Конечная остановка Песах Амнуэль
        Песах Амнуэль
        КОНЕЧНАЯ ОСТАНОВКА
        Я вспомнил свою смерть.
        Что-то вспыхнуло перед глазами или, как говорят, перед внутренним взором, но я продолжал видеть и понимать всё, происходившее в аудитории, где слушал доклад нашего директора о работе, проделанной институтом в первом квартале нынешнего,
1986 года.
        - По теме «Исследования монокристаллов», заведующий лабораторией Иса Гамбаров… - бубнил академик, и в это время…
        Воспоминания обычно так и являются - неожиданные и ясные, иногда размытые. Вспышка, яркая картинка, вздох… хорошее было время… юность… и продолжаешь слушать доклад.
        Но вспомнил я в тот раз свою смерть.
        Умирал я в больнице. Сначала мне показалось, что это больница Семашко, где я лежал на обследовании, но впечатление мимолётно промелькнуло - конечно, это была палата в «Адасе», иерусалимской клинике, где меня три месяца «пользовал» милейший доктор Хасон, не скрывавший моего диагноза, но умевший заставить меня верить в то, что всё будет если не хорошо, то вполне терпимо.
        В тот день я даже смог сам сесть и позавтракать и подумал, что, может, если не пойду на поправку, то хотя бы получу отсрочку. Однако по взглядам врачей во время утреннего обхода я понял, что надежды напрасны. Это был такой шок… Я закрыл глаза и перестал слышать. Да, сначала исчезли звуки, и в полной тишине я увидел вместо обычных цветных пятен приближавшуюся белую точку. Мне стало хорошо - исчезла боль, к которой я не то чтобы привык, но считал её такой же частью себя, как ногу или голову. Точка-звезда перестала мерцать, обратилась в кружок-планету, я разглядел выход из тоннеля, по которому летел, и всё понял. Сейчас, - вспомнил я свою мысль, вялую и спокойную, - появятся мои усопшие родственники. Но вместо них возникли, будто вырезанные в камне, слова, я узнал голос Хасона: «Отключайте, мозг умер». Я хотел сказать, что ещё не дошёл до предела, но мысль рассыпалась на мелкие части, белый свет в конце тоннеля померк…
        - Результаты работы лаборатории космической физики, - продолжал бубнить академик,
        - были в марте доложены на конференции в Москве и получили высокую оценку со стороны…
        Да, нашу статью в Аstrophysics and Space Sciences, наконец, оценили. Английский спутник «Андо» сканировал небо вне галактической плоскости и обнаружил примерно столько слабых источников, связанных со скоплениями галактик, сколько мы с шефом и предсказывали в работе пятилетней давности, которую, когда она вышла, оценивали не иначе, как глубоко ошибочную.
        Я сцепил ладони и попытался разобраться в ощущениях. Утром я сказал Лиле, что задержусь после работы, потому что хочу поболтать с Лёвой, а у него последняя пара заканчивается в пять пятнадцать, я как раз успею дойти от Академгородка до Политехнического института, где мой друг преподносил студентам азы марксистско-ленинской философии. Лиля была недовольна, она всегда недовольна, когда я задерживаюсь, и, когда прихожу раньше времени, недовольна тоже, потому что я мешаю ей готовиться к урокам, а она к ним готовится так, будто никогда не входила в класс. Вовка поцеловал маму в щёку, а мне махнул рукой от двери и убежал в школу, так и не захватив пакет с бутербродом.
        Перед семинаром мы обсудили с Яшаром, как лучше обработать рентгеновские данные
«Андо» - по интенсивности без учёта расстояний или по вероятной светимости, хотя ошибки в этом случае возрастут как квадраты неопределённостей в оценках.
        И я опять вспомнил свою смерть. Так ясно, будто это произошло сегодня. Только что. Я, видимо, какое-то время был без сознания, потому что вспомнил, как, войдя в то утро в палату, Хасон сначала даже не посмотрел в мою сторону, а принялся, повернувшись ко мне спиной, изучать колонки чисел на экране. По каким-то признакам он понял, что я в сознании, и только тогда обернулся, увидел мои широко раскрытые и молящие глаза, подошёл, положил мне на грудь ладонь и сказал уверенным голосом:
        - Доброе утро, Михаэль. Сегодня сделаем томограмму.
        Говорил он, конечно, на иврите.
        - Мне лучше? - хотел спросить я. Или спросил? В памяти остался только ответ Хасона:
        - Поспите, Михаэль. В одиннадцать вас заберут наверх.
        Он имел в виду аппаратную, но меня действительно в одиннадцать забрали наверх.
        Вспомнив, я понял, что именно тогда наступила смерть. Доктор Хасон был прав: «мозг умер». Произошло это в десять часов пятьдесят две минуты утра шестого марта две тысячи двадцать девятого года. Мне было семьдесят девять лет.
        Это я рассчитал уже потом, после семинара, стоя у широкого окна, выходившего в сторону Института математики, на первом этаже которого был вход в метро «Академия наук», где я, бывало, поджидал Иру, чтобы вместе…
        Кто это - Ира?
        Странный вопрос. Ира. Мы встречались уже…
        Стоп.
        Что-то происходило с головой. Ничего особенного: не ныло в затылке, как бывало после нудного рабочего дня, не болели глаза, как почти всегда к ночи, когда посмотришь телевизор. Я вспоминал. Сидел на подоконнике в дальнем конце коридора, куда никто не заглядывал, потому что дверь на боковую лестницу заколотили лет двадцать назад, чтобы сотрудники не покидали в рабочее время территорию института через чёрный ход, который, впрочем, тоже был заколочен вопреки правилам противопожарной безопасности. Рядом с закрытой дверью, кстати, висела карта эвакуации сотрудников при пожаре.
        Память - штука странная. Вспоминается не то что хочешь, а то, что вдруг всплывает из… не знаю откуда, понятия не имею, где в мозгу хранятся картины и звуки прошлого, но точно не в пресловутом подсознании, о котором даже не известно, существует ли оно на самом деле. Я сидел на подоконнике, смотрел в окно и вспомнил свой первый день в должности редактора журнала «Хасид» - Шауль, наш менеджер, хотел, чтобы я не только редактировал поступавшие материалы, но и сам писал в каждый номер по две статьи, потому что у меня это замечательно получалось,
«Михаэль, это главная причина, по которой мы вас пригласили на должность…» Я прекрасно помнил, что разговор происходил сразу после праздника шавуот в июне девяносто пятого.
        А сейчас восемьдесят шестой, - повторил я, чтобы не сбиться в летосчислении.
        Ясновидение? Я видел внутренним зрением то, что со мной ещё не происходило?
        Я точно знал, что ясновидение ни при чём. Это память, потому что…
        Хотя бы потому, что вспомнил, как устраивался на работу в институт. После университета меня распределили преподавателем физики в школу в Ильинке, большое молоканское село, два с половиной часа на автобусе от Баку. Мне, можно сказать, повезло с распределением: Лёву Сандлера, к примеру, послали в Хавахыл, где по-русски говорил только председатель сельсовета, да и то с таким акцентом, что понять можно было, как рассказывал Лёва, два слова из пяти. В Ильинке я оттрубил три года. Тогда я ещё не был женат, Лилю встретил позже, точнее, нас познакомили… Неважно. Воспоминания не бывают последовательны: Ильинка, Лёва, распределение. Я вспомнил, как пришёл потом в Институт физики - вакантных мест в лаборатории космофизики не было, и меня оформили младшим научным к твердотельщикам. Через полгода Яшар «выбил» место в своей лаборатории, и я смог, наконец, заняться тем, о чём мечтал всю жизнь… какую?
        Какую, чёрт побери?
        Потому что я вспомнил - будто сквозь обычные декорации проявилось спрятанное за ними изображение, - что с Яшаром познакомился на четвёртом курсе университета, он был тогда заместителем директора астрофизической обсерватории в Пиркулях. Под его руководством я писал дипломную работу, а потом из обсерватории прислали на меня персональный вызов, и ни в какую Ильинку меня, конечно, не распределяли. Где это, кстати, надо посмотреть на карте… Глупости, зачем мне карта, если я ездил в деревню каждую неделю - вечером в воскресенье выезжал из Баку последним автобусом, чтобы в восемь утра в понедельник войти в восьмой… или в шестой… или какой там по расписанию класс…
        Я сошёл с ума?
        Конечно, нет. Психически больной человек никогда себя таковым не считает, это аксиома, но если такая мысль пришла мне в голову, значит, я всё-таки мог допустить, что… и следовательно…
        Я вспомнил, что вечером у меня встреча с Лёвой на кафедре философии в Политехе. Это так или…
        Так.
        Можно приказать себе не вспоминать? Вообще. Из кабинета директора - я увидел - вышел Яшар, на ходу читая какую-то бумагу, скорее всего, бланк квартального отчёта. Сейчас шеф начнёт меня искать…
        Я слез с подоконника и пошёл в двести десятую комнату, на двери которой висела табличка: «Лаборатория космической физики». Кто-то давно уже пытался затереть букву «с», не получилось, но всё равно слово выглядело нелепо и нарочито бессмысленно.
        - Давай-давай, Миша, - встретил меня Яшар, - где у тебя графики распределений?
        Я был невнимателен и в обсуждении допустил пару логических ляпов. Яшар решил, видимо, что я нездоров, и отправился по своим делам. Разговаривать с Наилёй и Исмаилом, сидевшими со мной в одном закутке, отгороженном от большой комнаты книжным шкафом, мне не хотелось, и, сославшись на то, что оставил в библиотеке недочитанный Astrophysical Journal, я отправился в садик за зданием Академии, где никогда никого не было, кроме драных уличных кошек, бродивших подобно теням мёртвых в Аиде.
        До вечера я сидел на скамейке и занимался самым странным делом за всю свою жизнь - вспоминал и сравнивал.
        Вспоминать по заказу можно только то, что уже много раз вызывал в памяти. Я вспомнил, как в восьмом классе мы с двумя приятелями поднимались через Английский сад в парк имени Кирова, где над городом возвышался простёрший правую руку к морю бывший партийный лидер республики. На одном из крутых подъёмов я неловко повернулся и покатился вниз, сломав руку. Вспомнил доброго доктора Ливанова, ставившего мне кость на место (перелом оказался со смещением) и при этом рассказывавшего смешную историю (которую я вспомнить не смог), чтобы мне было не так больно.
        И ещё я вспомнил, как в том же восьмом классе ездил на зимние каникулы с семьёй двоюродного брата в Москву - в первый раз, - и столица произвела на меня такое впечатление, что я решил: после школы поеду поступать в МГУ. На любой факультет, где будет самый маленький конкурс, только бы жить и учиться в этом потрясающе прекрасном городе. Вспомнил, как дядя водил нас с Ильёй по музеям. Правда, не запомнил почти ничего из того, что видел, кроме огромного полотна Иванова «Явление Христа народу» в Третьяковке и египетских мумий в залах Музея имени Пушкина (Музея изящных искусств, как называл его дядя).
        Я всё помнил, но, в то же время, точно знал, что в Москву первый раз попал после второго курса университета. Поступать в МГУ не поехал, мне и в голову прийти не могло, что смогу учиться в столице. Поступил на наш родной физфак и не жалел об этом до самого распределения.
        И ещё вспомнилось, как в две тысячи четвёртом году сидел без работы, «Хасид» неожиданно закрылся - у американского спонсора кончилось терпение, десять лет он издавал журнал себе в убыток, - и мне было плохо, я не знал, чем себя занять. У Иры в то время были на службе запутанные отношения с начальством, и ей тоже грозило увольнение. Я не понимал, как мы выживем, но неожиданно позвонил Игорь, журналист, которого я знал ещё по Баку, и предложил пойти во «Время новостей». Я вспомнил, как мы с женой по этому поводу радовались, распили бутылку «Хванчкары», которую я купил в «русском» магазине…
        Что это такое вспоминалось? Две тысячи четвёртый? На дворе стоял тысяча девятьсот восемьдесят шестой, жену мою звали Лилей, и она ждала меня с работы, чтобы (такая у неё была привычка) подробно рассказать, что сморозил Фарид Мехтиевич, и что ответила Инга Сергеевна, как на неё посмотрела Нателла Францевна… Я всегда слушал вполуха и кивал, если чувствовал, что нужно отреагировать.
        А Ира… Кто это - Ира? Проговорив в уме имя, я сразу вспомнил, как мы с ней познакомились в семьдесят третьем… тринадцать лет назад? У неё были каштановые волосы до плеч, ярко-голубые глаза, от которых я сразу пришёл в восторг, и такой тембр голоса, что слушать я мог часами - всё что угодно. Она читала вслух переводы статей, и я воспринимал не смысл, а каждое слово в отдельности - как чистую ноту, как звон колокольчика.
        Я сжал руками виски и попытался какое-то время ничего не вспоминать, а привести в порядок то, что уже начал понимать. Почему-то я всё понял сразу, но допустить понятое в сознание не мог. Понять и принять - разные и порой несовместимые вещи.
        Странным образом у меня появилась вторая память. Не фантазии, не сон о несбывшемся, не игра воображения, которое у меня было достаточно развитым, но всё же не до такой степени, чтобы придумать себе вторую жизнь - причём от начала до конца, от рождения в тысяча девятьсот пятидесятом до смерти в две тысячи двадцать девятом. Не настолько я… Тем более - вдруг и сразу.
        Я попытался сосредоточиться и понял, что не нужно этого делать. Концентрируя внимание на каком-то предмете - я смотрел на кошку, расположившуюся на соседней скамейке и нервно поглядывавшую в мою сторону, - я об этом предмете и думал. Ничего не вспоминалось, даже утренний семинар.
        Не нужно было думать ни о чём. Я так и сделал и вспомнил - из другой моей жизни? Конечно, не из этой, потому что память вынесла меня в год тысяча девятьсот девяностый, - как мы Ирой и Женечкой (нашей дочке исполнилось пятнадцать) летели в огромном «Боинге» (никогда прежде не видел таких колоссальных самолётов, где с комфортом разместились четыреста пассажиров) над ночным Тель-Авивом. Самолёт шёл на посадку, в динамиках играла очень красивая и печальная музыка (потом я узнал, что песня называлась «Сон о золотом Иерусалиме»), а внизу проплывали яркие цепочки огней, обозначая улицы, дороги, посадочную полосу.

«Ты рад?» - спросила Ира, прижавшись к моему плечу.
        Я ничего не ответил. Я не знал. В тот момент мне казалось, что мы не на посадку идём, а переплываем Стикс…
        Ира? Моя жена Ира.
        Я произнёс это имя вслух с таким удовольствием, с каким никогда (даже в день свадьбы) не произносил имя Лили. Странно - а может, ничего странного, - в последнее время я вообще не называл жену по имени… как-то не произносилось оно само собой.
        Ира.
        В прошлом году мы ездили в Москву показать Женечку в Детской клинике. Там принимали детей со всего Союза, и в очередь мы записались ещё осенью, получив направление из Республиканской детской больницы, где не могли толком лечить аллергии, вызывавшие бронхиальную астму.
        Нет. В прошлом году мы с Лилей и Вовкой ездили летом в Ессентуки, у Лили болел жёлчный пузырь, воспаление, сказали врачи, надо попить водички…
        Ира. Я не знал эту женщину. То есть, в моей новой памяти она была… в груди мгновенно возникло тепло, стало удивительно хорошо, я понял… нет, я знал всегда… Как я мог всегда знать, если только сегодня вспомнил?..
        Ах, да всё равно. Я любил эту женщину, мою жену.
        Жену? Мою жену звали Лилей, нашего сына звали Владимиром, мы были женаты двенадцатый год.
        А с Ирой - вспомнил сразу - мы прожили всю жизнь, сколько же… больше полувека… до моей смерти.
        Я опять вспомнил тот день. Ни Иры, ни Жени я не видел - их не пустили к умирающему? Или я настолько неадекватно воспринимал окружавший больничный мир, что не узнал жену и дочь, когда они стояли у моего изголовья? И внуков не привели попрощаться с дедом…
        Не надо. Не хочу я это вспоминать. Помню, да. Почему-то помню. Но сейчас не хочу.
        Кошка спрыгнула со скамьи и пошла прочь, задрав хвост; в кустах что-то мелькнуло, и она лениво повернула голову.
        Мы с Ирой не держали дома животных, потому что у Женечки была аллергия.
        У нас с Лилей жил толстый, как бочонок амонтильядо, кот Жиртрест, Жирик, не позволявший никому, кроме Вовки, с собой играть и вежливо принимавший объедки, которыми его кормили. Сравнение с амонтильядо было не случайно - Жиртрест, возлегая на диване и неохотно уступая место, больше всего был похож на вусмерть упившегося человека: предпочитал лежачее состояние любому другому и бормотал под нос какие-нибудь гадости, судя по его всегда недовольной морде.
        Почему я вспомнил о коте? Почему вообще вспоминается так хаотично?
        Я посмотрел на часы - сейчас начнётся «исход» народа из Академгородка, нужно отметиться в журнале (пришёл - отметился, ушёл - отметился, а где был между часами прихода и ухода - кому интересно?) и потопать в Политех к Лёве, пять минут быстрого ходу. Может, сказать ему?
        Подумаю по дороге.
        У Лёвы, как обычно, были сведения из высших партийных сфер.
        - Говорят, Черненко при смерти, скоро будут собирать пленум, выбирать нового генсека.
        - Выбирать? - переспросил я, пожав плечами.
        - Говорят, выберут Горбачёва, - продолжал Лёва. Он очень дорожил своими источниками информации, а я не спрашивал, откуда ему становилось известно то, о чём газеты писали день, а то и неделю спустя.
        Я вспомнил, что Горбачёв стал генеральным в восемьдесят пятом, и машинально покосился на большой красочный календарь, висевший на стене за спиной Лёвы.
«1986». Естественно. Будто я этого не знал. Горбачёва выбрали в апреле прошлого года, в мае он объявил о начале перестройки, а потом…
        Я вспомнил, как мы собирались в актовом зале института, где на возвышении стоял цветной телевизор «Берёзка», принесённый из директорского кабинета, и смотрели заседания Съезда народных депутатов, выступление Сахарова против войны в Афганистане…
        Сахаров. Знакомое лицо. Конечно, знакомое - известнейший физик, отец водородной бомбы, диссидент, которого Брежнев отправил в горьковскую ссылку.
        Стоп. Наверно, это было, если я помню. Но я-то знал, что Сахаров - неплохой учёный, много пишет в соавторстве с Харитоном, а водородную придумал Харитон. Об этом, правда, мало кому известно, и, если спросить у человека с улицы, он назовёт, скорее всего, товарища Берию, руководителя атомной программы.
        Сахаров. Странно.
        Перестройка? Было бы что перестраивать. В прошлом году в институт приезжал инструктор из отдела промышленности ЦК, читал лекцию для тех, у кого был допуск по второй форме. Я получил такой, когда работал в ИКИ с Эстулиным, брал телеметрию с шестого «Прогноза» для нашего, тогда ещё сырого, каталога рентгеновских источников. Инструктор прямо сказал: цены на нефть упали до очень низкого уровня, поддерживать военную промышленность невозможно, а у нас две трети экономики завязано на военке. Год-другой, и экономика может рухнуть, но партия позаботится, разрабатываются правильные решения, жизненный уровень трудящихся не опустится, хотя придётся коммунистам разъяснять простому народу политику партии.
        Коммунистом я не был, допуск достался мне потому лишь, что в московский Институт космических исследований без допуска не пускали, а у нас с Эстулиным были совместные работы.
        - Лёва, - сказал я, - Горбачёва, наверно, действительно изберут, но после этого в стране начнётся такой бардак, что лучше бы…
        Я не стал договаривать, иначе пришлось бы описать неожиданно нахлынувшие воспоминания о конце восьмидесятых: карточки почти на все продукты, научные журналы не поступают, нет денег на подписку, работа стоит, руки опускаются. Я не собирался в Израиль, но здесь просто нечего было делать, и Ира предложила…
        Ира?
        Лёва, оказывается, считал, что Горбачёв… да ладно, какое это всё имело значение?
        - Стоп, - прервал я монолог друга. - Ты лучше скажи… У тебя много знакомых, в том числе в Академии. Это я бирюк, почти ни с кем не знаюсь.
        - Ну-ну, - Лёва посмотрел на меня с интересом.
        - Может, тебе знакома… или слышал… Ира Маликова. Ирина Анваровна. Переводчик. Работает в…
        В восемьдесят шестом мы с Ирой работали вместе.
        - Не знаю, где она работает. Скорее всего, в академической системе. Слышал такую фамилию, может быть?
        - Нет, - сказал Лёва с сожалением.
        - Пожалуйста. - Мой тон заставил Лёву внимательно посмотреть мне в глаза. Что-то он почувствовал, но лишних вопросов задавать не стал - друг всё-таки. У нас мало было взаимных секретов, а то, что каждый всё-таки считал секретом, было нам, тем не менее, друг о друге известно - так или иначе, словом или взглядом, мы проговаривались, но считали ненужным спрашивать.
        - Пожалуйста, - повторил я, - ты можешь узнать?
        - Это срочно?
        Единственное, что он позволил себе спросить.
        - Да.
        Я подумал, что не проживу и дня, если не буду знать.
        - Тогда погоди, - решительно произнёс Лёва и потянулся к трубке стоявшего у него на столе телефона. Номер набрал по памяти.
        - Томочка? - Мне не нравилось, когда Лёва говорил воркующим голосом, таким искусственным, что фальшь чувствовалась за километр. Как женщины не замечали? Или замечали, но подыгрывали? - Я помню, Томчик, конечно, как буду в ваших краях, сразу занесу… О, а это не к спеху, спасибо тебе… Дело? Ты права, есть небольшое. Ты ведь куёшь академические кадры и помнишь… да, я знаю, одиннадцать тысяч… сколько, ты сказала?.. Семьсот сорок три? Ничего себе, я и не думал, что в Академии столько бездельников. Нет, конечно, сами академики не в счёт… Да, нужна одна фамилия, может, ты знаешь… Маликова Ирина… Конечно, ты не можешь помнить всех…
        Как долго он подбирается… Спросил бы сразу.
        - То есть, ты не уверена? Ну, о чём ты говоришь? Какой флирт? По делу надо. Клянусь. Ладно. Перезвоню. Спасибо, Томочка, целую в щёчку. А? В левую, всегда в левую.
        Лёва положил трубку, помотал головой, будто отгонял назойливую муху, взглянул на мою вытянувшуюся физиономию и буркнул:
        - Через десять минут. Она поднимет кое-какие личные дела. Вроде знает эту Иру, но не уверена.
        Я кивнул, и десять минут мы разговаривали о ерунде. Я больше следил за движением минутной стрелки на электрических часах, висевших над дверью, чем за Лёвиным рассказом не помню о чём.
        Когда стрелка дёрнулась в десятый раз, я кивком показал - пора, и Лёва, с сожалением прервав нечто интересное на середине предложения, поднял трубку.
        - Ирина Анваровна Маликова, - нарочито бесстрастным голосом сообщил он, - тысяча девятьсот пятьдесят четвёртого года рождения, младший научный сотрудник Института экономики.
        Сделав паузу, добавил:
        - Не замужем. Детей нет.
        Разведена? Я не задал этот вопрос. Встал и пошёл к двери.
        - Да что с тобой сегодня? - спросил Лёва за моей спиной. - Ира… ты её знал раньше?
        Я взялся за ручку двери.
        - Это моя жена, - сказал я и вышел, прежде чем Лёва успел задать следующий вопрос.
        Вечер прошёл как обычно. Лиля рассказывала, что вытворяли ученики на уроках, о чём говорили в учительской на переменах, куда поедет летом отдыхать завуч Игорь Дмитриевич, почему Стелла Джафаровна (а это ещё кто?) не может похудеть, хотя соблюдает строжайшую диету… Я не то чтобы не слушал, я всё слышал и даже кивал в нужных местах, но мыслями был далеко, не в нашей реальности.
        Я слушал Лилю и вспоминал, как мы с Ирой познакомились. Это воспоминание я пронёс через всю жизнь, даже в день смерти… я плохо, конечно, соображал, больничная палата расплывалась перед глазами, и всё в мире выглядело уже нереальным, но день нашего знакомства я неожиданно вспомнил (вспомнил сейчас о том, что вспомнил тогда
        - интересная аберрация памяти!). Я бежал за автобусом и махал - может, водитель увидит меня в зеркальце и притормозит. Меня водитель не увидел, но обратил внимание на девушку, вышедшую на проезжую часть и вставшую на пути автобуса. Резко затормозив, водитель открыл дверь, и я подумал, что девушка войдёт, но она вернулась на тротуар и сделала мне приглашающий жест: садитесь, мол. «Коня на скаку остановит», - пришла мне в голову строка, и я махнул водителю: поезжай. Тот недовольно погудел и рванул машину, будто навёрстывал упущенное время.
        Я подошёл к девушке и сказал:

«Спасибо».
        Она была чуть ниже меня ростом, с носом, выглядевшим слишком большим на её лице, но странным образом ничуть её не портившим, скорее наоборот. Должно быть, я слишком пристально её разглядывал, потому что она опустила голову и сказала:

«Я думала, вы сесть хотели».

«Хотел, - согласился я. - Но…»
        Я не знал, что сказать дальше, не умел знакомиться с женщинами.

«Вообще-то, мне сорок второй нужен, а его долго нет», - сказала девушка, тоже, видимо, не знавшая, как поступить: продолжить ничего не значивший разговор или помолчать, дожидаясь своего автобуса.

«Сорок второй редко ходит, - сообщил я истину, известную всему городу. - Вам в микрорайон?»

«Нет, я до Монтина».

«Живёте там?» - вырвалось у меня. Не знаю, что на меня нашло, обычно я и слова не мог выдавить, когда оказывался один на один с незнакомой женщиной, тем более такой… красивой?.. нет, но что-то в её лице казалось удивительно привлекательным.

«Да», - сказала она и подняла на меня взгляд. Глаза у неё оказались голубыми с тёмным окоёмом вокруг радужной оболочки: точно такие, как у меня. Это показалось мне поразительным, и я не удержался:

«У вас глаза, как мои».

«Да, - сказала она, - я обратила внимание».
        И оба мы одновременно сказали:

«Меня зовут Миша».

«Ира».
        Она окончила Институт иностранных языков, работала переводчицей в Институте экономики, хорошее место, интересная работа, приятный коллектив… Я в деревне оттрубил по распределению, сейчас во-он там, в физическом…
        Подошёл сорок второй, забитый под завязку, но мы влезли и стояли, прижавшись друг к другу, глаза наши были так близко… казалось, что и мысли перетекали из головы в голову.
        Мы вышли на её остановке и распрощались, обменявшись номерами телефонов, но тут же договорились встретиться в субботу в пять в Губернаторском саду.
        - О чём ты думаешь весь вечер? - спросила Лиля, замолчав посреди рассказа о том, как Юлий Вазонов из десятого «б» сбил с ног математичку Любовь Константиновну, и, похоже, не случайно, как он уверял…
        - Что? - не сразу выплыл я из воспоминания, которое на самом деле не могло быть моим, хотя именно моим и было. - Ты говорила о Вазонове.
        - Я помню, о чём говорила, - раздражённо сказала Лиля. - А ты думал о другом.
        - Почему ты так решила? - пробормотал я, на что жена пожала плечами и встала, давая понять, что уж мои-то мысли для неё секретом не являются, и думал я, конечно, о рентгеновских галактиках, а не об её учебных делах.
        Ну и ладно.
        Ночью, когда я уже засыпал, мне вспомнилось, как мы с Ирой ездили в Копенгаген, это было много лет спустя, на грани тысячелетий, мне исполнилось пятьдесят (пятьдесят? возраст показался мне невозможно далёким), и мы решили сделать себе подарок. Денег, конечно, всегда не хватало, но я купил тур, разбив выплаты на двенадцать платежей по «визе».
        Я не знал, что такое «виза». То есть, знал, конечно, моё знание-незнание каким-то образом интерферировало в сознании, и я уснул, понимая и не понимая, зная и не зная, но определённо чувствуя, что наступило время больших перемен.
        Утром, без пяти девять, я стоял у входа в здание Академии, где на четвёртом этаже располагался Институт экономики, и следил за входившими сотрудниками. Надо было прийти раньше; я не знал, когда Ира приезжает на работу - может, она уже вошла, и я пропустил? Но почему-то мне казалось, что она немного опоздает - она всегда немного опаздывала, именно немного, минуты на две-три, никак у неё не получалось ни прийти раньше, ни опоздать сильнее.
        Она вошла в холл три минуты десятого. Каштановые волосы до плеч, нос… по носу я узнал бы Иру за километр. Не потому что нос у неё длинный, а просто… это был её нос, только её, ни у кого на свете не было такого носа, который я любил целовать в самый кончик, всегда холодный, как у здоровой собаки.
        Не отдавая себе отчёта в том, что и почему делаю, я шагнул вперёд, заступил Ире дорогу, посмотрел в глаза (голубые! с тёмным окоёмом вокруг радужной оболочки) и представился:
        - Михаил Бернацкий, если вы меня помните.
        Почему я так сказал? Она не могла меня помнить.
        Ира подняла на меня удивлённый взгляд, и мне показалось, в нём промелькнуло что-то вроде узнавания. Конечно, она подумала: если я подошёл, то мы можем быть знакомы, хотя память подсказала, что нет.
        - Мы знакомы? - неуверенно спросила она.
        - Нет, - с сожалением сказал я. - Но… Вы работаете в Институте экономики? Вас зовут Ира? Ира Маликова?
        Она кивнула, продолжая смотреть на меня если не с интересом, то уже без удивления.
        - Да, - сказала она. - А вы…
        - Я в Институте физики, через дорогу. Занимаюсь внегалактической астрофизикой и…
        - И? - повторила она минуту спустя, потому что я не мог найти подходящих слов, а ей нужно было на работу, сотрудникам надлежало отмечаться не позднее четверти десятого.
        - Если бы мы встретились в час у входа, я попробовал бы вам объяснить.
        - Надо что-то объяснять? - улыбнулась Ира. Эту её улыбку я прекрасно помнил: она так улыбалась, когда думала, что догадалась о чьих-то истинных намерениях.
        - Надо, - сказал я слишком, должно быть, серьёзно, потому что Ира всё-таки смутилась и коротко кивнула: хорошо, мол, в час у входа, если это необходимо.
        Показав рукой, где я должен её ждать, она поспешила к лестнице - можно было подняться лифтом, но у всех четырёх кабин толпился народ.
        Я пошёл к себе и успел отметить приход за минуту до того, как на вахте Карина закрыла толстый гроссбух и открыла другой, куда вписывала имена опоздавших.
        Лёва позвонил, как только я сел за свой стол и положил перед собой ксерокопию статьи из Аstrophysical Journal о наблюдениях мягкого рентгеновского источника RХ
1904+13.
        - Ты не рассказал, почему тебе нужна была… - начал Лёва, который, должно быть, ночь не спал, пытаясь разгадать загадку. Он позвонил бы мне ещё вечером, но был уверен, что при Лиле я не стану разговаривать о другой женщине, которую почему-то назвал женой. И правильно. Я и сейчас не собирался о ней разговаривать, о чём сообщил Лёве в двух словах.
        - Работаешь, значит, - пробормотал он, - ну-ну.
        До обеда я действительно плотно поработал, не позволяя себе думать ни о чём, кроме внегалактических рентгеновских источников. Без пяти час стоял в холле академической десятиэтажки и старался разглядеть Иру, как только она выйдет из лифта.
        - Добрый день, - услышал я позади себя и обернулся: Ира стояла у колонны и рассматривала меня с интересом, которого не было у неё утром.
        Нужно было что-то говорить.
        - Может, посидим в «Гянджлике»? Выпьем по чашечке кофе?

«Гянджлик» - приятное молодёжное кафе самообслуживания - располагалось напротив Политеха. Обычно там днём было полно студентов. Сотрудники Академии предпочитали более солидную «Лейлу», но мне туда не хотелось - слишком много знакомых.
        - Хорошо, - сказала Ира и, опустив голову, пошла рядом.
        И только тогда я подумал, что не представляю, с чего начать. О чём говорить с женщиной, на которой был женат полвека и которую сегодня увидел впервые в жизни? Что сказать женщине, родившей мне дочь, побывавшей со мной в десятке стран, читавшей и редактировавшей мои литературные опусы, возившейся со мной, когда в две тысячи пятом у меня случился инсульт, и, наконец, проводившей меня (наверняка так и было, хотя этого я не мог знать) в последний путь в две тысячи двадцать девятом?
        Она не знала обо мне ничего, я о ней - всё. То есть, - поправил я себя, - я знал всё о ней, о нас, но не здесь, и об этом я тоже должен был помнить каждую секунду, чтобы не сказать лишнее, не испортить то, что, возможно, сейчас могло начаться между нами.
        Я помнил, что сделал Ире предложение через полгода после встречи на автобусной остановке.
        Я знал, что не смогу сделать Ире предложение, потому что был женат на Лиле.
        Мы взяли на раздаче по чашке кофе и булочке, я заплатил и направился к свободному столику у дальней стены, куда никто обычно не садился, потому что сильно дуло из всегда открытой двери чёрного хода. Ира поёжилась, но не возразила против моего выбора. В полумраке я видел, как она сжала в ладонях горячую чашку.
        - Я вспомнила, - сказала она тихим и, как мне показалось, безнадёжным голосом. - Вспомнила, почему твоё лицо утром показалось мне знакомым.
        - Почему? - задал я глупый вопрос, на который, как я полагал, у Иры не могло быть ответа.
        - Потому что… - Она помедлила, то ли подбирая слова, чтобы не остаться непонятой, то ли пытаясь понять то, что пока пониманию не поддавалось. - Потому что мы с тобой на самом деле познакомились ещё в семьдесят третьем. Ты бежал за автобусом, и меня какой-то чёртик подхватил, я вышла на проезжую часть и замахала водителю… ты бы видел его взгляд…
        Именно такими словами Ира любила вспоминать ту давнюю историю - она рассказывала это на каждом семейном торжестве. Текст никогда не менялся, и я продолжил:
        - Глаза у него были как два блюдца, будто у андерсоновской собаки.
        Мы смотрели друг на друга и молчали. Всё уже было сказано. Ира помнила. Она помнила всё, что вспомнил вчера я. Утром она ещё ничего не помнила, в этом я был уверен. Значит…
        - Миша, - сказала она и протянула через стол руку. Я пожал знакомые-незнакомые пальцы и сжимал всё сильнее, пока Ира говорила. - Утром, когда я поднялась к себе… не знаю, что случилось и почему… должна была перевести статью… и вдруг накатило… как объяснить… я вспомнила… вспомнила…
        - Свою смерть, - прошептал я так тихо, что сам не расслышал.
        - Нет, - она покачала головой, - смерть я вспомнила потом, а в первый момент вспомнила нашу свадьбу, как у меня…
        - …упала туфля, когда ты выходила из машины, - подхватил я.
        - Да.
        - Я попытался взять тебя на руки и внести в дом, но не смог, и всем было весело. Лёва поднял туфлю и надел тебе на ногу, а ты сказала, что это должен был сделать я. Тогда…
        - …Лёва снял с меня другую туфлю, передал тебе, и ты надел…
        - Еле сумел, - вспомнил я то, чего быть не могло. - Наверно, она тебе жала, так я тогда подумал.
        Мы оба замолчали, поняв, что прожитая жизнь была нашей общей жизнью. У нас была общая память, кроме…
        - Когда я умер, - тихо произнёс я. Почему мне нужно было знать это прямо сейчас? - Что было потом? Ты…
        Ира ответила не сразу.
        - Я прожила ещё три года.
        - Ты не…
        - Нет, я ни для кого не была обузой.
        Она хотела сказать, что обузой для неё в мои последние месяцы был я?
        - Не думай глупостей, Миша, - пальцы её напряглись в моей ладони. Она, как всегда, понимала мои мысли раньше, чем я успевал их додумать. - Я хочу сказать… ты это хотел знать, верно?.. Однажды утром…
        - Когда?
        - Шестого сентября две тысячи тридцать второго. Я встала… с трудом, сильно болели ноги, но, в общем, терпимо… пошла в комнату к Вите…
        Наш младший внук.
        - Вдруг всё закружилось перед глазами. Наверно, я упала, но этого уже не помню. Стало темно, а потом вспыхнул ослепительный свет, и голос Женечки сказал: «Мама, не уходи». А ты…
        - Я?
        - Это определённо был твой голос. Ты сказал: «Мы с мамой будем опять вместе».
        - Я так сказал?
        - Я ничего не поняла. Не успела. А когда сегодня утром вспомнила… так ясно, будто это было вчера… странно… почему вчера, когда… В общем, это был…
        - Последний момент, - пробормотал я. - Больше в памяти ничего не могло сохраниться.
        - Ты тоже… - сказала Ира.
        - Да. Тот день… ты помнишь…
        Она упрямо покачала головой.
        - Не хочу и не буду вспоминать. Не хочу. Не буду. Не хочу.
        Она так бы и повторяла раз за разом, я оборвал эту цепочку словами:
        - Я вспомнил вчера. Ты вспомнила сегодня. После того, как увидела меня. Значит, это всегда было в нашей памяти.
        - Я ничего не понимаю, Миша, - Ира отняла пальцы и прижала их к щекам. - Ничего этого не было. Я сегодня впервые тебя увидела. Как я могу помнить две тысячи какой-то год?
        - Но ты помнишь.
        - Ты женат, Миша? - спросила она отчуждённым голосом.
        - Да, - сказал я, помедлив, будто это имело смысл скрывать.
        - Расскажи о ней, - потребовала Ира, сцепив пальцы так, что побелели костяшки.
        - А… ты? - спросил я и не закончил фразу.
        Она поняла.
        - Нет. Я одна. Мужчины… были, но… всё не то. Я ждала тебя! - вырвались у неё слова, которые, похоже, она произносить не хотела, но они возникли сами, невозможно было не произнести их, хотя ещё сегодня утром она ни сном, ни духом…
        Я хотел обнять Иру, опустить голову на её плечо, как было много раз и как не было ещё никогда. Я знал, что на левом плече у неё небольшой шрам, она поранилась в детстве, когда упала с горки и напоролась на оставленный кем-то в песке детской площадки перочинный нож с раскрытым лезвием. Всё могло кончиться куда хуже, но обошлось. Мне захотелось отвернуть ворот её блузки и посмотреть… чуть-чуть отвернуть… ненамного, чтобы только… Ира перехватила мой взгляд и сказала спокойно:
        - Я не падала с горки, если ты это имеешь в виду, Миша.
        Похоже, наши мысли текли параллельными потоками - собственно, как иначе, если воспоминания у нас во многом общие, жизнь прожита вместе…
        Трудно к этому привыкнуть. Понять, наверно, и вовсе невозможно.
        - Ты не ответил, - напомнила она и демонстративно (или нет, не нарочно?) застегнула верхнюю пуговичку на блузке.
        - Да, - сказал я, помедлив и поняв в ту секунду, что не могу, не должен, не имею права скрывать от Иры ни одной минуты, ни одного факта, ни одного события моей жизни. И она ничего от меня не скроет, но я должен начать первый.
        Как в холодную воду бросился.
        Конечно, я опоздал с обеденного перерыва. Дважды звонила Лиля, как мне сообщил Яшар, делая вид, что не интересуется, где почти два часа пропадал его сотрудник в середине рабочего дня. Что передала?
        - Ничего, - пожал плечами шеф и, помолчав, добавил: - Но мне показалось, она чем-то беспокоится.
        Яшар прекрасно говорил по-русски, но время от времени, особенно, когда он не задумывался над произносимой фразой, в его речи проскальзывали странные на слух обороты.
        Я позвонил домой: Лиля уже должна была прийти с работы.
        - С тобой всё в порядке? - сухо осведомилась она.
        - Конечно. Почему ты спрашиваешь?
        - Не знаю… Показалось, наверно.
        - А Вова? - спросил я. - Я думал, ты звонила, потому что…
        - Вова пошёл на плавание, - сообщила Лиля, и я вспомнил: по вторникам с трёх до пяти сын ездил в бассейн.
        Поговорив ещё о чём-то незначительном, мы одновременно положили трубки.
        С Ирой мы договорились встретиться завтра после работы - сегодня не получалось, она должна была ехать с матерью и младшей сестрой на день рождения к родственнику. Его звали Октаем, и я не помнил этого человека. У Иры не было родственника с таким именем.
        Где не было? В реальности он был, в моей памяти - нет.
        Рехнуться можно.
        Лёва приехал к нам после лекции на вечернем отделении. Лиля хотела, как обычно, поставить чайник, выставить на стол «что бог послал», но мы, сославшись на подготовку к семинару по философским основам теории относительности, закрылись в моём кабинете - точнее, в комнате, которая была одновременно кабинетом, нашей с Лилей спальней, а ещё гардеробной, где в двух шкафах хранилось всё, что, по идее, можно было давно выбросить. Я никак не мог преодолеть нежелание жены избавиться хоть от одной старой, давно не налезавшей на неё юбки или от моих джинсов, которые я не надевал лет десять, а то и больше.
        - Рассказывай, - Лёва удобно устроился на моём стуле за моим столом, так что мне пришлось сесть на тахту.
        Я не знал, что можно рассказать Лёве, а что следует опустить. Мне не хотелось говорить о нашей с Ирой жизни и вообще о том, чего ещё не было и, возможно, не будет. Не может быть наведённая каким-то образом память предсказанием реальных событий. Я вспомнил, что в девяносто первом Советский Союз распался, как плохо составленный пазл. Мы в это время были с Ирой и Женей уже в Израиле, девятнадцатого августа слушали радио, дикторы были мрачны, репортёры захлёбывались от переизбытка впечатлений, а я, помню, хранил олимпийское спокойствие. «Ерунда, - сказал я Ире, - через пару дней всё устаканится. Какой-то этот путч понарошечный». Так и оказалось. И ещё вспомнил, как в декабре Горбачёв…
        Я тряхнул головой, отгоняя воспоминание. На дворе был восемьдесят шестой год, и Горбачёва ещё не выбрали генеральным секретарём, хотя Лёва и представлял себе такое развитие событий.
        - Понимаешь, - начал я, не зная ещё, какие подробности расскажу, о каких умолчу, а каких пока и сам не знаю, потому что не вспомнил, - у меня будто вторая память открылась. Вспоминаю то, чего не могу помнить.
        - Бывает, - авторитетно заявил Лёва. - Читал как-то книгу американского психолога Бёртона, на английском, её не переводили и вряд ли переведут, взял в нашей библиотеке в закрытом фонде.
        - Почему? - вяло поинтересовался я. - Из закрытого только по рабочей теме выдают.
        - По работе и надо было. Писал статью о психологических аспектах в исследовании истории физики.
        - Интересно. И что говорит Бёртон о второй памяти?
        - Наведённая. В результате травмы или после сеанса гипноза. Под гипнозом, там сказано, можно внушить реципиенту воспоминания о событиях, которые с ним не происходили. Или если головой ударишься. В книге описан случай: в Индии девочка упала с довольно большой высоты и после этого стала говорить на языке, которого не знала. Вспомнила события, которые с ней не случались, знакомых в другом штате, которых никогда не видела.
        - Она вспомнила, как была взрослой?
        - Да! В прошлой жизни.
        О подобных случаях я читал и сам. Об индийской девочке и других, как было сказано,
«курьёзах», писал журнал «Вокруг света» в подборке странных случаев, достоверность которых в редакции ставили под большое сомнение.
        - Но ты-то здесь при чём? И… э-э… Ира Маликова?
        Заинтересовала его Ира. Надо бы отвлечь, мне не хотелось, чтобы Лёва, будь он сто раз другом, копался в моих неясных пока отношениях с Ирой, которая…

…похоронила меня и прожила ещё три года…
        Запинаясь и не договаривая, я рассказал Лёве, как вспомнил о том, чего не было.
        Например, как мы на первом курсе универа повздорили из-за девушки. Звали её Илана, училась она на химии, мы в неё втрескались и не хотели уступать друг другу, хотя сама Илана об этом не знала. Она тосковала по Алику с биологии, единственному парню на весь девичий поток.
        Мы никогда с Лёвой не ссорились из-за девушки. Мы вообще не ссорились. Спорили много, и, когда Лёва несколько лет назад разводился, я был не на его стороне. Можно было спасти отношения, но он не хотел.
        - Ты помнишь Илану с химфака? - спросил я.
        - Ну… - Лёва помедлил. Конечно, он должен был помнить. Как-то мы оказались на одной вечеринке, Илана пришла с Аликом, они недавно поженились и сияли, как две начищенные кастрюли. - Это которая за Касимова выскочила на третьем курсе?
        - Да.
        - Помню. Она в Республиканской больнице работает. Не врач, конечно, где-то в лаборатории. Я её видел, когда в прошлом году на обследовании лежал, помнишь?
        Я помнил. Как и то, что в прошлом году Лёва ездил на курсы повышения квалификации в Минск и на обследование в больницу не ложился.
        Лёва с его прагматической философией, которую он выдавал за диалектический материализм, помочь мне не мог. Наведённая память, ага. Ударился головой. Сеанс гипноза. В первый и последний раз я присутствовал на сеансе гипноза в Ильинке, где оттрубил три года в школе. Приезжал туда «на гастроли» известный в республике гипнотизёр, выступал в сельском клубе с психологическими опытами, чепуху демонстрировал, но двух женщин действительно сумел ввести в транс. Они размахивали на сцене руками и выполняли простые движения по команде гастролёра. Представление мне не понравилось и веры в возможности гипноза не укрепило.
        А головой я не ударялся никогда, не случилось такого, не моя вина.
        Странное настало время. По утрам я, как обычно, приезжал в Академгородок и ждал Иру на выходе из метро. Мы быстро обменивались новостями - точнее, новыми воспоминаниями, которые накапливались за несколько часов, что мы не виделись, - и расходились по своим институтам. В обеденный перерыв спускались в академический сквер, где в тени раскидистого платана стояла удобная скамейка, и снова вспоминали, а ещё рассказывали друг другу о себе. О нас здешних, познакомившихся недавно. И опять расходились работать, а потом опять встречались, и я провожал Иру домой.
        - А помнишь, - говорила она, знакомым жестом прикладывая ладони к щекам, - как мы в девяносто пятом ездили в Лондон и Париж?
        - Да-да, - тут же вспоминалась мне эта поездка. - Помнишь, как на Трафальгарской площади патлатый дядька забрался в цветник около колонны и хотел толкать речь?
        - А потом мы сели в туристический автобус, на второй этаж…
        - И вышли у Тауэра, а там было закрыто, то ли санитарный день, рыцарей чистили, то ли поздно уже было…
        - Поздно, пять вечера.
        - Да, верно.
        С каждым днём мы всё больше убеждались, что помним не просто похожее. Одна у нас была память, общая. Мы оба помнили, как подавали заявление в Насиминский Дворец счастья, но в день регистрации прорвало водопровод, и бумаги нам пришлось подписывать в затрапезной комнате, куда вода не добралась. Я не запомнил, Ира подсказала, что на стенах там висели спортивные вымпелы и грамоты. Свадьбу перенесли на другой день, и, когда Ира выходила из машины, с её ноги упала туфля…
        С Лилей у нас было почти то же самое, с той разницей, что во Дворце счастья всё было в порядке, и вышли мы в зал регистраций под марш Мендельсона. У Лили болела нога - подвернула, поднимаясь по лестнице. Она хромала, и я поддерживал её под руку…
        За эти дни мы с Ирой ни разу не коснулись друг друга, хотя мне всё время хотелось делать то, что много раз… обнять, крепко-крепко прижать к груди, заглянуть в глаза, сказать «родная моя, мы вместе, всё будет хорошо», но я понимал, что сижу на скамейке с почти незнакомой женщиной, и не знал, как она отнесётся, если…
        То есть, знал, конечно, и она знала: хотела того же, что и я, и тоже, не понимая себя, не могла протянуть ко мне руки и сказать, как обычно: «Мишенька, у меня холодные ладони, согрей». Ира тоже стеснялась двусмысленности, а однажды, пристально посмотрев мне в глаза и увидев в них разрешение говорить всё-всё, даже такое, что может причинить боль, сказала медленно, тщательно подбирая слова:
        - В тридцатом, когда ты… тебя не было уже год… ко мне посватался старичок… Игорь Матвеевич его звали… сам себя он называл Игаль… я жила у Жени с Костей, с внуками помогала… но чувствовала, что…
        - Да, - пробормотал я, не позволив ей сказать, что, какие бы дети и внуки ни были хорошие, всё равно жить с ними - это быть или обузой, или нянькой, а мы с Ирой… то есть, она уже после того, как я… В общем, я её понял и кивнул, чтобы она не говорила о том, что тяжелее всего.
        - Хороший он был человек… Я не смогла. Он меня не понял, по-моему. Решил, что я жертвую личной жизнью ради дочери и внуков. А я не представляла, что другие руки будут…
        Ира заплакала, и так было странно видеть горькие старушечьи слёзы на лице молодой женщины, что я протянул руку и ладонью стёр слезинки, а потом другой ладонью пригладил распушившиеся от неожиданного порыва ветра волосы, а потом обнял за плечи, а потом мы целовались - впервые в нашей жизни и так, как много раз целовались, и так, как никогда не было, и так, как было много лет. Всё было знакомо, каждое движение, каждый взгляд, каждый вздох… и не знакомо совершенно. Всё было впервые и потому казалось волшебным. Я забыл о Лиле и Вовке, я целовал эту женщину, свою жену, имел на это полное право и ни о чём больше не думал, в том числе о том, что нас могли увидеть знакомые и подумать, и сказать…
        Я знал каждый укромный уголок на теле этой женщины, и вопрос вырвался у меня сам собой:
        - У тебя должна быть родинка на… извини…
        Ира опустила взгляд, инстинктивно показав: да, именно там.
        - Да, - сказала она. - А у тебя родинка на спине между лопатками. Ты её даже в зеркале увидеть не можешь.
        Именно так. Не только память была у нас общей. Мы были теми людьми - физически, - чья память о долгой совместной жизни возникла неожиданно и практически одновременно.
        Лиля не спрашивала, почему я стал позже возвращаться домой. Женским чутьём она понимала, что, задавая вопросы, лишь усугубит ситуацию, в которой ничего не понимала, но о чём-то всё же догадывалась. Она вообще предпочитала не замечать
«мелких несуразностей жизни», как она выражалась, полагая - чаще всего правильно,
        - что несуразности рассосутся сами, если на них не обращать внимания. А если обратить, то придётся принимать решения. Принимать какие бы то ни было решения Лиля не любила. Кстати, решение выйти за меня замуж она тоже предпочла не принимать - я сделал предложение, она выслушала и сказала, что ответит завтра. Дома посоветовалась с матерью, моей будущей тёщей, и та решила: приличный парень, интеллигент, выходи.
        Мы о чём-то говорили, я помогал Вовке с уроками, но мысли витали… нет, не витали, а сосредотачивались на проблеме, которая выглядела нерешаемой, хотя я знал, что решение мне известно, и оно совсем не такое, какое я мог себе представить. Это физическая проблема, а не психическая, и решать её нужно физическими методами. Точнее - вспомнить, как проблема решается.
        Я заказал в академической библиотеке несколько книг по физиологии мозга и психологии. Человек - так я понял - не мог помнить о том, чего с ним не происходило. Известные случаи ложной памяти относились, если верить индуистским верованиям, к прошлым жизням. По современным представлениям, научным, это были случаи истерической памяти, а в большинстве - просто фантазией, которую невозможно проверить (была ли девочка из Бангкока в прошлой жизни рикшей в Бейпине?). Ещё я нашёл смутные и не очень понятные сведения о психической болезни под названием РМЛ
        - расстройство множественной личности. Исследован феномен, похоже, был из рук вон плохо, я понял только, что у некоторых больных личность расщепилась на несколько частей с различным самосознанием, биографией и памятью. Воспоминания больного РМЛ в том или ином состоянии, конечно, различались, но к тому, что испытывал я, это не имело ни малейшего отношения. Я помнил себя, Михаила Бернацкого, и никого другого. И Ира помнила себя - и меня, такого, каким я был и в своих собственных воспоминаниях. Мы помнили такие детали наших отношений, какие не мог знать никто, кроме нас двоих. Это были одинаковые детали, совпадавшие до мельчайших подробностей.
        Чем больше я читал, тем отчётливее понимал две вещи: во-первых, современная биология (не только у нас, но, похоже, и на Западе) очень плохо разбирается в устройстве памяти, и, во-вторых, всё, что мы с Ирой помнили, включая собственный уход из жизни, происходило с нами на самом деле. Моя память могла лгать, как и память Иры, но если мы оба вспоминаем одно и то же, если наши воспоминания дополняют друг друга, сочетаются друг с другом, как жёстко пригнанные части головоломной мозаики, это не может быть психической болезнью, вымыслом, наведённым мороком.
        Мне даже выдали вышедшую недавно на английском книгу некоего врача Моуди «Жизнь после смерти», и там я нашёл описания десятков случаев, похожих на мой - на то, что я видел, пока память совсем не истончилась и погасла. Тёмный туннель, свет в его конце. Как я мог знать о туннеле, если никогда не читал Моуди?
        Но я знал.
        - Что-то надо с этим делать, так дальше нельзя, - сказал я Ире однажды, когда мы отправились гулять не в академический сад, а в парк Кирова, где, оказывается, днём аллеи были совершенно пусты, и можно было целоваться, не опасаясь посторонних взглядов.
        - Мы знакомы всего три недели, - напомнила Ира, прижимаясь щекой к моему плечу.
        - Мы прожили вместе всю жизнь, - возразил я, целуя её затылок.
        - Так дальше нельзя, - повторил я, когда мы, нацеловавшись, сидели на прогретой солнцем скамейке над обрывом, по которому спускался к бульвару красный жук фуникулёра. - Мы с тобой муж и жена. У нас дочь. Мы не можем каждый день расходиться по своим квартирам и делать вид, будто ничего не произошло. Лиля видит, как я изменился за эти недели. Она молчит, но смотрит на меня так, чтобы я понял: она подозревает, что у меня есть женщина.
        - Мама, - сказала Ира, - уже который день спрашивает: кто он. Наверно, по моему виду нетрудно догадаться…
        - Надо что-то делать, - повторил я.
        - Что? - сказала Ира с тоской в голосе. - Ты сможешь оставить Лилю? И сына? Миша, я люблю тебя, но откуда я знаю, это настоящее или я люблю тебя здесь потому, что полюбила там и прожила с тобой жизнь?
        - Там? - похоже, сегодня я мог только повторять одно и то же, не умея вдумываться в смысл.
        - Там. В другом мире.
        - В другом мире… Что значит…
        - Миша, ты физик, не я. Ты должен объяснить, я в этом ничего не понимаю. Если мы помним то, чего не происходило здесь, значит, всё случилось с нами в другой реальности.
        - В параллельном мире, - пробормотал я, вспомнив фантастические романы Саймака, Гаррисона и Шекли, а заодно (почему раньше не приходило в голову? не возникало нужных ассоциаций?) два собственных фантастических опуса, написанных лет через пятнадцать после нашего с Ирой переезда в Израиль: закрылся из-за отсутствия финансирования «Хасид», который я редактировал, другой приличной работы не предвиделось, и я целые дни просиживал дома за компьютером. На ум пришли идеи, которые я разрабатывал, когда работал в Тель-Авивском университете (вспомнилось параллельно: ушёл я оттуда, потому что закончилась стипендия от министерства науки). Тёмное вещество, тёмная энергия, ускоренное расширение Вселенной - самые модные темы, я этим занимался, и сюжет возник сам собой. В несколько месяцев я написал сначала большую повесть «Храм на краю Вселенной» и следом «Мир всплывающий». Публиковать фантастику в Израиле было негде, местные издатели зареклись издавать художественную прозу - не шло это здесь, максимум что можно было продать: экземпляров сто, а то и меньше. Я послал тексты по электронной почте в Москву
(воспоминания наматывались и тянули одно другое), и обе книги через год вышли в издательстве АСТ, в новой тогда серии «Звёздный лабиринт».
        - Я писал фантастику? - должно быть, я произнёс это вслух, потому что Ира подтвердила:
        - Конечно. Вспомнил? Я вчера вечером об этом думала: ты ждал ответа из Москвы и говорил, что, если книгу издадут (о том, что издадут две, ты даже не мечтал), это будет радость, сравнимая с рождением Женечки.
        - Эти две книги так и остались моими единственными.
        - Ты не помнишь - почему?
        - Помню, - кивнул я. Мне предложили редактировать большую газету, ежедневку, и работа стала отнимать у меня столько времени, что не оставалось ни на что другое. Да я и не собирался писать прозу, две книги возникли сами собой, хотелось высказать идеи, нарастившие «мясо» в моём сознании, процесс писания текстов меня не очень-то и привлекал.
        - «Время новостей», - подсказала Ира.
        Она тоже помнила. Я был редактором до самой пенсии.
        - Погоди, - сказал я. В голове неожиданно возникло что-то… тёплое, неопределённое, ощущение было таким, будто воспоминание пыталось всплыть на поверхность сознания, почти уже всплыло…
        - Погоди, - повторил я. - Кажется, я начинаю понимать, что с нами происходит.
        Когда-то я читал книгу… это была толстая книга, не художественная, научная, и там говорилось…
        Я вспомнил обложку: ярко-красный супер, фотография галактики: это была спираль М51, красота неописуемая, одна из моих любимых фотографий, сделанная телескопом
«Хаббл». Под супером был чёрный переплёт из твёрдого картона, золотым тиснением написано имя автора и название…
        Имя… название…
        Не вспоминалось.
        - Не могу, - сказал я. - Как с лошадиной фамилией. Кажется, фамилия автора начинается на «Б».
        - В той книге…
        - Решение, да. Понимаешь, Ира, эта книга выйдет… здесь её ещё нет, а в нашей памяти… она вышла в девяносто четвёртом. Почему-то я точно помню год издания. Вспоминаю, как читал книгу, стоя у стеллажа в библиотеке, я даже вид из окна помню, на лужайке студенты что-то обсуждали или коротали время между лекциями… весна, не жарко ещё… Всё помню, а книгу… даже название не могу…
        - Если эта книга была такой важной, ты мог мне рассказывать о ней.
        - Я не знаю! Книга показалась мне скорее фантастической, хотя автор - профессор университета в Нью-Орлеане.
        - Не помню, - грустно сказала Ира. - Девяносто четвёртый, да? Меня тогда уволили из компьютерной фирмы… Господи, как странно произносить такие названия: компьютерная фирма… Нет никаких компьютеров…
        - Компьютеры, - вспомнил и я, - в наших магазинах появились в восемьдесят восьмом.
        - Через два года.
        - Я тогда был в Москве в командировке, зашёл в магазин на Ленинском, там продавались первые советские персональные вычислительные машины, цена меня поразила: сто двадцать тысяч рублей, две «Волги», у кого такие деньги?
        - Ты не о том вспоминаешь, - нетерпеливо сказала Ира.
        - Вспоминается само, ты же знаешь… Весна девяносто четвёртого, тебя уволили из
«Хартекса», ты сидела на пособии…
        - Господи, да! По-моему, ты никогда не говорил мне о книге в красной суперобложке. Или… Нет, не помню. Прости.
        - Бесполезно вспоминать, - сказал я, поднявшись со скамейки. - Чем больше пытаешься, тем хуже получается. Но теперь я точно знаю: в той книге было решение.
        - Ты сказал, что книга скорее фантастическая, чем научная.
        - Научная, - я покачал головой. - Точно научная. Но идеи мне показались слишком… смелыми, что ли. Тогда показались.
        - Не старайся вспомнить, - напутствовала меня Ира, когда мы добрели до Академгородка, где нужно было расстаться: мне направо, в Институт физики, ей прямо
        - в похожее на мексиканскую пирамиду десятиэтажное здание республиканской Академии.
        Шеф встретил меня, будто ждал год, а не час с немногим. Поступил последний номер Astrohysical Journal со статьёй Кларка о распределении пекулярных скоростей галактик в скоплении в Волосах Вероники. Очень важная статья, если не считать того, что выводы были совершенно неправильны. Но сказать об этом Яшару я не мог - тёмное вещество, заполнившее пространство между галактиками, обнаружат только в девяносто восьмом, и не здесь, а там. Здесь тоже откроют, но, возможно, на год раньше или позже, а в моей памяти это давно случилось, и я помнил, как правильно оценивать распределение с учётом наблюдений «Хаббла», которого пока и в проекте не было.
        Как правильно оценивать распределения…
        Я вспомнил.
        На книге не было суперобложки. И фотографии галактики М51 не было тоже. Обложка мягкая - даже не переплёт. Красная, да, только цвет и совпадал. Фрэнк Джон Типлер,
«Физика бессмертия. Новейшая космология. Бог и воскрешение из мёртвых». На английском, конечно.

«Сейчас учёные пересматривают гипотезу Бога, - прочитал я в авторском предисловии.
        - Я надеюсь своей книгой побудить их к этому. Пришло время включить теологию в физику, чтобы сделать Небеса такими же реальными, как электрон».
        Ну-ну. Сразу захотелось поставить книгу обратно и заняться своими делами. В Бога я не верил. Сказывалось советское воспитание, курс научного атеизма, который я в своё время сдал на «отлично», да и вообще мне не приходилось сталкиваться со случаями, которые невозможно было бы объяснить без божественного вмешательства. Как-то меня пригласили на «русское» радио поучаствовать в дискуссии с религиозным авторитетом о том, сколько существует мир - тринадцать миллиардов лет, как утверждает наука, или около шести тысяч, как написано в Книге. Воспоминание в воспоминании: вспомнив книгу Типлера в своих руках, я вспомнил и то, что вспомнил тогда, когда взял в руки книгу Типлера. Наверно, я бы вспомнил и то, что вспомнил, когда на радио приводил аргументы в пользу длинной шкалы времени. Аргументы своего оппонента я, конечно, знал. Первый: время Бога не равнозначно времени человека. Для Него день - может, то же самое, что для нас миллиард лет. Второй: Бог мог создать мир уже таким, каким мы его сейчас видим. Нам кажется, что мир стар, а на самом деле он молод. Что стоит Творцу создать человека в возрасте
семидесяти лет - стариком с тросточкой? Он это может. И Вселенную может создать так, чтобы человеку мир показался старым.

«Космологи, - читал я дальше, - наконец, задали себе фундаментальный вопрос: как будет эволюционировать Вселенная в будущем? Каким окажется конечное состояние мироздания? Будет жизнь существовать до конца Вселенной или погибнет раньше?
        Эти вопросы относятся к области физики. Физическая наука не может считаться полной, пока на них нет ответа…»
        Правильная идея. Я читал несколько работ, авторы которых моделировали состояние Вселенной через много миллиардов лет. Грустная картина. Звёзды распадутся, останутся только чёрные дыры, которые тоже, в конце концов, испарятся.
        И не останется ничего.
        А у Типлера… Я стоял у стенда и переворачивал страницу за страницей. Кто-то осторожно отодвинул меня в сторону, чтобы не мешал, и я прошёл с книгой к столу, сел и углубился в чтение. Я вспомнил, как авторучка упала на пол, и я не сразу её поднял, дочитывая абзац о том, что Вселенная ограничена в пространстве и времени. Если число частиц конечно, то за достаточно большое время все варианты явлений, событий, всего, что вообще возможно, произойдут на самом деле. Вселенная - конечный автомат, как говорят кибернетики. Автомат с конечным числом действий, которые он может совершить. Произведя все возможные действия, конечный автомат начнёт повторять уже пройденное. Типлер рассчитал: получилось число, равное десяти в сто двадцать третьей степени. Единица со ста двадцатью тремя нулями. Непредставимо большая величина. Но не бесконечно большая - вот что главное. И значит, через какое-то время (пусть триллион лет или больше) Вселенная начнёт повторять сама себя. Все возможности осуществятся, будут повторены, и станут повторяться ещё много раз.
        Это состояние Вселенной Типлер назвал Точкой Омега. Конечная точка всего сущего. Достигнув Точки Омега перед тем, как схлопнуться окончательно, Вселенная будет знать о себе всё: и то, как она возникла в момент Большого взрыва, и то, как отделялось излучение от вещества, и то, как формировались первые звёзды. Будет знать, как произошло человечество, как жил каждый австралопитек, каждый древний и не древний римлянин, как росла каждая травинка на протяжении миллиардов лет земной истории, как каждый человек («и я, Михаил Бернацкий, тоже?» - вспомнил я пролетевшую мысль) родился, ходил в школу, любил и изменял. И о том, что произойдёт после нашей смерти, мироздание в Точке Омега тоже будет знать всё.
        Когда в конце времён возникнет всезнающая Точка Омега, возникнем опять и мы с вами, и начнём опять жить, и будем опять проживать каждое мгновение нашей уже прошедшей или ещё не состоявшейся жизни. Более того: воскреснув в Точке Омега, мы проживём и те варианты наших жизней, которые в нынешней реальности не осуществились!

«Если следовать логике Типлера, - вспомнил я свою мысль, - а Типлер лишь следует логике космологической науки, то всеобщее воскрешение из мёртвых произойдёт в Точке Омега».

«Жизнь - это информация, сохраняемая естественным отбором, - прочитал я, перелистав несколько страниц. - Это сведения о прошлом, записанные в нашей памяти, это мысли о будущем, посещающие нас по ночам… Это то, что мы видим глазами, слышим ушами, ощущаем всеми другими органами чувств…»
        Что происходит, когда умирает человек? Иссякает поток внешней информации, прекращается создание информации новой.
        Но информация исчезнуть не может. Фотоны продолжают двигаться, излучаться и поглощаться. Атомы, молекулы, поля - всё записано во всём. Нужно только собрать эту рассеянную информацию, чтобы воскресить меня, Иру, Женечку, её мужа Костю, наших родных и близких и вообще каждое живое существо, жившее на планете с тех давних времён, когда в первичном океане плавали трилобиты. И не только на Земле - на всех планетах Вселенной, где когда-либо возникла жизнь.

«Для вас лично, - читал я у Типлера, - между моментом вашей смерти и моментом воскрешения не пройдёт даже секунды, хотя Вселенная состарится на триллионы лет… Вы воскреснете в любой момент вашей прожитой жизни и проживёте её опять. Вы воскреснете в любой момент той жизни, о какой мечтали, но не смогли прожить. Вы воскреснете здоровым, если были больны, и больным, если были здоровы.
        Все возможные варианты вашей жизни будут Точкой Омега восстановлены и разыграны… Вы будете опять жить, и опять любить, и снова умрёте, и ещё раз воскреснете, но так и не узнаете, что ваша новая жизнь в любом её варианте - всего лишь информация, восстановленная компьютером Точки Омега.
        А уверены ли вы, что жизнь, данная вам сегодня в ощущениях, - реальность? Может, и сейчас все мы живём в Точке Омега?
        Вы знаете, чем отличаются понятия „симуляция“ и „эмуляция“? Симуляция - это модель реальности, упрощение. Эмуляция - повторение реальности „один к одному“, атом за атомом, фотон за фотоном, бит за битом».

«Живой компьютер Точки Омега, - читал я, - будет способен воссоздать всё, что происходило, и всё, что могло произойти. Для этого у него будет достаточно информации и возможностей. Если Точка Омега будет способна создать эмуляцию мироздания, она так и сделает…»
        Я вспомнил, как перевернул последнюю страницу, посмотрел на фотографию автора (красивый бородач, типичный американский профессор), поставил книгу на стенд (кто-то её тут же забрал) и пошёл в свой кабинет в здании Каплан.
        Чем отличаются псевдонаучные теории от научных? - помню свою мысль. Научную гипотезу или теорию можно доказать или опровергнуть. Есть аргументы за, есть аргументы против. Доказать, что я существую в Точке Омега, невозможно. Доказать, что Точка Омега существовать не может, невозможно тоже. Значит, это не теория, а красивая, но псевдонаучная идея.
        Помню: войдя в кабинет, я увидел на столе пакет из Astrophysical Journal. Рецензент вернул мне статью с просьбой исправить, и парадоксы книги Типлера вылетели из головы. Псевдонаукой я не интересовался, а к настоящей науке, оперирующей точными наблюдательными данными, фантастические рассуждения Типлера не имели отношения. Занесло физика…
        Воспоминание пронеслось в долю секунды, вместившую несколько часов когда-то прожитой жизни.
        Теперь я знал, почему вспомнил свою смерть. Почему помнил всю свою жизнь до последнего мига. Почему Ира помнила тоже. И понял, почему вспомнил о книге Типлера именно сегодня, а вчера не мог.
        Настало время изменить мир.
        У нас с Ирой было первое тайное свидание. Я обещал Вовке сводить его в воскресенье на бульвар, покатать на колесе обозрения и детских машинах, но у меня оказались дела более важные. Позвонил Лёва и, как мы договорились, попросил срочно приехать: обвалилась доска на антресолях, хлам вот-вот посыплется на голову, и если я не приеду помочь, случится катастрофа.
        - Извини, сын, - сказал я. - Не получается сегодня. Другу надо помочь, верно?
        Вовка насупился и отвернулся. Он ещё не знал, каких жертв требует настоящая дружба.
        - К ужину вернёшься? - спросила Лиля.
        С Ирой мы встретились у метро и пошли в сторону Губернаторского сада. День был тёплый, в саду гуляли мамы с колясками, и я вспомнил (покосившись на Иру, понял, что она вспомнила тоже), как мы прогуливались здесь с Женечкой, она уже сама переставляла ножки, держась за наши руки, и вскрикивала всякий раз, когда мы поднимали её, чтобы перенести через препятствие.
        Мы нашли свободную скамейку, и я рассказал о книге Типлера, полагая, конечно, что Ира впервые слышит это имя и ничего не знает об идее Точки Омега.
        - Помню, - сказала она. - Сейчас вспомнила, когда ты рассказывал. В девяносто четвёртом? Может быть. У меня память ассоциативная - помню, в тот день была жара, а у меня вирус, температура, ты вернулся из университета уставший, мы сидели на кухне… Типлер, да, вспомнила фамилию. Ничего больше, я плохо слушала, меня знобило.
        Я тоже вспомнил, как Ира закашлялась и пошла принять лекарство. Я размышлял о выводах американского астрофизика и пришёл к мысли, что проверить, живём ли мы в реальной, «первичной» Вселенной или в какой-то её эмуляции, можно очень простым способом, о котором Типлер не упомянул. Или не знал. Или не придал значения.
        - Мы должны быть вместе, - сказала Ира. - Здесь и сейчас. Я не могу жить только памятью. Всё время вспоминать, как мы с тобой прожили полвека. И видеться тайком, будто нам семнадцать, а не тридцать пять.
        - Понимаешь, - сказал я. - Если мы живём не в настоящей Вселенной, а в её эмуляции…
        - Мне всё равно! - воскликнула она. - Я люблю тебя! Я не хочу всю жизнь вспоминать, как нам было… могло быть хорошо. Я хочу быть с тобой. Как была с тобой всю жизнь.
        Целовались мы долго, я не мог прийти в себя, но, в конце концов, всё-таки сказал:
        - Давай не будем торопиться с решением, хорошо? Я хочу сначала получить доказательство того, что мы живём в эмуляции. Что Вселенная эволюцию закончила и пришла к конечной остановке в точке Омега.
        - Ты всегда был нерешительным тюфяком, - с лёгким презрением в голосе сказала Ира.
        - Всю жизнь мне приходилось важные для семьи решения принимать самой.
        - Я не могу так сразу… - пробормотал я. - Сын…
        - У нас будут свои дети, - Ира посмотрела на меня в упор. - Помнишь, как у нас получилась Женечка?
        Мы ещё ни разу не были вместе, нам не довелось хотя бы остаться наедине в более или менее замкнутом пространстве. Но нашу первую брачную ночь я помнил тоже, разве такое забывается?
        - Я хочу знать, на каком мы свете, - упрямо сказал я. - Если мы живём в эмуляции…
        - То что? Мы менее реальны? Ты только что меня целовал. Думаешь, я призрак?
        - Конечно, нет! - воскликнул я. - Эмуляция так же реальна, как реальность, которую она воспроизводит. Те же атомы, поля, частицы, те же законы физики, только собран этот мир, как огромная мозаика. Он не развивался миллиарды лет. Он возник, когда мы осознали себя, понимаешь?
        - Какая? Мне? Разница? - выделяя каждое слово, произнесла Ира.
        - Ну как же! Если мы в эмуляции, то есть способ - физический, простой, он обязан быть простым! - перейти от одной эмуляции к другой. К той, где мы вместе, где всё у нас иначе!
        - И там, - Ира посмотрела мне в глаза, - мы будем помнить тот мир, где мы уже умерли, и этот, где ты оставишь ничего не подозревающую Лилю с ребёнком на руках? Просто однажды исчезнешь из её жизни?
        - Э… Нет, наверно, - я не подумал об этом. - Если мы с тобой перейдём в другую эмуляцию, то и Лиля окажется в другой, той, где она меня вообще не встретила.
        - И с памятью о том, как была с тобой и родила тебе сына?
        - Не знаю, - я действительно не знал этого.
        - Тебе проще придумать, как сбежать в другую вселенную, чем сложить вещи в чемодан и уйти ко мне?
        - Не в другую, - возразил я. - Это та же Вселенная, единственная, только в финальной стадии перед схлопыванием…
        - Пойдём. - Ира поднялась со скамейки и поправила причёску. - Я тебя знаю. Ты нерешителен, как кролик, но упрям, как тысяча хаморим.
        Почему она сказала «ослы» на иврите, которого здесь знать не могла?
        - Сколько времени нужно тебе, чтобы найти доказательства?
        Я прикинул. Прочитать подборки Astrophysical Journal за последний год, чтобы найти нужные ссылки. Отыскать первоисточники и разобраться в наблюдательных данных. Выписать и получить из Москвы недостающие журналы. Возможно, придётся съездить в командировку, покопаться в каталогах Ленинки и в шкафах Института научно-технической информации. И ещё я хотел узнать, действительно ли в Нью-Орлеане работает физик по имени Фрэнк Типлер.
        - Думаю, - вздохнул я, - месяца хватит.
        Скорее всего, я и за два не управлюсь.
        - Значит, - отрезала Ира, - до семнадцатого июня ты не будешь мне звонить, не будешь пытаться меня увидеть, а я, если увижу тебя, перейду на другую сторону улицы.
        В отличие от меня, она всегда отличалась решительным характером.
        - Семнадцатого мы встретимся в холле утром, и ты сообщаешь мне, что собрал чемодан.
        Или что нашёл способ оказаться в другой эмуляции, где мне не нужно собирать этот проклятый чемодан.
        - Хорошо, - согласился я, поскольку другой ответ был невозможен.
        Ира поцеловала меня в щёку и пошла к метро. Я не стал её догонять, помнил, что это бессмысленно: что-то для себя решив, Ира поступала так, как считала правильным, не думая о последствиях.
        Из таксофона я позвонил домой и сказал Лиле, что заеду минут через двадцать, и мы втроём (если она не занята по дому) отправимся на бульвар, поскольку я обещал Вовочке…
        - У Лёвы потолок ещё не обвалился? - ледяным тоном спросила Лиля, но, смягчившись, сказала: - Молодец, что быстро освободился. Мы будем готовы.
        Конечно, я не управился за месяц. Я бы и за всю оставшуюся жизнь не управился, если бы не Ира. Точнее - её отсутствие. Первые несколько дней я выдерживал условия соглашения - не звонил, не поджидал. Но не вспоминать было невозможно. Через неделю я стоял, как уже стало привычкой, в холле Академии, но Иры не было - ни в девять, ни в десять, ни в одиннадцать. И после работы она не выходила. Я позвонил ей домой, трубку поднял отец, я спросил Иру, и он прервал разговор, не сказав ни слова. На работе Ира не появлялась - я узнал это, пристав с вопросом к Наиле, секретарше директора. «Её нет», - конспирологическим тоном сказала Наиля. «А когда…» - «Не знаю, не могу говорить об этом». Отбой. Так не знает или не может говорить?
        Я попросил Лёву позвонить и подежурить в холле вместо меня. Лёвин голос домашние Иры не знали, а сама она могла не обратить на Лёву внимания, поскольку от меня, а не от Лёвы, скрывалась.
        Результат оказался нулевым. Ира осталась в моей памяти, оттуда ей некуда было деться, и по ночам, лёжа рядом с Лилей, я вспоминал, как мы с Ирой ездили в круиз по Средиземному морю - Кипр, Санторин, Родос. Было это незадолго до того, как закрылся «Хасид»… когда же… да, в две тысячи четвёртом, несчастливый оказался год, лучше не вспоминать.
        Что до моих попыток разобраться в устройстве мироздания, то, как я и ожидал, это было легче сказать, чем сделать. Можно убедить себя, что окружающий мир - реальность, специально сложенная из атомов, частиц и полей вселенской счётно-решающей машиной. Если так, то между мириадами эмуляций существует связь, физическая суть которой мне непонятна, Типлер об этом не писал или я не запомнил. Допустим, такая связь существует. И что? Нужно произнести заклинание, чтобы попасть в другую эмуляцию? Совершить некое действие? Поставить эксперимент? Возможно ли в принципе перемещение между эмуляциями? Между одним «я» и другим?
        Я был уверен (не знаю почему), что не вдруг, не случайно вспомнил свою жизнь. И Ира не случайно вспомнила свою. Могло это быть ошибкой в программе «вселенского компьютера» Точки Омега? Почему нет? В любой искусственной конструкции, в работе любого конечного автомата, как бы сложен он ни был, может произойти сбой: что-то где-то неправильно переключилось, атомы соединились не в той последовательности… и я вспомнил… а мог прожить эту мою жизнь, не помня ту.
        Я знал, что не мог. Это была аксиома. Знание, не требовавшее доказательств. То, что произошло, было спланировано. Судьбой? Я не был фаталистом, не верил в судьбу, карму и предопределение. Выбор есть всегда. Ощутив себя в мире, который то ли был создан Точкой Омега, то ли реально существовал в результате Большого взрыва, я прекрасно понимал, что и память моя, и Ира, и наши отношения, и моё обещание во всём разобраться - элементы предоставленного мне выбора. Предоставленного - кем? Никем - мы сами создаём ситуации выбора. Мы создаём возможность выбора в любой ситуации.
        В библиотеке Академии я просмотрел последние номера астрономических журналов за каждый год последнего десятилетия. Обнаружил восемнадцать работ (мало, я ожидал, что будет больше), касавшихся несоответствий в определениях масс скоплений.
        Я впустил в своё сознание то, что понял, прочитав первую статью из списка: никто из наблюдателей (а занимались этой проблемой лучшие астрофизики современности - Бэбкок, Бербиджи, Солпитер) не нашёл противоречий в измерениях масс скоплений. Потому и работ было мало - неинтересная тема, никаких неожиданностей.
        В нашем мире тёмного вещества во Вселенной не было в помине. Во всяком случае, по данным на май восемьдесят шестого года. Даже идей таких ни у кого не возникло.
        На удивление быстро - всего-то через три недели - в библиотеку переслали из Москвы подшивку Astrophysical Journal за тридцать седьмой год со статьёй Цвикки об определении масс скоплений галактик. Я выучил эту работу наизусть. Я сравнил её с тем, что помнил о статье Цвикки, которую, конечно, много раз держал в руках - том этот, я помнил, стоял в левом углу стеллажа на третьей полке снизу в библиотеке Тель-Авивского университета, и, чтобы достать его, приходилось нагибаться…
        Это были разные работы. Один стиль, одинаковые методы, похожие графики. Но абсолютно разные результаты.
        В статье, что лежала передо мной, было ясно сказано, что в пределах ошибок наблюдений массы скоплений, определённые оптическим и динамическим способами, соответствуют друг другу.
        В той статье, что я помнил, было написано столь же ясно, что массы, определённые оптическим способом, много меньше, чем массы, определённые по кривым вращения.
        Вселенная не содержала тёмного вещества. Во всяком случае, его было так мало, что никакими наблюдениями обнаружить это вещество пока не удалось.
        В мире моей памяти не менее четверти массы Вселенной было сосредоточено в тёмном веществе - невидимом ни в какие телескопы, но существенно влиявшем на динамику не только скоплений галактик, но Вселенной в целом.
        Вселенная, в которой я жил, и вселенная, где мы с Ирой прожили долгую и, в общем, счастливую жизнь, - это были разные вселенные. Раньше я был в этом интуитивно уверен. Теперь я это знал.
        Чтобы поставить точку, я поехал на переговорный пункт у метро «Баксовет». Отсюда я обычно звонил в Москву, когда собирался в командировку. Я всегда останавливался у Марии Вадимовны, старушки, сдававшей комнату приезжим научным работникам.
        На этот раз я звонил не квартирной хозяйке - в Москве мне сейчас делать было нечего. Я бы слетал в Штаты, но эту фантастическую идею и обдумывать не имело смысла.
        - Боря? - спросил я, услышав в трубке знакомый хрипловатый бас.
        Боря Шаров работал в Астрономическом институте, занимался космологией, моделями ранних стадий расширения. Блестящий ум, но сейчас мне не ум его требовался (вряд ли он одобрил бы мои дилетантские рассуждения), а не менее блестящая память.
        - Миша! - обрадовано завопил Боря. - Обязательно приходи в четверг на семинар к Зельду! Я буду делать потрясный доклад об инфляционном расширении Вселенной, ты понятия не имеешь, что это такое! Скоро это станет самым перспективным направлением в космологии, можешь мне поверить!
        Верить мне было ни к чему - я знал, что только инфляционная модель могла объяснить все наблюдения микроволнового фона и другие особенности строения дальних участков мироздания. Шаров не имел к этим работам никакого отношения: он так и остался до конца дней (умер Боря в две тысячи шестом от опухоли мозга) убеждённым противником инфляции. На моей памяти инфляционную модель придумали советские учёные Муханов и Старобинский в восьмидесятом году, а затем развили Гут и Линде.
        - К сожалению, я не смогу приехать, - довольно невежливо прервал я Бориса. Пятнадцатикопеечные монеты быстро проваливались одна за другой в ненасытное телефонное нутро, разговор с Москвой стоил дорого. - Но у меня два вопроса.
        - Слушаю тебя, - сказал Боря, мгновенно перейдя на деловой тон.
        - Вопрос первый. Существуют ли доказательства того, что в скоплениях галактик или где бы то ни было в космологических масштабах присутствует вещество, невидимое ни в каком из наблюдаемых диапазонов?
        Растолковывать вопрос Борису было не нужно, он ответил мгновенно:
        - Мне такие данные не известны. Значит, их нет.
        И добавил слегка раздражённым тоном:
        - Что за нелепая идея, Миша? Какое ещё, на фиг, невидимое вещество? Откуда ему взяться?
        На этот вопрос я отвечать не стал и перешёл к следующему:
        - Боря, ты несколько раз бывал в Штатах…
        Шаров был одним из немногих наших астрофизиков, кого охотно выпускали за рубеж. Он никогда не говорил ничего лишнего, даже свои эксцентричные порывы подавлял, едва оказавшись по ту сторону границы.
        - Ну, - нетерпеливо произнёс Борис.
        - Ты был в Нью-Орлеане?
        - Зимой на конференции по реликту.
        - Возможно, тебе известен Фрэнк Типлер? Физик, десять лет назад защитил докторат в Мериленде, работает с Уилером.
        Биография Типлера была написана на задней стороне обложки его книги.
        - Нет такого, - сказал Борис, не задумавшись ни на секунду.
        - Как ты можешь быть уверен? - вырвалось у меня.
        - Послушай, - сухо отозвался Боря, - ты спросил, я ответил. У Уилера нет сотрудника по фамилии Типлер. Ты сомневаешься в моей памяти?
        Я не сомневался в его памяти. Потому и оставил этот разговор напоследок. Последний штрих.
        В этом мире Типлера не существовало. Книгу о Точке Омега здесь никто никогда не напишет.
        Или напишу я, раз уж помню основные идеи и аргументы?
        - Я не сомневаюсь в твоей памяти, - сказал я и, опустив в щель таксофона последнюю монетку, добавил: - Спасибо, Боря, ты мне очень помог.
        - В чём? - успел озадаченно спросить Шаров, а я, прежде чем в телефоне пропал звук, успел ответить:
        - Понять, в каком мире мы живём.
        Наверняка он подумал, когда клал трубку на рычаг, что я имел в виду что-то политическое. И, скорее всего, решил на мои звонки больше не отвечать. О политике Боря не разговаривал никогда - боялся, что его перестанут выпускать за границу. «В каком мире мы живём». В мире развитого социализма, где Советский Союз впереди планеты всей по производству ракет на душу населения, но в хвосте по обеспеченности населения товарами лёгкой промышленности, каковые производятся в более чем достаточном для удовлетворения потребностей количестве, но население почему-то предпочитает качественные контрабандные джинсы нашим, пошитым на фабрике
«Большевичка».
        В читальном зале академической библиотеки я попросил «Успехи физических наук» за восьмидесятый и восемьдесят первый годы. Ничего. Ни Муханова, ни Старобинского, ни, тем более, Линде, который, как я помнил, в те годы жил ещё в Москве, а не в Стенфорде. Не было этих людей в нашем мире. Или они не занимались космологией. Может, стали биологами или врачами.
        Я оставил журналы на столе и пошёл к себе, где до вечера разбирал с Яшаром графики, в физическом смысле которых сильно сомневался.
        Сегодня шестнадцатое. Завтра Ира будет меня ждать.
        Я подумал, что Лиля устроит мне головомойку, если я не приду домой к ужину, и отправился к метро. Ждать до завтра у меня не было сил.
        Через полчаса я стоял у подъезда дома, где на пятом этаже жила Ира. Мы часто здесь прощались - целовались в тёмной глубине парадного, она шла к лифту, а я ждал, пока за ней закроются створки двери. На стене висел список жильцов, и, уходя, я всегда бросал взгляд на нижнюю строку: «Кв. 16. Маликов А.Н. и Лозовик В.К.» - родителей Иры звали Анвар Насибович и Вера Константиновна.
        Я вошёл в подъезд, и у меня на миг возникло странное ощущение, что я уже был здесь когда-то. Да, был, много раз, но почему тогда… Закружилась голова, и мысль оборвалась. Я постоял минуту, привыкая к полумраку, и нажал кнопку вызова лифта. Зачем? Что я скажу, если дверь откроет отец? И даже если откроет сама Ира? Двери разошлись в стороны с тихим ворчанием. Почему я оглянулся и посмотрел на список жильцов? Инстинктивно? Или что-то пришло в голову?
        Как бы то ни было, прежде, чем войти в лифт, я оглянулся и посмотрел. На нижней строке было написано: «Кв. 16. Островой Б.П.»
        Лифт медленно тащился вверх, а перед глазами стояла фамилия, которой быть не могло, потому что… не могло быть. Лязгнув, лифт остановился, я вышел на лестничную площадку - слева была пятнадцатая квартира, справа шестнадцатая, обитая чёрным дерматином дверь.
        Я позвонил…

…и откроет Ира в халатике, я ещё не видел её в домашнем, она, конечно, удивится и рассердится, но ей придётся меня впустить…
        Дверь раскрылась на ширину цепочки, и на меня уставился толстый, со свисавшим поверх спортивных штанов животом, мужчина лет пятидесяти, лысый, с красным носом, будто он только что выпил литр вина и не успел закусить.
        - Да? - сказал мужчина недружелюбно. - Это из ЖЭКа по поводу слива?
        - Э-э… - протянул я, не имея представления, что говорить дальше. Не та квартира. Не тот подъезд. Не тот дом?
        В глубине сознания я уже понял, что произошло.
        - Нет, - сказал я. - Не из ЖЭКа. Простите, я ищу Маликовых.
        - Маликовы? - мужчина смотрел подозрительно на мой портфель, наверно, подумал, что там фомка или нож, или что там положено иметь при себе порядочному грабителю? - Нету тут никаких Маликовых.
        - Может, этажом ниже?
        Зачем я задавал дурацкие вопросы?
        - Нету, - отрезал мужчина.
        - И никогда не было, - добавил он, предвидя мой следующий вопрос. - Я тут с пятьдесят девятого живу, как дом сдали. Во всём доме Маликовых нет, я тут всех знаю.
        Ещё раз оглядев меня с ног до головы, товарищ Островой Б.П. захлопнул дверь, и я услышал удалявшиеся шаги. Возможно, бдительный жилец пошёл звонить в милицию.
        Вниз я спустился пешком, по пути читая таблички с фамилиями жильцов - на тех дверях, где такие таблички имелись. Островой был прав: Маликовы в этом подъезде не жили. И в этом доме. И в этой реальности.
        Я вспомнил. Мог бы вспомнить и раньше, но был слишком взволнован.
        Я не знал никакой Иры. Кто это? Я помнил, как мы прожили жизнь, помнил, как мы встречались в академическом садике, но… не помнил.
        Ира… Кто это?
        Третья память наложилась на вторую, как кусок свежего хлеба на горбушку.
        На углу стояла будка таксофона, я нашарил в кошельке монету и набрал номер, который знал наизусть, но по которому не звонил, потому что звонить по этому номеру было некому.
        Занято. Я подождал минуту и повторил звонок.
        Голос я узнал сразу - это был товарищ Островой Б.П.
        - Слушаю! Говорите!
        Я повесил трубку на рычаг и пошёл к трамвайной остановке. На трамвае мне некуда было ехать, но на остановке была скамья, куда я опустился, положил портфель на колени и подумал…
        Вполне естественно было предположить, что если в этой эмуляции нет Иры то, может, и жены моей Лили здесь нет в помине, и, конечно, Вовки, а может, и вообще никого из знакомых, и пойти мне сейчас некуда, стану бомжом, и что тогда…
        Конечно, это было не так. Не могло быть так, потому что я прекрасно помнил, как поцеловал утром Лилю, отвёл в школу Вовку и поехал на работу, где весь день высчитывал коэффициенты корреляции, не думая об Ире, которую не знал вовсе.
        И для чего потащился после работы на Московский проспект, вместо того, чтобы ехать домой, где меня ждали любимая жена и замечательный сын?
        Я не мог себе этого объяснить. Неведомая сила… То есть, я прекрасно помнил, что поехал к Ире, чтобы попытаться увидеть её, рассказать…
        Я заставил себя понять, когда именно сделал то, что в любом случае собирался сделать - только не один, не вдруг, а с Ирой и чётко продуманным планом действий.
        Разговор с Борей. Понимание - ясное, а не умозрительное, - что живу я (все мы) в эмуляции Вселенной, ничем, в принципе, не отличающейся от своего «первоисточника»: те же атомы, те же поля, те же звёзды, те же планеты… с некоторыми изменениями… и какая для человека… для меня… разница? Эмуляция - не модель мироздания, не упрощённая схема, как в компьютерной игре. Как в фильме «Матрица», который я смотрел в девяносто шестом… или седьмом? Смотрел с интересом, но без детского энтузиазма, потом ещё пару раз видел по телевизору.
        Я тряхнул головой, отгоняя воспоминание. В «Матрице» симуляция, упрощение, а эмуляция - это настоящее…
        Без Иры?
        И если я оказался в другой эмуляции, почему помню себя таким, каким был? Хорошо, я помню всю свою жизнь в «реальной» Вселенной, это как бы «родовая» моя память - никуда она не денется. Но почему я помню и прошлую эмуляцию, а не только эту, в которой оказался? По идее…
        По какой идее? Что я знал об устройстве и связи миров, чтобы строить предположения? Если я найду ещё одну двушку…
        - Алло, - растягивая звуки, произнесла Лиля. - Алло…
        Она могла повторять «алло» до бесконечности, если в трубке не отвечали. Иногда что-то не срабатывало, звука не было, Лиля прекрасно понимала, что соединение не произошло, но всё равно повторяла «алло», пока я не подходил, забирал у неё трубку и опускал на рычаг.
        - Это я. Дома всё в порядке?
        - Миша, - возмутилась Лиля. - Восьмой час! Ужин стынет! Где ты? Почему, если опаздываешь, не позвонил раньше? Я тут места не нахожу!
        Обвинять она тоже могла до бесконечности, если её не остановить…
        - Задержался на работе, извини, - пробормотал я. - Буду через полчаса.
        - Второй раз греть не стану, - сообщила Лиля.
        Это был в точности такой же мир, где я прожил тридцать шесть лет жизни. Единственное отличие (может, были другие, но я их не вспомнил) заключалось в том, что здесь не было Иры. Вообще. Никогда.
        - Помнишь, ты звонил по моей просьбе и искал Иру Маликову, она работала в Институте экономики? - спросил я у Лёвы, прекрасно зная ответ.
        - Нет, - ответил он. - Ира? Не помню.
        - А как мы на третьем курсе в КВН участвовали, помнишь? Ночью ездили репетировать в ДК Ильича?
        - Конечно! - оживился Лёва. - Гусман экзамены устраивал для знатоков анекдотов…
        Всё он помнил прекрасно, всё в этом мире происходило так же, как в том, откуда я попал в этот, не поняв, в какой именно момент это случилось.
        - Можно Иру? - спросил я, позвонив в отдел переводов Института экономики.
        - Простите, кого? - отозвался женский голос. - Иру? Маликову? Такая у нас не работает. Раньше? Нет, и раньше тоже, я здесь уже двадцатый год…
        Я просмотрел газеты за весь месяц, журнал «Огонёк» за весь год и учебник новейшей истории для десятого класса: двадцатый век, революция, Советский Союз… Всё так. Всё, как я помнил. И так же, как помнил по прежней эмуляции, где прожил… Сколько?
        Почему-то раньше эта мысль не приходила мне в голову. Меня занимали другие проблемы. В книге Типлера, страницы которой возникали у меня в памяти, будто фотографические изображения, проступавшие на бумаге в растворе проявителя, было сказано: «воскреснуть» для новой жизни в той или иной эмуляции человек может в любом возрасте - в сорок лет или двадцать, в том физическом состоянии, которое его больше устраивает.
        Я помнил себя примерно с восьмилетнего возраста. Прежде мне это не казалось странным. Мама часто спрашивала: «Помнишь, когда тебе было четыре, ты перебегал улицу за мячом, и тебя едва не сбила машина? А помнишь, как мы ехали на дачу, солнце только что взошло, было так красиво! Тебе тогда было пять, неужели не помнишь?»
        Я помнил жизнь, которую прожил до конца. Помнил свою смерть, но помнил и раннее детство. В полтора года заболел скарлатиной и лежал в больнице. Первый раз пришлось расстаться с мамой, и я весь день проплакал, закутавшись в одеяло с головой, не хотел есть, не принимал лекарств. Маму в инфекционное отделение не пускали, и женщина-врач, которую я невзлюбил с первого взгляда, сердито на меня кричала, а другая, тоже в белом халате, её урезонивала. Слов я не помнил, но ощущал отношение - злое, нетерпеливое, и доброе, понимающее.
        Сидя в библиотеке Академии и перелистывая заказанный по межбиблиотечному абонементу журнал со статьёй Цвикки, в которой ни слова не было о нестыковках в определении масс скоплений галактик, я понял, что это не могло быть случайным совпадением. Не то чтобы понял, а осознал, как осознают индуисты Истину, которую не могут выразить словами, просто знают, что она есть и она им отныне известна.
        Мы с Ирой - только мы - помнили себя в «реальном» мироздании, существовавшем после Большого взрыва, в той Вселенной, эволюция которой породила, в конце концов, Точку Омега.
        Мы с Ирой - только мы - могли перемещаться из одной эмуляции в другую, сохраняя память о каждом прожитом мгновении.
        Я знал, что не смогу жить в мире, где нет Иры, и где моя память сведёт меня с ума. Здесь я стоял, когда Ира вошла в холл… Здесь я ждал её после работы… Здесь мы гуляли, и я впервые сказал, что не могу без неё жить. То есть, не впервые, конечно. Впервые я сказал Ире «люблю» через месяц после того, как мы познакомились на автобусной остановке в том мире, где я не был женат и не знал Лилю.
        - Миша, о чём ты всё время думаешь? - говорила Лиля, когда я вечерами сидел на диване перед телевизором, но смотрел не на экран, а внутрь себя, где неприкаянно бродили воспоминания о том, чего никогда не происходило. - Ты на меня внимания не обращаешь, я тебе рассказываю…
        - Я всё слышу. - Я слышал каждое слово и мог повторить, но эта память была отдельно от главной, казалась временной, поверхностной, она нужна была здесь и сейчас, чтобы я не выглядел в этом мире сумасшедшим.
        Я понимал теперь две вещи. Во-первых, необходимо придумать что-то, чтобы оказаться в той эмуляции, где есть Ира. Во-вторых, оказавшись, наконец, вместе, мы должны будем придумать что-то, чтобы никогда не расставаться. Чтобы вселенский компьютер (вот слово не из этой моей жизни, а из настоящей, прожитой до конца) не выбрасывал нас из эмуляции, где мы вместе. Что придумать? Как сделать?
        - Иди спать, Миша, - вздыхала Лиля, отчаявшись вызвать меня на откровенность. Я шёл спать, и Лиля прижималась ко мне в постели, она хотела тепла, она ещё много чего хотела, чего я в последнее время дать ей не то чтобы не мог… не хотел… скорее не мог, не получалось. Воспоминание о том, как мы с Ирой целовались в парке, лишало меня моральных… нет, при чём здесь мораль, я был со своей женой… В общем, что-то происходило со мной, я бормотал: «извини, устал сегодня» и знал, что, отворачиваясь и сглатывая слёзы, Лиля укреплялась в мысли, что у меня кто-то есть, иначе почему я так изменился.
        Лиле в голову не приходило, что изменился не я, изменилась моя память. Впрочем, разве не память определяет, кто мы есть, откуда пришли? И, следовательно, направление будущего жизненного пути тоже определяет память. У человека без прошлого нет и определённого будущего.
        А какое будущее у человека, прошлое которого ветвится, как корни высокого дерева?
        Я съездил на переговорный пункт и позвонил Боре, истратив на разговор четверть зарплаты. Знал - Лиля потребует отчёта и будет недовольна: если разговор по работе, то почему не заказал из института?
        - Боря, - спросил я после того, как мы обменялись приветствиями, - помнишь, я звонил тебе месяц назад и спрашивал о физике по фамилии Типлер?
        - А что? Я тебе сказал, что не знаю такого.
        - Я подумал, что ты… возможно…
        - Да! - воскликнул Борис. - Я собирался написать тебе письмо, но раз ты позвонил… Не знаю, зачем тебе, но Типлер действительно существует.
        - Действительно, - повторил я. - Но месяц назад…
        - Ты спрашивал о физиках! А Фрэнк Типлер - химик! В семьдесят пятому году защитил докторат в МИТе. Мне и тему назвали, но я не запомнил, химические термины вылетают из памяти, как через дырки в решете. Зачем тебе Типлер? Он работает в Калтехе, и, если тебе что-то нужно, я могу у него спросить. Мне проще, мои письма не проходят через экспертный отдел, ты знаешь.
        У Шарова было особое разрешение, и Боря в своей научной переписке был избавлен от необходимости представлять письма на экспертизу.
        - Нет, - сказал я, - у меня нет вопросов к Типлеру. Тем более, если он химик.
        - Тогда почему…
        Боре было интересно. А я не собирался объяснять.
        - Спасибо, - сказал я. - До свиданья, Боря.
        В этой эмуляции химик Типлер никогда не напишет книгу о Точке Омега. Но здесь он хотя бы существует.
        На работе мы с Яшаром по-прежнему занимались внегалактическими рентгеновскими источниками. Я писал черновик статьи, выводил на бумаге слова, формулы, приложил графики и гистограммы. Яшар посмотрел из-за моего плеча и спросил:
        - Что такое тёмное вещество?
        Я действительно это написал - слова сами легли на бумагу. О том, что в исследуемой части Вселенной не удалось обнаружить признаков невидимой массы.
        - Тёмное вещество… - пробормотал я, соображая, как ответить на вопрос шефа. - Ну… Вещество, которое пока невозможно обнаружить. Скажем, нейтронные звёзды в галактиках, чёрные дыры, остывшие белые карлики.
        - Так бы и писал, - недовольно сказал Яшар. - Я понимаю, почему тебе захотелось обозначить многообразие объектов одним словом, но придумывать термины не надо.
        Смяв лист, я отправил его в корзину.
        - Кстати, - сказал шеф, - я слышал, скоро, возможно, отменят экспертные комиссии. Можно будет посылать статьи в зарубежные журналы.
        - Да? - вяло удивился я. На моей памяти экспертные комиссии отменили то ли в восемьдесят седьмом, то ли чуть позже, сейчас на дворе был восемьдесят шестой, и Горбачёв ещё не стал генсеком.
        - Говорят, - неопределённо сказал шеф. Видимо, он тоже не особенно верил, что простым научным сотрудникам, вроде нас, разрешат беспрепятственно делиться результатами исследований с учёными в других странах. А как же престиж отечественной науки, о котором говорили на каждом заседании Учёного совета? Как же государственные секреты, которые нужно охранять от настырного внимания западных спецслужб? Вряд ли можно было считать секретом распределение масс в скоплениях. Всё, что получили мы с шефом, скорее всего, уже нарисовано кем-нибудь в Кембридже или Массачусетсе. Меня часто посещало ощущение, что мы всё время опаздываем, не поспеваем за мировой наукой.
        Если бы я оставил фразу о тёмном веществе, это могло привлечь внимание к проблеме. Могло стимулировать исследования в новом направлении.
        Не нужно. Не я этот термин изобрёл и не здесь о нём узнал. В корзину.
        Странное возникло ощущение - будто я уже выбрасывал в эту корзину именно этот лист бумаги со словами о тёмном веществе.
        Я тряхнул головой, отгоняя несуществующее воспоминание, и заторопился домой - вечером обещал приехать Лёва.
        Пройдя до выхода из академического сада, я едва не столкнулся с женщиной, спешившей навстречу. Мы оба пробормотали «извините», попытались друг друга обойти, одновременно подняли взгляды…
        - Ира! - воскликнул я и протянул к ней руки.
        - Миша… - она приложила ладони к щекам знакомым жестом и посмотрела на меня, как на привидение, неожиданно возникшее на её пути. Страх? Недоумение? Но она меня узнала. Значит…
        - Миша, - повторила она, и наши ладони сцепились. У Иры были холодные пальцы, и я сжал их так сильно, что, мне показалось, что-то хрустнуло - во мне или в ней, определить я не мог.
        - Как долго я тебя ждал! - вырвалось у меня.
        - Господи! - одновременно произнесла Ира. - Как долго я ждала тебя!
        Держась за руки, мы вошли в сад и опустились на ту самую скамью, на которой уже много раз сидели. Осмотревшись, Ира сказала с удивлением:
        - Я и не подозревала, что ваш академический сад так красив изнутри.
        - Ваш? - уцепился я за слово. - Ты работаешь не в Институте экономики?
        - Нет, - Ира внимательно меня разглядывала, поглаживая мою ладонь своей.
        Если она меня узнала…
        - Ты вспомнила свою смерть? - спросил я, и ладонь её крепче сжала мою. Вспомнила. Давно?
        - Твою тоже, - голос её был еле слышен.
        - Ладно, мою, - пробормотал я. - Ты прожила после меня три года…
        - И три месяца, - добавила она. - И каждый прожитый без тебя день был мучением. Как хорошо, что я умерла!
        Как хорошо, что наш разговор никто не слышал. Представляю, что о нас могли подумать.
        Мы просидели в саду до вечера. Со стороны моря поднялась огромная рыжая полная и самодовольная луна.
        - Господи! - воскликнула Ира. - Меня, наверно, уже с милицией ищут!
        Я ничего не сказал, но посмотрел на часы - четверть девятого! - и подумал, что Лёва наверняка что-нибудь Лиле наплёл о неожиданном заседании Учёного совета по присуждению докторских степеней.
        За три часа я успел узнать, что свою жизнь от детских лет до смерти Ира вспомнила однажды, когда шла с работы. Споткнулась; хорошо, что не упала. Дыхание прервалось, сердце захолонуло. Она присела на каменный бордюр у памятника Джапаридзе…
        Работала Ира не в Академии, а в Бакводоканале, переводила тексты с пяти языков - английского, французского, испанского, немецкого и польского - по заказам, разрешённым экспертным советом.
        Замужем. Господи, подумал я, только этого не хватало! Детей нет (слава Богу), хотя она очень хотела. Муж? Алик его зовут. Неплохой человек, заботливый, работает в Политехе (неужели Лёва с ним знаком? Я спрашивал его об Ире, а не о её муже, о котором не имел ни малейшего понятия!), преподаёт органическую химию (Лёва может его не знать, с химиками он вряд ли общается).
        - Я думала, - сказала Ира отрешённым голосом, будто не о себе рассказывала, а о плохо известной ей женщине, - что любила его. Наверно, это была привязанность, привычка, мы семь лет женаты… А когда вдруг накатило, и я вспомнила свою настоящую жизнь, тебя, Женечку, всё-всё-всё… Спросила себя: что я здесь делаю? Зачем я здесь, если уже умерла?
        - Настоящую жизнь, - пробормотал я. - Ты думаешь…
        - Конечно! - сказала она убеждённо. - Та жизнь была настоящей, а эта как… не знаю… то есть, сейчас поняла. Только что. Ожидание. Я жила в ожидании и всегда чувствовала это.
        - Всегда… С какого возраста ты себя помнишь?
        Я должен был знать, в какой для неё момент возникла эта эмуляция, в каком возрасте Ира «воскресла».
        - Знаешь, Миша, - задумчиво произнесла Ира, - ты хорошо спросил. Это, наверно, странно, но детство я помню по рассказам мамы. Сама я как-то… Мама любила вспоминать, я любила слушать, и у меня как бы возрождалась память. Понимаю, что на самом деле, скорее всего, не помнила, но мамины рассказы были такие живые… И мне стало казаться, будто она извлекает их не из своей памяти, а из моей.
        - Наведённые воспоминания.
        - Что?
        - Неважно.
        С наведёнными воспоминаниями я столкнулся году, кажется, в девяносто седьмом, когда писал для журнала статью-расследование о махинациях известного в те годы в Израиле «экстрасенса»: он обучал желающих (за деньги, естественно) астральному каратэ и, тем временем, гипнотизируя или как-то ещё воздействуя на психику, внушал жертвам ложные воспоминания. Они вспоминали, что задолжали своему гуру двести тысяч шекелей, долг надо отдавать, а где взять такие деньги? Расследование (полицейское, в том числе) началось после того, как одна из жертв, молодая женщина, мать-одиночка, повесилась, поняв, что запуталась в долгах, которых на самом деле не существовало.
        - Значит, - сказал я, - «воскресла» ты в возрасте лет пятнадцати.
        - Воскресла?
        Я объяснил ей про Точку Омега и, пока говорил, мне начало казаться, что всё это Ира уже слышала, уже знает, она кивала и не задавала вопросов, как тогда, в первый раз, несколько месяцев назад. Тогда она много спрашивала и раздумывала, а сейчас только слушала - неужели помнила что-то и из той своей жизни?
        - Ты когда-нибудь работала в Институте экономики? - спросил я, прервав объяснения.
        - Нет, - сказал она, помедлив, будто ей вспомнилось что-то… не настоящее… а как бы… Нечто, что могло бы быть, но чего не было на самом деле… или было?
        - Нет? - повторил я.
        Ира помолчала.
        - Знаешь, - заговорила она, наконец, взвешивая каждое слово на весах памяти, - ты сказал, и будто действительно возникла наведённая память… как мама мне о детстве рассказывала. Смутно вспоминается…
        - Что? - заинтересованно спросил я. - Не буду напоминать. Попробуй сама…
        - Ты, - она опять помедлила, - знал меня, когда я работала в Институте экономики?
        Я промолчал, глядя на луну, уже высоко поднявшуюся над крышами - белое лицо паяца.
        - Мы были знакомы? Я хочу сказать: мы прожили жизнь вместе, но у меня ощущение…
        - Не думай сейчас об этом, - быстро сказал я. Не хватало, чтобы воспоминания перемешались в её сознании так, что не разберёшься, откуда какое.
        И ещё само собой сказалось, я сам не ожидал, что произнесу такое:
        - Мы не должны больше расставаться. Ни на секунду. Иначе…
        Иначе мир мог опять измениться, мы опять оказались бы в разных эмуляциях, я не знал, в какое мгновение происходит переход. Но в сознании отложилось, что, если не расставаться, пусть мир меняется, мы всё равно будем вместе.
        - Да, - сказала Ира.
        Решимости у неё было больше, чем у меня.
        - Всё равно, - сказала она, - Алик меня уже ищет. Может, в милицию позвонил. Я не вернусь домой. Не смогу с ним. Не смогу посмотреть в глаза, не то что…

«Лечь в постель», - закончил я за неё фразу. А я мог? Сейчас?
        Не вернуться? Лиля с ума сходит, Вова не спит, оба стоят у окна, высматривают папу на улице, а он всё не идёт. Двенадцатый час… Лёва, если и пробовал меня
«отмазать», скорее всего, оставил попытки и уехал к себе, в холостяцкую квартиру, где меня не стали бы искать.
        - Поедем к моему другу, - сказал я. - Бог не выдаст, свинья не съест.
        С какого бодуна пришла мне в голову эта пословица? Может, я и читал где-то когда-то, но точно не держал в активной памяти.
        - Меня знобит, - сказала Ира.
        Мы обнялись и долго целовались. Кто-то проходил мимо, я слышал шаги, кто-то хихикнул, приняв нас за влюблённую парочку (и разве ошибся?).
        Когда мы пришли в себя, луна поднялась почти до шпиля Академии. На моих часах было десять минут первого, и я подумал, что даже для Лёвы это был час поздний и к принятию быстрых решений не располагавший. Автобусы не ходили, добираться придётся пешком. Почти час ходьбы.
        - Пойдём, - сказал я. - Позвоним Лёве. Ты должна его знать.
        - Я его помню, конечно, - в темноте я увидел, как Ира улыбнулась. - Лёва подарил нам на свадьбу настоящую рапиру, ты её повесил на стену в большой комнате.
        Рапира висела там два года, а потом я её снял, потому что Женечка начала лазить по дивану, могла дотянуться…
        - Лёва живёт на Мусабекова, - напомнил я.
        - Помню, напротив кинотеатра «Севиль».
        - Сначала найдём телефон-автомат.
        - И чтобы он работал.
        - Ну, ты даёшь, - только и сказал Лёва, когда мы ввалились к нему во втором часу ночи. - Ты знаешь, что, если я сейчас не позвоню Лиле, то стану соучастником?
        Он с интересом, но искоса, как бы невзначай, разглядывал Иру, так и не поняв, что произошло с его старым другом, никогда не имевшим склонности к авантюрам, тем более - любовным.
        - Соучастником чего? - удивился я. - Кто-то кого-то похитил? Ограбил? Убил?
        - Лиля именно так и думает, а ты что бы думал на её месте? Она из меня отбивную сделает, когда узнает.
        - Рассказывай, - потребовал он десять минут спустя, когда мы сели за стол. Лёва выставил всё, что у него было: голландский сыр, сервелат (из институтского буфета), початую бутыль простокваши, неровными ломтями нарезанный хлеб. Я хотел кофе и получил его - Лёва знал, какой мне нужен, и Ире налил такой же.
        Я рассказал. Второй раз, вообще-то, но первого раза Лёва, конечно, не помнил. У него, в отличие от нас с Ирой, память была обыкновенная, единственная на всю его единственную жизнь в этой эмуляции. Я рассказывал, а Лёва слушал, мелкими глоточками хлебал свой чай (он не пил кофе на ночь, кофе его так возбуждал, что уснуть после единственной чашки он не мог до утра) и переводил взгляд с меня на Иру. Похоже, он не понять мой рассказ пытался, а прочувствовать, чтобы чем-то помочь. От понимания ему не было прока, а, прочувствовав, он мог что-нибудь придумать. Лёва всегда был таким - человеком не рациональным, потому и жил, не умея хранить то, что получал, и растрачивая себя на дела, совсем ему, по большому счёту, не нужные.
        Рассказ мой прервал телефонный звонок, и Лёва, многозначительно на меня посмотрев, пошёл отвечать. Звонила, конечно, Лиля - кто ещё мог в два часа ночи? «Так и не вернулся?» - горестным тоном спросил Лёва. «А что они говорят?.. Это хорошо: значит, по крайней мере, не попал в аварию…» Видимо, Лиля обзвонила все травматологии города. «И что они?..» Наконец он положил трубку и, не сказав больше ни слова, вернулся на своё место. Кивнул мне: продолжай, мол.
        - И больше мы не будем расставаться, - сказал я и обнял Иру привычным жестом, руки сами вспомнили, как делали это множество раз, рукам было всё равно, в какой жизни это происходило.
        - Мы прожили вместе всю жизнь, - объяснила Лёве Ира, прижимаясь ко мне и крепко сжав мне ладонь тонкими пальцами. - Мы не сможем друг без друга.
        Лёва возвёл очи горе и помотал головой. Так, бывало, делал и я, отгоняя навязчивое воспоминание. Возможно, он решил, что мы вешаем ему на уши лапшу, и не мог себе представить - с какой целью. Но другом он был хорошим, и я мог быть уверен, что о ночном визите Лёва не скажет ни слова Лиле и, тем более, - милиции. Если, конечно, в милиции когда-нибудь догадаются, что мой друг мог иметь к нашему исчезновению какое-то отношение.
        А мы точно собирались исчезнуть?
        - Вы хотите уехать куда-нибудь? - осторожно поинтересовался Лёва. Остаться он не предложил, и правильно. Глупо было на это надеяться.
        - У вас есть деньги? - задал он, наконец, единственный практичный вопрос.
        Мы с Ирой переглянулись. У меня в кошельке было рублей двадцать и мелочь - довольно большая для меня сумма. Обычно я не носил с собой больше десятки, разве что по выходным. Если мы шли покупать что-нибудь более существенное, чем продукты на день, Лиля вытаскивала из буфета шкатулку, где хранила месячную зарплату - мою в большом отделении, свою в малом. Почему она разделяла наши общие, казалось бы, деньги, для меня всегда оставалось загадкой, на вопрос Лиля отвечала туманно «для отчётности», но не могла сказать, перед кем собиралась отчитываться.
        - У меня шесть рублей и копейки, - сказала Ира. - Я не думала, что…
        - Вот именно, - пробормотал Лёва, - вы не думали.
        И задумался сам - видимо, за нас обоих. Что он мог придумать? Денег он ссудить не мог, тем более подарить - деньги Лёва всегда тратил так, чтобы впритык хватило до зарплаты, рассчитывал точно, никогда не тратил больше, но и меньше тоже. «Зачем мне лишние деньги? - говорил он. - На старость собирать рано, а непредвиденных расходов у меня нет».
        Если, - подумал я, - мы с Ирой исчезнем из этой эмуляции и окажемся в другой, более к нам благоприятной, что произойдёт с нами тут? Вернёмся каждый к себе домой, не понимая, что происходило? Что вспомнит Лёва, проснувшись утром и не застав нас с Ирой? Может, вообще не вспомнит, что ночью мы к нему являлись и рассказали историю столь же невероятную, сколь и глупую? Может, вселенский компьютер Точки Омега сошьёт ткань его реальности в неразрывное целое, и он поднимется утром, как обычно, в девять, приведёт себя в порядок и отправится читать лекцию?
        - Мы пойдём, - сказал я, поднимаясь, и Ира поднялась следом. Мы понятия не имели, что делать дальше; точнее, я не имел никакого понятия, а Ира, похоже, об этом вообще не думала.
        - Да, пойдём, - подтвердила Ира.
        - Куда? - мрачно поинтересовался Лёва и посмотрел на часы: три двенадцать. - И что мне утром сказать Лиле?
        - Я сам с Лилей разберусь, - сказал я уверенно, не ощущая в тот момент сомнений, что разбираться нам с Лилей не придётся, потому что…
        Потому что меньше всего на свете я хотел с кем бы то ни было разбираться. Я хотел прожить жизнь с Ирой, как прожил её однажды. Хотел жить, помня, как прожил следующее мгновение. Хотел жить, зная, что ждёт меня через пять или десять лет. Это не предопределённость, не рок, не судьба, это мой сознательный выбор. Я хотел ещё раз прожить свою жизнь с Ирой, не меняя её ни на йоту, даже самое плохое, что с нами было, даже свою смерть, о которой сейчас знал, когда она наступит. Это знание не приводило меня в ужас, напротив, наполняло уверенным спокойствием, необъяснимым, непонятным, но таким же простым и отчётливым, какой простой и отчётливой на тусклом ночном городском небе оказалась луна, когда мы с Ирой вышли на пустынную в четвёртом часу улицу и пошли, обнявшись, потому что стало холодно, а одеты мы были не для ночных прогулок.
        В тёмном небе пророкотал самолёт, будто отдалённый гром, и мне показалось, что в точности такой звук я уже слышал где-то когда-то, и два красных огонька видел тоже. Странное ощущение.
        Где-то Лиля сейчас сидит у телефона, и Вова стоит у окна и смотрит в темноту двора.
        Я знал, что ничего этого нет на самом деле. Точнее, может, и есть где-то когда-то, но не здесь и не сейчас. А что было здесь и сейчас, я ещё не знал.
        - Ты обратила внимание, - спросил я у Иры, - какая сейчас луна?
        - Да, - сказала она, крепче ко мне прижавшись и начав дрожать от холода. Я прикрыл её пиджаком, но получилось плохо, нам обоим стало ещё холоднее.
        - А ты… - Я помедлил. Она ещё не поняла произошедшего. - Помнишь, какая была луна, когда мы сидели в садике?
        Ира подняла ко мне лицо и улыбнулась одними губами.
        Вечером над городом вставала полная луна, сейчас на востоке светил полумесяц в последней четверти. Либо мы просидели у Лёвы целую неделю, либо…
        - В садике, - сказала Ира, - мы сидели не в этой…
        Что-то она разглядела во мне в полумраке и не закончила фразу.
        - Говори, - потребовал я, понимая, что сейчас услышу, и готовясь к переменам в себе, которые должны были наступить. - Ты сказала: «Мы сидели не в этой…» Дальше?
        - Ты… не помнишь?
        - Нет, - отрезал я.
        - К Лёве мы пришли, как всегда - мы обычно бываем у него в гостях по пятницам, - неторопливо начала Ира. Она, должно быть, ощущала себя в чём-то выше меня, в кои-то веки получила возможность чему-то меня научить, она всегда к этому стремилась - рассказать мне то, чего я не знал. А если это знание о самом себе, то подавно. - Ты хотел поговорить о новом фильме Рязанова. «Настроение». Я хотела остаться дома, но ты настоял, и я поехала с тобой.
        Ничего я не помнил. «Настроение»? Я не знал такого фильма у Рязанова. Лёва сейчас звонил Лиле, скорее всего, чтобы оправдать своё поведение и предупредить…
        - У него, ты же знаешь… наверно… - Ира посмотрела на меня с печальной неуверенностью: чувствовала, что мы странным образом находились сейчас не то чтобы в разных мирах, но в разных душевных состояниях, памяти наши ещё не притёрлись друг к другу. Похоже, мы были здесь мужем и женой. Может, здесь не было Лили и мальчиков. Ира это знала, а я ещё нет. Или - просто нет?
        Что, если я не вспомню, как мы вечером собирались к Лёве? Я помнил садик, скамейку, только что взошедшую полную луну…
        Мне стало страшно, я представил себе дальнейшую жизнь, если… Ира почувствовала и этот мой страх, потому что прижалась ко мне, обняла за талию и повела по пустынной улице.
        - Ира, родная… - сказал я, поворачивая её к себе и глядя в её голубые глаза, казавшиеся сейчас чёрными, как сама ночь. - Женечка… сколько ей?
        Теперь и Ире стало страшно. Она отпрянула, но взяла себя в руки и не стала отводить взгляда. Страх её, выплеснувшийся наружу в резком движении, спрятался, но не исчез, только стал мне не виден.
        - Миша, - сказала Ира. - У нас нет детей. Женечка… она там, в памяти. Мне плохо, Миша. Я не смогу без Женечки. Не смогу.
        - Когда мы поженились? - Я понял - не вспомнил, а всего лишь понял, что дома нас не ждёт никто, и у Лёвы мы засиделись так поздно именно потому, что дома нас никто не ждал.
        - Двенадцать лет назад, - сказала Ира сквозь подступившие слёзы. - Двенадцать лет, и я только сейчас почувствовала, как это страшно - жить без детей… без Женечки.
        - А… Лиля? - я не мог задать более глупого вопроса, но мне нужно было знать, в каком мире мы оказались.
        - Какая Лиля? - с неожиданной злостью сказала Ира. - Ты о чём думаешь?
        - Хочу понять, если не могу вспомнить.
        - Прости, - сказала она. - Прости, пожалуйста. Ты вспомнишь, обязательно вспомнишь, я же вспомнила. Просто раньше ты вспоминал первый и тянул меня за собой, а сейчас я… Ты вспомнишь.
        Она ещё несколько раз повторила «ты вспомнишь», а потом всё-таки ответила:
        - Лилей звали твою пассию в университете. Ты встречался с ней на первом курсе, а потом мы с тобой познакомились, и ты дал Лиле отставку. Она сейчас…
        Ира сделала паузу - вспоминала то, что, скорее всего, предпочитала забыть.
        - Она на электроламповом работает, лаборанткой.
        - Не в школе? - не надо было мне спрашивать, само вырвалось.
        - Нет, - сухо сказала Ира. - Впрочем, я… ты о ней ничего не слышал вот уж три года. Или не говорил, - последние слова она произнесла голосом ревнивой фурии, и я в темноте ощутил её отчуждённость. Откуда мне было знать, виделся ли я с Лилей в последнее время, если я не помнил нашего с ней романа на первом курсе?
        - Вон такси, - сказала Ира и подняла руку, подойдя к кромке тротуара.
        Машина притормозила, и я открыл заднюю дверцу, пропуская Иру в салон. Водитель сказал, не оборачиваясь:
        - Если далеко, не поеду. У меня смена кончается.
        - Посёлок Монтина, угловой дом с часами, знаете? - сказала Ира. Она там жила с родителями, а потом там жил товарищ Островой Б.П. Значит, сейчас там жили мы… вдвоём?
        - Десять рублей, - сказал водитель.
        - Хорошо, - согласилась она, будто точно знала, что в кошельке есть нужная сумма.
        - Деньги у тебя, - сказала мне на ухо Ира, и я полез в боковой карман пиджака. Кошелёк оказался на месте, но в темноте я не мог на ощупь определить достоинства купюр, достал все. Остановив машину у подъезда, водитель включил в салоне свет, и я отсчитал ему три трёшки и рубль.
        Я бросил взгляд на список жильцов: в шестнадцатой квартире жили Бернацкий М.П. и Маликова И.А. Выйдя за меня, Ира не стала менять фамилию? Почему? В мире, где мы прожили долгую жизнь, Ира была Бернацкой, её в ЗАГСе спросили: «Берёте ли вы фамилию мужа?», и она с такой поспешностью сказала «Да», что женщина-регистратор не сдержала улыбки.
        Похоже, мы жили вдвоём. А родители? Почему-то я не подумал о своих - решил, что в этой эмуляции они, как и во всех других, тихо жили в Третьем микрорайоне, ни во что в моей жизни не вмешиваясь и проводя старость в самим себе навязанном душевном покое, который казался мне уходом от всякой реальности.
        - Папа с мамой, - сказала Ира, пока мы медленно поднимались на пятый этаж, - уехали три года назад к Светке в Казань. Муж Свету бросил, она одна там была с ребёнком, а мы здесь жили вчетвером и не очень ладили.
        Спасибо за информацию, - хотел сказать я, но хватило ума промолчать. Если бы Ира без вопросов с моей стороны объяснила, кто я здесь - может, и не астрофизик вовсе, а биолог?
        - Успокойся, - сказала Ира и прижалась к моей груди. Мы стояли, обнявшись, в небольшой комнате, где помещалась двуспальная кровать, тумбочка, небольшой трельяж, в зеркале которого я увидел своё отражение: испуганный взгляд, всклокоченные волосы.
        - Успокойся, пожалуйста, - повторила она, подняв голову. Мне показалось, что Ира хотела что-то сказать взглядом или пыталась о чём-то напомнить, а может, думала, что из мозга в мозг перетекут её воспоминания, которые станут и моими. Тогда и мои собственные вздохнут и раскроются, наконец, чтобы я стал своим человеком в этом мире.
        Ничего не менялось. Не чувствовал я в себе движения памяти, не помнил эту комнату, в которой мы с Ирой спали и где в тумбочке наверняка лежала моя электрическая бритва «Харьков», то и дело ломавшаяся; я давно хотел заменить её на новую, но жалко было денег, которых всегда не хватало.
        Я оторвался от её губ, от её рук, от её недоуменного взгляда и, обогнув кровать, подошёл к тумбочке. Там лежали женские мелочи: тюбики, щёточки, коробочки…
        - Ты что-то ищешь? - спросила Ира и обняла меня сзади, прижавшись лбом к моей спине. - Если тебе нужна бритва, то ты кладёшь её на полочку в ванной.
        Я никогда не держал бритву в ванной комнате, потому что обычно не смотрел во время бритья в зеркало. Я брился и читал книгу, одно не мешало другому. Здесь у меня другие привычки?
        Я опустился на край кровати и принялся стягивать туфли - надо было ещё в прихожей надеть тапочки, но мне было не до того.
        Тапочки принесла Ира, заставила меня лечь, и я стал медленно погружаться в сон, чувствовал, как Ира снимала с меня рубашку, расстёгивала брюки, будто я ввалился домой вдребезги пьяный и не способен был сам за собой поухаживать. Мне было приятно, когда пальцы Иры касались моей груди, рук, плеч.
        Что-то было потом… я заснул.
        Проснулся я отдохнувшим, с ясным сознанием, но с тем же ощущением собственной беспомощности. Ира гремела посудой на кухне, и я, надев висевшую на плечиках в платяном шкафу пижаму (моя, чья же ещё?), пошёл на звуки. Обернувшись, Ира всё поняла сразу, и плечи её опустились: видимо, тоже ждала, что я проснусь другим человеком. Здешним.
        - Я работаю в Институте физики? Занимаюсь внегалактической астрономией? Шеф у меня Яшар Гасанов? Я защитил диссертацию? Ты - в Институте экономики? Почему у нас нет детей? Есть у нас друзья, кроме Лёвы? Знакомые? Мы бываем где-нибудь по вечерам?
        Вопросов у меня было множество, ответы мне нужно было запомнить накрепко, надеясь всё же, что моя память не останется безучастной к новой информации.
        На моё счастье, сегодня была суббота, завтра воскресенье, два нерабочих дня, мы сможем с Ирой сидеть всё время в нашей гостиной, которую я впервые увидел после того, как, позавтракав, мы перешли туда и расположились на диване.
        - Сколько вопросов сразу… - пробормотала Ира. - Дай вспомнить. Думаешь, это просто? Мне кажется, в памяти всё перемешалось: я одна, я другая, с тобой, без тебя… Миша, Мишенька… Я вдруг вспомнила, как по ночам лежала без сна, глядя в потолок, и представляла тебя рядом с ней, говорила себе: не надо думать об этом, она твоя жена, ты не можешь и не имеешь права её бросать… Прости, - прервала она себя, - наверно, я должна быть счастлива, что здесь мы вместе. А я принимаю это как данность, которая была всегда. Чему радоваться, если от зарплаты до зарплаты… и мы с тобой не так уж дружны здесь… были… Сейчас, я знаю, будет иначе, потому что мы оба другие, но я-то помню, как в прошлом году мы неделю не разговаривали, потому что… Прости, - прервала она себя ещё раз. - Ты спрашивал. Конечно, ты работаешь где всегда… везде. У Яшара, да. В мае Яшар хотел пробить для тебя ставку старшего, но ему отказали, формально потому, что нет фондов, а на самом деле у Яшара не очень хорошие отношения с вашим новым замдиректора по науке… как его…
        Она вопросительно посмотрела на меня - хотела, чтобы я вспомнил? Заместителем директора по науке в восемьдесят шестом был у нас Гейдар Тимурович Бахрамов, человек неплохой и к Яшару относившийся по-дружески. Бахрамов проработал в этой должности до нашего с Ирой отъезда в Израиль.
        - Гейдар? - сказал я. - Ты его знаешь, я тебе много о нём рассказывал.
        - Нет, - покачала головой Ира. - Бахрамова я помню… там. Замдиректора у вас Тофик Касумов, знаешь…. знал такого?
        Я покопался в памяти… памятях… нет, не помнил.
        - Я, - сказала Ира, отвечая на следующий мой вопрос, - работаю в Институте экономики и финансов - он тут так называется. Перевожу с английского и на английский. Другие языки не требуются, и я их как бы не знаю. Не знала, точнее. Теперь-то… Впрочем, всё равно надо будет делать вид, что я не читаю ни на французском, ни на испанском, ни на немецком… А детей у нас нет, - переход к новой теме был таким неожиданным, что я вздрогнул и сжал Ире ладонь, - потому что у меня в первый год, как мы поженились, было сильное воспаление, и доктор Шихлинский, ты должен его помнить, он был завотделением в Крупской, когда я Женечку рожала…
        Конечно, я помнил Шихлинского. Принёс ему в конверте двести рублей, чтобы он приказал сделать всё как надо. Ещё бы мне не помнить Шихлинского - на следующий день он подошёл ко мне в холле, отвёл в сторону и сказал недовольно, что обычно ему платят триста, но уж ладно, он всё равно желает мне второго, пусть будет сын.
        - Чёрт бы его побрал, - пробормотал я.
        - Он сказал, что всё должно со временем наладиться, но когда - сказать трудно, это от организма зависит. Но не наладилось.
        - Сколько мы ему заплатили? - спросил я со злостью.
        - Не знаю. Этим ты занимался и никогда мне не говорил - сколько. Берёт он обычно двести.
        - Триста, - сказал я, - надо было дать триста, и он бы тебя вылечил.
        Ира помолчала.
        - Ты… - сказала она неуверенно. - Что-нибудь вспоминаешь?
        Я покачал головой.
        - Где?.. - спросил я, и Ира, поняв меня без слов, показала взглядом на письменный стол у окна. Ничто не подсказывало, где лежат мои бумаги, тетради с выписками из статей и расчётами. Пишущую машинку «Эрика» я видел впервые. Вообще-то «Эрику» в прежней жизни я купил в восемьдесят седьмом; раньше таких машинок не было в продаже, я печатал на «Москве», у которой отпадали литеры. Я их припаивал, а они опять отпадали…
        Тетради и листы лежали в правом верхнем ящике… хорошо хоть привычки мои остались прежними. Я достал синюю тетрадь, куда обычно записывал готовые результаты и наброски для будущих статей.

«О физической природе временных рентгеновских источников».
        Не то. В конце семидесятых, вскоре после защиты, мы с шефом действительно сделали пару работ по рентгеновским новым в Галактике. Не то чтобы нас проблема галактических источников сильно интересовала, но надо было отсечь вклад этого излучения в межгалактическую составляющую.
        Я перечитывал собственную статью (именно перечитывал, хотя точно знал, что никогда не видел этого текста), находил неточности (с высоты своего знания астрофизики двухтысячных), так и хотелось взять ручку и почёркать вот здесь, где рассуждения о расстояниях… и здесь тоже неправильно… то есть, окажется неправильно, когда в девяносто девятом запустят «Чандру»…
        Зазвонил телефон. Я поднялся, чтобы взять трубку, но Ира успела раньше.
        - Да? - услышал я её голос из коридорчика.
        Молчание, и потом:
        - Хорошо, Лёва. Я ему передам, он сел поработать, ты же знаешь, ему нельзя мешать… Конечно. Нормально добрались, на такси. Спасибо, пока.
        Ира положила трубку и заглянула в комнату.
        - Это Лёва, - сказала она, увидев, что я не работаю, и можно помешать. - Позвони ему, когда освободишься. Что с тобой, Миша?
        Она поняла: что-то произошло, Ира всегда понимала меня быстрее, чем я сам. В девяносто третьем она раньше меня поняла, что мне плохо и нужно ехать в больницу. Я ещё ничего не чувствовал, сидели мы вечером перед телевизором, смотрели программу новостей (сообщали о завтрашнем подписании соглашений с Арафатом), я, как мне казалось, задремал, а Ира неожиданно начала трясти меня за плечо, испуганно заглядывать в глаза, что-то бормотала и бросилась к телефону - вызывать
«скорую». Тогда обошлось - микроинсульт, через неделю я был дома, через месяц вернулся к работе.
        - Что с тобой?
        Я взял её руки в свои и слизнул белое на ладонях - это оказалась не мука, а что-то другое, сладковатое, вкусное.
        - Похоже, я знаю теперь, как это происходит.
        - Что? - нахмурилась Ира. Конечно, она догадалась, что я имел в виду. И не хотела, чтобы это произошло опять. У меня сложилось впечатление, что в каждой эмуляции Ира чувствовала себя на своём месте, готова была остаться на всю жизнь - даже там, где я был женат на Лиле и вряд ли решился бы от неё уйти. Ощущая себя сильнее меня в готовности к переменам, подсознательно Ира перемен не хотела. Она что-то сейчас пекла, для неё реальность не прерывалась, к старым воспоминаниям добавились новые, она уже научилась их разделять, а ощущения… Ира была со мной, мы жили вдвоём, чего ещё ей хотелось от жизни? Ребёнка? Но лучше со мной без ребёнка, чем с ребёнком без меня… или без нас обоих - кто знает, где мы окажемся… где окажется она…
        Сколько эмоций, мыслей, надежд, желаний и отрицаний содержалось в единственном слове «Что?»
        - Ничего, - пробормотал я.
        - Ты… - Ира помедлила.
        - Нет, - сказал я. - Не вспомнил. Но понял, по крайней мере, чем занимаюсь.
        - Рентгеновскими источниками.
        - Я тебе рассказывал? Потом, когда всё прочитаю, ты мне напомнишь, что я говорил.
        - Хорошо, - осторожно сказала Ира, будто переставила ногу с камня на камень в бурном ручье.
        Я повернул её к двери, и она пошла на кухню, дверь закрывать не стала, я видел, как она что-то замешивала в большой зелёной миске.
        Дежа вю. Точно. Я не подумал об этом раньше, потому что включалась новая память, и внезапное осознание огромного отрезка прожитой жизни волной цунами обрушивалась на слабые ощущения, предшествовавшие мгновению узнавания новой реальности.
        Сейчас, когда памяти об этой эмуляции у меня не было, момент дежа вю, испытанный при чтении собственной статьи, я воспринял очень остро и вспомнил такие же - забытые - моменты, когда… Ощущение, будто был уж в этом месте, но в другое время. Или на самом деле не здесь…
        Дежа вю. Не память, а память о памяти. Момент, предшествовавший переходу.
        Сейчас было ощущение дежа вю, но ничего не случилось. Да, потому что во мне не оказалось памяти об этом мире. Нужно вспомнить, и тогда… А если не вспомню?
        Дежа вю - катализатор процесса. Будто тонкая грань, разделяющая эмуляции. Но если ты сам находишься пока на грани - ещё не здесь, но уже не там, физически в этом квантовом мире, а памятью - ещё в том?
        Ира суетилась у плиты, доставая белые комочки из зелёной миски и перекладывая на большую чугунную сковородку, я подошёл и ткнулся носом ей в шею. Ира замерла на мгновение, сказала: «Не мешай, я сейчас», и я подождал, пока все кружочки (печенья?) оказались на сковородке. Ира аккуратно вытерла ладони вафельным полотенцем, повернулась ко мне и спросила:
        - Ну?

«Так и не вспомнил?» - спрашивал её взгляд. Я покачал головой и сказал:
        - Вспомни ты. Тот первый раз. Момент узнавания… воспоминание… хочу называть… самый первый.
        - Смерть, - сказала Ира. Слово далось ей легко, она опустила это переживание на дно памяти, не то чтобы вовсе о нём не думала, но перевела в разряд абстрактных, не мешающих жить. Было, да. Когда-нибудь будет опять. Такова жизнь.
        - Да, - кивнул я. - Вспомни. Перед этим моментом. Дежа вю. Ты бросила взгляд на что-то, и тебе показалось, будто ты этот предмет уже видела, только не знаешь где и когда. И сразу после этого…
        Ира отпрянула.
        - Откуда ты… - сказала она, помедлив. Взгляд её был обращён внутрь себя, и мне вспомнилось, как маленькая Женечка, ей было года четыре, спросила меня: «Папа, почему я не могу своими глазами видеть себя? А только в зеркале?». Вопрос был неожиданный, и я не нашёлся что ответить. Мы можем видеть себя, но не лицо, а душу, то, что внутри нас, и взгляд этот часто бывает таким пронзительным, что жить не хочется… как сейчас Ире. Она смотрела на меня и плакала невидимыми слезами. Я хотел её обнять, но она отошла на шаг, даже руку протянула, устанавливая дистанцию.
        - Всякий раз перед тем, как меняется эмуляция, - сказал я, стараясь оставаться спокойным, - случается явление дежа вю. Когда мы вспомнили свою смерть - тоже. Я сидел на семинаре. Помню: бросил взгляд в окно, там видна была левая башенка академической пирамиды, и мне показалось, что я видел точно такую… где-то. Очень сильное было ощущение, будто вспыхнуло перед глазами, и сразу после этого вспомнил палату в «Адасе», верхний свет, желтоватый, доктора Хасона. А ты? У тебя тоже было дежа вю?
        Ира опустилась на табуретку и сложила ладони на коленях. Я не мог смотреть на неё сверху вниз и сел на пол у её ног.
        - Перед тем… - Ира говорила медленно, вспоминая. - Карина, наша секретарша, попросила меня отнести папку с чьим-то личным делом в секретариат на втором этаже. Почему нет? Пошла. Может, это странно, я работала в центральном здании пять лет и ни разу не была на втором, в секретариате президента.
        - Я тоже не был, - вставил я.
        - Там оказалось красиво. Ковры, тяжёлая мебель, картины. Я передала папку и шла назад, разглядывая всё вокруг… Взгляд упал на стоявший под стеклом в серванте… для чего сервант в таком месте… наверно, когда президент принимал делегации… да, под стеклом стоял чайный сервиз, не помню сколько предметов, наверно, двенадцать… красивый, зелёные ободочки… И мне показалось, что я уже видела эти чашки. Я знала так же точно, что вижу сервиз впервые, но знала… Почему-то мне стало страшно, я подумала, что видела чашки при обстоятельствах, которые… Я не успела это обдумать, только испугалась и… вспомнила, да. Как умирала в «Адасе», в том же корпусе, где ты.
        - Не надо, - прервал я Иру и прижался лбом к её ногам. Она не отодвинулась, её пальцы начали гладить мои волосы, мы опять были вместе.
        - Когда ты умер, - безразличным, а на самом деле напряжённым до безразличия голосом произнесла Ира, - Шели, наша соседка, ты должен её помнить, с третьего этажа…
        - Да, - сказал я.
        - Собрались наши знакомые… это не поминки были… просто… Язевы пришли, Марина с дочерью, Климович… ему было трудно с олехоном, но он пришёл. У меня не хватило чашек, и Шели принесла такие, с зелёным ободком. Когда я увидела сервиз в приёмной академика… Я не могла помнить… Это было дежа вю, да.
        - И сразу после этого…
        - Почти. Очень скоро. Может, через минуту или две.
        - А когда мы были ночью у Лёвы… вспомни.
        - Да, - подумав, сказала Ира. - Вспомнила. А ты?
        - Мы раньше не задерживались у него так поздно.
        - Никогда.
        - Когда мы спускались по лестнице, лампочка внизу не горела, а на площадке второго этажа спал рыжий кот, и мне показалось, что я это уже видел: тёмный подъезд, спавшего кота, погасшую лампочку. Дежа вю, очень сильное. А потом мы вышли на улицу, я посмотрел в небо, а там вместо полной луны висел серп буквой «С», будто прошла неделя.
        Пальцы Иры перестали перебирать мои волосы. Я поднялся на ноги, придвинул табурет и сел рядом с женой… повторил мысленно слово «жена», было необыкновенно приятно думать так об Ире… сел рядом и обнял жену за плечи.
        - Я тоже, - сказала она, вспоминая. - Только не лестница. Мы вышли на улицу, и мне показалось, что я уже была здесь в такой поздний час. Помнила, что это не так, но ощущение очень сильное… я это уже видела где-то когда-то… А потом ты показал на луну.
        - Дежа вю, - сказал я. - Перед моментом перехода из одной эмуляции в другую с нами обоими случается дежа вю. У каждого своё. Как включение…
        - Миша… Ты говоришь, будто точно знаешь, что мы с тобой всего лишь игра ума вселенского компьютера в какой-то точке, которой закончилась жизнь Вселенной.
        - Да, - сказал я. - Это так. В эмуляции не должно быть тёмного вещества. Его и нет. А в нашей первой жизни я это тёмное вещество изучал несколько лет, пока не ушёл из науки. Почти вся масса Вселенной состояла из невидимого вещества и нерегистрируемой энергии. Когда всё закончилось, в Точке Омега, это вещество и энергия пошли в дело, в создание эмуляций.
        - Ты так уверенно об этом говоришь…
        - Я знаю, - упрямо сказал я.
        Я действительно знал это. Это не было верой в Истину (с большой буквы), которую познают даосы и никому не могут объяснить, в чём их Истина состоит. Это не была и вера в высшие силы, я никогда в них не верил, теперь - подавно. Я знал, у меня были факты, я сцепил их вместе, не нашёл другого объяснения, и то, что каждому переходу предшествовало дежа вю, тоже нашло своё место. Эмуляции должны были сцепляться, иначе переход был бы невозможен.
        - Хорошо, если знаешь, - вздохнула Ира. - Я всегда была с тобой.
        Она запнулась.
        Не всегда. Во множестве эмуляций мы не вместе. В огромном множестве эмуляций я возродился к жизни, не зная об Ире. Во множестве миров, созданных переживающим последние мгновения вселенским компьютером, я сейчас живу без неё, а она без меня. Если сейчас - с обоими или с кем-то одним - случится дежа вю и произойдёт переход, мы можем оказаться разделены навсегда.
        - Ира, - сказал я, - почему это происходит именно с нами? Именно мы вспомнили первую жизнь, именно мы переходим из одной эмуляции в другую…
        - Предназначение, - сказала она. - Вселенский компьютер… в его программах наши судьбы сплетены. И не может быть иначе, - заключила она твёрдым голосом и тоном, не допускавшим возражений.
        - Почему я не могу вспомнить? - пробормотал я. - Чем этот мир отличается от других? Предназначение, говоришь ты. В чём оно?
        - Быть вместе, - коротко отозвалась Ира.
        Конечно. Сугубо женское определение. Не цель, а дорога к цели.
        Я должен был понять, чем эта эмуляция отличалась от прочих. Почему здесь я… Чужой? Именно. Я чужой здесь. Если не вспомню себя, то в понедельник, выйдя на работу, не узнаю кого-нибудь из сотрудников. Не пойму намёка Яшара на что-то, произошедшее в пятницу, о чём Ира не знала и не могла меня предупредить.
        Я должен понять, чем эта эмуляция отличается от прочих. Чем-то важным и достаточно очевидным.
        Почему я решил, что отличие должно бросаться в глаза?
        Потому, ответил я себе, что мне известно предназначение, и оно не в том, чтобы прожить в этой эмуляции всю оставшуюся жизнь. Да, с Ирой. Но без Женечки. Без её мужа Кости и без наших внуков.
        Я чувствовал, что мне известно наше с Ирой предназначение. Я не мог его вспомнить, как не мог вспомнить своё прошлое в этом мире. Будто буддист, достигший просветления и познавший Истину, но не способный понять, в чём эта Истина состоит. Он принимает её, он её чувствует, он точно знает, что познал Истину, позволяющую достичь нирваны, но не может ни сам осознать, ни, тем более, другим объяснить - в чём Истина. Ощущение незнания своего знания - болезненно. Острые иголки пронизывают тело, впиваясь в руки, ноги, спину, голову… Больно смотреть… больно дышать…
        Видимо, я потерял сознание, потому что наступил мрак.
        Ира сидела у изголовья и дремала. Я лежал под простынёй, вытянув руки поверх белой крахмальной поверхности. Повернув голову, увидел, что в палате ещё несколько кроватей, на которых лежали больные. Мужчина у окна читал книгу, на соседней кровати кто-то храпел, повернувшись ко мне спиной, я видел лысый затылок и ногу в зелёном носке.
        - Ира! - позвал я. Она открыла глаза и попыталась улыбнуться.
        - Что это было? - спросил я.
        Ира наклонилась и поцеловала меня в губы.
        - Всё хорошо, - сказала она. - Наверно, от усталости. Нервное перенапряжение.
        - Угу, - усмехнулся я.
        - В принципе, всё у тебя в порядке: кардиограмма нормальная, давление тоже. Сегодня побудешь здесь…
        - Где - здесь?
        - В Шестой больнице. Это…
        Она запнулась, вспомнив, что я могу и не знать.
        - Шестая? Между стадионом и Монтина?
        - Да, - кивнула Ира, подумав, должно быть, что память ко мне вернулась, и теперь всё будет хорошо. Нет, я вспомнил, где была эта больница в настоящей жизни.
        - Что-нибудь болит?
        У меня ничего не болело, я чувствовал себя прекрасно. Хотелось встать, размяться, взять несколько чистых листов бумаги, ручку, сесть за стол… Я точно знал, что, подумав, сумею написать слова, которые позволят не только понять происходящее, но и выведут на решение, которое мне уже было известно.
        Знание было зашифровано в подсознании, а ключом было слово, и слово это содержалось отдельно, не в голове, а в пальцах, которые сами знали, что писать.
        - У тебя есть с собой ручка? Листок бумаги? - спросил я, приподнявшись на локте. - И подушку подними повыше, пожалуйста.
        Ира молча подняла подушку, я сел удобнее, поправил сползавшую простыню (на мне была серая больничная пижама, я сначала не обратил внимания) и взял карандаш - ручки у Иры не оказалось. Бумаги у неё тоже не было, и она протянула мне салфетку.
        Салфетка была плотной и грубой, но всё равно грифель почти не оставлял следов. Я писал что-то. Точнее, некто, притаившийся в моём подсознательном, писал что-то моей рукой.
        Автоматическое письмо? Никогда не страдал подобным синдромом, никогда прежде у меня не возникало ощущения, будто пишу под чью-то диктовку.
        Продолжая писать, я поднял взгляд на Иру. Она, не отрываясь, следила за движениями моей руки, я видел: ей и в голову не приходило, что я пишу не сам.
        Карандаш процарапал угол салфетки, выпал из пальцев, Ира подхватила его, когда он катился по простыне.
        Я поднёс салфетку к глазам. Понять написанное можно было с трудом, и вряд ли ещё кто-нибудь, кроме меня, сумел бы разобрать каракули. Я и сам понимал скорее интуитивно:

«Дежа вю. Склейки эмуляций. Перепутанные квантовые состояния. Закон сохранения. Тёмное вещество - общее для всех эмуляций, поэтому в каждой эмуляции концентрация низка. Оценка - 1095 эмуляций. Конечная остановка перед антиинфляцией и коллапсом».
        Каждое слово было понятно. Вместе - нет. То, что ощущение дежа вю становится катализатором перехода от одной эмуляции к другой, я и так понял. То, что тёмное вещество в эмуляциях отсутствовало - в двух точно, и, видимо, в этой тоже, - было, скорее всего, свойством компьютерного воссоздания реальностей.
        Стоп. Всё-таки я плохо соображал после приступа. Тёмное вещество не отсутствовало напрочь. В каждой эмуляции его было так мало, что ни Цвикки, ни те астрофизики, кто после него исследовал скопления галактик, не обнаружили «лишних» масс, невидимых в телескопы.
        Десять в девяносто пятой степени. Число реально существующих эмуляций. Девяносто пять нулей после единицы. Невероятно огромное число. Непредставимо огромное. Но было в нём что-то знакомое…
        Да! Число частиц в каждой из вселенных, возникших в грозди миров после Большого взрыва. В «Многоликом мироздании» Андрея Линде, книге, которую я читал, когда уже не работал в университете и потому был не очень внимателен… Там это число было. Число частиц в каждой вселенной. Число эмуляций после окончания эволюции мироздания. Совпадение огромных чисел не могло быть случайным. Следовательно…
        Ответ от меня ускользал. Я знал его. Знал, что знаю. Знал, что вспомню, пойму, и тогда…
        Сделаю то, что является моим предназначением в этой и других эмуляциях.
        Моё предназначение, подумал я, быть с Ирой. Прожить с ней жизнь. Да, подумал я, только это не предназначение. Не цель, а средство.
        Я протянул Ире салфетку, и она аккуратно, не складывая, положила бумагу в сумочку. Я ещё раз поразился удивительному её умению понимать меня без слов - я ведь не сказал, что салфетку лучше не складывать, иначе сотрётся часть записи.
        Раскрылась дверь, и в палату ворвался - иного слова не подберу - мужчина в белом халате, высокий, с белозубой улыбкой. Быстрым взглядом он оглядел больных, лежавших и сидевших на своих кроватях. Ира поднялась и уступила стул. Врач сел и спросил у Иры, будто она лучше меня знала, как я себя чувствую:
        - Нормально?
        - Да, - помедлив, ответила Ира, а я спросил:
        - Что со мной было, доктор?
        - Асаф Исмаилович моё имя, - представился он. - Переутомление. У вас бывали подобные срывы?
        - Я прекрасно себя чувствую, - сказал я, - Хочу домой.
        - Ещё не готовы кое-какие анализы. Мы вас продержим до понедельника. Всё равно сегодня суббота, в выходные не выписывают.
        Мне нужны были мои книги, записи, я должен был поговорить с Яшаром хотя бы по телефону.
        - Может, я могу поехать домой, а в понедельник утром приехать и всё оформить?
        - Нет, - тон врача показался мне излишне жёстким. - Не нужно. Вам прописали лекарства, успокоительные…
        Он поднялся и сказал, глядя не на меня, а на Иру:
        - Отдыхайте. Здесь не санаторий, конечно…
        Не договорив фразу, Асаф Исмаилович покинул палату так же быстро, как возник.
        - Попробую с ним поговорить, - сказала Ира. - Догоню его.
        Пока Иры не было, я попытался уложить в голове неупорядоченные мысли, возникшие, когда я разглядывал фразу на салфетке.
        Число эмуляций имеет тот же порядок величины, что число частиц в нашей Вселенной, и тот же порядок, что число вселенных в модели Линде. Если в реальной Вселенной, где я жил и умер, тёмное вещество составляло четверть массы, и если в эмуляциях это тёмное вещество оказалось распределено по всем копиям мироздания, то на каждую эмуляцию пришлось по одной-единственной частице тёмного вещества. И что?
        Я ещё не представлял, но понимал: ответ на этот вопрос определит не только моё личное будущее.
        Я не любил громких слов, терпеть не мог выспренности. Когда читал в фантастических романах, что герой спас человечество, мне становилось неловко за автора. Я не любил громких слов, но не мог бороться с ощущением своей причастности к судьбе эмуляции, в которой оказался по воле… случая?
        В каждой эмуляции есть только одна или несколько частиц тёмного вещества, рассредоточенного по всем версиям мироздания. И эти частицы…
        Я должен был подумать раньше. Правда, квантовую физику я знал не так хорошо, как космологию, да и в памяти то, что я из квантовой физики знал, всплывало странным образом. Книга Типлера. И сейчас…
        Перепутанные состояния. Сам написал на салфетке и не понял. Я читал об этом, уже будучи на пенсии. Чувствовал: надо что-то предпринять, иначе старость - состояние, мало зависящее от биологического возраста, - навалится, как тяжёлый мешок, который не скинуть с плеч. Поехал в университет, где не был давным-давно. На факультет не пошёл, там работали люди, которых я не знал. Отправился в библиотеку, набрал журналов за несколько последних лет и вчитывался, стараясь понять, что нового в моей науке.
        Оказывается, пока я занимался журналистикой, в космологии изменилось практически всё. Кое о чём я слышал краем уха, кое-что даже печатал в отделе научных новостей, но только теперь, обложившись журналами и каждую минуту заглядывая в интернет в поисках комментариев, понял, как отстал.
        Так я узнал о перепутанных квантовых состояниях. Несколько групп в Германии и Нидерландах поставили эксперимент: создали связанную систему из двух элементарных частиц, а потом переместили одну из частиц на довольно значительное расстояние - несколько десятков метров, насколько я помнил. Получилось то, что ожидали, но во что не верили. Частицы остались связаны и описывались общей волновой функцией, будто расстояние между ними было равно нулю. Когда менялось состояние одной частицы, одновременно менялось состояние другой, а ведь она, по идее, не могла
«знать», что произошло с напарницей!
        Тогда я не связал квантовое перепутывание с космологией. О тёмном веществе не вспомнил, но несколько статей прочитал с интересом.
        Если тёмное вещество принадлежало всем эмуляциям сразу, то могло составлять единую квантовую систему, описываться общей волновой функцией. Изменение квантового состояния частицы тёмного вещества в любой эмуляции мгновенно должно было изменять состояние всех связанных с ней частиц во всех прочих мирах. И никаких противоречий с теорией относительности, поскольку никакой световой сигнал не проходил из одной эмуляции в другую, никакая информация на самом деле не передавалась. Изменение квантового состояния частицы тёмного вещества ни о чём, кроме самого факта изменения, сказать не могло.
        Получалось, однако, что тёмное вещество связывает эмуляции так же крепко, как прочный канат стягивает доски плота, спускаемого по бурной реке.
        В каждой эмуляции частиц тёмного вещества очень мало - одна-две. Может, несколько, не больше.
        И что?
        Я понимал, что не зря вспомнил о перепутанных состояниях, как не зря вспомнил в своё время о книге Типлера и Точке Омега. Оставалось сделать один мысленный шаг, я даже представлял примерно - какой именно. Если бы я помнил себя в этой эмуляции, если бы помнил хотя бы собственные работы последних лет, если бы помнил, что сделано в физике и в космологии… Но этой памяти у меня не было - будто специально. Именно сейчас, когда я так близок к решению… Специально?
        Почему нет? Если существует вселенский компьютер Точки Омега, он должен обладать ощущением цели. Он должен быть… я опять вспомнил Типлера. Вспомнил даже кляксу, которую поставил кто-то, читавший книгу до меня, - тёмно-коричневую, будто пролилось кофе.

«Теория Точки Омега, как и идея воскрешения - это чистая физика. Ничего сверхъестественного, ничего такого, во что надо верить. Это настоящий атеистический материализм, и не я первый вступил на этот путь. Одновременно со мной о воскрешении писали специалист по компьютерам Ганс Моравец и философ Роберт Носик. Значит, пришло время. Раньше идеи воскрешения принадлежали к религиозным традициям иудаизма, христианства и ислама. Теперь они стали предметом научного анализа».
        Я не верил в Бога. Точка Омега - не Бог. Она - конечный автомат, осознавший себя и своё предназначение, как когда-то осознал себя и понял своё предназначение человек. Точка Омега создала все возможные эмуляции миров и распределила в них тёмное вещество, как средство перехода от одной эмуляции к другой.
        Частица тёмного вещества - что это? Я помнил теоретические предположения начала двухтысячных. Говорили о не известных пока науке тяжёлых элементарных частицах. Говорили, что это обычное вещество, пока недоступное наблюдениям. Других идей я не помнил.
        А если…
        - Вставай, быстро, - я не заметил, как вернулась Ира, в руках у неё была моя одежда: брюки, рубашка, пиджак. - Нужно успеть, пока кастелянша не заметила пропажу.
        Одевался я торопливо, под любопытствующими взглядами соседей по палате. Мы поспешили к боковой лестнице, спустились в холл, где на нас никто не обратил внимания, и вышли к проходной.
        На улице… Я не узнал место. Я здесь бывал, конечно, и не раз, всегда обращал внимание на аллею акаций, за которой был пустырь, куда жильцы окружавших больницу домов сбрасывали мусор. Запах акаций смешивался с запахом гниения, возникала чудовищная смесь, почему-то приятная и терпкая. Но сейчас не было ни акаций, ни пустыря. Автобус, в который мы успели вскочить, когда он уже отъезжал от остановки, проехал мимо стандартных пятиэтажек, унылых, привычных, но на этом месте никогда не стоявших.
        - Не узнаёшь? - спросила Ира, почувствовав моё состояние. Я покачал головой.
        Ещё на лестнице я услышал, как в квартире заливался телефонный звонок. Ира взяла трубку, и, пока я переодевался в домашнее, объясняла доктору, что ничего у меня нет, не нужно поднимать шум, за бумагами о выписке она заедет в понедельник, и, конечно, подпишет, что больница снимает с себя ответственность.
        - Мне нужно поговорить с Яшаром, - сказал я, когда Ира положила трубку, - но боюсь, что не вспомню детали наших отношений, и он может подумать…
        - Хочешь, чтобы я позвонила?
        - Ты? - удивился я. Ира не была с моим шефом на короткой ноге, встречалась с ним несколько раз - в последний, когда мы уезжали в Израиль. Яшар пришёл проводить нас на вокзал, поезд шёл в Москву, оттуда нам предстояло лететь в Будапешт, прямых рейсов в Тель-Авив тогда не было, как не было и дипломатических отношений со страной-агрессором. На перроне Яшар обнял Иру и что-то прошептал на ухо. Я спросил, когда поезд отъехал и мы начали разбирать вещи. «Сказал, чтобы я тебя берегла, потому что ты совсем не практичный, и на новом месте не сможешь толком сориентироваться».
        - Ты не помнишь… - Ира подошла ко мне и уткнулась лбом в плечо. - Мы довольно дружны семьями. На прошлой неделе Яшар к нам приезжал с Элей и Джавидом, я испекла
«пражский»…
        Я помнил, что Джавид болел диабетом, болезнь была наследственной, к семи годам мальчик почти ослеп, к двенадцати плохо ориентировался в пространстве и умер, когда ему исполнилось четырнадцать.
        - Джавид здоров, - шепнула Ира, поняв, о чём я подумал. - Яшар не удивится, если позвоню я, можешь мне поверить.
        Я должен был придумать вопрос, который не навёл бы Яшара на мысль о моём умопомрачении.
        - Спроси, не брал ли он на выходные ксерокопию статьи Цвикки о скрытой массе в галактиках.
        Ира почему-то говорила по телефону так тихо, что, сидя на диване, я не слышал почти ни слова, только «в порядке», «хочет», «конечно».
        Ира подошла и села рядом. Положила ладонь мне на колено привычным жестом.
        - Нет такой работы у Цвикки, - сказала она. - Яшар удивился, что ты спрашиваешь. В прошлом месяце ты заказывал в Москве библиографию работ Цвикки и ещё одного… не запомнила фамилию.
        - Бааде, - подсказал я.
        - Точно. Пакет прибыл позавчера, и ты внимательно изучил текст, потому Яшар и удивился.
        Ира пошла на кухню готовить ужин, а я лежал, закрыв глаза, в голове скапливалась тяжесть, будто тёмное вещество заполняло извилины. Я не мог соотнести друг с другом очевидные, казалось бы, вещи, и, в то же время, идеи, друг с другом, казалось бы, не сопоставимые, склеивались и порождали парадоксальный вывод, который нужно было запомнить, а лучше - записать, но мне не хотелось ни двигаться, ни напрягать память.
        Тёмное вещество. Память. Эмуляции. Точка Омега. Мы с Ирой. Как связать?
        - Расскажи, - попросил я, когда мы сели ужинать. - Как мы познакомились? Здесь.
        - На третьем курсе. Ты подхватил пневмонию и оказался в Шестой больнице, а я лежала на обследовании.
        - На обследовании? - спросил я с подозрением.
        - У меня подозревали воспаление жёлчного пузыря, - объяснила Ира, и я кивнул: было у неё, действительно, воспаление, но не в университете, а потом, когда родилась Женечка.
        - Мы как-то оказались за одним столом в больничном буфете, ели полусырую запеканку, и я сказала, что надо ею главврача накормить. Ты ответил, что…
        Она помолчала. Может, думала, теперь я вспомню? Бывает такое с памятью: начнут рассказывать эпизод, о котором ничего не помнишь, и возникает картинка, часто, кстати, ложная, не воспоминание о реальном событии, а воссоздание его собственным воображением с таким количеством деталей, что и тени сомнения не вызывает: конечно, помню, так было на самом деле.
        - Что я ответил? - спросил я с любопытством.
        - Не помнишь? - разочарованно сказала Ира.
        Я покачал головой.
        - И я не помню. Что-то запоминается навсегда, а что-то, может, гораздо более значительное, выпадает. Помню, из буфета мы вышли вместе, а вечером стояли у окна в конце коридора, ты мне хотел показать созвездия, но на улице светили фонари. Ты стал тыкать пальцем в небо и говорить: тут Вега, только её не видно, а тут Альтаир, его не видно тоже, а там Кассиопея, похожая на перевёрнутую латинскую дубль вэ, и она, конечно, тоже не видна.
        - Прогулка по невидимому небу, - пробормотал я.
        - Да. - Ира грустно посмотрела мне в глаза. - Ты сказал: «Выйдем из больницы, поедем за город, и я покажу вам всё, что вы сейчас не увидели».
        - Я так сказал? - поразился я. Я помнил себя в те годы - и в прежней жизни помнил, и в эмуляциях, что минули, как станции на пути мчавшегося поезда. Я был застенчив и полон комплексов. В университетские годы я не предложил бы малознакомой девушке поехать ночью за город. Я был бы уверен, что за такие слова немедленно получу по морде. Значит, в этой эмуляции я не только лишился памяти, но был в каком-то смысле другим человеком.
        - Мы действительно поехали за город?
        - Конечно… - Ира помедлила. - Я понимаю, Миша, ты вспоминаешь нашу первую встречу в той жизни… где у нас Женечка… А я помню обе.
        - Сравниваешь?
        - Нет. Каждая была по-своему чудесна. И ещё…
        - Да?
        - Ты другой.
        Вот оно. Ира тоже помнила меня другим. Чем-то эта эмуляция отличалась от прочих.
        - А ты…
        - Я та же, - Ира поняла, что я хотел спросить. - Насколько помню себя там… и здесь. Человек, личность - это прежде всего память, верно?
        Я кивнул. Почему она об этом спросила?
        - У меня в памяти нет внутренних противоречий. Разные жизненные ситуации, но я везде та же. Каждый раз поступаю, как поступала бы всегда в подобных случаях. Может, потому мне легко вспоминать? А ты…
        - А я другой, - закончил я её мысль. - Другой характер, другие поступки. Здесь я делал то, чего никогда не сделал бы в прежней жизни.
        Ира молчала.
        - Значит, да. - Я потёр ладонью подбородок. - Наверно, потому я ничего и не помню. Чтобы не возник, как говорят, когнитивный диссонанс.
        - Ты хочешь сказать, кто-то специально…
        - Кто-то? Точка Омега. Вселенский автомат.
        Помолчав, я добавил:
        - Если ты расскажешь мне о поступках, которые я здесь совершил, но не должен был по складу характера, я хотя бы буду знать…
        - Что? - грустно спросила Ира. - Будешь знать, как поступал в прошлом, но не сможешь поступать так же и в будущем?
        - Верно. Все заметят, что я не только страдаю амнезией, но ещё и характер изменился…
        Я взял Иру за руку и повёл в спальню. На столе осталась неубранная посуда, и это тоже, видимо, не соответствовало какой-то черте моего бывшего здешнего характера, потому что Ира посмотрела на меня удивлённо, даже сделала движение, чтобы перенести грязные тарелки в мойку, но я был нетерпелив, и она пошла следом, а в спальне мы скинули покрывало, забрались одетые под одеяло, прижались друг к другу, эта близость сейчас была необходимой и не предполагала ничего большего, только лежать вот так, обнявшись, и говорить, вспоминать…
        - Помнишь, как тебя с Яшаром выдвинули на Республиканскую премию?
        - На премию Ленинского комсомола, - поправил я. Было такое в первой жизни. Директор института поступил некрасиво - мол, не может он защитить перед начальством человека с фамилией Бернацкий. Антисемитизма в республике не было. В быту, по крайней мере, мне ни разу не пришлось с ним встретиться. Но заботу о национальных кадрах академическое начальство проявляло всегда. Грузина или лезгина
«завернули» бы с таким же бессмысленным усердием. Яшар снял нашу работу с конкурса, а причину объяснил после того, как в газетах появился список награждённых, и нас в нём не оказалось.
        - В той жизни на Ленинского комсомола, - сказала Ира, - а здесь на Республиканскую.
        - И мы её не получили, - пробормотал я.
        - Да. Но я помню - в той жизни ты ничего не сделал для продвижения работы.
        - А что я мог сделать? - удивился я.
        - Погоди. Работа прошла первый тур, а перед вторым пошли слухи, что вас могут снять с конкурса из-за тебя. Мол, если бы Яшар подал сам, без твоей фамилии…
        - Так и было.
        - Здесь было не так. Ты сказал Яшару, что, если работу снимут, это будет нечестно, и пошёл к Айдыну…
        - Айдын?
        - Директор. Да, в первой жизни Гасан Сеидов, я помню, а здесь Айдын Салахов.
        - Этот червяк из лаборатории тепловых процессов в металлах?
        - Он самый. Ты явился к нему на приём и пригрозил, что дойдёшь до президента Академии, а если надо, до самого Алиева…
        - Ага, - пробормотал я, - Алиев всё-таки на своём месте.
        - …и не допустишь, чтобы научные исследования оценивали по национальному признаку.
        - Так и сказал? - поразился я.
        - Так и сказал. А Яшар тебя поддержал.
        - И нас не погнали с работы?
        - Яшар получил выговор по партийной линии, а с тебя, беспартийного, что было взять?
        - Ну-ну… - Такой поступок точно был не в моём характере.
        Я долго лежал молча. Почему ко мне не вернулась память? Чем эта эмуляция отличалась от прочих? Я должен был сделать что-то, поступить как-то, что-то придумать или создать. Именно я, именно мы с Ирой, именно здесь и сейчас могли изменить мир.
        - Миша, - прошептала Ира мне в ухо, - о чём ты думаешь, Миша?
        - Как, по-твоему, - спросил я, - мы с тобой одни такие? Кто помнит жизнь до…
        Я не хотел произносить слово.
        - До самой смерти? Я тоже об этом думала.
        - И?
        - Я ничего не понимаю в теории вероятностей.
        - Это ответ?
        - Ты понимаешь, что я хочу сказать.
        - Да. И если вероятность мала… она ничтожно мала, если правильно то, о чём я думаю…
        - А о чём ты думаешь, Миша?
        Мы вернулись к первому вопросу, и теперь у меня не было причин не отвечать, тем более, что спрятавшаяся было мысль вспыхнула в сознании, как молния.
        Я повернулся на бок, чтобы видеть глаза Иры, мы лежали лицом к лицу, и между нами не было расстояния. Я не верил в духовные субстанции, флюиды и прочую мистику, но точно знал, что мысли наши свободно перетекали от мозга к мозгу, и понимал, точнее, осознавал, а ещё точнее, видел если не третьим глазом, то другими органами чувств, что Ире сейчас можно сказать всё и любыми фразами, она поймёт, даже если я сам ещё не вполне понимаю, а если поймёт она, то пойму я, а если поймём мы оба…
        То что?
        - Как возникают идеи? - подумал-сказал я. Подумал или сказал? Не имело значения. - Фейнман говорил, что научная гипотеза - это прежде всего догадка. Потом начинаешь наводить мосты. Я хочу сказать, что догадался. Теперь навожу мосты. Наша с тобой жизнь и жизнь Вселенной - одно и то же.
        Я поморщился от неуместности и выспренности сравнения. Я высмеял бы любого за такую напыщенную фразу, достойную графоманского романа. Но это была правда, как я сейчас понимал.
        - Послушай, родная моя, - подумал-сказал я терпеливо. - Я знаю, что так это устроено. Когда после Большого взрыва возникла Вселенная, в ней было почти бесконечное количество энергии, которую мы называем тёмной, и небольшая примесь энергии обычной. Тёмная энергия в ничтожную долю секунды так раздула пространство, что обычная энергия остыла, возникло обычное вещество, стали формироваться первые звёзды и галактики. Но остывала и тёмная энергия, порождая тёмное вещество, обладавшее свойством почти не взаимодействовать с обычным. Тёмная энергия заставляла Вселенную ускоренно расширяться, но со временем всё большая её часть превращалась в тёмное вещество. В наши дни… я имею в виду жизнь, где у нас… где мы…
        - Я поняла, - произнесла-подумала Ира. - Продолжай.
        - В наши дни тёмное вещество составляло четверть массы Вселенной, и масса эта продолжала расти, а величина тёмной энергии - уменьшаться. В какой-то момент… думаю, это произошло примерно через два десятка миллиардов лет после нашей смерти…
        - Не очень скоро.
        - Нам-то какая разница? Тёмного вещества стало много больше, чем энергии, и тогда расширение Вселенной сменилось сжатием. Чем больше становилось тёмного вещества, тем быстрее сжималась Вселенная. Сжатие ускорялось, плотность тёмного вещества росла, накапливалась информация - иными словами, память мира. Возникла Точка Омега. Состояние, предшествующее коллапсу. Тогда этот вселенский компьютер, каким всегда была Вселенная…
        - Вселенная - компьютер?
        - Совсем не то, что ты помнишь о компьютерах.
        - Что же?
        - Вселенная - квантовая система, и законы её развития - квантовые законы. В квантовой системе, если она изолирована от внешних влияний, состояния всех частиц со временем перепутываются. Состояние любой частицы зависит от состояния любой другой, где бы она ни находилась. От тёмного вещества и тёмной энергии зависит эволюция Вселенной. Квантовая Вселенная - это огромный, почти бесконечно сложный квантовый компьютер с программой, которая меняется в зависимости от конкретного состояния мироздания. Квантовый компьютер не производит расчётов. Он производит миры. Он может дать ответ на ещё не заданный вопрос. Если бы Вселенная подчинялась исключительно классическим физическим законам, Точка Омега не возникла бы. Если бы законы развития Вселенной были исключительно квантовыми, Точка Омега возникла бы почти сразу после Большого взрыва, как только тёмная энергия начала порождать тёмное вещество. И тогда в той Точке Омега… вернее сказать, Точке Альфа… возникло бы почти бесконечное число эмуляций мироздания, в которых не было бы никакой жизни. Почти бесконечное число вселенных, состоящих из энергии во всех
возможных вариантах. Только наблюдать такие вселенные, такие эмуляции было бы некому.
        - Вспомнила, - неожиданно сказала Ира, приподнявшись на локте. - Я читала о квантовых компьютерах.
        - Да? - удивился я. - Когда?
        - Помнишь, в газете у тебя была рубрика «Наука сегодня»?
        Как не помнить. В прежней жизни.
        - Верно, - сказал я.
        - Знаешь почему я запомнила? - Ира смотрела на меня странным взглядом - будто уличила в каком-то грехе, о котором я не подозревал, но должен был знать.
        - Апрель две тысячи седьмого, - грустно произнесла Ира. - Это тебе ни о чём не говорит?
        Апрель…
        - Я запомнила тот номер, потому что читала газету в коридоре «Адасы». Мы с тобой ожидали, пока нас пустят к Женечке.
        Как я мог забыть! Наш внучок Арик. Ариэль, дух воздуха. У Женечки были трудные роды, она долго отходила от действия эпидураля, Костя был с ней в палате, а нам велели ждать в коридоре.
        Внук навестил меня в больнице за день до моей смерти. Сидел у изголовья, держал меня за руку, рассказывал о политике.
        - Арик… - сказал я.
        - Вспомнил, - кивнула Ира. - Там было написано, что Вселенная может быть колоссальным квантовым компьютером, и потому… а что «потому», я не помню. Костя позвал нас в палату - доктор разрешила, - и я оставила газету на кресле.
        - Потому существует не один вариант вселенной, а почти бесчисленное множество: квантовые системы при взаимодействиях создают новые миры, как ветви на дереве. Только поэтому квантовые компьютеры и могут работать - и даже решать ещё не поставленные задачи.
        - Да-да. Ты мне потом рассказывал: так, мол, возникают озарения, неожиданные прозрения и даже ясновидение. Квантовый компьютер Вселенной - а мозг, ты говорил, тоже работает по принципам квантового компьютера - время от времени сообщает решения задач, которые ещё даже не поставлены.
        - Что до нас Вселенной? - Я хотел покачать головой, но лёжа не получилось, я только зарылся носом в подушку.
        - А что до нас Точке Омега? - спросила Ира.
        - Это, - сказал я, - самый главный вопрос. Для чего-то именно мы с тобой сохранили память о первой жизни. И для чего-то переходили из одной эмуляции в другую, пока не…
        Я запнулся, но Ира продолжила мою мысль:
        - Пока не оказались там, где ты потерял память.
        - Только одну.
        - Только ты.
        - Я знаю ответ, - сказал я и сел на кровати. Ира смотрела на меня снизу вверх, и я подумал, что она тоже знает ответ, только не может его сформулировать. Знание не всегда можно выразить словами - их нужно придумать или вспомнить.
        Я говорил сейчас не с Ирой и даже не с самим собой. Как мне казалось, я произносил слова, чтобы они стали материальным движением воздуха, точкой невозврата. Слово не воробей. Сказанное не вернуть.
        - Эмуляции Точки Омега - последняя стадия эволюции квантового мира перед почти мгновенным сжатием в точку, в сингулярность. Масса тёмного вещества максимальна. Максимальна накопленная за десятки миллиардов лет информация о классических мирах. В каждой эмуляции всего одна-две - максимум несколько - частиц тёмного вещества. Одна-две частицы, связывающие эмуляции в единое квантовое целое, поскольку все частицы тёмного вещества находятся в перепутанном состоянии. И соответственно, по числу частиц тёмного вещества, один-два - максимум несколько - разумных существ, способных переходить из одной эмуляции в другую.
        - Почему? - Ира лежала, закрыв глаза, так она лучше воспринимала мои слова или, наоборот, отгородилась от того, что я говорил.
        - Потому что тёмное вещество объединяет все эмуляции. Почти бесконечное число. И только те разумные, которые…
        Я замялся. Я знал, но не находил слов. Правильных слов ещё не существовало.
        Ира поняла.
        - Мы с тобой.
        - Да.
        - Квантовый компьютер решил задачу?
        - Да. Эмуляции могут существовать вечно. Это ведь конечные автоматы, которые, исчерпав запас вариантов, повторяют их снова и снова, пока не будут остановлены.
        - В этом мире мы будем жить снова и снова, повторяя одно и то же…
        - В этом или любом другом.
        Ира поднялась и отошла к окну, повернулась ко мне спиной, я видел, как она напряжена, я знал, о чём она сейчас думала, и не мог ничем помочь, потому что решение было только одно. Она это знала, но принять не могла.
        - Я не хочу здесь жить, - сказала Ира, не оборачиваясь. - Твой вселенский компьютер знал, что делает. Он специально переместил нас в такой мир, где мне плохо… нам… чтобы мы… ты… что-то сделал, да? Если ты всё знаешь об эмуляциях, то, наверно, и сделать можешь что-то?
        Сделать я не мог ничего. Что может сделать с огромным материальным миром маленький человек?
        - Ты слышал, что я сказала? - Ира что-то разглядывала на улице, а может, смотрела в никуда или тоже вспоминала.
        - Слышу, - отозвался я.
        - Ты должен что-то сделать.
        Ира никогда не говорила со мной таким тоном.

«Новый закон природы мы сначала просто угадываем».
        - В пятницу вечером, - сказал я, - мы были у Лёвы. Почему мы пошли к нему?
        Почему этот вопрос показался мне важным?
        Ира пожала плечами:
        - Первый раз? Правда, обычно вы встречаетесь без меня. Есть о чём поговорить, чтобы я не слышала?
        Почему в её голосе звучала не только ирония, но и плохо скрытое раздражение?
        - Но в тот вечер - почему? Ты помнишь, а я - нет.
        Ира, наконец, повернулась и посмотрела на меня с удивлением. Она говорила о важных для неё вещах, почему я перевёл разговор?
        - Ну… - протянула она. - Я смотрела телевизор, фильм Шукшина «А поутру они проснулись». Кстати, хорошее кино, такого Шукшин не снимал там, где…
        Она всхлипнула, вспомнив фильм Шукшина, который мы с ней видели вместе - «Калину красную».
        - Когда кино закончилось, я выключила телевизор, хотела поделиться с тобой впечатлениями, зря ты не смотрел, но ты сказал: «Давай поедем к Лёве, хочу кое-что обсудить». - «Поздно уже, одиннадцатый час», - говорю я. А ты: «Неважно».
        - Я позвонил, чтобы предупредить, и мы пошли, - сказал я. Это был не вопрос, я помнил, что в прежней жизни мы всегда созванивались.
        - Нет, - покачала головой Ира, - ты не стал звонить.
        - О чём мы говорили?
        - О Горбачёве. Лёва рассказал о закрытом заседании парткома. Будто на пленуме ЦК генеральным избрали Горбачёва, но пока официально не сообщают. Видимо, на будущей неделе будет открытый пленум…
        - Господи! - воскликнул я. - При чём здесь… Извини. Наверно, мы и об этом говорили. Но сначала или потом… что-то связанное с космологией? Нет? Устройством Вселенной? Жизнью на Земле? Скрытой массой?
        Ира молча смотрела мне в глаза. Нет, нет, нет.
        - Спросим у Лёвы, - решительно сказал я. - Одевайся.
        - Лучше тебе сегодня оставаться дома. Позвони.
        - Одевайся, - повторил я, и Ира поняла, что не нужно спорить. Она ушла в спальню, а я подошёл к столу и выдвинул ящики один за другим.
        Куда я положил… Я не знал, что хочу найти, но почему-то был уверен, что, если найду, то сразу пойму.
        - Миша! - крикнула из спальни Ира. - Посмотри в тумбочке под телевизором! Кажется, я туда положила мои зелёные бусы.
        Зачем ей надевать бусы, если мы едем к Лёве, которому всё равно, явится Ира в бальном платье или спортивном костюме?
        Бус в тумбочке не оказалось, но вместо них я обнаружил свёрнутый вчетверо лист бумаги с текстом, написанным моей рукой.
        - Ира! - крикнул я. - Бус нет в ящике.
        Она выглянула из спальни - полностью одетая, с расчёской в руке - и окинула меня недоуменным взглядом, от которого у меня кольнуло сердце.
        - Зачем мне бусы, если мы едем к Лёве?
        Резонный вопрос, я сам хотел спросить её об этом пару минут назад.
        - Ты сказала, чтобы я взял их в тумбочке под телевизором.
        Ира подошла, продолжая елозить расчёской по уже уложенным волосам.
        - Я не просила, - сказала она. - С тобой всё в порядке? Может, всё-таки останемся дома?
        - Всё в порядке, - пробормотал я.
        - Тогда одевайся. Я уже готова, а ты нет.
        Мог ли я дать голову на отсечение, что подсказка Иры не прозвучала у меня в голове, как у пророков звучит в уме Глас Божий?
        - Сейчас, - сказал я и поднёс к глазам листок.
        Не так уж много там было написано. С первого взгляда мне показалось, что лист заполнен полностью, а оказалось - на треть.

«Полная плотность тёмного вещества в Точке Омега такова, чтобы поддерживать Вселенную в состоянии неустойчивого равновесия между расширением и сжатием. Неустойчивость чувствительна к изменениям сколь угодно малых параметров. В теории хаоса бабочка, взмахнув крылом в Австралии, может вызвать ураган в Канзасе. Человек, перебежавший улицу на красный свет и резко остановившийся перед пронёсшейся мимо машиной, может вызвать много миллиардов лет спустя изменения в состоянии Точки Омега, достаточные, чтобы Вселенная…»
        Текст обрывался на середине предложения.
        Где причина, где следствие? Текст был намеренно оборван, чтобы не длить уже понятое объяснение, или я сумел понять всё, что нужно, из случайно оборванного текста?
        Бумага появилась в ящике, потому что мне оказалась нужна подсказка, или я понял, как следует поступить, потому что в тумбочке нашёлся нужный текст?
        Одно я знал точно: бумага и текст - не из этой эмуляции. Как и я сам. И голос Иры, подсказавший мне, где я спрятал подсказку. Если спрятал.
        Такое невозможно проверить. Находишь в неожиданном месте неожиданную вещь и не можешь вспомнить, сам ли положил её туда, хотя и уверен, что не клал. Человек часто вспоминает то, чего никогда не переживал, но знал по рассказам очевидцев. И часто забывает то, чему был свидетелем.
        - Ты идёшь или передумал? - нетерпеливо спросила Ира из прихожей.
        У Лёвы, похоже, ничего не менялось в жизнях. Он был таким, каким я его помнил: немного обросшим, немного небритым, насколько это позволяли приличия и преподавательский статус - философ, дескать, может и даже должен выделяться некоторой отстранённостью, выбрать имидж, не нарушающий (во всяком случае, явно) порядков советского общежития, но показывающий, что это личность немного не от мира сего.
        - Хорошо, что вы пришли. У меня новость, - объявил он, когда мы сели на свои обычные места (я не ошибся - уселся на табурет возле стены, и Лёва не окинул меня удивлённым взглядом).
        Я не удержался и сказал:
        - Горбачёва избрали, наконец?
        - Откуда ты знаешь? - с подозрением поинтересовался Лёва.
        - Дедукция, - пробормотал я. - Ты говорил, что его вот-вот выберут.
        - Действительно, - погрустнел Лёва. - В общем, мне звонил Ариф… ты его не знаешь… из «Бакрабочего», он отправил в набор экстренное сообщение о пленуме, так что утром это будет в газете. И по телевизору утром скажут. Молодой, энергичный… Я так и знал, что его выберут. Это здорово!
        В прежней жизни, о которой Лёва не помнил, ему пришлось уйти с кафедры, поскольку ортодоксальный курс диамата не вписывался в новые, никому, впрочем, не понятные планы. В девяносто первом, через год после нашего с Ирой и Женечкой отъезда в Израиль, Лёва перебрался в Штаты - политический беженец, надо же… Обосновавшись в Нью-Йорке, он объявил себя профессором психологии и начал раздавать советы (платные, естественно) неудачникам в семейной жизни. В той самой, которую сам так и не сумел создать. Не следовало бы Лёве радоваться приходу к власти «молодого и энергичного». Впрочем, здесь и сейчас жизнь могла пойти по иной колее, и я был бы последним, кто решился предсказать Лёве его судьбу.
        - Ну и хорошо, - сказал я рассеянно. - Я не о том хотел с тобой поговорить.
        - Да? - ещё больше погрустнел Лёва. Он-то собирался говорить только о Горбачёве, о предполагаемом будущем великой советской державы и собственном месте в этом счастливом (теперь!) будущем. - А что? Случилось что-нибудь?
        - Представь, что у тебя есть возможность управлять мирозданием. Изменять его одним лишь своим решением.
        - Вообразить себя Богом? - Лёва не понимал, к чему я клоню, и решил, что вопрос схоластический, мне просто нечем было занять ум в выходные, вот я и ударился в философию, более того - в теизм. - Пустое дело. Я не могу вообразить себя Богом, во-первых, потому что я в него не верю, а во-вторых, если бы и верил, то не мог бы думать так, как он, поскольку у нас с ним принципиально разные подходы к реальности.
        - Почему? - спросил я.
        - Бог бесконечен и всеведущ, - объяснил Лёва. - А мой мозг конечен и потому всеведущим быть не может. Пытаясь вообразить себя Богом, я в бесконечное число раз преуменьшаю его возможности и в бесконечное число раз преувеличиваю свои. Обе операции бессмысленны, а с точки зрения логики…
        - Хорошо, - поспешно согласился я. Пока Лёва произносил тираду, я понял, наконец, чего на самом деле от него хотел, за чем пришёл, и какой вопрос следует задать.
        - Если бы тебе пришлось решать… - заговорил я медленно, подбирая слова, чтобы не возникло недопонимания. - На одной чаше весов жизни и судьбы людей… ста, тысячи, может, миллионов. А на другой чаше твоя жизнь и жизнь самого близкого тебе человека…
        Прокол. Я знал, что у Лёвы нет человека, настолько ему близкого, что могла бы возникнуть дилемма выбора. То есть, такого человека не было у него в прежней жизни, а здесь… сейчас… Я бросил взгляд на Иру. Она сидела, откинувшись на спинку стула, сложив на груди руки и закрыв глаза.
        Лёва поднял брови. Проблема, как он, видимо, считал, гроша ломаного не стоила.
        - При этом, - добавил я, - ты не знаешь, какое действие должен совершить, приняв то или иное решение. Ну, скажем… Судьба мира зависит от того, что ты выберешь - перейти улицу на красный свет или дождаться зелёного. Но ты не знаешь, какой твой поступок какому твоему же выбору соответствует. Ты даже не знаешь, что судьба мира зависит от того, перейдёшь ли ты улицу на красный свет.
        - Глупость какая, - пробормотал Лёва и поднял на меня взгляд, в котором я, к своему недоумению, увидел неприкрытую ненависть: прямо так и увидел, совершенно не ожидая - ошибиться было так же трудно, как не отличить красный цвет светофора от зелёного.
        - Чушь! Это выбор обезьяны. Бросай монетку. Почему ты спрашиваешь меня об этом?
        - Ты писал диссертацию о философских принципах квантовой физики.
        - Как давно это было… - произнёс Лёва с неожиданной грустью.
        Он действительно сожалел о времени, когда занимался поисками философской системы в квантовых уравнениях, а не преподавал основы марксистской диалектики?
        - Миша, - сказал Лёва, глядя не на меня, а на Иру со странным выражением, которое я не сразу понял, а, поняв, не сумел сдержать шумного вздоха. Вот оно что…
        То есть… Между ними что-то было? Или не было и быть не могло? Почему Ира не смотрела на меня? Впрочем, и на Лёву тоже. Она сидела, закрыв глаза, а сложенные на груди руки говорили, что она мысленно отгородилась от всего мира. Но это была прежняя Ира, моя жена, помнившая себя во всех эмуляциях и в первой жизни. Да, но вспомнившая сейчас, а ещё на прошлой неделе это могла быть и, наверно, была совсем другая женщина, и какие у нас с ней были отношения… что я знал об этом?
        В плохих романах автор написал бы: «земля разверзлась под его ногами, и в душе наступил ад». Наверно, у них не было иных слов, чтобы описать это душевное состояние, но иных слов не было сейчас и у меня.
        Что, собственно, произошло? Один взгляд Лёвы, напряжённое ожидание Иры, и что я, чёрт меня дери, позволил себе вообразить?
        - …и не хотят понять! - говорил, между тем, Лёва, обращаясь по-прежнему к Ире, безучастно то ли слушавшей, то ли нет. То ли слушавшей, но не слышавшей. - Материальное и духовное не нужно разделять, основной вопрос философии не имеет смысла, мы с тобой это обсуждали, забыл?
        - Что-то помнится… - пробормотал я.
        - Что-то! - воскликнул Лёва, посмотрев, наконец, в мою сторону, и я не понял его взгляда. Смотрел он с сожалением и обидой, но я мог ошибаться и превратно сейчас понять даже утверждение, что солнце восходит на востоке. - Ты со мной согласился! Материальное и идеальное играют одинаково важную роль, нет первичного и вторичного, материи без идей не существует, а идеи материальны по своей сути.
        - Ну и что? - вяло спросил я.
        - Как же! Ты говоришь - выбор. Это главная проблема. Или-или. Ты говоришь - весь мир или мои близкие! Это не выбор, мы говорили!
        Я не помнил такого разговора, но начал понимать, куда клонит Лёва.
        - Не существует такого выбора! - всё больше распалялся он. Лёва говорил о личном, наболевшем, облекал в слова идеи, не дававшие ему покоя. Я не знал, как они были связаны с Ирой, но определённо были. Он сейчас не о философской проблеме рассуждал, точнее, кричал, а о глубоко личной. Надеялся, что я пойму? - Нет выбора между вселенной и человеком, это чушь! Каждый выбор разделяется на более простые состояния, как в счётно-вычислительной машине. Сложные процессы вычислений состоят из самых простых - из выбора между нулём и единицей по заданной программе. Других вариантов нет. Реальные альтернативы в жизни тоже состоят из множества простых. Мы их разделяем в своём подсознательном, пока не доходим до простейшего выбора: ноль или единица. Да или нет. Если тебе кажется, что ты выбираешь из десятка или сотен возможностей, это чушь - ты подсознательно упрощаешь и, в конце концов, остаёшься с двумя простейшими желаниями, которые сродни инстинктам.
        - Ты хочешь сказать, что выбираем не мы, а наши инстинкты?
        - Инстинкты - тоже слишком сложно организованное поведение, надо опуститься ещё ниже.
        - Да куда ниже?
        - Ты что, - с подозрением спросил Лёва, - забыл, о чём мы говорили?
        Я посмотрел на Иру, она могла бы мне помочь, сказать, напомнить то, чего я вспомнить не мог. Ира молчала, веки её подрагивали, она рассматривала что-то внутри себя.
        Я неопределённо покачал головой: то ли да, забыл, то ли нет, помнил.
        - На самом деле, - закончил Лёва свою мысль, которую я уже знал, но хотел услышать, - судьбы мира, стран, народов, людей, твоя судьба, моя, судьба… - он помедлил, прежде чем продолжить, - судьба Иры… всё зависит от простого выбора, который ты или кто-то другой производит, не думая, как ЭВМ, переключая контакты с единицы на ноль или наоборот.
        - Эффект бабочки, - сказал я.
        - Какой бабочки? - не понял Лёва. Он не знал о теории хаоса, не читал работ Лоренца, Мандельброта, Либчейбра, которые в этой эмуляции могли не появиться.
        Не нужно было мне выбирать, что делать. Всё решено за меня. Я был конечным автоматом, гораздо более простым, чем руководившая моими поступками Точка Омега, но гораздо более сложным, чем система выбора, с помощью которой, используя меня, Точка Омега определяла судьбу Вселенной.
        - Спасибо, - сказал я.
        - Какой бабочки? - повторил Лёва, не услышав благодарности. Есть у человека такая способность: не слышать слова, которые он не может или не хочет понять.
        - От того, что бабочка в Австралии взмахнёт крылом, может случиться ураган в Канзасе, - пояснил я. - Природа - очень тонко организованная система, и случается, что совершенно ничтожные события меняют судьбу мира.
        - Бывает, - согласился Лёва. - Выстрел Гаврилы Принципа, например. Чепуховое событие, но стало поводом к мировой войне. Правда, только поводом, причины лежали гораздо глубже и были очень серьёзными.
        Лёва, наверно, решил, что читает студентам лекцию о диалектической неизбежности исторических событий.
        - Спасибо, - повторил я, и на этот раз Лёва услышал.
        - За что? - удивился он.
        - Так… - сказал я неопределённо. - Пожалуй, нам пора. Поздно уже. У тебя, наверно, с утра лекция.
        - О чём ты? У меня не бывает лекций с утра, а завтра вообще воскресенье.
        - Неважно, - пробормотал я и протянул руку, чтобы тронуть Иру за плечо. Что-то происходило сейчас между нами - между мной и Ирой, между Ирой и Лёвой, между Лёвой и мной. На уровне инстинктов или ещё глубже каждый из нас сейчас что-то выбирал… кого-то… почему-то…
        Ира поправила причёску и молча пошла в прихожую, не глядя ни на меня, ни на Лёву. Я шёл следом, а Лёва за мной, и я спиной чувствовал, как он пытался понять, что произошло только что, почему ничего не значивший для него разговор был для меня так важен и почему так неожиданно закончился.
        Я подал Ире куртку, и мы вышли в ночь, как два дня назад в другом мире. Как тогда, я обнял Иру за плечи, но она совсем не так, как тогда, выскользнула, остановилась под фонарём, повернулась ко мне, и я увидел её заплаканные глаза.
        - Я не хочу здесь жить! - сказала она.
        Я попытался её обнять, и она отстранилась.
        - Мне, - сказала она, глядя в сторону, - плевать на все вселенные и эмуляции. Я всё равно не понимаю, что это такое. Но я не могу жить, когда помню…
        Она замолчала и долго переминалась с ноги на ногу, прижав ладони к щекам. Я понимал, что не должен мешать. Но и ждать было невыносимо. По улице медленно проехала машина - японка-«даяцу», в полумраке цвет её казался зелёным, но на самом деле мог быть серым, синим и даже коричневым. Я видел эту машину прежде… конечно, видел… и водителя этого, мужчину средних лет в большой фуражке-аэродроме.
        Где я мог… Нигде. Не было в Баку восемьдесят шестого года японских автомобилей, а эту модель «даяцу» стали выпускать… когда же…
        Конечно, машина была другой. Скорее всего, «волга». В темноте все кошки серы. Я обернулся, чтобы разглядеть, ещё слышен был тихий рокот двигателя - в ночном безмолвии звуки висели, как единственные знаки реальности, - но машина скрылась за углом, повернув в сторону хлебозавода.
        - Это было в прошлом году, - сказала Ира, и слова пунктиром пронзили ровный звук затихавшего мотора.
        - Что? - не понял я. В ту же секунду понял, но слово было сказано.
        Ира тоже смотрела вслед машине, а может, в ту точку пространства, куда только что смотрел я. Хотела увидеть то, что я видел? «Почему ты выбрала меня?» - спросил я её как-то, вскоре после свадьбы, в прошлой жизни. Мы лежали в постели, прижавшись друг к другу, настал момент истины, хотелось всё знать, даже то, что знать было невозможно. «Потому что мы с тобой смотрим в одном направлении», - ответила она, не задумавшись ни на секунду, и я поразился точности её ответа. Потом много лет - до самой моей смерти - мы смотрели в одном направлении, в одном направлении думали…
        - Я должна тебе сказать…
        Голос сухой, как пересыпающийся на пляже горячий песок.
        Ира заговорила быстро, бессвязно, без выражения, будто робот, в программе которого записаны без толку и смысла слова, слова, слова…
        - Год назад я ходила к Шихлинскому… да, который… и он сказал окончательно: детей не будет… не хотела тебе… ничего не могла… видеть, слышать… сказала потом… через неделю, кажется… когда всё… не успокоилось, а случилось… тогда поехала не домой, а к Лёве… не знаю почему… думала, наверно, он твой друг, пусть сначала ему, потом легче будет сказать тебе… а может, скажет он… глупо, да… не соображала… он был дома, я не звонила… удивился… я даже не помню, что сказала… сказала ли вообще… а может, когда он увидел меня одну, без тебя… мы всегда были вдвоём… или ты один… а тут… я не знаю, как… по-моему… не помню… мы вообще не разговаривали… а потом… нет, даже потом… я боялась сказать, он тоже… раз уж так получилось… долго бродила по улицам, думала, что одна… а оказалось, мы вдвоём с ним бродили, даже не видели друг друга… как-то так… проводил до дома… и я, ты помнишь, нет, не помнишь, конечно… я сказала, что болит голова, а ты весь вечер что-то писал…
        Ира всхлипнула и тихо заплакала, будто ребёнок, сломавший любимую мамину вазу.
        - А потом? - спросил я, подождав, пока она успокоится. - Вы больше не…
        - Да, - сказала Ира, переместив меня в другой мир, где я ни за что не хотел бы оказаться и где никогда не был в прошлой жизни. Не могло такого быть. Я знал Иру. Свою. Ту. Не эту. Но ведь это - она. Моя. Та самая. Только память ещё…
        - Несколько раз, - сказала она. - Как наваждение. Я не хотела, но почему-то приходила… он даже не звал меня… сама… не знаю, что это… с тобой ходила редко, ты помнишь… извини, не помнишь, конечно… ты чаще ходил к нему один… я днём, когда у него не было лекций… ты вечером…
        Вот почему Лёва смотрел на меня таким отчаянным взглядом.
        - Я не хочу здесь быть! - Ира прошептала эти слова, но они прозвучали так громко, будто она их выкрикнула во весь голос. Мне показалось, что от её крика звёзды вздрогнули, и какая-то из них упала, сверкнув над крышами. - Я не хочу себя такую! Возьми меня отсюда!
        У меня зуб на зуб не попадал, а потом я начал дрожать всем телом, будто на улице стоял адский холод. Мне не хотелось жить - не здесь, а вообще. Я не хотел, чтобы существовал мир, где моя Ира… В сознании промелькнула и спряталась мысль, что сейчас, возможно, решается не только моя судьба, мысль была фразой из графоманского романа, к реальности она не могла иметь никакого отношения. В реальности была только Ира, стоявшая передо мной со стиснутыми ладонями. В реальности были только её взгляд и её память, принадлежавшая не ей, но и ей тоже. В реальности был мой друг, меня предавший, моя работа, которая не имела - я это знал - никакого смысла. В реальности были небо и звёзды над головой, смотревшие на меня с насмешкой. Я видел, как они издевательски усмехались, и слышал слова, звучавшие, конечно, в моём мозгу и нигде больше, но от этого не становившиеся менее значимыми: «Бабочка взмахнёт крылышком, и Вселенная, вздрогнув, закончит, наконец, цикл эволюции».

«Я не хочу здесь быть!»
        Значит - нигде. Потому что во множестве эмуляций есть такие, где случилось худшее, чего я представить не мог. И такие, где худшее ещё не случилось, и нам с Ирой пришлось бы пережить беды не в навязанной памяти, а в реальности. И ещё есть эмуляции, где всё с нами хорошо, но количество несчастий в мире зашкаливает за верхние пределы человеческих возможностей. И великое множество эмуляций, где всё замечательно и с нами, и с миром, золотой век, но как их найти среди бесчисленного количества миров, если по законам вероятности оказаться в худшем мире куда легче, чем в лучшем?

«Я не хочу здесь быть!»
        Ира прижалась ко мне всем телом, её тоже бил озноб, в этом мире было холодно, как не бывает в лютую антарктическую зиму.
        Я должен был взмахнуть крыльями и вызвать ураган. Ураган пронесётся по всем эмуляциям, и они обрушатся, как обрушивается непрочное строение. Вселенский квантовый компьютер завершит, наконец, своё вычисление, и Вселенная схлопнется, мир провалится в точку, в сингулярность, и всё начнётся сначала, и когда-нибудь через миллиарды лет кто-то, похожий на меня, и кто-то, похожий на Иру, родится на планете, похожей на Землю, в стране, похожей на Советский Союз… Это будем не мы, потому что ничто не повторяется, хотя должно повториться в программах конечных автоматов.
        Взмахнуть крыльями… Что-то я должен был сделать. Сейчас, пока во льду не застыли мысли.
        Разве от мыслей зависит выбор? Любое решение принимается там, где нет сознания, а только инстинкты и квантовые законы, позволяющие миру существовать в почти бесконечном числе разных вариантов?
        Бабочка взмахивает крылышками, и наступает утро, встаёт солнце…

…мы смотрим друг на друга, и нет больше ничего…

…мимо проезжает машина… «даяцу»… разве их уже выпускают? Где-то я видел этот автомобиль… не вспомнить…
        Машина медленно сворачивает к хлебозаводу…
        Дежа вю.
        Я перепугался - как никогда в жизни. Это был ужас, который плохие романисты называют смертельным. Ужас перед небытием, потому что, если исчезнут эмуляции, исчезнет всё. Вселенная перестанет быть. Сожмётся в кокон. В точку. В сингулярность.
        И произойдёт новый Большой взрыв.
        Сейчас.
        Я прижал к себе Иру, я целовал её заплаканные глаза, я целовал её ледяные губы, я гладил её растрепавшиеся волосы, я принял в себя все её памяти, смешал со своими, и в том, что получилось, попытался разглядеть мир, где нам было хорошо. Лучший из миров.

«Я люблю тебя».
        Это сказал я? Ира? Мы вместе?
        Слова не прозвучали, они были всегда.
        - Что? - переспросил я, не расслышав последних слов Яшара. Что-то промелькнуло в памяти, будто бабочка взмахнула крылом…
        - Я говорю: надо пересчитать спектры «Ариэля» для стандартного диапазона, иначе нельзя сравнивать интенсивности.
        - Конечно, - я пожал плечами. - Только и без пересчёта видно, что точки лягут ниже кривой. Нет там скрытой массы.
        - Может, и нет, - задумчиво произнёс Яшар. - В этом конкретном скоплении. Но в восьми других есть, и небольшая корреляция реально существует.
        - Существует, - согласился я. - Чем больше число галактик в скоплении, тем больше расхождение в величине масс.
        - И если продолжить кривую… - Яшар не стал заканчивать предложение.
        - Тогда в масштабе Вселенной величина невидимой массы достигнет примерно двадцати процентов.
        - Маломассивные звёзды, скорее всего, - заключил Яшар. - Или нейтронные, но менее вероятно. Пожалуй, это можно опубликовать в «Астрономическом циркуляре». На большую статью не тянет, слишком мало точек, и вывод плохо аргументирован.
        - Сейчас напишу страничку, - согласился я.
        Не успел. За машинку сел Абдул перепечатывать квартальный отчёт. Писать от руки не хотелось, всё равно потом печатать и править. Я сел за свой стол, положил перед собой графики и не то чтобы задумался… Странное возникло ощущение - будто я здесь и не здесь. Закрыл глаза, и показалось… Пожалуй, я слишком мнителен - просто круги на оранжевом фоне, но в кругах почему-то…
        Женщина? Лицо… Руки… Незнакомая. Видел, наверно, в каком-нибудь журнале. В
«Огоньке», может быть? Пришло на память имя: Лиля. Я не знал женщины с таким именем.
        Стук клавиш стих, Абдул вынул из каретки отпечатанный лист и кивнул мне: иди, мол, машинка свободна.
        На столе шефа зазвонил телефон.
        - Тебя, - сказал Яшар, подняв трубку. - Жена.
        - Миша, - Ира говорила тихо, и я плотнее прижал трубку к уху, - у нас собрание переводчиков, я задержусь. Ты заскочишь за хлебом по дороге домой?
        - Конечно, - сказал я. - Круглый брать или кирпич?
        - Какой захочешь. Лишь бы свежий.
        - Ирочка, - я так и не понял, почему задаю этот вопрос, - ты не знаешь, кто такая Лиля? Вспомнилось имя, вроде знакомое…
        - Нет у нас таких знакомых, - уверенно сказала Ира. - А почему ты спрашиваешь?
        - Не знаю. Мелькнуло в памяти. За хлебом зайду, конечно. И ещё Женечку нужно на кружок.
        - Она с Наргиз и её мамой пойдёт, они уже договорились.
        - Замечательно, - пробормотал я и положил трубку.
        Заметку в «Циркуляр» я сочинил быстро. Правда, над заключительным абзацем просидел до пяти. Ограничиться фактом обнаружения невидимой массы в восьми скоплениях галактик? Или дать кривую корреляции? Упомянуть, что пятая часть массы Вселенной может быть не видна? Шеф прав: слишком мало точек и слишком велики ошибки измерений.
        Лиля. Откуда мне знакомо это имя?
        Поговорю с Лёвой. Конечно, он приплетёт инкарнации, его любимая тема. Пунктик у человека: преподаёт марксистскую диалектику, а увлекается индуизмом, и ведь получается у него совмещать несовместимое. Он и Юнга в прошлом году откопал, издание двадцать шестого года. «Лиля? - скажет Лёва. - Это у тебя из подсознательного. Может, твоя жена в прежней жизни?» А я отвечу: «Ты же говорил, что в прежней я был адмиралом Нельсоном, и жену мою звали Эммой. Может, Лиля - из будущей инкарнации?»
        И оба мы посмеёмся, потому что, если о прошлых жизнях индуисты что-то знают, то о будущих не знает никто.
        Я сложил бумаги в портфель, защёлкнул замочек, надел плащ и пошёл к выходу. Уходил последним, в коридоре было тихо, сумрачно, и на лестнице, когда я спускался, промелькнула тень. Как призрак. Отсвет чего-то.
        На автобусной остановке было много народа, и я пошёл к метро. От конечной станции до дома долго идти пешком, но всё равно приду раньше Иры. Нарежу хлеб, поставлю на плиту ужин.
        Вспомнил, как мы познакомились: я бежал за автобусом, Ира вышла на проезжую часть…
        Странная вещь - память. Вспоминаются иногда события такие далёкие во времени… будто инкарнации. Как-то я читал фантастический рассказ о человеке, помнившем своё будущее. Помнил ли он собственную смерть?
        Какие нелепые мысли лезут в голову после рабочего дня.
        В метро тоже была толкотня. Я стоял, прижавшись лбом к стеклу дверей, поезд с рёвом нёсся в темноте тоннеля, и редкие фонари прорезали мрак яркими болидами. В каждом мне почему-то виделись лица людей, которых я не помнил, но откуда-то знал. Лиля… Вова… Типлер… Кто такой Типлер?
        Поезд вынырнул в слепящий неоновым светом зал станции «Нариманов», и во вспышке я увидел почему-то человека, лежавшего на высокой кровати, покрытого по шею простынёй и смотревшего мне в глаза взглядом, говорившим так много, что понять было невозможно. Видение исчезло, и, прижав к боку портфель, я потопал в толпе пассажиров к выходу из метро.
        На площади перед кинотеатром громко работало радио, передавали что-то о пленуме, называли фамилию Горбачёва. Я спешил домой, чтобы разогреть ужин к приходу Иры. Потом вернётся с занятий Женечка, и мы сядем смотреть телевизор. Не пленум, конечно. По второй московской программе покажут старый хороший фильм «Три плюс два».
        Типлер… Лиля… Вот ещё слово вынырнуло: «эмуляция». Наверно, подсознательно сложил эволюцию с симуляцией.
        Может, всё-таки сделать большую статью о невидимой массе? Рецензент в
«Астрономическом журнале», конечно, зарубит, слишком ненадёжная аргументация, я и сам знал. Но ведь… делай что должно, и будь что будет.
        Кто я такой, чтобы рассуждать о судьбе Вселенной? Тварь дрожащая или право имею?
        От этой мысли мне стало весело. Надо будет спросить у Иры, что может означать странное слово «эмуляция». Она переводчик, это слово могло ей встречаться.
        А о Лиле спрашивать не стану.