Сохранить .
Клоны Павел Амнуэль
        # Группа российских астрофизиков, работающая на Гавайях, делает поразительное открытие: обнаруженная ими оптическая вспышка оказывается телевизионной передачей с земного звездолета, терпящего бедствие на расстоянии сотен световых лет от родной планеты. Как такое возможно - ведь сигнал сотни лет мчался к Земле! Столетия назад на Земле царило варварское средневековье, и, конечно, не существовало кораблей, способных летать к звездам.
        Павел Амнуэль
        Клоны
«То - ностальгия по Большому взрыву,
        В котором родились мы все».
        Р. Джефферс, «Большой взрыв», перевод А. Головко

«Что важнее: знать, где мы живем - или как должно жить?»
        В.Ф. Шварцман, из дневника
        - Нужно подняться к телескопам? - с беспокойством спросила Лайма. - Видите ли, я не…
        - Вы плохо переносите высоту, - перебил девушку Леонид.
        - Высоту я переношу нормально. - Лайма не любила, когда ее перебивали, и русский ей не понравился - бесцеремонный и какой-то не свой, так она обозначала людей, при знакомстве не смотревших в глаза или говоривших не то, что думали. - Видите ли, я не люблю телескопы.
        Странная девушка. Что значит: «не люблю телескопы»? Монтировку? Купол? Зеркало? Почему тогда работает в обсерватории Кека? С ее профессией могла бы устроиться в Гонолулу, в университете такое смешение языков, что хорошему переводчику, каким была, судя по отзывам, мисс Тинсли, работа нашлась бы непременно. В Гонолулу прекрасный климат, пляжи, не говоря о массе нужных и интересных знакомств. Тем не менее, мисс Тинсли предпочла гору, заштатный городок Ваймеа и, что бы она ни говорила, - эти телескопы, без которых на Мауна Кеа не было бы ни одной живой души, даже горные козлы сюда не поднимались. Леонид не был уверен, что на склоне вулкана есть какая-то живность, кроме больших птиц, изредка круживших над обсерваторией и улетавших в облачную даль. Облака висели над океаном так прочно, будто были приклеены к нижней кромке неба. Ни одно облако, однако, не всплывало над горизонтом так высоко, чтобы помешать наблюдениям, - эту замечательную особенность Мауна Кеа отметили еще первые путешественники, поднявшиеся лет двести назад на вершину древнего вулкана.
        - Нет, - сказал Леонид, - подниматься не надо. Наша комната в Верхнем доме. Если не возражаете, я заеду за вами в половине четвертого. Буду вас ждать в…
        Он замолчал, потому что Лайма его не слушала - кивнув в знак согласия, она вернулась к работе.
        - Да, мы договорились, - сказала она рассеянно, продолжая что-то писать на языке, который был Леониду не знаком, - испанский, кажется. Или французский? Сколько языков знает эта девушка? Говорили - шесть.
        - Я буду в половине четвертого, - повторил он.

* * *
        О просьбе русского астрофизика Лайма вспомнила, когда подошло время ланча. Обедала она обычно в кафе Альваро на улице Шеннона. Смешно, конечно, называть улицей четыре двухэтажных дома, два из которых арендовали японцы из обсерватории Субару, один - европейцы, менявшиеся так часто, что Лайма не успевала запоминать лица, не говоря о фамилиях, а последний дом пустовал; говорили, что там разместятся австралийцы, когда заработает новый радиотелескоп на плато в трех милях от Большой антенны.
        - Как обычно? - спросил Альваро, ласково кивнув Лайме и решая, произносить ли свой обычный комплимент. Да или нет - хозяин кафе определял по одному ему понятным приметам: сдвинутым бровям, взгляду, который Лайма бросала на стоявшие над стойкой статуэтки фантастических животных, вылепленных самим Альваро из вулканической глины, собранной в кратере неподалеку от телескопов, к которым Лайма поднималась всего один раз, в первую неделю после приезда. Работать в обсерватории Кека и не подняться на купол, не потрогать белый слепящий металл, не посмотреть в окуляр или как там специалисты называют штуку, в которую можно заглянуть и увидеть край Вселенной? На высоте десяти тысяч футов Лайме стало плохо, сердце стучало, как кроличий хвостик, воздуха не хватало, в себя она пришла в Нижнем доме. Телескопы Лайму не интересовали, а замечательные цветные фотографии галактик и туманностей, висевшие везде, где только было возможно налепить на стену постер, не приводили ее в экстаз, как всех, кто здесь работал, и туристов, мечтавших, по их словам, работать именно здесь, где самое чистое на планете небо и, наверно,
души тоже чистые, ибо невозможно жить в таком месте и испытывать низменные страсти и неприглядные желания.
        Относительно страстей и желаний Лайма могла бы рассказать много, но не стала бы этого делать - ни раньше, ни теперь, когда Тома не стало, и жизнь… нет, не потеряла смысл, это было бы слишком банально, поскольку смысла в своей жизни Лайма и раньше не видела, она не понимала, что означали эти слова, и почему другие тратили столько времени, чтобы в несуществующем смысле разобраться.
        - Как обычно, - кивнула Лайма и села за столик спиной к двери. С Томом они садились у окна, чтобы видеть проходивших по улице. Том любил комментировать, замечания его были меткими и смешными, но не обидными, а многое в человеке объяснявшими.
        Альваро поставил перед Лаймой тарелку с овощным супом, салат из авокадо и ананасовый сок, обычную ее еду в последние недели, будто она дала зарок после смерти Тома есть только то, что они заказывали в воскресенье, шестнадцатого июля…
        Не нужно об этом.
        - Приятного аппетита, мисс Тинсли. - Альваро попытался заглянуть ей в глаза, чтобы понять, в каком она сегодня настроении, подавать на десерт черный кофе без сахара или капуччино с круасаном.
        - Спасибо. - Лайма не подняла взгляда, и Альваро удалился, качая головой. Он не мог смириться с тем, что такая девушка ведет себя, будто монахиня, ненадолго покинувшая монастырь, расположившийся на южном склоне Муана Кеа.
        Русского астрофизика Лайма видела пару раз в библиотеке. Когда сегодня он подошел и попросил разрешения задать вопрос, говорить с ним Лайма не хотела, но вспомнила, что русский приехал работать на телескопе Кека, и, значит, на какое-то время они стали сотрудниками обсерватории, девизом которой было: «Мы помогаем друг другу во всем, мы делаем общее дело, откуда бы мы ни приехали на этот остров». Русской группе нужно помочь с переводом, она готова, это ее работа. Однако, получив принципиальное согласие, русский… Лайма вспомнила, он назвал себя Леонидом, не русское имя, греческое, но он точно не грек, другой тип лица… получив согласие, Леонид повел себя странно, сказав сначала, что перевод им нужен не совсем обычный или, точнее, совсем не обычный, она, мол, все поймет на месте, а во-вторых, попросил никому не говорить о просьбе, не потому, что это секрет, какие секреты у коллег, а просто… она сама поймет… Тогда Лайма и спросила, придется ли подниматься к телескопам - на это она не согласилась бы, даже помня о корпоративной солидарности.
        Кажется, сегодня и Альваро был не в духе - фирменный суп показался Лайме пересоленным, а может, она сама добавила соли и забыла? Когда-то Лайма любила все острое и перченое, солила все подряд, любая еда казалась ей пресной. Это прошло. Том отучил ее. Они так много времени проводили вместе, что привычки становились общими - от чего-то отказывался Том, от чего-то Лайма. Специально они к этому не стремились, но так получалось. Она перестала слушать «Скорпионов», любимую группу, и ей в голову не пришло, что виноват Том, к «Скорпионам» равнодушный и предпочитавший «Тринков», к которым и Лайма неожиданно пристрастилась, слушала эту группу, работая - она учила японский, новый для нее язык, и каждый иероглиф ассоциировался с определенной нотой из песни. Странный - так говорил Том - метод запоминания, но у каждого свои способы, верно?
        Лайма придвинула чашку кофе и долго смотрела на почти черную поверхность, скрывавшую все, что она хотела увидеть, вспомнить, понять. Кофе остыл, и Лайма выпила его, морщась, - Альваро из-за стойки смотрел на нее с укоризной, она ответила слабой улыбкой и, попрощавшись взглядом, вышла из кафе. Половина четвертого. У поворота к Т-образному Нижнему дому, дирекции Кека, стоял синий
«форд-транзит», арендованный русской группой. Леонид сидел за рулем. Лайма постучала в окно, и Леонид опустил стекло.
        - Я думал… - начал он, но у Лаймы не было настроения разговаривать. Она опустилась на заднее сиденье, дав понять, что настроена работать, а не вести пустые разговоры.
        Леонид понял и молчал всю дорогу от Ваймеа до Верхнего дома. Воздух на высоте семи тысяч футов был холодным, будто зимой, Лайма продрогла и сцепила зубы, чтобы не дрожать.
        Она поднялась за Леонидом на второй этаж и прошла по внешнему балкону в комнату, где светились экраны компьютеров, тихо жужжали кондиционеры и было очень тепло.
        Навстречу поднялся пожилой мужчина, которого Лайма не встречала в Ваймеа - похоже, он все время проводил в Верхнем доме или на телескопах. Седая шевелюра, казалось, развевалась в воздухе, но, скорее, была нечесаная, и Лайме захотелось достать из сумочки расческу, хотя, конечно, причесывать чужого человека, еще даже не представившегося, было бы странно.
        - Бредихин. - Руководитель группы российских астрофизиков наклонил голову, отчего волосы упали ему на глаза, и голова стала похожа на горную вершину, с которой спускались струи ледника.
        - Бредьихин… - повторила Лайма. - Это имя?
        Русский раскатисто рассмеялся, откинул волосы легким движением, и Лайма подумала с удивлением, что он не пожилой, как ей показалось, лет ему не больше пятидесяти.
        - Это фамилия, - объяснил Бредихин. - Зовут меня Евгений. А это, - он сделал широкий жест, - наши сотрудники: Виктор Кукаркин, замечательный программист и приборист, и Маргарита Масевич, прекрасный оптик. С Леонидом Зельмановым, великолепным теоретиком, вы знакомы.

«Вы, конечно, тоже замечательный, прекрасный и великолепный», - хотела съязвить Лайма, но промолчала. Познакомились, и ладно. Ей не хотелось оставаться здесь больше, чем на время, необходимое для решения проблемы, ради которой ее сюда привезли. Нужно что-то перевести?
        Спросила она вслух или только подумала? Бредихин взял Лайму под руку, подвел к одному из столов, усадил в кресло и сел рядом на пластиковый стул:
        - У нас есть видеозапись, но нет звука. Человек что-то говорит, и мы не можем понять - что именно. Возможно, по-английски. Мы не настолько владеем языком, чтобы читать по губам.
        Вот оно что. Лайма научилась читать по губам, когда ей пришлось расшифровывать старую пленку, фильм, найденный в архиве Борнхауза, известного в Гонолулу мецената и коллекционера. Собирал он все, что, по его мнению, могло представить историческую ценность - не для человечества, а исключительно для истории островов. Первые марки, выпущенные в 1874 году, картины местных художников, ни для одного музея не представлявшие интереса, фотографии американских фрегатов, стоявших у берегов Большого острова в годы Второй мировой войны… В общем, все, в том числе ленты, снятые местными любителями еще в те годы, когда кинематограф был великим немым. Лайма окончила университет и собирала материал для диссертации по языковым особенностям коренного населения Гавайев, когда ее пригласили в дом (скорее дворец) Борнхауза. Старик был плох и не вставал с постели, но ум имел ясный, а голос громкий, хотя и по-стариковски хриплый. «Вас рекомендовал декан Форман, - объявил Борнхауз. - Мне нужно озвучить ленту. Это государственный прием в доме губернатора, тысяча девятьсот тринадцатый год. Очень интересно, о чем они говорили,
но звук в те годы еще не записывали». «Я не умею читать по губам», - растерялась Лайма. «Ничего, - улыбнулся Борнхауз. - В отличие от меня, вы молоды. Для вас это прекрасная возможность научиться и хорошо заработать, что, как я думаю, немаловажно». Пожалуй. Она научилась - на это ушло восемь месяцев, но Лайма не жалела, было очень интересно не только учиться новому для нее умению, но и слушать рассказы Борнхауза о его долгой и чрезвычайно насыщенной жизни. Он сидел рядом в инвалидной коляске и говорил, говорил… пока не засыпал посреди фразы, а несколько минут спустя неожиданно просыпался и, что ее всегда удивляло, продолжал рассказ с того места, на котором его застал старческий сон.
        Так случилось, что умер Борнхауз в день, когда Лайма закончила работу, представила распечатку разговоров (совсем, по ее мнению, не интересных) и получила свои деньги
        - сумму, какую ей не приходилось прежде видеть ни в реальности, ни на чеке.
        - Вообще-то, - говорил тем временем Бредихин, - изображение не очень качественное, но лучшего получить, к сожалению, не удалось.
        - Это старый фильм? - спросила Лайма. Она подумала о Борнхаузе и о том, как неожиданно прошлое соединяется с настоящим.
        - Не думаю, - почему-то смутился Бредихин, и у Лаймы возникло безотчетное ощущение приближавшейся опасности. Вообще-то она могла отказаться - читать по губам она умела, но в ее служебные обязанности это не входило. Перевод астрономической литературы с любого и на любой из известных ей шести языков - пожалуйста, она обязана была предоставлять такие услуги любому сотруднику обсерватории Кека. Работой ее не заваливали, астрофизики, приезжавшие в Ваймеа, знали английский, и чтение профессиональных журналов не было для них проблемой. Переводить приходилось чаще всего с японского и - гораздо реже - с французского.
        - Мы понимаем, - сказал Бредихин, угадав, видимо, по недовольному выражению ее лица, о чем подумала Лайма, - наша просьба выходит за рамки ваших служебных обязанностей, но, видите ли, это… вы поймете… в общем, относится к астрофизике… некоторым образом.

«Похоже, он запутался», - подумала Лайма и не стала приходить на помощь. Она была обижена на Леонида, усевшегося во вращающееся кресло перед соседним компьютером и не смотревшего в ее сторону - мол, я свою задачу выполнил, договаривайтесь теперь с начальником.
        - Я могу посмотреть, конечно, - сказала Лайма и добавила: - Раз уж приехала.
        Намек был понят, и Бредихин заговорил о дополнительной оплате: «Назовите цену, это не проблема. При вашей квалификации работа не отнимет много времени, запись не длинная, минут пять, только качество не очень, и могут возникнуть затруднения»…
        - Покажите, - Лайма постаралась отрешиться от предчувствия и вообще от всего - ей трудно было в последние недели приводить себя в состояние, необходимое для работы. Ничего не видеть, только губы человека, только его мимику. Мимика помогала понять смысл произносимого и через смысл - находить точное слово. Бредихин что-то говорил, но звуки уже протекали мимо ее сознания, Лайма ощущала мешавшие ей взгляды и непроизвольно повела плечами, сбрасывая чужое внимание и влияние.
        Картинка, возникшая на экране монитора, выглядела черно-белым кадром из фантастического фильма: на темном фоне довольно быстро вращалась планета. Не Земля, больше похоже на Марс с полярными шапками. Деталей Лайма рассмотреть не успела - изображение сменилось, появилась комната, низкий потолок, вдоль голых стен странные темные полосы, будто гигантские водоросли, на заднем плане то ли открытая дверь, похожая на переходной отсек Международной космической станции, то ли - если представить, что смотришь вниз, - глубокий колодец, где ничего нельзя разглядеть.
        В поле зрения возник молодой мужчина в светлой рубашке с длинными рукавами и стоячим воротником, широкоскулый, темный, черноволосый, коротко стриженный…
        - Господи… - пробормотала Лайма.
        И стало темно.

* * *
        Она открыла глаза и увидела склонившегося над ней Леонида.
        - Вам, наверно, действительно противопоказана высота…
        - Том, - сказала Лайма.
        - Что?
        - Том, - повторила она. - Вы должны были меня предупредить. Почему вы сразу не сказали, что у вас есть запись Тома?
        - Простите? - Лайма узнала голос, Бредихин подошел, участливо посмотрел ей в глаза.
        - Запись Тома. Вы должны были сказать.
        - Том?

«Почему он переспрашивает? Он же все понимает, его взгляд говорит об этом».
        - Когда вы снимали? - спросила она. - Где? Странная комната.
        - Человек на экране… - понял, наконец, Бредихин. - Он похож на вашего знакомого?
        - Это Том, - твердо сказала Лайма. - Том Калоха. Нечестно с вашей стороны…
        - Мисс Тинсли, - в голосе русского появились металлические нотки, - вы, безусловно, ошибаетесь. Том Калоха, вы сказали? Я слышал об этой трагедии.
        Леонид что-то тихо сказал, и Бредихин кивнул:
        - Я понял. Сходство, конечно, да…
        - Покажите, - потребовала Лайма. - Где бы вы это ни снимали, вы хотели мне это показать. Я хочу видеть, что говорит Том.
        Леонид и Бредихин незаметно, как им, видимо, казалось, переглянулись.
        На экране опять появилась планета, похожая и не похожая на Марс, а потом странная комната, справа вплыл Том, и Лайма рассмотрела то, чего не поняла в первый раз: по-видимому, комната находилась в невесомости, и Тому приходилось обеими руками держаться за небольшие поручни, чтобы оставаться в вертикальном положении.
        Том много раз говорил, что в юные годы хотел стать астронавтом, но понимал, что это невозможно - у него не было образования, он не служил в авиации, с его профессией водителя в космосе делать было нечего. Может, это аттракцион? В Гонолулу много аттракционов. Но почему Том не рассказывал ей? И как запись оказалась у русских астрофизиков?
        Том посмотрел Лайме в глаза, отчего у нее перехватило дыхание, и сказал ясно и четко, будто говорил вслух, а не шевелил губами, рождая звуки лишь в памяти Лаймы, запомнившей на всю жизнь его гулкий, будто из колодца, и немного хрипловатый голос:
        - Мы понимаем, что помощи не дождемся. Кэп и Кабаяси, - Лайма увидела имена, но не была уверена, что поняла верно, - готовят корабль к консервации. Жизненное пространство схлопывается с расчетной скоростью, нам осталось…
        Том оглянулся, и у Лаймы выступили на глазах слезы - она узнала стрижку, Том любил подбритый затылок, так было принято стричь голову у коренных гавайцев. Несколько раз Лайма по просьбе Тома подбривала ему затылок, вот точно так…
        В темном круглом проеме возникло движение, и в комнату вплыл - как в репортажах с Международной космической станции - худой, будто шланг, афроамериканец, а может, коренной житель Африки, не написано же на нем, является ли он гражданином Соединенных Штатов. Странное телосложение для черного, Лайма встречала в жизни коренастых или высоких, но плотных - в общем, не таких.
        Вошедший (вплывший) повис в кадре головой вниз и что-то сказал, Лайма не смогла разобрать - не привыкла читать, если говоривший находился в такой неудобной позе. Том взял вошедшего за локоть, и оба объединенными усилиями устроились, наконец, перед камерой. Вошедший произнес (может, повторил уже сказанное?):
        - Вся документация по аварии… - он помедлил и продолжил: - по катастрофе, я не хочу использовать это слово, но так точнее… вся документация сконденсирована и… (Лайма не поняла слова). Сигнал передан, консервация завершена, мы прощаемся, энергии не хватит на еще один сеанс. Мы…
        Он обнял Тома за плечи.
        - Прощай, Минни, крошка моя, - сказал Том.
        Минни?
        - Почему Минни? - сказала Лайма.
        Изображение на экране мигнуло, подернулось рябью, затуманилось и застыло. Тома было не узнать - нечеткая фигура на переднем плане, а рядом другая, длинная и, похоже, безголовая.
        - Все, - сказал Бредихин и нажал несколько клавиш. На экране остались иконки Windows на фоне зеленого поля и мертво-голубого неба. - Вы сумели что-нибудь понять, мисс Тинсли?
        - Почему Минни? - повторила Лайма. - Кто это - Минни?
        - Простите? - не понял Бредихин. Леонид придвинул кресло и положил ладонь Лайме на руку, прикосновение было ей неприятно, она хотела сбросить чужую ладонь, но тело не повиновалось, только глаза и губы.
        - Минни. У Тома не было знакомой женщины с таким именем.
        - Вы сумели прочитать, что сказал этот человек?
        - Том?
        - Так его зовут? Он назвал себя?
        - Зачем ему себя называть? Это Том Калоха, он…
        Слезы подступили к горлу, и Лайма захлебнулась.
        - Простите…
        Сказала она это вслух? Подумала? Показала взглядом?
        - Простите, - повторила она. - Меня нужно было подготовить. Это… так неожиданно.
        - Подготовить, - повторил Бредихин. - Мы хотели… Собственно… - Пауза несколько секунд висела в воздухе, будто слова потеряли опору, но не могли растаять сразу. - Мисс Тинсли, вы хотите сказать, что знаете этого человека?
        Пальцы слушались плохо, но Лайма все же сумела достать из кармашка на кофточке плотный бумажный квадратик, фотографию Тома, сделанную год назад для пропуска на телескоп Кека, куда он возил оборудование.
        Бредихин и Леонид долго всматривались в изображение.
        - Очень похож, - сказал Бредихин. - Просто одно лицо. Если не знать наверняка, что…
        Он не договорил, и в воздухе опять повисло тяжелое, как металлический брус, молчание, падавшее, падавшее и не способное упасть, если его не подтолкнуть словом.
        Бредихин сказал так тихо, что ей опять пришлось читать по губам. По губам у русского получался ужасный акцент, и она с трудом разобрала:
        - То, что вы видели, мисс Тинсли, - покадровая компьютерная симуляция записи оптической вспышки, продолжавшейся семь секунд и зарегистрированной две недели назад нашей аппаратурой на телескопе Кек-1. По величине межзвездного поглощения мы оценили расстояние до объекта - от ста до двухсот парсек.
        Лайма поняла каждое слово, но не поняла ничего.
        - Сто парсек, - повторила она.
        Бредихин посмотрел на Леонида. Тот пожал плечами.
        - Этот человек не может быть Томом, Лайма. Он жил лет четыреста-восемьсот назад. Столько времени шел этот сигнал. Вы поняли, что он говорил, да?
        Лайма кивнула.

* * *
        Горячий кофе и рюмочка коньяка привели Лайму в состояние, которое она не могла бы определить. Голова была ясной, она прекрасно понимала, что происходит, окружавших ее людей будто рассматривала через лупу: видела бородавку на щеке Бредихина, шрамик над левой бровью у Леонида, почти незаметный, но придававший лицу выражение ненавязчивого удивления. У женщины глаза были разного оттенка, Лайма видела, как менялся цвет радужной оболочки, когда Рената хмурила брови или старалась улыбнуться. У четвертого русского, Виктора, на тыльной стороне ладони оказалась татуировка - изображение то ли якоря, то ли похожего предмета, назначение которого Лайма определить не смогла (и не пыталась).
        Воспринимая окружающее, Лайма странным образом оставалась глубоко внутри собственных переживаний и воспоминаний. На экране она видела не похожего на Тома мужчину, а именно Тома, только Тома, никем иным, как ее Томом, этот человек быть не мог. По очень для нее простой, а для других непонятной причине, которую Лайма не смогла бы описать словами. У нее не возникло ни капли сомнений - это Том. Так, наверно, собака определяет, хозяин перед ней или человек, похожий на него, как две капли воды.
        - Объясните мне, пожалуйста. Том в космосе?
        Леонид едва заметно покачал головой, Бредихин кивнул, они - Лайма понимала - хотели знать, что говорил Том на экране. Почему-то им это было важно, и, не дождавшись ответа, Лайма повторила, следя за движением губ Тома в собственной памяти:
        - «Вся документация по аварии… по катастрофе, я… не хочу использовать это слово, но так точнее… вся документация сконденсирована и…», здесь я не поняла слово. По-моему, это не по-английски… «Сигнал передан, консервация завершена, мы должны попрощаться, поскольку энергии не хватит на еще один сеанс. Мы…» - Лайма помолчала, как это сделал Том, и закончила:
        - «Прощай, Минни, крошка моя». Почему Минни? - спросила она себя - вслух. - Он должен был сказать: Лайма.
        - Значит, - осторожно подал голос Леонид, - этот человек…
        - Том Калоха, - отрезала Лайма, и никто не стал с ней спорить. - Теперь вы… - сказала она. - Почему вы сказали, что четыреста лет…
        Бредихин опустился на стул осторожно, будто боялся сломать, а на самом деле - Лайма понимала - тянул время, собираясь с мыслями, подбирая слова и, главное, обдумывая, что сказать, а о чем умолчать, потому что лишнее знание увеличивает печаль.
        - Я должна знать все, - заявила Лайма, глядя Бредихину в глаза и удерживая его взгляд.
        - Конечно, - согласился Бредихин и жестом пригласил Леонида помочь, найти слова.
        - Мы работаем здесь по программе исследований ультракоротких переменностей очень слабых объектов, - начал Бредихин медленно, нанизывая слово на слово, будто сочные куски бараньего мяса на тонкий шампур.

* * *
        Бредихин помнил Виктория Шварцмана - правда, виделись они всего раз, когда ученик десятого класса ставропольской школы поднялся с группой астрономов-любителей на Архыз и, задрав голову, с изумлением рассматривал огромный купол самого большого по тем временам телескопа в мире. Проходивший мимо мужчина (Евгению он показался староватым, хотя было Шварцману в тот его последний год всего тридцать пять лет) остановился, постоял рядом, спросил: «Хорошо? - и сам себе ответил: - Лучше не бывает. Если понимать, как… - мужчина оборвал себя не полуслове, помолчал и добавил: - Если захочешь стать маньяком, милости прошу».
        Произнеся эту загадочную фразу, мужчина пошел прочь, подбрасывая ногой камешки.

«Странные тут люди», - решил Евгений и, догнав своих, спросил у сопровождавшего группу сотрудника обсерватории:

«Кто это? Идет там, видите?»

«Викторий Шварцман, человек, который знает».
        Он так и сказал - «знает». Не что-то конкретное, а вообще. Евгений кивнул и, помедлив, спросил: «Если я захочу стать маньяком, у меня получится?»
        Он решил, что маньяками здесь называют астрономов - действительно, кто, кроме маниакально увлеченных наукой людей, согласится месяцами жить на вершине, где, хоть и красиво, но так же одиноко, как на полюсе? Несмотря на свои пятнадцать лет, он понимал, что такое тоска посреди прекрасной, но равнодушной природы.

«Маньяком? - переспросил гид. - Хорошо, я расскажу и о мании, раз тебя это интересует».
        Что-то было в его словах неправильное, как показалось Евгению, но полчаса спустя, когда, осмотрев потрясшую воображение решетчатую трубу телескопа, ребята сели отдохнуть в конференц-зале, гид, представившийся младшим научным сотрудником (много лет спустя Евгений пытался вспомнить его фамилию, но не сумел, а человека этого больше не встречал), сказал:

«И еще у нас работают люди, называющие себя маньяками. Это великолепные сотрудники группы Виктория Фавловича Шварцмана, а маньяки они потому, что работают на аппаратуре, которая называется МАНИЯ - это аббревиатура, означающая Многоканальный Анализатор Наносекундных Изменений Яркости. Шварцман и его коллеги исследуют две самые загадочные проблемы современной астрофизики. Они хотят доказать, что существуют черные дыры, это раз, а во-вторых, - что в космосе есть внеземные цивилизации. Для решения обеих проблем нужно анализировать очень короткие - продолжительностью в миллиардные доли секунды - изменения яркости звездных объектов. Ведь черные дыры можно отличить от нейтронных звезд только по очень коротким вспышкам, а внеземные цивилизации, если они хотят, чтобы их сигнал увидели на другом конце Галактики, тоже должны посылать в космос очень короткие закодированные импульсы».
        Евгений хотел еще раз увидеть странного человека, чей взгляд был устремлен за горизонт, в том числе - за горизонт событий в окрестности черных дыр. Но в тот день им встретиться не довелось, а через несколько месяцев Шварцмана не стало, и о его личной трагедии Бредихин узнал много времени спустя, когда окончил Московский университет и приехал работать в ту самую лабораторию, где на стене висел портрет молодого, с острым прямым взглядом, человека, и на листе ватмана были написаны странные, но проникавшие в подсознание, стихи:
        Все пройдет, и всему значение
        Ты исчислить не можешь сам.
        Если веруешь в Провидение -
        Доверяйся своим парусам.[Стихи Виктора Шварцмана.]

* * *
        - Рената… Она тоже астрофизик? - равнодушно спросила Лайма. Ей совсем не интересно было это знать, но молчание казалось невежливым, нужно было как-то подойти к главному вопросу, который Лайма так и не задала Бредихину.
        - Оптик. - Леонид не отрывал взгляда от дороги. Он вел машину медленно, за десять минут при нормальной скорости они успели бы спуститься почти до Ваймеа. - Рената и Виктор - аспиранты Папы. Так мы зовем Бредихина, он нам действительно как отец родной.
        Лайма помолчала, собралась с духом и, наконец, спросила:
        - Профессор Хаскелл знает? И в НАСА вы сообщили? Я понимаю - Тома не спасти. Ваш… папа… все объяснил. Но… они… их…

«Их нужно достойно похоронить». Слова не выговаривались, тем более что Лайма была на похоронах Тома совсем недавно, двух месяцев не прошло. Моряков хоронят в море, но погибших астронавтов еще никогда не оставляли в космосе, где бы ни произошло несчастье - на околоземной орбите, на Луне или там, куда еще никто не летал, кроме Тома, который тоже неизвестно как оказался в такой дали, то ли воскреснув, то ли продолжая жить в мире, откуда не возвращаются. Если на ее долю пришлось уникальное счастье… или самое большое горе, какое только может выпасть человеку…
        - Нет, - сказал Леонид, сворачивая на стоянку перед корпусом Нижнего дома. - Нет, мисс Тинсли, пока это остается между нами… теперь и вы тоже…
        Он выключил двигатель и повернулся к Лайме.
        - Это очень щепетильный момент, особенно теперь. По контракту результаты наблюдений, проведенных на телескопе Кека, формально принадлежат как гостевой группе, так и обсерватории.
        - Я не о том, - вставила Лайма.
        - Я просто хочу сказать… Когда мисс Белл в шестьдесят седьмом году обнаружила сигналы первого пульсара, профессор Хьюиш запретил рассказывать об открытии. Они думали, что обнаружили сигнал внеземной цивилизации, и, только все перепроверив…
        - Я это знаю, - прервала Леонида Лайма. - Но сейчас совсем другое. Я не понимаю, как Том оказался в космосе, и вообще… он умер.
        Леонид вздохнул - он не представлял, как убедить эту женщину, что произошло чрезвычайно маловероятное совпадение.
        - Это аналогичный случай, - мягко произнес Леонид. - Более сложный, конечно, и пока совершенно непонятный. Но, по сути… Мы сначала хотим сами разобраться, что-то объяснить, а потом, конечно, и дирекция, и сотрудники обсерватории будут поставлены в известность. Лайма, мы хотим вас попросить… это и для вас важно тоже.
        - Для меня важно понять, что с Томом.
        - Это не Том, Лайма, это не может быть Том, вы прекрасно понимаете…
        - Это Том, - отрезала Лайма. Этот русский, Леонид, возможно, все понимает в своей науке, но ничего - в жизни, особенно в верованиях коренных гавайцев. Лайма лишний раз убедилась, насколько вера ее предков правильнее навязанного им христианства.
        - Расскажите, как вы получили сигнал, - попросила она и, встретив недоуменный взгляд Леонида, добавила: - Извините, я плохо поняла вашего шефа, я ничего не соображала, да и сейчас…
        - Хорошо, - кивнул Леонид. - Давайте зайдем к Эрвину, закажем кофе, и я вам расскажу.
        - Лучше к Альваро.
        - Хорошо, - повторил Леонид.

* * *
        - Папа очень дорожит научной репутацией. Каждый научный работник ею дорожит, но Папа однажды поскользнулся, и это… впечатляет. Я тогда с ним еще не работал. Бредихин занимался поиском очень коротких - миллиардные доли секунды! - переменностей в излучении звездообразных объектов. В основном, это были, естественно, кандидаты в черные дыры, но, кроме того, Папа отобрал четыре слабые звездочки с синхротронными спектрами: так излучают заряженные частицы в сильных магнитных полях.
        В излучении одной из звездочек шеф нашел очень быструю переменность, не хаотическую, а с довольно сложным квазипериодом. Настолько сложным, что у Бредихина возникло подозрение - уж не иная ли это цивилизация? Он опубликовал результаты измерений и предложил несколько объяснений, среди которых была и гипотеза об искусственном происхождении сигнала. Пара строк в большой статье, но Папу освистали, будто тенора, пустившего петуха в Метрополитен-опера. Несколько месяцев спустя Бредихин сам же и доказал, что идея была ошибочной. Звездочка оказалась уникальным объектом: кратной системой, где две звезды нейтронные, еще одна, по-видимому, черная дыра, и, кроме того, две обычные звезды - желтый карлик и голубой гигант. Систему эту и сейчас изучают. Мы тоже, потому что у нас МАНИЯ. Такой аппаратуры пока ни у кого нет. Понимаете, почему Папа очень щепетилен и не любит идей… скажем так: слишком фантастических?
        Теперь о передаче, которую вы видели. Две недели назад японцы наблюдали слабый переменный радиоисточник и, как это всегда делается, сообщили оптическим астрономам - информация сразу расходится по всем обсерваториям. Мы в ту ночь работали, и нужно было решать - переключиться на новый объект, который неизвестно что собой представляет, или продолжать плановые наблюдения. Я бы, наверно, не рискнул - взамен потраченного времени нам никто ничего не предложил бы, время на Кеке расписано на два года вперед. Но Папа затребовал точные координаты радиоисточника, который, кстати, уже успел погаснуть. Вспышка продолжалась около часа, но оставалась вероятность обнаружить оптический «хвост» - оптика обычно запаздывает, а более жесткое излучение запаздывает еще сильнее. Во всяком случае, когда речь идет о релятивистских объектах - ядрах галактик, черных дырах…
        Если бы не точные измерения в радиодиапазоне, ничего бы у нас не получилось, ведь поле зрения телескопа Кека - доли угловой секунды. В час ночи мы получили от радиоастрономов точные координаты, еще через полтора часа удалось навестись на объект - слабую, девятнадцатой величины, переменную звездочку. Блеск уменьшался на глазах, еще пара часов - и вспышка в оптике тоже прекратится, да и рассвет приближался… В общем, серия получилась не такой длительной, как мы рассчитывали, но прежде, чем звездочка погасла, мы отсняли достаточно материала, чтобы проанализировать быструю переменность.
        И тогда… Лайма, сейчас я хорошо представляю, что чувствовала Джоселин Белл, когда обработала наблюдения первого пульсара. И что чувствовал Хьюиш, когда мисс Белл положила ему на стол ворох бумаги с распечатками последовательностей сигналов… Пока мы с Папой отсыпались после ночи, Рена с Витей обработали результат. Им даже не пришлось использовать дополнительные программы, есть такие, для случаев, когда переменность очень сложная. Сразу выявились четкие последовательности, а когда их удалось сгруппировать… В общем, когда мы проснулись, Рена нас огорошила: мол, это ничто иное, как телевизионная развертка, чрезвычайно сжатый сигнал, во много миллионов раз, но если растянуть… что самое удивительное - по обычной программе, как это происходит в любом телевизоре. Они с Витей успели поиграть с величинами растяжений - сначала картинка была смазанной, потом слишком быстрой… потом стало понятно, что на экране человек… Это было потрясающее ощущение. Телевизионный сигнал из космоса! Причем не радио, а в оптике. По спектру было понятно, что излучал лазер - очень узкая и сильная линия кислорода и широкие слабые
крылья. Кстати, по величине поглощения в крыльях мы и сумели оценить расстояние. Простите, вам это совсем… Просто хочу, чтобы вы поняли, как все происходило.
        Первая мысль была: сигнал - отражение передачи земного телеканала. Но, во-первых, телевидение использует дециметровый диапазон, а не оптику и, тем более, не лазерную технику, а во-вторых, сигнал совпадал с координатами радиовспышки. Может, тело, отражавшее сигнал, было спутником-ретранслятором на стационарной орбите? Мы и это проверили. Стационарные спутники висят над экватором, а наша звездочка находилась высоко, в области галактического полюса. Но самое главное: линии межзвездного поглощения. По ним можно оценить расстояние - порядка ста парсек, точнее сказать невозможно.
        Когда прошел первый шок, наступил второй. Телевизионный сигнал с расстояния сотен световых лет! Мы говорили друг другу: «Что-то здесь не так!» Но голова не верила, а руки делали. До вечера возились с растягиванием развертки. Потом была последняя наша ночь на телескопе. Даже мысли о плановом объекте не возникло - навелись на точку в небе, где вчера была звездочка, но ничего не обнаружили. Я отслеживал сообщения из других обсерваторий. Обычно оптики сразу пытаются отождествлять радиовспышки. Но сообщений не было. Нам повезло… повезло фантастически - самый большой в мире телескоп, самая чувствительная аппаратура для разрешения сигнала во времени…
        Отоспавшись после второй ночи, мы собрались в Верхнем доме и посмотрели, что получилось. Вы видели. Человек на фоне комнаты, похожей на каюту или на отсек космической станции. Человек! Он что-то говорил, но не было звука. Витя пытался разобраться, а мы с Папой прогоняли картинку множество раз, пытаясь что-нибудь понять по движениям губ. Хотели убедиться, что это один из земных языков. Мы не могли заставить себя поверить, что это - человек с Земли, корабль с Земли. Сотни лет назад (или тысячи, если корабль двигался значительно медленнее света) не было на нашей планете цивилизаций, способных отправлять корабли не то что в дальний космос… Господи, тогда даже Америку не открыли! Мы решили… Нет, это Папа постановил: считать существо на экране человеком, считать, что он с Земли, считать, что корабль тоже наш, земной. Нам нужно было убедить себя… Лайма, я не представлял, как это сложно - мозг сопротивляется, говорит: не может быть, чепуха…
        Мы предположили - без всяких на то оснований, - что человек говорит по-русски. Надо же было с чего-то начинать. Всматривались, пытались воспроизвести движения губ… Ничего не получалось. Мне показалось, что человек произнес слово «радость», это по-русски. Рена увидела слово «коридор»…
        Наш наблюдательный сет на телескопе закончился, нужно было писать резюме для архива Кека. Что мы могли сказать? Формально - обнаружен слабый объект, «хвост» оптической вспышки, и что?
        Лайма, есть отличие между нами и группой Хьюиша - они работали на своей аппаратуре и могли скрывать результат сколько угодно, хотя и на них коллеги смотрели косо, понимали, что получен необычный радиосигнал, а Хьюиш молчал. Кстати, в те месяцы в Кембридже работал российский (тогда - советский, конечно) физик Гинзбург, потом он стал Нобелевским лауреатом, но и в шестьдесят седьмом был очень известным ученым. Он тоже был неприятно удивлен скрытностью коллег, хотя потом и говорил, что скрытность была оправданна.
        У нас ситуация более щекотливая, и Папа решил - ничего не говорить, пока сами не разберемся. Кому-то пришла идея обратиться к чтецу по губам. Если вообще можно идентифицировать язык… Чтец по губам в Ваймеа? К нашему удивлению, поиск по ключевым словам в базе данных обсерваторий на Мауна Кеа быстро привел к результату. К вам, Лайма. Простите, мы немного покопались в вашей биографии, но это не секретные сведения, верно? Нам больше не к кому было обратиться. Оставалась одна… тонкость, скажем так… Вы - сотрудник обсерватории Кека и обязаны отчитываться, какие работы ведете, кому и что переводите. А нам нужна была - пока, во всяком случае, - скрытность.
        Два дня мы не могли прийти к согласованному решению. Папа мог приказать, но вопрос щепетильный… Вопрос совести, не только научной, но чисто человеческой. Решили попробовать.
        Почему я? Честно говоря, сам напросился. Мы с вами встречались несколько раз - на двух или трех заседаниях, где вы переводили, пару раз в библиотеке, как-то в кафе у Альваро. Я видел, что… Знаю, что вызываю в вас… не антипатию, но… Не могу объяснить, но вы понимаете, да? Мне хотелось, ко всему прочему, сломать лед. Почему? Не спрашивайте. Вы были такой… не печальной, не то слово, а я недостаточно знаю английский, чтобы подобрать точное… Я слышал о том, что ваш друг… Может, это тоже стало поводом… Хотел, чтобы вы отвлеклись от мыслей. А получилось… Никто из нас не видел Тома живым, и фотографий его мы не видели, иначе сами заметили бы сходство!
        Мне очень жаль. Я понимаю, почему вам хочется верить, что это Том. Но это невозможно. Если передача - реальность, получается, что в космосе есть цивилизации, неотличимо похожие на нашу. Это само по себе так невероятно, что…
        Пожалуйста, Лайма… Хорошо, это Том. Том, да. Только успокойтесь, прошу вас.
        Теперь вы все знаете.
        Вам решать, Лайма, - что и кому говорить. Я не могу вам… Конечно. Надеюсь, Папа не станет возражать, хотя…
        Договорились. Вы живете в восьмом доме на улице Пили, это есть в ваших данных. Отвезу, конечно. Сколько? Ну, часа полтора - смотаться туда и обратно, и еще Папу уломать.
        Буду у вас к восьми. Еще раз простите.

* * *
        Лайма сбросила туфли у двери и пошла босиком. Сначала в ванную - умыться и посмотреться в зеркало. После разговора с Леонидом она потеряла ощущение самой себя: будто в ее теле поселилась другая женщина, способная рассуждать о том, что рассуждению не поддавалось. В зеркале Лайма себя узнала, но все равно осталось чувство потерянности и невозможности существовать в мире, где Том умер, но непостижимым для нее образом продолжал жить.
        Из ванной Лайма прошла по холодному полу в спальню и упала на кровать, успев перехватить с тумбочки фотографию Тома в рамке. Ей хотелось увидеть близко-близко глаза Тома и понять (как экстрасенс из Сан-Франциско, дуривший людям головы в салонах Гонолулу), умер ли Том на самом деле, или гибель его в автомобильной аварии была инсценировкой, необходимой, чтобы все (и она тоже? он смог так поступить с ней?) думали, будто он погиб, а на самом деле отправился в космос. Взгляд Тома был честным, ничего не скрывал и скрывать не мог - Лайма знала это наверняка. То есть ей казалось, что знала, у нее и мысли не было, что Том вел двойную жизнь, да и как бы он мог? Они часто говорили друг с другом по мобильному, а в паузах между разговорами она продолжала чувствовать Тома - когда он спал, на нее тоже нападала сонливость, и, если ей нужно было работать, она с трудом удерживала себя на волне реальности, рискуя погрузиться в прозрачную и призрачную глубину, где могла слышать дыхание Тома и даже, как ей казалось, видеть его сны, о которых он со смехом рассказывал, потому что запоминал сны со странным смещением:
вчерашние помнил, а сегодняшние нет, а еще лучше - сны прошлой недели.

«Почему ты так поступил со мной?» - спросила Лайма у фотографии. Том ответил ей взглядом, и ответ был таким, какого она ждала, подсознательно надеясь на другой:
«Так было нужно, милая, так было нужно». Нужно - кому? И кого похоронили на кладбище Ваймеа? Неужели гроб был пустым? Лайма вспомнила мужчин, друзей Тома: разве не казался им гроб слишком легким, разве они сутулились под его тяжестью? И почему бросали друг на друга странные взгляды?
        Она не видела мертвого Тома. Об аварии ей сообщил Майк, сменщик. Майк мог оказаться вместо Тома в тот день на шоссе Мамалахоа. Если бы погиб Майк, а Том остался жить… Лайма примчалась на место аварии, но - вот странность, о которой она подумала только сейчас - там не оказалось ни покореженных машин, ни полиции, ни ограждения, будто ничего не произошло всего час назад, разве полиция так быстро покидает место аварии? Где следователи? Где эксперты? Тогда она не подумала об этом, она не способна была думать. Поехала в полицейский участок, где с ней говорил майор Шепард, странно на нее смотревший и что-то мямливший о превышении скорости на крутом повороте. В морге больницы святого Луки ее к Тому не допустили, хотя кто, как не она, должна была опознать тело? «Это слишком тяжелое зрелище, мисс», - сказал врач, должно быть, патологоанатом, и больше она ничего не помнила…
        Том не был с ней откровенен? Два года, что они были вместе, вел двойную жизнь? Секретность, это она понимала. Но - когда? Они почти все время проводили вместе…
        Может, русские правы, и на экране не Том, а человек, очень на него похожий? Лайма помнила каждый кадр, каждое движение и не могла себе представить, чтобы у другого человека - не у Тома - была точно такая же родинка у правого виска. Чтобы другой человек - не Том - смотрел так же исподлобья, чуть прищурившись. Том едва заметно щурился даже в темноте, странное свойство, которое она любила. Лайма не могла представить, чтобы другой человек - не Том - точно так же выпячивал губы, произнося слова. Та же стрижка. И еще - Лайма разглядела, когда изображение начало гаснуть, но еще не исчезло окончательно, - у человека на экране был шрам, пересекавший тыльную сторону ладони. Шрам остался у Тома после того, как в детстве он подрался с лучшим другом, и тот полоснул Тома бритвой. Кровь, говорил Том, полилась так сильно, что друг (его звали Диком) перепугался насмерть, но не струсил и поволок Тома в больницу, крепко перетянув рану собственной рубахой. Дик все взял на себя, и Том его простил. Полиция, где их обоих допрашивали, дела не завела, и стали они дружнее, чем были. Дик давно уехал с Гавайев и жил в
Аризоне, адреса Лайма не знала, да и зачем это ей было нужно?
        А шрам остался.
        Но главное - никто, кроме Тома, не мог сказать «крошечная моя»… только почему Минни? С женщиной, носившей такое имя, Том не был знаком, это имя никогда не звучало в их разговорах, в Ваймеа Лайма не знала женщины с таким именем. Интуиция, которой она доверяла больше, чем фактам, определенно говорила, что ни с кем, кроме нее, Том не знался, не виделся, не встречался, не…
        Тогда - почему Минни?
        Если Том скрывал от нее планы, если смог скрыть подготовку к полету, то, может, и женщину сумел спрятать?
        Господи, какая чушь…
        А разве не чушью были утверждения русских, будто сигнал получен с расстояния в сотни световых лет? Конечно, они ошибаются. Это спутник. Наверняка военная программа. Вечные секреты.

«Я должна сообщить мистеру Хаскеллу!»
        Леонид заморочил ей голову объяснениями, а шеф - как его фамилия? Длинная и непривычная: Бредихин - совсем сбил ее с толку, уверяя, что сам обо всем расскажет, когда с передачей наступит определенная ясность.
        Почему она поддалась? Это Том, он на спутнике, спутник в опасности, знают об этом в НАСА или нет, ей неизвестно. Почему она лежит и плачет, когда нужно действовать?

* * *
        Леонид позвонил в половине восьмого.
        - Я иду? - спросил он.
        Лайма хотела ограничиться кивком, но молчание Леонид мог понять по-своему, и она сказала:
        - Запись у вас с собой?
        - Да, - Леонид, похоже, ждал этого вопроса и ответил раньше, чем Лайма закончила фразу.
        За прошедшие часы Лайма сделала две вещи, которые, как ей казалось, могли (должны были) серьезно изменить ее жизнь. Она позвонила в канцелярию профессора Хаскелла и, не пожелав разговаривать с директором (он был свободен и, как сказала Мэг, его секретарша, готов был ответить Лайме), попросила назначить встречу на понедельник. За три дня она, возможно, поймет, чего от нее хотят русские астрофизики, и, самое главное, возможно (было бы замечательно!), узнает, что на самом деле произошло с Томом, почему его хоронили в закрытом гробу и как тут замешано НАСА, а в том, что НАСА замешано, у Лаймы не было сомнений. Она вспомнила мимолетный и, как ей тогда показалось, бессмысленный разговор, состоявшийся у нее с Томом на второй или третий день их знакомства. Они бродили по пляжу Васамеа, все еще узнавая друг друга, и Том произнес вскользь: «С детства хотел полететь в космос, и, в конце концов…» Он замолчал, глядя на пролетавший над заливом самолет, и Лайма спросила:
«В конце концов - что?». Том будто очнулся после транса, посмотрел Лайме в глаза и пробормотал: «Ничего… так… мечты детства. Иногда они сбываются, чаще - нет».
        Понять Тома можно было по-разному, и Лайма поняла, как ей хотелось. Она ошиблась? Том иногда исчезал на три-четыре дня, ездил за оборудованием в Гонолулу, она знала об этом не только с его слов. К тому же, они общались по мобильному. Тем не менее, возможно…
        Лайма отыскала в интернете сайт НАСА (почему не сделала этого сразу?), отдел подготовки астронавтов, список кандидатов… Ее остановило требование ввести пароль. Тогда она отправила запрос в дирекцию - фамилия, имя (свои и Тома), причину запроса, все по форме. Получила подтверждение и думала теперь о том, не поступила ли глупо - если Том полетел на спутник, и со спутником произошло несчастье, никому об этом не сообщили, а Тома похоронили в закрытом гробу, инсценировав аварию, то и запрос ее мог вызвать не ту реакцию, на какую она рассчитывала.
        Странно устроена у человека память, и странно порой работает ассоциативный ряд. Может, только у женщин? Набирая текст запроса и думая, мог ли Том так поступить с ней, и могли ли с ней так поступить официальные лица из НАСА, Лайма не вспомнила, что в тот роковой день сама проводила Тома на работу, и никуда он не отлучался почти месяц, и как он мог через три часа оказаться на пустынном шоссе Мамалахоа, если на самом деле находился на погибавшем спутнике?
        Леонид выглядел смущенным. Лайме, когда она открыла ему дверь, показалось, что русский ее боится. Днем он был не таким скованным - может, потому, что они встречались в официальной обстановке?
        Лайма не стала спрашивать, хочет ли гость выпить, голоден ли он, ей было не до приличий. Пусть еще раз покажет запись. Первый шок прошел, и она сумеет разглядеть детали, на которые раньше не обратила внимания.
        Ноутбук лежал на журнальном столике, и Леонид, присев на угол дивана, достал из кармана флэш-диск. Лайма села рядом и повернула экран так, чтобы лучше видеть. Возникло изображение тесного помещения, Том еще не вошел, но сейчас Лайма знала, что хотела увидеть.
        Она надавила клавишу паузы, изображение застыло, несколькими движениями мышки Лайма приблизила нужный участок.
        - Видите? - сказала она.
        - Да, - кивнул Леонид. Конечно, они видели эту надпись, пытались перевести, но ни один интернет-словарь не нашел соответствий. - Что-то написано или нарисовано. Изображение очень нечеткое, особенно после увеличения. Да еще помехи при передаче.
        - Тогда я не разглядела, - с горечью произнесла Лайма. - Не обратила внимания. Потом вспомнила… Вы говорите, это не Том? Вот же написано!
        На экране была часть стены рядом с круглым темным отверстием. Табличка с тремя то ли строками, то ли пунктирными линиями.
        - Комао Калоха, астронавт-исследователь, - прочитала Лайма.
        - Комао?
        - В гавайском нет буквы «т». Комао - Том.
        - Надпись - на гавайском?
        - На языке олело Гавайи, - Лайма перемещала изображение, пытаясь добиться лучшей видимости. - У нас был пиктографический язык до того, как в начале девятнадцатого века, во времена короля Камеаме?а Первого, христиане-миссионеры приспособили латиницу.
        - Вы уверены?
        Лайма не ответила. Гавайскому ее обучила бабушка, а потом она пополняла свои знания, хотя язык считался мертвым и использовался только в быту. Отвратительное, нечеткое изображение. Комао. Сейчас он войдет в каюту, сядет перед камерой…
        - Я должен позвонить Папе, - пробормотал Леонид.
        - Я должна позвонить Хаскеллу, - сказала Лайма и протянула руку к лежавшему на журнальном столике мобильному телефону. Леонид положил свою ладонь на пальцы Лаймы.
        - Вы обещали, - произнес он с просительной интонацией. Он не мог приказать, не мог даже настаивать.
        - Лайма, - Леонид хотел, чтобы его голос звучал убедительно, но получалось плохо.
        - Если это действительно Том, чего быть не может… но если это Том, запись попадает в компетенцию НАСА, а не обсерватории Кека…
        - Хаскелл скажет, с кем нужно связаться, или свяжется сам. Том в опасности!
        Неужели эта женщина так уверовала в воскрешение любовника, что элементарные вещи проходят мимо ее сознания? Том в опасности! Даже если это Том и если, вопреки всем данным, передача шла со спутника или межпланетной станции, то все уже кончилось - люди погибли.
        - Том погиб, Лайма, - мягко произнес Леонид. - Я хочу вам помочь. Мы все хотим. Две минуты ничего не изменят. Позвольте мне позвонить шефу.
        - Звоните, - Лайма освободила руку и взяла мобильник. - Это ваша проблема. А я позвоню Хаскеллу.
        Ничего не сделаешь. Ничего.
        - Мэг, я могу поговорить с профессором? - спросила Лайма, выбрав нужный номер из списка абонентов.
        - Евгений Константинович? - сказал Леонид.
        - И сегодня не получится? - спросила Лайма.
        - Потрясающая новость, - сказал Леонид. - Мисс Тинсли прочитала надпись на табличке, той, что на стене, это, оказывается, гавайский язык, таким шрифтом не пользуются лет двести… Написано: «Комао Калоха, астронавт-исследователь». Комао - гавайское имя Тома.
        - Может, вы дадите другой его номер? - упавшим голосом спросила Лайма и, выслушав ответ, бросила аппарат на столик.
        - Директор вылетел на континент, - сообщила Лайма.
        При иных обстоятельствах Леонид сказал бы: «Не беда, давайте свяжемся с Фармером, у главного инженера не меньше возможностей».
        - Лайма, - сказал Леонид. - Вы очень хотите спасти Тома?
        Девушка подняла на него взгляд, в котором, кроме недоумения, было, пожалуй, презрение к человеку, задавшему нелепый вопрос.
        - Простите, - Лайма сцепила пальцы. - Я наговорила много глупостей. Конечно, это не Том. Том умер. Тома похоронили, и я видела, как гроб опускали в могилу. Мы можем сейчас поехать на кладбище и убедиться в том, что могила не вскрыта. Вы поедете со мной?
        - Лайма… - Какие нелепые мысли приходят ей в голову!
        - Вы поедете со мной? - настойчиво переспросила Лайма. - Иначе я поеду одна.
        - Поеду, - решился Леонид. Он понятия не имел, где находится городское кладбище, но представлял, как оно выглядит в темноте. Похоже, они странным образом поменялись ролями. Лайма уверила себя, что человек на экране не может быть Томом, несмотря даже на табличку, удостоверявшую личность. А он-то хотел рассказать ей о своей идее.
        Вечера в Ваймеа были прохладными даже летом, когда дневная температура поднималась до сотни градусов по Фаренгейту. А сегодня с вершины Мауна Кеа спустились холодные струи воздуха, на полпути сгустив в туман скопившуюся влагу. Выйдя из дома, Лайма и Леонид погрузились в белесое облако, сквозь которое слабо светили фонари, обозначавшие линию улицы.
        - Я поведу, хорошо? - сказал Леонид.
        - Да.
        В тумане плавали тени домов, тени, похожие на людей, и тени, вообще ни на что не похожие, а когда улица кончилась, упал мрак, и фары выхватывали из темноты черный асфальт, будто трамплин для прыжка в неизвестное. Заверещал мобильник в кармане Леонида. Наверняка Папа.
        - Ответьте, пожалуйста, - попросил Леонид. - И покажите, где свернуть, я не вижу указателей.
        - На первой развилке - направо.
        Лайма достала мобильник из кармана куртки Леонида. Он почувствовал ее прикосновение к своей груди - теплое и быстрое.
        - Это мисс Тинсли. Леонид не может ответить, он ведет машину. Мы… извините… мы перезвоним позже. Сейчас направо.
        Леонид непременно пропустил бы поворот. Направо вела узкая извилистая дорога, фары выхватывали дерево, куст, крутой холм, опять дерево. Слева, наверно, был обрыв, там возвышалась стена тьмы.
        - Что сказал Папа?
        - Я не расслышала. Осторожно, сейчас поворот налево.
        Как Лайма ориентировалась в таком мраке?
        Дорога, ответвившаяся влево, оказалась широкой, Леонид нажал на педаль газа, но Лайма сказала:
        - Не нужно, мы подъезжаем.
        Безумие. Ехать на кладбище, чтобы убедиться в том, что могила на месте? Не будут же они ее вскрывать… В мыслях представилась эта процедура, и Леонид помотал головой.
        Ворота оказались закрыты. Конечно. Кто в здравом уме и твердой памяти…
        Лайма вышла из машины.
        - Идемте, - сказала она. - Там дверца, видите?
        Здесь было еще холоднее. Пожалуй, даже в Верхнем доме в это время суток бывало теплее, хотя и выше на пару сотен метров.
        Мобильник, оставленный Лаймой на сиденье, заверещал.
        - Идемте, - повторила Лайма, и он пошел, спрятав ладони под мышки и ощутив чье-то дыхание: не Лаймы, она шла в двух шагах впереди, и он слышал звук ее шагов, мелкие камешки хрустели под ногами, и кто-то определенно дышал ему в ухо. Леонид оглянулся: конечно, никого. И звук дыхания пропал. Замолчал и телефон в машине. Камешки больше не хрустели. Леонид догнал Лайму и, споткнувшись о камень, ухватил девушку за руку.
        - Держитесь за меня, - тихо произнесла Лайма, - я знаю дорогу.
        Осторожно переставляя ноги и цепляясь за локоть Лаймы, как за альпинистский трос, Леонид начал различать окружающее. Не так здесь было темно, как он вообразил, выбравшись из машины. Луна не светила, но сверкали звезды. Их лучи будто не сразу достигли земли, какое-то время блуждали в атмосфере, выбирая дорогу, и, наконец, найдя путь, засияли, как сотни тысяч отверстий в мироздании, из которых изливался на землю не свет, а чьи-то мысли, жизни, неосуществленные желания. Леонид много раз бывал ночью под звездами - и на Кавказе, и в Крыму, и в Казахстане, на Алтайской обсерватории, и, конечно, на Мауна Кеа, когда они выходили на смотровую площадку Кека-1 подышать прохладным ночным воздухом, - но никогда еще у него не возникало ощущения, будто за ним наблюдают сверху. Ему казалось, что звездный свет не поливал землю, но тщательно прочерчивал дорожку между металлическими оградами, не мешая мертвым лежать в темноте потустороннего мира.
        Они поворачивали то вправо, то влево, прошли, должно быть, не меньше километра. Почему такое большое кладбище, Ваймеа - маленький городок… Свет звезд сгустился и, собравшись в круг, осветил, будто театральный прожектор, не обозначенный оградой памятник, на котором было написано - не по-английски - то же имя, что на табличке в кабине космического корабля. Значки старого гавайского алфавита:
        - Комао Калоха, - сказал Леонид, не прочитав, но вспомнив.
        Лайма прижалась к Леониду, дышала ему в плечо, уткнувшись носом. Плакала? Он не знал, что говорить, и погладил Лайму по спине, поняв неожиданно, почему она потащила его на кладбище, и почему нужно было сейчас находиться здесь, а не в теплой комнате перед равнодушным экраном компьютера.
        - Да, - пробормотала Лайма. - Да. Да.
        - Что? - спросил он, удивившись, почему больше нет холода. Ему стало тепло, только пальцы ног холодило, будто он стоял на мелководье в ледяной воде океана. Уши горели, и по спине стекали струйки пота.
        - Вы правы, - сказала Лайма, отстранившись. - Том здесь.
        - Как вы… - Леонид не мог закончить вопрос и пытался сформулировать иначе. - Откуда вам…
        - Я знаю, - сказала Лайма. - Простите, что потащила вас сюда на ночь глядя, но мне нужно было узнать. Определиться. Если похоронили не Тома, а пустой…
        Она тоже не могла произносить вслух определенные слова, так они и разговаривали - в полфразы, в полсмысла.
        - Откуда вы…
        - Чувствую, что…
        - Вы и раньше…
        - Раньше - нет.
        - Вы хотите…
        - Нет. Я знаю…
        - Что…
        - Теперь мы сядем и поговорим, - произнесла Лайма неожиданно ясным голосом, в зрачках ее вспыхнули звездные огни и, как показалось Леониду, скатились по подбородку на грудь, он увидел две слезинки на ее щеках и стер их, проведя пальцем по мягкой теплой коже. - В беседке есть скамейка, и не дует.
        Звездный свет больше не сопровождал ее, рассыпавшись по земле. Леонид шел, почти ничего не видя, слышал шаги и старался не споткнуться, хотя все равно спотыкался.
        - Идите сюда, - позвала Лайма, и, ударившись сначала лбом о столб, он вошел под крышу: звезды погасли, небо стало черным потолком, ветер увял, наткнувшись на преграду. Леонид сел рядом с девушкой на холодную деревянную скамью. Вход в беседку обозначился неясным пасмурным прямоугольником.
        - Я готова слушать, - сказала Лайма. Голос ее звучал твердо, даже жестко, будто голос прокурора в судебном заседании. Она собиралась начать допрос важного свидетеля. Обвинения? Защиты?
        - Теперь я знаю, что Том умер. И знаю, что Том жив… был жив, когда шла запись передачи. Скажите, как это возможно.
        - Почему вы… - начал Леонид и не договорил, но Лайма ответила на незаданный вопрос.
        - Я чувствую, - объяснила она, ничего не объяснив. - Лео… - она назвала Леонида по имени в первый раз, так его никто не звал, обычно говорили Леня (друзья и коллеги), Ленчик (мама и Наташа), Леонид Михайлович (в официальных случаях). Лео… Ему понравилось.
        - Лео, вы не поймете, вы мужчина, у вас нет интуитивного знания о реальных, но невидимых вещах. Когда погиб Том, я была как замороженная, чувств не было, все замерзло. Тома похоронили в закрытом гробу и не позволили мне с ним проститься. Я понимала - авария… Когда вы показали запись, я увидела Тома… Это был Том, но сейчас я знаю, что под землей его тело. Объясните, как это возможно. У вас есть объяснение. Это я тоже знаю. Скажите, наконец. Я не выдержу, если…
        Она заплакала? Леонид дотронулся до ее плеча, но Лайма отодвинулась.
        - Хорошо, - сказал он. - Попробую.
        Она не поверит. Подумает, что он хочет отвлечь ее учеными байками. Конечно, свяжется с Хаскеллом или с доктором Стивенсом, они выслушают и зададут Папе пару не очень приятных вопросов. Общее дело. Контракт. Но есть вещи, которые понимает каждый научный работник. Приоритет. Желание разобраться в проблеме и, пусть не дать ответы на все вопросы, но сделать первую публикацию.
        Лайме это не объяснишь. Она все понимает, не первый год в обсерватории. Но не примет. Не тот случай?
        А какой это вообще случай? За всю историю человечества был ли хоть один случай, когда…
        Как высокопарно.
        А других слов нет. У него вообще мало слов. Леонид считал себя молчальником, он и Наташе, когда делал предложение, не сказал ни слова, даже такого важного - «люблю! . Ужасно боялся отказа и чуть не получил его, потому что, вместо искреннего признания передал письмо (подошел в перерыве между лекциями и сунул в руку конверт, будто взятку), где вся сила его чувств была выражена одиннадцатью словами, три из которых были лишними: «Дорогая Наташа, не могу без тебя, выходи за меня замуж. Леня». Ответ приземлился на его столе во время следующей пары (кажется, была лекция по звездной динамике): сложенный из тетрадного листа самолет, на одном крыле которого было написано: «Хорошо», на втором: «Люблю». Наташа сказала это первая, и вслух сказала тоже, когда после лекции он подошел к ней, смущенный и бессловесный.
        - Лайма, вы, наверно, не читали Чехова? Это русский писатель… был.
        - Я читала Чехова, - сухо отозвалась Лайма, не понимая смысла вопроса. Том, кладбище, смерть, тайна… при чем здесь Чехов?
        - Очень хорошо, - обрадовался Леонид. - У него есть рассказ - «Письмо соседу». Не просто соседу, а… По-русски «ученый» имеет несколько смыслов, мне трудно подобрать, как это по-английски.
        - Неважно, - сказала Лайма.
        - В рассказе есть фраза: «Этого не может быть, потому что не может быть никогда».

«Господи, - думала Лайма, - почему он так многословен, не может сразу перейти к сути?»

«Господи, - думал Леонид, - почему, когда не умеешь говорить, приходится сказать десять слов вместо одного? Или молчишь, или говоришь столько лишнего, что лучше бы молчал»…
        - Наш случай - то, чего не может быть никогда. Понимаете?
        Конечно, нет, разве он что-нибудь объяснил?
        - Нет, - сказала Лайма.
        Вдалеке заверещал ночной птицей мобильник. Подождав, пока птица умолкнет, Леонид продолжил:
        - Мы обсуждали… Единого мнения нет… Рената считает, что это отраженный сигнал, телепостановка, актер только очень похож…
        - Глупости!
        - Я тоже так думаю. Виктор… он прекрасный компьютерщик и приборист, но в астрофизике не…
        - Лео, пожалуйста!
        - Папа, шеф наш, - упорно тянул свое Леонид, - вообще уверен, что это причуды декодирования. Очень сложный по структуре сигнал, наносекундные переменности, огромный массив информации, а Виктор задал…
        - Глупости, - повторила Лайма. - Глупости, глупости…
        - Да, да. По-моему, Лайма, это действительно передача со звездолета. Корабль находился на расстоянии сотни парсек от Земли. Это было несколько веков назад. Тома давно нет в живых.
        - Ничего не понимаю, - с тоской сказала Лайма. - В том, что вы говорите, не больше смысла, чем в том, что Том не погиб, а отправился в космос на секретном спутнике.
        - Конечно, - с готовностью согласился Леонид. - Потому что к смыслу я даже не подошел.
        - Так подойдите! Почему столько лишних слов? Боитесь сказать нужные? Скажите, я готова к любой правде.

«А я? - подумал Леонид. - Я готов? Одно дело - строить в уме предположения и подпирать их вычислениями. Для статьи в журнале, может быть, достаточно, и все равно девять шансов из десяти, что рецензент найдет к чему придраться. Но объяснять то же самое измученной женщине…»
        - Позвольте, - вздохнул Леонид, - я начну сначала. Лайма, я не привык много говорить и потому говорю больше, чем следует.
        - Я понимаю, - улыбнулась Лайма, в темноте Леонид не видел улыбки, но точно знал - улыбка возникла в ее голосе, будто Чеширский кот вынырнул на мгновение из книжного небытия и сразу ушел в себя, схлопнувшись подобно черной дыре.
        - Десять лет я занимаюсь космологией…

* * *
        В группу «маньяков» его пригласили, как космолога. Прежде Бредихин занимался только черными дырами звездной массы. В светящихся ореолах этих объектов могли возникать наносекундные переменности. После университета Леонид три года работал в ГАИШе, написал несколько статей по инфляционным моделям, хотел делать докторат у Линде, но не получилось - Андрей Дмитриевич не считал возможным работать с сотрудником, который собственные идеи пестует и лелеет, а идеи научного руководителя подвергает жесткой критике. Года полтора ушло на бессмысленную, как оказалось, переписку, и в результате Леонид был вынужден согласиться на научное руководство Петра Львовича Коростылева, человека, много сделавшего в космологии, но не способного поддержать новые идеи. Леонид хотел уехать в Стенфорд, получить грант и все-таки уговорить Линде, но не мог оставить Наташу, она ухаживала за больной матерью, разрывалась между работой, домом и больницей. Леонид остался в Москве и без проблем защитился по теме, которую считал проходной. Жизнью он был недоволен, с Наташей отношения разлаживались, мама ее умерла, и несколько тяжелых лет
отразились на характере жены. Наташа стала раздражительной, нетерпимой к его слабостям. Если бы у них были дети…
        То, что несколько лет назад казалось Леониду любовью, сейчас выглядело телесным влечением, юношеской страстью, увядшей, когда начались взаимные обиды.
        Тогда и объявился Бредихин, обычно безвылазно сидевший в обсерватории на Архызе. Раз или два в году он срывался в Москву, чтобы выступить с докладом в ГАИШе и подискутировать с коллегами, считавшими «маньяков» неисправимыми фантазерами, зря проедающими государственные деньги. Результатов у группы не было со времен
«отца-основателя». Аппаратура становилась более современной, теоретические работы по флуктуациям излучения черных дыр появлялись регулярно, а практических результатов никто уже не ждал.
        Бредихин подошел после семинара, на котором Леонид рассказывал о своей интерпретации инфляционных моделей множественных вселенных.
        - Леонид Михайлович, - сказал он, - послушайте, что я вам предложу. Мы в тупике. С черными дырами не получается. Может, получится с космологическими объектами. Ядра галактик? Квазары? Реликтовый фон? Я не специалист, и в группе нет специалистов по космологии. Соглашайтесь. Вы сможете развивать свои теории, я не против. И зарплата у нас повыше, - многозначительно добавил Бредихин. - Я возьму вас старшим научным, есть ставка. И вашей жене работа найдется.
        Леонид хотел отказаться, но почему-то попросил время на раздумье, а Наташа сказала: «Поедем». Живая природа, горы, красота…
        Красота природы (удивительные рассветы и закаты, горы, залитые солнечным светом, как пироги - вареньем) обернулась тоской уже через два месяца после переезда. С женщинами Наташа подружилась, с мужчинами общего языка не нашла, «маньяки» казались ей действительно немного помешанными - не только на проблеме ореолов вокруг черных дыр, но, что хуже, на житейских неурядицах, которые вдалеке от цивилизации решались трудно, а мужики, как уверила себя Наташа, и усилий никаких не прилагали.
        Говорят: год как день. Для Наташи день проходил, как год. Для Леонида день был днем, не больше и не меньше, с восприятием времени у него все было в порядке. Литература в библиотеку обсерватории поступала, интернет работал, голова варила, Леониду нравился стиль работы Бредихина. С Виктором у него нашлись общие интересы, оба любили фантастику, особенно Кларка и Лема. Отношения с Ренатой какое-то время не складывались, да и зачем - по работе все было в порядке, а в личном плане… Друг к другу они относились настороженно, на работе это не сказывалось, и ладно.
        Леонид обрабатывал результаты наблюдений, но рутинная эта работа не отнимала много времени, и на досуге, которого становилось все больше, он занимался инфляционными моделями. Ему показалось, что инфляционная космология позволит, наконец,
«маньякам» получить не только верхние пределы оптических потоков и величин переменности, но настоящие результаты. Наносекундных изменений блеска можно было ожидать от самых слабых объектов, расположенных на границе видимой Вселенной, - не галактик еще, а зародышей будущих звездных островов, возникших, когда молодая Вселенная (сто-двести миллионов лет после Большого взрыва) не была полностью прозрачной. При тех практически не изученных условиях могло возникать переменное излучение, связывавшее нашу Вселенную с другими: в инфляционной модели Линде вселенные в процессе Большого взрыва рождались гроздьями, как виноградины, и, разбредаясь, переставали взаимодействовать друг с другом, но сначала новорожденные миры были связаны общим скалярным полем, которое их и породило.
        Скалярное поле не только связывало вселенные, но, как предполагал Леонид, перебрасывало материю из одной вселенной в другую. Аналогичные эффекты были описаны и раньше - черные дыры, заглатывая вещество, теоретически были способны выбрасывать проглоченную массу в другую вселенную, одну из множества миров
«виноградной грозди». Два года Леонид посвятил исследованию этого эффекта и доказал - он был уверен в результате, но одобрения работа не получила, - что «на самом деле» черные дыры выбрасывают поглощенную материю лишь в такие вселенные, где физические постоянные отличаются от «наших» очень незначительно. На сколько именно, каков верхний предел отличий, он пока вычислить не мог, но понимал, что вселенные должны быть чрезвычайно похожими. Практически одинаковыми. Вселенные-близнецы. Даже больше, чем близнецы, - клоны.
        Существование вселенных-клонов Леонид и хотел доказать с помощью аппаратуры
«маньяков». Он придумал элегантный и относительно легко просчитываемый эксперимент
        - серию наблюдений за далекими точечными объектами с очень быстрой переменностью. Не черными дырами, у них свои особенности на наносекундных частотах. Леонид назвал
«свои» объекты «искрами сингулярности», во множестве возникшими сразу после Большого взрыва, когда почти бесконечное число новорожденных вселенных выпало из общей грозди. «Искры сингулярности» были неустойчивы и распадались за характерные времена от микросекунд до сотен миллионов лет. О тех, что успели распасться, говорить смысла не было, а остальные можно было попытаться обнаружить по чрезвычайно быстрой характерной переменности излучения. Аппаратура «Мании» идеально подходила для такого исследования.
        Препятствие было одно - однако неустранимое. Шестиметровый телескоп, когда-то самый большой в мире, не мог уловить излучение «искр сингулярности». Леониду нужно было зеркало, собиравшее в тысячи, а лучше в миллионы раз больше света. Такие телескопы существовали - «Хаббл» на орбите, а на Земле телескопы гавайских обсерваторий.

* * *
        - И вот вы здесь, - сказала Лайма, и в темноте Леонид увидел ее лицо. Мрак будто вывернулся наизнанку и осветил тонкие губы, ямочку на подбородке, родинку на левой щеке у верхней губы, глаза… Глаза смотрели на Леонида не с надеждой - надежды в них не было никакой, - но с покорной мольбой о том, чего не могло случиться.
        - Я здесь. - Слова давались с трудом, взгляд Лаймы мешал думать, мысль прервалась, и Леонид с недоумением осознал, что не помнит, о чем говорил минуту назад. Рассказывал о себе… но на чем остановился?
        - Я здесь, - повторил он, пытаясь связать концы порванной нити. Не найдя их в собственном сознании, сказал то, чего говорить не хотел, не должен был, не имел права. Сказалось само, и Леонид услышал свой голос, не узнав его:
        - Лайма, я думаю, вы сможете увидеть Тома живым. Только вы и сможете.
        В слова обратились не мысли, а подсознательная уверенность, которую Леонид всегда подавлял.
        Лайма придвинулась ближе, взгляд ее не позволял Леониду молчать, да он и сам не смог бы теперь остановиться: сказав «а», говори «б».
        - Это только гипотеза, - пробормотал он. - Надо все посчитать… вероятности…
        - Лео, - потребовала Лайма, - говорите. Почему вы меня мучаете?
        Издалека послышался умоляющий, как показалось, Леониду, голос мобильника. Глас вопиющего…
        - Я скажу, - решился Леонид. - Это ничтожный шанс. Но другого не будет.

* * *
        Восемнадцать пропущенных звонков было на мобильнике Леонида, четыре - на мобильнике Лаймы. Исходящий номер был один и тот же.
        На девятнадцатый звонок Леонид ответил. Они подъезжали к дому Лаймы, Леонид думал, как им теперь расстаться, сможет ли он оставить ее одну, и сможет ли Лайма остаться наедине с собой.
        Лайма сосредоточенно вела машину, соблюдая все правила, хотя дорога была пуста, лишь на шоссе Ваймеа-Коала появились редкие встречные машины, приветливо мигавшие фарами. Всю обратную дорогу Лайма не проронила ни слова, на Леонида не смотрела, и он не представлял, о чем она могла думать. Знал, о чем думал бы сам на ее месте, но мысли Лаймы могли быть очень далеки от его представлений. Он плохо понимал женщин, он и Наташу понимал плохо, особенно в последнее время. Когда Леонид объявил, что Папа получил, наконец, положительный ответ от дирекции Кека, даже больше, удалось добиться генерального гранта на сет наблюдений, представляешь, мы сможем поработать на самом большом телескопе в мире, мы, наконец, получим реальные потоки, это такая возможность… «Да? - равнодушно отозвалась Наташа. - А я что там буду делать? Даже поговорить не с кем»… «При чем здесь… - опешил Леонид. - Ты не поняла. Мы едем вчетвером. Папа, Витя, Рена и я. На три месяца». Мог бы сказать и
«три года». «Три месяца с ней? На Гаваях? Луна, пляжи и гавайские гитары? А я должна здесь куковать?»
        Неужели Наташа все эти годы думала, что у него с Реной роман? Леониду и в голову не приходило, Рена - свой человек, они столько ночей провели вместе… не в том смысле… а Натка думала, что в это время… Разве он подавал повод? Нет, но… Леонид впервые увидел Ренату глазами Наташи: горящие глаза, Рена всегда так смотрела на него, она и на Витю так же смотрела, и даже на Папу, Леонид был уверен, что за взглядом нет иных желаний, кроме намерения обсудить новую модель ореола. Всякий раз, когда они о чем-то разговаривали, Рена подходила близко, почти касаясь Леонида высокой грудью, смотрела в глаза, не позволяя отвести взгляд, но… просто у нее такая манера разговора.

«Мужчины обычно слепы, как кроты», - как-то сказала Наташа. Речь шла о Папе, не заметившем, что жена сошлась - это было еще в Москве - с мужчиной не их круга. Он ни о чем не догадывался, пока Нора не сбежала на Сахалин с любовником, подрядившимся в фирму сотовой связи устанавливать новое оборудование.
        - Да, шеф, - сказал Леонид, когда мобильник умоляющим тоном попросил, чтобы на звонок наконец ответили.
        - П-послушай! - голос Бредихина прерывался то ли от волнения, то ли от возмущения.
        - Что случилось? Где ты? Где мисс Тинсли? Я собирался звонить в полицию! Ты три с половиной часа не отвечал! Что происходит?
        - Мы были на кладбище, - сообщил Леонид.
        - Где? - От удивления Папа замолчал, слышно было его шумное дыхание.
        - Лайма… Мисс Тинсли хотела побывать на могиле Тома Калохи.
        - Слышишь, Рена? Он, оказывается, на кладбище ездил! Ночью!
        Что ответила Рената, Леонид не разобрал, Папа прижимал телефон к уху. Ему показалось, что осуждающий голос Рены прозвучал - не в телефоне, а в мозгу - так ясно, будто она стояла рядом: «С ней?».
        - Да, - отвечал Бредихин. Ренате или Леониду? - Вот что, Леня. Мы все еще в Верхнем доме. Пока ты молчал, посмотрели запись и кое-какие данные по поглощению. Приезжай, обсудим и, пожалуйста, отвечай на звонки.
        - Я не могу.
        - Что значит - не могу? - удивился Папа.
        - Мне нужно быть с Лаймой.
        - Не понял. - Голос шефа стал сухим, как выгоревшая трава. - Я сказал: приезжай.
        Отказов Бредихин не терпел и всегда оставлял за собой последнее слово.
        - Не могу, - сказал Леонид в пустоту. - Извините, я не приеду.
        - Это был твой начальник? - спросила Лайма, и Леонид не сразу понял вопрос. Ему не приходилось слышать, как обращаются на «ты» по-английски. Когда-то он был уверен, что такого местоимения не существует. Знакомая переводчица объяснила, что в устной речи при обращении к близкому человеку можно сказать не обычное «you», а редко используемое, поэтически насыщенное «thou».
        - Да.
        - Что он сказал?
        Машина стояла перед домом Лаймы.
        - Он требует, чтобы я приехал. Я отказался. Лайма, я…
        Если бы она его не прервала, он не знал бы, как продолжить фразу.
        - Поднимемся ко мне, я сварю кофе.
        В прихожей они сбросили куртки на пол, Лайма молча показала гостю на кресло у журнального столика в гостиной, прошла на кухню и что-то делала у плиты, Леонид следил за ее движениями, как за удивительным танцем балерины.
        Лайма принесла на подносе две чашки кофе, поставила на журнальный столик блюдечко с дольками лимона, маленькую фарфоровую сахарницу и красивый фаянсовый молочник.
        Они сели друг против друга и посмотрели друг другу в глаза.
        - Лайма, - сказал Леонид, - ты любишь Тома?
        - Да.
        Она не сказала: «все еще люблю», что было бы естественно, но вопрос был задан в настоящем времени, Леонид достаточно знал английский, чтобы не ошибиться в употреблении глагола.
        - Он… тебе иногда снится?
        Вопрос не показался Лайме ни странным, ни навязчивым.
        - Да, часто.
        Леонид молчал, дожидаясь продолжения, и Лайма сказала:
        - Во сне он не такой, каким был в жизни. Во сне мы с ним ссоримся, потому что…
        - Он любит другую? - вставил Леонид.
        Лайма кивнула.
        - Во сне я не могу понять, почему он все еще со мной, если у него другая женщина. Мы кричим друг на друга, я просыпаюсь в ужасе и вспоминаю, что Тома нет, ни к кому он от меня уже не уйдет и увидеть я его могу только в снах. Хочу заснуть опять и боюсь, потому что мы снова начнем ссориться.
        - Когда, - мягко спросил Леонид, - тебе начал сниться Том? Он был еще жив, правда?
        - Откуда ты знаешь? Да, мы еще были вместе. Я как-то сказала ему… не о сне… Просто спросила, знает ли он девушку по имени…
        - Минни?
        - Теперь ты понимаешь, почему, когда Том в фильме произнес это имя…
        - Ты не могла ошибиться?
        - Нет! - Лайма опустила чашку на стол с такой силой, что она перевернулась, и остатки кофе залили полированную поверхность. - Прости… Ничего, я потом вытру. Нет, я не могла ошибиться. Он сказал «Минни». Он прощался с жизнью и с ней.
        Она тронула пальцем лужицу на столе.
        - Том снился мне еще до того, как мы познакомились. Странно, да? Я его узнала. Может, потому мы и сошлись так быстро. В снах мир другой, будто наблюдаешь из-за полупрозрачной занавески, которая все время колышется, и видение расплывается. Я видела Тома за рулем машины… я не обращала внимания на детали, не запоминала, но ощущение… машина могла летать, Том часто поднимал ее в воздух, и я видела, как земля проваливается, мы летели над горами, над городом, это не был ни Ваймеа, ни даже Гонолулу, американский большой город… Люди, сидевшие рядом с Томом, говорили о чем-то, слова я понимала, а смысл ускользал. Так всегда во сне. В детстве сны были яркими, но я не слышала, что говорили люди. Видела, как движутся губы…
        - Ты потому и решила учиться читать по губам? - Вопрос вырвался у Леонида непроизвольно, и он пожалел о сказанном.
        - Нет. Впрочем, ты сказал, и я подумала: может, действительно поэтому? Но я все равно не могла прочитать по губам во сне ни слова - наверно, мои умения оставались снаружи, а в снах я становилась другой. Вообще ничего не умела, только смотреть. Мы с Томом были вместе, а во сне с ним летала она. Я сидела между ними, и Том обращался к ней, будто я была пустым местом, он меня не видел, она тоже. Машина летела сама, а когда… они начинали целоваться… машина застывала в воздухе, ждала, когда Том о ней вспомнит. А я ждала, когда Том вспомнит обо мне. Ожидание превращалось в кошмар, я просыпалась…
        - Ты помнишь город? - осторожно спросил Леонид. - Это современный город? Или…
        Он не решился закончить вопрос.
        - Сон! - воскликнула Лайма. - Во сне все расплывчато, кроме лиц.
        Леонид с сомнением покачал головой.
        - У меня так, - Лайма поднялась, принесла из кухни мягкую тряпочку и вытерла со стола остатки пролитого кофе. Говорить она не переставала, и Леониду приходилось прислушиваться, некоторые слова он то ли не мог расслышать, то ли не понимал. - Я не могла разобраться в интерьерах или пейзажах, а лица видела и помнила отчетливо. Маму помню. И Тома. И ту женщину. Она американка, но я не знаю, почему так решила.
        Лайма медленно водила тряпкой по столу, размазывая мокрый след.
        - Я никогда никому не рассказывала снов. Никогда никому. Много лет. А когда Том умер и пришел ко мне… Не во сне… Я решила… Депрессия, страх. Я не хотела самой себе признаваться, что это галлюцинации. Мерещилось, да. Не знаю, зачем я тебе рассказываю. Я шла по Даймон, это короткая улица, там и свернуть негде, только к торговому центру, Том шел навстречу, наши взгляды встретились, у меня перехватило дыхание, я остановилась, а он прошел мимо… просто прошел мимо, понимаешь? Я смотрела ему вслед, пока… Он не свернул никуда, он просто… Исчез? Ты знаешь, не исчез. Исчезнуть можно, когда сейчас ты есть, а через секунду - нет. Но его там и не было - то есть, когда он… Хорошо, пусть исчез, я не могу подобрать другое слово. Я точно знала, что его и не было рядом, хотя все хорошо помнила. Ужасное ощущение, никогда такого не испытывала. Потом я еще несколько раз видела Тома - на улице, в читальном зале, в своей комнате на работе, здесь, в этой гостиной. Он не замечал меня и ни разу не надел вещей, которые я всегда на нем видела. Это показалось не то чтобы странным, но убеждало, что Том действительно умер и
приходит из мира мертвых.
        Лайма долго молчала, сжав ладонями виски. Смотрела перед собой - на Леонида, но сквозь него.
        - В последний раз… - Леонид не хотел нарушать молчание, но и тишины не мог вынести.
        - Я старалась больше работать. Это помогало, Том стал реже приходить. А я хотела, чтобы он приходил, такое противоречие. В последний раз… Когда ты подошел и попросил помочь с переводом. Мне показалось, что идет Том. В то утро он был у меня, я видела, как он прошел по кухне от холодильника к плите, что-то нес в руке, я не разглядела, а потом в читальном зале ты шел ко мне, свет из окна был у тебя за спиной, мне показалось, что это Том. Ты заговорил, и я чуть не расплакалась, еле себя сдержала.
        - Прости…
        - Наверно, мне нужно пойти к врачу, - Лайма искоса посмотрела на Леонида, будто пожалела о сказанном. - Доктор Бикст хороший психиатр.
        - Ты считаешь, - осторожно сказал Леонид, - что у тебя не в порядке психика?
        - Ни один психический больной, - сухо произнесла Лайма, - больным себя не считает.
        - Парадокс? - усмехнулся Леонид. - Если со словами «я совершенно здорова» ты расскажешь, что с тобой случилось, тебя начнут лечить. А если скажешь «психика у меня не в порядке», врач ответит: «Это у вас от переживаний, вы здоровы». На самом деле, Лайма…
        - Да? - спросила она, когда Леонид, не закончив фразу, поднес к губам чашку и обнаружил, что она пуста. - Ты хотел сказать…
        - У меня есть объяснение всему, что с тобой происходит. Мне кажется, что есть. Но если я попытаюсь объяснить, ты спросишь: «У тебя не в порядке психика?»
        - Двое психических больных, - отозвалась Лайма, - это два минуса. А два минуса - я слаба в математике, но помню - дают плюс.
        - Можно еще кофе? - спросил Леонид.

* * *
        Пару лет назад я написал статью, которую так и не опубликовал. О гроздьях вселенных, возникших в Большом взрыве. Число новых вселенных больше числа атомов в каждой из них! И в каждой грозди огромное число вселенных, полностью идентичных нашей. Полностью! Такие же законы природы, такие же звезды, планеты, люди, так же там течет время, и те же события повторяют друг друга, будто клоны.
        Существуют вселенные, где одинаково почти все, но есть небольшие отличия - в нашем мире я стал астрофизиком, в другом - архитектором. Чуть иначе сложились жизненные обстоятельства…
        Конечно, есть и очень разные вселенные. Где-то скорость света больше, чем у нас, где-то сила тяжести обратно пропорциональна не квадрату, а кубу расстояния, где-то звезды не смогли образоваться, потому что там другая постоянная Планка. Неважно. Давай поговорим о мирах, подобных друг другу. В грозди столько вселенных, что вероятность существования практически идентичных миров очень близка к единице.
        Об этом и до меня писали - Линде, например, к которому я так и не попал в аспиранты. Вспомним, однако… Я не тебе это говорю, Лайма, просто фигура речи… Большой взрыв, хаотическая инфляция, образование гроздей вселенных - это квантовые процессы. Каждая вселенная - квантовый объект. После Большого взрыва вселенные-кванты были единой системой - состояние одной вселенной было связано с состоянием другой. В физике это называется квантовым запутыванием. За миллионные доли секунды после Большого взрыва вселенные разлетаются и скрываются за горизонтом, свет не может их догнать. И не сможет никогда. Если бы вселенные были классическими объектами, мы никогда и ни при каких обстоятельствах не узнали бы, как у людей в другой вселенной течет жизнь, о чем они думают, и есть ли они вообще…
        Но каждая вселенная связана квантовым запутыванием с огромным числом себе подобных
        - тех, где законы природы идентичны. Вселенные, при инфляции составлявшие единую квантовую систему, запоминают это состояние навечно, где бы они потом ни находились. Если что-то происходит в одной вселенной, неизбежно что-то меняется в другой. Это известный в физике эффект, он называется парадоксом Эйнштейна-Подольского-Розена. Великий физик восемьдесят лет назад придумал мысленный эксперимент: хотел доказать, что квантовая механика - игра ума, в природе нет законов, о которых писали Гейзенберг и Шредингер. Но квантовые законы существуют, на них держится мир, как когда-то на трех китах.
        Огромное число явлений природы, которые мы наблюдаем, возникает потому, что во вселенной-клоне произошли процессы, немедленно отразившиеся в нашем мире. Взорвалась звезда… Появилась комета… Вспышки гамма-излучения… А темное вещество и темная энергия?
        Вселенные в грозди очень похожи, но не идентичны полностью - из-за принципа неопределенности: они не могут находиться в одном и том же квантовом состоянии. Если в одной вселенной у тебя рыжие волосы, то в другой будут черными… как сейчас, да. В одной вселенной время может течь чуть быстрее, чем в другой, за миллиарды лет накопится отличие в недели, месяцы, годы. У нас две тысячи девятнадцатый, а там может оказаться две тысячи сто тридцатый или тысяча восемьсот тридцать седьмой.
        - В одной вселенной Лайма Тинсли и Комао Калоха любят друг друга, а в другой он любит Минни.
        Лайма посмотрела на Леонида, будто он создал иные вселенные и по его вине Том полюбил какую-то Минни.
        - А если все проще? Если в другой вселенной меня зовут Минни, а не Лайма?
        - О! - Леонид развел руками. - Может быть. Собственно, может быть все, что не противоречит законам природы здесь и сейчас.
        - Не понимаю, - тоскливо произнесла Лайма. Она отошла к окну, за которым не было видно ничего и в то же время небо раскрывалось, будто бутон невидимого цветка с лепестками-мирами. Звездный свет не мог протиснуться сквозь стекло и застревал - Леонид видел в стекле искорки, но, может, это было отражение ламп, светивших в люстре?
        Леонид подошел и осторожно положил руки на плечи Лаймы. Она подалась назад, он зарылся носом в густую, пахнувшую всеми звездами вселенных копну волос, успел подумать, что не надо этого делать, но мысль сменилась чувством, произошло это так стремительно, что он не заметил подмены - целовал шею Лаймы, пульсирующую жилку под правым ухом, острую ключицу, наполовину скрытую воротником легкого свитера.
        - Лайма…
        Она обернулась, и Леонид, мгновенно придя в себя, поразился произошедшей перемене. Это была другая женщина - ничего не изменилось в ее лице, кроме взгляда.
        Лайма высвободилась, прислонилась спиной к стеклу, поправила волосы и сказала будничным голосом:
        - Я вспомнила: Том с детства хотел стать астронавтом. Он рассказывал о первых впечатлениях от полета на Луну. Ему было пять лет, и он летал с мамой к отцу, служившему в инженерных войсках.
        - О чем ты…
        - Странно, что я вспомнила это сейчас.
        - Замечательно, что ты это помнишь, - Леонид старательно подбирал слова. - Это память или воображение?
        - Такое ощущение, - Лайма внимательно рассматривала кончики пальцев, - будто вспоминаешь давно забытое. Вдруг видишь стену в детской, постеры, которые я сама повесила. Мы с Томом идем по Лонг-стрит, он рассказывает о своих приключениях… у него были сложности, когда он поступал в астрошколу.
        - Астрошколу, - Леонид закрепил слово в сознании.
        - Это была Лонг-стрит здесь, в Ваймеа, но я не узнаю улицу. Память будто смешивает миксером обрывки из разных…
        Лайма поняла, что ее воспоминание ложно.
        - Боже… - она уткнулась лбом в плечо Леонида, и он, как минуту назад, зарылся носом в ее волосы. Ему показалось, что теперь они пахнут иначе, запах не мог измениться в минуту, но он так ощущал, Лайма опять изменилась… а взгляд? Взгляд тоже был другим. Леонид не сразу осознал, что целует лоб, глаза, веки… чьи?
        - Боже… Боже…
        - Вспоминай, - молил он, - ты еще многое должна вспомнить, это есть в тебе, всегда было, память не принадлежат одной тебе, здешней, память общая для всех вас, но вспоминаешь обычно лишь то, что здесь. И я тоже так помню. И все… Не знаю, как устроена память, но скажу, что думаю: в нас - в тебе, во мне, в каждом - есть память о нас-других, потому что на самом деле в других вселенных-клонах не другая Лайма, не другой Том, и когда это понимаешь, память всплывает, должна всплыть, проявляют себя перепутанные квантовые состояния.
        Леонид вдруг понял, что говорит по-русски.
        - Вспоминай… - Как сказать это по-английски? - Вспоминай… пожалуйста.
        - Больше ничего не…
        - Это должно само…
        - Не помню.
        - Ты сказала: улица…
        - Дома… странные, будто из сна. Может, я вспомнила сон?
        Она надеялась, что это так.
        - Нет, - отрезал Леонид. - Ты сказала - дома. Что с ними?
        - Дом, будто надутый воздухом шар, - то становится больше, то опадает, то поднимается вверх, под ним машины с турбинами, как детские игрушки, а потом шар разбухает, в нем появляются окна, и внутри ходят люди… Конечно, сон. Почему вспоминаются сны?
        - Это не сон, Лайма. Я думаю, что не сон.
        - Лео… Я не могу… Меня выталкивает. Будто бросаешься в море, хочешь нырнуть…
        - Не старайся нырнуть, Лайма. Оно должно само… Ты будешь вспоминать больше и больше. Я боюсь…
        Леонид не мог сказать о том, что, как ему теперь казалось, знал, понимал, чувствовал.
        - Чего ты боишься, Лео?
        Он покачал головой. Лайма оттолкнула его, упершись ладонями в грудь, она тоже испугалась чего-то, возникшего в ее мыслях.
        - Лайма, - пробормотал Леонид. - Ты вспомнила что-то… Не нужно принимать это близко к…
        - Минни, - сказала Лайма. - Ты прав. Это не мое имя. Другая женщина. Как он мог…
        Мелодраматизм ситуации стал невыносим, и Леонид пошел на кухню. Банка с растворимым кофе стояла на столике, а сахара не было, Леонид открывал один шкафчик за другим, обнаружил соль, еще два сорта кофе, несколько баночек со специями и перцем. Сахара не нашел. Он оглянулся - Лайма свернулась на диване калачиком, плед лежал на полу горкой, похожей на спавшего кота. Уснула? Рука Лаймы свесилась, и Леониду захотелось сесть на пол, взять ее ладонь в свою и ждать, пока Лайма не проснется. Слушать ее дыхание и разговаривать. Он не знал, как разговаривать со спящими. Может, так же, как с людьми, лежащими в коме, но и с ними он никогда не говорил, не знал, как это делается.
        Он высыпал в большую чашку три ложки кофе, залил кипятком и вернулся в гостиную, отхлебнув на ходу горький напиток, оказавший на Леонида обычное действие - от кофе ему хотелось спать, а горький и без сахара вгонял в сон почти мгновенно, глаза закрывались, в голове захлопывались шторки, реальность он начинал воспринимать сквозь полупрозрачный занавес. Леонид не пил кофе на ночь, особенно во время наблюдений. Если бы он нашел сахар…
        Сделав несколько глотков, Леонид поставил чашку на стол (или мимо? он не обратил внимания), укрыл Лайму пледом и присел на край дивана. Он слышал, как трезвонил мобильник на два голоса. Показалось ему, или он на самом деле встал и выключил свет? Наверно, показалось, потому что вместо теплого желтого комнату залил, опускаясь сверху, тяжелый белый свет, плотный, как молоко. Леонид подумал, что такой цветностью обладают звезды класса А, чуть ближе к В, это была его последняя связная мысль, а бессвязных он не запомнил, погрузившись в белое ничто.
        Проснулся он на диване, под головой была цветная подушка, тонко пахнувшая духами, ноги были укрыты пледом, похожим теперь на распластанного тигренка, за окном вяло потягивался серый сумрак. Леонид опустил ноги на пол и обнаружил, что спал в носках, - наверно, Лайма сняла с него туфли и отнесла в прихожую. Не было и самой Лаймы. На кухне шипел чайник, Леонид услышал и другие звуки - шелест воды, тихое журчание. Шлепая по холодному полу, Леонид вышел в прихожую и обнаружил свои туфли рядом с тапочками, которые надел и пошел на кухню, где недовольно бормотал закипевший чайник.
        Из коридорчика вышла Лайма в широком халате с огромными набивными цветами. Полотенце на ее голове напоминало персидский тюрбан, а может, это был тюрбан, напоминавший полотенце?
        - Проснулся? - улыбнулась Лайма.
        - Извини, - пробормотал Леонид. - Я не нашел сахара, а горький кофе действует на меня, как снотворное.
        - Странно! - удивилась Лайма. - Пойди, умойся, там и зубная щетка есть.
        Она смутилась и отвела взгляд - Леонид понял, что зубная щетка принадлежала Тому. Мысль была неприятна, и в ванной Леонид не стал ничего трогать - ополоснул лицо холодной водой, пригладил руками волосы перед зеркалом и вернулся на кухню.
        Лайма сидела за столиком и показала Леониду на стул рядом с собой. Он сел, чувствуя себя то ли лишним, то ли незваным, скорее - неприкаянным.
        - Я налила тебе чаю, - улыбнулась Лайма. - Не хочу, чтобы ты опять заснул.
        Изумительный оказался чай, крепко и правильно заваренный, настоящий утренний английский. Лайма точно угадала его желание… как она смогла?
        - Да, - кивнула Лайма в ответ на молчаливый вопрос. - Я вспомнила, какой чай ты любишь. Мы были знакомы с тобой прежде. Мы были… Почему ты сразу не сказал?
        - Мы… - Он не должен был прерывать Лайму ни единым словом, даже ненавязчивой мыслью, которая могла бы отразиться на его лице.
        - Ты должен был мне напомнить, Лео, - недовольно сказала Лайма. - Хотя… Может, ты прав, что не напомнил. Я тогда повела себя не очень учтиво, но мы были с Томом, а ты с той женщиной. Ты ее не представил, и я не знаю… Твоя жена?
        - Жена, - повторил Леонид, пытаясь сообразить, какой ответ окажется подходящим. Назвать имя? А если Лайма вспомнила другое? На ком он женат в той вселенной, которая сейчас пробуждалась в памяти Лаймы?
        - Жена, - с иронией повторила Лайма. - У меня сложилось впечатление, что ты уже тогда с ней не ладил.
        - Э-э… ты проницательна, - пробормотал Леонид, отводя взгляд.
        - Странно ты на меня посмотрел, - сообщила Лайма. - Пей, Лео, чай остынет.
        - Да-да.
        - Ты посмотрел, - продолжала Лайма, - будто хотел сказать: «Почему ты с ним, а не со мной?». Так откровенно… Даже Том понял - когда мы отошли, он сжал мне локоть и спросил: «Давно ты его знаешь?». Я сказала: «Первый раз вижу». Том не поверил. В тот вечер ты всякий раз смотрел в мою сторону, когда мы оказывались недалеко друг от друга.
        - Вот как? - вяло сказал Леонид. Множество вопросов вертелось на его языке, и ни одного он не мог задать, не разорвав тонкую нить памяти, натянувшуюся в мозгу Лаймы.
        - А потом, - все же решился он, - мы виделись?
        - Ты спрашиваешь? - удивилась Лайма. - Я забываю, со мной случается, порой не помню, что происходило вчера, а события детства вдруг всплывают в памяти, вспоминаю, как мама помыла меня и начала обтирать полотенцем, а я дрожу от холода, потому что мама решила меня закаливать и обливала ледяной водой из таирадского источника… тебе это не интересно? Ты хочешь сказать, что забыл, как мы…
        - Я не забыл, - пробормотал Леонид.
        Он ступал по поверхности памяти, как по тонкому льду только что замерзшей реки: одно неверное движение, провалишься и в ледяной воде прошлого утонешь, не в силах ни вспомнить, ни отречься от воспоминаний, которые утонут вместе с тобой.

«Если она не расскажет, - думал Леонид, - я не буду знать, как вести себя дальше».
        - Наваждение, - сказала Лайма.
        - Все было хорошо, - слова вырвались непроизвольно, но сказанного не вернуть, и Леонид продолжил, не понимая, что говорит, отдавшись интуиции; которой всегда доверял в вопросах науки и никогда - в житейских. - Все было хорошо и правильно, напрасно ты думаешь, что поступила не так, как должна была.
        Лайма кивала, не поднимая взгляда.
        - Я люблю тебя, Лайма, - будто со стороны услышал себя Леонид и, не сумев затормозить, добавил: - Я всегда тебя любил. С первой встречи.
        Для него «первая встреча» была вчера, в библиотеке обсерватории Кека. Он увидел женщину за компьютером, и сладкая печаль, возникшая сразу и неотвратимо, заставила его остановиться и долго смотреть, как Лайма перелистывала страницы лежавшей перед ней рукописи, как переводила взгляд на экран, что-то с чем-то сравнивая и нажатием клавиши отмечая необходимые места. Он стоял, смотрел и знал, что не скажет этой женщине о своем чувстве, о том, что никогда прежде не испытывал такой нежности, жалости, острого желания и еще каких-то душевных нюансов, которые сам себе не мог объяснить.
        - Я знаю, - сказала Лайма.
        Они потянулись друг к другу. «Какая она худенькая», - подумал Леонид, обняв Лайму, неловко поцеловав в шею и испугавшись своей настойчивости.
        - Еще, - сказала Лайма. Или это был внутренний голос?
        Мысли спутались. Он целовал подбородок, щеки, стараясь не касаться губ, потому что Лайма говорила… что? Он не сразу стал понимать.
        - Том был с ней в отеле… - Звуки плыли невидимыми волнами, Леонид различал хорошо если каждое третье слово. Может, говорила другая Лайма, та, что в мире, где Том…
        - Ты не… я потом была как… а с тобой… извини, что… - плававший в воздухе источник звука постепенно сконцентрировался, вобрав в себя звучавший ниоткуда голос.
        - Ты пришел… сподвигло… поколений… - И еще какое-то слово прозвучало, совсем непонятное, может, из гавайского языка, может, из другого, которого Леонид не знал.
        На секунду голос затих, и Леонид воспользовался паузой, чтобы поцеловать Лайму в губы, ее волосы щекотали ему лоб и уши, это было так замечательно, что мысли пропали и не вернулись, даже когда Лайма легким, но твердым движением оттолкнула его и, мимолетно проведя ладонью по щеке, оперлась о столешницу обеими руками.
        - Поразительно, - сказала она, и волна напряжения, державшая Леонида на гребне, схлынула - это был голос его Лаймы, женщины, которую он знал всего сутки, но без которой, похоже, следующие сутки прожить был уже не в состоянии.
        - Я хорошо помню, - говорила Лайма, не глядя на Леонида, - что было вчера, и что было год назад, и как мы с Томом познакомились, как мы с ним стали близки, и день, когда он погиб. И помню совсем другое. Будто было со мной, не во сне. Сны я помню иначе, сны расплывчаты и бездетальны, а в этих воспоминаниях я могу вызвать мельчайшие подробности…
        Она повернулась, наконец, к Леониду.
        - Это было? - спросила Лайма голосом неуверенной в себе девочки, выпущенной из родительского дома в большой мир и запутавшейся в его неизбежных лабиринтах.
        - Да, - кивнул Леонид. Он боялся, что новая память Лаймы, просыпавшаяся и еще сонная, погружавшаяся и вновь всплывавшая, непредсказуемо отреагирует на любое его слово, может даже - на мысль.
        - Леня, - сказала Лайма, - Тома не спасут. Невозможно. Он… так получилось… здесь.
        - Да, - подтвердил Леонид.
        - Был здесь, - уточнила Лайма.
        - Да.
        - А мы с тобой…
        - Я не знаю, - осторожно сказал Леонид. Он только сейчас понял, что Лайма говорит по-русски, причем с московским акцентом.
        - Как мы теперь будем жить? Мы с тобой убили Тома.
        - Мы? - вырвалось у Леонида.
        - Я вспомнила, кто такая Минни, Леня. Ты не помнишь?
        - Нет, - пробормотал он. Он и не пытался вспомнить.
        - Минни, - Лайма повторила имя неуловимо саркастическим тоном. - Минни, не женское имя, а образ.
        - Лайма… Ты говоришь по-русски.
        - Я… - Лайма помедлила. - Я русского не знаю. Сейчас вспомнила, потому что…
        Иногда люди начинали говорить на языке, которого не могли знать. Вспоминать о событиях, которые в их жизни не происходили… Неужели?..
        - Квантовое перепутывание. Ты вспоминаешь себя-другую. Говори… пока не забыла.
        - Вряд ли я смогу забыть, - с горечью произнесла Лайма. - И вряд ли захочу. Эта Минни…

«Господь с ней, с Минни, - подумал Леонид. - Вспоминать нужно о другом».
        - Мы были с Томом в Гонолулу… не перебивай меня…
        - Может, тебе проще по-английски?
        - Нет. Мы поехали с Томом в Гонолулу купить новый аэрак - у старого что-то сгорело, я совсем не разбираюсь в технике, ни там, ни здесь. Я знаю, это был Гонолулу, но не такой, каким я его помню, то есть, теперь я помню его и другим… Над городом будто протянут ковер, он полупрозрачный и плавает в воздухе, как… да, будто ковер-самолет в арабской сказке. Я прочитала «Тысячу и одну ночь», когда в университете учила арабский… арабский? Я никогда его не… Да, там. Я вообще-то не читала «Тысячи и одной ночи», в детстве любила наши гавайские сказки, ты обязательно должен… Я тебе сама буду рассказывать, можно? Потом… А других сказок не читала, меня тянуло на сентиментальные истории, я сто раз перечитывала «Без семьи», очень плакала… Так я о чем? Почему ты меня не перебил?
        - Ты сказала…
        - Да, прости. Гонолулу. Мы прилетели в салон… Что-то вроде маленького вертолетика на двоих, только без винтов, не смотри на меня, значит, это не вертолет, а как-то иначе летает, я только название помню - аэрак. К нам подошла девушка-консультант, я на нее сначала внимания не обратила, вокруг было столько интересного… Сейчас вспоминаю, она назвалась и стала объяснять Тому, какая модель лучше, но он слушал невнимательно, а на девушку смотрел, будто она сошла с картины Леонардо или с обложки три-ди журнала, мне стало не по себе, я отвернулась, подумала: «Том, я тебе это припомню»… Но не припомнила, как-то все в тот день завертелось, машину он заказал, ту модель, что посоветовала Минни. Вечером мы собирались возвращаться в Ваймеа, но Том предложил переночевать в отеле, я была не против. Наверно, тогда у них началось, потому что среди ночи я проснулась, Тома рядом не было, я слышала, он ходил на балконе, наверно, вышел покурить, так я решила и уснула, а утром он был, другой, не могу объяснить, просто я почувствовала… Леня, он мылся в ванной, а я проверила его карманы, никогда этого не делала, даже в
голову не приходило, а тут… В брючном кармане… ничего особенного, пластик, на каких пальцем пишут, адрес и телефоны, погоди, я вспомню… Два-три-восемь-шесть-девять-один-ноль-три-три. Зачем мне это помнить? Может… Позвонить?
        - Девять цифр. В гавайских номерах семь.
        - Может, с кодом? - неуверенно сказала Лайма.
        - У какого штата или страны код двадцать три?
        - Не знаю.
        - Этот номер, - покачал головой Леонид, - не даст тебе покоя. Ты его сейчас вспомнила или…
        - Только что. Рассказывала и вдруг это число… будто давно забытый адрес.
        - Тогда ты… Я имею в виду - ты уже звонила по этому номеру?
        Лайма помолчала. Где она была сейчас, что видела, о чем думала?
        - Не помню. То есть… Да, звонила. Я чувствовала себя ужасно. Том напевал в ванной, а я набрала номер, видеоканал отключила, руки дрожали… Я сразу узнала голос - девушка из автосалона. Она не стала отключать видео, ей было нечего скрывать. На голове у нее было намотано полотенце, она только что вышла из ванны, и я почему-то представила, что они там были вдвоем, она вышла, чтобы ответить на звонок, а Том остался. Я отключила связь, меня трясло. А потом…
        Лайма замолчала, пытаясь вспомнить, и тихо заплакала, опустив голову на плечо Леонида. Он не знал, что делать, когда плачет женщина, - обнять, приласкать, успокаивать (как?) или дать возможность выплакаться? Когда его размолвки с Наташей заканчивались слезами, он уходил к себе в закуток и хлопал дверью. Садился к компьютеру, но работать не мог, знал, что Наташа перестает всхлипывать и идет к зеркалу, поправляя волосы…
        Лайма перестала всхлипывать, поднялась и, на ходу поправляя волосы, направилась к зеркалу, висевшему в простенке между окнами.
        - Прости, пожалуйста, - сказала она, глядя на Леонида в зеркало. - Я не должна была тебе рассказывать.
        - Должна, - твердо сказал Лениод. - Это наши общие воспоминания. Я не могу вспомнить, а ты… За нас обоих.
        - Почему? - Лайма обернулась и посмотрела Леониду в глаза. - Как это возможно? Я… где?
        Леонид обнял Лайму, он не мог говорить, не ощущая руками ее плеч, не чувствуя запаха ее духов, он и мысли, как ему казалось, мог сейчас читать. Нежность переполняла его, и какое-то время (секунду? час?) он не мог произнести ни слова, в горле застрял комок, Лайма поняла и провела ладонями по его небритым щекам.
        - Как это возможно? - повторила она. Или подумала? Наверно, только подумала, губы ее шептали совсем другое, и Леонид, не умевший читать по губам, понял каждое слово, сказанное по-русски: «Я люблю тебя».
        - Это… - пробормотал он. - Это твоя память. Каждый из нас помнит все… то есть, многое. Вряд ли мозг может помнить все из всех вселенных, где мы… многое, да… из того, что происходило с нами. Иногда вспоминаешь, и кажется, будто это происходило не с тобой, часто во сне, и тогда говоришь: приснится же такое… У каждого из нас столько памятей о самом себе, сколько миров-клонов в нашей грозди вселенных.
        - Не могу поверить.
        - Не нужно верить, Лайма. Вспоминай.
        - Что? Почему Том ушел к этой… Минии?
        - Почему он погиб? Может, в нашей памяти мы сумеем…
        Леонид замолчал. Не хотел, чтобы Лайма надеялась?
        - Что ты сказал? - Лайма прижалась лбом к его груди, Леониду показалось, что он тоже начал вспоминать - мелькнуло в памяти или померещилось?
        - Может, мы сумеем спасти Тома…

* * *
        - Ты в своем уме? - Папа был зол и не скрывал этого.
        - Да, - кивнул Леонид.
        Разговор происходил в номере Бредихина в Нижнем доме. Когда Леонид ввалился утром к Папе, коротко предупредив по телефону, Рената и Виктор, конечно, были здесь и разговаривали, как показалось Леониду, не о науке, а о нем. О нем и Лайме. О Лайме и ее странном поведении.
        - Нужно поговорить, - заявил Леонид с порога. - Вдвоем, пожалуйста.
        - Ладно, - буркнул Виктор, - я пойду спать, двое суток не спал, совсем отупел.
        Рената уходить не собиралась, она хотела знать, что произошло у Леонида с неадекватной девицей-переводчицей.
        - Рена, - неожиданно мягким голосом произнес Бредихин, - нам с Леонидом действительно надо разобраться. Вдвоем.
        - Пожалуйста, - Рената вышла, демонстративно хлопнув дверью.
        - Ты не отвечал на звонки, - сварливо сказал Бредихин. - Рена требовала, чтобы я позвонил в полицию, и если бы не твое появление, мне пришлось бы… Так что ты хотел сказать? Не ходи взад-вперед, садись.
        Леонид сел на стул и рассказал. Не все, конечно, но умолчания не имели ни к науке, ни к Папе никакого отношения. Бредихин слушал внимательно, время от времени поднимая брови.
        - Вот так, - заключил Леонид. - Вопрос: что мы можем предпринять для спасения экипажа?
        - Ты понимаешь, что говоришь? И главное - что делаешь?
        - Да, - отрезал Леонид. - По-вашему, все можно оставить, как есть?
        - То, что предлагаешь ты, - авантюра, отвечать за которую…
        - Буду я и никто больше, - быстро сказал Леонид.
        - Подпишешь бумагу? - голос Бредихина звучал насмешливо.
        - Подпишу.
        - И мисс Тинсли? Это ее здоровьем, прежде всего душевным, ты собираешься играть? Ты психиатр? Психолог? Что-нибудь понимаешь в структуре и работе памяти? - Бредихин тыкал в сторону Леонида указательным пальцем, не давая ему возможности вставить слово. - То, что она как бы вспомнила - ты уверен, что это именно клонная память, а не дежа вю или просто фантазия в состоянии стресса? Мисс Тинсли нужно показать врачу, а не заставлять…
        - Я и сам начал кое-что вспоминать, - сумел вставить Леонид.
        - Ты? - Бредихин застыл с протянутой рукой, склонил голову, разглядывая Леонида, будто увидел его впервые. - Ты научный работник или автор фантастических опусов?
        - Запись передачи со звездолета - научный факт или сцена из фантастического фильма?
        - Сцена из фильма, конечно, - буркнул Бредихин. - Ты сомневаешься, какую реакцию вызовет наша публикация? Думаешь, работу станут обсуждать серьезно? Если мы это опубликуем, все бросятся искать фильм, который мы якобы использовали для создания фальшивки. С научной карьерой будет покончено.
        - Послушайте, - ошеломленно произнес Леонид, - вы решили отказаться от публикации?
        - Пока полностью не разберемся - да. Не уверен, что нам это вообще удастся.
        - Понятно, - Леонид неожиданно успокоился. Он ожидал от шефа подобной реакции. Научная репутация. Неужели Папа думает, что единственная - да, странная! - публикация испортит ему карьеру настолько, что из науки придется уйти?
        - Что вам понятно, Леня? - сварливым голосом проговорил Бредихин. - Начнем с того, что ни один журнал не примет статью к публикации. Рецензент приведет такое количество возражений…
        - Статья Хьюиша и Белл была опубликована в течение трех недель!
        - У нас другой случай. Теоретическая часть совершенно не разработана…
        - Гроздь вселенных Линде…
        - Ах, оставь! Космологическим теориям цена грош в базарный день! Чистая математика. Красиво. Но совершенно невозможно проверить.
        - Невозможно? - удивился Леонид. - Тогда что происходит сейчас? Я не о статье говорю, которую мы то ли будем писать, то ли нет. Произошло столько совпадений, что невозможно объяснить их с позиции здравого смысла. Том начал сниться мисс Тинсли прежде, чем она с ним познакомилась. Том погиб, и она видела его во сне не таким, каким знала. Мисс Тинсли и наяву его встречала, но не в той одежде, к какой привыкла. В это время - опять совпадение! - приезжаем мы. Только наша аппаратура может зафиксировать наносекундную переменность оптической вспышки. Следующее совпадение: нет звука, а мисс Тинсли - единственный человек, умеющий здесь читать по губам. И опять совпадение: она узнает Тома! Сигнал шел к Земле сотни лет! Но она уверена, что это Том. И самое удивительное совпадение: приглашает ее в Верхний дом человек, у которого есть ясная, с его точки зрения, и все объясняющая гипотеза.
        - Ясная и все объясняющая, - без тени иронии повторил Папа. - Как же объясняет все эти случайные совпадения твоя гипотеза, о которой я ничего не знаю?
        Леонид смешался под насмешливым взглядом Бредихина.
        - Квантовый вариант антропного принципа, - пробормотал он. - Жизнь на Земле - тоже результат маловероятных совпадений большого числа параметров. Тем не менее, в теории множественной инфляции вероятность такого развития равна единице. Жизнь и разум обязательно должны были возникнуть во множестве вселенных-клонов.
        - Я понимаю, куда ты ведешь, - перебил Леонида Бредихин. - Да, красивая идея, не спорю. Достаточно в одной вселенной из грозди произойти событию «икс», и в довольно большом числе вселенных-клонов из-за квантового перепутывания происходят события-следствия. Цепочка причин-следствий может быть очень длинной, и все равно вероятность ее осуществления в довольно большом числе миров равна единице. Ты это хотел сказать?
        Леонид кивнул.
        - Красиво, да. Но есть более простое и естественное объяснение. У мисс Тинсли крайне неустойчивая психика. В таком состоянии человек может «вспомнить» что угодно, в том числе свои как бы прошлые жизни и даже - как он лично разговаривал с Иисусом! Ну что ты, Леня, право, как ребенок! Собственные предположения для тебя реальнее реальности. Послушай… - Бредихину будто только сейчас пришла в голову мысль, которую он тут же и озвучил, пристально глядя на Леонида. - Ты влюбился в эту женщину? Я понимаю… Очень приятная женщина, умница. А как Наташа?
        - Евгений Константинович!
        - Я уже больше полувека Евгений и четверть века Константинович! Вот что, Леня. Я руковожу группой, и решения принимаю я, ты не возражаешь? Отлично. Наш наблюдательный сет закончен. Аппаратура от телескопа отмонирована. Билеты у нас на пятнадцатое, я попросил поменять на сегодня. С билетами до Фриско нет проблем.
        - Летите, - согласился Леонид. - У меня билет на пятнадцатое, полечу пятнадцатого.
        - Ты член группы!
        - И виза покрывает весь месяц, - продолжал Леонид. - Вы не можете заставить меня полететь, верно?
        - Хочешь потерять работу?
        - Вы сможете найти другого идиота, согласного переехать в Зеленчукскую, чтобы положить полжизни на бесперспективный проект? За тридцать лет у «маньяков» не было ни одного положительного результата. Кому интересны ореолы вокруг черных дыр? Если вы меня уволите…
        - Ну-ну… - благодушно отозвался Бредихин. - Что, если я тебя действительно уволю?
        - Я сам напишу статью.
        - Не напишешь. Результаты - собственность группы, ты не можешь использовать их самостоятельно.
        - Я расскажу обо всем, что здесь происходило.
        - В желтой прессе? Тебя привлекают лавры Шилова? Кстати, это выход. Своими эскападами ты, во-первых, отвлечешь внимание журналистов от результатов, которые, возможно, мы с Реной и Витей все-таки захотим опубликовать. И во-вторых, твой скандал, не исключено, поможет получить финансирование, которое, как тебе прекрасно известно, в противном случае окажется под большим вопросом.
        - Я не могу оставить Лайму сейчас, когда она…
        - Когда она - что?
        - Мне нужно с ней встретиться.
        - Конечно, - облегченно сказал Бредихин. Он опять одержал победу. - Поговори с мисс Тинсли. Объясни: в ее интересах не распространяться о том, что она видела. Только прошу тебя, Леня: не отключай телефон. Я займусь переоформлением билетов, а Витя - погрузкой аппаратуры. Кстати, через час у меня встреча с Хаскеллом.
        - Что вы ему скажете? - спросил Леонид, думая о своем.
        - К сожалению, - сухо сказал Бредихин, - нам опять удалось получить только верхние пределы переменностей. Но эти верхние пределы позволили на порядок уменьшить величины ожидаемых потоков, что накладывает важные ограничения на параметры излучения аккреционных дисков вокруг черных дыр. Ты что-нибудь имеешь против такой формулировки?
        - Ничего, - покачал головой Леонид. - Если бы не сигнал…
        - Поговорим дома. О нелепой цепи случайностей.
        - Не произошло ни одной случайности! Действует квантовый антропный принцип для грозди вселенных!
        - Поговорим дома. - Бредихин повернулся к Леониду спиной.

* * *
        Телефон Лаймы не отвечал. Когда Леонид уходил, она собиралась выспаться. Не слышит звонка? «Отчего ты нервничаешь? - успокаивал себя Леонид, в очередной раз набирая номер. - Спит, значит, все в порядке».
        Он знал - что-то произошло.
        Леонид звонил в дверь и стучал, на шум выглянул сосед - всклокоченный молодой человек в майке навыпуск с изображением попугая. «Вам Лайма нужна? Она ушла. Ну… довольно давно, я на часы не смотрю».
        В библиотеке за знакомым столиком сидел чернокожий господин в синем костюме и при зеленом галстуке, изучал текст на экране компьютера. Лицо показалось Леониду знакомым, кто-то из сотрудников радиообсерватории.
        На площади перед библиотекой он долго стоял, пытаясь понять, что с ним происходит. Разве Лайма обязана ему докладывать? Кто он ей, в конце концов?
        Лаймы не оказалось ни в приемной директора (что ей там делать?), ни в кафе Альваро («Мисс Тинсли сегодня не заходила»), и ощущение беды погнало Леонида к пункту проката машин - единственному в Ваймеа.
        Ночную поездку он помнил плохо, положился на память рук. По Мамалахоа в сторону аэропорта, потом поворот налево, дальше указатель «кладбище». Ворота были широко открыты, и Леонид оставил машину перед газоном, нарушив правила парковки.
        Лайму он увидел издалека и побежал. Девушка лежала на спине, вытянув в стороны руки. «Боже, - молился Леонид, - пожалуйста…»
        Он встретил пустой взгляд и, не успев ужаснуться, увидел - впервые в жизни, - как взгляд становится осмысленным.
        - Боже…
        Лайма смотрела на Леонида внимательно и радостно - так смотрела Наташа в первые недели их знакомства.
        Леонид поднял Лайму на руки и понес к машине, она прижалась лбом к его груди, бормотала «Боже, Боже…»
        Леонид опустил Лайму на заднее сиденье и влез следом. Лайма откинулась на спинку, сцепила ладони.
        - Боже, Леня, - Лайма говорила по-русски. - Пожалуйста, не оставляй меня больше одну, слышишь?
        - Да, - Леонид поцеловал Лайму и повторил: - Да. Никогда.
        - Том улетает завтра, сначала на Перейру, они будут там две недели, пройдут рекогницию, а потом - на Виртогу.
        Перейра? Рекогниция? Виртога? О чем она?
        Лайма положила голову ему на плечо, говорила, он не прерывал, слушал, пытался представить, что она чувствует. Том улетит на Перейру (Где это? Что?), и она избавится, наконец, от мучительного состояния неустойчивости…
        О чем он?
        - Я поступила, как ты советовал. Поехала с Томом в Картегу, мы сидели на веранде, той, где были с тобой, помнишь? Конечно, помнишь, длинный стол с палиями, в углах марсианские клеги, не знаю, как их вырастили в нашем климате, мы сидели друг против друга, и Том сказал: «Все между нами кончено, Лайма?» Я сказала: «Это твои слова». «А на самом деле…» - он уцепился за недоговорку, и мне пришлось ответить:
«Да, все между нами кончено». Он сказал, помолчав: «Ты будешь смотреть старт?»
«Да», - сказала я. «Спасибо». Он повторял: «Спасибо, спасибо», будто что-то в нем сломалось. Я… прости, Леня… я поцеловала его в губы, и он замолчал. Это… так было нужно.
        - Я понимаю, - пробормотал Леонид. Ему казалось, или он действительно понимал?
        - Он хотел… То есть, я поняла, что… В последний раз. Но я не смогла. Мы стояли в дверях, он положил руки мне на плечи, а я была, как камень, понимала, что это дурно, ему завтра лететь… Но я не могла, Леня. Повернулась и ушла. Он смотрел мне вслед, я чувствовала, пока шла к машине, и даже в воздухе его взгляд касается моего затылка. А дома… Я искала тебя, не могла оставаться одна, я тебе сто раз звонила, а ты не отвечал, почему ты не отвечал, Леня?
        - Я не…
        - Только не говори, что не слышал, я посылала когнитивные запросы, ты не хотел со мной говорить? Ты не должен ревновать меня к Тому, почему ты так поступил со мной? Я решила, что ты у Маркито, но он сказал, что не видел тебя со вчерашнего вечера, ты был, по его словам, не в себе и… Я подумала, ты меня бросил, потому что я и Том… но ты не мог так… Между нами ничего не было, он хотел, да… Получилось плохо - и с ним, и с тобой. Прости.
        - Лайма…
        - А потом я поехала на кладбище. На могилу мамы. Мне нужно было с ней поговорить.
        - Поговорить?
        - Ей при жизни очень нравился Том, и, наверно, поэтому матрица… она сохраняет установки… Я рассказала, как получилось с Томом, и о нас. Сказала, что Том улетел и вернется лет через пять, если теории, которые им нужно проверить, правильные, а если нет, то - лет через пятнадцать. Когда-то я обещала Тому ждать, была уверена, что стану ждать его всю жизнь. Если бы не мое обещание, Том, наверно, не согласился бы лететь. Получается, я его предала? А мама…
        - Мама… - пробормотал Леонид сквозь зубы, стараясь сдержать колотившую его дрожь.
        - Мама сказала, что понимает меня… поразительно, при жизни она говорила, что моя судьба - Том… а после того, как ее не стало… что-то в сознании меняется после смерти? Мама сказала: «Ты права, не нужно беспокоиться о Томе, он сделал свой выбор, а ты сделала свой». Леня, я сама себе столько раз это говорила… Подумала, что мама повторяет мои мысли. Наверно, в ее логос вмонтировали когнитивный детектор… Кажется, я потеряла сознание от нервного напряжения. А потом появился ты. Я знала, что ты найдешь меня, и ты пришел.
        Лайма подняла к Леониду заплаканное лицо, Леониду ничего не оставалось, как целовать глаза, ресницы, ощущать на губах соленые капли. Он поцеловал Лайму в губы, и что-то изменилось в мире, Леонид подумал, что сейчас они оба, возможно, существуют не в двух, как минуту назад, а в третьей вселенной, обособленной от остальных, со своими законами природы. Во вселенной, где не было времени, все события жизни происходили одновременно, рождение совпадало со смертью, любовь не имела начала и не могла закончиться, потому что это было не чувство, а состояние души…
        Он целовал Лайму, понимая, что целует не ту женщину, с которой познакомился в библиотеке, не ту, что читала по губам предсмертное послание Тома, не ту, с которой провел несколько удивительных часов, не ту…
        С этой Лаймой все было иначе. Они давно любили друг друга. Эта Лайма проводила Тома в звездную экспедицию, и его корабль все еще стоял на поверхности планеты или астероида… скорее всего, астероида, откуда должен был отправиться в полет на пять или, возможно, пятнадцать лет.
        Но и тогда он не мог оказаться на расстоянии сотни парсек от Земли! В любой вселенной, с которой наш мир связан квантовым перепутыванием, скорость света одна и та же.
        Лайма откинула голову, посмотрела ему в глаза, и нежность, какую Леонид не испытывал никогда и ни к кому, ластиком стерла из его сознания все мысли, кроме одной, да и та была скорее не мыслью, а вербализованным чувством, ощущением, новой его жизнью.
        - Я люблю тебя, Лайма…
        - Я люблю тебя, Леня…
        Слова невидимой пылью повисли в воздухе, опускались на лоб, нос, губы, щекотали подбородок.
        - Я люблю тебя…
        Где? Когда? Кто сейчас я? Кто - ты? Кто - мы вместе?
        Лайма мягко, но решительно уперлась ладонями в грудь Леонида. Произошло то, что и должно было. Она вернулась, и Леониду стало нестерпимо жаль ушедших мгновений.
        - Странно, - сказала Лайма. - Мы только что признались друг другу в любви?
        Она произнесла эти слова без тени упрека. Значит…
        - Странно, - повторила Лайма. - Я помню, как поехала на кладбище, потому что мне стало одиноко. Наш с тобой разговор помню. И прощание с Томом вчера на веранде, хотя помню, что он погиб.
        Леонид сидел, сложив на коленях руки, и смотрел на пальцы Лаймы, сцепленные так, что побелели костяшки.
        - Я сошла с ума?
        - Нет, - сказал Леонид. - Нет. Нет.
        Он повторял «нет» с разными интонациями, всякий раз короткое слово означало другую грань отрицания, Лайма протянула ему руки, и Леонид стиснул ее холодные пальцы.
        - Ты не сошла с ума, - сказал он. - Просто… То есть, очень непросто, конечно… Ты вспомнила себя в той вселенной, где порвала с Томом перед его отлетом на… Забыл название.
        - Виртога, - вспоминая, произнесла Лайма. - Это вторая планета в системе черного карлика Апдейка в облаке Оорта. Холодный сверхюпитер, сказал Том.
        - Вот как… - пробормотал Леонид. Кто-то из американских астрономов предположил недавно, что в облаке Оорта есть коричневые карлики с массой во много раз меньше солнечной, но в десятки раз массивнее Юпитера. Холодные суперюпитеры? Ни одной такой звезды пока обнаружить не удалось даже после старта «Кеплера». Пока не удалось. В нашей Вселенной. Здесь и сейчас.
        - Как я могу это помнить? - удивленно сказала Лайма. «Удивленно, но не испуганно»,
        - отметил про себя Леонид. Теперь, пожалуй, он мог сказать…
        - Потому, - объяснил он, - что все мы… не только ты… я тоже… и каждый… мы помним себя не только в нашей Вселенной, но в каждой вселенной-клоне. Все такие вселенные составляют единую квантовую систему, это называется перепутыванием волновых функций.
        - Не понимаю.
        - Неважно. Обычно каждый человек помнит только свою жизнь здесь, в этом мире, который кажется единственным. Иногда вспоминаешь еще что-то, обрывки какие-то… Будто уже бывал где-то… Дежа вю. Воспоминания прорываются из-за… не знаю… возможно, квантовые процессы играют гораздо большую роль, чем мы думаем. Некоторые люди вспоминают себя совсем другими. Вспоминают события, никогда с ними не происходившие. Язык, на котором никогда не говорили.
        - Русский, - вставила Лайма. - Я говорила по-русски.
        - Почему? - решился спросить Леонид. - Это твой родной язык… там?
        - Там… - повторила Лайма. - Нет, - сказала она, вспоминая, - не родной. А ты не помнишь, что… Да, - прервала она себя, - конечно, не помнишь. Я выучила русский, когда мы с тобой…
        Она запнулась.
        - Когда мы полюбили друг друга, - закончил Леонид. - Расскажи, как это было. Пока не ушло из памяти.
        - Ты думаешь…
        - Я ничего не знаю, - мрачно сказал Леонид. - Откуда мне знать? Еще вчера я даже не знал, существуют ли на самом деле вселенные-клоны с квантовым перепутыванием. Была у меня такая гипотеза. Я тебе вчера рассказывал.
        - А я ничего не поняла, - улыбнулась Лайма. - Я гуманитарий, а тут такие сложности… Прости, - она коснулась пальцами его щеки, поймав огорченный взгляд, - мне было не до того. Я схожу с ума?
        - Лайма, - Леонид привлек девушку к себе, - родная моя, любимая… Твоя память… наша… во всех вселенных, она не в этом твоем мозге… как тебе объяснить… Поверь, ты не можешь сойти с ума, разве что…
        Ему стало страшно.
        - Говори, - потребовала Лайма.
        - Разве что, - тихо произнес Леонид, - ты одновременно вызовешь в памяти множество вселенных-клонов. Нет, не думаю, что это возможно. Нет, - сказал он с уверенностью, которой не испытывал, - этого не может произойти.
        - Почему? - требовательно спросила Лайма.
        Леонид не знал.
        - Я уверен, - сказал он, но уверенности в голосе не было, и Лайма это поняла, отвернулась, смотрела в окно на поднимавшиеся из-за восточного горизонта облака.
        - В твоей теории, - сказала она отчужденно, - об этом нет ни слова.
        - Нет, - признал Леонид. - И ни в какой теории об этом не будет ни слова. То, что происходит, слишком сложно для любой теории. Я смог описать только принцип возникновения вселенных-клонов в грозди миров в процессе Большой хаотической инфляции. Это сложно, и я не добрался до окончательных решений.
        - Значит, - пробормотала Лайма, - я могу вспомнить еще… Послушай, - прервала она себя. - Не получается. Не сходится, Лео.
        - Да, - согласился Леонид. Он уже понял то, что сейчас стало понятно и Лайме.
        - Я помню, как прощалась с Томом. Вспомнила нашу с тобой… Да, любовь. Мы были близки, тебе, наверно, приятно это знать.
        - Лайма…
        - Но послушай! Том еще не улетел. Только завтра… Или… Разве во вселенных-клонах не одно и то же время? Я имею в виду…
        - Я понимаю, что ты имеешь в виду, - вздохнул Леонид. - Я не знаю! Из общих соображений времена должны совпадать в квантовых пределах, но при таком возрасте… тринадцать миллиардов лет после Большого взрыва… квантовые неопределенности… расхождения в сотни лет возможны, я думаю.
        - Значит, - сделала вывод Лайма, - я вспомнила себя не в той вселенной, где Том…
        Она не смогла произнести слово.
        - Не в той, - кивнул Леонид.
        - Вот оно как, - пробормотала Лайма. - Я проводила Тома вчера, а он полетел четыреста лет назад из совсем другой вселенной, где мы… Я могу и это вспомнить?
        - Понимаешь… - Он должен был сказать правду. - Когда я понял, что ты вспомнила себя в той вселенной, где Том любил Минни, а мы с тобой… да… Я думал… надеялся… что именно там звездолет Тома уже достиг… то есть, не достиг… промахнулся мимо цели и… В общем, исчез, от него больше не могло поступить сообщений, потому что он попал в нашу Вселенную. Я не подумал, что если там прошли сотни лет, если там другое время, ты не могла…
        Он не хотел произносить слово.
        - Я не могла вспомнить, - закончила Лайма, - потому что там, где прошли четыреста лет после старта, меня нет. Я давно умерла. Да?
        Леонид отвел взгляд.
        - Да, - вынужден был признать он. - Вселенную, откуда появился Том, которого мы видели на экране, ты вспомнить не можешь.
        - Там я умерла, - повторила Лайма. Мысль о том, что где-то ее уже нет в живых, а где-то, может быть, она еще не родилась, показалась ей не столько невероятной, сколько эмоционально неприемлемой.
        - Значит, - сказала она, - ты с самого начала знал, что помочь Тому невозможно!
        - Как я мог это знать? Мне только этой ночью пришло в голову, что в разных вселенных могут быть разные времена. Этого нет в теории.
        - Какое время отделяет наш мир от того, что я вспомнила?
        - Я не знаю!
        - Почему?
        - Почему - что? - осторожно переспросил Леонид.
        - Не понимаешь? Мы - я, Том, ты - живем в двадцать первом веке. Здесь. Но там… я помню даже запахи, они стали еще сильнее, ощутимее. Я о чем… Почему там мы - я, Том, ты, эта Минни - живем в другом времени? Не другие, похожие на нас, а мы? Иначе я не смогла бы вспомнить! Скажешь, что это квантовые эффекты? - с неожиданной злостью спросила Лайма. - Ты физик или мистик? Во всех несуразицах, во всем, что ты не можешь объяснить, виноваты у тебя квантовые эффекты. Просто слова. Пустые.
        - Лайма…
        - Если где-то мы с тобой и Том живем в двадцать втором веке…
        - Ты помнишь дату? - быстро спросил Леонид.
        - …то где-то мы - тоже такие, как есть, - можем жить и в тридцатом веке, да или нет?
        - Ну… - с сомнением сказал Леонид. - Этого нельзя исключить.
        - Значит, где-то мы живем тогда, когда корабль Тома пролетел мимо цели и два века спустя исчез.
        - Не два века, - задумчиво сказал Леонид, - свет еще должен дойти до Земли.
        - Неважно. Живем в то время, когда стало известно, что звездолет исчез.
        - Ну… наверно.
        - А в какой-то вселенной мы живем в те годы, когда Тома еще можно было спасти.
        Леонид не представлял, как это можно было бы сделать, но сказал осторожно:
        - Наверно.
        - Тогда… - Лайма помедлила и добавила: - Я хочу домой. Отвези меня, пожалуйста.
        - Хорошо, - пробормотал Леонид и приподнялся, чтобы перебраться на переднее сиденье.
        - Не на этой, - сказала Лайма. - На моей. Эту ты взял у Колмана? Позвони ему позже, он заберет машину.
        - Хорошо, - повторил Леонид.

* * *
        Леонид вел машину медленно, искоса поглядывая на Лайму. Что она вспоминала? Ей нужно побыть одной, освоиться, заново себя понять, каждое слово будет лишним. Пусть заговорит первая, тогда он будет знать, как себя вести.
        Не меньше, чем Лайме, Леониду нужно было сейчас остаться наедине с собой. Рассказ Лаймы он воспринимал пока, как сюжет фантастического фильма. Точно знал, что на самом деле это фильм о реальной жизни, но на уровне ощущений это была фантастика.
        Лайма вспомнила себя в мире, где они были любовниками, а Том получил от ворот поворот и, в угнетенном состоянии, отправился в экспедицию. Почему психологи (должны же там быть психологи!) допустили, чтобы астронавт ушел в полет, не будучи совершенно здоров? Угнетенная психика опаснее недолеченного насморка. Какие физические законы привели к тому, что в мире номер два они, такие, какие есть, живут в другом времени и, похоже, в других странах?
        Существует ли мир, в котором Тома можно спасти? Нет. Если корабль потерпел катастрофу - то во всех мирах, где полетел к звездам. Во всех мирах скорость света одинакова в пределах квантовой неопределенности: триста тысяч километров в секунду. Если на Земле принят сигнал о помощи с расстояния в сотни парсек, то после катастрофы в любом случае прошли столетия, и на экране человек, много лет назад расставшийся с жизнью.
        Правда… В нашем мире Том не отправлялся к звездам. В нашем мире существует только электромагнитный сигнал, вспышка, разложенная в телевизионную картинку. Да, и сигнал был с абсолютной точностью направлен на Землю. Учтены десятки недостаточно определенных (здесь и сейчас) движений: Земли вокруг Солнца, Солнца вокруг центра Галактики, звездолета по его траектории. Нужно было определить расстояние до Земли с точностью до световой секунды, иначе узко направленный электромагнитный пучок прошел бы мимо. И нужно было рассчитать, чтобы мы этот пучок зафиксировали. Произойди вспышка на сутки раньше или позже, и она осталась бы незамеченной, потому что за этой областью неба никто не вел систематических наблюдений.
«Маньяки» оказались в нужном месте в нужное время…
        И прочитать текст по губам говорившего позвали именно ту женщину, которая в нашей Вселенной любила Тома Калоху, астронавта…
        Сколько невероятных случайностей должно было сойтись на площадке по масштабам вселенной - микроскопической! Но такая цепь «случайностей» естественна в мироздании, где вселенных-клонов больше, чем атомов в каждой из таких вселенных. Антропный принцип в квантово-механической интерпретации.
        Все так, но поверить в это трудно. Папа не смог.
        Поверить - ключевое слово. Почему, даже оказавшись перед фактом, человек все равно хочет сначала поверить в происходящее и, лишь поверив эмоционально, принять? Даже неопровержимая система математических доказательств остается вне научного рассмотрения, пока не найдется человек, поверивший в новую идею. Сколько людей - профессиональных физиков в том числе, - до сих пор не верят в справедливость теории относительности, несмотря на очевидные ее подтверждения! Не верят - и создают альтернативные теории тяготения, бьются лбами о стены неприятия, но все равно не верят. Чем наука отличается от религиозной веры, если…

«Стоп, - сказал себе Леонид. - Это важно понять, но не сейчас».
        Лайма, похоже, задремала. Бедная, как она смогла принять вторую свою память, третью, четвертую, и даже рассказать достаточно внятно - на языке, которого прежде не знала?
        Леонид припарковался перед домом Лайзы, выключил двигатель и проверил список входящих звонков на телефоне. Восемь. Семь от Папы, один - от Ренаты. Отвечу потом. Разбудить Лайму? Она спит так крепко…
        Леонид обошел машину, открыл дверцу со стороны пассажира и поднял Лайму на руки. Невольно огляделся - не видит ли кто.
        На скамейке под раскидистым деревом (что-то тропическое, в ботанике Леонид не разбирался) сидела женщина лет пятидесяти, гавайка, и смотрела, как Леонид шел к подъезду с Лаймой на руках. Что она подумала? Ах, какая разница… Открыть дверь Леонид не мог, нужно было потянуть на себя…
        Женщина поднялась и, не торопясь, приблизилась. Сказала несколько слов по-гавайски, Леонид пожал плечами и просительно улыбнулся. Женщина открыла перед ним дверь и что-то спросила, Леонид кивнул, не поняв. Он начал подниматься по лестнице и подумал, что Лайму все равно придется разбудить перед дверью в квартиру. Услышал тихие шаги - женщина шла следом, кивнула ему: иди, мол, я помогу.
        Ключ. Скорее всего, ключ в сумочке, сумочка в машине, машина на улице… Глупо. Лайма тихо вздохнула, будто во сне поняла причину его замешательства, но ничем помочь не могла - только сильнее прижалась щекой к его груди, отчего Леониду захотелось стоять, не шевелясь, всю оставшуюся жизнь. Чувствовать, как бьется ее сердце, ощущать запах волос, видеть близко ее губы, ресницы…
        Леонид растерянно посмотрел на женщину, протянувшую руку, чтобы помочь ему открыть дверь.
        - У меня нет ключа, - сказал Леонид по-английски, не уверенный, что его поймут. - Ключ в сумочке, сумочка в машине…
        Женщина кивнула и пошла вниз.
        Когда она скрылась за поворотом лестницы, на Леонида снизошло странное ощущение. Держать Лайму становилось труднее, он стоял, тяжело дыша, и в то же время - так ему казалось - видел сон, будто вошел в спавшее сознание Лаймы и оказался в знакомом мире, он здесь родился, прожил жизнь, помнил каждое мгновение, воспоминания лежали неразобранной грудой старых вещей в далеком закутке, куда он ни разу не заглядывал, потому что не подозревал о возможности распахнуть плотно закрытую дверь, в ней и замка не было, и ключ не нужно было доставать из сумочки, в памяти всех людей есть такая комната и дверь, о которой не знаешь, как о потайном ходе в старинном замке, но если нашел, если открыл дверь, если ступил на порог… Понимаешь, насколько безбрежен океан воспоминаний. Понимаешь, что океан не один, их множество, они не помещаются в маленькой комнатке в мозгу, да и комнатки на самом деле нет, дверь лишь открывает пути, множество дорог… куда? В собственное
«я», которое богаче Вселенной, потому что живет в миллиардах миров. Не в миллиардах… сколько получалось в расчетах? Десять в шестьдесят седьмой степени, и это минимум.
        В какой из своих памятей видела сейчас сон Лайма? В той, где ее любимый Том не полетел к звездам, не погиб в дорожной аварии, не ушел к Минни, и жили они вместе долго и счастливо? Или в той, где Том улетел, но корабль удалось спасти, и Том вернулся - к Лайме, не к Минни? Или в той, где Том сказал Лайме: «Прости, я люблю другую» и ушел, а она осталась одна, потому что и Леонид, с которым она какое-то время была близка, тоже выбрал другую женщину? Он это помнил, точнее, знал, что помнит, но не мог выбрать именно это воспоминание, эту дорогу памяти, чтобы пойти по ней и разглядеть подробности.
        Как все сложно в мирах, где живет наше «я». Как, оказывается, все просто - если вспомнить.
        - Сэр, - женщина говорила по-английски с видимой неохотой. - Я не знаю, те ли ключи взяла. Они лежали в женской сумочке.
        - Да, - сказал Леонид. - Попробуйте желтый, он, кажется, подойдет.
        Ключ подошел, и женщина распахнула перед Леонидом дверь. Он положил Лайму на диван в гостиной - как недавно, вечером… вчера? Или сто лет назад? Здесь? Он бывал в этой квартире? Леонид не был уверен. Лайма положила ладони под щеку, поджала ноги
        - совсем как ребенок.
        Он поцеловал Лайму в щеку - тихо коснулся губами. Нужно было подумать. Подумать и решить. Решить и выполнить. Выполнить и понести ответственность.
        Он был готов?
        Если человек, в принципе, помнит себя во всех мирах-клонах, то как вызвать нужное воспоминание? Леонид с трудом вспоминал собственное детство. Помнил рассказы мамы, а реальные эпизоды если и вспоминались, то как иллюстрации к ее рассказам. Он и университетские годы почти забывал - остались события, даты, но не лица сокурсников, детали интерьеров. Он не запоминал имена, не всегда узнавал людей, с которыми вчера познакомился. Зато хорошо помнил числа, формулы.
        Дырявая память. Может, потому и дырявая, что остальные памяти неощутимой лавиной сметают реальные воспоминания? Мы не помним нужное, не зная о том, что помним другое?
        Леонид прикорнул в уголке дивана, чтобы не касаться Лаймы, не мешать… Пусть спит, а он посидит, подумает.

* * *
        Когда Леонид открыл глаза, в комнате было полутемно, и ему показалось, что проснулся он в своей квартире в Зеленчукской. Запах свежемолотого кофе. Тихий разговор - по телевидению передавали новости. Леонид потянулся, медленно приходя в себя. Наташа встала сегодня раньше него и сейчас войдет в спальню с обычными словами: «Вставай, соня! Расчеты стынут!»
        - Лео, ты проснулся?
        Лайма!
        Леонид вспомнил, наконец, где находится.
        - Я слышу, ты проснулся. - Лайма вошла из кухни с двумя чашками в руках, поставила на журнальный столик, принесла блюдца и сахарницу и только после этого подошла к Леониду, положила руки на плечи и поцеловала в губы. Отстранилась.
        - Садись, Лео, выпей чаю.
        Лайма придвинула столик и села рядом с Леонидом.
        - Что тебе снилось? - спросила она.
        Леонид не запоминал снов. Он не был уверен, что сны у него вообще были. Что-то смутное. Ему и сейчас ничего не сни…
        Он вспомнил. Только что знал, что спал без сновидений, и - вспомнил, увидел, будто фильм, от первого до последнего кадра, весь, сразу, не во времени, кадры расположились в пространстве, и нужно было переходить от одного к другому, чтобы рассмотреть по порядку. Порядок он устанавливал сам - мог перейти от последнего кадра к тому, что в середине, мог начать с середины и перескакивать к началу и концу попеременно. Что-то это ему напоминало…
        Да. Вселенную Барбура. Леонид писал о ней в курсовой на втором курсе. Барбур утверждал, что понятие времени во Вселенной отсутствует. Мир - множество статичных кадриков-реальностей, мгновений настоящего. Жизнь - переход от одного кадра к другому. Красивая идея, но совершенно не разработанная математически.

«Наверно, - подумал Леонид, - я вспомнил во сне, и сон распался на кадры, а память хаотически их разбросала. Как я теперь сложу последовательность?»
        Не было ничего проще.
        - Мне приснилось, - Леонид взял со столика чашку и отпил глоток: какой вкусный заварила Лайма чай, - мне приснилось, что я работаю в Третьей Лунной обсерватории, у меня в подчинении семьдесят два сотрудника, мы занимаемся квантовым сканированием мультивселенной до расстояний трехсот парсек… Послушай, я помню все числа!
        - Конечно, - улыбнулась Лайма. - Кому помнить, как не тебе?
        - На каком языке мы разговариваем? - в замешательстве пробормотал Леонид. - Не по-английски.
        Лайма покачала головой.
        - И не по-русски…
        - Это гавайский, - объяснила Лайма. - Не старый гавайский, что был при императоре Камеамеа Первом, а новый, в нем много английских слов, но очень своеобразная грамматика. Не думай об этом, Лео. Вспоминай.
        Чашка в руке Леонида оказалась пустой, и он вопросительно посмотрел на Лайму.
        - Еще чаю? - сказала она. - И сэндвич? Может, сделать глазунью?
        Глазунью он терпеть не мог. Наташа закормила его разными видами яичниц в первые недели их брака. Выяснилось, что она не умела готовить, яичницы были ее единственным и коронным блюдом, после медового месяцы яйца, казалось Леониду, вылезали у него из ушей, как у фокусника на эстраде. В конце концов, он наотрез отказался от очередного «глазка» и пригрозил, что разведется, если не получит нормальной котлеты с гарниром из свежих помидоров и огурцов.
        - Да, - сказал он, - сделай. Обожаю глазунью. Сто лет ее не ел.
        Пока Лайма ходила по кухне, что-то включая, переставляя и взбивая миксером, Леонид раскладывал в памяти кадрики, точно определяя, что в его сне за чем следовало, из каких причин возникали какие следствия, и чем все закончилось в том мире, память о котором заняла место в его сознании, нисколько не потеснив обычную, - он вспомнил, как в первый раз привел Наташу к себе домой, родители ушли в гости, он усадил девушку на диван в гостиной и долго возился на кухне, настраиваясь на решительные действия, но так и не смог, он хотел Наташу, но боялся ее обидеть, не знал, как себя вести, но все получилось само собой, то есть, так, как хотела Наташа: когда он вернулся из кухни, она стояла перед зеркалом обнаженная, не стыдясь своего тела. Чего ей стыдиться, она пришла к своему мужчине, и, если он не решался сделать то, что нужно, она должна была ему помочь, разве нет?
        Лайма поставила перед Леонидом тарелку с аппетитной на вид глазуньей, она добавила ломтики бекона, посыпала укропом и, похоже, какой-то гавайской приправой. Леонид нацепил на вилку большой кусок, ему показалось, что ничего вкуснее он не ел в своей жизни. Пусть так всегда и будет: глазунья с беконом на тарелке, Лайма в коротком халатике и обнаженными руками, семейная идиллия вдвоем, нет, почему вдвоем, из спальни слышны голоса детей, двое, мальчики, одному три, другому пять…
        Память о том, что возможно? Дежа вю?
        В какой-то из вселенных-клонов…
        - Ты работал на Луне, - напомнила Лайма.
        - Да, - сказал Леонид. - Обсерватория квантово-парциального мониторинга мультивселенной. Представляешь, Лайма? В зоне нашей ответственности десять в пятнадцатой степени вселенных-клонов. Миллион миллиардов.
        - Миллион миллиардов, - Лайма пожала плечами. - Для меня это слишком большое число. Не могу представить себе ничего больше пары тысяч.
        - Пожалуй, я тоже, - улыбнулся Леонид. - Понимаешь, в квантовом мире вселенные-клоны связаны… Вспомнил: это называется «протоки Освальда». Освальд. Когда он жил? Неважно. Освальд первым описал квантовые переходы между вселенными с привлечением уравнений психического взаимодействия наблюдателей… Я понял!
        - Что? - осторожно спросила Лайма, потому что Леонид застыл с протянутой рукой, в которой держал вилку.
        - Что? - повторил Леонид. - Я понял, почему до сих пор не удалось построить единую теорию, объединить все физические поля. Не включен наблюдатель. А наблюдатель не включен, потому что еще не выведены уравнения психологии подсознания, а уравнения не выведены, потому что психология сегодня - наука описательная, феноменологическая, в ней даже базовые законы еще не открыты, это будет… Не знаю, когда это произойдет в нашем мире. Скорее всего, не при нашей с тобой жизни.
        - Говори, что помнишь, говори…
        - Я помню себя на лунной станции, мы занимались квантовыми переходами по Освальду. Генераторы, создающие «протоки Освальда», - что-то вроде Большого адронного коллайдера, но там не адроны сталкиваются, а бозоны Хиггса и апреоны… у нас эти частицы еще не открыли. Трудно вспомнить слова… язык… вижу кадры, картинки, я их перебираю в памяти, а звука нет.
        - Пожалуйста, - взмолилась Лайма. - Опиши картинки. Ты… смог спасти Тома?
        - Том, - Леонид надавил пальцами на виски, боль просачивалась из глубины черепной коробки, пока тихая, как набежавшая на берег волна начавшегося прибоя. Он чувствовал, что скоро вторая волна боли заставит его забыть, разметает сложенные по порядку картинки. - Лайма, мы научились летать к звездам. По «протокам Освальда» корабль попадает во вселенную-клон. Из-за квантовой неопределенности - всегда не в ту точку пространства-времени, откуда вылетел. Сдвиги рассчитываются квантовыми компьютерами, которые позволили справиться со сложностями психофизического описания.
        - Квантовые компьютеры? Они и у нас есть. Я как-то переводила статью…
        - Принцип работы тот же, что связывает вселенные-клоны. Перепутанные состояния квантовых систем. Я почти ничего не понимаю в квантовых компьютерах, никогда ими не занимался, сейчас мало кто знает, как это работает. Скорость расчетов, по идее, на много порядков больше, чем у лучших нынешних компьютеров. Но это преимущество видимое, внешнее. Квантовые компьютеры - мостик во вселенные-клоны. И если корабль Тома оказался в нашей Вселенной, то его квантовые компьютеры могли обеспечить любую точность наведения луча в пределах квантовой неопределенности. Потому нам и удалось наблюдать вспышку.
        - Я поняла, - сказала Лайма.
        - Что? Я сам себя плохо понимаю.
        - Корабль Тома перешел во вселенную-клон и не сумел вернуться. Да? И та вселенная, где он остался без надежды на возвращение, - наша?
        - Похоже, что да, - пробормотал Леонид.
        - В нашем прошлом…
        - В нашем прошлом, - повторил Леонид, не стараясь сгладить углы. - Несколько веков назад.
        - Они давно погибли. - Лайма будто только сейчас осознала эту мысль, до сих пор она надеялась… На что?
        Леонид молчал. Конечно, погибли. Сотни лет во времени и в пространстве. Никакой надежды.
        - Лайма, родная… - Леонид целовал ей щеки, говорил в промежутках между поцелуями, речь была похожа на прерывистую передачу, смысл сказанного ускользал от Леонида, а Лайма если и понимала, то интуитивно, по-женски слушая не слова, а стоявшую за ними мысль, чувство, желание. - Родная, мы можем спасти Тома… в своей памяти… он непременно спасся… в каких-то вселенных-клонах… а где-то он не полетел… остался с тобой… там, где мы с тобой не были… где-то он остался на Земле с Минни… извини, что я так… а мы с тобой… ты можешь вспомнить…
        - Ну и что? - Лайма отстранилась и посмотрела в глаза Леониду с выражением, которое он не смог определить. Раздражение? Непонимание? Отчуждение?
        - Вспомню - и что? - Лайма почти не разжимала губ, и Леонид не сразу понял, что говорит она опять по-русски. - Я буду помнить, что Том полетел и вернулся, стал героем, и мы с ним были вместе всю оставшуюся жизнь… Я не могу вспомнить всю жизнь? Для этого нужно умереть.
        - Да, - пробормотал Леонид.
        - Это безумие! - голос Лаймы сорвался на крик. - Я видела могилу Тома, я знаю, что его нет, он погиб, а помнить я буду, как он вернулся из космоса, и мы вместе… Ты понимаешь?
        - Да.
        - Ничего ты не понимаешь! Не хочу! Почему это должно быть со мной? Почему ты сделал это со мной? Почему позвал меня смотреть?
        Слезы текли по ее щекам.
        - Ты не хотел? Не думал? - Лайма слышала его мысли, или он говорил вслух? - О чем ты вообще думаешь? Уходи. Я не хочу тебя видеть. Я хочу забыть и забуду. Забуду. Забуду!
        Леонид пошел к двери.
        - Уходи! Ненавижу тебя!
        Дверь он прикрыл тихо - голос Лаймы будто отрезало.

* * *
        - Я вижу, ты передумал? - Бредихин встретил Леонида любезным кивком, будто не было между ними размолвки. Комната в Верхнем доме выглядела бесприютной, три стола с компьютерами - собственность обсерватории - стояли посреди помещения, да еще кресла и стулья вдоль стен.
        - Где… - начал Леонид.
        - Аппаратуру упаковали, - сообщил Папа. - Грузовик в аэропорт уйдет в шесть, Витя перед отправкой еще раз вместе с Коллинзом проверит комплектацию.
        - Меня не беспо…
        - Рену я отправил отдыхать. Извини, - Папа вгляделся, наконец, в бледное лицо Леонида. - Ты плохо выглядишь. Как мисс Тинсли?
        - Приходит в себя… понемногу. Евгений Константинович, я все больше убеждаюсь - эта передача…
        - Ну-ну… - пробормотал Папа. - Новая идея?
        - …результат квантовой переброски космического аппарата из вселенной-клона в нашу.
        - Извини, Леня, в квантовой космологии я не специалист, доверяю Линде, Старобинскому…
        - Мне - нет?
        Бредихин помолчал.
        - Тебе - нет. Вообще-то, мне и хаотическая инфляция по Линде кажется… м-м… притянутой за уши.
        - У вас есть другое объяснение?
        - Согласись, - миролюбиво отозвался Бредихин, - передача, во-первых, не совсем обычная, не похожая на сцену из блокбастера, слишком… э-э… непрофессионально для Голливуда. Во-вторых, простота декодирования. Согласись, будь это действительно… Леня, ну, право! Неужели ты думаешь, что реальный сигнал, отправленный якобы со звездолета, удалось бы декодировать за несколько часов?
        - Витя говорил, и вы тоже…
        - Все находились под впечатлением! Если не считать вспышки, природу которой мы пока не знаем…
        - Как же не знаем?
        - Не знаем, - повторил Бредихин. - Если не считать вспышки, у нас хорошие сеты наблюдений верхних пределов, верно? Мы на порядок уменьшили ожидаемые величины излучений ореолов. С этим ты не споришь? А с передачей дома разберемся.
        - Величина поглощений…
        - Послушай, Леня, - раздраженно сказал Папа, - это прикидочные оценки. Сигнал, скорее всего, не коммерческого телеканала. Закрытая линия, случайно отраженная…
        - Секретная передача ЦРУ, - насмешливо сказал Леонид. - Тренировка космических шпионов. Криптотелевидение, криптоастронавтика, теория заговора…
        - Твоя интерпретация менее фантастична? - рассердился Папа. - Сто парсек! Земной корабль из вселенной-клона! Мало того! Мисс Тинсли, оказывается, знакома с астронавтом! Может, она - участник проекта, о котором мы понятия не имеем?
        - Вы серьезно?
        - Как нельзя более, - буркнул Папа. - Теория заговора? Против нас? Кому мы сдались с нашей маниакальной аппаратурой?
        - А Лайма каким образом оказалась замешана? Ее специально подослали, чтобы…
        - Не специально! Я говорю: кому мы сдались! Зафиксировать всплеск можно было только на телескопах Кека. Откуда бы передача не велась, именно здесь ее должны были принять.
        - На Кеке нет аппаратуры с нашей разрешающей способностью.
        - Ты уверен? Точно знаешь, какие программы здесь ведутся?
        - Лист наблюдений есть на сайте обсерватории.
        - Написать можно что угодно!
        - И Лайма…
        - Мисс Тинсли участвует в программе, что тут странного?
        - И ломает перед нами комедию?
        - Играет свою роль. Я волновался - не пойдет ли она к начальству, не выдаст ли нашу… кхм… тайну. Скорее всего, по указанию начальства она и действовала.
        - Не забывайте, - вставил Леонид, - это я нашел ее, когда нам понадобился чтец по губам. Я ее нашел, а не она меня.
        - Естественно, ты ее нашел. Здесь есть другой специалист подобного рода?
        - Вы твердо убеждены…
        - Черт побери! - взвился Бредихин. - Ни в чем я не убежден! Анализом вариантов займемся дома.
        - В том числе и вариант вселенных-клонов?
        - Если хочешь. Иди, отдохни. Сбор в пять часов. Здесь. Собери вещи, за ними заедем по дороге. И не обижайся. Придешь в себя, поймешь, что я прав.

* * *
        Машина Лаймы стояла перед домом. Женщины, сидевшей утром на скамейке, не было. Двое садовников подравнивали кусты, создавали английский газон - судя по состоянию растительности, в запасе у них было лет двести.
        Леонид ходил взад-вперед, а потом, решившись, поднялся на второй этаж и остановился у знакомой двери. Тишина удручала.

«Уходи, - повторял себе Леонид. - Тебя все прогнали. Прогнал Папа. Прогнала Лайза. Уходи».
        Леонид нажал на ручку двери. Заперто. Впрочем… Он вспомнил: дверь открывалась наружу. Потянув ручку на себя, Леонид не ощутил сопротивления. В прихожей было темно, дверь в гостиную полуоткрыта - он ее так и оставил два часа назад. Господи, что могло…
        В гостиной Лаймы не было, на кухне тоже. И в коридорчике, который вел в спальню.
        Лайма стояла у шкафа и смотрела на себя в зеркало. Руки опущены, взгляд пристальный, неподвижный. На Лайме было короткое цветастое платье, подпоясанное ремешком. Волосы рассыпаны по плечам. Она увидела в зеркале Леонида, но не отреагировала на его появление.
        Он осторожно обнял Лайму за плечи. Не отрывая взгляда от отражения, Лайма положила ладонь на руку Леонида и произнесла несколько слов на языке, которого он не знал. Гавайский? Недавно он понимал гавайский.
        Невозможно приказать себе вспомнить. Память не подчиняется сознанию. Почему? Он хотел вспомнить, как подошел к Лайме в библиотеке, и воспоминание явилось немедленно: светлый зал, столы, девушка смотрит на него удивленным взглядом и спрашивает: «Нужно подняться к телескопам?». Он может вспомнить себя в этой Вселенной, он может вспомнить себя в любой из вселенных-клонов. В той, где сейчас Лайма. Тогда они…
        - Лео, - сказала Лайма, переведя, наконец, взгляд с собственного отражения на отражение Леонида, - ты молодец, Лео. Тебе это удалось.
        Лайма говорила по-русски.
        Она вернулась или все еще… там? С кем она разговаривала? С ним или с его отражением в другой вселенной?
        Лайма закрыла глаза, и он поцеловал ее в губы. Если она не здесь, то…
        Лайма была здесь. Она была здесь настолько, что от поцелуя у Леонида захватило дух. Он чувствовал под ладонями ее напряженные лопатки, бретельку лифчика, провел ладонью по ее спине, а другой - по волосам. Глаза были закрыты, но он видел. Разноцветные пятна сливались и расползались, рисуя то хаотические фигуры, то неожиданно вспыхивавшие изображения - дом, окно, улица, небо, женщина… Лайма.
        - Да, - вспомнил он, - я это сделал.
        - Ты молодец, Леня. Ты сумел.
        Что сумел? Он должен вспомнить, не перебирая в памяти миллиарды, сотни миллиардов, бесконечное число миров.
        Идея была его, да, но работали сотни человек на Лунной базе, тысячи на Ганимеде и десятки тысяч на Земле, в обсерваториях и на генераторах Освальда. Нужно было сконструировать длинную серию перепутанных состояний, сотни компьютеров, соединенных в квантовую цепочку. Никакой гарантии. Скорее наоборот, он был почти уверен, что не получится, никогда еще квантовые компьютеры не работали в таком сложном режиме. Он испытывал на прочность свою теорию, аналог антропного принципа. При нештатной ситуации сеть выпадет во вселенную-клон, где терпел бедствие
«Коринф». Пришлось рискнуть - машинами, не людьми. Если эксперимент не удастся, звездолет не вернется, экипаж погибнет в чужой вселенной, а компьютеры… Можно представить удивление археологов, которые найдут странные артефакты на раскопках древнего захоронения. Изумление палеонтологов, откопавших в кладбище динозавров приборы, которых десятки миллионов лет назад быть не могло…

«Коринф» вернулся - из-за квантовой неопределенности (слишком много компьютеров, слишком много вселенных-клонов, задействованных в расчетах) корабль проявился в поясе Оорта втрое дальше Плутона. Обнаружить его и доставить на лунную базу - задача, решаемая обычными методами планетарной астронавтики. Четверо суток эскадра спасателей летела к «Коринфу». Успели. До полного отказа систем жизнеобеспечения оставалось несколько часов - кинематографическая ситуация, когда помощь главным героям приходит в последний момент на глазах у взволнованных зрителей.
        Он вспомнил это? Или всегда знал? Перед глазами плыли радужные круги, разболелась голова, в затылке вспыхнул огненный шар.
        Взгляд Лаймы…
        Только взгляд, будто улыбка Чеширского кота.

«Куда ты идешь?»

«Куда-нибудь».

«Ты не придешь никуда, если не знаешь куда идти».

«К тебе».

«Ты со мной».
        Шар рассыпался на искры…

* * *
        Леонид открыл глаза. Комната показалась ему незнакомой. Он никогда здесь не был. Лежать было жестко. Лайма сидела у него в ногах.
        - Где… мы? - спросил он.
        - Дома, - улыбнулась Лайма одними губами, глаза смотрели тревожно и о чем-то спрашивали. Он понял бы вопрос, но не мог сосредоточиться. Мешала чужая обстановка
        - потолок без лампового покрытия, просто беленый, будто не в цивилизованном доме, а на островах Полинезии, где аборигены до сих пор сохраняли уклад чуть ли не середины двадцать первого века. Стены тоже беленые, ни одного экрана-просвета, только два старинных окна, он видел такие в Историческом центре Нью-Йорка, где осталась сотня зданий классической постройки. И настоящие деревянные шкафы, прозрачные дверцы, материал с отблесками… стекло?
        Лежал он, впрочем, на обычном диване. Под старину, да, у него был такой диван на
«Эдмее». Не вормекс, но тоже удобно.
        - Дома? - переспросил он, взглядом показывая, что их домом эта комната быть не могла.
        - Ты совсем не помнишь? - Лайма наклонилась и положила ладонь ему на лоб, какая теплая, не убирай, ты меня лечишь, я чувствую твою внутреннюю энергию, сейчас мне станет лучше, и я все пойму…
        - Ты и так все понимаешь, мой хороший. - Почему в ее голосе такая грусть?
        - Очень устал, - пожаловался Леонид. - Тринадцать суток без сна - даже при активации срок слишком большой.
        Лайма кивнула. О чем-то напряженно думала, но он не мог понять ее мысли, Лайма была от него закрыта. Она никогда в последнее время не ставила мыслеблок. Зачем? Они были единым целым, иначе ничего не получилось бы, он должен был знать о Томе то, что знала только Лайма, он служил посредником между ее памятью и компьютерами, рассеивавшими воспоминания по огромному числу вселенных-клонов в поисках взаимно однозначного соответствия. Он не хотел знать об отношениях Лаймы и Тома, но так было нужно, он даже помнил, как они… Сейчас-то зачем это вспоминать, и, тем более, бессмысленно волноваться по этому поводу, а он нервничал, не мог справиться с волнением. Лайма закрылась - почему?
        - Лео, - мягко произнесла Лайма, - пожалуйста… Просто… Понимаешь, я помню и то, что было здесь, и то, что происходило… тоже здесь, с нами и Томом. А ты пока не вспомнил себя-здешнего, ты еще там.
        Он заставил себя сесть. Взял руки Лаймы в свои и понял, что вернулся. Внимательно оглядел комнату еще раз. Барьер между гостиной и кухней. Шкафчики. Чайник - электрический, с термостатом. Низкий столик - такие раньше называли журнальными, потому что… Журналы - настоящие, не на пластике даже, а на бумаге. Окно, как в домах Централ-парка. За окном (стекло?) голубое небо с единственным маленьким круглым облачком, похожим на луну. Крыша, дом напротив…
        Он никогда здесь не был, но знал, что, если подойти к окну и посмотреть вниз, можно увидеть садик с подстриженными кустами и скамейку, на которой сидит женщина-гавайка, у нее болят колени, она сжимает их крепкими ладонями, будто от этого ревматическая боль стихает, женщина смотрит вверх, и если он действительно подойдет к окну, взгляды их встретятся, и она спросит: «Как Лайма, сэр? С ней все в порядке? Не нужна помощь?»
        Откуда он знал…
        Он знал. Он вспомнил собственные расчеты, выступление на семинаре памяти Линде в позапрошлом году в Ванкувере за пару месяцев до отлета «Коринфа», Лайма поехать с ним не смогла, и он почему-то ревновал, думал, что она отправится в Касабланку к Тому, все-таки многое их в прошлом связывало, слишком много такого, о чем он не хотел знать, но тайн между ним и Лаймой не было, да и как могли возникнуть тайны, если на третий день после знакомства они раскрыли друг для друга память, они были так влюблены, так огорошены собственным счастьем и желанием знать все друг о друге, что не подумали о последствиях, кто об этом думает в такие минуты, и он узнал, как хорошо было Лайме с Томом, как они хотели ребенка, и как потом все пошло прахом, потому что Том полюбил другую, любовь непредсказуема, и, когда даешь клятву вечности, нужно понимать, что вечность порой бывает короче секунды, вечность - кажущаяся суть времени, Том ушел к Минни, и Лайма…
        - Лайма, - сказал он, - я люблю тебя.
        Слова остались в воздухе этой комнаты, в этом чужом мире, в этом своем мире.
        Лайма провела ладонью по его щеке, будто губкой коснулась не лица, а мыслей, памяти, и… он, пожалуй, узнал комнату… он бывал здесь… несколько раз. Да.
        Он встал, подошел к окну и прислонился лбом к теплому стеклу. Внизу был небольшой сад в английском стиле - газон и аллея со скамейкой под раскидистым деревом. На скамейке сидела женщина лет пятидесяти и, сложив руки под грудью, смотрела наверх. Увидев в окне Леонида, она улыбнулась и что-то сказала, он не расслышал и поманил Лайму, чтобы она посмотрела.
        - Это миссис Гановер, - сказала Лайма. - Соседка с первого этажа. Работает у Винса в пекарне. Ночью печет очень вкусный хлеб, а днем, выспавшись, сидит на скамейке, дышит воздухом. Она одинокая…
        - Что она говорит? - перебил Лайму Леонид. - Прочитай по губам.
        - Ох… - смутилась Лайма. - Говорит, что мы хорошая пара. Нет, она сказала: замечательная, мы очень подходим друг другу. И еще…
        - Да?
        - Она говорит: не вечно мне убиваться по Тому.
        - Убиваться по Тому? - не понял Леонид. - Мы же его спасли…
        Он вспомнил. Городское кладбище перед поворотом на аэропорт Ваймеа-Коала. Металлические ворота. Дорожки. Памятник. Фотография. Комао Калоха. Он… не вернулся? Лайма, склонившаяся над могилой, ладони стиснуты, взгляд… Том погиб. Грузовик потерял управление…
        - Лайма, - пробормотал Леонид, - прости меня, пожалуйста.
        Лайма прижалась лбом к его плечу и что-то сказала, Леонид не расслышал и переспросил.
        - Это я с миссис Гановер, - сказала Лайма. - Мы с ней иногда так переговариваемся
        - я у окна, она внизу, в садике. Она умеет читать по губам - я научила.
        - Вот как….
        - Она говорит, что тебе будет трудно со мной.
        - Почему?
        Лайма отошла от окна, прошла на кухню, сказала оттуда:
        - Она знает, что ты русский.
        - Ну и что? - удивился Леонид. - Какая…
        Он вспомнил и это. Господи… Ему придется уехать. Виза только до конца месяца. Шеф с Витей и Реной улетают сегодня.
        Он не сможет без Лаймы. Он никогда без нее не мог. С детства - с первой встречи. Он прилетел в Ниццу с экскурсией из Москвы, а Лайма с такой же школьной экскурсией из Ваймеа. Ваймеа… Будто в сказочной стране. Он нырял, и однажды, вынырнув, увидел рядом девичью головку, прозрачная шапочка не скрывала копну черных, как космос, волос. Он не умел знакомиться, боялся показаться навязчивым, нелепым и, главное, не остроумным.

«Вы, - сказал он, - из какой школы?»

«Я из Ваймеа, это на Гаваях, ты не знаешь, у тебя, наверно, плохо с географией».
        Он смутился и хлебнул соленой воды.

«Ну что ты, - сказала она, - давай поплывем к берегу и познакомимся заново».
        Так это было. Они лежали на мелкой гальке, смотрели на пересекавший ярко голубое небо белый и почти невидимый штрих-пунктир орбитального кольцами говорили, говорили… Никогда прежде он столько не молол языком. Не вообще, а с девушкой, которая ему безумно нравилась.
        Когда нужно было разъезжаться (школьный автобус Лаймы улетал в Париж - старшеклассников везли осматривать Лувр и Музей Кали, а Леонид возвращался домой, его экскурсия закончилась), они обменялись адресами и кодами и долгие месяцы смогли прожить друг без друга. Конечно, письма, разговоры по стерео, были и ночи вдвоем, когда им удавалось встретиться на пару часов в нейтральной зоне - то на Камчатке, то на Кубе, где были юношеские лагеря с прямым подключением.
        А после школы…
        Он не хотел вспоминать их размолвку, ему казалось, что все между ними кончено, у Лаймы появился поклонник, с которым она…
        - Ты и Том, - сказал Леонид.
        Лайма поставила на столик закипевший чайник, разложила салфетки, разлила по чашкам заварку, положила дольки лимона - очень старательно, не глядя на Леонида.
        - Ты и Том… - повторил он.
        - Пожалуйста, - сказала Лайма, - не надо. Ты спас Тома - там.
        - Там… - повторил Леонид. Ему с трудом удавалось разделить воспоминания. Он спас Тома. «Коринф» вернулся. Корабль был не на ходу, двигатели сдохли, когда звездолет переместился во вселенную-клон. Том Калоха вернулся, и Леонид видел его могилу на кладбище Ваймеа, потому что Том разбился на грузовике.
        - Наташа, - сказал Леонид.
        - Твоя жена? - подняла брови Лайма.
        - Послушай, - торопливо, сказал он. - Я разведусь. Мы с ней давно чужие люди. Я разведусь и вернусь. Нам нельзя друг без друга.
        - Да, - кивнула Лайма, доливая в чашки кипяток из чайника.
        - Я разведусь, - повторял Леонид, как мантру.
        - Лео, - сказала Лайма, - пей чай, остынет. Тебе нужно ехать.
        Она опять говорила по-английски.
        - Твою жену зовут Натали, - слишком спокойно, чтобы Леонид смог обмануться, сказала Лайма. - И ты не вернешься, потому что…
        В гостиной заиграла приглушенная мелодия Моцарта.
        - Тебя. - Голос Лаймы звучал ровно. - Это Натали, ответь.
        Она отвернулась к окну и поднесла к губам чашку. Мобильник Леонид обнаружил в кармане куртки, небрежно брошенной на валик дивана.
        - Леня, - голос Наташи. - Как ты там? Что-то я забеспокоилась, вот решила позвонить, дорого, но я на минуту, у тебя все в порядке, мне сказали, вы сегодня летите домой, Папа поменял билеты, ты знаешь, вас показывали в новостях, не вас-вас, а обсерваторию, телескопы Кека, я тебя высматривала, но не увидела, а почему ты не отвечаешь на мейлы, третий день уже, я забеспокоилась и вот решила… у тебя все в порядке?
        Бесконечная лента слов.
        - Да, - выдавил Леонид. Оглянулся на Лайму, прижал аппарат к уху. - Все в порядке.
        - Тебя встречать в Москве?
        - Да, - сказал он. - Нет.
        Нужно было сказать «нет» два раза. Почему он…
        - Хорошо, - сказала Наташа. - Я тебя люблю.
        Он не слышал от жены этих слов уже лет… сколько же… в последний раз, когда были на юбилее Ургента… возвращались пешком через Измайловский парк, лето, теплынь, они остановились под деревом, будто покрывалом отгородившим их от мира, и начали целоваться, будто в первый раз… я тебя люблю… я тебя люблю… оба шептали одно и то же… да, в последний раз, больше ничего такого… Почему сейчас?
        Он должен был ответить, Наташа ждала, он слышал ее дыхание, будто говорила она из соседней комнаты, а не с противоположной стороны планеты.
        - Все в порядке, - пробормотал Леонид. - До встречи.
        Он не сказал даже обычного нейтрального «целую». Знал: минуту-другую Наташа будет бессмысленно смотреть на экранчик телефона, а потом швырнет аппарат на стол и станет плакать и злиться, а когда он вернется… если вернется…
        - Ты не сможешь здесь одна. Слышишь?
        Он говорил по-русски, Лайма русского не знала. Русский знала другая Лайма, а эта, стоявшая к нему спиной… поняла или нет?
        - Ты не сможешь остаться одна, - повторил он по-английски.
        - Почему? - сказала Лайма, не оборачиваясь. - Теперь я даже смогу приезжать на могилу Тома, зная, что он жив. Спасибо тебе.
        - Кого ты все-таки любишь? - спросил Леонид с тоской. - Тома-мертвого здесь или…
        Он хотел спросить «или меня-живого - там?», но он тоже был сейчас здесь, они оба были здесь, помня себя такими, какими остались во вселенной, где Тома спасли.
        - Я не знаю, - сказала Лайма.
        Она пошла к нему. Она шла и шла и не могла дойти, он пошел навстречу, но пространство между ними растягивалось, будто Лайма шла из другого мира, из вселенной-клона, где та же кухня, то же небо за окном, и та же любовь, о которой хочется говорить.
        - Я люблю тебя, - сказал он, и пространство, наконец, пропустило Лайму к нему, они стояли, прижавшись друг к другу и опустив руки.
        Мобильник заиграл Моцарта.
        - Это твой шеф, - сказала Лайма.
        Она опять оказалась права.
        - Леня, - голос Бредихина был сух, как русло Аму-Дарьи в летний зной, - мы выезжаем, будем у вас минут через пять. Я имею в виду дом мисс Тинсли, ты там, я не ошибаюсь?
        Удивительный сарказм. Выдавленный.
        - Евгений Константинович, я же сказал, что не поеду.
        - Твоя виза заканчивается. Все равно придется вернуться, а перемена даты вылета повлечет штрафные санкции, которые ты оплатишь из своего кармана.
        Леонид пожал плечами, и Бредихин воспринял не увиденный им жест, как знак согласия.
        - Послушай, Леня, - сказал он миролюбиво, - ты совершаешь большую ошибку. Это не мое, в принципе, дело. Женщина, я понимаю… Масса совпадений, да. У кого угодно крышу снесет. Я сам…
        Он замолчал.
        - Вы сами… - напомнил Леонид.
        - Да… На какое-то время поверил, будто… Передача эта… Леня, разве не очевидно, что мы случайно увидели не предназначенную для нас трансляцию, отраженный сигнал…
        Папа действительно в это верил?
        - Евгений Константинович, - прервал Леонид сбивчивую, как ему показалось, речь Бредихина, - в том, что произошло, и в том, что происходит сейчас, нет ни грана случайности. Все закономерно, причины, как положено, вызывают следствия, а следствия являются причинами новых событий. Как если вы подали документы на замещение должности завотделом, а через неделю якобы совершенно случайно разругались с руководителем другого отдела, который, казалось бы, никакого отношения…
        Не стоило напоминать о событиях пятилетней давности. Бредихин хотел возглавить отдел физики релятивистских объектов, подал документы, и его завалили на ученом совете, а неделю спустя шеф подрался с Коробовым, руководителем отдела солнечно-земных связей, они и знакомы почти не были, раскланивались при встречах, а тут Бредихин при всех подошел к Коробову, влепил пощечину и, не сказав ни слова, повернулся, но не таков был Коробов, чтобы сносить оскорбления, он толкнул Папу в спину, тот упал, и началась свалка. Драчунов разняли, и, поскольку объяснений не последовало ни от одного, ни от другого, все решили, что Бредихин «с глузду зъихал», как выразилась Мариэтта Семеновна из секретариата. На самом-то деле (Леонид знал точно) у Коробова были давние причины ненавидеть Бредихина. Когда-то они ухаживали за одной девушкой, она было выбрала Коробова, но Бредихин не стерпел и что-то ей наговорил, та поверила, брак не состоялся, Коробов хотел набить сопернику морду, но не получилось - как раз тогда Бредихин уехал на Кавказ, возглавив группу «маньяков». В том, что через много лет Коробов оказался в
обсерватории, тоже не было ничего случайного - здесь смонтировали лучшую аппаратуру для отслеживания солнечных вспышек. Соперники игнорировали друг друга, хотя оба давно были женаты, у обоих дети, а поди ж ты… Разве мог Коробов на ученом совете упустить возможность подгадить бывшему сопернику? Слово - тому, слово - этому, вода камень точит… Семь против, трое - за.
        - Что общего? - холодно осведомился Папа.
        - Только то, что все закономерно. Причинно-следственные связи иногда невозможно выявить, если рассматривать Вселенную в единственном числе. А в системе вселенных-клонов связи выявляются сразу и выглядят простыми.
        - Леня, нет времени на научные дискуссии. Нужно ехать, понимаешь? Вещи у тебя с собой? Спускайся, мы уже внизу.
        - Не нужно меня ждать, - твердо сказал Леонид. - Я не полечу.
        Он нажал кнопку отключения связи, помедлил и выключил аппарат. Прозвучал короткий перезвон, экранчик погас.
        - Они уехали, - сказала Лайма, смотревшая в окно. Леонид обнял ее за плечи. Волосы Лаймы пахли шампунем, запах показался Леониду неземным, из другой вселенной, это был запах еще не открытой планеты, еще не сваренного мыла, еще не выросших цветов, еще не прилетевшего ветра.
        - Леня, - Лайма перешла на русский, - я вспомнила сейчас… Ты пришел ночью, была буря, океан ревел, я тогда жила в Пальмасе, на самом берегу, брызги долетали до окон, но я не закрывала, мне нравилось, когда капли попадали на лицо. Ты мог войти в дверь, но полез на дерево и чуть не упал. Я подала тебе руку, и ты спрыгнул в комнату… помнишь?
        Леонид слушал, закрыв глаза. Розовые, зеленые, желтые круги сменились мгновенно высвеченным кадром из объемного фильма, одним из почти бесконечного числа кадров-реальностей, разбросанных в пространстве-времени множества вселенных-клонов. Изображение исчезло, но осталось в памяти.
        - Да, - сказал он, зарывшись лицом в волосы, пахнувшие всеми воспоминаниями мира.
        - Я ужасно боялся упасть, но еще больше боялся, что ты скажешь «уходи».
        - Разве ты не понимал, что я…
        - Я думал, у тебя есть Том.
        - С Томом у нас был разговор как раз в тот вечер. Мы все сказали друг другу, и он поехал к Минни, а я к себе, небо уже было черным, начинался шторм. Я подумала:
«Если ты не придешь, я утоплюсь».
        - Ты действительно…
        - Не знаю. Ощущение - будто стоишь на тонком канате над пропастью. Упадешь или нет, зависит от одного слова.
        - Я спрыгнул в комнату… Мне показалось, что волосы у тебя светятся. Будто у волшебницы из гавайской сказки.
        - Ты знаешь гавайский, - Лайма повернулась и посмотрела Леониду в глаза.
        - Да, - прислушавшись к себе, удивленно сказал он. - Я… мы потом долго жили в Гонолулу.
        - Ты помнишь.
        - Я люблю тебя, я жить без тебя не могу, я пришел к тебе в ту ночь, чтобы сказать это.
        Он вспоминал и хотел вспоминать еще, одно воспоминание тянуло за собой другое, вселенные-клоны соединялись в нужной квантовой последовательности, ему было сейчас все равно, как это происходило в природе, он не думал о физической сути явления, просто вытягивал нить, и она возникала - длинная, бесконечная. Ему еще много предстояло узнать о себе. О себе и Лайме. О Лайме и жизни. О многих жизнях - своих, как ни странно, именно и только своих.
        - Моя бабушка, - улыбнулась Лайма, - научила меня гавайскому, когда мне было три года, и первой фразой, какую я произнесла, была: «Я люблю тебя, бабушка».
        - Я люблю тебя, бабушка, - повторил Леонид.
        Лайма засмеялась и прижалась к нему.
        - Что мы будем делать? - спросила она много веков спустя в какой-то из множества вселенных-клонов. - Самое простое - пойти в мэрию и зарегистрировать брак. Тогда ты останешься на законных основаниях. Кстати, у Корвина в лаборатории экзопланет есть вакантное место, я слышала пару дней назад. Правда, сначала тебе надо…
        - Развестись, да. Думаешь, меня не вышлют, пока будет продолжаться процесс? Я знаю Наташу, она… Впрочем, ничего я на самом деле не знаю.
        - Вспомни, - посоветовала Лайма. - Где-то когда-то с тобой это уже произошло. А где-то произойдет через сто лет.
        - Где-то не случится вообще.
        - Такого не может быть, - убежденно сказала Лайма. - Такого просто быть не может.

«Да, - подумал он, - такого просто не может быть».
        - Дежа вю, - произнес Леонид. - Память иногда подсказывает, а мы не верим…
        - Я верю. Когда я увидела Тома на экране… И когда вспомнила… Я верю, понимаешь? Ты вспомнишь, как остался здесь со мной. Что для этого сделал. А если не вспомнишь, придется самим придумывать выход, верно?
        - Конечно. Нас столько во всех вселенных, что вместе мы обязательно придумаем.
        - Ты расскажешь Хаскеллу о сигнале? О передаче? О Томе?
        - Нет, - огорченно сказал Леонид. - Эта информация - собственность группы, Папа не станет ничего публиковать, пока не разберется во всех деталях. А он никогда не разберется. Он ничего не понимает в квантовой космологии.
        - Ты огорчен?
        - Я? - Леонид прислушался к себе. - Пожалуй, нет. Я все равно напишу статью.
        - О памяти? - улыбнулась Лайма.
        - Я физик, - уклончиво произнес Леонид.
        - А я - нет, - решительно сказала Лайма. - Я запишу все, что смогу вспомнить. Об этой жизни и обо всех других.
        - И назовешь книгу: «Я во всех моих вселенных». Это будет бестселлер.
        Леониду казалось, что он улыбается, Лайма видела в его глазах слезы, и оба не представляли, что ждет их завтра.
        notes
        Примечания

1
        Стихи Виктора Шварцмана.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к