Сохранить .
Паутина Александр Валентинович. Амфитеатров
        Александръ Амфитеатровъ.
        Паутина
        Пов?сть.

[Наследники]
        Изданіе второе.

1913.
        С.-Петербургъ.
        Александр Валентинович. Амфитеатров
        Паутина
        Поэту житейской правды
        Александру Ивановичу КУПРИНУ
        съ дружествомъ
        и любовью посвящаю этотъ романъ,
        Александръ Амфитеатровъ.
        I
        Весною 190* года, въ холодныя и дождливыя сумерки, по тихой окраинной улиц? очень большого губернскаго города тихо пробирался, - щадя свои резиновыя шины отъ колдобинъ и выбоинъ мостовой и осторожно объ?зжая лужи, которыя могли коварно оказаться невылазными провалами, - щегольской «собственный» фаэтонъ, везомый парою прекрасн?йшихъ гн?дыхъ коней въ строжайшей в?нской упряжк?, но съ русскимъ бородатымъ кучеромъ-троечникомъ на козлахъ. Сочетаніе получалось см?шное, но экипажъ принадлежалъ м?стному руководителю модъ, настолько признанному въ авторитет? своемъ, что не только никто изъ встр?чныхъ прохожихъ и про?зжихъ господъ интеллигентовъ, но даже ни единый изъ дворниковъ y воротъ, либо верхомъ на доживающихъ в?къ свой, архаическихъ тумбахъ, и лавочниковъ въ дверяхъ лавокъ своихъ, ни единый и никто не см?ялись. Напротивъ, вс? провожали фаэтонъ взглядами одобренія и зависти: вотъ это, дескать, шикъ такъ шикъ! См?шно было, кажется, только самому хозяину фаэтона, губернскому Петронію, arbitre elegantiarum. То былъ маленькій, горбатый челов?чекъ, съ огромною головою, покрытою превосходнымъ парижскимъ
цилиндромъ, - haut de forme, a huit reflets, - a ниже сверкали подъ золотымъ пэнснэ умные, живые, семитическіе глаза, б?л?лъ тонкій длинный носъ малокровнаго больного челов?ка, и роскошн?йшая черная борода спускалась по груди на… русскій армякъ тончайшаго англійскаго сукна, украшенный… значкомъ присяжнаго пов?реннаго!..
        - Вендль шикуетъ, - сказалъ, глядя на страннаго господина въ странномъ экипаж?, изъ-за гераней, заростившихъ кособокія окна низенькой столовой, учитель городского, имени Пушкина, училища, Михаилъ Протопоповъ.
        Тогда тощая, на зеленую кочергу похожая, жена его сорвалась изъ-за стола съ самоваромъ и бросилась къ окну, оставивъ безъ вниманія даже и то обстоятельство, что тяжело шмякнула о полъ дремавшаго на ея кол?няхъ, любимаго желтаго кота.
        - А-а-а… скажите, пожалуйста… а-а-а…, - стонала она, покуда, медленнымъ и граціознымъ движеніемъ, точно танцуя на своихъ четырехъ колесахъ классическій босоногій танецъ какой-нибудь, эластически влачился мимо оконъ учительскихъ безукоризненный в?нскій экипажъ. - Ну, до чего-же, однако, люди въ прихотяхъ своихъ доходятъ!.. удивленія достойно… а-а-а…
        Супругъ внимательно гладилъ кустистую рыжую бороду и, не то съ сожал?ніемъ, не то съ умиленною гордостью, повторялъ:
        - Шикуетъ, Вендль, шикуетъ… Жжетъ батькины денежки… Только, братъ, дудки! Сколько ни состязайся, Эмильки теб? не перешиковать…
        Супруга безпокойно оглянулась на дверь въ кухню и, уб?дившись, что она плотно заперта, сказала мужу съ упрекомъ:
        - Ты бы, Михаилъ, потише…
        - A что? - пріосанился учитель Протопоповъ, услышавъ въ голос? жены привычную ноту житейскаго трепета, на которую онъ, въ качеств? мужчины, интеллигента и выборщика, долженъ приготовить привычную же ноту мужественнаго гражданскаго протеста. - Что я сказалъ особеннаго? Кажется, ничего.
        - То, что нехорошо: какая она намъ съ тобою Эмилька? Не сломаешь языкъ назвать и Эмиліей ?едоровной.
        - Очень надо! Не велика пани. Обыкновенн?йшая помпадурша изъ сочиненій Щедрина.
        - Ужъ этого я не знаю, изъ какихъ она сочиненій, но только Воздуховъ вылет?лъ изъ-за нея со службы по телеграмм? изъ Петербурга. A потомъ едва укланяли ее, чтобы генералъ-губернаторъ простилъ, оставилъ его въ пред?лахъ губерніи. A Воздуховъ былъ не теб? чета: податной инспекторъ, со связями, свой домъ…
        Учитель Протопоповъ взглянулъ на жену съ снисходительнымъ презр?ніемъ къ ея бабьему робкому разуму и возразилъ:
        - Сравнила! Воздуховъ гулялъ передъ ея окнами въ пьяной обнаженности и, съ мандолиною черезъ плечо, сп?лъ ей испанскую серенаду. Это публичный скандалъ и притомъ было среди б?лаго дня. За это, брать, кого угодно. Каковъ ни есть нашъ городъ, но голымъ ходить по улицамъ и на мандолин? бряцать податному инспектору не полагается… A я что-же? Я въ четырехъ ст?нахъ…
        - А, вотъ, подслушаетъ кто-нибудь, - такъ и будутъ теб? ст?ны.
        - ?едосья, что-ли, донесетъ?
        - A то н?тъ? - злов?ще кивнула госпожа Протопопова лысоватымъ проборомъ бурыхъ и жиденькихъ волосъ своихъ. - Акцизный ?едоровъ черезъ кого въ политик? увязъ? Катька, горничная, любовника-сыщика им?ла. Ну, и обличилъ.
        - Ну, тамъ политика… A я, кажется…
        - То-то… кажется! - со вздохомъ заключила учительша, отходя отъ окна, такъ какъ интересный экипажъ уже исчезъ изъ виду за угломъ, и вновь подбирая на кол?ни обиженнаго кота своего.
        - Это Вендль опять къ Сарай-Бермятовымъ по?халъ, - сказалъ супругъ, присаживаясь къ самовару. - Часто ?здитъ.
        - Друзья съ Симеономъ Викторовичемъ-то, - почему-то вздохнула учительша, передавая мужу дымящійся стаканъ. - Съ университета товарищи.
        - Товарищи! - недов?рчиво ухмыльнулся учитель. - A я такъ думаю: онъ тамъ больше по барышенской части. Ты, Миня, не гляди на него, что онъ горбатый и, съ виду, въ чемъ душа держится. Этакого другого бабника поискать. Онъ, да еще вотъ Мерезовъ Васька. Два сапога пара - а?инскія ночи-то устраивать.
        - Для а?инскихъ ночей изв?стно, кого нанимаютъ, - перебила учительша, не безъ досады. - A къ благороднымъ барышнямъ съ подобными пошлыми нам?реніями мужчина обратиться не можетъ. Это глупо и безполезно - то, что ты говоришь. A ужъ въ особенности, что касается Сарай-Бермятовыхъ. Слава Богу, съ малол?тства ихъ знаемъ. Аглаечка, конечно, красавица, и соблазнъ ей отъ вашей мужчинской козлячьей породы предстоитъ многій. Но характеръ y нея совс?мъ не такой категоріи, чтобы какой-нибудь бабникъ вокругъ нея пооб?далъ. Д?вушка серьезная,
        - хоть Богу не молится, a живетъ свят?й иной монашенки. A Зоечка еще ребенокъ, - что ей? Много, если пятнадцать минуло… Да и собой нехороша.
        - Ребенокъ-то ребенокъ, - возразилъ супругъ съ н?сколько сконфуженною язвительностью, - но въ какой гимназіи этотъ ребенокъ воспитаніе свое получаетъ?
        Госпожа Протопопова насторожилась:
        - Изв?стно, въ какой: y Авдотьи Васильевны… Ч?мъ гимназія нехороша?
        Протопоповъ захихикалъ надъ стаканомъ своимъ:
        - Сегодня въ «Глашата?«вид?лъ зам?тку, будто y китайцевъ въ Пекин? въ женской школ? имени Лао Цзы открыта «лига любви»… Вотъ они каковы, ребенки то ваши!
        Госпожа Протопопова, въ волненіи, поставила чашку на блюдце, всплеснула худыми руками и трепетно опустила ихъ на кота своего, который, сквозь дремоту, вообразилъ, будто его ласкаютъ, a потому прен?жно замурлыкалъ. A Протопоповъ многозначительно сказалъ:
        - То-то вотъ и оно то… Эмиліи ?едоровны школа… Прежде, ч?мъ въ помпадурши свихнуться, сколько времени она y Сарай-Бермятовыхъ гувернанткою была?.. Ну-ка, посчитай.
        Не получивъ отъ взволнованной супруги отв?та, онъ вздохнулъ и продолжалъ, обжигаясь въ м?рныхъ перерывахъ горячимъ чаемъ.
        - Но, т?мъ не мен?е, относительно Вендля я, д?йствительно, такъ полагаю, что понапрасну мальчикъ ходитъ, понапрасну ножки бьетъ… Еще, если бы годъ, два тому назадъ, то, по тогдашней б?дности Бермятовыхъ, можетъ быть, и очистилось бы ему что нибудь…
        - Женатому то? - съ негодованіемъ воскликнула супруга, и костлявые пальцы ея непроизвольно вонзились въ кота съ такою силою, что тотъ взвизгнулъ и, хвостъ трубою, дернулъ отъ хозяйки, однимъ прыжкомъ, черезъ всю комнату, на триповый синій диванъ. - Женатому то? Да ты, Михаилъ, съ ума сошелъ! Ты въ развратномъ настроеніи ума!
        Но Михаилъ вдругъ почувствовалъ подъ собою твердую почву и ос?нился вдохновеніемъ къ радикальнымъ идеямъ.
        - Другъ мой Миня! - прочувствованно воскликнулъ онъ, - при нын?шнемъ торжеств? гражданскаго брака и расшатанности моральныхъ устоевъ, какое препятствіе можетъ быть б?дной д?вушк? въ дилемм?: ухаживаетъ за нею холостой женихъ или женатый претендентъ?.. Теперь, конечно, все это - другой коленкоръ. Какъ скоро Симеонъ Викторовичъ отвоевалъ дядюшкино насл?дство, - теперь, брать, шалишь! Теперь д?вицы Сарай-Бермятовы будутъ первыя по городу нев?сты… Полъ-милліона, чистоганчикомъ, хватили Сарай-Бермятовы! Шутка! Теперь Аглаю съ Зоею женихи наши съ руками рвать будутъ…
        - Насл?дство прекрасн?йшее, - съ осторожностью зам?тила скептическая супруга, - но в?дь Аглаи съ Зоей оно мало касается. Я слыхала такъ, что главный капиталъ назначенъ по зав?щанію ему - Симеону, a сестрамъ и прочимъ братьямъ оставлено всего по несколько тысячъ…
        - Ну, все-таки! По нын?шнимъ нашимъ губернскимъ временамъ, когда нев?ста стала дешевая, a женихи вздорожали, - и то хл?бъ!..
        Т?мъ временемъ Вендль - господинъ въ армяк? и въ цилиндр?, возбудившій эти супружескіе - господъ Протопоповыхъ - разговоры, подъ?халъ въ в?нскомъ экипаж? своемъ съ русскимъ кучеромъ на козлахъ къ длинному, какъ казарма или больница, одноэтажному дому, за заборомъ съ гвоздями, надъ которымъ розгами торчали частые, еще безлистые тополя, a за тополями черн?ли стеклами, далеко не всегда ц?лыми, далеко не весьма опрятныя окна. По деревяннымъ мосткамъ, вдоль забора этого, сп?шно шагалъ высокій господинъ, тоже въ армяк? и въ цилиндр?, точн?йше скопированныхъ съ Вендля: только значка присяжнаго пов?реннаго не доставало, да матеріалъ одежи былъ груб?е и хуже, дешевенькій. Увидавъ Вендля, господинъ всею фигурою своею выразилъ и смущеніе, и гордость перваго счастливаго подражателя и гоголемъ шелъ мимо, пока не исчезъ въ с?рыхъ сумеркахъ, которыя лишь теперь и очень вдали, въ туманномъ центр? города, подъ горою, начали пестриться электрическими фонариками. Вендлю стало совс?мъ весело.
        - Максимъ! - окликнулъ онъ кучера слабымъ, звенящимъ, д?вичьимъ почти, голосомъ.
        - Чего изволите? - откликнулся тотъ съ козелъ, не оборачивая бородатаго лица.
        - Вид?лъ?
        Тотъ помолчалъ и сказалъ:
        - Вид?лъ.
        - Хорошъ?
        - Чего лучше!
        Вендль залился тоненькимъ дробнымъ стекляннымъ см?хомъ, грустнымъ, н?жнымъ и переливчатымъ, - какъ тритоны звенятъ въ л?тнихъ болотахъ.
        - Выросъ въ соборную колокольню, a - увидалъ на горбунчик? Вендл? цилиндръ и армякъ. - сейчасъ же и пов?рилъ, что такъ надо, и - давай себ?!.. Экой дуракъ! Вотъ дуракъ! Ты не знаешь, кто такой?
        Максимъ подумалъ и улыбчивымъ голосомъ отв?тилъ:
        - Да, кажись… какъ его, б?са?.. Въ жел?знодорожной контор? служить… Антифоновъ, что ли… песъ ли ихъ разберетъ!
        Вендль еще ярче залился см?хомъ, отчего звукъ см?ха сталъ еще грустн?е, и продолжалъ:
        - Ну, скажите, пожалуйста! Антифоновъ!.. Поповичъ по фамиліи, a за жидомъ тянется… Если мы съ тобою, Максимъ, еще съ нед?льку по?здимъ такъ по городу, ты увидишь: вс? наши зд?шніе чудаки вырядятся намъ подобными гороховыми шутами… А? Максимъ?
        Максимъ качнулъ кучерскою своею шляпою съ павлиньими перьями и отв?чалъ равнодушнымъ басомъ:
        - Стадо-народъ… Чего отъ нихъ ждать?… A ужъ вы тоже, Левъ Адольфовичъ! Только бы вамъ состроить дурака изъ каждаго челов?ка…
        - Разв? я строю, Максимъ? - звен?лъ тритоньимъ см?хомъ своимъ Вендль. - Сами строятся… Я только произвожу опыты. Глупость и пошлость тутъ сами прутъ изнутри. Я только готовлю формы, да подставляю ихъ подъ кранъ. Какую форму ни подставь, сейчасъ же полна сверхъ краевъ. Разв? же не см?шно? Максимушко! другъ единственный! Знаешь, что я теб? скажу! Придумалъ я…
        - Мало ль y васъ придумокъ, - усм?хнулся въ бороду свою Максимъ.
        - Собственно говоря, я вру. Собственно говоря, не придумалъ, но вычиталъ въ книжк? Эдгара По. Помнишь, мы однажды пили портвейнъ, и я читалъ теб? вслухъ
«Паденіе дома Ашеровъ» - о брат?, который нечаянно похоронилъ живую свою любимую сестру? Такъ вотъ этого же самаго писателя… Слушай, Максимъ! Давай - въ сл?дующемъ м?сяц? - обваляемся въ пакл? и шерсти и въ этомъ самомъ вотъ фаэтон?… или н?тъ! чортъ съ нимъ! лучше съ?здимъ въ им?ніе къ Фальцъ Фейну и купимъ пару ?здовыхъ страусовъ. Такъ больше стиля: вы?демъ двумя обезьянами, въ шерсти и пакл?, на одноколк?, запряженной парою страусовъ.
        - Эка васъ разбираетъ!
        - Да в?дь ты пойми, - завизжалъ Вендль, - ты пойми же, Максимъ: в?дь - черезъ нед?лю посл? того, ну, много дв? нед?ли, - въ город? не останется ни одного челов?ка: одн? обезьяны будутъ ходить… въ шерсти и пакл?… одн? обезьяны! В?дь это же надо будетъ умереть со см?ха.
        - Полиція, чай, не позволить, - возразилъ Максимъ.
        - Да, вотъ, разв? что полиція! - пожал?лъ Вендль.
        См?ясь и качая головою, вышелъ онъ, маленькій, горбатенькій, изъ экипажа и пошелъ къ калитк? каменныхъ, съ облупившеюся штукатуркою, воротъ, надъ которыми еще видн?лись постаменты разрушенныхъ львовъ. Толкнулъ калитку ногою и, по кирпичному выбитому тротуару, направился, хромая, къ дворовому крыльцу того стараго, длиннаго, казарменнаго дома… Было оно съ нав?сомъ и с?нцами, точно опущенная крыша громаднаго старомоднаго тарантаса.
        Вендль давно зналъ, что въ этомъ дом? не звонятъ и не стучать, a прямо входятъ, кто къ кому изъ обитателей пришелъ, ибо двери никогда не заперты, и обитателямъ р?шительно все равно, когда, кто и какъ ихъ застанетъ. Изъ передней, гд?, на ворох? наваленнаго платья, весьма сладко спала довольно неприглядная д?вчонка-подгорничная, которую приходъ гостя нисколько не потревожилъ, Вендль осторожно, изъ-за дверной притолоки, стараясь быть невидимымъ, заглянулъ въ залъ, откуда слышался бодрый шумъ юныхъ голосовъ, взрывы молодого хохота. Съ дюжину молодыхъ людей - студенты въ тужуркахъ, молодые военные, офицеры и вольноопред?ляющіеся, въ дешевыхъ мундирахъ, барышни, похожія на курсистокъ и начинающихъ драматическихъ актрисъ, - сумерничали въ папиросномъ дыму вокругъ стола съ самоваромъ… Одинъ - длинноногій, не мундирный, въ очкахъ - вл?зъ на столъ и, съ серьезнымъ лицомъ жреца, отправляющаго таинство, зажигалъ висячую лампу-молнію, стоически вынося пом?ху со стороны двухъ, не весьма красивыхъ д?вицъ, которыя дергали его за ноги. Вендлю захот?лось войти въ веселый кругъ р?звой молодежи. Но онъ вспомнилъ, что
сейчасъ онъ прі?халъ въ этотъ домъ по серьезному д?лу и, слегка вздохнувъ про себя, постарался остаться незам?ченнымъ и заковылялъ изъ передней не въ залъ, но въ длинный б?лый корридоръ, опять таки говорившій не столько о жиломъ семейномъ дом?, сколько о больниц? или арестантскихъ ротахъ, либо казенномъ пріют?, что ли, какомъ нибудь для матросскихъ или солдатскихъ сиротъ.
        Минувъ дв? затворенныя двери, Вендль остановился y третьей и, на этотъ разъ, постучалъ. Отв?та не посл?довало, но, когда Вендль терп?ливо постучалъ во второй разъ, дверь распахнулась, и, на порог? ея, въ сильномъ б?ломъ св?т? ацетиленовой лампы, появился самъ хозяинъ этого длиннаго, стараго, скучнаго дома - Симеонъ Викторовичъ Сарай-Бермятовъ. Нахмуренный и недовольный, что его потревожили, съ привычною сердитою складкою между густыми бровями, какъ черными піявками, на желтомъ лбу желчнаго, сорокал?тняго лица, онъ н?сколько прояснился, узнавъ Бендля. Черные, безпокойные глаза повесел?ли. Зам?тно было, что этотъ сухощавый, средняго роста, стройный брюнетъ когда то былъ очень красивъ, да еще и сейчасъ можетъ быть красивъ, если захочетъ, - несмотря на начинающую св?титься со лба лысину. Черты лица сухи, но благородны и почти правильны; только легкая расширенность скулъ выдаетъ старую прим?сь татарской крови. Голова на широкихъ плечахъ сидитъ гордо и мощно, движенія т?ла, въ красивомъ и изящно сшитомъ темно-синемъ, почти черномъ костюм?, см?лы, сильны и гибки. Словомъ, былъ бы молодцомъ хоть куда,
лишь бы избавились глаза его отъ тревожнаго выраженія не то гн?ва, не то испуга, точно челов?къ этотъ - не то обдумываетъ преступленіе, не то только что сейчасъ укралъ y сос?да часы и ищетъ въ каждомъ новомъ лиц? сообщника, какъ бы ихъ спрятать. Подъ гнетомъ же этого выраженія, лицо Симеона Сарай-Бермятова производило довольно отталкивающее впечатл?ніе, особенно, когда правую щеку его начиналъ подергивать нервный тикъ. Подъ острымъ, пронзительнымъ взглядомъ его, принимавшимъ, по м?р? его любопытства къ разговору, почти лихорадочный блескъ, становилось непріятно и тяжело, такъ что долгой бес?ды съ Симеономъ Сарай-Бермятовымъ никто почти не выдерживалъ. Въ обществ? губернскомъ этотъ господинъ далеко не пользовался любовью. Вендль, одинъ изъ немногихъ, ум?лъ приблизиться къ этому неприв?тливому, нелюдимому, съ темною душою, существу. И Симеонъ Сарай-Бермятовъ тоже, по своему, любилъ Вендля, в?рилъ ему, насколько ум?лъ, и почти всегда былъ радъ его вид?ть.
        Комната, въ которую Симеонъ ввелъ Вендля, была довольно неожиданна въ такомъ старомъ, некрасивомъ и облупленномъ снаружи дом?, ибо наполнялъ ее не только большой и ум?лый, со вкусомъ сд?ланный, кабинетный комфортъ, но было даже не безъ претензій на хорошую дорогую роскошь… Вендль сразу зам?тилъ, что хозяинъ не весьма въ дух?, и, какъ опытный врачъ этой мрачной души, сейчасъ же принялся
«разр?жать атмосферу». Медленно снимая армякъ свой, - онъ неугомонно звен?лъ тритоньимъ своимъ см?хомъ.
        - Извини, Симеонъ Викторовичъ, что я вхожу въ твое святилище въ этой хламид?. Но
        - откровенно говоря: вестибюль вашъ въ такомъ образцовомъ порядк?, что страшно оставить тамъ верхнее платье. Во первыхъ, ваша д?вственница - какъ ее? Мар?утка? Михрютка? - им?етъ обыкновеніе избирать пальто гостей ложемъ своихъ отдохновеній. Это еще не такъ важно, но д?вственница - чудовище признательности. Всякій разъ, что она выспится на моемъ плащ?, она непрем?нно, въ благодарность, оставляетъ въ немъ двухъ-трехъ клоповъ. A они потомъ выползаютъ здороваться съ публикою въ самые неожиданные моменты, нисколько не заботясь, кстати они или н?тъ. Въ посл?дній разъ было на скетинг?, - третьяго дня, благотворительный праздникъ въ пользу новорожденныхъ глухон?мыхъ. Подлецъ выползъ на воротникъ и непрем?нно желалъ, чтобы я его представилъ генералъ-губернаторш?, съ которою я велъ эстетическій разговоръ о превосходств? Брюсова надъ Блокомъ. Если-бы, не мое израильское происхожденіе, оно еще куда бы ни шло. Клопъ на россіянин?, - на теб? бы, наприм?ръ, - это что-то даже стильное, патріотическое, истинно-русское. Но клопъ на нашемъ брат?, жидо-масон?, это уже вызывающая претензія, персонажъ изъ буренинскаго
фельетона. Зат?мъ: y васъ бывая, каждый разъ надо опасаться, что назадъ придется ?хать, вм?сто своего платья, въ попон? или од?ял?. О такой мелочи, какъ калоши, я уже не говорю. Твои собственные, кожаные, по ног?, непрем?нно должны исчезнуть неизв?стно куда, a теб?, взам?нъ, останутся неизв?стно чьи резиновыя драныя, одна съ литерой Д, a другая съ литерой О, которую, однако, надо почитать за Ю, потому что это, видите ли, y нея только палочка и хвостикъ отвалились отъ древности…
        - Да, - отв?чалъ съ досадою Симеонъ. Голосъ y него былъ глухой и мрачный, говоръ отрывистый, быстрый, угрюмо-вдумчивый, - скрытной и одинокой мысли голосъ. - Ты, къ сожал?нію, правъ. У насъ в?чный хаосъ. Безобразный и непристойный. A ужъ теперь, когда Аглая и ея в?рная Анюта скитаются по пригородамъ, выискивая дачу, исчезъ посл?дній порядокъ, и повсюду въ дом? совершенный цыганскій таборъ или даже адъ. Садись, пожалуйста.
        Онъ пододвинулъ Вендлю кресла, въ мягкой кож? которыхъ тотъ, съ удовольствіемъ усталости, утопилъ горбъ свой. Оглядывая знакомую обстановку, Вендль остановилъ глаза на обновк?: великол?пномъ книжномъ шкаф?, еще безъ книгъ, краснаго дерева, въ стил? empire, съ бронзовыми колонками и каріатидками ручной работы, поддерживающими углы верхняго и средняго карниза.
        - Ба! новый шкафъ?
        - Новый.
        - Хорошая вещь. Я третьяго дня на выставк? вид?лъ подобную модель.
        Симеонъ съ довольнымъ видомъ осклабилъ, между черными, будто нарисованными, усами и такою же, чуть с?д?ющею бородкою a l'Henri IV, два серпа превосходныхъ б?лыхъ зубовъ, острыхъ, сильныхъ, волчьихъ. Онъ былъ польщенъ, что Вендль, знатокъ въ вещахъ такого рода, одобряетъ его покупку.
        - Да это та самая модель и есть, - сказалъ онъ, улыбаясь. - Когда покупалъ, мн? говорили, что ты хвалилъ. Потому и купилъ.
        - Тысяча?
        - Тысяча сто пятьдесятъ.
        Вендль съ уваженіемъ склонилъ голову.
        - Деньги-съ!
        Симеонъ бросилъ на него подозрительный взглядъ, точно вдругъ усумнился въ искренности похвалы, и буркнулъ, нахмурясь:
        - Пора и мн? пожить въ свое удовольствіе.
        Вендль, улыбаясь, закурилъ сигару.
        - Разум?ется… Отдыхай, братъ, отдыхай!.. Ты теперь, въ н?которомъ род?, покоишься на лаврахъ… Сегодня былъ я y Эмиліи ?едоровны. Говорила, что можно поздравить тебя съ окончаніемъ вс?хъ хлопотъ?
        Симеонъ гордо выпрямился - такъ, что даже сталъ казаться большого роста:
        - Да. Зав?щаніе дяди окончательно утверждено.
        - Процессъ, значить, больше не грозитъ?
        - Да, господинъ Мерезовъ остался съ носомъ.
        - Удивительно это все!
        Симеонъ посмотр?лъ на него мрачными глазами, опять сд?лался антипатиченъ и некрасивъ, уменьшился въ рост? и проворчалъ:
        - Ничего н?тъ удивительнаго,
        - Ну, н?тъ, Симеонъ, не скажи. Удивительнаго много. Въ клуб? до сихъ поръ не хотятъ в?рить, что все досталось теб?.
        - Потанцовалъ я вокругъ дяденькина одра то! - угрюмо возразилъ Симеонъ.
        - Да, - но Мерезовъ былъ фаворитъ, a васъ, Сарай Бермятовыхъ, покойникъ терп?ть не могъ, это вс? знали.
        Симеонъ поднялъ на Вендля взглядъ - торжествующій, ясный, ястребиный взглядъ хищника, зажавшаго въ когтистыя лапы свои неотъемлемую добычу.
        - Вольно же дураку Мерезову, когда богатый дядя умираетъ, рыскать гд? то тамъ въ Монтекарло или по парижскимъ бульварамъ.
        Вендль невольно отвелъ глаза. Жесткій, холодный взглядъ, тяжелый, хладнокровно ненавистный голосъ нехорошо давилъ на его мягкую добродушную натуру. Презр?ніе этого грубаго поб?дителя къ простосердечному поб?жденному оскорбило его деликатность. Ему захот?лось слегка наказать злые глаза за жестокость, голосъ за спокойствіе торжествующей ненависти.
        - Обставился ты недурно, - насм?шливо сказалъ онъ, - но одной вещицы y тебя въ кабинет? не хватаетъ.
        - Именно? - насторожился Симеонъ.
        - Хорошаго портрета Эмиліи ?едоровны Вельсъ. Я бы, на твоемъ м?ст?, ст?нной заказалъ и рядомъ съ иконами его во весь ростъ въ кіотъ поставилъ.
        Вс? эти ироническія слова Симеонъ выслушалъ совершенно невозмутимо.
        - Не спорю, подрад?ла она мн? вояжемъ своимъ, - равнодушно согласился онъ.
        - A это правду разсказываютъ, - поддразнивалъ Вендль, - будто на вояжъ этотъ ты ей денегъ далъ, лишь бы она увезла Васю Мерезова?
        Симеонъ такъ же равнодушно поправилъ:
        - Не далъ, a досталъ. Это я теперь могу давать, a тогда нищій былъ. Она просила, я досталъ. A кто куда за чьимъ хвостомъ треплется, я знать не обязанъ.
        - Да теперь и не все ли равно? - усм?хнулся Вендль. - Поб?дителей не судятъ.
        Симеонъ стоялъ y письменнаго стола, выпрямившись съ видомъ гордымъ и мрачнымъ, какъ вызывающій борецъ, который знаетъ, что публика его не любитъ и охотно ждетъ его пораженія, но ему все равно: онъ знаетъ свои силы и пойдетъ на арену бороться, на зло вс?мъ имъ, этимъ недоброжелающимъ.
        - Я челов?къ, можетъ быть, грубый, но прямой, - сказалъ онъ наконецъ. - Скрывать не хочу и не стану. Конечно, насл?дство я фуксомъ взялъ. Зав?щаніе въ мою пользу дядя написалъ со зла, подъ горячую руку, когда Мерезовъ ужъ очень взб?силъ его своимъ безпутствомъ.
        Вендль смотр?лъ на него съ участіемъ.
        - Ты пожелт?лъ и тебя какъ-то дергаетъ, - зам?тилъ онъ.
        Симеонъ пожалъ плечами.
        - Любезный мой, - тономъ даже какъ бы хвастливаго превосходства возразилъ онъ, - я продежурилъ н?сколько л?тъ, a посл?дніе слишкомъ два года почти безвыходно, при больномъ, свир?помъ старичишк? на положеніи только что не лакея. Это не сладко.
        - Особенно при твоемъ характер?.
        - Каждый день, каждый часъ я дрожалъ, - говорилъ Симеонъ, и голосъ его, въ самомъ д?л?, дрогнулъ на словахъ этихъ, - что дядя см?нитъ гн?въ на милость, и господинъ Мерезовъ пустить меня босикомъ по морозу.
        - Я не выдержалъ бы! - улыбнулся Веядль. - Чертъ и съ насл?дствомъ!
        - Два года я сид?лъ, какъ въ помойной ям?. Только и глотнулъ св?жаго воздуха, когда ?здилъ въ Казань, по старикову же приказу, продавать домъ.
        - Мерезовъ тогда былъ уже за границей? - посл? н?котораго молчанія, спросилъ Вендль.
        Симеонъ опять пожалъ плечами: какъ, молъ, этого не понимать?
        - Разв? иначе я рискнулъ бы у?хать? И то лишь потому р?шился, что могъ приставить къ кладу своему надежнаго дракона.
        - Любезнов?рную Епистимію? - засм?ялся Вендль.
        - Да. У нея къ фамиліи нашей - собачья привязанность.
        - A къ теб? наипаче?
        Симеонъ тоже удостоилъ улыбнуться,
        - Ко мн? наипаче.
        - Шаливали смолоду-то, - я помню!
        - Студенческихъ дней моихъ ут?шительница! - презрительно скривился Симеонъ.
        Вендль вздохнулъ.
        - Романтизмъ этотъ въ ихней сестр? какъ-то долго живетъ.
        Симеонъ согласно двинулъ бровями.
        - И въ д?вкахъ-то изъ-за меня осталась. Горда была, что съ бариномъ любилась, такъ не захот?ла уже итти въ чернь.
        Примолкли, и оба долго слушали тихій, мягкій бой столовыхъ французскихъ часовъ, изображавшихъ Сатурна, тоскливо махающаго надъ Летою маятникомъ косою, каждый отд?льно думая свои отд?льныя думы.
        - Ты въ ней вполн? ув?ренъ? - возвысилъ голосъ Вендль, и было въ тон? его н?что, заставившее Симеона насторожиться. Онъ подумалъ и отв?чалъ медленно, съ разстановкой:
        - Вполн? в?рить я не ум?ю никому.
        Примолкли. Симеонъ ждалъ, a Вендль конфузился.
        - Объ этой казанской по?здк? твоей сплетни ходятъ, - нер?шительно намекнулъ онъ, наконецъ. Симеонъ пренебрежительно отмахнулся.
        - Знаю. Чепуха.
        Но Вендль ободрился и настаивалъ.
        - Ув?ряютъ, будто старикъ въ твое отсутствіе переписалъ-таки зав?щаніе въ пользу Мерезова.
        - Гд? же оно? - усм?хаясь, оскалилъ серпы свои Симеонъ.
        - То-то, говорятъ, твою Епистимію надо спросить.
        Посл?довало молчаніе. Сатурнъ стучалъ надъ Летою косою. И когда онъ достучалъ до боя, и часы стали звонить восемь, Симеонъ, медленно ходившій по кабинету своему, медленно погасилъ въ пепельниц? докуренную папиросу и заговорилъ глухо и важно:
        - Борьба за состояніе покойнаго дяди изсушила мое т?ло, выпила мою кровь, отравила мой умъ, осквернила мою душу. Если-бы дядя, посл? вс?хъ жертвъ моихъ, угостилъ меня такимъ сатанинскимъ сюрпризомъ, я, можетъ быть, задушилъ бы его, либо Ваську Мерезова, я, можетъ быть, пустилъ бы себ? пулю въ лобъ. Но выкрасть зав?щаніе… брр… Я, милый мой, Сарай-Бермятовъ.
        - Еще бы! - радостно подхватилъ Вендль.
        A Симеонъ, угрюмо улыбаясь, говорилъ:
        - Я сейчасъ, какъ Лорисъ-Меликовъ. Взялъ Карсъ штурмомъ, - н?тъ, не в?рятъ, говорятъ: врешь, армяшка! купилъ за милліонъ!
        - Только не я. Преклоняюсь передъ фактомъ и покорно кричу: да здравствуетъ Симеонъ Поб?дитель!
        Симеонъ сд?лалъ скучливую гримасу и, опять закуривъ папиросу, опустился съ нею на диванъ y окна.
        - Прибавь: поб?дитель въ одиночку. Потому что съ нел?пою оравою моихъ братцевъ и сестрицъ - не чужое завоевать, a гляди въ оба, - своего бы не потерять.
        - Да, твои братья… признаться… - сомнительно началъ добродушный и всеизвиняющій Вендль. Но Симеонъ холодно оборвалъ:
        - Мразь!
        Вендль сконфузился.
        - Н-ну… ужъ ты слишкомъ.
        Симеонъ все такъ же холодно утвердилъ:
        - Вырожденцы, поскребыши, безнадежники, глупцы. Я очень радъ, что они не женятся. Лучше прекратить родъ, ч?мъ плодить психопатовъ.
        - Викторъ - не психопатъ, - заступился Вендль.
        Но Симеонъ ему и Виктора не уступилъ.
        - Такъ соціалистъ, революціонеръ, анархистъ, коммунистъ или - какъ ихъ тамъ еще? Его скоро пов?сятъ.
        Лицо его пожелт?ло и приняло выраженіе угрюмой сосредоточенности. Вендль наблюдалъ его и думалъ, что, если когда-нибудь Виктора въ самомъ д?лъ станутъ в?шать, и отъ Симеона завис?ть будетъ спасти, то врядъ ли онъ согласится хотя бы только ударить для того пальцемъ о палецъ. Симеонъ молча докурилъ папиросу и перешелъ черезъ комнату, чтобы аккуратно потушить ее въ той же пепельниц? на письменномъ стол?. Потомъ сталъ передъ Вендлемъ, заложилъ руки въ карманы брюкъ и, съ р?шающимъ д?ло вызовомъ, сказалъ:
        - Я смотрю на себя, какъ на посл?дняго изъ Сарай-Бермятовыхъ.
        - До женитьбы и собственныхъ д?тей?
        Симеонъ кивнулъ головою.
        - Да, теперь я женюсь и хорошо женюсь.
        - Доброе д?ло. Пора.
        - Скажи лучше: поздненько.
        - Гд? же? Мы съ тобою однокурсники, a мн? еще н?тъ сорока.
        Симеонъ горько усм?хнулся.
        - Хорошъ женихъ - въ сорокъ л?тъ! Но что д?лать? Раньше я не им?лъ права. Я никогда не могъ вообразить ее - въ б?дности, безъ комфорта.
        - Ахъ, - удивился Вендль - такъ и нев?ста уже есть на прим?т?Не зналъ. Поздравляю!
        - Не съ ч?мъ, - спокойно возразилъ Симеонъ. - Я еще самъ не знаю, кто она будетъ.
        - Позволь, ты сказалъ…
        Симеонъ объяснилъ:
        - Жену свою вообразить б?дной не могу я. Понимаешь? Вообще жену, кто бы она ни была.
        - Такъ женился бы на богатой, - усм?хнулся Вендль. - Съ твоей фамиліей - легко. Симеонъ, стоя y новаго шкафа, медленно качалъ головою и говорилъ съ глубокимъ уб?жденіемъ.
        - Это я за подлость считаю. Богатъ долженъ быть я, a не жена. Пусть она будетъ мн? вс?мъ обязана, какъ птичка въ готовомъ гн?зд?.
        Онъ любовно погладилъ красивое гладкое, точно кровью облитое, дерево шкафа ц?пкою рукою своею, съ кр?пкими, нервными, чуть изогнутыми пальцами когтями, и продолжалъ мягкимъ, пониженнымъ голосомъ:
        - Когда я женюсь, Вендль, ты не узнаешь меня. Я всю душу свою вложу въ семью мою.
        - Милый мой, да ты, оказывается, тоже идеалистъ въ своемъ род?- насм?шливо удивился Вендль.
        - Я семьянинъ по натур?. Настолько люблю семью, что до сихъ поръ не см?лъ приближаться къ ея святын?. А, между т?мъ, я мечтаю о женитьб? съ восемнадцати л?тъ. И въ университет?, и посл?… всегда! Объ этакой, знаешь ли, простой, красивой, дворянской женитьб?, по тихой, старомодной любви, которая теплится, какъ лампадка предъ иконой.
        - Да, - усм?хнулся Вендль. - Это хорошо, что ты насл?дство получилъ. Въ наше время подобной лампадки безъ пятисотъ тысячъ не засв?тишь.
        Симеонъ не слушалъ его ироническихъ a parte. Гладя и лаская любезный шкафъ свой, онъ задумчиво говорилъ, глядя въ полировку, какъ въ зеркало:
        - Странна моя судьба, Вендль. Я - семьянинъ, a къ сорока годамъ пришелъ старымъ холостякомъ. Всю жизнь я маялся, какъ добычникъ, по ненавистнымъ го родамъ, a в?дь я, весь, челов?къ земли. Съ головы до ногъ - баринъ. Хозяинъ. Усадебникъ.
        - Идилліи жаждешь?
        Симеонъ одобрительно склонилъ голову.
        - Да, чего нибудь врод? семьи Ростовыхъ изъ «Войны и Мира» или хоть Левиныхъ въ
«Анн? Карениной».
        Вендль, съ усм?шкою, возразилъ:
        - Боюсь, мой другъ, что въ усадьб? Левина сей часъ стоить усмирительный отрядъ, a клавесинъ Наташи Ростовой перепиленъ пополамъ пейзанами во время аграрнаго погрома.
        Но Симеонъ продолжалъ мечтать - и даже лицомъ проясн?лъ.
        - Десятинъ триста верстахъ въ пятнадцати отъ жел?зной дороги. Старинный барскій домъ. Липовая аллея. Конскій заводъ. Патріархальные сос?ди. Подъ большіе праздники - домашняя всенощная.
        - Или - красный п?тухъ, - вставилъ неумолимый Вендль.
        - По воскресеньямъ - семейный вы?здъ въ церковь…
        - Если въ субботу мужички не подс?кли лошадямъ ножныя сухожилія.
        - Встр?чные крестьяне кланяются…
        - Ну, ужъ это - изъ историческаго музея!
        Симеонъ очнулся, какъ отъ сна, мрачно взглянулъ на Вендля, исказился лицомъ и сказалъ, тряхнувъ въ воздух? кулакомъ, точно кузнецъ молотомъ:
        - У меня закланяются.
        II
        Въ то время, какъ Симеонъ и Вендль бес?довали о д?лахъ своихъ въ кабинет?, a въ зал? шум?ла и спорила вокругъ младшихъ братьевъ Сарай-Бермятовыхъ, исключеннаго студента Матв?я и не только исключеннаго, но и разыскиваемаго техника Виктора, пестрая, разношерстная, мужская и женская, учащаяся молодежь, - въ одной изъ проходныхъ комнатъ между кабинетомъ и залою, почти безмебельной и съ повисшими въ лохмотьяхъ, когда-то дорогими обоями, тускло осв?щенной малосильною лампою подъ зеленымъ абажуромъ, лежалъ на весьма шикарной, дорогимъ краснымъ мебельнымъ бархатомъ обитой, кушетк?, прикрытый полосатымъ тонкимъ итальянскимъ од?яломъ изъ шелковыхъ оческовъ, молодой челов?къ л?тъ 27, очень похожій на Симеона. Такой же желтый, черный, но съ еще бол?е безпокойнымъ, раздражительно подвижнымъ взглядомъ, ни секунды не стоявшимъ твердо, все блуждавшимъ, - безц?льно и какъ бы съ досадою невольной каждый разъ ошибки, - съ предмета на предметъ… Словно глазамъ молодого челов-ка встр?чалось все не то, что надо, a того, что онъ, въ самомъ д?л?, искалъ, никакъ не могъ вокругъ себя найти. Подл?, на в?нскомъ стул?, сид?лъ
офицеръ въ п?хотномъ мундир?, грузный блондинъ между тридцатью и тридцатью пятью годами, краснолицый, долговязый и преждевременно лысоватый со лба и висковъ, что д?лало огромными уши его, совс?мъ ужъ не такъ большія отъ природы. Первое впечатл?ніе отъ офицера этого было: вотъ такъ баба въ мундир?! И, только внимательно вглядываясь въ его ран?е времени состар?вшееся, нетрезвое лицо, можно было открыть въ уголкахъ губъ подъ темнорыжими усами, въ разр?з? добродушныхъ желтокрасныхъ глазъ, въ линіи татарскихъ скулъ, н?что какъ будто тоже Сарай-Бермятовское, но расплывшееся, умягченное, безхарактерное… Офицеръ быль второй по старшинству за Симеономъ, брать, - Иванъ Сарай-Бермятовъ, лежащій молодой челов?къ - третій, Модестъ. Въ семь? Сарай-Бермятовыхъ они двое составляли, такъ сказать, среднюю группу. Много младше Симеона и много старшіе остальныхъ братьевъ и сестеръ, они жили обособленно отъ перваго и другихъ и были очень дружны между собою. То есть, в?рн?е сказать: Иванъ былъ н?жн?йше влюбленъ въ брата Модеста, котораго искренно считалъ умн?йшимъ, учен?йшимъ, красив?йшимъ, изящн?йшимъ и благородн?йшимъ
молодымъ челов?комъ во всей вселенной. A Модестъ благосклонно позволялъ себя обожать, весьма деспотически муштруя за то податливаго Ивана.
        Сейчасъ между ними происходилъ довольно горячій споръ. Модестъ вчера вернулся домой поздно и, по обыкновенію пьяный. Утромъ съ похмелья былъ злой. А, со злости, принялся, за чаемъ, дразнить старшую сестру, юную красавицу Аглаю, нарочно разсказывая ей невозможно неприличные анекдоты, такъ что та расплакалась и, - бросивъ въ него полотенцемъ, - ушла вонъ изъ комнаты. A Модестъ, отъ злости-ли, отъ стыда-ли за себя, вытащилъ изъ буфета графинъ съ коньякомъ и опять напился. И вотъ теперь, снова выспавшись, дрожитъ отъ алкогольной лихорадки и нервничаетъ, кутаясь въ итальянское полосатое шелковое од?яло. Иванъ уговаривалъ Модеста извиниться предъ сестрою, когда Аглая вернется изъ по?здки: она, въ номинальномъ качеств? хозяйки дома, вотъ уже въ теченіе ц?лой нед?ли у?зжала каждое утро на поиски дачи и возвращалась только съ вечернимъ по?здомъ, посл? десяти часовъ. Модестъ капризничалъ, доказывая, что Аглая сама оскорбила его, бросивъ въ него полотенцемъ, a что онъ - р?шительно нич?мъ не виноватъ:
        - Что за лицем?ріе? Читаетъ же она Кузьмина и Зиновьеву-Аннибалъ… Я выражался очень сдержанно… У нихъ все это изображено откровенн?е.
        - Неловко такъ, Модестъ. Ты уже слишкомъ. Все таки, сестра… д?вушка…
        Модестъ сильно повернулся на кушетк? своей и, приподнявшись на локт?, сказалъ съ досадою:
        - A чортъ-ли ей велитъ оставаться въ д?вушкахъ? Шла бы замужъ. Чего ждетъ? Дяденька помре. Зав?щаніе утверждено. Приданое теперь есть.
        Иванъ потупился и скромно возразилъ:
        - Не велики деньги, Модестъ. По зав?щанію дяди, Агла? приходится всего пять тысячъ.
        Модестъ презрительно засм?ялся и сд?лалъ гримасу.
        - Отче Симеонтій изъ своихъ прибавить. Ему выгодно поскор?е свалить съ плечъ обузы опекъ родственныхъ. Недолго намъ въ куч? сид?ть.
        - Да, - вздохнулъ Иванъ, - разлетимся скоро. Сестры - замужъ, я - за полкомъ, куда-нибудь на западную границу…
        - Матв?й и Викторъ - въ тюрьму, либо на каторгу, - въ тонъ ему продолжалъ Модестъ.
        - Типунъ теб? на языкъ.
        Но Модестъ, см?ясь, откинулся на спину и, потягиваясь, какъ молодой котъ, сказалъ съ уб?жденіемъ и удовольствіемъ:
        - Одинъ я при Симеон? до конца жизни своей пребуду.
        - Врядъ-ли, - возразилъ Иванъ, качая облыс?лой и оттого ушастой головой. - Не очень-то онъ тебя обожаетъ.
        - Именно потому и не уйду отъ него. Нуженъ же ему какой-нибудь тернъ въ лаврахъ его поб?днаго в?нца. Вотъ мн? и амплуа. Онъ въ Капернаумъ - я въ Капернаумъ. Онъ во Іерихонъ, и я во Іерихонъ. Какъ бишь это? Тріумфаторъ Цезарь! Помни, что ты все таки челов?къ… Я его! Вотъ ты увидишь, Жанъ Вальжанъ: я его!.. Дай ка мн? папиросу!
        Онъ лежалъ, курилъ и, молча, улыбался.
        Иванъ долго мялся на стул? своемъ. Наконецъ спросилъ:
        - Ты уже р?шилъ, какъ устроить капиталъ свой?
        - Насл?дственный-то? - небрежно откликнулся Модестъ.
        - Благопріобр?теннаго, сколько мн? изв?стно, ты не им?ешь.
        - Уже устраиваю. Черезъ банкъ Эмиліи Вельсъ и K°.
        Иванъ не то испуганно, не то восторженно вытаращилъ наивные глаза свои.
        - Фю-ю-ю! На м?сяцъ хватить!
        - За то воспоминаній и мечты - потомъ на всю жизнь.
        Модестъ з?внулъ, закрылъ глаза и продолжалъ, закинувъ руки за голову:
        - На что мн? капиталъ, Иванъ? Диванъ и мечта вотъ все, что мн? нужно.
        - Мечтою сытьъ не будешь.
        - Буду. Отче Симеонтій не допуститъ, чтобы Модестъ Сарай-Бермятовъ, родной братъ его, босячилъ на Толкучк?. Noblesse oblige. И од?нетъ, и обуетъ, и кровъ дастъ.
        - Со скрежетомъ зубовнымъ.
        - Это наплевать.
        Умолкли. Модестъ дремалъ. Иванъ смотр?лъ на него съ любовью и тоскливо, н?жно, подъ тихую лампу, думалъ. Потомъ сказалъ:
        - Какъ странно, что ты и Симеонъ - д?ти однихъ родителей.
        - По крайней м?р?, одной матери, - л?ниво отозвался Модестъ. - Производители достов?рны только въ государственномъ коннозаводств?. Тамъ контроль.
        Иванъ покрасн?лъ и, въ самомъ д?л? недовольный, зам?тилъ почти басомъ, стараясь быть учительнымъ и суровымъ:
        - Аглая права: ты становишься невозможенъ.
        A Модестъ говорилъ л?ниво, точно бредилъ:
        - Я - мечтательная устрица. При чемъ тутъ былъ почтенный родитель, утверждать не см?ю. Но, что касается мамаши, полагаю, что она родила меня исключительно для семейнаго равнов?сія, устыдясь, что раньше дала жизнь такому волку, какъ Симеонъ. Міръ, другъ мой Ваня, красенъ встр?чею контрастовъ.
        - О, въ такомъ случа?, наша семья - красавица изъ красавицъ! - засм?ялся Иванъ…
        A Модестъ продолжалъ:
        - Подросткомъ, я любилъ ми?ологію, потому что она - міръ контрастовъ. Быкъ похищаетъ Европу, Пазифая влюбляется въ быка. Кентавры, сфинксы. Я благодаренъ Симеону, что онъ далъ мн? классическое образованіе. Оно развило мою фантазію и выучило меня мечтать. Половина т?ла - женщина, половина - левъ со зм?инымъ хвостомъ… Помнишь, въ университет? я писалъ рефератъ о шабашахъ в?дьмъ?
        - Раньше, кажется, о нравахъ во Франціи при регент??
        - Начиналъ.
        - И о маркиз? де-Садъ? - чуть улыбнулся Иванъ.
        - Было, - кивнулъ Модестъ.
        - Темы у тебя!
        - Кого что интересуетъ, - холодно возразилъ Модестъ и ловко швырнулъ папиросу черезъ комнату на м?дный листъ y печки. Иванъ, качая головою, такъ что она ушами, какъ лопастями мельничнаго крыла, размахивала на ст?нной т?ни, говорилъ съ упрекомъ:
        - Да ужъ хоть бы кончалъ. A то все - начала да наброски, вступленія да отрывки
        Модестъ согласно кивалъ носомъ въ тактъ его словамъ: знаю, молъ, что скажешь, все заран?е знаю! Не трудись! И - искреннимъ, дов?рчивымъ голосомъ, нисколько не похожимъ на тотъ, которымъ онъ говорилъ раньше, - носовой, искусственно насм?шливый, условный, точно y актера, играющаго фатовъ на сцен?, отв?чалъ:
        - У меня слишкомъ быстрое воображеніе. Формы чудовищныхъ контрастовъ летятъ, обгоняютъ слова. Образы остаются въ голов?, л?нясь выскользнуть на бумагу. Я не писатель, я мечтатель. Грезу я чувствую осязательно, какъ знаешь, бываетъ во сн?. Я не думаю, чтобы въ Европ? былъ поэтъ, который жилъ бы въ такой яркой см?н? образовъ, какъ я. Но все это остается y меня въ мечт?, въ дум?, въ головъ. Слова трудны и б?дны, a перо скучно и мертво.
        - Отъ подобныхъ мечтаній, мой милый, недолго съ ума сойти, - нравоучительно зам?тилъ Иванъ. Модестъ засм?ялся.
        - Эка ч?мъ испугалъ! Да, можетъ быть, я уже сошелъ?
        - Нехорошо. Запрутъ! - погрозилъ Иванъ. Модесть, словно серьезно прося, качалъ головою съ видомъ насм?шливо-укоризненной самозащиты въ д?л?, заран?е и ув?ренно выигранномъ:
        - Ну, вотъ? кому м?шаетъ смирный сумасшедшій? О, люди! Оставьте Модеста Сарай-Бермятова его дивану и ми?ологіи и идите прочь.
        - Но, в?дь, въ одинъ прескверный день, вставши съ дивана, ты въ состояніи прод?лать такую ми?ологію, что вс? прокуроры ахнуть?
        Модестъ посмотр?лъ на брата внимательно, нахмурился и отвелъ глаза.
        - Гм… A ты, Иванъ, однако, не такъ наивенъ, какъ кажешься. Но… Ваня! оставь сомн?нья! - зап?лъ онъ изъ «Лоэнгрина». - Н?тъ. Я трусъ. Воображеніе никогда не диктуетъ мн? желаній, настолько сильныхъ, чтобы перейти въ д?йствіе. Съ меня совершенно достаточно моего бреда.
        - И съ женщинами ты такъ?
        - Больше, нежели въ чемъ либо другомъ… Меня еще въ гимназіи Воображалкинымъ прозвали… Помнишь, товарищи, въ седьмомъ, восьмомъ класс? уже непрем?нно женщинъ знали… иные съ пятаго начали. По публичнымъ домамъ скитались, горничныхъ, швеекъ подманивали… Я никогда…
        - Не то, что теперь? - поддразнилъ Иванъ, ухмыляясь и шевеля темно-рыжими усами.
        Но Модестъ возразилъ съ сильною досадою:
        - A что теперь? То же, что и тогда…
        Иванъ искренно расхохотался и возразилъ:
        - Извини меня, Модестъ, но это отъ тебя см?шно слушать. Словно я тебя не знаю? Не мало вм?ст? валандались. Такихъ распутныхъ, какъ ты, поискать.
        - A полно, пожалуйста! - съ досадой возразилъ Модестъ, нетерп?ливо шевелясь на кушетк?. - Много ты понимаешь… Создали ложную репутацію и носятся! Воображаютъ! Подумаешь, за что!.. У насъ это легко… Разд?лъ челов?къ спьяну женщину въ заведеніи до совершеннаго декольтэ, да вылилъ на нее бутылку шампанскаго, чтобы посмотр?ть, какъ золотое вино течетъ по розовой кож?, - вотъ ужъ и готовъ Калигула, а то и весь Неронъ.
        - Однако, согласись, ц?ломудренный братъ мой, не всякій же и на подобные души посягаетъ. Надо им?ть особое предрасположеніе, чтобы находить удовольствіе…
        - Ахъ, оставь! Раздражаешь… Терп?ть не могу, когда люди говорятъ о томъ, въ чемъ они не смыслятъ, извини меня, ни уха, ни рыла, и повторяютъ м?щанскую ерундовую мораль… Предрасположеніе какое-то выдумалъ - надо им?ть!.. Дай папироску!
        Онъ закрылъ глаза и, куря, ворчалъ сквозь зубы:
        - Предрасположенія-то - увы! - сколько угодно… Ты думаешь: я на предрасположеніе свое сердитъ? Напротивъ, очень папеньк? съ маменькою благодаренъ. Чрезъ то, что ты называешь предрасположеніемъ, мн? только и интересно жить. Я наблюдаю себя и открываю въ себ? ц?лый міръ… ц?лый адъ… Понимаешь? Гляд?ться въ адъ - это жутко и хорошо… Предрасположеніе - это задорный лучъ поэзіи, падающій въ черную глубину души. Но - вотъ, что касается воли… д?йственнаго импульса осуществляющей воли…
        Онъ глубоко вздохнулъ и живо заговорилъ, дымя папироской:
        - Повторяю теб?: я трусъ… Воображалкинымъ во шелъ въ жизнь - Воображалкинымъ и уйду изъ нея… Засид?вшихся въ д?вахъ барышенъ дразнятъ, что он? все карты раскидываютъ на трефоваго короля… Вотъ и я такъ-то гадаю, братъ мой… У какого это писателя чиновники, вм?сто игорныхъ картъ, играли въ винтъ фотографическими карточками?
        - У Чехова.
        - Разв?Я ожидалъ: нов?е. Кой чортъ? Неужели я еще Чехова помню? В?дь это сто л?тъ тому назадъ! Впрочемъ, теб? и книги въ руки. Вы, офицерство, ужасные консерваторы. Если читаете, то непрем?нно какое-нибудь старье… Такъ вотъ, любезный братъ мой Иванъ, y меня въ голов?, изо дня въ день, изъ часа въ часъ, идетъ такая же воображаемая игра фотографическими карточками. И каждый, a въ особенности каждая, кто становится мн? изв?стенъ, непрем?нно попадаетъ въ эту мою фантастическую колоду и начинаетъ играть въ ней изв?стную роль… Понимаешь? Вотъ гд?, если теб? угодно знать, я, д?йствительно, могу быть развратенъ. Ты не пов?ришь, какіе см?лые ходы я придумываю въ этихъ воображаемыхъ фотографическихъ пасьянсахъ моихъ, въ какой дерзкій и безстыдный шабашъ способенъ я см?шать мою колоду… И этотъ бредъ волнуетъ меня, Иванъ, - признаюсь теб?: это волнуетъ и удовлетворяетъ…
        Онъ подумалъ и, сильно куря, прибавилъ:
        - Больше, ч?мъ настоящее, живое, больше, ч?мъ жизнь… Ты меня видалъ въ а?инскихъ ночахъ, - и, вонъ, аттестацію даже выдаешь, что я исключительно распутенъ… Но если-бы я могъ разсказать теб?, показать, какъ все это y меня въ мозгу сплетается, свивается и танцуетъ… вотъ тогда бы ты понялъ, гд? онъ - настоящій то изобр?тательный восторгъ наслажденія… Т?ло наше дрянь, Иванъ! что можетъ т?ло? Гр?шить до дна ум?етъ только мысль. Когда мысль - одинокая мысль тонетъ въ вождел?ніяхъ, какая тамъ къ чорту, въ сравненіи, нужна теб? а?инская ночь!..
        - Ты сойдешь съ ума, Модестъ! ты сойдешь съ ума! - печально твердилъ Иванъ, глубокомысленно качая головой.
        Модестъ не отв?чалъ. Иванъ конфузно потупился.
        - Тогда я не понимаю, - робко сказалъ онъ. - Тогда… вотъ ты говорилъ на счетъ капитала… Тогда зач?мъ теб? тратиться на Миличку Вельсъ?
        - Ба! - небрежно возразилъ Модестъ. - Да в?дь она, если хочешь, тоже что-то врод? бреда. Жрица богини Истаръ. Я положительно уб?жденъ, что уже зналъ ее три тысячи л?тъ тому назадъ въ Сузахъ.
        Онъ с?лъ на кушетк?, сбросивъ съ ногъ од?яло, и весело посмотр?лъ на Ивана оживившимися, значительными глазами.
        - Знаешь, - почти радостнымъ голосомъ сказалъ онъ, - знаешь? Вотъ я вижу: ты меня ея любовникомъ считаешь. A в?дь, между т?мъ, вотъ теб? честное слово: я никогда ея не им?лъ. Если, конечно, не считать того, что было между нами въ Сузахъ.
        Иванъ пожалъ плечами.
        - Еще глуп?е.
        Модестъ отвернулся отъ брата съ презрительнымъ вздохомъ, опять вытянулся вдоль кушетки и произнесъ менторскимъ тономъ, лежа къ Ивану спиной:
        - Глупъ ты. Не понимаешь мучительныхъ восторговъ неудовлетворяемой жажды. Ты никогда не испытывалъ желанія прибить женщину, къ которой y тебя страсть?
        Иванъ смутился.
        - Да съ какой же стати?
        - Никогда? - капризнымъ голосомъ настаивалъ Модестъ.
        Иванъ даже бурый сталъ отъ румянца.
        - Видишь-ли… Если хочешь… То есть… Вскор? посл? производства… въ полку…
        - Ну? - живо обернулся къ нему Модестъ.
        - Да ничего особеннаго… Одна этакая… ну, д?вка то есть… часы y меня стащила…
        - Ну? - уже разочарованно повторилъ Модестъ.
        - Ну, не выдержалъ, далъ по рож?. Не воруй.
        - Въ кровь? - жадно спросилъ Модестъ, какъ бы хватаясь хоть за сію-то посл?днюю надежду на сильное ощущеніе.
        - Сохрани Богъ! - съ искреннимъ испугомъ воскликнулъ Иванъ. - Что ты! Я и то потомъ чуть со стыда не сгор?лъ.
        - Слизнякъ!.. - со вздохомъ отвернулся Модестъ и долго молчалъ. Потомъ, окружаясь дымомъ, произнесъ порывисто и глухо, такъ что даже напомнилъ манеру Симеона:
        - Когда я съ Эмиліей, мн? хочется только бить ее.
        - Неужели позволяетъ? - изумился Иванъ.
        Этотъ простодушный вопросъ засталъ Модеста врасплохъ.
        - М-м-м… - промычалъ онъ. - Я мечтаю, что позволяетъ.
        - То-то… - столь же простодушно успокоился Иванъ. - У нея такіе глаза, что скор?е отъ самой дождешься.
        Но Модестъ уже оправился, найдя подходящую карту въ фантастической колод? своей, и возразилъ съ упоеніемъ:
        - Въ этомъ то и шикъ. Мечтать, будто ты истязаешь гордое и властное существо, это настолько прекрасно и тонко, что ты не въ состояніи даже вообразить своими бурбонскими мозгами. Ты об?даешь y нея завтра?
        - Куда мн? съ вами!.. Вы - большіе корабли, a я маленькая лодочка.
        - Посл? об?да нав?рное будутъ тройки. Дай-ка мн? взаймы рублей пятьдесятъ.
        - Ей Богу, y самого - только десять, - сконфузился Иванъ. - Если хочешь, возьми семь. Я какъ нибудь… того… ничего… трешницей обойдусь.
        - Чортъ съ тобой. Возьму y Скорлупкина. Этотъ болванъ всегда при деньгахъ.
        - Съ тридцати-то рублеваго жалованья?
        - A хозяйскій ящикъ на что? Вс? приказчики воры.
        - Гмъ… - замялся Иванъ. - Одолжаться подобными деньгами щекотливо, Модестъ.
        - Деньги - не дворяне, родословія не помнятъ, - спокойно з?внулъ Модестъ.
        - Но - если ты самъ ув?ренъ, что краденыя?
        - Н?тъ, такого штемпеля я на нихъ не видалъ.
        - Тогда - зач?мъ бросать т?нь на Скорлупкина?
        - A что, онъ завянетъ, что-ли, отъ т?ни моей?
        - Да, конечно, не расцв?тетъ. Я не понимаю, какъ можно такъ неосторожно обращаться съ чужою репутаціей.
        - Охъ, ты! Блаженъ мужъ, иже и скоты милуетъ!
        - Скорлупкинъ совс?мъ не скотъ. Хотя необразованный и см?шной немножко, но очень услужливый и милый молодой челов?къ.
        - Относительно челов?чества его я оставляю вопросъ открытымъ, - з?вая съ воемъ, сказалъ Модестъ. - A вотъ, что y него рыло красное и лакированное, - это в?рно. И что, вм?сто рукъ, y него красно-бурыя потныя копыта какія-то, это тоже сомн?нію не подлежитъ. И что, съ этимъ-то краснымъ рыломъ и этими-то копытами, онъ изволилъ влюбиться въ нашу Аглаю, - это безспорн?йшая истина номеръ третій.
        - Есть! это есть! - добродушно засм?ялся Иванъ. - Этакій комикъ!.. Очень зам?тно есть.
        По лицу Модеста проползла странная больная гримаса, которую онъ посп?шилъ скрыть въ шутовской, цинической усм?шк?.
        - Когда Аглая выйдетъ замужъ, - сказалъ онъ - погаснетъ большой рессурсъ моихъ скудныхъ средствъ. У меня правило: кто въ нее влюбленъ, - сейчасъ денегъ занять.
        - До Григорія Скорлупкина включительно?
        - Почему н?тъ? Влюбленный не хуже другихъ. Мн? онъ даже предпочтительно нравится. Я ему сочувствую. Я желалъ бы, чтобы онъ им?лъ усп?хъ. Аглая и онъ - это пикантно. Что-то изъ балета «Красавица и зв?рь».
        Глаза y него, когда онъ говорилъ это, были туманные, испуганные, a голосъ глухой, лживый, скрывающій.
        - И тутъ контрастъ? - усм?хаясь, намекнулъ Иванъ на давешній разговоръ.
        - И яркій, - сухо сказалъ Модестъ.
        - Но безнадежный.
        Модестъ долго молчалъ. Потомъ возразилъ тономъ холоднымъ и скучающимъ.
        - Вотъ слово, котораго моя ми?ологія не признаетъ.
        Иванъ неодобрительно закачалъ головою.
        - Пустословъ ты, Модестъ. Умн?йшая ты голова, честн?йшее сердце, образованн?йшій челов?къ, вотъ есть y тебя эта черточка - любишь оболгать себя пустымъ словомъ. Ну, хорошо, что говорится между нами, одинъ я слышу тебя. А, в?дь, послушай кто посторонній, - подумаетъ, что ты, въ самомъ д?л?, способенъ - такъ вотъ, для спектакля одного курьезнаго - родную сестру какому нибудь чучел? Скорлупкину отдать…
        Модестъ л?ниво слушалъ, закинувъ руки подъ голову, и улыбался презрительно, высоком?рно.
        - Такъ ты принимаешь это во мн?, какъ пустыя слова? - произнесъ онъ протяжно, полный неизм?римаго превосходства. - Ахъ, ты младенецъ тридцатил?тній! Ну, и да благо ти будетъ, и да будеши долгол?тенъ на земли… Дай-ка папиросу, младенецъ!
        Онъ помолчалъ, закуривая. Потомъ продолжалъ важно, угрюмо:
        - Иногда, мой любезный, я такъ пугаюсь себя, что мн? и самому хочется, чтобы это были только пустыя слова… Но… Есть что то, знаешь, темное, первобытное въ моей душ?… какая то первозданная ночь… Ко всему, что въ ней клубится, что родственно мраку, гніенію, тл?нію, меня тянетъ непреодолимою, противъ воли, симпатіей… Я челов?къ солнечной в?ры, другъ Иванъ, я былъ бы счастливъ сказать о себ?, какъ Бальмонтъ:
        Я въ этотъ міръ пришелъ, чтобъ вид?ть солнце…
        Но - представь себ?: я больше всего люблю вид?ть, - наоборотъ - какъ солнце меркнетъ и затм?вается, какъ его поглощаетъ драконъ черной тучи, высланный на небо враждебною ночью… Когда я еще в?рилъ и былъ богомоленъ, то часто, за об?днею, дьяволъ смущалъ меня сладкою мечтою: какъ хорошо было бы перевернуть весь этотъ блескъ, золото, св?тъ на сумракъ и кровь черной массы… Скажи, Иванъ: ты помнишь, какъ зародилась въ теб? первая половая мечта?
        - Ну, вотъ, что вздумалъ спрашивать, - добродушно сконфузился Иванъ.
        - Однако?
        - Чортъ ли упомнитъ… глупости всякія…
        - Н?тъ, ты припомни!..
        - Да, ей Богу, Модестъ… Что тутъ вспоминать?… Никогда ничего особеннаго… Я, в?дь, не то, что вашъ брать, утонченный челов?къ…
        - Да, в?дь, не чурбанъ же ты, однако, и не зв?рь, которому природа указала для этихъ эмоцій инстинктивные сроки. В?дь всколыхнуло же въ теб? что нибудь идею пола, былъ какой-нибудь толчокъ, который однажды внезапно сд?лалъ тебя изъ безполаго мальчишки мужчиною и указалъ дорогу къ наслажденію…
        Иванъ, красн?я и даже съ каплями пота на лбу, теръ ладонью свою раннюю лысину.
        - Разум?ется, былъ…
        - Ну?
        - Да р?шительно ничего н?тъ интереснаго… какъ вс?…
        - Мн? интересно, - капризно, съ св?тящимися глазами, приказалъ Модестъ. - Я требую, чтобы ты разсказалъ… Мн? это надо. Какъ новый челов?ческій документъ. Я теперь собираю коллекцію такихъ начинаній…
        - Для твоего философскаго труда? - съ благогов?ніемъ спросилъ Иванъ.
        Модестъ прикрылъ глаза и съ растяжкою произнесъ:
        - Да, для будущаго моего философскаго труда…
        Противъ этого аргумента Иванъ уже никакъ не въ силахъ былъ протестовать: если-бы т?мъ могъ сод?йствовать будущему философскому труду Модеста, онъ охотно позволилъ бы пов?сить себя на отдушник? за шею даже на немыленной бичевк?. Научная ц?ль допроса сняла съ него стыдъ, и онъ д?ловито и обстоятельно изложилъ, будто рапортовалъ по служб? начальству, постоянно, посл? каждой фразы, понукая память свою, точно отв?чая нетвердо въ ней улегшійся, лишь механически усвоенный, урокъ.
        - Ну-съ, было мн? пятнадцать л?тъ, ну-съ. Ну-съ, Епистимія тогда была молодая, ну-съ. Ну-съ, Симеонъ прі?халъ изъ университета на каникулы, ну-съ. Зач?мъ, я думаю, они все вдвоемъ въ малину прячутся, ну-съ. Ну-съ, и однажды подкрался, подсмотр?лъ ихъ въ малин?, ну-съ… Только и всего…
        - Только и всего? - разочарованно повторилъ Модестъ. - И это твое первое мужское волненіе?
        - Ужъ не знаю, первое-ли, пятое-ли… Только это я помню, a другія позабылъ… Можетъ, и было, что… Позабылъ!.. Я теб? говорю, Модестъ, - жалостно извинился онъ, - простой я челов?къ, ужъ какая y меня психологія! Казарма!
        - Д-да, Оскаромъ Уайльдомъ теб? не бывать, - пренебрежительно проц?дилъ сквозь зубы, съ закушенною въ нихъ папиросою, Модестъ. - И в?чно то y васъ - напрямикъ: женщина… самка… бурбоны вы вс?!.. всегда наглядная, грубая, пошлая женщина… Ф-фа!
        Онъ подумалъ, вынулъ папиросу изо рта, перешвырнулъ ее черезъ комнату на м?дный листъ и, значительно глядя на брата, сказалъ:
        - Во мн? первую половую мечту пробудилъ Гаршина разсказъ… «Сказка о жаб? и роз?«… Помнишь?.. Ну? что же ты вытаращилъ на меня свои выразительные поручицкіе глаза?..
        - Очень помню, Модестъ… Но… но… извини меня… Я никакъ не могу взять въ толкъ: Гаршинъ - и половая мысль… р?шительно не вяжется, брать… Сказка отличная… трогательн?йшая сказка, можно сказать… Но - хоть убей… что же есть тамъ такого?
        - Я такъ и зналъ, что ты ничего не поймешь!.. Никто не понимаетъ…
        Модестъ прикрылъ глаза рукою и мечтательно про скандировалъ слогъ за слогомъ:
        - «И вдругъ, среди звонкаго и н?жнаго рокота соловья, роза услышала знакомое хрип?ніе:
        - Я сказала, что слопаю, и слопаю!.» …Брр! - онъ странно содрогнулся и, помолчавъ, спросилъ съ насм?шкою:
        - Твои симпатіи, конечно, вс? на сторон? этой пышноцв?тной красавицы, погибающей д?вственной розы?
        - Конечно, да, Модестъ, - изумился Иванъ. - Полагаю… какъ вс?… Иначе быть не можетъ…
        - Ну, да… еще бы… «какъ вс?!» «иначе быть не можетъ!» - презрительно передразнилъ Модестъ, поворачиваясь къ нему спиною, къ ст?н? - лицомъ.
        - Не жаб? же сочувствовать, Модестъ!..
        Модестъ выдержалъ долгую паузу и возразилъ съ длинною, мечтательною растяжкою:
        - Жаб?, сочувствовать нельзя… н-н?тъ, не то, чтобы нельзя… трудно… Есть въ челов?ческой душ? что-то такое, что… ну, словомъ, почему - въ конц? концовъ какъ оно ни интересно - a не признаешься въ томъ… неудобно сочувствовать жабъ!.. Но когда с?рая, жирная жаба хочетъ отправить въ брюхо свое ц?ломудренный цв?токъ, на которомъ улетавшая утренняя роса оставила чистыя, прозрачныя слезинки, - это… это… любопытно, Иванъ! Клянусь теб? лысиною твоею, - чрезвычайно развлекательно и любопытно…
        Странно см?ясь, повернулся онъ къ Ивану, поднялся на локт?, a въ глазахъ его мерцали нехорошіе огни, и на скулахъ загор?лся румянецъ.
        - Ты пойми, - сквозь неестественный сухой см?хъ говорилъ онъ, - в?дь я не то, чтобы… в?дь и мн? жаль розы… И тогда вотъ, какъ я теб? сказалъ, жаль было, и теперь жаль… И лепестки подъ слезинками росы ц?ню, и ароматъ, который даже жабу одурманилъ… все… Но только мн? всегда ужасно было - и сейчасъ вотъ досадно - на эту противную д?вчонку, которая такъ преждевременно отшвырнула жабу отъ розы концомъ башмака…
        - Если-бы она не отшвырнула, жаба слопала бы розу, - глубокомысленно зам?тилъ Иванъ.
        Модестъ возразилъ съ т?мъ же двусмысленнымъ, больнымъ см?хомъ:
        - Ну, ужъ и слопала бы… Авось, не всю… Можетъ быть, такъ только… на пробу… лепестокъ бы, другой укусила?..
        Изъ корридора послышались голоса. Вошли Симеонъ и Вендль. Симеонъ, оживленный хорошими д?ловыми новостями, былъ въ дух?, - вошелъ сильный, широкоплечій, стройный, съ гордо поднятой головой. Вендль ковылялъ за нимъ потихоньку, - странная, сказочная фигура добраго черта, наряднаго и изысканнаго, въ грустномъ, но притягивающемъ уродств? своемъ. При вид? братьевъ, выраженіе лица Симеонова изъ поб?днаго см?нилось въ саркастическое, однако еще не злое. Ужъ очень онъ былъ въ дух?.
        - Лежишь? - сатирически обратился онъ къ Модесту, оскаливая въ черной рам? усовъ и бороды зубные серпы свои. Тотъ взглянулъ въ пространство вверхъ и равнодушно отв?тилъ:
        - Лежу.
        - Сидишь? - повернулся Симеонъ къ Ивану. Тотъ поежился и промямлилъ:
        - Сижу.
        Симеонъ тихо засм?ялся.
        - Полюбуйся, Вендль: хороши душки? Этакъ вотъ они y меня съ утра до вечера. Одинъ, по диванамъ валяясь, нажилъ пролежни на бокахъ. Другой, ему внимая, какъ оракулу, по стулу въ сутки насквозь просиживаетъ. Если-бы не курили, такъ и за людей почесть нельзя. Хоть бы вы въ пикетъ, что-ли, играли или бильбоке завели.
        - Купи, будемъ играть, - угрюмо возразилъ Иванъ.
        - Коттаббосъ лучше. Купи греческій коттаббосъ! - холодно посов?товалъ Модестъ.
        - Хотите сигаръ, ребята? - посп?шилъ ласково вм?шаться Вендль, видя, что правую щеку Симеона передернуло, и, значить, онъ, того и гляди, сейчасъ разразится филиппикой.
        - Давай, - оживился Модестъ. - Я тебя люблю, Вендль. Ты дешевле полтинника не куришь.
        - Подымай выше. По рублю штучка. Вчера сотню кліентъ подарилъ.
        - Не давай, - сказалъ Симеонъ.
        - Отчего? Мн? не жаль.
        Симеонъ язвительно оскалился.
        - Да в?дь нищимъ на улиц? ты по рублю не подаешь?
        - Подавалъ бы, - добродушно извинился Вендль, - да рубли не самъ фабрикую, a казенныхъ не напасешься.
        - Такъ и не дари лежебокамъ рублевыхъ сигаръ.
        - Сравнилъ! - засм?ялся сконфуженный Вендль.
        Но Симеонъ не см?ялся, a смотр?лъ на братьевъ съ угрюмымъ высоком?рнымъ презр?ніемъ и говорилъ:
        - Право обращать рубль серебра въ дымъ надо заслужить.
        - Не пугай, - старался отшутиться Вендль, - курить хорошія сигары люблю, a - заслужилъ-ли - врядъ-ли, не чувствую.
        - Сколько ты зарабатываешь въ годъ? - спросилъ Симеонъ.
        - Тысячъ двадцать пять, тридцать.
        - Кури, - сказалъ Симеонъ съ видомъ спокойнаго превосходства, точно и въ самомъ д?л? отъ него зависало, позволить или не позволить.
        Вендль послалъ ему воздушный поц?луй съ комическимъ поклономъ:
        - Merci!
        Но Симеонъ, жесткій и насм?шливый, ораторствовалъ:
        - Твой трудъ превратился въ капиталъ. Твое д?ло, какъ ты используешь ренту.
        Модестъ захохоталъ на кушетк? своей, подбрасывая од?яло ногами.
        - Симеонъ! Пощади! Марксъ въ гробу перевернулся.
        Симеонъ не обратилъ на него ни мал?йшаго вниманія.
        - Но дурнямъ даровые рубли не должны падать съ неба ни серебромъ, ни сигарами. Это развратъ. Лежебоки пусть курятъ «Зарю» или «Дюшесъ».
        - Воздухъ отравятъ, - самому же будетъ скверно дышать, - съ улыбкою заступился Вендль.
        A Модестъ вдругъ опустилъ ноги съ кушетки и спросилъ д?ловымъ и строгимъ голосомъ:
        - Иванъ! Тахта въ угловой свободна?
        Иванъ вскочилъ со стула, точно его командиръ вызвалъ, и весело вскрикнулъ, какъ морякъ на корабл?:
        - Есть, капитанъ!
        - Въ такомъ случа?… - Модестъ л?ниво перебросилъ черезъ плечо красивое од?яло свое и свистнулъ:
        - Айда! Перекочуемъ!
        Вендль расхохотался.
        - Проняло?
        Модестъ л?ниво двигался къ двери и, влача за собою по полу полосатое од?яло свое, отв?чалъ:
        - Отче Симеонтій въ пропов?дническомъ удар? и несносно жужжитъ.
        - Жужжатъ мухи и трутни, - бросилъ въ спину ему Симеонъ. - A я рабочій муравей.
        Модестъ чуть оглянулся черезъ плечо.
        - Ну, и благодари сотворшаго тя онымъ и созижди кучу свою.
        Симсонъ смотр?лъ всл?дъ и язвительно улыбался:
        - Хоть посмотр?ть, какъ вы еще ногами двигаете. Я думалъ: разучились.
        Братья ушли въ одну дверь, a въ другую - со стороны зала - т?мъ временемъ, протискалась съ чайнымъ подносомъ, на которомъ возвышались два стакана и дв? стеклянныя вазочки на тонкихъ ножкахъ - для варенья и для печенья, та самая неприглядная Мар?утка или Михрютка, какъ опред?лялъ ее Вендль, опасаясь за переселеніе изъ ея отрепьевъ въ его драгоц?нный армякъ неожиданныхъ нас?комыхъ жителей.
        - Искала, искала васъ по дому то, - обиженно произнесла эта удивительная д?вица, сердито оттопыривая губу подъ астрономически вздернутымъ носомъ. - Чего въ своей комнат? не сидите?.. Тоже ходи за вами, стало быть, по хоромамъ-то, словно домовой…
        Вендль захохоталъ и, повалившись на кушетку, освобожденную Модестомъ, въ весельи дрыгалъ тонкими ногами, a Симеонъ позелен?лъ и, приблизившись къ д?вчонк? въ раскаленно-гн?вномъ спокойствіи, во просилъ ее голосомъ тихимъ, но злов?щимъ, въ которомъ шип?ла угроза:
        - A по какому это случаю ты, сударыня, изволишь сегодня разносить чай? Приличн?е то тебя въ дом? никого не нашлось? Если Анюта съ барышней Аглаей у?хала по дачамъ, то остались Катька и Афросинья. Почему ты, обрубокъ кухонный, зд?сь топчешься? Гд? старшія дв??
        Обрубокъ кухонный отв?чалъ на это, столь же добру и злу внимая равнодушно, съ тою же совершенною невозмутимостью и чувствомъ служебной правоты:
        - Афросинья, стало быть, въ зал? гостямъ чай разливаетъ, a Катька, стало быть, поб?жала по тетеньку Епистимію, потому что, стало быть, барышня Зоя облила новое платье какаемъ…
        Посл?дняя фраза спасла Мар?утку или Михрютку отъ уже готовой и, буквально, въ воздух? надъ нею повисшей, господской оплеухи. Услышавъ о новомъ плать?, облитомъ какао, Симеонъ уронилъ поднятую руку и побл?дн?лъ, какъ смерть.
        - Что? Новое платье? Какао? - пролепеталъ онъ, даже конвульсивно содрогнувшись вс?мъ т?ломъ своимъ.
        Марфутка или Михрютка чутьемъ постигла психологическій моментъ и посп?шила его использовать:
        - Вы, баринъ, не извольте безпокоиться, - съ бойкою почтительностью отрапортовала она. - Тетенька Епистимія, стало быть, выведутъ. Онъ, стало быть, этотъ секретъ знаютъ…
        И исчезла, какъ маленькая юркая лисица изъ пещеры м?шковатаго льва, готовившагося ее растерзать.
        A Симеонъ смотр?лъ на Вендля съ остолбен?лымъ видомъ, почти какъ пом?шанный, и бормоталъ жалкимъ голосомъ:
        - Только что вчера заплатилъ за это новое платье по счету мадамъ Эпервье сорокъ четыре рубля. Точно пропасть бездонная эти мои сестрицы!
        Вендлю онъ см?шонъ былъ и жалокъ.
        - Не нарочно же она! - извинительно вступился онъ.
        Но Симеонъ, словно того ждалъ, такъ и вспыхнулъ б?шенствомъ:
        - Да - я кую, что-ли, деньги-то? Какао облилась! Отчего же я не обливаюсь! Ты не обливаешься? Марфутка вотъ эта не облилась? Оттого, что мы зарабатываемъ свое платье трудомъ, a ей готовое достается. Сорокъ четыре рубля! Это - тысяча триста двадцать рублей въ м?сяцъ.
        Вендль захохоталъ.
        - Неужели Зоя Викторовна каждый день по платью изводитъ?
        - Все равно! - сердито отмахнулся Симеонъ, - Сегодня Зоя облила новое платье, вчера Аглая расколола китайскую вазу, Матв?й шагаетъ грязными сапожищами по бархатнымъ коврамъ, Модестъ папиросами прожигаетъ дыры въ обивк? мебели… Ходятъ сквозь твои деньги, сквозь твой комфортъ, какъ сквозь облако, и даже не удостаиваютъ зам?чать.
        - Не первый день это y васъ началось, - спокойно зам?тилъ Вендль.
        Но Симеонъ, мрачный и темный, нашелъ быстрое возраженіе:
        - Прежде, покуда я былъ б?денъ, имъ, по крайней м?р?, было нечего портить. Дикари культурные! Безпризорная орда! Вотъ оно - воспитаніе безъ родителей! Выросли чудовищами, какъ на мусор? чертополохъ растетъ.
        Вендль почувствовалъ, что тонъ Симеона, переставъ быть забавнымъ, царапаетъ его по нервамъ, и онъ усталъ и начинаетъ раздражаться.
        - Въ томъ, что рано осирот?ли, полагаю, братья и сестры твои не виноваты, - сдержанно возразилъ онъ.
        Но Симеонъ окинулъ его холоднымъ, ув?реннымъ взглядомъ:
        - Я свой долгъ, по отношенію къ нимъ, исполнилъ. Образованіе далъ вс?мъ, кто какое осилилъ. Чрезъ учебныя заведенія провелъ. Спеціально воспитывать, хорошимъ манерамъ учить было не на что.
        Вендль окинулъ его язвительнымъ взглядомъ. Ему р?шительно хот?лось сказать сейчасъ пріятелю что-нибудь очень не пріятельское.
        - Да и гувернантки не уживались, - многозначительно засм?ялся онъ.
        Но Симеонъ спокойно отв?тилъ:
        - Потому что развратныя твари.
        Вендль, озадаченный, широко открылъ глаза.
        - Да в?дь ты же развращалъ то?
        Симеонъ хладнокровно пожалъ плечами.
        - Не все-ли равно, кто? Разв? я могъ держать подл? Аглаи или Зои какую-нибудь зав?домо падшую госпожу? Я челов?къ холостой, - что съ меня взять? Жениться принципіально не хот?лъ, содержанокъ им?ть средствъ не им?лъ, a проститутками гнушался и гнушаюсь. Въ такихъ условіяхъ, конечно, - какой выпадалъ женскій случай на счастье мое, тотъ и бралъ. Это понятно. А, если ты гувернантка, то блюди себя въ дом? честно, любовника не заводи.
        Этого сюрприза Вендль не выдержалъ. Онъ завизжалъ отъ восторга и сталъ кататься по кушетк?.
        - Отче Симеонтіе! Ты даже не подозр?ваешь, какъ ты великол?пенъ.
        A Симеонъ поб?дительно и властно говорилъ:
        - Достаточно уже того скандала, что изъ нашего дома выпорхнула такая птаха, какъ Эмилія ?едоровна Вельсъ.
        - За то какъ высоко взлет?ла-то! - зам?тилъ Вендль. - Сейчасъ передъ нею вс? головы гнутся.
        - Т?мъ хуже, - оборвалъ Симеонъ. - Я челов?къ нравственный. Мн? д?вки вообще поганы. A ужъ когда не разобрать то-ли д?вка, то-ли принцесса, - тутъ совс?мъ съ души воротитъ.
        - Какъ же ты y нея бываешь и сестрамъ бывать позволяешь?
        - Д?лами связанъ съ нею. Большими. Не позволь, - отомстить. Она в?дь капризная. Деньгами не удивишь ее, - почтеніе подай. Ей это - что Аглая y нея бываетъ - дороже Каменнаго моста. Мн?, - конечно, претитъ… ножъ острый! Ну, да не надолго. Тутъ… - онъ замялся, спохватился, подозрительно взглянулъ, но вспомнилъ, что Вендль - это Вендль, и докончилъ:
        - Тутъ… одни маленькіе счета кончить осталось… И аминь… Вамъ, madame, направо, намъ - нал?во… Конецъ!
        III
        Вендль собирался у?зжать отъ Сарай-Бермятова и уже прощался, когда Мар?утка-Михрютка подала Симеону, вынутую изъ ящика, вечернюю почту. Газеты Симеонъ бросилъ на письменный столъ, a одинокое письмо въ розовомъ конвертик? вскрылъ… Прочиталъ и побур?лъ отъ гн?ва…
        - Что ты? - уставился на него Вендль, осторожно углубляясь горбомъ въ курьезный армякъ свой.
        - Прочитай… - сквозь зубы буркнулъ Симеонъ, передавая листокъ н?сколько дрожащею рукою.
        - Стихи?!
        - Анонимка - подл?йшая… Это уже въ третій разъ.
        - Ругаютъ?
        - Да, не хвалятъ.
        - Ишь! На ремингтон?!
        Вендль, въ цилиндр?, читалъ, далеко предъ собою держа листокъ, потому что пэнснэ y него было сильное:
        Честное созданье,
        Душка Симеонъ.
        Слямзилъ зав?щанье
        Чуть не на мильонъ…
        - Однако!
        - Мерзавцы! - сказалъ Симеонъ и заходилъ по кабинету.
        - Не обращай вниманія. Пустякъ. Въ порядк? вещей. Ты теперь богатый челов?къ, a богатство возбуждаетъ злобу и зависть.
        Симеонъ ходилъ по кабинету, молча, и видъ y него былъ не только гн?вный, но и озабоченный…
        - Н?тъ, - вдругъ остановился онъ передъ Вендлемъ. - Такъ нельзя. Это не спроста. Тутъ что-то есть. Давеча - ты о клубскихъ слухахъ, теперь - анонимка. Если это Мерезовъ съ компаніей кутить и мутитъ, я выведу его на чистую воду…
        - Охота волноваться изъ-за анонимнаго письма!
        - Н?тъ, н?тъ. Я люблю вид?ть свои карты ясно. Ну, ужъ и если…
        Онъ выразительно тряхнулъ въ воздух? кулакомъ… Вендль сморщился и брезгливо возразилъ:
        - Только безъ горячки, мой другъ! безъ бури въ стакан? воды! И, въ особенности, безъ татарщины.
        - Н?тъ, ужъ прошу извиненія: характера своего мн? не м?нять стать, - оторвалъ, на ходу раздраженный Симеонъ.
        - Да д?ло-то вы?деннаго яйца не стоитъ. Прощай.
        Симеонъ горько улыбнулся.
        - Хорошо теб? успокаивать, когда въ наличномъ золот? родился, чистюлькою выросъ, борьбы за деньги не знавалъ… папенька твой, я полагаю, лучше понялъ бы меня.
        - О, это несомн?нно! - воскликнулъ Вендль, выходя. - Это несомн?нно… Между нимъ и тобою есть несомн?нное сходство. Я даже больше того скажу: когда ты давеча стоялъ около новаго шкафа своего и любовно его разсматривалъ, ты мн? ужасно напомнилъ ч?мъ-то неуловимымъ почтеннаго моего покойника. Совершенно съ т?мъ же выраженіемъ онъ любовался хорошими вещами, которыя оставались y него въ заклад?… Еще разъ - au revoir.
        Оставшись одинъ, Симеонъ долго сид?лъ y письменнаго стола своего, гн?вный и безмолвный, съ лицомъ мрачнымъ и тревожнымъ. Потомъ нажалъ пуговку электрическаго звонка и держалъ на ней палецъ, покуда не явилась Мар?утка.
        - Епистимія зд?сь? - спросилъ онъ.
        - На кухн? - барышнино платье отчистила, теперь, стало быть, замываетъ.
        - Отходитъ пятно?
        - Уже отошло…
        - Скажи ей: если кончила, - нужна мн?, пусть придетъ сюда.
        Т?мъ временемъ, въ угловой комнат?, куда б?жали средніе братья отъ Симеоновой воркотни, было тихо. Модестъ, лежа на тахт?, опершись подбородкомъ на ладони, читалъ «Maison Philibert» Жана Лорена. Иванъ раскладывалъ на карточномъ столик? какой-то сложный пасьянсъ: онъ зналъ ихъ множество, былъ мастеръ этого д?ла и гордился т?мъ, что самъ изобр?лъ къ н?которымъ какіе-то сложные варіанты. Когда въ угловую вошелъ, быстрою, твердою, легкою походкою стройнаго оленя, самый младшій изъ братьевъ Сарай-Бермятовыхъ - Викторъ, Иванъ съ дружескою улыбкою закивалъ ему изъ-за пасьянса своего. Онъ уважалъ этого строгаго, не улыбающагося юношу, въ черной рабочей блуз?, точно ряс? аскетической, и немножко побаивался, такъ какъ чувствовалъ, что, обратно, Викторъ то нисколько его не уважаетъ, a ужъ къ любимцу его, Модесту - пожалуй, питаетъ чувство и поостр?е неуваженія.
        Сегодня они еще не видались.
        - Не знаете, граждане: братъ Симеонъ y себя? - спросилъ Викторъ, проходя мимо со сп?шнымъ и озабоченнымъ видомъ.
        - A здороваться - упразднено? - насм?шливо спросилъ съ тахты Модестъ, не отрывая глазъ отъ книги. Викторъ остановился.
        - Здравствуйте и прощайте. ?ду.
        Модестъ отложилъ книгу на столикъ, нисколько не ст?сняясь т?мъ, что см?шалъ Ивановъ пасьянсъ, перевернулся навзничь, закинулъ руки подъ голову, a ноги поднялъ къ потолку и зап?лъ, нарочно гнуся въ носъ:
        Мальбругъ въ походъ по?халъ.
        Ахъ, будетъ-ли назадъ?
        - Надолго исчезаешь?
        - По возвращеніи увидимся, - холодно отв?тилъ Викторъ.
        - Весьма удовлетворительно. Далеко ?дешь?
        - Брату Матв?ю адресъ мой будетъ изв?стенъ.
        - Въ высшей степени опред?ленно. Merci.
        - Не за что.
        - Это, вотъ, и называется y васъ конспираціей?
        Викторъ погляд?лъ на него.
        - Н?тъ, не это, - сказалъ онъ, посл? минуты молчанія, когда Модестъ опустилъ глаза и, чтобы скрыть смущеніе, опять заболталъ ногами и завопилъ во все горло:
        - Мальбругъ въ походъ по?халъ. Ахъ, будетъ-ли назадъ?
        - Буду, сокровище, буду, - невольно усм?хнулся Викторъ.
        Модестъ, словно польщенный, что вызвалъ улыбку на лиц? суроваго брата, опустилъ ноги, пересталъ орать и заговорилъ проникновеннымъ тономъ обычнаго ему глубокомысленнаго шутовства, въ которомъ всегда было трудно разобраться, гд? шутка разграничена съ серьезомъ.
        - Люблю я внезапные отъ?зды твои. Пріятно вид?ть челов?ка, y котораго на лиц? написано сознаніе, что, перем?щаясь изъ города въ городъ, онъ творитъ какіе-то необыкновенно серьезные результаты.
        Викторъ пожалъ плечами.
        - Если д?ло ждетъ въ Москв? или Петербург?, полагаю, что напрасно сид?ть въ Одесс? или Кіевъ.
        - Ерунда! - сказалъ Модестъ.
        - Что ерунда? - удивился Викторъ.
        - Москва, Кіевъ, Одесса. Вс? города равны, какъ царство великаго зв?ря.
        - И вс? - ерунда? - усм?хнулся Викторъ.
        A Модестъ закрылъ глаза и декламировалъ, будто п?лъ:
        - Города - бредъ. Ихъ н?тъ. Вы только воображаете ихъ себ?, но ихъ н?тъ. Скверные, фальшивые призраки массовыхъ галлюцинацій. Въ городахъ правдивы только кладбища и публичные дома.
        - То-то ты изъ этой правды не выходишь… - холодно зам?тилъ Викторъ.
        - Господа! - съ тоскою вм?шался Иванъ. - Неужели нельзя спорить, не оскорбляя другъ друга?
        Но Модестъ надменно остановилъ его:
        - Мил?йшій Жанъ Вальжанъ, не зал?зай въ чужое амплуа. Ты берешь тонъ всепрощающаго отрока, брата Матв?я… Пора бы теб? знать, что оскорбить меня нельзя вообще, a Виктору это никогда не удается въ особенности…
        И, обратясь къ младшему брату, онъ подчеркнуто отчеканилъ съ тою же нарочною надменностью:
        - Да, я люблю навью тропу между св?жими могилами. Кресты нав?ваютъ бредъ, и плиты журчать легендами плоти. Ты читалъ y Крафтъ-Эбинга? Сержантъ Бернаръ выкапывалъ трупы юныхъ нев?стъ, чтобы любить ихъ.
        - Завидуешь? - коротко спросилъ Викторъ. И Модестъ опять потерялся подъ прямымъ вопросомъ, какъ давеча, когда наивный Иванъ огорошилъ его простодушнымъ сомн?ніемъ, что онъ бьетъ Эмилію ?едоровну Вельсъ.
        - Я не рожденъ для дерзновеній д?йствія, - сухо уклонился онъ, - но вс? они обогнаны дерзновеніемъ моей мечты.
        - Ломайся, братъ, ломайся, - съ такою же сухостью возразилъ Викторъ. - Нич?мъ не рискуешь. Дерзновенія мечты въ этой области полиціей не воспрещены. Напротивъ.
        - Если ты, Викторъ, ищешь Симеона, - сказалъ Иванъ, сид?вшій, какъ на иголкахъ,
        - то онъ сейчасъ нав?рное y себя въ кабинет?. Къ нему, всего н?сколько минутъ тому назадъ, прошла любезнов?рная Епистимія…
        - Придется, значитъ, разстроить ихъ tкte a tкte и ее отъ Симеона выжить.
        - Ахъ, пожалуйста! - громко подхватилъ Модестъ, всл?дъ уходящему Виктору. - Пришли ее къ намъ. A я то думаю: чего мн? сегодня не достаетъ? Сказки! Пришли ее къ намъ.
        - Можешь самъ позвать, если она теб? нужна, - сухо отозвался Викторъ, повернувъ къ двери Симеона.
        - Не сомн?вался въ твоей любезности, - заочно поклонился Модестъ. - Иванъ! Постой y двери, посторожи Епистимію, чтобы не пропустить, когда она пойдетъ отъ Симеона… Мы зазовемъ ее къ себ?, и она будетъ разсказывать намъ русскія сказки. Никто другой въ мір? не знаетъ такихъ мерзкихъ русскихъ сказокъ, какъ Епистимія, и никто не ум?етъ ихъ такъ аппетитно разсказывать. Ей дано произносить самыя ужасныя слова съ такимъ ангельскимъ спокойствіемъ, что они расцв?таютъ въ ея устахъ, какъ… жабы! - расхохотался онъ. - Знаешь, Иванъ? Мы ляжемъ на тахту, потушимъ лампу, снимемъ сапоги, и она, Епистимія, въ темнот?, будетъ намъ, какъ древнимъ боярамъ, чесать пятки и разсказывать свои мерзкія сказки.
        -
        Уславъ Марфутку за Епистиміей, Симеонъ остался y стола и писалъ крупнымъ, размашистымъ почеркомъ своимъ разныя незначущія, отв?тныя письма, пока въ дверь не постучались и - на окрикъ его:
        - Можно! - вошла въ кабинетъ высокая, худощавая, немолодая женщина - какъ монашенка, въ темныхъ цв?тахъ платья, теплаго с?раго платка, покрывавшаго плечи, и косынки на гладко-причесанной русоволосой голов?. Женщина эта производила странное впечатл?ніе: точно въ комнату вдвинулся высокій, узкій шкафъ или живой футляръ отъ длинныхъ ст?нныхъ часовъ. Все въ ней было какъ-то сжато, узко, ст?снено, точно она н?сколько л?тъ пролежала, въ вид? закладки, въ толстой тяжелой книг?. A то серебряныя монеты, на рельсы положенныя, расплющиваются по?здомъ въ такую длинную, вытянутую, тонкую, пронзительную полоску.
        - Спрашивали? - произнесла она тихимъ голосомъ, держа опущенными богатыя темныя р?сницы, единственную красоту своего пожилого, увядшаго, бл?днаго, съ лезвіеподобнымъ носомъ, лица. Эта монашенская манера, держать глаза свои скрытыми подъ р?сницами и опущенными долу, придавала испитымъ, тощимъ чертамъ женщины характеръ какой-то лживой иконописности.
        - Да, - хмуро отозвался, дописывая страницу, Симеонъ. - Очень радъ, что ты еще не ушла. Запри дверь, Епистимія, чтобы намъ не пом?шали. И садись. Поближе. Вотъ сюда.
        Епистимія весьма свободно заняла м?сто въ томъ самомъ кресл?, въ которомъ только что передъ т?мъ тонулъ горбатый Вендль, и ждала, сидя, подъ темнос?рымъ платкомъ своимъ, прямо, тонко, точно ее перпендикулярнымъ стальнымъ шестомъ водрузили на плоскости кресла для опытовъ какихъ-нибудь, и - чтобы не отсыр?лъ аппаратъ - окутали его матеріей. Симеонъ кончилъ письмо и вложилъ его въ конвертъ… Епистимія вид?ла, что онъ волнуется и не случайно, a нарочно изб?гаетъ смотр?ть на нее. Легкая улыбка скользнула по ея синеватымъ, отжившимъ, въ ниточку сжатымъ, губамъ.
        - Да… такъ вотъ видишь ли, - заговорилъ Симеонъ, все такъ же не глядя въ ея сторону, - видишь ли…
        - Покуда, ничего не вижу, - возразила женщина.
        Тогда Симеонъ разсердился, побур?лъ лицомъ и отрубилъ съ грубымъ вызовомъ:
        - По городу въ трубы трубятъ, будто мы съ тобою украли зав?щаніе, которое дядя оставилъ въ пользу Васьки Мерезова.
        Въ иконописномъ лиц? не дрогнула ни одна жилка. Епистимія чуть поправила бл?дною, узкою, точно нерасправленная лайковая перчатка, рукою темнос?рый платокъ на острыхъ плечахъ своихъ и спросила:
        - Такъ что же?
        - Я не кралъ, - проворчалъ Симеонъ, продолжая изб?гать взглядомъ лица ея, и наклеилъ марку на конвертъ.
        Епистимія улыбнулась, задрожавъ острымъ подбородкомъ.
        - Значитъ, вамъ не о чемъ и безпокоиться, - сказала она. - Кто воръ, того и печаль.
        Но Симеонъ ударилъ ладонью по столу.
        - A сплетня откуда? - вскричалъ онъ.
        Епистимія равнодушно завернулась въ платокъ свой.
        - Почемъ я могу знать? - сказала она. - Не отъ меня.
        Теперь Симеонъ ей прямо въ лицо - грозно, пристально смотр?лъ, вертя въ рук? тяжелую ясеневую линейку. Ни взоръ этотъ, ни жестъ, откровенно злобный, о большомъ, сдержанномъ гн?в? говорящій, не отразились, однако, на женщин? въ платк? какимъ либо зам?тнымъ впечатл?ніемъ.
        - Горе теб?, если ты продала меня врагамъ моимъ, - съ удушьемъ въ голос? произнесъ Симеонъ.
        Епистимія подняла р?сницы и показала на мгновеніе глаза, неожиданно прекрасные, глубокіе глаза, голубые, какъ горныя озера. Странно было вид?ть ихъ на этомъ нездоровомъ, изношенномъ лиц? плутоватой м?щанской ханжи.
        - Если бы я васъ продала, - мягко и учительно, какъ старшая сестра мальчику-брату, сказала она, - такъ теперь зд?сь хозяиномъ былъ бы Мерезовъ, а, покуда, Богъ миловалъ: влад?ете вы.
        Симеонъ порывисто всталъ отъ стола.
        - Вотъ этимъ словомъ своимъ - «покуда» - ты изъ меня жилы тянешь.
        Епистимія опустила р?сницы. Губы ея опять тронула улыбка.
        - Все на св?т? - «покуда». Одинъ Богъ, говорятъ, в?ченъ, а, что отъ челов?чества
        - все пройдетъ.
        Симеонъ ходилъ, кружась по комнат? съ видомъ челов?ка, не р?шающагося выговорить то главное, для чего онъ началъ разговоръ. Наконецъ, остановился предъ Епистиміей, со сложенными на груди руками.
        - Не могу я больше пытки этой терп?ть, - глухо сказалъ онъ. - Зав?щаніе должно быть въ моихъ рукахъ.
        Женщина въ платк? промолчала.
        - Слышала? - гн?вно прикрикнулъ Симеонъ.
        Она не подняла р?сницъ и не изм?нила выраженія лица, когда отв?чала:
        - Копію вы им?ли, a подлинникъ мн? самой нуженъ.
        Симеонъ, стоя предъ нею, ударилъ себя ладонью въ грудь и заговорилъ, уб?ждая, быстро, порывисто:
        - Сплетня плыветъ, Мерезовъ въ город?… пойми ты! пойми!.. В?дь мы на ниточк? висимъ. Стоитъ прокурорскому надзору прислушаться, - и аминь… Сыскъ…Сл?дствіе… Судъ… Пойми!
        - Не пугайте, - холодно возразила Епистимія, - не вчера изъ деревни прі?хала.
        A онъ грозилъ ей пальцемъ и голосомъ:
        - Пойдешь, за сокрытіе зав?щанія, куда Макаръ телятъ не гонялъ.
        Епистимія, подъ платкомъ своимъ, передернула острыми плечами.
        - Какое мое сокрытіе? - все т?мъ же ровнымъ тономъ сказала она. - Документъ понимать я не могу. И грамот? то едва смыслю. Вел?лъ мн? покойный баринъ бумагу хранить, - я и храню, покуда начальство спросить.
        Симеонъ даже ногою топнулъ.
        - Опять - покуда! Дьяволъ ты жизни моей!
        Епистимія продолжала тихо и ровно:
        - Кабы еще я въ вашемъ, нын?шнемъ зав?щаніи хоть въ рубл?. помянута была. A то напротивъ. По той, мерезовской, бумаг? покойникъ мн? тысячу рублей награжденья отписалъ, a я, дуреха, и понять того не смогла, - не предъявляю. Это и сл?пые присяжные разобрать должны, что моей корысти скрывать тутъ не было ни на копейку.
        Горько и притворно засм?ялся Симеонъ:
        - Что теб? теперь тысяча рублей, когда ты съ меня, что захочешь, то и снимешь!
        Епистимія осв?тила его таинственными огнями голубыхъ очей своихъ.
        - Я, покуда, ничего не просила, - тихо и почти съ упрекомъ произнесла она.
        Но Симеонъ уже не слушалъ. Онъ кружился по кабинету и съ укоромъ твердилъ:
        - Такъ я теб? дов?рялъ, a ты мн? ловушку устроила!
        Епистимія слегка пошевелилась въ оболочк? платка, и что то врод? бл?дной краски проступило на доскообразныхъ плоскихъ щекахъ ея.
        - Что я могла противор?чить, если покойный баринъ вел?лъ? Благодарите Бога, что съ нотаріусомъ такъ счастливо обладилось… Паче всякаго чаянія повезло вамъ въ этомъ д?л?. Другой полну душу гр?ха наберетъ, a нарочно того не устроитъ, какъ вамъ отъ судьбы задаромъ досталось. Нотаріуса н?ту: застр?лился. Книгъ его н?ту: сгор?ли. Иначе нотаріальнаго-то зав?щанія скрыть нельзя было бы, разв? что съ нотаріусомъ въ сд?лку войти. A это все равно, что къ себ? кровососную піявку припустить бы… шантажъ на всю жизнь…
        - Любопытно это изъ твоихъ доброд?тельныхъ устъ слышать, когда ты шантажомъ возмущаешься!
        - Я шантажничать противъ васъ не собираюсь, a нотаріусъ этотъ, -едоръ Ивановичъ покойникъ, выпилъ бы изъ васъ кровь… съ нимъ не по моему под?литься пришлось бы…
        - A свид?тели? - отрывисто бросилъ ей, шагая, Симеонъ.
        - Вы же знаете. Сродственники мои. Темные люди. Подписали, гд? я пальцемъ показала, a что - имъ и невдомекъ. Свид?телей не бойтесь. Спровадила ихъ отсюда. Въ дальнихъ губерніяхъ на м?стахъ живутъ.
        - Гд?- быстро спросилъ Симеонъ, разсчитывая внезапностью вызвать отв?тъ.
        Но Епистимія разсм?ялась.
        - Да, ловки вы больно! Глупа была сказать!
        - Зм?я ты, зм?я!
        Отвернулся отъ нея Симеонъ, - прошелъ, качая головою, къ возлюбленному шкафу своему и припалъ къ его прохладному, полированному дереву. A Епистимія ласково и поучительно говорила:
        - Вы бы лучше зм??-то спасибо сказали, что она къ этому д?лу чужого глаза не подпустила. Теперь, что ни есть гр?ха, весь - промежъ насъ двоихъ.
        Симеонъ утомленнымъ жестомъ остановилъ ее.
        - Хорошо. Довольно. Сколько?
        - Чего это? - вскинула она на него озерными глазами своими.
        - Говорю теб?: я усталъ, не могу больше. Давай торговаться. Объяви свою ц?ну: за сколько продашь документъ?
        Епистимія обиженно поджала губы.
        - Боже мой, сохрани, чтобы я вашими деньгами покорыстовалась. Когда вы меня интересанкою знали?
        - Тогда изъ за чего же ты меня терзаешь? Въ чемъ твой расчетъ? Объяви свой расчетъ…
        - Придетъ время, - говорила Епистимія мягко и дружелюбно, - я вашу бумагу сама уничтожу и пепелъ въ р?чку пущу.
        - Говори свой расчетъ! - нетерп?ливо повторилъ Симеонъ.
        Епистимія смотр?ла на него съ задумчивымъ любопытствомъ.
        - Маленько рано: не вызр?ло мое д?ло, о которомъ я собираюсь просить васъ, - вздохнула она. - Не знаю только, захотите-ли…
        - Говори свой расчетъ.
        - Да… что же? Я, пожалуй… - мялась Епистимія, все плотн?е обертываясь платкомъ, такъ что стала похожа на какое-то экзотическое растеніе, закутанное для зимовки подъ открытымъ небомъ. - Конечно, прежде времени это, лучше бы обождать, но, уже если вы меня такъ дергаете, я, пожалуй…
        - Долго ты нам?рена изъ меня жилы тянуть?
        Она зорко взглянула на него и, перем?нивъ тонъ, произнесла тономъ условія строгаго, непреложнаго, внушительнаго:
        - Только, Симеонъ Викторовичъ, заран?е уговоръ: безъ скандаловъ. Буйство ваше мн? довольно изв?стно. Если дадите мн? слово, что безъ скандала, - скажу. Если н?тъ, лучше помолчу до своего времени. Мн? сп?шить некуда, надъ нами не каплетъ.
        - Хорошо, должно быть, твое условіе, - злобно усм?хнулся бл?дный Симеонъ. - Въ когтяхъ меня, какъ раба пл?ннаго, держишь, a вымолвить не см?ешь и - зеленая вся…
        - Даете слово?
        - Даю… Постой… Кто тамъ? - насторожился Симеонъ, потому что въ корридор? прошум?ли быстрые, твердые шаги, и зат?мъ такая же быстрая рука ударила въ дверь короткимъ и властнымъ стукомъ. Голосъ молодой, нетерп?ливый и яркій, тоже съ властною окраской и, должно быть, очень похожій на голосъ Симеона въ молодости, отв?чалъ:
        - Это я, Викторъ. Къ теб? по д?лу. Потрудись отворить.
        - Я не одинъ и занять.
        - Очень сожал?ю и извиняюсь, но не могу ждать.
        - Приходи черезъ полчаса, Викторъ.
        - Не им?ю въ своемъ распоряженіи даже пяти минуть свободныхъ. Будь любезенъ отворить.
        - Да почему? Что за сп?хъ внезапный?
        - Когда ты меня впустишь, это будетъ теб? изложено,
        Симеонъ бросилъ досадливый взглядъ на Епистимію, которая поднялась съ кресла, драпируясь въ платк? своемъ, какъ высохшая темно-с?рая огромная ночная бабочка:
        - Я пойду ужъ, Симеонъ Викторовичъ? - вопросительно сказала она.
        - Да… Нечего д?лать… Сейчасъ, Викторъ! не барабань!.. Только ты, сударыня, не вздумай домой уйти… Мы съ тобой должны этотъ разговоръ кончить… Сейчасъ, Викторъ!.. Я этого сударя быстро отпущу… Ну, входи, Викторъ. Что теб??
        Теперь, когда братья стояли другъ противъ друга въ б?ломъ св?т? ацетиленовой лампы, съ яркостью рисовалось все ихъ разительное родовое сходство при совершенномъ несходств? индивидуальномъ. Викторъ, угрюмый лобастый юноша, съ глазами - какъ подъ нав?сомъ, былъ на полъ-головы выше старшаго брата и, въ противоположность посл?днему, совершенно некрасивъ собою. Но, вглядываясь, легко было зам?тить, что его некрасивость обусловлена исключительно св?тлою окраскою волосъ, темно-синимъ отсв?томъ глазъ и мягкимъ славянскимъ тономъ б?лой кожи, не идущимъ къ сухому, слегка татарскому, скуластому складу сарай-бермятовской семьи. Если бы выкрасить Виктору волосы въ черный цв?тъ и подгримировать лицо желтыми тонами, то лишь бол?е высокій ростъ, да тонкая юношеская стройность отличали бы его отъ Симеона; и, пожалуй, лишь здоровая энергія взгляда и движеній, отсутствіе темныхъ круговъ около глазъ и безпокойнаго испуганнаго непостоянства, и подозрительнаго блеска въ самыхъ глазахъ, - отличали бы отъ Модеста. Старшій братъ теперь, стоя y новаго шкафа краснаго дерева, хмуро соображалъ это жуткое сходство и сердито
удивлялся ему. Когда Симеонъ и Викторъ были такъ близко и смотр?ли оба въ упоръ, не надо было быть ясновидящимъ или особенно чуткимъ психологомъ, чтобы понять, что между этими братьями категорическою разд?льною полосою лежитъ чувство взаимной непріязни, гораздо бол?е глубокой и острой, ч?мъ простое нерасположеніе; что зд?сь лишь съ гр?хомъ пополамъ облечены въ сдерживающія условныя формы родственнаго общежитія силы очень злой ненависти съ одной стороны - старшей и р?шительнаго презр?нія съ другой - младшей.
        - Еще разъ извиняюсь, что пришлось такъ ворваться къ теб?, - заговорилъ Викторъ.
        - Да, - угрюмо возразилъ Симеонъ. - Не могу сказать, чтобы это было деликатно. Ты пом?шалъ д?ловому разговору, который для меня и важенъ, и сп?шенъ…
        - Епистимію Сидоровну ты можешь пригласить къ себ? по сос?дству, когда теб? угодно, тогда какъ я сегодня, въ ночь, у?зжаю.
        - Что надо? - хмуро и брезгливо началъ Симеонъ, какъ скоро Епистимія, покорно и преувеличенно согнувшись, со смиреннымъ видомъ безотказно подчиненнаго челов?ка, исчезла за дверь въ корридоръ.
        Викторъ отв?тилъ:
        - Денегъ.
        - Сколько?
        - Все
        Симеонъ вскинулъ на него недоум?вающіе глаза.
        - То-есть?.. Не понимаю… объяснись.
        - Все, что осталось мн? получить съ тебя по дядюшкиному насл?дству.
        Прошла минута тяжелаго молчанія. Симеонъ возвысилъ голосъ, стараясь быть насм?шливымъ:
        - Ты трезвый?
        - Какъ теб? изв?стно, я не пью, - холодно возразилъ Викторъ.
        - Такъ б?лены объ?лся! - горячо вскрикнулъ Симеонъ.
        Опять примолкли. Потомъ Викторъ в?ско заговорилъ:
        - Ты немедленно уплатишь мн? мою долю изъ насл?дства покойнаго дяди.
        Симеонъ сд?лалъ удивленное лицо.
        - Разв? я отказывался когда-нибудь?
        - Н?тъ, но ты тянешь. Мн? больше ждать нельзя.
        - Такъ-таки, вотъ непрем?нно сегодня и загор?лось? - воскликнулъ Симеонъ не то съ испугомъ, не то съ насм?шкою. Викторъ, стоя предъ нимъ прямо, какъ стр?ла, отв?чалъ:
        - Въ часъ ночи я долженъ вы?хать съ этими деньгами.
        - Откуда же я возьму? Такихъ суммъ не держать дома, въ ящик? письменнаго стола.
        - Я удовольствуюсь твоимъ чекомъ. Чековая книжка всегда при теб?.
        - Мы вид?лись днемъ. Почему ты меня не предупредилъ?
        - Потому что самъ еще не зналъ, что сегодня понадобятся.
        Симеонъ с?лъ къ письменному столу и, подпершись правою рукою, долго и угрюмо молчалъ, барабаня пальцами л?вой по бювару. Викторъ, такой же угрюмый и стройный въ черной блуз? своей, ждалъ спокойный, холодный и ув?ренный. Что-то солдатское, неуступчивое появилось въ его лиц? и фигур?, и Симеонъ вид?лъ это, и это раздражало Симеона.
        - Н?тъ, Викторъ, я не дамъ теб? денегъ, - сухо отр?залъ онъ, наконецъ.
        - Вотъ какъ? - равнодушно, безъ всякаго удивленія, безъ искры въ глазахъ, сказалъ Викторъ.
        - Во-первыхъ, расчеты между нами еще не кончены…
        - Неправда, - остановилъ Викторъ. - Моя доля въ насл?дств? опред?лена зав?щаніемъ. Мой долгъ теб? подсчитанъ. Потрудись выдать разницу.
        Симеонъ тонко посмотр?лъ на брата и погрозилъ ему пальцемъ.
        - Викторъ! Деньги теб? не для себя нужны.
        - Это тебя нисколько не касается.
        - Какъ не касается! Какъ не касается! Выбросить вдругъ ни съ того, ни съ сего изъ своего кармана этакую сумму на руки мальчику, который, чортъ знаетъ, куда ихъ упрочить…
        - Хотя бы я ихъ въ печи сжегъ, он? мои, и ты обязанъ выдать мн? ихъ по первому моему требованію.
        - Н?тъ! - р?зко оборвалъ Симеонъ. Викторъ смотр?лъ на него, въ упоръ, большими темносиними глазами.
        - Странно! - подумалъ Симеонъ, - впервые зам?чаю, что онъ глазами на Епистимію похожъ…
        И эта мысль, напомнивъ ему унизительную, оскорбительную зависимость, въ которой онъ находился, вызвала въ немъ нервную дрожь.
        - Н?тъ, - повторилъ онъ. - Нисколько я не обязанъ. Н?тъ.
        - Почему?
        Симеонъ принялъ особенно значительный и твердый видъ и отв?тилъ, разд?льно скандуя слоги:
        - Потому что я чую запахъ преступленія.
        Презрительная складка мелькнула и исчезла на тонкихъ губахъ Виктора.
        - Милая ищейка, на этотъ разъ ты б?жишь по ложному сл?ду.
        - Сказать все можно! - пробормоталъ Симеонъ.
        - Ты слыхалъ когда-нибудь, чтобы я лгалъ? - спокойно возразилъ Викторъ.
        Симеонъ раздражился.
        - Ахъ, вс? вы, вотъ этакіе, сами по себ?, ходячая правда, души, растворенныя настежь. Но чуть «Партія вел?ла», - кончено: глаза, - подъ непроницаемою дымкою дисциплины, слова - на в?съ и ничего въ нихъ понять нельзя,
        - Партія мн?, покуда, ничего не вел?ла, - равнодушно отв?чалъ Викторъ.
        - Тогда - для чего теб? деньги?
        - Ты не им?ешь никакого права требовать отъ меня отчета.
        - Я не требую, a прошу, - смягчилъ Симеонъ тонъ свой, - и не отчета, но отв?та… И ты ошибаешься: им?ю право. Потому что ты требуешь деньги свои необыкновенно, оскорбляя меня подозрительною посп?шностью, точно он? въ рукахъ y вора. Между порядочными людьми должна быть деликатность взаимнаго дов?рія.
        Викторъ выслушалъ слова эти, пров?ряя мысленно ихъ логическое теченіе, и он? ему понравились.
        - Хорошо, - сказалъ онъ. - Я объясню, пожалуй. Хотя не обязанъ, но объясню. Но ум?й молчать.
        Симеонъ гордо выпрямилъ стройный станъ свой.
        - Ты говоришь съ Симеономъ Сарай-Бермятовымъ.
        - Я долженъ немедленно… внести залогъ за арестованнаго товарища.
        - Всю-то сумму?
        - В?роятно, всю.
        - Хорошъ, должно быть, гусекъ попался! - протяжно произнесъ Симеонъ.
        A Викторъ объяснялъ:
        - Онъ попался подъ ложнымъ именемъ на пустомъ д?л?. Его необходимо выкупить, во что бы то ни стало, прежде, ч?мъ жандармы напали на сл?дъ, кого они сцапали.
        - A если догадаются?
        - Вис?лица, - коротко сказалъ Викторъ.
        Симеонъ съ шумомъ оттолкнулъ бюваръ и всталъ съ порывистымъ жестомъ негодованія.
        - И ты воображаешь, что я выдамъ теб? хоть коп?йку? - р?зко почти прикрикнулъ онъ. Разв? ты не знаешь моихъ политическихъ взглядовъ?
        На этотъ разъ искорки въ глазахъ Виктора зажглись.
        - Такихъ политическихъ взглядовъ, чтобы чужія деньги присваивать, до сихъ поръ за тобою не зналъ.
        Симеонъ бросалъ ему быстрыя, готовыя фразы, которыми не столько его, сколько самъ себя уб?ждалъ:
        - Когда я ув?ренъ, что деньги пойдутъ на преступленіе? Когда ты собираешься выкрасть какого то отчаяннаго злод?я? Ни за что. Задержать твои деньги - теперь моя гражданская обязанность. Если бы я отдалъ ихъ теб?, то сталъ бы соучастникомъ твоихъ замысловъ.
        - Оставь мои замыслы и подай мои деньги.
        - Никогда. Я желаю сохранить уваженіе къ самому себ?.
        - И потому становишься воромъ, - ледяною насм?шкою обжегъ его Викторъ.
        Симеона перекрутило внутреннею судорогою, и страшно запрыгала его правая щека, но б?шеный взглядъ его встр?тился съ глазами Виктора, и было въ нихъ н?что, почему Симеонъ вдругъ опять сд?лался меньше ростомъ и сталъ походить на большую собаку, избитую палкой.
        - Ты уже не въ состояніи меня оскорбить, - сказалъ онъ голосомъ, который, - онъ самъ слышалъ, - прозвучалъ искусственно и фальшиво. - Отъ твоихъ ругательствъ меня защищаетъ мораль истинно-русскаго патріота и дворянина.
        - Въ броню зашился? - усм?хнулся Викторъ.
        Но Симеонъ обрадовался занятой позиціи и поб?доносно твердилъ:
        - Пеняй самъ на себя. Зач?мъ проговорился?
        Викторъ пожалъ плечами.
        - Все равно, ты добромъ не отдалъ бы. Знаю я твои комедіи. Ну, a насиліемъ…
        - Ты не см?ешь насиловать меня въ моихъ уб?жденіяхъ! - придирчиво и не желая слушать, перебилъ Симеонъ.
        Въ голов? его быстро строился планъ - разрядить объясненіе съ братомъ въ мелкую поверхностную ссору, чтобы въ ея безтолковомъ шум? погасить главную суть объясненія. Онъ зналъ, что, несмотря на свой холодный видъ и вн?шнюю выдержку, брать его, по натур?, горячъ и вспыльчивъ. Въ былыя ссоры, ему не разъ удавалось сбивать Виктора съ его позиціи и затягивать въ ловушку мелочей, привязавшись къ какой-либо неудачной фраз? или даже просто къ интонаціи.
        - Да! Это непорядочно! Не трогай моихъ уб?жденій. Я не трогаю твоихъ.
        - То-есть - какъ же это ты не трогаешь? - воскликнулъ Викторъ.
        Симеонъ съ удовольствіемъ услышалъ, что червячокъ его брошенъ удачно, рыбка клюнула. Но самъ то онъ былъ уже слишкомъ разгоряченъ и мало влад?лъ собою. Вм?сто отв?та, языкъ его непроизвольно брякнулъ совершенно нев?роятную угрозу:
        - Такъ, что теб? давно пора въ Якутск? гнить, однако, ты на вол? ходишь!
        Сказалъ, и самъ испугался, потому что Викторъ вдругъ побл?дн?лъ, какъ бумага, сд?лалъ широкій шагъ впередъ, - и въ глазахъ его загор?лся острый огонь, сквозь враждебность котораго Симеону почудилось теперь лицо уже не Епистиміи, но смерти.
        - Берегись, Симеонъ! - прозвучалъ ледяной голосъ. - За такія признанія страшно отв?чаютъ.
        Сконфуженный Симеонъ безсмысленно бормоталъ:
        - Ну, что же? вынимай свой браунингъ! Стр?ляй въ брата! стр?ляй!
        A самъ тоскливо думалъ:
        - A мой въ потайномъ ящик?. Что за глупость держать оружіе такъ, чтобы не всегда подъ рукою!
        Никакого браунинга Викторъ не вынулъ, но, спокойно глядя брату въ глаза, отчеканилъ еще разд?льн?е, ч?мъ тотъ давеча:
        - Я не в?рю теб? больше ни въ одномъ слов?. Садись къ столу и пиши чекъ.
        Симеонъ понялъ, что онъ проигралъ свою игру безнадежно.
        - A если не напишу? - въ посл?дній разъ похрабрился онъ.
        - Я убью тебя, - просто сказалъ Викторъ.
        - Экспропріація? - криво усм?хнулся Симеонъ.
        - Экспропріація - съ твоей стороны… Я, напротивъ, веду себя, какъ добрый буржуа: защищаю свою собственность отъ хищника.
        Симеонъ, молча, повернулся къ письменному столу, сд?лалъ два шага, остановился, еще шагнулъ, взялся за спинку кресла своего и, съ силой потрясши его, обернулъ къ брату бурое лицо, искаженное болью униженія:
        - Викторъ, я никогда не прощу теб? этой сцены.
        - Садись и пиши чекъ, - не отв?чая, приказалъ Викторъ.
        - Викторъ, я уступаю теб? не потому, чтобы я тебя боялся. Достаточно мн? нажать вотъ эту кнопку, и сюда сб?жится весь домъ. Достаточно нажать вотъ эту, и я буду вооруженъ: тутъ y меня parabellum, какого теб? и во сн? не снилось.
        - Мн? р?шительно безразлично, почему ты уступаешь. Садись и пиши чекъ.
        Симеонъ опустился въ кресло и, доставъ изъ бокового ящика длинную синюю чековую книжку, взялся за перо и два раза ткнулъ имъ вм?сто чернильницы въ вазочку-перочистку, наполненную дробью…
        - На чемъ бишь мы въ посл?днюю выдачу кончили?.. - разбитымъ голосомъ произнесъ онъ. 9.200?
        - 11.350.
        Симеонъ бросилъ перо.
        - Я не помню… Ты привелъ меня въ такое разстройство…
        Но Викторъ с?лъ на уголъ письменнаго стола.
        - Счетъ мой им?ется и y меня въ записной книжк?, и y тебя. Пров?римъ. Отдай мн? ровно то, что мое. Отъ тебя я копейки лишней не возьму.
        Симеонъ злобнымъ усиліемъ исказилъ лицо свое въ презрительную улыбку:
        - Даже, если бы я пожелалъ возложить жертву на алтарь революціи?
        - Даже. И предупреждаю тебя, Симеонъ. Чтобы все было на чистоту: безъ хитростей и подлыхъ шутокъ. Если съ чекомъ выйдетъ какая-либо заминка, или если лицо, которое будетъ получать по чеку, наткнется на полицію… Да! да! не д?лай негодующихъ движеній: ты способенъ… Такъ, если хоть какое-нибудь несчастіе стрясется въ этомъ род?, даю теб? слово Виктора Сарай-Бермятова: завтрашній день
        - твой посл?дній день. Понялъ?…
        Симеонъ молчалъ. Стараясь овлад?ть собою, онъ нарочно долго рылся въ книг? записей, чтобы пров?рить цифру, на которую долженъ былъ написать чекъ, хотя отлично зналъ, что Викторъ назвалъ ее точно. Переносъ вниманія на д?ловыя рубрики и цифры немножко успокоилъ его, и чекъ написалъ онъ довольно твердою рукою. Очень хот?лось ему не подать, a бросить Виктору чекъ этотъ, но - не посм?лъ и только, молча, передвинулъ бумагу по столу рукой… Викторъ взялъ чекъ, внимательно прочиталъ, посмотр?лъ, н?тъ-ли на обратной сторон? безоборотной надписи, перечиталъ и, прежде ч?мъ спрятать, вынулъ изъ кармана брюкъ и подалъ Симеону заран?е приготовленную расписку въ полученіи.
        - Предусмотрительно! - криво усм?хнулся Симеонъ.
        - Надо только N чека проставить, - предупредилъ Викторъ. - Позволь мн? перо.
        Онъ сд?лалъ нужную вставку и в?жливымъ жестомъ л?вой руки передалъ Симеону документъ въ то самое время, какъ правою пряталъ чекъ.
        - За симъ - до свиданья.
        - Не в?рн?е-ли: прощайте? - злобно оскалилъ серпы свои Симеонъ. - Над?юсь, что y тебя, какъ все-таки Сарай-Бермятова, достаточно ума и такта, чтобы догадаться, что ты больше никогда не переступить порога моего дома….
        Викторъ повернулся къ нему отъ дверей.
        - Твоего - да, - можешь быть ув?ренъ. Но, къ сожал?нію, вм?ст? съ тобою живутъ братъ Матв?й и сестры. Ихъ я буду пос?щать, когда хочу.
        - A я тебя, въ такомъ случа?, прикажу метлою гнать! - завизжалъ, вскакивая, бурый, съ раскаленными углями, вм?сто глазъ, - чортъ чортомъ, - махая руками, топая ногами, изступленный Симеонъ.
        Викторъ пожалъ плечами.
        - Попробуй.
        И затворилъ за собою дверь.
        Проходя мимо угловой, темной съ отворенною въ корридоръ дверью, чтобы зам?нить яркость погашенной лампы полумракомъ отраженнаго св?та изъ корридора, - Викторъ услышалъ нервный, бол?зненно-чувственный см?шокъ Модеста и ровно-тихій, см?шливый, вкрадчивый говоръ Епистиміи:
        - И вотъ, значить, поутру, Модестъ Викторовичъ, приходитъ молодая то къ мужнину дяд? и говорить ему…
        Двойной взрывъ хохота - басомъ Ивана, теноромъ Модеста - покрылъ окончаніе.
        - A дядя, значитъ, Модестъ Викторовичъ, сидитъ на лавк?, пов?силъ голову и говорить: - продать можно, отчего не продать? Только это вещь заморская, р?дкостная, и ц?на ей немалая, 50 тысячъ рублевъ…
        - Го-го-го! - басомъ загрохоталъ Иванъ.
        - Тоже недурны ребята!.. - со злобою подумалъ Викторъ. - Порода! Было бы перетопить насъ вс?хъ маленькими, какъ неудачныхъ щенятъ.
        И хот?лъ пройти мимо, но Модестъ съ тахты зам?тилъ на б?лой ст?н? корридора т?нь его и окликнулъ:
        - Викторъ!
        - Я? - неохотно остановился Викторъ.
        - Такъ ?дешь сегодня?
        - Да.
        - Ну, счастливаго пути… Если хочешь пожать мн? руку, не пол?нись зайти… Я не могу встать, потому что - безъ ботинокъ… Епистиміия Сидоровна разсказываетъ мн? сказки и, извини меня, чешетъ мн? пятки… Для брата столь суроваго Катона р?шительно непристойное баловство, но - что будешь д?лать? Кр?постническая кровь, Сарай-Бермятовскій атавизмъ… Изумительная мастерица… рекомендую испытать…
        Викторъ, не отв?чая, пошелъ корридоромъ, но голосъ Модеста опять догналъ его и заставилъ остановиться:
        - Викторъ, съ чего это Симеонъ такъ б?сновался?
        - Спроси y него.
        - Ужасно вопилъ. Я ужъ думалъ, что вы деретесь. Хот?лъ идти разнимать.
        - Что же не пришелъ?
        - Ахъ, милый мой, въ разговор? между Каиномъ и Авелемъ третій всегда лишній.
        Модестъ язвительно засм?ялся въ темнот?.
        - Викторъ Викторовичъ, - возвысила голосъ Епистимія, - извините, что я хочу васъ спросить. Какъ Симеонъ Викторовичъ приказали мн?, чтобы, посл? разговора съ вами, я опять къ нему въ кабинетъ возвратилась, - позвольте васъ спросить: какъ вы его оставили? въ какомъ онъ теперь будетъ дух??
        - Подите и взгляните, - сухо отв?чалъ Викторъ.
        Онъ очень не любилъ этой госпожи.
        - Ой, что вы!.. посл? этакаго-то крика?.. Да я - лучше въ берлогу къ медв?дю… Н?тъ, ужъ видно до другого раза. Я за чужіе гр?хи не отв?тчица… Прощайте, Модестъ Викторовичъ, до пріятнаго свиданія… Попадешь ему въ такомъ дух? подъ пилу то, - тогда отъ него не отвяжешься. Иванъ Викторовичъ, до пріятнаго свиданія… Лучше мн? поб?жать домой.
        IV
        Викторъ вошелъ къ брату Матв?ю, не стуча. Матв?й не любилъ, чтобы стучали. Онъ говорилъ, что стукъ въ дверь разобщаетъ людей, какъ предупрежденіе, чтобы челов?къ въ комнат? усп?лъ спрятать отъ чело в-ка за дверью свою нравственную физіономію, - значитъ, встр?тилъ бы входящаго, какъ тайнаго врага. Между т?мъ, челов?къ всегда долженъ быть доступенъ для другихъ людей и никогда не долженъ наедин? съ самимъ собой быть какъ-нибудь такъ, и д?лать что либо такое, что надо скрывать отъ чужихъ глазъ, чего онъ не могъ бы явить публично.
        - Однако, ты самъ всегда стучишь, - возражали ему товарищи.
        - Потому что не вс? думаютъ, какъ я. Я не считаю себя въ прав? насиловать чужіе привычки и взгляды. Къ т?мъ, кто разд?ляетъ мои, въ комъ я ув?ренъ, что это не будетъ ему непріятно, я вхожу, не стучась…
        - Чудакъ! Но в?дь ты же не знаешь, кто стоитъ за дверью? Ну, вдругъ, женщина, дама? A ты, между т?мъ, въ безпорядк??
        - Я не д?лю своихъ отношеній къ людямъ по полу. Если меня можетъ вид?ть мужчина, можетъ вид?ть и женщина.
        - Ну, другъ милый, это - не согласно съ природою, какъ ты всегда пропов?дуешь, a противъ природы: и птицы, и зв?ри - вс? самцы для самокъ особо прихорашиваются.
        - Да, - строго соглашался Мат?й, - но когда? - въ періодъ полового возбужденія.
        - Да, бишь… извини!.. в?дь ты y насъ принципіальный д?вственникъ.
        Матв?й и отъ того отрекался.
        - Что значитъ «принципіальный»? - возражалъ онъ. - Такого принципа никто никогда не устанавливалъ. Я т?мъ мен?е.
        - A христіанскій аскетизмъ?
        Матвей закрывалъ глаза, - онъ не ум?лъ вспоминать иначе, - и читалъ наизусть изъ
«Перваго посланія къ Корин?янамъ»:
        - A о нихже писасте ми, добро челов?ку жен? не прикасатися. Но блудод?янія ради, кійждо свою жену да имать, и каяждо своего мужа… Глаголю же безбрачнымъ и вдовицамъ: добро имъ есть, аще пребудутъ, якоже и азъ: аще ли не удержатся, да посягаютъ: лучше бо есть женитися, нежели разжизатися.
        - Я могу удержаться, не разжигаясь, - вотъ и весь мой принципализмъ, - объяснялъ онъ. - Если-бы я почувствовалъ, что начинаю «разжизатися», то, конечно, посп?шилъ бы женитися…
        - Ну, гд? теб?!
        Еще проходя залою, за дв? комнаты до Матв?евой комнаты, Викторъ слышалъ молодой ревъ спорящихъ голосовъ, которые вс? старался перекричать козлиный теноръ студента Немировскаго:
        - Я стою на почв? наблюденія, a ты валяешь a priori.
        A мягкій женственный альтъ Матв?я возражалъ:
        - Предвзятому наблюденію ц?на - м?дный грошъ.
        И жаль стало Виктору, что не можетъ онъ сейчасъ остаться съ этою шумною, веселою, спорчивою, см?шливою, зубатою товарищескою молодежью, - покричать и поволноваться, покурить и помахать руками въ ея безконечныхъ, всегда готовыхъ вспыхнуть, диспутахъ, для которыхъ каждая тема люба, точно сухая солома, только ждущая искры изъ мимо летящаго паровоза, чтобы воспламениться въ пожаръ. Но суровый и угрюмый рокъ звалъ его далеко, - не м?шкая, на жуткій путь, на трудное д?ло. И, когда жалъ онъ руки друзьямъ, опять лицо его стало солдатское, простонародное, и глаза утратили индивидуальность, точно y рядового, шагающаго въ состав? роты своей, - и движется та рота въ далекій, тяжкій, безрадостный походъ…
        Народу въ комнату Матв?я набралась труба нетолченая. И длинный, тощій, съ прыгающими впередъ, точно б?лые шары на веревочкахъ, глазами, студентъ Немировскій; и красивый, важный, съ лицомъ сентиментальнаго неудачника, помощникъ присяжного пов?реннаго Грубинъ; и методическій, точный, на параллелограммъ похожій, б?лобрысый остзеецъ, учитель мужской гимназіи, историкъ Клаудіусъ. На окн?, въ полут?ни широкихъ синихъ занав?сокъ, сид?ла, забравшись съ ногами на подоконникъ, въ коричневомъ гимназическомъ плать?, Зоя, младшая изъ двухъ сестеръ Сарай-Бермятовыхъ: некрасивая, почти дурнушка, очень полная д?вочка-блондинка, л?тъ пятнадцати, но съ грудью, точно она троихъ ребятъ выкормила. Лицо калмыцкое, пухлое, дерзкое; губы толстыя, слегка вывороченныя, на очень б?ломъ лиц? производили впечатл?ніе кроваваго пятна, точно она во рту держала кусокъ сырого мяса; глазъ почти не видать, а, когда блеснутъ, не усп?ешь разобрать, какого они цв?та: сверкнетъ въ упоръ что-то смышленое, наглое и спрячется, будто театральный дьяволъ въ трапъ, за длинныя золотыя р?сницы. Д?вочка уже ушла изъ этого подростка, a д?вушка
входитъ въ нее недоброю поступью… еще молчитъ, но скоро заговорить… и врядъ ли хорошо и на благо людямъ будетъ слово ея жизни… Подл? Зои, верхомъ на стульяхъ, качались два юноши - одинъ сухопарый гимназистъ, съ зеленымъ лицомъ, осв?щеннымъ бутылочными сумасшедшими глазами; другой - студентъ-первокурсникъ, изъ т?хъ, которые «и въ кинематографъ при шпаг? ходятъ», румяный франтъ, чувственный, самовлюбленный. Гляд?лъ на Зою поб?дителемъ, - на что та, впрочемъ, не обращала ни мал?йшаго вниманія, - и, вообще, посматривалъ вокругъ себя съ видомъ самодовольствія неисчерпаемаго. Каждая черточка этого сытаго, счастливаго собою, лица, каждое движеніе, умышленно сильное, расчетливо выпуклое, холенаго, тренированнаго на мускулы, т?ла въ щегольскомъ мундир? - такъ и вопіяли на встр?чу приближающимся смертнымъ.
        - Ахъ, да посмотрите же, полюбуйтесь же, какой я лейтенантъ Гланъ и даже самъ Санинъ!
        A зеленолицый гимназистъ читалъ Зо? наизусть хриплымъ, гробовымъ голосомъ:
        Полюбила, заал?лась,
        Вся хвосточкомъ обверт?лась,
        Завалилась на луга.
        Ненаглядный мой, пріятный,
        Очень миленькій, занятный,
        Гд? ты выпачкалъ рога? 1.
        1 «Черняка» г. С. Городецкаго.
        - Тише вы! - носовымъ л?нивымъ голосомъ повел?вала Зоя. - Услышитъ Матв?й стыдно будетъ…
        - A вы еще ум?ете, что вамъ бываетъ стыдно? - съ роковой санинскою улыбкою спросилъ студентъ.
        Зоя холодно посмотр?ла на него изъ-подъ золотистыхъ р?сницъ, которыя умышленно держала опущенными, потому что он? были очень красивы, и сказала тономъ безапелляціоннаго начальства:
        - Не ломайтесь, Васюковъ!..И какой дуракъ выучилъ васъ такъ говорить по-русски:
«ум?ете, что вамъ бываетъ»… А еще орловецъ и филологъ!.. Леониду Андрееву землякъ! Читайте дальше, Ватрушкинъ. Только не орите: вы не на пароход? въ бурю,
        - слышимъ и безъ рупора.
        A гимназистъ прохрип?лъ:
        - Не безпокойтесь, Зоя Викторовна: имъ не до насъ… они теперь до утра кричать будутъ…
        До утра не разставались,
        Яснымъ небомъ любовались
        На востокъ и на закатъ.
        Викторъ мигнулъ Матв?ю. Тотъ понялъ и вышелъ съ нимъ въ темный залъ, осв?щенный лишь четверо-угольникомъ двери, будто вр?завшимъ правильное, изжелтаб?лое пятно свое въ старенькій паркетъ.
        Матв?й, стоя спиною къ св?ту, зажигавшему пламенемъ его золотые кудри, былъ еще на полголовы выше своего высокаго брата и слегка наклонялся къ нему тонкій, узкій, худой, слабо сложенный, чуть сутуловатый.
        - ?дешь? - спокойно спросилъ онъ
        - Да. Прощай, братъ. Сп?шу. И то запоздалъ.
        - Симеонъ задержалъ тебя?
        - Немножко. Не слишкомъ. Я ждалъ худшаго. Теперь - аминь. Въ чистую.
        - Я очень радъ, - серьезно сказалъ Матв?й. - Теперь вамъ обоимъ будетъ лучше. Люди начинаютъ понимать другъ друга только тогда, когда между ними исчезаетъ эта страшная плотина - деньги. Пока она существовала, я боялся, что между вами произойдетъ что-нибудь ужасное.
        - Ну, ломать эту плотину пришлось довольно грубо, - усм?хнулся Викторъ, - и врядъ ли обломки ея годятся, какъ фундаментъ для дружества.
        - Простился съ Иваномъ, Модестомъ?
        - Не могъ, - сухо сказалъ Викторъ: - оба были заняты слишкомъ важнымъ д?ломъ… Ивану кланяйся, a Модестъ… Матв?й! искренно, съ уб?жденіемъ прошу тебя: будь осторожн?е съ этимъ господиномъ!
        - Ты говоришь о брат?, Викторъ! - мягко и грустно упрекнулъ Матв?й.
        Викторъ нетерп?ливо тряхнулъ головой.
        - Въ пол? встр?чаться - родней не считаться.
        - Что ты им?ешь противъ него?
        - То, что y него - вм?сто души - всунута грязная тряпка.
        - Полно, Викторъ! Ну… выпить слишкомъ любитъ… ну… немножко черезчуръ эстетъ… Но…
        - Оставь! - съ отвращеніемъ остановилъ Викторъ. - У насъ такъ мало минуть, что, право, жаль ихъ на него тратить. Знаемъ мы этихъ эстетовъ изъ публичныхъ домовъ, съ гнилымъ мозгомъ и половой неврастеніей вм?сто характера. По м?р? ихъ удобства и надобности, изъ нихъ вырабатываются весьма гнусные сводники и провокаторы…
        - Викторъ! Викторъ!
        Но онъ хмурился и упрямо говорилъ:
        - Во всей нашей семь?, ты - единственный, кого я еще чувствую своимъ… И жаль же мн? тебя, б?дняга!
        - Что меня жал?ть? - кротко возразилъ Матв?й, и глаза его теплились въ полумрак?. Я такъ устроенъ, что мн? въ самомъ себ? всегда хорошо. A на Модеста не сердись. Онъ больной.
        - По нашему времени, это иногда гораздо хуже, ч?мъ безсов?стный, - холодно оборвалъ Викторъ и, вдругъ, внезапнымъ, н?жнымъ порывомъ, положилъ брату об? руки на плечи:
        - До свиданья, святъ мужъ! Сестеръ поц?луй. Я съ ними не прощаюсь. Аховъ и визговъ боюсь. Да Аглаи и дома н?тъ.
        Матв?й нер?шительно не одобрилъ:
        - Жаль, все-таки… Какъ знать? Можетъ быть, на смерть ?дешь.
        - Этого я имъ сообщить, все равно, не могу, - угрюмо проворчалъ Викторъ, опуская голову.
        Матв?й грустно обнялъ его.
        - Отр?залъ ты себя отъ насъ!
        Викторъ ласково, но р?шительно высвободился.
        - Да. И не надо по отр?занному м?сту пальцемъ водить. Мн? сейчасъ вс? мои нервы нужны, весь характеръ нуженъ.
        Матв?й кивнулъ головою, что согласенъ.
        - Над?ешься на усп?хъ?
        Викторъ выпрямился, глаза сверкнули въ полутьм?.
        - Если деньги не помогутъ, лбомъ ст?ну прошибу, на проломъ пол?зу. Ну, прощай, святъ мужъ. Обнимемся. Въ самомъ д?л?, в?дь… Ты дальше меня не провожай. Возвратись къ товарищамъ. Совс?мъ лишнее, чтобы отъ?здъ мой вызвалъ разговоры…
        Матв?й кр?пко сжалъ его сильныя плечи въ н?жныхъ, худыхъ рукахъ своихъ и произнесъ голосомъ звучнымъ, глубокимъ, трепетнымъ, проникновеннымъ:
        - Брать! Если возможно… ум?й щадить!
        По мрачному лицу Виктора проб?жала судорога, и радъ онъ былъ, что полумракъ комнаты скрылъ ее.
        - Не ум?ю! - нарочно грубо оторвалъ онъ.
        И оторвался отъ брата. И ушелъ. И больше его никогда уже не вид?ли въ этомъ дом?.
        Матв?й коротко посмотр?лъ ему всл?дъ, облегчилъ вздохомъ ст?снившееся сердце и возвратился къ себ? въ комнату, гд?, въ св?ту и дыму, продолжалъ еще бурлить и шум?ть прежній, неоконченный споръ… Матв?й, подъ гулъ его, думалъ о Виктор?. Ему было жаль брата и не чувствовалъ онъ, непротивленецъ, симпатіи къ д?ятельности, въ которую тотъ себя уложилъ. Но онъ любилъ, чтобы челов?къ, принявшій на себя обязанность, исполнялъ ее свято, и людей, страдавшихъ и даже погибавшихъ на служеніи долгу своему, только любилъ съ умиленіемъ, но не сокрушался о нихъ и не скорб?лъ. И лицо его было спокойно, и съ ясною головою прислушался онъ къ товарищамъ, и самъ быстро вошелъ въ шумъ ихъ.
        Споръ кип?лъ изъ-за образовательнаго опыта, которому Матв?й подвергалъ того самаго Григорія Скорлупкина, что давеча рекомендованъ былъ Модестомъ Ивану, какъ субъектъ, обр?тающійся всегда при деньгахъ и обложенный въ пользу Модеста кредитною повинностью за то, что онъ будто бы влюбленъ въ красавицу Аглаю. Кр?постной д?душка этого Скорлупкина состоялъ при д?душк? нын?шнихъ Сарай-Бермятовыхъ въ егеряхъ, a тятенька - при папеньк? Сарай-Бермятовыхъ въ вольнонаемныхъ разсыльныхъ. A самого Скорлупкина Вендль, неугомонный изыскатель и коллекціонеръ людей, любилъ иногда поэкзаменовать, встр?чая его y Сарай-Бермятовыхъ, либо на улиц?, либо въ ресторан?, потому что съ н?котораго времени молодой челов?къ этотъ началъ, по какимъ-то особымъ, не вы сказаннымъ причинамъ, чрезвычайно интересовать его.
        - Ну, что вы? какъ? а? - спрашивалъ Вендль, обдавая некурящаго Скорлупкина благовоніемъ рублевой сигары и проницательно разглядывая его сквозь дымное облако.
        Скорлупкинъ, питавшій къ Вендлю большое уваженіе за то, что онъ, насл?дникъ богатаго дисконтера, не только не промоталъ родительскихъ капиталовъ, но еще адвокатской практикой зарабатываетъ большія деньги, - свободно кланялся и отв?чалъ:
        - Слава Богу. Живемъ. Покорн?йше благодарю.
        - Преусп?ваете? а?
        - По м?р? своихъ способностей. По распоряженію Матв?я Викторовича, пос?щаю народный университетъ.
        - Интересно?
        Къ удивленію Вендля, Скорлупкинъ отв?чалъ безъ всякаго восторга:
        - Однако, о серьезномъ читаютъ. Приблизительно весьма многаго не могу понимать. Все больше наблюдаютъ о простомъ народ?, какъ ему жить легче. Намъ ни къ чему.
        - Ангелъ мой, - воскликнулъ Вендль, - да вы то сами - кто же? Аристократомъ почитаете себя, что ли? Въ бархатной книг? записаны?
        - Какая наша аристократія! - усм?хнулся Скорлупкинъ. - Родня моя, сказать абсолютно, - черная, и образованіе - одинъ пшикъ.
        - Въ такомъ случа?, почему же вы недовольны лекціями о простомъ народ?Среду свою изучить всякому любопытно.
        - Да я ее самъ лучше всякаго профессора знаю. Помилуйте, Левъ Адольфовичъ, - воодушевился Скорлупкинъ, - мн? ли народа не понимать? Д?дъ былъ дворовый, родитель крестьянствовалъ, лишь передъ смертью, спасибо ему, догадался въ м?щане выписаться. Маменька, и по сейчасъ, въ божественности своей, совершенно с?рая женщина. Кабы не тетеньки Епистиміи настояніе, да не Матв?й Викторовичъ, было бы мн? съ дураками въ черномъ т?л?, пропасть.
        - Не возноситесь, мой другъ, не возноситесь! Помните, что гордость - гр?хъ смертный и н?когда погубила сатану, - насм?шливо вставилъ Вендль. Семитическая кровь его, благогов?йная къ семь? и родовому союзу, была возмущена тономъ презрительнаго превосходства, которымъ этотъ даже еще не выскочка, a только отдаленная возможность выскочки говоритъ о своемъ род?-племени. Скорлупкинъ зам?тилъ и осторожно поправился:
        - Н?тъ, вы не извольте думать: я родителей своихъ не стыжусь. Но, самъ возросши въ темной дурости, я во всякомъ другомъ сл?поту подобную насквозь вижу за сто шаговъ.
        - Матв?й готовитъ васъ къ экзамену зр?лости?
        - Улита ?деть - когда-то будетъ, - усм?хнулся Скорлупкинъ.
        - Не въ охоту?
        Скорлупкинъ замялся, но, не встр?чая въ любопытныхъ глазахъ Вендля р?шительнаго порицанія, признался съ искренностью:
        - Не то, что не въ охоту. Результатъ чрезвычайно отдаленный. Это съ д?тства начинать надо, a мн? двадцать третій годъ. Теперь мн? - жить въ пору, капиталъ д?лать, a не уроки долбить.
        - Такъ что Матв?й васъ, въ н?которомъ род?, въ ученый рай свой на аркан? тянетъ?
        - засм?ялся Вендль.
        A Скорлупкинъ объяснилъ:
        - Покойнаго родителя моего непрем?нное желаніе было, чтобы я получилъ господское образованіе и гимназію кончилъ. Но здоровьишкомъ я былъ въ то время слабъ, никакихъ способностей не оказывалъ, - силенки, значить, мои ребячьи того не дозволяли. Опред?лили меня по торговой части, закабалили на годы въ мальчики въ б?льевой магазинъ. т?мъ не мен?е, родитель мой мечты своей не оставилъ. Умирая, просилъ Мотю, чтобы сод?йствовалъ мн? осуществить зав?тъ образованія.
        - Что же Мотя могъ сд?лать для васъ? - удивился Вендль. - Онъ тогда мальчикъ былъ. Сл?довало просить Симеона.
        Скорлупкинъ, усм?хаясь, покрутилъ головой.
        - Предъ Симеономъ Викторовичемъ родитель мой пикнуть не см?лъ, - сказалъ онъ, опять съ недавнимъ превосходствомъ. - В?дь мы, Скорлупкины, искони Сарай-Бермятовскіе слуги, еще съ кр?пости, изъ рода въ родъ. Я - первый, что самъ по себ? живу и свою фортуну ищу. A маменьку, либо тетеньку Епистимію до сихъ поръ спросите: гд? были? - не сум?ютъ сказать: y господъ Сарай-Бермятовыхъ,
        - говорить: y нашихъ господъ.
        - Вамъ см?шно? - съ брезгливостью спросилъ Вендль: развязность этого потомка на счетъ ближайшихъ предковъ опять его покоробила.
        Но на этотъ разъ Скорлупкинъ чувствовалъ себя на твердой почв? и нисколько не смутился.
        - Да - какъ же, Левъ Адольфовичъ? - возразилъ онъ. - Конечно, что должно быть см?шно. Кр?пости не знали, въ свободномъ крестьянств? родились, вольными выросли, a умъ и языкъ - кр?постные. Полув?комъ изъ нихъ рабское насл?дство не выдохлось.
        Вендль подумалъ, прикинулъ умомъ, воображеніемъ, и - согласился.
        - Да… жутковато! - вздохнулъ онъ. - Дрессировали же людей! Достало на два покол?нія!
        A Скорлупкинъ продолжалъ:
        - Родитель мой, при Мот?, маленькомъ, когда господа Сарай-Бермятовы въ упадокъ пришли, остался врод? какъ бы дядькою. Мы съ Мотею - однол?тки, вм?ст? росли, въ д?тскія игры играли.
        - Такъ что просьба отца вашего попала по адресу? - одобрительно сказалъ Вендль. Скорлупкинъ отв?чалъ съ гордымъ удовлетвореніемъ и почти н?жностью въ глазахъ:
        - Да, ужъ, знаете, если Мотя что об?щалъ, такъ это ст?на нерушимая. Чуть самъ въ возрастъ вошелъ и свободу поступковъ получилъ, сейчасъ же и за меня принялся. Второй годъ тормошимся… Обижать его жаль, - тихо прибавилъ онъ, опуская голову,
        - a надлежало бы къ прекращенію.
        Вендлю захот?лось помочь Матв?ю, котораго онъ уважалъ и любилъ, хоть легкимъ ободреніемъ скептическаго его ученика:
        - Однако, изъ учителей вашихъ, Аглая Викторовна отзывалась мн? о вашихъ занятіяхъ хорошо.
        - Да? - удивился и обрадовался Скорлупкинъ, - покорн?йше благодарю. Только это она, - подумавъ и съ печалью, добавилъ онъ, - по ангельской доброт? своей. A мн? съ нею, признаться, вс?хъ трудн?е. Потому что, знаете, Левъ Адольфовичъ, стыдно ужасно, - съ дов?рчивостью пояснилъ онъ. - Съ мужчинами осла ломать - еще куда ни шло. Но когда долженъ ты мозги свои выворачивать предъ этакою чудесною барышней, и ничего не выходить, и должна она подумать о теб? въ самомъ низкомъ род?, что оказываешься ты глупый челов?къ, оно, Левъ Адольфовичъ, выходить ужасно какъ постыдно.
        - Вы въ своего ангелоподобнаго профессора, конечно, влюблены? - спросилъ Вендль, съ улыбкой н?сколько высоком?рной.
        Но Скорлупкинъ сердито покрасн?лъ, точно услышалъ неприличность.
        - Это Модестъ Викторовичъ на см?хъ выдумали, дразнятъ меня. Разв? я дерзнулъ бы?
        - Ну, влюбиться, - на это большой дерзости не надо, - холодно возразилъ Вендль, посасывая сигару. - Вотъ признаться въ томъ этакой красавиц? и взаимности искать
        - другая статья…
        Но, если Аглая Викторовна, въ кроткой нетребовательности своей, удовлетворялась усп?хами, которые съ гр?хомъ пополамъ оказывалъ взрослый ученикъ ея, то другіе наставники - нетерп?ливые мужчины - далеко не были такъ снисходительны. Нын?шній споръ между Матв?емъ и его товарищами именно и возгорался изъ за того, что Немировскій, дававшій Скорлупкину уроки алгебры и геометріи, пришелъ отъ нихъ отказываться:
        - Не могу, усталъ. Даромъ время тратимъ. Совершенно дубовая башка.
        Матв?й возмутился и запротестовалъ, но остальные поддержали Немировскаго.
        - Когда кто-нибудь не въ состояніи вообразить себ? четвертаго изм?ренія, - насм?шливо говорилъ красивый Грубинъ, - то я его только поздравляю. Но если ему не удается усвоить первыхъ трехъ, д?ло его швахъ.
        Матв?й, взметывая золотые кудри свои - ореолъ молодого апостола - и сверкая темными очами, упрямо кивалъ головою, какъ норовистая лошадь, и твердилъ:
        - Я далъ слово, что сд?лаю Григорія челов?комъ, и онъ будетъ челов?комъ.
        - Въ ресторан?, можетъ быть, - сострилъ Немировскій, - въ жизни - сомн?ваюсь.
        Матв?й посмотр?лъ на него, плохо понимая каламбуръ: онъ былъ совершенно невоспріимчивъ къ подобнымъ р?чамъ. Потомъ сморщился и сказалъ съ короткою укоризною:
        - Плоско.
        Немировскій сконфузился, но желалъ удержать позицію и потому еще нажалъ педаль на грубость:
        - Нельзя взвьючивать на осла бремена неудобоносимыя.
        - Ругательство - не доказательство, - грустно возразилъ Матв?й.
        Тогда вм?шался Клаудіусъ, параллелограмму подобный, со спокойными, разм?ренными продолговатыми жестами, голосомъ, похожимъ на бархатный ходъ маятника въ хорошихъ ст?нныхъ часахъ:
        - Теоретически я высоко ц?ню просв?тительные опыты въ низшихъ классахъ общества, но, какъ педагогъ, научился остерегаться ихъ практики.
        - Остановись, педагогъ, - воскликнулъ Матв?й, всплеснувъ худыми б?лыми руками, - еще шагъ, и ты, какъ Мещерскій, договоришься до «кухаркина сына».
        Но Клаудіусъ не остановился, a покатилъ плавную р?чь свою дальше, точно по рельсамъ вагонъ электрическаго трамвая.
        - При мал?йшей ошибк? въ выбор?, мы не возвышаемъ, но губимъ субъекта.
        - A обществу даримъ новаго неудачника, неврастеника, пьяницу, - подхватилъ Грубинъ.
        - Либо сажаемъ на шею народную новаго кулака, - язвительно добавилъ Немировскій.
        Но Матв?й зажалъ ладонями уши и говорилъ:
        - Ненавижу я интеллигентскую надменность вашу. Бар? вы. Важнюшки. Гд? вамъ подойти вровень къ простому челов?ку!
        Грубинъ пожалъ плечами.
        - Какъ теб? угодно, Мотя, но - что тупо, того острымъ не назовешь.
        - Хорошо теб? съ прирожденною то способностью! - возразилъ Матв?й.
        - Не доставало еще, чтобы мы увязли въ прирожденности идей! - захохоталъ Немировскій, a Клаудіусъ, молча, улыбнулся съ превосходствомъ. Но Матв?й стоялъ посреди комнаты и, потрясая руками, говорилъ:
        - Вы д?ти культурныхъ отцовъ. Ваши мозги подготовлены къ книжной и школьной муштр? въ насл?дственности образовательныхъ покол?ній. За васъ ваши батьки и д?ды сто л?тъ читали, учились, писали. А, когда какой-нибудь Григорій Скорлупкинъ ползетъ изъ тьмы къ св?ту, онъ - одинъ, самъ за себя работаетъ, никакихъ т?ней помогающей насл?дственности за нимъ не стоить, его мозгъ д?вственный, мысль прыгаетъ, какъ соха на ц?лин?: зд?сь - хвать о камень, тамъ - о корень.
        - Позволь, Матв?й! - остановилъ Грубинъ. - Двоюродный брать Скорлупкина, Илья, - такой же темный м?щанинъ. Однако, съ нимъ - говорить ли, читать ли - наслажденіе.
        - То есть, теб? нравится, что вы распропагандировали его на политику! - возразилъ Матв?й.
        - Положимъ, не мы, a твой брать Викторъ, - поправилъ точный Клаудіусъ.
        Матв?й же, грустно усм?хаясь, продолжалъ критиковать:
        - Ленина съ Плехановымъ разбираетъ по костямъ, Чернова съ Д?левскимъ критикуетъ, какъ артистъ, a «весело» черезъ два ять пишетъ.
        - Велика б?да! - равнодушно зам?тилъ Грубинъ. - За то - товарищъ.
        - Для меня это челов-ка не опред?ляетъ, - возразилъ Матв?й. - Я самъ соціалистъ лишь на половину…
        - На которую, святъ-мужъ? - ехидно отм?тилъ Немировскій. - Съ головы до живота или отъ пупка до пятокъ?
        Но Матв?й, не чувствительный къ насм?шкамъ и трудно и поздно ихъ понимавшій, стоялъ на своемъ:
        - Я не считаю себя вправ? тянуть въ соціализмъ челов?ка, который не им?етъ выбора доктринъ.
        Клаудіусъ засм?ялся торжественнымъ гулкимъ см?хомъ, точно теперь величественные часы, въ немъ заключенные, стали полнозвучно бить:
        - Да ужъ не вернуться ли намъ ко временамъ культурной пропаганды?
        - Вербовка въ партію - не просв?щеніе! - сказалъ Матв?й.
        - Равно какъ и фабрикація полуграмотныхъ буржуа, - возразилъ Грубинъ.
        A y окна зеленолицый гимназистъ Ватрушкинъ уныло гуд?лъ:
        - Ты пришла съ лицомъ веселымъ.
        Розы - щеки, бровь - стр?ла.
        И подъ небомъ-н?бомъ голымъ
        Въ пасти улицы пошла.
        Продалась кому хот?ла.
        И вернулась. На щекахъ
        Пудра пятнами б?л?ла,
        Волосъ липнулъ на вискахъ.
        И опять подъ желтымъ взоромъ
        Въ т?нь угла отведена,
        Торопливымъ договоромъ
        Ц?ловать осуждена… 1
        amp;nbsp; 1 Per Aspera, г. С. Городецкаго
        - Задерните меня! - вдругъ испуганнымъ шепотомъ приказала Зоя, сильно пошевелившись на окн?, студенту Васюкову.
        - Чего?

«Санинъ» выпучилъ глаза, не понимая, a Зоя торопливо командовала:
        - Задерните меня… Боже, какой недогадливый… занав?скою задерните… Я слышу: въ зал? ходитъ Симеонъ… - пояснила она, исчезая за синимъ трипомъ.
        Матерія еще не перестала колыхаться, когда на порог? комнаты, д?йствительно, показался Симеонъ. Онъ былъ въ пальто и шляп?-котелк?, съ тростью въ рукахъ, и - неожиданно - въ дух?. Причиною тому была, какъ ни странно, грубая сцена, происшедшая между нимъ и Викторомъ. Оставшись одинъ, Симеонъ внимательно перечиталъ расписку Виктора и трижды вникалъ въ посл?днія ея строки, что «все причитавшееся мн? изъ насл?дства дяди моего Ивана Львовича Лаврухина получилъ сполна и никакихъ дальн?йшихъ претензій къ брату моему, Симеону Викторовичу Сарай-Бермятову, по поводу сказаннаго насл?дства им?ть не буду». И ч?мъ больше онъ вчитывался, т?мъ ясн?е просв?тлялся лицомъ, ибо эта категорическая расписка неожиданно оставила въ его карман? - чего Викторъ, конечно, и не подозр?валъ, - не малый капиталецъ…
        - «Все»… - думалъ Симеонъ, саркастически оскаливая зубные серпы свои. - То-то
«все»… Юристы тоже! И чему только ихъ въ университет? учатъ?… Напиши онъ даже
«всю сумму», «вс? деньги», и вотъ уже - другая музыка… Все!.. съ этимъ «все» ты y меня, другъ милый, на недвижимости то облизнешься!.. Поздравляю васъ, Симеонъ Викторовичъ, съ подаркомъ. Теперь я этому мальчишк? покажу, какъ брать за шиворотъ старшаго брата, права свои, видите ли, осуществлять чуть не съ револьверомъ въ рукахъ. Изъ недвижимости, что хочу, то и вышвырну негодяю - и все будетъ съ моей стороны еще милостью, благод?яніемъ, потому что - могу и ничего не дать: расписка-то вотъ она, право-то за меня… Ахъ, мальчишка! мальчишка!
        Эти соображенія настолько развеселили Симеона, что онъ даже не особенно разгн?вался, узнавъ, что Епистимія, вопреки его приказанію ждать новой бес?ды, убоялась идти къ нему и уб?жала домой.
        - Ну, и чортъ съ ней! - р?шилъ онъ. - Въ конц? концовъ, можетъ быть, къ лучшему. Я слишкомъ много нервничалъ сегодня. Съ возбужденными нервами вести новый отв?тственный разговоръ - того гляди, попадешь въ ловушку… Епистимія - не Викторъ… Холодная бестія, вьющаяся зм?я… Съ нею держи ухо востро: эта безграмотная троихъ юристовъ вокругъ пальца окрутитъ…
        Вм?сто того, онъ р?шилъ по?хать къ Эмиліи ?едоровн? Вельсъ, разсчитывая въ салон? этой дамы, какъ въ центральномъ бассейн? вс?хъ городскихъ в?стей и слуховъ, «понюхать воздухъ», - авось, ненарокомъ, и нанюхаетъ онъ волчьимъ чутьемъ своимъ какой-нибудь сл?докъ къ источнику обезпокоившихъ его клубской болтовни и анонимокъ…
        Проходя заломъ и слыша горячій споръ молодежи, Симеонъ пріостановился, послушалъ и, презрительно улыбнувшись, хот?лъ пройти мимо, но Клаудіусъ зам?тилъ его въ дверь и издали раскланялся. Симеону пришлось войти къ Матв?ю, чтобы пожать руки Клаудіусу и Немировскому, которыхъ онъ еще не видалъ…
        - О чемъ шумите вы, народные витіи? - спросилъ онъ, прислоняясь къ притолк? и посасывая набалдашникъ палки своей - художественную японскую р?зьбу по слоновой кости, изображавшую женщину съ головою лисицы: японскую ламію.
        Клаудіусъ объяснилъ:
        - Матв?й громитъ насъ за то, что мы отказываемся непроизводительно тратить трудъ и время на занятія съ его протеже Скорлупкинымъ.
        Симеонъ вынулъ палку изо рта, поправилъ шапку на головъ и сказалъ внушительно, съ авторитетомъ:
        - Матв?й правъ. И я сожал?ю. Парень д?льный.
        Матв?й, никакъ не ожидавшій отъ него такой поддержки, взглянулъ на брата съ изумленіемъ. Потомъ вскричалъ:
        - Слышите, фуфыри? Даже Симеонъ оц?нилъ!

«Даже» Матв?я не очень понравилось Симеону, и онъ строго разъяснилъ:
        - Симеонъ всегда любилъ энергію, уважалъ трудъ и людей, которые понимаютъ и исполняютъ его обязательность.
        - Я не ум?ю подчиняться обязательности труда, - холодно з?внулъ красивый Грубинъ, садясь на Матв?еву постель.
        - Въ моихъ рукахъ спорится только трудъ излюбленный, - вторя отозвался ему Немировскій.
        Симеонъ закурилъ папиросу и учительно возразилъ:
        - Всякій обязательный трудъ можно обратить въ излюбленный. Надо только придать ему излюбленную ц?ль.
        - То есть? - спросилъ, будто полчаса пробилъ, Клаудіусъ.
        - Ц?ль, способную раскалить въ челов?к? величайшую пружину воли: эгоизмъ любимой страсти. Чтобы изъ статическаго состоянія онъ перешелъ въ динамическое, изъ недвижимаго сбереженія силъ въ энергію д?ятельнаго достиженія.
        Грубинъ з?внулъ.
        - Вы, Симеонъ Викторовичи, сегодня говорите, будто русскій магистрантъ философскую диссертацію защищаетъ. Оставьте. Я дв? ночи не спалъ.
        Но Симеонъ курилъ, посм?иваясь, и говорилъ:
        - Вы вс? нехристи и безбожники…
        - Меня исключи, - остановилъ Матв?й.
        - Его исключи: онъ еще донашиваетъ ризы божескія, - глумясь, подхватилъ Немировскіи.
        - По Владиміру Соловьеву, - пробилъ курантами своими Клаудіусъ. Симеонъ, все посм?иваясь и покуривая, продолжалъ:
        - Я не очень большой ораторъ и діалектикъ, обобщать не мастеръ, люблю говорить образами и притчами. Ну-ка, кто изъ васъ, еретиковъ, помнить «Книгу Бытія»?
Іакова, влюбленнаго жениха прекрасной Рахили?
        Матв?й взялъ съ письменнаго стола своего черную толстую Библію и, быстрою привычною рукою листая ее, нашелъ желаемый текстъ:
        - Іаковъ полюбилъ Рахиль и сказалъ Лавану: «я буду служить теб? семь л?тъ за Рахиль, младшую дочь твою. И служилъ Іаковъ за Рахиль семь л?тъ. И они показались ему за н?сколько дней, потому что онъ любилъ ее».
        Симеонъ вынулъ папиросу изо рта и повторилъ съ выразительнымъ кивкомъ:
        - «Потому что онъ любилъ ее». - Слышали, аггелы?
        - Такъ что же? - отозвался съ постели Грубинъ.
        Симеонъ направилъ на него папиросу, какъ указку, и сказалъ:
        - То, что безъ Рахили въ перспектив? н?тъ труда усп?шнаго и пріятнаго. A съ Рахилью въ мечт?, семь л?тъ труда кажутся Іакову за нед?лю.
        - Какъ всегда, ты - грубый матеріалистъ, Симеонъ, - раздумчиво сказалъ, ходившій по комнат?, руки за кушакомъ блузы, Матв?й.
        Симеонъ бросилъ папиросу.
        - Неправда. Это ты понялъ меня грубо. Бери легенду шире. Мы вс? Іаковы. Я, ты, онъ, твой Григорій Скорлупкинъ, даже вотъ эти безпутные Модестъ и Иванъ, - кивнулъ онъ на входившихъ среднихъ братьевъ. - И y вс?хъ y насъ есть свои Рахили.
        - A я былъ ув?ренъ, что ты антисемитъ? - промямлилъ Модестъ, л?ниво таща ноги и од?яло черезъ комнату къ кровати. - Ну-ка, Грубинъ, пусти меня на одръ сей: ты мальчикъ молоденькій, a я челов?къ заслуженный и хилый…
        Симеонъ оставилъ его вставку безъ вниманія и продолжалъ:
        - Одному судьба посылаетъ Рахиль простую, будничную, домашнюю. Рахили другихъ мудреныя, философскія, политическія.
        - Ты своей Рахили, кажется, достигъ? - бросилъ ему съ кровати Модестъ.
        Симеонъ обратилъ къ нему лицо.
        - Если ты им?ешь въ виду… - началъ онъ.
        - Дядюшкино насл?дство, - коротко и кротко произнесъ Модестъ.
        На лицахъ блеснули улыбки.
        - Когда вы боролись за него съ Мерезовымъ, - сказалъ Грубинъ, - вамъ тоже годъ за день казался?
        - Не наоборотъ ли? А? - подразнилъ Немировскій.
        Но Симеонъ спокойно отв?чалъ.
        - Насм?шки ваши - мимо ц?ли. Я не герой, я обыватель, и Рахиль моя - мн?, какъ по Сеньк? шапка: въ самый разъ. Благо тому, кто ищетъ посильнаго и достигаетъ доступнаго.
        - Да здравствуетъ Алекс?й Степановичъ Молчалинъ и потомство его! - воскликнулъ Модестъ въ носъ, точно ксендзъ - возгласъ въ месс?.
        Клаудіусъ, тонко улыбаясь, смотр?лъ на Симеона. Этотъ челов?къ бывалъ въ хорошемъ обществ? города и кое-что зналъ уже изъ сплетенъ, плывущихъ о лаврухинскомъ зав?щаніи.
        - Въ своей легенд? вы пропустили пикантную подробность, - защелкалъ онъ своимъ мягкимъ маятникомъ д?ловито и обстоятельно:
        - Посл? того, какъ Іаковъ проработалъ за Рахиль семь л?тъ, Лаванъ то в?дь надулъ его: подсунулъ, вм?сто прекрасной Рахили, дурноглазую Лію?
        - Пересмотри зав?щаніе, Симеонъ! - расхохотался Модестъ, - вдругъ, и оно окажется не Рахилью, но Ліей?
        Симеонъ испыталъ искреннее желаніе пустить брату въ голову японскою дамою съ лисичьей головой, но сдержался, лишь чуть прыгнувъ правою щекою, и обратился - все въ томъ же тон? хорошей, умной шутки - къ брату Матв?ю:
        - Матв?й, дочитай этимъ отверженнымъ сказку до конца.
        - «И сказалъ Лаванъ. - Дадимъ теб? и ту за службу, которую ты будешь служить y меня еще семь л?тъ другихъ»…
        - «И служилъ y него семь л?тъ другихъ!» - торжественно прервалъ и заключилъ Симеонъ, величественнымъ жестомъ подъемля трость свою, будто н?кій скипетръ или жреческій жезлъ.
        Немировскій вскочилъ со стула и захлопалъ, какъ въ театр?.
        - Браво, Симеонъ Викторовичъ! Правда! Правда!
        Симеонъ поклонился ему съ видомъ насм?шливаго удовлетворенія.
        - Насколько мн? помнится, Рахиль господина, который мн? апплодируетъ, изв?стна подъ псевдонимомъ республики… федеративной или какъ тамъ ее?
        - Мы за эпитетами не гонимся! - весело отозвался Немировскій.
        A Симеонъ воскликнулъ съ трагическимъ па?осомъ:
        - Несчастный Іаковъ! Сколько обманныхъ Лій обнимали вы, обнимаете и еще обнимете за ц?ну Рахили, прежде ч?мъ Рахиль ваша покажетъ вамъ хотя бы кончикъ туфли своей?
        - Гд? наше не пропадало! - засм?ялся Немировскій.
        - Терпи, казакъ, атаманъ будешь! - поддержалъ его Грубинъ.
        Симеонъ снялъ шляпу.
        - Сочувствовать самъ не могу, потому что вс? мои симпатіи принадлежать жандарму, который рано или поздно васъ арестуетъ. Но уважаю въ васъ истиннаго Іакова, который понимаетъ, что значитъ любить Рахиль. Не то, что семь л?тъ другихъ, но даже семьдесятъ семь за Рахиль свою отдать не жалко.
        - Такъ сказалъ… - зазвонилъ съ особенною густотою Клаудіусъ, но Модестъ быстро перебилъ:
        - Заратустра.
        Но Симеонъ, над?вая котелокъ свой, спокойно возразилъ тономъ поб?дителя, оставляющаго поле сраженія за собою:
        - Н?тъ: Іаковъ, уб?жденный, что онъ своей Рахили достигъ… Мое почтеніе, господа. Счастливо оставаться и пріятной вамъ дальн?йшей философіи.
        Едва онъ отвернулся, и быстрые шаги его зазвучали, удаляясь по темному залу, Модестъ сорвался съ кровати и, канканируя, зап?лъ съ жестами:
        Красавицъ, п?сни и вино!..
        Вотъ что всегда поетъ Жано!
        Иванъ закорчился на стул? - помиралъ со см?ху, a Матв?й откликнулся съ неудовольствіемъ:
        - Что съ тобой, Модестъ?
        - Это я - за Симеона. Безъ куплета водевильный эффектъ его ухода не полонъ.
        - Сегодня вашъ Симеонъ - весельчакъ! - сказалъ Немировскій.
        - Крокодилъ въ дух?! - кротко объяснилъ Модестъ.
        - Выходите, Зоя Викторовна, гроза прошла мимо, - позвалъ, могильно см?ясь, гимназистъ Ватрушкинъ, поднимая занав?ску, за которую пряталась Зоя. Она выглянула, красная сквозь синее, и блеснула по комнат? испытующими глазками, еще не зная, какъ приняты обществомъ ея прятки, a потому и о себ? - какъ ей поступить: выйти изъ засады, см?ясь или надувшись.
        - А-а-а! - благосклонно протянулъ Модестъ, набрасывая пэнснэ: что я вижу? Легкомысленная сестра - въ роли Керубино? См?ю спросить о причинахъ?
        - Все несчастное платье это, которое я сегодня облила какао, - угрюмо отв?чала д?вушка, красная, какъ піонъ. - Васюковъ, - со свир?постью обратилась она къ студенту, который, видя непривычное смущеніе храброй д?вицы, фыркалъ отъ см?ха, какъ моржъ плавающій: - если вы сію же минуту не перестанете грохотать, я выгоню васъ вонъ и никогда больше не позволю вамъ приходить…
        Студентъ оп?шилъ и, мгновенно превратясь изъ Санина въ мокрую курицу, запищалъ извиненія даже бабьимъ какимъ-то голосомъ, но Зоя, пренебрежительно отвернувшись отъ него, взяла брата Модеста подъ руку и увела его въ темный залъ.
        - Однако, легкомысленная сестра своихъ поклонниковъ не балуетъ, - зам?тилъ Модестъ. Д?вочка отв?чала практическимъ тономъ прожженной пятидесятилетней кокетки:
        - Дай имъ волю, только себя и вид?ла… Этотъ болванъ изъ себя Санина ломаетъ… Наши гимназистки предъ нимъ таютъ и ахаютъ… Ладно! У меня онъ потанцуетъ. Ты тамъ Санинъ, либо н?тъ, да я то теб? не Карсавина…
        Она самодовольно захохотала грубоватымъ контральтомъ своимъ и стала жаловаться на ложныя положенія, въ который ставитъ ихъ, младшихъ, скупость и грубость Симеона. Вотъ до того д?ло дошло, что уже начинаешь шаговъ его бояться и прячешься отъ него, какъ отъ зв?ря, рискуя унизиться и быть см?шною въ глазахъ какого-нибудь Васюкова.
        - В?дь ты знаешь милый характеръ Симеона, - говорила она. - Достаточно было бы ему увидать меня подъ св?жимъ впечатл?ніемъ этого злосчастнаго платья, чтобы онъ разбрюзжался и расшип?лся, какъ старый граммофонъ, нисколько не ст?сняясь присутствіемъ чужихъ людей… Сорокъ четыре рубля! Сорокъ четыре рубля! - передразнила она. - Велика, подумаешь, важность его сорокъ четыре рубля: y Эмиліи ?едоровны пряжки на домашнихъ туфляхъ по пятидесяти стоять… Знаешь: въ пятнадцать л?тъ, когда чувствуешь себя уже не д?вчонкой, и около тебя кавалеры вздыхаютъ, совс?мъ не привлекательно превращаться предъ этимъ желторожимъ нахаломъ въ приготовишку трепещущую…
        - Т?мъ бол?е, - согласился Модестъ, - что насладиться подобною метаморфозою ты еще усп?ешь завтра или посл?завтра. Легкомысленной сестр? предстоитъ жестокое столкновеніе съ Симеономъ, въ которомъ легкомысленная сестра рискуетъ потерп?ть кораблекрушеніе. Даже съ челов?ческими жертвами.
        - По картамъ гадаешь или вид?лъ во сн?- насторожилась Зоя.
        - Вычиталъ въ газетахъ. Сегодня «Глашатай» указываетъ пальцемъ на н?которую женскую гимназію, будто въ ней завелась «лига любви».
        Зоя, въ темнот?, выдернула руку изъ-подъ его руки.
        - Врешь? - живо вскрикнула она голосомъ, впрочемъ, бол?е любопытнымъ, ч?мъ испуганнымъ.
        - Почелъ долгомъ любящаго брата предупредить легкомысленную сестру.
        - Покажи газету.
        - Могу. Пойдемъ ко мн?. Оставилъ на стол?…
        - Къ теб?- въ голос? Зои послышалось насм?шливое сомн?ніе. A ты не пьянъ сегодня?
        - Ни въ одномъ глазу. Съ утра, какъ проспался, не принялъ еще ни единой капли.
        - Нагнись, дохни.
        Модестъ, не обижаясь, исполнилъ требованіе сестры.
        - Что за чудеса? - сказала она съ искреннимъ удивленіемъ. - Д?йствительно, кажется, трезвый… Хорошо, въ такомъ случа?, пойдемъ.
        - Съ какихъ поръ, - невозмутимо спросилъ Модестъ, - съ какихъ поръ легкомысленная сестра записалась въ члены общества трезвости?
        - Съ т?хъ поръ, - т?мъ же искусственно равнодушнымъ тономъ возразила д?вушка, - какъ глубокомысленный брать началъ до того напиваться, что, возвратясь домой, не въ состояніи различить сестру отъ Мар?утки и д?лаетъ ей гнусныя предложенія на возмутительной подкладк?… Короче говоря: со вчерашняго вечера.
        - Разв? было? - спокойно справился Модестъ.
        - A то н?тъ? Благодари своего Діониса, что налет?лъ на меня, a не на Аглаю… Эта плакса такой бы вой подняла…
        - Тогда какъ легкомысленная сестра выше предразсудковъ?
        Зоя холодно объяснила:
        - Легкомысленная сестра гимнастикой занимается и y цирковой д?вицы уроки борьбы беретъ, - такъ ей пьяныя любезности не такъ то страшны… Вонъ y меня мускулы-то,
        - попробуй!
        - Мускулы недурны, - одобрилъ Модестъ, - но, коль скоро легкомысленная сестра чувствуетъ себя столь надежно вооруженною, то зач?мъ нужна была предварительная экспертиза дыханія?
        - Зат?мъ, что мн? нисколько не лестно быть участницей подобнаго инцидента. Эти романическіе эффекты, глубокомысленный братъ мой, величественны только въ сверхчелов?ческихъ романахъ и декадентскихъ пьесахъ. Въ жизни они пахнуть весьма скверною грязью, въ пятнахъ которой ходить потомъ бол?е ч?мъ не занимательно. Мы живемъ не въ «Мертвомъ Город?«Габріэля д'Аннунціо, a просто въ губернскомъ город?. Берегись, Модестъ! Въ посл?днее время ты что-то линію потерялъ и все срываешься… Влетишь ты въ какой-нибудь большущій скандалъ, глубокомысленный братъ мой!
        Модестъ возразилъ, скрывая смущеніе въ сарказм?:
        - Покуда, однако, влет?лъ не я, но кто-то другой…
        - Это ты про гимназію? Да, теперь пойдетъ переборка! - со см?хомъ сказала Зоя, выходя съ прыжками изъ темной залы на св?тъ въ корридоръ.
        - Вотъ почему и предсказываю теб? Цусимское сраженіе съ Симеономъ.
        - Не за что. Меня не касается.
        - Ну, да! Такъ я и пов?рилъ! Ужъ, конечно, зачинщица! - говорилъ Модестъ, л?ниво влача за нею свои слабыя ноги.
        - Напротивъ: умоляли, да не пошла, - равнодушно возразила Зоя, входя въ Модестову комнату.
        - Доброд?тель или благоразуміе?
        Она, забирая со стула газету, усм?хнулась презрительно.
        - Я не маленькая, чтобы не понимать, ч?мъ эти лиги кончаются. Не ребенокъ - такъ бол?знь. Не скандалъ - такъ шантажъ. Терять себя за удовольствіе пить пиво съ мальчишками и слушать вранье, какъ одинъ ломается Санинымъ, a другой Оскаромъ Уайльдомъ, pas si bete, mon cheri!
        - A Евино любопытство?
        Она еще презрительн?е сложила странныя губы свои.
        - Еще если-бы y нихъ тамъ д?лалось что-нибудь такое, чего я изъ книгъ вообразить не могла.
        - Теоретическое образованіе, значитъ, основательное получила? - усм?хнулся братъ.
        - Изъ твоей же библіотеки, мой другъ! - отр?зала сестра.
        Онъ развелъ руками, поклонился, съ важностью опереточнаго комика въ герцогской роли, и произнесъ сентенціозно:
        - Въ нашъ цивилизованный в?къ Мефистофель того и смотри, чтобы Маргарита его не развратила.
        - Это ты то Мефистофель? - насм?шливо возразила Зоя, играя сложенною газетою.
        - Да в?дь не настоящій… - съ искусственнымъ смиреніемъ извинился онъ. Сама же ты говорила: губернскій городъ… Такъ… по губернскому уровню… третьяго сорта…
        Но она безжалостно потрясла тяжелою, въ русыхъ косахъ, головою и, отдувая губы, произнесла басомъ, съ разстановкою:
        - Knopfgieszer…
        - Что такое?
        - «Пееръ Гинта» читалъ?
        - Mademoiselle, за подобные оскорбительные вопросы мальчишкамъ уши дерутъ, a д?вочекъ ц?луютъ…
        - Только не братья, - уклонилась она. - Въ «Пееръ Гинт?«есть такое д?йствующее лицо… Der Knopfgieszer… Помнишь?
        - Ну, положимъ, помню… Такъ что же?
        - Мн? кажется, теб? съ этимъ господиномъ не сл?дуетъ встр?чаться… Онъ теб? опасенъ - принесетъ несчастіе…
        И, громко расхохотавшись, выб?жала изъ комнаты, тяжело топоча большими ногами своими и крича по корридору:
        Bas ist ja der Knopfer - du bist uns bekannt
        Und leider kein Sunder im hohern Verstand
        Drum giebt man dir nicht den Gnadenstosz
        Ins Feuer, du kommst in den Loffiel blosz…
        Модестъ, слушая этотъ оскорбительно-веселый, наглый, горластый см?хъ, смотр?лъ всл?дъ сестр? глазами, рекомендовавшими въ обладател? своемъ отнюдь не Пееръ Гинта, но скор?е самого таинственнаго «Пуговочника» и даже, пожалуй, ту странную тощую духовную особу съ лошадиными копытами, которую Пееръ Гинтъ встр?тилъ н?сколько позже Пуговочника - на перекрестк?… Даже губы y него поб?л?ли…
        - Вотъ-съ, какъ? - думалъ онъ, кривя лицо. Надо мною уже д?вчонки изд?ваться начинаютъ?.. Хорошо ты себя устроилъ въ этомъ дом?, пане Модестъ… Скоро, кажется, только и сохранишь ты престижъ свой, что y безмолвно восхищеннаго идіота Ивана… A нельзя не сознаться: молодчиною растетъ y меня сестрица!.. Если я - неудачный полугр?шный Пееръ Гиитъ, гожусь только въ ложку Пуговочника, то она то уже нав?рное - принцесса изъ царства Троллей! Эту на пуговицы, по дв?надцати на дюжину, не перельютъ… н?-?-?тъ!.. не т?… промессы!..
        Глупое слово, вскочившее въ мысль, разсм?шило его, и онъ возвратился къ Матв?ю уже успокоенный.
        V
        Въ центр? города, въ хорошемъ тихомъ переулк?, между двумя богатыми дворянскими улицами, безъ магазиновъ, а, сл?довательно, съ малою ?здою, въ собственномъ дом?, пятиэтажномъ по длинному уличному фасаду, занимала бельэтажъ та самая Эмилія ?едоровна фонъ-Вельсъ, имя которой такъ часто и такъ разнообразно повторяли и учитель Протопоповъ со своею учительницею, и Симеонъ Сарай-Бермятовъ съ Вендлемъ, и Модестъ съ Иваномъ, и даже пятнадцатил?тняя Зоя… Имя это, - имя недавней гувернантки, y которой еще и Зоя усп?ла поучиться по Марго французскому языку, a ужъ старшая то д?вица Сарай-Бермятова, Аглая, была вполн? воспитанницей Эмиліи ?едоровны - имя это уже пятый годъ, наполняло и городъ, и губернію. Подъ?здъ ея квартиры, правда, не былъ м?стомъ настолько казеннымъ, чтобы охраняться будкою съ часовымъ, но дежурный околоточный разгуливалъ по переулку денно и нощно и нигд? въ другихъ м?стахъ города не было столь усиленнаго наряда городовыхъ, нигд? не шныряло больше переод?тыхъ сыщиковъ, обязанныхъ бд?ть отъ зари утренней до вечерней и отъ вечерней до утренней, наблюдая издали за великол?пнымъ подъ?здомъ
этимъ. Стояла и двигалась вся эта в?рная стража, конечно, не для того, чтобы стеречь бессарабскую красоту госпожи Вельсъ, хотя и, д?йствительно, выдающуюся красоту см?шанной румынской и малороссійской крови - такую красоту, что всякому лестно похитить; но на случай пос?щенія г-жи Вельсъ
«хозяиномъ губерніи» и сіятельнымъ, и высокопревосходительнымъ, княземъ Аникитою Вассіановичемъ Беглербей-Васильсурскимъ, въ городскомъ простор?чіи и юмористическихъ журналахъ бол?е изв?стнымъ подъ именемъ Аники Еруслановича. Пос?щенія же его бывали часты, даже по н?сколько разъ на день, и могли воспосл?довать, по фантазіи князя, во всякое время дня и ночи, когда лишь ему взбредетъ въ полу-татарскую его голову страстная или ревнивая мысль пос?тить пріятельницу, въ которой онъ души не чаялъ.
        Въ настоящее время князя н?тъ въ город?: у?халъ на торжества по открыто какого-то патріотическаго монумента въ одномъ изъ у?здовъ. Но стража отъ того не мен?е неусыпна, ибо, если въ администраціи и полиціи богоспасаемаго града сего спросить любого подъ строгимъ, конечно, секретомъ: кого онъ бол?е страшится: самого ли грознаго князя Аники Еруслановича или Эмиліи ?едоровны Вельсъ, отв?тъ почти нав?рное посл?дуетъ въ томъ смысл?, что, молъ, -
        - Его сіятельство… что же!.. такимъ ангеламъ во плоти - въ раю м?сто… Но ихъ превосходительство Эмилія ?едоровна порядокъ лю-ю-юбятъ! …Чрезвычайно какъ любятъ порядокъ ихъ превосходительство!.. И князь то самъ, когда къ нимъ ?дутъ, такъ всегда бываютъ въ сомн?ніи, не было бы взыска. Ходить-ходить, кружить-кружить передъ зеркаломъ то съ камердинеромъ: смотри, Виталій, внимательн?е, н?тъ ли гд? пушинки на мундир?, да не криво ли сидитъ паричекъ…
        Какимъ образомъ Эмилія ?едоровна Вельсъ превратилась въ ихъ превосходительство, и кто произвелъ ее въ генеральскіе чины, покрыто мракомъ неизв?стности. Во всякомъ случай, супругъ ея Людвигъ Карловичъ, подарившій б?дной дворяночк?, урожденной д?виц? Панталыкиной, громкую остзейскую фамилію фонъ Вельсовъ, зд?сь не причемъ. Онъ, въ чин? коллежскаго асессора, гд? то далеко ч?мъ то служить, не то въ Ташкент?, не то въ Благов?щенск?, получаетъ отъ супруги весьма солидную пенсію, и вс? его брачныя обязанности сводятся единственно къ условію: не попадаться на глаза ни дражайшей своей половин?, ни ея вельможному покровителю.
        Симеонъ Сарай-Бермятовъ принадлежитъ къ числу т?хъ гостей Эмиліи ?едоровны, предъ которыми команда ея т?лохранителей тянется въ струну, когда они подкатываютъ къ подъ?зду ея квартиры, хотя въ город? онъ не пользуется ни любовью, ни хорошею репутаціей, да и не занималъ, покуда, никакихъ сколько нибудь видныхъ должностей. Попасть къ Эмиліи ?едоровн? Вельсъ постороннему челов?ку, помимо д?лового визита, который надо испрашивать въ особомъ, довольно сложномъ порядк?, черезъ третьи лица, - весьма трудно, но для Сарай-Бермятовыхъ двери ихъ бывшей гувернантки всегда открыты.
        И сейчасъ Симеонъ былъ принять, несмотря на весьма позднее время, настолько позднее, что Эмилія ?едоровна, не ждавшая пос?тителей, была уже въ домашнемъ халатик?, и бездокладный гость нашелъ ее, по указанно служанки, въ интимномъ будуар?, рядомъ съ спальнею, y письменнаго стола, усердно пишущею на голубой бумаг? письмо, которое, при задверномъ оклик? и вход? Симеона, она спрятала въ ящикъ и звонко щелкнула замкомъ.
        Красивая женщина была Эмилія ?едоровна. Красивая и сильная. Когда она, въ желтомъ плюшевомъ халатик? своемъ, встала на встр?чу Симеону, пружинное движеніе стройнаго т?ла ея напомнило пуму въ зв?ринц?, взыгравъ, поднявшуюся y р?шетки на дыбы. И глаза ея алмазно сверкали, какъ y пумы, хотя были не зеленые, но темно-каріе, a подъ немного слишкомъ густыми, сближенными темнымъ пушкомъ, бровями казались они совс?мъ черными…
        - Ба! Неужели вспомнилъ? - дружески улыбнулась она вс?мъ янтарнымъ, румынскимъ лицомъ своимъ, подавая Симеону маленькую, горячую ручку, въ изумрудныхъ кольцахъ, которую Сарай-Бермятовъ поднялъ было къ усамъ своимъ довольно небрежно, но, услыхавъ, что надо было ему что-то вспомнить, задержалъ ее на всякій случай и, хотя покуда ровно ничего не помнилъ, дважды горячо поц?ловалъ.
        - Ну, еще бы не вспомнить… конечно, вспомнилъ! - съ чувствомъ произнесъ онъ.
        - Вотъ за что спасибо, такъ спасибо!.. Ты знаешь, я уже не настолько юна, чтобы праздновать этотъ свой день, и даже гр?шна! - скрываю его отъ вс?хъ новыхъ знакомыхъ… Но какъ то немножко грустно было: неужели изъ старыхъ друзей… отъ т?хъ временъ, когда я была не madame фонъ Вельсъ, но хорошею д?вочкой Миличкой Панталыкиной…. неужели вс? такъ мало думаютъ обо мн?, что никто не вспомнить? И вдругъ - ты… Откровенно говоря: меньше вс?хъ на тебя над?ялась и т?мъ бол?е довольна: такой счастливый сюрпризъ!
        - Вотъ ловко попалъ! - мысленно восхищался Симеонъ, - ужъ истинно не знаешь, гд? найдешь, гд? потеряешь…
        A вслухъ говорилъ:
        - Вспомнилъ, Миличка, вспомнилъ… Извини: днемъ было слишкомъ хлопотно, не могъ за?хать и поздравить, но, какъ только освободился, сейчасъ же потребовалъ лошадей: хоть и поздно, думаю, но - авось, простить, лучше поздно, ч?мъ никогда… Извиняюсь лишь, что съ пустыми руками. Когда я ?халъ къ т?б?, уже вс? порядочные магазины были заперты…
        - Какіе пустяки! Зач?мъ мн?Я теб? и такъ рада. Не дорогъ твой подарокъ, дорога твоя любовь.
        Посл?днія три слова Эмилія ?едоровна произнесла съ насм?шкой - не то надъ Симеономъ, не то надъ собою, и безпокойные темные глаза кольнули лицо Симеона двумя острыми алмазными гвоздиками… Онъ сд?лалъ видъ, что не зам?тилъ ни взгляда, ни тона, и, на пригласительный жестъ ея, равнодушно опустился въ фигурныя, пунцовымъ шелкомъ обитыя кресла, изображавшія разинутую пасть дракона, такъ что челюсти сего ужаснаго зв?ря служили облокотнями, a подушкою для сид?нья былъ языкъ.
        - Курить можно?
        - Можно… Но лучше перейдемъ въ диванную.
        - Разв? ждешь Анику? - усм?хнулся Симеонъ.
        - Именно потому, что не жду, и не надо курить зд?сь.
        - Его привилегія?
        Двуногая «пума» сверкнула алмазными глазами и кивнула головой, отв?чая съ небрежнымъ сарказмомъ:
        - Одна изъ немногихъ.
        - Да в?дь ему, по вашей конституціи, ревновать не полагается?
        - И вообще, и къ теб? особенно…
        - Такъ что же?
        - Милый другъ, вс? вы мужчины бол?е или мен?е фетишисты. И въ любви, и въ ревности. Когда мн? нравится какая-нибудь замужняя дама, я доказываю ей свое расположеніе прежде всего т?мъ, что даю ей в?рн?йшій рецептъ противъ ревности мужа и любовниковъ… Пойдемъ.
        - Можно узнать? - спросилъ Симеонъ, л?ниво сл?дуя за ея мягко ползущимъ по коврамъ, желтымъ, вспыхивающимъ въ изломахъ матеріи, хвостомъ.
        - Пожалуйста, - возразила она, открывая въ диванной электричество и располагаясь съ ногами на турецкой соф?. - Не дорого стоитъ!.. Очень просто. Сходясь съ мужчиной, женщина должна, прежде всего, окружить его кольцомъ маленькихъ житейскихъ фетишей, ув?рить его, что они необыкновенно важны, и что они-то именно и символизируютъ его право на нее… Понимаешь?
        - Понимаю… Тонко!
        Она засм?ялась, потягиваясь, и сказала:
        - Я ув?рена, что, если бы моему Аник? Еруслановичу донесли, будто я вотъ тутъ въ диванной отдалась теб?, это его меньше огорчитъ, ч?мъ, если бы его сіятельное обоняніе учуяло въ моемъ будуар? запахъ чужой сигары или папиросы.
        - Разсказывай!
        - Ув?ряю тебя… Вс? вы такіе. Фетишисты! фетишисты! да!
        - Ты и ко мн? эту мудрую систему прим?няла въ прежніе славные дни наши? - надменно усм?хнулся Симеонъ.
        Пума сверкнула глазами и легла подбородкомъ на б?лыя, изумрудныя руки свои.
        - Н?тъ, - сказала она съ тягучею медлительностью, не то грустя, не то насм?хаясь, - н?тъ… къ сожал?нію, тогда н?тъ. Была молода, была глупа, была честна…
        - Сколько искренней скорби о томъ, что не усп?ла вырядить своего ближняго въ дураки!
        Эмилія ?едоровна остро посмотр?ла на него и слегка прикусила алую губку.
        - Будешь скорб?ть, когда вспомнишь, въ какую дуру меня-то самое ближній вырядилъ, - протяжно сказала она.
        Симеонъ см?шался и, потерявъ отв?тъ, усиленно курилъ, окружаясь синимъ дымомъ… A госпожа фонъ Вельсъ, равнодушная и спокойная, разсказывала ему про вчерашній пикникъ, устроенный въ честь ея казеннымъ пригороднымъ л?сничествомъ, какъ все было безвкусно, неумно и скучно…
        - Единственный интересный челов?къ былъ твой братъ Модестъ, да и тотъ вскор? напился до того, что отъ него надо было прятаться…
        Симеонъ сд?лалъ гримасу отвращенія.
        - Сокровище! - проц?дилъ онъ сквозь зубы.
        - Ничего, - успокоительно возразила Эмилія ?едоровна. - Онъ алкоголикъ изъ легкихъ. У него это быстро и ненадолго. Съ рюмки хмел?етъ, въ полчаса вытрезвляется.
        - То и скверно, - сердито возразилъ Симеонъ. - Пьяный онъ нахалъ, a спохм?лья золъ, какъ ехидна. Охота теб? съ нимъ якшаться.
        Эмилія ?едоровна потянулась пумою въ желтомъ плюш?.
        - Люблю неврастениковъ. Какъ лоттерея. Шутъ, шутъ, a вдругъ - пулю пуститъ?
        Симеонъ усм?хнулся, качая головою.
        - Мальчишекъ къ себ? приближать стала… Обидный признакъ, душа моя.
        - Что д?лать? - равнодушно возразила Эмилія ?едоровна. - Стар?юсь. Сегодня мн? исполнилось тридцать л?тъ.
        Симеонъ саркастически обнажилъ серпы свои.
        - Для публики - двадцать четыре? - подчеркнулъ онъ.
        - Ты не публика.
        Она уставила локти, какъ подпорки, на мягкую пеструю ткань софы, положила подбородокъ и щеки въ ладони и, пристально глядя на Симеона, говорила, янтарная лицомъ подъ черною массою сдвинувшейся впередъ прически, сверкающая глазами изъ подъ черныхъ, слишкомъ густыхъ, бровей и изумрудами въ маленькихъ розовыхъ, заслоненныхъ тьмою волосъ, ушахъ и на б?лыхъ, погруженныхъ въ эти волосы, пальцахъ.
        - Я очень благодарна теб?, что ты, все-таки, прі?халъ. Тридцать л?тъ для женщины важный срокъ. Переломъ. Мн? было бы грустно, если бы въ такой день ты не захот?лъ повидать меня. Ты такъ много значилъ въ моей жизни.
        Симеонъ поклонился съ двусмысленною в?жливостью, которая отв?тила на прочувственный тонъ г-жи Вельсъ уклончивымъ, но прозрачнымъ отказомъ принять бес?ду въ такомъ сантиментальномъ направленіи.
        - Видишь ли, Миля, - сказалъ онъ, повертывая, - круто и грубо по своему обыкновенію, - разговоръ съ этой опасной и скользкой для него темы. - Видишь ли, Миля. Хотя подарка я теб? для дня рожденія не принесъ, но кое что пріятное для тебя все-таки им?ю.
        Онъ вынулъ бумажникъ и изъ бумажника - пачку кредитокъ. «Пума» на соф? смотр?ла на него заискрившимися глазами, выраженіе которыхъ не говорило о большой радости.
        - Прі?халъ я, между прочимъ, зат?мъ, чтобы передать теб? остальныя деньги, согласно нашему условію. Получи.
        Она пожала плечами.
        - Если теб? угодно, - пожалуй, давай. Я могла бы ждать. Мн? все равно.
        - Очень угодно, - р?шительно сказалъ онъ. - Я изъ т?хъ людей, которые, покуда знаютъ за собою денежный долгъ, чувствуютъ себя несчастными, душа ноетъ, и мозги скулятъ, какъ сл?пые щенята.
        - Долгъ долгу рознь, - бросила «пума» какъ-бы не ему, a въ воздухъ, осіявъ Симеона серьезными, предостерегающими глазами.
        Симеонъ умышленно пропустилъ это зам?чаніе мимо ушей.
        - Этою тысячей мы съ тобою по мерезовскому д?лу квиты, - сказалъ онъ, протягивая Эмиліи ?едоровн? руку съ пачкою. Та, видимо, раздумывала, брать или н?тъ, и красивые пальчики л?вой руки, которою она наконецъ взяла деньги, слегка дрожали подъ изумрудами.
        - Ужъ не знаю, - двусмысленнымъ тономъ недоум?нія возразила она, безъ благодарности пряча пачку подъ желтый халатикъ свой, за лифъ, - ужъ не знаю, Симеонъ, квиты ли мы.
        Правая щека Симеона прыгнула, но онъ сдержался и сухо отв?чалъ:
        - Я свои обязательства исполнилъ и даже съ излишкомъ.
        - Но я то въ своихъ обязательствахъ просчиталась, - холодно возразила Эмилія.
        Онъ пожалъ плечами.
        - Вина не моя.
        Она смотр?ла на него въ упоръ блестящими укоряющими глазами и, качая прическою, которая мохнатымъ курганомъ плясала на т?ни, говорила медленно и в?ско:
        - Ты едва над?ялся умолить дядю хоть на третью часть отъ Мерезова, a усп?лъ выклянчить все.
        - Что же теб? Мерезова жаль? - зло усм?хнулся Симеонъ.
        Она, искусственно холоднымъ жестомъ, отвернулась и стала тянуться пумою, почти лежа на спин?.
        - Что же теб? Мерезова жаль? - повторилъ Симеонъ.
        Она, все въ той же поз?, отв?чала со строгимъ укоромъ:
        - Прошли годы, когда я жал?ла мужчинъ. Но, конечно, разорять его я не собиралась.
        - Хорошо онъ разоренъ! Двадцать пять тысячъ я ему долженъ выд?лить.
        - Изъ пятисотъ слишкомъ? - ?дко возразила Эмилія. - Безъ меня было бы наоборотъ.
        Щеку Симеона страшно дернуло.
        - Объ этомъ теперь говорить поздно, - произнесъ онъ съ тяжелымъ усиліемъ надъ собою, чтобы не отв?тить р?зкостью.
        Она равнодушно возразила, лежа все также навзничь и не глядя на него:
        - О, я знаю и не спорю. Просчетъ свой хладнокровно пишу себ? въ убытокъ, a на будущее время кладу памятку.
        - Врядъ ли намъ придется считаться еще разъ, Эмилія. Я кончаю д?ла свои.
        - Слышала я. Нев?сту ищешь?
        - Можетъ быть.
        - Лилію долины? - говорила она въ носъ, съ па?осомъ актрисы изъ мелодрамы. - Невинный ландышъ весеннихъ рощъ?
        - Не см?йся! - сказалъ Симеонъ съ новою судорогою въ щек?.
        Тогда Эмилія ?едоровна вдругъ перешла изъ позы лежачей въ сидячую и, схвативъ руками кол?ни, устремила въ лицо Симеона испытующій взглядъ сверкающихъ очей своихъ:
        - Женился бы ты лучше на мн?, - спокойнымъ и твердымъ голосомъ, безъ всякой неловкости и волненія, произнесла она.
        Предложеніе это Симеонъ слышалъ уже не въ первый разъ, привыкъ къ нему, какъ къ своеобразному чудачеству своей собес?дницы, и потому отв?чалъ со спокойною сдержанностью, нисколько не боясь Эмилію ?едоровну обид?ть:
        - Ты знаешь мои взгляды на бракъ.
        Она опять откинулась навзничь, точно онъ ее ударилъ, и долго лежала, молча, съ закрытыми глазами.
        - Да, въ ландыши я не гожусь! - услышалъ онъ наконецъ, и, тоже помолчавъ въ искусственной, нарочной пауз?, потому что отв?ть его былъ готовъ сразу, произнесъ тихо, интимно:
        - A я злопамятенъ и ревнивъ къ прошлому.
        Она поймала звукъ неув?ренности въ его голос? и улыбнулась про себя и недала Симеону оставить за собою посл?днее слово.
        - Которое самъ сд?лалъ! - строго подчеркнула она.
        - Не одинъ я! - см?ло и сухо огрызнулся Симеонъ.
        Этого пункта въ спорахъ съ старою своею пріятельницею онъ никогда не боялся. Эмилія не нашлась, что возразить, и промолчала. Она лежала и думала, Симеонъ молчалъ и курилъ.
        - Жаль, что бастуешь, - сказала Эмилія, наконецъ. - Аника мой страхъ въ гору идетъ. Баллотировался бы ты въ предводители. Годъ за годъ, ступенька за ступенькою, я тебя въ министры вывела бы.
        Онъ отрицательно тряхнулъ головою.
        - Въ короли зови - не пойду. Усталъ.
        - Я тебя крупн?е считала.
        - Не ты одна. Я сегодня съ Вендлемъ говорилъ уже на эту тему. Пройдутъ два-три года, и вс?, кто воображалъ меня волкомъ какимъ-то, уб?дятся, что я спокойн?йшій старосв?тскій пом?щикъ, съ единственнымъ идеаломъ: дожить въ мир? со своею Пульхеріей Ивановной до восьмидесяти л?тъ.
        - A сестры? - посл? долгой паузы, выжидающимъ голосомъ, будто вся настороженная, спросила Эмилія.
        Симеонъ презрительно дернулъ плечами и, оскаливъ серпы свои, бросилъ короткое безразличное восклицаніе:
        - Ба!
        Тогда Эмилія ?едоровна быстро поднялась и с?ла на соф?, спустила ноги на полъ и, сдвинувъ брови, сверкая глазами, заговорила тономъ челов?ка, который не только видитъ своего неуважаемаго противника насквозь, но ничуть и не нам?ренъ скрывать отъ него свое неуваженіе:
        - Если-бы я была твоею сестрою, я постаралась бы опозорить имя твое, которымъ ты такъ чванишься, какъ только сум?ла бы хуже.
        - Очень радъ, что ты не моя сестра! - насм?шливо улыбнулся смущенный Симеонъ.
        A она продолжала, негодуя:
        - Хорошую молодость ты имъ устроилъ, нечего сказать! В?дь въ вашемъ дом? дышать неч?мъ: тоска и злоба углекислотою ползутъ.
        - Выйдутъ замужъ, устроятъ жизнь по своему, - старался какъ можно равнодушн?е парировать онъ.
        Она съ презр?ніемъ возразила:
        - A гд? женихи?
        - Зо? рано еще, a вокругъ Аглаи мало ли увивается? У братьевъ товарищей много. И студенты, и офицеры.
        - Это не женихи, но такъ, бывающіе молодые люди. Аглаю за челов-ка безъ состоянія выдавать нельзя. Она красавица.
        - Разборчивою нев?стою съ ея приданымъ быть не приходится.
        - Красавица замужемъ за нищимъ либо мученица, либо кокотка.
        - Уже это - на отв?тственности будущаго супруга, - равнодушно возразилъ Симеонъ.
        - Теб?, сл?довательно, только бы ее вдвоемъ съ к?мъ-нибудь въ церковь, къ аналою впихнуть? - ядовито язвила, сверкая глазами, Эмилія. Но Симеонъ былъ какъ въ броню закованъ. На саркастическій вопросъ ея онъ отв?чалъ почти съ добродушіемъ:
        - И хот?лось бы - поскор?е. Ты им?ешь на нее вліяніе. Внушай при случа?, что пора развязать брату руки.
        Она засм?ялась горько, оскорбительно.
        - Лишнее, мой милый. Ты сестрамъ настолько надо?лъ, что - было бы за кого, a выскочатъ безъ оглядки.
        - Любезныя слова ты мн? говоришь!
        - Разв? ты ихъ отъ меня одной слышишь? - холодно возразила она.
        Онъ примолкъ и окутался облакомъ дыма. Эмилія ?едоровна тоже долго молчала, обнимая кол?на свои, задумчиво сверкая въ пространство алмазными глазами. Потомъ заговорила серьезно, внушительно:
        - Какъ ты хочешь, Симеонъ Викторовичъ, a для Васи Мерезова ты обязанъ что-нибудь сд?лать… Поб?дитель долженъ быть великодушнымъ.
        - Долженъ… обязанъ… - иронически повторилъ Симеонъ. - Какъ, право, y васъ, женщинъ, все это категорично и скоро…
        - Ужъ не знаю, скоро ли y насъ, женщинъ, - строго оборвала Эмилія, - но теб?, мужчин?, я сов?товала бы этимъ посп?шить.
        - Зач?мъ? - глухо спросилъ онъ, уклоняясь отъ взгляда ея.
        Она отв?чала значительно и протяжно:
        - Для успокоенія общественнаго мн?нія.
        Правая щека Симеона прыгнула судорогой.
        - Вотъ оно! - подумалъ онъ про себя, но промолчалъ.
        - Въ город? тобою очень недовольны, Симеонъ…
        Онъ отозвался съ сердцемъ:
        - Вотъ на что мн? - извини за выраженіе - въ высокой степени… наплевать.
        - Не думаю, - возразила она спокойно, - не думаю, чтобы такъ… не думаю, чтобы совершенно наплевать, Симеонъ… Особенно для челов?ка, мечтающаго сорвать въ законномъ брак? благоуханный ландышъ.
        - О, что до этого касается, - криво усм?хнулся онъ, - то съ т?ми средствами, которыми я теперь могу располагать, ландыши рвать не трудно… И дьяволъ сорветъ, a над?юсь, я им?ю, все-таки, н?которыя физическія и моральныя преимущества предъ этимъ джентльмэномъ.
        - Ты же, помнится, о женитьб? по любви мечталъ? - со спокойнымъ удивленіемъ возразила Эмилія. Симеонъ кивнулъ головою.
        - И мечтаю.
        - Не похоже…
        - Женюсь на той, которую полюблю, - объяснилъ Симеонъ.
        - A она?
        Онъ горько усм?хнулся.
        - A она мн? в?рна будетъ. Я стану ее беречь, какъ з?ницу ока, и она мн? будетъ в?рна. Д?ти будутъ… много д?тей… хорошихъ… Сарай-Бермятовыхъ!
        Алмазные глаза Эмиліи ?едоровны затуманились не то презр?ніемъ, не то жалостью.
        - Это… любовь? - спросила она съ разстановкою. Онъ пожалъ плечами.
        - Чего же ты хочешь? Я не дуракъ и знаю жизнь. Въ мои годы, съ моей изломанной жизнью, я не могу разсчитывать на большее… Ландыши отлично растутъ на перегно? и, в?роятно, очень ему благодарны за питаніе, но врядъ ли они пылаютъ къ нему н?жною страстью.
        Эмилія ?едоровна, зажавъ янтарное лицо въ б?лыя ручки, осіянныя изумрудами, гляд?ла на него, изъ-подъ чернаго л?са прически, долго, вдумчиво, серьезно.
        - Несчастный ты челов?къ, Симеонъ! - вздохнула она.
        Сарай-Бермятовъ дрогнулъ щекою.
        - Ну, вотъ, - пробормоталъ онъ съ усиліемъ перевести гримасу въ улыбку, - дожилъ и волкъ до того, что жал?ть его стали…
        - Несчастный, истинно несчастный, - повторила она. - Жал?ла я тебя и тогда, когда ты за этимъ своимъ насл?дствомъ охотился, a теперь вдвое жал?ю. Плохо твое д?ло. Погубить оно тебя. Лучше для тебя было бы никогда не прикасаться къ нему…
        - Ну, я другого мн?нія, - сухо возразилъ онъ, - и притомъ, милая Сивилла…
        Онъ выразительнымъ кивкомъ указалъ на м?сто, куда Эмилія ?едоровна только что спрятала полученныя отъ него деньги. Янтарь лица ея чуть покрасн?лъ, будто зажегся внутреннимъ огнемъ, но отв?чала она спокойно, голосомъ равнодушнымъ, ничуть не дрогнувшимъ и не повышеннымъ.
        - A что мн?Я тутъ орудіе, челов?къ посторонній… Ты попросилъ y меня помощи, я теб? сказала, что помощь моя будетъ стоить столько то, ты заплатилъ, я помогла,
        - и сегодня, вотъ, ты самъ же, какъ только прі?халъ, посп?шилъ заявить мн?, что мы квиты… Ну, квиты, такъ квиты. Но права психологической критики чрезъ это я, над?юсь, не лишена…
        - Зач?мъ же помогла, если в?рила, что помогаешь во вредъ мн?- недов?рчиво усм?хнулся Симеонъ.
        Она искусственно удивилась, широко открывая алмазы глазъ.
        - Да кто ты мн?Мужъ? братъ? отецъ? любовникъ? Э, миленькій! «Було колькы», какъ говоритъ мой кучеръ Ничипоръ… Им?ешь свой разумъ въ голов?, на что теб? моя маленькая женская см?тка… Квиты, голубчикъ, - квиты!
        Онъ, насупясь, молчалъ въ табачномъ дыму, a Эмилія ?едоровна, см?нивъ ироническій тонъ на д?ловой и согнавъ улыбку съ лица, говорила строго и разд?льно, сов?туя такъ, будто приказывала:
        - Однако, квиты, да не совс?мъ. Въ наши коммерческіе расчеты вм?шалась, къ несчастью, психологія, и она, увы, не удовлетворена. Я р?шительно не могу позволить теб? пустить Васю Мерезова нищимъ по міру…
        - Нищій съ двадцатью пятью тысячами рублей! - огрызнулся Симеонъ.
        - Велики деньги! У него, я думаю, долговъ вдвое.
        - Я ихъ д?лалъ, что ли, чтобы за него платить?
        - Ты не ты, но кредитъ Мерезову оказывали, какъ в?рному и законному насл?днику покойнаго Лаврухина, и, конечно, если бы ты не перехватилъ зав?щанія…
        - Что за выраженія, - вспыхнулъ Симеонъ. - Понимаешь ли ты, что говоришь!
        Она съ любопытствомъ смотр?ла на его дергающуюся щеку.
        - Извини, пожалуйста, - этимъ грубымъ, но короткимъ словомъ я хот?ла только сказать: если бы, покуда мы съ Мерезовымъ были за-границей, ты не сум?лъ заставить старика Лаврухина написать зав?щаніе въ твою пользу… ничего бол?е!
        - Да, да, - сердито проворчалъ онъ, - но вышло y тебя бол?е… и много… очень много бол?е! Ты думаешь, я не знаю, какія сплетни распространяются обо мн? по городу? У меня сегодня Вендль былъ… анонимки получаю… смыслъ фразы твоей я очень хорошо понимаю, Эмилія… очень…
        - Я не думала сказать теб? что-либо непріятное и обидное, - возразила она. - Если такъ вышло нечаянно, то еще разъ извиняюсь. Но… разъ уже нашъ разговоръ коснулся этихъ слуховъ, я позволю себ? спросить тебя: какъ ты къ нимъ относишься?
        Онъ всталъ съ м?ста и, стоя, положилъ руки въ карманы брюкъ, дерзкимъ, фамильярнымъ жестомъ, котораго не позволилъ бы себ? при посторонней женщин?, и отв?чалъ, дергая щекою, съ см?лымъ вызовомъ:
        - Прежде ч?мъ отв?чу, мн? любопытно знать: какъ ты къ этому относишься?
        Она, молча, шевельнула плечомъ… Онъ вгляд?лся въ окамен?лый янтарь лица ея и, въ внезапномъ ужас?, выставилъ впередъ руки съ растопыренными ладонями, будто для самозащиты.
        - В?ришь?!
        Она, молча, сомкнула р?сницы.
        - В?ришь, что я…
        Въ голос? его зазвучали страшныя ноты… Она взв?сила ихъ въ ум? своемъ, - потомъ открыла глаза и мягко сказала:
        - Я не в?рю, что ты тутъ прямо при чемъ либо, но в?рю, что въ пользу Мерезова было составлено какое то зав?щаніе, и что зав?щаніе это исчезло неизв?стно куда…
        - В?ришь?!
        Она, молча, склонила голову.
        И оба молчали.
        И тихо было въ пестрой и блеклой турецкой диванной, подъ фонаремъ, который расцв?чалъ ея узоры своею острою, не мигающею, электрическою жизнью.
        Наконецъ, Симеонъ поднялъ опущенную, будто раздавленную, голову и произнесъ значительно, р?зко, твердо:
        - В?рить подобнымъ слухамъ, Эмилія ?едоровна, все равно, что считать меня воромъ.
        - Далеко н?тъ, - спокойно остановила она, - это значитъ только, что ты пришелъ и с?лъ на пустое м?сто, не поинтересовавшись т?мъ, почему оно опуст?ло.
        - Ты мн? помогала въ томъ, чтобы я с?лъ на м?сто это, да, ты мн? помогала! - воскликнулъ онъ, обращаясь къ ней почти съ угрозою. - Помни это!.. Если ты берешь на себя см?лость меня осуждать, то не исключай и себя: значить, ты моя соучастница.
        Она р?зко возразила:

4- Поэтому то я и не безразлична къ тому, какъ городъ это принялъ и что говоритъ… Я совс?мъ не желаю быть припутана въ молв? людской къ грязному д?лу… Ты опять киваешь, что мн? заплачено? Ошибаешься. Мн? заплачено за д?лежъ, a не за грабежъ.
        Онъ угрюмо молчалъ, a она, сверкая глазами, нас?дала на него все строже и строже.
        - Ты, когда р?шилъ разд?ть Васю Мерезова, не учелъ его значенія въ город?, ты позабылъ, что онъ всеобщій любимецъ…
        Презрительно засм?ялся Симеонъ.
        - Завтра я открою домъ свой всякому встр?чному и поперечному, устрою разливанное море вина за об?домъ и ужиномъ, наприглашаю гитаристовъ, цыганистовъ, разсказчиковъ изъ русскаго и еврейскаго быта, найму дв?-три тройки безсм?нно дежурить y моего подъ?зда - и буду, если захочу, такимъ же любимцемъ… вдвое… втрое!
        - Сомн?ваюсь. Ты не изъ того т?ста, изъ котораго выл?пливаются общіе любимцы. Тутъ надо т?сто разсыпчатое, a ты… уксусный ты челов?къ, Симеонъ! - засм?ялась она, сверкая живыми алмазами глазъ и каменными огнями серегъ. Да и, во всякомъ случа?, это будущее, a Мерезова любятъ и въ прошломъ, и въ настоящемъ.
        - Ч?мъ же я виноватъ, если, для того, чтобы угодить вашему милому обществу, надо быть не порядочнымъ челов?комъ, a пьяницей, мотомъ и развратникомъ? - угрюмо откликнулся изъ табачнаго облака Симеонъ. - На этихъ стезяхъ бороться съ Василіемъ Мерезовымъ y меня не было ни времени, ни средствъ, ни охоты, ни натуры… Притомъ, - презрительно усм?хнулся онъ, - наблюдая за любезнымъ братцемъ моимъ, Модестомъ Викторовичемъ, не зам?чаю, чтобы способъ Мерезова былъ уже такъ непреложно д?йствителенъ. Негодяйства и безпутства въ Модест? не мен?е, однако не очень то красива его городская репутація. Скоро ни въ одинъ порядочный домъ пускать не будутъ.
        - Чему же ты радуешься? - холодно остановила его Эмилія. И, такъ какъ онъ не отв?чалъ, a только курилъ и дымилъ гн?вно, она покачала съ грустью темнымъ снопомъ волосъ своихъ, заставивъ сквозь ночь ихъ блеснуть зелеными зв?здами, изумрудныя серьги.
        - Какъ вы, Сарай-Бермятовы, вс? ненавидите другъ друга… Какая ужасная семья! Вс? одичали, озв?р?ли… Только Матв?й, да Аглая и сохранили въ себ? искру Божію…
        - Юродивый и блаженная, - презрительно бросилъ Симеонъ. - Виктора еще помяни! Не достаетъ въ коллекціи.
        - Виктора я слишкомъ мало знаю, - грустно сказала Эмилія ?едоровна, - онъ всегда чуждался меня… A ужъ съ т?хъ поръ, какъ я сошлась съ Аникитою Вассіановичемъ, повидимому, я совершенно утратила его уваженіе… Что же? онъ правъ. Мое общество не для такихъ посл?довательныхъ ригористовъ…
        Симеонъ сердито курилъ и зло улыбался.
        - Вотъ какъ въ одинъ прекрасный день, - грубо сказалъ онъ, - этотъ самый ригористъ простр?литъ твоему Аникит? его татарское брюхо, тогда ты достаточно узнаешь, что за птица этотъ господинъ Викторъ нашъ.
        Эмилія огляд?ла его съ внимательнымъ недовольствомъ.
        - Удивительный ты челов?къ, Симеонъ!
        - Ну и удивляйся, если удивительный… - пробормоталъ онъ, безсознательно повторяя
«Гамлета».
        - Очень удивительный: неужели ты не понимаешь, что ты вотъ сейчасъ на брата доносъ сд?лалъ?
        - Кому?… Теб??… Ты, кажется, ни генералъ-губернаторъ, ни полицеймейстеръ, ни жандармскій полковникъ, ни прокуроръ…
        - Такъ ли ты ув?ренъ въ томъ, что говоришь? - остановила она его ледянымъ голосомъ. Онъ, смущенный, умолкъ.
        - То-то вотъ и есть! Эхъ ты!..
        - Ты сегодня нервная какая то, - бур?я лицомъ, пробормоталъ онъ, - говорить нельзя: придираешься къ словамъ… Кажется, не трудно понять шутку… между своими…
        - Ты думаешь? Наивенъ же ты, если не лжешь. Между своими! A Аникита Вассіановичъ мн? чужой? Подобныя шутки въ наше время отправляютъ людей на вис?лицы и въ зерентуйскія ст?ны…
        Симеонъ молчалъ, и по упрямому лицу его Эмилія ясно вид?ла, что, собственно говоря, онъ р?шительно ничего не им?етъ противъ того, чтобы Викторъ именно въ зерентуйскія ст?ны и былъ заключенъ… И было ей и жаль, и противно…
        - Глупая сантиментальность! - произнесла она, думая вслухъ, - и за что только я васъ, Сарай-Бермятовыхъ, люблю? Такъ, вотъ, застряли зач?мъ то вы вс? въ душ? моей съ раннихъ годовъ д?вическихъ… и давно бы пора выкинуть васъ вонъ изъ сердца, какъ изъ вазы букетъ завядшій. A вотъ - не могу, держитъ что-то… Глупая сантиментальность!.. Но - берегись, не злоупотребляй, Симеонъ! не злоупотребляй!
        Эмилія ?едоровна встала, хмуря, сдвигая къ переносью полуночныя брови свои.
        - Ну-съ, - произнесла она р?шительно и опять какъ бы приказомъ, - время не раннее… Еще разъ спасибо за честь, что вспомнилъ новорожденную, и тысяча эта, которую ты привезъ, - merci, - пришлась мн? кстати, a теперь отправляйся: y меня д?ловыя письма не дописаны… A Мерезова ты мн?, какъ хочешь, изволь устроить, - иначе поссоримся, это я теб? не въ шутку говорю…
        - Странная ты женщина, Эмилія! Ну, сама подумай, чего ты отъ меня требуешь? Сама же говоришь, что y него долговъ на пятьдесятъ тысячъ… Что же - прикажешь мн?, что-ли, ни за что, ни про что подарить ему стотысячный кушъ: половину на расплату съ долгами, половину на новый пропой?
        - Зач?мъ сразу гиперболы?
        - Да дешевле его на ноги не поставить…
        - Долги можно и не сразу гасить. Если онъ половину заплатить, то обновить кредитъ и будетъ въ со стояніи жить, a Аникита Вассіановичъ дастъ ему хорошее м?сто…
        - Украсите в?домство! - злобно засм?ялся Симеонъ.
        - Э! не хуже другихъ!
        - Слушай, - быстро заговорила она, посп?шно, об?ими руками поправляя прическу, что всегда д?лала, когда оживляла ее вдохновляющая мысль. - Я укажу теб? путь къ примиренію… благодарить будешь! И волки сыты, и овцы ц?лы… Слушай: отчего бы теб? не прикончить всей этой родственной непріятности въ родственномъ же порядк?Давай женимъ Васю на Агла?… вотъ и сплетнямъ конецъ.
        Сарай-Бермятовъ хмуро молчалъ, размышляя. Идея ему нравилась.
        - За Аглаей всего пять тысячъ рублей, - нер?шительно сказалъ онъ. - Какая же она Мерезову нев?ста?
        - Отъ себя накинешь…
        - Да! все отъ себя, да отъ себя!
        - Знаешь, Симеонъ: иногда во время подарить единицу значитъ безопасно сберечь сотню.
        Тонъ ея былъ значителенъ, и опять Симеонъ почувствовалъ угрозу, и опять подумалъ про себя:
        - Вотъ оно!
        - Я подумаю, - отрывисто произнесъ онъ, поднося къ губамъ руку Эмиліи.
        - Подумай.
        - Сомн?ваюсь, чтобы вышло изъ этого что-нибудь путное, но… подумаю… доброй ночи.
        - До свиданья… A подумать - подумай… и сов?тую: скор?й!..
        - Вотъ оно! - снова стукнуло гд?-то глубоко въ мозгу, когда Симеонъ, мрачный, выходилъ отъ Эмиліи ?едоровны и, на глазахъ козырявшихъ городовыхъ, усаживался въ экипажъ свой… - Вотъ оно! Гд? трупъ тамъ и орлы…
        Съ унылыми, темными мыслями ?халъ онъ унылымъ, темнымъ городомъ, быстро покинувъ еще шевелящійся и св?тящійся центръ для спящей окраины, будто осл?пшей отъ затворенныхъ ставень… На часахъ сос?дняго монастыря глухо и съ воемъ пробило часъ, когда, поднимаясь въ гору, завид?лъ онъ издали въ дому-казарм? своемъ яркое окно, сообразилъ, что это комната Матв?я, и, приближаясь, думалъ со злобою, росшею по м?р? того, какъ росла навстр?чу сила белаго огненнаго пятна:
        - Жги, жги, ацетиленъ то, святъ мужъ!.. Горбомъ не заработалъ, не купленный… О, отродья проклятыя! Когда я только васъ расшвыряю отъ себя? Куда угодно… только бы не видали васъ глаза мои, только бы подальше!
        VI
        За окномъ, позднее осв?щеніе котораго такъ возмутило Симеона Бермятова, происходилъ, между т?мъ, разговоръ странный и лукавый… Гости давно разошлись. Иванъ, со слипшимися глазами, и Зоя, громко и преувеличенно з?вая и браня Аглаю, которая не возвратилась съ десятичасовымъ по?здомъ и, стало быть, заночевала въ дачномъ м?стечк? y знакомой попадьи, - распростились съ братьями и пошли по своимъ комнатамъ спать. Остались вдвоемъ Матв?й, с?вшій къ столу писать письма, да Модестъ, - онъ лежалъ на кровати Матв?я, подъ красивымъ пледомъ своимъ, и, облокотясь на руку, смотр?лъ на согнутую спину брата горящимъ взглядомъ, злымъ, насм?шливымъ, хитрымъ…
        - Такъ въ ложку меня? въ ложку пуговочника по тринадцати на дюжину? не годенъ ни на добро, ни на яркое зло? Ни Богу св?ча, ни чорту ожегъ? A вотъ посмотримъ…
        И онъ л?ниво окликнулъ:
        - Матв?й!
        - Что, Модя?
        - Какъ теб? понравилась нын?шняя аллегорія остроумнаго брата нашего Симеона Викторовича, иже данъ есть намъ въ отца м?сто?
        - О Рахили?
        - Да.
        Матв?й повернулся на стул?, держа перо въ рукахъ, почесалъ вставочкой бровь и серьезно сказалъ:
        - Я думаю, что, хотя онъ, по обыкновенію, говорилъ въ грубомъ практическомъ смысл?, но символъ удаченъ, можетъ быть расширенъ, одухотворенъ… и, въ конц? концовъ, Симеонъ, въ своемъ обобщеніи, правъ…
        - Я того же мн?нія.
        Модестъ закурилъ и нагналъ между собою и Матв?емъ густой пологъ дыму.
        - Этотъ споръ, - сказалъ онъ серьезно, - y насъ, какъ водится, соскочилъ на общія м?ста и, за ними, тоже, какъ водится, вс? позабыли начало, откуда онъ возникъ… Ты, вотъ, все съ Скорлупкинымъ возишься…
        - Да, - грустно вспомнилъ огорченный Матв?й, - б?дный парень… грубо и безжалостно мы съ нимъ поступаемъ…
        - Ну, положимъ, и дубину же ты обрящилъ, - скользнулъ небрежно аттестаціей Модестъ, закутывая правою ногою л?вую въ пледъ. - Знаешь, что я теб? предложу? Пригласи меня на помощь. А? Отдай своего протеже мн?. Я его теб? обработаю, - даю слово… въ конфетку! право!
        Матв?й съ укоризною покачалъ головой.
        - Посл? того, какъ ты его сейчасъ самъ назвалъ дубиною?
        - А, быть можетъ, именно это то обстоятельство и подстрекаетъ мое усердіе? Это очень гордый и лестный воспитательный результатъ - именно дубину взять и обтесать въ тонкій карандашъ, коимъ потомъ - чернымъ по б?лому - что хочешь, то и пишешь…
        - Я стараюсь дать образованіе Григорію совс?мъ не для того, чтобы онъ былъ моимъ карандашемъ, - слегка съ обидою возразилъ Матв?й.
        - Да? Я всегда говорилъ, что ты y насъ въ семь? н?что врод? б?лаго дрозда или зеленой кошки… Почему Симеонъ не показываетъ тебя за деньги? Впрочемъ, время еще не ушло. A покуда мы обезпечены насл?дствомъ.
        - Разв? я сказалъ что-нибудь дикое?
        - Въ достаточной м?р?… Полагаю, всякій учитель беретъ учениковъ съ т?мъ, чтобы въ нихъ отразить и продолжить самого себя, a не враговъ и оппонентовъ себ? вырабатывать… Естественная сила эгоизма, мой другъ, въ творчеств? педагогическомъ властвуетъ и д?йствуетъ столько же, какъ и во всякомъ другомъ… И
        - какого уб?жденнаго учителя ты ни изсл?дуй, именно лучшіе то изъ нихъ и оказываются совершенн?йшими эгоистами по вліянію… Понимаешь меня? Бол?е того: тутъ, если хочешь, въ томъ то и наибольшій альтруизмъ заключается, чтобы быть какъ можно большимъ эгоистомъ и д?лать изъ питомца челов-ка не по тому образу и подобію, какъ онъ самъ хочетъ или другіе сов?туютъ, но - куда тянутъ симпатіи воспитателя…
        - Ты отчасти правъ, - съ грустью сказалъ Матв?й, - въ воспитаніи, на дн? гд? то, есть осадокъ насилія… Можетъ быть, слабый, можетъ быть, парализованный прекрасной ц?лью, но есть… Когда я пробовалъ быть педагогомъ, я его чувствовалъ
        - этотъ внушающій эгоизмъ вліянія, какъ ты говоришь, эту жажду перелиться въ душу учениковъ своею личностью, настоять, чтобы именно вотъ ты, такой-то, a не другой кто отразился въ зеркал? души, которое ты шлифуешь… Потому и бросилъ…
        - Вотъ видишь… Стало быть, о карандаш? я не такъ ужъ нел?по сказалъ.
        - Ты не нел?по сказалъ, - тихо возразилъ Матв?й, - a цинично… Всякое образованіе всякое воспитаніе - конечно, временная условность. Когда вс? люди дойдутъ до сознанія въ себ? Бога и поймутъ его истину, воспитаніе и образованіе станутъ не нужными…
        - Но покуда Иванъ-Дураково царство не наступило, и земля не залита океаномъ неблаговоспитанности…
        Матв?й проницательно смотр?лъ на брата и говорилъ:
        - Что ты, что Симеонъ - странные люди. Вы оба на ближнихъ, какъ на п?шки, смотрите, которыя будто для забавы вашей сд?ланы, для шахматной игры, и каждаго вы принимаете именно съ этой точки зр?нія: на что онъ годится? не самъ по себ? на что годится, a вамъ, вамъ на что годится? какъ бы въ него сыграть?
        - Скажите пожалуйста?! - думалъ, въ дыму, изумленный и н?сколько даже сконфуженный, Модестъ: - Матв?й Блаженный характеристики закатываетъ… Вотъ и не в?рь посл? этого въ прозорливость юродивыхъ! Преядовито въ любимую точку попалъ, шельмецъ, да еще и жал?етъ…
        Размахалъ дымъ рукою и заговорилъ.
        - Если ты самъ не хочешь обратить Григорія Скорлупкина въ карандашъ свой, то уступи его мн?…
        Матв?й отрицательно покачалъ головою.
        - Не хочешь? Но в?дь кто же нибудь да сд?лаетъ изъ него свой карандашъ? Ты знаешь: res nullius cedit primo occupant!
        - Я не могу ни уступать живого челов?ка, ни задерживать его при себ?. Но я не скрою отъ тебя, Модестъ, что я былъ бы очень огорченъ, если бы Григорій оказался, какимъ либо случаемъ, подъ твоимъ вліяніемъ.
        - Да? Мило и откровенно! Почему?
        - Потому что - я боюсь - въ твоихъ рукахъ этотъ карандашъ напишетъ вещи, очень нехорошія для себя и для другихъ…
        Модестъ улыбнулся съ превосходствомъ и сказалъ:
        - Ахъ, Матв?й, хоть отъ тебя то такихъ словъ не слышать бы… Когда вы, окружающіе меня, умные и доброд?тельные люди, поймете, что вся моя страшная и развратная репутація гроша м?днаго не стоитъ и, въ сущности, я совс?мъ ужъ не такой чортъ, какъ…
        - Я и не боюсь твоей репутаціи, Модестъ, - серьезно и мягко остановилъ его братъ. - Я знаю очень хорошо, что въ слухахъ и толкахъ, которые о теб? распускаютъ по городу разные легкомысленные люди, все преувеличено, по крайней м?р?, во сто разъ…
        - Ну, положимъ, не во сто, - проворчалъ Модестъ: - если во сто, то - что же останется?
        - A въ преувеличеніяхъ ты самъ виноватъ, потому что они теб? нравятся…
        - Скажите, какой сердцев?дъ! - отозвался Модестъ съ искусственнымъ см?хомъ.
        Но Матв?й спокойно повторилъ.
        - Да, Модя, нравятся. Я не знаю почему, но въ посл?днее время встр?чаю ужасно много людей, которымъ нравится, чтобы ихъ считали жестокосердными злод?ями, безчувственными развратниками и сладострастными Карамазовыми… Ты, къ сожал?нію, изъ нихъ.
        - Изъ нихъ? - насильственно усм?хнулся Модестъ. - Это прелестно - твое обобщеніе: изъ нихъ… До сихъ поръ я им?лъ слабость думать, что я самъ по себ?… единица… Оказывается, я - дробь, часть какого то неопред?леннаго ц?лаго… «изъ нихъ»… Гм…
        - Н?тъ, н?тъ, - въ невинности душевной посп?шилъ успокоить его Матв?й, - ты напрасно боялся и обособлялъ себя… Такихъ сейчасъ множество, безконечное множество…
        - Молчи! - едва не крикнулъ ему Модестъ, чувствуя судорогу б?шенства въ горл? и видя зеленыя облака, заходившія передъ глазами. Но во время сдержался, перевелъ злобный окрикъ въ кашель и, прикрывъ лицо рукавомъ, будто отъ яркаго св?та лампы, слушалъ, притаясь, и думалъ, во внутреннемъ кип?ніи, будто въ немъ съ какихъ-то органовъ самолюбія заживо кожу снимали:
        - Везетъ же сегодня мн?… разжалованному Мефистофелю… ну-съ, дальше? - думалъ онъ. A Матв?й говорилъ:
        - Я ув?ренъ, что, какія бы нехорошія вещи ты ни говорилъ, - быть можетъ, иногда ты ихъ даже д?лалъ, - это въ теб? не твое главное, это - сверху, это - не ты…
        - Я не я, и лошадь не моя! - презрительно бросилъ Модестъ, притворяясь, будто согласенъ.
        - Ты можешь вовлечься во что либо отвратительно грязное, сальное, унижающее твою челов?чность. Но я ув?ренъ: если-бы случай или чья либо злая воля поставили тебя лицомъ къ лицу съ конечнымъ гр?хомъ и зломъ…
        - Чья-либо? - усм?хнулся Модестъ. - A не своя собственная?
        - Твоя собственная воля никогда тебя на такой конецъ гибели не приведетъ.
        Модестъ круто повернулся носомъ къ ст?н?.
        - Ну, конечно! - пробормоталъ онъ, - гд? же мн?… Перъ Гюнтъ! Ну-съ, такъ лицомъ къ лицу съ конечнымъ гр?хомъ и зломъ.
        - Я ув?ренъ, что ты найдешь въ себ? силу предъ ними устоять… и повернуть на другую дорогу.
        - То-есть - струсить, - горько переводилъ себ? Модестъ.
        - И, быть можетъ, только тогда ты найдешь въ себ? себя самого. Потому что в?дь ты себя совершенно не знаешь и собою себя обманываешь. Ты совс?мъ не Мефистофель какой-нибудь…
        - Слышалъ уже сегодня! знаю!
        - Не Донъ-Жуанъ, не Неронъ, не Фоблазъ…
        - A просто кандидатъ въ ложку Пуговочника: Знаю!..
        Модестъ см?ялся долго и нервно, такъ что и Матв?й засм?ялся.
        - Я очень радъ, что ты все это такъ просто и весело принимаешь, - сказалъ онъ. - Это очень хорошій знакъ… Въ теб? много д?тскаго, Модестъ. Знаешь ли ты это?
        - О, да! Ужасно! Купи мн? матросскую курточку и панталончики… и лакированную шляпу съ надписью: «Орелъ».
        - Ну, a вотъ видишь ли, - перешелъ Матв?й въ серьезный тонъ, - тотъ, кого ты предлагаешь взять въ свою опеку, Григорій Евс?ичъ мой Скорлупкинъ, челов?къ совс?мъ другого сорта… Можетъ быть, онъ не весьма уменъ, и вотъ - наши образовательные опыты показываютъ, что онъ не талантливъ, даже не способенъ… Но я искренно счастливъ, что намъ удалось извлечь его изъ среды, въ которой онъ росъ и получилъ первыя воспитывающія впечатл?нія. Потому что среда эта - насквозь отравленная жадностью, мелкою злобою, лицем?ріемъ, ханжествомъ, сластолюбивая, похотливая, полная коварства, лести и лжи… М?щанство и черная сотня, въ полномъ объем? этихъ понятій. Если онъ нашелъ въ себ? достаточно сознательной силы, чтобы отдалиться отъ родного мірка и стать подъ наше вліяніе
        - ну, мое, Аглаи, Грубина, Немировскаго… - это очень благополучно не только для него, но и для общества. Потому что, видишь ли: онъ - весь - челов?къ средній, даже, можетъ быть, ниже средняго, но y него, знаешь, характеръ этакій… какъ бы теб? сказать? - корневой… Забираетъ жизнь вглубь, пристально, знаешь, этакъ властно, какъ щупальцами, впивается во все, что ему попадается на избранной имъ дорог?. Вотъ онъ въ насъ, интеллигентахъ, сейчасъ полубоговъ какихъ-то видитъ, - даже сов?стно. И истинно говорю теб?: среди насъ, въ глубокой в?р?, въ насъ, онъ лучше вс?хъ насъ, - онъ борется со своею низменностью такими св?тлыми и тяжкими напряженіями, что я любуюсь имъ, онъ трогателенъ и прекрасенъ! Но онъ самъ разсказывалъ мн?, что, покуда онъ в?рилъ въ свой домашній укладъ, то не было такой гадкой м?щанской выходки, такой черносотенной гнусности, которыхъ онъ не одобрялъ бы и не готовъ былъ самъ совершить въ самой острой и грубой форм?. И я совершенно ув?ренъ, что, если-бы и нын?шній новый Григорій Скорлупкинъ, на поискахъ образованія, заблудился и попалъ въ ту праздную среду чувственныхъ людей, которую
ты любишь, подъ вліяніемъ т?хъ - извини мн? выраженіе - грязныхъ словъ, мыслей и идей, которыми вы тамъ, утонченники, небрежно обижаете въ себ? челов?ческое достоинство, - я ув?ренъ, Модя, что этотъ молодой челов?къ не сталъ бы плавать на поверхности вашей утонченной культуры. Стоитъ ему однажды уб?диться, что она хороша и именно ея то ему и не доставало, и онъ спокойно и сознательно нырнетъ на самое дно…
        - И въ то время, какъ насъ Пуговочникъ будетъ переплавлять въ ложк? по тринадцати на дюжину, твой краснорылый Григорій прекрасно сдастъ экзаменъ въ д?йствительные черти?
        Матв?й кивнулъ головой.
        - Если хочешь, да. Пойми: это - воля сильная, гораздо сильн?е всего интеллекта. Онъ не знаетъ, чего хот?ть - хорошо, чего - дурно. Но, однажды р?шивъ, что вотъ того то онъ хочетъ, онъ хочетъ уже твердо, посл?довательно, методически. Сейчасъ онъ на дорог? въ порядочные люди - и, если выдержитъ эту линію, можетъ весь в?къ прожить прекраснымъ, кругомъ порядочнымъ, полезнымъ челов?комъ. Но если-бы чье-либо вліяніе выбило его изъ чистой колеи и бросило въ низменныя симпатіи и исканія, я ждалъ бы результатовъ жуткихъ… Отвлеченностей онъ не смыслить, умозр?нія онъ не воспринимаетъ, a - какую идею пріемлетъ, сейчасъ проникается ею д?йственно и до конца… Онъ практикъ… Наше интеллигентское наслажденіе мыслью для мысли и игрою культурнаго воображенія, оставляющее жить въ воздух? столько хорошихъ позывовъ, но, за то, сколько же и порочныхъ, злыхъ, - ему совершенно чужды… Всякая идея трудно въ него входить, - даже не входить она, a л?зетъ, пыхтя и въ поту лица, тискается. Но, когда она втолкалась въ его голову, онъ считаетъ, что мало им?ть ее въ головъ - она ровно ничего не значить, если по ней не жить…
Повторяю теб?: онъ теперь на хорошей дорог?, но три года тому назадъ онъ, въ компаніи такихъ же дикихъ парней, мазалъ дегтемъ ворота провинившихся д?вушекъ, и мн? пришлось битыхъ три дня уб?ждать его, чтобы онъ не принялъ участія въ еврейскомъ погром?… Понимаешь? Не отъ чувства уб?ждать, a отъ логики
        - не внушать, что это вообще не хорошо, a доказывать, что это для него нехорошо… И, когда я доказалъ, a онъ понялъ, то и самъ не пошелъ и пріятелей своихъ удержалъ и даже очень см?ло и р?шительно велъ себя во время погрома - еврейскую семью спряталъ, за д?тей вступался, д?вушку отъ насилія спасъ… Видишь? Поставлена машина на рельсы, пары разведены, - ну, значить, и пойдетъ прямехонько на ту станцію, на которую направить путь стр?лочникъ. Да. Воля y него жел?зная, a умъ не твердый, темный, мысли неразборчивыя, спутанныя… Машина! Просв?ти его какимъ нибудь вашимъ сверхчелов?ческимъ девизомъ, врод? «все позволено», такъ, чтобы онъ кр?пко почувствовалъ и пов?рилъ, и онъ, въ самомъ д?л?, все позволять себ?… И все это будетъ въ немъ не буйною страстью какою-нибудь, которая бушуетъ гр?хомъ, и сама себя боится и трепещетъ въ тайныхъ раскаяніяхъ, - н?тъ, - съ чувствомъ своего права, спокойно, прямолинейно, холодно: все позволено, - такъ чего же ст?сняться-то? д?йствуй!..
        Модестъ выслушалъ брата съ любопытствомъ, лежа на спин?, руки подъ голову и глядя въ потолокъ.
        - Характеристика твоя интересна, - сказалъ онъ, - я не подозр?валъ въ немъ такихъ способностей къ дисциплин?… Если ты не ошибаешься, конечно.
        - Н?тъ, Модестъ, не ошибаюсь.
        - Но именно то, что ты мн? сообщаешь, еще бол?е разжигаетъ меня вм?шать въ развитіе твоего протеже свой, такъ сказать, авторитетъ… Видишь-ли…
        Онъ спустилъ ноги съ кровати и с?лъ.
        - Видишь-ли: ты въ совершенномъ заблужденіи, воображая, будто я хочу явиться около этого Григорія ч?мъ-то врод? новаго Мефистофеля или «Перваго Винокура»… Напротивъ, я хочу сыграть на самой идеалистической струнк?, какая только звучитъ въ его душ?… Вотъ - Симеонъ распространялся о Рахиляхъ… Изв?стна теб? Рахиль твоего протеже? Мн? очень изв?стна… Это прозрачный секретъ… Хочешь-ли ты, чтобы твой Григорій Скорлупкинъ сдалъ экзаменъ зр?лости, защитилъ диссертацію объ эхинококкахъ, получилъ Нобелеву премію, открылъ квадратуру круга, изобр?лъ аэропланъ и подводную лодку?
        - Ты все дурачишься.
        - Нисколько. Я только поддерживаю теорію брата Симеона. Ты и теперь не понимаешь меня?
        - Н?тъ.
        Модестъ взглянулъ на него съ какимъ-то завистливымъ недов?ріемъ и пожалъ плечами.
        - Ну, и сл?пъ же ты, святъ мужъ! Все зависитъ отъ Аглаи.
        - Отъ какой Аглаи? - удивился Матв?й.
        Модестъ отв?тилъ съ быстрымъ раздраженіемъ, точно его переспрашиваютъ о томъ, что стыдно и непріятно повторить:
        - Отъ нашей Аглаи… о какой же еще?… Отъ сестры Аглаи…
        - Она им?етъ на него такое большое вліяніе?
        Модестъ засм?ялся самоув?ренно.
        - Пусть Аглая об?щаетъ ему выйти за него за мужъ, и онъ лбомъ ст?ну прошибетъ.
        Матв?й, изумленный, высоко поднялъ изтемна-золотистыя брови свои, a Модестъ, поглядывая сбоку, сторожилъ выраженіе его лица и будущій отв?тъ.
        - Разв? это возможно? - сказалъ наконецъ Матв?й и, закинувъ руки за спину, загулялъ по кабинету.
        - A твое мн?ніе? - отрывисто бросилъ ему Модестъ, водя всл?дъ ему тревожно-насм?шливыми глазами.
        Матв?й остановился предъ нимъ.
        - Если бы я былъ д?вушка, и отъ моего согласія выйти замужъ завис?ло какое-нибудь счастье челов?ческое, я не колебался бы ни минуты.
        - Даже не любя?
        Матв?й, опять на ходу, спокойно отв?тилъ:
        - Какъ можно челов?ку челов-ка не любить, - этого я себ? совершенно не представляю.
        - Женятся и замужъ выходить не по юродивой любви!
        - То-то, вотъ, что есть какая-то спеціальная. Вс? вы придаете ей ужасно много значенія, a мн? она совершенно не нужна и незнакома.
        Все съ т?мъ же не то завистливымъ, не то презрительнымъ лицомъ сл?дилъ за нимъ Модестъ.
        - Выросъ ты въ коломенскую версту, а, кажется, до сихъ поръ в?ришь, что новорожденныхъ д?тей повивальныя бабки въ капуст? находятъ?
        - Н?тъ, я физіологію изучалъ. Но я не понимаю, почему надо подчинять д?торожденіе капризу какой-то спеціальной любви? Въ природ? все просто, a среди людей все такъ сложно, надменно, не доброжелательно.
        Модестъ грубо, зло засм?ялся.
        - Возблагодаримъ небеса, сотворшія тя, все-таки, до изв?стной степени мужчиною. Воображаю, какимъ зятемъ ты наградилъ бы славный Сарай-Бермятовскій родъ!
        Матв?й с?лъ рядомъ съ нимъ и сказалъ вдумчиво, разсудительно:
        - Видишь ли, наша Аглая - прелестная и большой мой другъ. Но я, все-таки, не знаю. Пожалуй, и она еще не на полной высот?… Предразсудки сословія, воспитанія…
        Модестъ встрепенулся, какъ отъ неожиданности, и воззрился на брата съ любопытствомъ большого удивленія.
        - Ты, оказывается, еще не вовсе обезпамят?лъ? - проц?дилъ онъ сквозь зубы. - Гм. Не ожидалъ.
        Матв?й серьезно отв?чалъ:
        - Многое въ д?йствительности мн? дико и непримиримо, но ея повелительную силу я разум?ю.
        Оба примолкли. Модестъ сдулъ пепелъ съ папиросы…
        - Я, впрочемъ, и не предлагаю, - выговорилъ онъ какъ бы и небрежно, - не предлагаю, чтобы Аглая въ самомъ д?л? вышла за Скорлупкина, но только, чтобы пооб?щала выйти.
        - A потомъ?
        Модестъ пожалъ плечами.
        - Видно будетъ. Теб? что нужно? Срокъ, чтобы высв?тлить Григорію его дурацкіе мозги. Ну, и выиграешь времени, сколько назначишь.
        - Всякій срокъ им?етъ конецъ. Что об?щано, то должно быть исполнено.
        - Лаванъ разсуждалъ иначе, - криво усм?хнулся Модестъ.
        Матв?й всталъ, тряся кудрями.
        - Въ об?щаніи, которое дается съ т?мъ, чтобы не быть исполненнымъ, я участія не приму.
        Модестъ съ досадою потянулъ къ нему худое свое, бл?дное лицо, странно сверкающее пытливыми возбужденными глазами:
        - Ты забываешь, что сейчасъ браки Рахилей зависятъ не столько отъ Лавановъ, сколько отъ нихъ самихъ.
        - Такъ что же?
        - Пов?рь мн?, - сказалъ Модестъ в?ско и разд?льно, дробя слоги взмахами руки съ папиросою, - если Іакову легко работать за свою Рахиль, то и Рахиль р?дко остается равнодушна къ Іакову, который ради нея, запрягся въ каторжную работу.
        - A если останется? - спросилъ Матв?й, круто остановясь. Модестъ сд?лалъ равнодушно-сожалительное лицо.
        - Что же д?лать? Лоттерея! Придется Григорію перестрадать н?которое разочарованіе.
        - За что?
        - За науку, что въ жизни не все медъ, случается глотнуть и уксусной кислоты.
        Матв?й р?зко отвернулся отъ него и сталъ безц?льно перекладывать книги на стол?.
        - Несправедливо и зв?рски жестоко, Модестъ.
        Модестъ всталъ, бросилъ папиросу и подошелъ къ Матв?ю.
        - Погоди. Давай разсуждать хладнокровно. Сейчасъ Григорій влюбленъ въ Аглаю, какъ дикарь, грубо, сл?по, безразсудно. Отдать Аглаю ему, такому, какъ онъ есть, было бы позоромъ, нравственнымъ убійствомъ, скотствомъ. Не возражай: это я говорю, не ты говоришь. Согласія не требую. Свою мысль развиваю. Но Аглая для него именно Рахиль, ради которой, если бы дана была ему хоть мал?йшая надежду, онъ готовъ работать семь и еще семь л?тъ. Зат?мъ дв? возможности. Развиваясь, онъ - либо сд?лается достойнымъ Аглаи, и тогда почему ей, въ самомъ д?л?, не выйти за него замужъ? Либо онъ пойметъ, что выбралъ себ? Рахиль неподходящую, и тогда об?щаніе падаетъ само собою.
        Матв?й глубоко задумался.
        - Можетъ быть, ты и правъ… - произнесъ онъ медленно, голосомъ челов?ка, нашедшаго неожиданный выходъ изъ трудной задачи, - можетъ быть, ты и правъ…
        Модестъ, ободренный, подхватилъ.
        - Григорій парень, по-своему, по первобытному, не глупый. Онъ оц?нитъ, что мы, вс? трое, ему добра желаемъ. Въ случа? краха нашей интриги, мы, такъ и быть, попросимъ y него прощенія, a онъ насъ, тоже такъ и быть, извинитъ.
        Матв?й, не отв?чая, задумчиво его разглядывалъ. Потомъ, безъ отв?та же, улыбнулся.
        - Многіе считаютъ тебя злымъ, a в?дь, въ сущности, ты добродушенъ.
        Что-то язвительно укусило Модеста за сердце.
        Матв?й продолжалъ:
        - Я не ум?ю не в?рить людямъ, и потому посм?яться надо мною легко… Но, если ты вполн? серьезно…
        - Я серьезенъ, какъ три дня похороненный н?мецъ и, притомъ, неокантіанецъ, докторъ философіи.
        - Тогда - вотъ. Григорій - благодарная натура. Изъ него можетъ выйти и долженъ выйти, если мы его не погубимъ, хорошій челов?къ. Если бы между нимъ и Аглаей возникла искренность любви, то - да освятится ихъ бракъ. A классовыя перегородки, въ моихъ глазахъ, - чепуха. Съ моей точки зр?нія, - если ужъ браки непрем?нно нужны и нельзя безъ нихъ, то необходимы именно демократическіе браки. Ими совершенствуется челов?чество. Уничтожается аристократизмъ особи, который есть величайшее зло цивилизаціи, и нарождается аристократизмъ массъ, которымъ осуществится истинная культура и познается Богъ. Но для того надо, чтобы совершенствующая сторона была сильн?е другой и могла вытянуть ее на свой уровень…
        - Такъ я и предлагаю, - зам?тилъ Модестъ положительнымъ голосомъ, но сверкнувъ двусмысленнымъ огонькомъ въ глазахъ.
        - Да, да, я понимаю, что ты именно такъ предлагаешь.
        Матв?й торопливо и согласно закивалъ головою.
        - Единственно, что меня смущаетъ въ твоемъ предложеніи, это - что оно им?етъ исходомъ такой рискъ неисполненія, что… я, право, не знаю, какъ опред?лить… Тутъ возможность не то, что обмана, но чего то около обмана… И отъ этого будетъ такъ же нехорошо на сов?сти, какъ отъ д?йствительнаго обмана, и я этого на себя принять не могу…
        - Мы, юристы, - спокойно сказалъ Модестъ, - называемъ это «около обмана» введеніемъ въ невыгодную сд?лку… Операція, конечно, не блестящая въ этическомъ отношеніи, и даже законъ ее не весьма одобряетъ… Но, любезный мой Матв?й, элементъ невыгодности и можетъ, и долженъ быть устраненъ совершенною откровенностью отношеніи… Съ самаго начала надо поставить д?ло ясно и договориться до конца. Чтобы - безъ темныхъ словъ, безъ несправедливыхъ упрековъ и угрызеній въ будущемъ… Entweder - oder. Хочешь быть мужемъ Аглаи? Вотъ теб? - три года… довольно ему трехъ л?тъ?
        Матв?й кивнулъ головою.
        - Сл?довательно, становись, машина, на рельсы, какъ ты картинно выразился, и иди къ назначенной станціи!.. будь рыцаремъ, Іаковъ Месопотамскій, завоевывай сердце своей Рахили!.. Дойдешь до станціи, усп?ешь, во время перегона, завоевать Рахиль, - торжествуй! твое счастье!.. Не дошелъ, не усп?лъ…
        Матв?й задумчиво слушалъ.
        - Да, тутъ нужно честно, - сказалъ онъ. - Лучше жестоко, но честно.
        - Какъ въ аптек?, - сказалъ Модестъ.
        - Честно и ц?ломудренно…
        - О, что касается ц?ломудрія, то, разъ я предлагаю свои услуги, - мое д?ло и блюсти результаты, - усм?хнулся Модестъ.
        Матв?й опять не обратилъ вниманія на двусмысленность его словъ и говорилъ, съ горящими глазами:
        - Не надо налагать на себя оковы, обманываться нерушимостью обязательствъ и клятвъ. Челов?къ долженъ быть свободнымъ и другого челов-ка свободнымъ же оставлять. Пусть отношенія будутъ не связаны и правдивы. Какъ бы они ни были худы, все же лучше обмановъ предвзятости. Отойти отъ челов-ка съ разбитымъ сердцемъ - больно. Отойти съ сердцемъ, облитымъ помоями лжи, ужасно, грязно, жестоко…
        - Повторяю теб?: дов?рь эти отношенія мн?, - и я устрою ихъ въ лучшемъ и красив?йшемъ вид?, въ какомъ только они возможны… Что, въ самомъ д?л?! Надо же и мн? когда-нибудь сд?лать, такъ называемое, доброе д?ло… И вотъ что, Матв?й: я хот?лъ бы, чтобы, во-первыхъ, этотъ разговоръ нашъ остался между нами…
        Матв?й согласно кивнулъ.
        - Во-вторыхъ, чтобы вся эта наша, такъ сказать, антреприза была предоставлена исключительно мн?, и даже ты самъ не подавалъ бы вида, что о ней знаешь, - не только другимъ… ну, Виктору хотя бы… Ивану, Симеону, Зо?… но и самой Агла?, самому Григорію… понялъ? об?щаешь? Покуда, словомъ, они сами съ тобою не заговорятъ… Понялъ?
        - Я понялъ, но зач?мъ теб? это? Я не люблю тайнъ… У меня ихъ н?тъ…
        - Зат?мъ, чтобы предразсудки и глумленія не окружили моего плана съ первыхъ же шаговъ… Онъ, планъ мой, пойдетъ по очень тонкому канату и въ разр?зъ со взглядами и мн?ніями многихъ, если не вс?хъ… Мы говорили о демократическомъ брак?. На словахъ то и въ отвлеченномъ представленіи восхвалять его - много мастеровъ и охотниковъ. Но - когда - «угодно ль на себ? прим?рить»? - когда демократическій бракъ становится вдругъ конкретною возможностью въ твоемъ собственномъ дом?, - тутъ, братъ, нужно вотъ такое истинно реальное отреченіе отъ предразсудковъ, какъ y насъ съ тобою… Не то, что бояринъ Симеонъ, но даже офицеръ Иванъ, на что смиренъ, и тотъ, можетъ быть, противъ насъ на ст?ну пол?зетъ…
        - Ты правъ.
        - Конечно, правъ. Я всегда правъ. Ты меня не знаешь близко, a я - предусмотрительный челов?къ, благоразумный… Надо беречь отъ дурныхъ и завистливыхъ возд?йствій и вліяній и ихъ договоръ, и собственную сов?сть… Если я самостоятельно проиграю свою игру, это будетъ честное несчастіе, въ которомъ я предъ жертвами проигрыша неповиненъ и могу см?ло смотр?ть имъ въ глаза. Но, если я не сум?ю уберечь ихъ отъ зависти, злобы, предательства, ревности, насм?шекъ, то я окажусь не только плохимъ игрокомъ, но и мошенникомъ, обманщикомъ, вполн? достойнымъ, чтобы его ненавид?ли и презирали, какъ изм?нника, - именно, какъ ты выразился, видящаго въ людяхъ что-то врод? п?шекъ, передвигаемыхъ ради его выгоды или забавы.
        - Ты правъ, - прервалъ его Матв?й. - Ты, мн? кажется, правъ…
        - Итакъ - «руку, товарищъ»?
        - Н?тъ… подожди… я долженъ расмыслить наедин?, посов?товаться съ своею сов?сть глазъ на глазъ…
        - Разв? она y тебя, святъ мужъ втроемъ разговаривать не ум?етъ? - непріятно улыбнулся Модестъ: ему досадно было, что онъ не сразу уб?дилъ Матв?я, и тотъ, при всей дов?рчивости своей, все еще чувствуетъ въ его откровенностяхъ какіе-то далекіе разставленные силки…
        Матв?й грустно отв?тилъ:
        - Какъ y большинства людей… Ты не сердись, что я не сп?шу… Мн? люди дороги, но одиночество - какъ вдохновеніе.
        Модестъ принялъ равнодушный видъ.
        - О, мн? все равно… когда хочешь… завтра… посл?завтра… черезъ нед?лю… черезъ дв? нед?ли… Мн? все равно… Я в?дь для тебя же…
        - Ты пожалуйста не подумай, что какое-нибудь недов?ріе… - смущенно бормоталъ Матв?й. - Просто… Ну, словомъ, я очень, очень теб? благодаренъ… И не ожидалъ никакъ… И… пожалуйста, Модестъ, не сердись!
        - Да не сержусь я… Нисколько не сержусь… 3а что? Твое д?ло! Чудакъ ты!
        Когда Модестъ, волоча плэдъ, возвращался отъ Матв?я въ спальню свою, злобною ироніей играла улыбка на бл?днозеленомъ, въ лучахъ разсв?та, усталомъ, съ черными подглазинами, лиц? его и думалъ онъ, бережно сгибая ноющія, будто ватныя, кол?на:
        - Ну, Зоя Викторовна, легкомысленная сестра моя, - посл? каши, которую я завариваю, готовъ съ тобою пари держать: если бы твой Knopfgieszer съ его дрянною ложкою повстр?чался мн? сейчасъ, я засм?ялся бы ему въ лицо, a онъ весьма почтительно снялъ бы предо мною картузъ свой…
        VII
        Несмотря на позднее время, Епистимія, когда возвратилась домой отъ Сарай-Бермятовыхъ, не сразу прошла въ каморку, гд? стояла, подъ густымъ рядомъ нав?шанныхъ по ст?н? и простынею отъ пыли покрытыхъ юбокъ, ея узкая жел?зная кровать. Спросила полусонную старуху-работницу, которая ей отворила, дома ли племянникъ и, узнавъ, что н?тъ еще, зажгла въ маленькомъ зальц? керосиновую лампочку и с?ла къ столу съ вязаньемъ - ждать…
        - Ты, Мавра, не безпокойся, спи, - приказала она, - позвонитъ, я сама отворю…
        Но б?жали минуты, щелкалъ маятникъ часовъ ходиковъ, потрескивали обои, сыпалось сверху изъ кл?тки съ канарейкою кормовое с?мя, сип?лъ въ ламп? огонекъ, и ползла по кол?ну изъ подъ тамбурнаго крючка узкая б?лая полоска зубчатаго узора, a Григорія Скорлупкина все не было, да не было домой… Посл? полуночи Епистимія сказала себ?:
        - Ну, значить, закрутился съ набатовскими молодцами, либо Матв?й Викторовичъ задержалъ… Это, стало быть, до б?ла св?та.
        И, убравъ свое вязанье въ комодъ, р?шила лечь спать. Въ это время глухой и мягкій топотъ, дойдя къ ней сквозь закрытыя окна въ необычайно позднее для этой части города время, заставилъ ее выглянуть на крыльцо домика своего. Въ господин?, мимо про?хавшемъ, она узнала Симеона Сарай-Бермятова, возвращавшагося отъ Эмиліи Федоровны, и язвительно улыбнулась про себя въ темнот?, и нехороши, и оскорбительны для про?хавшаго стали ея мысли.
        Медленно разд?лась она въ каморк? своей, пошмыгала кистью правой руки по лбу, груди и плечамъ, что должно было обозначать молитву, и, засунувъ длинное и худое т?ло свое подъ байковое од?яло, прикрутила лампочку.
        Но сонъ не шелъ. Нехорошія, темныя мысли, разбуженныя нын?шнимъ разговоромъ съ Симеономъ, ползли въ ум?, какъ дорожка муравьевъ, свивались въ воспоминанія отшедшаго, пускали ростки и поб?ги новыхъ плановъ…
        Разговоръ не былъ для нея неожиданностью, хотя и сейчасъ она размышляла про себя, передвигая подъ л?вую щеку маленькую пуховую подушку-думку;
        - Эхъ, скорехонько немножко д?ло двинулось… раненько… не созр?ли планы-прожекты мои… Незр?лое яблоко съ дерева рвать, - оскомины не набить бы…
        И думала она, ворочаясь въ темнот? и слушая тиканье часовъ въ зальц? и бурный самодовольный храпъ, черезъ дв? комнаты, сестры своей, матери Григорія, Соломониды, - думала она о томъ, что, вотъ сп?шащія обстоятельства приближаютъ къ ней самое важное, что когда-либо было въ ея жизни и еще можетъ быть…
        - Когда быть-то? - горько улыбнулась она въ облегавшую ее ночь, - старуха становлюсь… Здоровьишко истрачено… Могила ползетъ навстр?чу… Новаго въ жизни не наживу ничего… далъ бы Богъ усп?ть - со старымъ разд?латься… Эка Соломонида сегодня разоспалась! Должно быть, вишневку на ночь пила. Словно органъ! Такъ и насвистываетъ…
        И, слушая этотъ ликующій, захлебывающійся храпъ, который не давалъ ей спать, подумала безъ досады и злобы, равнодушно, какъ бы отм?чая въ ум? давно р?шенное и изв?стное:
        - Вотъ такъ-то всю жизнь… Теперь спать м?шаетъ… Смолоду жить м?шала… Такъ всю жизнь! Думала и вспоминала…
        Вся молодость Епистиміи - съ д?тства, какъ себя помнитъ - прошла въ томъ, что кип?ла въ ней неопред?ленная, могучая любовь къ кому-то, куда-то въ пространство б?гущая, и задыхалась она отъ обилія чувства, ее волнующаго, и мучительно искала, куда его пристроить, какъ и гд? собою за него пожертвовать…
        - Собакой хозяина искала, - мрачно думаетъ она, мигая въ темнот? горящими глазами, - собакой при людяхъ хот?лось быть… ну, вотъ теб?, душка, и вышелъ твой выигрышъ: будешь собакою в?къ доживать… одинокою, старою собакою… То-то! было дур? смолоду - не забывать себя, не стелиться половикомъ подъ чужія ноги…
        Вотъ - эту самую Соломониду, старшую сестру, храпящую тамъ столь счастливо и сыто, - не возила ли она, съ дв?надцати л?тъ возраста, какъ добрая лошадь, на плечахъ своихъ, выручая ее изъ вс?хъ б?дъ и невзгодъ молодого м?щанскаго д?вичества въ суровой, замкнутой, старозав?тной и б?дной семь?, гд? всякая копейка гвоздемъ приколочена, и угрюмый трудъ съ утра до вечера держитъ вс?хъ, отъ стараго до малаго, за горло своею костлявою рукою? Соломонида слыветъ красавицей - румяная, б?лая, пышная, a она, Епистимія, маленькій, худенькій заморышъ, только глаза - по ложк?, вс?хъ смущающіе необыкновенною голубою красотою своей… И н?тъ y ребенка гордости и счастья больше того, что сестра ея - вотъ эта самая красавица Соломонида, ради которой шныряютъ мимо оконъ франты-чиновники, приказчики, вольноопред?ляющіеся, писаря, -здятъ, рисуясь станомъ и усами, на борзыхъ коняхъ молодые офицеры. A красавица - на вс?хъ нуль вниманія, только дуется самодовольствіемъ, стр?ляетъ глазами, да хохочетъ, расп?вая жестокіе романсы. У строгой, жадной, сердитой матери, озв?ренной б?дностью, все подъ замкомъ, каждый кусокъ сахару на
счету, a Соломонида сластена…
        - Пишка, укради!
        Епистимія крадетъ… Пришла мать изъ людей - первое д?ло, пров?рка по съ?стному шкафу…
        - Это кто y меня тутъ хозяйничалъ?
        Пухлыя щеки Соломониды бл?дн?ютъ… Епистимія видитъ и шепчетъ:
        - Небось… я одна…
        И б?житъ изъ горницы нарочно съ такимъ преступнымъ видомъ, что мать бросается сл?домъ, ловя ее и швыряя на ходу всл?дъ, ч?мъ ни попадя:
        - Ага, воровка! ага, каторжная! Ты опять? Ты опять?
        Трещатъ по худымъ щекамъ Епистиміи жестокія пощечины, прядями падаютъ выдранные волосы изъ первой юной косы, заплеваны ея небесныя ясныя очи… Волченкомъ воетъ Епистимія, забившись на погребицу… Ничего! A Соломониду все-таки выручила. Ну, и пусть! Соломонида н?жная, она побоевъ боится, подъ бранными словами дрожитъ, какъ осиновый листъ, - ей нельзя вытерп?ть такое… A мн? что? Я жел?зная… Да я за нее… Ну, и пусть!
        Семнадцатый годъ Епистиміи. Длинная она, тонкая, какъ св?ча. Голубые глаза радостные каждымъ взглядомъ міръ любовно обнимаютъ и Бога хвалятъ. Живетъ она y замужней сестры, Соломониды Сидоровны Скорлупкиной, въ родняхъ, не въ родняхъ, въ работницахъ, не въ работницахъ. Весь домъ, все хозяйство на себ? держитъ. Соломонида только медовые пряники жевать ум?етъ, да чаи распиваетъ круглый день… Въ пятомъ часу утра встаетъ Епистимія къ работ?, за полночь ложится… Но много силы и воли въ д?вушк? и н?тъ ея весел?е и счастлив?е п?вчей птицы на св?т?…
        A старый баринъ Викторъ Андреевичъ Сарай-Бермятовъ на Чукотскій носъ у?халъ золото искать и покойника Евс?я Скорлупкина, мужа Соломониды, увезъ съ собою. Прошелъ м?сяцъ, другой, - взб?силась Соломонида. Н?тъ ея сонлив?е и л?нив?е ни на какую работу, a - когда молодой водовозъ, Петруха Веревкинъ, привозитъ раннимъ утромъ воду въ бочк?, Соломонида уже тутъ, какъ тутъ: и ворота отворила, и въ сарай проводила, и ужъ сливаютъ они, сливаютъ воду то тамъ съ сара?… всего десятокъ, много два ведеръ надо перелить изъ бочки въ чанъ, a времени уходитъ - въ пору утечь ц?лому пруду…
        A Епистимія во двор? бродитъ, сторожить, не вошелъ бы кто ненарокомъ, не заглянулъ бы въ сарай…
        Долго ли, коротко-ли, приходятъ отъ Евс?я Авксентьича в?сти:
        - Возвращаемся мы съ бариномъ. Ждите отъ сего письма черезъ шесть нед?ль.
        Прочитала Соломонида, такъ и пополов?ла. Потому что была она беременна уже по восьмому м?сяцу. Никто о томъ не зналъ, кром? виноватаго, да сестры и матери, потатчицъ. Разсчитывала бабочка, что съ?здить на богомолье, отбудетъ свое время и встр?тить мужа - какъ ни въ чемъ не бывала: чистенькая и безгр?шная. Анъ - мужъ то посп?шилъ… A характеръ y Евс?я Скорлупкина былъ серьезный: драться - никогда пальцемъ никого не ударилъ, жену бить за низость почелъ бы, но т?мъ больше она его боялась. И вс? три женщины боялись, потому что были ув?рены: если Евс?й найдетъ жену виноватою, то шум?ть много не станетъ, a возьметъ топоръ и оттяпаетъ на порог? гр?шную Соломонидину голову.
        Какъ быть? Привид?ніемъ въ одн? сутки стала красавица Соломонида. Мать громко выть не см?етъ, чтобы люди не спрашивали; зайдетъ въ чуланъ, спрячетъ голову подъ подушки и стонетъ, будто смерть тянетъ жилы изъ ногъ ея. Потому что любила она Соломониду. Если-бы Епистимію при ней на сковород? жарили, она не такъ бы жал?ла, какъ - когда Соломонида y самовара мизинчикъ б?лой ручки обожжетъ…
        Какъ быть?
        Думала, думала Епистимія, вспомнила, какъ ребенкомъ она сахаръ воровала - Соломонида ?ла, a ее били, - и надумала:
        - Не плачь, сестра, не плачь, маменька. Видно, не кому другому, a мн? выручать…
        И сочинили три женщины бабью каверзу, въ которой - чтобы спасти сестру - доброю волею потеряла Епистимія свое честное имя и д?вичью славу. Ловко пустили по сос?дямъ тихій слухъ, будто - точно, вышелъ гр?хъ, пос?тило домъ горе, но не Соломонида изм?нила мужу, a Епистимія впала въ развратъ, потеряла себя, осрамила родительскую голову, и вотъ теперь она ходитъ тяжелая и должна у?хать, чтобы тайно родить. Соломонида еще раньше у?хала, - будто для того, чтобы устроить Епистимію къ потайной бабушк?, и вс? по сос?днему м?щанству хвалили ее, какъ она заботится о сестр?, даромъ что та выросла распутная. A Епистимія и въ люди не см?ла показаться: камнями и грязью зашвыряла бы ее суровая м?щанская доброд?тель. Ворота дегтемъ вымазали, парни подъ окнами скверныя п?сни поютъ, - Епистимія все терпитъ. A мать объ одномъ только думаетъ: какъ бы не выплылъ на св?жую воду обманъ ихъ, какъ бы не пронюхали сос?ди, что невинная Епистимія - не при чемъ, да не бросили бы подозр?нія на ея сокровище Соломониду? Сама Епистимія щеки м?литъ, подглазицы сажею натираетъ, чтобы казалась больною, подушки ей подъ платье
навязываетъ, походк? учитъ…
        - Что прыгаешь сорокою? Разв? тяжелыя такъ ходятъ? Утицей, утицей, въ раскачку иди, съ перевалкою… Ой, горюшко мое! Погубишь ты, нескладеха, наши головы!
        Когда приблизилось время Соломонид? родить, прислала она депешу, и мать съ Епистиміей у?хали, сопровождаемый злословіемъ и насм?шками, на богомолье. Сто сорокъ верстъ отъ города мать везла Епистимію, ряженою въ беременность, чучелою: все боялась, не попался бы навстр?чу кто изъ знакомыхъ. И только для встр?чи съ Соломонидою, въ томъ город?, гд? ждала ихъ роженица, привела Епистимію въ обычный видъ, потому что отсюда по?хали он? въ третій большой городъ, пом?нявшись паспортами, и Соломонида стала Епистиміей, a Епистимія - Соломонидой. По паспорту Епистиміи и родила Соломонида, и отбол?ла, и ребенка сдала въ воспитательный домъ, и по?хала домой съ матерью уже при своемъ паспорт?, чистенькомъ, - какъ честная мужняя жена. A Епистимія осталась одна въ большомъ город?, гр?шною д?вушкою, безъ зачатія родившею чужого ребенка… И, когда доходили до нея слухи изъ родимыхъ м?стъ, какъ ее тамъ ругаютъ и клеймятъ, больно было узнавать ей, что никто такъ не позоритъ и не бранитъ ее, какъ Соломонида, которую она выручила изъ смертной б?ды, и Евс?й, ея суровый деверь. A жилось тяжко. Пришлось ей, - хотя изъ
небогатой семьи, но все же отцовской дочери, въ чужихъ людяхъ хл?ба не искавшей, - служить по м?стамъ прислугою… И вотъ, м?няя м?ста, встр?чается она вдругъ съ покойною нын? барынею Ольгою Львовной Сарай-Бермятовою. Та сразу влюбляется въ ея поэтическіе глаза и слышать не хочетъ никакихъ отн?киваній, беретъ ее къ себ? камеристкою и привозитъ ее, расфранченную, гордую, такъ сказать, въ величіи и слав?, обратно въ родимый городъ, откуда, три года назадъ, у?хала она, оплеванная за чужой гр?хъ. Подъ сильною Сарай-Бермятовскою рукой, никто не посм?лъ ее срамить, a за хорошій характеръ, смышленность, ловкость и угодливость многіе полюбили. Съ роднею она помирилась. У Соломониды она застала сына двухл?тняго, - вотъ этого самаго Григорія, котораго, полуночника, напрасно ждетъ она теперь. И съ перваго же взгляда, какъ увидала она племянника, ковыляющимъ по комнат? на колесомъ гнутыхъ, рахитическихъ ножкахъ, прил?пилось къ нему ея сердце, и зачалась въ немъ новая великая любовь, въ страданіи рождающая радости и въ жертвахъ обр?тающая смыслъ…
        Вс? родные и близкіе простили Епистимію. Только суровый и гордый Евс?й открыто брезговалъ ею. По должности своей при старомъ барин? Виктор? Андреевич?, почти постоянно находясь въ дом? Сарай-Бермятовыхъ, Евс?й не могъ не встр?чаться съ Епистиміей, но проходилъ мимо нея, какъ мимо пустой ст?ны, будто не видя. Это очень огорчало Епистимію, потому что ока деверя своего глубоко уважала, a еще больше потому, что былъ онъ отецъ неоц?неннаго ея Гришеньки, въ котораго влюбилась она вс?мъ неисполь зованнымъ материнскимъ инстинктомъ уже начинающей перезр?вать д?вственницы.
        Но вотъ y Гришеньки - уже пятил?тняго - явился соперникъ: прі?халъ на каникулы въ домъ родительскій юный, только что окончившій курсъ въ закрытомъ заведеніи поступившій въ университетъ, студентъ первокурсникъ Симеонъ Сарай-Бермятовъ, красавецъ и нахалъ, съ поб?дительными глазами, таившими въ себ? и магнитъ, и хлыстъ на женщину. Онъ, подобно своей маменьк?, тоже нашелъ, что y Епистиміи поэтическіе глаза, и пожелалъ разсмотр?ть ихъ поэзію поближе. Хорошо осв?домленный, что Епистимія, хотя и держитъ себя строго и «корчить принцессу», но, на самомъ д?лъ, «изъ такихъ», юноша велъ себя р?шительно, a безпощадный талантъ Донъ-Жуана оказался въ немъ природный, яркій. Прошло всего дв? нед?ли по его прі?зд?, какъ Евс?й, задержанный бариномъ ночевать въ камер? ради какой-то ранней посылки, услыхалъ легкій шумъ въ корридор? и, выглянувъ осторожно, увид?лъ въ лунномъ св?т? Епистимію, крадущуюся въ комнату молодого барина. Видъ ея поразилъ Евс?я: она шла, точно ее незримая сила, въ лучахъ м?сяца, тянула и толкала, и тщетно она упрямилась, чтобы миновать, ее ожидающую, роковую дверь. И лицо ея прилунномъ св?т?
было зелено, какъ лицо трупа, a въ огромныхъ глазахъ было такое безуміе страха и стыднаго отчаянія, что в?дьмою какою-то показалась она Евс?ю. Всякій, бол?е чуткій, на м?ст? Евс?я, понялъ бы, что Епистимія шла на первое свое, властно ей приказанное, свиданіе, что сила, высшая воли ея, боретъ ее и мутить умъ, и повел?ваетъ погибнуть. Но Евс?й презиралъ свояченицу, какъ
«такую», былъ брезгливо ув?ренъ, что она «такая», и теперь вид?лъ только подтвержденіе своему дурному мн?нію. И, такъ какъ она для него, можно сказать, не существовала, то ему было все равно, - съ к?мъ она: съ бариномъ, такъ съ бариномъ, со слугами, такъ со слугами. Она для него въ жизни была зачеркнутый номеръ. Поэтому ночное вид?ніе Епистиміи возбудило его безпокойство и негодованіе только изъ того опасенія, чтобы не вышло скандала въ господскомъ, почтенномъ дом?, чтобы не зам?чены были шашни Симеона людьми. A то что же? Епистимія, все равно, гулящая, a Симеонъ Викторовичъ челов?къ молодой, безъ этого не проживетъ, пусть ужъ лучше съ нею, ч?мъ съ другою, - по крайней м?р?, не истратитъ здоровья…
        Итакъ, Евс?й р?шилъ, что его д?ло - только уберечь происшествіе отъ скандала, сплетенъ и пересудовъ. Съ этою ц?лью онъ быстро од?лся и безсонною, безшумною т?нью с?лъ въ корридор? противъ двери Симеона съ т?мъ, чтобы предохранить выходъ Епистиміи отъ постороннихъ глазъ. A вотъ - когда она выйдетъ, и увидятъ они оба съ Симеономъ Викторовичемъ, что попались, то завтра поутру поговорить онъ съ ними по чести и отчитаетъ голубчиковъ: не заводи разврата подъ честною кровлею! есть вамъ роща, садъ и поле, и гостинницы въ город?! не срами благородный дворянскій домъ!
        Разсв?ло. Чтобы, въ случа? кто проснется, его присутствіе въ корридор? не показалось страннымъ, Евс?й осторожно добылъ изъ ст?нного шкапа, гд? хранилъ всякую утварь по канцеляріи Виктора Андреевича, щетки и ваксу и, взявъ собственные сапоги, сид?лъ на подоконник? съ такимъ видомъ, будто сейчасъ начнетъ ихъ чистить…
        A за дверью прощались. И прощались невесело. Епистимія беззвучно рыдала, чтобы не огласить домъ воплемъ, и, шатаясь на ослаб?вшихъ ногахъ, быстро од?валась, застегиваясь какъ попало, лишь бы проб?жать корридоромъ до своей каморки. Симеонъ, въ б?ль?, сид?лъ - совершенно смущенный, красный - на кровати, въ нетерп?ливомъ конфуз? переступалъ босыми, б?лыми ногами по ковру и говорилъ, не щипля, a скор?е выщипывая черный свой, молодой усъ:
        - Чортъ знаетъ что… Я никакъ не ожидалъ… За ч?мъ же ты… Если-бы я предполагалъ… Чортъ знаетъ что… Вс? говорятъ - «такая»…
        И тогда Епистимія, растроганная его смущеніемъ и сожал?ніемъ, въ порыв? благодарной влюбленности, разсказала ему - первому за вс? годы, что она носила на себ? незаслуженное пятно, - какъ и почему она, д?вушка, непорочная до этой ночи, прослыла распутною… И она, разсказывая, и онъ, слушая, невольно позабыли осторожность и заговорили, вм?сто шопота, голосами… И, когда Епистимія окончила разсказъ свой, что то р?зко стукнуло въ корридор?… Молодые люди обмерли… Выждавъ минуту, Симеонъ сказалъ шопотомъ:
        - Погоди… Стань за дверью… Я выгляну…
        Пріотворилъ дверь, высунулъ смолевую свою стриженую голову съ встревоженными глазами, метнулъ ими вправо, вл?во, но никого въ корридор? не увидалъ. Только на подоконник? черн?ла банка изъ подъ ваксы. да на полу лежала, топырясь щетиною, точно длинный сердитый ежъ, сапожная щетка…
        Симеонъ пожалъ плечами, повернулся и сказалъ:
        - Никого… Почудилось… Б?ги, Пиша, къ себ?, покуда путь свободенъ…
        Она бросилась ему на шею.
        Онъ ц?ловалъ ее, съ усм?шкою покачивая красивою татарскою головою, - смущеніе сов?сти уже прошло, a неожиданный «сюрпризъ» начиналъ казаться забавною удачей.
        - Миленькій… миленькій… жизнь моя… никого такъ… никогда…
        Онъ сд?лалъ серьезное лицо и, съ важностью вздыхая, сказалъ:
        - Ты удивительный челов?къ, Пиша… клянусь теб?: удивительный… То, что сд?лала ты для твоей Соломониды, это…
        Онъ поискалъ слова, но большихъ словъ не было въ его сухой маленькой душ?, - и онъ, для самого себя неожиданно, разсм?ялся:
        - Но - какая же ты… извини… дурочка, Пиша! Разв? можно такъ любить? на жертву себя отдавать? Юродивое что-то… Глупо, душа моя!
        Она, блаженно улыбаясь, ловила поц?луями его руки и лепетала, въ трогательной радости, см?ясь:
        - Глупо, миленькій… дура я, сама знаю, что дура… Только теперь мн? все равно… Хоть до гроба…
        Посмотр?лъ онъ на нее и, самодовольное чувство наполнило его душу отъ догадки, какъ глубоко и ц?льно покорено имъ это восторженно мятущееся, странное, влюбленное существо съ глазами-небесами, какая драгоц?нная и многооб?щающая собственность неожиданно свалилась въ жизнь его въ этой д?вственной раб?…
        И тотчасъ же почувствовалъ въ себ? мужчину, хозяина и закомандовалъ:
        - Н-ну, Пишокъ, маршъ… покуда не поймали!
        Какъ т?нь, исчезла она, въ посл?дній разъ осв?тивъ его синими очами…
        A онъ, довольно улыбаясь, легъ на спину, выкурилъ папироску и, засыпая, думалъ:
        - Курьезное приключеніе… A д?вица маньификъ… л-то проведемъ не безъ пріятности… A сестрица эта y нея, должно быть, ше-ельма… Надо будетъ посмотр?ть…
        За утреннимъ чаемъ Викторъ Андреичъ Сарай-Бермятовъ съ раздраженіемъ говорилъ супруг? своей Ольг? Львовн?:
        - Вотъ говорятъ: Евс?й не пьетъ… Р?дко, да м?тко! Сегодня - можешь представить - вхожу въ камеру: лежитъ, чудовище, на диван?, совс?мъ од?тый, но босой, a сапоги над?ты вм?сто ногъ на руки - можешь представить, какъ хорошъ!.. Окликаю: молчитъ… Заглянулъ ему въ рожу: зеленый, какъ листъ, a вм?сто глазъ - жернова какіе-то кровавые… Смотритъ мн? въ глаза и - не узнаетъ… Ужъ мы съ письмоводителемъ кое-какъ откачали его подъ насосомъ…
        A вечеромъ того же дня Епистимія была и обрадована, и испугана, и осчастливлена, и до глубины сердечной потрясена. Убирала она посл? господъ съ вечерняго стола,
        - вдругъ вошелъ Евс?й и, не говоря ни слова, - впервые за шесть л?тъ, - низко и глубоко ей поклонился… И, когда она гляд?ла на него съ такимъ испугомъ, что позабыла даже отв?тить на поклонъ, Евс?й протянулъ руку и сказалъ:
        - Не держите на меня сердца, сестрица, - отпустите, въ чемъ былъ противъ васъ неправъ…
        И вспыхнула Епистимія, понявъ, что онъ все слышалъ и знаетъ. И стало ей жалко, странно, тоскливо, стыдно, душно. Но по глазамъ Евс?я вдругъ догадалась она, что въ немъ молчитъ судья, и только кается въ своей ошибк? честный виноватый. И, низко нагибаясь къ серебру на стол?, съ благодарнымъ достоинствомъ отдала она поясной поклонъ и съ степенною важностью отв?тила:
        - Не въ чемъ мн? васъ прощать, Евс?й Авксентьичъ, - вы меня, если ч?мъ согрубила, простите.
        Вспоминаетъ Епистимія въ безсонной ночи своей Евс?я Авксентьича и крестить въ темнот? нервно з?вающій, съ воспаленными губами, ротъ:
        - Царство небесное!.. Хорошій былъ челов?къ! Большого характера… Какое горе вынесъ, a ни надъ собою, ни надъ женою никакого гр?ха не сотворилъ… - Кабы, говоритъ, y меня сына не было, конечно, ей бы въ могил? быть, a мн? на Сахалин?. Но, когда челов?къ пустилъ ростокъ потомства, не свой онъ сталъ и н?тъ ему въ себ? воли: на каждое чувство свое долженъ онъ, какъ сквозь очки н?кіе, сквозь потомство свое гляд?ть… Такъ и перекип?лъ въ одиночку. Еще семь л?тъ жили, - словомъ, взглядомъ не выдалъ онъ себя предъ Соломонидою… Только на смертномъ одр? обнаружилъ: «Ты, говоритъ, Соломонида, и вы, маменька, богоданная теща, не воображайте, будто отъ меня скрыто, какъ вы Епистимію невинную оклеветали и на всю жизнь несчастною отпустили. Все я, любезная моя супруга, испыталъ и пров?рилъ: и съ к?мъ вина твоя была, и какъ ты пряталась, и гд? родила, и подъ какимъ номеромъ мальчикъ новорожденный былъ сданъ въ воспитательный домъ… За вс? эти твои подлости могъ бы я тебя проклясть, умирая, но - сына жал?ю: какъ сыну рости подъ рукою проклятой матери? Поэтому - опамятуйся, не блажи: видишь, н?тъ ничего тайнаго, что
не стало бы явнымъ… И очень жаль мн?, что этотъ твой мальчикъ, котораго ты съ Петрухой-водовозомъ прижила, померъ. Если-бы я засталъ его живымъ, возростилъ бы вм?ст? съ Гришуткою…А теперь Гришутку теб? ростить. Молилъ я молодыхъ господъ: не оставятъ. Не нужды боюсь, - не нищіе: нев?жества, темноты нашей боюсь. Матв?й Викторовичъ об?щался быть Гришутк? за родного брата… Эхъ, жаль мн?, въ отъ?зд? Епистимія: при ней легче было бы умирать, сказалъ бы я ей словечко за Гришутку… Супруга! теща! слушайте: Епистиміи Гришутку наказываю… чтобы въ ея вол? былъ… A ты, Соломонида, помни: оставишь Гришутку въ чернот? и дурнемъ, - не будетъ теб? отъ меня прощенія… въ черномъ св?т?, начну теб? являться, покою не дамъ…
        - A ей что? - съ презр?ніемъ усм?хнулась Епистимія, - сказывала мн? маменька: только вывиралась предъ умирающимъ то, что напраслину на нее клеплетъ, и знать она ничего такого не знаетъ, в?дать не в?даетъ, a что Епистимія - ужъ это всякому, кого не спроси, изв?стно - что распутная, такъ распутная… У-у-ухъ вы, враги мои! недобрые враги!
        И сверкаетъ она въ темнот? негодующими глазами, и сжимаются костлявые жесткіе кулаки. A воспоминанія роятся, клубятся, крутятся.
        - Вотъ Ольга Львовна дов?далась объ ея отношеніяхъ къ Симеону… вышвырнула вонъ изъ дома, какъ грязную тряпку… Симеонъ кончилъ каникулы… у?халъ… М?сяца не выдержала, распродалась, позаложилась, помчалась за нимъ въ Москву… Очень удивился, поморщился, - однако, хороша еще была, принялъ, позволилъ жить въ т?хъ же меблированныхъ комнатахъ… А, дв? нед?ли спустя, застала она y него барыню - сорокал?тнюю крашеную актрису… И стала она потомъ ему выговаривать, a онъ см?ялся ей въ лицо и говорилъ:
        - На что ты мн?Зач?мъ прі?хала? Звалъ я тебя? Какія ты им?ешь права? A черезъ эту госпожу мн? открываются хорошіе дома и большія связи для карьеры… И то, что ты ревнуешь, очень глупо, потому что ты сейчасъ беременна и, значить, для меня, покуда, не любовница. Что же ты воображаешь, будто я, пока ты соблаговолишь разр?шиться, обязанъ жить монахомъ? Чорта съ два, любезная моя! Не изъ большихъ ты графинь…
        Холодная злоба мурашками б?житъ по спин? Епистиміи.
        - Я теб? покажу, голубчику, - думаетъ она, - узнаешь ты y меня скоро, изъ какихъ я графинь. Но тогда она не злобу чувствовала, a только ужасъ - ужасъ вдаль уб?гающей, обманомъ злымъ разсыпающейся, грубо отнимаемой любви, въ которой она увязила все существо свое, какъ въ пескахъ зыбучихъ, не вылазныхъ. И грубое слово Симеона, что нужна она ему только, какъ самка, не вызвало въ ней тогда иного чувства, кром? стыдной испуганной виноватости, за ч?мъ она осм?лилась быть матерью, какъ она р?шилась перестать быть самкою… И она торопится прекратить свое материнское состояніе, чтобы возвратить себ? состояніе самочье, - возвратить себ? то, что она еще наивно считаетъ «любовью» Симеона.
        Выкидышъ. Нел?пый, безобразный, варварскій - по средствамъ б?дныхъ роженицъ - y цинической и безжалостной н?мки-акушерки, которая въ то же время и сводня. Рядомъ съ Епистиміей лежать женщины, какихъ она еще не видывала въ своей жизни. Загнанныя въ преступленіе д?тоубійства рабочею нуждой, т? объ одномъ стараются: скор?е подняться на ноги, чтобы стать къ работ?, которая кормитъ ихъ семьи и часто т?хъ самыхъ мужчинъ, чьи ласки загнали ихъ въ эту берлогу. Едва переставь истекать кровью, еще качаясь, какъ былинки подъ в?тромъ, сп?шатъ он? слабыми ногами уйти къ швейнымъ машинамъ, переплетнымъ станкамъ, ворочать тяжелыя кастрюли и котлы въ плит?, убирать комнаты, мыть б?лье, ползать по полу съ мокрыми тряпками. Но большинство попало къ н?мк? по т?мъ же причинамъ, какъ и Епистимія: самки, жертвующія материнствомъ, чтобы удержать при себ? своего самца. И смотрится въ нихъ Епистимія, будто въ зеркала, страшно искажающія черты ея, но она узнаетъ себя въ нихъ - и въ выпуклыхъ, и въ вогнутыхъ, и въ широкихъ, и въ продолговатыхъ, и въ раздувающихъ, и втягивающихъ лицо. У каждой есть какой-нибудь свой Симеонъ,
ради котораго приносится проклятая Молохова жертва. И, когда жертва принесена и выжившія мученицы ожидаютъ сроковъ, пока он? снова окажутся достойными ласкъ Симеоновъ своихъ, - y нихъ н?тъ иной р?чи между собою, какъ о нихъ же, о Симеонахъ: и проклинаютъ, и анекдоты разсказываютъ, - все о нихъ, каждая о своемъ, каждая - раба страсти, приковавшей ее къ одному повелителю и трепещущей за свою хрупкую съ нимъ связь. Вошла Епистимія въ пріютъ здоровымъ, прекраснымъ челов?комъ, - вышла искал?ченная т?ломъ, вывихнутая, исковерканная въ чувств?, съ отравленнымъ, изгрязненнымъ умомъ… Какіе пріемы и средства она узнала! какіе сов?ты и правила она приняла!
        - Ты дура, - внушала ей н?мка-акушерка, - если ты, простой д?вушка, им?ешь любовникъ благородный господинъ, то ты долженъ сохранять интересъ…
        - Не хочу я отъ него интереса, - угрюмо твердитъ Епистимія, темн?я синими глазами, - люблю его и все… Былъ бы онъ ко мн? по прежнему хорошъ, a интереса отъ него не жду… Не интересанка.
        Н?мка затягивается толстою папиросою, которую сама сверт?ла своими желтыми пальцами, и хладнокровно повторяетъ:
        - Ты дура. Я тебя учу не на тотъ интересъ. Если хочешь, чтобы онъ тебя любилъ, ты долженъ быть для него интересной, чтобы онъ не былъ отъ тебя скучный, - да! Что ты красивый, - думаешь, это все? Я старый и некрасивый, но, когда хочу, отбиваю любовники на д?вушки, красивыя, какъ ты. Потому что он? не знаютъ интересовать мужчину, a я знаю интересовать. Ты думаешь: благородный господинъ - мужикъ? извозчикъ? артельщикъ? Благородный господинъ им?етъ разные прим?ры, его надо забавлять…
        И узнала тутъ Епистимія о такихъ вещахъ, возможность которыхъ никакъ не вм?щалась въ ея провинціальную, честную голову.
        - Этого быть не можетъ, - защищалась она, - это вы нарочно шутите надо мною, потому что я глупая…
        Но н?мка принесла ей фотографическія карточки, секретныя книжки…
        Выйдя изъ пріюта, Епистимія, конечно, нашла Симеона уже съ другой женщиной. Но, видно, права была н?мка, и помогла Епистиміи подлая пріютская наука. Опять вошла Епистимія въ милость y повелителя своего.
        - Да ты - совс?мъ другой челов?къ стала! - говорилъ Симеонъ, - съ тобою презабавно… Откуда что взялось?
        - Москва научитъ, - отв?чала Епистимія, блаженствуя отъ ласковыхъ словъ любимаго челов?ка, но еле слыша ихъ сквозь мрачный стыдъ униженій, которымъ она подвергалась.
        - Молодецъ-д?вка, что взялась за умъ… Вотъ - если-бы ты еще ревновать разучилась… Глупая! пойми! В?дь ни жениться на теб?, ни жизнь съ тобою навсегда связать я не могу… Что же тратить на ревность короткіе дни, которые намъ осталось быть вм?ст?Чортъ возьми, проведемъ время въ радости… Бери прим?ръ съ меня: разв? я тебя ревную?
        И д?йствительно, не ревновалъ. Настолько, что однажды, нахваставъ товарищу, будто его Епистимія никакой француженк? не уступитъ, - когда тотъ выразилъ сомн?ніе, предложилъ ему уб?диться на д?л?, привелъ его къ Епистиміи въ номеръ, a самъ ушелъ. Товарищъ едва уб?жалъ отъ разъяренной Епистиміи, которая исцарапала ему лицо и избила его его же палкой. Онъ, конечно, сд?лалъ Симеону страшную сцену, a тотъ ругательски изругалъ Епистимію и опять пришлось ей услышать отъ него напоминаніе, что - «чего ломаешься? не изъ большихъ ты графинь!».
        И опять напрягаются злобою сухощавые кулаки въ темнот? ночной, опять одиноко шепчутъ воспаленныя увядшія губы:
        - Выплатишь ты мн? графиню эту, другъ милый! За вс? позоры мои я съ тебя до капельки получу.
        На родин? д?ла Сарай-Бермятовыхъ шли все хуже и хуже. Денегъ изъ дома Симеонъ получалъ мало, a жить хот?лъ св?тски, хорошо. Чтобы поддерживать свое существованіе съ честью, завелъ карточные вечера. Для Епистиміи это было хорошее веселое время, потому что на вечерахъ Симеона она чай разливала и вообще была за хозяйку. Играли больше своимъ студенческимъ кружкомъ и нельзя сказать, чтобы нечестно, хотя богатенькимъ простачкамъ задавалось почему то особенное несчастье, и чистка шла изрядная. Играющая молодежь полюбила Епистимію, многіе приходили гораздо больше изъ расположенія къ ней, ч?мъ къ Симеону… Однажды Симеонъ среди игры вызвалъ Епистимію въ корридоръ.
        - Въ пухъ продулся, - угрюмо сказалъ онъ, - надо отыграться, a неч?мъ… Между т?мъ, Вендль сегодня набить деньгами… Если-бы только сто рублей, я бы его разд?лъ… У тебя н?тъ?
        - Н?ту, Симеонъ Викторовичъ, откуда же? И двадцати пяти не наберу… Да и т?хь дома н?тъ, лежать на книжк?…
        - Эхъ!
        Посмотр?лъ онъ на нее, скрипнулъ зубомъ, и едва ли не впервые дернулась y него тогда правая щека.
        - Спроси y Морковникова, - мрачно сказалъ онъ, - онъ богатый… и что-то слишкомъ умильно на тебя смотритъ… Попроси, дастъ…
        - Симеонъ Викторовичъ… да какъ же я…
        Но онъ прикрикнулъ:
        - Дура! да в?дь взаймы! не надолго… только до конца игры… Отдамъ хоть съ процентами, рубль на рубль…
        И, повернувшись, прибавилъ:
        - Только ты не проврись, что для меня просишь… Выдумай что нибудь про себя…
        И ушелъ къ игрокамъ, a она медленно поднялась къ себ? въ номеръ и, черезъ корридорнаго, вызвала Морковникова. Этотъ, студентъ-математикъ изъ купеческихъ сыновей, парень бывалый и сдержанный, выслушалъ спутанный разсказъ Епистиміи о томъ, какъ ея какая то несуществующая сестра выходить замужъ и проситъ денегъ на приданое, сразу понялъ, въ чемъ штука, усм?хнулся и сказалъ:
        - Дать вамъ сто рублей я могу… это для меня не большія деньги… но какой будетъ процентъ?
        - Василій Никитичъ! - радостно заторопилась она, вспоминая слова Симеона, - драгоц?нный! да - какой хотите! хоть рубль на рубль!
        Но онъ перебилъ:
        - Ну что рубль на рубль? Грабитель я, что ли? Не конфузьте. Мн? вотъ, при св?т? о такой вещи, какъ проценты, даже говорить сов?стно… красн?ю… вотъ какой я стыдливый челов?къ. Знаете что: давайте мы съ вами электричество то притушимъ, да ужъ въ темнот? о процентахъ и поговоримъ?…
        Много денегъ выигралъ въ эту ночь Симеонъ съ Вендля на проклятую сторублевку и, в?рный об?щанію, возвратилъ ее Епистиміи, да еще отъ себя приложилъ двадцать пять рублей… Подумала Епистимія, - не возвратить-ли Морковникову деньги? - но сообразила уплаченные ему въ темнот? проценты и, вздохнувъ, заперла сторублевую въ шкатулку свою, a двадцатипятирублевкою на завтра расплатилась за номеръ…
        И съ этого вечера пошло. За Морковниковымъ Шустовъ, за Шустовымъ Гернгроссъ, дальше Мулысевичъ, Кедроливанскій, Линтваревъ, Колотыренко… Епистимія выучилась смотр?ть на т?ло свое, какъ на источникъ кредитовъ для Симеона. Зналъ ли онъ, подозр?валъ ли, что она для него продаетъ себя? Никогда и никакихъ не бывало о томъ разговоровъ. Спокойно принималъ онъ отъ нея деньги, если нужны были, передъ игрою, спокойно возвращалъ ихъ, если была возможность, посл? игры; спокойно прятала она ихъ въ свою шкатулку, a на завтра несла въ ссудо-сберегательную кассу. Но однажды утромъ Симеонъ ворвался къ ней, какъ б?шеный. У него въ университет?, въ присутствіи товарищей вышла ссора съ Морковниковымъ и, въ пылу пикировки, онъ обозвалъ того «лавочникомъ». Морковниковъ пріосанился, прищурился и отв?чалъ:
        - Я, конечно, лавочникъ. И отецъ мой лавочникъ. И д?дъ былъ лавочникъ. Скоро сто л?тъ, какъ миткалями торгуемъ. Но д?вками никогда не торговали. A вы, боляринъ Сарай-Бермятовъ, своею Епистиміею и оптомъ, и въ розницу промышляете.
        Едва ихъ развели, и загуд?ла по студенчеству молва о предстоящей дуэли…
        См?ло выдержала Епистимія б?шеный допросъ Симеона… Только и слышалъ онъ отъ нея:
        - Для васъ же старалась…
        - Вы же приказывали…
        - A что бы съ вами было, если-бы тогда денегъ не нашлось?
        Вид?ла она, что не по любви къ ней онъ б?снуется отъ того, что она ради него тайною проституткою стала, a испуганъ онъ и озлобленъ только, зач?мъ все это вскрылось и зац?пило его срамомъ своимъ… И - впервые въ жизни - ничуть ей не было его жалко; a позоръ свой и униженіе она впервые чувствовала такъ, словно они всю ее, до краешковъ, наполнили и текутъ, вм?сто крови, по жиламъ огненною грязью. И, когда Симеонъ сталъ бить ее по лицу, обзывая позорными именами, она терп?ла съ сухими глазами и - опять - только и сказала ему:
        - Это правда: ради васъ я такою подлою тварью стала, что не можетъ быть мн? въ жизни никакой пощады… Бейте! бейте! стою того!..
        Даже y Симеона опустились руки… Ни словомъ не попрекнулъ онъ ее больше, только потребовалъ, чтобы она немедленно у?хала изъ Москвы…
        VIII
        И вотъ Епистимія опять на родин?, живетъ отд?льно отъ сестры на квартир?, перевариваетъ внутреннюю муку свою, пров?ряетъ загубленную жизнь, и кажется ей, что y нея, вм?сто нутра, сплошной обжогъ, по которому день и ночь течеть кипучая смола. Денегъ y нея много, живетъ безъ б?ды, но тоски въ душ? еще больше. И вспомнить она не можетъ Симеона Викторовича безъ пламеннаго стыда, геенскаго гн?ва, отвращенія къ себ? самой, будто къ луж? вонючей, - и знаетъ она, что вотъ стоитъ ему позвать, - и, какъ собаку на свистъ, потащитъ ее къ нему привычка любви, и опять онъ, что захочетъ, то и выл?питъ изъ нея, рабы своей… И въ такія минуты - одно ей спасеніе: б?житъ къ сестр?, беретъ племянника Гришутку, въ чурки съ нимъ играетъ, азбуку ему показываетъ, молитвамъ учить, въ поле гулять водить за городъ, травки ему объясняетъ, козявокъ, жуковъ… просв?тляетъ, какъ ум?етъ, д?тскую душу и св?томъ ея, какъ щитомъ, старается отгородить себя отъ прошедшаго страстнаго мрака.
        Много денегъ y Епистиміи, по ея одинокому м?щанскому д?вичеству, но ей надо еще больше и больше. Потому что задалась она ц?лью - накопить Гришутк?, къ совершенному возрасту его, хорошее состояніе, чтобы вошелъ онъ въ жизнь безб?дственно, твердыми ногами, какъ самостоятельный челов?къ. И вотъ начала она раздавать капиталецъ свой въ ростъ по мелочамъ, и быстро онъ удвоился, утроился. Одна покойница барыня Ольга Львовна что процентовъ переплатила Епистиміи, хотя та никогда съ нея не требовала и расписки не брала. Возьметъ сто на нед?лю, возвратить черезъ м?сяцъ, да, за промедленіе, по дворянской амбиціи, сама приложитъ два большихъ золотыхъ. Винамъ своимъ Епистимія давно получила отъ Ольги Львовны отпущеніе, души въ ней не чаяла теперь барыня, и стала Епистимія опять не только вхожа къ Сарай-Бермятовымъ, но и самымъ необходимымъ въ дом? y нихъ челов?комъ. И, когда въ неурядиц? безтолковаго, разоряющагося дома, въ хаос? разнообразно подростающихъ д?тей (Зо? тогда шелъ четвертый годъ, a Агла? восьмой, a Модесту - семнадцатый) становится въ семь? ужъ слишкомъ нудно, дико и нестерпимо, старый баринъ
Викторъ Андреевичъ выб?гаетъ изъ кабинета и, хватаясь за жидкіе волосы, зачесанные надъ красною лысиною, воетъ, какъ недор?занный волкъ:
        - Да пошлите же за Епистиміей Сидоровной! Авось, хотя она уйметъ этотъ шабашъ б?совскій…
        И, когда Епистимія приходить, въ дом?, въ самомъ д?л?, водворяется порядокъ. У Зои въ рукахъ оказываются какія то глиняныя птички, Аглая разсматриваетъ картинки въ «Задушевномъ Слов?«, Викторъ уб?ждается, что, ч?мъ колотить Матв?я линейкою по голов?, лучше имъ вчетверомъ, съ Гришуткою Скорлупкинымъ и другимъ одиннадцатил?тнимъ парень комъ, изъ Епистимьиной же родни, по имени Иляткою, играть изъ Жюль Верна въ путешествіе къ центру земли; стар?ющая Ольга Львовна перестаетъ скитаться изъ комнаты въ комнату по сл?дамъ стар?ющаго Виктора Андреевича, напрасно ревнуя его къ бонн? и гувернантк?; a Викторъ Андреевичъ, свободно вздохнувъ, среди наступающей тишины, вдругъ находитъ идею, которая вилась вокругъ думнаго чела его ц?лое утро, да все не давалась, спугиваемая д?тскимъ шумомъ и взглядомъ ревнивой жены: какъ, им?я въ карман? всего на всего сто рублей, уплатитъ онъ на будущей нед?л? въ банкъ 500 рублей процентовъ, починитъ конюшню, пошлетъ деньжонокъ Симеону въ Москву и кадету-Ивану въ Петербургъ. По часу и больше сидитъ онъ иногда, запершись съ Епистимией, сов?туясь объ отчаянно плохихъ д?лахъ
своихъ, и - странное д?ло! - Ольга Львовна, твердо, хотя и незаслуженно, ув?ренная, что супругъ ея ни одной юбки не пропуститъ безъ того, чтобы не поухаживать, нисколько его къ Епистиміи не ревнуетъ, хотя Епистимія, на 28-мъ году жизни, еще очень и очень недурна, a ея прошлое барын? больше, ч?мъ кому-либо, изв?стно. Она другъ и пов?ренная Ольги Львовны, постоянная кредиторша и спасительница ея дыряваго и зыбкаго хозяйственнаго бюджета. Продать жемчугъ? заложить серебро? кто же это можетъ сд?лать лучше и секретн?е Епистиміи Сидоровны? Она мчится куда то съ таинственными узлами, a возвращается безъ узловъ, но съ деньгами… И слышится въ барыниной спальн? ея прерывистый шепотъ:
        - Что хочешь, д?лай… не даетъ больше… ужъ я ругалась-ругалась… э?іопъ! говорю, - вспомни барынины благод?янія…
        - Ничего, Епистимія Сидоровна, спасибо теб?, я обойдусь…
        - Изъ за процентовъ тоже… ну, статочное ли д?ло: ломитъ дв?надцать годовыхъ? Я, матушка барыня, не уступила: довольно съ него, Искаріота, десяти…
        - Ахъ, Епистимія Сидоровна, еще разъ спасибо теб?, но, право, я въ такихъ тискахъ, что и двадцать спроситъ - дашь, да поклонишься.
        - Какъ можно, барыня! упаси Господь! Это даже слушать страшно.
        A между т?мъ, вещи то изъ таинственныхъ узловъ лежатъ себ? въ сундукахъ на ея квартир?, и э?іопъ, и Искаріотъ этотъ мнимый, корыстолюбіе котораго она столь энергично клеймить, - въ д?йствительности - никто иной, какъ сама она Епистимія Сидоровна Мазайкина, любезно-в?рная Епистимія, какъ иронически зовутъ ее Сарай-Бермятовы.
        Что она Сарай-Бермятовыхъ чиститъ и тащитъ съ нихъ, правда, осторожною и деликатною рукою, но за то все, что только можетъ, зам?чаетъ кое кто со стороны… Между прочими, суровый, в?рный слуга - кр?пко уважаемый Епистиміей - угрюмый Евс?й Скорлупкинъ.
        - Сестрица! Вы бы хоть поосторожн?е, - сдерживаетъ онъ ее, - надо сов?сть им?ть…
        Она складываетъ руки и умоляюще смотритъ на него прекрасными синими глазами:
        - Братецъ! не осуждайте… Ну что? Все равно: не сегодня, завтра рухнутъ… Ч?мъ чужимъ въ лапы, лучше же я свою пользу возьму…
        - Оно такъ, да все же…
        - Братецъ! Кабы я для себя… Для Гришеньки стараюсь… все ему пойдетъ…
        И умолкали упреки на устахъ суроваго Евс?я, потому что сына онъ любилъ паче жизни и чести своей.
        Изъ семьи Сарай-Бермятовыхъ особыя отношенія сложились y Епистиміи съ Модестомъ, котораго она, по возвращеніи изъ Москвы, застала гимназистомъ шестого класса. Она сразу зам?тила въ немъ большое сходство съ Симеономъ, и наблюденіе это наполнило ее тоскливою злобою.
        - Такой же зм?й изъ зм?еныша выростетъ!
        И, такъ какъ, несмотря ни на что, продолжала она Симеона любить до того, что часто пролеживала въ горькихъ слезахъ напролетъ безсонныя ночи, то этотъ мальчикъ сталъ для нея какъ бы символомъ той отрицательной части, которую она сознавала въ своемъ сложномъ чувств? къ Симеону. Модестъ для нея сталъ Симеономъ вн? любви къ Симеону. Наблюдая Симеона, она могла мучительно страдать отъ сознанія его грубости, сухости, разврата, эгоизма, но не могла - до сихъ поръ не могла! - относиться къ нему съ т?мъ холодомъ ненависти, съ т?мъ мстительнымъ злорадствомъ, съ тою посл?довательностью глубоко затаенной, но т?мъ бол?е прочной вражды, которыхъ ей противъ него такъ хот?лось… Но, разгляд?въ въ Модест? второго будущаго Симеона, только еще вдобавокъ съ фантазіями, л?нтяя и безъ характера, она перенесла на него вс? недобрыя чувства, которыхъ не сум?ла им?ть къ Симеону настоящему. По наружности не было лучшихъ друзей, ч?мъ Модестъ и Епистимія, a - въ д?йствительности, Епистимія даже сама не отдавала себ? полнаго отчета, насколько она презираетъ и ненавидитъ этого опаснаго мальчишку, вымещая на копіи гн?въ, который
была безсильна выместить на оригинал?. И все, что есть хорошаго и положительнаго въ Модест?, возбуждаетъ въ ней вражду и жажду испортить и разрушить. И все, въ чемъ онъ противенъ и гадокъ, радуетъ ее какою то зм?иною радостью.
        - Погоди ты y меня, материнское ут?шеніе! - со злобою думаетъ она, сочувственно улыбаясь глазами и ртомъ, когда Ольга Львовна поетъ хвалы уму, способностямъ и блестящимъ усп?хамъ Модеста:
        - Это геній растетъ въ нашей семь?! настоящій геній!
        На семнадцатомъ году Модеста Епистимія сд?лала его своимъ любовникомъ - безъ всякой страсти, съ холоднымъ цинизмомъ профессіональной развратницы, исключительно ради удовольствія надругаться надъ его юностью такъ же, какъ когда то Симеонъ надъ ея молодостью надругался. Развратила мальчишку и сейчасъ же и оборвала эту короткую связь, очень ловко передавъ Модеста въ распоряженіе одной изъ самыхъ распутныхъ и извращенныхъ бабенокъ губернскаго города. Эта госпожа обработала будущаго генія такъ, что онъ едва кончилъ гимназію и въ университетъ вошелъ неврастеникомъ и алкоголикомъ, съ притупленною памятью, быстро утомляющеюся д?ятельностью мысли, отравленной 24 часа въ сутки иллюзіями и мечтами эротомана… A въ молодежи тогда какъ разъ начиналось то помутн?ніе декаданса, которое, во имя Діониса и революціи плоти, вылилось потомъ ливнемъ порнографіи въ литератур? и половыхъ безобразій, и преступленій въ жизни. Нырнулъ въ эту пучину Модестъ и вынырнулъ таковъ, что даже возвратившійся въ то время на родину Симеонъ, всякое видавшій, только руками развелъ предъ удивительнымъ братомъ своимъ:
        - Хорошъ!
        A старики, т?мъ временемъ, стали подбираться съ этого на тотъ св?тъ. Первымъ ушелъ изъ міра Викторъ Андреевичъ, унесенный апоплексическимъ ударомъ ровно черезъ нед?лю посл? того, какъ хинью пошло съ аукціона посл?днее именьице Ольги Львовны, заложенное, перезаложенное и стоившее Сарай-Бермятовымъ столькихъ процентныхъ платежей, что врядъ ли не трижды покрыли они и самый капиталъ. За Викторомъ Андреевичемъ, какъ в?рный оруженосецъ за своимъ рыцаремъ, вскор? посл?довалъ угрюмый Евс?й. Ольга Львовна тоже не надолго пережила мужа: всего два года ревновала она ко вс?мъ память его, какъ при жизни ко вс?мъ ревновала его живого. И y дворянъ Сарай-Бермятовыхъ, и y м?щанъ Скорлупкиныхъ оказались новые домодержатели: въ дворянской семь? - Симеонъ, въ м?щанской - Епистимія. Потому что не дов?рила она идола своего Гришутку вздорной баб? матери и, по смерти Евс?я, поселилась вм?ст? съ овдов?вшею сестрою, чтобы им?ть за мальчикомъ постоянный надзоръ, котораго не чаяла отъ Соломониды.
        - Вонъ она храпитъ, засвистываетъ… такъ бы и сына прохрап?ла, колода надменная, кабы не я!
        Почтенная Соломонида Сидоровна Скорлупкина принадлежала къ т?мъ избраннымъ женскимъ натурамъ, которыя обязательно должны давать пріютъ въ обширномъ т?л? своемъ очередному б?су какого нибудь смертнаго гр?ха. Отдавъ въ юности щедрую дань б?самъ лжесвид?тельства и блуда, посл? амурной исторіи съ водовозомъ, красавица едва ли не отдала н?которой дани б?су челов?коубійства. Ибо водовозъ ея, - вздумавшій было возобновить пріятный свой романъ съ нею и, на отказъ, разразившійся угрозами обо всемъ ув?домить мужа, - хотя и получилъ краткую взаимность, но всл?дъ зат?мъ преподозрительно умеръ отъ холерины, неосторожно покушавъ пирожка, испеченнаго доброжелательною мамою Авдотьею. Вс? эти обстоятельства совершенно отвратили Соломониду Сидоровну отъ романическихъ приключеній, такъ какъ спокойствіе въ жизни она ц?нила превыше всего, и возвратили ее на путь супружескихъ доброд?телей. Но, къ сожал?нію, посрамленный б?съ блуда прислалъ на свое м?сто б?са чревоугодія и лакомства, a н?сколько позже, когда бывшая красавица приблизилась къ тридцати годамъ, то пожаловалъ и б?съ - не то, чтобы пьяный, но большой охотникъ
до сладкихъ наливокъ, которыя великол?пно варила мама Авдотья. Когда посл?дняя, волею Божіею, помре, это искусство, съ нею вм?ст? умершее, было едва ли не главною причиною горькихъ слезъ, пролитыхъ старшею дочерью надъ материнскою могилою. Раскормили эти два б?са Соломониду Сидоровну до того, что стала она в?сить, при не весьма большомъ рост?, восемь пудовъ безъ малаго, a ликъ ея издали походилъ не столько на черты челов?ческія, сколько на выходящую надъ горизонтомъ красную полную луну. Когда она овдов?ла и осирот?ла, сос?ди качали головою:
        - Ну, закрутить теперь Скорлупчиха… спустили зв?ря съ ц?пи!
        Но, ко всеобщему изумленію, Скорлупчиха не только не закрутила, но повела себя даже гораздо лучше, ч?мъ при живомъ муж?, котораго она боялась и терп?ть не могла. Прозаическіе б?сы не ушли изъ нея, но попятились, чтобы дать просторъ новому высшему б?су лицем?рія. Ей вдругъ понравилась роль честной вдовы, богомольницы по муж?, своемъ злод??, постницы и молитвенницы, которая - даромъ, что еще не старуха и не обглодокъ какой нибудь изъ себя, - на гр?шный міръ не взираетъ, веселія б?житъ, на пиры и бес?ды не ходитъ, на мужской полъ очей не подъемлетъ и, кабы не сынъ-отрокъ, ушла бы она, вдовица горе-горькая, въ монастырь, похоронила бы скорби свои и благочестивыя мысли подъ черною наметкою. Такъ какъ по смерти Евс?я оказались неожиданно довольно порядочныя деньжонки, то къ б?су лицем?рія пристегнулся родной его брать, б?съ гордыни: ставши по сос?дскому м?щанству изъ первыхъ богачихъ, Соломонида Сидоровна заважничала ужасно и начала держать себя - мало съ высокимъ, съ высочайшимъ достоинствомъ, точно она сосудъ, наполненный драгоц?нн?йшимъ елеемъ, И важничала она съ такимъ прочнымъ уб?жденіемъ, что мало
по малу заразила имъ и домъ свой, и всю родню, и сос?дство. Когда она, подъ вдовьей наколкою, величественно колыхаясь обильными мясами, облеченными въ черный кашемиръ, шествовала въ церковь, можно было подумать, что идетъ м?стная королева, - настолько почтительно раскланивались съ нею солидные м?щане, a шушера и легкомысленная молодежь, еще издали ее завидя, сп?шили свернуть въ первый переулокъ, либо проходной дворъ:
        - Скорлупчиху чортъ несетъ… Уйти отъ гр?ха, - сейчасъ осудить… Замаетъ наставленіями, только попадись…
        Въ родн? она возвластвовала настоящею царицею и добилась того, что вс? ходили передъ нею по струнк?. И прослыла она, и отчасти какъ бы въ самомъ д?л? сд?лалась, будто маткою въ уль?, большухою весьма немалочисленныхъ двухъ м?щанскихъ родовъ, своего Мозайкиныхъ и мужнина Скорлупкиныхъ, со вс?ми иными фамиліями, къ нимъ прикосновенными. Не только въ отдаленн?йшихъ частяхъ губернскаго города, но и въ у?здахъ, жены изъ фамилій этихъ пугали мужей, a мужья женъ:
        - Видно, мн?, супруга любезн?йшая, самому съ вашимъ поведеніемъ не справиться. Но только, ежели я васъ еще разъ зам?чу съ главнымъ мастеромъ y забора, то готовьтесь отъ?хать со мною къ Соломонид? Сидоровн? - пусть ужъ она тогда началитъ васъ, какъ стар?йшина наша…
        - Очень я боюсь! - огрызалась любезн?йшая супруга, - сама об?ими ножками поб?гу къ Соломонид? Сидоровн? пожалиться, каковъ ты есть э?іопъ!.. Пущай подивуется, какъ ты третью субботу заработныя деньги пропиваешь.
        Единственный челов?къ въ родн?, который не только не боялся Соломониды, но котораго Соломонида боялась, была Епистимія. Давно, когда минула ея д?вическая влюбленность въ сестру, поняла она, что подъ красивою наружностью Соломониды живетъ ничтожн?йшая баба: челов?къ глупый, недобрый, пошловатый и подловатый. И Соломонида знала, что сестра о ней невысокаго мн?нія, и, зная, потрухивала насм?шливаго огня въ ея синихъ глазахъ, хорошо помнящихъ прошлое, да зорко видящихъ и настоящее… При людяхъ Епистимія обращалась съ сестрою столько же уважительно, какъ и вс?, и племянника учила быть какъ можно почтительн?е съ матерью. Предоставляла ей важничать, лицем?рить, надуваться ханжествомъ и чванствомъ, сколько угодно, - разглагольствуй себ?, были бы охотники слушать! Но, когда Соломонида попробовала ломаться и святошествовать наедин? съ сестрою, та ее оборвала коротко и р?зко:
        - Ты, Соломонида, штукъ не строй. Я тебя понимаю, и ты меня должна понимать. Комедіанткою сама съ собою быть не желаю. И въ сына ты не вступайся, въ святоши его не муштруй. Передъ людьми хоть на небо возносись, - твое д?ло, a дома - не ерунди. A вздумаешь надо?дать - пеняй на себя: передъ вс?ми тебя обнаружу…
        Ороб?ла Соломонида и залепетала, что я, молъ, что же? я - ничего… И обошлось съ т?хъ поръ ладно. Помнитъ баба. Почетъ пріемлетъ, a ухо держитъ востро.
        Слушаетъ Епистимія храпъ сонной сестры и усм?хается въ темнот?.
        - Ишь, постница! охъ, ужъ постница! За столомъ сидитъ, работницу дурачитъ, хл?бъ по м?р? ?стъ, квасомъ запиваетъ. A ввечеру запретъ ставни, опуститъ занав?ски, да и жретъ въ одиночку гуся жаренаго, вишневкою прихлебывая… Бутылка въ день y насъ стала выходить вишневки то… Вдовица ц?ломудренная! Небось, на ночь опять карточки разсматривала…
        Работница думаетъ, что она на правил? стоитъ, a она карточки воображаетъ…
        Карточки y Соломониды Сидоровны удивительныя. Нич?мъ не можетъ такъ угодить ей Епистимія, какъ подновивъ ихъ таинственный составъ. Часами тогда запирается Соломонида Сидоровна стоять на правил? и любуется Ледами, Пазифаями, нимфами въ объятіяхъ сатировъ, негритянками, коихъ похищаютъ гориллы…
        - Ахъ, ужасти! - пищитъ она потомъ сестр?, въ удобную минуту, потому что, посл? удовольствія посмотр?ть карточки, для нея второе удовольствіе - поговорить о нихъ. - Неужели-жъ это все съ натуры, и есть такія несчастныя, которыя себ? подобное позволяютъ?
        A y самой въ глазахъ - масляная готовность, если бы только возможно было безъ в?дома сос?дей, явиться не только Ледою, но даже и негритянкою, которую похищаетъ горилла.
        Она - не какая-нибудь несчастная, которая себ? подобное позволяетъ, но есть y нея дв? подруги-однол?тки, такія же разжир?лыя вдовицы, такія же святоши, живущія на другомъ конц? города, такія же потаенныя охотницы до неприличныхъ карточекъ, заграничныхъ «русскихъ сказокъ» и тетрадокъ съ барковскими стихами. Сойдутся, запрутся, пьютъ вишневку, -дятъ сласти, почитываютъ, да посматриваютъ, хихикая безстыжими шепотами. Н?сколько разъ въ годъ Соломонида Сидоровна вм?ст? съ вдовушками этими ?детъ на богомолье въ какой-либо мужской монастырь, подальше отъ родного города. Епистимія участвовала въ одной изъ такихъ по?здокъ и до сихъ поръ ей, видавшей виды, и см?шно, и стыдно о томъ вспомнить, потому что бывали минуты, когда казалось ей, что она, четвертая въ компаніи съ тремя в?дьмами, участвовала въ шабаш? б?совъ. A въ прошломъ году Соломонида Сидоровна въ м?стный храмовой праздникъ долго и внимательно смотр?ла на браваго глухон?мого парня, толкавшагося среди нищихъ на церковной паперти. И зат?мъ она вдругъ зач?мъ то заторопилась - купила въ семи верстахъ отъ города участокъ л?су на болот?, поставила
сторожку, и сторожемъ въ ней оказался вотъ этотъ самый бравый глухон?мой. И каждую нед?лю Соломонида Сидоровна ?здитъ на л?сной свой участокъ пров?дать хозяйство. А по монастырямъ вдовы пріятельницы теперь разъ?зжаютъ уже одн?.
        XI
        Такова была маменька любимца Епистиміи, Гришутки Скорлупкина. Самъ онъ росъ мальчикомъ не очень кр?пкаго здоровья - обыкновеннымъ м?щанскимъ ребенкомъ, потомкомъ покол?ній б?дныхъ и переутомленныхъ, который, хотя бы родился и въ сытой семь?, долженъ расплатиться за недо?даніе, истощеніе и алкоголизмъ предковъ и рахитизмомъ, и золотухою, и предрасположеніемъ ко всякимъ, изнуряющимъ организмъ, недомоганіямъ. Половина, если не больше, такихъ ребятъ уходить на кладбище въ младенческомъ возраст?, добрую четверть уносятъ туда же возрастъ возмужалости и молодая чахотка. Но т? немногіе, чья натура выдержитъ вс? напасти и испытанія скверной насл?дственности до періода совершенной зр?лости, за т?мъ, словно попавъ въ рай посл? мытарствъ, становятся жилистыми здоровяками и обыкновенно живутъ, не зная, что такое бол?знь, уже до самаго посл?дняго, призывного къ смерти, недуга. Сейчасъ, въ свои двадцать три года, Григорій Скорлупкинъ не боится искупаться въ проруби, но въ д?тств? своемъ - какихъ только бол?зней не перенесъ онъ! И корь, и в?тряная оспа, и дифтеритъ, и скарлатина… словно гор?ло что-то такое
поганое въ организм? ребенка, чему надо было выболеть и выгор?ть, чтобы сталъ онъ изъ хилаго заморыша кр?пкимъ, хотя и неказистымъ изъ себя, молодцомъ.
        Очень хот?лось Епистиміи отдать племянника въ гимназію, да не позволило здоровье, принизившее его умственныя способности надолго и настолько, что и въ городскомъ-то училищ? онъ еле-еле тащился.
        - Вы только напрасно мучите ребенка, - говорили Епистиміи доктора, - онъ сейчасъ не «не хочетъ», a «не можетъ» заниматься. Отложите на время всякія заботы объ умственномъ его развитіи, дайте ему возстановить свои физическія затраты. A за будущее не бойтесь: оправится, - станетъ такимъ смышленымъ, что обгонитъ вс?хъ умниковъ….
        Епистимія не слушалась и настаивала, чтобы Гришутка учился и учился, слезами плакала и на голосъ выла съ нимъ вм?ст? надъ книжками учебными, но отъ книжекъ не отпускала. A Соломонида, недовольная нервною суматохою въ дом?, проклинала и ее, и сына, и Евс?я покойника, и вс?хъ, кто выдумалъ эту проклятую науку, которая не хочетъ л?зть парню въ мозги, a - если и вл?зетъ, то парень «заучится» и станетъ на в?къ не челов?къ.
        Не Соломонид?, конечно, было уб?дить Епистимію, и, въ самомъ д?л?, можетъ быть, уходила бы тетка племянника отъ большой любви къ нему, но выручилъ Симеонъ, съ которымъ теперь Епистимія встр?тилась, посл? его возвращенія изъ Москвы и постояннаго поселенія въ город?, очень спокойно, почти дружелюбно, точно никогда между ними не было ничего худого.
        Прим?тилъ какъ то разъ Симеонъ бл?дное сонное лицо Гришутки, мутные глаза, открытый ротъ, пригляд?лся къ вялымъ его движеніямъ, прислушался къ гнусавому л?нивому голосу и глухому неохотному см?ху, - и сказалъ Епистиміи:
        - Ты племянника, повидимому, въ блаженненькіе готовишь? Мой теб? сов?тъ: бери его изъ училища. Схватить воспаленіе мозга - поздравляю: не покойникъ, такъ дуракъ на всю жизнь…
        - Симеонъ Викторовичъ! Батюшка! Да какъ же быть то? Я покойнику Евс?ю слово дала…
        - Такъ, в?дь, не морить сына его ты слово дала, a челов?комъ сд?лать. Говорятъ теб? доктора: надо подождать, - ну, и жди…
        - A покуда-то, Симеонъ Викторовичъ, куда я съ нимъ? Домъ нашъ, вы знаете, - отъ сестрицы моей, Соломониды Сидоровны, въ нын?шнемъ ея настроеніи, и умный пом?шается въ разум?…
        - Въ мальчики отдай, - посов?товалъ Симеонъ. - Пусть пріучится къ какому-нибудь торговому д?лу. Головы не утомить, a т?ломъ и смекалкою разовьется. На этомъ пути тоже челов?комъ стать очень возможно. Для м?щанина еще лучше, ч?мъ на всякомъ другомъ. В?дь наши то дворянскія карьеры для него, все равно, закрыты. A захочешь образовать его, - время не ушло: взрослый и здоровый въ м?сяцъ усвоить то, что больной ребенокъ едва осилитъ въ годъ…
        - Бьютъ мальчиковъ хозяева то, - тоскливо говорила Епистимія, - не кормятъ…
        - A ты найди такого, чтобы не билъ и кормилъ.
        И нашла Епистимія даже эту р?дкость; но все-таки даже авторитетъ Симеона не заставилъ бы ее отказаться отъ своихъ образовательныхъ ц?лей, если бы не подосп?ло тутъ одно д?ло… такое важное д?ло, что вся дальн?йшая жизнь имъ опред?лилась для Епистиміи, какъ и для многихъ другихъ людей, ей близкихъ. A ввязалась она въ то д?ло и стала его душою опять-таки ради племянника своего, любимаго Гриши Скорлупкина.
        По смерти стариковъ, отношенія Епистиміи къ дому Сарай-Бермятовыхъ стали какъ будто т?сн?е, a необходимость еще наглядн?е признавалась въ ней вс?ми - отъ маленькой Зои, презлобной малютки, которую, когда она принималась рев?ть безъ слезъ на весь домъ, никто не ум?лъ унять, кром? Епистиміи, до распутнаго студента Модеста, который въ сумеркахъ, съ особенной охотой ложился на кол?ни кудрявою головою и пов?рялъ ей свои любовныя удачи и неудачи, мечты и бреды, сочиненные стихи и сказки.
        - Люблю тебя, Епистимія Сидоровна, - говорилъ онъ ей, - настоящій ты, натуральный челов?къ. Никакихъ въ теб? ложныхъ стыдовъ. Съ мужчиною-товарищемъ нельзя быть такъ откровеннымъ, какъ съ тобою. Другая бы давно притворилась, будто отъ моихъ похожденій и анекдотовъ y нея уши вянутъ. A ты будто и не женщина: слушаешь - и ничего…
        - Еще и сама научу! - какъ будто и весело подхватываетъ Епистимія.
        - А, конечно, научишь! - свысока см?ется Модесть. - Великая просв?тительница юнцовъ! Ты думаешь: я забылъ уроки-то? Желаешь, - повторимъ?
        - Ну, на что я вамъ, старуха! Моя пора прошла, стыжусь на себя и въ зеркало-то взглянуть… A вы лучше загляните ко мн? завтра вечеркомъ: я васъ съ такою штучкой познакомлю… будете за Епистимію Бога молить!
        - Не черта ли, Епистимія Сидоровна?
        - A ужъ это ваше д?ло, Модестъ Викторовичъ, не мое: кто вамъ ближе, тому и помолитесь.
        - Ср?зала! - хохочетъ Модестъ. - Иванъ! В?дь ср?зала!
        - Ср?зала! - повторяетъ за братомъ, уже смолоду ставшимъ эхоподобнымъ, Иванъ.
        - Ахъ, Епистимія Сидоровна, и откуда только ты, такой чудакъ, зародилась?
        - Зародилась я, Модестъ Викторовичъ, какъ вс?, н?тъ ничего особеннаго… Но вотъ, что школу я хорошую приняла… ну, это ужъ точно приняла школу!.. могу поблагодарить!
        Челов?къ, которому она и прямо, и косвенно обязана была этою школою, Симеонъ Сарай-Бермятовъ сталъ ей очень любопытенъ съ т?хъ поръ, какъ онъ оказался неожиданнымъ главою ц?лой семьи братьевъ и сестеръ, въ возраст? отъ шести до двадцатил?тняго возраста… Съ изумленіемъ вид?ла она, что y этого молодого эгоиста, обычно ходившаго по людямъ, какъ по полу, да еще и въ сапогахъ, подбитыхъ гвоздями, есть уголки души, въ которыхъ цв?тутъ и долгъ, и хорошія чувства, можетъ даже расцв?сти жертва. Онъ не любилъ никого изъ братьевъ и сестеръ, разв? къ одной Агла? былъ благосклонн?е, ч?мъ къ другимъ, н?которыхъ же просто терп?ть не могъ, - либо презиралъ, какъ Ивана и Модеста, либо ненавид?лъ, какъ Виктора. Но, такъ сказать, по общей фамильной совокупности, онъ оказался превосходнымъ роднымъ и надрывался вс?ми своими молодыми силами, чтобы не уронить своего разореннаго рода, тянуть процентами и сд?лками отцовскіе долги, прилично од?вать и воспитывать сестеръ, давать средства къ образованію братьямъ. Эта неутомимая и сверхсильная работа на честь фамиліи доставила ему изв?стное уваженіе въ город?. Знали, что онъ
не женится исключительно потому, что раньше желаетъ обезпечить сестеръ и поставить на ноги младшихъ братьевъ. Знали, что бремя, имъ принятое на себя, лишаетъ его, блестяще способнаго, возможностей крупной общественной или административной карьеры, потому что ему некогда пройти стажъ маленькихъ обязательныхъ чиновъ, - за это время, Аглая съ Зоей могли бы, если не умереть съ голоду, то, во всякомъ случа?, уже не только гувернантку, но и бонну дешевенькую для нихъ нанять было бы не на что. И вотъ, вм?сто того, чтобы шагать по л?стниц? чиновъ, Симеонъ Викторовичъ погребалъ свои способности на частной служб?, потому что она давала ему семь съ половиною тысячъ въ годъ, которыхъ не могла дать казенная, и, вм?сто того, чтобы ворочать какимъ нибудь департаментомъ, управлялъ лишь д?лами, правда, огромными, дяди своего по матери, Ивана Львовича Лаврухина.
        Этотъ старый холостякъ, богатый пом?щикъ-либералъ и фрондеръ шестидесятыхъ годовъ, дошедшій къ двадцатому в?ку зажир?вшимъ въ безразличіи, сытымъ циникомъ-хохотуномъ и довольно таки противно безпутнымъ старцемъ, откровенно хвастался, что вс?хъ людей считаетъ мерзавцами, способными р?шительно на всякую выгодную подлость, при чемъ не исключалъ изъ этого милаго счета и себя самого.
        - A самое забавное зр?лище, - утверждалъ онъ, - это, когда подлецъ, подличая, не видитъ, что другой подлецъ его насквозь понялъ и, въ свою очередь, ему подлость подводить… A онъ то старается строить зданіе на песк?! Онъ то заметаетъ сл?ды и втираетъ очки. Иные такъ усердствуютъ, что даже самихъ себя обманываютъ, и сами себ? начинаютъ казаться порядочными людьми…
        Никому не в?рилъ и былъ уб?жденъ, что, если челов?къ къ нему приближается, то не иначе, какъ съ ц?лью грабежа. Нанимая служащихъ, предупреждалъ:
        - Жалованья вамъ кладу столько-то… ха-ха-ха!.. знаю, что мало, нельзя на это жить… ха-ха-ха!.. Но вы добывайте, добывайте… ха-ха-ха!.. Если ужъ не очень шкуру снимете, я въ большой претензіи не буду… ха-ха-ха!.. Но не зарывайтесь… ха-ха-ха!.. Я д?ла свои знаю, какъ собственную ладонь… Зарветесь, упеку подъ судъ… въ Сибирь… ха-ха-ха!..
        И упекалъ…
        Не было челов?ка, котораго Иванъ Львовичъ не старался бы обратить такъ или иначе въ шута своего. И, такъ какъ былъ онъ уменъ, образованъ, смолоду даже къ профессур? готовился и діалектикъ былъ превосходный, то пот?ха людьми давалась ему легко, a наслаждался ею онъ безконечно… Въ роскошномъ кабинет? его на письменномъ стол?, подъ статуэтками Версальской Діаны и Венеры Милосской, лежали въ плюшевыхъ переплетахъ два толстые альбома. На одномъ была надпись - «Глупости Ивана Львовича Лаврухина», на другомъ - «Глупости моихъ знакомыхъ». Въ первомъ записей почти не было, хотя Иванъ Львовичъ самъ съ гордостью предлагалъ вписывать въ альбомъ каждому желающему все, что тотъ зам?тить глупаго въ его словахъ или поступкахъ. Во второй онъ собственноручно и съ наслажденіемъ вписывалъ каждый вечеръ изд?вательства надъ вс?ми своими встр?чами въ теченіе дня… Понятно, что, не смотря на любезное хозяйское приглашеніе, гости пользовались альбомомъ «Глупостей Ивана Львовича Лаврухина» неохотно и осторожно, либо вписывали туда, подъ видомъ его глупостей, тонкую или грубую, кто какъ ум?лъ, лесть… Но однажды безпардонный
племянникъ Ивана Львовича, Вася Мерезовъ, накаталъ туда про дядюшку ц?лый фельетонъ, читая который старикъ такъ взб?ленился, что м?сяца два не пускалъ племянника къ себ? на глаза.
        Этотъ Вася Мерезовъ былъ едва-ли не единственнымъ существомъ, къ которому Иванъ Львовичъ чувствовалъ прочную привязанность. Такъ какъ между старикомъ и молодымъ племянникомъ зам?чалось большое сходство, то губернскіе злые языки ув?ряли, будто Вася Мерезовъ Ивану Львовичу не только племянникъ, но и сынъ побочный. Т?мъ обстоятельствомъ, что покойная мамаша Васи Мерезова, Зоя Львовна, приходилась Ивану Львовичу родною сестрою, злые языки нисколько не смущались. A напротивъ утверждали, будто антипатія, почти ненависть, которую Иванъ Львовичъ открыто показывалъ мужу другой своей сестры, Ольги Львовны, Виктору Андреевичу Сарай-Бермятову, и всему ихъ потомству, им?етъ подобное же происхожденіе: будто бы Иванъ Львовичъ до безумія влюбленъ былъ въ об?ихъ сестеръ своихъ и не могъ простить Сарай-Бермятову, что тотъ спасъ отъ его навязчивости старшую - красавицу Ольгу. Отъ младшей же, Зои, онъ, будто бы, добился полной взаимности, а, когда плоды таковой обозначались, выдалъ сестру за весьма родовитаго, но еще бол?е разореннаго и уже пожилого дворянина Мерезова, который y Ивана Львовича былъ въ долгу, какъ въ
шелку.
        Правду-ли, н?тъ-ли говорили злые языки, в?рно было одно: Васю Мерезова Иванъ Львовичъ любилъ, насколько лишь способна была его насм?шливая натура, - племянниковъ же Сарай-Бермятовыхъ не хот?лъ знать. Васю Мерезова считали непрем?ннымъ насл?дникомъ дяди Лаврухина, о Сарай-Бермятовыхъ говорили съ сожал?ніемъ:
        - Неужели онъ даже никакихъ крохъ не бросить этимъ несчастнымъ? Такъ-таки и достанется все этому Васьк?-шалуну?
        Впрочемъ, даже и тутъ имя Васьки-шалуна произносилось съ ласковою улыбкою, потому что, при вс?хъ своихъ безпутствахъ и дурачествахъ, ужъ очень симпатиченъ уродился паренекъ: широкая великодушная натура, озаренная безграничнымъ весельемъ, доброжелательствомъ и ласкою ко всему міру…
        Несмотря на антипатію Ивана Львовича къ Сарай Бермятовскому «отродью», Симеонъ Сарай-Бермятовъ оказался управляющимъ д?лами Лаврухина. Устроилъ ему это отецъ его университетскаго товарища Вендля, старый дисконтеръ Адольфъ Исааковичъ Вендль, одинъ изъ немногихъ людей, которыхъ Иванъ Львовичъ удостоивалъ чего-то врод? уваженія.
        - За Адольфомъ Вендлемъ y меня въ альбом? не записано ни одной глупости, съ удивленіемъ говорилъ онъ.
        И прибавлялъ со вздохомъ:
        - Во всей губерніи одинъ умный челов?къ, да и тотъ жидъ.
        A Вендль, еще при первомъ знакомств?, приглашенный расписаться въ альбом? глупостей Ивана Львовича, не уклонился и написалъ н?что, но - по-еврейски, a перевести отказался. Иванъ Львовичъ сталъ втупикъ. Узнать, что написалъ Вендль, ему кр?пко хот?лось, a знакомымъ евреямъ показать боялся: вдругъ Вендль написалъ что-нибудь такое, что сд?лаетъ его, Лаврухина, см?шнымъ? Наконецъ онъ ухитрился: сфотографировалъ автографъ Вендля и послалъ снимокъ въ Петербургъ къ знакомому оріенталисту, какъ будто бы текстъ, встр?ченный имъ въ рукописи. Переводъ пришелъ:
        - Веселый мудрецъ! Если бы теб? удалось собрать сюда глупости даже всего міра, пов?рь: в?съ ихъ не перетянетъ тяжесть глупости потерять время, которое ты употребилъ, чтобы ихъ собрать…
        Доволенъ афоризмомъ остался Лаврухинъ или н?тъ, неизв?стно, но тонкость того обстоятельства, что Вендль отчиталъ его на язык?, недоступномъ губернскому обществу, онъ оц?нилъ весьма и сталъ относиться къ старику съ большимъ вниманіемъ.
        Когда Вендль, по смерти стараго лаврухинскаго управляющаго, рекомендовалъ Ивану Львовичу пригласить новымъ Симеона Сарай-Бермятова, Лаврухинъ съ изумленіемъ воскликнулъ:
        - Что я слышу? Я, кажется, долженъ записать въ альбомъ первую глупость Адольфа Вендля?
        - Можете, - отв?чалъ старикъ, - но не ран?е, ч?мъ черезъ годъ.
        Конечно, и Симеонъ прошелъ черезъ обычныя лаврухинскія глумленія, включительно до милаго предложенія - красть, но въ м?ру… ха-ха-ха! не зарываться… иначе… ха-ха-ха! въ Сибирь упеку, хоть вы мн? и родня… ха-ха-ха!
        - Сколько же именно я могу красть? - спокойно спросилъ Симеонъ.
        Лаврухинъ этою неожиданностью былъ сбитъ съ позиціи, но самолюбіе не позволило спасовать.
        - Мн? кажется, любезн?йшій племянникъ, - ха-ха-ха! - что въ такихъ щекотливыхъ вопросахъ, - ха-ха-ха! - р?шаетъ только своя рука владыка… ха-ха-ха!
        - Н?тъ, - еще спокойн?е возразилъ Симеонъ, - я въ д?ловыхъ отношеніяхъ своей руки-владыки не признаю. Надо обусловить. Вы предложили мн? жалованье, дв? тысячи рублей въ годъ. Этого мн? по бюджету моему мало. Вы такъ любезны, что предлагаете мн? добирать дефицитъ кражею. Я согласенъ. Такъ вотъ - сколько же вы разр?шаете мн? красть?
        Иванъ Львовичъ начиналъ терять почву подъ собою:
        - Гмъ… - замычалъ онъ, еще не желая сдаться, - ха-ха-ха!.. оригиналомъ желаете казаться? Гмъ… ну, если въ разм?р? годового жалованья? это васъ удовлетворить?
        - Если жалованье будетъ больше, то да, конечно.
        - Сколько же вы желаете?
        - Три тысячи семьсотъ пятьдесятъ рублей.
        - Что за странная сумма? Почему не четыре тысячи? почему не 3600?
        - Потому, - сухо объяснилъ Симеонъ, - что я долженъ содержать четырехъ братьевъ и двухъ сестеръ. Если на каждаго изъ нихъ положить въ годъ по тысяч?, a мн?, какъ работнику, не гр?хъ взять себ? и полторы, то выйдетъ…
        Иванъ Львовичъ покрасн?лъ и перебилъ племянника уже безъ всякаго см?ха:
        - Сосчиталъ-съ: семь съ половиною тысячъ, дважды 3750 рублей… Хорошо-съ… Можете… красть въ этомъ разм?р?.
        Съ того часа, какъ Симеонъ вошелъ въ управленіе лаврухинскими д?лами, ос?нила его одна идея:
        - Во что бы то ни стало, покорить себ? умъ и сердце этого презрительнаго старика и отнять его насл?дство y Васьки Мерезова. Либо хоть добиться справедливаго разд?ла: половина ему, половина намъ.

«Намъ» скоро отпало, и онъ сталъ мечтать:
        - Половина ему, половина мн?.
        Но напрасно укладывалъ онъ въ работу по лаврухинскимъ д?ламъ истинно жел?зную энергію и недюжинный талантъ, напрасно былъ безукоризненно честенъ въ отчетности, оправдывая экономіями втрое, вчетверо свою условленную «кражу», напрасно поднялъ дядины доходы, открылъ новые выгодные пути многимъ бездоходнымъ прежде статьямъ, напрасно умно и тонко угождалъ Ивану Львовичу, предупреждая его мал?йшія желанія. Не то, чтобы дядя вовсе не оц?нилъ его стараній; но, стоило блудному сыну, Васькъ Мерезову, явиться изъ безпутныхъ отлучекъ, въ которыхъ онъ хронически пропадалъ, къ дяд? хотя бы лишь метеоромъ, на полчаса, и хотя бы лишь для того, чтобы вдребезги съ нимъ поругаться, - и все положеніе, которое Симеонъ считалъ уже завоеваннымъ y Ивана Львовича, разсыпалось пескомъ. Онъ чувствовалъ, что Мерезовъ просто такъ вотъ и стираетъ его съ вниманія старика своею безалаберною, полупьяною рукою, точно ненужную запись съ аспидной доски. И, быть можетъ, всего досадн?е было, что самъ то Вася нисколько о томъ не старался: ему и въ голову не приходило считать Симеона своимъ соперникомъ въ дядиной любви и капиталахъ,
относился онъ къ кузену дружески, искренно сожал?лъ, что тому такъ трудно живется, и даже неоднократно предлагалъ взаймы денегъ - «для кузинъ».
        - Получить насл?дство, - пожалуй, еще расщедрится великодушно, - со злобою думалъ Симеонъ, - выброситъ на голодные зубы тысячъ десятокъ, другой. A ужъ что управляющимъ оставитъ и даже жалованья прибавитъ, въ томъ не сомн?ваюсь… благод?тель! широкая натура, чортъ бы его побралъ!
        Мерезовъ къ ждущему его насл?дству относился съ безпечностью челов?ка, настолько ув?реннаго, что оно - его фатумъ, что даже какъ-то стыдно ему передъ людьми: словно онъ - незаведенные драгоц?нные часы, стр?лка которыхъ дрогнетъ и двинется по циферблату только въ моментъ дядиной смерти. Дядя давалъ ему много денегъ, но кредитовался Мерезовъ еще шире, потому что жизнь велъ совершенно безумную. Но въ город? находили это естественнымъ: еще бы! лаврухинскому насл?днику иначе и нельзя!
        Дядя зналъ вс? похожденія и скандалы своего любимца, равно, какъ и его долги, и, хотя ругался явно, но втайн? тоже благосклонно находилъ, что лаврухинскому насл?днику иначе нельзя: самъ Иванъ Львовичъ не лучше чудилъ въ молодости, a если-бы не подагра, такъ и сейчасъ бы не прочь. И потому очернить Васю въ дядиныхъ глазахъ, ведя подъ него подкопъ сплетенъ, хотя бы и основательныхъ, было невозможно. Симеонъ это понялъ и не пытался. Напротивъ, чтобы нравиться дяд?, онъ старался по возможности сблизиться съ Мерезовымъ. И, видя ихъ вм?ст?, даже скептическій дядя задумывался про себя:
        - Да неужели пріятели? Ха-ха-ха! Вотъ будетъ штука, если Симеонка этотъ, въ самомъ д?л?, порядочный челов?къ?!
        Симеона онъ смутно чувствовалъ и н?которое время какъ будто боялся. Когда, спустя годъ посл? своей рекомендаціи, старикъ Вендль самодовольно спросилъ старика Лаврухина:
        - Ну, что вы скажете за моего молодого челов?ка? Будемъ мы записывать въ вашъ альбомъ первую глупость Адольфа Вендля?
        Иванъ Львовичъ задумчиво, безъ хохота, отв?тилъ:
        - Н?тъ, Адольфъ, вы оказались правы, какъ всегда. Но боюсь, что надо намъ записать большую глупость Ивана Лаврухина…
        Вендль вынулъ изъ кармана платокъ и, расправляя его, внимательно смотр?лъ на пріятеля красноватыми своими глазами-гвоздиками…
        - Ужъ очень усердно экзаменъ держитъ, - пояснилъ тотъ.
        Вендль стряхнулъ платокъ.
        - Экзаменъ?
        - На насл?дника моего экзаменъ, - насильственно засм?ялся Лаврухинъ.
        Вендль съ шумомъ высморкался.
        - Ну, и что же тутъ для васъ дурного?
        - A что хорошаго, Адольфъ? Ходитъ вокругъ тебя челов?къ и м?рку для гроба твоего снимаетъ. Я въ каждомъ взгляд? его читаю: скоро-ли ты, старый чортъ, окол?ешь и оставишь мн? приличную часть твоихъ капиталовъ?
        - Но в?дь вы капиталовъ ему не оставите?
        - Гроша не дамъ… мало-ли y меня босой родни?
        Вендль спряталъ платокъ и пожалъ плечами:
        - Тогда я васъ опять спрашиваю: ну, и что же тутъ для васъ дурного? Нехай!
        - Нехай?
        - Вамъ это нисколько не стоить, потому что денегъ вы ему не оставите, a молодому челов?ку удовольствіе мечтать, и онъ будетъ лучше стараться.
        Зашатался Иванъ Львовичъ въ креслахъ тучнымъ т?ломъ своимъ и оглушительнымъ хохотомъ огласилъ свои покои. И съ этой минуты пересталъ онъ бояться Симеона, и сталъ ему Симеонъ см?шонъ, какъ вс?.
        Часто старики вели рч?и о д?йствительныхъ насл?дникахъ своихъ, и тутъ уже не только Вендлю приходилось ут?шать Ивана Львовича, но и Ивану Львовичу - Вендля. Потому что и уменъ, и талантливъ, и удачливъ, и съ характеромъ кроткимъ вышелъ его единственный горбатенькій сынокъ, и уже самостоятельно сталъ на ноги и зарабатываетъ кучу денегъ адвокатурою, но пересталъ онъ быть евреемъ: оторвался отъ родительскаго корня, жениться не хочетъ, водится только съ самою, что ни есть, золотою молодежью и безпутничаетъ такъ, словно они съ Васею Мерезовымъ пари держали, кто кого переглупитъ. И страшно старому Вендлю за сына, не отшатнулся бы Левъ вовсе отъ него и отъ своего народа.
        - Ну, что онъ синагогу забылъ, Богъ съ нимъ… я и самъ отъ молодыхъ костей вольнодумецъ… Но еврей долженъ быть еврей… Мы знаемъ эту скользкую тропинку: сегодня трефникъ и эпикуреецъ, a завтра - ц?лый выкрестъ…
        - Потому что, Иванъ Львовичъ, онъ, мой Левъ, ужасно увлекающійся, a въ обществ? его балуютъ. Онъ таки себ? довольно остроуменъ и теперь сталъ самый модный челов?къ въ город?. И, такъ какъ онъ, б?дняжка, им?етъ неправильное сложеніе, то это его забавляетъ, что онъ, при такомъ своемъ т?лосложеніи, можетъ быть самый модный челов?къ. И ему подражаютъ богатые христіане, весь нашъ губернскій сов?ть, даже князья и графы, потому что вс? знаютъ, - Левъ Вендль - парижская штучка, ужъ если что над-то на Льв? Вендл? или принято y Льва Вендля, то это, значитъ, шикъ, самое, что теперь есть модное, посл?дній парижскій шикъ. И ему нравится, что ему подражаютъ, и, такъ какъ онъ y меня, слава Богу, живой мальчикъ и ужасно насм?шливый, то онъ д?лаетъ глупыя мистификаціи, за которыя его когда-нибудь изув?чить какой-нибудь кацапъ или убьютъ его на дуэли, какъ Лассаля. И онъ волочится за христіанскими барышнями и пишетъ имъ см?шные стихи, a въ обществ? нашихъ еврейскихъ д?вицъ онъ з?ваетъ и ув?ряетъ, что напрасно ихъ выводили изъ Вавилонскаго пл?на. A христіанскія д?вицы знаютъ, что онъ богатъ и будетъ еще богаче,
когда я умру, и он? его зовутъ - «нашъ губернскій Гейне», и вы увидите, Иванъ Львовичъ: которая нибудь его влюбить въ себя, a какъ влюбить, то и выкреститъ, a какъ выкреститъ, то и женитъ, а, какъ женитъ, то и заведетъ себ? любовника съ настоящимъ ростомъ и прямою спиною, a моего горбатаго Лейбочку оставитъ безъ роду, безъ племени. И онъ все шутитъ собою, все шутитъ, шутить. Въ прошломъ году онъ увезъ изъ оперетки примадонну, которая годами вдвое старше моей покойницы Леи, его матери, и толще колоннъ Соломонова храма. Ну, я васъ спрашиваю: на что задалась молодому челов?ку одна такая археологическая колонна? И онъ ?здилъ съ нею въ какую-то Исландію и вл?залъ на какую-то Геклу, и я долженъ былъ переводить ему деньги въ города, названія которыхъ отказывается выговорить честный челов?ческій языкъ. Я не знаю, кто тамъ живетъ, въ ихъ Исландіи, можетъ быть, медв?ди, можетъ быть, обезьяны, но знаю, что ни одинъ разумный еврей не по?детъ вдругъ вотъ такъ себ?, ни за ч?мъ, въ какую-то Исландію. A Левъ мой ?здилъ и возилъ съ собою примадонну, которая стар?е всякой Исландіи и толще Геклы. И все это удовольствіе
стоило ему двадцать дв? тысячи триста шестьдесятъ два рубля, какъ одну копейку. А? Хорошо? И вы думаете: ему жаль? Н?тъ, онъ хохочетъ, что въ этомъ году еще два дурака уже потащились за нимъ, въ его Исландію: губернаторшинъ племянникъ и городского головы сынъ, и оба тоже взяли съ собою по примадонн?… Ну, скажите мн?, пожалуйста, Иванъ Львовичъ: есть ли въ этомъ челов?ческій смыслъ, и ч?мъ себя забавляетъ это еврейское дитя?
        IX
        Въ одинъ печальный день м?стныя газеты огласили траурное объявленіе о скоропостижной кончин? Адольфа Исааковича Вендля. Смерть пріятеля поразила Лаврухина страшно. Повліяла она и на Симеона, только иначе. На глазахъ его свершилось какъ разъ то, о чемъ онъ мечталъ, только - не по его адресу. Его университетскій товарищъ и близкій пріятель, Левъ Адольфовичъ Вендль, получилъ въ насл?дство отъ отца громадное богатство. И зр?лище этого «счастья», которое оказалось такъ возможно и близко, наполнило его мысли новою завистью и новою р?шимостью.
        Вскор? посл? смерти стараго Вендля старикъ Лаврухинъ сказалъ Симеону:
        - Пере?зжай-ка, братъ, ко мн? на житье, a то въ дом? y меня Сахара какая-то… одн? лакейскія рожи… скучаю… еще зар?жутъ… ха-ха-ха! боюсь…
        - Вася же всегда при васъ, - осторожно возразилъ Сарай-Бермятовъ, котораго это предложеніе и обрадовало, и смутило, какъ шагъ, быстро приближающій къ задуманному завоеванію.
        Старикъ нахмурился и сказалъ:
        - Васька - онагръ, a не челов?къ… Рыщетъ, да свищетъ… Вотъ уже десять дней, что я его не вижу, потому что онъ теноромъ въ цыганскій хоръ опред?лился и необыкновенно серьезно относится къ своимъ служебнымъ обязанностямъ… A мн?, старику, не съ к?мъ словомъ обм?няться… Да и по д?ламъ моимъ необходимо им?ть тебя ближе… Пожалуйста, пере?зжай… A то и дружба врозь…
        Симеонъ исполнилъ желаніе старика. Сестеръ и меньшихъ братьевъ онъ устроилъ на житье въ учительскіе пансіоны, Модестъ былъ уже студентъ, Иванъ выходилъ въ офицеры. Старый Сарай-Бермятовскій домъ заколотили, a ключъ къ нему и надзоръ за нимъ получила любезнов?рная Епистимія.
        Она въ это время стала относиться къ Сарай-Бермятовымъ не только напоказъ, но и въ самомъ д?л? много мягче, ч?мъ раньше. Подкупало ее то участливое вниманіе, съ которымъ относился къ ея Гришутк? ровесникъ его, подростающій Матв?й, и ровный, мягкій характеръ, вырабатывавшійся y старшей изъ д?вочекъ, Аглаи.
        - Что-й-то, право? - изумлялась она, неизм?нно встр?чая со стороны д?вочки кроткую ласку, отзывчивую сердечность. - Словно и не Сарай-Бермятовская кровь… И на Лаврухиныхъ не похожа… Т? вс? злыдни, шпыни, коршунники… вонъ - Зойка въ ихъ родъ удалась… A Аглаюшка… ужъ не согр?шила-ли часомъ покойница Ольга Львовна съ какимъ-нибудь хорошимъ челов?комъ?
        Повліяло на нее и зр?лище той энергіи, съ которою Симеонъ боролся съ б?дностью, и ставилъ на ноги осирот?вшую семью. Любовь къ нему давно угасла въ ея сердц?, только злая тяжесть осталась отъ нея. Но тяжести было много и носить ее было трудно. И все, что могло облегчить и уменьшить эту тяжесть, было пріятно и принималось съ благодарностью. A въ числ? такого было немаловажно сознаніе, что, хоть и растоптана ея молодость Симеономъ, да все же не вовсе безсердечному подлецу она себя подъ ноги кинула: вонъ какой вышелъ изъ него работникъ и дому старатель… Простить она ему ничего не простила и при случа? сосчитаться была не прочь, но той настойчивой ярости, въ которой раньше кип?ли и см?шивались въ ней отчаянія отвергнутой, но не умершей любви, и безсильной ненависти, уже не было; ее см?нило не столько враждебное, сколько равнодушное и немножко злорадное любопытство: какъ Симеонъ вертится и выкручивается, - а, ну! «вывернись, попъ будешь!»
        Къ тому же вид?ла она, злорадно вид?ла, что въ борьб? своей Симеонъ страшно одинокъ. Онъ былъ изъ т?хъ благод?телей семьи, отъ которыхъ благод?янія принимаютъ, но благодарности за нихъ не чувствуютъ, и все, что они ни д?лаютъ для другихъ, вызываетъ въ этихъ посл?днихъ скор?е досаду какую-то, удивленіе и скрытую насм?шку. Семья, для которой тянулся онъ изъ посл?днихъ силъ, р?шительно не любила старшаго брата. И больше всего т?, кто чувствовалъ себя наибол?е на него похожимъ: Модестъ, котораго коньякъ и ранній развратъ, быстро разлагали въ совершенн?йшую и небезопасную дрянь; и волченокъ Викторъ, наоборотъ, съ четырнадцатил?тняго возраста заковавшійся въ суровый аскетизмъ, неутомимый читатель серьезныхъ книгъ и мучитель напуганной фантазій гимназическихъ директоровъ и инспекторовъ, потому что изъ трехъ гимназій его удаляли за организацію кружковъ саморазвитія, которые до т?хъ поръ принимались за кружки политической пропаганды, покуда, съ досады на придирки, въ самомъ д?л?, ими не стали… Этотъ мальчикъ, одинъ изъ всей семьи, почти ничего не стоилъ Симеону и раньше вс?хъ ушелъ изъ семьи, пробивая себ?
одиночную, суровую дорогу въ жизнь грошевыми уроками, перепискою, корректурою…
        Глухое презр?ніе, которое Симеонъ чувствовалъ въ отношеніи семейныхъ къ труду своему, волновало его жестоко.
        - Точно я имъ щепки даю, a не деньги, потомъ и кровью добытыя! - жаловался онъ другу своему Епистиміи Сидоровн?, запираясь съ нею для сов?товъ, совершенно какъ запирался покойный отецъ.
        Мало-по-малу онъ потерялъ терп?ніе, озлобился, начались столкновенія, крики въ дом?, ссоры… Въ представленіи братьевъ и сестеръ, Симеонъ пересталъ быть братомъ Симеономъ, a превратился въ полу-комическую, полу-страшную фигуру «отче Симеонтія»… Когда онъ объявилъ о временномъ распад? семьи и о своемъ пере?зд? къ Лаврухину, никто не огорчился, a многіе неприлично обрадовались. Съ своей стороны Симеонъ, разставаясь съ братьями и сестрами, думалъ кр?пкую думу:
        - Я далъ слово покойниц?-матери не покинуть ихъ и вывести въ люди. И выведу, слово Симеона Сарай Бермятова кр?пко. Но я достаточно знаю васъ, каковы вс? вы, голубчики! И, если сбудутся планы мои, вы въ нихъ не участники. Не мы будемъ богаты, a я буду богатъ.
        Итакъ, разсыпались Сарай-Бермятовы по чужимъ семьямъ. Ушла искать пріюта въ какой-нибудь новой семь? и посл?дняя гувернантка Аглаи и Зои, красавица Эмилія Панталыкина, весьма облегчавшая Симеону его холостой быть. Сперва задумался было Симеонъ, не устроить-ли ее вм?ст? съ собою при старикъ Лаврухин?, въ качеств? лектриссы, что-ли, или переписчицы. Но струсилъ:
        - Н?тъ, слишкомъ хороша и умна. И жадная. Это - вводить волка въ овчарню. Если она захочетъ, то - не усп?емъ оглянуться, какъ старикъ окажется y ея ногъ. И тогда капиталовъ его не удастся понюхать не только мн?, но даже и самому оберъ-любимчику, Васеньк? Мерезову.
        Вотъ когда Иванъ Львовичъ Лаврухинъ, если-бы зналъ разсужденіе Симеона, могъ бы записать въ альбомъ свой, что Симеонъ сд?лалъ большую глупость. Эмилія кр?пко любила его, вдесятеро больше, ч?мъ сдержанная натура ея показывала, и была бы любовнику своему в?рною союзницею. Но основною чертою характера Симеона было глубокое, подозрительное недов?ріе ко вс?мъ, кто его любилъ. Онъ почему-то р?шилъ однажды навсегда, что его нельзя любить искренно, и потому съ т?ми, съ которыми сближался, бывалъ насм?шливъ, жестокъ, коваренъ, презрителенъ - не хуже байроническаго героя какого-нибудь, свысока изд?вающагося надъ людьми. Н?которое исключеніе онъ д?лалъ для Епистиміи, слишкомъ наглядно доказавшей ему свою преданность. Да, кром? того, онъ считалъ ее, съ барскаго высока, - достаточно, можетъ быть, даже необычайно смышленою для той низменной среды, изъ которой она происходила и въ которой вращалась, но между умомъ этой среды и своимъ дворянскимъ интеллектомъ онъ предполагалъ разную породу и ст?ну непроходимую.
        Иванъ Львовичъ началъ часто хворать. Подагра гуляла по его тучному т?лу и, въ дни ея, старикъ становился невыносимъ настолько, что даже самъ сознавалъ это. Злость свою срывалъ на Симеон?, глумился, шутовалъ. Унижалъ племянника всячески. Открыто, при людяхъ, говорилъ ему, что видитъ его насквозь, какъ онъ за насл?дствомъ охотится, да шишъ получить. Это былъ единственный разъ, когда нервы Симеона не выдержали, и онъ кр?пко отчиталъ дядю.
        - Если подобная шутка повторится, - твердо сказалъ онъ, - то мы должны будемъ разстаться, при всемъ моемъ уваженіи къ вамъ и желаніи быть вамъ полезнымъ.
        Сконфуженный старикъ просилъ извиненія. И онъ самъ, и Симеонъ отлично знали, что разстаться сейчасъ невозможно, и они должны другъ друга терп?ть, какъ бы ни было трудно обоимъ. Одол?ваемый немощами, обезножившій Иванъ Львовичъ почти былъ лишенъ возможности вступаться въ свои д?ла, a Симеона онъ, считавшій вс?хъ людей ворами, мошенниками и подлецами, все-таки, обучился считать воромъ, мошенникомъ и подлецомъ въ н?сколько меньшей степени, ч?мъ остальныхъ своихъ ближнихъ.
        Холостякъ и большой циникъ по женской части, Иванъ Львовичъ смолоду отдалъ усердн?йшую дань наук? страсти н?жной, обращая ее, по ув?ренію губернской сплетни, даже на родныхъ сестеръ. Но, ч?мъ становился онъ старше, т?мъ дальше отходилъ отъ сложныхъ романическихъ интригъ и приключеній, т?мъ больше укрощалъ свою «проблему пола» и свелъ ее на конецъ къ тому откровенному разр?шенію, что въ дом? его всегда жила очередная сожительница по вольному найму и договору - до первой провинности, a тамъ паспортъ въ зубы, деньги за два м?сяца впередъ - на, подавись! и маршъ!
        - Я, - говорилъ Иванъ Львовичъ, - въ этомъ случа? поклонникъ и подражатель великаго нашего композитора Михаила Ивановича Глинки: кому нужна жена, кому любовница, a мн?, старику, по немощамъ моимъ, требуется нянюшка… ха-ха-ха… нянюшка!
        Нянюшекъ этихъ, на глазахъ Симеона, Иванъ Львовичъ см?нилъ великое множество. Одинъ годъ былъ такой неудачный, что, по своей систем? выдавать увольняемымъ вознагражденіе за два м?сяца впередъ, Лаврухинъ сосчиталъ, что жилъ онъ въ году этомъ дв?надцать м?сяцевъ, a безпрерывно м?нявшимся «нянюшкамъ» оплатилъ сорокъ восемь. Это привело его въ негодованіе, особенно посл? того, какъ посл?дняя нянюшка, изъ н?мокъ, украла y него дорогой старинный хронометръ,
        - Н?тъ ли хоть y тебя, Симеонъ, - жаловался онъ, - такой на прим?т?, чтобы была не вовсе дура и можно было бы положиться, оставшись съ нею вдвоемъ, что она не впуститъ любовника - перер?зать мн? горло и взломать несгораемый шкафъ?
        Симеонъ усм?хнулся.
        - A это тоже входить въ мои обязанности? - сказалъ онъ.
        - Ну, для дяди то…
        - Пожалуй, есть, - подумавъ, протяжно молвилъ Симеонъ. - Только ужъ не первой молодости и св?жести. A то и челов?къ надежный, и женщина занимательная, и даже, какъ товарищъ скуки, не ударитъ въ грязь лицомъ, - можетъ и поговорить интересно, и почитать вслухъ, и въ пикетъ отлично играетъ, и въ шахматы, и, когда вамъ нездоровится, припарки сд?лаетъ, и первую помощь подастъ… Но повторяю: немолода и уже порядкомъ увяла.
        - Однако, не вовсе рожа? - хладнокровно вопросилъ Лаврухинъ.
        - Напротивъ!.. Иконописна н?сколько, но…
        - Это ничего… ха-ха-ха!.. это я даже люблю, чтобы - подъ византійское письмо…
        - Въ такомъ случа?, найдете ее весьма привлекательною… глаза даже р?дкой красоты…
        - Другъ мой, - воскликнулъ старый циникъ, - тогда я ничего лучшаго и не желаю: это даже роскошь. Ибо я пресл?дую ц?ли не эстетики, но физіологіи… Я в?дь, слава Богу, русскій челов?къ, милый мой Симеонъ. A слыхалъ ты выразительную русскую поговорку о рож?, которую можно фартукомъ прикрыть? Это, братъ, эстетическая квинтъ-эссенція истинно-русскаго любовнаго романа…
        И вотъ… - Епистимія въ «нянюшкахъ» при старомъ, больномъ, р?шительно, хотя и медленно, пошедшемъ къ могил?, Иван? Львович? Лаврухин?. Ради этого она должна была разстаться съ Гришуткою и, такъ какъ не хот?ла дов?рить его Соломонид?, то, въ самомъ д?л?, предпочла отдать въ мальчики знакомымъ купцамъ, хорошимъ людямъ.
        - Ну, Епистимія, - думала она въ первые дни, когда уб?дилась, что усп?ла заслужить совершенное благоволеніе Ивана Львовича, - теперь только не з?вать, будетъ богатъ Гришутка… Это не y Сарай-Бермятовыхъ - по мелочамъ… тутъ, при ум?, сотнями и тысячами пахнетъ…
        Шли нед?ли, м?сяцы, потомъ пошли годы. Иванъ Львовичъ день ото дня становился капризн?е, требовательн?е, сердит?е, a «нянюшка» не м?нялась. Ровная, спокойная, безгн?вная, всегда тактичная, Епистимія - и черезъ пять л?тъ посл? того, какъ вошла въ лаврухинскія палаты, - не сд?лалась хоть сколько-нибудь фамильярн?е со старикомъ, a преданность и безкорыстіе свое доказала ему въ столькихъ выразительныхъ случаяхъ, что еще разъ поколебался дряхл?ющій скептикъ:
        - Кой чортъ? Неужели я доживу до такого чуда, что на старости л?тъ буду окруженъ порядочными людьми? Сперва Симеонъ, потомъ эта…
        Симеонъ долго приглядывался къ Епистиміи, покуда ввелъ ее въ свой планъ. Онъ былъ простъ и даже формально - до изв?стной своей ступени - не преступенъ. Такъ какъ Иванъ Львовичъ, дряхл?я, пріобр?лъ страсть, в?рн?е, бол?знь многихъ стариковъ писать зав?щанія, то увеличивая, то уменьшая суммы, которыя онъ назначалъ Вас? Мерезову, глядя по тому, какъ былъ имъ доволенъ, a остатокъ назначая на разныя просв?тительныя и благотворительныя учрежденія, то надо было добиться того, чтобы однажды какое нибудь изъ зав?щаній этихъ онъ подписалъ въ пользу Симеона Сарай-Бермятова, a зат?мъ постараться, чтобы новыхъ зав?щаній уже не было, и это осталось посл?днимъ. Вотъ - какъ этого то достичь, чтобы посл? зав?щанія въ пользу Симеона Иванъ Львовичъ не сд?лалъ новаго, которымъ бы отм?нилъ то, - и было самымъ мудренымъ. И это Симеону казалось даже невозможнымъ безъ преступленія. И, съ непріятнымъ содроганіемъ внутри себя, чувствуя себя почти маніакомъ охватившей его идеи, Симеонъ боялся сознаться самому себ?, что, въ случа? надобности, онъ готовъ и на преступленіе. Что же касается Епистиміи, она, съ тою р?шительною
легкостью, которая такъ свойственна женщинамъ большого характера одинаково на путяхъ подвига и злод?йствъ, давно уже приняла за необходимость, что придется ей, рано или поздно, въ Симеоновыхъ и Гришуткиныхъ интересахъ, попоить Ивана Львовича ч?мъ нибудь такимъ, что прекратило бы нав?къ его зав?щательныя вдохновенія, остроуміе и самые дни. Въ случа? усп?ха интриги, Симеонъ об?щалъ Епистиміи выплатить десять тысячъ рублей. Это ее втайн? обид?ло: безъ награды и большой она, конечно, не над?ялась остаться, но ей хот?лось, чтобы Симеонъ понималъ, что она для него не изъ за денегъ старается, и удостоилъ бы, съ уступкою своей барской спеси, быть съ нею въ ровныхъ товарищахъ, a не вид?ть въ ней только продажную - за корысть, нанятую деньгами, слугу. Однако, не подавъ вида неудовольствія, она, съ насм?шливою заднею ц?лью, спросила Симеона:
        - Вы мн? это и на бумаг? напишете?
        Симеонъ посмотр?лъ проницательно и сложилъ пальцы правой руки въ выразительную фигу.
        - Я, любезн?йшая моя, не дуракъ и въ Сибири гнить отнюдь не желаю.
        Большою бы глупостью им?лъ право записать, кабы зналъ, Иванъ Львовичъ эту фразу Симеона Сарай-Бермятова о Сибири и дорого заплатилъ Симеонъ впосл?дствіи за фигу свою. Потому что, вм?сто друга и союзницы, снова воскресилъ онъ въ Епистиміи оскорбленную женщину и тайнаго врага.
        Подумала Епистимія:
        - A для чего я буду стараться въ пользу этого Симеона? Поработаю-ка я лучше сама на свой коштъ. A его - ч?мъ я ему теперь помогаю - заставлю-ка лучше мн? помогать…
        И стала строить новую, свою собственную с?ть, тонкую, см?лую, дальновидную, въ которой мало по малу завязли и Иванъ Львовичъ, и Вася Мерезовъ. и Симеонъ, и вс? Сарай-Бермятовы.
        A Симеону казалось, что Епистимія слушается только его и работаетъ только на него.
        Вести интригу противъ Васи Мерезова Симеону съ Епистиміей было легко: Вася небрежностью своей къ старику дяд? самъ давалъ имъ оружіе въ руки. Но Епистимія никогда не выступала предъ Иваномъ Львовичемъ обвинительницею Васи: напротивъ, защищала его отъ слуховъ и сплетенъ съ такою энергіей, что казалась даже въ него влюбленною…
        - Ну, еще бы! - дразнилъ ее старикъ, втайн? довольный, что предъ нимъ оправдываютъ его любимца, - Васька бабникъ… Конечно, за него вс? бабы горой.
        Съ Симеономъ Епистимія была преднам?ренно и условленно холодна, почти враждебна. Когда Иванъ Львовичъ спрашивалъ ее о причинахъ, она откровенно разсказала, что значилъ въ ея жизни Симеонъ. Открыть, что Симеонъ и Епистимія тайные враги, между которыми не можетъ быть заговора, было пріятно подозрительному старику.
        A Вася Мерезовъ, т?мъ временемъ, увлекался безъ ума, безъ памяти новою губернскою красавицею, Эмиліей ?едоровной Вельсъ. Бывшая гувернантка д?вочекъ Сарай-Бермятовыхъ и любовница Симеона, посл? н?сколькихъ л?тъ авантюръ и сомнительнаго образа жизни въ Петербург? и за-границею, вдругъ явилась на родину, въ качеств? «помпадурши» вновь назначеннаго генералъ-губернатора, куртизанкою столь высокаго полета и тона, что провинція рты поразинула, a молодежь поголовно влюбилась, - Вася же Мерезовъ больше вс?хъ… A красавица надменно говорила, что скучн?е города не знавала, - одинъ на весь городъ шикарный челов?къ - Вендль, да и тотъ горбунъ… Вася Мерезовъ изъ кожи вонъ л?зъ, чтобы доказать Эмиліи ?едоровн?, что онъ тоже чрезвычайно шикарный челов?къ, но красавица уб?ждалась что то туго… Траты Вася сталъ позволять себ? такія, что даже Иванъ Львовичъ сталъ морщиться, a ужъ имени Эмиліи ?едоровны, ради которой творились вс? эти безумства, онъ слышать не могъ безъ п?ны y рта…
        И вотъ пришла ему въ голову идея: впервые въ жизни пугнуть любимаго Васю серьезно - безъ обычнаго шума и крика, кончающихся примиреніемъ, съ т?мъ, чтобы завтра все началось сызнова по старому. Онъ призвалъ Васю и спокойно объяснилъ ему, что усталъ терп?ть, и что Вас? недурно бы помнить: не монополистъ онъ какой нибудь по чаемому насл?дству, есть y Ивана Львовича племянники и помимо его.
        Вася немножко призадумался, но очень мало: въ голов? y него звучала первая ласковая фраза, вчера сказанная ему Эмиліей ?едоровной:
        - На дняхъ я ?ду за границу… одна… хотите быть моимъ спутникомъ?
        Хот?лъ ли онъ! Съ того времени, какъ услышалъ, онъ только и д?лалъ, что ломалъ голову, гд? найти ему денегъ на этотъ соблазнительный вояжъ…
        Разс?янно выслушалъ онъ дядины нотаціи, промурлыкалъ что то о непрем?нномъ нам?реніи исправиться, a самъ поскакалъ къ Вендлю - разживаться прогонами.
        - Послушай, - сказалъ ему Вендль, - я дамъ теб? денегъ, мн? для тебя не жаль… Но, Вася, ты играешь въ опасную игру… Вчера y меня былъ Симеонъ Сарай-Бермятовъ… Ты знаешь, какой онъ благородный челов?къ… Ну, и онъ въ страшномъ смущеніи… Говорить, будто Иванъ Львовичъ такъ золъ на тебя за Эмилію, что грозитъ лишить тебя насл?дства и отдать все ему. И это страшно его испугало и взволновало, такъ какъ спорить съ б?шенымъ старикомъ онъ не можетъ: того, при каждомъ противор?чіи, того гляди, кандрашка хватить, - а, между т?мъ, при вашихъ хорошихъ отношеніяхъ, ему въ высшей степени непріятно…
        - A чортъ съ нимъ! - съ безпечностью возразилъ Мерезовъ, - лишитъ, такъ лишитъ… Прокачусь съ Эмиліей въ Парижъ и по озерамъ… Это - одинъ разъ въ жизни, a жизнь, брать Вендль, не велика.
        - A капиталъ?
        - Выиграю въ Монтекарло.
        - Ахъ, Васька! Васька!
        - Вендль, милый! Знаешь ли ты, какой я челов?къ? Мою душу надо понимать.
        - Быть теб? на мостовой, Вася.
        - Ну - въ актеры пойду, ну - въ акробаты, таперомъ въ публичный домъ… Или y меня талантовъ н?тъ?… Да вретъ старикъ: не лишитъ…
        И на той же нед?л? по?зд? на Варшаву умчалъ его въ Берлинъ, гд? онъ долженъ былъ встр?титься съ Эмиліей…
        Иванъ Львовичъ серьезно взб?сился. Сгоряча онъ, д?йствительно, призвалъ нотаріуса и составилъ зав?щаніе, по которому все свое состояніе отдавалъ племяннику Симеону Викторовичу Сарай-Бермятову, мелкія суммы его братьямъ и сестрамъ, a Вас? Мерезову - всего лишь 25.000 р. деньгами и кое какія зав?тныя родовыя вещи. Тщетно отговаривала его Епистимія отъ этого шага. Разсвиреп?вшій старикъ ничего не хот?лъ слышать и разлютовался до страшнаго припадка грудной жабы, посл?дствія котораго уложили его въ постель на ц?лыя три нед?ли. Когда онъ оправился, Епистимія очень р?шительно и см?ло заговорила со старикомъ, что онъ слишкомъ жестоко обид?лъ Васю, и такъ нельзя…
        - Ты глупа, - отв?тилъ Иванъ Львовичъ, - я хот?лъ ему только острастку дать… Конечно, все его будетъ… Неужели ты вообразила, что это серьезно?
        - Н?тъ, извините, не глупа, - см?ло возразила Епистимія. - Вы челов?къ немолодой, здоровье ваше слабое. Вотъ вы, черезъ острастку свою, едва живы остались. Докторъ говорить: если бы припадокъ чуточку посильн?е, и былъ бы конецъ. И тогда осталась бы духовная ваша въ пользу Симеона Викторовича посл?днею д?йствительною, и получилъ бы Симеонъ Викторовичъ нежданно-негаданно вс? ваши капиталы, a Вас? пришлось бы, съ долгами, кое-какъ расплатившись, опред?литься въ писаря или околодочные какіе нибудь… Вотъ ч?мъ грозятъ острастки то ваши.
        Старикъ нашелъ, что Епистимія права, и хот?лъ тотчасъ же исправить ошибку, старое зав?щаніе уничтожить, a новое написать опять въ пользу Мерезова. Но Епистимія возстала и противъ этого плана. Она говорила, что Симеонъ не изъ т?хъ людей, которыми можно такъ швыряться: сегодня ты богачъ, завтра - нищій. Онъ золъ, гордъ, мстителенъ, игрушкою быть не захочетъ, роль пугала не приметъ, оскорбленія не простить. A отомстить y него средствъ въ рукахъ много: мало того, что онъ умышленно можетъ нанести Ивану Львовичу страшные убытки по управляемымъ имъ д?ламъ, но - просто - уже одинъ уходъ его сейчасъ отъ д?лъ вызоветъ въ нихъ жестокую путаницу и обойдется во многія тысячи.
        - Вольно же вамъ было дов?риться этакому чорту, прости Господи!
        Иванъ Львовичъ сильно растерялся. Васю обид?ть - и стыдъ, и гр?хъ, и жаль. Симеона обид?ть - не шутъ же онъ, въ самомъ д?л?, чтобы надъ нимъ ломаться, какъ надъ опереточнымъ халифомъ на часъ… вполн? правъ будетъ оскорбиться и мстить. A отомстить - в?рно - есть ч?мъ…
        - Какъ же, по твоему, намъ теперь быть то? - впервые зашамкалъ онъ, въ волненіи, омертв?лыми губами, выдавая, какой онъ дряхлый старикъ.
        - Ой! что вы! какая я вамъ сов?тница! У меня умъ бабій: комаръ мозгу на носу принесъ, по дорог? половину растресъ…
        Но, такъ какъ Иванъ Львовичъ настаивалъ, то высказалась, что она бы стараго зав?щанія не уничтожила: пусть Симеонъ Викторовичъ думаетъ, что онъ насл?дникъ,
        - и не злобится, но старается, a на Васеньку, д?йствительно, будетъ хоть какая нибудь острастка. Но, такъ какъ въ живот? и смерти Богъ воленъ, то, на случай внезапной кончины своей, Иванъ Львовичъ долженъ составить новое зав?щаніе, но тайно - такъ, чтобы о немъ не знали ни Вася Мерезовъ, ни Симеонъ Сарай-Бермятовъ, и поручить его на храненіе нотаріусу, въ банкъ, либо вообще в?рному челов?ку…
        Иванъ Львовичъ замоталъ головою и р?шительно сказалъ:
        - Теб?. Держи y себя, a посл? смерти моей передашь Василію… Пусть знаетъ, какая онъ противъ меня, старика, былъ свинья.
        Самое трудное теперь было составить зав?щаніе, - такъ какъ предшествующее было нотаріальнымъ, то и это, его отм?няющее, должно было быть нотаріальнымъ же, - въ секрет? отъ Симеона. Для этого старикъ Лаврухинъ услалъ Симеона въ Казань продавать принадлежавшій ему домъ. A когда Симеонъ возвратился, y Епистиміи въ сундук? лежалъ документъ, по которому Лаврухинскіе капиталы опять переходили главною своею массою къ Вас? Мерезову; ему же, Симеону Сарай-Бермятову, въ вознагражденіе понесенныхъ имъ трудовъ, Иванъ Львовичъ зав?щалъ пожизненную пенсію въ 3750 р. въ годъ. Самой Епистиміи Иванъ Львовичъ записалъ не весьма щедро - всего тысячу рублей единовременно. Ей было все равно, - хоть и ничего не оставляй: сознательно отдавая въ ея руки документъ, Иванъ Львовичъ безсознательно отдалъ въ ея же руки и судьбу обоихъ своихъ насл?дниковъ - и Василія, и Симеона.
        - Оба вы тутъ подо мною, мои голубчики, - думала она, посиживая худымъ, костлявымъ т?ломъ своимъ на крышк? сундука. Ч?мъ хочу, т?мъ обоихъ и оберну.
        A Вася Мерезовъ все метался за границею по сл?дамъ своей обольстительницы. И не было о немъ ни слуха, ни духа.
        А, три м?сяца спустя, по написаніи того зав?щанія, которое лежало теперь подъ крышкою Епистимьина сундука, въ ночь съ 31 августа на 1 сентября, вторичный припадокъ грудной жабы задушилъ Ивана Львовича Лаврухина. И, такъ какъ отм?няющее зав?щаніе осталось спокойно лежать подъ крышкою Епистимьина сундука, то Симеонъ Викторовичъ Сарай-Бермятовъ сд?лался капиталистомъ, a передъ Васею Мерезовымъ насм?шливо осклабила ротъ свой нетерп?ливо поджидавшая нищета.
        Не сразу, все-таки, дались Симеону Викторовичу лаврухинскіе капиталы. Если самъ Мерезовъ оказался достаточно безпечнымъ, чтобы зат?ять процессъ, то нашлось довольное число б?дныхъ родственниковъ, къ тому охочихъ, въ расчет? не столько его выиграть, сколько сорвать отступного. Но не на таковскаго напали. Въ тяжкихъ усиліяхъ завоевавъ свое достояніе, суровый поб?дитель держался, будто когтями жел?зными, за каждую копейку. По смерти дяди, онъ, до разр?шенія вс?хъ споровъ по насл?дственному имуществу, пере?халъ изъ Лаврухинскихъ палатъ въ старый Сарай-Бермятовскій домъ. Созвалъ на жительство братьевъ и сестеръ, которые, за время его похода за золотымъ руномъ, усп?ли вс? вырости въ взрослыхъ людей, - одна Зоя еще оставалась на положеніи подростка. И тогда-то сложился тотъ быть, который въ дом? Сарай-Бермятовыхъ застало начало этой пов?сти.
        Претензій противъ Симеона выставлено было множество, - даже Вася Мерезовъ не устоялъ противъ соблазна атаковать его черезъ какого-то бол?е веселаго, ч?мъ толковаго, адвоката. Но кончались эти претензіи безъ процессовъ, встр?чаясь съ опред?леннымъ правомъ насл?дователя, уничтожавшимъ всякую спорность. Такъ прошло полтора года до того дня, когда Вендль поздравилъ «Симеона Поб?дителя» съ счастливымъ окончаніемъ вс?хъ хлопотъ, и Симеонъ гордо принялъ поздравленіе.
        Что такое челов?ческая молва?
        Ни одна душа въ город?, кром? Епистиміи, не знала объ исчезнувшемъ зав?щаніи. Подписавшіеся с?рые свид?тели усланы были ею чуть не за тридевять земель, одинъ жилъ въ Керчи, другой въ Архангельск?, да, по темнот? своей, даже и не подозр?вали важности документа, подъ которымъ заставили ихъ расписаться тетенька Епистимія и хорошо оплаченный нотаріусъ. Посл?дній р?шительно не вид?лъ ничего незаконнаго въ совершающемся акт?, a потому и легко уважилъ просьбу самого же Лаврухина, чтобы не посвящать въ тайну его и свид?телей. Онъ такъ отбарабанилъ имъ текстъ зав?щанія, что простаки, подъ словеснымъ горохомъ этимъ, только хлопали глазами, пока не услыхали протяжно-повелительнаго:
        - Распишите-есь…
        И, т?мъ не мен?е, молва о томъ, что было зав?щаніе въ пользу Мерезова, да исчезло, упорно плыла по городу. И особенно усердно поплыла она, когда досужіе умы и злые языки открыли фактъ, что кончина Ивана Львовича Лаврухина въ ночь съ
31 августа на первое сентября почти совпала съ пожаромъ, до тла опустошившимъ одну изъ нотаріальныхъ конторъ, пользовавшуюся незавидною репутаціею; a самъ нотаріусъ, игравшій т?мъ временемъ въ клуб? въ карты, будучи изв?щенъ о пожар?, ч?мъ бы сп?шить домой, пошелъ въ уборную и пустилъ себ? пулю въ високъ. Ув?ряли, будто изв?стіе объ этомъ пожар? и самоубійств? и вызвало y Ивана Львовича тотъ припадокъ, который свелъ его въ могилу. Сл?дствіе по д?лу о пожар? y нотаріуса и самовольной его смерти хорошо выяснило, что причиною были растраты крупныхъ вв?ренныхъ суммъ и мошенничества по документамъ одного изъ м?стныхъ банковъ. Но молва упряма. Безъ всякихъ данныхъ и доказательствъ твердила она, прозорливая, наобумъ, что все это, можетъ быть, и такъ, но при чемъ то тутъ и покойный Лаврухинъ, и неожиданная его милость къ Симеону Сарай-Бермятову, и попранныя права Васи Мерезова, и любезнов?рная Епистимія.
        A въ одинъ грозный для Симеона день, когда онъ хот?лъ заплатить Епистиміи об?щанныя ей десять тысячъ рублей, она вдругъ отклонила деньги, говоря, что платить ей не за что, такъ какъ она не сум?ла отстоять Симеона отъ новаго зав?щанія; что молва совершенно права, и оно, д?йствительно, существуетъ, и она
        - его хранительница; но пусть Симеонъ Викторовичъ не безпокоится: она ему не злод?йка, a другъ, и ежели онъ къ ней будетъ хорошъ, то и она къ нему будетъ хороша:
        - И влад?йте вы лаврухинскими капиталами спокойно, - ничего то ничегошенько мн? отъ васъ не надо, памятуя вашу ласку и питая благодарность къ вашимъ родителямъ.
        Тщетно испуганный, уничтоженный, разбитый, Симеонъ пробовалъ торговаться и деньгами выкупить себ? свободу отъ проклятаго документа. Епистимія только обиженно поджимала губы, да отемняла грустью непонятаго благородства свои прекрасные синіе глаза.
        Много съ т?хъ поръ им?ли они такихъ свиданій - и каждое изъ нихъ доводило Симеона до б?лаго каленія и очень т?шило ее, мстительную, a еще бол?е практическую - не сп?ша, систематически проводящую давно задуманный, трудный, ей одной изв?стный планъ.
        Онъ не совс?мъ вызр?лъ въ событіяхъ, но - нечего д?лать, приходится съ нимъ сп?шить. Сегодня она вид?ла Симеона въ состояніи такой взвинченности, когда дальше нельзя: лопнетъ слишкомъ натянутая струна, и пошла къ дьяволу вся музыка… Онъ не можетъ больше выносить неизв?стности… Такъ или иначе, добромъ или худомъ, a надо имъ развязаться…
        Уже сегодня договорились было, да, спасибо, Викторъ Викторовичъ застучалъ, пом?шалъ. Все лучше подготовившись то… утро вечера мудрен?е… ночку продумай, складн?е день заговорить…
        Завтра она сама пойдетъ къ Симеону и объявитъ ему свою ц?ну, которой онъ такъ добивается… большую ц?ну… Охъ, собьетъ же она съ него сп?сь Сарай-Бермятовскую! Дорого станетъ ему съ нею расквитаться. Великъ счетъ ею на немъ накопленъ… Узнаетъ онъ, платя по счету этому, изъ какихъ она большихъ графинь…
        Звонокъ.
        Это Гришутка вернулся. Экъ его носитъ, полуночника! Вотъ я тебя, постр?ла.
        Набрасываетъ платокъ на плечи и идетъ тощая, худая, желтая, изъ темнаго чулана, сквозь разсв?тныя, солнцемъ розовыя, комнаты отворить племяннику. И, хотя бранныя слова на устахъ ея, но радостною ласкою наполнились - сами синіе, какъ синее утро, - прекрасные глаза.
        - Недуренъ соколъ! Ты это гд? же бражничалъ до б?лаго утра?
        - Какое - бражничалъ, тетенька. Всю ночь просид?ли на Завалишинской станціи… барышня Аглая Викторовна, Анюта горничная и я… По?зда ждали… Между Завалишинымъ и городомъ крушеніе произошло… Ужъ мы ждали, ждали… Съ девяти часовъ вечера, тетенька, до двухъ по-полуночи… Страсть!
        Григорій веселъ, счастливъ, возбужденъ.
        Епистимія смотритъ на него съ материнскимъ во сторгомъ.
        И то, что онъ говорить, радуетъ ее, кажется хорошимъ предназначеніемъ.
        - Такъ ты говоришь, - улыбается она, - трое васъ было? Аглая Викторовна, Анюта и ты?
        - Аглая Викторовна, Анюта и я… Устали - б?да… Подвезъ я ихъ на извозчик? къ дому, на собор? половину четвертаго било… Мн? - что, a y Аглаи Викторовны глаза слипаются, a Анюта, какъ пьяная, качается, носомъ клюетъ… Ужъ я ее держалъ, чтобы не свалилась съ пролетки то…
        Долго разсказываетъ Гришутка свои приключенія, пока и его не беретъ сонъ и не гонитъ въ свой мезонинчикъ - отдохнуть хоть два-три часа передъ т?мъ, какъ идти отпирать магазинъ.
        Медленно уходитъ и Епистимія въ темный чуланчикъ свой, медленно ложится и медленно засыпаетъ, подъ новый, какую-то особую торжественность пріобр?тшій къ утру, храпъ Соломониды…
        - Аглая Викторовна, Анюта и Гришутка… Это хорошо… это къ добру…
        Завтра она пойдетъ къ Симеону и объявитъ… Посмотримъ, Симеонъ Викторычъ, каковъ-то ты окажешься предо мною большой баринъ, даромъ что я не изъ большихъ графинь… Охъ, сколько еще труднаго! сколько еще гр?шнаго! A все ради тебя, Гришутка милый, глупый! все изъ за тебя!..
        X
        Утромъ рано приб?жала отъ Сарай-Бермятовыхъ Мар?утка - звать тетеньку Епистимію Сидоровну: баринъ Симеонъ Викторовичъ ее ждетъ.
        - Скажите, какой нетерп?ливый сталъ! - усм?хнулась про себя Епистимія. - Когда влюбленъ былъ, и то этакъ не поторапливалъ!
        Накинула с?рый платокъ свой на голову и пошла, странная по улиц? въ сіяніи голубого дня, будто не во время вылет?вшій нетопырь.
        Симеонъ, зам?тивъ изъ окна ее во двор?, вышелъ къ ней, черезъ кухню, на заднее крыльцо. Измятое, шафранное лицо и мутный блескъ въ усталыхъ глазахъ ясно сказали Епистиміи, что въ истекшую ночь Симеонъ спалъ не больше ея и думалъ не меньше.
        - Подожди н?сколько минутъ зд?сь или y барышень, - угрюмо сказалъ онъ, дергая щекою, - я уже опять занятъ… y меня сидитъ архитекторъ… планъ привезъ перестройки дома… ни минуты покоя!..
        - Хорошо-съ, я подожду, мн? торопиться некуда.
        - Только не по вчерашнему! - пригрозилъ, уходя, съ порога Симеонъ.
        Епистимія усм?хнулась.
        - Вчерась ужъ больно вы грозны были, - ласковымъ см?шкомъ послала она всл?дъ.
        Онъ обернулся и еще разъ пригрозилъ ей поднятымъ пальцемъ, съ недобрымъ выраженіемъ лица, точно предупредилъ:
        - Ты молъ эти шутки оставь. Фамильярной канители тянуть съ тобою я больше не нам?ренъ. Д?ло - такъ д?ло. Разъ, два, три - клади его на столъ…
        - См?лющая же вы, сударыня Епистимія Сидоровна, - льстиво заговорила съ нею отъ плиты краснолицая, съ пьяными, лживыми глазами, толстуха-кухарка. - Свободно такъ разговариваете! Мы на него, аспида, и взглянуть то боимся.
        - A теб? бы, д?вушка, - сурово оборвала Епистимія, - такъ о господин? своемъ не выражаться. Каковъ ни есть, a - нанялась, продалась. Жалованье получаешь. Сойди съ м?ста, - тогда и ругай, сколько хочешь. A покуда на м?ст?, онъ теб? не аспидъ, a баринъ: аспиды хл?бомъ не кормятъ и жалованья не даютъ…
        - Да, сударыня ты моя, разв? я съ ч?мъ дурнымъ… - залепетала было сконфуженная кухарка. Но Епистимія прошла уже мимо, ворча лишь такъ, чтобы она слышала:
        - То-то - ни съ ч?мъ дурнымъ… Распустились вы вс?… Революціонерки… Забастовщицы… Хозяйки настоящей въ дом? н?тъ… подтянуть некому…
        Барышень она застала въ комнат? Зои, которая сегодня «проспала гимназію» и потому р?шила, что вставать и од?ваться до завтрака не стоитъ.
        - Третій разъ на этой нед?л?, Зоя! - упрекала ее, сидя на постели, въ ногахъ, красивая, съ утра од?тая, св?жая, бодрая, спокойная Аглая.
        - Наплевать! - равнодушно отв?чала Зоя, лежа, подобно сфинксу, на локтяхъ и живот? и скользя л?нивыми глазами по книг?, перпендикулярно воткнутой между двухъ смятыхъ подушекъ, a ртомъ чавкая булку съ масломъ, въ прихлебку съ кофе, который наливала изъ стакана на блюдце и подносила къ губамъ барышни см?ющаяся горничная Анюта, хорошенькая, стройная, съ чистымъ и смышленнымъ ярославскимъ личикомъ, блондинка. - Корми меня, столпъ царства моего!
        - Какъ теб? не противно, право? - зам?тила Аглая. - Такая неопрятная привычка… Вонъ, смотри: подушку кофе облила… крошки сыпятся…
        - Это не я, - Анютка.
        - Да, какъ же! - засм?ялась Анюта, - во всемъ Анютка виновата! Сами Анютку головой подъ локоть толкнули…
        - Молчи, столпъ царства! В?дь знаешь: р?шено однажды навсегда, что я никогда не бываю виновата, и всегда передъ вс?ми права… А! наша собственная химія, мадмуазель Епистимія! - прив?тствовала она вошедшую, посылая ей рукою воздушный поц?луй.
        Когда женщины поздоровались и ус?лись, разговоръ y нихъ пошелъ о плачевномъ событіи вчерашняго вечера - о томъ, какъ Зоя едва не погубила новаго платья, обливъ его какао, a Епистимія Сидоровна спасла его, пустивъ въ ходъ какой-то особенный, ей одной изв?стный, выводной составъ… Вынули изъ гардероба платье. Пятно, хотя и на б?ломъ шелку, даже днемъ было едва зам?тно желтоватыми краями. Но Аглая и Анюта утверждали, что платье, все равно, недолгов?чно - матерія должна провалиться отъ выводной кислоты. A Епистимія защищала:
        - Никогда не провалится, барышни: кабы въ моемъ состав? была жавелева кислота, тогда, въ томъ не спорю, обязательно должна матерія провалиться, но я жавелевой кислоты не употребляю ни вотъ настолько. Потому что, скажу вамъ, милыя барышни, ядовитыхъ кислотъ на св?т? немного, но, по домашнему нашему обиходу, вс?хъ кислотъ кисл?е жавелева кислота…
        Зоя захохотала и возразила, тряся непричесанною, въ путаниц? б?локурыхъ волосъ, головою:
        - Врешь, Епистимія Сидоровна. По домашнему нашему обиходу, вс?хъ кислотъ кисл?е любезный братецъ мой - Симеонъ Викторовичъ.
        Отъ р?зкаго ея движенія книга упала на полъ. Аглая нагнулась и подняла.
        - Havelock Ellis… L'Inversion sexuelle… - недовольно прочитала она заглавіе. - Это что еще? Откуда промыслила?
        - Васюковъ принесъ… Хвалилъ, будто анекдотовъ много… Да вретъ: все давно знакомое… Новаго не нашла ничего.
        - Ахъ, Зоя, Зоя!
        - Что, Аглая, Аглая?
        - То, что забиваешь ты себ? голову пустяками…
        - Хороши пустяки! - захохотала Зоя: если это теб? пустяки… Впрочемъ, лучше обратимся къ Епистиміи: она теб? про пустяки анекдотъ разскажетъ… «Не гляди, душенька, это пустяки!» - пропищала она, копируя кого-то изъ анекдота.
        - Н?тъ, ужъ уволь.
        - Что вы, барышня Зоя! - запротестовала и Епистимія, съ т?нью бураго румянца на зеленыхъ впалыхъ щекахъ своихъ: она не любила, чтобы ее обличали въ темномъ и гр?шномъ при Агла?. - Нашли разсказчицу! Что и знала - шалила смолоду, - теперь, слава Богу, забыла.
        - Ладно! Это ты предъ нами почему-то въ скромность играешь, a небось, когда съ Модестомъ и Ванькою-чурбаномъ, другія п?сни поешь… Ну, a ты, столпъ царства, что головою раскачался? - повернулась она къ Анют?.
        Та серьезно сказала:
        - Да удивительно мн? на васъ, барышня: откуда въ васъ столько озорства берется? Все бы вамъ озоровать, все бы озоровать.
        Зоя чуть сконфузилась, притворно з?внула и сказала, потягиваясь въ подушкахъ:
        - Ну, хорошо, будьте вы трижды прокляты, ц?ломудренныя лицем?рки, - отказываюсь отъ анекдота!.. A сл?довало-бы, - хотя бы зат?мъ, чтобы научить тебя, Аглая, выражаться точн?е.
        - Да, какъ ни назови, - зач?мъ, ну, зач?мъ теб? все это?
        - Чтобы сны интересные вид?ть, - захохотала Зоя, но, видя, что лицо сестры приняло выраженіе серьезнаго недовольства, перестала ее дразнить и только возразила:
        - Да в?дь ты ничего этого не читала?
        - И не буду.
        - Ну, и честь теб?, и слава, ц?ломудренная весталка, но - какъ же ты, не читая, можешь судить?..
        И обратилась къ неодобрительно выжидавшей Епистиміи:
        - Ну-съ, Епистимія химія! Съ нашею домашнею оберъ-кислотою y тебя, говорятъ, вчера была пальба?
        Епистимія притворно улыбнулась и сказала, полуотв?чая:
        - А! Воинъ! Это ужъ гр?хъ будетъ про него другое слово сказать, что воинъ галицкій.
        Зоя прервала ее, внимательно себя разглядывая:
        - Анютка! Смотри, какія y меня б?лыя руки… наливныя, какъ… какъ ливерная колбаса!
        - Сравнили! - усм?хнулась горничная.
        - Право! У Аглаи гораздо смугл?е… Да-съ! вотъ это кожа! атласъ! б?лорозовая заря! Вы, сударыня моя, госпожа старшая сестрица, красавица славной семьи нашей, можете, по мн?ніе глупыхъ мужчинъ, даже съ тремя богинями спорить на гор? въ вечерній часъ. Но - кож? такой - это дудочки! y васъ не бывать… a ни-ни! Столпъ негодный! ты опять свои б?лые зубы скалишь?
        - Вотъ какъ пригр?етъ солнышко, да поб?гутъ по атласу то вашему веснушки, - выговорила она, сквозь фыркающій см?хъ.
        - Очень испугалась! A парфюмерные магазины на что?
        - Въ прошломъ год? - мылись, мылись, терлись, терлись, a ничего не помогло: проходили л?то, какъ кукушка рябая, только даромъ деньги извели. Видно, лицо то не платье, a веснушки - не какао! Не возьметъ и жавелева кислота.
        - Молчи! не каркай!.. Но, возвращаясь къ кислотамъ: хоть бы ты, Епистимія Сидоровна, нашему Симеонтію нев?сту нашла. Авось, попадетъ подъ башмакъ - сколько нибудь утихнетъ.
        Епистимія принужденно улыбнулась.
        - Выдумали сваху. Куда мн? господскіе браки строить. Мн?, вонъ, Гришу своего, племянника, женить пора, и то не прилажусь, съ которой стороны взяться за д?ло.
        Зоя, р?шивъ вставать, с?ла на кровати, ловя голыми ногами туфли на ковр?.
        - Сватай мою Анютку, - сказала она, держа въ зубахъ кончикъ белокурой косы своей и шаря рукою по постели выпавшія ночью шпильки. - Выдадимъ хоть сейчасъ. Она на него вс? глаза прогляд?ла.
        Д?вушка вспыхнула сердитымъ румянцемъ.
        - Ошибаетесь, барышня Зоя. Совс?мъ не мой идеалъ.
        - Анюта - не той партіи, - улыбнулась Аглая.
        Зоя, з?вая и переваливаясь съ ноги на ногу, направилась къ умывальнику.
        - Виновата, - говорила она. Перепутала. Гриша Скорлупкинъ - Матв?я протеже, a Анютинъ предметъ числится по полку брата Виктора. Влюблена въ Илюшу? Признавайся!
        - Пошли конфузить!
        - Сама вдвоемъ васъ застала, голубушка ты моя!
        Анюта вызывающе дернула плечомъ.
        - По вашему, господскому, если простая д?вушка съ молодымъ челов?комъ сидитъ, такъ ужъ имъ, кром? пустяковъ, и подумать не о чемъ?
        - Поди, брошюрами тебя просв?щаетъ Илюша? - мягко улыбнулась Аглая.
        Горничная возразила съ т?мъ же вызовомъ:
        - A хоть бы и брошюрами? Кому нынче не хочется образовать себя? Пора понимать свои права.
        Зоя, нажимая педаль умывальника, говорила:
        - Счастливыя прежде барышни были. Им?ли горничныхъ - о женихахъ пошептаться, о подругахъ посплетничать, о снахъ посов?товаться, на счетъ мужскихъ усовъ поспорить, надъ оракуломъ похохотать… Увы! все это осталось въ старыхъ романахъ, a теперь встр?чается только въ стилизованныхъ пов?стяхъ…
        - Ч?мъ я вамъ не угодила? - улыбнулась Анюта.
        - Во первыхъ т?мъ, что ты не горничная, a товарищъ Анюта. Во вторыхъ, т?мъ, что въ этомъ умывальник? н?тъ ни капли воды.
        Анюта, покрасн?въ, ахнула своей оплошности, но, заглянувъ въ резервуаръ, разсердилась:
        - Полнехонекъ! A вы опять въ трубу апельсинныхъ корокъ насовали, и машинка не д?йствуетъ, - полчаса ее чистить прутомъ надо… Перейдите ужъ въ комнату къ барышн? Агла?: тамъ помоетесь…
        - Не гн?вайся, всеобщая, прямая, равная, тайная… Скажи: ты р?шительно никакъ не можешь обойтись безъ націонализаціи земли?
        - Да, ступайте же вы! - почти прикрикнула Анюта. - Что это, право? До полдня, что ли, будемъ ворошиться? Мн? еще семь комнатъ убрать надо. Вы думаете: Симеонъ Викторовичъ съ одн?хъ васъ взыскиваетъ?
        Зоя сд?лала безобразную гримасу, высунутымъ языкомъ подразнила отсутствующаго Симеона и, выразительно воскликнувъ:
        - У! Жавелева кислота! - сопровождаемая Анютою, исчезла за дверью.
        Епистимія Сидоровна смотр?ла на все это съ видимымъ неодобреніемъ и, когда дверь за Зоей плотно закрылась, придвинула стулъ свой ближе къ Агла? и, понизивъ голосъ, спросила:
        - Что это, Аглаечка, какъ много Зоинька позволяетъ себ? на счетъ Симеона Викторовича? Нехорошо такъ то - при горничной. Каковъ ни есть, все старшій брать и дому хозяинъ.
        Аглая вздохнула, съ грустью на прекрасномъ лиц?, досадливо сдвинувъ соболиныя брови надъ яркими, темными глазами.
        - Утомилъ онъ насъ, Епистимія Сидоровна. Ужасъ, до чего надо?лъ. Мн? то легко. Мой характеръ спокойный, y меня сердце см?хомъ расходится. A Зойка - ракета.
        Епистимія закачала головою и продолжала:
        - Соръ то въ изб? бы оставлять, голубушка, на улицу не выносить.
        Аглая прервала ее.
        - Да ужъ слишкомъ много накопилось его, Епистимія Сидоровна. Въ самомъ д?л?, того и жди, что y Симеона съ братьями д?ло до кулаковъ дойдетъ.
        Епистимія зорко взглянула ей въ глаза.
        - Ужели такъ остро подступило? - спросила она, не скрывая въ звук? голоса особеннаго, расчетливаго любопытства.
        Аглая, подтверждая, кивнула подбородкомъ
        - Особенно съ Викторомъ, - сказала она. - Съ Модестомъ Симеонъ какъ то все-таки осторожн?е. A Мотя - Божій челов?къ.
        - Его обид?ть - это ужъ царемъ Иродомъ надо быть! - согласилась Епистимія.
        - Да онъ и не понимаетъ, когда его обижаютъ! - вздохнула Аглая.
        Прошло молчаніе, во время котораго только плескала вода за ст?ною, выскакивали задушенными звуками взвизги и см?хъ Зои и глухіе неразборчивые отв?ты недовольной Анюты… Епистимія заговорила, будто надумалась - каждымъ словомъ, какъ носкомъ башмака, передъ собою почву пробуя, съ кочки на кочку по болоту ступая.
        - Жалостно это вид?ть, Аглаечка, когда хорошая господская семья вразбродъ ползетъ.
        Аглая пожала плечами.
        - A только и остается, что разд?литься, - сказала она. - Разд?литься и каждому жить своею жизнью, за свой страхъ.
        - Что жъ? - подумавъ, согласилась Епистимія. - И то д?ло не худое. Теперь вы вс? им?ете свой достатокъ. Отъ дядюшки - кому хл?ба кусокъ, кому с?на клокъ.
        На б?ломъ стройномъ лбу Аглаи мелькнула, какъ зарница, морщинка, выдавшая уже привычное, не въ первый разъ пришедшее, раздраженіе не охочаго раздражаться, кроткаго челов?ка, доведеннаго до того, что даже онъ начинаетъ терять терп?ніе.
        - Такъ - тянетъ онъ, Симеонтій нашъ, - сказала она съ откровенною досадою. - Тянетъ, не выд?ляетъ.
        - Аглаечка, да в?дь до совершеннол?тія нельзя!
        Но Аглая уже оживленно и все съ большею досадою говорила:
        - Я полнаго выд?ла и не прошу. Я на дядины деньги не разсчитывала. Они съ облака упали. Жизнь свою загадывала безъ нихъ. Стало быть, могу ждать ихъ, сколько Симеонъ пожелаетъ. A просто - пусть изъ дома отпустить, на свою волю, - вонъ, какъ Викторъ живетъ.
        Епистимія неодобрительно качала головою.
        - Обидно ему, Аглаечка, - заступилась она. - Вы барышня. Вамъ въ меблированныя комнаты съ?хать, - люди скажутъ: видно, братъ то - сахаръ. Выжилъ сестру изъ дома въ номера.
        - То то и есть! - прервала ее Аглая съ прежнимъ раздраженіемъ. - Если бы Симеонъ любилъ насъ хоть немного, все ничего: отъ любящаго челов-ка и несправедливость можно стерп?ть. Но в?дь н?тъ въ немъ къ намъ никакихъ чувствъ, кром? сарай-бермятовской амбиціи.
        - Смолоду таковъ, Аглаечка! - вздохнула Епистимія. - Ожесточилъ сердце, какъ ястребъ. Такъ ястребомъ и живетъ. Либо добычу рветъ, либо собою гордится, красуется, хвастаетъ, клювомъ перышко къ перышку кладетъ.
        Аглая говорила:
        - Вы вотъ о Зо? зам?чаніе сд?лали. Разв? я не согласна? Сама вижу, что Зоя никуда негодно себя ведетъ, а, въ томъ числ?, и къ Симеону относится со вс?мъ неприлично. Но, в?дь, невозможно, Епистимія Сидоровна! Никакими уб?жденіями нельзя заставить д?вочку любить и уважать челов?ка, который словно поклялся нарочно д?лать все, чтобы показать себя не стоющимъ ни любви, ни уваженія. Вотъ
        - теперь пилитъ Зою за платье. A кто просилъ дарить? Въ сред? нашихъ знакомыхъ, молодежи, намъ и въ ситцахъ, рады. Н?тъ, нельзя: сестры Симеона Сарай-Бермятова должны од?ваться y мадамъ Эпервье.
        - Что хотите, Аглаечка, - опять заступилась Епистимія, - но ужъ это то ему не въ укоръ. Напротивъ, довольно благородно съ его стороны, что сестеръ куколками выряжаетъ.
        - Да дорого мы платимъ за это благородство, Епистимія Сидоровна! в?дь только и слышимъ по ц?лымъ днямъ: сестры Симеона Сарай-Бермятова должны! Сестрамъ Симеона Сарай-Бермятова нельзя! Словно мы сами то по себ? ужъ и не существуемъ. Словно изъ вс?хъ Сарай-Бермятовыхъ, мы одного Симеона сестры и другихъ братьевъ y насъ н?тъ.
        Епистимія внимательно пригляд?лась къ ней и, съ искусственною растяжкою вздохнула.
        - Охъ-охъ-охъ! Во вс?хъ семьяхъ это обыкновенное, Аглаечка. Роднымъ врозь скучно, a вм?ст? тошно.
        Но Аглая, возбужденная, говорила, торопливо перебирая тонкими пальцами наволочку на покинутой Зоей подушк?:
        - Ты меня знаешь. Я на твоихъ глазахъ росла. Въ б?дности. Готовилась не къ богатству, a къ трудовой жизни. Много ли мн? надо? Я на тридцать рублей въ м?сяцъ буду королевой себя чувствовать. Я молодая, сильная, здоровая, - мн? работать хочется.
        - Вы, Аглаечка, и теперь много трудитесь. Вами домъ держится.
        Аглая пренебрежительно отмахнулась.
        - Какой это трудъ. Такъ - время суетой наполняю, чтобы тоска не брала.
        Епистимія, не сводя съ нея глубокихъ синихъ очей своихъ, заговорила вкрадчиво, примирительно:
        - Ну вотъ, братецъ надумается, женится, - станете на свои ножки, попробуете своего хл?ба.
        Аглая согласно склонила пышноволосую, темную голову.
        - Въ этомъ то я ув?рена, что, какъ только онъ женится, вс?мъ намъ укажетъ двери. Онъ объ аристократк? мечтаетъ. На что мы ему тогда?
        Епистимія подвинулась къ ней еще ближе и, не безъ волненія, зашептала, положивъ ей на кол?но худую свою, испещренную синими жилами, и все-таки еще красивую, съ длинными, ц?пкими пальцами, руку:
        - Если разойдетесь съ братомъ, то насъ не забудьте, Аглаечка. Не обойдите нашей хаты. Люди мы простые, званія ничтожнаго, но живемъ, слава Богу, чистенько. Достатками не хвалимся, a крыша надъ головою есть и хл?бца жуемъ вволю, да еще и съ маслицемъ. Безвременье ли переждать, б?ду ли переб?довать, - нич?мъ вамъ въ чужіе люди итти, - y насъ для васъ квартирка всегда готова.
        Аглая, съ мягкою растроганною улыбкою, положила свою руку на ея.
        - Спасибо, Епистимія Сидоровна. Я знаю, что въ твоей семь? я - какъ y родныхъ.
        - Улел?емъ васъ, какъ младенца въ люльк?! Слава Богу! - кашлянувъ, сказала Епистимія и опустила синіе глаза свои. - Не привыкать стать, - природная ваша служанка.
        Аглая, какъ всегда, смутилась при этомъ напоминаніи, разрушавшемъ давно установленное равенство.
        - Э! Что ты, Епистимія Сидоровна! Когда это было! Пора забыть.
        - Пора, такъ пора, - подумала Епистимія. - A ну-ка, если ты такая добрая, попробуемъ…
        И, съ опущенными глазами, медленно гладя руку Аглаи, продолжала искреннимъ, проникновеннымъ голосомъ.
        - A ужъ Гриша мой на васъ, Аглаечка, какъ на богиню свою, взираетъ. Вы для него на св?т? - самый первый и главный челов?къ. Только что мать обид?ть боится, a то бы предъ портретомъ вашимъ св?чи ставилъ и лампаду жегъ.
        - Онъ славный, твой Гриша, - равнодушно согласилась Аглая. - Своимъ хорошимъ отношеніемъ онъ чисто меня трогаетъ.
        Тогда Епистимія оставила ея руку, отодвинулась вм?ст? со стуломъ, сложила костлявыя руки свои на кол?няхъ и, отчаянно хрустнувъ пальцами, сказала, - будто въ воду прыгнула, - р?шительно, почти р?зко:
        - Аглая Викторовна, позвольте говорить откровенно.
        Аглая подняла на нее удивленные темные глаза.
        - Все, что теб? угодно, - сказала она.
        A Епистимія протяжно и в?ско говорила, какъ рубила:
        - Влюбленъ онъ въ васъ безъ ума и памяти, Гришутка мой б?дный. Вотъ оно что.
        И, зорко наблюдая за облившимся красною зарею лицомъ Аглаи, прочла въ немъ не только изумленіе, a почти испугъ… Аглая молчала н?сколько секундъ, словно стараясь понять что то слишкомъ чуждое, и, наконецъ, произнесла голосомъ и укоряющимъ, и извиняющимся, голосомъ самообороны, отстраняющей дурную шутку:
        - Ой! Что это, Епистимія? Зач?мъ? Съ какой стати? Не надо!
        Слишкомъ искренне и просто это вырвалось, чтобы не понять…
        - Провалилось д?ло! Рано! Поторопилась ты, д?вка! - молніей проб?жало въ ум? Епистиміи. Сл?дующей мыслью было - въ самомъ д?л?, перевести все сказанное въ шутку, разсм?яться самымъ веселымъ и беззаботнымъ голосомъ. Но какой то особый инстинктъ отбросилъ ее отъ этого нам?ренія въ сторону, и она, серьезная, возбужденная, съ широкими глазами, принявшими цв?тъ и блескъ морской воды, лепетала, съ каждымъ словомъ касаясь кол?нъ Аглаи дрожащими пальцами:
        - Извините, Аглаечка, извините! Позвольте говорить.
        Аглая, пожимая плечами, говорила мягко, извинительно, стараясь сгладить положеніе - острое и колкое:
        - Это братья, въ шутку, дурачатся… Модестъ, Иванъ… дразнятъ меня…
        A Епистимія торопилась:
        - Аглаечка, разв? же я не понимаю, что подобное съ его стороны - одно безуміе? Аглаечка, я же не дура! Позвольте говорить!
        Аглая сложила руки на кол?няхъ движеніемъ вниманія и недовольства.
        - Да, какъ же мы будемъ говорить, - сказала она, - если ты такъ вотъ сразу за племянника въ любви мн? объясняешься? В?дь это же отв?та требуетъ. Я Гришу хорошимъ челов?комъ считаю, мн? жаль сд?лать ему больно. Зач?мъ же ты и его, и меня въ такое положеніе ставишь, что я должна его обид?ть?
        Епистимія на каждое слово ея согласно мотала головою и касалась платья пальцами.
        - Аглаечка, душа моя, все понимаю. Хорошо знаю, что любовь Гришина - дерзкая и безнадежная. Когда же я не знала? Дуракъ онъ. Истинно подтверждаю, что дуракъ оказался. Не за свой кусъ берется, рубитъ дерево не по топору. А, все-таки, голубчикъ мой! ангельчикъ! собинка вы моя! Ну, позвольте умолять васъ! ну, прикажите ручки ваши ц?ловать!..
        Она сползла со стула и повалилась Агла? въ ноги, стукнувъ лбомъ въ носокъ ея ботинка. Аглая вскочила, испуганная, смущенная, пристыженная.
        - Встань, Епистимія Сидоровна! Какъ можно? Встань!
        Но Епистимія ползала за нею на кол?няхъ, ловя ее за платье, обращая къ ней лицо съ настойчивыми, нестерпимо сіявшими сквозь хлынувшія слезы, синими глазами.
        - Солнышко вы мое! Если заговоритъ онъ съ вами о любви своей, - радостная вы моя! - не обезкураживайте вы парня моего! не убивайте!
        Аглая, растерянная, взяла ее за плечи и старалась поднять.
        - Но что же я могу, Епистимія? Ну, что я могу? повторяла она. Да встань же ты, сд?лай мн? милость. В?дь я же не могу такъ… мн? стыдно…
        Епистимія поднялась:
        - Голубушка! - заговорила она, всхлипывая, съ по красн?вшимъ носомъ, странною полосою обозначившимся на зеленомъ ея лиц?. - Голубушка вы моя! В?дь все это, - что онъ науку свою предпринялъ, учится, къ экзамену готовится, - все это въ одной мечт? старается: буду образованный, стану вс?мъ господамъ равенъ, барышнямъ пара, Агла? Викторовн? женихъ.
        Аглая смотр?ла на нее внимательными, участливыми глазами и качала головою.
        - Мн? жаль его, Епистимія. Мн? очень жаль его. Но ты сама говоришь, - и ты права, - это безуміе! Между нами н?тъ ничего общаго. Нел?по! См?шно!
        - Знаю! - даже восторженно какъ то воскликнула Епистимія. - Очень знаю! Матушка! Разв? я васъ о согласіи прошу? Невозможно! Неровня! Но если y парня такая фантазія, что онъ по васъ съ ума сошелъ?
        Аглая невольно улыбнулась.
        - Не могу же я за вс?хъ, y кого ко мн? фантазія, замужъ итти!
        Епистимія поймала ея улыбку и въ тотъ же мигъ ею воспользовалась.
        - Вы погубили, вы и помогите, - съ глубокою ласкою сказала она, притягивая д?вушку къ себ? за руку и заставляя ее опять с?сть на кровать, и сама с?ла рядомъ съ нею, обнимая ее за талію.
        - Право, не вижу, ч?мъ я помочь въ состояніи.
        - Да, вотъ, только т?мъ, чего прошу. Не отказывайте на отр?зъ.
        - Ты странный челов?къ, Епистимія Сидоровна. Какъ же я могу не отказать, если этого не можетъ быть, если я не согласна?
        - Барышня, милая, не уговариваю я васъ соглашаться. Откажите. Богъ съ вами! Откажите, да не на отр?зъ. Об?щайте подумать. Срокъ для отв?та положите.
        Аглая задумалась.
        - Когда нибудь отв?тить надо же будетъ, - нер?шительно сказала она. Но и этого было достаточно ободрившейся Епистиміи, чтобы уб?дительно впиться въ нее не только словомъ, но и пальцами:
        - Д?тинька моя! Если вы его хоть полусловомъ поманите, - онъ три года ждать радъ будетъ.
        - И три года пройдутъ.
        Но Епистимія, пожимая ее костлявымъ своимъ объятіемъ, похлопывая по кол?ну костлявою рукою, говорила съ нервнымъ, лукавымъ см?шкомъ сквозь слезы:
        - Мн? лишь бы сейчасъ-то его уберечь, a въ теченіи времени, будьте спокойны: образуется. Вс? силы старанія употреблю, чтобы его фантазію осв?жить и возвратить парня къ разсудку. Тоже им?ю надъ нимъ властишку-то. Только теперь то, сразу то въ омутъ его не толкайте.
        Аглая встала. Ей и хот?лось сд?лать что нибудь пріятное для Епистиміи, которая всегда была къ ней отличительно ласкова и добра предъ вс?ми другими Сарай-Бермятовыми, и дико было, не слагалось въ ея ум? требуемое об?щаніе.
        - Ужасно странно, Епистимія Сидоровна! произнесла она, еще не зная, въ какую форму облечь свой отказъ, и въ смущеніи перебирая безд?лушки на Зоиномъ комод?. A Епистимія, оставшись сид?ть на кровати, со сложенными въ мольбу руками, смотр?ла на Аглаю снизу вверхъ чарующими синими глазами и говорила съ глубокою, твердою силою искренности и уб?жденія:
        - Барышня милая, пожал?йте! В?дь - что я въ него труда и заботъ положила, чтобы изъ нашей тины его поднять и въ люди вывести! Мать то только что выносила его, да родила, a то - все я. Пуще роженаго онъ мн? дорогъ. Теперь онъ на перекрестк? стоитъ. Весь отъ васъ зависитъ. Пожал?ете, - челов?комъ будетъ, оттолкнете, - чорту баранъ. Что я буду д?лать безъ него? Ну - что? Св?та, жизни должна р?шиться!
        Аглая, тронутая, хорошо знала, что это правда, и ей еще больше хот?лось помочь Епистиміи, и еще больше она недоум?вала.
        - Что же я должна сказать ему? Я, право, не знаю.
        Епистимія подошла къ ней, ласковая, льстивая, гибкая.
        - Мн? ли дур? учить васъ? Вы барышня образованная. У васъ мысли тонкія, слова жемчужныя.
        Аглая отрицательно качнула головой.
        - Какъ ни скажу, все будетъ обманъ.
        - Лишь бы время протянуть! - съ мольбою вскрикнула Епистимія, хватая ее за плечо костяшками своими.
        Аглая высвободилась.
        - Я не ум?ю лгать, - сказала она съ искренностью. - Когда приходится, теряюсь, бываю глупая. Братья сразу зам?чаютъ.
        Епистимія отошла.
        - Братья въ васъ не влюблены, - возразила она, - a Григорій сл?пой отъ любви ходить.
        - Гр?шно челов-ка въ лучшемъ чувств? его морочить.
        - Н?тъ, - строго возразила Епистимія. - Если ложь во спасеніе, то не гр?хъ, a доброе д?ло. Гр?хъ - чело в-ка въ отчаянность ввести.
        Аглая долго молчала. Прислонясь къ комоду и положивъ руки на него, она, въ своемъ темнозеленомъ, почти черномъ плать?, казалась распятою. Епистимія издали ловила ея взглядъ, но Аглая упорно смотр?ла на коврикъ подъ ногами своими, и только вид?ла Епистимія, что волненіе быстро краситъ ее румянцемъ, такъ что даже шея y нея порозов?ла…
        - Да, этого я на себя не возьму, - произнесла она, наконецъ, голосомъ, въ которомъ тепло дрожала искренность самосознанія, - этого я никакъ не возьму на себя, чтобы изъ-за меня челов?къ жизнь свою испортилъ.
        Епистимія въ эти слова такъ и вц?пилась, торжествующая, расцв?тшая.
        - Кабы только испортилъ, родная! - возбужденно подхватила она. - Кабы только испортилъ! Потеряетъ онъ себя, Аглаечка! В?рьте моему слову: вотъ, какъ самый посл?дній оглашенный, себя потеряетъ!
        Аглая, поднявъ свои длинныя черныя р?сницы, осв?тивъ ее задумчивыми, ласковыми глазами, повторила р?шительно и твердо:
        - Быть причиною того, чтобы чья-нибудь жизнь разрушилась, этого я и вообразить для себя не ум?ю. Съ такимъ пятномъ на сов?сти - жить нельзя…
        Синіе глаза поб?дно сверкнули, увядшія губы Епистиміи сжались въ важную складку, и все лицо приняло такое же значительное выраженіе, какъ т? слова, которыя она про себя подбирала, чтобы сказать ихъ Агла?…
        Но въ скрипнувшей изъ корридора двери показалось курносое лицо Мар?утки и пропищало, что архитекторъ отъ барина Симеона Викторовича у?халъ, и баринъ Симеонъ Викторовичъ приказываетъ тетеньк? Епистимі?, чтобы немедленно шла къ нему… Глядя на Аглаю, Епистимія не могла не зам?тить, что она, какъ лучомъ, осв?тилась радостью прервать тяжелый разговоръ… И эта нескрываемая радость заставила ее придержать языкъ и замолчать то важное, что на немъ уже вис?ло.
        - Не время, - подумала она. - Не посп?ло яблочко. Сорвешь - погубишь, укусишь - оскомину набьешь…
        И, накинувъ на острыя плечи с?рый платокъ свой, она только низко поклонилась Агла?:
        - Ужъ я пойду, Аглая Викторовна, a то Симеонъ Викторовичъ будутъ сердиться… Очень много вами благодарна… В?къ не забуду вашей ласки, какъ вы меня пріободрили… A разговоръ этотъ нашъ позвольте считать между нами неоконченнымъ, и, когда y васъ время будетъ, разр?шите мн? договорить…
        Аглая отв?тила ей только нер?шительнымъ и неохотнымъ склоненіемъ головы…
        - И ужъ вы мн? позвольте над?яться, - продолжала Епистимія, - что я передъ вами говорила - все равно, какъ попу на духу… чтобы - сд?лайте милость - сберечь это въ секрет?, между нами двоими: чтобы ни Зоиньк?, ни братцамъ…
        - Въ этомъ можешь быть совершенно ув?рена, - сказала Аглая. - Ты говорила, я слышала. Больше никто не будетъ знать.
        Епистимія еще разъ поклонилась ей и вышла.
        - Первую п?сенку, зард?вшись, сп?ли, - хмуро думала она, идя корридоромъ къ кабинету Симеона. - Ну, да и за то спасибо. Я много хуже ждала… Теперь держись, Епистимія Сидоровна! Съ малиновкою было легко, - каково-то будетъ съ лютымъ с?рымъ волкомъ?
        XI
        Когда она, постучавъ и получивъ отзывъ, вошла въ кабинетъ, Симеонъ стоялъ y окна и смотр?лъ во дворъ, заложивъ руки въ карманы брюкъ, что сразу бросилось Епистиміи въ глаза, такъ какъ не было его постоянной манерой…
        - Пистолетъ y него тамъ, что-ли? - пугливо подумала она - не предъ Симеономъ пугливо, а по тому странному страху, которое большинство женщинъ питаетъ къ оружію, будто къ какой-то мистически-разрушительной, самод?йствующей сил?.
        - Запри двери, - не поворачиваясь, приказалъ Симеонъ. - И ключъ положи на письменный столъ. Она исполнила.
        - Садись. С?ла.
        - Ну-съ?!
        Теперь онъ быстро повернулся къ ней и гляд?лъ издали, сверкающимъ, ненавистнымъ взглядомъ, который былъ-бы страшенъ всякому, кто зналъ его меньше, ч?мъ Епистимія. Она же сразу разложила взглядъ этотъ привычнымъ, за много л?тъ, наблюденіемъ на составныя части и опред?лила, что, какъ ни золъ Симеонъ, но боится ея онъ еще больше.
        - Ну-съ?!
        - Н?тъ, пистолета y тебя въ карман? н?тъ, - насм?шливо подумала Епистимія, - шалишь-мамонишь, на гр?хъ наводишь, обманываешь…
        И, сразу осм?л?въ и успокоившись, она даже спустила с?рую шаль съ острыхъ плечъ своихъ. A Симеонъ стоялъ уже передъ нею, какъ солдатъ въ строю, пятки вм?ст?, носки врозь, и, все съ засунутыми въ карманы руками, покачиваясь корпусомъ впередъ и назадъ, повторялъ:
        - Ну-съ?
        - Что нукаете? Не запрягли! - улыбнулась она.
        Онъ круто остановилъ ее движеніемъ руки.
        - Н?тъ ужъ, пожалуйста. Довольно. Прямо къ д?лу и на чистоту.
        Это, - что онъ такъ сразу повернулъ д?ло, ждетъ отв?та въ упоръ на вопросъ въ упоръ и не позволяетъ подползти къ сути и ц?ли объясненія издали, окольнымъ подходомъ, - смутило Епистимію, вышибло изъ с?дла и вогнало къ робость… Она не могла преодол?ть въ себ? этого смятеннаго наплыва, a въ то же время чувствовала, что обнаружить его предъ Симеономъ значитъ почти зар?зать свое д?ло, что онъ сразу возьметъ надъ нею свое привычное засилье…
        - Эхъ, - съ досадою думала она, - слишкомъ понад?ялась на себя. Не сл?довало сводить въ одинъ день два эти разговора. Слишкомъ много силы истратила съ Аглаюшкой. Не хватитъ меня на этого, прости Господи, дьявола…
        A «дьяволъ», стоя предъ нею, позади высокаго кресла, и, постукивая по спинк? его взятою со стола линейкою, требовалъ отрывистыми фразами:
        - Что же ты? Оглохла? Он?м?ла? Или ужъ такую мерзость придумала, что даже y самой языкъ не поворачивается выговорить? Открой, наконецъ, уста свои в?щія, говори…
        Посл?дняя краска сб?жала со щекъ Епистиміи, и лицо ея было маскою трупа, когда, напряженнымъ усиліемъ возобладавъ надъ собою, пробормотала она голосомъ, неровнымъ отъ стараній его выровнять и неестественно беззаботнымъ, точно говорила не о р?шительномъ, обдуманномъ план?, a o случайномъ игривомъ каприз?, и слова ея, подобно взбалмошнымъ д?тямъ, сами р?зво спрыгнули съ губъ:
        - Такъ… что… вотъ… стало быть… породниться мы съ вами желаемъ.
        Симеонъ опустилъ линейку.
        - Что?
        Если-бы онъ обругалъ Епистимію самымъ сквернымъ словомъ, если-бы швырнулъ ей въ лицо линейку свою, - не такъ-бы, кажется, р?знулъ онъ ее по сердцу, ударилъ по лицу, какъ этимъ глубоко изумленнымъ, ничего не понимающимъ, за ослышку слова ея принявшимъ, искреннимъ - «что?»… Пришибленная, согнулась она въ креслахъ и, тупо глядя подъ письменный столъ въ корзину съ брошенной бумагой, лишь бы не встр?титься глазами съ Симеономъ, напрягла посл?днюю силу воли, чтобы пролепетать:
        - Обыкновенное д?ло… Божье… Если-бы намъ породниться, я говорю…
        Симеонъ уронилъ свою линейку… Съ глупыми глазами, разинутымъ ртомъ стоялъ онъ н?сколько секундъ… И вдругъ слухъ Епистиміи кипяткомъ ядовитымъ обжегъ громкій хохотъ - такой настоящій, живой, прямой и искренній, какого она отъ Симеона во всю жизнь не слыхала, на какой способнымъ его не считала… И сыпались на нее толчки хохота Симеонова, точно удары плетей, и ежилась она подъ ними, стискивая зубы, слаб?я силами, мучительно думая про себя въ тоск?, стыда и злобы:
        - Гришка ты, мой Гришка! Ч?мъ-то ты мн?, тетк?, заплатишь, что принимаю я за тебя этотъ позоръ…
        A Симеонъ все хохоталъ, даже необычно красный сталъ отъ см?ха и слезы вытиралъ на глазахъ, а, въ передышкахъ, говорилъ, трясясь вс?мъ т?ломъ и, вм?ст?, тряся тяжелыя кресла, за спинку которыхъ держался теперь об?ими руками:
        - Ты дура… Ахъ, дура!.. Вотъ дура!..
        И, къ ужасу своему, Епистимія, подъ см?хомъ его, въ самомъ д?л?, чувствовала себя дура-дурою - съ головою, пустою отъ мыслей, съ сердцемъ, ороб?вшимъ, оставшимся безъ воли… будто на дно какое-то, безсильную, спустилъ ее и потопилъ этотъ см?хъ, разливаясь надъ нею глумливою волною.
        - Врядъ-ли, - пробовала она, тонущая барахтаться, всплыть со дна. - Врядъ-ли я дура, Симеонъ Викторовичъ. Не над?юсь быть глуп?е другихъ.
        Но онъ перебилъ ее весело, поб?дительно, небрежно.
        - Н?тъ, ужъ - это ты над?йся! Ты дура. Напрасно ты вчера боялась, что я тебя бить стану. Надо было не мямлить, a прямо сказать - вотъ какъ сегодня. Мы повеселились бы и разошлись. Ты см?шна. Ахъ, если-бы ты только могла сейчасъ себя вид?ть, какая ты, душа моя, дура, и до чего ты, Пишенька моя любезная, см?шна!..
        - Не заплачьте съ большого см?ха-то, - огрызнулась она, съ отчаяньемъ чувствуя, что говоритъ это напрасно, себ? во вредъ и лишь къ новому см?ху Симеона, что это именно то, чего ей сейчасъ, разбитой и посрамленной, не сл?дуетъ говорить…
        A онъ и впрямь опять такъ и залился, восклицая:
        - Н?тъ, какова? Вообразила, будто настолько запугала меня нел?пымъ документомъ своимъ, что я даже жениться на ней способенъ!
        Какъ радостная молнія, вспыхнули въ ушахъ Епистиміи эти неожиданныя слова. У нея даже дыханіе захватило.
        - Ага, голубчикъ! вотъ куда тебя метнуло! - быстрымъ и злораднымъ вихремъ полет?ла оживающая мысль… Ну, значитъ, врешь: ничего еще не пропало, - напрасно ты грохоталъ! Не я теб? дура, a ты предо мною въ дуракахъ останешься.
        И, впервые за все время разговора, подняла Епистимія на Симеона синіе глаза свои и, честно глядя, честно, по искренней правот?, сказала:
        - Откуда вамъ въ умъ взбрело? И въ мысляхъ ничего того не им?ла.
        Но онъ дразнилъ:
        - Ловко, Пиша! Новый способъ выходить въ барыни! Епистимія Сидоровна Сарай-Бермятова, урожденная… какъ бишь тебя? Ха-ха-ха!
        Но ее все это уже нисколько не трогало. Ч?мъ бол?е сбивался Симеонъ на свой ошибочный воображаемый путь, т?мъ кр?пче и надежн?е чувствовала она новую почву подъ своими ногами, т?мъ злорадн?е готовила позицію для новаго сраженія… И, выждавъ, когда Симеонъ, уставъ изд?ваться, умолкъ и почти упалъ на кожаный диванъ y окна, Епистимія, опять спуская шаль съ острыхъ плечъ и распрямленной спины, заговорила уже опять т?мъ ровнымъ, почтительно-фамильярнымъ тономъ близкаго челов?ка, съ которымъ хоть мирись, хоть ссорься - все онъ не чужой, своя семья, какимъ она обычно говорила съ Симеономъ въ важныхъ случаяхъ жизни. И она хорошо знала, что этотъ ея тонъ Симеонъ тоже знаетъ и втайн? потрухиваетъ его, какъ серьезнаго предостереженія.
        - Что вы, Симеонъ Викторовича ужъ такъ очень много некстати раскудахтались? - сказала она, ядовитою насм?шкою наливая синіе глаза свои и медленно окутываясь с?рою шалью поперекъ поясницы.
        - Такъ-ли ужъ оно вамъ весело? Ужъ если д?ло пошло на чистую правду, то - по документу моему, вы - не то, что на мн?, а, прости Господи, на морской обезьян? женитесь. Да я-то за васъ не пойду.
        Симеонъ, д?йствительно, насторожился, но еще шутилъ:
        - Жаль. Почему же? Дворянкой Сарай-Бермятовой быть лестно.
        Она отв?тила быстро, дерзко, ядовито:
        - Единственно потому, что жизнь люблю, Симеонъ Викторовичъ, a жизнь-то y меня одна. Понимаю я васъ, яснаго сокола. Знаю достаточно хорошо. Постылую жену извести - въ полъ-гр?ха не возьмете. Вотъ почему.
        Симеонъ смутился и, чтобы скрыть смущеніе, отв?тилъ на дерзость дерзостью - бросилъ Епистиміи, лежа, съ дивана своего - нагло, глумливо:
        - A то, Пиша, можетъ быть, въ самомъ д?л?, тряхнемъ стариною? вспомнимъ молодость, да и покроемъ, что-ли, в?нцомъ бывалый гр?хъ?
        Она быстро поднялась съ м?ста - высокая, узкая, прямая, острая, какъ злая стр?ла, и глаза ея засверкали, какъ синія молніи, жестокою, смертною угрозою.
        - Ну, этого вамъ сейчасъ лучше бы не поминать, - прерывисто сказала она, смачивая языкомъ высохшія отъ гн?ва губы. - Да! Не поминать!
        Симеонъ отвернулся, пристыженный.
        - Ты, однако, не вскидывайся… что такое! - проворчалъ онъ въ опасливой досад?.
        A она медленно шла къ нему, потягивая концы шали своей, св?тила глазами и говорила, будто дрожала въ рояли печальная м?дная струна:
        - Гд? бол?ло, - хоть и зажило, это м?сто оставь, ногтемъ не ковыряй…
        Симеонъ с?лъ и сердито ударилъ ладонью по кол?ну.
        - Такъ и ты не ерунди! - прикрикнулъ онъ, - въ загадки пришла играть? Есть д?ло,
        - ну, и говори д?ло. A то…
        Епистимія остановилась y новаго, столь драгоц?ннаго Симеону, книжнаго шкафа и, взявшись рукою за колонку его, заговорила, въ упоръ глядя на Симеона, - ровно, ясно, внятно, какъ монету чеканила. Оскорбленіе выжгло изъ нея посл?днее смущеніе и страхъ. Она уже нисколько не боялась Симеона и думала только о томъ, что, вотъ, сейчасъ она его, гордеца проклятаго, ср?жетъ по-своему и ужъ теперь - шалишь! она оправилась и собою влад?етъ! - мало что ср?жетъ, a и скрутитъ - оскорбительно и больно.
        - Свахою прихожу къ вамъ, Симеонъ Викторовичъ, - любезно и п?вуче чеканила она звонкія ехидныя слова. - На счетъ сестрицы вашей, Аглаи Викторовны. У васъ товаръ, y насъ купецъ. Ваша д?вица на выданьи, a нашъ молодецъ на возраст?. Племянникъ мой, Григорій Евс?ичъ, руки проситъ, челомъ бьетъ…
        Симеонъ, въ долгомъ молчаніи, такомъ мертвомъ, будто никто и не дышалъ уже въ комнат?, - и только часовой Сатурнъ тихо и м?рно щелкалъ надъ Летою косою своею,
        - медленно поднялся съ дивана своего, б?лый въ лиц?, какъ полотно. Епистимія смотр?ла на него въ упоръ, и страшный взглядъ его не заставилъ ее ни дрогнуть, ни отступить ни шага. Онъ отвернулся, вынулъ портсигаръ, закурилъ папиросу и, посл? н?сколькихъ затяжекъ, тяжелыми, р?шительными шагами, подошелъ къ письменному столу, на которомъ блест?лъ ключъ отъ двери… Сатурнъ махалъ косою… Все молча, докурилъ Симеонъ папиросу свою и, лишь погасивъ ее въ пепельниц?, уставилъ холодные, уничтожающіе глаза на зеленое лицо Епистиміи и - голосомъ, н?сколько охриплымъ, но ровнымъ и спокойнымъ - произнесъ:
        - Возьми ключъ. Я далъ теб? слово, что не трону тебя. Поди вонъ.
        Св?тъ не изм?нился въ глазахъ Епистиміи, въ лиц? не дрогнула ни жилка. Медленно и спокойно подошла она за ключемъ, медленно и спокойно прошла къ двери и только, когда вложила ключъ въ замочную скважину, вдругъ, съ правою рукою на немъ, еще разъ обернулась къ Симеону съ усм?шливымъ вызовомъ:
        - А, можетъ быть, еще подумаете?
        Симеонъ, вм?сто отв?та, показалъ ей рукою на портретъ на ст?н?.
        - Если-бы на моемъ м?ст? былъ покойный папенька, онъ не посмотр?лъ-бы на новыя времена, на вс? ваши революціи и конституціи. Изъ собственныхъ рукъ арапникомъ шкуру спустилъ-бы съ тебя, негодяйки, за наглость твою.
        Какъ ни р?шительно было это сказано, - «эге! разговариваешь!» - быстро усм?хнулась въ себ? Епистимія и, безъ приглашенія, сама, отошла отъ двери и стала на прежнее м?сто y шкафа.
        - Время на время и челов?къ на челов-ка не приходится, - спокойно возразила она.
        - Съ папенькою вашимъ мн? торговаться было не о чемъ, a съ вами есть о чемъ.
        Обычная судорога не дергала, a крючила щеку Симеона и правый глазъ его тянуло изъ орбиты, когда онъ, напрасно зажигая трясущуюся въ рук? папиросу, заикался и хрип?лъ:
        - Шкура! Продаешь мн? собственное мое состояніе за безчестіе сестры моей?
        - Чести Аглаи Викторовны я нич?мъ не опозорила. Это вы напрасно.
        - Вотъ какъ?… Ты находишь? Вотъ какъ? Не честь ли еще д?лаешь? Дьяволъ!
        - Мы люди простые, маленькіе, но смотр?ть вверхъ намъ никто запретить не можетъ. Попытка не пытка, отказъ не торговая казнь. Аглаю Викторовну я уважаю настолько, что и другого кого въ этомъ дом? поучить могу. Но сватать Гришу я, Симеонъ Викторовичъ, вольна - хоть къ самой первой во вс?хъ Европахъ принцесс?.
        - Отъ твоей холопской наглости станется! - рванулъ Симеонъ.
        Епистимія, не отв?тивъ ни слова, не удостоивъ его взглядомъ, поддернула шаль свою и, повернувшись, какъ автоматъ, пошла къ двери…
        - Стой! - зарев?лъ Симеонъ, бросаясь за нею изъ за письменнаго стола.
        Она возразила, съ рукою на ключ?:
        - Что - въ самомъ д?л?У меня тоже своя амбиція есть. Холопка, да наглянка, да дура, да негодяйка. Не глуп?е васъ, и честность въ насъ одна и та же. Ежели вы нам?рены такъ, то в?дь мн? и наплевать: могу все это д?ло оставить…
        A онъ, въ безумномъ, озв?ренномъ б?шенств?, трясся передъ нею, коверкался лицомъ, вывертывалъ глаза, скалилъ серпы зубовъ своихъ, колотилъ кулакомъ по ладони и шип?лъ, не находя въ себ? голоса:
        - Къ Васьк? перекинешься, тварь? къ Мерезову?
        Епистимія отв?чала внушительно и в?ско:
        - Намекни я только господину Мерезову, что зав?щаніе существуетъ, - онъ двадцать, тридцать, пятьдесятъ тысячъ не пожал?етъ. Я сразу могу богатой женщиной стать. A для васъ стараюсь даромъ.
        Горько усм?хнулся на это слово ея Симеонъ.
        - Душу и т?ло сестры моей требуешь. Это - даромъ? Въ старый дворянскій родъ м?щанскимъ рыломъ л?зешь. Это - даромъ?
        Онъ отошелъ, усталый, волоча ноги, и опять бросился на диванъ, лицомъ къ ст?нк?… Епистимія, зорко приглядываясь, посл?довала за нимъ по пятамъ.
        - А, разум?ется, не за деньги, - говорила она, великодушно р?шивъ на этотъ разъ простить ослаб?вшему врагу «м?щанское рыло». Ни-ни-ни! Боже сохрани! Денегъ никакихъ. Если сами не соблаговолите, то мы съ васъ даже и приданаго не спросимъ. A родъ вашъ знаменитый - Богъ съ нимъ совс?мъ! Собою надо?дать вамъ не будемъ: не семьи вашей ищемъ, a д?вушки. Вы собою гордитесь и хвастайте, сколько вамъ угодно, a я, Симеонъ Викторовичъ, не очень-то васъ, Сарай-Бермятовыхъ, прекрасными совершенствами воображаю. Нагляд?лась всякаго y васъ въ дому, - знаю, каковы ляльки и цацки! Только одна Аглая Викторовна, между вами, и на челов?ка-то похожа, если хотите знать мое мн?ніе. И льщусь я совс?мъ не на родство съ вами, a только - что барышня-то ужъ очень хороша. И это, Симеонъ Викторовичъ, такъ вы и знайте, - желаніе мое непрем?нное. Давно я это нам?тила, чтобы, ежели мой Гриша въ люди выйдетъ, искать ему Аглаечку въ законный бракъ. И если вамъ опять-таки угодно слышать правду до конца, то изъ-за этого одного я вамъ и помогала обстряпать старика Лаврухина…
        - Не Лаврухина ты, a меня обстряпала! - глухо отозвался Симеонъ.
        Епистимія пожала плечами и улыбнулась съ лукавствомъ поб?ды.
        - Должна же я была себя обезпечить, чтобы не быть отъ васъ обманутой и получить свою правильную часть. Ваше - вамъ, наше - намъ. Под?лимтесь по чести. Капиталъ
        - вамъ, Аглаю Викторовну - мн? съ Гришуткой…
        Симеонъ долго молчалъ. Мысль о сдач? на предлагаемое соглашеніе ему и въ голову не приходила, но онъ чувствовалъ безполезность спора и теперь думалъ только, какъ сейчасъ-то изъ него выйти, не окончательно истоптавъ уступками израненное свое самолюбіе и въ то же время не обозливъ тоже окончательно Епистимію, злобу которой противъ себя онъ теперь впервые вид?лъ и слышалъ во всю величину…
        - Возьми деньги! - еще разъ, какъ вчера, предложилъ онъ, все не поворачиваясь, все уткнутый носомъ съ ст?ну.
        Епистимія с?ла на тотъ же диванъ y ногъ Симеона и спокойно сказала, спуская шаль по спин?:
        - Н?тъ, Симеонъ Викторовичъ, не предлагайте. Не пройдетъ. Тутъ есть такое, чего деньгами не купишь.
        A Симеонъ лежалъ и думалъ:
        - Чуетъ власть свою… Ишь - осм?л?ла: с?ла подъ самый каблукъ и не боится, что я ее, дохлятину, могу однимъ пинкомъ отправить къ чертямъ, y которыхъ ей настоящее м?сто… Знаетъ, что уже не посм?ю… связаны руки мои!.. въ кандалахъ!.. Плохо мое д?ло… На компромисс? тутъ не отъ?дешь… Да вертитесь же вы, мозги мои, чортъ бы васъ дралъ! Шевелитесь! Подсказывайте, какъ мн? ее надуть? Проклятые, выдумайте что-нибудь, лишь бы отсрочку взять, a ужъ въ отсрочк? то надую…
        Вслухъ же онъ спросилъ:
        - Милліонъ что-ли ты нашла, что тысячами швыряешься?
        И получилъ спокойный отв?тъ:
        - Ужъ если судьба мн? разстаться съ этимъ д?ломъ только на денежномъ интерес?, то для меня спокойн?е будетъ продать документъ не вамъ, a господину Мерезову.
        - Ты полагаешь? - отозвался Симеонъ, чувствуя, что отъ словъ этихъ замерзло въ немъ сердце.
        - Вы же такъ растолковали, Симеонъ Викторовичъ. Вас? зав?щаніе отдать - законъ исполнить, вамъ - законъ нарушить, судомъ, тюрьмою, ссылкою рисковать… Ясное д?ло, куда мн? выгодн?е повернуть. A ужъ въ доброд?тели Васиной я, конечно, нисколько не сомн?ваюсь: душа-челов?къ, что спросишь - т?мъ и наградить.
        - Сказать ей или н?тъ, что Эмилія надумалась тоже сватать Аглаю за Мерезова? - размышлялъ Симеонъ, машинально изучая глазами на обивк? дивана лучеобразныя морщины коричневой кожи, складками сбиравшейся къ пуговиц?. Пугнуть? Н?тъ, погоди… Не такъ y меня хороши карты, чтобы вс? козыри на столъ… Это - тузъ про запасъ… Покуда можно, придержимъ - поиграемъ въ темную… И сказалъ вслухъ:
        - A кто порукою, что ты меня не надуешь?
        Епистимія засм?ялась.
        - То есть какъ же это - вы предполагаете - я могу васъ надуть?
        - Очень просто: Аглаю я за племянника твоего выдамъ, a ты мн?, зав?щаніе не возвратишь и будешь терзать меня по прежнему - какъ теперь мучишь.
        - A какая мн? тогда польза васъ надуть? Если Аглаечка выйдетъ замужъ за моего Григорія, то прямая наша выгода - не разорять васъ, a чтобы вы, напротивъ, состояніе свое упрочили и какъ можно ц?л?е сохранили. Потому что свояки будемъ. Какъ вы насъ тамъ ни понимайте низко или высоко, любите, не любите, a свой своему поневол? братъ, и отъ вашего большого костра мы тоже н?тъ-н?тъ, да уголечками погр?емся… Да будетъ ужъ вамъ лежать-то! Какіе узоры на диван? нашли? Я же отъ васъ обругана, я же осм?яна, да вы же мн? трагедію представляете! Эхъ, Симеонъ Викторовичъ! Гр?шно вамъ воображать меня злод?йкою своею… Старымъ попрекнули… Кабы я стараго-то не помнила, разв? такъ-бы съ вами поступила? Чего я отъ васъ прошу? Того, что вамъ совс?мъ не нужно, только лишній грузъ на рукахъ? Что вы, - скажите, - любите, нешто, ее, Аглаечку-то? бережете очень? Ничего не бывало: одна дворянская фанаберія въ васъ взбушевалась… Кабы другая-то на моемъ м?ст? оказалась, былого не помнящая, молодыми чувствами съ вами не связанная, она бы васъ, какъ ор?шекъ отъ скорлупки облупила, да и скушала… A я съ вами - вотъ она вся,
прямикомъ, какъ на ладони, на всей моей искренней чести… Чтобы мн? было хорошо, да и вамъ не худо… Чего намъ ссориться-то? Слава теб?, Господи! Не первый годъ дружбу ведемъ, - y насъ рука руку завсегда вымоетъ.
        Симеонъ повернулся къ ней, злобно, печально улыбаясь.
        - Соловей ты, мой соловей! голосистый соловей! - произнесъ онъ съ глубокимъ, насквозь врага видящимъ и не желающимъ того скрывать, сарказмомъ.
        - Вы не изд?вайтесь, a в?рьте, - серьезно возразила Епистимія, вставая, чтобы дать ему м?сто - опустить съ дивана ноги на полъ.
        - Хорошо. Попробую пов?рить. Ну, a теперь - слушай и ты меня, прекрасная моя синьора! Предположимъ, что ты настолько забрала меня въ когти свои, и что я окажусь такой подлецъ и трусъ; пожертвую этому проклятому насл?дству ни въ чемъ неповинною сестрою моею и соглашусь утопить ее за твоимъ хамомъ-племянникомъ…
        Епистимія остановила его суровымъ, м?днымъ голосомъ:
        - Кто на земл? отъ Хама, кто отъ Сима-Яфета, - это, Симеонъ Викторовичъ, на Страшномъ Суд? Христосъ разберетъ.
        - Молчи! не м?шай, я не диспутировать о правахъ нам?ренъ съ тобою… Такъ - вотъ - предположимъ, какъ я сказалъ… Поняла?
        - Предположимъ.
        - Хорошо. Скажи же мн? теперь, голосистый соловей: дальше-то что? Пусть я согласенъ, - какъ съ Аглаей-то быть? В?дь нынче нев?стъ въ церковь силкомъ не возятъ, связанными не в?нчаютъ?
        Епистимія р?шительно потрясла головою.
        - Мы и не желаемъ. Насильно взятая жена не устройство жизни, a дому разруха. Над?емся взять Аглаю Викторовну по согласу.
        Симеонъ поднялъ на нее глаза, полные искренняго удивленія.
        - Что же, ты воображаешь, будто Аглая пл?нится твоимъ Гришкою, и ему на шею повиснетъ?
        Епистимія смущенно опустила глаза, но отв?чала уклончиво и спокойно:
        - Я в?нцомъ не тороплю. Только бы съ вами, - старшимъ, - между собою д?ло р?шить и по рукамъ ударить. И Аглаечка молода, и Гриша не перестарокъ. Сколько угодно буду терп?ть, лишь бы свыклись, и сталось, какъ я хочу, благое д?ло.
        Симеонъ усм?хнулся, съ презрительнымъ сомн?ніемъ качая черною, стриженою головою, на которой чуть оживало и находило обычныя смуглыя краски измученное, желтое, татарское лицо.
        - Долго теб? ждать придется!
        - A, батюшка! - выразительно и настойчиво, съ подчеркиваніемъ подхватила Епистимія. - Тутъ ужъ и на васъ будетъ наша надежда, и вы старайтесь, Симеонъ Викторовичъ, батюшка мой. Мы съ своей стороны будемъ р?пку тянуть, a вы съ своей подталкивайте…
        Симеонъ раздумчиво прошелъ къ письменному столу своему…
        - Какъ нибудь обойдусь, вывернусь, надую… - прыгало и юлило въ его растревоженномъ, разгоряченномъ ум?. - Во всякомъ случа?, это ея согласіе ждать очень облегчаетъ мое положеніе и открываетъ возможности… Неужели это опять какой-нибудь подвохъ? Ну, если и такъ, то онъ не удастся… Хитра, хитра, a изъ капкана меня выпускаетъ… уйду!
        A вслухъ говорилъ:
        - Ты не забывай, что въ этомъ случа? мой голосъ - не одинъ. Вопросъ фамильный. У Аглаи, кром? меня, четыре брата, каждый им?етъ право свое слово сказать…
        Епистимія отв?тила презрительною улыбкою:
        - Э, Симеонъ Викторовичъ! Не вамъ бы говорить, не мн? бы слушать. Если будетъ Аглаечкино согласіе, да вы благословите, такъ остальнымъ то - каждому - я найду, ч?мъ ротъ замазать… Вы за себя р?шайте, до прочихъ мой интересъ не великъ.
        Симеонъ слушалъ и внутренно сознавалъ, что она говоритъ правду. Матв?й и Викторъ
        - демократы: что имъ Сарай-Бермятовскій гоноръ и дворянская честь? Къ тому же Матв?й любить этого Григорія, возится съ его образованіемъ, въ люди его выводить… Еще радъ будетъ, пожалуй, сдуру, блаженъ мужъ, этакому опрощенному союзу… Иванъ - тупое эхо Модеста, a Модестъ… выкинетъ ему вотъ эта госпожа Епистимія тысячу-другую рублей взаймишки, онъ и самъ не зам?титъ, какъ об?ихъ сестеръ не то, что замужъ, - въ публичный домъ продастъ… только и пожал?етъ, что третьей н?ту!.. Да и безъ денегъ даже… Просто выставить ему Епистимія своевременно коньяку подороже, да подведетъ двухъ-трехъ д?вокъ пораспутн?е… вотъ и весь онъ тутъ. Дальше непристойнаго анекдота взглянуть на жизнь не въ состояніи. Все - анекдотъ, и сестра - анекдотъ. Еще пикантнымъ найдетъ, декадентъ, Діонисъ проклятый…
        - Э-эхъ - томила сердце тоска и обижала истерзанный умъ. - Э-эхъ! Одинъ я, - одинъ, какъ всегда, ни друга, ни брата н?тъ, опереться не на кого…
        И зубы просились сжаться и скрип?ть, и рука нервно комкала на письменномъ стол?; попадавшія подъ нее газеты… Розовый листокъ подъ прессъ-папье привлекъ вниманіе Симеона… Онъ машинально потянулъ листокъ къ себ?, проб?жалъ, и губы его затряслись: это была вчерашняя оскорбительная анонимка, которую Анюта, убирая поутру комнату, нашла брошенную на полу и, думая, что ненарокомъ обронено что нибудь важное, сунула, на всякій случай, подъ прессъ-папье…
        Честное созданье,
        Душка Симеонъ,
        Слямзилъ зав?щанье
        Чуть не на милльонъ…
        - Епистимія! - позвалъ Симеонъ придушеннымъ голосомъ, разрывая оскорбительный листокъ на мелкіе клочки и трясущеюся рукою высыпая ихъ въ корзинку.
        - Что, баринъ?
        И, когда она подошла, онъ положилъ свою руку на острое плечо ея и, глядя своими безпокойными черными татарскими глазами въ ея выжидающіе бездонно морскіе синіе глаза, произнесъ спокойныя, почти дружескія слова:
        - Развяжи меня съ позоромъ моимъ, Епистимія. Я не могу жить подъ его гнетомъ… Это адъ!
        - Симеонъ Викторовичъ! Да разв? же есть что нибудь противъ съ моей стороны?.. Вы слышали: я всею душою…
        Но онъ остановилъ ее, говоря еще спокойн?е, р?шительн?е, проще:
        - Прямо теб? говорю: сд?лка эта - объ Агла? - мн? претить. Я не въ состояніи теб? помогать. Но я въ твоихъ рукахъ, бороться съ тобою не могу, за тобою сила, долженъ уступить. Но не требуй отъ меня больше того, на что моя натура способна податься. Союзникомъ теб? въ этомъ д?л? я быть не могу. Не заставляй. Больше того скажу: заставишь, - себ?, на б?ду: не выйдетъ y меня ничего, только твое же д?ло теб? испорчу. A - что я могу об?щать теб? и об?щаніе сдержу, - это - полное невм?шательство. Поле - предъ тобою, - д?йствуй, какъ знаешь. Я закрываю глаза. Удастся, - твое счастье. Не удастся, - не моя вина. Не буду ни м?шать, ни помогать. Знать ничего не знаю и в?дать не в?даю…
        - A намъ отъ васъ больше ничего и не надо! - весело подхватила, съ засіявшими глазами, Епистимія, наклоняя лицо, чтобы благодарно поц?ловать лежащую на ея плеч? Симеонову руку.
        Онъ медленно убралъ руку и безсознательно осмотр?лъ ее, точно недоум?вая, - да его ли эта нервная, съ короткими, изогнутыми пальцами, ц?пкая рука, съ темными волосами изъ-подъ манжетъ, съ красно-подушечною желчною ладонью, съ налитыми, синими венами на тылу.
        - Контрактъ-то - будемъ кровью писать? - зло усм?хнулся онъ, разминая большимъ пальцемъ л?вой руки надутыя вены эти на правой.
        Епистимія поджала, въ шутливой обид?, бл?дныя тонкія губы свои: угрюмая шутка пришлась ей по нраву.
        - Что вы, Симеонъ Викторовичъ, - засм?ялась она, почти уже кокетничая прекрасными своими глазами: - вы не Фаустъ изъ оперы, и я не красный демонъ съ перомъ… Какая тамъ кровь!.. Мы вамъ - вотъ какъ даже безъ чернилъ - на одно ваше благородное слов? пов?римъ!..
        Конецъ.
        Fezzano. 1912. II. 15.
        Год: 1912
        notes
        Примечания

1
        Наследники

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к