Испытание Глеб Анфилов
        Анфилов Глеб
        Испытание
        Глеб Анфилов
        Испытание
        Комиссия собиралась неторопливо. Точно в пять пришел один Кудров и сел в первом ряду. Потом пришли Галкина и Иоффе; и стали смеяться над Кудровым, который, оказывается, забыл в столовой футляр от очков. Кудров взял у них футляр и вежливо поблагодарил. Потом пришел профессор Громов, сел рядом с Кудровым и начал листать какую-то книгу. "Очень уж, все они спокойные", - подумал я. Было уже четверть шестого, пора было начинать, и я отправился за Рубеном.
        Рубен, с печальным, как мне показалось, видом, подбирал испытательные таблицы. Я был уверен, что все будет хорошо, и сказал ему об этом. Он ничего не ответил, посмотрел на часы.
        - Ладно, Рубен, - сказал я, - идем показывать фокусы.
        - Ты все проверил?
        - Ты сам проверял пять раз. И вдобавок я испытал каналы, когда перенес приборы.
        Мы вышли в комнату, где собралась комиссия. Рубен всем пожал руки и начал вступительное объяснение, в котором, пожалуй, не было необходимости, потому что все и так знали, в чем дело.
        Каждый человек что-нибудь не умеет. Я, например, не умею танцевать. А Рубен не умеет выступать. Он говорил сбивчиво, с акцентом и на таком высоком научном уровне, что лучше не слушать - ничего не поймешь. В середине объяснения профессор Громов не очень учтиво перебил его:
        - Мы уже знакомы с теорией, Рубен Александрович, давайте эксперименты.
        - Да-да, скорее эксперименты, - сказала Галкина.
        - Ну и превосходно, - заторопился Рубен. - У нас все готово. Давай, Сережа, - сказал он мне.
        Я включил питание, сел в углу комнаты на стул и надел на голову обруч. Рубен сказал:
        - Каждый из членов комиссии будет проверять действие приборов на себе. Я начну с демонстрации простейших видеопередач: член комиссии воспримет зрение лаборанта Карташева, - Рубен кивнул в мою сторону. - Затем главное: перемещение чувств. Прежде всего приглашаю вас, Петр Нилыч, - обратился он к Громову.
        - Попробую, - пробурчал Громов.
        Рубен усадил его за пульт в противоположном от меня углу комнаты, надел ему на голову обруч, объяснил функции ручек на пульте и включил мой сигнал. Громов сам довел его до своего уровня, медленно поворачивая верньер настройки.
        Я заметил этот момент: Громов вздрогнул и прищурился. Рубен тихо сказал ему:
        - Петр Нилыч, надо закрыть глаза...
        В ярко освещенной комнате метрах в семи передо мной сидел грузный лысый человек с закрытыми глазами и черной полоской обруча на лбу. Я в упор смотрел на него...
        Белая и зеленая стена, стол, пульт - и вон там, на стуле, он, председатель комиссии, наш первый судья...
        Вот он поднес руку к голове, провел по лбу, махнул рукой. Не открывая глаз, поднялся со стула, сделал неловкий шаг в сторону... Вернулся, нащупал руками стул, сел.
        Сказал негромко, хриплым голосом:
        - Первый раз в жизни вижу себя с закрытыми глазами...
        Я вынул из кармана номерок от пальто и с секунду смотрел на него. Громов сказал:
        - Номерок от гардероба, кажется, сто восемнадцать.
        - Совершенно точно, - сказал я и бросил номерок на стол.
        Иоффе быстро взял номерок и повторил:
        - Номер сто восемнадцать.
        Галкина сказала:
        - Между профессором и Сергеем надо поставить ширму...
        Профессор вдруг крикнул:
        - Сергей, пожалуйста, закройте глаза. Я устал.
        Я закрыл глаза. Профессор попросил Рубена выключить в комнате свет. Рубен исполнил просьбу.
        В темноте я различал, как Громов снял с себя обруч и положил его на стол. Потом он сам подошел к выключателю, щелкнул им и сказал:
        - С меня, товарищи, довольно.
        Грузно сел на диван, наклонив голову и прикрыв глаза ладонью.
        Галкина подсела к Громову, дала ему что-то успокаивающее, начала массировать ему шею и сказала:
        - У профессора перенапряжение... - Она показала Рубену кардиограмму Громова.
        Рубен быстро согласился:
        - Возможно, очень возможно. Нужна ведь тренировка.
        А я подумал, что он слишком легко соглашается. Громов просто стар. Все молчали. Усталость Громова, видно, встревожила их. Рубен был огорчен. Тишину нарушил доцент Кудров:
        - Надо продолжить испытание, - сказал он, вышел вперед, сел перед пультом и надел обруч.
        - Да-да, продолжайте, - сказал Громов, не отрывая руки от глаз.
        Появилась ширма. Теперь я не видел своего партнера. Рубен принес стул и пригласил сесть рядом со мной Иоффе. "А Галкина села рядом с Кудровым, за ширмой.
        Рубен принес таблицы зрительной проверки, Я старательно рассматривал их, повинуясь указующему персту Иоффе. Кудров громко и внятно описывал то, что я вижу. Иоффе сравнивал и подтверждал.
        - Один, четыре, семь, семь. Шрифт - курсив...
        - Да.
        - Бе, эн, латинское эс, латинское эф, римская четверка.
        - Верно.
        - Знак интеграла движется слева направо...
        Громов пришел в себя и уселся против ширмы - чтобы видеть и меня и Кудрова.
        И тут Кудров, как назло, стал путать знаки. Это и понятно; начались трудные таблицы - с мелкими шрифтами, сплошными формулами. И зачем Рубен включил их в программу опыта!
        Спустя минуту Кудров заявил:
        - Началась сильная головная боль! Сергей, закройте глаза!
        Я закрыл глаза, но услышал, как Кудров крикнул: "Откройте! Все в порядке"!
        Он вновь принялся за работу. Работал он хорошо, честное слово. Требовал чаще менять таблицы, повторял движущиеся знаки, усиленно вчитывался в мелкие символы. Он заметно торопился. Но ошибался меньше - вероятно, ценой больших усилий, ибо головная боль у него конечно, не прошла, а даже усилилась.
        И вот слабым сиплым голосом он сказал Рубену:
        - Хватит!
        Рубен быстро выключил мой сигнал.
        Кудров откинулся на спинку стула, вынул папиросу, закурил и, сделав несколько затяжек, обратился к Рубену:
        - Давайте перемещение чувств.
        - Нет, - сказал Громов, - только не Кудров, он устал.
        - Я вполне отдохнул, Петр Нилыч, - возразил Кудров.
        - Нет-нет, - сказал Громов. - Теперь пусть Иоффе.
        - Именно, с удовольствием, - сказал Иоффе несколько унылым тоном, но с улыбкой.
        - Это ваше "переселение душ" выглядит как будто эффектно, - обернулся Громов к Рубену.
        "Ого! Еще бы не эффектно", - подумал я и надел ниже видеообруча биотоковый ошейник.
        Итак, моим партнером будет Иоффе. Рубен уже навесил на него амуницию.
        Этот главный эксперимент заключался в следующем. Меня привяжут к креслу и вместо того, чтобы передать мое зрение партнеру, наоборот, мне закроют глаза, а его зрение передадут мне в мозг. Кроме того, мне от него передается некоторая доля биотоков его слуха, осязания и обоняния. А от меня к нему идет та часть моих токовых систем - нервной, двигательной, рефлекторной и мыслительной, - которая возбуждается его раздражителями. В итоге он воспринимает идущие от меня сигналы как информацию, управляющую его движениями и вообще всем его поведением. Схема тут очень путаная. Бесчисленные обратные связи, мудреные фильтры. Шедевр, вершина изобретательности Рубена. Грубо говоря, в принимающего должно войти "я" индуктора. Я должен войти в Иоффе.
        Рубен начал регулировку уровней сигнала. Тут сорокаканальная передача, и регулировка очень тонка. Я видел, что дело идет с трудом, Иоффе слишком нервничает. Чудак, ему предстояло лишь забыться, ненадолго "потерять себя". Что-то вроде сна или гипноза.
        Подстроив последний биопотенциал, Рубен пригласил всех членов комиссии в коридор, где они секретно от Иоффе придумали программу опыта. Это было сделано быстро. Через несколько минут я держал в руках записку, в которой значилось:
        "Написать как можно быстрее цифрами и словами номера своего паспорта и комсомольского билета; сделать первое упражнение своего утреннего гимнастического комплекса; открыть книгу на странице, номер которой равен числу лет вашего возраста, и прочитать вслух несколько слов, начинающихся на начальную букву месяца вашего рождения; отвечать на устные вопросы, но на первый из них не отвечать - отказаться".
        Я три раза прочитал задание. Кажется, запомнил хорошо.
        Рубен спросил меня, все ли ясно, отобрал записку, надел мне на глаза повязку, плотными брезентовыми лентами пристегнул к креслу мои руки и ноги. Я сидел, крепко связанный, не способный шевельнуться, ослепленный.
        - Ну, Сережа, время. Ни пуха ни пера! - услышал я тихий голос Рубена, и он надел мне на уши мягкие круглые глушители.
        Потеряв общение с внешним миром, я должен был минуты четыре ждать биотокового равновесия. И тут я пустился в свои любимые мечты. Я думал о том времени, когда наши опыты триумфально завершатся, когда вместо этого толстенного кабеля партнеров соединят просто радиоволны. Нажал какую-то кнопочку - вызвал абонента, живущего в Африке, и тот передает мне частичку своего зрения. Из Ленинграда я увижу мир его далекими глазами! Без всяких телевизоров! А может быть, удастся получить от него не только зрение, но и другие чувства, ощущения. А ему - передать свои. Или, скажем, совмещать зрение, слух разных людей... Делать слепых зрячими, глухих способными слышать...
        Потом я мысленно повторил задание и подумал, что к его составлению наверняка приложил руку Кудров. Не отвечать на первый вопрос! Надо ж додуматься. В лабораторных опытах мы такого не делали, потому что... потому что верили Друг Другу. Впрочем, требование достоверности...
        Я почувствовал острый укол в затылочной части - Рубен включил на меня Иоффе. Тьма превратилась в смутную, туманную белизну. Из нее неясно выплыли стены комнаты, лица членов комиссии, обступивших меня... Еще один укол... Нет, не меня, а Иоффе. Нет, надо помнить, что меня, именно меня... Вот стоит Лариса Галкина! Я никогда не называл ее по имени. Иоффе наверное близорук, не очень хорошо видно. Будто не в фокусе. Теперь я начинаю слышать. Кто-то говорит. Звук не непрерывный, а прерывистый, искаженный, грубо сложенный из отдельных элементов. Смысл я уловить не могу. Какой-то хрип... Звук становится отчетливее. Это говорит Громов:
        - Ваше самочувствие? Как чувствуете себя?
        Хочу ответить сразу "хорошо" и "так себе". Первое мое, второе Иоффе. И тут же вспоминаю: на первый вопрос отвечать нельзя. Говорю:
        - Я отказываюсь отвечать. - И не узнаю своего голоса. Он прерывист и невнятен. И тембр! Тембр Иоффе!
        Я пытаюсь вспомнить, так ли это должно быть. Так ли бывало прежде? И думаю, что все-таки это поразительно! Слава богу, я не скептик, я еще не разучился удивляться...
        Иоффе как будто уже не мешает. Передо мной - лист бумаги и карандаш. Надо писать номера паспорта и комсомольского билета, Быстро пишу. Цифрами, потом словами. Вижу "свои" пальцы - незнакомые, узловатые, морщинистые.
        Надо мной склонился Кудров. Смотрит, как я пишу. Видно, изучает почерк. Я встаю, чтобы сделать гимнастические движения. За мной тянется шлейф проводов. Члены комиссии расступаются, дают мне месте. Опять непривычное: я выше Рубена. Он смотрит на меня дружелюбно, спокойно, чуть-чуть тревожно. А впереди, прямо передо мной - фигура скрюченного, связанного человека с повязкой на глазах и глушителями на ушах. Я настоящий! Там, подле этой фигуры, подле меня - Галкина. Она следит за дерганьем моих настоящих рук и ног, за движением губ, снимает кардиограммы, энцефалограммы и все прочее.
        Размахивая руками и ногами, я чувствую некие намеки на сопротивление привязанных ремней. Это - оттуда, от моего настоящего связанного тела. Так и должно быть, так и должно быть. Все хорошо!
        Я без устали машу руками. Поднимаю тяжелые ноги в чужих коричневых остроносых туфлях. Вспыхивает яркий свет. Слышу, как трещит киноаппарат, Кудров снимает мою гимнастику, Громов громко спрашивает:
        - Как ваше имя? Быстрее!
        Откуда-то из глубины сознания автоматически, бездумно приходит ответ: "Лев Иоффе". Но тут же он пропадает, как и бывало в опытах со своими ребятами. Отвечаю уверенно:
        - Меня зовут Сергей Карташов! - получается бодро и весело.
        - Еще раз! - говорит Кудров.
        Я повторяю свое имя.
        - Выполняйте задание дальше, - говорит Громов почему-то недовольным тоном.
        Вот книга. Ее надо открыть на странице 38. Нет, 19! Мне девятнадцать лет. Читаю слова, начинающиеся на букву "н", ибо месяц моего рождения ноябрь: "новое", "но", "неисправность", "настроение"...
        - Достаточно, - говорит Громов.
        Тут же подскакивает Кудров и дает мне понюхать какой-то черный порошок. Пахнет одеколоном. Нет жженой шерстью. Чем же все-таки? Такие разные запахи, и я почему-то чувствую их оба и отдельно! Я честно говорю:
        - Ощущаю одновременно запахи одеколона и жженой шерсти.
        - Какой преобладает? - спрашивает Кудров.
        - Одеколон, - говорю я. - Нет, шерсть, шерсть.
        - Окончательно?
        - Шерсть.
        Да, шерсть. Теперь ясно. Кудров продолжает:
        - Расскажите свою биографию.
        Я принимаюсь рассказывать. Вдруг ощущаю резкую боль в голени. Откуда она, непонятно. Кудров отрывисто бросает:
        - Что?
        - Боль в ноге, - говорю я, указывая рукой вниз. - Уже прошла...
        - Напишите уравнение Шредингера, - неожиданно приказывает Кудров.
        Нет, я не знаю такого уравнения. А может, знаю? Перед глазами четкие символы - не оно ли? Мелькают в уме слова "пси-функция", "оператор"... Нет, не то. Я внезапно понимаю, что это уравнение знает Иоффе! Кричу:
        - Не знаю! Не знаю!
        Тут у меня начинается головная боль. Слишком долгий опыт. Даже при тренировке неизбежна эта боль.
        - Сильно болит голова, - говорю я.
        Рубен подходит, сажает меня на стул, склоняется над пультом. Я погружаюсь во тьму, теряю сознание...
        Я очнулся на диване. Галкина терла пальцами мою шею. Рубен держал мою руку и считал пульс. Рядом сидел Иоффе.
        - Самочувствие? - спросил Рубен.
        Я сказал, что все в порядке. И верно, боль утихла. Осталось лишь легкое головокружение.
        - Ну, как? - спросил я Рубена.
        - Нормально, малыш, - ласково ответил он. - Если не считать, что ты немного путался и врал. Это в порядке вещей.
        - Я путался?
        - Ну да, слегка, - сказал Рубен.
        Для меня это было новостью. Я постеснялся спрашивать Рубена подробнее. Да на это уже и времени не было. Члены комиссии собрались на обсуждение. Обсуждение, которое завершится решением, определяющим судьбу наших работ.
        Члены комиссии расселись. Я устроился рядом с Рубеном. И вот началось.
        Первым высказался профессор Громов.
        - Сегодняшние эксперименты, - сказал он, - интересны. Они свидетельствуют... э... о некоторых сдвигах в работе группы Рубена Александровича...
        "Некоторые сдвиги"! Ничего себе, оценка! Я вознегодовал. Впервые в истории науки человек может видеть мир глазами других людей - буквально, без всяких аллегорий. Разве это не колоссально?
        А Громов, перелистывая протоколы, вспоминал случившиеся ошибки в видеопередачах, подсчитывал их, тут же на доске рассчитал долю отрицательных результатов. Она оказалась равна пятнадцати процентам.
        - Не очень много, но и не очень мало, - сказал Громов с равнодушным, неумолимым педантизмом.
        Я злился на Рубена. Зачем ему понадобились эти малые контрасты, эта мелкость шрифтов! Зачем?! Ведь в них заведомые ошибки.
        - Что касается механизма перемещения чувств, - продолжал Громов, - то тут положение еще хуже. В ряде проб достоверность полноты перевоплощения встала под сомнение...
        Я сидел красный, с горящими ушами. А профессор говорил веско и убежденно:
        - На вопрос об имени испытуемый сначала ответил как партнер-приемник и лишь потом как индуктор.
        - Этого не могло быть... - пролепетал я.
        - Это было, Сережа, - сказал Рубен. - Ты сперва отрекомендовался "Лев Иоффе". Ответы записаны на магнитофон.
        В отчаянии я стиснул зубы. Рубен поднял брови, улыбнулся, потрепал меня по спине.
        - Кроме того, - говорил Громов, - один ответ был дан непосредственно индуктором - без перевоплощения. Была путаница в номере паспорта - в цифровой записи последний знак принадлежал паспорту Иоффе, а не Карташова.
        - Словесная запись сделана верно. И номер комсомольского билета верен, - вставил Кудров.
        Профессор говорил дальше:
        - Были нечеткими гимнастические движения, была задержка в опознавании запаха...
        - Какой же был запах? - спросил я тихонько Рубена.
        - Шерсть. Кудров сжег кусочек вот этой прокладки.
        - А одеколон?
        - Одеколон Галкина давала нюхать тебе привязанному.
        Вот оно что! И придумал это, конечно, Кудров. И Рубен это разрешил, хотя знал, что возможна путаница. Зачем?
        - Укол в ногу индуктора был принят за боль в ноге принимающего, говорил Громов. - Из семи упражнений только три выполнены точно...
        - Хорошо вышло с уравнением Шредингера, - опять вставил Кудров.
        - Да, - согласился Громов, - это вышло.
        - Иоффе, как только очнулся, вмиг написал его по просьбе Кудрова, шепнул мне Рубен.
        Громов закончил так:
        - Я считаю, что проблема "переселения душ" пока только поставлена... он замялся, - ...удачно поставлена и подтверждена предварительными экспериментами. Так и следует записать в решении комиссии.
        - Пожалуй, чуть-чуть иначе, - отозвался Кудров. - Проблема поставлена весьма удачно, с хорошими предварительными экспериментами, с многообещающей аппаратурой.
        - Можно и так, - согласился Громов и, усевшись в свое кресло, ткнул рукой в Галкину, - теперь вы.
        Галкина говорила про болевые ощущения участников опытов, про чрезмерность нагрузок, анализировала энцефалограммы. Минут пять она описывала мой обморок, который назвала "граничащим с тревожным".
        - Долго я валялся дохлый? - спросил я Рубена.
        - Восемнадцать минут.
        "Слишком много", - подумал я.
        Да, все было как будто правильно. И все было, по существу, против нас. Я сидел, словно на иголках, меня не покидало чувство нелепой и вопиющей несправедливости по отношению к Рубену, ко мне, ко всем нам. Вдобавок я был еще слаб. Настроение было дрянное.
        Меня удивило, что Кудров отказался выступать. Он сказал только:
        Свои мысли и замечания я выскажу Рубену Александровичу в письменном виде.
        - Вот за это спасибо, - сказал Рубен.
        Иоффе тоже не выступал. Он заявил, что во всем согласен с другими и тоже даст Рубену письменный отзыв.
        ...Протоколы подписаны. Экзамен окончен. Галкина сказала, что решение будет подготовлено завтра. Его еще надо согласовать с директором института.
        И вот мы с Рубеном идем домой. Неторопливо, устало. Я частенько его провожаю, потому что он мой бог. Он - великий ученый и уже вошел в историю. Тихо, скромно, без фраз, без посулов он творит новое, сказочное направление в кибернетической биофизике. И именно потому, что он великий и мы все около него делаем великое дело, мне до слез обидно за то, что произошло сегодня. Никакого триумфа. Будничная обыкновенность. И такое впечатление, что к ней он и стремился.
        Сейчас, когда мы вдвоем, я не могу ни о чем спросить его. Что он ответит! Разве виноват он в своем доверчивом характере. Ну почему нет в нем никакой важности, этакой эрудированной солидности!
        Рубен говорит:
        - Зайдем, Сережа, в кафе. Ты совсем хилый стал...
        Ох, Рубен! Что ж, кафе так кафе. Громыхая подносами, мы топчемся у витрин, берем яичницу, булочки, кофе. Садимся за столик, жуем.
        - Вот что, Сережа! - начинает Рубен. - Ты напрасно надутый и сердитый. Я, видишь ли, сам пошел на такую проверку... Программа серьезная, без скидок.
        - И в итоге провал! - не вытерпел я.
        - Нет, не провал. Откуда ты выдумал провал? Все правильно и хорошо.
        - И громовская оценка - хорошо? И ошибки, которые ты допустил нарочно хорошо?
        - Стой, стой, - сказал Рубен. - Ты, наверное, хочешь, чтобы тебя только хвалили? - Он повысил голос. - Этого ты хочешь?
        Я молчал. Он заговорил тихо:
        - Последнее время мне, Сережа, стало трудно с вами. Уж больно вы расхвастались. У вас какое-то доделочное настроение. Будто чуть подправить - и проблемы решены. А они только поставлены. И Громов прав, и Кудров прав. Ты, пожалуйста, расскажи это Рашидову и Алле. Хороший урок. - Он помолчал. - И мне тоже урок.
        Я тянул кофе и чувствовал, что успокаиваюсь.
        - Делает дело не тот, кто доволен достигнутым, а тот, кто недоволен, сказал Рубен.
        Наверное, это восточная пословица.
        - Между прочим, - закончил он, - Кудрова я постараюсь пригласить к нам постоянным консультантом.
        ...Шагая к себе на Разъезжую, я уже не чувствовал досады. Падал мокрый снег, дома светили разноцветными окнами. Я снова унесся в мечты. Я смотрел на прохожих - скромных и важных, спешащих и неторопливых, добрых и злых... Все разные! Что будет, если дать им возможность связаться нашим механизмом перемещения чувств! Захочет человек - и включится в зрение, в слух, в мысль всех, кто этого пожелает. Заболеет, потеряет сознание летчик в самолете - чьи-то добрые и уверенные руки возьмут на себя управление. Руки с Земли! Постоянная, беспрерывная взаимопомощь...
        Может быть, получится иная, новая природа разумной жизни? Может быть, это безмерное обогащение личности?.. Кто знает!.. Какие-то новые, никогда не бывалые отношения. Впрочем, это пока фантазия чистой воды... Рубен морщится от таких разговоров...
        Желторотый я все-таки.