лишнее и самому проведать, что творится в Зимнем - а кто это знает лучше караульных воинов?… И Марк слушал да запоминал: про священств и их повадки, про сплетни, ходившие меж слуг, про охрану у покоев князя и наследника, про дармоедов из парадной сотни - леший их побери!- про вина и наливки, что подносят государю, и про другие разности. Хитрый ум был у Марка Троцкуса, римского мятежника и вольнодумца! И понимал он со всей ясностью: чем больше знаешь, тем больше и власти отхватишь. Как бы ни крутил Юний Лепид, что бы ни талдычил про инородную внешность и крючковатый нос, а поддержать придется того, кто более ловок и сведущ. Ему и быть первым архонтом! А нос крючком архонту не помеха - вон у ребе целый хобот, а метит ведь в первосвященники!
        Дождавшись, когда иудей удалится в свою горенку, а Нежана приберет со стола, Марк подсел к Хайлу. Прилетел попугай, устроился на хозяйском плече. Попугаю нравились шумные сборища, но смотреть на них он любил с безопасного места, с крыши или высокой ветки. Нынче он тоже на крыше сидел, а заодно разобрался с соседским котом - с ним у попугая были давние счеты.
        - Как думаешь, склонится князь к иудейской вере?- забросил первый камешек Марк Троцкус.- Клянусь Юпитером, ребе этот настоящий агитатор! Ему бы на митингах речи толкать!
        Хайло пожал плечами.
        - Про князя не ведаю, Маркуха. Мне велели иудея привезти, я привез, а о вере пусть государь с боярами соображают. Хотя, конечно, ребе Хаим - мужик достойный и мой гость. Как бы дело ни повернулось, я его в обиду не дам.
        - Кому тут нужно его обижать,- сказал Троцкус.- Если его конфессию выберут, будет он в сахаре ходить и лапсердак на соболях наденет. А не выберут, так отправится назад, в свою Хазарию.
        - То-то и оно - назад!- возразил сотник.- А дорога по степи опасная, там лихие молодцы шалят! Если назад, так я сам его отвезу. Спрошусь у воеводы на побывку и отвезу в Соча-кала. Прям в его симахоху доставлю.
        Они помолчали. Потом Марк оглядел нашивки Хайла, маленькие золоченые топорики, и молвил:
        - Вот ты и сотник уже. А мечи пошли бы тебе больше.
        Меч в дубовом венке был эмблемой тысяцкого, то есть полковника. Выше были только генеральские чины - воевод правой и левой руки и главного воеводы, каким в Киеве числился Илья Муромец. Эти носили на вороте молнии Перуна, от одной до трех.
        - Мечи мне не светят, и в чезу мне никак не выйти,- усмехнулся Хайло.- То звание для благородных, а я не боярин и не боярский сын.
        - Почему не выйти? Сам ведь рассказывал, что твой чезу Хенеб-ка был из простых, сын пекаря или горшечника.
        - Сын ткача,- поправил Хайло.- Однако воинский дар имел, какой мне в снах не привидится. Я ему не ровня. Нет, не ровня, Маркуха.
        - Плохо ты себя ценишь, ой плохо!- сказал Троцкус с сожалением.- Я вот думаю, что мог бы ты и большой дружиной командовать, целым легионом, а то и тремя-четырьмя. Армией, Хайло! Только не с теми нашивками, какие жалует ваш князь-батюшка. Не с мечами и не с молниями!
        Сотник потер виски. За столом он пил немного, ибо негоже хозяину напиваться, но все же в голове гудело. Так, слегка.
        - В толк не возьму, куда ты клонишь, Маркуха. Не пойму, клянусь яйцами Осируса! На чужую сторону завербоваться?… Так это мы уже проходили в молодых годах. Оттрубил свое в Египте, хватит!
        - Оттррубил! Ррубил! Ассирров!- каркнул попугай, приплясывая на плече Хайла.
        Троцкус поморщился.
        - Я не про чужую сторону. Там тебя не знают и если чин дадут, то невеликий. Для чего тебе куда-то ехать? Тут дом твой, тут твоя жена и люди твоего языка… И тут тебя уважают, клянусь Юпитером! Тут известно, чего ты стоишь! Не этого!- Марк ткнул пальцем в нашивки Хайла.- Я на этом месте другое вижу…- Он призадумался на миг, потом промолвил с воодушевлением: - Серп и молот! Да, именно так! Серп и молот в перекрестье! Вот подходящие символы!
        - И что они значат?- спросил Хайло.
        - Серп - крестьянское орудие, а молот - рабочее,- пояснил Марк Троцкус.- Вместе же символ нерушимого союза пролетариев, объединенных в войско рабочих и крестьян. А вести его должны революционные генералы!
        И было бы очень кстати, подумал Троцкус, если б среди них очутился мой друган, бывший княжий сотник. В лихой компании Стеньки Разина, Пугача и батьки Махно… Все они грабители и самовольники, не большаки, а только попутчики большаков, тогда как Хайло Одихмантьевич другого поля ягода, иного закала персона! Во-первых, специалист, военная косточка, а во-вторых, человек надежный и дисциплинированный. Ему бы дать орудия и пулеметы, что римляне пришлют, а к тому - людей проверенных десяток тысяч, молодцов из кузнецов и кожемяк… Вот это было бы войско! Ни Махно, ни Пугач, ни другие злыдни пикнуть не посмеют! Если пикнут, живо к стенке и пулеметами их, пулеметами!.. Так что будут они в крепком кулаке и подчинятся новой власти. А заслуга чья?… Не Вовка и прочих комитетчиков, а того, кому архонтом быть! Первым!
        При этой мысли Троцкус мечтательно улыбнулся и сказал:
        - Революции нужен полководец-пролетарий. Такой, чтоб вел бойцов в огонь и воду! Такой, чтоб мчался в атаку на белом коне! Такой, чтобы о нем легенды сложили и песни пели! Хочешь стать легендой, друг Хайло? Хочешь, чтоб бояны тебя славили и скальды с трубадурами?
        - Я вздремнуть хочу,- сказал Хайло, подпирая кулаком тяжелую голову.- А ты мне все о пролетариях да революции.
        - Прролетели прролетаррии!- выкрикнул попугай.- Рреволюция! Кррутой рриск!
        - Вот, слышал, что птичка моя говорит? Ты меня к чему склоняешь? Я ведь присягу давал на верность князю! Клялся перед ликом Перуна!
        - Перуна в завтрашний день в Днепр спустят, и клятва твоя ничего не стоит,- с жаром возразил Марк.- Ты народу клянись! Клянись освободить его от угнетателей! От бояр, от князя-душегуба! Вот благородная задача!
        - Не по мне,- упорствовал Хайло.- Леший с этим Перуном, да и с присягой тоже, не в них дело. Ты умник-грамотей и должен понимать: ежели холопы на бояр полезут, так и бояре на голытьбу навалятся, и будет великая рознь в народе. Крови столько натечет, что Днепр переполнится! Что в том хорошего? Прибежит кто-то с порубежья, хазары или поляки, венгерцы или там германцы, и выпотрошит нас, пользуясь смутой. А что до государя, так вовсе он не душегуб. Душедаритель, вот как! Знаешь, скольких баб и девок он обрюхатил? Его ребятками деревню можно заселить!
        Так не получится, подумал Троцкус. Ненависти в нем нет, словом его не убедить, делом надо. Таким делом, чтоб ударило по самому больному, самому слабому месту, так ударило, чтоб волком диким взвыл и пошел крушить в ярости правых и виноватых. А кого крушить, подскажем! Виноватые всегда найдутся - вон, на Княжьем спуске и Дворцовой их целая толпа! Правые тоже есть - те, кто не готов принять мучения ради великой цели. Их, вместе с виноватыми, в распыл! В пыль, и солью посыпать, чтобы не росла трава на их могилах!
        Стемнело. На крыльцо вышла Нежана, взглянула на небо в звездах, улыбнулась ясной улыбкой и сказала:
        - Ребе уже спит, а вы, мужики, что-то засиделись. По домам не пора ли?
        - Пора, моя ласточка, пора,- молвил Хайло.
        - Пора,- согласился Марк Троцкус.- Спасибо хозяюшке за угощенье.
        У калитки он оглянулся. Хайло и Нежана, обнявшись, стояли на крыльце.
        Слабое место, подумал Троцкус и прошептал на латыни:
        - Бей слабых, чтобы сильные взъярились…

* * *
        Комитет большаков собрался в подвале виноторговца Епифана, в Пьяном конце. Виноторговец был из сочувствующих - отгружал товар кабакам в рабочих посадах и слободках и имел на этом неплохую прибыль. Питейные заведения были хорошей маскировкой для тайных сборищ пролетариев, ибо, закончив труды дневные, рабочий люд всегда пасется поближе к спиртному. Где выпивка, там и разговоры, а уж какие, это дело агитаторов. Епифан, зная, кто контролирует пивные и рюмочные, за большаков стоял горой и оборудовал для них в подвале комнатушку с лавками и запасным выходом.
        Комитетчиков было шестеро: Вовк Ильич и шорник Збых, а к ним кузнец Ослабя, беглый каторжник Кощей и Яга Путятична, редактор «Народной воли», интеллигентная баба из благородных, большой знаток демократии и европейской политэкономии. Последним являлся кавказец по кличке Рябой, добывавший для партии деньги - обычно в банках, под дулом пистолета. Пистолет и сейчас был при нем, даже три: наган в кобуре у пояса и запасные стволы в сапогах.
        Расселись за столом: Вовк Ильич во главе, Збых, Ослабя и Яга с одной стороны, Кощей и Рябой - с другой. Яга Путятична рядом с Рябым никогда не садилась, но не из страха, а из брезгливости, говорила, что от Рябого не пролетарским духом тянет, а кровью. Рябой ее ненавидел - тайно и страшно[В Смутные Времена Ягу Путятичну ославили уклонисткой, лесбиянкой и латынской шпионкой. Предчувствуя арест и гибель, она бежала в Мексику, где ее зарезал местный индеец, нанятый Рябым.] .
        Вовк Ильич поднялся, огладил лысинку.
        - Открываем заседание, братки. В повестке дня у нас архиважные вопросы…
        - Пагади, кацо!- произнес Рябой.- А где братан Троцкус?
        - И верно, где? Альбо чего с Маркухой случилось?- густым басом поддержал кузнец Ослабя.
        - Ничего не случилось. Братан Троцкус выполняет особое партийное задание,- откликнулся Вовк Ильич, сделав загадочное лицо. Будучи опытным интриганом и зная, что в этот день Троцкус зван в гости к Хайлу, он собрал комитет, чтобы решить некие вопросы. Присутствие Троцкуса при этом было необязательным и даже совсем нежелательным.
        - Итак, перехожу к повестке…- снова начал Вовк Ильич.
        - Стоп, стоп, стоп!- На этот раз его прервала Яга Путятична.- Я настаиваю на соблюдении демократической процедуры. Нужно проголосовать за легитимность нашего собрания при отсутствии полного кворума.
        Вовк Ильич поморщился.
        - А шестеро из семи - это разве не кворум, душенька?
        - Я говорю о полном кворуме,- напомнила Яга, нервно переплетая пальцы с длинными острыми ногтями.- О полном, братан Вовк! Согласно партийному уставу, глава третья, параграф сорок семь, ряд решений должен приниматься единогласно, и если братана Троцкуса нет, то…
        - Братан Троцкус есть,- сказал Вовк Ильич, проклиная мысленно тот день, когда ввел Ягу в состав комитета.- Братан Троцкус передал мне свой голос. Это допускается при отсутствии члена комитета. Глава седьмая устава, параграф тридцать пять.
        - Но согласно той же главе, параграфу тридцать шестому…
        - Слюшай, канчай валакита!- Рябой оскалился на Ягу.- Что за параграв-мараграв! Дело нада делат!
        - Надо,- кивнул мастер Збых.- Город бурлит, людишки недовольны, пора бы огонь разжигать да пустить мироедам петуха красного.
        - Разожжем!- пробасил кузнец Ослабя.- Как начнут богов метать в костры, тут мы дров и подкинем! Да еще усугубим, чтоб искра летела подальше и погуще!
        - Из искры возгорится пламя,- сурово молвил Кощей-каторжанин. В этом он знал толк; его укатали в Сибирь за поджоги усадеб под Рязанью и Тверью.
        - Тихо, братаны, тихо!- Вовк Ильич хлопнул по столу ладошкой.- Все вы правы, но давайте по порядку и без волюнтаризма! Для того мы и собрались, чтобы подкинуть, разжечь и усугубить! Потому предлагаю наш комитет считать отныне на только центральным, но революционным. Ревком - это звучит! Кто за?
        Проголосовали единогласно, даже Яга не стала умничать.
        - Следующий вопрос повестки нуждается в объяснении,- сказал Вовк Ильич.- Ревком - организация военная, ибо наша цель - захват власти. Тем более военная, что к нам примкнули вожаки повстанцев со всей Руси: Буслай, Пугач, Махно и многие другие. Мы должны показать им пример революционной сознательности и дисциплины. На войне как на войне! Это значит, братки, что коллегиальный способ надо отменить и перейти на строгое единоначалие… Временно, временно!- воскликнул Вовк Ильич, увидев, что Яга надулась и поднимается с места.- Временно, до победы мировой революции! Что невозможно без главного вождя и подчиненных ему командиров… комиссаров, так лучше звучит. Вы и будете комиссарами. Кто за?
        Проголосовали тоже единогласно, хотя Яга Путятична трижды поднимала руку и дважды ее опускала. Буржуйская закваска в ней бродит, подумал Вовк Ильич и решил, что нужно сделать ее комиссаром призрения падших баб и девок. К политике же и делам военным не допускать, а паче того - к политэкономии! Тут жесткость нужна, решительность, а не интеллигентские штучки-дрючки!
        - Теперь,- продолжил Вовк Ильич,- надо выбрать председателя Ревкома. Ему будут вручены бразды военного правления, а потому…- тут он поскреб лысину,- потому человек этот должен быть надежным, известным обществу и партии, а понеже того - организатором и вдохновителем масс. Давайте попытаемся представить, кто годится для такого дела.
        - Давай, кацо,- сказал Рябой и добавил с ухмылкой: - Попитка не питка!
        - Чего думать да гадать?- развел руками шорник Збых.- Лучше Ильича никто с массами не совладает! Он кого хошь вдохновит!
        - Согласен,- поддержал Збыха кузнец Ослабя.- Маркуха тоже ничего мужик, сурьезный, но не совсем нашенский. А Ильич - самое то!
        - Самое,- сказал каторжанин Кощей.- Зело учен в теории, но на практике от масс не оторвался. И на каторге сидел.
        - А я вот про каторгу что-то не помню,- кисло промолвила Яга Путятична.
        Кощей окинул ее презрительным взглядом.
        - Сидел, в отличие от некоторых! Вместе сидели! В Норильском остроге! И еще в Тюменском!
        - Если с этим полная ясность, и Яга Путятична довольна, ставлю вопрос на голосование,- с торжеством в голосе произнес Вовк Ильич.- Кто за то, чтобы избрать меня…
        - Э, пагоди, братан! Пагади, дарагой!- воскликнул Рябой, хватаясь за пистолет. - Пагоди! Мы еще не все точки… эта… наставили!
        Но перебить себя Вовк Ильич не позволил.
        - Кто за то, чтобы избрать меня председателем Ревкома, а братана Рябого - моим первым заместителем?
        - Вот эта харашо, эта очен правильна,- пробормотал Рябой, успокоившись и убирая руку с нагана.- Тепер давай галасоват, кацо.
        Проголосовали в полном согласии, только Яга, баба-язва, спросила:
        - Почему ты, Вовк Ильич, обе руки поднял?
        - Потому, душенька Яга Путятична, что у меня два голоса, мой и Марка Троцкуса,- пояснил Вовк Ильич.- Ну, коли я уже председатель, сделаю ряд назначений. Збых будет чрезвычайным комиссаром по разведке и борьбе с народными врагами, Кощей займется идеологией, а Ослабя - промышленностью. Братан Рябой - мой помощник в военных вопросах. Вот все вроде и при деле…
        - А я?- обиженным тоном произнесла Яга.
        - Яга Путятична назначается комиссаром по защите самых угнетенных слоев населения,- с плутовской ухмылкой сказал Вовк Ильич.- Очень благородная и архиважная задача! Народ составит мнение о нас по тому, как мы отнесемся к этим униженным и угнетенным, ибо они особенно стонут под тяжкой пятой самодержавия. И кто, как не женщина…
        - Леший с тобой, Вован, я согласна!- перебила Яга.- А что же Троцкус? Для него какое назначение?
        - На первых порах он будет у нас заниматься изъятием зерна у деревенского богачества, но эта его работа временная, пока среди крестьян имеются такие пережитки. А как изведет братан Троцкус богатеев-мироедов под корень, так и приступит к главному - к подъему социалистического сельского хозяйства. Тоже архиважная задача!
        - Этот вопрос с ним обсуждался?- спросила Яга Путятична.- Он согласен?
        - А как же! Он уважает партийную дисциплину, душенька,- сказал Вовк Ильич и быстро закрыл заседание.
        ГРАНОВИТАЯ ПАЛАТА
        Пробежало время, и пришел тот светлый летний день, когда священства трех конфессий были призваны к князю-батюшке, чтобы отстаивать веру свою перед ним и лучшими людьми Руси. Придворный летописец Нестор, трудившийся над «Хроникой правления киевских государей, с описанием их добродетелей и великих деяний», писал об этом так:

«Сел государь Владимир на престол в Грановитой палате, а престол тот был выточен из заморского дерева палисандр и изукрашен дивно златом, серебром и самоцветными каменьями. А на государе был кафтан алого бархата с застежками яхонтовыми, и порты также бархатные, и сапоги красной кожи, и шапка княжья соболиная, а еще пояс узорчатый, кованный из золота. А в руках держал государь булаву превеликую, всю в смарагдах и рубинах, что досталась князьям киевским от Вещего Олега, и той булавой знак давал, кого желает слушать, а кому приказано молча стоять. И был в тот день государь Владимир грозен, одначе милостив, и никого булавой этой не пришиб.
        Одесную от государя сидел на малом престоле наследник княжич Юрий, а ошую и назади сидели набольшие бояре, а для прочих лучших людей числом две сотни и шестнадцать были лавки вдоль стен под оконцами. И в набольших числились Близнята Чуб, первый из княжих советников, и Лавруха Посольского приказу, и Кудря казначей державный, и Смирняга приказу Благочинного, и главный воевода Муромец Илья, при сабле и в орденах. Что до других думных бояр, то под теми оконцами, что к площади, сели стоявшие за латынян и Рим, а под теми, что к Днепру, сели пособлявшие Ехипту, а за еудейску веру поначалу не был никто, понеже считалась та вера средь боярства не шибко выгодной. Ибо сказано: всяк имеет руки и пальцы к себе повернутые, и за того стоит, кто в эти руки сыпет злато.
        Вышли иноземные священства, поклонились государю великим поклоном, и было их семеро. Из Ехипта Мент-хотепник из первых Амоновых волхвов, а с ним Рех-мир и Мен-хер, все в белом платье до пят и в колпаках высоких, а платье то обшито золотыми кантами, а на шее у тех ехиптян монисты в семь рядов. Латынян такожде трое: самый важный Помпоха Нум от бога Иупитера и еще Цаца Кап и Марух Гординыч. Эти в красном, и платьев на них так много было, что пошли они складками сверху донизу. На выях у них ничего не висело, одначе пальцы были в перстнях дорогих, руки - в браслетках, а на темени - веночки из золотого листа, что растет на римском древе кумпарис. Цаца и Марух не старые, а Помпоха в возрасте и в телесах и зело осанистый. Последним же было еудейское священство Ребехаим из сопредельной Хазарии, но родом точно еудей, а не поганый хазарин. Золота на нем не сверкало, и одежка была не красна, не бела, а темна и вельми поношена. Ростом он был Помпохе и Менту до нижней губы, плотью скуден, зато носат и волосат изрядно, а в повадке суетлив.
        И встали священства перед государем и говорили так: Помпоха и Ребехаим сами по себе, а Мент-хотепник через толмача Посольского приказа. И когда сказали они недолгие речи, повелел государь им спорить меж собою, дабы видно было, какая вера правдивее, крепче и духом сильней. И спорили они вальяжно, друг друга не браня и скверных слов не потребляя…»
        Так писал Нестор-летописец, но все экземпляры его «Хроники» были сожжены в Смутное Время, а сам он попал в лапы Рябого Кровопийцы и, как враг народа, фряжский лазутчик и чуждый элемент, определен на перековку в пролетария, причем бессрочную. Он погиб в Полуночных Краях, в Пятом трудовом концлагере, и о судьбе его стоит сожалеть, ибо немногие смертные владеют даром слова и искусством выражения мыслей с изящной легкостью. Что же до Несторовых «Хроник», то утверждают ученые люди, будто в одних местах они правдивы и искренни, а в других события приукрашены, и весьма сильно. Эпизод в Грановитой палате относится к числу последних, ибо спор священств мирным и вальяжным не был и завершился рукоприкладством. Но кое-что Нестор описывает правильно: князь Владимир и наследник Юрий действительно восседали на престолах, рядом были пять бояр из Малой Думы, а остальные, разделившись на две партии, сидели по обе стороны длинного зала. Кроме того, у входов-выходов и в самой палате стояла стража из парадной сотни с бердышами.

* * *
        Как было велено, говорили гости недолго. Первым - Менту-хотеп, сказавший через Гоблю-толмача, что вера его особо древняя и потому почтенная; пять тысячелетий прошло от первых пирамид, а в Египте все так же почитают Солнце-Ра, мать Исиду и Осириса, ее супруга, их сына Гора, грозную Сохмет, Тота, Птаха и остальных, а более всего - Амона, главного среди богов. И хоть имеют боги странные обличья, кто схож с шакалом, кто с бараном, это не помеха для новых прозелитов - ведь на Руси бараны и шакалы есть, а также кошки, ибисы, быки и сокола. Что до крокодилов, то можно заменить их национальным символом - скажем, медведями. Амон не возражает.
        Латыняне не могли сравниться с египтянами древностью веры, и потому Помпоний Нума, говоривший вторым, больше напирал на римское могущество. Как-никак под Римом половина мира или около того; могла ли случиться такая держава без покровительства богов?… Ясно, что нет, и ясно также, что римские боги самые сильные. Они воплотились в мощь римских пушек, римской торговли и инженерного гения; нигде нет дорог, подобных римским, нет храмов выше и просторнее, нет крепостей грознее, нет законов справедливее. А значит, кто склонится к римской вере, тот получит силу, мощь и все блага цивилизации, от Юпитера и Минервы до быстроходных дредноутов и боевых цеппелинов.
        Эти речи не обошлись без выкриков и поношений, хоть князь Владимир грозно стукал булавой о пол и с недовольным видом хмурился. Споспешники латынян кричали Менту-хотепу, что нильских крокодилов кормят человечиной, что Апис, священный бык, протухшая говядина, что Гор не сокол, а ворона, что к знаменитым пирамидам никто из египтян руки не приложил, а строили их инопланетные пришельцы. Но толмач Гобля не утруждался пересказом тех поносных слов, так что Менту ничего не понял, принимая их за дань восхищения. Когда же заговорил Помпоний Нума, пришла очередь отыграться Микуле Жердяичу с присными, и разошлись они так, что князь велел бросить в выгребные ямы двух суздальских бояр, четырех калужских, а к ним еще и тверского. Но и там, барахтаясь среди картофельных очисток, кричали они скабрезности про шалаву Венус, прохиндея Ганьку и каннибала Иупитера.
        Все это время ребе Хаим скромно стоял у дверей, озирая убранство палаты: стрельчатые окна с веницейскими стеклами, резные деревянные колонны и расписные потолки с местным художеством, золотыми звездами и серебряным месяцем по синему фону. Еще слушал он рокот несметной толпы, что собралась у дворцовых решеток, и разглядывал бояр, сидевших по обе стороны зала, укрепляясь во мнении, что эта паства буйна, непочтительна и на хазар непохожа. Когда же пришел его черед, сказал он кратко:
        - Есть один Господь, Бог истинный, а все остальные, что зовутся именем богов, слуги Его либо злые демоны. Со временем узнают все про Бога моего, но одни узнают в печали, а другие - в радости. В радости узнают те, кто примет Его в сей день, а в печали - гордецы, что поклоняются идолам, ведь сокрушит Он их царства, отдав народам избранным и верным. И будет непременно по сему!
        Князь после этих слов задумался, потом пристукнул булавой, огладил усы и молвил:
        - Хочу спросить тебя, ребе, об одном деле. Пращур мой Кий, когда набежали хазары на земли русские, перебил их в великом множестве, а кто живым остался, взял в полон. Вещий Олег, другой мой пращур, пошел на них войною, обрек их села и нивы мечу и пожару, угнал стада, а кагана вздернул на копье. И другие мои деды и отцы били хазар неизменно, и не было силы у них, чтоб справиться с нашей ратью. Но последний поход…- щека князя дернулась,- этот поход на Азов не принес нам удачи. И желаю я знать, по какой причине. Не потому ли, что хазары в недавних годах приняли Бога твоего? Не от Бога ли им подфартило? От Бога, что сильнее Перуна?
        - Азохун вей! Все от Бога!- сказал ребе Хаим с поклоном.
        - И победы хазарские тоже?
        - И победы, государь. Чтоб я так жил!
        - А ежели примем мы твою веру, за кого будет Бог, за нас или за хазар?
        - За более благочестивых,- ответствовал ребе Хаим.
        - А коль равны мы благочестием?
        - Тогда и биться будете на равных, и Бог никому не помощник.
        Сидя за спиною князя, Чуб Близнята склонился к боярину Лаврухе и прошептал:
        - Ну ловкач, ну скользкий змей! Как вывернулся, а!
        - Опасный человек, твоя милость,- едва шевеля губами, произнес Лавруха.- Очень опасный!
        Что до князя Владимира, тот призадумался пуще прежнего, потом сказал:
        - На равных, значит… На равных - это хорошо… это я их, поганых, к ногтю возьму… Чарку мне!
        Князю поднесли чарку кислого фряжского вина, он скривился, но выпил. Поглядел на наследника, ковырявшего в носу, на иноземных священств, на бояр, распаренных и возбужденных, и ткнул перстом в новеградца Микулу.
        - Ну-ка, Жердяич, скажи, что думаешь. Велю тебе слово молвить!
        Микула вскочил, поклонился небрежно, расправил плечи и рявкнул:
        - Уж скажу, государь-батюшка, скажу, не обессудь! Что нам эти еудеи безземельные, что латыняне с их торговлей да мощеными дорогами? Дальше хватать надо, глубже! Ехипет, он где?… Знамо дело, в Африке! Рядом с Индиями да Аравиями, по другую сторону Китая! Войдем с Ехиптом в любовь и дружбу, на Индии вместе ударим, будут воины наши портянки стирать в Индейском море-окияне! Казаков в Китай пошлем, пусть порежут косоглазых! Гору Тибет завоюем! А там, глядишь, людишки египетски узрят славу нашу и придут под руку твою княжескую! И будет у нас держава от южных гор до северных морей!
        Наследник, возбудившись от этих прожектов, заерзал в кресле, засверкал глазами. Бояре зашумели, кто одобрительно, кто возмущенно, а кто и засвистел в два пальца. Князь, однако, насупился, поглядел на Жердяича хмуро и сказал:
        - Сядь, боярин. Что ты мне про Индии толкуешь? Я с индеянцами не ссорился, у меня с каганом рознь! Мне бы Азов отспорить, а не гору Тибет!
        Однако Микула садиться не стал, а принялся возражать государю и приводить всякие вздорные доводы. Тогда князь Владимир стукнул об пол булавой, окинул боярина тяжелым взглядом и объявил:
        - Дерзок ты, Жердяич! Опять говорю: опусти зад на лавку! Не то велю в нужник спровадить, в яму смрадную!
        Боярин с ворчанием сел, а князь распорядился, чтобы священства меж собой потолковали и потешили его достойным спором. Пусть, сказал государь, Менту спросит латынян, а потом Помпоний - Менту; после иудей задаст свои вопросы и будет спрошен в свой черед. А если охальник какой выкрикнет поносное или шуметь начнет, тащить его в нужник и мордой к очку приспособить.
        Устрашившись, бояре притихли, а Менту-хотеп, кивнув толмачу, промолвил:
        - Сказано было достойным Помпонием, что бог Юпитер дал римлянам силу, богатство и власть. Однако многие латыняне поклонились Амону, Исиде и Осирису. Их святилища в Риме стоят и в других городах латынян, и молятся в них люди по египетским обрядам, и служат там наши жрецы, как мне доподлинно известно. Не значит ли это, что отшатнулся Рим от Юпитера в пользу древних богов Египта?- Тут Менту-хотеп вскинул руки величественным жестом и возгласил: - Скажи, Помпоний Нума, прав ли я в своих речах? И ваш Юпитер не младший ли брат Амона?
        - Не прав,- с жаром возразил латынянин.- Те, кто поклоняется Амону, чтят в нем Юпитера, в Исиде чтят Юнону, мать богов, а в Осирисе - Плутоса, повелителя мертвых. Юпитер не младший брат Амона, а сам Амон, или Зевс, или Ваал. Имена различны, но это наш Юпитер.
        Князь выслушал, кивнул и снова потребовал чарку.
        - Наши боги видом благородны и прекрасны, и сотворили они людей по своему подобию,- молвил Помпоний Нума.- У ваших же божеств облик звериный и птичий, и поклоняетесь вы кошкам, ибисам, баранам, крокодилам. Не потому ли, что боги ваши больше для животных, а не для человека, который есть венец природы?
        Рехмира и Менхеперра снисходительно усмехнулись, а Менту-хотеп ответил через толмача:
        - Не ты ли сказал, что Амон и есть Юпитер? И разве Юпитер не принял однажды обличье быка?
        Так они говорили друг с другом какое-то время, а толмач-хитрец переводил, стараясь, к выгоде Помпония, чтобы ответы Менту были не слишком убедительны. Князь еще раз приложился к чарке, княжич Юрий затосковал и принялся пересчитывать пальцы, а бояре, внимая мудреным речам, тоже поскучнели - кто зевал, прикрывшись бородой, кто почесывал пузо, кто прикидывал цену ожерелий египтян да римских венков и браслетов. Микула Жердяич и вовсе сделал вид, что дремлет. Однако Чуб Близнята не пропускал ни слова, то и дело переглядываясь с Кудрей и Лаврухой. И мнилось им, что в скором времени Юпитер повергнет Амона.
        - Довольно!- молвил наконец князь Владимир, поднимаясь. Он направился к окну, поглядел на площадь, полную народа, на Святое Капище, где еще торчали истуканы, но уже не дымились костры, и повторил: - Довольно! Хватит! Пусть спрашивает иудей!
        Сидевшие в палате оживились. Пожалуй, кроме Чуба и Лаврухи, никто не принимал всерьез ребе Хаима - уж слишком неказист он был в темной своей одежонке и стоптанных хазарских сапогах. Роста невеликого, тощий, как приблудный пес, он и казался псом сравнительно с дородным сытым Нумой и благообразным Менту. Пес, однако, мог покусать, и бояре, чувствуя это, готовились развлечься.
        Князь вернулся к престольному креслу и кивнул ребе Хаиму.
        - Говори! Спрашивай!
        - А что спрашивать, государь?- Ребе пожал узкими плечами.- Все и так известно! Сатурн, отец Юпитера, пожирал младенцев, собственных детей, за то Юпитер его и убил. Сет египетский, братец Осириса, тоже в убийстве виновен, а еще в кощунстве: разрубил тело брата и разбросал куски по всей земле, а Гору вышиб глаз. Богиня Венус, истинной любви не зная, разве с козлом не спала… Юпитер сына изуродовал, Вулкана,- так и остался тот хромоногим… Куда ни глянь, убийства да прелюбодеяния! Разве божьи это дела? Нет, не божьи, а мерзкие, страшные, жестокие! Только не было ничего такого, государь, все сказки и легенды, людьми придуманные. А сочинили их для оправдания пороков - мол, если боги преступны, что же с нас, людишек, возьмешь?- Ребе Хаим сделал пару шагов, встал перед шестью жрецами и сказал: - Не буду я их спрашивать, не нужно это. Лучше пусть меня спросят.
        - Добро!- Князь пристукнул булавой.- Спрашивай, Менту!
        Египтянин поклонился и произнес несколько певучих фраз. Толмач, хитроглазый молодец в кафтане Посольского приказа, почесал в затылке.
        - Не хочет он спрашивать, государь-надежа. Говорит, что еудейская вера тоже почтенная и древняя, и хоть плохо ребе сказал про Сета, Осириса и Гора, он с ним спорить не станет.
        - Почему?
        - Я знаю иудеев. Они упрямее ослов, и их никто не переспорит,- объяснил Менту-хотеп через толмача. Подумал и добавил: - Не стоит таскать песок в пустыню.
        - Тогда я спросить, с дозволения государь,- выступил вперед Помпоний Нума. Дождавшись кивка князя, он приосанился и молвил: - Скажи, жрец иудейский бог, твой народ считай себя избранный?
        - Всякий народ, что пришел к Господу, избранный,- ответил ребе Хаим.- Просто мы пришли раньше других.
        - И потому бог любить вас очень сильно,- произнес Помпоний с ядовитой усмешкой. - Было вавилонское пленение? Было! Было персидское? Было! Было и есть египетское? Было и есть! А кто вас, избранных, не резал?… Ассирийцы, персы, греки, египтяне и мы, римляне! Все резал, а бог, я думаю, глядеть и в ладоши хлопать. Очень добрый бог! Очень защитный! Очень надежный!
        Ребе Хаим потемнел лицом.
        - Ты Бога моего не трогай, шлемазл римский! Пути Его тебе не ведомы, помыслы Его не для твоей душонки! Откуда ты знаешь, почему и зачем подвергает Он нас испытаниям и суровым тяготам? Не для того ли, чтобы закалились мы как сталь булатная, надвинулись на Рим и камня не оставили от града нечестивого?
        - Надвинетесь, дети праха, надвинитесь!- расхохотался Помпоний, хлопая по толстой ляжке.- Когда море расступиться, а солнце взойти на западе, тогда Рим будет ваш!
        - Может, так и случится, римлянин. Придет русская земля к Господу и сокрушит твои легионы, а мы,- ребе приложил к груди ладонь,- мы поможем пушками, деньгами и молитвами. Вот смеху-то будет! Щит киевских государей на вратах Рима! А что до солнца и моря, так и они подвластны Господу, и было уже так, что солнце остановилось, а море расступилось. Спроси о том у почтенного Менту-хотепа!
        Египтянин склонил голову и сказал через толмача:
        - Было. Не лжет иудей.
        - Знать, силен его Бог!- выкрикнул кто-то из бояр.
        - А милостив ли?- спросил другой.
        - Не убивал ли других богов, братьев своих?- полюбопытствовал третий.
        Ребе Хаим воздел руки к расписанному звездами потолку.
        - Господь милостив к тем, кто верит в Него, а к врагам их грозен. Что до других богов, то не мог Он никого убить, ибо не существуют те боги. Господь всемогущий един, и нет у Него ни сестер, ни братьев, а только божественные слуги, ангелы, серафимы и херувимы. Но людей Господь возлюбил больше ангелов. Мы дети Его, и тех, кто помнит об этом, Он награждает, а тех, кто забыл, карает!
        Гул пошел среди бояр - и тех, кто стоял за Египет, и тех, кого прельщала вера латынян. Гул, шепоты, пересуды, стук и шарканье… Кажется, то были знаки одобрения, и это насторожило Близняту. Еще больше ему не понравилось, что государь хоть и грозился сунуть в нужник самых шумных, ни словом сейчас не обмолвился. Должно быть, пришлось ему по сердцу, что иудей завоевал сторонников.
        Очевидно, Помпоний Нума тоже это ощутил. Его лицо побагровело, глаза налились кровью, точно у разъяренного быка. Наступив на ребе Хаима - так, что тому пришлось попятиться,- Помпоний ткнул его в грудь кулаком и воскликнул:
        - Лжа! Лжа говорить иудей! Мы его божка не знаем, и как он нас покарал? Рим благоденствует и правит половиной мира!
        - Богатство и власть не то же самое, что радость и любовь,- возразил ребе.- Богатство ваше от ограбления других народов, а власть жестока и неправедна. А потому, римлянин, киш мир ин тохес унд зай гезунд[Поцелуй меня в задницу и будь здоров.] .
        Хоть сказано это было на неизвестном языке, смысл от Помпония не ускользнул. В ярости сорвав золоченый венок, он вскинул его вверх и закричал великим криком:
        - Все ложь, что изречь иудей! А правда - вот она, правда! Обряд нечестивый в его вере, от нечестивого проклятого бога! Есть и пить они гнушаются с прочими людьми, не принимают в дом гостей другого племени, а если примут, убивают их! Интригу плетут, чтобы мир захватить! К злату жадны, как зверь гиен до падали!
        Сложив руки на груди, ребе Хаим спокойно ответил:
        - Нет у меня злата, все на тебе висит, римлянин. Про интриги мировые и убийства гостей мне ничего не ведомо. Вранье все это, чтоб я так жил! А насчет еды и питья ты сильно ошибся, и это все увидят.- Тут ребе поклонился князю.- Вот в чужом доме я стою, среди чужих людей… Пусть, государь, принесут мне питья крепкого, какое лишь на Руси варят, а к нему бублик на закуску. Пусть принесут, а римлянин посмотрит, как я пью и кушаю в твоем дворце.
        Князь Владимир повел бровью.
        - Первача ему дайте! Из моей чарки! И закусить, что попросил!
        Набежали слуги с подносами, притащили чарку в три кулака и бубликов блюдо. Все в палате замерли - смотрели, что станется с ребе, ибо чарка была немаленькая, а первач княжеский изрядно крепок. Ребе принял питье, поклонился князю, молвил:
«Лехаим!»[«За жизнь», традиционный иудейский тост.] - и высосал крепкое на единый дух. Крякнул, пожевал бублик и снова поклонился.
        - Благодарствую, государь!
        Среди бояр послышались смех и выкрики:
        - Одолел, леший его побери!
        - Наш человек, одначе!
        - Теперь пусть Помпохе поднесут! Пусть пьет, а мы посмотрим!
        - Что Помпохе?… Все пусть пьют! Нам тревезых волхвов не надо!
        - А еудей годится! Лихо выпил!
        Ребе Хаим повернулся к боярам, отвесил поклон налево, отвесил направо и сказал:
        - Ну выпил! А кто ж у нас в Жмеринке не пьет?
        Князь усмехнулся, наследник тоже выдавил улыбку, а бояре зашумели весело. Что до священств иноземных, то египтяне казались спокойными и походили видом на каменных сфинксов своей родной земли, а латыняне сильно взволновались - Помпоний тряс щеками, Цицей Каппа глядел хмуро, а Марий Гординий шарил у пояса, будто нож искал.
        Кудря, Лавруха и Близнята Чуб сблизили головы, зашептались.
        - Похоже, приглянулся государю иудей,- тихо молвил Чуб.- Княжью чарку ему поднесли!
        - Я и говорю, опасный человек,- пробормотал Лавруха.- Обратает господина нашего, и будет тот под его дудку плясать.
        - Боюсь, Помпоха супротив него не выстоит,- заметил Кудря.- Лапоть, хоть и латынянин!
        - Лапоть,- согласился Лавруха.- Уж взялся врать, ври так, чтобы не поймали.
        Кудря горестно вздохнул.
        - А вдруг князь-батюшка латынян погонит? Что делать-то станем, братие? Деньги возвращать?
        - Плохая мысль,- сказал Близнята Чуб.
        - А есть хорошая?
        - Шшш… Поглядим, что дальше будет. Не такой уж простак этот Помпоний.
        Словно оправдывая эти слова, Помпоний Нума ринулся в бой. Воздев обе руки к потолку, сверкая перстнями и браслетами, он встал перед князем и зычным голосом воскликнул:
        - Слушай, славный государь, слушай все, патриций! Не все я поведать про иудейский обряд! Тайный есть и самый мерзкий! Печь они хлеб особый по названию маца, а месить тесто для хлеб не с вода и молоко, а с кровь! И кровь брать у младенцев иной веры, покупать их или воровать и резать жилы медным ножиком, что вручил их бог нечестивцу Моисею на горе Сион! Вот правда о них, вот…
        Бац! Кулак ребе Хаима врезался Помпонию в скулу под глазом. Невелик был кулак и костляв, да, видно, крепок - глаз сразу заплыл чернотой.
        - Это тебе, шкура римская, за Бога моего,- произнес ребе.- А это, лгун продажный, за пророка Моисея!- Под другим глазом Помпония тоже расцвел синяк.- Еще добавлю, вражина, за гору Сион, за медный ножик и младенцев, а напоследок за мацу.
        Ребе работал кулаками с умением и ловкостью, и так как народ в палате ошеломился, успел разукрасить латынянина добрым десятком синяков. Наконец Каппа и Гординий пришли в себя и бросились оттаскивать ребе, но не тут-то было. Гординий рухнул, получив коленкой между ног, Каппа дернул иудея за рукав, ветхая ткань порвалась, и он отлетел назад. Ребе Хаим, повернувшись к новому противнику, наклонился и с разбега ударил его головой под дых. Оставив Гординия и Каппу корчиться на полу, ребе снова занялся Помпонием, приговаривая, что за ножик, гору и мацу положено по оплеухе, за младенцев и Моисея - три затрещины, а вот за Господа много больше. Грозен Господь, и не прощает Он обид и лживых слов! Так что придется ему, ребе Хаиму, вколотить уважение к Богу в римскую морду, а коли морда недовольна, пусть зовет на помощь своего Юпитера. Где он, этот Юпитер, с громами его и молниями?… Где?…
        Юпитер не появился, зато над лавками правого ряда возник Микула Жердяич и заревел, заорал во всю мощь тренированной думской глотки:
        - Так его, браток, так! Бей кабана латынского! В харю, в носопыру! Юшку ему пусти! Ай, попал, ловкий мой! Ха-арашо течет… Ай, молодца!.. Вот это по-нашему, по-новеградски… В ухо еще приложи! И по яйцам, по яйцам!
        Князь Владимир положил булаву на колени, откинулся в кресле и захохотал. Несколько мгновений лишь смех государя аккомпанировал воплям Микулы, затем палата словно взорвалась. Бояре повскакали с мест; кто кричал «Ой, любо, любо!»,
«Ату его, ату!» и «Пасть порви!», кто топал сапогами, кто улюлюкал и свистел, кто подбадривал ребе хлопками в ладоши, кто советовал хряснуть в челюсть, по зубам, кто вопил на варяжском «Фак его, фак!», ибо были средь бояр люди варяжского корня. Княжич Юрий поматывал головой в такт ударам ребе, сжимал кулаки и сверкал глазами, а когда Цицей Каппа отдышался и снова бросился на выручку Помпонию, наследник привстал и лично пнул Цицея в задницу ногой. Палата была что море в бурный шторм, и лишь три утеса оставались недвижимы среди всеобщего волнения: Менту-хотеп, Рехмира и Менхеперра. Их лица были спокойны, руки скрещены на груди, губы плотно сжаты, и лишь искорки в глазах не вязались с этой показной невозмутимостью. Внимательный наблюдатель догадался бы, что за избиением римлян они следят с большим удовольствием.
        Ребе Хаим поверг Помпония ниц и со словами: «Прости мя, Боже!» - хлестнул его оторванным рукавом по жирному загривку. На том экзекуция завершилась. Тяжело дыша, ребе принял княжескую чарку, поднесенную слугой, выпил и поклонился князю.
        - Не гневайся, государь! Если и сотворил я тут шурум-бурум, то не своей волей, а только велением Господа. Он снисходителен к людским грехам, но лжецов и хулителей не любит. Ой не любит! Для них расплата быстрая и кара неминучая. Азохун вей!
        - Этот Бог мне нравится,- произнес князь Владимир, отсмеявшись. Затем он окинул палату строгим взглядом и молвил: - Кончили веселие, бояре! Поглядели мы на священств иноземных, послушали их речи и даже потешились шутейным действом, какого увидать не чаяли. Теперь к делу! Жду я советов от Думы Малой и Думы Большой, срока на те советы даю два дня, а на третий примем мы решение. Пока же священства пусть остаются в Киеве, пьют, едят, отдыхают да лечат раны, кому то надобно.- Тут князь повернулся к Помпонию, который, кряхтя и охая, поднимался с колен.- Ты уж не обессудь, гость дорогой! Таков у нас обычай: двое дерутся, третий не лезь! Сам же я разумею, что за богов своих не только словом, но и делом можно постоять, особенно доблестным римлянам. Чарку мне!
        Бояре, кланяясь, стали расходиться. Вскоре палата опустела; остались в ней хмельной князь, наследник Юрий да стражи из парадной сотни. Еще ребе Хаим, которому князь сделал знак приблизиться.
        - Распотешил ты меня, слуга божий, зело распотешил,- произнес государь Владимир.- Дарю тебе чарку, из которой пил, но это малая награда. Еще проси! Чего душа твоя желает?
        - Привести народ сей к Богу, а более ничего,- ответил ребе, глядя на окна, за которыми лежал город.
        - О боге будет сказано через три дня. Себе чего хочешь? Казны златой? Каменьев самоцветных? Хором тесовых в граде Киеве? Платья богатого? А может,- князь лукаво сощурился,- девку румяную, к любовным утехам скорую?
        - Упаси Бог!- ребе Хаим всплеснул руками.- За чарку благодарствую, а что до девиц, стар для таких утех! Прошло мое время, государь!
        - Но кулаками ты машешь знатно,- встрял в разговор княжич Юрий.- Где такому научился?
        - В Жмеринке, юный господин, в Жмеринке,- со вздохом сказал ребе.- У нас там что ни двор, так хулиган, что ни улица, так разбойник… Поневоле научишься! Такое уж место эта Жмеринка…

* * *
        В Жмеринку входили отряды батьки Махно. Первой - конная сотня на быстрых скакунах, затем тачанки с пулеметами и снова всадники, за ними - пешая толпа всяких мародеров и оборванцев, приставших к батьке в последние дни. Последним двигался обоз, две сотни телег с военным запасом, взятым в полтавском арсенале. Ручных бомб и патронов было в избытке, а вот с провиантом туговато - прокормить ораву, набежавшую в чаянии грабежа, батька не мог. Потому его хлопцы первым делом открыли охоту на кур, свиней и другую живность, шаря по домам и лавкам в поисках съестного. Населением занялись позже, но капитально.
        Батька издал приказ в два пункта: всех инородцев с богатеями гнать из города, кто начнет сопротивляться, вешать, а девок брать в общак; все остальные, кто пролетарского происхождения, вступают мигом в Добровольческую армию, а если желания нет, то будет им та же петля и братская могила. Батька нуждался в пополнении после боя у Полтавы, чей гарнизон изрядно потрепал его войска. К тому же лазутчики сообщали, что в Киев идут Буслай, Пугач и Стенька Разин, и с каждым атаманом не пятьсот бойцов, как было договорено, а тысячи две или три. Батька Махно полагал, что для защиты собственных законных интересов он должен явиться в столицу с такими же силами или с войском побольше. О Пугаче Емельке говорили, что мужик он разумный, на баб не падкий и знает счет деньге; значит, с ним договориться можно, поделить Киев на части и выжать монету без лишней торопливости. Но Буслай и Разин были те еще беспредельщики и воры. Стенька, утопив свою княжну, совсем ошалел, резал и жег всех встречных-поперечных, да и Буслай любил подпустить петуха не по делу. Батьке Киева было не жаль, пусть горит ясным пламенем, но после
того лишь, как не останется в нем ни полушки. Ни звонкой монеты, ни сукна и бархата, ни коней и быков, ни вин, медов и прочих ценностей. Вот тогда пусть полыхает!
        Батькины хлопцы исполняли приказ с большим рвением, и за день Жмеринка опустела. Жили здесь всякие люди: румыны и венгерцы, поляки, иудеи, греки, половцы, цыгане, даже один монгол нашелся. Цыгане тут же собрались и утекли, а прочие, кто обитал не в шатрах, а в домах, кто имел хозяйство, дочерей и жен, вздумали права качать пред новой властью. Но хлопцы их быстро урезонили: монгола, что сабелькой вздумал махать, на кол пристроили, иудеев живьем пожгли, венгерцев в землю закопали, с греков сняли кожу и так далее. Конечно, это было нарушение батькиных приказов, он ведь вешать велел, а не жечь и кожу драть. Но вину эту батька простил, понимая, что не хлебом единым сыт человек, надо ему и бабу дать, и всякое иное развлечение.
        Развлекались дней пять, потом двинулись на Умань.

* * *
        Юний Лепид Каролус имел в Зимнем четырех осведомителей, так что диспут о вере и схватку ребе Хаима с Помпонием Нумой ему расписали во всех деталях. Он не очень удивился; будучи римским резидентом на Руси, он знал о привычках местного народа, решавшего на кулаках многие вопросы, а иногда вступавшего в схватку из удали либо по природной склонности или свирепости. В Новеграде ходили стенка на стенку, в Рязани бились оглоблями, в Твери, Тамбове, Костроме поножовщина была обычным делом, да и в столице день без драк не обходился. Варварские нравы, дикие обычаи! В Риме тоже любили потешиться, но в цивилизованных рамках, в Колизее, на гладиаторских игрищах. Хочешь смотреть - плати, а там можешь орать и беситься сколько влезет! Плебсу радость, а казне прибыток… Опять же налоги с бойцовых клубов и самих бойцов и разумное отвлечение масс от политики, забастовок и тому подобного. Но на Руси разум не уважали, отдав приоритет ножу, дубинке и, разумеется, деньгам. Словом, Юний Лепид не удивился, что драка иудея с Нумой не была остановлена князем и что ни один из думских бояр, включая подкупленных, не заступился
за римского жреца. Хотя деньги взяли, как утверждал патриций Чуб.
        Сам Чуб взял больше всех и был обязан отработать взятое. Обещано, что Русь войдет в зону римского влияния, а что обещано, нужно выполнять! Средства затрачены немалые! И сколько еще придется затратить… боеспособность легионов дорогого стоит… день войны впятеро больше, чем день в лагерях…
        Был еще запасной вариант с Троцкусом и большаками, но это отнюдь не исключало более мирного решения вопроса с единением веры, прочным политическим союзом и продвижением на восток малыми силами. Бунты, конечно, неизбежны, но мелкие; два легиона плюс княжье войско подавят их, займут ключевые позиции от Днепра до Урала, а мятежники отправятся в Сибирь. С большаками так не получится. Если вспыхнет гражданская война, придется ударить большей силой, всеми легионами, что ожидают на границе… Юний Лепид хорошо разбирался в военной стратегии и понимал: на замирение этих земель, огромных и беспокойных, уйдут годы, тысячи жизней солдат и миллионы денариев. Правда, жертвы того стоили: победителю достанутся леса и воды, рудники и пахотные земли, масса богатств, которые в этой стране не ценят и не умеют взять.
        Его мысли вернулись к иудею. Князь, по информации лазутчиков, был к нему благосклонен, чашей серебряной одарил, а над Помпонием смеялся… Нехорошо! Совсем нехорошо!- решил Каролус. Помеха этот иудей, а что мешает, то нужно убирать. Как говорил император Нерон в далекой древности, нет человека, нет проблемы… И Сулла высказывался в том же смысле…
        Присев к столу и взявшись за перо, он написал на латыни, что ребе Хаим, этот мерзкий иудей,- inutile terrae pondus[Inutile terrae pondus - бесполезное бремя земли (лат.). ] , но тут же скомкал и выбросил лист. Никаких имен и никаких конкретных указаний на личность, подлежащую изъятию! Намеки, только намеки! Для чего в римской истории имелась масса вполне подходящих событий, известных людям образованным. К ним Юний Лепид причислял себя и в какой-то степени Близняту Чуба. Все же учился патриций в Риме и понимал латынь не хуже, чем родной язык!
        Он снова взял перо, и на бумаге появилась фраза: Hannibal ad portas[Hannibal ad portas - Ганнибал у ворот (латинское выражение, знак опасности). ] . Тонко улыбнувшись, Каролус решил, что начало удачное и стоит продолжить в том же духе, напомнив Чубу, чем завершилась та давняя война. Как говорил Катон Старший, Carthaginem esse delendam[Carthaginem esse delendam - Карфаген должен быть разрушен (лат.). ] , что очень подходило к случаю. Разрушен - значит, уничтожен! Все еще усмехаясь, он написал эту фразу и запечатал письмо.
        Не глупец боярин, поймет.
        КРОВАВАЯ ПЯТНИЦА
        - Вот,- сказал ребе Хаим, поднимая на ладони массивную чарку,- вот, вчера государь одарил. А до того дважды чашу сию наполнили и мне поднесли.
        - Красота-то какая!- промолвила Нежана.
        - Кррасота!- подтвердил попугай.- Доррогой подаррок!
        Утро выдалось погожее, и серебро сверкало точно второе солнышко, а от камней самоцветных тянулась по всему подворью радуга. Камни, украшавшие чарку, были четырех цветов: красный рубин, синий сапфир, зеленый изумруд и еще желтый камешек, названия которого Нежана не знала. Сама же чаша была не маленькой, с горшок для сметаны, с дивным узорочьем по серебру: звери единороги, грифоны и камелеопарды. Сразу видно, княжья посудина!
        - И что ты с нею делать будешь?- спросила Нежана. Сидя на крыльце, она пришивала рукав к одежке ребе Хаима, порванной в баталии с латынянами.
        - В богослужении пригодится,- ответил ребе.- Фимиам изливать или там мирру… В храме Божьем пахнуть должно благовонием, как в райских кущах.
        - Хорошо, должно быть, в раю,- вздохнула Нежана.- Скажи, ребе, что там еще, кроме приятных запахов?
        - Попадешь туда во благовременье, узнаешь.
        - А примут ли меня в рай?
        - Тебя - непременно. Ибо ты, дочь моя, добра и сердцем чиста. К таким Господь благоволит.
        - А муж мой? С ним что станется?
        - Он воин, и значит, повинен в грехе смертоубийства. Но если к Господу придет и покается, будет прощен. В крайнем случае помучается век-другой в чистилище.
        - Хорошо, если так. Без него мне рай не рай.
        - Ррай!- выкрикнул попугай.- Ррай, брред!
        - Ах ты, нечестивец,- сказала Нежана, доставая из кармана чищеный орех.- На вот, только замолчи.- Она подергала рукав, убедилась, что пришито крепко, и протянула одежку ребе Хаиму.- Ты говорил про свару с латынянами… Не круто ты их?… Может, бить не стоило?
        - Стоило.- Ребе натянул свое долгополое одеяние.- Стоило, ибо горды, заносчивы и лживы. Опять же толстого я проучил к его же пользе. Господь карает за хулу и мог наслать Помпонию болезнь со скорой смертью. А так правосудие свершилось, и отделался он синяками. Мне удовольствие, Господу радость, а князю и боярам потеха… Всем приятно, кроме римлянина.
        Нежана стала прибирать нитки с иголками в ларчик. Вид у нее был задумчивый.
        - Как полагаешь, государь твою веру выберет? Ты сказывал, что твои речи ему понравились и боярам тоже… что кричали за тебя и против латынян… и княжич Юрий был к тебе милостив… Вдруг снизойдет на них просветление! Господь ведь может все!
        - Может, но не желает,- сказал ребе Хаим.- Не желает веру волей своей навязывать, то есть силой божеской. Человек сам должен к Нему прислониться, сердцем и душою прикипеть. Такая вера будет крепкой, а все иное - от лукавого. Не выбирают веру ради выгод, торговли успешной, славы и воинских побед. Поймут это князь и бояре, быть Господу на Руси, а не поймут, останется здесь царство идолов и золотого тельца.
        - Хайло говорил, что прежних богов сегодня на берег стащут,- сказала со вздохом Нежана.- Такое повеление его ратникам… Все одно другую веру выберут, не ту, так эту, и приказано Перуна, Сварога и остальных по водам пустить. Вот слез-то будет!..
        - Пойдешь смотреть?- спросил ребе.
        - Не пойду, Хайло не велел. Сказал, что драка может начаться, и многих тогда посекут и потопчут. И еще сказал, что с прежними богами надо проститься не в злобе и ярости, а тихо и пристойно.
        - Это он прав, дочь моя. Ваши боги долго стояли на этой земле, и хоть они ложные идолы, но проводить их нужно с честью.- Ребе склонил голову к плечу, прислушался на миг и добавил: - Господь не против.
        - Тогда я костер в огороде разложу,- молвила Нежана, поднимаясь.- Наши боги любят… любили живой огонь. Пусть горит костер до вечера, а как погаснет, я с ними и распрощаюсь. К тому времени Хайло придет, выпьет с тобою за наших богов и долгое их служение… Господь не разгневается, ребе?
        - Нет. Он ревнив, когда почитают другого бога, а на прощание запретов не накладывал. Может, все ваши божки у Него уже в ангелах ходят,- сказал ребе Хаим.- Пойдем, дочь моя, разложим костер.

* * *
        Марк Троцкус провожать богов не собирался. Ни провожать, ни новых встречать, чьи бы они ни были. Он сидел в Посольском приказе, в комнате, отведенной толмачам, и переписывал на русский договор с латынянами. Уже не первый, какие заключались между князем-государем и римским Сенатом. Были денежные документы о займах под солидный процент с твердой княжеской гарантией, были соглашения о торговле и благоприятствии римским купцам, были обязательства на поставку леса и металла, льна и зерна, пеньки и воска и много чего еще. Нынешний договор касался монополии на табак, которую князь отдавал банкирскому дому «Брут, Цицерон и компания» ровно на половину века. Составляя перевод, Троцкус фыркал с возмущением - уж больно нагло Рим собрался обобрать страну грядущего социализма. Другое дело, что будут латынянам не металл и лес, а пули из этого металла, доски на гробы и пролетарский тяжелый кулак. Только бы народ поднять и до власти дорваться, а там поглядим, кому табака понюшка, а кому с навозом кружка!
        Но сильней, чем на бывших соплеменников, ярился Троцкус на Вовка Ильича. Ну интриган, ну паскудник! Комитет собрал, пролез в председатели и тут же стал портфели раздавать! И ему, Марку Троцкусу, второму, если не первому, партийному лицу хлебный сбор определил! Разумеется, дело важное, но тот, кто им займется и будет крестьян потрошить, плохую получит славу. Те же крестьяне его возненавидят до скрежета зубовного, а их на Руси большинство! С такой репутацией не выйдешь в первые архонты… Скорей обвинят в перегибах и к стенке поставят, на радость Ильичу…
        Но мы еще поглядим, кто кого!- подумал Марк, разгибая уставшую спину. Поглядим! Яга Путятична призналась, что в комитете нет полного единодушия. Опять же атаманы в Киев явятся, а им твердая власть не по нраву. Начнет Вовк командовать и получит пулю в лоб! Сила нужна, чтобы атаманов усмирить и к пользе революции направить! Вот если бы Хайло…
        Тут Марк заметил, что толмач за столом напротив смотрит на него в упор и ухмыляется. Толмача звали Гоблей, и считался он единственным в приказе знатоком египетского языка, даже иероглифы разбирал, изображая с большим искусством всякие надписи с шакалами и соколами. До недавних пор работой он загружен не был - так, переводил раз в год послание египетского президента князю по случаю именин, а в другие дни читал загадочную Книгу Мертвых или папирус о бальзамировании мертвецов. Правда, в последний месяц ему досталось крепко - в Египет путешествовал, купцу Никодиму толмачил, а в Киеве крутился около амоновых священств почти неотлучно. В приказе его знали как человека весьма ехидного и по этой причине не раз поротого на конюшне; особенно Гобля любил молвить пару фраз по-египетски, а коллеги затем гадали, то ли обложил он их, то ли похвалил, то ли высказался о погоде.
        Ухмылка Гобли стала еще шире.
        - О чем задумался, Маркуха? Не о том ли, как вчера хазарский ребе твоим латынянам вломил? Ой, любо!
        - Не мои они вовсе,- буркнул Троцкус.- Не стриги всех римлян под одну гребенку. Помпоний этот - служитель культа, а я социалист и атеист.
        Между ним и Гоблей особой приязни не было: Гобля, гнилой интеллигент, никак не поддавался агитации, считал социализм утопией, а пролетариев - придурками и хамами. Еще он пугал Троцкуса тем, что эти пролетарии его же и повесят[Что действительно случилось. В описываемой автором реальности Марк Троцкус, комиссар продовольствия, был удавлен восставшими крестьянами Курского уезда.] .
        - Раз не о вчерашнем думаешь, значит, о бабах,- заметил Гобля, вытаскивая из стола папирус с Книгой Мертвых, фляжку и пару стаканчиков.- А что бы нам, Маркуха, не врезать по чуть-чуть? Тут у меня мемфисский бальзамчик, Рехмирка угостил… Ох, забористый!
        - За победу революции выпьешь?- спросил Троцкус, заранее зная ответ.
        - Ты пей за революцию, а я - за то, чтоб ее не случилось. За тишину, покой и в человецах благоволение!- сказал Гобля, наполняя два стакана. Он выпил, занюхал Книгой Мертвых, шагнул к окну, выходившему на Княжий спуск, и произнес с удивлением: - Смотри, Маркуха, что тут деется! Народ так и валит к Дворцовой! Прям толпами! Это что ж такое? Князь будет речи держать и куны людишкам бросать? Или министра повесят? Нашего посольского, а лучше казначея?
        - Сегодня идолов к Днепру сволокут,- пояснил Марк, знавший обо всем, что творилось в Киеве.- На пристани сложат, а там или в воду, или на дрова.
        - Этого я не пропущу!- воскликнул Гобля и выскочил за дверь.
        - Чтоб тебя самого на дрова,- пожелал ему вдогонку Троцкус, однако вполголоса. Затем бросил взгляд на табачный договор, почти уже переведенный, и пробормотал: - Ну Вовк, гадюка, посмотрим, кто тут будет править, а кто излишки у вилланов изымать! Власть в конечном счете у того, за кем штыки!
        Мысли Марка снова вернулись к сотнику Хайлу. Эта проблема нуждалась в срочном решении, ибо, как сообщали из порубежных градов, в Киев шли уже атаманы и вели с собой народа без числа, тысяч тридцать или сорок. В отрядах большаков людей было меньше, и противовес лихой вольнице получался жидковатым. Правда, обоз с пивными бочками, обещанный Юнием Лепидом, уже стоял под Киевом, и оружия в нем хватило бы на десять полков. И полки эти можно было бы набрать в окрестных селах и столице, а еще княжих воинов переманить, коим деньги не плачены, и призвать дружины из Прилук, Бердичева, Житомира. Но нужен воевода, пролетарский генерал! Причем не всякий, а угодный Марку Троцкусу, точно исполняющий его распоряжения! Не будучи наивным, Троцкус понимал, что сотник не из тех людей, что едят с чужой руки, но не сомневался в собственном даре убеждения. Он был большой мастер дурить голову.
        Взяв стаканчик с мемфисским бальзамом, Марк встал у окна, глядя на толпы, валившие по улице. Сейчас Хайло представлялся ему в виде спелой груши, которую чуть тронь, и свалится она прямо в рот. Только тронуть нужно умеючи и побольнее… Лицо Нежаны нарисовалось перед Марком, но ни жалости, ни даже сожаления он не почувствовал. Что жизнь людская в волнах глобальных потрясений?… Пепел, пыль и прах… Революция требует жертв, и многие из тех, что шли по Княжьему спуску к Дворцовой площади, станут такими жертвами.
        Дело нуждается в хорошем исполнителе, думал Троцкус. Тут лучше Рябого не найдешь, Рябой жесток, хитер и жаден, родную мать без колебания зарежет… Ценные качества, если использовать их на благо великой идеи…
        Он глотнул из стакана, крякнул и вытер брызнувшие слезы. Мемфисский бальзам и правда был заборист.

* * *
        Близнята Чуб распечатал письмо серебряным ножиком и прочитал: «Hannibal ad portas. Carthaginem esse delendam». Ни подписи, ни имени адресата… Однако на латыни записка, и ясно, о чем и от кого. Вот только как она сюда попала, на палисандровый стол, в верхний кабинет?… Хорошо еще, что не в нижний, секретный… Прежде такого не случалось, не возникали на столе Близняты внезапные письма с намеками из латынской истории. Примечательный факт! Говорящий о том, что игра пошла серьезная, раз Юний Лепид не скрывает, что есть у него лазутчики в Сыскной Избе!
        Любопытно, кто?… Чуб с подозрением уставился на портрет государя в простенке меж окон. Кто?… Забава-секретарша?… Нет, вряд ли, слишком очевидный фигурант, а к тому же девка глуповата и боязлива… Скорее, мелкий чиновник из канцелярии, письмоводитель или переписчик. Но спускать всех канцелярских в подвал смысла нет; этих изломаешь, новых наберешь, а среди них опять же римское недреманное око…
        Недовольно скривив губы, Близнята сжег письмо. Но хоть кривился боярин и морщился, а понимал: прав Юний Лепид, Карфаген должен быть разрушен. Кончить надо иудея, и незамедлительно! Вот привез проклятый сотник шельму говорливую да ловкую! А может, каган того иудея нарочно послал?… Грамоты ответной от хазарского владыки не было, и получается, что ребе этот и есть ответ. Просили, так получите самого что ни на есть прохиндея!
        Кто же мог такое знать?… Кто мог предположить, что старый иудей, жалкий и щуплый, понравится князю?… Что даже сукин сын Микула крикнет за него? Кто мог удумать, что Помпоний, жрец латынский недоделанный, не богат умишком, раз на лжи его поймали? А еще слабак и трус! При таких-то телесах мог уложить иудея легким тычком, а не размазывать кровь по роже! Вот тебе потомок славных воинов, наследник героев, что вели легионы на четыре стороны света! Впрочем, по правде говоря, в тех легионах римлян больше нет, а служит всякая шушера, от бриттов до венгерцев…
        Пусть служит, то не наша забота, решил сыскной боярин, раскуривая сигару из хеттского табака. А вот что теперь князю-батюшке сказать?… Какие советы будут от Малой Думы?… И как половчее убрать старого хрена, священство иудейское?…
        Обмозговав последнюю проблему, он вызвал красотку-секретаршу и велел представить ему Соловья-разбойника. Забава упорхнула, призывно повиляв бедрами, и не успел табак истлеть на палец, как Соловей встал перед боярином Чубом как лист перед травой.
        Был он кучеряв, темноволос, коренаст, широк в плечах и очень силен - мышцы заметно бугрились даже под кафтаном. Любил баб, а особенно девок помладше, и хоть репутация насильника бежала за ним по пятам, отцы и мужья связываться с Соловьем боялись. Жалости он не ведал, славился как мастер сабельного боя, метко стрелял, а на бердышах мог порубить любой десяток из парадной сотни. Близнята подобрал его лет двадцать назад в муромских лесах, где юный Соловей грабил проезжих путников, прыгая с диким посвистом на возки с деревьев. Так что разбойник он был настоящий, по крайней мере, в молодых годах. С той поры Соловей много чему научился, завоевав уважение сослуживцев от пыточного подвала до сыскной канцелярии. В ведомстве Близняты он возглавлял команду тайных операций, три десятка ловких молодцов, умевших стрелять, и саблей махать, и на ходу подметки резать.
        - Иудея видел? Того, что вчера отличился?- спросил Близнята.
        - Само собой, твоя милость. Назади княжих стражей стоял, всех священств иноземных в морду запомнил.
        - В нынешний вечер иудея уберешь. Не саблей, не пулей, топором его или палками забейте. И чтобы вид был такой, будто киевская голытьба либо босяки какие иудея порешили. Случайно, понимаешь?
        - А что босякам да голытьбе до этого старого пня?- спросил Соловей, прищурившись. Была у него такая манера - щурить левый глаз. Зато правым он так смотрел, что самому Близняте делалось страшно.
        - В доме сотника Хайла иудей остановился, в Малом Скобяном переулке,- пояснил сыскной боярин.- Сотник - княжий человек, государю преданный. Время нынче смутное, и это вызывает неприязнь - скажем, у тех же большаков либо иных злодеев. И решили они сотника убить со всеми чадами и домочадцами, а имение его пожечь. Что и сделали, а гость-иудей случайно подвернулся.- Отложив сигару, Близнята помахал рукой в воздухе, разгоняя дым.- Я все понятно объясняю?
        - Все, твоя милость. Переулок этот я знаю, место не шибко людное, но соседи, однако, есть. Будут в свидетелях, что шпана учинила погром и резню.- Соловей повел могучими плечами.- Лишь одна загвоздка есть, твое боярство. Знаю я этого сотника, видел не раз… Дюжий мужик! Пристрелить не сложно, а вот топором его не возьмешь по-скорому. Умотает моих людишек.
        - Не умотает. Нынешним вечером он во дворце в карауле стоит, на всю ночь. Его черед по расписанию, а в доме только жена с иудеем да еще, может, слуги.
        - Всех кончать?
        - Разумеется.
        - И петуха пустить?
        - И петуха. Только иудея бросьте во дворе, чтобы не шибко обгорел. Для следствия будет понятно, что убит не воинским оружием, а топором.
        - Сделаем, твоя милость. Все чисто будет, не сомневайся.
        С этими словами Соловей покинул кабинет. Близнята снова призвал секретаршу Забаву и принялся допрашивать, как попало к нему на стол письмо Каролуса. Но Забава только хлопала глазками, клялась, что никто к его боярской милости не заходил, а под конец разрыдалась. Пришлось ее утешить - прямо на персидском ковре, под портретом государя.

* * *
        День был пятничный, тринадцатое число. Хайло со своими заступал на стражу вечером, но обстоятельства переменились. В этот день дворец охраняла сотня Мигуна, однако ратников Хайло тоже призвали к службе, а еще подняли варяжскую гвардию, восемьсот бойцов в полной воинской амуниции. Ожидались беспорядки, и воевода Муромец посчитал, что вторая сотня и варяги лишними не будут. Тем паче что дело всем нашлось: Мигун, как полагалось, караулил дворцовые входы и выходы, варяги встали на площади у решетки и оцепили Зимний со стороны Днепра, а молодцам Хайла досталась самая мерзкая работа - очистка Святого Капища. То есть бывшего Капища; на этом месте, говорили, скоро вознесется храм, но никто не знал, каким он будет - латынским, египетским либо иудейским. Собственно, расправа с идолами и служила причиной народных волнений, разыгравшихся в Киеве, - за решеткой и цепью варягов бушевала толпа, а люди все шли и шли по Княжьему спуску, заполняли Дворцовую площадь от края до края, набивались в ближние улицы и переулки, грудились над днепровской кручей и у моста. Огромные толпы! Такое скопление народа что порох -
брось искру, и взрыв произойдет такой, что никакая стража не удержит.
        Хайло стоял на каменном закопченном жертвеннике у самых Перуновых ног. Янтарные глаза божества смотрели в пространство с бездумной печалью; казалось, Перун прощается с Днепром и землями, где он правил и властвовал столько веков, принимал подношения, грелся в священном огне, слушал людские мольбы и наконец дождался предательства от своего народа. На шею бога были наброшены канаты, сзади его подпирали шесты, а внизу ждали катки из толстых бревен, на которых его, уже поверженного, потянут к берегу и воде. Серебряные усы Перуна обвисли; он будто предчувствовал незавидную свою судьбу.
        Вокруг суетились угрюмые воины, и было заметно, что никто из них не рад порученному делу. Но служба есть служба; князь и воевода приказали, значит, надо исполнять. Двадцать человек готовились тянуть канаты, еще столько же подпирали истукана сзади кольями. Остальные трудились над Сварогом и Ярилой.
        Хайло спрыгнул с жертвенного камня, прошел, пачкая сапоги в золе, по угасшему кострищу и махнул рукой десятнику Путяте:
        - Тяни! Толкай!
        Ратники дружно ухнули и взялись на шесты и канаты. Перун покачнулся, затем огромный деревянный истукан начал крениться, сперва медленно, потом все быстрее и быстрее. На площади среди народа поднялся вой и стон, люди навалились на дворцовую решетку, а варяжская стража принялась их отгонять. Наконец бог рухнул на катки с оглушительным шумом, серебряные усы обломились, и лицо Перуна, прежде суровое и грозное, стало жалким, как у обиженного ребенка. Поглядел на него Хайло и вспомнил другую статую, ту, что торчала безмолвным стражем у ворот Свиристеля. А еще вспомнились тощий седой волхв, которого он приласкал нагайкой, и его проклятие: мол, самое дорогое потеряешь! Скрипнул зубами сотник и пробормотал:
        - Шельмовство и дурость, а боле ничего…- Потом крикнул: - Перуна к берегу тащить, а остальных валите на катки! И поживее, орлы! Шевелитесь!
        Истукана вместе с обломленными усами поволокли вниз, к речному берегу. Команды пускать богов по воде или рубить на дрова не поступало, воевода велел складывать дубовых идолищ на пристани, где поджидали два плотника и чиновник казначейства. Долотом выковыряли янтарные глаза Перуна и остатки усов, взвесили, записали в книгу, погрузили в сундук на телеге. Ратники уже тащили вниз Сварога.
        Площадь была что кладбище, полное баб, мужиков и детишек, потерявших близких в кровопролитном сражении. Крик стоял такой, что грохот падающих истуканов был почти не слышен. Выкликали имена богов, плакали, вопили: «Перун, отец родной!»,
«Ярила, солнце красное!», «Велес, кормилец!», «Жива, мать, на кого нас покидаешь?», «Сварог, батюшка!». Вопили и рыдали так, будто с упавшим Ярилой солнце и впрямь закатилось навеки, а после свержения Живы и Велеса земля перестанет родить, а скот передохнет. Люди трясли ворота и железные прутья решетки, старались прорваться к Капищу, но варяжские стражи не пускали, били прикладами по пальцам, по головам и куда придется. Снова забравшись на пустой уже Перунов камень, Хайло разглядел, как из дворца выкатывают пулеметы и выносят ящики с патронами. Затем раздался зычный голос воеводы Муромца, варяжские гвардейцы отступили на двадцать шагов, примкнули штыки и изготовились колоть и стрелять.
        Кто-то вздохнул за спиной Хайла. Сотник оглянулся, встретив взгляд Чурилы. В глазах молодого ратника застыла боль.
        - Полоснут по толпе, крови не оберешься,- буркнул он.- А зачем? Глупый у нас народец… Все одно, будет, как князь приговорил…
        Тоска легла на сердце сотника, тоска и ярость, какой он прежде не испытывал. Даже на ассиров он так не гневался, не ярился даже в тот миг, когда умирал Хенеб-ка. Ассиры были чужими, были врагами, и ничего хорошего ждать от них не приходилось, а тут свои готовились стрелять в своих.

«Может, обойдется…» - мелькнула мысль.
        Не обошлось. Разом рухнули три или четыре секции решетки, народ хлынул к дворцу и Капищу, и тут же залаяли, затарахтели пулеметы. Вопль и рев поднялись над площадью. Теперь кричали не от горя по свергнутым богам - стонали от нестерпимой боли, от жестокости рвавшего тело свинца, от ужаса смерти и страха за близких. Толпа отступила, оставляя убитых и раненых, пулеметы смолкли, и по залитой кровью мостовой двинулись вперед варяги. Они шагали плотной цепью, выставив штыки, топтали попавших под ноги и еще шевелившихся людей, шли как на параде, печатая шаг. Блестели начищенные каски, мерный топот гвардейцев перекрывал крики и плач, и под их напором толпа откатилась к середине площади, к колонне князей Олега и Игоря, и дальше, к Княжьему спуску.
        Хайло вдруг заметил, что его люди не работают, а стоят разинув рты, глядя на площадь. Откуда-то возник воевода Муромец в сопровождении адъютанта, оглядел начальственным оком Капище и прорычал:
        - Сотник, мать твою оглоблей! Что дармоеды твои отдыхают? Гррм… Ну-ка за дело!
        Очнувшись, Хайло рявкнул в свой черед, и ратники зашевелились. Оставалось немногое - повалить малые статуи Чура, Дажьбога и Мокоши да свезти их на пристань. Там казначейский чиновник осматривал идолов, проверял, не осталось ли где серебра, бирюзы, янтаря, но боги уже не ощущали этого последнего позора. Древние боги были мертвы.
        Солнце, так и не заметившее свержения Ярилы, шло на закат, площадь была пуста, и только мертвые валялись на ней темными неподвижными грудами. Мертвых было много, сотни три; кого посекли пулеметы, кого закололи штыком или затоптали. Над трупами уже кружило налетевшее невесть откуда воронье. Но бойня еще не закончилась - варяги, вытеснив с площади толпу, очищали Княжий спуск, и там слышались выстрелы, крики и стоны.
        Капище, лишенное идолов, выглядело как брошенный погост с черными могильными камнями. Камни трогать не велели - должно быть, лягут они в основание храма, и новые боги будут стоять на них, на прахе жертв, на памяти о прошлом. Люди Хайла, потные, мрачные, взъерошенные, разобрались по десяткам, встали в строй, повесили на плечи винтари, а к ремням - сабли. Пришел Мигун, сказал, что дежурить этой ночью в Зимнем им не надо, сменят его лоботрясы из парадной сотни. Затем появился воевода Муромец, отозвал Хайла в сторонку и спросил:
        - Как молодцы твои, сотник? Смотрю, что-то не веселы… Ослушников средь них не углядел?
        - Ослушников нет, твоя милость,- доложил Хайло.- А что невеселы, так и день сегодня не шибко веселый.- Он поглядел на площадь и круживших над нею воронов. - Не всякий день в Киеве народ стреляют.
        - Ты вот что, сотник,- хмурясь, промолвил воевода,- ты в умственные рассуждения не вступай. Ты помни, что я за тебя поручился, а государь тебя поднял. И орлов твоих он поит-кормит, а потому что велено им, то и должно быть исполнено. С радостью!
        - Все исполнено, что приказали.- Хайло кивнул на пустые камни.
        - Гррм… Исполнено, а радости не вижу!- буркнул Муромец.- Ладно, свободен! И орлы твои свободны. Семейных по домам отпусти, а остальные пусть в казарме ночуют и в полной готовности. Сам тоже вполглаза спи. Мало ли чего…- И воевода покосился на площадь, заваленную мертвецами.
        Когда он ушел, Хайло оглядел своих людей, проверил боезапас и оружие и повел сотню к казарме. Мерно топали сапоги, побрякивали в сумках патронные обоймы, скрипели ремни, а других звуков не было. Шли молча, без разговоров и песен.
        НОЧЬ НА СУББОТУ
        Для предстоящей акции Соловей выбрал восьмерых. Многовато, чтобы зарезать женщину и старика-иудея, но он был человеком предусмотрительным и не слишком доверчивым. Боярин говорил, что сотника дома не будет, но это лишь слова, а на деле может по-другому обернуться. Многолетний опыт подсказывал: то, чего не ждешь, обычно и случается, и если хочешь все обделать скоро и надежно, людей бери побольше. Лишний запас спину не ломит.
        Четверым из восьми молодцов предстояло кончить иудея и всех, кто окажется в хоромине, а затем ее поджечь. Остальным и себе самому Соловей отвел роль охраны, вооруженной не топорами, а как положено, при пистолетах и саблях. Но обувка у всех была худая, платье сермяжное, дыра на дыре, а рожи запачканы углем и пылью. Разбойничья шайка, все соседи поклянутся в том! Или, возможно, босяки из политических, решившие спалить сотника, верного государева слугу… Как выглядит и как ведет себя такой народец, Соловей, искусный провокатор, знал досконально.
        Место для акции было удобное: дома в переулке строились по одну сторону, а с другой зеленела березовая рощица. За рощей - глубокий овраг, потом опять деревья, а за ними - другие хоромины, но далеко, там лишь огонь увидят. Из ближних соседей, которым предстояло стать свидетелями, Соловей рассчитывал на бобыля, жившего с сотником бок о бок. Помимо того, огород сотниковой усадьбы выходил к участку семейства мыловара, а за мыловаром обитал купчишка, державший на Торжище лавку пряностей. Можно было бы их тоже погромить для большей достоверности, не резать, а так, пугануть, чтоб лучше запомнилось, кто к сотнику явился. У купца, пожалуй, и ларец с монетами найдется, и кое-что еще, да и мыловар не из бедных…
        Но, по зрелом размышлении, Соловей от этой затеи отказался. Велено как-никак не бандитский налет учинить, не грабеж, но акцию политических, большаков или как там они зовут свою кодлу. Они, конечно, воры, но не того замаха, чтоб грабить обывателей, им князя подавай со всем благородным боярством. А сотника сжечь - это в самый раз! Сотник государя бережет, и близких его, и дворец, а потому большакам ненавистен. До князя им не добраться, так хоть этого в гроб уложить! А коли нет его в хоромине, домашних порезать! Ну и старца-иудея заодно…
        К дому сотника подошли в сумерках, дождались ночной тьмы в березовой роще, сидя на банках с горючим маслом. Окна, выходившие во двор, светились - должно быть, сотникова баба хлопотала по хозяйству. Оградка со стороны переулка казалась хлипкой, ворота без запоров, но дверь в дом была солидная, дубовая - такую с ходу не вышибешь. Да и хоромы ладные, ставились, видать, не так давно, лет десять-двенадцать назад… Укрывшись за толстым березовым стволом, Соловей разглядывал дом и двор, прикидывал, то ли дверь вышибать, то ли метать в окна банки с маслом, то ли поджечь хоромину с четырех углов. Боярину, однако, были нужны не обгорелые тела, а трупы с явными следами мужицких орудий, дубин и топоров. Так что Соловей решил: надо шумнуть во дворе, а как хозяйка выглянет, тюк ее, болезную, топориком, потом иудея разыскать, а уж после жечь. И кричать что-нибудь подходящее: бей княжьего слугу!.. громи наймита-кровопийцу!.. месть ему народная!.. Ну и другое, что писано в листовках большаков.
        Взошла луна, и Соловей решил, что время теперь самое подходящее, не очень поздно, но и не слишком рано. По его команде четверо с топорами и дубинами проскользнули к сотнику во двор, остальные затаились у изгороди. Куняха, живодер известный, встал у двери, чтоб хозяйку тотчас успокоить, Бугор врезал палкой по балясинам крыльца, Хома и Жердь грохнули старые кринки на заборе. В доме кто-то заорал хриплым нечеловеческим голосом: «Куррва! Дррянь! Рруби!» Куняха от неожиданности отшатнулся, дверь раскрылась, и на крыльцо вышел сотник. Огромный, как медведь! И, похоже, при оружии. Куняха собрался было тюкнуть его в темя, но сотник перехватил топорище и так швырнул Куняху оземь, что кости затрещали. Потом вытащил саблю и рявкнул на весь переулок:
        - Что за гости дорогие к нам пожаловали? Вроде с дрекольем и топорами? Так я щас вам кишки выпущу, байстрюки!

«Опа на!- подумал Соловей.- А сотник-то дома! Вот и верь после этого боярину!»
        Он нашарил рукоять сабли и негромко произнес:
        - Жердь, Хома, Бугор! Ну-ка, успокойте хозяина!

* * *
        Вечером Хайло вернулся не один, а с Чурилой. Не хотелось молодому ратнику ночевать в казарме, и к своим девицам-полюбовницам, коих было три, он тоже идти не желал. Все мерещилась ему площадь с мертвыми телами, и хоть сам руки не приложил к убийству, не колол, не стрелял, а чувство вины не отпускало. В такое время выпить надо и поговорить, а с кем то лучше сделаешь, нежели с сотником и иудейским священством?… Сотник воину отец родной, а ребе Хаим вроде деда… Споет что-нибудь из святой своей книги или притчу подходящую расскажет, вдруг душа и успокоится.
        Ввалились они в дом мрачные, потные, уставшие, но после мытья и первой чарки немного отошли. Нежана уже слышала от соседки-мыловарихи, что творилось на Дворцовой, а теперь об этом рассказал Хайло, поведал обстоятельно, запивая горькие слова первачом. Нежана ахала, ужасалась и утирала слезы, ребе Хаим шептал молитвы, а Чурила бормотал, что не жалеет князь людишек, надо бы ночью идолов сбросить и тайно сжечь, тогда бы и смертоубийства не случилось. Тут ребе вспомнилась история про Моисея, который вывел иудеев из Египта и таскал по пустыне сорок лет. В жарких бесплодных краях многие погибли от голода и жажды, умерли от старости и болезней, от ядовитых гадов и по другим причинам, но была в тех странствиях жестокая необходимость: хотел Моисей, чтобы до земли обетованной добралось поколение, не знавшее рабства у египтян, не помнившее про египетских богов, верное одному лишь великому Господу. Так всегда бывает, сказал ребе, когда старая вера сменяется новой; тут не обойдется без тяжких испытаний, лязга мечей и невинных жертв.
        Сказавши это, он запел:
        При реках Вавилона, там сидели мы и плакали,
        когда вспоминали о Сионе.
        На вербах посреди его повесили мы наши арфы.
        Там пленившие нас требовали от нас слов песней,
        а притеснители наши - веселия:
        «пропойте нам из песен Сионских».
        Как нам петь песнь Господню на земле чужой?
        Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня,
        десница моя.
        Прилипни, язык мой, к гортани моей, если не буду помнить тебя,
        если не поставлю Иерусалима во главе
        веселия моего…
        Хоть печален был этот псалом, но лег он Хайлу на душу, и показалось сотнику, что скоро пройдут лихие времена, отлетят беды и наступят в Киеве и по всей Руси тишь да благодать: князь с боярами будут справедливо править, купцы честно торговать, воины беречь границы, народ же станет трудиться с усердием и славить Господа. Ибо что народу нужно? Не революции, не демократии Марка Троцкуса, а добрый государь, милостивый бог и хлеба кусок. А боле - ничего.
        Так досидели они дотемна, и тут во дворе что-то грохнуло, задребезжали битые горшки, и дремлющий попугай вдруг встрепенулся и заорал благим матом: «Куррва! Дррянь! Рруби!»
        - Что это?- спросила Нежана, в страхе прижав ладони к щекам.
        - Пойду взгляну, кто там шалит,- молвил Хайло, поднимаясь и хватая саблю.
        Шагнул сотник в сени и услышал, как за дверью кто-то сопит, поджидая беспечного хозяина. Чезу Хенеб-ка в таких случаях советовал не расслабляться и бить первым. Мудрыми были те слова, ведь разбойник и вор берет внезапностью больше, чем силой. Так что Хайло распахнул дверь, почуял смертельный замах, перехватил что-то твердое, дубину или топорище, и сбросил злодея с крыльца. Лунный свет был ярким, и увиделось сотнику, как сброшенный ворочается на земле, а за ним еще трое, в сермяжной одежонке, и в руках у них не пусто.
        Взыграло сердце у Хайла. День случился мрачный, трудный, тоскою полнилась душа, хмель бушевал в крови, а кулаки сильно чесались. Господь, должно быть, знал об этом лучше сотника, вот и направил к нему поживу… В этот миг Хайло не задумался, кто лезет к нему во двор, тати или людишки посерьезнее, и с чего произошла такая встреча. Они были здесь, и он тоже, а с ним - сабля.
        Сотник обнажил клинок и гаркнул:
        - Что за гости дорогие к нам пожаловали? Вроде с дрекольем и топорами? Так я щас вам кишки выпущу, байстрюки!
        За спиной Хайла возник Чурила с винтарем. Глаз у него был острый даже под хмельком и руки не дрожали.
        - Помочь, старшой? Вижу, под забором еще пятеро схоронились… Вдруг пальнут!
        - Вот и гляди, чтоб не пальнули,- сказал Хайло, спускаясь с крылечка. Он покосился на окна - там, с лампой в руках, стояла Нежана, а рядом с нею - ребе Хаим. Сотник помахал им саблей, крикнул: - Свет убрать! И в горницу отойдите!
        Тот, что прятался за дверью, начал подниматься. По лицу у него текла кровь - кажется, обухом топора сорвало кожу с клоком волос. Хайло полоснул вражину саблей по шее.
        - Вжик-вжик, уноси готовенького,- пропел Чурила за его спиной, щелкая затвором. - Кто на новенького?
        Трое с топорами двинулись к Хайлу, а под забором он разглядел другие тени, блеск клинков и смутные белесые пятна лиц. «Целой бандой заявились!» - мелькнула мысль. И еще подумалось сотнику, что после бойни на Дворцовой народ мог совсем озвереть. Не режут ли государевых слуг по всему Киеву? Не бьют ли тиунов и стражей? Не горят ли их хоромы ясным пламенем?… Он поворочал головой, но зарева пожаров видно не было.
        Один из бандитов ухнул, занес топор и тут же свалился с распоротым брюхом. Двое других попятились, напуганные быстрой расправой с приятелем; должно быть, понимали, что ежели сабля в умелых руках, топор от нее не защитник. Под забором щелкнуло, и тут же раздался голос Чурилы:
        - А ну, брось ствол! Я тебя вижу, гнида вонючая! Брось, говорю!- Пауза.- Ну, как знаешь, поганец…
        Чурила выстрелил, и подзаборная тень с воплем рухнула на землю. Хайло, поигрывая клинком, перебрасывая его из руки в руку, наступал на топорников, теснил их к воротам. У Кирьяка стукнула и заскрипела дверь, бобыль вылез из хаты, зевнул протяжно и спросил: «Чегой-то здеся деется?» В домах мыловара и торговца зажегся свет, послышались людские голоса, кто-то тревожно вскрикнул. Видать, выстрел разбудил всех в переулке.
        - За стволы не хвататься!- крикнул Чурила.- У меня четыре пули в винтаре… Всех вижу, всех уложу! Так что, разбойнички, или беги, или выходь на честный бой. Вот вам Хайло Одихмантьич с сабелькой!
        Одна из теней вдруг встала во весь рост. Человек одернул сермягу и шагнул к Хайлу, а двое с топорами живо укрылись за его спиной. Был он не очень высок, но с могучей грудью и плечами в сажень; вруке посверкивала сабля, он медленно вращал оружие, причем с такой ловкостью, что кисть шевелилась едва-едва. Лунный свет упал на его лицо, обозначив крепкие скулы, темные блестящие глаза и падавшую на лоб курчавую прядку. Хайло, удивленно крякнув, отступил.
        - Мать твою Исиду! Я ж тебя знаю! Соловей из Сыскного приказа! А что ко мне пожаловал? От своего боярина или как?
        - Или как,- промолвил Соловей, широко ухмыляясь.- Боярин-то мой ни при чем, что с тебя взять боярину? А я вот возьму. Ох возьму, сотник!
        - Чего тебе надо, живодер?- спросил Хайло, свирепея от такой наглости.
        - Вишь, баба твоя мне приглянулась!- Соловей крутанул саблей в сторону окна.- Красотуля! Должно, сладка в постельке-то! Себе ее заберу, будет меня тешить. Вот и пришел за ней с молодцами… Ты их не трожь, сотник, они тут ни при чем. Дело между нами решится.
        - Чтоб осел помочился на мумии твоих предков!- буркнул Хайло на египетском. Потом перевел на русский: - Сука ты разбойная! Я тебе устрою потешки! В деревянный ящик ляжешь!
        - Чего зря лаяться? Давай-ка лучше железом позвеним.- Соловей изготовился к атаке, но вдруг отступил и оглянулся на своих людей.- Я, молодцы, с сотником позабавлюсь, а вы соседушек кончайте. Всех! Дело-то вон как повернулось… Не нужны нам теперь свидетели.
        У мыловара трое ребятишек, у купца - двое да старуха-мать, вспомнилось Хайлу. Ярость его остыла; он уже понимал, что Соловей, проклятая душа, врет и на Нежану видов не имеет, не за ней пришел, а за чем-то другим, и, вероятно, по указке Чуба. Сотник - невеликий чин, но все же не та персона, чтобы дом его громить и жену воровать! У сотника люди оружные под началом; соберет их, изловит Соловья-охальника со всеми его молодцами и живьем в землю закопает. А потому любовные страсти липой пахнут, здесь дела другие, прямо из Сыскной Избы. Но как бы те дела ни повернулись, к какой бы пользе государственной ни шли, купец с мыловаром тут ни при чем. Тем более ребятня соседская.
        - Чурила!- позвал сотник, не спуская глаз с противника.- Стреляй, Чурила! Клади злодеев! Чтоб ни один не ушел!
        Метнувшись в сторону, он достал саблей парня с топором и едва успел подставить клинок под удар Соловья. Тут же грохнули выстрелы; скрыльца звук катился гулкий, густой, под изгородью резко и злобно тявкали пистолеты. Пуля взбила воздух у виска Хайла. Подскочив к врагу, он ухватил его за правое запястье и повернул спиною к воротам. Лучшая защита - тело противника… Соловей тоже вцепился в его руку, и пока шла перестрелка, они, оскалившись, ломали друг друга, глядели глаза в глаза, дышали рот в рот. В горле у Соловья клекотало, он шипел: «Кожжу ссдеру ссотник… на ссапоги… ссучку твою… в ннужнике рразложу…» Хайло молчал, чувствуя, что он сильнее,- врагу никак не удавалось подставить его под выстрел. Но вскоре пальба прекратилась, и Чурила выкрикнул:
        - Виноват, старшой, удрал один поганец! Зато остальные-прочие ножки раскинули. Так что кончай гада, не сумлеваясь!
        Хайло оттолкнул противника и заработал саблей. Звон поднялся над двором, и казалось, что гремящие звуки яростной рубки слышны по всему Киеву, а может, и по всей земле, от Днепра до Зауралья и дальше, до самых Курильских островов. Но это, конечно, было иллюзией; слышали тот звон лишь соседи да Чурила с ребе Хаимом, да еще Нежана - стояла она у окна, глядя на схватку с побелевшим лицом. Но сотник на нее не смотрел; враг был сильный, и жизнь Хайла висела на кончике сабли.
        Раз, другой и третий они обошли вокруг двора, то обмениваясь ударами, то расходясь, чтобы вдохнуть побольше воздуха, отереть испарину со лба и оглядеться. Увиденное, должно быть, Соловья не радовало - семь его приспешников лежали мертвые, кто с пулей, кто с раной от сабли, а у крыльца стоял Чурила с винтарем в руках. Стоял, усмехался, покачивал ствол, и было ясно: чем бы схватка ни кончилась, а Соловью живым не уйти. Понимая это, он лишь яростно скалился да пытался порезать Хайла, пусть не на смерть, так хотя бы кровь пустить. Пару раз достал - ребра слева и плечо, но и у него сермяга была распорота, на груди отметина алая да царапина под коленом, так что в сапоге уже хлюпало.
        Заметив, что враг хромает, Хайло изловчился, отбил его клинок, резанул бедро и отскочил на несколько шагов. Рана была серьезная. Лоб Соловья покрылся смертным потом, его закачало; штанина быстро пропиталась кровью, и он, похоже, не мог ступить на раненую ногу.
        Поглядел на него сотник и сказал негромко:
        - Не сдерешь мою кожу на сапоги, живодер. А я вот над тобой глумиться не стану, отвезу с ублюдками твоими боярину, пусть хоронит. Только скажи, зачем явился? Жена у меня и впрям хороша, да не девка уж молодая, тридцать семь весен разменяла. Не верю, что ты на нее польстился. Так кто тебе нужен? Говори!
        - Иудей,- раздалось в ответ,- иудей… мешает очень…
        - Ну, вот и правда,- молвил Хайло.- За то умрешь скорой смертью.
        Шагнув к Соловью, он вонзил клинок меж ребер, в сердце. Потом вытер лезвие о сермягу, бросил саблю в ножны и повернулся к соседям. Их бледные лица маячили над изгородью, купец держал в трясущейся руке наган, мыловар - вилы, а мыловарова жена - сковороду. Кирьяк тоже был тут, в обнимку со здоровым колом.
        - Расходитесь,- сказал Хайло.- Воры пришли, хотели пограбить нас, да не на тех напали. Расходитесь, люди добрые! А ты, Кирьяк, останься. На Торжище сбегаешь, за подводой. Потом мертвяков отвезешь, куда я скажу.
        - Это мы завсегда и с радостью,- произнес Кирьяк.- Одначе таких страхолюдин возить тверезым никак нельзя. Тут помутнение будет.- Он покрутил пальцем у виска.
        Сотник повернулся к крыльцу. На ступеньках сидел Чурила, размахивал руками и объяснял ребе Хаиму, какого вора он в лоб приложил, какого в печенку или в иное место. Ребе слушал, кивал и бормотал молитвы. А на крыльце, в холодном лунном свете, стояла бледная Нежана. Стояла, стиснув руки, и глядела на двор, заваленный трупами.
        Вот и к нам пришла смерть, как на Дворцовую площадь, подумал Хайло. А вслух сказал:
        - Очнись, ласточка моя, и вынеси соседу крепкого. Побольше неси! Чтобы двор нам убрал и в разуме не помутился.

* * *
        Вольным атаманам Вовк Ильич не доверял. Они, за редким исключением, были жадны, женолюбивы, пристрастны к спиртному и плохо управляемы. Однако без их поддержки не представлялось возможным поднять бунт во всех концах Руси и захватить столицу. Вовк Ильич был реалистом, в отличие от Марка Троцкуса с его фантазиями. Как реалист и прагматик, он понимал, что рабочим дружинам взять Киев не по силам и дело, очевидно, кончится еще одной бойней у государева дворца. Ergo[Ergo - следовательно, итак (лат.). ] , как говорили лытыняне, необходим союзник, чтобы держать атаманов в подчинении и направлять их к революционной пользе. Иначе все кончится хаосом и грабежами.
        В союзники Вовк Ильич выбрал Емелю Пугача. По многим причинам: Пугач был поумнее остальных, собрал крупное войско из беглых казаков и крестьян, и его отряды казались наиболее боеспособными. Во всяком случае, государевы воеводы справиться с ним не могли, и в своем уделе Пугач считался полным владыкой: жег бояр, вешал сборщиков дани и раздавал чины и звания своим приверженцам. Себе он присвоил титул князя-наследника, утверждая, что государь Владимир - его отец родной, а матушкой-де была некая прачка из Рязани, которую князь осчастливил прямо у корыта. Но после бесед с гонцами большаков Пугач согласился, что княжий титул - пережиток прошлого и гораздо почетнее стать революционным генералом. Это решение служило доказательством его здравого ума; хоть Пугач академий не кончал, но быстро понял все преимущества социализма. В результате его войско стало Первой революционной армией, чьи передовые полки были уже в тридцати верстах от Киева. Собственно, они стояли там, куда добрался тайный римский транспорт, и в данный момент вооружались на деньги латынян.
        С этим обозом удачно получилось. Даже Троцкус не выведал у эмиссара римлян, куда доставят пивные бочки, набитые оружием,- Юний Лепид юлил и отговаривался тем, что сам не знает точного маршрута. Ждите, мол, под Киевом, но где?… Волость столичная обширна, месяц будешь искать, а ложка дорога к обеду… Вовк Ильич понимал ситуацию так: если склонятся князь с боярством к римской вере, то не видать большакам оружия как собственных ушей. Ни оружия, ни денег, ни иных преференций, ибо станут мятежники ненужными. Похватают их и пошлют социализм строить где-нибудь на Колыме. Но ежели князь не к Риму повернет, тут обоз и обнаружится, вмиг найдется со всем обещанным добром, бомбами, пушками и пулеметами.
        Но пребывать запасным вариантом Вовк Ильич не собирался, понимая, что промедление смерти подобно. Ударить надо раньше, чем князь с боярами решат, какая вера им нужна; тем более что киевский люд озлоблен и идет с охотою в дружины большаков. Пора ударить! А перед тем пиво распить, пришедшее с венгерских рубежей!
        Так что в день Кровавой пятницы Вовк Ильич послал Рябого к Юнию Лепиду. И вовремя! Еле успел братан Рябой! Хитрый римлянин уже готовился оставить Киев, слуги таскали сундуки с добром, грузили на подводы, а сам хозяин жег секретные реляции - что, в виду грядущих потрясений, было весьма предусмотрительно. Вытащив наган, Рябой объяснил Юнию Лепиду, что торопиться ни к чему, что безопасность римских граждан будет обеспечена Ревкомом, и с этой целью тут останется дружина в сорок человек. Юний Лепид понял и внял. Да и как не внять, когда тычут стволом в ребра и говорят: «Пагади, кацо! Нэ тарапис!» Словом, римлянин вразумился и поведал, где пивной обоз. А братан Рябой снова доказал свою полезность.
        Но заключалась она не только в деле с Юнием Лепидом. Изучая труды Маккиавелли, Вовк Ильич извлек из них концепцию противовесов. Рим, если верно его использовать, был противовесом княжеской власти, Пугач - Стеньке Разину, Махно и остальным атаманам, а братан Рябой - братану Троцкусу. На политических весах было не две, а множество чаш, и в каждой находилось что-то или кто-то; манипулируя этими грузами, надавливая то тут, то там, удавалось добиться нужных результатов. Взять хотя бы заседание у виноторговца Епифана: до него партия имела двух вождей, а после - одного!
        Себя Вовк Ильич считал противовесом высшего порядка, соперником всей мировой системы, что отвергала идеи свободы и равенства. Но как бы ни была плоха система, социализм зародился в ней; ее порождением были умы, придумавшие эту теорию, и партия большаков, и сам Вовк Ильич, и все его соратники. Итак, система, с одной стороны, была консервативна, а с другой - способна к прогрессу, что отвечало диалектическому принципу единства и борьбы противоположностей. Этот принцип, открытый лично Вовком Ильичом, был его гордостью, ибо доказывал его превосходство - например, над Троцкусом, не способным к таким обобщениям.

«Много о себе воображаешь, батенька мой! А надо бы к земле поближе, к навозу и сохе! Вот и займешься у нас сельским хозяйством»,- мстительно подумал Вовк Ильич. По его мнению, Троцкус был мечтателем и фантазером, далеким от реалий жизни. Взять хотя бы его виды на сотника Хайло… Троцкус верил, что за ним пойдут княжьи воины, что, на взгляд Вовка Ильича, было полной нелепостью. Кто пойдет?… Варяги-наемники и охранные сотни?… Так они на содержании князя, и верность их куплена за серебро! Ратники гарнизона? Войска, что стоят под Киевом?… Эти, может, и пошли бы, да неизвестен им сотник Хайло, не в гарнизоне он служит, а во дворце. В линейных полках таких не очень любят… Опять же какой из Хайла генерал? Сотником недавно сделался, а до того командовал десятком, значит, не воевода, а простой воин, без понятий о тактике и стратегии. И годится он лишь на одно: князя во дворце пристрелить и пасть первой жертвой революции. Вот если бы Троцкус на это его уломал!.. На теракт! Это было бы полезно, и стал бы Хайло самоотверженным героем. Герой - не генерал, генералы найдутся, а вот в героях всегда недостаток!
        Вовк Ильич размышлял на эти темы, сидя в секретном схроне под пивной
«Шунтельбрахер», где подавали германское пиво с сосисками. Невзирая на поздний час, в пивной было два десятка молодцов, охрана и связные председателя Ревкома. Иногда то один из них, то другой выходил отлить, поднимал тайную досточку в нужнике и спускался к Вовку Ильичу. Вести текли потоком, и на всякую весть надо было отреагировать указанием или хотя бы отправить с гонцом вдохновляющий лозунг. Все шло по плану: войско Пугача вооружалось, атаманы двигались к Киеву, люди Збыха и Рябого таскали взрывчатку к гвардейским казармам, Ослабя агитировал на ткацкой мануфактуре братьев Дира и Аскольда, Кощей сочинял прокламации, а Яга Путятична писала устав общества падших девиц. Троцкус тоже был при деле: интриговал, сговаривался о чем-то с Рябым, не подозревая, что тот доложит Вовку Ильичу все слово в слово.
        До мятежа остался день и несколько часов. Вовк Ильич решил ударить утром в воскресенье - пока князь не выбрал новых богов и не стихла народная ярость от гибели старых.
        КИЕВ И БУГРЫ
        Вечером Троцкус повидался с Рябым, а утром узнал о событиях в доме сотника. Узнал от самого Хайла, встретив его на площади у решетки; сотник в тот день стоял в дворцовой охране. Совпадение поразило Марка: люди Соловья пришли к Хайлу под видом большаков, а Рябой, как было условлено, заявится в мундире варяжской гвардии. Не сам Рябой, конечно, а его боевики, наряженные гвардейцами, так что маскарад будет взаимный. Усмехнувшись, Троцкус подумал, что план Близняты Чуба, как и его собственный замысел, исполнены римского коварства: оба они хотели не просто убить, но с провокацией. Очень изящный и разумный ход, когда все вины на политических оппонентах! В Сенате такое обожают, да и консулы не брезгают подобными интригами… Выходит, не зря сыскной боярин ездил по Европе и набирался в Риме ума-разума!- решил Троцкус. Хотя до природного латынянина - скажем, до того же Марка Троцкуса - ему далеко. Ведь акция Близняты Чуба провалилась, исполнители мертвы, а все по той причине, что нет внимания к деталям. А вот у Рябого получится! Получится, так как им руководит персона поумнее Чуба!
        Собственно, думал Троцкус, шагая по Княжьему спуску, все сложилось лучше некуда. Боярин Чуб послал головорезов, чтобы убрать иудея, и Хайло об этом знает. Власти минус, нам плюс! Убрать не вышло, и вот вам вторая попытка… не Соловей придет с бандой ублюдков, а варяги… иудея-то надо кончать, раз начали!.. ну, зарежут его и бабу пришибут по случаю… Очень, очень правдоподобно! А варяги - это вам не Сыскная Изба, не боярин Чуб, это уж точно княжьи людишки! И что подумает Хайло?… Решит, что в первый раз тоже батюшка-князь расстарался, но сыск дело провалил. Теперь варягов прислали, да еще без затей, в открытую… Вот тебе и благодарность от государя за верную службу!

«Мой он будет, мой, клянусь Юпитером!- с торжеством подумал Троцкус.- Я его в генералы выведу, а он меня - в первые архонты… Мудрому правителю нужен верный генерал, и чтоб пролетарской закваски… А Вовка в деревню пошлю, пусть зерно у крестьян отбирает!»
        Радость его была велика, как бочка с медом, но капля дегтя в ней все же имелась - больно пакостно ухмылялся Рябой, когда толковали о предстоящей акции. Согласился сразу, только сказал, что сам не возьмется - панымаэш, кацо, дэл много!- но братков пошлет проверенных, безжалостных и революции преданных до последней капли крови. Им что бабу пришить, что старичка - один черт! Сдэлают, нэ самнэвайса! «Шалом» пикнут нэ успэют! Еще сказал, что все для маскарада есть - и мундиры варяжские найдутся, и оружие, и джигиты с такими харями, что от варягов не отличишь. Вроде бы все о’кей, как говорится у тех же варягов… Но ухмылялся Рябой мерзко.
        Впрочем, все улыбки Рябого были такими.

* * *
        Утром, собираясь на службу, Хайло наказал домочадцам:
        - За ворота - ни ногой. Неспокойно в городе, не знаешь, кто друг тебе, кто враг. Вот к нам пришли… Вроде бы воры, а на деле - из Сыскного приказа. Жизни ребе домогались.
        - Все в руках Господа,- произнес ребе Хаим, а Нежана сказала:
        - А вдруг снова придут? Что нам делать-то, соколик мой?
        - Для такого случая будет у вас охрана,- молвил Хайло.- Чурилу оставлю с его винтарем. Он боец опытный.
        - Оррел!- подтвердил попугай.
        И пошел сотник со двора, а вслед ему неслась Чурилина песня:
        Во поле березонька стояла,
        Во поле кудрявая стояла…
        Ой, люли-люли, стояла,
        Ой, люли-люли, стояла!
        Под эту песню уходил Хайло со спокойной душой, зная, что в доме его беды не случится. Беда была на площади, где, должно быть, еще лежали трупы. И в городе тоже была беда - пока шел, слышал сотник плач в том или другом дворе, где рыдали над погибшими. На Торжище лавки были заперты, ряды пусты и скоморохов не видно - ни скоморохов, ни баб с корзинами, ни разносчиков, ни даже нищих. Но у пивных и кабаков толпился народец, все больше работные люди, хмурые да мрачные. Стояли, вели крамольные беседы, но топоров и вил при них не замечалось. Пока! Хайло достаточно знал киевлян - не тот был народ, чтобы пугаться варягов и даже князя.
        Филимона с его тиунами он на Торжище не встретил, зато попался ему Алексашка сын Меншиков и сразу зачастил:
        - Ну дела, мин херц! И чего я в Киев с тобой приперся? Сидел бы в Синих Вишнях да пирогами торговал! А тут смертоубийство сущее! Тут людишки того и гляди к бунту повернутся и резню бояр устроют! Тут хужей, чем на Москве! У нас-то, у москалей, боярина нет, резать некого, разве лишь сельского старосту! У нас…
        - Бунт случится, всюду резать будут, и в Москве, и в Синих Вишнях,- прервал его Хайло, озираясь на мрачных мужиков.- Ты где живешь, москаль? Ты на Руси, а тут уж если варят борщ, так наваристый!
        Алексашка призадумался.
        - И то верно, твоя милость. Утекать надо! Я человек торговый, а в драке мне выгоды нет.
        - И куда ж ты утечешь?- спросил сотник, вспомнив, что Алексашка - парень скользкий и ловкий.
        - Да хоть в Хазарию, твоя милость![Алексашка сын Меншиков в самом деле перебрался в Саркел, столицу Хазарского каганата, где быстро разбогател, торгуя зажигалками «ниппель» англицкой работы. Свел знакомство со многими эмирами из курултая, был назначен послом в Киев, но от чести такой отказался. В зрелых годах пристрастился к перу и бумаге и оставил после себя мемуары и политический труд «Кому на Руси жить хорошо».] Могу и ребе Хаима с собой взять. Хороший старикан! А здесь ему ничего не светит.
        - Это точно,- согласился Хайло.- Подумаю насчет ребе.
        И он пошел дальше, по Княжьему спуску к Дворцовой площади.
        Спуск был очищен от досужего народа и патрулировался варягами. Площадь, к удивлению сотника, тоже оказалась пустой, мертвецов убрали, а вместе с ними - трупы Соловья и его разбойников. В прошедшую ночь Кирьяк вывез их на площадь и, как велел Хайло, бросил среди убитых, поближе к Сыскной Избе. То было послание Близняте Чубу - мол, злодеи твои мертвы, а ребе Хаим жив! Размышляя о налете, Хайло не сомневался, что не своей волей Соловей пришел, а по приказу. Приказ же, конечно, отдан боярином, и ясно отчего: симпатии Близняты к латынянам тайной не были.
        Обернувшись, сотник бросил взгляд на Сыскную Избу и сокрушенно покачал головой. Жаль ему стало князя-батюшку, жаль потому, что советники княжьи сплошь шельмецы да интриганы, а теперь еще и убийцы. Лгут государю, вертят, как хотят, из казны воруют и обирают честной народ! Из-за них и войну хазарам проиграли, когда обнаружилась недостача воинских припасов! Надо бы князю их приструнить, подумал Хайло. Надо, пока киевляне сами не взялись!
        Он выстроил сотню, уже ожидавшую у дворцовых врат, сменил ночные караулы, поставил людей у поваленных звеньев решетки, где уже трудились мастера. Затем обошел вокруг дворца. Все вроде бы спокойно… В Капище лишь закопченные глыбы да пепел, безглазые идолы лежат на пристани, куда стащили их вчера, булыжники площади кое-где в засохшей крови, но это до первого дождя… В дворцовых покоях тоже тишина. Князь совещается с Малой Думой, и дела там, видать, нелегкие - слуги носят чарку за чаркой. Юрий, княжич-наследник, разглядывает портреты иноземных принцесс, сравнивая их с сирийскими картинками, где бабы голышом и в неприличных позах. Дальние родичи князя кучкуются в столовой, ждут полдника и точат лясы. Помпония не видно и не слышно - должно быть, не отошел еще от стычки с ребе Хаимом. Менту-хотеп собрал дворцовых кошек, подманив на колбасу, и поет им гимны. Кухари готовят трапезу, слуги моют и метут, виночерпий трудится у бочек и бутылок, личный лакей государя чистит его платье, посыльные носятся из дворца в Приказы и обратно, стражи стоят на постах… Все как обычно, лишь доносится с Торжища недовольный
гул и не дымят костры в Святом Капище.
        Ближе к полудню Хайло отправился во второй обход. Площадь уже не пустовала, по ней бродили люди - может, любопытные, а может, те, чьи близкие погибли здесь вчера. Что они делают?…- подумал сотник. Трупы-то убраны, вот только куда?… Но одни продолжали искать, шаря взглядами по булыжной мостовой и временами опускаясь на колени, другие глазели на дворцовые окна, на колонну Олега и Игоря, на решетку, у которой суетились мастера, на разоренное Капище и деревянных богов, сваленных на пристани.
        Хайло, проверяя караулы и посматривая на площадь, прошелся вдоль длинного здания дворца. Под ногами иногда звенело, попадались не убранные еще пулеметные гильзы, а у ворот нашелся штык, воткнутый между камнями. Он наклонился, вытащил граненое острие, и тут его окликнули:
        - Братан! Клянусь Юпитером, ты, братан? Что невеселый такой?
        Братаном его звал лишь один человек в Киеве. Для социалистов все люди были братья.
        Хайло разогнул спину и увидел Марка Троцкуса. Латынянин казался полным энергии, бросал любопытные взгляды туда и сюда, и смуглое его лицо с крючковатым носом выглядело оживленным.
        - Что невесел?- повторил он, хватая сотника за рукав.
        - Не до веселья сейчас,- буркнул Хайло, подбрасывая штык на ладони.- Тьму народа вчера перебили, камни в крови… Какое уж веселье!
        - Верно,- согласился Троцкус, тут же изобразив подобающую случаю печаль.- Верно, перебили. Очередное преступление самодержавного режима! Народ не простит! Кровавые наймиты будут висеть на фонарях!- Он вдруг смутился и, понизив голос, спросил: - Неужели и тебе пришлось стрелять?
        - Нет. Моя сотня Перуна валила и других идолищ. Тут варяги лютовали.
        - Звери они, братан. Слышал я, никого не щадили: ни старого, ни малого, ни женщин, ни детей,- откликнулся латынянин. Потом сказал, опять же шепотом: - Князь велел стрелять, на его совести эти смерти… А ты князю служишь!
        - Не ахитируй меня, я на службе,- молвил Хайло со вздохом.- Не ахитируй, Маркуха, мне и так тошно!
        - Еще бы! А ну как завтра прикажут в народ стрелять! Что сделаешь?
        - Не знаю,- снова вздохнул Хайло.- Был бы жив Хенеб-ка, спросил бы у него совета… Так нет его в живых, командира моего…
        - А ты у меня спроси, и я тебе скажу: самому пора командовать, и не сотней, а полком,- произнес Троцкус.- Пора! Ты не боярин, не боярский сын, с тобой мироеды чикаться не будут. Смотри, дождешься от них какой-нибудь подлянки!
        Подумав, что подлянка уже случилась, Хайло вдруг произнес:
        - Приходили ко мне, Маркуха… прошлой ночью приходили, шайка целая… будто тати какие, а на деле - из Сыскного приказа, ряженные под твоих большаков… Только я их главного признал, Соловей-разбойник это! Первый мордоворот у боярина Чуба!
        Троцкус отшатнулся в изумлении.
        - Приходили? К тебе? А зачем, братан?
        - Ребе собрались в расход пустить. Мешает им ребе! Не был бы я дома случаем, убили бы и его, и Нежану мою, а дом пожгли. Масло у них с собой было, топоры, дубины и боевое оружие. Ну, я их тоже встретил не с кухонным ножиком…
        Ноздри Троцкуса затрепетали, брови удивленно полезли вверх.
        - И что? Отбился?
        - Да всех, почитай, уложил!- Казалось, уныние покинуло сотника. Он гордо подбоченился и молвил: - Захотелось Соловью на сабельках со мною переведаться, а я не отказал. Прыткий малый! Однако у Хенеб-ка не учился, не рыл под пулями окопы и не ходил на ассирские танки… Против настоящего бойца кишка тонка!
        - Зарубил его?- выдохнул латынянин.- В самом деле, зарубил?
        - А то! Кончил супостата!- Хайло оскалился и стиснул штык.
        - Князю жаловаться будешь?- спросил Троцкус после недолгого молчания.- Помогу, если надо, донос напишу.
        - Не надо, век доносов не писал. Я с Соловьем разобрался, а мертвяков вывезли ночью и бросили у Сыскной Избы, боярину в подарок. Вот он пусть и жалуется!
        - Не успеет,- с усмешкой молвил Троцкус.- Не успеет, братан! Настигнет его народный гнев! Скоро, скоро! Будет желание, сам его жизни лишишь. И его, и князя, и княжьего наследника, и все их гадючье семя!
        Сотник посуровел.
        - Сказано тебе, Маркуха, не ахитируй меня, я на службе! Пойду посты проверять. И ты иди. Не ровен час, новая заваруха случится.
        - Случится, это уж точно,- отозвался Марк Троцкус и, распрощавшись, зашагал к Княжьему спуску.
        Весь остаток дня сотника не покидало чувство, будто братан Марк что-то ему не досказал, о чем-то важном не поведал. Это мешало, отвлекая внимание от служебных дел. К тому же в городе началась суматоха, и уже не одно Торжище, а весь Киев гудел, точно улей с разгневанными пчелами. Ближе к вечеру к этим звукам добавилось кое-что еще: вдалеке будто громы загремели, и Хайло узнал рев орудийных выстрелов. Что-то творилось под Киевом, а что - непонятно.
        Перед самой сменой, в восьмом часу, вызвал его Муромец, вручил пакет и сказал:
        - Возьми своих орлов десятка два, коней седлайте и скачите в Бугры. Пакет воеводе Кочубею передашь. Приказ в нем: поднять три его полка да идти скорым маршем в город, прямо к дворцу. Сам с ними вернешься, а как до Княжьего спуска они дойдут, свободен.
        Хайло насупился. Скакать в Бугры, за двадцать восемь верст, ему совсем не улыбалось, хотелось поскорее домой, своих увидеть и убедиться, что с ними все в порядке.
        - Дозволь слово молвить, воевода.
        - Молви,- хмуро буркнул Муромец.
        - А что не вызвать его милость Кочубея телеграфом? Так ведь быстрее будет, чем я доскачу.
        - Связи нет. Столбы повалены или провод перерезан… Езжай, сотник, не умничай! Исполняй, что велено!
        Хайло отдал салют, сунул пакет за пояс и отправился собирать людей. Взял десятки Путяты и Хравна, повел их на конюшню, где конюхи уже седлали лошадей. Сел на пегого жеребца, потрепал ласково бархатистую шею и выехал на Княжий спуск. Что поделаешь, долг есть долг! Но на сердце у него было тяжко.

* * *
        Долго князя уговаривали и чарки подносили, пока не склонился он к латынянам. Все выгоды союза с Римом были налицо: торговля лесом и зерном в обмен на поставки оружия, бездонный рынок для металла и руды, дороги, которые проложили бы римляне, поток денариев из банков плюс займы государственного казначейства и в случае чего военная помощь. Все ясно и понятно, но князь упирался. По мнению Близняты Чуба, государь Владимир был человеком настроения: легло его сердце к иудею, и очевидные римские выгоды стали неинтересны. Лев, истинный лев; клыки большие, когти острые, нрав капризный. А вот умишком не богат!
        Однако уломали князя. Решили, что завтра, в день воскресный, выйдет государь на площадь, встанет у колонны Олега и Игоря и возвестит честному народу, что на Руси отныне вера латынская, и вместо капищ во всех городах и весях воздвигнутся храмы богу Юпитеру. А чтобы новость эту восприняли с должным почтением, без смут и бунтов, в столицу надо воинские части подтянуть из Бугров, Осиновой Рощи и Разлива. С десяток линейных полков, плюс варяжская гвардия и охранные сотни, плюс тиуны приказа Благочиния и тайные лазутчики Сыскной Избы… Достаточно, чтобы народ забыл про Перуна и уважил Юпитера. А кому такое дело не по нраву, может старым богам поклоняться, но в сибирских рудниках и на Чукотке. Хотелось Малой Думе, чтобы вышел князь к народу с самого утра, но тут уж государь воспротивился, сказавши, что важные рескрипты не объявляют поутру, сперва опохмелиться и пообедать надо. Так и решили.
        После совещания Близнята поехал к себе в Сыскную. Путь близкий, только площадь пересечь, но пешком идти было не по чину да и небезопасно - бродили на площади всякие люди, а среди них наверняка агенты большаков. Потому боярин ехал в закрытом возке и с надежной стражей, десятком гвардейцев-варягов.
        В Избе он спустился в подвал, где на этот раз не было пытаемых, а лежали под присмотром Герасима восемь трупов, Соловей и его молодцы. Девятый, по кличке Жердь, был привязан к пытошному станку и готов к допросу. В очаге калились клещи и шилья, а Герасим уже облачился в кожаный фартук и приготовил плеть.
        Близнята сел напротив Жерди и уставился на него немигающим взглядом. Наглядевшись, молвил:
        - Расскажи-ка мне, голубь сизый, как все получилось. Отчего иудей здоровехонек и никакого ущерба не понес, а твоих сотоварищей нашли утром на Дворцовой. Мертвыми!- Тут Близнята поднял палец, дабы привлечь внимание к этому факту.- Мертвыми, говорю! А ты живой! Всю правду доложи, ничего не скрывая!
        - Как на духу, твоя милость, как на духу…- забормотал Жердь, с ужасом поглядывая на шилья и клещи.- Сотник-то в доме оказался, да не один, с помощником из своих людей! А мужик он здоровый и прям-таки бешеный! Глазом моргнуть не успели, как он Хому и Куняху уложил! А потом Бугра… это когда с атаманом сцепился…
        - С атаманом?- переспросил боярин.- А кто тут у нас атаман? Ну-ка, покажь мне его.
        - Вон лежит. Сам видишь, твоя милость.- Жердь мотнул головой в сторону Соловья.
        - Не вижу. Атаманы, голубь, у разбойников, а предо мною тело старшего дознавателя Соловья.- Близнята кивнул Герасиму.- Врежь ему. Три раза, с оттяжкой. Чины уважать надо!
        Жердь взвыл. Когда вопли закончились, сыскной боярин произнес:
        - Значит, ты хочешь сказать, что сотник и его приятель уложили восьмерых, а девятый сбежал? Так?
        - Точно, твоя милость,- прохрипел Жердь.- А не сбежал бы я, тоже там лег. И кто бы тебе рассказал, что с нами приключилось?
        - Это верно, рассказывать было бы некому,- протянул Близнята, подмигивая Герасиму. Тот, догадливый малый, тут же вытащил из-за пазухи удавку. Налет не получился, акция провалилась, значит, нужно ее стереть из памяти. Все стереть: и трупы, и этого живого недоумка. Решит сотник жаловаться государю, и что?… Ничего и не было! Где трупы?… Нет их! И свидетелей нет! А что соседи говорят, то сказки со слов сотника!
        Близнята вытащил сигару, Герасим поднес в клещах уголька. Закурив, боярин спросил:
        - А что же Соловей? Бился с этим сотником?
        - Да, твоя милость. На сабельках дрались, но одолел его ворог. Уж больно здоров да искусен!
        - Вот к чему приводит лихачество,- выпустив дым, произнес Близнята.- На сабельках дрались! Стрелять надо было дуракам, стрелять из всех стволов, раз уж сотник оказался дома! А они - на сабельках…
        Он с печалью поглядел на Соловья. Жаль, жаль! Мертв Соловей-разбойник, и наказ не исполнил… Где другого найдешь, такого же ловкого да лютого?… Разве наведаться в Муром… чай, не оскудели там леса…
        - Виноват, дознаватель, ох виноват!- молвил боярин и повторил: - Стрелять надо было, у большаков-то стволы тоже есть… Всех кончить и дом спалить… Ну, что теперь с мертвого возьмешь! Что его винить! А вот с тебя, Жердь, другой спрос, коль в живых остался. Почему не стрелял?
        - Так у меня, твоя милость, и ствола-то не было! Я с топориком… как атаманом велено… то есть старшим дознавателем…
        - Без ствола, значит, на дело пошел… Глупый ты! А глупые мне не нужны,- подвел итог боярин и кивнул Герасиму. Удавка легла на шею Жерди, он захрипел, засучил ногами, но продолжалось это недолго. Герасим отвязал его, снял со станка и бросил рядом с Соловьем.
        - Вывези покойников подальше в лес и закопай,- распорядился Близнята.- Ночью повезешь, чтоб никто не видел.
        Герасим лишь кивнул. Он вообще был молчуном по натуре.
        Боярин бросил последний взгляд на Соловья, поднялся и с задумчивым видом молвил:
        - Силен, однако, этот сотник! Ну ничего, ничего, с ним позже разберемся… А вот с иудеем как? Кровь из носа, а к государю его допускать нельзя! Никак нельзя!

* * *
        Дорога в Бугры шла по левобережью на северо-восток, мимо взлетного поля и заднепровских слободок, мимо фабричных зданий мануфактуры братьев Дира и Аскольда, где ткали полотно, мимо трех-четырех деревушек, а потом через лес, среди холмов, поросших дубами, березой и кленами. Проезжая по мосту, Хайло заметил, что охрана тут усилена - к мостовым стражам добавились гвардейцы с пулеметами. Взлетное поле тоже охранялось гвардией и батареей из трех полевых орудий. Над причальными мачтами висел цеппелин, сверкающий серебром в лучах вечернего солнца. Хайло глядел на воздушный корабль, пока его не закрыли деревья. В Египте он повидал немало таких аппаратов, но самому летать не довелось, разве что в мечтах. Полет казался ему чудом, волшебством, но иногда это было злое чудо - на голову сыпались пули и бомбы.
        Мягко топотали копыта, переговаривались ратники, позвякивали удила, скрипели седла. Грунтовая дорога уходила в лес, а вдоль нее тянулись ровным строем телеграфные столбы с туго натянутыми проводами, пока еще целые. Солнце хоть и двигалось к закату, висело еще не очень низко, и сотник рассчитывал добраться до Бугров при полном свете. Там, в воинском лагере, были расквартированы три полка: Первый и Второй Киевские пехотные и Запорожский конный, с конной же батареей. Другие части стояли к западу и югу от столицы, в городках Осиновая Роща, Лисий Нос, Разлив. Наверняка к ним тоже были посланы гонцы, а может, телеграфная связь с ними не прерывалась.
        Проскакали двадцать верст, и у речушки под названием Черная Хайло велел напоить лошадей, оправиться и изготовиться к бою. С каждой пройденной верстой его тревога росла; казалось сотнику, что он слышит гул далекой канонады и разрывы бомб. С пятнадцатой версты эти звуки стали более ясными, а тут, у речки, уже различалось и другое, ружейная пальба и слитный крик идущей в атаку пехоты.
        Десятники Хравн и Путята подошли к Хайлу.
        - Однако, старшой, сеча в Буграх идет,- молвил Хравн.- И чуется мне, что изрядная!
        - Из орудий палят, и звук у выстрелов не нашенский,- добавил Путята.- У нас выходит бух-бух-иии!.. амне иное слышится: па-па-па! Но басовитей, чем у пулемета, и вроде бы знакомо.
        - Скорострельные пушки,- сказал Хайло, морща лоб.- В Азовском походе я их наслышался… У нас таких нет.
        - А!- Путята, тоже ходивший на Азов, энергично закивал.- Теперь вспоминаю! Латыняне их делают и хазарам продают.
        - С той стороны,- Хравн вытянул руку на северо-восток,- ни хазар, ни легиона римского быть не должно. Кто ж там воюет?
        - Вдруг чукчи вторглись с Полуночного Края,- с ухмылкой предположил Путята.- Обменяли у латынян олешек на пушки и гвоздят теперь по нашей рати. И здорово как!
        Вдалеке грохнули разрывы. Казалось, даже слышен свист буравящих воздух снарядных осколков.
        - Чукчи там или не чукчи, а пакет доставить надо,- произнес Хайло.- А потому - в седла и на Бугры! Поторопимся, солнце уже садится.
        Вздымая фонтанчики брызг, переехали мелкую речку и промчались пару верст галопом. Линия связи оборвалась, столбы тут были повалены, а срезанный медный провод вообще исчез. Звук сражения сделался слышнее, однако Хайло различил, что впереди по дороге скачут кони и перекликаются всадники. «К бою!» - велел он, и тут же замелькали среди деревьев тени, а потом дорогу преградил конный отряд. Ратников в нем было человек пятнадцать и выглядели они странновато: лошаденки худые, крестьянские, только что от сохи, а на всадниках доспеха нет, кто в армяке, кто в одних портках, кто в бархатном кафтане, но явно с чужого плеча. Предводитель был в бобровой шапке и сапожках сафьяновых, но на боярина не похож: ноздри рваные и на лбу клеймо. Каторжная рожа, решил Хайло и крикнул:
        - Кто такие? Дай дорогу княжьим воинам!
        - Армия революции!- отозвался клейменый, выхватив шашку.- Вперед, братаны! За батьку Пугача и землю нашу без бояр-лихоимцев!
        - Мятежники, мать твою Исиду!- пробормотал сотник и скомандовал громко: - Огонь!
        Грянул залп, ополовинивший нападавших. У них тоже были винтари, да командир, видать, не отличался умением, не знал, когда стрелять, когда рубить. Словом, против Хайла был, что клоп против пальца.
        - Сабли вон! В атаку!
        Посекли оставшихся, поскакали дальше. Грохот впереди нарастал - похоже, там молотили два или три десятка орудий. Темнеющий небосвод окрасился багровым пламенем разрывов, где-то впереди посвистывала картечь и визгливо стрекотали пулеметы.
        Дорога вышла из леса. Теперь перед всадниками раскинулось поле, перепаханное воронками, дальше - широкая луговина, а справа - два холма с горящими домишками, сельцо Бугры, и воинский лагерь за бревенчатым частоколом. Многие бревна были повалены орудийным огнем, и за ними и на них лежали мертвые ратники. Но лагерь еще оборонялся - были видны вспышки выстрелов, а со склона холма вела огонь батарея. Ей отвечали скорострельные орудия с края луговины, но не очень метко - снаряды рвались на холмах, превращая деревню в пылающие развалины. Но эта дуэль все же была неравной; Хайло понимал, что пушек у наступающих много больше, а снаряды крупного калибра смертоноснее. Еще ему показалось, что за вражескими батареями колышется какая-то темная живая масса, будто там сгрудилось огромное стадо или, возможно, толпа. Оттуда стреляли и били из пулеметов, а луг был усеян трупами людей и лошадей, среди которых виднелись брошенные тачанки.
        - Бой в Крыму, все в дыму…- пробормотал кто-то за спиной сотника.
        - Бунтовщики! Как муравьев их!- произнес другой ратник.
        - Однако, Путята, не чукчи они,- молвил Хравн.- Кто-то из воров-атаманов пожаловал… Но пушки-то у них откель?
        Сотник обернулся.
        - Слушай приказ! Спешиться, коней спрятать в лесу, стеречь дорогу, и если на вас не попрут, в бой не ввязываться. Я в лагерь. Ждите здесь.
        Пришпорив жеребца, он поскакал через поле к частоколу. Уже почти стемнело, но горящая деревня освещала путь. Пахло дымом, паленой плотью и кислым запахом пороха. Сейчас Хайло не думал о Нежане, о ребе Хаиме и вообще о том, что могло твориться в столице; пригибаясь к шее жеребца, он старался объезжать воронки и пропаханные снарядами рытвины. То и дело он слышал пронзительный свист, потом где-то в стороне земля вставала дыбом, и над ней расцветал огненный факел взрыва. Похоже, враг снарядов не жалел, восполняя малое свое умение огнем по площадям.
        У частокола Хайло спрыгнул наземь и крикнул, что он гонец из Киева, с пакетом воеводе Кочубею. Тот обнаружился в блиндаже в окружении трех своих полковников, двух живых и одного мертвого. Распечатал Кочубей пакет, прочитал, стер со лба пороховую копоть и промолвил:
        - Велено в Киев идти всеми тремя полками. Да только где эти полки?… У тебя, Черемис, много ли осталось всадников? А у тебя, Кунич, сколько есть пехоты?
        - Конных половина от прежнего, твоя милость,- сказал один полковник.- Остальные легли, когда мы пушки пытались отбить.
        - Из двух полков один соберу,- сказал другой.- Кто убит, а кто сбежал к мятежникам.
        Третий промолчал - лежал на лавке лицом вверх и глядел в бревенчатый накат невидящими глазами.
        - Ну, в Киев так в Киев. Пойдем с тем, что есть,- пробурчал воевода и повернулся к Хайлу.- Но быстро, сотник, нам не собраться. Пушки надо увезти, боезапас, а еще раненых и убитых. Опять же ночь на дворе.
        - Собирайся быстрее, твоя милость,- отозвался Хайло.- В лесу разъезд мятежников мы встретили и порубили. Мои сейчас дорогу держат, но их всего-то два десятка. Если путь в столицу перережут, не выберемся отсель.
        Кочубей задумался, мрачно глядя в пол, затем велел:
        - С пушек сбить замки и бросить здесь. Мертвых тоже не повезем. Раненых грузить на подводы. Первыми, Черемис, твои конники пойдут, за ними я с пехотой и обозом. Кунич, будешь в тыловом охранении. Выполняйте!
        Полковники ушли. Воевода по-прежнему не двигался, уставясь в пол, поглаживал ладонью лоб и щеки, ставшие почему-то влажными, размазывал по лицу сизую пороховую гарь. Молчал, дергал седые усы. Наконец произнес:
        - Добрый ли у тебя конь, сотник? Свезет ли двоих?
        - Добрый,- сказал Хайло.- Кого везти, твоя милость?
        - А вот его.- Воевода кивнул на мертвого полковника.- Сына моего Василя. Раз мертвых не берем, не могу я его в подводу класть, не могу собственный приказ нарушить. Ты - другое дело… Свезешь его в Киев, век буду за тебя богов молить.
        - Свезу,- сказал Хайло и, шагнув к лавке, взял мертвеца на руки.- А богов за меня молить не нужно. Какие у нас нынче боги, о том даже князь с Думой не знают.
        Он вышел из блиндажа, взгромоздил тело на коня и вскочил в седло. Затем медленно двинулся через поле к лесу и к своим ратникам. Позади перекликались люди, стонали раненые, ржали лошади, скрипели колеса телег. Пала ночь. С луговины больше не стреляли.
        КИЕВ. ВОСКРЕСЕНЬЕ
        Ревком собрался ночью в пивной «Шунтельбрахер», откуда вынесли все лишнее, оставив только лавки, большой стол для заседаний и столик поменьше, за которым трудились протоколисты. Отныне все решения полагалось записывать, ибо они, сделавшись законами, станут краеугольным камнем нового миропорядка. Впрочем, старорежимное слово «закон» Вовку Ильичу не нравилось, он предпочитал говорить о декретах.
        Пивная, расположенная на Торжище, у самого Княжьего спуска, была весьма удобна для руководства восстанием. Вся торговая территория и прилегающие улицы контролировались отрядами Збыха, Ослаби и Рябого, хорошо вооруженными и готовыми двинуться к площади и дворцу. Большинство улиц перекрыли баррикадами, установив кое-где пулеметы - на случай, если варяги попробуют атаковать. Но такой поворот был не слишком вероятен - половина гвардии охраняла мост и взлетное поле, а остальные перебрались к дворцу. К тому же, по донесениям лазутчиков, гвардейцы были деморализованы и в любой момент могли удариться в бегство.
        Члены Ревкома начали рассаживаться за столом. Вовк Ильич заметил, как Рябой переглянулся с Троцкусом и буркнул: «Дэло сдэлано, братан». Речь, несомненно, шла об акции в доме сотника Хайла, одобренной Вовком Ильичом; генералом сотнику не быть, но как сочувствующий элемент он был полезен революции. Что до иных планов Троцкуса, то их Вовк Ильич собирался предать полной анафеме.
        Открыв заседание, он призвал братков-соратников не расслабляться и не праздновать победу раньше срока, ибо враг коварен и силен. Затем сказал:
        - Есть мнение подкорректировать первоначальный план. Мы собирались штурмовать дворец, а затем арсеналы и варяжские казармы, но их удалось заминировать. Братаны Рябой и Збых постарались. Так?
        Оба названных комитетчика кивнули.
        - Я предлагаю взорвать казармы с первой зарей,- продолжил Вовк Ильич.- Это послужит сигналом к всеобщему восстанию: здесь, в центре, мы атакуем дворец, а на окраинах будут действовать наши союзники-атаманы. В частности, командующий Первой армией Пугач захватит мост, текстильную мануфактуру и взлетное поле, а затем введет в город свои войска. Нет возражений?
        Возражения, конечно, были - у Троцкуса.
        - Клянусь Юпитером, к чему взрывать казармы? Что за бессмыслица! Там же нет никого! Варяги на площади, на взлетном поле и…
        Вовк Ильич звонко хлопнул ладошкой по столу.
        - Бессмыслица? Ошибаешься, братан Троцкус! Казармы, пусты они или полны, символ самодержавия! Их взрыв пробудит энтузиазм масс, а это архиважная задача! К тому же его услышат во всем городе, и лучшего сигнала нам не придумать.
        Комитетчики согласно загудели, и Троцкус увял.

«Вот так-то!- подумал Вовк Ильич.- Знай свое место, рожа латынская!»
        - Готов выслушать доклады комиссаров,- произнес он.- Братан Рябой, сначала ты. Что у нас с подготовкой штурма?
        - Палавина баэвых дружин пайдет на штурм и все, кто к нам присоэдинится,- доложил Рябой.- Другая палавина будэт здэс, Ил’ич. Будэт охранат Рэвком.
        - Разумно, батенька мой,- согласился Вовк Ильич, поглаживая лысину.- Архиважно, чтобы Ревком трудился в полной безопасности, мы главный революционный центр. Что же до тех, кто к нам присоединится… Братан Кощей, как у нас с агитацией? Сколько народа за нами пойдет?
        - Считай, Ильич, весь Киев! Весь, кроме бояр с их челядью, купчишек и прочих мироедов! Все фабричные, все мастера и подмастерья, кожемяки, углежоги, кузнецы, горшечники, ткачи… Думаю, тысяч семьдесят наберется. Кто с молотом придет, кто с топором или дубиной, а самым надежным раздали винтари. После пятницы народишко совсем озлобился!
        - Хорошо, что озлобился,- молвил Вовк Ильич.- Инициатива масс - залог успеха. Кто поведет наши дружины на штурм?
        - Я!- выкрикнул Троцкус, но Вовк Ильич лишь поморщился.
        - Нужен человек с боевым опытом. Думаю, братан Рябой не откажется от этой исторической миссии.
        - Нэ откажус, кацо,- откликнулся Рябой, выкладывая на стол наган.
        - Тогда решено. Друган Збых, что сообщают наши лазутчики? Где войска атаманов?
        - Про них все известно, Ильич. Батька Махно бьется в Осиновой Роще с двумя княжьими полками,- сообщил Збых.- Ваську Буслая со товарищи кончили в Разливе, там полк егерей крепко стоит, но туда Алешка сын поповский пожаловал, а за ним Ермак Тимофеич валит. Людей у них много, так что уроют егеришек! Мазепа Лисий Нос осаждает, где Калужский полк пехотный и батареи с пушками. Что до атамана Пугача Емельки, так он…
        - Стоп, батенька мой, стоп!- прервал Вовк Ильич.- Не Емелька, а Емеля, и не атаман, а генерал, командующий Первой революционной армией.
        - Ну, ты и формалист, Вован!- пискнула Яга Путятична.
        Вовк Ильич посуровел.
        - Никаких Вованов, матушка! Мы не на девичьих посиделках! Пиши свои уставы по призрению и помни о партийной дисциплине! Ты с председателем Ревкома говоришь!
        Яга судорожно сглотнула, но возражать не осмелилась.
        - Так что у нас за новости от генерала Пугача?- огладив лысину, молвил Вовк Ильич.- Подойдет ли он к Киеву утром?
        - Ежели не с первой зарей, то к полудню точно будет,- отозвался Збых.- Бугры взяты и сожжены, а полки, что там стояли, потрепаны сильно и бегут в Киев. Сотен десять или двенадцать их осталось. Генерал не смог тут же вдогон за ними идти.
        - Эта пачэму?- нахмурившись, спросил Рябой.
        - Стеньку пришлось урезонивать. Стенька Разин тоже к Буграм подошел, шалить принялся, требовать долю от латынского военного обоза… Ну, Пугач Стеньку повесил, а оглоедов его погнал в первый черед на лагерь княжих ратников. Не все идти захотели… ну, с ними тоже пришлось разбираться…- Збых чиркнул ребром ладони по горлу.
        Вовк Ильич произнес с озабоченным видом:
        - Делегацию надо к Пугачу отправить для приветствия… первый наш генерал как-никак… Кто бы сбегал, а?
        - Я!- снова выкрикнул Троцкус.
        - Нет, нужен настоящий пролетарий… братан Ослабя, к примеру… Пойдешь? Пугач, говорят, любит крепких мужиков, а кузнецов особенно.
        - Пойду и лошадку ему подкую, ежели надо,- согласился Ослабя.- Я хоть теперича комиссар, а не забыл, как молотом махать!
        - Ни к чему такие почести!- взвился Троцкус.- Вообще я так считаю: коль есть у нас первая армия, то нужна и вторая, из киевских ополченцев и бывших княжьих ратников! А поставить генералом надо…
        - Мэна,- сказал Рябой, грохнув о стол рукоятью нагана.- Ты, братан Троцкус, нэ суэтис, гэнэралы ужэ назначэны. Ты, кацо, своим дэлом займис.
        - Верно говорит братан Рябой,- поддержал Вовк Ильич.- Тебе, батенька, выделен сектор работы, причем архиважный! Так что бери лошадей, подводы, десяток-другой молодцов и езжай по селам. Бойцов наших кормить надобно!
        Троцкус надулся.
        - Мелкое дело! Для меня ли? Я тут нужен, в городе. Я тут просто необходим! Не люблю о собственных заслугах говорить, однако напомню: связи с Римом через меня идут. Деньги, оружие, политическая поддержка и все такое… Все в моих руках!
        - Уже нет,- с мстительным блеском в глазах сказал Вовк Ильич.- Ты, братан Троцкус, с этим делом не справился, даже не сумел узнать, где обоз оружейный спрятали. Теперь все полномочия на мне, включая Юния Лепида.- Внезапно он не выдержал, сорвался, сунул под нос Троцкусу кулачок и заорал: - Вот он где, твой Юний Лепид, прощелыга римский! К ногтю его взяли! Сидит под стражей в своих хоромах и донесения пишет, какие велю! А не напишет, в Сибирь упечем, в шахту, на рудник! И тебя туда же, батенька, если не подчинишься партийной дисциплине! Ясно?
        Троцкус съежился, признавая поражение, потом уронил лицо на стол и заплакал.
        Не въедет Марк Троцкус в Рим на белом коне… Не въедет!

* * *
        Двадцать восемь верст до Киева прошли за вечер и половину ночи. Хайло со своими ехал в голове колонны вместе с полковником Черемисом, вез мертвого Василя, сына воеводы, глядел в его лицо, совсем молодое и не обезображенное смертью. По словам Черемиса, Василь был лихим воином. Как подошли мятежники и принялись из пушек гвоздить, так стало ясно: или гибель в лагере, или позорное бегство, или атака на врагов, чтобы отбить орудия. Василь повел свою пехоту, а Черемис - конных. Но не только пушки были у смутьянов, пулеметы тоже нашлись. Попали ратники под кинжальный огонь, конные вспять повернулись, пешие тоже, а Василь не захотел, нес княжье знамя вперед и вперед, пока не пробила сердце пуля. С честью погиб!
        Так сказал Черемис, а Хайло подумал, что чести в той гибели нет, одна глупая гордость, ведь свои убили, хоть и бунтари. Получалось, что сгинул Василь не за медный грош! Не землю свою защищал, не с хазарами дрался, не с поляками или германцами, а с собственным народом. Не за отчизну умер, за власть боярскую и княжью! А если люди ее не хотят? Ни власти этой, ни новой веры, ни иноземных обычаев? Что тогда делать?… Одних расстрелять, других повесить, третьих в Сибирь сослать, а с чем тогда останешься?… С быдлом, с покорными рабами… И породят те рабы такое же рабское племя, тупое и равнодушное, жадное до денег и государевых милостей, не знающее совести и чести… Тогда уж лучше к хазарам сбежать, как решил Алексашка, или в Египет!
        Покачиваясь в седле, Хайло обдумывал эту идею. А что, вполне годится! Забрать Нежану-ласточку, ребе Хаима и попугая да махнуть в Мемфис! Не чужая земля, и город вовсе не чужой, кровь за него проливал, под танки ложился… Там, под Мемфисом, могил родных не перечесть, и в каждой - друг-соратник: чезу Хенеб-ка, Хоремджет, который держал левый фланг, и Левкипп-афинянин, что бился на правом, и Пианхи с Мерирой, и Давид-иудей, и рыжий ливиец Иапет… И Рени там, живой, только уже не юный знаменосец, а, должно быть, в возрасте мужик… Рени поможет обустроиться, дом купить под пальмами на нильском берегу и работенку найти какую-никакую… Будут у Нежаны в огороде цвести ананасы с бананами, попугай за ворон египетских примется, а ребе Хаим станет псалмы петь и кушать по субботам курицу с лапшой… Чем не жизнь!
        Не жизнь, со вздохом признал Хайло. Хоть лежат там друзья в могилах, а все же чужая земля! Чезу Хенеб-ка тоже мог покинуть родину, взять денарии латынские, получить легион, сделаться римским генералом… Однако не оставил свой Египет в годину бедствий! Все обиды причиненные забыл! И умер в траншее под ассирскими штыками… С честью погиб, не как Василь, сын Кочубея… Не за фараона принял смерть, не за вельмож и жрецов, а за свою отчизну! И пример оставил, думал сотник, как надлежит вести себя честному воину. Не бежать от родины своей, когда она гибнет, но сражаться с мужеством!
        Вот только сражаться-то с кем? Ни ассиров здесь нет, ни хазар, кругом одни свои… Черемис рядом - свой… И в полках побитых княжьих тоже все свои… И мятежники под Буграми - свои, и большаки в Киеве, и сыскной боярин Чуб тоже из своих, хоть и падла лютая… С кем сражаться? За кого? Против князя и бояр?… Так они - власть законная… Против воров-смутьянов?… Так много их слишком, не могут все ворами быть! Вот Облом, промышлявший у Донского шляха, вор ли он, разбойник ли?… Нет, скорее недоросль глупый и голодный…
        Так размышлял сотник Хайло, пробираясь ночью в Киев с ратниками воеводы Кочубея. От нелегких дум кругом шла голова, и решил он оставить эти мысли. Вцепился левой рукой в уздечку, правую положил на грудь Василя, пробитую пулей, склонил голову и задремал в седле.
        До городских предместий добрались к середине ночи. Хайло, спавший вполглаза, почуял свежий ветер, которым тянуло с Днепра, и пробудился. Слева уже маячили здания текстильной мануфактуры, справа мерцали огни взлетного поля, а на самом его краю, у дороги, виднелись полевые орудия и копошившиеся около них ратники. Мимо Хайла проехал всадник, затем еще двое с фонарями, и он услышал резкий повелительный голос воеводы Кочубея:
        - Старшего ко мне! Мать вашу, как службу несете? Где боевое охранение? Где патрули?… Ударят на вас, раза пальнуть не успеете!
        Другой голос ответил:
        - Варяги в охранении стояли, твоя милость, да ночью утекли. У меня тут три десятка ратников, все при пушках. А кто на нас ударить может?
        - Бунтовщики. Ждите, утром придут. Встретить надо честь по чести,- сказал воевода и крикнул: - Кунич! Две сотни здесь оставь, с толковым командиром. Пушки перетащить к мосту и там укрепиться. Мост держать!
        Двинулись дальше. Впереди темнел Днепр, широкая плоская равнина, пролегавшая с севера на юг. Предместья на левом берегу были безлюдны и тихи, но из города, с правобережья, доносился грозный гул, а в Купчинской слободе вдруг взметнулось пламя. Купцов пошли жечь, подумал сотник.
        Копыта коня загрохотали по доскам. Колонна медленно втягивалась на мост: люди Хайла, всадники Черемиса, остатки пешего полка и обоз с ранеными. Тысячи полторы бойцов, прикинул сотник, а с охранными сотнями будет две. Не очень много против восставшего города! Варягов нет, утекли варяги, но, возможно, подойдут полки из Разлива и прочих мест. А за ними - толпы мятежников… И что тогда будет? Резня, пожары, разорение!
        Проехать через Торжище не смогли - улицу перекрывала баррикада из мешков с углем, бревен, мебели и прочего хлама. Затявкал пулемет, свистнули пули, и Черемис повернул на дорогу, огибавшую торговые ряды. Завалов тут не было, но попадались дома с выбитыми дверями и окнами, поваленные деревья, разбитые телеги, а кое-где мертвые лошади и трупы людей. В одном месте покойники лежали целой грудой, и Хайлу показалось, что все они в кафтанах тиунов с Торжища. Дурное предчувствие кольнуло его: не в этой ли груде друг Филимон?[Урядник Филимон и его тиуны были перебиты, когда дружина большаков зачищала Торжище.] Но таких подробностей он не разглядел - ехали быстро, а у стен домов сгущалась тьма.
        Обогнув Торжище, выбрались к Княжьему спуску. У Приказа почт и телеграфа Хайло догнал ехавшего впереди Кочубея и произнес:
        - Велено воеводой Муромцем довести вас до этого места, а после мы свободны. Отдохнуть надо, твоя милость, поесть, поспать. День в охране стояли, ночь в седлах провели.
        - Отдыхайте, но в своей казарме,- распорядился Кочубей.- Чтоб люди твои не разбрелись и были наготове.
        - Наготове к чему?- спросил Хайло.
        - К войне и брани,- раздалось в ответ. Помолчав недолго, воевода сказал: - Васятку… сынка моего… сюда положи. За то, что довез, благодарствую, а остальное моя забота.
        Хайло стащил Василя с лошади, взял на руки и положил на широкую ступеньку у дверей приказа. Над покойником изогнулся Змей Горыныч, украшавший фронтон; всумраке казалось, что гигантский каменный гад готовится пожрать человека.
        Снова поднявшись в седло, сотник повел своих людей к казарме, стоявшей посередине спуска. Чуть подальше была казарма варягов, темная, тихая, безлюдная; ни проблеска света в окнах, ни часовых у ворот, и звуков тоже никаких. Должно быть, варяги правда утекли, а с ними и Свенельд[Бросив Киев, варяжская гвардия ушла на север, намереваясь перебраться через северный рубеж к норвегам. Но у реки Невы ее окружило и уничтожило новеградское ополчение. Свенельд погиб в той битве.] , подумалось Хайлу.
        Оставшиеся ночные часы он провел в казарме. Поднял кашеваров, велел кормить людей, сам поел, прошелся по оружейным кладовым и, наконец, поручив командовать Путяте, сел на уставшего коня и поехал вниз по спуску. Заря еще не разгорелась, когда он добрался до Скобяного переулка и своего дома.

* * *
        Вечером боярин Чуб не поехал домой, а остался ночевать в Сыскной Избе. Конечно, рядом с верхним кабинетом, где имелась комната с мягкой постелью и шкафик с сигарами и вином. День предстоял суматошный, и было лучше почивать вблизи дворца, за кордоном варяжской гвардии. Своих агентов и людей покойного Соловья боярин тоже вызвал в башню, посчитав, что его безопасность важнее сведений, которые они могли бы принести. Главное было известно: утром грянет бунт, а к обеду его подавят, чтобы государь мог толковать с народом без опаски. Это являлось делом воеводы Муромца, в чьем распоряжении войска хватало: гвардия, охранные сотни и десяток надежных полков, стоявших под Киевом. Вполне довольно, чтобы расстрелять смутьянов и обеспечить столице спокойствие. После речи государя выкатят бочки с пивом и брагой, накроют на площади столы и во всех кабаках и трактирах будет угощение за казенный счет, а к нему скоморохи, метание денег в толпу и всеобщее гулянье. Что еще народу надо? Поскрипит, поворчит, забудет Перуна со Сварогом и начнет молиться Юпитеру. А бабы с девками станут водить хороводы у изваяния Венус и
украшать ее цветами. И то сказать, мраморная Венус куда пригляднее, чем Мокошь, дубовый чурбан!
        С такими мыслями Близнята Чуб лег почивать и наказал, чтобы его не будили. День завтра хлопотливый, силы нужны! Однако ночью боярин сам проснулся - за окном ржали лошади, грохотали колеса телег, слышались выкрики командиров и тяжкий мерный топот пехоты. Выглянув в окно, Чуб увидел, как блестят в лунном свете штыки и стволы, как плотные шеренги ратников шагают по Княжьему спуску, как проходит конница - правда, не очень многочисленная. Это зрелище его совсем успокоило, и он проспал до первой зари, разбуженный лишь оглушительным взрывом. Стекла в спальне вылетели вон, башня содрогнулась от подвала до крыши и даже вроде бы подпрыгнула. В канцелярии, занятой агентами, раздались тревожные выкрики и лязг затворов, а в тяжелую, окованную железом дверь на первом этаже заколотили чем-то тяжелым.
        Боярин набросил халат и быстро подошел к окну. Под башней сгрудилась толпа вооруженных мужиков, по виду - кузнецы и кожемяки. Немалая толпа - двести рыл или даже побольше! Трое с молотами и зубилами споро сбивали железа с двери, еще десяток поджидал с большим бревном, а остальные скалились, выкрикивали брань, гремели о камень прикладами и целили из винтарей прямо в лоб боярину. В панике Близнята, как был босой, ринулся к кабинету, чьи окна выходили на площадь. Варягов на Дворцовой не наблюдалось, стояли за решеткой охранные сотни и линейная пехота, и было то воинство не слишком внушительным. И никто, ни один подлец не спешил на помощь Близняте Чубу!
        Он услыхал, как дверь внизу рухнула после сильного удара, потом раздались выстрелы, крики, хрип умирающих и торжествующий звериный вой толпы. Чьи-то руки схватили его, разрывая дорогой халат, приподняли, потащили к окну…
        Последнее, что видел боярин Чуб,- это камни мостовой, летящие навстречу, и лес направленных в него штыков.

* * *
        Дом был цел, но во дворе валялся покойник, а у крыльца другой. Хайло слез с лошади и с захолонувшим сердцем шагнул за ворота. Не глядя на убитых, он быстро пересек двор, поднялся на крыльцо и вошел в сени. Здесь лежали двое, но в темноте он не мог разобрать, мужчины ли они или мужчина тут и женщина.
        В горнице Хайло нашарил лампу, долго возился со спичками - руки дрожали,- но наконец добыл огонь. Почему-то он не крикнул, не позвал Нежану, словно предчувствуя, что в доме нет живых. В горнице, однако, все было в порядке, только из сеней тянуло едкой вонью пороха. Сотник вернулся туда, склонился над убитыми и вздрогнул. Чурила лежал на спине с развороченной грудью, и было ясно, что его застрелили в упор. Он, видать, оборонялся, прикончил двух бандитов во дворе, а третьего - тут, в сенях,- принял на штык. Но не бандит то был, а светловолосый парень в форме варяжской гвардии, лицом тоже вылитый варяг.
        Молвив: «Прощай, певун…» - Хайло снова ступил в горницу, прошел к лесенке, что вела к спальням-светелкам, и начал подниматься. Ступени показались ему скользкими, он опустил лампу пониже и увидел, что они залиты кровью. Кровь была ребе Хаима - тот нашелся наверху, сидел, скорчившись на ступеньке и прижимая ладони к левому боку. Из комнатки своей он выскочил в исподнем - должно быть, хотел защитить Нежану. Рядом с его босыми ступнями, в лужице подсыхающей крови, отпечатался варяжский сапог.
        Нежану застрелили на пороге ее светелки. Не надругались, убили быстро, по-деловому - должно быть, спешили выполнить приказ и побыстрее уйти. Так торопились, что трупы своих бросили, мелькнула мысль у Хайла. Он опустился на колени, закрыл глаза своей ласточке, поцеловал ее холодные губы. «Самое дорогое потеряешь!» - прозвучало в голове. Вот и потерял… Почему, отчего?… Проклятие волхва? Случайность? Или чей-то злобный умысел?
        Слез у Хайла не было. Стиснув кулаки, он грохнул ими в пол и завыл протяжно, словно волк, потерявший волчицу. Затем поднял Нежану на руки, спустился в горницу и положил ее на лавку - ту самую, что связала их на много, много лет. Перенес сюда же Чурилу и ребе Хаима, а варяга выкинул из сеней во двор.
        В окно заколотили, застучали. Открыв окошко, сотник впустил попугая, и тот привычно уселся ему на плечо. Покрутил головкой и вдруг промолвил:
        - Горре… горре…
        - Да, горе горькое,- хрипло отозвался Хайло.- Что поделаешь, друг… вдвоем мы с тобой остались… И думаю, ты меня переживешь.- Поднявшись, он добавил: - А сейчас лети, пташка вольная. Не гоже тебе тут быть.
        Попугай послушно выпорхнул в окно, а сотник взял лампу и разлил горючую жидкость по столу. Потом вышел во двор и долго смотрел, как занимаются и горят Нежанины хоромы. Здесь она жила, здесь любила и здесь будет ей погребальный костер… ей и друзьям верным, что встали на ее защиту, да защитить не смогли…
        Пламя плеснуло из окон, и пегий жеребец испуганно заржал. Хайло повернулся к нему, молвил: «Тебя тоже отпускаю» - снял с седла винтарь и сумки с патронами, вывел коня на улицу и хлопнул по крупу. Задержавшись у ворот, оглядел двор, видимый ясно в свете огромного костра. Все три покойника были в варяжской форме, светловолосые и рослые, так что Хайло не сомневался, что они и правда варяги. Княжья власть послала их закончить дело с ребе Хаимом, и сотник не понимал лишь одного: коль побежали варяги из города, так зачем выполнять им этот приказ?… Значит, не все побежали или заплачено было хорошо, решил он.
        Пылающая крыша провалилась, и Сварог победно взмыл над домом, будто хотел уверить сотника, что он, божество огня, еще жив и силен, а там, на пристани, лежит всего лишь деревянный истукан. Первый свет зари разгорелся над городом, и, как бы приветствуя утро, где-то за Торжищем грохнул взрыв такой силы, что у Хайла зазвенело в ушах. Будто очнувшись, он сорвал нашивки сотника, вскинул винтарь на плечо и пошел из переулка. Сварог, хохоча и завывая, сгреб жаркой лапой искры и бросил ему в спину.
        Людские ручейки текли к Торжищу, и Хайло шагал вместе со всеми. Внизу, у Княжьего спуска, ручейки соединились, слились, став многолюдным потоком, поглотившим бывшего сотника. С этой огромной толпой он начал продвигаться к площади и, стиснутый людьми, кричал, как все: «На Зимний! На Зимний!» - и, как все, поднимал винтарь и грозил кулаком. Подобно гневным неодолимым водам толпа миновала руины варяжской казармы, здания банков и Приказов, особняки бояр и приблизилась к Сыскной Избе. Башню окружали вооруженные люди, выводили узников, тут же соединявшихся с толпой, выбрасывали кого-то с самого верха на мостовую и добивали там штыками. Толпа торжествующе взвыла и замерла, любуясь этим зрелищем, и вместе с нею остановился Хайло. Но впереди раздался крик: «На Зимний, братаны!» - сзади нажали, и плотная масса мятежников покатилась к площади.
        Чужие плечи уперлись в сотника. Он поглядел налево, поглядел направо - рожи будто бы знакомые. Справа - юный разбойник Облом из Твери, слева - Добрыня, купец из Рязани. Давно ли в степи ссорились на большой дороге! А теперь оба в Киеве, и оба против власти.
        - Ты, Добрыня, что тут?- спросил Хайло.
        - Взяли меня и лишили всего достояния,- ответил купец.- Пытали так, что едва не загнулся! Хорошо, помощь пришла от добрых людей… Нынче я за них и с ними! Отмстить хочу!
        - А тебя, Облом, что в Киев принесло? Что овес не сеешь?
        - Дык вовсе оголодали!- отозвался парень.- А тут хлеб обещан, и землица, и эта… как ее… свобода! Воля то исть. Как за такое дело не подраться!
        - Сестра твоя жива?- снова спросил Хайло.
        - Жива, токмо кости торчат с голодухи.
        - Хорошо, что жива. А вот мою Нежану убили…
        Промолвил Хайло эти слова и вдруг ощутил всей плотью и кровью, душой и разумом - убили! Ушла Нежана навсегда! Может, в Поля Иалу, может, в пещеры римского Плутоса, а может, в пустоту… Не будет более Нежаны!
        Зажглось его сердце безысходным гневом, и, растолкав людей, разбросав их точно снопы соломы, выбился он в первый ряд. Площадь открылась перед ним, площадь и княжий дворец, который берег он столько лет, а теперь возненавидел. Варягов на площади не было, но стояли за решеткой охранные сотни с пулеметами, и всадники Черемиса, и пехота Кунича. И его сотня тоже была там, но Хайло уже не видел ни знакомых лиц, ни пулеметных стволов, направленных в толпу.
        Вскинув винтарь, он побежал по площади, бежал и что-то кричал, но не лозунги большаков. Кажется, выкрикивал он имена людей, покинувших его до времени, близких, за чью смерть необходимо отомстить, но голос его терялся в реве и вое толпы. Ибо вся людская масса, сдвинувшись с места, катилась за ним в яростном порыве, словно чудище с тысячью глоток, тысячью рук и тысячью стволов. Катилась и подгоняла Хайла жарким своим дыханием.
        Ударили пулеметы.
        notes
        Примечания

1
        Чезу - чин египетской армии, соответствует званию полковника. Чезу командовал чезетом - воинской частью, состоящей из 1000-1500 бойцов.

2
        Знаменосец - младший офицерский чин в египетской армии, нечто среднее между лейтенантом и капитаном. Знаменосец командовал подразделением из 200-250 солдат.

3
        Роме - самоназвание коренных египтян, обитателей долины Нила.

4
        Собаки Саргона - элитные части ассирийской армии.

5

«Саргон» - марка ассирийского автоматического оружия.

6

«Слово и дело» - принятая на Руси формула важного государственного доносительства.

7
        Воистину умудренный - даже в Смутное Время, когда раскулачивали казаков и ссылали на реку Амур, Ермолай сумел вывернуться, до Амура не доехал, а поселился в хлебном городе Ташкенте. Там он сколотил отряд для борьбы с басмачами и стал красным командиром.

8
        Bis dat, qui cito dat - вдвойне дает тот, кто дает быстро (лат.).

9
        На тот случай, если у читателя нет под рукой монографии профессора Артамонова
«История хазар» или «Хазарского словаря» Павича, автор передает смысл этого диалога на русском:
        - Барабыс каганга. (К кагану идем.)
        - Ярамы! (Нельзя.)
        - Эрышмынча барабыс! (Идем без ругани - то есть без скандала, мирно.)
        - Юк! (Нет.)
        - Барабыс каганга!.. бир утарга! (К кагану идем… дай пройти.)
        - Юк! Ярамы! (Нет. Нельзя.)
        - Башсыс! Биермен атаннын каберда! (Недоумок. Спляшу на могиле твоего отца.)

10
        Кая барасыс? (Куда идете?)
        Сатырга-алырга. (Покупать-продавать.) Бар! (Проходи.)

11
        Азохун вей (увы и ах) - эмоциональное восклицание.

12
        Эти слова Микулы Жердяича были пророческими: в Смутные Времена бояр Лавруху и Кудрю сослали, как врагов народа, в Сибирь, на лесоповал, где жизни их и кончились.

13
        В этом кабинете Смирнягу и порешили, когда в приказ Благочиния ворвался разъяренный народ.

14
        Desipere in loco (лат.) - безумствовать там, где это уместно.

15
        В Смутные Времена Ягу Путятичну ославили уклонисткой, лесбиянкой и латынской шпионкой. Предчувствуя арест и гибель, она бежала в Мексику, где ее зарезал местный индеец, нанятый Рябым.

16
        Поцелуй меня в задницу и будь здоров.

17

«За жизнь», традиционный иудейский тост.

18
        Inutile terrae pondus - бесполезное бремя земли (лат.).

19
        Hannibal ad portas - Ганнибал у ворот (латинское выражение, знак опасности).

20
        Carthaginem esse delendam - Карфаген должен быть разрушен (лат.).

21
        Что действительно случилось. В описываемой автором реальности Марк Троцкус, комиссар продовольствия, был удавлен восставшими крестьянами Курского уезда.

22
        Ergo - следовательно, итак (лат.).

23
        Алексашка сын Меншиков в самом деле перебрался в Саркел, столицу Хазарского каганата, где быстро разбогател, торгуя зажигалками «ниппель» англицкой работы. Свел знакомство со многими эмирами из курултая, был назначен послом в Киев, но от чести такой отказался. В зрелых годах пристрастился к перу и бумаге и оставил после себя мемуары и политический труд «Кому на Руси жить хорошо».

24
        Урядник Филимон и его тиуны были перебиты, когда дружина большаков зачищала Торжище.

25
        Бросив Киев, варяжская гвардия ушла на север, намереваясь перебраться через северный рубеж к норвегам. Но у реки Невы ее окружило и уничтожило новеградское ополчение. Свенельд погиб в той битве.