Чудо о змие Ярослав Астахов
Чудовище #6 История христианского подвига. Поединок святого Георгия со змием: духовный план.
- Диктатор, я верю в Сына!
Немыслимые слова эти, сказанные обычным голосом, разнеслись, повторенные эхом пустынно-роскошных зал… и по себе оставили они звонкой, напряженной тишину меж скошенными столпами солнца.
Диоклетиан догадывался о чем-то подобном, хотя и не умел знать. Оно ведь было оно иным - посреди выражений ползучей злобы, разъевшего до костей страха, единовластного и тупого амока - как будто бы светящееся лицо Георгия.
Такие попадались у странников, повидавших земли, и сделавшихся, подобно птицам и ветру, далекими от всего. Бывало - и у старых солдат, которые заглянули не раз в белесый и острый, как пламя, зрачок Медузы. И, разумеется, такими были лики у ближних - последователей Распятого, которых диктатор жег. Или, как почиталось оно изысканнее, посылал их в Амфитеатр. Где одни, разгневанные солнцем и голодом, звери - терзали их… а другие, смеющиеся с высоких ступеней выщербленного камня - видели.
Диоклетиан снисходил и сам до присутствия на кровавых играх. И это располагало к нему народ. Вероятно, плебеям было приятно чувствовать, что в определенном смысле и он, «божественный», представляет собой плоть от плоти развеселой римской толпы. Едва ли было известно…
Ярослав Астахов
Чудо о змие
В красном поле святой Георгий,
серебряными латами вооруженный,
с золотою сверх оных веющей епанчей,
имеющий диадему на голове,
едущий на коне серебряном,
на котором седло и сбруя вся золота,
черного змия в подошве щита золотым копьем
поражающий.
Екатерина Великая, Статут Ордена.
- Диктатор, я верю в Сына!
Немыслимые слова эти, сказанные обычным голосом, разнеслись, повторенные эхом пустынно-роскошных зал… и по себе оставили они звонкой, напряженной тишину меж скошенными столпами солнца.
Диоклетиан догадывался о чем-то подобном, хотя и не умел знать. Оно ведь было оно иным - посреди выражений ползучей злобы, разъевшего до костей страха, единовластного и тупого амока - как будто бы светящееся лицо Георгия.
Такие попадались у странников, повидавших земли, и сделавшихся, подобно птицам и ветру, далекими от всего. Бывало - и у старых солдат, которые заглянули не раз в белесый и острый, как пламя, зрачок Медузы. И, разумеется, такими были лики у ближних - последователей Распятого, которых диктатор жег. Или, как почиталось оно изысканнее, посылал их в Амфитеатр. Где одни, разгневанные солнцем и голодом, звери - терзали их… а другие, смеющиеся с высоких ступеней выщербленного камня - видели.
Диоклетиан снисходил и сам до присутствия на кровавых играх. И это располагало к нему народ. Вероятно, плебеям было приятно чувствовать, что и он, «божественный», в определенном смысле есть плоть от плоти развеселой толпы.
Едва ли они догадывались: не запах крови и внутренностей, волочащихся в песке, так учащает удары сердца Диоклетиана. Патриции передавали друг другу, что, наблюдая агонию нового тела, диктатор нередко подавался вперед и, всматриваясь, негромко произносил:
- А! Ага… тебя не защитил Распятый!..
То ликовало темное его сердце: «Властен - твой Жалкий-Благостный - там, в ночи. В катакомбах… А здесь, под пылающим солнцем, я властен - Диоклетиан Сильный!»
…Движением, отшлифованным долгими годами властвования, Диоклетиан повернул голову к восходящему по ступеням:
- Раб, у которого нет, и не было, и не будет никогда ничего - верит в Сына. Возможно, что и солдат, у которого есть панцирь и меч, но которого могут убить до того как возьмет он мечом свое,- тоже, иногда, верит в Сына… Но трибун, у которого римская власть посылать за себя на смерть… Впрочем, ладно! Так веришь ли ты еще в Сына… стратег Георгий?
Но спрашиваемый молчал.
Возможно, что он даже не слышал этих уверенно… слишком непреклонно-уверенно сказанных ему слов. Военачальник смотрел - спокойно, без малейшего вызова и как-то по-нездешнему бережно - в сузившиеся глаза диктатора.
И вот они перестали быть колко-смеющимися, диктаторовы глаза.
И Диоклетиан отвел их, обнаруживая себя в каком-то неопределенном смущении… словно зверь, который вдруг повстречался взглядом, случайно,- со взглядом неба.
Диктатор испугался этого непонятного ему самому смущения своего. И сразу же принял вид, что будто бы это он всего лишь разглядывает, осклабившись, наготу наложницы.
Но странно изменился голос «божественного», когда он сказал:
- Если ты… действительно веришь в Сына…- тогда зачем ты пришел и открылся мне в этом, самоубийца?
И в этот миг - отворился, как двери от внезапного ветра, Диоклетиан истинный. Не порожденный еще… не известный ни миру, ни самому себе. И сразу же он перестал быть - этот, иной Диоклетиан, явленный лишь на миг.
…за который Георгий успел промолвить:
- Затем, что люблю, диктатор.
Но вышняя волна отошла, оставляя Георгию только резкий, визгливый смех. Диоклетиан хохотал, опрокидываясь на ложе, трясясь и всхрипывая. И рядом заливалась его наложница - яростно, исполняя долг. А над головой безмятежным, отчетливо отражающим всякий звук эхом смеялись своды.
И мраморные оскалы химер, подпирающих основания сводов, казались влажны.
То было непреложным инстинктом власти: скрывать испуг, внезапное замешательство, рожденное от соприкосновенья души с неведомым - щитом смеха. И вот привычка сработала. Она давно уже как впиталась у диктатора в плоть и кровь, и вряд ли бы Диоклетиан сумел вспомнить, когда он рассмеялся в последний раз - радостному или смешному.
- Знаю, что ты упорствуешь в злодеянии,- произнес, когда беспомощно иссяк хохот, побежденный давлением тишины, Георгий.- Но только что же мне делать, Диоклетиан, когда я… люблю тебя? Сильнее целости тела. И - более моей жизни, мой ближний!.. И как я посмотрю в глаза тебе, ввергнутому,- с небес? Ведь разорвется душа… Предчувствуешь ли ты, что тебе суждено гореть - во огне нескончаемом и бездонном?
- Я знаю,- продолжал говорить Георгий,- что никакими словами - не взять тебя! Ну что же, тогда спроси… раскаленным железом, и я отвечу тебе - любовью. Даст Бог! И крестом или зверем - чем хочешь - спроси меня. И я отвечу тебе…
И неожиданно слезы выступили, сверкнув, на глазах трибуна.
То протянула вдруг руки его душа - сквозь мир - своему, душе. Прозрев, с окончательною отчетливостью, песчанность, выморочность… неважность всего земного.
- Взять его!- прохрипел, отшатнувшись и вздрагивая, Диоклетиан.- Взять!.. изменника и предателя… лицемера и лжеца… взять! немедленно!
Диоклетиан хрипел… потому что как будто бы Чьей-то рукою, незримой, сдавило грудь. Потому, что клубящийся змий сердца его был ранен и Всадник - стучался в сердце!
* * *
…Диоклетиан очнулся. На стертых ступенях, свалившийся, алел плащ. Молчаливые стражники, видимо, только что увели Георгия.
И непонятная мысль задрожала вдруг в сознании у диктатора: вся жизнь - среди эха зал?..
- Но ты заставишь его,- прошептала наложница, помня, что было должно, чтобы никто не застал Диоклетиана в раздумии… странном - в подобный миг.
Тяжелая болевая улыбка прошла по его губам, стиснутым:
- Не заставлю.
Диоклетиан встал с ложа и медленно сошел по ступеням, перешагнув плащ.
И замер на предпоследней ступени лестницы. И произнес, обращаясь в пустое и гулкое пространство, пронизанное колоннами и лучами:
- Распятый… ведь был заколот копьем, предназначенно метившим в сердце, уже - на своем кресте! Так почему же Кайафа, владыка синедриона, Его боялся? Что заставляло врагов Его опасаться, что прах - превозможет смерть? Ведь если это был прах… Я не знаю, но что-то во мне… Георгий…
Диоклетиан умолк и направился, сквозь столпы, воздвигнутые послеполуденным солнцем, падающим из окон, к зеркалу. И темная зеркальная медь отражала то его тогу, как смутное световое пятно, то тьму. И он дошел и застыл, упираясь остановившимся взглядом - в пространство меди.
И так стоял и смотрел - быть может, первый раз от рожденья - в свои глаза. И повторил ли тогда слова, которые были сказаны ему святым: «Диктатор, я верю в Сына»?
1992 (редакция 2008)
notes
Notes
|
