Владимир Пузий. Рассказы
        На приезжих гладиаторов Единственная дорога Замечательное превращение Возвращение Станция мягких игрушек
        Владимир Пузий. ...
        На приезжих гладиаторов
        На-Фаул, главный царский советник
        Стучат. Да как нагло! Простите, сударыня, нам придется прерваться.
        - Кто там?! И за каким бесом?
        - Главного царского советника - к царю.
        Ишь, шельма, как дипломатически сообщает. Понавострились...
        - Иду уже.
        - Велено - чтоб немедля.
        Ну штаны-то я натянуть имею право?
        - Сейчас!
        Одеваюсь, прикрываю одеялом застывшую на полувдохе дамочку, развожу руками: знала, в чью постель лезла. Ничего, пускай привыкает.
        За дверью стоит Ард-Лигер, из личной царской стражи. Хмурит брови и повторяет все то же:
        - Царь ждет. Срочно.
        Я ведь знал, что просто так это не пройдет. Что именно? Ну, мало ли есть у главного царского советника тайн и секретиков - сейчас выяснится, что именно.
        Мы идем по коридору, и я привычно привожу свое лицо в состояние боевой готовности: все мышцы расслаблены и недвижимы, как на скульптуре, но готовы моментально изобразить любую из тысячи человеческих эмоций.
        В тронном зале маленький переполох: стражники стоят навытяжку и боятся шевельнуть зрачком - только пуговицы потрескивают на выпяченной груди; шут сидит в сторонке и опасливо косится на своего "братца", а сам он, "братец" то бишь, шагает по всему периметру и подметает мантией пол. Хорошо подметает, тщательно - не придерешься.
        Только царь услышал наши шаги, разворачивается всем корпусом и начинает надвигаться на меня. Понятно: грозовая туча нашла, куда метнуть молнию.
        Промолчать бы, но молчать никак нельзя. Затопчет к чертовой бабушке.
        - Вы звали меня, ваше величество?
        - Да ты представляешь, сукин ты сын, что я с тобой сделаю?! Да я тебя прикажу четвертовать, лошадьми на куски разодрать; я вырву твое сердце и скормлю псам, а ты будешь смотреть на это и рыдать кровавыми слезами!
        Господи, откуда столько дешевой патетики? Старик сегодня однозначно не в духе.
        - Простите, ваше величество, виноват.
        - Он "виноват"! Моя дочь рыдает и бьется в истерике, а он мне говорит, что он "виноват"! Ты!..
        Так, кажется, словарный запас у старика иссяк. И злости поубавилось. Теперь можно переходить к делу.
        - Ваше величество, нельзя ли подробнее. Я, несомненно, найду способ, как помочь вашему горю.
        - Не моему, не моему горю! - он снова принимается подметать зал плащом, и я вижу, что дело плохо. К тому же постепенно до меня доходит, что могло стать причиной истерики ее высочества. Говорила мне мама: иди в шуты. С шута какой спрос? Вон он сидит, красавец, подмигивает мне. Шути-шути, дошутишься.
        - Сядьте-ка, ваше величество, - прошу-приказываю я. - И подробнее обсудим то, что произошло. В ногах правды нет.
        - Что здесь обсуждать? Это она после твоих гладиаторов заезжих - такая! Ты там был с ней? Был. Изволь объяснить.
        Да-а, тут объяснишь. Тут объяснишь - и сразу попрощаешься со своей головой.
        И ведь начиналось все невинно. Впрочем, именно так всегда начинаются великие беды.
        Приехал к нам из заморских краев цирк. "Бои гладиаторов". "Только одно выступление". "Битвы не на жизнь, а на смерть" - и так далее.
        Три дня стояли, скоморохи. "Одно выступление"! Они бы и дальше здесь ошивались, но вчерашний случай им все напортил. И мне, как видно, тоже.
        Вначале им вообще запретили выступать: что ж это вы тут голых мужиков навезли, да еще будут они друг дружку убивать - не принято у нас так. Пшли вон!
        Ну, они думали-думали - и надумали идти падать мне в ноженьки. А я, дур-р-рак, возьми да и разреши им. Конечно, подать велел снять соответствующую. С царем посоветовался, между прочим - я же советник. Царь дал добро; хотел даже сам сходить, но заболел животом и остался во дворце - так все три дня и проболел. А их высочество напросились.
        Ну не мог я ей отказать!!! Во-первых, папенька, в те дни совсем расстроенный (в разных смыслах), во-вторых, жалко ее, девчонку. Восемнадцать лет, а все в теремах сидит, вышивает - ни разу света белого как следует не видела. А тут - зрелище, может, один раз за всю жизнь случай выдался. Потом сосватает какой-нибудь принц, подходящий нам по дипломатическим соображениям, и будет она ему гербы на носовых платочках вышивать. Может, конечно, и с супружескими обязанностями у нее получится, но тут - не знаю, до сих пор она о них представления не имела и не имеет - благородное воспитание! (А потом рожают хилых да немощных королевичей и кричат о вырождении крови...)
        Ладно, повел я ее на гладиаторов.
        Выделили нам специальную ложу в ихнем наскоро сколоченном амфитиатре: к арене поближе, от простого люда подальше. Окружили вниманием и любезностью, бородами пылинки со скамеек смахивали, зубами блестели. Проявляли должное уважение.
        Вокруг - толпы мужиков и вельмож, все вперемешку, все орут и толкают друг друга, норовя занять местечко повыгоднее. Наконец расселись. Вышел на арену, песочком посыпанную, тамошний глашатай, объяснил, что сейчас перед нами состоятся бои гладиаторов, не бойтесь, не переживайте, дам просьба заранее извинить за возможные недозволенности со стороны бойцов.
        Дамы предвкушающе вздохнули, готовые прощать, прощать и еще раз прощать - только бы были недозволенности.
        Глашатай ушел, и началось.
        Я, в общем-то, на войне не был. Но подземелья дворца, как мне думается, будут покруче любой войны. А я, как главный царский советник, просто обязан присутствовать при некоторых событиях весьма неприятного характера. Поэтому за свою жизнь видел и кровь, и начинку человеческую, и... много чего я видел. Дай Господь другим такого никогда не увидеть. Это потом начинаешь ценить спокойные сны про полеты в небе и зеленые луга, потом, когда поздно становится.
        Короче говоря, ни кровью, ни всем остальным меня, вроде, не удивишь. А тут... Никогда я не любил, чтобы - кровь во все стороны, а тут сидел, как зачарованный и ждал: когда же? когда?! Кружились эти гладиаторы по песочку, топтали его подошвами, поливали потом, били мечами о щит, делали выпады, уклонялись от сети, - а я ждал и ждал. И потом кричал, как все кричали, и наловчился опускать или поднимать вверх большой палец: помиловать или добить проигравшего. Совсем забыл о ее высочестве. Да что там, я и о себе забыл. Напрочь.
        Лишь тогда вспомнил, когда на арене снова появился заморский глашатай и сообщил, что на сегодня бои закончены.
        Господи, сейчас вернемся домой - что ж ее высочество папеньке расстроенному наговорит? Да-а...
        Я переживал всю дорогу до дворца, а она не стала жаловаться. Только попросила завтра взять ее с собой. Я пообещал.
        Шут
        Да-а, "братец" сегодня весь на нервах, и я его понимаю. Старик в дочке души не чает, а у любимого чада - истерика и слезы. Вот и не чай в них после этого души, в чадах.
        Чувствую: полетят сегодня чьи-то головы. Вон, между прочим, самый главный претендент - "куманек". Морда, как всегда, бесстрастная, но уж кто-кто - я по его глазам читать научился. Нервничает, тварь.
        - Изволь объяснить! - требует "братец".
        "Куманек" предлагает: давайте-ка посетим хворую, посмотрим. Может, чего и соображу.
        Ну-ну. "Братцу" вид страдающей дочери - как кнутом пониже спины. Ох, полетят головушки!
        Что же, идем. Во дворце - гвалт, прислуга впадает в крайности: или прячется подальше с глаз гневающегося старика, или шустрит, сбивается с ног. Думают, пронесет. Не знают, что молния бьет, как правило, бессистемно.
        Покои "племянницы" - в западной башне, и идем мы туда так стремительно и вихреподобно, что мантия "братца", кажется, ни разу не коснулась пола. Нервно бренчат мои бубенцы. "Куманек" идет в кильватере старика, и в глазах - напряженная умственная работа. Шею потирает.
        У дверей к "племяннице" замерли с кислыми физиономиями стражники. В комнатах висит скорбящая тишина.
        "Братец" стучится. И мгновением позже отшатывается вместе с "куманьком" - взрыв рыданий почти физически ощутимо ударяет по ушам. Старик багровеет лицом и готов метнуть молнию, было б в кого.
        - Войдем, - говорит "куманек".
        Оригинальное решение. Главное - смелое.
        Входим.
        На-Фаул, главный царский советник
        Зря я позарился на эти деньги, ох зря!.. Подвело чутье.
        А ихний глашатай знал, что делает - видать не в первый раз таким занимался, работорговец чертов!..
        Ее высочество плачет, надрывается, бедняжка. Сглупил я тогда. Но ведь боялся, что она наговорит старику всякой ерунды. Теперь точно наговорит.
        Зря я ее повел.
        ...Во второй раз нас встретили не менее подобострастно, чем в первый. Усадили, поулыбались, убежали по делам.
        Опять вышел глашатай, объявил "уникальное", "захватывающее" "неповторимое" зрелище - чинно удалился.
        Начались бои.
        Сначала сражались со зверьми: с медведями, с леопардами, со львами. Хищники здесь были не такие, как в царском зверинце, не тощие, ребробокие, а сытые, с блеском в шерсти и в глазах, острокоготные, уверенные в себе. Не знаю, как этим скоморохам-циркачам удавалось содержать зверей в таком состоянии. Во-первых, часть их медведей-леопардов на каждом выступлении убивали гладиаторы - где ж замену брать?! ; а во-вторых, везти за собой весь этот зверинец весьма накладно. Но каким-то образом циркачам это удавалось.
        Потом люди бились с людьми. Это было страшнее и безжалостнее, чем со зверьми. Львы сражались с гладиаторами, как с равными, не желая ничего другого, не зная пощады ни для себя, ни для противников. В этом проступало их львиное естество. А люди... В людях люди же пробуждали нутряное, звериное естество. И было отвратительно и завораживающе одновременно.
        Я, не отрываясь, следил за происходящим... - все следили. И только глашатай, паскудник, следил за мной. Я потом это понял.
        Он подошел ко мне после боев и отозвал в сторонку, с хитрым прищуром глядя куда-то вбок, на нечто за моим плечом.
        - Прошу меня великодушно простить, ваша милость, - сказал этот человечишко. - У меня к вам дельце.
        Я высоко и надменно вздернул бровь, давая понять, что он забывается. Впрочем, при большом желании это можно было также расценивать как немой вопрос и побуждение продолжать.
        Глашатай предпочел выбрать второй вариант.
        - Э-э, видите ли, ваша милость, наше заведенье - в силу, так сказать, специфики - постоянно нуждается в бойцах. И по мере возможности стараемся восполнять их недостаток - за деньги, разумеется. Не подскажете ли вы...
        "Да!" - подумал я. "Да, да! Вот оно!"
        - Вы что же, милейший, думаете, что я торгую людьми?! - гневно вопросил я.
        Человечишко затряс головой, как маятником.
        - Что вы, что вы?! - воскликнул он, выставляя перед собой руки ладонями вперед. - Как?! Разумеется, нет! Но ведь существуют каторжники и колодники, - добавил он тем не менее, вкрадчиво и осторожно.
        "Натурально, существуют".
        - Но, милейший, как вы себе это представляете? Вам продают местных заключенных - многие из которых, замечу, известны толпе, ведь были осуждаемы привселюдно - и вы их тотчас выпускаете на арену. Их узнают. Догадываетесь, что дальше?
        - Бог с вами! - замахал руками глашатай. - Их же нужно сначала муштровать, приучивать. Как же так - сразу на арену? Никак не возможно, даже при большом желании.
        - Явитесь под подночь ко мне, с деньгами и охранниками, - велел я и, не дожидаясь ответа, ушел.
        Ее высочество не слышала нашего разговора, стояла в сторонке. Я отвел ее во дворец, заперся у себя и стал ходить по кабинету, заложив руки за спину. Я размышлял.
        А подумать было над чем.
        Шут
        "Племянница" плачет не переставая, с надрывом и самозабвенно. Искренне плачет.
        "Братец" гневно смотрит на "куманька" - "куманек" ищет выход. Выхода нет.
        Тварь.
        У каждого своя судьба. И в наши смутные времена судьба уже зависит не только от людей - в большей степени от обстоятельств. Обстоятельства сложились так, что я живу шутом. А по закону, шут не может иметь родственников. Он теряет всякое право на семью.
        До того, как я стал шутом, у меня был брат. Теперь нету.
        Человек, бывший когда-то моим братом, работал при дворце в отряде Ард-Лигера. Он был еще очень молодым и неопытным, мой не-брат, но уже отличался силой и ловкостью, кроме того не лишен красоты и ума. Потому и был принят в гвардию, потому и безумно нравился женщинам.
        А месяц назад "куманек" привез во дворец свою племянницу - хотел пристроить как-нибудь при моей "племяннице"... Ха, каламбуришь, колпаконосец!
        Каламбурю...
        Мой не-брат и племянница "куманька" понравились друг другу и... хм... пошли на сближение.
        (Вот, даже о серьезных вещах острословлю - разучился говорить по-людски. Шут.)
        В общем, племянница "куманька" понесла. Кого? - спросите. Спросите лучше, от кого? Да, конечно - от моего не-брата.
        Девчонка, воспитанная на запрещенных, но крайне популярных романах о любви, имела о жизни примерно такое же представление, как и моя "племянница". А ребенок - внебрачный ребенок! - это позор на все оставшиеся годы, несмываемое пятно и поруганная честь. Да и вообще - она ж не представляла даже, что с ним делать! И ну - вешаться!..
        Узлы, кстати, вязать она тоже не умела. И слава Богу. Сбежались на грохот, привели в себя, "куманек" расспросил, что к чему. "Хранить в строгой секретности". Имя отца ребенка она поначалу говорить отказывалась - наотрез. Он настоял, пригрозил. Сказала.
        Не-брат? А что не-брат? Естественно, шокирован. Разумеется, раскаивается (ну, в душе, может, и не раскаивается, но готов искупить. Кровью, например. Хотя, конечно, лучше, если б не своей). Но в общем - нормальная устойчивая психика молодого человека, пользующегося популярностью у женщин и уже привыкшего к разным "осложнениям".
        "Куманек" у нас сам бабник тот еще. Наверное, поэтому других, подобных себе, не любит. А вот в племяннице своей, как и "братец" - в моей, души не чает. Подобный позор... и впрямь, только кровью - и только кровью виновника. Так сказать, неудавшегося отца.
        Но - "строгая секретность".
        А иначе - в чем обвинить верного стражника, любимца Ард-Лигера? Говорите, не в чем? Ошибаетесь, милостивый государь мой колпаконосец. "Куманек" найдет, в чем обвинить. На то он и главный царский советник.
        Схватили не-брата по поводу вовсе уж надуманному. И все это знали, но не все знали причину. Обвинили в краже и упекли в холодную. По закону, если вина подозреваемого не доказана, держать его там можно только пять дней - не больше. Вот "куманек" и мучился: что ж такое учинить?
        Учинил.
        На-Фаул, главный царский советник
        - Я думаю, это пройдет, ваше величество.
        Слова, как тягучая лента, медленно выползают изо рта и обвиваются вокруг моей шеи. Царь мрачнеет, и становится понятно - без грозы не обойтись. Главное - чтоб не в меня. Или чтоб не сильно. Не до смерти.
        Ее высочество рыдает, полностью игнорируя всякие расспросы. Душа рвется.
        Знала бы она...
        - Ну так что же? - угрожающе спрашивает царь.
        "Что же?" - то же! Нужно было сделать все так, чтобы комар носа не подточил. Комар-то, может, и не подточил, а из-за дрянного грошового случая я вот здесь стою и не знаю, упадет моя голова сегодня-завтра в корзину - или нет.
        И все ведь продумал до мелочей, вплоть до клочка одежды этого стервеца на распиленных решетках! Будет кто спрашивать - "сбежал". "Никто и думать уже не думал, собирались послезавтра выпускать, а вот же сбежал. Следовательно, виновен".
        А кинулись искать концы - в воде концы. Пойди сыщи - не сыщешь. Известно ведь, в одну реку дважды не войдешь, как ни пыжься.
        Я отдал необходимые приказы верным людям и пошел в холодную, поговорить.
        Встретил он меня с насмешкою, говорил уверенно и нагло. Знал, что послезавтра освободят, обвинение было шито белыми нитками - мы оба это хорошо понимали. Будь я помудрее, не торопился бы, раздумал и рассчитал все так, чтобы он и издох там, в холодной, но тогда - сглупил, повинуясь мгновенному порыву, и состряпал слишком уж глупую зацепку. От такой отвертеться - раз плюнуть, тем паче - невиновному. Теперь нужно было либо отступиться (невозможно! после того, что он совершил - невозможно!), либо действовать смело и быстро.
        Но всякая месть - полмести, если тот, кому мстишь, не понимает, что происходит.
        Я присел и ухмыльнулся одной из своих самых паскудных ухмылочек.
        - Дерзишь! Думаешь, завтра тебя отпустят? Ошибаешься.
        Пауза.
        Ждет.
        - Ты покинешь эти стены, - я картинно обвел руками холодную, - уже сегодня.
        Он звякнул цепями:
        - Ну и что ж ты задумал, "куманек"?
        Ненавижу. Ненавижу, когда меня так называют. Если шуту прощаю - а что сделать, шут и шут - то этому стервецу...
        - Не стоит, - сказал я. - Не напрягайся. Я и так расскажу.
        - Конечно, - кивнул он, усмехаясь. - Тебе ведь нужно отомстить полностью.
        Я рассмеялся:
        - "Отомстить"? "Отомстить"! Да я даю тебе шанс, мальчишка! Может быть, единственный шанс в твоей засохшей, скукоженной жизнишке, которая в противном случае промелькнула бы, и никто - никто! - даже не вспомнил о тебе впоследствии.
        (Здесь я кривил душой. Это был его единственный шанс. Другого я не собирался ему предоставлять).
        Он хмыкнул, но я видел: заинтересовался. В конце концов, это великое желание каждого, единственное, настоящее, заветное, выпестованное: бессмертие. Так уж устроен человек. Знает о том, что неизбежно - рано или поздно - умрет, и именно поэтому хочет до сумасшествия, до одержимости остаться. Скажут: на то и есть религия, Бог. Правильно. Но не все верят. Ходить в церковь, исповедоваться, молиться перед трапезой - этого мало, это еще не показатель. Могут и ходить, и молиться, а в душе - там, в самой сердцевине, - не верят. Ну не могут! Тогда... По всякому тогда случается. Некий храмы жжет, кто-то пишет иконы, - а цель у всех одна-единая: сохраниться, - пускай в мазке яичного желтка, пускай в гневных словах, дурной молве - только бы сохраниться! Только бы!..
        Этот тоже задумывался. Нечасто еще, возраст не тот. Но - задумывался. По лицу видно было. И в Бога этот не верил... тоже.
        "Вот я тебя и поддел".
        - Н-да, прославишься... Если, конечно, раньше не помрешь. Тебя сделают гладиатором.
        - А-а, - протянул он. - Не боишься?
        - Не боюсь, - ответил я. Ответил и почувствовал (бывает так иногда), что сделал это зря. "Не зарекайся". Стоит только возомнить себя всесильным, как обстоятельства начинают доказывать вам обратное.
        Обозленный этим пришедшим ощущением, наперекор ему, я повторил:
        - Не боюсь. Чего мне бояться? Сейчас за тобой придут, заберут в этот их... балаган - никто, ни единая душа не узнает! Сумеешь выжить после первого боя, не сломаешься - станешь известным. Вот твой шанс на бессмертие. Конечно, память людская недолговечна, как жизнь навозной мухи, - я сочувственно поцокал языком, - но что поделать?.. Ты уже не волен выбирать.
        Он диким зверем, спеленутым в несвободу и еще с ней не смирившимся, метнулся ко мне; лязгнули цепи. Я широко улыбнулся:
        - Остынь. Ярость еще пригодится тебе там, на арене.
        Снаружи уже ждал глашатай, "с деньгами и охранниками". Последним я велел отправляться в холодную и "принять товар", первые же взял - лишь затем, чтобы заплатить людям, стоявшим сегодня на страже. Мне эти деньги были не нужны. Мне нужно было молчание дежурных, мне нужно было, чтобы они устроили все, как следует, и оставили следы "побега". Они все сделали правильно, и не их вина, что судьба отвернулась от меня.
        Шут
        "Он думает, это пройдет"!
        Я так не думаю. Правда, меня никто не спрашивает - меня никогда ни о чем не спрашивают: шут. Только "братец" иногда сядет на свой трон с истертыми подлокотниками (на торжественных церемониях их накрывают алым бархатом, чтоб не было заметно), сядет и начнет говорить, изливать свою, такую же истертую, как и подлокотники, душу; сдернет с нее бархат маски и говорит. Странно, что он до сих пор не вырезал мне язык, другой бы уже давно... Наверное, понимает, что тогда я стану псом ("все понимает, а сказать не может"), псов же у "братца" предостаточно. Ему нужен собеседник, а лучший из собеседников - слушатель, способный тем не менее в нужном месте кивать, а в нужном - поддакивать. Да, я такой. Шут. Слу-шут-тель. Кому еще "братец" пожалуется на то, что доченька стала замкнутой, что уже не бежит к нему секретничать по любому поводу - взрослеет. Уж я-то знаю, старик, что для тебя эта девочка важнее всех дворцов и тронов. А вот тебе невдомек: моя "племянница" очень скоро - день-другой - перестанет плакать. И ты решишь, что все в порядке, и я не стану тебя разубеждать. Но на самом деле со вчерашнего вечера
твоя дочь, "братец", изменилась, раз и навсегда. Скоро поймешь сам.
        Но не она одна - "раз и навсегда". Я ведь тоже. Правда, я сам виноват, как ни крути.
        Позавчера, накануне того, как моего не-брата должны были выпустить, я чувствовал: "куманек" так просто этого не оставит. Он что-то наверняка задумал.
        Поэтому, как только удалось, я ушел от "братца" и прокрался, переодевшись, к выходу из холодных - туда, где он вплотную примыкает к внешней стене дворца. И не удивился, когда к этому входу скользнуло несколько плечистых фигур в длинных заморских плащах. Их впустили без лишних расспросов, а я остался ждать, уверенный, что это только начало. Мне бы сходить за охраной - сделать хоть что-нибудь! - но я почему-то считал всякое действие бесполезным: так застывает певчая птаха при виде древесной змеи, забравшейся к ней в гнездо. Моей змеей был "куманек". Его всесилие (разумеется, весьма относительное, но на тот момент в моем представлении ставшее абсолютным) - его всесилие заставило меня оцепенеть в своей засаде. Я ждал.
        Лязгнул дверной замок. Люди в заморских плащах вывели еще одного, закованного в цепи. Я его, конечно, не мог узнать, в такой-то темноте! - но невесть почему сразу уверился: не брат.
        Бессилие.
        Я крался за ними, прячась в тенях и стараясь не шуметь. Они направлялись к центральной площади, той самой, где стоял переездной цирк с гладиаторами. Догадаться, что к чему, было не так уж сложно. Работорговля.
        Хитро.
        Гладиаторов держали в нескольких деревянных домиках на колесах. Туда и привели закованного в цепи плечистые люди. Открыли дверь, втолкнули в кособокий дверной проем и заперли снаружи на несколько засовов.
        Я затаился. Подождал, пока уберутся эти. Потом подбежал к домику и постучал в дверь.
        Внутри заворочались; чей-то хриплый со сна голос пробормотал на заморском нечто: судя по тону - ругательство.
        Я подождал, потому что стучал не как-нибудь просто, а специальным шифром, используемым людьми Ард-Лигера.
        - Кто? - шепотом спросил не-брат.
        Видимо, он смог подобраться к двери, а скорее всего - и не отходил от нее далеко.
        - Я. Что?.. Как тебе помочь?
        Он тихо-тихо застонал.
        - Наверное, уже никак.
        - Я скажу Ард-Лигеру, он что-нибудь придумает.
        - Вряд ли у вас получится. Ард-Лигеру нужно время, чтобы получить разрешение. Скоро рассветет. А завтра - бои. И этот... "куманек" - я слышал - просил, чтоб меня завтра... сегодня убили. Не успеете.
        - А если тебя кто-нибудь опознает?
        - Не беспокойся. Эти сделают так, чтоб не опознали. Чтоб наверняка. Им нет резона рисковать, "куманьку" - тоже.
        Кто-то шел к домику, меня спугнули. Я шут пуганный-перепуганный. А Ард-Лигер... что "Ард-Лигер"? Развел руками: против главного царского напролом не попрешь.
        В холодную - а там все признаки побега. И беспомощно разводит руками "куманек"; а сам щурится-мурлычет от удовольствия.
        Тварь.
        На-Фаул, главный царский советник
        Вот и все. Успокоилась.
        Отошла к окну и велела нам всем выйти.
        "Немедленно!"
        "Прочь!"
        Старик растерянно хлопает глазами. Жаль старика. Но молнии, кажется, иссякли. Это главное.
        Шут злобно косит глазами. Мне начинает казаться, что он знает. Но даже если и так, это ничего не меняет. Абсолютно. Одним недоброжелателем больше, одним меньше...
        Ну вот, все и закончилось. Жаль только ее высочество.
        Но... Я шел посмотреть этого, она увязалась. Как-то не получилось оставить ее во дворце. Вот моя третья ошибка. Первой было то, что я упек его по зряшному обвинению. Второй - что поддался минутному побуждению и велел глашатаю убить его на следующий же день. ...Впрочем, если задуматься, я был не так уж не прав. Циркачи думали остаться надолго, и возникала вероятность, что этого обнаружат. К тому же... уедь они, и я бы не насладился местью в полной мере. Ведь я говорил с ним о славе и бессмертии; я знал, что это задело его - пускай и самым краешком, но задело. Теперь я хотел видеть, как он умрет. Умрет в муках, глядя на меня, причину своего будущего забытья, забвения.
        ... Мы пришли и снова сели на уже привычные места. Глашатай позволил себе несколько многозначительных взглядов в нашу сторону, но я сделал вид, что не обратил внимания. Я ждал.
        Опять звери и люди бились между собой, за жизнь, за аплодисменты зрителей, за мои аплодисменты. Потом, после всех обычных выступлений, на арену выпустили "гвоздь дня" - матерого тигра. Он прошелся по песочку, раздувая ноздри; запах недавно пролившейся крови и сотен людских тел дразнил зверя, кончик хвоста исступленно подрагивал.
        И вот на арену выпихнули его. Глашатай не обманул... почти не обманул - он был без маски, вообще без ничего, что могло бы скрыть личность этого новоявленого гладиатора. "Проклятие!"
        Вышедший не обратил внимания на полосатого зверя, он рассеянно сжимал в руке короткий широколезвийный меч и обводил взглядом трибуны. "Узнает!"
        Я судорожно дернулся уходить, но потом остановил себя. Это было бы его победой, я не мог позволить себе уйти. Я остался.
        Зверь уже заметил человека, он повернул к нему свою лобастую голову и разглядывал. Человек разглядывал трибуну - он уже заметил меня. Он шагнул ближе.
        Тигр шевельнулся всем корпусом и присел на задние лапы, не спуская глаз с гладиатора.
        И тогда он начал...
        Проклятье! этого я не мог ждать!
        Я и не ждал!
        Шут
        Ничего, "братец", ничего. Держись!
        Как странно... Точно такие же слова я шептал тогда...
        "Держись, братец, держись!"
        Все правильно. "Куманек" рассчитал верно, как и следовало рассчитывать: мой не-брат больше всего боялся смерти и забвения. Но - больше забвения, чем смерти. Поэтому...
        Я потом спрашивал у сидевших в домике вместе с ним. Было трудно разобрать, но я немного знал язык, на котором говорил старый, изрезанный шрамами гладиатор, который согласился ответить мне на вопросы. Он сказал, что новичок, брошенный к ним той ночью, все время что-то бормотал. "Знаете, похоже на молитву".
        Или на стихи. Или на песню.
        Я пришел в цирк, чтобы посмотреть на его смерть. Мне хотелось верить, что что-то еще можно изменить, хотя я знал...
        Он вышел на арену, и стал искать глазами меня. Он все же верил в помощь.
        Так думал я в первый момент. Но потом понял, что на самом деле все иначе. Он искал что-то другое.
        Он нашел.
        И не обращая внимания на тигра, распластавшегося на песке перед прыжком, не замечая удивленных возгласов, поклонился кому-то там, в заказных ложах.
        Я присмотрелся. Могло показаться, что он кланяется "куманьку", но на самом деле... Он кланялся моей "племяннице" - да, она тоже была здесь.
        - Смерть - такая страшная штука, сударыня! - сказал он. - Позвольте умереть во имя ваше.
        И дальше он стал читать стихи, короткие, как выпад гладиаторского меча, тоскливые, как крик сокола, яркие, как шкура тигра.
        Ряды замерли, слушая, впитывая чудесные слова.
        Он не дочитал. Тигр прыгнул.
        На-Фаул, главный царский советник
        И все же - жаль. Ее высочество заслуживала лучшей участи, чем...
        Н-да, а стихи, между прочим, хорошие. "Позвольте умереть во имя ваше..." и все такое. Наверное, как следует натренировался в сочинении подобных, совращая невинных девушек.
        ...Только до конца их уже не дочитал - зверь прыгнул, подстегнутый его же словами, когда он приподнял голос, чтобы выразить... не знаю, что он там собирался "выразить".
        Хватило двух ударов лапы - "менестрель" рухнул; к зверю уже бежали укротители, забрасывали на шею тугие петли, вязали, волокли прочь. Повинуясь неосознанному побуждению, я оставил ее высочество и, расталкивая людишек, бросился на арену. Наверное, уже тогда догадывался, что он все же "достал" меня и из-за края смерти, сделал свой последний удар.
        Сзади, прежде чем я побежал, всхлипнула царевна:
        - "Боже, он умер во имя меня! Он..."
        Вот откуда росли корни у этой истерики. Слава Богу, прошло. Знала бы она...
        Когда я спрыгнул на арену, кто-то уже кричал, брызгая слюной прямо в лицо умирающему:
        - Зачем?! Зачем ты сделал это?!
        (Позже я узнал "кого-то". Шут. Вот и увидел я твое настоящее...)
        Да-а, а этот ответил:
        - Лучше уж так. Может, хоть она будет помнить... Боже, зачем я вообще?..
        Он дернулся в последних конвульсиях, и шут отступил прочь, теряясь в толпе, боясь быть узнанным.
        А он глотал песок и царапал его ногтями - препаскудное, доложу вам, зрелище.
        Владимир Пузий.
        Единственная дорога
        Человек был весь в пыли; пыль осела на нем, словно бархатистая кожица и не желала осыпаться. Я смотрел, как он идет ко мне, и выпускал к небу колечки дыма из своей старой трубки. Они получались идеально правильной формы: за столько лет тренировки, сколько их было у меня, можно научиться чему угодно, не только выпускать идеальные колечки дыма. Между прочим, на путников эти мои колечки производят благоприятное впечатление - люди сразу успокаиваются. Им почему-то кажется, что никто не стал бы так беззаботно сидеть на крыльце и коптить небо, если б тут было опасно.
        Человек заметил меня не сразу. Наверное, за прошедшие годы мы с моей избушкой стали очень похожи и я уже кажусь не более, чем ее частью. Он шел, блуждая глазами по песчаным холмам и пошатываясь при каждом движении. Потом вскинул голову, увидел мой домик и замер, как охотничья собака, которая чует уток: весь вытянулся, и я даже подумал, что он сейчас подтянет одну из ног. Ногу он, конечно, подтягивать не стал - наоборот, быстро-быстро побежал ко мне, поднимая фонтаны пыли.
        Я сидел и ждал его, прислонившись спиной к нагревшимся за день доскам двери. Просто сидел, вытянув ноющие ноги (к дождю, что ли?), и не переставая пускал колечки дыма.
        Путник преодолел уже половину пути, когда внезапно остановился, словно с размаху налетел на каменную стену. Постоял, подозрительно рассматривая меня и избушку, а потом спросил - то ли у меня, то ли у чуть подрагивающего от жары воздуха:
        - Опять мираж?
        Что-то подобное говорит и делает каждый, чей путь пролегал через пески. Те, кто проходит джунгли или тайгу, подозревают во мне какого-нибудь местного людоеда или шамана, тут же обещают насобирать кучу мухоморов и раздобыть свежий скальп гориллы - лишь бы я вывел их "отсюда". Попавшие ко мне по морю спрашивают, давно ли я потерпел кораблекрушение. Еще бывают горцы - те норовят возвести меня в ранг божества, падают на колени и творят прочие непотребства. У другого бы нервы давно уже отказали, а меня спасает трубочка. И еще, - дымные кольца; я выпускаю их, а вместе с ними уходят злость и раздражение, остается лишь сострадание к пришедшему.
        - Нет, не мираж, - ответил я. - Проходи, гостем будешь.
        Он по-ребячьи хлюпнул носом, провел пыльным рукавом по щеке.
        - Правда?
        - Правда, правда, - прокряхтел я, подымаясь с крыльца.
        Годы берут свое, и спина все чаще и чаще не желает мне подчиняться, напоминая треснувшую вдоль еловую доску... Да ладно, нужно позаботиться о госте, а не жалеть себя.
        Я провел его в избушку, усадил за стол и велел ждать. Пока растапливал печь, он удивленно оглядывался, не понимая, откуда столько всяких трав и ягод оказалось в пустыне.
        Когда печка нагрелась, я сунул в ее пасть горшок с кашей и еще один - с бульоном, а сам отворил другую дверцу и указал гостю: прошу, мол. Он прошаркал через всю комнату и ошарашенным взглядом посмотрел сначала на сад, что был за дверцей, потом - на меня, потом - снова на сад.
        - Это все... Откуда? - спросил он хриплым от волнения голосом.
        - Не знаю, - откровенно признался я. - Всегда здесь было.
        Он никак не решался шагнуть через порог наружу, и пришлось легонько подтолкнуть его в спину. Гость вышел в сад и снова застыл.
        - Боже, как такое может быть?.. - прошептал он. - Деревья, листья. Яблоки, виноград - посреди пустыни.
        - Там еще и озерцо есть, - сообщил я, попыхивая трубочкой. - Ступай, искупайся. Устал ведь, небось? дорога неблизкая.
        - Да, - растерянно произнес он. - Да, дорога... неблизкая.
        И пошел неуверенными шагами к озеру, пригибаясь, когда перед ним возникала вдруг какая-нибудь ветка. Они все так: не отводят их руками, а именно пригибаются, словно боятся прикоснуться, словно опасаются, что от этого все исчезнет и они опять окажутся там, откуда пришли - в пустыне, в горах, в море, посреди дикого леса или где-нибудь еще. Я наблюдал за ним, прислонившись к дверному косяку и мерно выпуская к небесам колечки дыма. Потом развернулся и пошел в дом - не хватало еще, чтобы подгорела каша.
        Человек вернулся мокрый и свежий, он прошлепал босыми ногами по доскам и примостился на лавке за столом.
        - Я... одежду там повесил сушиться, на заборчике, - он неопределенно махнул рукой, потом зябко повел плечами. - Ничего, что я... на заборчике?..
        - Все правильно, - кивнул я. - Ну-ка, поглядим, какой ты мастер за столом?
        С этими словами я поставил перед ним дымящийся горшок с кашей и налил в миску бульона, положил большую деревянную ложку. Сам сел напротив, глядел, как он ест, и ждал.
        Ел гость долго - сначала торопливо, потом со смаком, выуживая из миски самые крупные куски мяса; несколько раз просил добавки - я накладывал еще. Наконец он облизал и отложил в сторону ложку, расслабленно откинулся на лавке, закрыл глаза. И заснул. Я кивнул: тоже правильно. Нет ничего лучше после долгих и страшных переживаний, чем поспать. А я тем временем приберу в доме, посуду вымою, бельишко его - просохнет - подлатаю. Это ведь он думает, что пути конец, а на самом-то деле...
        Пришел вечер, принес с собой прохладный воздух и пение сверчков, в саду сразу стало уютно и спокойно. Я сидел на скамеечке у заборчика и штопал одежду путника. Забор у меня в саду чудной: вроде бы и не высокий, а попробуй заглянуть на ту сторону - ничего не увидишь. Однажды я специально приволок из дома стол, поставил рядом, залез на него. А по ту сторону обнаружил лишь обрыв - глубокий, до краев наполненный туманом, словно небесным молоком. В другой раз там был лес. Ну и еще много всякого там бывает, за заборчиком, только смотреть на то мне теперь без надобности - поумнел. К чему душу бередить?
        - Добрый вечер, хозяин, - сказал за моей спиной гость. - Хорошо здесь у тебя. Так бы жить и жить вечно, никуда бы отсюда не уходить. Оставишь меня?
        Я горько усмехнулся, да было темно уже, он не разглядел. Всегда они так: "хорошо бы здесь жить вечно". А к утру все меняется.
        - Оставлю, - сказал я. - Почему не оставить? Да ты присаживайся, бери-ка во-он там стульчик, садись, рассказывай, кто таков, откуда путь держишь. Если, конечно, хочешь рассказывать. А не хочешь - не рассказывай.
        Он пошел за стульчиком, а покуда шел, все думал - это было по его спине видно, что думает, - рассказывать или не рассказывать. Решил рассказать.
        И правильно решил. Бывают такие, что замыкаются, отводят взгляд, вздрагивают от моего голоса. Им тяжело душу очищать, слишком весь сор прикипел, прирос, дернешь где неосторожно - с кровью начнет отходить. А когда с кровью - больно, не все выдерживают. Так и уходят, словно с тяжелой ношей, согнувшись в три погибели, тоскливо глядя прямо перед собой. Жаль их, но ничего не поделаешь.
        - Я, отец, сам не знаю, откуда иду и куда пришел, - признался мой нынешний гость, усаживаясь рядом со мной. - Понимаешь, сначала я вроде бы умирал. Прихватило сердце, положили меня в больницу, все ходят вокруг улыбчивые... но глаза-то не заставишь улыбаться. Вот по глазам их я и понял, что все, отжил я свое на этом свете. И вдруг - просыпаюсь в пустыне, вокруг души живой нету, только песок этот чертов... везде песок. Даже скорпионов, даже змей нету - только один песок и больше ничего. Я решил было, что брежу или того хуже - помер, но только через день жажда и голод убедили меня в обратном. А вокруг - никовошеньки. Так и шел по пескам, пока на твою избушку не наткнулся.
        - Это, - сказал я ему, пыхкая трубочкой, - это я и сам знаю, а о чем не знаю, о том догадываюсь с большой степенью вероятности. Ты мне не про то расскажи.
        - А про что? - спросил он немного испуганно.
        - Про жизнь свою, - невозмутимо ответил я. - Про себя. Кто ты такой?
        Он вздохнул - тяжело, обреченно - и стал говорить. Ох, и наговорил же он: на ночь такое лучше не слушать. Но я уже привык, поэтому слушал. И не просто как-нибудь там, вполуха, а серьезно слушал, вдумчиво, запоминая каждое слово. Словно он мне все это передавал, опись своей жизни делал, а я ее, эту опись, принимал и сверял - все ли так, все ли на месте.
        К утру он закончил.
        - Ну, - сказал я ему, - так как, останешься у меня?
        Лицемерие, конечно, с моей стороны. После такой исповеди того, кому исповедовался, видеть хочется меньше всего. Благодарен ему по доску гробовую, а все равно видеть не можешь. Так и он. Так и все до него. Так и все после.
        - Нет, - сказал он, опуская глаза. - Отсюда есть дорога... куда-нибудь?
        - Есть, - ответил я. - Но только одна.
        - Что? - гость непонимающе уставился на меня. - Как это "одна"?
        - А вот так, одна. Сюда путей много, а отсюда - всего один.
        - А... куда он ведет? - осторожно спросил он.
        Я вздохнул. Вытряс из трубочки пепел, набил ее табачком, раскурил.
        - Не знаю.
        - Как это так? Неужели ты ни разу..?
        - Почему же ни разу? Многажды пробовал. Но у меня ничего не получается. Всегда возвращаюсь к собственному крыльцу. А вот гости мои очень даже натурально уходят. Хочешь попробовать?
        - Н-не... Да, - решительно произнес он. - Хочу. Я ведь... уже мертв, правда?
        Я пожал плечами:
        - Чушь. Разве мертвые способны есть или пить? А беседовать со мной? Вот видишь. Собирайся. Я нарвал тебе яблок и винограда, чтобы было чем в пути промочить горло.
        Пока гость одевался, я сходил в дом за корзиной с фруктами, вручил ее ему и повел в глубь сада, мимо озерца, где гость вчера купался.
        В самом дальнем углу, в заборе, есть калитка, маленькая, скрипучая, словно вредная старушонка, которая на самом деле лишь делает вид, что она вредная. Щеколда все время заедает, но у меня никак не хватает времени, чтобы ее подправить. Я немного повозился с нею, наконец отпер и отошел в сторону.
        Гость робко посмотрел на меня, прижимая к груди корзину с фруктами. По верхней виноградине ползла божья коровка. Взобравшись на самый верх сочной горки, она резко раскинула в стороны красно-черные надкрылья, озорно зажужжала и взлетела вверх, ткнувшись в лоб гостя. Потом разобралась, что к чему, побродила немного по облупленной выгоревшей коже путника и еще раз взлетела, исчезая в зеленых облаках листвы. Мы оба улыбнулись ей вслед, хотя каждый из нас думал в этот момент о своем.
        - Спасибо, - сказал путник. - Я только сейчас догадался. Ты ведь с самого начала знал, что я уйду. И специально разговаривал со мной. Готовил меня к... этому. С-скажи, ты не знаешь, что там?
        - Думаю, ничего страшного, - чистосердечно ответил я. - Просто дорога.
        - Да, - задумчиво сказал путник. - Просто дорога. Просто еще одна дорога. Сколько их было? И сколько их еще будет? Просто еще одна дорога.
        Он поставил корзинку на землю и обнял меня:
        - Спасибо.
        Помолчал, потом тихо сказал еще раз:
        - Спасибо!
        Гость наклонился за корзинкой, когда внезапная мысль пришла ему в голову:
        - Ты... ты забираешь все, что мы приносим с собой... в душах. Это, наверное, очень тяжело.
        - Наверное, - сказал я. - Но я уже привык. Ступай.
        - Да, - согласился он. - Пора.
        Путник сделал шаг к калитке, потом обернулся:
        - Знаешь, когда-нибудь и ты сможешь уйти отсюда. Обязательно. Иначе не бывает - не должно быть.
        "То же самое ты говорил в прошлый раз, - подумал я. - И другие тоже говорят это. А потом приходят снова, и уходят снова, и снова говорят эти слова. И даже если все вы не правы... - мне достаточно этих ваших слов".
        А вслух я только сказал "спасибо" и легонько подтолкнул его в спину.
        Он улыбнулся мне и шагнул наружу.
        Я постоял, слушая, как затихают его шаги. Потом запер калитку и отправился на крыльцо выкурить свою утреннюю трубочку. Заодно нужно было приготовить кашу и бульон, к обеду наверняка появятся новые гости.
        Где-то вверху, в кронах деревьев, озорно жужжа, летела божья коровка; устала, шлепнулась мне на плечо. И мы вместе пошли на крыльцо ждать гостей.
        Владимир Пузий.
        Замечательное превращение
        (из цикла "Киевские истории")
        Первый могильщик (поет)
        "Но старость, крадучись как вор,
        Взяла своей рукой
        И увела меня в страну,
        Как будто я не был такой".
        У. Шекспир
        1. "Опять прышел! Наследит, а ты убирай за ним".
        Старуха отложила вязание; кряхтя, поднялась из кресла и шаркающей походкой направилась в маленькую прихожую.
        - Чего топчешься? ступай на кухню, шчас приду! - крикнула она.
        ...Спина сегодня с утра напрочь позабыла о том, что способна разгибаться. Тяжело дыша, старуха еле-еле сползла с кровати и решила, что можно сделать себе выходной день; вернее, как раз не выходной, а наоборот - и никуда не выходила. За цигарками она съездит завтра.
        До обеда сидела в кресле и вязала. (Нитки нынче стоят недешево, но она приспособилась распускать связанное и начинать все сначала. Старухи, торговавшие, как и она, цигарками, говорили, что выгоднее будет вязать и продавать теплые вещи, варежки, например; но она отказалась. "Дура," - решили торговки). Хотелось есть, но из двух зол - голода и боли в спине - старуха выбрала первое.
        "А теперь прышел - ползи. Поем зато".
        Она дошаркала до кухни, недобро зыркнула на гостя и потянулась за кастрюлькой, чтобы сварить себе каши.
        - Спина? - с участием спросил скелет.
        Старуха насупленно промолчала.
        2. Она торговала цигарки - было это февраля двадцатого. Ветер сыпал снежные зерна за воротник и в открытый чемодан. Сигаретные пачки даже под целлофаном намокали, теряли свою форму. "Завтра придется вклеить новые".
        Вечерело. "Лукьяновская" выпускала людей, порцию за порцией. Еще пару часов - и можно будет идти домой. Она нащупала через боковой карман карман внутренний, потайной. Семеновну под Новый год подловила какая-то шпана, отобрали все: и цигарки, и грошЁ. "?роди клятЁ!" - убивалась Семеновна. - "Фашисти, молокососи!" Старуха с тех самых пор
        - Не моему, не моему горю! - он снова принимается подметать зал плащом, и я вижу, что дело плохо. К тому же постепенно до меня доходит, что могло стать причиной истерики ее высочества. Говорила мне мама: иди в шуты. С шута какой спрос? Вон он сидит, красавец, подмигивает мне. Шути-шути, дошутишься.
        - Сядьте-ка, ваше величество, - прошу-приказываю я. - И подробнее обсудим то, что произошло. В ногах правды нет.
        - Что здесь обсуждать? Это она после твоих гладиаторов заезжих - такая! Ты там был с ней? Был. Изволь объяснить.
        Да-а, тут объяснишь. Тут объяснишь - и сразу попрощаешься со своей головой.
        И ведь начиналось все невинно. Впрочем, именно так всегда начинаются великие беды.
        Приехал к нам из заморских краев цирк. "Бои гладиаторов". "Только одно выступление". "Битвы не на жизнь, а на смерть" - и так далее.
        Три дня стояли, скоморохи. "Одно выступление"! Они бы и дальше здесь ошивались, но вчерашний случай им все напортил. И мне, как видно, тоже.
        Вначале им вообще запретили выступать: что ж это вы тут голых мужиков навезли, да еще будут они друг дружку убивать - не принято у нас так. Пшли вон!
        Ну, они думали-думали - и надумали идти падать мне в ноженьки. А я, дур-р-рак, возьми да и разреши им. Конечно, подать велел снять соответствующую. С царем посоветовался, между прочим - я же советник. Царь дал добро; хотел даже сам сходить, но заболел животом и остался во дворце - так все три дня и проболел. А их высочество напросились.
        Ну не мог я ей отказать!!! Во-первых, папенька, в те дни совсем расстроенный (в разных смыслах), во-вторых, жалко ее, девчонку. Восемнадцать лет, а все в теремах сидит, вышивает - ни разу света белого как следует не видела. А тут - зрелище, может, один раз за всю жизнь случай выдался. Потом сосватает какой-нибудь принц, подходящий нам по дипломатическим соображениям, и будет она ему гербы на носовых платочках вышивать. Может, конечно, и с супружескими обязанностями у нее получится, но тут - не знаю, до сих пор она о них представления не имела и не имеет - благородное воспитание! (А потом рожают хилых да немощных королевичей и кричат о вырождении крови...)
        Ладно, повел я ее на гладиаторов.
        Выделили нам специальную ложу в ихнем наскоро сколоченном амфитиатре: к арене поближе, от простого люда подальше. Окружили вниманием и любезностью, бородами пылинки со скамеек смахивали, зубами блестели. Проявляли должное уважение.
        Вокруг - толпы мужиков и вельмож, все вперемешку, все орут и толкают друг друга, норовя занять местечко повыгоднее. Наконец расселись. Вышел на арену, песочком посыпанную, тамошний глашатай, объяснил, что сейчас перед нами состоятся бои гладиаторов, не бойтесь, не переживайте, дам просьба заранее извинить за возможные недозволенности со стороны бойцов.
        Дамы предвкушающе вздохнули, готовые прощать, прощать и еще раз прощать - только бы были недозволенности.
        Глашатай ушел, и началось.
        Я, в общем-то, на войне не был. Но подземелья дворца, как мне думается, будут покруче любой войны. А я, как главный царский советник, просто обязан присутствовать при некоторых событиях весьма неприятного характера. Поэтому за свою жизнь видел и кровь, и начинку человеческую, и... много чего я видел. Дай Господь другим такого никогда не увидеть. Это потом начинаешь ценить спокойные сны про полеты в небе и зеленые луга, потом, когда поздно становится.
        Короче говоря, ни кровью, ни всем остальным меня, вроде, не удивишь. А тут... Никогда я не любил, чтобы - кровь во все стороны, а тут сидел, как зачарованный и ждал: когда же? когда?! Кружились эти гладиаторы по песочку, топтали его подошвами, поливали потом, били мечами о щит, делали выпады, уклонялись от сети, - а я ждал и ждал. И потом кричал, как все кричали, и наловчился опускать или поднимать вверх большой палец: помиловать или добить проигравшего. Совсем забыл о ее высочестве. Да что там, я и о себе забыл. Напрочь.
        Лишь тогда вспомнил, когда на арене снова появился заморский глашатай и сообщил, что на сегодня бои закончены.
        Господи, сейчас вернемся домой - что ж ее высочество папеньке расстроенному наговорит? Да-а...
        Я переживал всю дорогу до дворца, а она не стала жаловаться. Только попросила завтра взять ее с собой. Я пообещал.
        Шут
        Да-а, "братец" сегодня весь на нервах, и я его понимаю. Старик в дочке души не чает, а у любимого чада - истерика и слезы. Вот и не чай в них после этого души, в чадах.
        Чувствую: полетят сегодня чьи-то головы. Вон, между прочим, самый главный претендент - "куманек". Морда, как всегда, бесстрастная, но уж кто-кто - я по его глазам читать научился. Нервничает, тварь.
        - Изволь объяснить! - требует "братец".
        "Куманек" предлагает: давайте-ка посетим хворую, посмотрим. Может, чего и соображу.
        Ну-ну. "Братцу" вид страдающей дочери - как кнутом пониже спины. Ох, полетят головушки!
        Что же, идем. Во дворце - гвалт, прислуга впадает в крайности: или прячется подальше с глаз гневающегося старика, или шустрит, сбивается с ног. Думают, пронесет. Не знают, что молния бьет, как правило, бессистемно.
        Покои "племянницы" - в западной башне, и идем мы туда так стремительно и вихреподобно, что мантия "братца", кажется, ни разу не коснулась пола. Нервно бренчат мои бубенцы. "Куманек" идет в кильватере старика, и в глазах - напряженная умственная работа. Шею потирает.
        У дверей к "племяннице" замерли с кислыми физиономиями стражники. В комнатах висит скорбящая тишина.
        "Братец" стучится. И мгновением позже отшатывается вместе с "куманьком" - взрыв рыданий почти физически ощутимо ударяет по ушам. Старик багровеет лицом и готов метнуть молнию, было б в кого.
        - Войдем, - говорит "куманек".
        Оригинальное решение. Главное - смелое.
        Входим.
        На-Фаул, главный царский советник
        Зря я позарился на эти деньги, ох зря!.. Подвело чутье.
        А ихний глашатай знал, что делает - видать не в первый раз таким занимался, работорговец чертов!..
        Ее высочество плачет, надрывается, бедняжка. Сглупил я тогда. Но ведь боялся, что она наговорит старику всякой ерунды. Теперь точно наговорит.
        Зря я ее повел.
        ...Во второй раз нас встретили не менее подобострастно, чем в первый. Усадили, поулыбались, убежали по делам.
        Опять вышел глашатай, объявил "уникальное", "захватывающее" "неповторимое" зрелище - чинно удалился.
        Начались бои.
        Сначала сражались со зверьми: с медведями, с леопардами, со львами. Хищники здесь были не такие, как в царском зверинце, не тощие, ребробокие, а сытые, с блеском в шерсти и в глазах, острокоготные, уверенные в себе. Не знаю, как этим скоморохам-циркачам удавалось содержать зверей в таком состоянии. Во-первых, часть их медведей-леопардов на каждом выступлении убивали гладиаторы - где ж замену брать?! ; а во-вторых, везти за собой весь этот зверинец весьма накладно. Но каким-то образом циркачам это удавалось.
        Потом люди бились с людьми. Это было страшнее и безжалостнее, чем со зверьми. Львы сражались с гладиаторами, как с равными, не желая ничего другого, не зная пощады ни для себя, ни для противников. В этом проступало их львиное естество. А люди... В людях люди же пробуждали нутряное, звериное естество. И было отвратительно и завораживающе одновременно.
        Я, не отрываясь, следил за происходящим... - все следили. И только глашатай, паскудник, следил за мной. Я потом это понял.
        Он подошел ко мне после боев и отозвал в сторонку, с хитрым прищуром глядя куда-то вбок, на нечто за моим плечом.
        - Прошу меня великодушно простить, ваша милость, - сказал этот человечишко. - У меня к вам дельце.
        Я высоко и надменно вздернул бровь, давая понять, что он забывается. Впрочем, при большом желании это можно было также расценивать как немой вопрос и побуждение продолжать.
        Глашатай предпочел выбрать второй вариант.
        - Э-э, видите ли, ваша милость, наше заведенье - в силу, так сказать, специфики - постоянно нуждается в бойцах. И по мере возможности стараемся восполнять их недостаток - за деньги, разумеется. Не подскажете ли вы...
        "Да!" - подумал я. "Да, да! Вот оно!"
        - Вы что же, милейший, думаете, что я торгую людьми?! - гневно вопросил я.
        Человечишко затряс головой, как маятником.
        - Что вы, что вы?! - воскликнул он, выставляя перед собой руки ладонями вперед. - Как?! Разумеется, нет! Но ведь существуют каторжники и колодники, - добавил он тем не менее, вкрадчиво и осторожно.
        "Натурально, существуют".
        - Но, милейший, как вы себе это представляете? Вам продают местных заключенных - многие из которых, замечу, известны толпе, ведь были осуждаемы привселюдно - и вы их тотчас выпускаете на арену. Их узнают. Догадываетесь, что дальше?
        - Бог с вами! - замахал руками глашатай. - Их же нужно сначала муштровать, приучивать. Как же так - сразу на арену? Никак не возможно, даже при большом желании.
        - Явитесь под подночь ко мне, с деньгами и охранниками, - велел я и, не дожидаясь ответа, ушел.
        Ее высочество не слышала нашего разговора, стояла в сторонке. Я отвел ее во дворец, заперся у себя и стал ходить по кабинету, заложив руки за спину. Я размышлял.
        А подумать было над чем.
        Шут
        "Племянница" плачет не переставая, с надрывом и самозабвенно. Искренне плачет.
        "Братец" гневно смотрит на "куманька" - "куманек" ищет выход. Выхода нет.
        Тварь.
        У каждого своя судьба. И в наши смутные времена судьба уже зависит не только от людей - в большей степени от обстоятельств. Обстоятельства сложились так, что я живу шутом. А по закону, шут не может иметь родственников. Он теряет всякое право на семью.
        До того, как я стал шутом, у меня был брат. Теперь нету.
        Человек, бывший когда-то моим братом, работал при дворце в отряде Ард-Лигера. Он был еще очень молодым и неопытным, мой не-брат, но уже отличался силой и ловкостью, кроме того не лишен красоты и ума. Потому и был принят в гвардию, потому и безумно нравился женщинам.
        А месяц назад "куманек" привез во дворец свою племянницу - хотел пристроить как-нибудь при моей "племяннице"... Ха, каламбуришь, колпаконосец!
        Каламбурю...
        Мой не-брат и племянница "куманька" понравились друг другу и... хм... пошли на сближение.
        (Вот, даже о серьезных вещах острословлю - разучился говорить по-людски. Шут.)
        В общем, племянница "куманька" понесла. Кого? - спросите. Спросите лучше, от кого? Да, конечно - от моего не-брата.
        Девчонка, воспитанная на запрещенных, но крайне популярных романах о любви, имела о жизни примерно такое же представление, как и моя "племянница". А ребенок - внебрачный ребенок! - это позор на все оставшиеся годы, несмываемое пятно и поруганная честь. Да и вообще - она ж не представляла даже, что с ним делать! И ну - вешаться!..
        Узлы, кстати, вязать она тоже не умела. И слава Богу. Сбежались на грохот, привели в себя, "куманек" расспросил, что к чему. "Хранить в строгой секретности". Имя отца ребенка она поначалу говорить отказывалась - наотрез. Он настоял, пригрозил. Сказала.
        Не-брат? А что не-брат? Естественно, шокирован. Разумеется, раскаивается (ну, в душе, может, и не раскаивается, но готов искупить. Кровью, например. Хотя, конечно, лучше, если б не своей). Но в общем - нормальная устойчивая психика молодого человека, пользующегося популярностью у женщин и уже привыкшего к разным "осложнениям".
        "Куманек" у нас сам бабник тот еще. Наверное, поэтому других, подобных себе, не любит. А вот в племяннице своей, как и "братец" - в моей, души не чает. Подобный позор... и впрямь, только кровью - и только кровью виновника. Так сказать, неудавшегося отца.
        Но - "строгая секретность".
        А иначе - в чем обвинить верного стражника, любимца Ард-Лигера? Говорите, не в чем? Ошибаетесь, милостивый государь мой колпаконосец. "Куманек" найдет, в чем обвинить. На то он и главный царский советник.
        Схватили не-брата по поводу вовсе уж надуманному. И все это знали, но не все знали причину. Обвинили в краже и упекли в холодную. По закону, если вина подозреваемого не доказана, держать его там можно только пять дней - не больше. Вот "куманек" и мучился: что ж такое учинить?
        Учинил.
        На-Фаул, главный царский советник
        - Я думаю, это пройдет, ваше величество.
        Слова, как тягучая лента, медленно выползают изо рта и обвиваются вокруг моей шеи. Царь мрачнеет, и становится понятно - без грозы не обойтись. Главное - чтоб не в меня. Или чтоб не сильно. Не до смерти.
        Ее высочество рыдает, полностью игнорируя всякие расспросы. Душа рвется.
        Знала бы она...
        - Ну так что же? - угрожающе спрашивает царь.
        "Что же?" - то же! Нужно было сделать все так, чтобы комар носа не подточил. Комар-то, может, и не подточил, а из-за дрянного грошового случая я вот здесь стою и не знаю, упадет моя голова сегодня-завтра в корзину - или нет.
        И все ведь продумал до мелочей, вплоть до клочка одежды этого стервеца на распиленных решетках! Будет кто спрашивать - "сбежал". "Никто и думать уже не думал, собирались послезавтра выпускать, а вот же сбежал. Следовательно, виновен".
        А кинулись искать концы - в воде концы. Пойди сыщи - не сыщешь. Известно ведь, в одну реку дважды не войдешь, как ни пыжься.
        Я отдал необходимые приказы верным людям и пошел в холодную, поговорить.
        Встретил он меня с насмешкою, говорил уверенно и нагло. Знал, что послезавтра освободят, обвинение было шито белыми нитками - мы оба это хорошо понимали. Будь я помудрее, не торопился бы, раздумал и рассчитал все так, чтобы он и издох там, в холодной, но тогда - сглупил, повинуясь мгновенному порыву, и состряпал слишком уж глупую зацепку. От такой отвертеться - раз плюнуть, тем паче - невиновному. Теперь нужно было либо отступиться (невозможно! после того, что он совершил - невозможно!), либо действовать смело и быстро.
        Но всякая месть - полмести, если тот, кому мстишь, не понимает, что происходит.
        Я присел и ухмыльнулся одной из своих самых паскудных ухмылочек.
        - Дерзишь! Думаешь, завтра тебя отпустят? Ошибаешься.
        Пауза.
        Ждет.
        - Ты покинешь эти стены, - я картинно обвел руками холодную, - уже сегодня.
        Он звякнул цепями:
        - Ну и что ж ты задумал, "куманек"?
        Ненавижу. Ненавижу, когда меня так называют. Если шуту прощаю - а что сделать, шут и шут - то этому стервецу...
        - Не стоит, - сказал я. - Не напрягайся. Я и так расскажу.
        - Конечно, - кивнул он, усмехаясь. - Тебе ведь нужно отомстить полностью.
        Я рассмеялся:
        - "Отомстить"? "Отомстить"! Да я даю тебе шанс, мальчишка! Может быть, единственный шанс в твоей засохшей, скукоженной жизнишке, которая в противном случае промелькнула бы, и никто - никто! - даже не вспомнил о тебе впоследствии.
        (Здесь я кривил душой. Это был его единственный шанс. Другого я не собирался ему предоставлять).
        Он хмыкнул, но я видел: заинтересовался. В конце концов, это великое желание каждого, единственное, настоящее, заветное, выпестованное: бессмертие. Так уж устроен человек. Знает о том, что неизбежно - рано или поздно - умрет, и именно поэтому хочет до сумасшествия, до одержимости остаться. Скажут: на то и есть религия, Бог. Правильно. Но не все верят. Ходить в церковь, исповедоваться, молиться перед трапезой - этого мало, это еще не показатель. Могут и ходить, и молиться, а в душе - там, в самой сердцевине, - не верят. Ну не могут! Тогда... По всякому тогда случается. Некий храмы жжет, кто-то пишет иконы, - а цель у всех одна-единая: сохраниться, - пускай в мазке яичного желтка, пускай в гневных словах, дурной молве - только бы сохраниться! Только бы!..
        Этот тоже задумывался. Нечасто еще, возраст не тот. Но - задумывался. По лицу видно было. И в Бога этот не верил... тоже.
        "Вот я тебя и поддел".
        - Н-да, прославишься... Если, конечно, раньше не помрешь. Тебя сделают гладиатором.
        - А-а, - протянул он. - Не боишься?
        - Не боюсь, - ответил я. Ответил и почувствовал (бывает так иногда), что сделал это зря. "Не зарекайся". Стоит только возомнить себя всесильным, как обстоятельства начинают доказывать вам обратное.
        Обозленный этим пришедшим ощущением, наперекор ему, я повторил:
        - Не боюсь. Чего мне бояться? Сейчас за тобой придут, заберут в этот их... балаган - никто, ни единая душа не узнает! Сумеешь выжить после первого боя, не сломаешься - станешь известным. Вот твой шанс на бессмертие. Конечно, память людская недолговечна, как жизнь навозной мухи, - я сочувственно поцокал языком, - но что поделать?.. Ты уже не волен выбирать.
        Он диким зверем, спеленутым в несвободу и еще с ней не смирившимся, метнулся ко мне; лязгнули цепи. Я широко улыбнулся:
        - Остынь. Ярость еще пригодится тебе там, на арене.
        Снаружи уже ждал глашатай, "с деньгами и охранниками". Последним я велел отправляться в холодную и "принять товар", первые же взял - лишь затем, чтобы заплатить людям, стоявшим сегодня на страже. Мне эти деньги были не нужны. Мне нужно было молчание дежурных, мне нужно было, чтобы они устроили все, как следует, и оставили следы "побега". Они все сделали правильно, и не их вина, что судьба отвернулась от меня.
        Шут
        "Он думает, это пройдет"!
        Я так не думаю. Правда, меня никто не спрашивает - меня никогда ни о чем не спрашивают: шут. Только "братец" иногда сядет на свой трон с истертыми подлокотниками (на торжественных церемониях их накрывают алым бархатом, чтоб не было заметно), сядет и начнет говорить, изливать свою, такую же истертую, как и подлокотники, душу; сдернет с нее бархат маски и говорит. Странно, что он до сих пор не вырезал мне язык, другой бы уже давно... Наверное, понимает, что тогда я стану псом ("все понимает, а сказать не может"), псов же у "братца" предостаточно. Ему нужен собеседник, а лучший из собеседников - слушатель, способный тем не менее в нужном месте кивать, а в нужном - поддакивать. Да, я такой. Шут. Слу-шут-тель. Кому еще "братец" пожалуется на то, что доченька стала замкнутой, что уже не бежит к нему секретничать по любому поводу - взрослеет. Уж я-то знаю, старик, что для тебя эта девочка важнее всех дворцов и тронов. А вот тебе невдомек: моя "племянница" очень скоро - день-другой - перестанет плакать. И ты решишь, что все в порядке, и я не стану тебя разубеждать. Но на самом деле со вчерашнего вечера
твоя дочь, "братец", изменилась, раз и навсегда. Скоро поймешь сам.
        Но не она одна - "раз и навсегда". Я ведь тоже. Правда, я сам виноват, как ни крути.
        Позавчера, накануне того, как моего не-брата должны были выпустить, я чувствовал: "куманек" так просто этого не оставит. Он что-то наверняка задумал.
        Поэтому, как только удалось, я ушел от "братца" и прокрался, переодевшись, к выходу из холодных - туда, где он вплотную примыкает к внешней стене дворца. И не удивился, когда к этому входу скользнуло несколько плечистых фигур в длинных заморских плащах. Их впустили без лишних расспросов, а я остался ждать, уверенный, что это только начало. Мне бы сходить за охраной - сделать хоть что-нибудь! - но я почему-то считал всякое действие бесполезным: так застывает певчая птаха при виде древесной змеи, забравшейся к ней в гнездо. Моей змеей был "куманек". Его всесилие (разумеется, весьма относительное, но на тот момент в моем представлении ставшее абсолютным) - его всесилие заставило меня оцепенеть в своей засаде. Я ждал.
        Лязгнул дверной замок. Люди в заморских плащах вывели еще одного, закованного в цепи. Я его, конечно, не мог узнать, в такой-то темноте! - но невесть почему сразу уверился: не брат.
        Бессилие.
        Я крался за ними, прячась в тенях и стараясь не шуметь. Они направлялись к центральной площади, той самой, где стоял переездной цирк с гладиаторами. Догадаться, что к чему, было не так уж сложно. Работорговля.
        Хитро.
        Гладиаторов держали в нескольких деревянных домиках на колесах. Туда и привели закованного в цепи плечистые люди. Открыли дверь, втолкнули в кособокий дверной проем и заперли снаружи на несколько засовов.
        Я затаился. Подождал, пока уберутся эти. Потом подбежал к домику и постучал в дверь.
        Внутри заворочались; чей-то хриплый со сна голос пробормотал на заморском нечто: судя по тону - ругательство.
        Я подождал, потому что стучал не как-нибудь просто, а специальным шифром, используемым людьми Ард-Лигера.
        - Кто? - шепотом спросил не-брат.
        Видимо, он смог подобраться к двери, а скорее всего - и не отходил от нее далеко.
        - Я. Что?.. Как тебе помочь?
        Он тихо-тихо застонал.
        - Наверное, уже никак.
        - Я скажу Ард-Лигеру, он что-нибудь придумает.
        - Вряд ли у вас получится. Ард-Лигеру нужно время, чтобы получить разрешение. Скоро рассветет. А завтра - бои. И этот... "куманек" - я слышал - просил, чтоб меня завтра... сегодня убили. Не успеете.
        - А если тебя кто-нибудь опознает?
        - Не беспокойся. Эти сделают так, чтоб не опознали. Чтоб наверняка. Им нет резона рисковать, "куманьку" - тоже.
        Кто-то шел к домику, меня спугнули. Я шут пуганный-перепуганный. А Ард-Лигер... что "Ард-Лигер"? Развел руками: против главного царского напролом не попрешь.
        В холодную - а там все признаки побега. И беспомощно разводит руками "куманек"; а сам щурится-мурлычет от удовольствия.
        Тварь.
        На-Фаул, главный царский советник
        Вот и все. Успокоилась.
        Отошла к окну и велела нам всем выйти.
        "Немедленно!"
        "Прочь!"
        Старик растерянно хлопает глазами. Жаль старика. Но молнии, кажется, иссякли. Это главное.
        Шут злобно косит глазами. Мне начинает казаться, что он знает. Но даже если и так, это ничего не меняет. Абсолютно. Одним недоброжелателем больше, одним меньше...
        Ну вот, все и закончилось. Жаль только ее высочество.
        Но... Я шел посмотреть этого, она увязалась. Как-то не получилось оставить ее во дворце. Вот моя третья ошибка. Первой было то, что я упек его по зряшному обвинению. Второй - что поддался минутному побуждению и велел глашатаю убить его на следующий же день. ...Впрочем, если задуматься, я был не так уж не прав. Циркачи думали остаться надолго, и возникала вероятность, что этого обнаружат. К тому же... уедь они, и я бы не насладился местью в полной мере. Ведь я говорил с ним о славе и бессмертии; я знал, что это задело его - пускай и самым краешком, но задело. Теперь я хотел видеть, как он умрет. Умрет в муках, глядя на меня, причину своего будущего забытья, забвения.
        ... Мы пришли и снова сели на уже привычные места. Глашатай позволил себе несколько многозначительных взглядов в нашу сторону, но я сделал вид, что не обратил внимания. Я ждал.
        Опять звери и люди бились между собой, за жизнь, за аплодисменты зрителей, за мои аплодисменты. Потом, после всех обычных выступлений, на арену выпустили "гвоздь дня" - матерого тигра. Он прошелся по песочку, раздувая ноздри; запах недавно пролившейся крови и сотен людских тел дразнил зверя, кончик хвоста исступленно подрагивал.
        И вот на арену выпихнули его. Глашатай не обманул... почти не обманул - он был без маски, вообще без ничего, что могло бы скрыть личность этого новоявленого гладиатора. "Проклятие!"
        Вышедший не обратил внимания на полосатого зверя, он рассеянно сжимал в руке короткий широколезвийный меч и обводил взглядом трибуны. "Узнает!"
        Я судорожно дернулся уходить, но потом остановил себя. Это было бы его победой, я не мог позволить себе уйти. Я остался.
        Зверь уже заметил человека, он повернул к нему свою лобастую голову и разглядывал. Человек разглядывал трибуну - он уже заметил меня. Он шагнул ближе.
        Тигр шевельнулся всем корпусом и присел на задние лапы, не спуская глаз с гладиатора.
        И тогда он начал...
        Проклятье! этого я не мог ждать!
        Я и не ждал!
        Шут
        Ничего, "братец", ничего. Держись!
        Как странно... Точно такие же слова я шептал тогда...
        "Держись, братец, держись!"
        Все правильно. "Куманек" рассчитал верно, как и следовало рассчитывать: мой не-брат больше всего боялся смерти и забвения. Но - больше забвения, чем смерти. Поэтому...
        Я потом спрашивал у сидевших в домике вместе с ним. Было трудно разобрать, но я немного знал язык, на котором говорил старый, изрезанный шрамами гладиатор, который согласился ответить мне на вопросы. Он сказал, что новичок, брошенный к ним той ночью, все время что-то бормотал. "Знаете, похоже на молитву".
        Или на стихи. Или на песню.
        Я пришел в цирк, чтобы посмотреть на его смерть. Мне хотелось верить, что что-то еще можно изменить, хотя я знал...
        Он вышел на арену, и стал искать глазами меня. Он все же верил в помощь.
        Так думал я в первый момент. Но потом понял, что на самом деле все иначе. Он искал что-то другое.
        Он нашел.
        И не обращая внимания на тигра, распластавшегося на песке перед прыжком, не замечая удивленных возгласов, поклонился кому-то там, в заказных ложах.
        Я присмотрелся. Могло показаться, что он кланяется "куманьку", но на самом деле... Он кланялся моей "племяннице" - да, она тоже была здесь.
        - Смерть - такая страшная штука, сударыня! - сказал он. - Позвольте умереть во имя ваше.
        И дальше он стал читать стихи, короткие, как выпад гладиаторского меча, тоскливые, как крик сокола, яркие, как шкура тигра.
        Ряды замерли, слушая, впитывая чудесные слова.
        Он не дочитал. Тигр прыгнул.
        На-Фаул, главный царский советник
        И все же - жаль. Ее высочество заслуживала лучшей участи, чем...
        Н-да, а стихи, между прочим, хорошие. "Позвольте умереть во имя ваше..." и все такое. Наверное, как следует натренировался в сочинении подобных, совращая невинных девушек.
        ...Только до конца их уже не дочитал - зверь прыгнул, подстегнутый его же словами, когда он приподнял голос, чтобы выразить... не знаю, что он там собирался "выразить".
        Хватило двух ударов лапы - "менестрель" рухнул; к зверю уже бежали укротители, забрасывали на шею тугие петли, вязали, волокли прочь. Повинуясь неосознанному побуждению, я оставил ее высочество и, расталкивая людишек, бросился на арену. Наверное, уже тогда догадывался, что он все же "достал" меня и из-за края смерти, сделал свой последний удар.
        Сзади, прежде чем я побежал, всхлипнула царевна:
        - "Боже, он умер во имя меня! Он..."
        Вот откуда росли корни у этой истерики. Слава Богу, прошло. Знала бы она...
        Когда я спрыгнул на арену, кто-то уже кричал, брызгая слюной прямо в лицо умирающему:
        - Зачем?! Зачем ты сделал это?!
        (Позже я узнал "кого-то". Шут. Вот и увидел я твое настоящее...)
        Да-а, а этот ответил:
        - Лучше уж так. Может, хоть она будет помнить... Боже, зачем я вообще?..
        Он дернулся в последних конвульсиях, и шут отступил прочь, теряясь в толпе, боясь быть узнанным.
        А он глотал песок и царапал его ногтями - препаскудное, доложу вам, зрелище.
        Владимир Пузий.
        Единственная дорога
        Человек был весь в пыли; пыль осела на нем, словно бархатистая кожица и не желала осыпаться. Я смотрел, как он идет ко мне, и выпускал к небу колечки дыма из своей старой трубки. Они получались идеально правильной формы: за столько лет тренировки, сколько их было у меня, можно научиться чему угодно, не только выпускать идеальные колечки дыма. Между прочим, на путников эти мои колечки производят благоприятное впечатление - люди сразу успокаиваются. Им почему-то кажется, что никто не стал бы так беззаботно сидеть на крыльце и коптить небо, если б тут было опасно.
        Человек заметил меня не сразу. Наверное, за прошедшие годы мы с моей избушкой стали очень похожи и я уже кажусь не более, чем ее частью. Он шел, блуждая глазами по песчаным холмам и пошатываясь при каждом движении. Потом вскинул голову, увидел мой домик и замер, как охотничья собака, которая чует уток: весь вытянулся, и я даже подумал, что он сейчас подтянет одну из ног. Ногу он, конечно, подтягивать не стал - наоборот, быстро-быстро побежал ко мне, поднимая фонтаны пыли.
        Я сидел и ждал его, прислонившись спиной к нагревшимся за день доскам двери. Просто сидел, вытянув ноющие ноги (к дождю, что ли?), и не переставая пускал колечки дыма.
        Путник преодолел уже половину пути, когда внезапно остановился, словно с размаху налетел на каменную стену. Постоял, подозрительно рассматривая меня и избушку, а потом спросил - то ли у меня, то ли у чуть подрагивающего от жары воздуха:
        - Опять мираж?
        Что-то подобное говорит и делает каждый, чей путь пролегал через пески. Те, кто проходит джунгли или тайгу, подозревают во мне какого-нибудь местного людоеда или шамана, тут же обещают насобирать кучу мухоморов и раздобыть свежий скальп гориллы - лишь бы я вывел их "отсюда". Попавшие ко мне по морю спрашивают, давно ли я потерпел кораблекрушение. Еще бывают горцы - те норовят возвести меня в ранг божества, падают на колени и творят прочие непотребства. У другого бы нервы давно уже отказали, а меня спасает трубочка. И еще, - дымные кольца; я выпускаю их, а вместе с ними уходят злость и раздражение, остается лишь сострадание к пришедшему.
        - Нет, не мираж, - ответил я. - Проходи, гостем будешь.
        Он по-ребячьи хлюпнул носом, провел пыльным рукавом по щеке.
        - Правда?
        - Правда, правда, - прокряхтел я, подымаясь с крыльца.
        Годы берут свое, и спина все чаще и чаще не желает мне подчиняться, напоминая треснувшую вдоль еловую доску... Да ладно, нужно позаботиться о госте, а не жалеть себя.
        Я провел его в избушку, усадил за стол и велел ждать. Пока растапливал печь, он удивленно оглядывался, не понимая, откуда столько всяких трав и ягод оказалось в пустыне.
        Когда печка нагрелась, я сунул в ее пасть горшок с кашей и еще один - с бульоном, а сам отворил другую дверцу и указал гостю: прошу, мол. Он прошаркал через всю комнату и ошарашенным взглядом посмотрел сначала на сад, что был за дверцей, потом - на меня, потом - снова на сад.
        - Это все... Откуда? - спросил он хриплым от волнения голосом.
        - Не знаю, - откровенно признался я. - Всегда здесь было.
        Он никак не решался шагнуть через порог наружу, и пришлось легонько подтолкнуть его в спину. Гость вышел в сад и снова застыл.
        - Боже, как такое может быть?.. - прошептал он. - Деревья, листья. Яблоки, виноград - посреди пустыни.
        - Там еще и озерцо есть, - сообщил я, попыхивая трубочкой. - Ступай, искупайся. Устал ведь, небось? дорога неблизкая.
        - Да, - растерянно произнес он. - Да, дорога... неблизкая.
        И пошел неуверенными шагами к озеру, пригибаясь, когда перед ним возникала вдруг какая-нибудь ветка. Они все так: не отводят их руками, а именно пригибаются, словно боятся прикоснуться, словно опасаются, что от этого все исчезнет и они опять окажутся там, откуда пришли - в пустыне, в горах, в море, посреди дикого леса или где-нибудь еще. Я наблюдал за ним, прислонившись к дверному косяку и мерно выпуская к небесам колечки дыма. Потом развернулся и пошел в дом - не хватало еще, чтобы подгорела каша.
        Человек вернулся мокрый и свежий, он прошлепал босыми ногами по доскам и примостился на лавке за столом.
        - Я... одежду там повесил сушиться, на заборчике, - он неопределенно махнул рукой, потом зябко повел плечами. - Ничего, что я... на заборчике?..
        - Все правильно, - кивнул я. - Ну-ка, поглядим, какой ты мастер за столом?
        С этими словами я поставил перед ним дымящийся горшок с кашей и налил в миску бульона, положил большую деревянную ложку. Сам сел напротив, глядел, как он ест, и ждал.
        Ел гость долго - сначала торопливо, потом со смаком, выуживая из миски самые крупные куски мяса; несколько раз просил добавки - я накладывал еще. Наконец он облизал и отложил в сторону ложку, расслабленно откинулся на лавке, закрыл глаза. И заснул. Я кивнул: тоже правильно. Нет ничего лучше после долгих и страшных переживаний, чем поспать. А я тем временем приберу в доме, посуду вымою, бельишко его - просохнет - подлатаю. Это ведь он думает, что пути конец, а на самом-то деле...
        Пришел вечер, принес с собой прохладный воздух и пение сверчков, в саду сразу стало уютно и спокойно. Я сидел на скамеечке у заборчика и штопал одежду путника. Забор у меня в саду чудной: вроде бы и не высокий, а попробуй заглянуть на ту сторону - ничего не увидишь. Однажды я специально приволок из дома стол, поставил рядом, залез на него. А по ту сторону обнаружил лишь обрыв - глубокий, до краев наполненный туманом, словно небесным молоком. В другой раз там был лес. Ну и еще много всякого там бывает, за заборчиком, только смотреть на то мне теперь без надобности - поумнел. К чему душу бередить?
        - Добрый вечер, хозяин, - сказал за моей спиной гость. - Хорошо здесь у тебя. Так бы жить и жить вечно, никуда бы отсюда не уходить. Оставишь меня?
        Я горько усмехнулся, да было темно уже, он не разглядел. Всегда они так: "хорошо бы здесь жить вечно". А к утру все меняется.
        - Оставлю, - сказал я. - Почему не оставить? Да ты присаживайся, бери-ка во-он там стульчик, садись, рассказывай, кто таков, откуда путь держишь. Если, конечно, хочешь рассказывать. А не хочешь - не рассказывай.
        Он пошел за стульчиком, а покуда шел, все думал - это было по его спине видно, что думает, - рассказывать или не рассказывать. Решил рассказать.
        И правильно решил. Бывают такие, что замыкаются, отводят взгляд, вздрагивают от моего голоса. Им тяжело душу очищать, слишком весь сор прикипел, прирос, дернешь где неосторожно - с кровью начнет отходить. А когда с кровью - больно, не все выдерживают. Так и уходят, словно с тяжелой ношей, согнувшись в три погибели, тоскливо глядя прямо перед собой. Жаль их, но ничего не поделаешь.
        - Я, отец, сам не знаю, откуда иду и куда пришел, - признался мой нынешний гость, усаживаясь рядом со мной. - Понимаешь, сначала я вроде бы умирал. Прихватило сердце, положили меня в больницу, все ходят вокруг улыбчивые... но глаза-то не заставишь улыбаться. Вот по глазам их я и понял, что все, отжил я свое на этом свете. И вдруг - просыпаюсь в пустыне, вокруг души живой нету, только песок этот чертов... везде песок. Даже скорпионов, даже змей нету - только один песок и больше ничего. Я решил было, что брежу или того хуже - помер, но только через день жажда и голод убедили меня в обратном. А вокруг - никовошеньки. Так и шел по пескам, пока на твою избушку не наткнулся.
        - Это, - сказал я ему, пыхкая трубочкой, - это я и сам знаю, а о чем не знаю, о том догадываюсь с большой степенью вероятности. Ты мне не про то расскажи.
        - А про что? - спросил он немного испуганно.
        - Про жизнь свою, - невозмутимо ответил я. - Про себя. Кто ты такой?
        Он вздохнул - тяжело, обреченно - и стал говорить. Ох, и наговорил же он: на ночь такое лучше не слушать. Но я уже привык, поэтому слушал. И не просто как-нибудь там, вполуха, а серьезно слушал, вдумчиво, запоминая каждое слово. Словно он мне все это передавал, опись своей жизни делал, а я ее, эту опись, принимал и сверял - все ли так, все ли на месте.
        К утру он закончил.
        - Ну, - сказал я ему, - так как, останешься у меня?
        Лицемерие, конечно, с моей стороны. После такой исповеди того, кому исповедовался, видеть хочется меньше всего. Благодарен ему по доску гробовую, а все равно видеть не можешь. Так и он. Так и все до него. Так и все после.
        - Нет, - сказал он, опуская глаза. - Отсюда есть дорога... куда-нибудь?
        - Есть, - ответил я. - Но только одна.
        - Что? - гость непонимающе уставился на меня. - Как это "одна"?
        - А вот так, одна. Сюда путей много, а отсюда - всего один.
        - А... куда он ведет? - осторожно спросил он.
        Я вздохнул. Вытряс из трубочки пепел, набил ее табачком, раскурил.
        - Не знаю.
        - Как это так? Неужели ты ни разу..?
        - Почему же ни разу? Многажды пробовал. Но у меня ничего не получается. Всегда возвращаюсь к собственному крыльцу. А вот гости мои очень даже натурально уходят. Хочешь попробовать?
        - Н-не... Да, - решительно произнес он. - Хочу. Я ведь... уже мертв, правда?
        Я пожал плечами:
        - Чушь. Разве мертвые способны есть или пить? А беседовать со мной? Вот видишь. Собирайся. Я нарвал тебе яблок и винограда, чтобы было чем в пути промочить горло.
        Пока гость одевался, я сходил в дом за корзиной с фруктами, вручил ее ему и повел в глубь сада, мимо озерца, где гость вчера купался.
        В самом дальнем углу, в заборе, есть калитка, маленькая, скрипучая, словно вредная старушонка, которая на самом деле лишь делает вид, что она вредная. Щеколда все время заедает, но у меня никак не хватает времени, чтобы ее подправить. Я немного повозился с нею, наконец отпер и отошел в сторону.
        Гость робко посмотрел на меня, прижимая к груди корзину с фруктами. По верхней виноградине ползла божья коровка. Взобравшись на самый верх сочной горки, она резко раскинула в стороны красно-черные надкрылья, озорно зажужжала и взлетела вверх, ткнувшись в лоб гостя. Потом разобралась, что к чему, побродила немного по облупленной выгоревшей коже путника и еще раз взлетела, исчезая в зеленых облаках листвы. Мы оба улыбнулись ей вслед, хотя каждый из нас думал в этот момент о своем.
        - Спасибо, - сказал путник. - Я только сейчас догадался. Ты ведь с самого начала знал, что я уйду. И специально разговаривал со мной. Готовил меня к... этому. С-скажи, ты не знаешь, что там?
        - Думаю, ничего страшного, - чистосердечно ответил я. - Просто дорога.
        - Да, - задумчиво сказал путник. - Просто дорога. Просто еще одна дорога. Сколько их было? И сколько их еще будет? Просто еще одна дорога.
        Он поставил корзинку на землю и обнял меня:
        - Спасибо.
        Помолчал, потом тихо сказал еще раз:
        - Спасибо!
        Гость наклонился за корзинкой, когда внезапная мысль пришла ему в голову:
        - Ты... ты забираешь все, что мы приносим с собой... в душах. Это, наверное, очень тяжело.
        - Наверное, - сказал я. - Но я уже привык. Ступай.
        - Да, - согласился он. - Пора.
        Путник сделал шаг к калитке, потом обернулся:
        - Знаешь, когда-нибудь и ты сможешь уйти отсюда. Обязательно. Иначе не бывает - не должно быть.
        "То же самое ты говорил в прошлый раз, - подумал я. - И другие тоже говорят это. А потом приходят снова, и уходят снова, и снова говорят эти слова. И даже если все вы не правы... - мне достаточно этих ваших слов".
        А вслух я только сказал "спасибо" и легонько подтолкнул его в спину.
        Он улыбнулся мне и шагнул наружу.
        Я постоял, слушая, как затихают его шаги. Потом запер калитку и отправился на крыльцо выкурить свою утреннюю трубочку. Заодно нужно было приготовить кашу и бульон, к обеду наверняка появятся новые гости.
        Где-то вверху, в кронах деревьев, озорно жужжа, летела божья коровка; устала, шлепнулась мне на плечо. И мы вместе пошли на крыльцо ждать гостей.
        Владимир Пузий.
        Замечательное превращение
        (из цикла "Киевские истории")
        Первый могильщик (поет)
        "Но старость, крадучись как вор,
        Взяла своей рукой
        И увела меня в страну,
        Как будто я не был такой".
        У. Шекспир
        1. "Опять прышел! Наследит, а ты убирай за ним".
        Старуха отложила вязание; кряхтя, поднялась из кресла и шаркающей походкой направилась в маленькую прихожую.
        - Чего топчешься? ступай на кухню, шчас приду! - крикнула она.
        ...Спина сегодня с утра напрочь позабыла о том, что способна разгибаться. Тяжело дыша, старуха еле-еле сползла с кровати и решила, что можно сделать себе выходной день; вернее, как раз не выходной, а наоборот - и никуда не выходила. За цигарками она съездит завтра.
        До обеда сидела в кресле и вязала. (Нитки нынче стоят недешево, но она приспособилась распускать связанное и начинать все сначала. Старухи, торговавшие, как и она, цигарками, говорили, что выгоднее будет вязать и продавать теплые вещи, варежки, например; но она отказалась. "Дура," - решили торговки). Хотелось есть, но из двух зол - голода и боли в спине - старуха выбрала первое.
        "А теперь прышел - ползи. Поем зато".
        Она дошаркала до кухни, недобро зыркнула на гостя и потянулась за кастрюлькой, чтобы сварить себе каши.
        - Спина? - с участием спросил скелет.
        Старуха насупленно промолчала.
        2. Она торговала цигарки - было это февраля двадцатого. Ветер сыпал снежные зерна за воротник и в открытый чемодан. Сигаретные пачки даже под целлофаном намокали, теряли свою форму. "Завтра придется вклеить новые".
        Вечерело. "Лукьяновская" выпускала людей, порцию за порцией. Еще пару часов - и можно будет идти домой. Она нащупала через боковой карман карман внутренний, потайной. Семеновну под Новый год подловила какая-то шпана, отобрали все: и цигарки, и грошЁ. "?роди клятЁ!" - убивалась Семеновна. - "Фашисти, молокососи!" Старуха с тех самых пор и нашила потайной карман, куда потихоньку перекладывала бумажные купюры. Так было спокойнее.
        Старуха стояла у заборчика, рядом с троллейбусной остановкой. Сумку с товаром тщательно привязала к металлическим трубкам позади, сама замерла над "витринным" чемоданом и внимательно смотрела на прохожих. Поймать взгляд клиента очень важно. Иногда от этого зависит, подойдет ли он к тебе или к твоей сопернице.
        Из дверей метро выплеснулась очередная волна пассажиров, а к остановке одновременно, один за другим, подъехало три 18-х. Конечно, люди от "Лукьяновской", сломя головы, ринулись через дорогу и дальше, к слепым троллейбусным коробкам.
        Задрожал забор - кто-то решил не оббегать его, а перепрыгнуть.
        Сигналили машины; гулко раскрывались двери, в которых вместо стекла были впаяны металлические листы.
        Вышедшие из троллейбусов взбудораженным стадом потянулись к метро. "Димка!" - кричали в толпе. "Подожди, у меня пуговица оторвалась!" - "Счас, найдешь ты ее. Кидай и пошли".
        "Ой, женщини! - воскликнула Филипповна. - Збожеволiли - дивiться внiмат?льно".
        Но было уже поздно - какой-то парень в спортивной шапке, облегавшей голову так плотно, что из-под материи выпирали уши, со всего размаху ткнулся прямо в старуху. Она вскрикнула и упала на грязное ледяное крошево, чувствуя, как трескается и распадается на диски позвоночник. Выругалась: громко, надрывно - прохожие брезгливо отшатнулись.
        - Ах ты!.. - захлебнулась, закашлялась.
        Бабы стояли испуганные и не знали, как подступиться.
        - Тебе больно, - сказали над головой, сзади.
        Чей-то черный, заляпанный глиной сапог наступил на чемодан, смял пустые коробки и ушел дальше. Старуха закричала ему вслед, но безо всякой надежды, что остановится, от одного только бешенства.
        - Не кричи пожалуйста. Вставай, - снова из-за спины.
        Она повернула голову назад: "какой там добродетель ...аный умничает?"
        Сзади стоял скелет.
        Это был самый что ни на есть обычный человеческий скелет, высокий, с тонкими конечностями и просвечивающей грудной клеткой. Через щели в ребрах было видно желтый билетный киоск и фиолетовое небо с редкими точками звезд.
        - Вставай пожалуйста, - повторил скелет. Когда он говорил, нижняя челюсть двигалась, но клацания не издавала. Голос у него был тихий, с шелково-костяными интонациями.
        "Смерть", - подумала старуха. "Поздновато приперлась".
        - Да пошла ты! - выкрикнула она злобно.
        Бабы вздрогнули, Филипповна уронила свой лоток, и коробки моментально были втоптаны в снег. Скелет тоже вздрогнул.
        Старуха лежала на боку и все ждала, когда Смерть заберет ее, но скелет ничего не предпринимал.
        - Чего ж ты ждешь?! - выплюнула слова прямо в пустые глазницы.
        Прохожие стеклянными взглядами нащупывали дорогу перед собой и старались не смотреть на старуху.
        - Хорошо, - прошептала она. И бабам: - Ну, подымите ж меня, вашу...!
        Торговки засуетились, подхватили старуху, поставили на ноги. Похлопали по пальто, стряхивая рукавицами налипший снег.
        Старуха грубо вывернулась и посмотрела на скелет. Он тоже подошел к ней, приложил к грудной клетке кисть:
        - Прости, что напугал тебя. Ты выглядела несчастной, и я захотел помочь.
        Он потоптался на месте, оставляя в снегу костяные отпечатки..
        - Шо с тобой? - спросила Филипповна. - Вдарилася сильно?
        - Да пошла ты!...
        - Тьху. Зовсiм здурiла, - пхыкнула торговка. Остальные неодобрительно качнули головами и разошлись по своим "точкам". Скелет остался.
        Старуха с досадой посмотрела на чемодан с втоптанным в сигаретные коробки отпечатком сапога. На то, чтобы наклониться и поднять чемодан не было ни единого шанса - позвоночник вибрировал натянутой бельевой веревкой.
        Старуха стала отвязывать от забора сумку с цигарками.
        За спиной знакомо лязгнула чемоданная крышка.
        Она повернулась, настолько резко, насколько позволяло разбитое тело. Скелет закрыл чемодан, поднял его и протягивал старухе.
        "Шо ж они, не видют?"
        Старуха стрельнула глазами в сторону торговок. Те мелко переругивались - как семечки щелкали, - на нее не смотрели.
        "А прохожие?"
        - Я позвоню ему вечером. Он обещал снять e-mail. Если перешлют прайс-лист - скажет.
        - Пускай заархивирует и сбросит на дискету. И...
        - Я, е...ть, Кирилычу - одно, ты - другое! Те, е...ть, думай!
        - Ты б зараньше говорил - е...ть!
        - Твою...! Когда?!..
        - Я пришла, говорю: мне надо на минуточку отойти. Когда еще можно сделать нормальную прическу? Ну, ты понимаешь... А он - нет! Смирненка, между прочим, вообще никогда на работе не бывает, а я один раз...
        - Я...
        - Я!..
        - Я!..
        - Дай сюда! - буркнула старуха. Она закинула сумку с "товаром" на спину, выхватила из скелетовых рук чемодан и зашаркала по снегу вдоль людского потока. Тело шаталось из стороны в сторону, как маятник; было одновременно жарко и холодно, и до дома, казалось, дальше, чем до неба. Сзади смущенно шагал скелет - как побитый виноватый дог.
        Старуха свернула с Мельникова на Белорусскую, дворами добираясь до знакомого парадного. Она надеялась, что скелет отвяжется: уже поняла, что он далеко не Смерть. Скелет не отвязывался.
        Вьюжило, редкие фонари мерцали, как глаза бродячих собак. Где-то вдалеке зазвенело стекло, тонкий голос испуганно выругался. Лязгнули двери троллейбуса. Ночные звуки разносились по пустынной улице и темным дворам, гулко отзывались в висках.
        - Может, помочь? - несмело спросил скелет. - Тебе ведь тяжело. И больно.
        "Украдет", - подумала старуха. Потом засмеялась над собственными глупыми мыслями: на кой костяку "товар"? что он с ним будет делать?
        И все равно сунула в тонкую белесую кисть не сумку, а чемодан. Во-первых, там только мятые коробки, от которых мало проку, а во-вторых, чемодан тяжелее. Хотя, конечно, если упрет, чемодана будет жалко. Хороший чемодан, небольшой, удобный.
        - Неси.
        Скелет неловко взялся за кожаную поистершуюся ручку и зашагал, накренясь на правый бок. Она приостановилась, пропустила "помощника" вперед:
        - Давай-давай, иди.
        Пошли рядом.
        Несколько раз - видимо, с непривычки - "костяк" оскальзывался, но удерживал равновесие и... чемодан. Поначалу старуха нервничала, потом перестала и только свирепо косилась на него из-под платка: экий неуклюжий.
        Так и не заметила, как дошли до парадного. Скелет уже пообвыкся со своей ношей, он хотел идти дальше, но старуха остановила "костяк". По опыту знала, что перед "восхождением" нужно постоять, отдышаться, набраться сил. Пять этажей - это не пятьдесят, но ей хватит и пяти этажей, чтобы загнуться ко всем чертям собачьим. Костяку хорошо, ему терять нечего. Ему и задыхаться нечем. И чемодан нести, если уж на то пошло...
        - Ты кто? - прохрипела она. Лучше пускай говорит, чем просто глазеет.
        - Не знаю, - виновато ответил скелет. Пошевелил лопатками, переступил с ноги на ногу.
        - А взялся откуда?
        - А откуда все берутся? - растерянно спросил он. - И... я, наверное... оттуда.
        Старуха рассердилась:
        - Ну да, конечно! И какая ж дура тебя родила?
        Он снова дернул лопатками:
        - А тебя?
        - У-у! - прошипела старуха. - Ты что же, думаешь, если чемодан принес, будешь меня здесь лаять? Да ты...
        - Я тебя обидел? - растерялся скелет. - Извини, пожалуйста. Просто... Я в самом деле не знаю, кто такой и откуда "взялся". Я просто... я шел и увидел тебя. Тебе было больно.
        - И что же? - хмыкнула старуха.
        - Ну... я не мог пройти мимо. Тебе ведь было больно, - повторил он, словно это все объясняло.
        - Значит, шел, - уточнила старуха. - А что же было до того, как ты увидел меня, а?
        - Шел.
        - А до того, как ты шел?! - она сорвалась на крик от его непроходимой тупости - и от собственного страха перед этим неведомым существом, которое сейчас держало ее чемодан.
        - Не знаю. Сколько себя помню, всегда шел.
        - Так не бывает, - убежденно сказала старуха.
        Он развел руками, и чемодан аистиным крылом дернулся в стылом воздухе.
        - Пойдем, - велела она.
        Впереди было целых пять этажей.
        3. Ключ скользнул в замок и сухо повернулся там, дверь открылась.
        Запах табака, вчерашнего вермишелевого супа и мертвых газет.
        Вошли.
        Старуха захлопнула дверь и постояла немного, убеждая себя в том, что спина почти не болит. Наклонилась, расстегнула молнию на левом сапоге, стала стаскивать. До половины стянула - потом снова выпрямилась и замерла. Отдыхала.
        Скелет встал у двери на кухню и глазел, не выпуская из кисти чемодана.
        - Поставь! - велела старуха.
        Он осторожно опустил чемодан на линолеум. Крышка распахнулась, вывалились мятые пачки. Потекла грязная талая вода.
        - ?...ть! - выругалась она.
        "Придется убирать".
        Давил неснятый сапог.
        Она уперлась носком правой ноги в пятку левой, птицей раскинула руки, прижала ладони к стенам - надавила.
        Слез.
        Скелет глазел.
        - Уйди! - крикнула она злобно. Не было никаких сил выдерживать это глазение.
        Потоптался, но так как входную дверь старуха закрывала собой, шагнул на кухню и остался там.
        "Жалостник, так его!"
        Наклонилась.
        Расстегнула.
        Немного отдышалась.
        Спихнула второй сапог и надела тапочки. Замерла, потому что боль перешла все мыслимые пределы - можно было только недвижно стоять и кусать тресканные губы.
        Мерно тикали в комнате часы. Потом пробило девять, и в окошечке задергалась кукушка.
        Скелет вздрогнул, осторожно выглянул из кухни:
        - Что это?
        Старуха махнула рукой:
        - Часы.
        Ее боль не прошла, но отступила - даже боль иногда устает.
        Старуха зашаркала на кухню, зацепила ногой цигаркови? коробки. Скелет отодвинулся, пропуская ее.
        В кухне было все как всегда. Чернели беззанавесочные окна, за ними торчал тупым карандашом мертвый фонарь. В доме напротив двигались нечеткие цветные силуэты - как будто там другая страна, страна из далекого будущего. Внизу, во тьме, шевельнулся дворовый приблудный пес.
        Вздохнула. Пошла ставить чайник.
        Скелет отошел от плиты, чтобы не мешать старухе. На плите стояла маленькая кастрюлька с вермишелевым супом, рядом - сковородка, ручка которой была наполовину обломана, чайник. Она взяла чайник, чувствуя, как плескается в нем утренняя вода, прошаркала к умывальнику и отвернула кран. Привычно выждала некоторое время, чтобы стекла ржа, подставила под струю посудину.
        Скелет глазел.
        Старуха лязгнула чайником о плиту, подожгла огонь под ним и кастрюлькой.
        Настырно кололо в боку - она решила хотя бы посидеть перед тем, как заняться уборкой.
        Тяжело скрипнул под ней табурет, почти такой же старый, как она сама.
        - Чего пялишься, садись, - сказала старуха.
        Скелет дернул лопатками:
        - Спасибо. Я не хочу.
        - Не устал, значит, - пробормотала старуха.
        - Что?
        - Глухих везли, тебя забыли, - огрызнулась она.
        А потом без перехода спросила:
        - Чего ж тебя, кроме как я, нихто не видить?
        "Костяк" подвигал нижней челюстью.
        - Не знаю, - сказал он. - Как интересно.
        - "Как интересно"! - передразнила его старуха. - Ну и шо ж ты дальше будешь делать?
        - А нужно что-то делать?
        Закипел чайник.
        Старуха сердито посмотрела на скелет:
        - А как же!
        Покряхтела, полуприкрыла глаза тонкими мятыми веками - поднялась.
        Заварила себе чай, налила в миску остатки супа. Предлагать скелету не стала: во-первых, она не настолько богата, чтобы кормить всех подряд, а во-вторых, все равно костяку есть нечем. И... - некуда вроде.
        - Я пойду? - спросил скелет.
        - Иди, - сказала она, хлебая суп.
        - Можно, я вернусь позже?
        Старуха пожала тощими плечами:
        - Зачем?
        - Помочь. Поговорить. Тебе ведь плохо - одной.
        "На кой ты мне сдался?"
        - Как хочешь.
        - До свидания.
        Лязгнул дверной замок.
        Старуха даже не оглянулась.
        4. Она убирала грязь и коробки весь вечер, делая большие перерывы на отдых. Работа, как всегда, была сражением со своим телом - привычным и мучительным. И еще, работа оставляла много времени на размышления.
        Старуха думала о случившемся сегодня: странная встреча со странным "костяком". Почему-то ей казалось, что это событие изменит ее жизнь, более того - уже меняет. Только она еще не знала, к добру такое изменение или к худу. "Конечно, к худу!" - ворчал внутренний голос. "Тебе ж вон доводиться прибирать, а могла бы полежать в кровати, связать ту варежку" (сейчас, в очередной раз распустив нити, старуха начала вязать варежки внуку, но дело продвигалось медленно). Но с другой стороны - скелет помог ей донести чемодан. Она была достаточно умной женщиной, чтобы понять: сегодняшний день вполне мог стать для нее последним. Этот удар о землю... нет, сама бы она не донесла все до дома. Упала бы где-то по дороге, может, даже прямо на мостовой, и больше бы уже не поднялась. К утру нашли б, конечно - но к утру было бы поздно.
        При этой мысли старуха зябко повоела плечами и нагнулась, чтобы продолжать уборку. Казалось, что ей, больной и несчастной, цепляться за жизнь? Ан нет, цеплялась, пуще всего на свете боялась упасть и не встать. И - медленно замерзать, обнюхиваемой бродячими собаками. В квартире, конечно, умирать не так страшно. Но все равно не хочется.
        Скелет казался ей непременной гарантией того, что Смерть теперь минует ее. "Он защитит". Потом ругала сама себя, смеялась: "Как же, как же! Тьфу, дурь всякая в голову лизе!"
        Дробно зазвонил телефон.
        "Поздно. Хто ж это?"
        Оказалось, Рита.
        - Мама, с тобой все в порядке? - голос у дочки был далекий и шипящий помехами - она жила в новостройках, считай, на другой планете. - Мама?!
        - Все. Все гаразд. Чого ты переполошилась?
        - Мама!.. - Рита замялась, и в образовавшуюся паузу протиснулся голос Славика "Ма, потише!"
        - Понимаешь, - сказала дочка, - у меня сегодня было очень плохое чувство. Как ты там? Денег хватает?
        Старуха посмотрела на грязный пол, на черное окно:
        - Хватаит. А як у вас?
        - Тоже все хорошо. Славка вон в драмкружок записался - я и не знала, что они до сих пор существуют, драмкружки. Пьесу какую-то репетирует. Велел тебя пригласить. Придешь на премьеру?
        - Приду.
        - Ну, мам, все. Прости, я тороплюсь - до завтра еще нужно...
        - Понимаю, доця. Ну, все.
        - Пока.
        Гудки.
        Старуха немного послушала их и положила трубку. Оставалось еще вымыть пол и приготовить на завтра чемодан.
        Хотя нет, завтра она на работу не пойдет. Устала. Вот как раз и займется чемоданом - все равно сегодня с ним не управиться.
        Устала.
        5. На следующий день старуха приводила в порядок чемодан: мыла его снаружи и изнутри, вклеивала новые коробки. Закончила только к обеду.
        В обед позвонила Филипповна.
        - ПривЁт, женщина! - сказала она. - Ну як, перебЁсилася? Чому не прийшла?
        - Завтра приду, - пробурчала старуха.
        - А я хотЁла ще вчера позвонЁть - не вишло. Так придеш?
        - Приду.
        - Приходь-приходь. А то...
        Связь прервалась.
        Потом старуха сидела в кресле и вязала. Так и не заметила, когда заснула, а проснулась уже от лязганья дверного замка. "Воры. Нашли куда лезть."
        Она поднялась и с кряхтеньем направилась в сторону кордора, чтобы как следует выбранить этих идиотов. Почему-то сейчас забылись все страхи, связанные со смертью - и в самом деле, чего им ее убивать?
        - Здравствуй, - сказал скелет. - Я вот пришел. Ты же говорила, что можно.
        Старуха расхохоталась и хохотала долго, сухим злобным смехом.
        Отсмеявшись, кивнула:
        - "Говорила, что можно"? Ну, заходь, гостем будешь.
        Скелет чопорно поклонился, прикладывая к ребрам пальцевые кости:
        - Спасибо.
        - Заходь, заходь, - она зашаркала в комнату. "Гость" последовал за ней.
        Здесь давно уже не было никого, кроме самой старухи, и теперь она с невесть откуда взявшейся суетливостью присматривалась: все ли в порядке? Одернула краешек желтоватой от времени салфетки, посмотрела на незаправленную мятую кровать и подумала, что надо бы прибраться. Потом разозлилась сама на себя: для кого прибраться, для костяка что ли? Дура!
        Скелет стоял в дверном проеме и глазел, медленно поворачивая череп справа налево и обратно.
        У окна с помятыми шторами, покрывшимися по верху паутинными нитями, стоял буфет, древний, как и все в этой квартире. На нем шагали, выстроившись по росту, белые слоники - мал мала меньше. Среди них не было ни одного целого: у того не доставало бивня, у этого - правой передней ноги, и у всех - хвостов. Позади слоников, у стенки, стояли высокие массивные канделябры, тоже с отколотыми частями (вернее, без них).
        В буфете было сиротливо и пусто, и уж совсем не к месту там смотрелась массивная металлическая кружка с вмятым боком. По углам забились мутные рюмки на высоких граненых ножках и опасливо косились на эту громадину. Еще в буфете лежала кипа рваных по краям тетрадных листков, покрытых полустершимися клеточками и расплывшимися чернильными пятнами.
        Напротив буфета стоял платяной шкаф, черный и высокий, так что своим боком он заслонял окно. Левая дверца шкафа не закрывалась и поскрипывала в такт старухиным шагам.
        У дальней от окна стенки, рядом с дверью в прихожую, распласталась низкая плотная кровать. В углу над ней, в красно-черном рушнике висел рисованный портрет неизвестного скелету человека. Человек был в кепке и пиджаке, с небольшими усиками и хитро прищуренными глазами. Он топорщил подбородок и внимательно следил за старухой.
        Та опустилась в кресло, которое стояло подле кровати и махнула "гостю" рукой:
        - СЁдай, в ногах правды нет.
        Но скелет еще не досмотрел до конца, поэтому садится не стал. Он повернул череп вправо и вниз, где и обнаружил - рядом с собой - низенький упершийся в пол ножками столик, на котором чернел пластмассовый телефонный аппарат с треснувшим диском. Позади же, за лопатками, на стенке висел еще один портрет, на сей раз фотографический. Портрет изображал молодого смеющегося человека в форме летчика.
        - Кто это? и это? - спросил скелет, показывая на изображения людей.
        Старуха посмотрела на фотографию так, словно увидела ее в первый раз, потом обозленно поднялась с кресла и пошаркала на кухню:
        - Пойдем-ка, я лучче чай себе сделаю.
        - Пойдем, - сказал скелет. Видимо, он многому научился за последние сутки и теперь уже не спешил с извинениями.
        - Росказуй, - велела старуха, наливая в чайник воду. - Як живеш.
        Она то ли забыла, что только вчера повстречалась с ним, то ли... А кто ее знает, старуху?
        - Да так, - сказал скелет. - В школу вот пошел.
        - Куди?
        - В школу, - повторил он. - Надо же как-то учиться.
        - Приняли?
        - Приняли.
        - Приняли?! Як кого?
        Он смущенно потер носовое отверстие.
        - Ну!
        - Скелетом приняли. Им как раз не хватало в биологическом кабинете муляжа. Теперь я там... работаю. И заодно учусь.
        Старуха удивленно покачала головой:
        - Що придумав. Оно тобЁ надо?
        - А как же жить?
        "Смех и грех!" - подумала она. "Куда тебе, костяку, жить? Ты и умереть-то не смог как следует! - шляешься вон по миру, людей баламутишь".
        - Шо ж ти будеш робить?
        - Людям помогать, - не задумываясь, ответил скелет. - Я пока ходил, видел: у вас очень много таких как ты. Мне даже кажется, что почти все вокруг - несчастные. Они смеются, хлопают друг друга по плечу, желают здоровья, а... знаешь, в глазах у них - пустота. Ничего живого, ничего настоящего.
        "Можно подумать, ты настоящий. И где твои глаза?"
        Они посидели в молчании, ожидая, пока закипит чайник. Потом старуха пила чай, а скелет рассказывал про школу.
        За окном стемнело, одиноко завыл пес.
        - Я пойду, - сказал скелет. - Страшно уже, темно.
        Старуха хотела засмеяться, но почему-то не смогла.
        Он обещал приходить еще.
        6. Утром следующего дня старуха пошла на работу и отстояла положенный срок. Торговки кивали головами, вспоминая то происшествие, но говорили о нем мало. Не о чем говорить.
        Покупатель был нынче какой-то вялый, изрядно примороженный мартовскими снегами и озабоченный грядущим праздником. По всему городу стояли огромные рекламные щиты, где молодые люди поздравляли "дорогих женщин с их праздником, желали счастья, здоровья" и так далее. В троллейбусах над дверьми и окнами желтели наклейки, где тощий петух с половником улыбался подушкообразной курице. Улыбки были повсюду, среди них все чаще попадались настоящие.
        Странно, раньше старуха относилась ко всей этой суете с безразличием: какая ж она женщина? смешно, ей Богу! А теперь что-то переменилось в ней, и эта перемена очень не нравилась старухе. Она злилась на себя за эту перемену, стала без видимых причин ругаться с торговками и вообще вела себя отвратительно. На скелет, приходивий, кстати, почти каждый день, тоже ворчала и говорила, чтобы больше не являлся. Он кивал, но не обращал на грубые слова внимания. Как будто их не произносила вовсе.
        Шестого числа он не пришел. Старуха, конечно, не ждала костяк специально, сидела себе и вязала. Кому он нужен? только нервы портит.
        Седьмого она распутывала нитки - что-то там у нее перемешалось. Не заметила даже, как все испортила, и теперь варежку приходилось начинать почти с начала. Очень сердилась и ворчала.
        Зазвонил телефон.
        - Здравствуйте, Илья Миронович здесь живет? - спросили на том конце стариковским голосом.
        - Нет, не здесь, - она злобно швырнула трубку и вернулась к вязанию.
        Легла спать поздно и долго ворочалась - не могла заснуть. Впрочем, в последние дни бессонница не была для старухи чем-то непривычным, скорее, наоборот. И дело-то совсем не в том, что это вот "Илья Миронович" пробудило в ней какие-то старые, давно похороненные воспоминания - нет, совсем даже нет.
        Утром разболелась спина, и старуха решила не идти на работу. Сделать себе выходной день. Тем более, что праздник.
        7. - Спина? - с участием спросил скелет.
        Старуха насупленно промолчала.
        Она высыпала в кастрюльку крупу и упорно старалась не замечать того, что держал в костяном кулаке ее гость.
        - Вот, с праздником тебя, - сказал скелет.
        - Откуда это?
        Он неловко пошевелил ключицами.
        - Ну?
        - Сегодня в школе дети поздравляли учительниц, - сказал он после долгой паузы. - Они принесли много цветов, а потом все сложили в большое громыхающее ведро. И я подумал, что они не обидятся... они, наверное, даже не заметили.
        - Не люблю розы, - старуха отставила кастрюльку в сторону и положила цветы на табурет. - Терпеть их не могу.
        Скелет глазел.
        Она пошла искать вазу или хотя бы что-нибудь подходящее, заранее зная, что ваз в доме давно нету. Последнюю, кажется, разбила еще прошлым летом, когда неожиданно прихватило спину.
        Старуха вернулась на кухню с большой металлической кружкой - той самой, из буфета. Она взяла нож и стала обрезать длинные колючие стебельки, роняя их прямо в мусорное ведро. Укороченные таким образом цветы поставила в чашку и набрала туда воды. Затем вернулась к приготовлению каши.
        - Знаешь, - сказал скелет, - я сегодня видел дерево.
        Старуха хмыкнула:
        - Шо, вперше?
        - Нет, я и раньше их видел. Просто это было необычное дерево.
        - Шо ж в нем такого необычного?
        - Оно было похоже на тебя. Оно невысокое и тонкое, растет рядом с крышей. С крыши вчера весь день капало - прямо на дерево - а сегодня стало холодно, и эта вода на нем замерзла. И теперь оно стоит, как будто в хрустале, и ему очень холодно и очень одиноко, но снаружи оно очень твердое. Какой-то мальчик шел мимо и тоже удивился. Он захотел потрогать дерево, но неожиданно веточка, за которую он взялся, отломалась. Наверное, потому, что дерево стало твердым. И - хрупким. Знаешь, из разлома текла кровь... кажется, вы называете это древесным соком - медленно капала и замерзала. И в конце концов замерзла. Страшно, правда?
        Старуха засмеялась.
        Скелет глазел.
        ...Пока варилась каша, они пошли в комнату, и там он снова показал на фотографию:
        - Кто это?
        - Муж, - сказала старуха. - Если б не разбился в сорок третьем, был бы мужем. А так... - она махнула рукой и села в кресло. Спина продолжала болеть.
        - И с тех пор ты одна.
        Старуха кивнула.
        Она не стала рассказывать скелету о том, что рано или поздно любое одиночество заканчивается. Либо смертью, либо... Она была тогда слишком молодой, чтобы думать о смерти. А после войны мужчины ценились на вес золота. Тот тоже ценился... хороший, добрый. Буйный, правда, немного, но это у него после контузии. А так... Дочку вон ей оставил. А сам помер от припадка. Эпилепсич... Эплептич... Она так и не научилась выговаривать это слово. Зачем?
        Старуха - в те годы совсем еще не старуха - верила в то, что умер ее муж достойно. Он защищал Родину и завоевания. Как недавно выяснилось, зря защищал. Не было никаких завоеваний. Может, и Родины тоже...
        А ей, к тому времени выростившей дочку, оставшейся один на один с мертвой квартирой, чтобы не мешать жить ребенку, - ей, скажите Бога ради! ей во что было верить? В Господа? - страшно. И не потому, что самой тогда гореть в пекле, а потому, что и другим, родным и близким, выходит, путь в то же самое пекло. Кто ж не грешил?
        Пускай уж лучше этот, в кепке, висит. Авось времена изменятся. Хотя нет, это было бы еще страшнее... наверное. Все равно, пускай висит - привыкла она к нему. При-вык-ла. И к языку этому дурацкому привыкла, который и ни то, и ни се, ни русский (который когда-то великолепно знала), ни украинский (которому так и не выучилась, как следует); а торговки только на этом укрусском и переругиваются между собой. На нем очень удобно переругиваться.
        И ведь забыла себя за эти годы, привыкла к тому, что давно уже не женщина и только чуть-чуть мать и бабушка, а то все просто - старуха. Скелет разбудил. Вот только - зачем?
        - Не плачь, пожалуйста. Не нужно. Лучше дай мне, если есть, тряпочку.
        Она молча поднялась с кресла и отыскала в шкафу какой-то старый, но не грязный вязаный платок. Тогда она еще могла себе позволить вязать и не распускать связанное.
        - Спасибо. Знаешь, сегодня учительница биологии говорила, что меня нужно заменить. Я с трещиной, вот здесь, прямо на лбу.
        - Как же тебя угораздило?
        - Упал. Скользко. Туда теперь грязь забивается, так я промою, может, будет не так заметно.
        8. С тех пор скелет приходил почти каждый вечер. Он рассказывал о том, как постепенно осваивается в этой жизни; старуха молчала.
        Однажды она спросила у него:
        - Ты так и не выяснил, почему ты такой? И откуда взялся?
        Он покачал черепом:
        - Нет. Но как раз сегодня был один случай. Такое и раньше, если честно, бывало, но я не мог разобраться. Мне кажется, я совсем не тот, каким ты меня видишь.
        - А какой? - спросила старуха.
        - Не знаю, - шевельнул лопатками скелет. - Обычно меня не замечают - люди. Собаки иногда смотрят в мою сторону, некоторые даже лают. А люди не замечают. Наверное, потому, что я не трогаю их, не вмешиваюсь в их жизни.
        - Даже в школе?
        - В школе - другое дело. В школе меня видят, но только когда я играю роль скелетного муляжа. А так - нет. ...И вот сегодня на улице я увидел очень маленького мальчика, который переходил дорогу. А там ехала машина - понимаешь, она бы сбила его, и водитель попал бы в тюрьму. Поэтому я помог. Вмешался. Я подбежал и оттолкнул мальчика. И машина проехала мимо. А он заплакал и закричал на всю улицу: "дядя с белыми крыльями, дядя с белыми крыльями"! Потом прибежала его мама и забрала его, а он кричал и кричал. И смотрел на меня.
        - Уходи, - сказала старуха. - Сейчас же. Немедленно.
        9. Ей было очень плохо. Она снова познала, что такое одиночество, и поэтому звонок Риты старуха приняла с благодарностью.
        - Мама, помнишь, ты обещала?
        - Что, доця? Что обещала?
        - Прийти на Славкин спектакль. Придешь?
        Она посмотрела на пустую комнату, на кружку с засохшими розами.
        - Приду.
        - Записывай...
        Кем он был? Куда теперь делся? Почему не приходит? Раньше он не обижался на грубые слова, так что думать, что он обиделся теперь, старуха не могла. Но - думала.
        Какие силы выбросили его в этот мир? Кто он? "Дядя с крыльями" - ангел? Черт-искуситель? Но... он не искушал - да и как искусишь старуху в ее то возрасте?! - чушь собачья; он просто помагал. Сострадал. Кто же он?
        - Так придешь?
        - Приду, доця.
        - Тогда пока. До завтра. Славка тебе привет передает.
        Что-то ломалось внутри. Что-то очень твердое и холодное.
        10. Ехать в школу было далеко и непросто, но старуха выбралась загодя - и правильно сделала. Троллейбус попал в пробку; она висела между небом и землей, зажатая со всей сторон чьими-то локтями, сумками, дипломатами и только время от времени через боковой карман щупала содержимое кармана внутреннего: "Не потерять бы!"
        Рита ждала ее в пустом вестибюле. Взяла под руку, внимательно посмотрела:
        - С тобой все в порядке?
        - Да, доця. Все в порядке. А где Славик?
        - За кулисами. Пойдем.
        Как оказалось, она все-таки опоздала - спектакль уже начался. Они сели с Ритой с краю, где оставались свободные места, и стали смотреть.
        На сцене стояло несколько надгробий, около свежевырытой могилы разговаривали четверо мальчиков. В одном старуха с удивлением признала внука - он очень вырос за последнее время. И голос у него тоже изменился, погрубел.
        Сейчас на сцене пел тот старшеклассник, что играл могильщика:
        - Но старость, крадучись как вор, взяла своей рукой...
        Он наклонился и откуда-то из-за надгробия вынул череп - и швырнул его на сцену.
        Славик покачал головой и обратился к своему спутнику:
        - У этого черепа был язык, и он мог петь когда-то; а этот мужик швыряет его оземь, словно это Каинова челюсть, того, что совершил первое убийство!
        Ее внук перевел дух - а у старухи что-то встало в горле противным склизким комом и не желало уходить. На сцене продолжали говорить.
        - ... разве нет? - спрашивал Славик.
        - Да, мой принц, - кивал его спутник.
        - Вот именно; а теперь это, - он показал на череп, - государыня моя Гниль, без челюсти, и ее стукает по крышке заступ могильщика; вот замечательное превращение, если бы мы только обладали способностью его видеть. Разве так дешево стоило вскормить эти кости, что только и остается играть ими в рюхи?
        - Мама, тебе плохо? - склонилась над ней Рита. - Что-то не так?
        - Все... - сказала старуха. - Все... так.
        Она знала ту трещину, которая была на лбу у черепа, валявшегося теперь на сцене. И она знала, почему скелет не приходил.
        И больше не придет.
        - Чуть не забыла, - сказала она, судорожно хватаясь за потайной карман пальто. - Вот, принесла Славику.
        Она протянула Рите варежку - всего одну. Ниток больше не было, поэтому получилась только одна.
        - Вторую я сделаю позже.
        - Спасибо, мама. Я завезу тебе ниток.
        - Нет! Не смей! - что она скажет дочке, когда та увидит квартиру? - Не смей! Я сама куплю себе ниток, - а что, в самом деле? заработает и купит. И свяжет Славику вторую варежку. Хоть какая-то память у внука останется.
        - Хорошо, мама. Не буду.
        - Вот и славно, доця. Вот и славно.
        11. На этом, собственно, история со скелетом и старухой закончилась. Нет, она не умерла через день после спектакля, в котором играл ее внук и... еще один ее знакомый. Она даже стала чувствовать себя значительно лучше, чем раньше. Старуха по-прежнему торгует цигарками на Лукьяновской, только теперь меньше ругается с Филипповной и частенько приглашает ее в гости. Или ходит к ней в гости сама.
        А еще она потихоньку копит деньги на нитки, чтобы связать внуку вторую варежку. И над кроватью... в общем-то, я не уверен, но мне почему-то думается, там больше не висит черно-красный рушник с человеком в кепке.
        И... Ну, я понимаю, это совсем из области фантастики, а все-таки... Знаете, в те минуты, когда день перетекает в вечер, в сумерках рядом с желтым киоском для продажи троллейбусных билетов можно заметить высокую худую фигуру. Люди бегут мимо нее и не замечают, а если и бросают мимолетный взгляд, тот тут же забывают об увиденном. Вернее, о не-увиденном, ведь, согласитесь, здравый человек вряд ли сможет увидеть на троллейбусной остановке скелет... - или белого мужчину с крыльями, или волосатого рогача с хвостом и копытами, или коротышку в шутовском колпаке, или... В общем, ничего они там не видят. Наверное, потому что там ничего нету.
        А все-таки.
        Владимир Пузий.
        Возвращение
        Когда старика притащили в камеру, он уже не сопротивлялся, только смотрел на стражников сощуренными подслеповатыми глазами. Неправильно так смотрел. Словно обиженный ребенок, который все исполнил, как было велено отцом, а тот вместо сахарного пряника взял да высек.
        Стражники буквально на руках внесли тощее тело и швырнули пленника на пол. Он упал и моментально почувствовал во рту солоноватый привкус.
        Где-то сзади, за пеленой вязкого тумана, провернулся в замочной скважине ключ. Один из стражников, тот, что держал пленника за правое плечо, - толстый, с обгорелой, шелушащейся кожей на щеках, - шумно выдохнул:
        - Послал же Бог сумасшедшего!
        Второй промолчал - цеплял на пояс ключ. Через минуту оба удалились, громыхая подкованными каблуками сапожищ.
        Старик к этому времени немного пришел в себя, подтянул под худое, изломанное тело руки и стал потихоньку подниматься. Туман перед глазами уже рассеялся - стал виден грязный, весь в рыжих клочьях соломы, пол, пучок этой самой соломы в дальнем углу, две спальных полки у противоположных стен, маленькое окошко наверху. С правой полки свешивалась чья-то нога, болтавшаяся в широкой латаной штанине, словно пестик в колоколе. Короткий сапог вальяжно опустил вниз краешек оторванной подошвы.
        Старик поднялся и тут же сел, не удержавшись на ногах. ...Били сильно. Но хуже всего, когда швыряли камнями... От одного лишь воспоминания он задохнулся и закашлялся, вздрагивая всем телом. Длинная, сбившаяся в клочья борода раскачивалась причудливым маятником.
        Когда приступ миновал, к первой ноге на полке присоединилась вторая. Потом обе спрыгнули на пол и отошли вбок. Послышалось жестяное звяканье - и неожиданно близко перед лицом старика оказались две руки в подранных перчатках. Руки протягивали кружку.
        Старик наклонился всем телом вперед, потянулся к поцарапанному краю губами; вода тонкой прохладной струйкой смочила рот, постепенно обретая все тот же солоноватый привкус.
        Напившись, он благодарно кивнул, затем снова попытался встать. Обладатель рваных перчаток вернул кружку на прежнее место и поддержал старика за плечи. Вдвоем они добрались до соломы, кое-как сокамерник усадил старика на нее, прислонив к стене.
        Потом опять забрался на полку и уже оттуда спросил ленивым тягучим голосом:
        - За что посадили?
        Этот, вполне резонный вопрос породил в старике целую бурю чувств. Он попытался подняться - это у него не получилось, и он снова рухнул на солому, яростно мотая головой и тихонько рыча, словно пойманный зверь, увидевший своих добытчиков.
        - Ладно, ладно, - успокаивающе проговорил человек на полке. - Отдохни немного, потом расскажешь.
        Он зевнул, ноги в дырявых сапогах скрылись из вида, и очень скоро с полки донесся храп.
        Старик закрыл глаза и попытался успокоиться. В конце концов, не к лицу ему - ему! - вести себя, как какой-то простолюдин. Но он знал, что это слабое утешение, к тому же, весьма далекое от действительности. Потому что сейчас, после всего, он был именно простолюдином - и ничем больше. Ах да, еще самозванцем!
        Перед глазами сами собою возникли грязные лица, перекошенные то ли от злобы, то ли от страха; в воздух взлетели камни, и криком хлестнуло по ушам: "Самозванец! Глядите-ка, великий Мерлин вернулся! Ну, зачаруй нас, преврати в мерзких жаб! Не можешь? Глядите, он не может! Камнями его, камнями, пускай знает, как хаять великое имя!"
        И так было почти везде. Почти на всем пути к столице. И только здесь, в городе, за спиной внезапно выросли стражники, заломили руки: "В тюрьму его! В тюрьму!"
        Он мог бы прикинуться нищим, но после того, первого раза, когда над ним смеялись, что-то щелкнуло внутри, ощутимо и громко, и он уже не был способен пересилить собственную гордость. Наверное, причиной этому был ядовитый крик в спину: "Если ты нищий, то и будь нищим, а не суйся в Мерлины! Иначе станешь, как и Мерлин, - мертвым!"...
        Соленый привкус во рту не исчезал. Старик снова попытался подняться - на сей раз удалось. Держась за стену, он подошел к пустующей полке, на которую владелец порванных перчаток поставил кружку. Как, в общем-то, и надеялся старик, там, кроме кружки, лежал еще глиноподобный кусок хлеба. Он протянул руку, впился пальцами в мякоть и выдрал немного.
        На вкус это напоминало мох. Да, ему приходилось пробовать и мох. И многое другое тоже. Но нужно же было как-то дойти до столицы! Нужно ль было?..
        Старик проглотил вязкий кусок, норовивший застрять в горле, и вернулся на клок соломы. Задумался.
        Толпа... Та же самая толпа - было время - глядела на него с восхищением и страхом. Был ли день пасмурным или ясным, стоило ему появиться - рядом ли с Артуром или самому, - толпа вздыхала единым человеком, вздрагивала и всеми своими глазами впивалась в него - великого чародея Мерлина. Было время: развевались по ветру цветастые знамена, блестели и бряцали доспехами рыцари, Артур вынимал из ножен Эскалибур и возносил к небу. И начинал говорить, но толпа - о, этот коварный матерый зверь по имени Толпа! - она смотрела на него, Мерлина, а не на своего короля. И даже у Круглого Стола - разумеется, чародей сидел отдельно - даже тогда, при вынесении каких-то решений нет-нет да косились на него: как Мерлин относиться к происходящему. А потом приходил Артур и советовался - не всегда, с каждым годом все реже и реже, но приходил. Он мог потом поступать совсем по-другому, но выслушивал чародея внимательно, молчал и лишь изредка задавал вопросы. Было время...
        Но все меняется. Только толпа остается одним и тем же - хищным существом, готовым тебя сожрать, стоит лишь проявить слабость.
        Он проявил. Вернее, слабость сама проявилась, как вылазит из разорванного кожуха клок ваты. Потому что, как выяснилось, силы у него больше не было. Он вернулся в мир беспомощным, так что, в какой-то мере, правы были те, кто считал его просто зарвавшимся стариком-попрошайкой.
        Впрочем, отчасти он сам виноват в случившемся. В последние годы перед тем, как оказаться в Холме, он очень переживал за свою магическую силу и не придумал ничего лучшего, чем вложить почти всю ее в единую вещь, в своеобразное хранилище, которым никто не мог бы воспользоваться - никто, кроме него. А потом он оказался в Холме, а амулет - снаружи... Эх, найти бы его сейчас, найти бы!.. и все тотчас встанет на свои места. Он снова будет у трона Короля, кто б им сейчас ни был, он снова будет незримо вести по жизни правителя, получая все необходимое для собственной жизни. Он...
        Старик не заметил, как заснул, а проснувшись, обнаружил, что в камере уже темно. Впрочем, это не мешало ему - наоборот. С некоторых пор яркий свет раздражал глаза, они непрестанно слезились. А тьма успокаивала. Ночь - время колдовства, время силы, которая большинству недоступна.
        /С некоторых пор - тебе тоже/.
        - Ага, - произнес знакомый тягучий голос. - С добрым утром, вернее, с доброй ночью. Отдохнул?
        Старик кивнул, потом подумал, что сокамерник может не увидеть:
        - Да.
        - Вот и хорошо, - сказал обладатель драных перчаток. - А то я уже умираю от любопытства. Так чем же ты не угодил местным властям?
        Старик поднялся с соломы, пятерней прошелся по волосам, скривился, когда палец застрял в спутанной пряди. Сокамерник терпеливо ждал.
        - Они считают меня самозванцем, - признался старик.
        - Н-да? И за кого же ты изволишь себя выдавать?
        - Я ни за кого себя не выдаю! - огрызнулся старик. - Я и есть - он.
        - Кто "он"? - зевнул сокамерник.
        - Мерлин.
        - Великий и ужасный? - обладатель рваных перчаток рассмеялся лающим смехом.
        Потом покачал головой и вздохнул:
        - А чего ж ты здесь очутился, если Мерлин? Надо было их всех - в жаб! Ну-ка! - человек спрыгнул с полки и зажег неведомо откуда добытый огарок свечи. Огниво спрятал в карман, а огарок в низеньком подсвечнике с широкой ручкой и толстым слоем оплывшего воска сунул чуть ли не под нос старику. Тот поморщился и рукой оттолкнул подсвечник.
        Теперь он мог, наконец, рассмотреть сокамерника. Это был мужчина средних лет, с густой черной бородой и черными же волосами, в грязной ношеной одежде, с которой никак не вязалась ярко-алая роза, продетая в дырку на куртке. Дырка эта была проверчена (или же образовалась иным способом) напротив сердца, так что издали даже могло показаться, что обладатель тягучего голоса ранен, и кровь выплеснулась наружу - настолько алой была эта роза.
        Человек отвел в сторону подсвечник, вволю насмотревшись на сотоварища по несчастью, покачал головой и пробормотал:
        - Похож.
        - Что значит "похож"? - возмутился старик, брызгая слюной. - Я и есть Мерлин!
        - Н-да? - иронически поднял левую бровь сокамерник. - Тогда почему ты здесь? Впрочем, кажется я повторяюсь - извини. Извини-те. Но мне любопытно, уж уважь глупца - почему?
        - Потому что, - пробурчал старик. - Потому что не могу. Растерял силу.
        - А-а, - лениво протянул человек, поправляя алую розу. - Тогда понятно. Тогда - да. А делать что собираешься?
        - Идти к королю, - ответил старик, ожидая смеха.
        Смеха не последовало, и он спросил:
        - Кто нынче король-то?
        - Ты что ж, за время пути так и не узнал? - искренне удивился сокамерник.
        - Не до того было, - отмахнулся старик.
        - Понимаю, - кивнул обладатель драных перчаток. - Ну так короля нынешнего зовут (как, кстати, и меня) просто - Генрих. Легко запомнить, правда?
        Старик кивнул и опустил голову, углубившись в свои думы.
        - А я, - сказал Генрих, покачивая в воздухе раззявившим пасть сапогом, - а я вот думаю: значит, правда все, что люди говорили.
        Его слушатель рассеянно поднял голову, пожал плечами и снова нырнул в пучину воспоминаний.
        - Думаю, - продолжал обладатель рваных перчаток, ничуть не смущенный таким явным его пренебрежением, - думаю, стало быть, не зря люди говорили, что недавно в Холм попала молния и расколола его надвое. А ведь многие не верят.
        Он выжидающе уставился на старика.
        Тот раздраженно почесал под бородой и кинул:
        - Как же, пускай не верят! Я им всем докажу!
        - Так ведь вот в чем весь фокус... - воодушевленно продолжал Генрих, но стук сапог в коридоре прервал его размышления.
        Дверь открылась. Толстый стражник, вздохнув и колыхая щеками, неожиданно отдал честь:
        - Ваше величество, завтра прибудет посол. Когда изволите принять?
        Король спрыгнул с тюремной койки и махнул рукой:
        - Завтра, пускай его пригласят к обеду. И, - добавил он, когда стражник уже собрался уходить, - будь здесь где-нибудь поблизости. А лучше, оставь мне ключ.
        Толстяк так и сделал; поклонился и ушагал прочь. Генрих запер дверь изнутри и снова уселся на полку.
        - Прошло много лет, - сказал он изменившимся голосом, спокойным и властным. - Прошло много лет с тех пор, как Артур умер, а ты был усыплен в Холме. О тебе не забыли, но твой образ, сложившийся в народе, давно уже не соответствует действительности. Потому и камни. Их пугает одна только мысль о том, что даже великий Мерлин, чародей и прорицатель, может состариться и подряхлеть. Они готовы убить тебя, лишь бы остался жив твой образ. И если дать им такую возможность, они так и сделают.
        Старик поднял на Генриха взгляд и потряс в воздухе руками:
        - Но почему? Ведь ты же знаешь, что мое могущество еще можно возвратить. Ты, король, ты наверняка знаешь, что дело лишь в моем амулете. Им не может воспользоваться никто, кроме меня, и он наверняка хранится где-нибудь в Камелоте. Роза, алая роза, никогда не увядающая и никогда...
        Внезапно, озаренный какой-то мыслью, он поднял взор на цветок, торчащий из дыры в куртке Генриха.
        - Камелота больше нет, - жестко сказал король. - А амулет - вот он, со мной. Но за эти годы он уже утратил все свои магические свойства. А мы давным-давно решили отказаться от услуг магов. Это слишком накладно и ненадежно. Я пытаюсь объяснить тебе то, во что ты не желаешь поверить - ты никому здесь не нужен. Мир живет по-другому, иначе, чем это было при Артуре и тебе. Да, вы оба, и ты, и он, нужны людям - но только как символы. И народ желает верить в то, что вы когда-нибудь вернетесь - и при этом не допустит, чтобы вы вернулись на самом деле. Вы хороши как сказка. Как явь вы никому не нужны.
        - Дай! - глаза старика блестели, он тянул свои высохшие сморщенные руки живой мумии, и они дрожали. - Дай! Дай мне ее! Дай!
        - Повторяю, она уже потеряла всю свою силу, - сказал король.
        - Впрочем, - добавил он, чуть поразмыслив, - я дам ее тебе. Бери.
        Он выдернул розу из дыры, укололся шипом и раздраженно сунул кровоточащий палец в рот. Другой рукой Генрих передал розу старику, и тот бережно, как младенца, принял ее.
        Король зачарованно следил за тем, как старик уложил розу рядом с собой на клок соломы и, закрыв глаза, пытался что-то сделать. Генрих не знал, что именно, да и не желал вмешиваться в дела колдунов. Впрочем, нынешние колдуны и в подметки не годились этому.
        Старик возился с цветком долго, около часа. Все это время король вынужден был ждать. Он ждал. До обеда с послом было еще далеко. А у него оставалось здесь незавершенное дело.
        Через час старик вынужден был сдаться. Он недоверчиво покачал головой, но факты оставались фактами. Сила ушла. Видимо, уже навсегда.
        - Не могу, - прошептал он, возвращая розу Генриху. Тот сунул ее на старое место и присел на корточки подле старика.
        - Ну и что теперь? - спросил король. - Что станешь делать теперь? Ведь умереть ты можешь лишь по собственному желанию. Так что впереди еще много лет. Где ты намерен их провести?
        Старик помолчал, глядя перед собой опустевшим взором. Потом поднял глаза на Генриха:
        - Нигде. Ты же можешь принести мне веревку и табурет, ведь так?
        Король скривился:
        - Зачем? Жизнь прекрасна, даже без колдовства.
        - Ты не поймешь, - покачал головой старик. - Бывший однажды Мерлином не сможет жить простым побирушкой.
        - Почему побирушкой? Советником при короле, например.
        - Бывший однажды Мерлином не сможет жить простым побирушкой, - повторил старик. - И простым советником при короле - тоже.
        - Хорошо, - вздохнул Генрих. - Но почему веревка? Не проще ли яд?
        - Не подействует, - криво усмехнулся старик. - Я знаю.
        Генрих молча кивнул и поднялся.
        - Что-то еще? - спросил он напоследок.
        - Больше ничего, - ответил старик. - Больше ничего.
        Король вышел из камеры и закрыл за собой дверь на ключ, оставленный стражником. В караулке он отдал соответствующие распоряжения и пошел в комнатку, где лежала его одежда, чтобы переоблачиться.
        "Все-таки, люди не лгали", - думал Генрих, шагая длинным тюремным коридором. "Это на самом деле был он. И, слава Богу, я спас государство от этой напасти. Все вышло даже проще, чем я рассчитывал. И слава Богу".
        Он выдернул из дыры в куртке розу, снова укололся, выругался и швырнул ее на пол. Потом наступил ногой, размазав нежные лепестки в алое бесформенное пятно. И пошел дальше, думая о другой розе - той, в запретной башне, той розе, что уже несколько веков хранилась под колпаком, свежая, как и в давние времена, которые превратились нынче лишь в красивые легенды. Красивые легенды о короле Артуре, о рыцарях Круглого Стола и могучем чародее Мерлине.
        В далекой камере стукнулся о каменный пол кривоногий табурет, и худое тело старика закачалось в веревочной петле.
        Владимир Пузий.
        Станция мягких игрушек
        (из цикла "Киевские истории")
        Ну что? - съездил, отдохнул, набрался впечатлений. Все как у всех. Ничего особенного.
        Как говорится, отпуск длится ровно столько, чтобы успеть от него устать. Наверное, это у нас в крови: не привыкли, понимаешь, отдыхать. А привыкли, чтобы каждый день - бой, с самого раннего утра, от вызова лифта, который поднимается на все этажи, а вызывается только на четные, - до втискивания в маршрутку, от спора с начальством - до... А-а, что говорить, и так ведь знаете. Сражаться умеем с пеленок, отдыхать учимся к старости... кто доживает.
        ...Ну, у детей мы не были давно. У них - своя жизнь, у нас - своя, и живем мы как будто на разных материках; и это, наверное, правильно. Пускай даже иногда становится грустно, все равно, так лучше, чем...
        Н-да, поехали, значит в отпуск. Младшенький-то наш здесь, в Киеве, а старшая вышла замуж да и уехала к мужу, в Беларусь. На свадьбе мы, само собой, были - как не быть, а вот потом все не получалось. То собирали деньги на одно, то на другое, да и старуха моя как ни выходные - на даче. Одним словом, не складывалось у нас с такой вот поездкой. А на это лето - так совпало - дали нам отпуска на август месяц, и мне, и ей. Я уже намылился на рыбалку с Василичем, но Светлана моя качает головой и говорит: так мол и так, не пора ли дочку проведать? И на всякие мои разумные возражения ("дык клев же, и Василич как раз место новое нашел - клевое место") отвечает не менее разумными аргументами, что так нельзя, что кроме рыбалки, есть и другие радости жизни, и вообще, как мне, старому пню, не стыдно: внука уже не видел столько лет! Ну не позорище ли?!... А раз позорище, вот тебе деньги и маршируй в кассы. Тем более, что Валентина в последнем письме обижалась и опять приглашала приезжать.
        И вот, в результате мы-таки поехали. Естественно, в поезде: откуда ж у нас на самолет деньги возьмутся? А в плацкарте - духота; как, простите за банальность, в доменной печи сидишь. Молодым-вон хорошо, они чуть не в плавках по вагону шастают, а нам-то уже и неприлично вроде. Но туда ехали - ничего, потому что из жары да в холодок (пускай и относительный) попасть приятнее, чем наоборот.
        Ладно, приехали, отгостили положенное - избавлю вас от подробностей, рассказ мой о другом. И вот возвращаемся в стольный Киев-град, накупивши, как водится, подарков сыну и маленькому внуку, Коленьке. Конечно, на нашу зарплату особенно не разгуляешься, но и Валентина, само собой, кое-что передала. Мы с этим "кое-чем" загружаемся в вагон, и уже отдавая проводнице билет (а за окном - покачивается и отъезжает вокзал), понимаю: забыл! Забыл я, старый склеротик, купить Коленьке то, о чем он так просил. Игрушку.
        Скажете: не беда? Скажете: можно и в Киеве купить? Да только внучек по ярлычку и поймет, что игрушка не белорусская. Он же специально просил, чтобы с ярлычком, он их собирает - это игрушковы "паспорта".
        Ну и как теперь быть?
        А поезд уже выехал за город, и не прыгать же, в самом деле, с подножки. Ладно, дам телеграмму, Валентина перешлет с проводницей.
        Едем потихонечку. Взяли постели, Светлана поужинала - и спать, устала она от всех этих путешествий. А мне не спится: во-первых, парилка-душилка в вагоне страшнючая, просто невообразимая, а во-вторых, совестно мне, что забыл про внука. Запился-загулялся дед, последнюю память растерял.
        То я ложусь, то я встаю, иду курить - нет мне сна, хотя бессонницей никогда не страдал. Одно облегчение: когда стоим подолгу, выхожу на станцию свежим воздухом дышать.
        Как стало темнеть, задремал. Однако ж спал кусками, урывками, и мучение это скорее походило на то, как лихорадочные больные в бреду мечутся. И вот на факт сей прошу обратить внимание. Дальше поймете, почему.
        Крутился я, вертелся, дремал, а потом слышу: остановились. И основательно так остановились, похоже на то, что есть время побродить по перрону. Я ноги - в туфли, рубашку накинул и к проводнице: милая, говорю, долго ль стоять будем? Отвечает: полчаса. Вот и ладушки, киваю, я отлучусь на улицу, кликнете, ежели забудусь, - хорошо?
        Она пообещала позвать, и я вышел на станцию.
        Знаете, когда едешь в поезде и делать нечего (а ночью ведь не почитаешь), единственное развлечение - смотреть в окно. И за окном - словно другой мир. Пустой перрон, каждый звук отчетливо слышен, светится изнутри вокзал, ходят одинокие фигурки людей. В такие моменты кажется, что одиночество можно потрогать наощупь.
        А здесь - вышел на платформу: совсем другая картина. Скоро полночь, а вокруг людей, как на площади, но не отъезжающих, нет, а местных жителей.
        На каждой станции есть свои лоточники, и удивляться, в общем-то, здесь нечему. Жизнь штука такая, не всем в блестящих машинах кататься, кому-то нужно и картошку выращивать, кому-то - рыбку ловить. Да и зазорного я в этом ничего не вижу; пускай каждый занимается тем, чем получилось да захотелось заняться, лишь бы не воровством иль убийствами. А если вырастил ты на грядках помидоры и захотел продать на вокзале - продавай на здоровье. Кто-нибудь, глядишь, и спасибо скажет.
        Но эти не помидоры принесли, не рыбу, не птицу - нет. А принесли они мягкие игрушки. Множество самых разных игрушек, больших и маленьких, тигров, слонят, медвежат, аистов, микки-маусов и один детский бог ведает, кого еще. Я поначалу не понял, откуда такой "ассортиментище", а потом смекнул: не велика загадка, - завод, наверное, под боком, и завод этот расплачиваться деньгами не может, вот и отдает товаром. Или просто работникам брать игрушками зарплату удобнее, раз есть такая возможность продавать проезжающим.
        А еще я смекнул, что таможню мы пока не проходили, и значит, игрушки-то белорусские, с "заграничными" ярлычками-"паспортами". Прям как по заказу. Вот и кошелек в кармане с местной валютой, которую не догадался (выходит, правильно не догадался) вовремя отдать Валентине.
        "Аборигены" тем временем снуют себе вдоль вагонов, запрыгивают, в каких проводницы пускают, бойко так предлагают плюшевый товар. Отбросил я окурок да и пошел, отыскивая взглядом что-нибудь подходящее.
        (Смешно сказать, ну да придется. Почти все продающие были там молодые. Я не то чтоб... Просто есть такие восемнадцати-двадцати двух летние люди, с которыми иметь дело крайне неприятно. Они не то чтоб хулиганы какие, нет. Они - "модная" молодежь, если вы понимаете, что я имею в виду. Глядят на тебя, как на жука колорадского и во взгляде читаешь удивление: чего ж ты, дед, на свете подзадержался, бедняга этакий. Поспешил бы...)
        Вот, значит, таких там было больше всего. И подходить к ним я не имел ни малейшего желания. А тут заприметил одну, женщина средних лет, спокойная, тихая, стояла себе в сторонке и вроде как и продает игрушки, а вроде как и нет. И решил я, что хлыщи модные сами управятся со своим товаром, а у нее никто ничего не купит... разве что я.
        "Доброй ночи, - говорю, - не просветите, любезная, откуда столько игрушек взялось? Или Дед Мороз с некоторых пор открыл в вашем городке филиал, чтобы с севера на своем горбу все не волочь?"
        Она улыбнулась моей незатейливой шутке и покачала головой.
        "Нет, - отвечает, - дело в другом".
        И молчит.
        "Ладно, - говорю, - не буду вас утомлять расспросами, скажите лучше, сколько стоит это удовольствие", - и показываю на большую, с двухлетнего мальчишку, собаку. А собака та удивительная: кожа у нее белая, а пятна - черные. Детям такие нравятся, потому что есть один диснеевский мультик и там эти собаки за главных героев. Правда, в породах я никогда силен не был, поэтому как зовут черно-белых красавцев, не помнил.
        Женщина в ответ только качает головой.
        "Зачем, - спрашивает, - вам?"
        "Да, - подумал я, - с такими вопросами долго тебе с товаром носиться".
        Но почему-то не ушел от нее, как следовало бы, а продолжал выпытывать.
        "Знаете, - отвечаю, - люблю долгими зимними вечерами лежать на ковре у телевизора и играть. Я понимаю, что это неправильно, что мальчики должны отдавать предпочтение солдатикам, а не куклам, но так уже эти солдатики осточертели! - не поверите".
        "Не верю", - улыбнулась женщина. "Врете вы все, наверняка ведь внуку покупаете".
        "Ну внуку. А что, моему внуку такую игрушку нельзя? Почему? Или вы просто их не продаете?"
        "Да продаю, - вздохнула она, - куда ж мне деваться? Только... не покупайте вы ее, ладно? Приедете домой, сходите в магазин..."
        "Не могу, - объясняю, - нужно непременно белорусскую. Вы же знаете этих современных детей с их современными играми. Представьте, внук считает игрушечные ярлычки паспортами. У него каждый звереныш с документом. Одним словом, какая жизнь, такая и игра".
        "Это вы точно сказали", - она словно встрепенулась вся. Неприметная с виду, в платьице невзрачном, с волосами, собранными в "кулачок", эта женщина неожиданно проявилась совсем по-другому: в глазах ее мелькнула такая мука, что я даже вздрогнул, невольно делая шаг назад.
        "Это вы точно сказали", - повторила она притихшим голосом. "Какая жизнь, такая и игра. Не покупайте, езжайте себе по добру - по здорову".
        "Никак не могу. Но если... если вы не можете продать, то я пойду к кому-нибудь другому, не беспокойтесь".
        "А какая разница?"
        "Это вы у меня спрашиваете?" - удивился я. "Откуда ж мне знать?!"
        "Послушайте, - сказала она, и протянув руку, взяла меня за кисть, - послушайте, у вас была в детстве любимая игрушка?"
        "Конечно. Но при чем..."
        "Что? Что это было?"
        Я помедлил. Все-таки нелегко рассказывать такое незнакомым людям: это почти интимная подробность, и чем ты старше, тем более личными становятся подобные воспоминания. Однако же я ответил: "Набор солдатиков. Помните, были такие..."
        Она оборвала меня: "Подождите. Не то. Я говорю о любимой игрушке, а не о любимых солдатиках. Любимой мягкой игрушке. Той, с которой вы ложились в кроватку, с которой засыпали, которую пытались кормить шоколадом и никогда - манной кашей, потому что она, как и вы, терпеть не могла манную кашу..."
        "Откуда вы знаете?!"
        Женщина улыбнулась: "Какой же ребенок любит манную кашу?"
        "Вы правы, у меня была такая игрушка. Собственно, я почему сразу не догадался? - я же никогда не называл его игрушкой. Он был чем-то большим, нежели просто вещь".
        "Что это было?"
        "Лева. Маленький голубоглазый львенок. Вы угадали, я на самом деле ложился с ним в кровать - (честно говоря, даже не мог заснуть без него, когда однажды Лева порвался, и мать взяла его, чтобы зашить). ...Его звали Лева".
        "Ведь правда, он был почти как человек?"
        "Правда", - я потянулся за сигаретами. Эта женщина заставила меня вспомнить такое дремучее прошлое... Но, по правде говоря, я обрадовался этим воспоминаниям.
        "Он был словно ваш маленький брат", - сказала она. "Ваша маленькая копия, я права?"
        "Вы психолог?"
        Женщина грустно улыбнулась: "Когда работаешь на фабрике мягких игрушек, поневоле начинаешь разбираться в подобных вещах. Видите ли, у вас, как и у тысячи тысяч других людей, в детстве был вот такой плюшевый братец. И вы росли вместе с ним - до определенного момента, а потом оказалось, что он уже не может рости дальше, и вы распростились. Он остался в Детстве, а вы ушли в Отрочество, если так можно выразиться. То же самое, по сути, происходит, с каждым ребенком. А знаете, почему?"
        Я совершенно честно ответил, что не знаю.
        "Потому что каждому ребенку нужен такой вот игрушечный друг. В маленьком человеке слишком много того, что сейчас принято называть энергией: мысли, чувства, эмоции, побуждения, смех, слезы, удивление... Боже мой, всего и не перечислить! А родители всегда заняты, они на работе; а бабушки с дедушками в нынешние времена редко нянчатся с внуками - им тоже приходится зарабатывать на жизнь. И все, что возникает в ребенке и должно выплеснуться, выплескивается на Любимую Игрушку. Да-да, именно с большой буквы.
        Где-то я читала, что растения могут слушать музыку. "Музыку"! А в ребенке бурлит такой водоворот энергий... куда там музыке! И все это, как правило, направлено на игрушку".
        "... И игрушка становится одушевленной!" - закончил я.
        "Вы совершенно зря иронизируете. Поймите, ничто не возникает из ничего и не уходит в никуда. Кажется, еще Ломоносов понял, хотя и до него, наверное, знали.
        Вы видели когда-нибудь, как старые-престарые бабушки преображаются, стоит им лишь часок-другой побыть с внучонком? ...А читают, читают в газетах про энергетических вампиров, обвешиваются чесноком, как гранатами! - вот вам, вампиризм в чистом виде. Только называть его лучше симбиозом. Или паразитизмом, как больше нравится. В конце концов, ребенок не страдает (как правило) от того, что бабушка "прибирает к рукам" немножко его энергии: эта энергия и так хлещет через край..."
        "И попадает на игрушку".
        "Да, попадает на игрушку. Наматывается на нее, как нитки на катушку. И с какого-то момента времени не только ребенок воздействует на любимого медвежонка, но и наоборот. Возникает взаимосвязь".
        "Слушайте, - спросил я, - вы часом не ведьма?"
        Женщина тихонько вздохнула: "Наверное, ведьма. Бабка у меня была... лечила всех... и вообще. Говорили про нее всякое. Но если я и ведьма, то ведьма не ученая и, как это принято сейчас говорить, не практикующая. Не боитесь?"
        "Да нет, вроде".
        "Ну тогда я продолжу.
        ...Собственно, и продолжать-то нечего. Ясно и так: энергия "наматывается" на игрушку не только от ребенка. Представьте: гостиная комната, телевизор, а напротив - сидит в модной итальянской стенке плюшевый заяц. Как украшение. Молодожены смотрят по коммерческим каналам боевики с кровью и "ждут" ребенка. Появляется ребенок, и заяц, "наглядевшийся" всяких там мордобоев торжественно сыну (или дочери) вручается: "Играй, ненаглядный". Понимаете? Понимаете. Вот такие дела".
        "Ваш пес тоже боевиков насмотрелся?"
        Она взглянула на игрушку: "Этот? Нет, с ним случилось кое-что похуже. Да и не с ним одним. Не зря ведь мудрые люди говорят: "святая земля", "проклятая земля". За такими словами иногда кроется намного больше, чем можно себе представить. У нас в Белоруссии, сами знаете, в войну страшные дела творились: партизаны, немцы, все перемешалось, и уж что одни, что вторые... не играли они в героев, они жизнь спасали, свою и своих детей. И как раз за нашим городком было такое место... где сначала немцы партизан, а потом те - немцев пленных... убивали. Так и лес называется: Гробки. И все знали, что нельзя оттуда ни ягоды-грибы нести, ни деревья. "Проклятая земля".
        А нынче век-то современный, скоростной. Опять же, отцы и дети, вечная проблема. Казалось, живешь, оступаешься, разбиваешь лоб и говоришь им: ну не идите вы по тем самым тропкам, где мы, несмышленые, хаживали! Не слушают...
        Приехала "фирма", построили за городом фабрику игрушек. Иностранцы, им до местных суеверий дела нет, да и по-нашему они ни бельмеса. А переводчикам что за забота? - предупреждать дорогостоящих клиентов. Построили, значит. И рабсила как раз нашлась, молодежь наша местная. Все довольны, всем выгодно.
        Словечко-то какое: "выгодно"! Противное словечко, когда его делают главнее иных слов.
        Зажили припеваючи, как в сказке. Деньги иностранцы хорошие платят, тут ничего не скажешь. А есть желание - получи зарплату товаром. У нас теперь в каждом доме, считай, заяц стоит или зебра".
        "Заяц?"
        Понял я, что не случайно она этого зайца поминает.
        "Да, - говорит, - заяц. Вот мои-то этого зайца и принесли в дом. Потом - внук, они ему и дали, пускай, мол, ребенок тешится... Помните, я говорила, что между игрушкой и дитем появляется взаимосвязь? Он и начал "разматывать" тот "клубок", что на зайце намотался. Маленький клубочек, незаметный - сколько там той злобы да крови осталось? - после войны-то, почитай, полсотни лет прошло. Ну, конечно, фильмы-боевики раздули огонек. А мальчонка и подхватил. Подрос чуть-чуть, и вот начинаются странности. Какую игрушку ему не подарят, - разорвет и испоганит. Только зайца не трогал. Только его одного, проклятого.
        Потом Рита заметила: он тараканов давит. Что само по себе удивительно; конечно, дети не боятся гадов всяких, пока их родители этому не научат, но... мальчик ведь не просто их в руки брал или там... ну не знаю... одним словом, он их давил, и давил с наслаждением. Потом замучил соседского котенка...
        ...Я чувствовала, что что-то не так, но понять не могла. Не ведьма я, понимаете, хоть и остались от бабки какие-то силы. Потом - как озарение. Ну, почитала я еще всяких книжек, сейчас этого добра хватает. Говорю Алесю: нужно зайца уничтожить. А сама думаю: "Если не поздно еще".
        Сожгли мы его, на пустыре, а пепел - в землю, и чтоб ни одна пепелиночка не улетела. Не поверите, конечно, но я чувствовала, когда несли, как от игрушки исходит страшная злобная волна - "подрос" он вместе с мальчиком".
        "И что же дальше?"
        "А что дальше? Все. Поздно. Мальчик уже "воспитался", и теперь сложно его "переделать". Да и некому, как оказалось, этим заниматься. Дочка с зятем на работе, я - тоже. В садик отдавать страшно: игрушки там, все те же игрушки. И дети, на игрушки похожие. Телевизор? Так ведь там похлеще садика, выстрелы на каждом канале, выстрелы, выстрелы, выстрелы... А книжки читать он не любит... да и в книжках..."
        Помолчали.
        Я смотрел на белого с черными пятнами пса... и мне было жаль его. Предназначенный дарить кому-то радость, он превратится в чудовище и превратит в чудовище незнакомого мне маленького человека.
        "Внимание, с пятой платформы отправляется скорый поезд No 105, сообщением..."
        "Это мой", - сказал я. "До свидания".
        И поспешил к вагону; не хватало еще только остаться здесь, на безымянной станции. (Впрочем, я врал себе. Станция эта не была безымянной, и торопился я совсем по другой причине. Мне вдруг стало страшно от одной только мысли, что придется побыть в этом обреченном на злость городке. И молодые люди, снующие вдоль состава, предлагающие игрушки, тоже пугали меня).
        Я успел. Забрался на полку и не удержался-таки, выглянул в окно. Поезд ехал, и перрон вместе с ночными торговцами потихоньку отползал назад; блестели черными пятнами глаз мягкие игрушки, на этот раз не сумевшие отыскать себе новый дом. Но я был уверен, что им рано или поздно повезет.
        Ладно, едем и едем. И мне-то жаловаться совсем грех, потому что, неожиданно для самого себя, я задремал и, вроде, крепко задремал, не в пример предыдущим попыткам. Однако ж - нет счастья на свете! - разбудили меня.
        Гляжу: парни в камуфляжах. Таможенники, значит.
        И безо всякой задней мысли я тянусь к рубашке, в которой у меня лежат кошелек и паспорт - тянусь и обнаруживаю, что рубашка-то вот она, висит на вешалке, а паспорта с кошельком нет как нет. И выходит по всему, что забыл я их на станции мягких игрушек! (Если, конечно, дама с собачкой не стянула, пока мне зубы заговаривала).
        Но тут просыпается Светлана, видит меня в расстройстве и сообщает, что если я волнуюсь насчет паспорта, то совершенно зря. Потому что когда я спал, она брала у меня деньги и заодно переложила к себе паспорт. Чтобы кто-нибудь случайно не стянул.
        "Подожди, - говорю я ей, - подожди. Когда же ты деньги-то брала, если я на последней-распоследней станции выходил из поезда с кошельком?"
        "Ну, - отвечает, - когда ты выходил, не знаю, а я - недавно. Ты ж сам сокрушался, что Коленьке игрушку не купили, так?"
        И поднимает кровать, и показывает мне, что в ящике, рядом с нашими сумками, лежит огромный заяц.
        Выражение лица у меня, наверное, в тот момент было впечатляющее, потому что пограничники, как один, навострили уши и сделали стойку.
        И тут: "Мяу!"
        Аж вздрогнули все.
        А ехала с нами девочка, лет двадцати-двадцати пяти, вместе с котом. Их пригласили сниматься на рекламный ролик каких-то там кошачьих консервов, и вот теперь отсылали обратно. (Непонятно, правда, почему через Минск. Я решил еще, что выдумывает девчонка, есть такие). Она нам все уши прожужжала, пока ужинали; рассказывала, "как все получилось", как ее "случайно выбрали" и как "хорошо заплатили". И вот теперь ее Мурзик (или как его звали? - не помню) спас положение. Потому что таможенники забыли обо мне и перевели все внимание на "кинозвезду" с ее зверюгой...
        Поутру я, конечно, стал разбираться. Выяснилось, что до таможни была всего одна долгая остановка, а на ней и вправду обычно продают мягкие игрушки. Если бы не кошелек с паспортом, я бы решил, что мы со Светланой - и она, и я - вместе выходили на станции, а так... А так получилось, что только она (все-таки, вещественное доказательство имелось у жены).
        А я? Наверное, приснилось. Всякие сны бывают, и очень часто, - похожие на явь. Знаете, слышишь одним ухом, что происходит, а мозг уж сам додумывает и дорисовывает в воображении такое... Да и ночь - ночью всегда все видится чуточку иначе. Утреннее солнце обладает чудесным свойством возвращать человеку здравомыслие. Как только я поверил во всю ту чепуху?..
        Что говорите? Спрашиваете, что с игрушкой? А что с игрушкой? - подарили Коленьке. Ну не сжигать же на пустыре, у нас и пустырей-то в городе нету...
        ...Да, и вся история.
        О, забыл! Девчонку ту, что с котом ехала, недавно по телевизору показывали, в рекламе. Выходит, не навыдумывала, взаправду снималась.