Жанна д'Арк из рода Валуа. Книга третья Марина Владимировна Алиева
        Этот роман объединил в себе попытки ответить на два вопроса: во-первых, что за люди окружали Жанну д'Арк и почему они сначала признали её уникальность, а потом позволили ей погибнуть? И во-вторых, что за личность была сама Жанна? Достоверных сведений о ней почти нет, зато существует множество версий, порой противоречивых, которые вряд ли появились на пустом месте. Что получится, если объединить их все? КТО получится? И, может быть, этих «кто» будет двое…
        Жанна д'Арк из рода Валуа
        книга третья
        Марина Алиева
        Дижон
        (май 1429года)
        Дождь за окном кареты напоминал серую полупрозрачную вуаль, которая словно обволакивала душным и влажным коконом. Породившая её гроза бушевала уже в отдалении, хотя, сверкала и гневалась так же сильно, как и несколько минут назад, когда оглушительный взрыв грома над самой головой заставил Бовесского епископа Пьера Кошона испуганно вздрогнуть и несколько раз перекреститься.
        - Чёртов дождь! Он никогда не кончится!
        Человек, сидящий напротив епископа, почтительно поддакнул, но про себя подумал, что его преподобие поминает нечистого уже раз двадцатый. И это многовато для священнослужителя, даже в таком нервном и раздражённом состоянии, в котором пребывал Кошон с самого начала поездки.
        - Ещё пара часов и дорога раскиснет так, что нам придётся лезть в сёдла! А я и без того простужен. Вымокну - никакой лекарь уже не поможет - слягу окончательно!.. Передайте-ка мне вон ту бутыль, любезный. Там реймский кагор - отличное средство от простуды… Себе тоже налейте, только, умоляю, не много! Если наша с вами миссия не увенчается успехом, это вино станет бесценным, ибо область, его производящая, доступной для нас более не будет…
        Спутник епископа, затаив дыхание, плеснул себе вина на один глоток и снова подумал, что даже для священнослужителя, его преподобие скуп сверх меры. И, если так пойдёт и дальше, не придётся ли пожалеть о смене хозяина, отправившего его в спутники к этому скряге? Прежний-то, того и гляди, войдёт в силу, а унового дела складываются не лучшим образом… Хотя, как повернётся. И, может быть, услуга, которую он намерен оказать, поспособствует не только укреплению позиций нового господина, но ипоможет его верному слуге продвинуться, скажем, к рыцарскому званию?…
        Новый раскат грома взорвал воздух вокруг кареты и заставил перекреститься уже обоих.
        - Эта гроза словно кружит над нами! - обиженно проговорил Кошон. - Минуту назад казалось, что ушла, и вот, нате, пожалуйста, вернулась!
        - Может, Господь гневается за что-то, ваше преподобие?
        Глаза Кошона от злости стали бурыми. Последнее время он вообще выходил из себя, когда кто-то, в его присутствии, заговаривал оБожьей воле. Но сейчас, без защиты каменных стен своей резиденции, епископ поостерёгся открыто выражать собственный гнев. Кто знает - а вдруг?.. «Однако, сердит Господь или нет - ещё неизвестно, - подумал он, - а вот герцог Бэдфордский совершенно определённо вышел из себя. Да иФилипп Бургундский, ещё неизвестно, как нас встретит… Тут со всех сторон жди беды!».
        - Вы, сударь, чем разбираться вБожьем провидении, лучше продумайте ещё раз, что станете говорить его светлости, - сердито проворчал епископ. - Герцог не любит путаную речь и невнятные мысли. И, если удостоит вас беседы, растерянности не потерпит.
        - Я давно всё продумал…
        - И дерзость свою умерьте! Филипп собственные интересы ставит превыше всего, а ваша личная заинтересованность в этом деле слишком заметна. Слишком! Вы меня поняли, надеюсь?
        - Да. Благодарю вас, ваше преподобие. Я буду следить за собой…
        * **
        В замке Бургундского герцога будто знать ничего не хотели о плачевных делах его английского союзника. Здесь всё дышало предвкушением свадебных торжеств, турниров и прочих увеселений, на которые Филипп приказал не скупиться. Поэтому появление в часы дневной аудиенции мрачного Кошона не прошло незамеченным на фоне всеобщей беззаботности.
        - Боже мой! - воскликнул герцог, едва оказался в зале для приёмов. - Вас ли я вижу, любезный епископ?! По такой-то погоде вы отважились на поездку к нам? Это трогательно и, в каком-то смысле, даже отважно!
        Кошон поклонился. Долгие годы служения правителям и наблюдения за ними не дали ему обмануться. И предсвадебное легкомыслие Бургундского двора, и радостное, но фальшивое изумление самого герцога, (которому, перед своим приездом, его преподобие отправил, как минимум, двух посыльных, так что ничего неожиданного в этом приезде для него не было), служили здесь тем надёжным щитом, за которым можно было укрыться до поры, до времени. Иначе говоря, до тех пор, пока изменившийся в войне перевес сил не прекратит балансировать и неподскажет действия, наиболее выгодные в этой новой ситуации.
        - Я привёз вашей светлости подарок к свадьбе, - быстро подстроившись под общий тон, заговорил Кошон.
        И даже выдавил из себя улыбку.
        - Подарок?! - вскинул брови герцог. - Я обожаю подарки, Кошон, но, кажется, дарить их ещё рано? Моя невеста ещё даже не приехала…
        С усмешкой, якобы растерянной, он осмотрел толпу своих придворных, будто ища их поддержки, и все послушно рассмеялись.
        - Всё хорошо к своему времени, - смиренно произнёс Кошон. - И подарок подарку рознь. Свой скромный дар я, разумеется, пришлю ко дню вашей свадьбы, но этот передан человеком, который торопится выказать вашей светлости особое расположение и ненашёл более подходящего случая.
        - Кто жеон?
        - Вашей светлости удобнее будет узнать имя дарителя и взглянуть на дар в обстановке более приватной.
        Филипп изобразил испуг.
        - Звучит двусмысленно, Кошон. Надеюсь, подарок не отдамы, иначе я вынужден отвергнуть его сразу, чтобы не наносить оскорбления моей прекрасной невесте. Вы знаете, я теперь становлюсь мужем настолько примерным, что учреждаю новый рыцарский орден, который будет именоваться орденом «Золотого руна» в честь золотых волос будущей герцогини.
        Епископ выдавил из себя ещё одну улыбку, но вышла она кислее прежней. Шутка ему не очень понравилась
        - О… Благодарю за радость, которую вы мне доставили этим сообщением, герцог. И замилую шутку в отношении подарка. Уверен, всерьёз вы не допускали мысли о том, что я мог бы приехать к вам ради заведомо бесчестного дела.
        - Разумеется, Кошон.
        С этими словами Филипп встал, давая знать остальным, что для них аудиенция окончена. Но наКошона посмотрел сердито - преподобный мог бы и проглотить насмешку без ответного укола…
        - Что за подарок? - спросил он, уже более сухо, едва придворные скрылись за дверьми.
        - Сейчас его принесут.
        По знаку епископа один из стражников у входа вышел и вскоре вернулся с прихрамывающим господином, который бережно сжимал в руках небольшой футляр.
        - От кого это?
        - Господин Ла Тремуй шлёт сердечные поздравления вашей светлости и просит принять его дар по случаю вашего бракосочетания, - сказал господин.
        - Покажите, что там.
        Посланец раскрыл футляр и, опустившись на колено, почтительно протянул его вперёд. На тёмно-фиолетовом бархате мягко переливался генуэзский кинжал.
        - Красиво, - произнёс Филипп.
        Он постоял над подарком, заложив руки за спину, затем повернулся кКошону.
        - Однако, учитывая вашу предварительную речь и последние военные успехи «Буржского королька», я надеялся, что его первый министр будет щедрее в своей расположенности. Этот подарок, на самом деле, более уместен от любовницы.
        - Это лишь часть подарка, - понизил голос Кошон.
        Потом быстро окинул глазами зал, удостоверяясь, что никто не задержался, и показал на господина, всё ещё не вставшего с колен.
        - Главный дар перед вами.
        Филипп обернулся, присматриваясь. Нет, он не знает этого человека. Белёсые ресницы… да и сам весь какой-то блёклый, словно прилипшая к стене моль. Вот только взгляд… Ужасно неприятный взгляд!
        - Кто это?
        - Жан де Вийо, ваша светлость, - тихо, но значительно забормотал епископ. - Бывший порученец при дворе покойного ныне герцога Анжуйского, отправленный им когда-то вШинон за непочтительное отношение к мадам герцогине… Последнее время он служил в замке, в донжоне… Там… ну, вы понимаете? Где останавливалась эта… с позволения сказать, Дева…
        Кошон говорил и смотрел при этом так, словно за каждым словом скрывался многозначительный вопрос: «Вы понимаете, ЧТО это значит?!». И втом, как, еле заметно, переменилось лицо герцога, он увидел ответ - да, Филипп понял!
        Обиженный придворный… Тот самый мелкий дефект в ладно подогнанных доспехах благополучия, который всегда являет себя самым подлым и неожиданным образом, лопаясь, трескаясь, раскрываясь над незащищёнными местами именно в тот момент, когда удара здесь никто не ждёт. Ничтожная блоха, не удостоенная внимания, когда позволила себе вылезти, и больно куснувшая, не абы когда, а вразгар чумы… Одним словом, то обстоятельство, которое Провидение всегда использует, пребывая в дурном расположении духа… В другое время Филипп побрезговал бы. Но только не теперь! И нес такими именами…
        - И, что вы такое, сударь, раз уж вас назвали подарком? - спросил он.
        Неподвижные, с тяжёлыми отцовскими веками, глаза способны были смутить любого. Но де Вийо оказался достаточно внимательным ко всем переменам в интонациях и взглядах, чтобы понять - им заинтересовались всерьёз. Поэтому, не смущаясь, тем же шутовским тоном, которым когда-то дерзил герцогу Анжуйскому, он ответил:
        - Я ценные сведения, ваша светлость.
        Шаг назад
        «Вот теперь я отомщу!»…
        Подслушав, после завершения проверки, разговор мадам Иоланды сЖанной, конюший Жан де Вийо не мучился долгими размышлениями о том, у кого искать поддержку своему порыву. Во всём, что касалось отношения к герцогине Анжуйской, не было у него души более родственной, чем господин де Ла Тремуй.
        С того самого дня, как мадам привезла вШинон дофина и весь двор, де Вийо только тем и занимался, что наблюдал. Сначала, правда, никаких коварных замыслов он не вынашивал, поскольку понимал - тягаться с герцогиней, достигшей такого могущества, и смешно и глупо. Он только отчаянно пытался привлечь к себе внимание кого-нибудь из знатных господ, вплоть до самого дофина, лишь бы жизнь его сдвинулась с точки мёртвого, незначительного прозябания. Но попытки были тщетны. Несколько старинных знакомцев, которых он помнил при Анжуйском дворе на должностях куда менее значимых, чем теперь, обещали, было, своё покровительство, но только обещаниями и ограничились. И несчастный конюший вынужден был пройти весь унизительный путь от надежды, разочарования, зависти и обиды до полного отчаяния, венцом которого стала всепоглощающая, страстная ненависть к виновнице его унижений.
        Вот тогда он и начал наблюдать более пристально, уже грея в душе последнее, что ему осталось - желание отомстить.
        На то, чтобы разделить двор на«своих» и врагов много времени не ушло. Как, впрочем, и нато, чтобы понять - дофин начал уже тяготиться чрезмерной заботой матушки, которая, по счастью, пребывала в бесконечных разъездах, верша государственные дела. Де Вийо сразу сделал ставку наЛа Тремуя и непрогадал. Граф так стремительно прибирал к рукам двор и так ловко манипулировал общественным мнением, что конюший даже испытал некоторую досаду - ему ничего не оставалось! Не было даже щели, через которую можно было бы подставить мадам, хотя бы, мелкую подножку!
        Но тут, на его счастье, пришло известие об этой самой Деве!
        Тонким чутьём наблюдающего де Вийо сразу уловил, не высказываемое вслух предположение, что приход Божьей посланницы герцогиней как-то подстроен, и понял - настал его час! Он мелок - да! Но он настолько мелок, что будет незаметен за любым углом, и потому в узел завяжется, но найдёт, обязательно найдёт что-нибудь такое, что позволит уличить либо саму мадам, либо её ставленницу в шарлатанстве. А лучше всего, поймать сразу обеих, с поличным, в тот момент, когда они будут в очередной раз договариваться! То-то будет пощёчина по холёному лицу герцогини!
        ИСудьба, как по заказу, подала добрый знак - буквально подарила де Вийо билет в первый ряд того действа, которое он так желал рассмотреть! Проверяя Деву, дофин посадил его вместо себя на трон! Уж, вот удача, так удача! Тут только успевай, следи в оба!
        Но…
        Как всегда и бывает - когда «слишком», уже нехорошо…
        Как бы ни силился конюший в тот вечер уловить, хоть малейший, намёк на сговор ничего у него не вышло. Эта девица, очень мало, кстати, похожая на крестьянку, отыскала дофина в толпе так натурально, что не придерёшься! А больше всего огорчила сама герцогиня, которая тоже вела себя естественно, без излишней восторженности, с таким же, как у всех, удивлением на лице.
        Но де Вийо надежды не терял. За всё время проверки то и дело возникал перед дверьми, за которыми скрывалась, либо Жанна, либо герцогиня, ожидая и надеясь, хоть раз, увидеть их вместе и подслушать разговоры. Но итут не повезло. Мадам словно избегала этой девицы, осторожничала, и ни разу даже взглядом с ней не перебросилась. Да и та ничьей поддержки не искала - вела себя так, будто на самом деле Чудо Господнее.
        Как вдруг, именно в тот момент, когда, стремительно убывающий энтузиазм погнал его, скорее по привычке, чем с надеждой, к покоям Девы, свершилось то, чего конюший так страстно желал целый долгий месяц!
        Он едва успел отскочить в тень, когда мадам Иоланда - одна! - прошествовала в комнату, а через мгновение оттуда была выпровожена служанка, которая, слава тебе Господи, не осталась сидеть у дверей, как положено. И, как только шаги её стихли в отдалении, де Вийо припал к замочной скважине, как измученный жаждой припадает к роднику!
        О-о! Родник оказался полноводной рекой!
        Конюший, правда, не сразу во всём разобрался, а спервых слов и вовсе открыл для себя неприятную вещь - выходило, что до этой минуты герцогиня сДевой не встречались. Но, дальше оказалось куда интереснее! Девочка-то, действительно не та, за кого себя выдаёт! И привезённые братья оказывается не её, а какой-то Клод, которую, судя по разговору, тоже привезли… Но зачем? И где сейчас эта Клод скрывается? И кто она такая, наконец, раз так важна, и для самой Жанны, и для САМОЙ герцогини? Этого де Вийо пока не понимал, но чувствовал - вот оно, то самое… а может, и лучше того, на что он надеялся! Жаль, конечно, что о подлинных родителях девицы так ничего и небыло сказано. Но, по большому счёту, это забота уже не его. Он заговор вскрыл, а вдеталях пускай разбираются те, у кого власти побольше, и кому должности и полномочия позволяют открыто заявить о подлоге!
        От таких мыслей можно было в пляс пуститься! И ноги сами понесли, было, к покоям господина де Ла Тремуя… Но… но… но… На пол-пути конюший остановился. Он слишком долго ждал и слишком хорошо знал, как далеко от желаемого может отбросить поспешность! Поэтому, перебравшись в укромный уголок, где никто не мог помешать хорошо подумать, де Вийо взвесил все «за» и«против», и решил, что с этаким подарком Судьбы торопиться не следует. Комиссия уже признала Деву подлинной, и потребуется уйма времени, чтобы по его навету она собралась снова. Да и ставка на девицу слишком высока. За стенами замка, в войске и внароде поднялся такой небывалый энтузиазм, что склочного конюшего предпочтут тихо удавить в углу, лишь бы не давать хода делу, которое может лишить дофина последней надежды. Так что, как ни крути, а снова выходило, что добытыми сведениями - не доконца пока ясными - следовало распорядиться очень и очень осторожно, неторопливо, и, разумеется, при помощи заинтересованного влиятельного лица, которому подать себя тоже следовало с умом…
        Снова Дижон
        - … и, что же, семья девицы на самом деле её семьёй не является?
        - По словам герцогини так выходило.
        - И есть ещё одна девушка, которую прячут?
        - Да. Очень неуклюже прячут, ваша светлость… Паж Жанны, некий Луи Ле Конт так мало похож на мальчика, что сомнений не возникает - это та самая Клод, чья семья вДомреми признала Деву своей дочерью.
        Филипп пожал плечами.
        - Довольно слабое доказательство. При дворе герцога Бэдфордского, к примеру, служат пажами сразу несколько молодых людей, которые пудрятся, румянятся и едят двумя пальцами, но никому там в голову не приходит считать их переодетыми девицами.
        - Мальчишка не пудрится, и, как он ест я не видал, но уверен, ваша светлость, паж - это девица. Господин Ла Тремуй помог мне устроиться на службу кДеве, и я достаточно долго наблюдал, и вПуатье, и вОрлеане…
        - Вы были вОрлеане? - Герцог как будто обрадовался возможности переменить тему. - Воевали?
        - Нет. Ещё в детстве я получил увечье, из-за которого не был посвящён в рыцари, поэтому занимался фуражом…
        - И слежкой?
        - Скорее, службой, ваша светлость. Господин де Ла Тремуй очень на меня надеется.
        - А как же вы, с увечьем, попали на службу вАнжер?
        - Мой господин, покойный герцог Луи был добр ко мне.
        - Так добр, что сослал вШинон?
        - Мадам герцогиня меня не жаловала.
        - Почему?
        - Герцог очень ценил мои шутки. Она же считала их грубыми…
        Де Вийо тускнел прямо на глазах. Разговор складывался совсем не так, как он предполагал. Ла Тремуй, когда услышал о явном подлоге мадам Иоланды, даже не попытался скрыть свой интерес! Он так алчно сверкал глазами, что сообразительный конюший, не сходя с места, попросился к нему на службу - пусть пока и тайную, но сперспективой открыто уйти когда-нибудь от службы Анжуйскому дому, потому что понимал: другого такого случая может не представиться, и сейчас, за доставленные сведения, ему можно всё. ИЛа Тремуй тогда не просто согласился - он за расторопного слугу ухватился как за руку помощи, протянутую почти в последний момент! Через подставных лиц пристроил конюшего кДеве и был очень доволен всеми добытыми сведениями, и особенно тем интересным фактом, что Жанна, после тяжелейшего ранения, оказалась среди воюющих так невероятно скоро, что объяснить это можно было либо чудом, либо подменой… Но, поскольку, подлог уже имел место, чудом тут и непахло. А вот второй девицей - вполне… И, если её, действительно, подменили во время боя, означать это могло только то, что масштабы подлога гигантские, и замешано в
нём всё высшее военное командование! А коли так… коли подпорок у обмана столь много, надо только хорошенько присмотреться и выбить половчее ту, которая завалит всё сооружение. Или сплести из нескольких интриг хороший канат, одним концом которого опутать слабую «подпорку», а другой передать в руки третьего, более могущественного лица. Пускай дёрнет со стороны, чтобы даже обломками не зацепило! Ради этого Ла Тремуй отправил де Вийо кКошону, чтобы тот помог конюшему предстать перед герцогом Бургундии. И, отправляя, даже не подумал скрыть свои резоны от посыльного - единственного теперь человека при дворе, с кем он мог говорить оДеве открыто, всё, что думает…
        Естественно, де Вийо надеялся, что иФилипп проявит к истории такой же откровенный интерес, и даже - чем чёрт ни шутит - очень рассчитывал напроситься на службу и кнему. Иметь про запас нескольких господ ещё никому не вредило, особенно в смутные времена. Поэтому он тщательнейшим образом продумал свою речь, полагая поразить Филиппа не столько умением подслушать важный разговор, сколько сообразительностью, расторопностью и способностью делать выводы. И был теперь весьма обескуражен тем, что герцога, похоже, более всего интересовали вещи, на взгляд де Вийо, не самые важные. В том числе, причины ссылки вШинон.
        В эйфории от удачи уЛа Тремуя, конюший, не подумав, рассказал истинную историю своей опалы и теперь об этом пожалел. Надо было придумать что-то более увесистое, что-то порочащее герцогиню и выставляющее её неправедной, мстительной фурией, а невыбалтывать правду, которая у герцога с благородной кровью, ничего, кроме презрения не вызывает.
        Вот и сейчас Филипп посмотрел так, будто по залу пробежала крыса. Но улыбнулся, тем не менее.
        - Передайте господину Ла Тремую, что я оценил подарок по достоинству. Особенно, ту занятную историю о подложной семье девицы, которую вы рассказали. Передайте ему, пусть держит меня в курсе - сведения, действительно… неординарные. Но добавьте, пусть не спешит с разоблачениями во времена побед - любой протест в такое время особенно раздражает.
        - Это всё, ваша светлость?
        - А что ещё? - Филипп слегка пожал плечами. - По моему, достаточно.
        С этими словами он ещё раз окинул взглядом кинжал, к которому даже не притронулся. Потом кликнул слугу, велел ему унести подарок в оружейную, и всё. Аудиенция для де Вийо была закончена.
        Свою досаду конюший скрыл в глубоком поклоне, косо глянул на епископа, но, поскольку Кошон хранил безучастное молчание, посланнику Ла Тремуя ничего другого не оставалось, кроме как выйти вон.
        * **
        Трудно сказать, насколько был бы обрадован обескураженный де Вийо, сумей он увидеть, как переменилось лицо герцога после его ухода. Ни слова не говоря, Филипп махнул епископу, чтобы следовал за ним, причём сделано это было так пренебрежительно, что сразу напомнило Кошону времена, когда он пребывал совсем не вчести у юного бургундского наследника. Однако, воды с тех пор утекло много, и теперь, семеня следом, его святейшество ни секунды не сомневался - герцог небрежен в жестах только потому, что не знает, как реагировать на услышанное и сейчас, наверняка, пожелает узнать мнение самого Кошона, чтобы хоть как-то определиться. Но беда в том, что Кошон и сам ничего толком не понимает…
        Филипп стремительно вошёл в свои покои, одним взглядом удалив за дверь слуг, опустился в кресло и, не дожидаясь, когда усядется епископ, сердито выкрикнул:
        - ВЫ, что скажете, Кошон?!
        - Что я могу сказать, - развёл тот руками, испытывая страстное желание снять дорожную кожаную шапочку и вытереть совершенно взмокший лоб. - Думаю, теперь у нас есть крепкие основания начать процесс о колдовстве. Подлог - хороший повод. И доказательства существуют - эти, якобы, братья девицы и вся та семья, что осталась вДомреми…
        - Помнится, я просил вас съездить вШампань и послать туда людей за сведениями.
        - Да, ваша светлость… Но они ничего не узнали. Более того, один из моих посланцев заявил, что был бы счастлив услышать о своей сестре то, что говорили в деревне об этой Жанне…
        - Но если их две!.. Что говорят о другой?!
        - Ваша светлость… на тот момент у нас таких сведений не было… а вдеревне определённо говорят только об одной… Выходит, вторую тщательно прятали, уже давно… Семье хорошо заплатили за молчание и, Бог знает как, купили или припугнули остальных… Это может стать утяжеляющим фактом для обвинения, в том, конечно, случае, если мы процесс начнём. Но, поскольку ваша светлость поинтересовались моим мнением, не могу не заметить, что всё это кажется мне слишком громоздким…
        - Вот именно!
        Герцог хмуро наматывал на пальцы чётки. Разбегающиеся в разные стороны мысли проступили в его взгляде непривычной растерянностью.
        «Ла Тремуй видно хочет, чтобы я сделал всё за него - попался на эту наживку и затеял процесс по разоблачению… С одной стороны - умно. К нему самому сейчас вряд ли прислушаются. Но сдругой - что мы знаем?! Ведь чтобы заговорить с полным основанием, нужно хорошо представлять, о чём говоришь, а этого-то и нет! Я могу допустить, что герцогиня Анжуйская прозорливо прибрала к рукам незаконнорожденное дитя королевы, чтобы подготовить для Франции чудо, которое утвердит на троне нужного ей короля. Но выходит, что мадам оказалась прозорливее самого Господа и подготовила ещё и дубликат Чуда, который, судя поОрлеанским событиям вполне себя оправдал…»
        Рубиновое зерно чёток на мгновение задержало движение пальцев и ход размышлений. Но только на мгновение…
        - Пусть так… - снова забормотал герцог. - Однако, крестьянка, призванная служить всего лишь двойником, вряд ли вызвала бы столько беспокойства. А вы слышали, что рассказал этот господин? Они ОБЕ, и герцогиня и эта их Дева, говорили о некоей Клод так, словно всё, что делается, делается ради неё… Эта забота обескураживает тем, что я в ней ничего не понимаю! Её слишком много ради простой подмены. И потом, разве можно было предвидеть, что девица из захудалой деревни полезет в бой и будет ранена?! Или наоборот - что она пригодится, когда будет ранена та, другая… Я, кстати, совсем не верил в её чудесное воскрешение… Но, если подмену выставили так открыто, что это означает? Там все всё знают? Или никто ничего благоразумно не заметил?!..
        - Не знаю, ваша светлость, - пролепетал Кошон, почти испуганный этой растерянностью Филиппа.
        Но тот никакого ответа не ждал. В глубокой задумчивости герцог разговаривал уже сам с собой, перекидывая известные ему факты, как зёрна на чётках.
        - Нет… Нет, нет! За крестьянкой никто из высокородных рыцарей никогда бы не пошёл, и девица, воевавшая под Орлеаном, несомненно, та, незаконнорожденная, а, если кто-то и подменил её после ранения, то только тайно, обманув остальных… Но, кто же тогда другая?! Или это ещё один бастард, что было бы совсем уж невероятно! Или… - Герцог на мгновение замер и посмотрел наКошона почти с ужасом. - Или пророчество всё же свершилось, и мадам каким-то образом это узнала, как-то перехватила, соединила со своей афёрой, и теперь приберегает истинную Деву для чего-то более важного?
        Кошон, наконец, не выдержал - залез пальцами под тесную шапочку и поелозил по лбу. Пальцы мгновенно стали мокрыми.
        - Может, сообщить вРим?
        - Что сообщить?!
        - Всё, что мы знаем… И пускай сами разбираются.
        - А вдруг там придут к тем же выводам, что и я сейчас? Вы хотите до смерти напугать папу вторым пришествием?
        Кошон шумно выдохнул.
        - Что же тогда делать?.. Ла Тремуй обеспокоен. Если военные дела у дофина и дальше будут столь же успешны, ему своих позиций при дворе не удержать и омирных переговорах с вашей светлостью хлопотать будет некому.
        Филипп медленно размотал чётки, не сводя глаз с епископского лица. Внезапно взгляд его прояснился, а погубам поползла улыбка - не прежняя, беззаботная, а скорее похожая на злорадную усмешку.
        - А знаете, Кошон, мне пришла в голову интересная мысль… Ничего громкого делать мы пока не будем - с таким противником, как её светлость герцогиня, торопиться не следует…
        - НоЛа Тремуй… Мы не можем терять такого союзника! Ему надо что-то передать!
        - Лишь мою благодарность… И то, только за кинжал. С ним я, по крайней мере, знаю, что делать. А ещё… - усмешка герцога стала шире, - ещё дайте ему как нибудь знать о возможных родителях девицы. От своего имени, разумеется… Теперь, думаю, можно… Получится ответная любезность. И пусть он тоже голову поломает… Я же отправлю письмо Бэдфорду - успокою, чтобы, из-за религиозного почтения, не вздумал уйти изФранции, как Саффолк отОрлеана. А потом… Потом, по родственному, поздравлю с победой господина де Ришемон…
        * **
        Из покоев герцога де Вийо вышел, тоскливо соображая, что теперь делать?
        Несколько дворян в галерее обернулись на него, окинули не узнавающими взглядами с головы до ног и снова вернулись к прерванному разговору. А конюший, которого эти взгляды окончательно смутили, решил выйти во внутренний двор, где сновали люди попроще.
        У колодца поили лошадей, и, пользуясь тем, что решётки были открыты, де Вийо попросил дать воды и ему[1 - Колодцы в замках имели важное стратегическое значение. В случае осады или эпидемии они были единственным источником воды, поэтому, чтобы избежать отравления, обносились высокими решётками, которые, при хорошем ведении хозяйства, отпереть мог не каждый.].
        Он пил и осматривался.
        В раскрытом окне верхней галереи важная от дородности кастелянша терпеливо выбивала моль из безумно дорогих меховых накидок. Несколько разодетых пажей весело перекликались с дозорным, свесившимся к ним через зубец валганга[2 - Верхняя часть крепостной стены, предназначенная для орудий.]. У лестницы, что вела в оружейную на нижнем дворе, терпеливо дожидались новых подков холёные жеребцы, а изнедр самой оружейной доносился трудолюбивый звон кузнечного молота… Картины достатка и процветания - добротные, уверенные, не знающие нужды..! Де Вийо вдруг вспомнил чаяния, с которыми ехал сюда, и рассмеялся. Кому он здесь нужен?! Он - мелкий придорожный камешек, волей случая влетевший в коловорот этих величавых, власть имущих колёс. Они могут либо раздробить, либо выкинуть обратно на обочину, и нужно очень резво прыгать между спицами, чтобы протащиться за ними, хоть немного, по ухабам Жизни… Но, чтобы прыгалось, надо, чтобы и колёса вращались, а это бургундское колесо, кажется, решило притормозить… Да и верно - зачем ему нестись куда-то, когда и так всё хорошо…
        С досадой выплеснув недопитую воду, де Вийо пошёл на кухню - заесть огорчение чем-нибудь пристойным - и там, хотя бы, не остался разочарованным.
        Он прекрасно проводил время, чередуя зажаренную оленину с бургундским и расплачиваясь за угощение остроумно-живописными рассказами о чудесной Деве, когда его отыскал посланный епископом слуга.
        - Мы уедем рано утром, Вийо, - сообщил Кошон, с опаской поглядывая через окно на небо. - Кажется, непогода отступила, и обратный путь будет более спокойным. Но дело, которое я вам поручу, может вызвать настоящую бурю. И, если вы будете неосмотрительны, или употребите во зло то доверие, которым почтил вас герцог Филипп, первая же молния этой бури ударит по вашей голове.
        Конюший напрягся.
        - Его светлость даёт мне поручение?
        - Много больше, сударь! Он доверяет вам тайну, которую нельзя доверить, ни бумаге, но обычному гонцу! Вы передадите её - но только от моего имени - господину Ла Тремую и…
        Кошон замялся, с некоторым сомнением глядя в загоревшиеся азартом глаза де Вийо.
        - И что?
        - И далее будете молчать о ней даже под пытками!
        Де Вийо мгновенно упал перед епископом на колени.
        - Я готов сейчас же принести любую клятву его светлости! Герцог не пожалеет о своём доверии!
        - Я знаю. Поэтому и рекомендовал вас, - важно кивнул Кошон.
        А про себя вспомнил брезгливо поморщившегося герцога и свой последний, аргумент в пользу этого гонца, убедивший Филиппа больше всех других: «В крайнем случае, ваша светлость, де Вийо можно и пожертвовать. Не самая великая потеря…».
        Париж
        (май 1429года)
        - Какого чёрта!!! Какого чёрта вы ушли, не дав сражения, Саффолк!!!
        Красное от крика, свирепое лицо герцога Бэдфордского пугало больше, чем его гнев и методичные удары о стол, на котором, при каждом ударе, жалобно позвякивали серебряный кувшин и кубок, опустевшие после того, как герцог залпом выпил их содержимое.
        - Вы что, не понимаете, чем это грозит нам вообще, и мне, как регенту, в частности?! Не вы, милорд, станете оправдываться перед парламентом! И неваше имя будет оплёвано потомками, когда им придёт в голову вспомнить об этой позорной осаде!!! Это же надо, а! Осрамить честь стольких великих побед! И перед кем?! Перед какой-то французской деревенщиной! Перед шлюхой, про которую здесь только ленивый не сказал, что она не годится даже для плотских удовольствий!.. Полугодовая осада! Деньги, которые я выбиваю из парламента! Всё под хвост драному французскому козлу!.. Да будь жив Гарри, он бы шкуру с вас содрал, как с какого-то простолюдина!
        Бэдфорд закашлялся, схватился было за кубок, но, увидев, что вина там больше нет, с грохотом отшвырнул его в угол.
        - Накажите меня, ваша светлость, - опустил голову Саффолк. - Я приму любое наказание.
        - Да что мне с ваших наказаний! Даже если я применю к вам все известные казни, позора это не умалит! Зато наши враги воочию убедятся - в английском воинстве разлад среди высших командиров! И станут довольно потирать руки!.. Или, может, вы этого и хотите, раз уж стали для них таким благодетелем, что уходите без боя!!!
        Пересохшее он крика горло снова скрутил спазм, иБэдфорд закашлялся уже надолго.
        Саффолк повернулся к дверям.
        - Эй, кто-нибудь! Принесите его светлости воды!
        Через мгновение секретарь де Ринель, словно дожидавшийся этого сигнала, вошёл в сопровождении слуги с новым кувшином в руках. Помятый при падении кубок хотели заменить, но, всё ещё кашляющий герцог замахал руками, вырвал кубок, сам себе налил трясущимися руками и жадно выпил.
        - Ваша светлость, - робко проговорил де Ринель, - прибыл гонец отФилиппа Бургундского… Я бы не осмелился беспокоить, но он говорит что дело срочное…
        Бэдфорд грохнул многострадальным кубком о стол и сплюнул.
        - Ну вот… началось… Теперь, по вашей милости, Саффолк, я буду вынужден принимать лживые соболезнования отФилиппа - ещё одного любителя уводить свои войска!.. Давайте сюда гонца, Ринель - мой день сегодня и без того испорчен.
        - Гонец лишь передал это, ваша светлость.
        Секретарь, с поклоном, протянул письмо.
        - Что там?
        - Я не осмелился вскрыть - оно адресовано лично вам.
        Бэдфорд, сердито засопев, сломал печать и отошёл к окну. Де Ринель тут же воспользовался этим, чтобы послать Саффолку сочувствующий взгляд. Тот в ответ еле заметно пожал плечами, словно говоря: «А что я мог поделать?». Как вдруг оба они услышали, что Бэдфорд тихо смеётся. Согнувшись над письмом, он весь трясся, а дочитав до конца, уже хохотал - зло, досадливо, но явно не помня о своём недавнем гневе.
        Де Ринель иСаффолк снова переглянулись. Виноватость одного и почтительность другого не позволяли им задавать вопросы, но герцог сам повернулся к ним и, помахав письмом, выдавил сквозь смех:
        - А знаете, Саффолк, я вас, пожалуй, прощу. Но вовсе не потому, что принял ваши объяснения, скорее, наоборот… Пускай французы думают, что мы поверили в это их, якобы, Чудо…
        - Вы получили хорошие новости, милорд? - решился спросить командующий.
        - Куда уж лучше… - снова помрачнел герцог. - Нас пытались одурачить, как детей! Филипп пишет о целом заговоре при дворе дофина, но уверяет, что знает так же, как обернуть этот заговор против самих заговорщиков… Он много знает, этот Филипп… И, как водится, много не договаривает. Я сердился, было, на него за уход от осады, но, если он выполнит то, о чём пишет, для нас далеко не всё потеряно… Присядьте, господа, сейчас я расскажу вам кое-что новое оБожьей воле…
        Тур
        (10мая 1429года)
        Мадам Иоланда готовилась к приёму.
        Утром она cо всем тщанием вымылась и теперь уже больше часа терпеливо стояла на постаменте посреди комнаты, дожидаясь, когда фрейлины завершат подгонку нового, отягощённого золотым шитьём и драгоценностями, парадного платья густого синего цвета.
        Ждать оставалось немного - уже были подвязаны длинные рукава, охваченные мехом, который две служанки обдували со всех сторон минут двадцать; разложена по плечам невесомая вуаль, спускающаяся с высокой шапки, и оставалось только застегнуть драгоценную пряжку на вороте, немыслимо красивой и столь же немыслимо дорогой мантии.
        Эту мантию герцогиня заказала давно - ещё к той коронации Шарля, которая совершилась вБурже - но тогда так и неодела.
        - Не хочу, чтобы меня сочли расточительной в тяжёлые для государства времена, - сказала она, без особого сожаления приказывая убрать наряд подальше. - Надену, когда это будет более уместно и достойно…
        И вот, день настал!
        И душа мадам Иоланды ликовала, расслабленно и восторженно, с юным замиранием сердца, словно расточающим вокруг себя весеннее настроение. От этого и воздух вокруг казался каким-то цветочным, и улыбки фрейлин, поминутно вспыхивающие то тут, то там, походили на солнечные блики среди молодой зелёной поросли, да и сама герцогиня, кажется, впервые в жизни, смотрела на себя в зеркало с удовольствием!
        Сегодня вТур возвращалась победоносная Дева!
        По такому случаю дофин распорядился устроить пышный приём, не стесняясь в средствах. И, конечно же, провести по всем правилам рыцарский турнир, которые со времен победы при Бурже вообще не проводились, а доэтого, из-за жалкого положения дофина - как финансового, так и морального, устраивались кое-как. Теперь же турнир обещал быть роскошнее тех, что помнились со времен покойного короля, потому что стольких славных имён, собравшихся в одном месте, не только Тур - вся Франция не помнила со времён Азенкура. Подросли сыновья павших в том сражении рыцарей, и им победа под Орлеаном словно подсказала - надо сплотиться и ведином порыве и отомстить за честь отцов! Появилась надежда в лице чудесной Девы, и теперь даже колеблющиеся и неверящие в дофина дворяне стали спешно собирать отряды в своих поместьях, чтобы примкнуть к армии законного французского короля.
        Да и самого Шарля мало кто помнил таким радостным и оживлённым, как в дни после снятия осады.
        - Я хочу праздника и хочу этот турнир! - возбуждённо говорил он каждому, кто имел хоть какое-то отношение к устройству встречи Девы и войска. - Хочу увидеть славнейшие гербы Франции наСВОЁМ ристалище! И хочу, чтобы Жанна тоже могла принять участие!
        Дофин даже собирался организовать её посвящение в рыцари, чем вынудил мадам Иоланду рассказать, что Карл Лотарингский уже сделал это в своём замке.
        - Почему же он не сообщил об этом? - удивился Шарль.
        - Потому что это было всего лишь мнение Карла о никому не известной девушке. Оно не должно было повлиять на ваше, сын мой, - ответила герцогиня. - Он сообщил о её рыцарстве мне, предлагая самой решить, что с этим делать, и я рассудила, что вашему величеству никто не указ. Зато, с другой стороны, великодушный поступок герцога нам очень помог. Разве могли ВЫ произвести Жанну в рыцари до того, как она одержала такую славную победу?
        - Нет, конечно!
        - И правильно! Над вами смеялась бы вся Европа, окажись она самозванкой. Но великодушный поступок герцога позволил вашим военачальникам считать девушку в чём-то равной себе и, не теряя чести, следовать за ней…
        - Я отправлю герцогу подарок! - воскликнул Шарль и шутливо погрозил герцогине пальцем: - Всё-таки вы большая интриганка, матушка - всегда всё знаете, а говорите мало!
        - Вам достаточно только спросить, сын мой, и я готова рассказать всё, что и вам угодно будет знать.
        - Кое-что угодно, - улыбнулся Шарль. Сегодня выражение «матушкиных» глаз его не раздражало. - Я никак не могу придумать, чем наградить Жанну. Подскажите, мадам, сделайте милость, вы ведь достаточно долго общались со всякими пророчицами и знаете, что они ценят более всего.
        Мадам Иоланда неопределённо пожала плечами.
        - Жанна - воин. Для неё, как мне кажется, посвящение в рыцари и было бы достойной наградой. Но, коль скоро это уже случилось, вы можете пожаловать ей серебряные шпоры…
        Шарль задумчиво смотрел в окно.
        - Золотые, - пробормотал он, словно пробуя слово на вкус. - Золотые шпоры, матушка… Я король, и имею право…
        - Бесспорно.
        Глаза дофина и герцогини встретились.
        - Что вы имели в виду под этим «бесспорно»?
        - Только то, что вы действительно король, мой дорогой.
        - А вы, мадам, по-прежнему, моя драгоценная матушка…
        * **
        Однако, ни вернувшееся расположение дофина, ни празднества, да и, что греха таить, ни проснувшееся в ней, чисто женское желание блеснуть новым - таким символическим - нарядом, не радовали герцогиню так, как радовало ощущение СВЕРШИВШЕГОСЯ!
        Накануне приезда Девы, вТур вернулись некоторые военачальники с отчётами, в том числе и де Ре, который, сославшись на то, что к дофину теперь нелегко попасть, первым делом пришёл к мадам Иоланде и попросил о встрече с глазу на глаз. Мадам не отказала, и де Ре, вкратце поведав о ранении Жанны и про её подмену, сразу перешёл к главному.
        - Прошу простить мою дерзость, мадам… Прекрасно знаю, как опасно с вами хитрить, поэтому спрошу прямо - кто та девушка, которая приехала сЖанной изЛотарингии, и которую прячут сейчас под видом её пажа?
        На бесстрастном лице герцогини не отразилось ничего. Или почти ничего… Разве только самую малость - от неожиданности, что барон догадался - но вцелом мадам Иоланда ничем не выдала ни растерянности, ни испуга, ни чего-либо другого, что де Ре так жаждал увидеть.
        - Я вас не понимаю, мессир.
        - Увы, ваша светлость, я уверен, что о второй девушке вы прекрасно осведомлены, и мне приходится быть дерзким и просить у вас объяснений, потому что… не знаю… я случайно догадался, и теперь не могу не думать… А думая, я делаю выводы, которые могут оказаться ошибочными… или верными, но всё равно, это будут лишь догадки, тогда как мне необходимо знать то, что есть на самом деле!
        Герцогиня минуту колебалась, потом какая-то - то ли снисходительная, то ли настороженная - улыбка пробежала по её губам.
        - Скажите мне о своих догадках, сударь, и вы получите ответ.
        - О них довольно сложно сказать, - покачал головой де Ре, - мне лишь показалось… хотя, кто знает… Эта девушка… - он мялся, подыскивая нужные слова, но, видимо, так и ненайдя их, по-детски беспомощно взглянул на герцогиню. - Она настоящая Дева, да? Та, которая должна явиться по пророчеству?
        Вот теперь лицо мадам Иоланды дрогнуло, не скрываясь!
        С волнением, таким для неё непривычным, по крайней мере, при посторонних, она подалась к де Ре и ласково тронула его за руку.
        - Как вы догадались, мессир?
        - О… Так это правда?!
        Глаза барона округлились, как у ребёнка.
        - Мадам… но как?!.. Я лишь случайно разговорился с ней, думая, что это мальчишка-паж, который просто трусит… А потом… то, что она говорила было так непривычно…
        - Расскажите мне, сударь - ЧТО? Теперь я должна знать…
        Но де Ре, как ни старался, так и несмог ничего объяснить - он был слишком взволнован. Кое-как, сбиваясь на ненужные подробности, которые вдруг стали казаться чрезвычайно важными, барон рассказал о происшествии возле церкви уСен-Лу, но, закончив, выглядел так, словно не верил сам себе.
        - Простите, мадам, - выдохнул он, - мои мысли стали тяжелее моих доспехов.
        Однако герцогиня, как ни странно, осталась очень довольной.
        Заверив де Ре, что всё прекрасно поняла, она взяла с него слово - молчать, но присматривать заКлод до срока, приход которого известен теперь, кажется, только Господу.
        - Так её зовут Клод? - спросил рыцарь.
        - Нет, люди её назвали Жанной. Но имя Клод … О, мессир, когда-нибудь я расскажу вам историю этого имени, и вы будете поражены Господней мудростью, подарившей нам не очередную пророчицу, а подлинное дитя Бога!
        «Я всё сделала правильно! Я не ошиблась! Я выполнила своё предназначение!».
        С этим припевом мадам Иоланда теперь вставала, ложилась и занималась неотложными делами. Уж если такой циник, как де Ре - такой вояка, которому задумываться приходилось, разве что, о выборе оружия - сумел не только распознать Клод в паже, но иУВИДЕТЬ её саму в ряженой крестьянской девушке, значит, сомневаться не вчем!!!
        «Я всё сделала правильно! Я не ошиблась! И теперь, Господи, передаю сделанное в руки твои…»
        Поэтому сегодня, в день приезда ЕЁ Девы, герцогиня с удовольствием смотрелась в зеркало, находя отражение в нём беспечно прекрасным. Она даже позволила себе кокетливо повертеть плечами, чем вызвала неудовольствие старухи-швеи, служившей при ней ещё, кажется, со времен девичества. Старуха как раз прикрепляла пряжку к вороту мантии и без конца цокала языком.
        - Боюсь, слишком туго возле горла-то, - ворчала она, пытаясь стянуть края тяжёлой мантии пониже. - До зала паж донесёт, а там-то как? Пойдёте к трону, да в толчее - а ну, как наступит кто! ПридУшитесь, ваша светлость, вот помяните моё слово…
        - Всё хорошо, - беспечно отмахнулась герцогиня. - Расшивать времени нет. Подайте мне веер и поверните зеркало к свету… Так… Хорошо! Я готова!
        * **
        Жанну встречали с почестями, поистине королевскими. Продумано было всё вплоть до маршрута, по которому она должна была проехать к замку дофина, останавливаясь возле платформ с аллегориями Справедливости, Храбрости, Благородства иЦеломудрия, чтобы принять от них венки и знаки отличия. Старшины городских цехов предложили свои услуги по оформлению улиц и тех домов, мимо которых Дева будет проезжать, и, за немыслимо короткий срок, соорудили некое подобие триумфальной арки из раскрашенного холста на центральной площади.
        Всё должно было быть нарядно и празднично. Поэтому, накануне приезда работа нашлась для всех - трудились портные, ткачи, кондитеры, башмачники и прочие другие, чьим ремеслом за последние годы интересовались только в той степени, которая соответствовала нуждам военного времени. Теперь же каждому хотелось блеснуть нарядной одеждой, новыми башмаками и украсить свои окна, если и нековрами, которые далеко не увсех остались, то, хотя бы, полотнищами, на которых было бы выткано что-то, соответствующее случаю.
        Но никакие работы, украшения и официально подготовленные ритуалы не смогли в полной мере отразить ту подлинную радость, что выплеснулась на улицы города, едва победоносная армия проехала через ворота. Лучники оцепления ничего не могли поделать и ехавшую впереди Деву, ещё бледную после ранения, облепили со всех сторон так плотно, что конь под ней, не столько шёл, сколько плыл в ликующем людском потоке. Слова несчастных аллегорий, тянущих свои венки, терялись в приветственных криках толпы, платформы под ними кренились и грозили рухнуть под напором желающих рассмотреть Деву. И, чем ближе приближались к замку, тем сильнее становилась давка, так что пришлось нескольким капитанам обнажить мечи, чтобы отпугнуть хотя бы тех, кто хотел непременно коснуться Девы, а то и проделать весь путь, уцепившись за её сапог.
        Это ликование улиц словно просочилось сквозь толстые башенные стены и заполнило замок, где ожидал встречи дофин со своим двором. Здесь, конечно, вели себя сдержанней, но многие улыбались без обычной любезной натянутости. И даже представители наиболее дальновидных королевских дворов Европы выглядели взволнованными, а небеспристрастно надменными, как им предписывал статус наблюдателей. Все они низко поклонились, когда Жанна вошла, и все заметили, как почтительно согнулся и осенил себя крестным знамением неофициальный посланец папы.
        - Как я рад!!!.. Я так рад видеть тебя!
        Дофин стремительно подскочил со своего кресла и настолько порывисто бросился кЖанне, что всем показалось, будто сейчас он заключит девушку в объятия, (что будет, конечно же, по-человечески, понятно, но несовсем прилично для короля). Однако, Жанна успела опуститься на одно колено и низко опустить голову, как и положено подданной.
        - Милый дофин, я выполнила часть того, что обещала, - произнесла она с почтительным достоинством, которое вызвало в зале лёгкую волну перешептываний. - Теперь смиренно жду, что вы позволите мне очистить дорогу доРеймса и короновать вас там, как положено.
        Дофину, с великим трудом, удалось скрыть своё замешательство.
        - О… да, да… мы обязательно поговорим об этом…
        Поддавшись внутреннему порыву, он действительно хотел обнять Жанну, и теперь досадовал на себя за то, что до величия снова не дотянул. Нужно было просто подняться ей навстречу… тем более, в присутствии всех этих посланников и представителей… Просто подняться и протянуть руку для поцелуя… Хорошо, хоть сама эта крестьянка помнит своё место, и недала ему опуститься до объятий с ней. Но это обращение - «дофин»… Оно коробило напоминанием о том, что, спустя столько лет после смерти отца, он всё ещё не король… Не настоящий король… И напоминало об этом не только Шарлю, но иостальным, среди которых хватало тех, кто наверняка усмехнулся в душе…
        Приосанившись, дофин, пусть и запоздало, принял, наконец, подобающую королевскую позу, знаком велел девушке подняться и обвёл взглядом присутствующих.
        - Сегодня великий день - мы будем только праздновать, Жанна! - возвестил он, цепко присматриваясь к лицам вокруг. - И ты обязана принять все те почести, которых достойна.
        Тут же от королевской свиты отделился один из пажей с бархатной подушкой на руках. На подушке лежали золотые шпоры. И личный камергер дофина, подоспевший следом, опустился на колени, чтобы одеть их наЖанну.
        В зале притихли.
        Недавний радостный восторг начал медленно таять в привычном дворцовом воздухе. Золотыми шпорами отличали только посвященных в рыцари, и только особ королевской крови… Девушка, конечно, совершила немыслимое, но… но… всё-таки, она не дворянского рода, не посвящена… и вообще - не слишком ли всё это для простолюдинки?
        Лица посланников напряглись. Их государи рассчитывали, в будущем, на союз с этим, вполне возможным королём - союз, который накинул бы узду на военные аппетиты англичан. Но, если он опять начнёт увлекаться и делать глупости, вроде той, что совершилась на мосту вМонтеро, или унижать себя непонятными решениями, любой союз с ним будет выглядеть такой же глупостью….
        - Какое величественное зрелище! - раздался вдруг голос герцогини Анжуйской.
        Она говорила, обращаясь, вроде бы, кТанги дю Шастелю и старательно понижала голос, но так, чтобы посланникам, да и остальным, стоящим неподалёку, было хорошо слышно.
        - Уж если Государь небесный произвёл эту девушку в свои рыцари, государю земному следует со всем почтением утвердить волю Господа.
        Мадам даже слезу утёрла, чтобы иметь возможность повернуть голову и, невзначай, взглянуть на слушателей. Напряжённые лица заметно расслабились, а кое-кто даже посмотрел в ответ с благодарностью. Такое обоснование устраивало всех, и сподобного ракурса широкий жест дофина, действительно, выглядел по-королевски величаво. А следовательно, и отчёты своим государям будут звучать теперь вполне достойно и утешительно.
        - Его величество только что всем нам преподал урок высочайшего смирения, - назидательно произнес папский посланник, не желая оставаться в стороне там, где дело касалось Божьего волеизъявления.
        Окружающие его согласно закивали, и мадам Иоланда поспешила воспользоваться случаем.
        - Надеюсь, ваша милость, вРиме хорошо понимают всю значимость появления Девы именно на стороне законного короля Франции?
        Посланник папы осторожно кивнул. Но, чтобы этот кивок не был принят за абсолютное согласие, прибавил, скрывая за медлительностью речи тщательный подбор слов:
        - Мы готовы признать, что чудесное явление способствовало победе его величества под Орлеаном. Но вовсём, что касается чудес Господних, следует быть очень осторожным. Планы Его всегда многогранны, множественное их толкование и есть то поле жизни, которое возделывает святая Церковь, отделяя зёрна от плевел. А посему всё должно происходить в своё время…
        - То есть, чудо вы готовы признать только после окончательной победы Франции? - уточнила герцогиня.
        - А разве, на нашем месте, вы, мадам поступили бы иначе?
        - Пожалуй, нет. Однако, возделывая поле жизни, я бы всегда помнила о том, что пространство его ограничено всего лишь выбором между двумя мнениями - что считать зерном, а что плевелом. И, возделывающий поле, не может ступить на него, не определившись, хотя бы, с этим.
        Прелат улыбнулся.
        - Бесспорно. Но только в том случае, если возделывающий сам же и сеятель. Однако, поле нашей жизни засеивает Господь, аЦерковь лишь принимает урожай. Пока всходы не дали плодов, трудно понять, какое именно зерно посеяно. Но, уверяю вас, ни один росток не остаётся без внимания, а тот, что растёт на благо, получит ещё и особую заботу и покровительство.
        - Ну, что ж, аминь, - вернула улыбку герцогиня.
        А про себя подумала: «Значит, мешать они не собираются».
        И, в очередной раз почувствовала себя довольной.
        Вопрос сЦерковью - о том, какую точку зрения наДеву примет папа - был достаточно волнительным и отнял уйму денег, времени и чернил, истраченных на письма. «От этих церковников всего можно ожидать, - жаловалась мадам Иоланда мессиру Танги. - Сегодня они говорят тебе: „Да, да, конечно!“, а завтра делают удивлённое лицо и начинают заверять, что это их „да, конечно“, вовсе не означало то согласие, на которое ты рассчитывал! И разъяснят, как нужно было понимать на самом деле; ивывернут всё наизнанку так, что ты и сам себе уже не веришь. А потом ещё и виноватым тебя сделают, потому что глуп оказался и сразу, как надо не понял… В их руках вера, и они всегда правы. Поэтому я волнуюсь, Танги, несмотря на принятые меры».
        Впрочем, меры, принятые герцогиней вовсе не были так уж шатки. Давнее дело, связанное сФиларгосом, хоть и неувенчалось полным успехом, всё же позволило герцогине создать нужную репутацию в широком кругу влиятельных лиц, без поддержки которых не обходился и нынешний папский престол. Обвинения в ереси и колдовстве - а втом, что они будут, мадам Иоланда не сомневалась - должны были встретить вРиме мощное противодействие со стороны этих лиц. И то, что папа недвусмысленно давал понять: «Поживём - увидим, а пока мешать не буду», уже было хорошо.
        Между тем, церемония надевания шпор закончилась. Объявив о начале празднований, дофин покинул зал, чтобы подготовиться к турниру, а придворным позволили поздравить Жанну, и теперь все они теснились возле девушки, создавая толчею, не хуже горожан на улицах. Герцогиня тоже двинулась было туда, заДю Шастелем, расчищающим ей проход. Но, величаво пройдя несколько шагов, вдруг почувствовала как мантия за спиной натянулась, у ворота что-то затрещало, а драгоценная пряжка больно вдавилась в горло. Видимо кто-то наступил на подол… Следующий шаг грозил конфузом, поэтому, герцогиня, не оборачиваясь, подняла руки и, не замедляя хода, расстегнула мантию, которая тут же сползла за ней на пол.
        Сзади кто-то охнул. Дю Шастель обернулся, и под его взглядом несколько человек бросились мантию поднимать. Но мадам Иоланда даже бровью не повела. Улыбаясь так, словно всё происходящее её не касалось, она сердечно обняла Жанну, говоря, что благодарна ей, как мать за спасённое дитя. Потом справилась о её самочувствии и спросила, не потеряла ли Дева в боях кого-нибудь из свиты?
        - Господь сохранил меня и моих людей, - ответила Жанна, прекрасно понимая, чем вызван последний вопрос. - Мой оруженосец и оба пажа сейчас в замке, мадам - все живы и здоровы.
        Герцогиня сдержанно улыбнулась.
        - Я бы хотела услышать из первых рук о том, как Саффолк увёл свою армию, - сказала она, прежде чем отойти. - Навестите меня после праздника, дорогая. И можете взять с собой одного из пажей…
        Ответив на низкий поклон Жанны наклоном головы, мадам Иоланда прошла к дверям в покои дофина и только тут позволила себе обернуться.
        Позади, на почтительном расстоянии, стоял, опираясь на палку, сильно постаревший мессир Ги де Руа - давний соратник дядюшки де Бара, давно отошедший от дел при дворе, но немало полезного сделавший когда-то в деле Луи Орлеанского - и, рядом с ним, молодой рыцарь с мантией герцогини на руках. На надорванном меховом оплечье покачивалась отстёгнутая пряжка.
        - Мой племянник почтительно просит вашу светлость его простить, - дребезжащим голосом проговорил де Руа. - Он совсем недавно при дворе и пока неловок.
        - Для ловкости многого не требуется, сударь, достаточно хорошо видеть тех, кого следует замечать всегда и везде, - выговорил стоящий за ними Дю Шастель.
        Де Руа вздохнул.
        - Если мадам герцогиня позволит, я велю отдать эту мантию в починку, и сейчас же закажу новую, такую же.
        Глядя на его сконфуженное лицо, а более всего, на лицо молодого рыцаря, мадам Иоланда не смогла удержаться и засмеялась, беззлобно и тихо, закрывая веером внезапно загоревшееся лицо.
        - Зачем же мне две, сударь? Разве что, носить их вместе, чтобы, когда упадёт одна, другая оставалась…, - смех, почему-то не проходил, и герцогиня, с удивлением осознала, что ей от этого хорошо. - Передайте моим слугам эту, и забудем… Пустое.
        Но молодой человек неожиданно шагнул вперед. Заливаясь румянцем прямо на глазах, он пылко возвестил:
        - Я осквернил вашу мантию, мадам! По моей вине она упала и более вас не достойна. Но позвольте мне хранить её, как святыню и подарите нам с дядей честь заказать для вас новую!
        Мадам Иоланде показалось, что в зале раздался какой-то звон…
        Или это у неё внутри?… Незнакомый голос поёт, словно натянутая тонкая струна, волнуя непонятностью, такой странной, непривычной, такой властной, что не отгонишь… не забудешь… не воспротивишься… Да и надо ли?…
        Какие красивые глаза у этого мальчика…
        - Моя мантия не может быть святыней.
        - Когда кому-то поклоняешься, всё, чего он касался, святыня…
        Ах, какие глупые речи! Как хочется сказать: «Не сотвори кумира в сердце своём»… Кумира… В сердце… в сердце… в сердце…
        Внезапно весна, так приятно напоминавшая о себе всё утро, ворвалась в зал весёлой, беззаботной хозяйкой, и закружила вокруг головы весь мир! Танцуя и резвясь, размазала все лица, звуки, заботы. Осталось только мельтешение разноцветных пятен и, среди этого фейерверка, единственное, видимое отчетливо - прекрасное лицо ангела, сошедшего на землю в обличье молодого рыцаря…
        - Как вас зовут, сударь?
        - Филипп де Руа, к услугам вашей светлости.
        «Филипп», - мечтательно пропел незнакомый голос внутри. - «Фи-ли-п-п…»
        Труа
        (май-июнь 1429года)
        Всякий интриган подобен акуле, гибнущей без активных действий. Однако, если бы в дни, последовавшие за снятием осады сОрлеана, у господина Ла Тремуя спросили, что он чувствует и что собирается предпринять в ближайшие дни, с ответом ему пришлось бы долго определяться.
        Да, с одной стороны, несомненно, досада. И даже не намадам Иоланду. Она, что? Она всего лишь удачно провернула собственную интригу, и, не будь так опасна лично Ла Тремую, вызвала бы, пожалуй, восхищение. Бесило то, как послушно и глупо все стали преклоняться перед этой Жанной с её случайной победой! И то, как верили, или делали вид, что верят, в свершившееся Чудо, связывая самого Ла Тремуя по рукам и ногам! Что он мог, практически в одиночку, против этого всеобщего сумасшествия?!
        Но, с другой стороны, сведения, переданные через де Вийо герцогом Бургундским, неожиданно принесли радость. Ту радость, которая свойственна всем интриганам, почуявшим «свежую кровь». Тут для действий открывался, простор. Правда был он такой неоднозначный, что заставлял не столько радоваться, сколько осторожничать и ломать голову, зачем же всё-таки Филипп Бургундский этим поделился, и почему доверил передачу подобного секрета личности столь незначительной, как де Вийо, к тому же, имеющей в этом деле, пусть и такой же незначительный, но личный интерес?..
        Впрочем, тут уФилиппа других вариантов могло и небыть…
        - Вы хоть понимаете, какого рода доверием вас почтили? - спросил Ла Тремуй у де Вийо, пряча под вопросом и радость, и озабоченность.
        - Разве я его не достоин? - усмехнулся конюший.
        Ла Тремуй взглянул почти с жалостью.
        Как изменился этот господин! Развязный тон, поза, совсем не подобострастная, совсем не та, с какой он явился в первый раз… Болван кажется думает, что владение общей тайной их как-то уравнивает. А между тем, происхождение Жанны - секрет такого рода, который не каждому по зубам. Тем более, де Вийо. Для него это, скорее удавка, уже наброшенная и готовая затянуться при первом же неверном движении.
        - Вы многого достойны, - ответил Ла Тремуй, держа в уме эту удавку. - Но я спросил не случайно, и, говоря о доверии, имел в виду далеко не награду.
        Де Вийо напрягся. Его расслабленное от сознания собственной значимости тело мгновенно подобралось.
        - Я не понимаю, ваша милость.
        - Вот поэтому я и спросил… Вы оказали мне большую услугу, а я не изтех, кто забывает, поэтому предупреждаю… Разумеется, вы не станете рассказывать каждому встречному о том, что узнали, но отом, что ЭТО вам известно, к сожалению, знаю не только я. Герцог Филипп видимо не подумал, насколько его тайна смертоносна для тех, кто не имеет счастье быть герцогом королевской крови. Зато я это хорошо представляю и беспокоюсь… я дорожу вами, де Вийо, хочу уберечь от любой непредвиденной… м-м, скажем так - оплошности. Нет, нет, повторяю, я вовсе не имею в виду вашу несдержанность! Но обстоятельства могут сложиться по-всякому - в политике ветра так переменчивы. А герцог Филипп, случись что, с высоты своего положения, вряд ли отнесётся к вам так же…, м-м, бережно.
        Ла Тремуй удовлетворенно отметил про себя, что развязности в его посетителе поубавилось. Сообразительный конюший снова стал похож на того, прежнего, настороженного, словно зверь. И хорошо. Как раз теперь в деле сЖанной этот господин с его рвением, если забудется, станет только помехой, потому что отныне просто подслушивать под дверью не получится. Теперь ковыряться тут надо как ювелиру, с иголкой, самому нашёптывая то, что возможно потребуется нашептать, и сознанием дела куда большим, нежели простое желание отомстить или выслужиться. «А этот везде лезет с наглостью, как с дубиной, - подумал Ла Тремуй. - Думает, всё так просто… Впрочем, до сих пор, для него оно так и было - терять ему особенно нечего. Но теперь пускай задумается. Пусть осознает предел, за которым его ничтожные помыслы могут обернуться против него же. Сейчас я предостерёг, сбил спесь, а теперь посажу на цепь там, где мне нужно».
        - Я не могу больше рисковать вами в этом деле, но нехочу и терять, - позволил себе мягкую улыбку министр. - Сведения, которые вы привезли, настолько оглушительны, что даже мне, узнавшему их, требуется теперь обеспечить себя хоть какой-то безопасностью. Вы ведь понимаете, о чём я?
        Де Вийо настороженно кивнул.
        - А что может дать такую безопасность? Как вы думаете?
        - Что?
        - Другие сведения, дорогой Вийо. Те, о которых Филипп понятия не имеет. Сведения об этой таинственной Клод, которая важна мадам герцогине даже более, чем Жанна.
        В глазах конюшего повис новый вопрос.
        - Вы не понимаете? - снисходительно спросил Ла Тремуй.
        Де Вийо сглотнул.
        «Я и сам ещё не понимаю. - подумал министр, - но чувствую… да, всей кожей ощущаю, что здесь самое уязвимое место! Узнай мы, кто такая Клод, и зачем она привезена - весь план герцогини Анжуйской сразу станет ясен до конца. А поскольку безупречных планов не бывает даже у самых изощрённых умов, при полной ясности, найдётся и способ его разрушить…»
        - Против Жанны мы сейчас хорошо вооружены, - сказал он вслух. - Само собой, дело о мошенничестве с её стороны, теперь не раздуешь, и слава Богу! Тем и хороши полные сведения, Вийо - они не дают попасть впросак. Но знания об этой Клод вооружат нас ещё больше и, разумеется, обезопасят, потому что, как я понимаю, о ней не знает никто, кроме нашей герцогини и, может быть, нескольких преданных ей людей. Но они не всчёт. Главное, что не знает никто со стороны. Поэтому торг с герцогиней, не ожидающей здесь никакого подвоха, может оказаться очень интересным.
        - А если знает герцог Филипп? - робко спросил де Вийо, вспомнивший вдруг беззаботность Бургундского двора.
        Ла Тремуй на мгновение замолчал.
        - Если Филипп знает, - сказал он, всё обдумав, - знает, но неговорит, даже начав раскрывать тайны, это может значить только одно - сведения оКлод более ценны чем то, что наша Дева королевской крови. И, хотя сейчас трудно представить, что может быть ценнее, вы должны это узнать, Вийо. Обязательно и любой ценой.
        Лош
        (середина мая 1429года)
        В середине мая двор Шарля переехал вЛош. Дофин, пребывая в приподнятом настроении, нашел этот замок весьма привлекательным и велел подготовить переезд сразу после празднеств.
        Ему кружила голову новизна ощущений. До сих пор из замка в замок он переезжал, в основном, как беглец, вынужденный это делать, теперь же переехал просто потому, что захотел. А ещё потому, что все ждали от него каких-то действий - конкретных действий, которые закрепили бы первый успех и доказали, что это не случайность. Все смотрели с надеждой, как и смотрят, обычно, на королей, чем, поначалу, радовали!.. Но недолго. Шарлю, к несчастью, вдруг стало мерещиться в этих взглядах и другое. Ему казалось, что надежды на него возлагают только как на человека, способного поддержать Деву, и более никак! Что почтение, проснувшееся, наконец, при дворе - не показное, а истинное - идёт только через Жанну, через сам её приход к нему, как к законному наследнику! Но, чем больше Дева будет побеждать… иначе говоря, чем большим он будет ей обязан, тем меньшим чудом будет казаться её приход ему самому!
        Шарль не мог объяснить, откуда вдруг родилась в нём такая уверенность, но задва дня, что прошли после приезда Жанны, он всё чаше ловил себя на мысли: «Эту девушку почитают больше, и куда искреннее, чем меня!». И униженность, ползущая за ним с самого дня рождения, снова замахала рукой из далёкой ссылки - не вернуться ли?
        Но нет! Нет! ВШиноне дофин поклялся, что возврата к прежнему не будет! И он ни за что не позволит себе сдать обретённые позиции! Поэтому, быстро завершив празднования, уехал вЛош, подальше отЖанны, которой никак не могли налюбоваться его подданные - туда, где, по его же словам, будет находиться «в равной отдалённости отТура, Буржа, иШинона», заполнявшихся многочисленными теперь сторонниками дофинистов, и где сможет «хорошо обдумать дальнейшие шаги, чтобы руководить ими достойно»…
        На самом деле он ничего не обдумывал - он просто панически боялся.
        Именно сейчас, после чудесной победы под Орлеаном, дофин понял и то, каким ужасом может обернуться для него любое поражение! Безопасный переезд из одного замка в другой - это, конечно, не великое достижение, но иэто уже хорошо… Так хорошо, что вчерашнему полуизгнаннику такого пока вполне хватало. Лишь бы не стало хуже. А хуже стать может, ввяжись он безоглядно в затяжную военную кампанию ради коронации, которая, положа руку на сердце, не так уж и важна сейчас! И, может быть, Ла Тремуй прав… может, мирные переговоры с диктатом собственных условий уже возможны - не зря же и вЕвропе, и вРиме помалкивают относительно Господних чудес, но заверяют, что «весьма рады французским победам»?.. И то, что Жанна требовала идти дальше, а подданные, ликуя, смотрели с надеждой, Шарля ничуть не вдохновляло, а только усиливало страх перед поражением.
        Матушка… Ах, нет, вот, пожалуй, матушка, кажется впервые в жизни ничего не требовала и никаких советов не давала, но иот этого легче не было… И только приближённые к трону священнослужители, будто смертельно чем-то напуганные, вполне отвечали своим видом и робким поведением настроению Шарля, хотя, что они могли теперь, когда главными действующими лицами стали военные?..
        А тут ещё, как назло, в самый день переезда - когда казалось, что вся шумиха уже позади и можно немного подумать в покое и одиночестве - словно притянутое страхами дофина, пришло известие изОрлеана о том, что командующий Бастард - Дюнуа, маршал Сен-Север и капитан де Ксентрайль, с остатком воодушевлённого войска, пытались одним махом взять расположенную в долине Луары крепость Жаржо, и потерпели неудачу!
        Поражение не бог весть какое страшное, ноШарлю его хватило, чтобы понять - время для переговоров, увы, не настало, сейчас его с этим не поймут. И вЛоше, первой чёткой мыслью, которую он, наконец, осознал, была та, что праздники кончились. Кончились вместе с ожиданием чудес. Жизнь, стянув с плеч радужную накидку, предательски задала свой вечный вопрос: «Что дальше?» и ждала ответа.
        А что дальше?
        Жанна твердит одно - нужно идти вРеймс и короноваться. Идти и короноваться!
        Как будто это так легко!
        Нужно пересечь полстраны, где каждый клочок захвачен, либо англичанами, либо бургундцами! А хватит ли Чуда на все те крепости, что стоят на пути?!
        Созванный Совет ничего определённого не решил. Жанну, которая спешно прибыла изТура, на него не позвали, посчитав, что воодушевлять здесь никого не требуется, поэтому «незачем и беспокоить понапрасну». Ла Тремуй предпочёл принять вид самый отрешённый, сославшись на то, что в военном деле понимает не много, но, «вот если бы мирные переговоры…». А матушка… эта всегда деятельная, мудрая матушка, снова лишь пожала плечами и посоветовала безоглядно верить вБожью милость!
        Её затуманенный беспечностью взор напугал Шарля больше всего. Неужели теперь всё решать самому? Именно теперь, когда всё лучшее, что случалось с ним в жизни, словно собралось, наконец, в единое целое, но это целое шатко балансирует на тонком шпиле среди враждебного моря! Одного неверного движения хватит, чтобы не подняться больше никогда. И всё! Европа скажет: «Господь отвратил от него лик свой», а самому Шарлю останется только гадать, за какой грех это с ним приключилось?
        - Божья милость? - переспросил он, подавшись к матушке через стол. - А невы ли, мадам, уверяли меня в том, что Господь был милостив ко мне всегда, и те испытания, что Он посылал, тоже были милостью, но тайный смысл этих милостей смертным умом не постичь?
        - Что вы хотите этим сказать, Шарль?
        - Только то, что увязнуть в осаде под каким-нибудь Осером или под Труа, тоже может оказаться непостижимой Господней милостью! И, может быть, он снова решит меня испытать, подарив следующую победу, пусть не англичанам, но, скажем, Филиппу Бургундскому!.. Что вы так смотрите, матушка? Вы недовольны? Считаете, что я богохульствую? Но вот сидит сир Аркур, давайте спросим его, так ли уж я неправ, сомневаясь в своей способности постичь Господень замысел? Ответьте нам, ваше преподобие, что вы обо всём этом думаете?!
        Кристоф Аркур, епископ Шартра важно раздул щёки.
        До сих пор к нему редко обращались за советом. В придворной братии епископ был тем, что называется «ни то, ни сё» - достаточно родовитый, слишком осторожный и неслишком амбициозный, чтобы прибегать к помощи интриг. Месяц назад, после окончания процесса по признанию Жанны Божьей посланницей, он остался в числе воздержавшихся, и посей день достаточно открыто сомневался в природе тех, якобы небесных голосов, о которых было заявлено. «Я не говорю, что нашего короля обманывают, но, возможно, Дева обманулась сама», - говорил он, играя интонациями так, чтобы не было понятно осуждает ли или по-отечески сожалеет… Но, в глубине души, епископ осуждал. Сам не мог понять, почему вдруг, но никак не верилось, что Господь со всем его могуществом, явил себя, вот так вот, запросто, обычной крестьянке! И явил не просто, не ради религиозного экстаза или какой-нибудь мелочи, вроде священного камня или святого источника, а ради дела, касающегося короны! Поэтому теперь, когда дофин к нему обратился, сир Аркур поспешил воспользоваться случаем, чтобы разъяснить на фоне королевских сомнений и свои собственные.
        - С полным основанием могу сказать, что изо всех присутствующих здесь, ваше величество единственный, к кому милость и воля Господа нашего могут быть обращены непосредственно… Но, вы правы… как и была права её светлость, говоря, что особо любимых своих чад Всевышний испытывает строже других… Строже и мудрее. Ибо для простого смертного всякие невзгоды и болезни уже есть испытание, тогда как своему помазаннику Господь может послать в искушение и благость. Чудесное везение, небывалая удачливость… даже приход нашей Девы - всё можно считать испытанием Господним.
        Герцогиня Анжуйская громко фыркнула и епископ притих. Но гневный взгляд, брошенный Шарлем на матушку, не дал ему потерять самообладание. Трудно сказать, догадался ли сир Аркур, что дофин панически боится открытой войны, или просто, чутьём искушённого царедворца понял его потребность в сомнениях, но, когда он заговорил снова, в тоне его уже звучала свойственная священнослужителям назидательность.
        - Безоглядная вера вБожью милость не тоже самое, что вера вНего самого, мадам. Милость и немилость Господа - понятия, определяемые людьми. Но кто поручится за верность определений? Сомнения его величества понятны и правомочны. И ябы назвал их более уважительными по сравнению с уверенностью кого бы то ни было в том, что Господь его любит…
        - Так что вы предлагаете предпринять? - не повышая голоса, спросила со своего места герцогиня.
        - Его величество не спрашивал моего совета относительно действий, - смиренно опустил глаза сир Аркур.
        - А если бы спросил?
        Вместо ответа епископ пожал плечами, словно говоря: пускай он сам спросит, и тогда я скажу. НоШарлю вполне хватило того, что уже было сказано.
        - О действиях, матушка, советы мне будут давать мои командиры, - заметил он, уже не так нервно, как говорил в начале Совета. - И если они скажут, что вероятность потерпеть очередное поражение высока, с походом наРеймс и скоронацией придётся подождать.
        * **
        Ранним утром 13мая по цветущим предместьям Лоша проехала группа всадников.
        Их нисколько не волновали ароматы весенних садов, неугомонный птичий щебет и молодо зеленеющая долина. Усталые солдаты и несколько рыцарей ехали понуро, везя на плечах тяжкий груз стыда…
        Отступившая из-под Орлеана армия Саффолка окопалась вМенге, на южном берегу Луары, за хорошо укреплёнными предместьями и крепостью Жаржо. ИБастард, уязвлённый до глубины души тем, что мальчишка-паж, всего лишь ряженый Девой, смог прогнать целую армию, решил доказать, что и сам чего-то стоит, а заодно дать возможность и своим воинам заслужить победу самостоятельно, чтобы лавровый венец победителя не выглядел вяло, как снятый после триумфа с головы Жанны, и, чтобы не точили его черви разговоров о колдовстве…
        Дева, как раз, убыла вТур с частью командиров и их отрядов, но вОрлеане ещё оставались маршал Сен-Север иПотон де Ксентрайль - боевой капитан, не боявшийся ничего! Им достаточно было только намекнуть о походе наЖаржо, и, чёрт его раздери совсем, если в глазах их Бастард не увидел отражение собственных мыслей! Они ведь тоже не чувствуют себя до конца победителями!..
        А потом… Потом…
        Потом они просто не рассчитали. Да и празднества эти… Орлеан пировал все последние дни, а ещё переход после того, как расслабились… Устали… И, говоря по совести, нельзя было атаковать Жаржо столь малыми силами, надеясь только на то, что английское воинство пало духом. Единственное, в чём расчёт оправдался, так это в том, что их не стали преследовать и неразгромили окончательно. Но даже захлебнувшаяся атака и последующее отступление жгли стыдом.
        Никто никого не корил. Долгая дорога располагает к разговорам и всё, что можно было сказать о неудавшейся кампании, было говорено-переговорено. Однако, командующий чувствовал - главное, что засело у всех в головах, так и небыло произнесено. Но произнести это кому-то было нужно, иначе недоговорённость, да ещё усиленная стыдом и ложной, в данном случае гордыней, заведёт их Бог знает куда.
        - Не хотелось бы в этом признаваться, - прокашлявшись, начал Бастард, - но, полагаю, никто не станет возражать, если я замечу… - он неопределённо помахал в воздухе рукой. - Ну, по совести… это ведь нельзя отрицать, верно..? И дело не вЧуде… Точнее, чудо в том, что она… г-гм, в смысле, Дева… так хорошо соображает в стратегии и вфортификации, верно..? Что она, в общем, ещё и воин, да?
        Он не смотрел на остальных и, набрав в грудь воздуха, наконец, произнёс главное:
        - Так что, соваться без неё вЖаржо, наверное, не следовало.
        - Да какие могут быть возражения, мессир! Так и есть, - тут же сочувственно откликнулся Сен-Север.
        ИБастард готов был поклясться, что уловил в его голосе облегчение.
        Да, маршал не был посвящён в тайну рождения Жанны и мог себе позволить эту слепую, не обидную для себя веру, мог признать вЖанне воплощённое пророчество, великого стратега, провидца и даже ангела, сошедшего на землю. Но сам-то Бастард знал, что они с«чудесной Девой» одной крови, и, чем дольше думал обо всём, тем с большим недоумением признавался себе, что, при всей его осведомлённости, чудо-то действительно было! Не сознавать его мог только глупец! И, может быть, тот случай, который позволил, сначала Жанне родиться бастардом королевы и первого герцога государства, а потом и герцогине Анжуйской - самой могущественной даме при дворе - каким-то неведомым образом заполучить этого бастарда и воспитать вдали ото всех, был вовсе не случай?! Может быть, вся жизнь этой девочки - его сестры по отцу - сложилась таким злым образом только для того, чтобы стало возможным исполнение пророчества?!
        Эти мысли были непривычны Бастарду. Но, один раз начав прокручивать их в голове, он уже не мог остановиться. И, чем дольше думал, тем больше, позволял распускаться в своей одинокой и достаточно угрюмой душе чувству, пока ещё неудобному, непривычному, но уже такому, которое посчитал чудом большим, нежели воинское умение в девушке.
        Он бесконечно жалел Жанну.
        - Я буду рад увидеть её, - сказал Бастард, удивляя себя не столько тем, что сказал, сколько тем, что сказал это вслух.
        И добавил, совсем уже не стесняясь:
        - Надеюсь, она не будет нас сильно ругать.
        * **
        - Итак, господа, как я понимаю, к дальнейшим действиям мы пока не готовы?
        Шарль сидел на вновь созванном военном совете и смотрел на своих командиров сурово, но несердито. Так, чтобы поняли - он не зол, а просто отдаёт должное очевидному и даже ничего не требует.
        - Я бы не стал говорить об этом так, - начал было Бастард, но осёкся.
        Брови Шарля поползли к переносице.
        - Тогда почему Жаржо не взят? - холодно спросил он.
        - Моя вина, сир. Я был слишком тороплив и самонадеян, - с лёгкостью, пришедшей после долгих раздумий, ответил командующий. - Но даже сейчас, когда неудача мой пыл охладила, не могу не сказать - армия сегодня сильна, как никогда.
        Дофин поджал губы почти обиженно. От кого другого, но отБастарда он такого не ожидал! Всем было известно о тех разногласиях, которые случались вОрлеане между командующим иЖанной, иШарль даже не надеялся - он был уверен, что именно отБастарда получит самую горячую поддержку. И вдруг такое…
        - Я же говорила вам! Говорила, что нельзя останавливаться! - подскочила со своего места Жанна. - Раз такова воля Господа, мы обязательно дойдём доРеймса, как бы англичане ни сопротивлялись! Ведь верно, господа?
        - Верно! - воскликнул кто-то.
        Кажется, ЛаИр.
        Шарль потёр лоб рукой, скрывая досаду.
        Говорила, говорила, да! Едва переступив порог, она сразу начала говорить о своих грандиозных планах. Но когда её спросили, знает ли она, сколько крепостей придётся взять по дороге, ответом стало совершенно легкомысленное «Это не имеет значения!». Шарль очень надеялся, что сейчас её поднимут на смех, но командиры - эти рыцари, из которых кое-кто был настолько осмотрителен, что примкнул к нему далеко не сразу - они даже не поморщились! А теперь ещё и осрамившийся под Жаржо Бастард влез со своим заявлением! Господи, неужели никто не понимает, чем всё это чревато?!
        - Англичане уже знают, куда мы нанесём первый удар и, судя по донесениям, укрепили Жаржо ещё больше, - как можно заботливей, словно успокаивая неразумное дитя, заметил Шарль. - Их сопротивление под Орлеаном покажется уступкой по сравнению с тем, что начнётся теперь, потому что там они ещё не знали, чего от тебя ждать, а теперь, можно сказать, предупреждены…
        - Я и тогда их предупреждала! Но они не верили!
        Голос Жанны разлетался по залу, стены которого отражали его почти с испугом - здесь никогда не говорили так звонко.
        - Они и теперь не верят, раз укрепляются, - продолжала она, - и, значит, ничего не изменилось, и волей Господа победа, по-прежнему будет на нашей стороне!
        Шарль постарался, чтобы его смех не прозвучал обидно.
        Но больше никто не засмеялся. Только глаза Жанны удивлённо округлились - она никак не могла понять, почему дофин так нерешителен.
        - Я радуюсь такой твоей убеждённости, - вывернулся Шарль. - Моя вера в тебя, как вБожью посланницу, по-прежнему велика. Но, не думаешь ли ты, Жанна, что помогая нам, Господь ждёт и отнас какой-то помощи? Иначе говоря, действий разумных, а неглупостей, за которые и помогать не стоит.
        - Ваша коронация не глупость, мой дорогой дофин, - очень серьёзно, без тени обиды или удивления, ответила Жанна - Это то, чего Господь хочет для Франции, и потому наше следование кРеймсу никак нельзя назвать глупостью.
        После этих слов кое-кто еле заметно ухмыльнулся, иЛа Тремуй, по долгу службы и поличной заинтересованности присутствующий на совете, зорко отметил для себя имена. А затем покосился на герцогиню Анжуйскую.
        Мадам в последние дни вела себя странно. Даже лицо её, обычно суровое и замкнутое, приобрело какую-то женственную мягкость, чего министр объяснить никак не мог, и испытывал в связи с этим некоторое беспокойство. «Она слишком беспечна. Слишком! А всё, что СЛИШКОМ, уже плохо. Так можно себя ощущать только в том случае, если дело удачно завершено… Но ведь оно не завершено! Во всяком случае, будь я на месте герцогини, я бы ещё не радовался… Хотя, может быть, на своём месте, она знает много больше того, что все мы видим, и имеет основания для беспечности?».
        Ответов этому Ла Тремуй не находил, поэтому, с неприятным посасыванием в груди, начинал чувствовать, что снова гибнет в мутной воде неведения. И вдруг… ухмылки некоторых командиров внезапно подсказали… внезапно навели на мысль… Мысль крамольную, почти безумную, однако, учитывая сведения, полученные отФилиппа, вполне возможную! Изощрённого ума герцогини могло хватить и нена такое, просто невозможно было даже предположить, поскольку, вроде бы, бессмысленно, и всё же, всё же… ОНА НЕДОВОЛЬНА КОРОЛЁМ ИГОТОВИТ НОВУЮ КОРОЛЕВУ!
        Господи!
        Ла Тремуй чуть не подскочил на стуле.
        Да ведь так, верно, и есть!
        Достаточно вспомнить, как превозносят Жанну сейчас, посмотреть КТО ухмылялся, и внимательно послушать Бастарда, который всю жизнь высокомерием прикрывал грешок своего рождения, а теперь вдруг смиренно, ПРИ ВСЕХ, признает превосходство над собой какой-то деревенской девицы! Даже учитывая, что ему всё о ней известно, такое смирение с его стороны подобно чуду… Вот ведь, чёрт возьми! Наш двор становится двором чудес! Но, если допустить, что догадка верна… О-о, как интересно всё получается! Ведь девица Бастарду сестра - так почему и непризнать превосходство сестры, которой уготовано такое великое будущее..?
        Ла Тремуй заёрзал, озираясь по сторонам и снова чувствуя возвращение к жизни. Коротко мелькнувшая догадка разматывалась, словно клубок, на который очень ладно нанизывались все известные факты и события. Неясной, правда, оставалась роль этой таинственной Клод, но зато прояснилось многое другое, почему, например, самого Шарля до сих пор держат в неведении о том, что чудесная Дева сестра и ему? А втом, что Шарль ничего не знает, Ла Тремуй был уверен, потому что, в отличие от многих других, сразу понял, насколько дофину страшно сейчас воевать, и как тяжело ему выкручиваться перед Жанной, которая по-прежнему остаётся для него чудом. Но, узнай он, что никакого чуда нет, давно бы прекратил эти препирательства своей королевской волей, если бы вообще допустил появление этой Девы и такое всеобщее ей поклонение…
        Ах, как захотелось Ла Тремую сразу после совета пойти и всё рассказать!
        Но нельзя. Нельзя! Уж больно красиво и складно размотался клубок - не запутать бы неверным движением. Тем более, что на нём не хватает одной составляющей - этой занозы Клод. Но, ничего, он подождёт… Подождёт до лучших времён, когда де Вийо хоть что-нибудь, хоть какую-нибудь мелочь узнает, и можно начинать разыгрывать свою партию, превращаясь из человека, висящего над пропастью, в того, кто столкнёт в неё других. Нужно время… Время, чтобы хорошо всё распланировать, потому что необдуманное раскрытие такого гигантского заговора снесёт немало голов, а среди них могут оказаться полезные…
        - Так вы полагаете, что поход наРеймс необходим именно сейчас? - кисло спрашивал тем временем Шарль.
        Словно ища спасения, он попытался поймать взгляд Ла Тремуя, но наткнулся на такой же, как у матушки, отсутствующий взор. Похоже, преданному министру совет был уже не интересен из-за предсказуемости его исхода, и он признавал своё поражение во всём, что касалось мирных переговоров, как придётся признать его и самому Шарлю…
        Что ж, судя по всему, воля Господа действительно такова… И, пока его командиры кивали головами, дофин собрал в кулак всю свою волю, чтобы голос его прозвучал как можно величественнее.
        - Хорошо, Жанна, Дева Франции, будь по-твоему. Я снова вверяю тебе судьбу своего королевства!
        Райский сад вЛоше
        Клод дожидалась окончания совета в саду перед замком. Лош ей очень нравился белизной стен и ярко-голубыми крышами башен, которые словно мерцали в мягком весеннем воздухе, вырастая из бело-розовой пены цветущих деревьев. Накануне прошёл лёгкий дождь, в саду хорошо дышалось, иКлод решила немного побродить по дорожкам, зеркальным от луж, на которых крошечными корабликами покачивались опавшие лепестки.
        Как много всего произошло за последние дни! И хорошего, и тревожного, и странного. Праздники при королевском дворе потрясли её своей роскошью и таким красивым величием. Но ещё более поразил тот приём, который ожидал обеих девушек у всесильной тёщи короля. Клод до сих пор со смущением вспоминала ласковый, почти материнский взгляд, которым герцогиня смотрела на неё в то время, как Жанна рассказывала о сражении под Турелью. Для себя, в тот момент, девушка объяснила это просто благодарностью за то, что не побоялась заменить раненную Деву на поле боя. Но, когда рассказ был закончен, и следовало уже уходить, мадам герцогиня вдруг взяла Клод за руку и попросила посмотреть на неё.
        Что-то давнее, из детства, качнулось перед глазами, и странное ощущение того, что всё это когда-то уже было, объяснению не поддавалось.
        - Отец Мигель спрашивал о тебе, - будто ожидая чего-то, произнесла герцогиня. - Я получила от него письмо… Он очень беспокоится. Что мне написать ему? У тебя всё хорошо?
        - Да, ваша светлость.
        - Может быть, ты хочешь вернуться домой?
        - Нет.
        - Но чего-то ты хочешь?
        Клод подумала, что герцогиня спрашивает об этом, чтобы ещё как-то её отблагодарить, и собралась попросить дозволения не носить больше мужскую одежду - всё равно ведь, любого, присмотревшегося обмануть она не могла.
        Но так и неосмелилась.
        Да, было тяжело находиться в постоянном окружении одних только мужчин, которые особо не присматривались и, видя в ней мальчика, не стеснялись, ни в действиях, ни в разговорах. Но, справедливости ради, нельзя было не признавать и того, что обличье девушки неудобств создало бы больше. И, прежде всего, отдалило бы отЖанны. Ведь изгнав из армии всех куртизанок и прочих женщин, способных смущать солдатские умы, она была бы вынуждена оставить в тылу иКлод… Поэтому, не придумав ничего другого, девушка ответила, что единственное её желание быть полезной и дальше.
        - Ну, хорошо, - после паузы сказала герцогиня. - Ступай, дитя. Видимо, время ещё не пришло…
        Это последнее замечание озадачило Клод. Она спросила уЖанны, почему герцогиня так сказала? Но вответ услышала ещё более туманное: «Она же знает, что подлинная Дева - это ты. И ждёт».
        - Но чего?! - не унималась Клод, даже не заметив, что её назвали подлинной Девой - это «заблуждение» Жанны она уже давно оставляла без внимания.
        - Не знаю. Думаю, всё произойдёт само, когда дофин получит корону, а французское войско прогонит англичан.
        - Что «всё», Жанна? Как только состоится коронация, твоя миссия будет выполнена, и мы, наконец, вернёмся домой - больше ничего быть не может!
        - Да… конечно… Но давай не будем забегать вперёд. Коронация дофина не прогонит англичан. Может быть, моя помощь ещё понадобится… Королю или войску… Может быть, тот, кто возглавит армию - ведь кто-то же должен будет её возглавить - может, он захочет моей помощи…
        Голос Жанны звучал неуверенно иКлод, почему-то, стало тревожно.
        - Обещай мне, - попросила она, - обещай не связывать себя новыми обещаниями! Вспомни, как мы говорили, что здесь нам не место, как сокрушались, что вынуждены заниматься не тем… Не приноси ненужные жертвы, хорошо?
        - Да, да… конечно…
        Но ощущение, что она вынудила Жанну ответить согласием, не покидало по сей день и заставляло почему-то стыдиться. Что если героиня-спасительница захочет остаться при дворе после коронации? Король наверняка ей это предложит, и вправе ли Клод требовать от подруги отказа от такой завидной доли? Нет, конечно! Но сама она вернётся. Лишь бы Жанну не заставили воевать снова… Хотя, здесь все теперь так добры. Не могут же они не понимать, что чудесная Дева всего лишь слабая девушка, а французское войско стало теперь таким сильным…
        Клод наклонила к себе цветущую ветку. Несколько теплых капель упали ей на лицо с цветков, словно источающих вместо аромата саму нежность.
        Ах, как хорошо!
        Девушка закрыла глаза, пытаясь уйти в свои видения так же, как это было вДомреми. Но изпризрачной дымки, вопреки её воле, поплыли воспоминания, никак не связанные, ни друг с другом, ни с этим садом, ни с ароматом весны… Никак не связанные… никак… Ни этот барон де Ре со злыми глазами, ни Рене, ни тот красивый герцог, который так понравился Жанне… Король, конечно же, предложит ей дворянство и, может быть, титул… И герцогу она нравится… А убарона глаза, скорее, несчастные. От несчастья легко сделаться злым… Но вбою он был добр - он защищал её, как рыцарь, который поклялся отдать жизнь… Вчера, при встрече, он улыбнулся очень похоже наРене… Ах, как тянет забыться и недумать ни о каких сражениях, походах и овечной осторожности - как бы себя не выдать…
        Внезапно, короткий смешок заставил девушку очнуться.
        Незнакомый человек в кольчуге без нагрудника и вобычной шапке вместо шлема, стоял на дорожке и насмешливо наблюдал за ней.
        - Паж? - спросил незнакомец. - Ты ведь паж Девы, верно?
        Клод молча кивнула.
        - Ай-ай! Разве место пажа в саду, а непри своей госпоже? Или ты влюбился, господин паж? Только влюблённые мальчики стремятся стать похожими на предмет своих воздыханий и начинают нюхать цветочки, позабыв обо всём…
        Клод удивлённо выпустила ветку из рук.
        - Я не влюблён.
        - Значит, ты сам девица? Со стороны было очень похоже! Может, ты тоже дева, как твоя госпожа?
        Клод нахмурилась. Во-первых, ей не понравилось, как незнакомец задал вопрос - он не спрашивал, а, скорее, испытывал. А во-вторых, она не могла поручиться, что не покраснела, и, в который уже раз, подосадовала на себя за то, что так и ненаучилась размашисто ходить, сидеть, широко раздвинув колени и говорить уверенно, отрывисто, как это делала Жанна, когда притворялась мальчиком вДомреми.
        - Вы правы, сударь пожалуй, я должен поспешить к своей госпоже, - сделала Клод попытку уйти.
        Но незнакомец, прихрамывая, забежал вперёд и загородил дорогу.
        - Ты что, обиделся? Брось! Спроси здесь любого, и всякий скажет, что Жан де Вийо насмешник, каких мало! У меня это само с языка слетает, без задних мыслей! Ну, подвернулось… назвал тебя девицей… прости. Я знаю, что госпожа твоя сейчас наСовете у короля, так что будь спокоен, нюхай цветы сколько хочешь!
        Клод коротко кивнула и хотела пройти дальше, но незнакомец не посторонился.
        - Господин чего-нибудь желает? - спросила девушка.
        - Желает, - усмехнулся он. - У господина имеется свободное время, и он желает с кем-нибудь поболтать. А паж Девы - собеседник, желанный для любого! Мы все так мало о ней знаем и так хотим узнать больше…
        - Но вас я не знаю совсем, - попятилась Клод.
        - Неправда! Я только что представился! Но, если ты плохо расслышал, повторю: Жан де Вийо, подданный её светлости герцогини Анжуйской, у которой, до недавнего времени, служил конюшим вШиноне. Теперь ты меня знаешь, не так ли?
        Клод снова отделалась кивком.
        - Вижу ты не слишком разговорчивый, - хлопнул её по плечу де Вийо. - Зато про меня все говорят, что в словах удержу не знаю. Выходит, поладим, да? Ну, расскажи, какая она была до того, как стала Девой? Ведь не может же быть, чтобы, как все, раз Господь её заметил. Наверное, не такая какая-нибудь, да?
        Клод попятилась ещё дальше, чтобы сбросить с плеча ладонь незнакомца, которую тот, кажется, и несобирался убирать.
        - Жанна всегда была такой же, как и теперь. Зачем вам чьи-то слова, сударь, если вся она у вас перед глазами?
        - Хитёр, - погрозил пальцем де Вийо. - Ну, ладно, не хочешь о госпоже, расскажи о себе что-нибудь. Ты, говорят, рос вместе с ней, так может, у вас там, вЛотарингии, все какие-нибудь особенные?
        Клод опустила голову. Ей вспомнились братья, которые до сих пор находились вПуатье, обучаясь ратному делу. Что в них было особенного?
        - Кого ни возьми, каждый человек чем-то выделяется, сударь, - пробормотала она. - Нужно уйти далеко от дома, чтобы понять, насколько особенными были те, про кого никогда раньше так не думал. Для меня сейчас любой земляк, как часть семьи. А семья…
        Она запнулась. До сих пор воспоминания о доме были словно праздничный наряд, который часто не достают, чтобы не затрепался. Наверное, не стоило вынимать их и теперь, ради праздного любопытства чужого человека.
        - Так что там с твоей семьёй, - с нарочитой небрежностью подтолкнул её де Вийо.
        - Ничего, сударь. Все они обычные люди, которые просто живут.
        - А семья Жанны? Тоже обычная?
        - Да.
        - А кем была её мать?
        - Достойной женщиной.
        - А отец?
        - Мужчиной.
        Де Вийо засмеялся.
        - Да, из тебя слова клещами надо тянуть! Я бы тоже хотел быть таким же молчаливым, но неполучается… А лет тебе сколько?
        - Не много, сударь.
        - Это видно. Однако, говорят, под Турелью ты здорово отличился…
        Вийо задал этот вопрос, надеясь увидеть смущение, или что-нибудь ещё, что обязательно должно было проступить, если слухи о подмене не лгали. И он увидел. Щеки Клод налились румянцем, а глаза невольно начали искать, за что зацепиться, чтобы не выдать опасную тайну неизвестно кому…
        - А вот я воевать не могу, - ловя этот беспомощный взгляд продолжал де Вийо. - Видишь - увечен… хромаю. Не будь этого, сам бы, как ты…
        - Я ничем не отличился, сударь.
        - Да брось! - Де Вийо наклонился к самому лицу Клод и таинственно шепнул: - Я ЗНАЮ…
        Девушка вздрогнула и резко отвернулась. Ей стало неприятно. Очарование весеннего сада улетучилось безвозвратно.
        - Простите, сударь, но кажется, мне пора уже идти.
        Она шагнула вперед, демонстрируя свою решимость, и де Вийо вынужден был посторониться.
        - Но мы ещё поговорим, верно? - крикнул он вслед. - Тебе будет интересно - я ведь много чего знаю.
        Однако, даже двусмысленность фразы Клод не остановила. Она только слегка обернулась и вежливо наклонила голову.
        - Как пожелаете.
        - О, я пожелаю… - процедил сквозь зубы де Вийо, когда его нельзя уже было услышать. - Очень пожелаю, милая девочка, потому что, как вижу, ты настолько простодушна, что разговорить тебя труда не составит. Надо только хорошо подготовиться.
        * **
        Несколько юношей стояли во внутреннем дворе, прямо под окнами замка, и горячо обсуждали последние новости. Все они были молоды, все радовались решению дофина очистить от англичан долину Луары и идти наРеймс, и только одно теперь заставляло их спорить, пылко размахивая руками - пойдёт ли Дева наЖаржо, или накажет Саффолка презрением, ударив сразу поМенгу?
        Возбуждённые голоса, перебивающие друг друга, подобно птичьему гомону проникали во все окна и очень мешали мессиру дю Шастель. Он только-только начал обсуждать с герцогиней вопросы финансирования новой Луарской кампании, и всякий раз недовольно морщился, когда весёлый молодой смех бесцеремонно вмешивался в разговор через небольшое раскрытое окошко. Однако, сама мадам Иоланда, стоя возле этого окна, казалось не замечала ничего. Её обычная задумчивость сегодня более всего походила на непривычную рассеянность. Пару раз она не ответила на поставленный вопрос, а когда дю Шастель, повысив голос, спросил снова, её светлость повернула к нему отрешённое лицо и произнесла: «Простите, я не расслышала», но так мягко, что у мессира Танги бешено заколотилось сердце!
        Он встал.
        - Позвольте, мадам, я прогоню этих юнцов, или закрою окно?
        Но герцогиня, всё ещё пребывая в какой-то отрешённости, отрицательно покачала головой.
        - Не надо, Танги, они, кажется, уже уходят.
        Голоса, действительно, зазвучали тише, а потом стихли совсем, и мадам Иоланда отошла от окна.
        - Не обижайтесь, мой друг. Мне так отрадно видеть этот боевой азарт в молодых людях. Это дарит надежду не только на победу. Кажется, всё наше королевство молодеет и обновляется, как весь этот мир…
        Она немного помолчала, потом обратила отсутствующий взор на бумаги на столе.
        - Так, что вы там говорили? Продолжайте…
        Дю Шастель снова сел, подвинул к себе несколько списков, но, взглянув на герцогиню, понял, что не будет услышан и теперь. Задумчивая рассеянность не ушла за болтливыми мальчишками, и даже, кажется, пополнилась какой-то тихой печалью, которая совсем не вязалась с оптимизмом слов.
        - Помните, Танги, мессира де Руа? - внезапно спросила герцогиня, так и незаметив, что, после её «продолжайте», рыцарь не проронил ни слова.
        - Да.
        - У меня такое чувство, будто я что-то ему пообещала, но забыла…
        - Вы обещали отдать испорченную мантию его неуклюжему племяннику.
        - Нет, нет - я обещала именно ему…
        Мадам Иоланда почему-то огорчилась.
        Или разозлилась?
        Она потёрла лоб рукой, словно заставляя себя вспомнить, ноДю Шастелю вдруг показалось, что герцогиня притворяется!!! Претворяется ПЕРЕД НИМ, как будто желает заставить догадаться о чём-то, чего не могла произнести сама.
        Напоминание о мессире де Руа, несомненно, было подсказкой… Но вчём?!
        - Может быть, как раз о племяннике он и просил? - с лёгкой досадой сказала мадам, так ничего и неуслышав от мессира Танги. - Помните? Юношу недавно представили ко двору, и господин де Руа желал бы для него хорошую должность - я не ошибаюсь?
        Дю Шастель ничего такого не помнил и пожал плечами.
        Он недоумевал… Если мадам Иоланде нужен новый человек для какого-то деликатного поручения, почему она не может сказать об этом прямо? Тогда он подыскал бы должность с бОльшим пониманием. Но даже если поручение настолько деликатное, что рассказать о нём герцогиня не может вообще никому, то и обэтом она могла бы сказать открыто.
        Обиды рыцарь пока не чувствовал. Но под толстым слоем недоумения уже неприятно покалывало воспоминание о том, как пылок был молодой де Руа, когда обратился к её светлости, и отом, как он красив…
        - Вы желаете оказать покровительство? - с прохладцей спросил Дю Шастель после долгой паузы.
        - Молодой двор требует обновления…
        - Вашей светлости не обязательно объясняться. Прикажите, и я найду для этого де Руа место… при вас.
        В глазах герцогини, не заметное никому другому, кроме Танги, коротко мелькнул испуг.
        - При мне?… Зачем же при мне? Ни обновлять, ни расширять свой двор я не намерена… Вы - управляющий короля, найдите что-нибудь там… Совсем не обязательно заметную должность… Молодой человек мог бы служить при моём Шарло. Мальчик будет рад товарищу… он ведь моложе господина де Руа всего на несколько лет и, наверное, захочет иметь рядом кого-то, с кем можно делиться юношескими секретами…
        Дю Шастель слушал и нехотел верить.
        Как много слов произнесла эта властная женщина, привыкшая отдавать приказания по-мужски, коротко и чётко! До разъяснений она снисходила только в исключительных случаях, но итогда это бывало более оправдано, чем теперь.
        Да ещё и странное упоминание оШарло…
        Младший сын мадам Иоланды - Шарль - очень рано начал постигать премудрости придворной жизни. Постоянно находясь в свите дофина, он давно усвоил простую истину - тот, кому посчастливилось стать товарищем королю, сам в товарищах не нуждается. В связи с этим и герцогиня не раз с гордостью замечала, что её мальчик, уже сейчас ведёт себя, как мудрый государственный муж. Но теперь…
        Что ж, если её светлости стало угодно думать иначе, он - Танги Дю Шастель - слишком преданный для каких бы то ни было вопросов, найдёт место красавчику деРуа.
        - Я всё сделаю, ваша светлость, - сказал рыцарь бесстрастно.
        И, придвинув к себе список предстоящих военных расходов, ровным голосом продолжил с того места, на котором остановился, желая что-то уточнить, но чего так и неуточнил.
        Мадам Иоланда смотрела на него напряжённо и ласково.
        «Он догадался, - думала она, не отрывая глаз от нахмуренного лба. - Хотя, о чём можно догадаться там, где я сама ничего не понимаю? Ну да, да, юноша очень мне понравился, и воспоминание о короткой встрече с ним до сих пор заставляет сердце сладко сжиматься. Но разве это что-то значит? Я всего лишь хочу принять участие в судьбе молодого человека, и, может быть впервые, безо всякой тайной цели. Разве это недопустимо, или стыдно? Нет, конечно… Но почему я сама этого стыжусь? Почему не могу сказать открыто: да, Танги, мне хочется петь, когда я вижу этого юношу из своего окна, любуюсь его жестами, наслаждаюсь звуками голоса… Мне нравятся взгляды, которые он бросает в ответ, уверенный, что делает это незаметно… Я ничего от него не хочу, но мне хотелось бы видеть его рядом постоянно, потому что… потому что… наверное, потому что я стала счастлива от всего!.. Это так просто сказать… И совершенно невозможно! Особенно Танги… Ах, почему ЕГО присутствие не даёт мне такой радости?!..
        Жаль, жаль…
        Но, с другой стороны, это всего лишь короткая вспышка безумия, которая скоро закончится. Награда себе за долгие годы отказа от любых личных удовольствий, которую вполне заслужила… Разве Танги не известно моё здравомыслие? Вот, ещё немного, совсем чуть-чуть, я соберусь и выкину из головы мальчишку, тем более, что он никак не даёт сосредоточиться на делах!»
        Мадам Иоланда шумно вздохнула и поднялась.
        - Простите, дорогой друг, - сказала почти умоляюще. - Я что-то устала… Да и вы кажетесь мне очень утомлённым. Давайте перенесём обсуждение этого вопроса на завтрашнее утро. Ночь хороший советчик и хороший целитель - я жду вас завтра, и обещайте, что вы хорошо отдохнёте до утра.
        Рыцарь молча скатал бумаги, медленно встал, низко поклонился.
        - Завтра утром я сообщу вашей светлости, какую должность займёт молодой господин деРуа.
        - Не стоит… - тихо начала мадам Иоланда.
        НоДю Шастель сделал вид, будто ничего не услышал.
        «Устала… - с горечью подумал он, выходя. - Нет, дорогая мадам, вы наверное сами ещё не поняли, как называется эта ваша усталость… Жаль… жаль… Но недай Господь вам понять, какой бывает усталость от безответной любви!».
        * **
        Господин Ла Тремуй не знал, за что хвататься!
        Мелькнувшая на совете догадка создала в его душе настоящий хаос из предположений, лучезарных озарений и довольно мрачных сомнений.
        Министр не особенно любил игру в карты, считая жизненные расклады куда интереснее, а взятки, полученные от ловких ходов в дворцовых интригах, гораздо весомее карточных. Однако, промаявшись без сна половину ночи и, не зная чем себя занять, чтобы, хоть немного, упорядочить мысли, Ла Тремуй вытащил из коробки на столе почти новую колоду и разложил её по мастям…
        Жезлы - конечно же, французский правящий дом, Сердца - пусть будут домом Бургундским, Кубки… - да, Бог с ними, пусть будут англичане… Геральдические жёлуди? М-да… Эти пусть останутся на потом.
        Ла Тремуй аккуратно разложил карты по старшинству и усмехнулся. Как, однако, всё это похоже на придворную иерархию. Вот она - Дама Жезлов - суровая, повелевающая, изо всех карточных дам самая властная? Несомненно, это мадам Иоланда Анжуйская, которую следовало бы положить во главе масти. Рядом - Король. Это, конечно же, дофин. Для своей Дамы он и козырь, и политический марьяж, который свою взятку всегда возьмёт, но теперь ещё, возможно, и карта для сброса… При хорошем раскладе, особенно, когда на одной руке и марьяж, и туз - этот денежный мешок, нужный всегда, даже при плохой игре - дама может себе позволить сбросить короля на предъявленный козырь. А что у нас может служить козырем для мадам герцогини? Её драгоценное Анжу, конечно! И, чтобы без потерь отбиться королём, надо иметь на руках Шута. То есть то, что в любом случае побьёт любой козырь.
        Ла Тремуй задумчиво сцепил пальцы.
        Дальновидный план, ничего не скажешь! Заполучив сначала бастарда королевы, а затем породнившись с её законным сыном, мадам подстраховалась со всех сторон. Не стань Шарль дофином, Дева из пророчества могла бы объявить его таковым по воле Господа. И, даже если бы к тому времени война закончилась очередным перемирием, всегда можно было найти обстоятельства из-за которых государство, якобы, гибнет, и заявить, что пророчество исполняется. А уж если бы Монмут был жив до сих пор и сидел бы на двух тронах, как законно признанный наследник и победитель, то вообще красота - тут двух толкований о гибнущем государстве и быть не могло! Королева-злодейка своих подданных предала, аДева изЛотарингии их спасает, сажая на французский трон правильного короля и подтверждая авторитетом Всевышнего судьи его законные права!
        Всё прекрасно!
        Но если сделать вот так… Ла Тремуй переложил Короля Жезлов кСердцам.
        Мирные переговоры могут сделать козырной эту масть - Филипп Бургундский простит убийство отца, но заэто, как и завоенную помощь против англичан, много чего потребует - так что, при умелом игроке, каковым Ла Тремуй может себя считать с полным основанием, Король запросто побьёт свою же Даму…
        Чем она, в таком случае, может ответить? Только Шутом? И тогда простая крестьянка - карта бросовая при любой другой игре - становится вдруг девицей королевской крови, да ещё и овеянная ратной славой, Божьим благословением иЧудом, которое венчает её надёжней любой короны!
        О да, такая карта повернёт любую игру в пользу владеющего ей. Дочь королевы и родного брата короля, стоящая во главе победоносного французского войска… Господи! Кто ж тут осмелится возразить, что у неё нет права на престол?! Её на трон не посадят - вознесут! Династия формально продолжится, и, совсем не формально, продолжится её покровительство Анжуйскому дому!
        Ла Тремуй даже засмеялся. Как всё складно!
        Но так же и опасно, если кто-то умный догадается.
        А он умный…
        И даже если заговора, как такового, пока нет, его следует создать, чтобы одним, точно выверенным доносом, устранить сразу все проблемы…
        Взгляд Ла Тремуя скользнул по оставшимся картам.
        Ах, да! Есть ещё и эта тёмная масть - эти геральдические шишки, в которых всё неясно… эта непонятная Клод… Де Вийо говорит, что более простодушного создания не встречал. Но де Вийо в таких делах всего лишь ремесленник, не мастер, и неможет понять, что простодушные опаснее всего. Из этой податливой породы можно высечь что угодно - вопрос в том, кто первым возьмётся высекать. А тут первой герцогиня Анжуйская, и что она собралась высекать - непонятно…
        Министр вздохнул.
        Указательным пальцем придвинул к себе Короля Сердец.
        Вот это истинный Филипп… Сильный, уверенный в себе, благополучный и ни в ком не нуждающийся, благодаря своему благополучию. Он бы ни за что не поделился сведениями просто так…
        Интересно, как давно он знает?
        Память услужливо напомнила, как месяца три назад шпионы донесли о визите вБургундию мадам Ришемон. Вряд ли сестра поехала к брату просто по-родственному, и как раз накануне отвода бургундских войск из-под Орлеана… Интересно…
        Ла Тремуй сжал ладонями виски, размышляя, но тут же тряхнул головой. Копаться в этом прошлом уже не было смысла. Даже если Филипп знал тогда, а поделился только теперь, следовало понять - зачем он это всё-таки сделал? Хочет, чтобы Ла Тремуй сам обо всём догадался и взял под контроль? Или создал сам? Или вообще возглавил подобный же заговор, чтобы сбить с толку настоящих заговорщиков, и тем вернее их сдать?!Ох, Господи! Что за люди все эти короли и принцы?! Ну почему всё и всегда за них нужно додумывать?!
        Ла Тремуй сердито сгрёб карты.
        Одна выпала, и лицо, изображённое на ней, словно усмехнулось в дёрганом свете одинокой свечи на столе.
        Ещё сегодня днём, начерно прикидывая возможные варианты своих действий, он решил начать расследование с кого-нибудь из тех военачальников, что так рьяно поддержали прибытие Девы ко двору. Однако, ночь наполненная размышлениями, подтолкнула к иному…
        Министр поднял выпавшую карту.
        Кто при дворе сейчас наиболее осведомлён? Конечно же она - Дама Жезлов. Она всё это начала, она столько лет надстраивала одно своё действие на другое, вопреки помехам извне, и только она одна знает все слабые места своего плана. Так что, если и начинать что-то против, то начинать надо с неё.
        * **
        - Ваша светлость удивлены?
        Слегка подавшись вперёд и сцепив в замок пальцы на уровне пояса, господин де Ла Тремуй вошел в приёмные покои герцогини Анжуйской почти смиренно.
        - А между тем, сударыня, - добавил он, без улыбки, - я делаю то же, что сделали когда-то и вы, волнуясь за судьбу нашего дофина и королевства - прихожу к вам, открыв забрало, и счистыми помыслами.
        Мадам Иоланда, действительно, с большим трудом смогла не выдать ВСЕХ чувств, охвативших её при появлении Ла Тремуя. Только что было закончено письмо Артюру де Ришемон, в котором она советовала последнему незамедлительно присоединиться к французскому воинству, не смущаясь ничем, даже если будут намекать, что в услугах «бретонского брата» не нуждаются. При этом мадам держала в уме последующие совместные действия, как раз, направленные против Ла Тремуя, которые станут конечной точкой во всём этом деле. Этаким изящным росчерком под прошлой жизнью - таким же коротким и уверенным, как и её подпись под письмом кРишемону. Так что теперь, закончив писать, герцогиня, хоть и отдалась слушанию поэтической баллады, которую вслух читала одна из её фрейлин, всё же ещё находилась в плену мстительных чувств по отношению кЛа Тремую. Удивление среди них было самым невинным, поэтому его она оставила напоказ, пряча остальные.
        - Неужели есть повод волноваться? - холодно спросила мадам Иоланда.
        - А разве на недавнем совете вас ничто не насторожило?
        - Только присутствие тех, кто не видит вБожьей посланнице волю нашего Господа. Все остальные казались вполне уместны.
        Намёк был достаточно ясен и, пожалуй, груб, ноЛа Тремуй даже глаза не отвёл.
        - Мне хорошо известна ваша неприязнь, мадам, - произнёс он спокойно. - Тем очевиднее должна стать моя озабоченность - ради пустого дела я бы не пришёл. Отошлите фрейлин и прислугу, чтобы я мог поделиться своими опасениями. И, если они беспочвенны, успокойте меня, чтобы впредь я вас не тревожил.
        Мгновение герцогиня размышляла.
        Действительно, ради пустого этот господин не пришёл бы, но, зная его, и неощущая вокруг никакой особой опасности, мадам Иоланда вполне допускала, что министр плетёт одну из своих жалких интриг, куда попытается сейчас втянуть и её. Прогнать - было бы самым правильным. Но любопытство пересилило. Да и что за опасность, в конце концов?! Надо просто быть особенно внимательной, и, при первой же попытке загнать её в какую-нибудь ловушку, выставить его вон! А знать планы своего противника всегда полезно.
        - Что ж, сударь мой, я готова вас выслушать.
        Кивком головы отпустив прислугу, герцогиня сделала приглашающий жест в сторону опустевшего кресла напротив, где только что сидела читающая фрейлина.
        - Мадам, - сразу начал Ла Тремуй, - как бы плохо вы обо мне ни думали, но втом, что благополучие его величества всегда было моей первейшей заботой, сомневаться не можете даже вы.
        - Вот как? Благополучие? В таком случае, объясните, для начала, что вы подразумеваете под благополучием его величества, потому что, на мой взгляд, наш король сейчас куда благополучнее, чем полгода назад, когда он всецело доверял только вашим советам.
        - У короля может быть только одно благополучие - окружение людьми совершенно ему преданными.
        - А вы полагаете, все те, кто сейчас за него воюет, преданны недостаточно?
        - Да.
        Ла Тремуй смотрел на герцогиню таким чистым взором, что она, на мгновение, даже смутилась.
        - Объяснитесь, что вы имеете в виду?
        - Чудесную Деву, разумеется. Её военные успехи, а более всего, её нетерпение уж очень вдохновляют наших рыцарей - от командующих до капитанов и ниже. Я понимаю, господа жаждут воевать, великая, хотя и единственная пока, победа вскружила головы, и войска боготворят неуязвимую Деву настолько, что прикажи она прыгать в огонь, никто не усомнится в том, что это необходимо! Но речь сейчас не опростых солдатах, а отех, кто сосредоточил в своих руках военную власть. Они так же одурманены успехом и думают, что теперь всё возможно… На фоне призывов Девы к немедленным действиям разумная нерешительность его величества уже выглядит… м-м, не могу подобрать достойного слова, но разве сами вы не были свидетельницей тех, малопочтительных усмешек, которыми кое-кто из высокородных господ сопроводил некоторые - повторяю, вполне разумные - возражения его величества против немедленного похода?
        Лицо мадам Иоланды словно заперли на все запоры. Опять этот хитрый лис со своей идеей мирных переговоров и союза сБургундией! Господи, ну сколько можно! Надо быть полным идиотом, чтобы не понимать - сейчас это никому уже не интересно!
        - Куда вы клоните, сударь? - неприязненно спросила она.
        - К возможности возникновения заговора, мадам.
        Министр откинулся назад, словно произнесённые слова повисли перед ним, и ему хотелось быть от них подальше. Между тем, глаза его, ловили малейшие изменения в собеседнице.
        - Какая чушь! - спокойно произнесла герцогиня.
        Однако засов напряжённого интереса на её лице слегка отодвинулся.
        - Дай Господь, чтобы это было чушью, мадам. Но вам ли не знать всех этих принцев и баронов! На любые попытки удержать их в границах разумного они сначала надуются, как драчливые дети дуются на мудрых отцов, а затем решат, что незачем и служить такому нерешительному королю…
        Ла Тремуй затих, надеясь, что теперь герцогиня проявит бОльшую озабоченность, но ничего нового не увидел. Мадам, по-прежнему напряжённо, ждала, что же дальше?
        - И может получиться… - продолжил Ла Тремуй, нащупывая слова, как невидимый в темноте путь, - очень может получиться, что, не желая служить одному королю, они станут искать себе нового господина… Или госпожу.
        Мадам Иоланда сделала резкое движение, ноЛа Тремуй, уловил, наконец, в её глазах долгожданный испуг. Брешь пробита! Больше она не скажет, «какая чушь!», потому что сказать так может только тот, кто совершенно безгрешен, а мадам не такая… Поэтому, уже более уверенно, он предостерегающе поднял руку.
        - Не спешите возражать, герцогиня! При всех наших разногласиях, я тоже не могу не признавать, что ВАША преданность его величеству безгранична. Однако, подумайте сами, подумайте спокойно - эта Дева… посланница Господа… Она уже завоевала себе такое поклонение каким не мог похвастать даже Монмут в дни своей славы! А теперь представьте, что путь доРеймса окажется победоносным… Кто знает, не закружится ли чья-то голова от близости короны, такой доступной? Вы же видели, как отстаивает устремления Девы наш вечно угрюмый, и, кстати, споривший с ней вОрлеане, Бастард! Как быстро и пылко встал на её сторону Алансон… Им не составит труда найти единомышленников. И, уж конечно, не сложно будет убедить неискушённую крестьянскую девушку в том, что Господь, действительно, испытывал нашего короля, посылая её на помощь, но счёл его недостойным своих милостей из-за сомнений, нерешительности и неверия! А уж затем… Мне ли вам объяснять, что истинная власть оказывается не утех, кто незаконно садится на трон, а как раз у тех, кто туда подсаживает. Ведь ради этого, в сущности, и происходит большая часть династических
смещений…
        Ла Тремуй замолчал. Всё, что хотел, он высказал. Если в своей голове мадам держала нечто подобное, она должна была понять - министру кое-что известно, и он, в любой момент готов предупредить короля. Так что теперь ей придётся предпринять какие-то меры, продумывать которые времени нет, а ошибки в поспешных шагах неизбежны. ИЛа Тремуй эти ошибки не пропустит.
        Если же мадам чиста в отношении дофина… Что ж, ей придётся хорошенько задуматься о том, что подобные мысли вполне могут прийти в голову тем, кому она поведала правду оДеве. Что тоже хорошо, поскольку внесёт известную долю недоверия в те сплочённые ряды, которыми она окружила и себя, иШарля, и эту свою Жанну.
        - Вы говорите это всё, опираясь на какие-то известные факты? - сдавленно спросила герцогиня.
        - Только предчувствия, ваша светлость. Но задолгие годы службы я научился относиться к ним серьёзно. Слишком памятны ещё те дни, когда рыцарей, поддерживающих его величество, можно было пересчитать по пальцам. Сейчас их тысячи… и, слава Господу, что это так… но насколько почтительна их поддержка? Пока я вижу только всеобщее поклонение Деве… Король сейчас благодарен. Но, когда то же самое заметит и он… Боюсь, мадам, тогда мои предчувствия оправдаются в полной мере.
        Ла Тремуй изобразил лицом нечто среднее между отеческой печалью и недоумением - почему, дескать, так плохо складывается Чудо Господнее? Но старания пропали даром, мадам Иоланда смотрела в пол перед собой, прикрыв глаза и ничем не выдавая собственных мыслей.
        - Вы молчите? - спросил он, почти ласково. - А я так надеялся… Я думал, что Вы разубедите меня… Последнее время от многого, что происходит, я отдалён, и обратился со своими сомнениями к вам, как к человеку сведущему… Но теперь чувствую, что на душе стало ещё тревожнее…
        Всё шло, как по маслу! И вглубине той самой, якобы растревоженной, души министр ликовал.
        ОНА МОЛЧИТ!
        Значит, уже задумалась и пока не находит, чем отвечать! Что ж, понять можно - намёк был достаточно прозрачным, а учитывая, что с этой стороны, да ещё и отнего, мадам удара не ждала… «Не стану торопить, пускай как следует осознает», - великодушно подумал Ла Тремуй. Но герцогиня уже привела в порядок мысли и подняла наЛа Тремуя взор ещё более холодный, чем обычно.
        - Я молчу только потому, что мне не вчем вас переубеждать, господин Ла Тремуй. Дева пришла отГоспода. Пришла к его величеству. И сила её убеждённости в цели своей миссии такова, что герцоги всей Европы не всостоянии внушить ей иное. Если вы действительно обеспокоены тем, про что говорили, то можете больше не беспокоиться. И, уж конечно, не вздумайте беспокоить этими глупостями короля. Но, если вы преследовали какую-то иную цель, то она так и осталась мне неясна. Простите, пока за всем этим просматривается лишь попытка очернить нашу Деву, но смотреть на подобную попытку можно только, как на государственную измену. И первым, кто так посмотрит, будет наш король, настроения которого, как вы верно заметили, мне сейчас известны лучше, чем кому-либо ещё.
        Ла Тремуй обескураженно заморгал. Зная мадам герцогиню, он был уверен, что сейчас последует отповедь более изощрённая, наполненная уловками разузнать, что конкретно ему известно? Но такая прямота ставила в разговоре точку, а ведь он далеко не всё ещё сказал…
        - Очернить? Ну, что вы! - начал, было Ла Тремуй, стараясь, чтобы слова его не походили на растерянное бормотание.
        Но тут в покоях герцогини бесшумно возник её управляющий.
        - К вашей светлости пришёл господин де Руа, - возвестил он с той долей высокомерия, которая свойственна слугам, уверенным, что симпатии и антипатии господ им хорошо известны.
        - Де Руа..? - герцогиня очень странно смутилась, и это тут же привлекло внимание Ла Тремуя. - Который деРуа?
        - Молодой, ваша светлость. Я говорил, что вы заняты, но он желает вас видеть именно сейчас. Говорит, это очень срочно.
        Ла Тремуй, со странным удовлетворением наблюдал за тем, как с лица мадам сошли все краски. Потом румянец вернулся, она выпрямилась и… Министр готов был поклясться, что только его присутствие удержало герцогиню от самого характерного женского жеста - проверить всё ли в порядке на голове.
        Затаив дыхание, он поднялся.
        - Что ж, не буду отвлекать вас. Видимо, молодому человеку было назначено, а я вторгся без приглашения… Благодарю, мадам. Ваши последние слова были достаточно убедительными. Надеюсь, те дурные мысли… Забудьте о них. Другой цели, кроме заботы о благополучии его величества, у меня не было.
        О, Господи, да она еле слушает!
        Ла Тремуй, величаво двинулся к выходу, неся внезапную догадку, как драгоценный сосуд.
        Молодой человек, появившийся в дверях, низко поклонился.
        Так, так, очень интересно! Статен, красив. Сразу видно, цену себе знает, как знает, видимо, и то, насколько ценен здесь…
        - Из-за вас, юноша, меня изгнали, - улыбнулся ему Ла Тремуй.
        - Я хотел всего лишь выразить её светлости свою благодарность!
        - Ничего, ничего, не смущайтесь…
        О, Господь, ты есть! И ты воистину велик!
        Ла Тремуй до боли сцепил пальцы, чтобы не захохотать на весь замок.
        ОНА ВЛЮБЛЕНА!
        Она - эта могущественная интриганка - краснеет и бледнеет, как девица при виде смазливого мальчишки!
        Господь, ты велик!
        Идя сюда, министр хотел всего лишь разворошить… намекнуть, может быть, испугать, чтобы заставить делать ошибки! А оказалось, что самая большая ошибка уже сделана!
        Какой подарок - влюблённая герцогиня Анжуйская!
        А влюблённая женщина, во-первых, безопасна, во-вторых - уязвима, а в-третьих…
        Вот теперь Ла Тремуй не сдержался, захохотал.
        Господь, ты есть!
        В-третьих - она глупа!
        Сель-ен-Берри - Раморантен
        (конец мая 1429года)
        Как ни старался дофин тянуть время, в конце мая, в окрестностях Раморантена начался стремительный сбор войск. Мало кто помнил, чтобы к предстоящему походу готовились так весело. По обширному полю, где сосредоточились основные силы, были расставлены пёстрые палатки командиров, украшенные по-всякому, в соответствии с доходами владельца, но снеизменным гербом над входом. И нато, чтобы его герб выделялся яркостью и блеском не скупился никто, хотя, говоря по совести, дворяне, имевшие сомнительную пока привилегию служить при дворе, денежных средств почти не имели. Однако, новой экипировкой блистали все без исключения, поскольку оснащением похода занялись не только мастеровые окрестных поселений, но икрайне благодарные цеховики Орлеана. Даже презираемые всеми ростовщики щедро давали в долг, невзирая на то, что должник мог погибнуть в каком-нибудь сражении. «С вами Божья Дева!» - говорили они, изогнувшись, с улыбкой и вечно косым взглядом, словно подписывали бессрочный кредит самому Господу.
        Артиллерию тоже давал Орлеан. Из тяжёлых бомбард горожане оставили себе только знаменитую «Пастушку», которую теперь называли своей «Орлеанской Девой». И чуть не передрались за право вступить в ополчение, которое должно было примкнуть к боевому отряду под командованием де Гокура.
        Все высшие командиры квартировали вСель-ен-Берри, где остановилась Жанна.
        Теперь уже никому не приходило в голову устраивать военные советы без её присутствия. Многое из того, что говорила девушка, разрабатывая план предстоящей кампании, казалось всем настолько разумным, что кое-кто из военачальников, осеняя себя крестным знамением, объясняли это себе и другим прямым Божьим вмешательством. «Не может деревенская девица так говорить и так мыслить сама по себе!». И текли по войску многочисленные легенды и домыслы, водоворотом окружающие любое, даже самое незначительное происшествие. Заартачился конь Жанны, встал на дыбы при её приближении - и вот, уже готово предание! Никому не интересно то, что конюх слишком натянул поводья, что девушка лаской и угощением успокоила коня. Нет! «Она велела подвести жеребца к кресту, и тот мгновенно успокоился! Стоял, как привязанный, пока она садилась! А сама Дева и говорит - я, дескать, ещё не исповедовалась сегодня, ведите меня немедля к духовнику. И всем велела не забывать об исповеди, потому как смерть так и кружит вокруг, выискивая грешные души. Исповедуйтесь, говорит, иГосподь защитит вас…»
        Клод тоже находилась вСеле и слушала подобные разговоры с непонятным ей самой смущением. Прекрасно понимая, что никакого обмана со стороны Жанны во всём этом нет, и те, кто сочиняет легенды, делают это из самых лучших побуждений, а люди, несущие в душе веру всегда чище и лучше тех, кто живёт, глядя только себе под ноги. Она всё же считала, что образ без конца молящейся Девы уводит далеко отЖанны подлинной - той, которая, как и воображаемый Клод Иисус, смогла подняться над обыденностью, чтобы раз и навсегда понять: если не она, то кто? Не висповедях и молитвах была её сила, а втой единственной, истинной вере, которая даёт право понимать - созданный «по образу и подобию» Человек не просит помощи уБога, но сам помогает Богу в его замыслах. Надо только суметь услышать, понять этот замысел. И, если когда-то кому-то было открыто, что должна явиться Дева-спасительница, если несколько поколений ждали её и верили, что придёт, нужно было найти силы, чтобы осознать эту Деву в себе, как раз тогда, когда это было особенно необходимо, и пойти в самое пекло, не обращая внимания на насмешки и неверие, и совершить
предначертанное Чудо!
        Да, конечно, дисциплина в войсках теперь такая, что даже наёмники не смеют вести себя с обычной разнузданностью. НоКлод казалось, что всё это могло получиться и само собой, без того, чтобы, окружающие Жанну священники укутывали её, понятными всем, но очень заземляющими её образ ритуалами. Если бы шло всё от другого понимания, по велению собственных сердец, по возникшей душевной потребности… И пускай было бы не так пышно, не так заметно и организованно, зато более искренно и надёжно.
        Сопровождая Жанну в её поездках поРаморантену и наблюдая за тем, как невысокая фигурка в белых латах с непокрытой головой, осенённой сильно отросшими волнами светлых волос, словно светится среди мощных фигур, повсюду следующих за ней, маршала де Буссака, Ла Ира, Гокура иБастарда Орлеанского, Клод невольно озиралась по сторонам, ища кого-нибудь, кто смотрел бы на это с таким же чувством, как и она сама. Ведь подлинное чудо было именно здесь, в том неподдельном почтении и внимании, с которым эти высокородные воины теперь ходили за её подругой, слушали её, и, не только слушали, но ещё и слушались! Ведь даже сквернослов Ла Ир не срывался больше на привычные ругательства.
        И, разве не чудом становилось выражение лица герцога Алансонского, когда он оборачивался и видел Жанну?
        В такие минуты Клод всегда стыдливо опускала глаза, потому что это чудо предназначалось только тем двоим. Но, даже, не глядя, она знала, что радость на лице герцога, как отражение в чистой реке, освещает и лицо Жанны.
        Каким молебном или шествием можно призвать, или объяснить, величайшую благую весть? Весть о возникающей любви! Клод видела её повсюду, лёгким шлейфом тянущуюся заЖанной, которая, кажется, сама ещё до конца её не осознала, и понимая всю несвоевременность произошедшего, ничего не могла с собой поделать - она просто тихо радовалась за подругу.
        Ещё вЛоше, при оглашении начала новой военной кампании, где Клод присутствовала, держа возле Девы её знамя, смутная догадка о чувстве, настигшем Жанну, вспыхнула полным пониманием, стоило дофину заявить, что командующим он назначает герцога Алансонского, поскольку тот свой выкуп уплатил, наконец, сполна. Нужно было видеть, каким счастьем озарилось лицо Жанны, и как радостно она воскликнула, никого не стесняясь: «С моим прекрасным герцогом мы обязательно победим, дорогой дофин!». А потом посмотрела наКлод сияющими глазами и сжала её ладонь своей. «Хорошо, правда!».
        Клод тогда тоже улыбалась, и кивнула. Конечно, хорошо! Всё хорошо, что идёт от сердца. От него любят, сострадают, им клянутся, от его имени желают добра… И только трезвый расчёт ума дает право ненавидеть, бояться, проклинать…
        И лживо верить.
        Наблюдая за всем, что происходит вокруг Жанны, Клод уже не раз убеждалась в том, что далеко не все так искренне приняли Деву-Спасительницу, как говорят. Но любовь - это искреннее. И если командующий, назначенный дофином, Жанну полюбит так же, как она готова полюбить его, значит верит ей, и значит, вместе они обязательно победят!
        * **
        За неделю до начала похода, вРаморантен, с отрядом Андре иГи де Монфор-Лавалей, прибыл Пьер Арк, которого ныне именовали «братом Девы», что звучало, не менее славно, чем любой дворянский титул.
        Видимо, получив от кого-то жесткие инструкции, сКлод он раскланялся, как с обычным приятелем, аЖанну обнял, хоть и скованно, но достаточно сердечно. Зато потом, когда никто не мог их увидеть, подошёл и неловко поцеловал Клод в щёку.
        - Матушка просила это сделать…
        - А где Жан? - спросила девушка.
        - Поранился. Поехал обкатывать новые доспехи и упал с коня… Страшного ничего, скоро прибудет. Но посмотри! Видишь, у меня тоже всё новое! И латы белые, как уДевы, и смечом мы теперь управляемся куда лучше, чем вДомреми. Помнишь, отец нас учил..? Теперь не так. Теперь я могу сражаться! Мы сЖаном словно в балладу какую-то попали! Эх, видели бы дома… У нас там все уверены, что это ты Дева-Спасительница. Чуть с ума не сошли от радости, когда прибыли люди от двора и рассказали, что король тебя принял. А потом и нам сЖаном велели собираться… Мы ужасно боялись. Матушка плакала каждую ночь… Знаешь, мне кажется, она о чём-то таком догадывалась. Ну, в смысле, что Дева - это не ты, аЛуи… тьфу ты, чёрт! Теперь запутаешься! Ты - Жанна, она - Жанна… то она Луи, то ты… Ей Богу, Жанна, лучше нам с тобой и вовсе не общаться! Человек, который вёз нас сюда, предупредил - ошибётесь, выдадите сестру, и всё - вам не жить, нам не жить… Короче, плохо будет! Но я, хоть убей, до сих пор не могу понять, почему вы поменялись?! И зачем она мальчишкой всё время прикидывалась? Тут, наверное, политика, да? Ты-то, Жанна, хоть не
сильно расстроилась, что она стала вместо тебя? Ведь по всему выходило - ты у нас была самая странная, так ведь?
        Клод слушала болтовню брата, стосковавшегося по общению с кем-то, равным себе, и улыбалась. Её так давно не называли именем, которые дали отец с матерью, что слушать было непривычно. И так запахло детством… Но теперь это имя принадлежало Деве, а сама Клод никаких прав на него больше не имела.
        - Нет, Пьер, я не расстроилась. Я ведь ещё дома знала, что Луи - это девочка, которая скрывается до поры, чтобы явить себя миру, когда станет необходимо. Она и есть настоящая Дева, не я… Но все мы должны быть благодарными Господу за то, что оказались причастны к этому Чуду.
        Пьер, с готовностью, кивнул.
        - Жанна, ты как думаешь, отцу вернут дворянство? Господа Лавали говорят, что это очень возможно, если коронация вРеймсе состоится! Но, что если Луи… то есть, Жанна… ну, в общем, Дева! Что если она объявит о себе и отом, что мы ей не родня, когда дело будет сделано? Ты, например, знаешь, кем были её родители? Я сам боюсь с кем-либо разговаривать, ноЖан - ты же знаешь, он любит поболтать о том, о сём - так вот, Жан кое-что разведал, а потом мы вместе порешали и думаем, а что если сама герцогиня Анжуйская была её матерью?
        Клод не выдержала, прыснула, а потом обняла брата и посоветовала ему не забивать себе голову глупыми домыслами.
        Но, оставшись одна, она, почему-то почувствовала себя огорчённой.
        Неужели это из-за того, что Жанна, действительно, может оказаться бастардом высокопоставленной особы, и, значит, Клод ей уже не ровня, что в мирное время, в глазах всего света, проложит между ними непреодолимую границу? Кем были родители Жанны? Отвечая на этот вопрос, Клод сама была в шаге от того, чтобы придумать собственную легенду, но досих пор задавалась им нечасто. В сущности, какая разница? Разве в её подруге это что-то меняло или определяло? Нет. Огорчение зацепилось в разговоре за что-то другое, и повисло неприятным комком страха, словно летучая мышь, заснувшая под балками крыши… Слова Пьера о том, что дома все считают Девой её, сначала только укололи какой-то смутной печалью, но потом, с нарастающим ужасом, девушка поняла, что возвращение домой может стать для неё невозможным!
        Ах, если бы они смогли вернуться сЖанной открыто, как две подруги! Она бы с лёгкой душой объяснила всем, что не является чудесной Девой…
        Но, что если от неё потребуют сохранения тайны до конца жизни?
        И разве позволят Спасительнице Франции жить в захудалой провинции?
        Да и отпустят ли её те, кому известна правда о рождении Жанны?
        И разве уйдёт сама Жанна теперь, когда заботу и решимость на её лице то и дело разгоняет счастливая улыбка?
        Нет. Времена изменились, неумолимо меняя и живущих в них.
        «Но, если всё это для чего-то сделалось, - утешила себя Клод, - значит, всё, что будет потом, тоже сложится так, как должно. Если мне суждено вернуться, я вернусь. А если моя миссия состояла только в том, чтобы прожить заЖанну её детство, то… что ж, наверное, какая-то судьба уготована мне и вэтом случае…»
        Предместья Жаржо
        (июнь 1429года)
        В первые дни июня войско двинулось, наконец, вОрлеан. А вскоре, с небольшим отрядом туда прибыли иЖанна с герцогом Алансонским. Снова оказавшись с ней на военном совете, Бастард словно вспомнил прежние разногласия и стал доказывать, что предместья Жаржо очень сильно укреплены, да и численность английского войска слишком велика, чтобы вот так вот с ходу их атаковать. Многие его поддержали, но вответ, как и раньше, Жанна принялась пылко убеждать в невозможности промедления и разгорячилась настолько, что Алансону пришлось взять её за руку, успокаивая. Однако девушка этого прикосновения даже не заметила.
        - Как вы не понимаете! - повернула она к герцогу возбуждённое лицо. - Их численность и все их укрепления ничего не будут значить, когда солдаты пойдут в атаку, зная, что ведёт их сам Господь! Я в этом уверена так, словно видела всё уже совершённым! Поверьте же и вы, наконец! Не будь этой веры во мне, я бы предпочла заботиться дома об овцах, а неподвергать себя опасностям, которых вы так боитесь!
        - Я верю, Жанна, - ласково сказал Алансон. - Верю и послушаю только тебя, как бы при этом ни возражали другие.
        Только теперь она заметила, что их руки соединены, но несмутилась, не покраснела, а только крепко, с благодарностью, сжала руку герцога.
        На следующий день предместья Жаржо были атакованы.
        Командующий не пустил Жанну вести войска за собой. «Они и так знают, что ты здесь, не стоит лишний раз рисковать». Но, наблюдая с командного холма за ходом сражения, он, с нарастающим беспокойством, скоро осознал, что атака захлёбывается.
        Более того, уповая на численное превосходство, англичане позволили себе выйти из-за укреплений и начать контратаку.
        - Нет! Так нельзя! - в отчаянии воскликнула Жанна.
        Не спрашивая разрешения у герцога, она развернула своё знамя и, пришпорив коня, помчалась наперерез французам, еще не бегущим открыто, но уже заметно дрогнувшим и готовым отступить.
        - В атаку! В атаку! - кричала она. - Имейте же храбрость. Тот, кто читает в ваших сердцах, должен видеть в них веру в победу!
        Несколько командиров, увидев скачущую Жанну и недожидаясь новых приказов, быстро собрали свои разрозненные в неудачном бою отряды, так, что к тому моменту, когда девушка оказалась среди сражающихся, французы снова были готовы идти в атаку. По всей их линии, как боевой клич, как заклинание, понеслось так пугающее противника «С нами Бог!». Англичане, выскочившие за свои укрепления, в панике повернули обратно, почти неся на плечах преследователей французов, силы которых словно удвоились.
        «Что это? - думал герцог, заворожённо наблюдая за очевидным переломом в сражении. - Я же знаю, что эта девушка всего лишь незаконная дочь королевы… Боже! Я подумал „всего лишь“ о её высоком происхождении!.. Всего лишь дочь королевы… С каких пор я начал так думать о царях земных? Дева, призванная Господом, ВСЕГО ЛИШЬ королевская дочь! О, небеса, а ведь я так же верю в неё, как и те солдаты, что сейчас побеждают, и мне дела нет до её королевской крови! Это странно, но это так хорошо! Благодарю тебя, Господи! - герцог истово перекрестился. - Я видел Чудо твоё!»
        Он оглянулся на свиту.
        - Что вы стоите, господа? Нам ли торчать тут, когда Дева воюет?! Я уже чувствую себя опозоренным! Вперёд, вперёд! Нам и так уже мало чего достанется в этом сражении!
        Захлопнув забрало, он отвязал от седла щегольской шарф, которым крепилась франциска[3 - Франциска - рыцарский боевой топор], сжал её мёртвой хваткой и пустил коня в галоп…
        Вечером, после взятия предместий, Жанна потребовала подвести войска прямо под стены крепости, чтобы утром начать её штурм.
        - И никаких возражений я не потерплю! - заявила она, глядя наБастарда.
        Но он и недумал возражать. Какие теперь возражения, когда всем без исключения стало ясно, что победы, подаренные Жанной не случайность, и одно её присутствие - уже несомненный их залог…
        Ранним утром 12числа окрестности Жаржо содрогнулись от грохота. Началась артиллерийская подготовка штурма. Отоспавшиеся за ночь и весьма воодушевлённые предыдущей победой французские бомбардиры стреляли тем утром особенно метко, нанося ощутимый урон оборонительным сооружениям крепости. Тяжёлая Орлеанская кулеврина разнесла самую большую башню Жаржо за три выстрела, подняв над крепостью целое облако из каменной пыли и щебня. Зато ответы метательных орудий со стен были беспорядочны, торопливы и особого вреда не приносили, выдавая панику, царившую внутри.
        - Они боятся тебя, Жанна, - усмехнулся Алансон.
        Ожидая, когда артиллерия сделает своё дело, чтобы дать сигнал к пешей атаке, он стоял полностью закованный в броню и только шлем небрежно держал на согнутом локте.
        - Накройте голову, герцог, - сказала ему Жанна. - И сойдите с этого места, иначе та махина убьёт вас.
        Она показала на одно из орудий на стене Жаржо и, видя, что Алансон явно бравирует своим пренебрежением к противнику, сама оттащила его в сторону.
        Некий господин де Люда - рыцарь из свиты герцога, весьма недовольный Жанной за то, что утром она при всех отчитала его за сквернословие - выразительно усмехаясь, тут же встал на освободившееся место.
        - Не подумайте, мессир, что я пытаюсь заменить вас… - начал было он.
        Но закончить не успел. Налетевшее ядро поразило его прямо в грудь.
        Все в ужасе попятились.
        - Провидица! - не сдержавшись, воскликнул кто-то.
        Кто-то ещё стал креститься, готовый упасть перед Жанной на колени, другие застыли пораженные.
        - При чём здесь провидение?!
        Жанна отвернулась и поморщилась. Несколько оруженосцев быстро оттаскивали в сторону безжизненное тело де Люда.
        - Провидцем мог стать и этот господин, если бы заметил, что бомбарду развернули в нашу сторону. Мне жаль его…
        - На войне о многих приходится сожалеть, - пробормотал потрясённый Алансон.
        Ему понадобилось время, чтобы прийти в себя, сосредоточится и, вглядываясь в стены крепости сквозь дым и занимающийся кое-где огонь, объявить:
        - Похоже, уже всё. Пора нам начинать.
        Надев шлем, он дал сигнал к атаке взмахом меча.
        - В преисподнюю их! Ату! - весело прокричал Ла Ир. - Боюсь, правда, что эти трусливые пивные бочки заставят меня скучать сегодня!
        - Лучше бы ты молился о вечной скуке для себя! - сердито глянула на него в ответ Жанна.
        Под своим развевающимся знаменем она бросилась в бой следом за герцогом, ничуть не смущаясь отсутствием какого-либо оружия в руках.
        Клод, также почти безоружная, с одной только палицей, которой могла лишь отражать удары, но ненаносить свои, последовала было за ней, но чья-то железная рука твёрдо ухватила её за кожаный ремень нагрудника.
        - Куда? - прорычал в ухо голос де Ре. - Она без тебя как-нибудь…
        - Но я должна быть рядом! - не замечая, что проговаривается, пыталась вывернуться Клод.
        - Рядом со мной! - приказал де Ре. - И невынуждай меня глупо подставляться под удар, высматривая тебя по сторонам!
        Штурм начался стремительно. И страшно для англичан. Ярость, с которой лезли на стены французы, ещё не была знакома защитникам Жаржо, но среди них почти все стояли совсем недавно на поле перед Орлеаном, когда, воскресшая чудесным образом лотарингская колдунья… или всё-таки Дева Божья?… ехала на них одна, под защитой только своего знамени и солнечного света. Тот мистический ужас был ещё памятен и усилен невиданным доселе напором всегда презираемых и неумеющих воевать французов.
        Что тут было делать? Снова дрогнуть? Сдаться? Всем было известно, что Саффолк пытался договориться сЛа Иром о двухнедельном перемирии, но ничего не вышло. Саффолка срочно отозвали вПариж, аЛа Ир… Точно никто не знает, но говорят, что Ла Ир в ответ посмеялся… Он и теперь смеётся, здесь, под стенами крепости, выкрикивая оскорбления в адрес её защитников.
        И, конечно, эта кошмарная ведьма… Разве отБога её власть и сила? Да нет! Быть такого не может! «Убейте её! - чуть не плача умоляли солдат английские командиры. - Убейте, и нам больше нечего будет бояться!». А чем её убьёшь, когда все стрелы летят мимо?.. «Осадные корзины! Тащите сюда осадные корзины!», - надрывались командиры в отчаянии…
        Сжимая в руке только древко знамени, Жанна уже поднималась по осадной лестнице, когда со стены в неё полетели камни. Один выбил знамя из руки, а другой разбился о шлем, сбросив саму Жанну вниз, на землю. Опасное падение смягчилось, благодаря нескольким солдатам, бросившимся прямо под падающее тело, но девушке всё-равно понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя.
        - Я жива! - закричала она, вставая и пытаясь обуздать шум в голове и неприятные, плавающие перед глазами круги. - Подайте мне знамя! Держитесь! Наш Бог поразит англичан! Они наши!..
        - Вперед! - вторя ей, закричали солдаты вокруг. - ЗаДеву! Они не смеют поднимать руку наБожью посланницу!..
        И тут, то ли по случайному совпадению, то ли действительно по воле Господней, ворота Жаржо пали. С победным кличем французы ворвались внутрь, свирепой, ощетинившейся секирами, копьями и мечами рекой. Эта река, разбиваясь на многочисленные русла, понеслась по крепости, уничтожая одних и даря радость победы другим.
        Стремительно начавшийся штурм завершился такой же стремительной победой.
        И кровавой резнёй.
        Пытавшихся бежать англичан настигли и истребили без великодушного милосердия победителей.
        * **
        После боя, сидя в захваченной крепости, Жанна покорно дала себя осмотреть, хотя и твердила весь остаток дня, что совсем не пострадала. Однако, известие о расправе над гарнизоном крепости заставило её побледнеть и пошатнуться, что послужило для Алансона и других военачальников поводом немедленно позвать врача. Теперь все они толпились в комнате, ожидая результатов осмотра, как приговора.
        - Ушибы есть, но несерьёзные… Я не вижу ничего страшного, шлем смягчил удар, - говорил врач, ощупывая голову Жанны и заглядывая ей в глаза. - Чтобы господам было понятнее, наша Дева пострадала не больше, чем пострадал бы любой из вас, вылетев из седла на турнире.
        - Помнится, однажды я день провалялся без сознания, вылетев так из седла, - заметил ЛаИр.
        - Я имел в виду обычное падение, после которого быстро встают.
        Растерев Жанне виски остро пахнущей мазью и велев применять к ранам оливковое масло с жиром, лекарь удалился. Следом за ним Алансон выпроводил всех остальных, но сам задержался.
        - Ты недовольна, Жанна? - спросил он, без особого, впрочем, смущения, а скорее, с вызовом человека, уверенного в своей правоте. - Сердишься? Полагаешь, следовало взять их всех в плен? Или, может быть, ты хочешь, чтобы я наказал передовые отряды за жестокость?
        - Теперь уже нет смысла, - тихо ответила Жанна. - Но столько крови не могло пролиться безнаказанно.
        - А я на это отвечу, что пролитая кровь, как раз и была наказанием. Я сам отдал приказ не брать пленных, когда узнал, что ты ранена, и нежалею! Оставь этот грех на моей душе и забудь. Сделанного уже не переделать. Но, если ты сердишься… Что ж, велю отслужить мессу… и неодну, но только за то, что ты всё же с нами, живая и невредимая… Это единственное, что важно сейчас, потому что ты очень дорога мне, Жанна… Очень дорога! Как и всем нам.
        От внезапно подступившего волнения щеки молодого герцога покрыл лёгкий румянец. Он говорил, то ли не замечая, то ли не обращая внимания наКлод, которая, сидя в стороне, взялась отчищать от грязи доспехи Жанны и теперь затихла, боясь самым робким движением помешать или вызвать неловкость от своего присутствия.
        Короткий обмен взглядами во время долгой паузы совсем её смутил. От глаз девушки не укрылось, как на мгновение синие глаза герцога словно подернулись туманом откровенной мечты, как дрогнули опущенные ресницы её подруги, как пыталась она побороть смущение, неуместное сейчас, но рвущееся наружу, потому что за словами герцога виделось то желанное, что против воли закрадывалось и веё сердце.
        - Я всё понимаю, - прошептала Жанна. - Но одна моя рана не стоит стольких смертей.
        - Ла Ир сказал, что падение волоса с твоей головы стоит большего. И я теперь сожалею только о том, что это были не мои слова.
        - Вашим было дело, - выдохнула почти шепотом Жанна. - Да, я недовольна… Но спасение вашей души для меня так же важно, как спасение Франции. Я помолюсь за вас сегодня, мой прекрасный герцог. Только обещайте… вы должны исповедаться… Обязательно! Как и всё наше войско.
        Вместо согласия Алансон низко поклонился и вышел…
        Жанна какое-то время сидела молча, потом подняла наКлод взгляд, в котором, как она ни старалась, радость неумолимо перебарывала отчаяние.
        - Мне стыдно, - беззвучно прошептали её губы.
        - Не говори ничего, - так же тихо остановила подругу Клод. - Он прав в одном - сделанного уже не изменить. И утешить может только то, что ты всё делаешь, чтобы эта война скорее закончилась.
        - Да… да. И поэтому надо торопиться…
        Некоторое время она наблюдала за тем, как под руками Клод доспехи снова обретали чистоту и блеск. Потом взгляд её ушёл куда-то внутрь себя.
        - Сегодня в сражении я видела Пьера…
        Голос Жанны прозвучал отстраненно и глухо, словно тоже улетал куда-то с её мыслями в минуты долгой паузы, за время которой она то хмурилась, то замирала, то выходила из задумчивости, сердито встряхивая головой.
        - Он храбро сражался… Знаешь, иногда мне кажется, что он и мой брат тоже… за неимением других. Ты, он иЖан - последняя связь с моей прошлой жизнью…
        - Да, - кивнула Клод, не прерывая своего занятия, словно эта резкая перемена в разговоре ожидалась ей именно сейчас. - Но иэта связь прервётся, когда ты завершишь свою миссию. И это будет правильно. Твоя прошлая жизнь станет легендой. Воспоминанием… Возможно, Пьер иЖан захотят остаться и получить какие-то должности при дворе, но твоя связь с прошлой жизнью всё равно станет тоньше… на меня.
        - Почему? - Жанна насупилась. - Ты, что же, считаешь себя недостойной жить при дворе, как они? Или решила, что не сможешь этого?
        - Не знаю.
        Клод провела пальцами по гладкой поверхности нагрудника. Из-за горящего в комнате факела, который принесли для осмотра Жанны, а потом так и оставили, отполированный металл казался золотистым.
        - Не знаю, - повторила она. - Дома спросила бы ты меня, смогу ли жить в военном лагере среди мужчин, и ябы сразу сказала «нет!». Но, видишь, живу. И многое здесь кажется мне уже привычным… Наверное, жить можно везде. Даже там, где особенно не нужен. Это тяжело, но можно, надо лишь дождаться какой-нибудь радости внутри себя. Просто, когда есть выбор, там, где ты не нужен, лучше не жить.
        - Ты нужна мне, Клод. И всегда будешь нужна!
        - Нет.
        Взгляды девушек встретились - один удивлённый, другой уверенный и приветливый.
        - Нет, Жанна, не буду. Это не обидно, поверь. Всё слишком изменилось, и будет меняться сильнее и сильнее. Даже если ты, вдруг, вернёшься, всё равно никогда уже не станешь прежней… Да и я, если вернусь, уже не буду Жанной Арк. Я теперь навеки останусь Клод, о чём нисколько не жалею. И, если не позволят вернуться к семье, хотелось бы просто жить где-нибудь неподалёку от тех мест, где я тоже, может быть, никому не нужна, но где я буду точно знать - тут моё место… Помнишь Дерево Фей? Это то, что МНЕ будет нужно всегда. И непотому, что я так скромна и стыжусь сама себя среди знатных господ, а потому, что только там Клод сможет стать настоящей и жить с постоянной радостью внутри. Ты ведь понимаешь меня?
        Слушая её, Жанна опустила голову. На последний вопрос она даже не кивнула, и какое-то время в комнатке было тихо, потом Клод вздохнула и, отложив нагрудник, потянулась за нарукавником…
        - Я поняла… Поняла, почему ты вспомнила про Дерево Фей… - сказала, наконец, Жанна. - Да, конечно, я должна буду тебя отпустить. То, чем живём мы здесь, из-за чего так волнуемся и страдаем, когда-нибудь пройдёт и, может быть, будет забыто со временем. А там для тебя жизнь вечная, в ней нет понятия смерти… Да, это я поняла. И, наверное, очень виновата, что увлекла тебя за собой…
        - Не говори так! Мы поклялись быть вместе до конца, и я ни за что тебя не брошу!
        - Да, знаю… Но ты сама научила меня слышать то, чего никто больше не слышит, и теперь у меня тоже есть своё тайное. Я не рассказывала, но там, вДомреми, незадолго до отъезда, Дерево Фей, наконец, заговорило со мной… И этот голос… Их будто бы несколько, хотя каждый какой-то особенный и говорит о своём… Но он всё равно, словно один и ничей. И он убеждает, поддерживает, даёт силы… Я знаю, тебе не понравилось, что перед дофином пришлось сказать о святых, которые меня направляют. Но разве это ложь? Ведь кто-то говорит со мной внутри меня! Это странное ощущение, но, как раз, ты можешь понять, как такое бывает, да?
        - Да.
        - Но можешь ли ты объяснить, от кого исходит этот голос?
        - Почему ты спрашиваешь только сейчас?
        - Потому что несколько минут назад во мне впервые шевельнулось сомнение… До сих пор всё было так ясно - нужно делать своё дело, соотносясь только сБожьими заповедями и более всего заботясь о чистоте душевных помыслов, как своих, так и своего воинства. Но вот они согрешили - убили, не сражаясь, не защищаясь. Убили просто потому, что были злы на тех, кто уже не мог ответить, а мой голос молчит… Умом я понимаю, что должна негодовать, что-то делать, внушать милосердие… Как Божья посланница, я вообще должна не допускать сражений! Выезжать перед врагом одна и убеждать его отступить, как это сделала ты! Но всё не так. Я сражаюсь, подгоняю солдат в атаку, чтобы шли и убивали других солдат и оправдываю всё это необходимостью довести до конца свою миссию!.. Да, ты можешь не верить, когда я говорю, что считаю истинной Девой тебя. Но, поверь хотя бы в то, что мне тоже не обидно быть той, кто проложит тебе дорогу к людям, которые давно ждут свою Деву. Я готова к тому, что всего лишь короную дофина. А потом… Даже не представляю, что именно должно случиться, но верю - это будет подлинным чудом, и совершишь его
ты! Пугает только одно - почему через кровь?! Точнее, почему я пошла этим путём? Мой голос говорил: иди, сражайся, и я поняла его так, как услышала. Но, может, он имел в виду другое? Или этот голос не такой, какой слышишь ты?.. Я начинаю путаться… Заставляю каяться своих солдат, и сама много молюсь, но… Ты не поверишь, Клод - сейчас, когда он… мой герцог, прекрасный, как ангел, так легко говорил о своём грехе, я ничего не ощущала, кроме радости!.. Что это? Может быть, уже наказание за то, что не смогла избежать бойни с самого начала и всё делаю не так, как должна?!
        - Любовь не может быть наказанием, Жанна.
        - Любовь?.. Ты думаешь, это любовь?
        - Да…
        - И это плохо?
        - Нет…
        Клод бросила нарукавник и пересела кЖанне.
        - Не думай так много о грехах и покаянии. Если считать, что каждый шаг грозит падением, лучше вообще не идти никуда… Твоя жизнь изменилась, и твои чувства тоже меняются. А ещё изменилось что-то вокруг нас, и нельзя, вот так сразу, понять к лучшему, или нет. Когда тебе не верили, было одно. Теперь, когда в тебя верят от души и отсердца, стало иначе… И навойне без сражений нельзя. И тот голос, который звучит в тебе, конечно же, не тот, что во мне, потому что ты говоришь со своей же душой… А что может душа против любви, которая не спрашивает когда и ккому приходить? И, что она может против тысячи злобных мыслей, направленных друг против друга, и против тебя? Только оставаться чистой, несмотря на все перемены… Не думай о плохом, не сомневайся. Ты просто устала сегодня, и мы зря затеяли этот разговор. Давай оставим его - ещё не время. А когда время придёт, тогда и поговорим. И это будет совсем другой разговор - более радостный…
        - Когда?
        - Когда твоё дело будет сделано. Мне тоже почему-то кажется, что на коронации многое прояснится. Может быть, откроется, наконец, Истина для всех. Дофин поймёт, что он подлинный король, твой прекрасный герцог смягчит сердце ответной любовью, и ты обретёшь мир в душе, когда станет ясно, что на кровавый путь вступила только ради его прекращения.
        - А ты? - спросила Жанна. - Что откроется тебе?
        Клод пожала плечами.
        - Наверное, просто пойму, что делать дальше.
        Лош
        (20июня 1429года)
        - … по взятии Жаржо, ваше величество, войско вернулось вОрлеан, чтобы двинуться наМенг. Тем же днём, к вечеру, был взят мост, иДева велела не мешкая осадить Божанси…
        Спиной к придворным, заложив руки за спину и, глядя в окно, Шарль слушал доклад от герцога Алансонского о ходе военных действий. Герольд герцога старался читать присланную бумагу бесстрастно, хотя довольная улыбка то и дело выползала на лицо.
        - …обстрелом изо всех орудий она заставила противника укрыться в замке, куда сразу же отправила гонца, чтобы договориться о сдаче…
        Одной частью своей души дофин ликовал, другая всё ещё была напряжена. «Пока хорошо!» - стучало у него в голове. - «Пока… пока… пока… Можно сказать, по городу в день… Двигаясь такими темпами, Жанна, того и гляди, возьмёт для меня Реймс…»
        - … даже засылаемые англичанами известия о скором прибытии сэра Фастольфа с подкреплением не смогли остудить боевой дух нашего воинства! Все готовы были идти на штурм прямо с утра…
        «Но нет, нет! Загадывать не буду! Впереди ещё так много крепостей, земель, городов… Однако, чёрт меня раздери! Моих владений тоже прибавилось!».
        - … таким образом, утром семнадцатого числа английские войска оставили нам Божанси по договору!
        Герольд позволил себе, наконец, расслабленно улыбнуться.
        - По сути, безо всякого сопротивления!
        Шарль постоял ещё немного, не отрывая взгляда от пейзажа за окном, потом повернулся к залу. Ликующая сторона его души в этот момент явно побеждала.
        - Что ж, господа, полагаю, всех нас можно поздравить! Дева снова одержала победу, и нам остается только сожалеть о заблудшем герцоге Бэдфордском, который никак не поймёт, что противится не нам, а воле Господней!
        Придворные закивали, заулыбались.
        Шарль медленно прошёл между ними, скользя взглядом по лицам.
        «Подданные… Полгода назад на меня смотрели совсем не так. И почтительность, с которой передо мной расступались, была не та… А теперь та… И всё пока хорошо. И пускай Дева воюет. Моя благодарность будет щедра. Но пока Жанны нет, следует здесь, не теряя даром ни минуты, приучать всех к мысли, что поклоняться следует только королю. Только! А наДеву пускай молятся… Пожалую ей потом какое-нибудь аббатство, объявлю его святым местом… Лишь бы подальше от двора, где место только помазаннику, но непосланнику Божьему… И ощедрых пожертвованиях для аббатства позабочусь. Полагаю, она не откажется…».
        Прекрасно осознавая, что сейчас каждый его шаг и каждая подаренная улыбка будут иметь значение, Шарль расчётливо остановился возле молодого человека, на камзоле которого красовался герб герцогов Анжуйских.
        Младший сын мадам Иоланды низко поклонился.
        - Наша матушка, дорогой Шарло, как всегда оказалась права, советуя нам верить вДеву без сомнений, - сказал дофин. - Жаль, что она не присутствует сегодня, но ты ведь передашь ей мою благодарность?
        - Конечно, сир.
        - Скажи ей также, что после коронации - вера в которую во мне всё крепче - я намерен пожаловать тебя титулом графа Менского, что будет ничтожной благодарностью за верную службу.
        - Благодарю, сир, - Шарло низко поклонился. - Матушка будет очень рада.
        - Не благодари.
        Дофин по-свойски взял молодого человека под руку и пошёл дальше уже с ним.
        - Обязанность королей ценить прежде всего тех, кто предан настолько, что готов возражать своему повелителю ради его же блага. А матушка мне часто возражает, не так ли? Но лучше это, чем угодливое согласие, которое в иных случаях просто преступно…
        Говоря это он, вроде бы ненароком, посмотрел прямо в глаза стоящему на пути Ла Тремую. Выражение лица министра не оставляло сомнений в том, что упрёк на свой счёт он принял. Однако ничуть не смутился и, когда дофин оказался возле него, согнулся в поклоне.
        - Позвольте и мне, ваше величество, поздравить вас с такими славными победами.
        - Разумеется позволю, Ла Тремуй! И буду настаивать, чтобы, в пример другим, именно вы сделали это с особенной искренностью. Ведь сознайтесь, в чудесную нашу Деву не верите до сих пор, не так ли?
        - Как можно не верить очевидному, сир?
        Дофин засмеялся и сосмехом пожал плечами.
        - Не знаю! Об этом вас бы следовало спросить, но выже всё равно не скажете.
        Многие придворные вокруг Ла Тремуя тоже засмеялись. Но министр даже бровью не повёл.
        - Непобедимость вашего войска, сир, для меня очевидна. Как и ваше мудрое решение поставить во главе его герцога Алансонского - человека во всех отношениях достойного. Ну, и вдохновляющее присутствие при войске девушки, которую многие считают чудесной Девой, тоже невозможно отрицать. Однако, то, что она чудесная для меня не очевидно до сих пор. Но, слава Господу, пока это никакого значения не имеет.
        Шарль, слушавший Ла Тремуя со скрытой усмешкой, на это «пока» среагировал очень живо.
        - Вы всё-таки считаете, что когда-нибудь наша вера обернётся против нас же?
        - Я не провидец, ваше величество. Но предчувствия, которыми полно моё сердце… безгранично преданное вам сердце… так вот, эти предчувствия не дают мне покоя. Дай Бог, чтобы они не оправдались, и я стану первым возрадовавшимся своей ошибке и охотно склоню голову. Но пока не заставляйте меня верить в то, во что не верится, и радоваться тому, что вызывает беспокойство.
        Тон Ла Тремуя был достаточно нейтрален, ноШарль, давно знавший все повадки своего министра, долго смотрел ему в лицо, ища на нём хотя бы намёк на то, что осталось невысказанным.
        - Господь с вами, - произнёс он, наконец, - Кто ж вас заставляет…
        …«Сердце помогает мне в принятии решений, а сердцу своему я склонен верить…». Ла Тремуй был собой доволен. Когда-то Шарль произнёс эти слова как веский аргумент в пользу своего нежелания призвать в армию Ришемона. Сегодня Ла Тремуй, фактически, повторил их, и дофин не нашёлся, что ответить.
        «Но он задумался! - усмехался про себя министр, наблюдая за тем, как величаво продолжает Шарль своё кружение среди придворных. - Понял, что мне что-то известно и теперь будет умирать от любопытства, но неспросит! Нет! Пока не спросит. Он уже играет в короля и, кажется, весьма в этом преуспевает. Спасибо мадам герцогине - научила. Достаточно посмотреть, как он начал говорить со своим двором, с каким лицом слушает одних, с каким пренебрежением оказывает подчёркнутое внимание другим… Он стал расчётлив, наш дофин. Не то, что раньше, когда малейшие душевные волнения проступали на его лице словно открытые письмена… Сейчас, пока Жанна побеждает, он, конечно же, ни о чём спрашивать не будет, но ведь когда-то всё кончится, и нужда в ней отпадёт. Вот тогда мне надо быть готовым! Тогда он не просто спросит - он потребует моих сведений, откровений, умозаключений, чего угодно, лишь бы это помогло её отстранить, а других заставить забыть о чудесном происхождении той, что одела корону на его голову. Он всё отдаст за возможность убить даже намёк на поклонение ей, как спасительнице, и будет прав по-своему,
по-королевски. И я его охотно поддержу… А пока… Пока пускай раздумывает о том, что мне известно. Я же займусь иными делами… О, Господи, как много всего нужно сделать! Но лучше так, чем не иметь возможности сделать хоть что-то…».
        В этот момент, откланявшись дофину, Шарло Анжуйский пошёл к выходу, и дворяне его свиты потянулись следом.
        «Пора!»
        Если бы кто-нибудь в этот момент дал себе труд понаблюдать за почтенным господином де Ла Тремуем, он бы очень удивился манёврам, которые тот производил. Незаметно, но всё-таки двигаясь одному ему известным способом, министр переместился по залу так, чтобы оказаться у выхода в одно время с неким молодым человеком, который, улыбаясь кому-то, кого оставлял в зале, спешил за уходящим Шарло.
        - О боги! Вы в своём уме?! - завопил Ла Тремуй, ловко подставив свою ногу под сапог молодого человека.
        Тот обернулся, увидел, на кого налетел, отпрянул и, покраснев мгновенно до корней волос, забормотал извинения.
        - Как же вы неловки! - простонал Ла Тремуй. - По вашей милости, молодой человек, я теперь охромел!
        Быстрыми короткими взмахами кисти министр отогнал подбежавшего слугу.
        - Нет, этот господин сам исправит свою оплошность - это его святой долг проводить меня до моих покоев.
        - Ноя… о, ваша милость, прошу великодушно извинить, но я должен… О-о, как глупо вышло!
        Ища поддержки, молодой человек беспомощно обернулся на дверь, за которой скрылся Шарло, но никого знатного из свиты, чтобы вызволить его, уже не осталось, а самому перечить Ла Тремую было небезопасно. «Ладно, - подумал он, - провожу, а потом повеселю всех рассказом о том, как сшиб его милость. Уверен, за это мне простится любое опоздание!».
        Юноша почтительно согнул руку и министр, навалившись на неё всем телом, захромал к выходу.
        - Не спешите так, - ворчал он по дороге. - От побед все стали такими прыткими. Вам бы поспешить в войска, калечить англичан.
        - Я сам мечтаю об этом, ваша милость!
        - Что же вас держит?
        - Моя служба при дворе только началась. Будет не совсем удобно оставить её так сразу…
        Ла Тремуй сделал вид, что присматривается к лицу молодого человека.
        - Вы кажетесь мне знакомым, сударь. Где я мог вас видеть?…
        И тут же, не дожидаясь ответа, «вспомнил»:
        - Ах, ну да! Я же видел вас как-то в приёмной у герцогини Анжуйской! Вы тогда явились с делом настолько важным, что мне пришлось прервать беседу с ней и удалиться.
        - Это дело было важным только для меня, ваша милость, - слегка покраснел юноша. - Я пришёл поблагодарить её светлость за назначение на должность.
        - О! - Ла Тремуй даже остановился. - Мадам герцогиня принимает в вас участие? Это дорогого стоит, поверьте. На моей памяти она занималась будущим только одного молодого человека, и теперь он наш король… Как вас зовут, сударь?
        - Филипп де Руа к услугам вашей милости.
        - Я запомню это имя. Возможно, скоро оно будет у всех на устах.
        - Её светлость всего лишь оказала любезность моему дяде… - забормотал было Филипп, ноЛа Тремуй, с понимающей улыбкой приложил палец к губам.
        - Вам незачем оправдываться, господин де Руа - ваш облик говорит сам за себя. Какие бы волнения ни сотрясали троны и государства, одно остаётся неизменным в любых обстоятельствах. И это, конечно же, женская слабость к молодым людям вроде вас - живому воплощению героя из баллады. Таким, как вы даже подвигов совершать не надо… И радуйтесь, что первой занялась вашим будущим именно герцогиня. Она славится своей добродетелью и неприступностью, так что дурное никому в голову не придёт. А заодно и прочие наши дамы поостерегутся рвать вас на части, что, с одной стороны, несомненно, лестно любому, но ведь есть ещё и их мужья…
        Ла Тремуй захихикал. Его чрезвычайно веселил этот разговор. Мальчишка де Руа, чьё имя министру давно уже было известно, изо всех сил пытался изобразить негодование, возмущение и, Бог знает, что ещё, что, по его мнению, нужно было сейчас изображать. Но растущее прямо на глазах самодовольство выпирало сквозь все положенные случаю эмоции!
        «Тщеславный юноша, это всегда хорошо, - упивался его видом Ла Тремуй. - Такого не надо даже направлять - он сам знает, на каких слабостях сыграть, чтобы сильные мира сего пришли в умиление и почувствовали необходимость его присутствия рядом. А этот ещё и красив, как ангел. И знает, что красив. И, если ещё робок, то только потому, что робость ему пока идёт. Как только станет идти наглость, - станет наглым… Впрочем, скорей всего, ненадолго. Век красавцев короток, если не подкреплён чем-то кроме красоты. Но тут опасаться нечего…».
        Смех Ла Тремуя внезапно оборвался.
        - Не хотелось бы, господин де Руа, чтобы вы поняли меня превратно, поскольку я хочу дать вам добрый совет. То, что вы рвётесь в армию, похвально. Однако, примите во внимание и то, что покровительство её светлости не пустая забава. Герцогиня настолько дальновидна, что даже я, не имеющий чести быть в числе её друзей, не могу этим не восхищаться. Так что, если она решила по каким-то причинам заняться вашим будущим, извольте быть послушным и неспешите покинуть двор, чтобы о вас не забыли. Такое везение выпадает раз в жизни.
        Де Руа залился краской.
        - Вы смущаете меня, сударь. Позвольте, я доведу вас и поспешу к своему господину.
        Ла Тремуй ласково улыбнулся.
        - Да полно. Я уже простил вашу неловкость и дальше дойду сам. Передайте своему господину мой поклон.
        Он дождался, когда молодой человек скроется из вида и, махнув слуге, следовавшему за ними в отдалении, пошёл к себе. «Лёгок, строен… Как раз таков, чтобы на ум сразу пришло одно слово: загляденье! Как там Катрин вчера сказала? Второй де Бурдон? Нет, дорогая! Де Бурдон семя павшее во взрыхленную почву и потому сразу давшее плоды. А тут придётся покопаться. Намёк там, слушок здесь… Ах, как жаль, что с нами нет герцога Луи! Но зато есть мессир дю Шастель, и есть его величество дофин… Полагаю, любовные томления матушки и госпожи не понравятся ни тому, ни другому!»…
        ПредместьяПате
        (18июня 1429года)
        - Где они, чёрт побери?! Понять не могу, куда они делись?!
        Ла Ир пребывал в таком негодовании, что забылся и чертыхнулся при Жанне, которая наградила его красноречивым взглядом из-под сдвинутых бровей.
        - Нет, ты меня прости, конечно… Вот, видишь, осеняю себя крестным знамением и наисповеди покаюсь. Но, куда могло подеваться целое войско, так-таки не понимаю! И, если здесь обошлось без врага рода человеческого, значит, эти чёр… поганые йомены сами, как черти! Прости, Жанна…
        Ла Ир возмущался так всё утро, и его можно было понять. Во всём войске, тащившемся по дороге на северо-запад отМенга, не было ни рыцаря, ни лучника, который не задавался бы такими же вопросами.
        Накануне, после сдачи Божанси, во второй половине дня, к стенам крепости подошло подкрепление во главе с героем «селёдочной» битвы сэром Джоном Фастольфом. Его солдаты, уже знающие о, почти каждодневных победах французов и их ведьмы, геройским духом совсем не пылали. Они, конечно, выстроились в боевой порядок и даже отправили в крепость герольда с вызовом, но когда тот вернулся с ленивым ответом от французов, что «воевать сегодня уже поздно», скорей всего, выдохнули с облегчением. Да и сам сэр Джон, судя по всему, в сражение не рвался. Объединив свои отряды с теми, которые Талбот, командующий вместо Саффолка, вывел изБожанси по договору с герцогом Алансонским, Фастольф благоразумно решил военных действий пока не предпринимать, а отступить на более выгодные позиции, чтобы, не связываясь с осадой, дать открытое сражение, в котором французы никогда сильны не были.
        Впрочем, Талботу такое решение не понравилось. Изрыгая проклятия на медлительного сэра Джона, он нехотя отступил вместе с ним кМенгу, но там гордый дух прославленного воина всё же возмутился, упёрся иТалбот заявил, что без сражения дальше отступать не может! Пришлось Фастольфу согласиться на вылазку. Однако жалкая попытка захватить ночью мост при Менге привела ещё к одному поражению.
        Тут уже иТалбот признал, что лучше пока отступить, чтобы собраться с новыми силами, а более всего, с духом, которого явно не хватало. Идти решили кЖуанвилю и отступили так быстро, что последовавшая за ними утром армия противника очень скоро почувствовала себя крайне обескураженной. Объект преследования исчез! Группы разведчиков, без счёта рассылаемые по округе, возвращались ни с чем, заставляя французских командиров волноваться и постоянно ожидать внезапного коварного нападения.
        Только Жанна оставалась спокойной.
        - Чем поганить свой рот богохульством ты бы, Ла Ир, лучше проверил, хороши ли у тебя шпоры!
        - Шпоры? - Не понял рыцарь. - Не хочешь же ты сказать, что нам придётся бежать от них?
        - Нет, не хочу. Но шпоры следует проверить всем, потому что, когда побегут ОНИ, догонять их надо будет очень быстро.
        Де Ре громко засмеялся. Бастард хмыкнул.
        - Ты слышала свои голоса? Ты точно знаешь, что они побегут? - вполголоса спросил Алансон.
        - Нет, мой прекрасный герцог, - шепнула в ответ Жанна. - Я просто знаю, что по-другому быть не может.
        Она чувствовала себя очень довольной. Под Божанси к французской армии присоединилось целое воинство под командованием Артюра де Ришемон, который предложил свою помощь, невзирая на то, что был отлучён от двора и нелюбим дофином. Помощь очень существенную и очень кстати. Однако, из-за этого чёртового отлучения среди высшего командования разгорелись споры по поводу того, надо ли принимать эту помощь или нет. Многие знали и ценили Ришемона, как умелого воина, но опала запросто могла навлечь на его сторонников недовольство дофина, который и без того относился к этому походу со странной смесью желания и нежелания.
        - Мы не должны принимать его, - сразу же заявил Алансон. - Лично я против мессира Артюра ничего не имею, но мой король почтил меня доверием, которое я должен оправдать…
        - Разве отказ от помощи может оправдать доверие? - перебила Жанна. - Вы же сами говорили, что герцог Ришемон славный воин.
        - Да, но…
        - Оправдать доверие можно только победами, которые и делают воинов славными. Если мессир де Ришемон уже доказал, что может побеждать, наша святая обязанность принять его помощь!
        - Мой король будет недоволен, - пробормотал Алансон и опустил глаза.
        «О, Боже, - подумал он про себя, - до чего глупой кажется вся эта придворная политика рядом с простым здравым смыслом! Как легко и понятно жить, не оглядываясь на условности и соглашаясь сЖанной, у которой нет никакого разлада ни в делах, ни в мыслях Господи, Господи! Надеюсь, я не кажусь ей полным идиотом, когда поступаю, как придворный?!».
        По счастью, другие командиры тоже высказались за встречу сРишемоном, аБастард-Дюнуа очень к месту напомнил, что до осады Орлеана сам находился в опале, но был призван герцогиней Анжуйской, и дофин не слишком этому противился и даже сказал, что необходимость, продиктованная обстоятельствами, хороший повод исправить ошибки, не признавая их публично… Одним словом, чтобы не затягивать это дело надолго, представители обеих сторон вечером после ухода английского воинства встретились на поле перед крепостью.
        - Рада приветствовать вас, сударь! - сказала Жанна, выехав вперед.
        - Я тоже вам рад, - ответил Ришемон. - Говорят, англичане вас боятся - никак не могут решить, от кого вы, отБога или от дьявола.
        - А вы не боитесь?
        - Чего? - Ришемон пожал плечами. - Я чист душой. Если вы отБога, то я вас не боюсь. А если от дьявола - боюсь ещё меньше.
        Жанна засмеялась.
        - Вы прибыли неожиданно, сударь, но поскольку вы прибыли, добро пожаловать во французское войско!
        Она сразу оценила, как внушительную численность, так и превосходную экипировку подкрепления. И теперь не могла не радоваться, глядя на своё войско, текущее словно полноводная река, в которую спешат влиться все окрестные речушки.
        - Так что нам нужно делать, Жанна? - спросил Алансон, которого очень волновала перспектива пойти не туда и оказаться атакованным с тыла. - Впереди развилка - пересечение дороги наПате и старой римской дороги. Не видя противника, как мы можем быть уверены, что движемся за ним, а неот него?
        - Мы найдём их, герцог, не сомневайтесь. И, когда найдём, атакуем сразу же!
        Они ехали по пыльной, протоптанной миллионом ног, копыт и колёс дороге, чувствуя за спиной, словно тяжелый шлейф, присутствие армии, впервые, наверное, за последние лет десять, идущую по своей земле так уверенно, по-хозяйски. Понимание этого, как-то незаметно, само собой расцвело вдруг в мыслях Алансона и потянуло за собой целую череду сменяющих друг друга воспоминаний о неудачных сражениях, обидах и разочарованиях заАзенкур и договор вТруа, безумных надеждах наЧудо… и надругое чудо, о котором говорить невозможно, нельзя, не кместу… Но имолчать уже сил не хватает! И почему-то именно теперь вдруг перехватило дыхание ото всего - от величия момента, от этого поиска, в котором герцогу вдруг почудился азарт… От близости и уединения среди всего этого войска… От летнего дня, наконец!
        - Ты так уверена, что я тоже начинаю верить, - сказал Алансон, подъезжая ближе к девушке. - И чувствую нетерпение даже в шпорах, которые крепки, можешь не сомневаться, и тоже думаю, что по-другому быть не может, но незнаю, почему… Может, день сегодня какой-то особенный?
        Жанна со странным, новым для неё воодушевлением посмотрела на герцога. Жаркое солнце слепило глаза, воздух вокруг был пропитан тревогой, горелым деревом, страхом убегающего войска, кислым от пота железом, стёртой до черноты седельной кожей - всеми теми смесями, которые наводит для себя война, чтобы обозначать своё присутствие в мире…
        И всё же…
        Всё же вокруг порхали бабочки, в безмятежном спокойствии потягивалось прозрачными облаками небо и щебет птиц, нет-нет, а иперекрывал монотонное позвякивание уздечек и оружия, скрип колёс тяжелых повозок… И всердце Жанны тревоги не было.
        - Сегодня всё здесь ради нас, - вдохнула она цветочный запах, неизвестно, каким чудом окутавший всадников. - Разве всё это не мир Божий? Надо только смотреть и видеть, иГосподь пошлёт знак. Он всегда посылает подсказки тем, кто верит вЕго участие…
        - Я верю, - прошептал герцог, не сводя глаз с её лица.
        - И я верю.
        - Я верю в тебя, Жанна.
        - А я в тех, кто идёт за мной…
        - Я иду за тобой. Помнишь, под Жаржо ты крикнула: «Кто любит меня - за мной!»?
        - Я… Я хотела сказать «кто верит».
        - А получилось - любит.
        - Для меня любовь неотделима от веры…
        - Я бы хотел, чтобы ты верила в меня…
        - Я верю. Верю вам, как самой себе… мой… прекрасный… герцог…
        Она ещё шептала, когда до их слуха донёсся топот копыт несущегося во весь опор коня. Низко пригнувшийся к конской шее всадник летел как раз со стороны северо-запада, где находился городок Пате.
        - Ваша светлость, ваша светлость!!! Жанна!!! там, за кустарником ОНИ!!! Они готовят позицию! Их лучники спугнули лань и выдали себя! Что прикажете делать?!
        Дурман, вскруживший голову, мгновенно рассеялся.
        - Я же говорила! Вот он, знак! Немедленно атакуем их тяжёлой конницей! Пускай Ла Ир иКсентрайль идут в авангарде и нападают, не раздумывая! Я же сБастардом и сосновными силами…
        - Нет! - решительно заявил Алансон. - Сегодня я тебя никуда не пущу! Я сам, Бастард, де Ре, кто угодно, но только не ты! Сражение в поле - не взятие крепости…
        - Но унас восемь тысяч солдат, а уних не более трёх!
        - Нет! При Азенкуре у нас было тридцать тысяч… И неспорь! Не спорь пожалуйста… Сейчас каждая минута, как драгоценность!
        Войско мгновенно пришло в боевую готовность.
        Тяжеловооруженные рыцари, звеня уздечками, скорым маршем развернулись и понеслись по дороге наПате.
        - Не дайте им закрепиться! - кричал на скаку Ла Ир. - Если успеют вбить колья, хуже будет только нам!
        Подняв дорожную пыль, авангард исчез из вида подобно грозовой туче, набирающей ярость.
        - Ходу! Ходу! - кричали командиры, подгоняя растянувшуюся по дороге армию, хотя в понуканиях никакой нужды не было.
        Вся восьмитысячная армия французов, только что робко, ощупью пробиравшаяся по следам противника, за мгновение подобралась словно зверь, почуявший добычу, и рванулась вперёд одним стремительным броском.
        * **
        Земля дрогнула и затряслась.
        - Французы! Мило-о-орд!!!
        Оруженосец графа Шрусбери, командовавшего английским арьергардом, почти визжал, указывая на стремительно приближающиеся клубы пыли. На бледных от ужаса солдат страшно было смотреть.
        - Копайте быстрее, что замерли!!!! - заорал Шрусбери.
        Ах, чёрт, они так и неуспели толком подготовиться!
        Эта французская ведьма - пропади она совсем - вынюхала их всё-таки!
        Господь, если ты это видишь, почему ты это допускаешь?!
        А ведь как всё было хорошо задумано!
        Талбот сам выбрал это место, сказал, что лучше не придумать. За невысоким кустарником, вдоль дороги, разместился бы арьергард из пятисот лучников, которые, пользуясь тем, что противник потерял их из вида, подготовили бы позицию, укрепили её и, дав пройти первым отрядам французов, начали бы массированный обстрел, пока основные силы, которые Фастольф отвёл на невысокий холм неподалёку, не развернутся в полном боевом порядке и неперейдут в наступление.
        О да, всё было бы хорошо, кабы не те несколько идиотов, тела которых качаются сейчас на деревьях в том перелеске! Им, видите ли, захотелось поохотиться! А чёртова лань, которую они упустили, возьми и выбеги прямо на французов!..
        - Стреляйте! Стреляйте же, чёрт вас всех раздери!!!
        О, Господь, почему ты всё это допускаешь!!!
        Уже через минуту после того, как тяжёлые французские конники прорвали недостроенные укрепления, Шрусбери стало ясно, что с его арьергардом покончено. Но он всё равно вытащил меч из ножен, готовясь дорого продать хотя бы свою жизнь.
        Что толку, что Талбот спешит на помощь со своими отрядами?! Следом за конницей уже накатывала мощь основных сил французского войска. И началось… Нет, уже не сражение. Сражением нельзя называть преследование бегущих в страхе людей. И сэр Джон Фастольф с высоты холма на котором он держал свою армию, над собственными действиями долго не задумывался.
        - Отступаем, - пробормотал он, чувствуя подступающую к горлу панику.
        Внизу, в этой бойне, какой-то рыцарь, прямо на его глазах, широким взмахом опрокинул на землю Талбота.
        - Отступа-аем!!! Бего-о-ом!!!
        Поводья путались в руках. Взбешённый шпорами конь хрипел. Перед глазами сэра Джона коротко мелькнули перекошенные лица командиров.
        - И невозражать! Если тут колдовство, спасайте свои души!
        О, никто и невозражал.
        Треть английского воинства покинула место гибели двух тысяч своих товарищей меньше чем через час после начала сражения, оставив пленными многих знатных лордов. Шрусбери тоже было отказано в геройской гибели. Словно издеваясь, французские конники объезжали его, готового умереть, но несдаться. И только когда все пятьсот лучников арьергарда были перебиты, барон де Ре подъехал к лорду почти вплотную и попросил его меч.
        - Будь ты проклят, слуга дьявола! - по-английски прохрипел Шрусбери, швыряя оружие на землю.
        Но барон его понял.
        Смачно сплюнув на брошенный меч, он подобрал поводья и поскакал прочь, сказав на прощание:
        - Не считайте себя моим пленником, милорд. Я беру только рыцарей, которые дорожат своим мечом, потому что клялись на его рукояти в верности Господу. Свой меч вы бросили, и для меня вы больше не рыцарь!
        Шрусбери принял на выкуп какой-то безвестный дворянин, ноАлансон решил всё же выказать почтение именитым военачальникам и откупил на себя иТалбота, иШрусбери, и некоторых других.
        - Победитель должен быть милосердным, - возвестил он громко, чтобы слышала иЖанна. - Мой король примет вас, как почётных пленников.
        - Ну да, с которых он откроет счёт остальным…
        Усмехнувшись тем, кто услышал его замечание, Ла Ир стянул с головы шлем и осмотрелся.
        Перепаханное сражением поле было щедро засеяно английскими трупами.
        - Хорошая работа, - выдохнул он.
        На заляпанном кровью и пылью лице сверкнули зубы, обнаженные улыбкой.
        - Это наш Азенкур, только без грязи…
        Париж
        (19июня 1429года)
        Молчание в кабинете герцога Бэдфордского было тяжким и скорбным, как надгробие.
        - Мы… потеряли… две тысячи солдат… Талбота… Шрусбери… И это… не считая… позора…
        Слова падали в молчание, словно шлепки дождевых капель, предвещающих грозу.
        - Каковы … ИХ… потери?
        Кто-то почти всхлипнул:
        - Около сотни, милорд…
        - Около сотни?!!!
        Тяжелый кулак грохнул по рукояти кресла раскатом грома.
        - А я слышал, не больше пяти!
        Налитые кровью глаза Бэдфорда, сверкающие из-под густых, нависших над веками бровей, делали его похожим на раненного зверя, готового наброситься на любого, кто подойдёт, несмотря на боль от раны…
        - Мне!!! Надоела!!! Эта!!! Девка!!!
        Герцог словно подписал приговор.
        - Всякий, кто верит в её чудесную силу - глупец или предатель! Она такая же посланница Божья, как любой из вас! И недумайте, что у французов сил прибавилось каким-то чудесным образом! Всё это вызвано фанатичной верой и пустым страхом!.. Раньше я хотел просто сжечь французскую шлюху, как ведьму, без особых разбирательств. Но теперь не то! Теперь я желаю получить её живой и невредимой, чтобы устроить процесс для всей Европы! И я это сделаю! Я уничтожу проклятых бастардов и верну своё - то, что нам дал наш великий король Гарри, и что я не имею права потерять!
        Присутствующие закивали. Некоторые украдкой вытирали глаза.
        - До сих пор я считал французские победы случайностью..! Досадным стечением обстоятельств! Нелепостью, которая посылается нам, чтобы мы собрались и нанесли последний удар, который завершит эту давнюю тяжбу за престол..! Я думал, что много потерял под Орлеаном, однако, надеялся многое и возместить. Но вчерашний разгром при Патэ лишил меня всего!!! Вы понимаете, ЧТО означает это поражение?! Храбрость наших солдат окончательно пала вместе с теми, кто остался на том поле! И, если есть ещё надежда спасти положение, то, будьте готовы, милорды, идти к ней через унижение ещё большее, потому что я намерен просить помощи уФилиппа Бургундского!
        Герцог переждал пока успокоится поднявшееся среди лордов волнение, помолчал немного, успокаиваясь сам, трудно сглотнул и продолжил:
        - Мне донесли, будто девка собирается идти наРеймс, чтобы короновать своего б… бастарда, что, в сложившейся ситуации, для нас лучший исход. Путь наРеймс пролегает по землям Филиппа, и даже если он не сможет помешать, пускай, хотя бы, задержит французское войско, пока мы не соберём новые силы вНормандии.
        - А если французы пойдут через Париж наНормандию? - хмуро заметил Саффолк, присутствующий на совете и подавленный более других.
        - Я приму меры, чтобы этого не произошло - у меня есть средство. И другие меры, которые следует предпринять, тоже продуманы. Подати с наших земель вНормандии и здесь будут увеличены, бОльшая их часть пойдёт на оборонительные укрепления Парижа, остальное на усиление и вооружение войска. Я привлеку к обороне Парижа всю местную знать - пускай раскошелятся! Но навсё требуется время, время и время, которое может дать сейчас только Бургундия.
        Бэдфорд обвёл лордов тяжёлым взглядом.
        - Чтобы хорошо замахнуться, следует отступить, господа. Победителя, сделавшего пару шагов назад, не осудит никто. Никто! Но только если он победитель… Так что, хотим мы, или нет, нам придётся убеждать Филиппа любыми средствами, вплоть до уступок везде, где он пожелает! И совсем смирением, о котором теперь придётся вспомнить, потому что сейчас мы не победители!
        Герцог встал.
        Не дожидаясь, когда смысл его слов окончательно дойдёт до слушателей, и они начнут, больше по привычке, чем руководствуясь здравым смыслом, возражать и сокрушаться, едва кивнул и быстро пошёл из зала.
        Да… Да, да!!! Как ни унизительно, но другого выхода нет!
        Филипп Бургундский, конечно же, не забыл обиды на достаточно высокомерный запрет отБэдфорда взять под свою опеку Орлеан. Не забудет он и тех обвинений, которыми совсем недавно осыпала его английская сторона, обвиняя в предательстве, отводе войск и пособничестве общему врагу! Но, с другой стороны, на все обиды, есть узы родства[4 - Герцог Бэдфордский был женат на сестре Филиппа Бургундского Анне.], и нетолько их сФилиппом, а итой части французской знати, которая присягнула английскому королю. ВПариже хватает бургундских родственников. ИФилипп, который всегда ревностно относился к тому, чтобы подданные были им довольны, от их мнения не отмахнётся… Что ж, он прав - не плюй в колодец… Пример отца многому его научил. К тому же, положение сюзерена обязывает принимать решения с оглядкой на ту реакцию, которую эти решения вызовут у знати его земель, и нате настроения, которым эта самая знать будет подвержена. А настроения создаются легко - главное знать, на какие пружины давить…
        Ну, и ещё, кроме всего этого, есть ещё… о, Господи!.. Бэдфорд тяжело вздохнул… Есть ещё Шампань, которую Англия уступит - вынуждена уступить Филиппу - за помощь против этого ничтожного дофина. И перед такой приманкой мало кто устоит!
        «Надо послать заКошоном, - думал герцог, даже в мыслях, словно отдавая приказы. - Пусть проведёт переговоры, у него это должно получиться… И надо убедить Анну написать письмо брату, а потом ещё и сестре Маргарите вТурень… Кажется, муж мадам Маргариты, мессир де Ришемон, слишком сильно желает воевать с нами… Что ж, трёхтысячное бретонское войско оказалось хорошей подпоркой чахлому дофину, и нам сумело изрядно навредить… Может, зря я не дал когда-то герцогу Артюру стать при мне главнокомандующим и вернуть себе титул графа Ричмондского[5 - Титул графов Ричмондских с1268года давался нормандским герцогам за лояльность к английской короне. Эдуард Третий пожаловал титул герцогам Бретонским, но после смерти Жана Храброго - деда Артюра де Ришемон - титул графа Ричмонского снова перешёл в английское владение. После захвата Монмутом Нормандии его получил Джон Ланкастерский, герцог Бэдфорд, что стало ещё одной причиной разногласий между ним иРишемоном, потому что свои права на титул герцоги Бретонские продолжали оспаривать.]?.. Не пообещать ли вернуть его снова? За помощь… или за отказ в помощи - тут уж, с
какой стороны посмотреть… Но стоит ли?».
        Герцог остановился посреди переходной галереи возле окна, за которым небо уже сменяло полуденную яркость на густые закатные оттенки и, задумчиво глядя на угасание очередного дня, отрицательно покачал головой.
        Отдать титул?
        Ну, не-ет.
        Это он сгоряча… По привычке решать всё своими силами. Однако, сейчас нужна не сила. Пришло время дипломатии родственных связей и изворотливости прелатов. Пусть пишут, пускай ездят и убеждают, пусть обещают, в разумных пределах, конечно, но французы не должны, именно сейчас, пойти наПариж иНормандию! Их девка обещала бастарду-Шарлю коронацию? Вот пусть и держит обещание! Коронация, в конце концов, всего лишь ритуал… И мессир Артюр в своём желании воевать пусть лучше хорошенько потреплет Бургундца, если, конечно, они по-родственному между собой не договорятся…
        Во всём этом только одного жаль - безумно жаль, что придётся уступить Шампань! Но дело того стоит. Филипп обидчив, однако не дурак - понимает, что отШарля, стань тот полновесным королём, не получит ничего. В лучшем случае - право оставаться в прежних границах своих земель, чего герцогу Бургундскому, конечно же, слишком мало теперь, когда он может получить много больше отБэдфорда! Вопрос лишь в том, во что Филипп оценит свои обиды, и хватит ли ему одной Шампани?… Хотелось бы верить, что - да…
        Внезапно за спиной Бэдфорда что-то зашелестело. Вздрогнув, он обернулся и невольно отпрянул.
        Несколько фрейлин, молчаливых, как призраки, поклонились ему, затем прошествовали мимо, такие же, как призраки, бесшумные. Одна несла в руках большую чашу с засахаренными орехами.
        «Откуда они тут?» - удивился герцог.
        И тут же вспомнил: - «Изабо!»
        Несколько дней назад он сам позволил бывшей французской королеве временно переехать сюда из её особняка на улице Барбетт, в котором мадам затеяла очередные перестройки. Но, за последними событиями, совершенно о гостье позабыл. Что, впрочем, и неважно, потому что Изабо уже давно жила, как отшельница, и ни в чьём обществе не нуждалась. Несколько фрейлин, весьма мерзких, по мнению Бэдфорда, да огромное количество сладостей - вот и всё, что ей требовалось теперь.
        Но почему-то, среди всех горьких раздумий, именно сейчас и здесь, вид этих молчаливых призраков-фрейлин вызвал в душе герцога невыразимую злобу!
        «Будь проклято чрево, наплодившее бастардов, от которых столько бед!», - едва не выплюнул он в спину уходящим женщинам. - «Королева, погубившая государство!.. Если Мерлин имел в виду Изабо, ему бы следовало быть более точным. Эта королева губит всё, чем владеет и кчему прикасается!!! Может пойти и сообщить ей, что даже её порождение губит теперь и нас - её единственных и, верно уже последних, покровителей? Интересно, что она ответит?..».
        Бэдфорд, впервые за последние два дня, позволил себе кривую усмешку. Но тут же снова сдвинул брови. «Нет, пожалуй, и наэто она только посмеётся. Или попросту не услышит. Ей давно уже безразлично, что и как гибнет, лишь бы не переводились сладости и глупые книги, которые читают ей её фрейлины…».
        Герцог невольно сжал ладонью висящий на поясе кинжал и медленно пошёл в сторону, противоположную той, где растворились в сумраке прислужницы Изабо.
        «Надо… надо срочно вызывать Кошона… Надо нанять строителей для оборонных укреплений… Налоги! М-мм, эта заноза - парламент… Но, ничего, сейчас не время побед - уступят… ИАнна…»
        Коридор, ведущий к его покоям, уже совсем наполнился мраком. Только отсветы факела из галереи позволяли угадывать фигуру стражника, стоявшего там на часах.
        - Эй ты, - крикнул ему Бэдфорд, - иди, посвети мне… Да не туда! - прикрикнул он, когда стражник, сняв факел со стены, хотел идти обратно, к покоям его светлости. - Свети в этот коридор. Сегодня я намерен навестить супругу…
        Орлеан
        (20июня 1429года)
        Кости подпрыгнули несколько раз и снова легли так, что выпало тринадцать. Солдат, бросивший их, оглянулся через плечо на тусклую женщину лет тридцати пяти, стоящую у него за спиной, и перекрестился.
        - Ты колдунья, что ли?
        Женщина ухмыльнулась.
        - Бери выше, любезный - ещё зимой я была пророчицей.
        - Это как?
        - Да так же, примерно, как становятся святыми Девами…
        Старшина лучников, сидевший по другую сторону стола, при этих словах нахмурился и встал. Следом за ним встали ещё несколько солдат.
        - О чём это ты говоришь, тётка?
        Женщина пьяно повела плечом и подбоченилась.
        - Тётка? Много ты про меня знаешь… Когда она явилась, я вШиноне в таких местах жила, куда тебя и непустят. И особ видала… и ещё много чего о нашей Деве знаю…
        Старшина, с откровенной угрозой во взоре, взялся за рукоять меча.
        - Что же такое ты знаешь?
        Женщина скосила глаза на меч, покачнулась, хотела что-то ответить, но тут почувствовала, как сзади кто-то крепко сжал её локоть.
        - Не обращайте внимания, - с улыбкой сказал мужчина, до сих пор тихо сидевший со своей бутылкой в некотором отдалении. - Она полоумная. Живёт при доме моего хозяина. Так-то ничего, но, как выпьет, начинает плести всякую чертовщину…
        - Это кто тут полоумная?!!!
        Женщина с трудом вывернулась, присматриваясь к подошедшему, но вдруг радостно ткнула его пальцем в грудь.
        - О! А я тебя знаю!
        - Разумеется, знаешь, - прошипел мужчина, пытаясь оттащить её от стола с лучниками.
        Те, вместе со старшиной снова сели.
        - Раз полоумная, чего таскается одна? - сердито заметил старшина.
        - Ваша правда, - ещё шире улыбнулся мужчина. - Сейчас отведу её домой.
        - Нет, я тебя точно знаю! - не унималась женщина. - Ты же этот… как там..?
        - Пошли!
        Почти подхватив её подмышку, незнакомец вывалился за дверь и, осмотревшись по сторонам, потащил женщину подальше, к началу узкой и тёмной улочки, в глубине которой усматривался пустующий загон для скота.
        - Как же тебя? - хихикала тётка, обмякнув, словно куль. - Погоди, погоди, я вспомню… Ты же дворянин, кажется…
        - А ты - безмозглая дура! Моли Бога, за то, что привёл меня в эту таверну тебе на спасение…
        - Спаситель? - Женщина попыталась обнять незнакомца за шею. - Женись на мне!.. Видение мне было… прямо вчера!
        - Замолчи!
        - А почему ты не веришь, а?! Ты - Виньен..? Нет, по-другому… Эньё? Нет… Как же тебя, чёрт возьми?…
        - Не дёргайся, мне тяжело!..
        Мужчина, наконец, достиг загона, возле которого, с явным облегчением, сбросил свою ношу. Затем распрямил спину, сморщившись, потёр ногу, определённо больную, потому что всё время хромал на неё, и, отставив в сторону бутылку, с которой так и нерасстался, принялся усаживать хихикающую женщину возле ствола чахлой, обглоданной осинки.
        - Что ты хочешь делать? - с пьяным кокетством спросила она, после того, как, с третьей попытки, обрела, наконец, опору.
        - Поговорить хочу.
        - Тю, - разочаровалась дама. - А ведь я вспомнила. Ты этот… - она пощёлкала пальцами, - конюший её светлости…
        - Вспомнила, так держи при себе, - пробормотал мужчина, с трудом, из-за больной ноги, пристраиваясь рядом. - Я тебя тоже вспомнил. Ты пророчица Катрин - одна из приживалок герцогини Анжуйской.
        Женщина громко фыркнула.
        - Была пророчица, да всё… пшик… не нужна стала… Дай мне лучше выпить, если ничего не хочешь…
        - Выпить дам. А ты мне за это расскажи, почему стала не нужна, и что ты знаешь оДеве.
        Та, которую мужчина назвал Катрин, посмотрела на него жалостно, как на слабоумного. Приложила к грязной раскрытой груди ещё более грязные руки и спьяной искренностью произнесла:
        - Не могу! Как тебя… не помню… но немогу ничего рассказывать! Веришь - нет - она сама, как ведьма, герцогиня эта! Сначала приветила, обласкала, а потом - у-уу… Я же у себя вЛа-Рошели, вроде как, ясновид… яснове… веди… ящая… была. Потом слух прошёл, что к её светлости всякие пророки идут, потому как она их, вроде, привечает сильно. Ну, и я пошла… Сказала, что вижу всякое разное, что видения у меня во снах бывают… Они бывают, ты не думай! Просто сбываются не всегда. Но тут ведь дело особое - тут, ежели повезёт, вся жизнь переменится, так ведь? Вот и рискнула, приврала малость - сказала, что всегда всё верно предрекаю… Боялась, правда, что проверку какую-нибудь устроят. Но обошлось. Её светлость только и спросила: «Говорят, Дева из пророчества скоро придёт. Видишь ли ты это?» А я и говорю - вижу, ясное дело! Отчего же не увидать, когда такие высокие особы видят, да..? А она мне - «Всем скажи»… Я и пошла всем говорить - мол Дева явится, та самая… А уж когда она явилась, и все вокруг словно с ума сошли, подходит ко мне как-то дама одна, даёт кошелёк и говорит: «Это тебе от её светлости за труды». Иди
домой, дескать, ничего больше не надо…. А куда иди?! Мне при дворе понравилось. Тепло, сытно, работы никакой… не то, что дома…
        Женщина осмотрелась, зацепила горсть земли, просыпала себе на платье.
        - Вот в таком же хлеву и жила, - пробормотала она печально, растирая грязь по давно уже не стираной ткани. - Просилась остаться - прогнали. Я её светлость как-то на выходе подкараулила - так она даже говорить со мной не стала. Не дотого ей… Снова прислала девицу какую-то с грамотой в монастырь меня определить. Да передать велела, чтобы больше не докучала и помалкивала, иначе, мол, язык мне отрежут за ересь… Страшно было. Глаза-то у её светлости, хоть и нечёрные, а всё одно, как угли жгут… Я, конечно, послушалась, но вмонастырь не пошла.
        - Почему? Монастырь, всё же не хлев.
        - А… - Катрин безвольно махнула рукой, - не люблю монашек, они скучные. И поститься я не люблю.
        Она всем телом потянулась к бутылке.
        - Дай. Ты обещал, если расскажу…
        Мужчина поднёс горлышко к её губам, дождался, когда будет сделан глоток, и снова убрал руку.
        - Дальше давай, ты ещё не всё рассказала.
        Катрин обтёрла рот пятернёй, оставив на щеках и подбородке грязные разводы. Снова захихикала.
        - Ты тоже, что ли, яснов-вид-дея-шщий?
        - Вроде того, Катрин. Расскажи всё, не бойся, и, может быть, я смогу устроить твою судьбу.
        Женщина посмотрела на него почти трезво.
        - А тебе это для чего? По делу какому или из любопытства?
        - А тебе зачем знать? - в тон ей ответил мужчина.
        - Затем, что разговор выйдет разный. Коли по делу - один, а ежели просто любопытствуешь - другой.
        Мужчина немного подумал. Потом аккуратно закупорил бутылку и начал подниматься.
        - Не хочешь - не говори, - прокряхтел он, сгибая больную ногу. - Я с тобой торговаться не намерен. Нравится жить, как жила - оставайся. Или возвращайся обратно в таверну. Тот старшина слушать тебя, как я, не станет.
        Женщина испуганно уставилась на него
        - Эй, погоди, ты куда?!
        - По своим делам. Мне нужна была та, кто сможет выдать себя за пророчицу, а оказалось, что ты обычная торговка.
        Он сделал шаг в сторону, но женщина перевалилась на колени и схватила его за камзол.
        - Садись! Всё тебе расскажу. Только поклянись, что не обманешь! Устала я уже мыкаться. Деньги кончились, грамоту - ту, что в монастырь - потеряла… К армии прибилась маркитанкой, тайно - Дева-то всех велела разогнать - но иоттуда сбежала… Узнала кое-что и сбежала!
        Мужчина снова опустился рядом.
        - Тогда говори, и безо всяких условий. Будешь полезна - помогу, а нет - не обессудь - только бутылку и оставлю.
        - Буду, буду! - вцепившись ему в рукав, закивала женщина. - Я ведь почему спрашивала… тут дело такое, что, ежели просто из интереса, то лучше не знать! Но кому другому, да ещё со связями, дела открываются прибыльные! Лишь бы с умом подойти…
        - Говори уже.
        - Так я и говорю! Ты при герцогине служишь, все ходы-выходы знаешь, выходит, у тебя и связи… И человек ты, по всему видно, толковый - сообразишь, как чего провернуть… Подлог ведь тут… Но такой, что, вроде как и неподлог, а вроде правда наполовину… Но, если правильно намекнуть…
        - Ты яснее можешь сказать?! - разозлился мужчина.
        Женщина вздохнула. Почмокала губами, глядя на бутылку, и вздохнула снова.
        - У герцогини таких, как я много было - начала она, уже спокойней. - Кто взаправду что-то умел, кто так, по случаю, но всех она только об одном пытала: когда Дева явится? Поначалу-то я верила, что она ничего не знает, но потом, когда Дева пришла, смотрю, а все ясновидцы-то исчезли! Уж кого куда отправили - не знаю, всё тайно делалось - может, как меня - кого по домам, кого по монастырям, но пропали все до одного, а мне, милый человек, вдруг обидно стало.
        Женщина придвинула своё лицо к лицу мужчины и зашептала, обдавая его тяжким дыханием:
        - Уж не спрашивай как, а тогда словно и всамом деле видение перед глазами было о том, что ЗНАЛА её светлость! Сама всё знала заранее! И когда эта Дева явится, и какова будет! А мы понадобились, чтобы другим прочим пыль в глаза пустить, дескать, предвидели явление-то, значит, ТА Дева пришла и никакая другая…
        - С этим ясно. Дальше давай.
        - А что дальше? Дальше - больше… В обидах я сметливая делаюсь. Пораскинула мозгами и решила прямо кДеве пойти. А что? Ежели она герцогиней подученная, так нет ничего проще! Сказала бы ей, будто видение у меня было о том, что некая знатная герцогиня Чудо двору явит… Намекнула бы так, понимаешь?
        Мужчина фыркнул и покачал головой, скрывая усмешку. Но женщина ничего не заметила, увлечённая воспоминаниями.
        - Кружила, кружила вокруг. ВПуатье подалась, на процесс, думала, там получится. Но невышло… Не подступиться было кДеве никак…
        - Я знаю.
        - Ну, вот. Тогда я сюда, вОрлеан переехала. Деньги, что герцогиня дала, к тому времени растратились, и пришлось к ополчению прибиться, еду им готовить. Ох, тоска, скажу я тебе! А куда деваться? Совсем уж решила, что не видать мне иной судьбы, но тут, как-то раз, увидала, что солдаты кости бросают, и решила счастья попытать… Я ведь раньше взаправду кой-чего могла, предсказывала всякое…, по мелочи, конечно, но, бывало, сходилось по-моему. Вот и тут повезло. Уж не знаю, какой бес за меня поворожил, но подсела я к одному солдатику и, хочешь верь, хочешь не верь, какое число ни скажу, то и выпадает! Ух и рад он был - не то слово! Взял к себе. В обозе тайно пристроил, чтобы ему и другим еду готовила, да в игре помогала. Но тут только ему… Они меня тоже за пророчицу держали. Перед тем, как наТурель пошли, я двоим сказала, что ранеными им быть, но несильно. А другому сказала, что без руки останется… Бывает у меня этакое… само собой выходит, правда сбывается не всегда. А тут сбылось… Солдат мой живым вернулся, да всё говорил: у нас, дескать, своя Дева есть… Это про меня-то!
        - Дальше, дальше! Пока ничего толкового!
        - Так вот сейчас толковое и будет… Я со своим солдатиком до самого Жаржо добралась. А там его и убили. ИДеву тогда со стены сбросили… Уж очень наш капитан убивался! Всё слал кого-нибудь разузнать, как она, да что… А потом и мне говорит: жалко, мол, тебя - одна осталась. Пойди кДеве, предложи свои услуги. Пусть, дескать, накажут меня за то, что маркитанку тайно держал, но ей сейчас наверняка какая-никакая женщина для услуг требуется - примочки к ране, отвары какие-нибудь… Короче, иди, говорит, я через посты проведу…
        - И провёл?!
        - А как же. Я-то от радости земли под ногами не чуяла - сбывалась мечта-то! А уж как себя подать, этому учить не требовалось. У герцогини при дворе я тому научилась, чего и знать не знала, и, что сказать, давно напридумывала, и вид смиренный приняла… Но перед самыми её покоями остановил меня стражник и велел подождать пока он за господином д'Олоном не пошлёт - без него, дескать, ничего нельзя. А тут, гляжу, сам герцог Алансон выходит… смущённый весь, будто паж… задумчивый, ничего вокруг не замечает… Пришлось мне от греха подальше в щёлку забиться - была там ниша за дверью - а внише той каждой слово, что в комнате говорится, слышно… да так слышно, прям, как у нас тут с тобой… Я сперва и непоняла, думала рядом кто-то стоит. Напугалась - страсть! А потом прислушалась, да так обратно и невышла. Господин д'Олон явился, головой повертел и подумал, что меня люди герцога прогнали. А я, ни жива, ни мертва, минуту улучила и дёру дала! Я там, миленький мой, такое услышала, за что не то, что голову, всю шкуру снимут, и ту в огонь бросят!
        - ЧТО?! Не томи!
        - А вот что! Две их, Девы-то! Одна настоящая, и она переодетая пажом, а другая - та, что войско ведёт и воюет - подложная. Она первой, вроде как дорогу расчищает. А когда дело до коронации дойдёт, там настоящая-то себя и явит. И уж так они на это надеются, таких чудес ждут немыслимых, что даже сами толком не представляют каких!.. Честно скажу, не всё я из их разговора поняла, но одно уяснила - та, которая настоящая, сама про себя ничего не знает, но странная… очень. Всё про деревья какие-то говорила, про то, что уйдёт… А другая, вроде, при дворе хочет остаться. То ли она бастард чей-то, то ли думает, что бастард - этого я не поняла. Но что-то у них с герцогом Алансоном затевается…
        - В каком смысле?
        - В том самом, дружочек мой. Дело молодое… И та, другая, всё говорила: любовь это у вас… Я когда слушала аж испариной покрылась. Хорошо так говорили, душевно… И совестно мне, вроде, стало отчего-то… Сперва, когда сбежала, совсем уже решила уйти. И ушла. Но здесь уже, вОрлеане, помыкалась, помыкалась, да и думаю: а чего уходить-то? Подожду ещё, вдруг случай подвернётся… Это я, как про настоящую Деву узнала, гнева Божьего убоялась. Но докоронации путь долгий - глядишь, успею себе жизнь поправить… Говорят, скоро сюда весь двор прибудет, так я ещё раз у герцогини счастья попытаю. Скажу, мол, видение мне было про истинную Деву, что мальчиком она при Жанне… Как думаешь, примет она меня, если ты приведёшь?.. Эй, дружок, ты чего молчишь?! Говорю, проведешь меня к герцогине, или всё-таки обманешь?
        Катрин ткнула мужчину в бок, и он словно очнулся.
        - К герцогине?.. А-а, ну да… Конечно… Только, думаю, лучше будет, если я сам тебя тут прирежу, быстро и без мучений, чтобы подручным мессира дю Шастель не трудиться, не кромсать тебя по кусочкам, выпытывая что и откуда ты знаешь, прежде чем удавить окончательно.
        Женщина в страхе отпрянула.
        - Ты что говоришь-то?! За что меня пытать, ежели скажу, что видение было?!
        Мужчина усмехнулся и протянул ей бутылку.
        - Ох ты и дура, Катрин… Но ничего, видно Господу угодно сохранить тебе жизнь, раз он привёл меня в ту таверну. Пей своё вино и слушай внимательно. Сейчас отведу тебя на постоялый двор, где ты будешь сидеть тихо до приезда двора. За твоё содержание заплачу сам и одежду приличную справлю, но только при одном условии - слушаться меня во всём!
        - Буду, буду, господин!
        - Погоди. Как только двор приедет, к герцогине соваться даже не вздумай! Сам доставлю тебя к одной знатной особе… Имя не спрашивай, потом узнаешь, если захотят принять. Но учти - как только ты переступишь порог его дома, у тебя останется только один выбор: или делать то, что прикажут, или… сама понимаешь…
        Мужчина сделал выразительный жест, который женщину, впрочем, мало напугал. Запрокинув голову, она долго пила из бутылки, потом вытерла рот тыльной стороной грязной ладони.
        - Я всё сделаю, господин мой, можешь не сомневаться. Катрин Ля-Рошель своё слово держать умеет.
        - Значит, так тому и быть.
        Мужчина отобрал почти пустую бутылку и выбросил в сторону.
        - Эта была последняя, поняла?.. Теперь от тебя должно пахнуть только ладаном, потому что, кажется, видение мне только что было - делаться тебе опять ясновидящей, мадам Катрин.
        Орлеан
        (июнь 1429года)
        Ла Ир оказался прав. Победа при Патэ встряхнула французское общество так же сильно, как и поражение при Азенкуре. Только тогда страну словно затянуло осенним, непроглядным сумраком, а теперь всё сияло солнечным ликованием начала лета.
        Армия, и без того уже напоминавшая Жанне реку в момент разлива, всё полнилась и полнилась. По всем дорогам в долине Луары тянулись к ней ручейки пеших и конных отрядов, ополченцы, как от больших городов, так и отмелких селений и отдельные воины, которые недолго оставались одинокими на этих дорогах. Со всех областей страны прибывали добровольцы, ведомые надеждой и верой. Несли в заклад всё своё имущество, чтобы иметь возможность стать под славное знамя Девы-Спасительницы и воевать, воевать, воевать, не имея, как они были уверены, никаких поражений!
        Многие считали, что Дева поведёт войско вРеймс через Париж иНормандию. Раньше такой поход показался бы безумием, но только не теперь, не после Патэ, где на одного убитого француза пришлось почти пять сотен убитых англичан! Это была победа во всём! В стремительности, в слаженности действий, в тактике и вере в свою правоту перед Богом! Войско, способное так побеждать, движется к цели, не деля пути на возможные и невозможные, а идёт так, как считает нужным. И, если что-то было сейчас французам нужнее коронации, или, по крайней мере, так же важно - так это Париж без англичан. Как столица, как город, изгнавший когда-то законного дофина и теперь принимающий его обратно, как символ государства, едва не переставшего быть Францией!
        Но выбор окончательного пути, всё равно, предоставили Деве, этой, по всеобщему убеждению, исполнительнице воли Божьей, поскольку хватало и таких - в основном, среди знати от духовенства - кто был уверен: вПариж должен войти законным образом коронованный король. Только тогда во всей Европе не найдётся никого, кто мог бы, в поддержку англичан, заявить об узурпации трона бастардом.
        - Слушайте своё сердце, дитя, - очень проникновенно посоветовала Жанне мадам Иоланда, когда, разрываясь между двумя мнениями, девушка рискнула поведать герцогине о том, что не знает, как лучше поступить. - Сердце никогда не обманет, поверьте.
        Однако, как бы сильно ни билось сердце девушки в моменты, когда герцог Алансонский настаивал на походе наПариж и затем наНормандию, слушать ей, в конце концов, пришлось другие голоса.
        - Воля Божья, - говорили они. - Господь установил законы земной власти и осеняет благословением только тех, кто им следует. И разве ты сама не требовала коронации сразу после освобождения Орлеана?
        - Но многие мои военачальники считают…
        - Многие ещё не все, а законы едины для всех.
        - … Я верю в своего командующего, - говорил и дофин. - Верю в тебя, Жанна, и внаше воинство, но всё же… всё же многие мои советники считают, что Европа с большей благосклонностью отнесётся к нашим действиям, если в столицу войдёт законный король…
        Что он при этом думал сам, оставалось неясным. Шарля пугали оба пути, однако приходилось делать геройский вид на фоне всеобщего воодушевления и показывать свою готовность принять эту страну под покровительство, как и подобает истинному правителю.
        - Жаль, что матушка учила меня только править, а несражаться, - пробормотал он как-то в узком кругу своих приближённых, глядя из окна крепостной башни на растущие вокруг города шатры. - Но, чувствую, скоро придётся возглавить это войско, чтобы вРеймс ли, или вПариж, въехал король-победитель, достойный своего народа… О, Господи! Почему я так мало смыслю в стратегии?!..
        Шарля тут же принялись убеждать, что далеко не каждый стратег может достойно управлять государством, и что для Франции - когда закончатся эти военные походы - важнее иметь короля, как раз умеющего править, способного подарить стране мир путём договорённостей, а некровопролитных сражений. И только Ла Тремуй, всегда ратовавший, за переговоры, которому сейчас бы и ввернуть своё слово, почему-то отмолчался, опустил голову и почесал нос, явно скрывая выражение своего лица.
        На следующий день после приезда двора вОрлеан, сразу после торжеств по случаю приёма городскими старшинами и, не самого пышного, но очень искреннего чествования победителей, Ла Тремуй, проходя по коридорам королевской резиденции, наткнулся на группу оживлённо беседующих военачальников. Появление министра их нисколько не смутило, поэтому он позволил себе подойти ближе и послушать.
        - Казни в этой чёртовой Нормандии сделали своё дело - горячился Ла Ир, пользуясь отсутствием Жанны и отводя душу поминанием нечистого. - Бэдфорд не скоро соберёт там армию, и достаточно одного хорошего удара, чтобы выбить их обратно, на их чёртов остров!
        - Верно! Верно! - раздались голоса.
        - Непонятно только, почему дофин медлит! - продолжал Ла Ир. - Уж теперь-то чего?! Теперь ОНИ нас боятся!
        - Нужно сказать ему!
        - Нужно настаивать!
        - Попросить Деву убедить его! Её он послушает!..
        Ла Тремуй тихо улыбнулся и, дождавшись паузы в восклицаниях, ласково спросил:
        - Кажется, пообщавшись с нашей Девой, вы тоже стали слышать неких святых, господин де Виньоль[6 - Этьен де Виньоль - имя, Ла Ир - прозвище.]? Уверен, без их покровительства ни вы, ни кто-то другой ни за что бы не назвали его величество дофином.
        Ла Ир, не скрывая пренебрежения к этому постороннему мнению, выпятил грудь.
        - По мне, как плод ни назови, лишь бы был крепок, спел и есть хотелось. А я сейчас голоден, как никогда.
        Вокруг засмеялись с явным одобрением.
        - Но, если вы так голодны, - поднял брови Ла Тремуй, - какая вам разница из какой миски вкушать?
        - Из полной кушается лучше, господин Ла Тремуй. Удар поПарижу, а затем поНормандии даст нам победу окончательную и бесповоротную…
        - И незаконную, не так ли?
        Ла Ир сердито поджал губы.
        - Лично я в законности прав нашего короля не сомневаюсь, - развёл руками Ла Тремуй. - Но вы сами, минуту назад, назвали его дофином, что очень показательно. ИДева, если память мне не изменяет, ещё вШиноне, заявила, что явилась сюда только за тем, чтобы спасти Орлеан и короновать его величество вРеймсе, разве нет? Вот пусть сначала коронует, как обещала - в этом я вижу величайшую Божию мудрость - а уж потом… Потом, я думаю, король и сам решит кого ему кормить дальше - рыцарей или дипломатов…
        Министр слегка поклонился присутствующим, окидывая их внимательным взором, не удержался от откровенной усмешки и прошествовал далее, нисколько не сомневаясь, что сейчас, за его спиной, рыцари, если и невслух, то мысленно обязательно выругаются.
        - Каналья… - донёсся чей-то сдавленный голос.
        - Да сколько угодно, - пробормотал Ла Тремуй себе под нос.
        «Кричите, господа, ругайтесь на здоровье, - думал он, отвечая на поклоны встречающихся дворян. - Чем злее вы все станете, тем лучше. Тем достовернее будет выглядеть заговор, который я создам куда быстрее, чем мадам герцогиня создала свою Деву. Уж не знаю, кто именно и каким числом помогал ей, но уменя сейчас помощников, хоть отбавляй! Все эти графы, бароны, Ла Иры… бедняжки, даже не понимают, что уже пляшут под мою дудку с такой же готовностью, с которой идут за этой своей Жанной. Так что злитесь, злитесь, негодуйте - сегодня я сам жду от вас ненависти, чтобы завтра не испытывать особой жалости ни к кому…».
        Министр вошёл в свои покои удовлетворённо улыбаясь. Паж, который дремал у входа, тут же подскочил, схватил огниво и зачиркал им над лампой на столе в кабинете.
        - Ступай, - махнул ему рукой Ла Тремуй. - Отопри вход на чёрную лестницу и можешь идти спать дальше.
        - Благодарю, ваша милость.
        - Да позови стражника, чтобы стал у дверей. Столько сброда понаехало - не разберёшь, где свой, где чужой…
        - Да, ваша милость.
        - И ларец… Ты принёс из кареты мой ларец?
        - Он возле стола, сударь.
        Паж услужливо вернулся в кабинет и поднял с пола дорожный сундучок с двумя ручками. Ла Тремуй кивнул и, пока молодой человек отпирал дверь чёрного хода, быстро осмотрел, все ли замки на сундуке целы.
        Вечерняя заря за окном ещё не угасла, поэтому министр, рассудив, что до прихода де Вийо, ради которого паж и отпирал дверь, время ещё есть, дождался, когда останется один, и сразу занялся одним неотложным делом.
        Подтянув к себе сундук, он нажал на какую-то потайную пружинку, открыл боковую дверцу и вытащил наружу содержимое, которым оказались полдюжины одинаковых, пустых мешочков и один, чуть больше, наполненный монетами. С тяжёлым вздохом Ла Тремуй отсыпал из него несколько золотых кружков, переложил их в пустой мешок, немного подумал, вытащил пару монет обратно, потом ещё подумал и вернул золото на место.
        - Кто скупится в самом начале выгодного предприятия, рискует прогореть в конце, - пробормотал он себе под нос, затягивая шнурок на мешочке.
        Завтра некий молодой человек по имени Филипп де Руа получит это анонимное подношение, иЛа Тремуй ни одной минуты не сомневался в том, с каким именем красавчик свяжет столь щедрые финансовые вливания в его тощий кошелёк.
        Когда тщеславный самовлюблён и глуп, им легко управлять. Хотя, в данном случае, как посчитал министр, главной бедой стало обворожительное личико господина деРуа…
        Отложив мешок в сторону, он побарабанил пальцами по столу, всё ещё размышляя о пагубном влиянии красоты, потом снял с отполированного до зеркального блеска подноса приготовленный кувшин с вином и кубки, отставил их в сторону и поднёс это, якобы зеркало, к своему лицу. Из благородных серебряных глубин на него смотрело весьма посредственное лицо уставшего от забот человека… «Благодарю тебя, Господи, за то, что я никогда не был красив, - подумалось Ла Тремую. - Разве смазливый де Руа, любуясь своим отражением, усомнится в том, что женщина, наделённая властью и ни разу не запятнавшая себя никаким адюльтером, изменит своим принципам ради него? Да никогда! Он уверен, что только так и должно быть. Тогда как человек некрасивый, но умный, первым делом, задаст себе тысячу вопросов и столько же раз осмотрится прежде чем поверить, да и то, не доконца. И, если что-то потеряет в страсти, с лихвой восполнит это, не оказавшись в глупом положении».
        Ла Тремуй отложил поднос.
        Его собственное безумное увлечение мадам Катрин вспоминалось теперь с горечью, но зато какие несомненные выгоды принесло избавление от него… Точнее, подмена страсти голым расчётом и отсутствием иллюзий. До недавнего времени супруга была очень полезна, как своими капиталами, так и редким сочетанием красоты и ума. Даже родив их первенца, она не утратила привлекательности в глазах мужчин, по-прежнему готовых ей угождать, как и сама не утратила, возникшего с годами интереса к замысловатым интригам мужа, в которых всегда была, и могла бы быть в будущем, очень полезна своими тонкими наблюдениями за кем надо, а так же намёками, кому надо, недомолвками и откровенными женскими сплетнями. Но новая беременность, так некстати, сделала её слишком раздражительной, и теперь оставалось надеяться только на капитал, которого, как полагал Ла Тремуй, должно было хватить на всё…
        Он обернулся и бросил взгляд за окно. Уже стемнело, де Вийо пора бы появиться…
        Как, однако, полезен он оказался! Словно крот, роющий нору, откопал целое сокровище в лице этой шарлатанки Ла Рошель, и одним махом решил несколько проблем!
        СКлод, правда, вопрос так и оставался странно-мутным, потому что Ла Тремуй совершенно не верил в существование какой-то подлинной Девы и был уверен - дура Ла Рошель просто неправильно что-то поняла. Но, по крайней мере, эта вторая девица подтвердила сложившееся у де Вийо мнение о ней, как о наивной простушке. Вероятней всего, мадам герцогиня этой бесхитростной душой просто подстраховалась на случай, если сЖанной что-то случится. Или, наоборот, с помощью простоватой крестьянки, выдаваемой за подлинную Деву, её светлость намеревается в нужный момент, вывести на политическую сцену безвестную дочь королевы - безусловную спасительницу страны, которую с восторгом поддержит армия - и утвердить её права, апеллируя кБожьей воле, которую и огласит эта, якобы, подлинная Его посланница, скрываемая и охраняемая, но идущая бок о бок сЖанной весь этот освободительный путь, победный исход которого она же, вероятно, и предрекла.
        Ла Тремуй откинулся на спинку стула и засмеялся. Задумано фундаментально. И, если не знать о королевском происхождении Жанны заранее, пожалуй, не подкопаешься! Но он знает. О! Он много чего теперь знает! И всё складывает, словно золотые монеты в мешочек, который, подгадав нужный момент, подбросит дофину, возможно, и неанонимным подношением!
        «Так что, ругайтесь больше, господа. - подумал министр, снова вспомнив презрительный взгляд Ла Ира. - Осуждайте нерешительного дофина, горячитесь из-за простоев и непо-вашему разумению выбранного пути. Загоняйте себя в тесный круг единомышленников, чтобы мне удобнее было связать вас словом «заговор»… Но сначала нужно хоть как-то запятнать вашу белоснежную Деву. И, кажется, я уже знаю, как…».
        Тихий стук в дверь прервал размышления упивавшегося властью Ла Тремуя и вернул его к действительности, в которой герцогиня Анжуйская, со всеми своими Девами, всё ещё обладала преимуществами победителя.
        - До поры, до поры, мадам… Колесо вертится…
        Не вставая из-за стола, министр тихо кашлянул. Вслед за этим дверь на чёрную лестницу приоткрылась, пропуская закутанную в тёмный плащ фигуру.
        - Кто вы? - спросил Ла Тремуй, пряча в свой сундучок мешок с деньгами, из которого, предварительно, достал ещё одну монету.
        - Де Вийо, ваша милость.
        - Женщину привели?
        - Да. Она ждёт внизу.
        - Пусть ждёт. Передайте ей это, - золотой кружок, зажатый бледными пальцами министра, описал дугу и опустился в протянутую ладонь конюшего, - и сюда больше не водите. Пускай пока ходит по городу и проповедует о пришествии Девы так, словно верит в него всем сердцем. Сейчас ей нужно, во что бы то ни стало, подобраться кЖанне как можно ближе и примелькаться в её окружении… Скажите, что за это я заплачу куда больше. И ещё больше она получит, когда станет проповедницей при Деве так, чтобы думали, будто говорит она от её лица. Вот тогда - ни слова из собственной головы! Будет говорить только то, что скажу я, и только тогда, когда скажу… Иначе, вместо состояния, которое я ей дам, получит, в лучшем случае, верёвку на шею, в худшем - костёр…
        Париж
        (июнь 1429года)
        Герцогиня Бэдфордская стояла на площади перед своим дворцом и внимательно слушала проповедника, сурово предрекающего близкий конец света и приход Антихриста, которого приведёт французская девка-колдунья. Сама по себе эта проповедь мадам мало интересовала, но выражения лиц слушателей, собравшихся возле монаха, занимали её чрезвычайно. Люди верили, крестились и пугались абсолютно, искренне, что было вполне понятно, поскольку красноречием Господь монаха не обделил. На какой-то короткий момент её светлость и сама почувствовала, как по спине пробежала противная морозящая дрожь страха.
        И внезапно её осенило…
        Накануне Бэдфорд получил письмо от герцога Бургундского, в котором тот выражал свою полнейшую готовность оказать военную помощь английской стороне, но только на определённых условиях. Эти условия вывели из себя его светлость и весь вчерашний вечер он буквально рвал и метал, едва не сломав кулаком дубовые подпорки алькова своей супруги.
        - Ваш братец требует фактического регентства, ни больше, ни меньше! - орал герцог на жену, за неимением другой головы, на которую он мог бы излить свой гнев. - Шампани ему мало! Ему требуется ещё и контроль над Парижем - полный и безоговорочный! Над Парижем! Над городом, оборона которого лишила меня целого состояния! Вы читали это, мадам?!
        Герцог потряс письмом перед лицом леди Анны и самым язвительным тоном, на какой только был способен, процитировал:.
        - «… теперь, когда обстоятельства вынуждают Вас вернуться вНормандию, я готов взять на себя оборону столицы…»! Он издевается, да?! Хочет меня унизить? Человек, отозвавший свои войска в самый нужный момент!.. Ослабивший нас! Положивший начало нашим поражениям!.. А если я откажу? Что он сделает? Поклонится французскому бастарду и его, якобы, сестре? Или признает это порождение коронованной шлюхи за святую деву? Думает, ему сразу всё простят и поднесут Шампань на подносе, как это делаю я?!! Что вы морщитесь, мадам? Не нравится слушать про шлюх? А вашему брату, похоже, очень нравится, что все только о ней и говорят, да ещё с таким восторгом! Хочет, видно, получить укреплённый, как крепость Париж и утереть всем нам нос тем, что выдержит осаду французской девки, до сих пор не знающей поражений?! Дескать, он - спаситель, а я просрал всё, что мог!..
        Леди Анна встала. Не говоря ни слова, налила в кубок вина и поднесла мужу.
        - Выпейте, милорд, - сказала ледяным тоном, который, как она знала, супруга отрезвлял лучше всего.
        Кто-то однажды ей сказал, что таким же тоном усмирял когда-то братьев король Гарри. Сама леди Анна этого знать не могла, но вдейственности метода убеждалась не раз, справедливо полагая, что у людей суровых, наделённых властью, смиренная покорность вызывает только раздражение, тогда как противодействие, в любой форме, ставит в их тупик и приводит в чувство.
        Так вышло и наэтот раз. Красный от гнева Бэдфорд буквально опрокинул в себя поданное вино, но кубок, по обыкновению, на пол не швырнул, а только с грохотом поставил на стол, на который тут же и облокотился тяжело сопя и явно успокаиваясь.
        - А теперь присядьте и послушайте. - Голос леди Анны потеплел. - Филипп требует многого, но разве вы, мой дорогой, не потребовали того же, окажись на его месте в подобных обстоятельствах? Удел любого правителя извлекать выгоду из ситуации даже самой безнадёжной. И ваша выгода сейчас в том, чтобы выполнить условия Филиппа и оставить на него Париж - пускай защищает. В качестве фактического регента он не уступит ни пяди. В любом другом случае мой брат поищет выгоду где-нибудь ещё и, да, если нужно, признает и бастарда законным наследником, и девку посланницей Божьей. Ему любой союз сгодится, но вы в этом случае ничего выгодного для себя уже не получите. А вНормандию отступить всё равно придётся, и накого тогда оставлять Париж - неизвестно!
        Бэдфорд окинул жену недобрым взглядом.
        - Надеюсь, вы не хотите сказать, мадам, что только Бургундия способна дать хороших защитников?
        - Нет. Но вам нужно время, чтобы собраться с силами, и только Бургундия может вам его дать, заставив французов идти наРеймс через Шампань, где они увязнут, осаждая город за городом.
        - Я и сам это знаю! - огрызнулся герцог.
        - Конечно, знаете. - Леди Анна улыбнулась. - Поэтому и выговорились здесь, в моей спальне, чтобы на совете предстать правителем мудрым и дальновидным.
        Она обошла мужа и, обняв его сзади за плечи, шепнула в ухо:
        - Филипп вам не чужой, Джон. Вам следует объединиться и вместе придумать что-то против этой девки, которая заставляет французов считать себя благословлёнными Божьей десницей.
        - Что тут придумаешь? - смягчился от супружеской ласки Бэдфорд. - Её охраняют, как королеву… Даже лучше, чем этого выскочку дофина…
        - Так может следует дать ей как-то знать о своём происхождении? Моя сестра, мадам де Ришемон, писала как-то, что вся сила этой девицы держится на её убеждении в собственной избранности. Полагаю, именно от правды её и берегут более всего.
        Бэдфорд отрицательно покачал головой.
        - Я уже думал над этим, но никакой разумной выгоды не нашёл. Что если эта девка решит воспользоваться своим происхождением? Сейчас в её руках вся армия и чернь, которая её боготворит. А духовенство и знать - хо-хо! Первые уступят военной силе, а вторые… О, эти возражать особенно не станут. Двор давно не ввосторге от своего дофина, за которого, то и дело, приходится краснеть со времени убийства вашего отца. До сих пор они сражались за него за неимением лучшего. Но, объяви девица, что она королевской крови, её запросто коронуют, и нестанут особенно задумываться над тем, где она была до сих пор и почему объявилась именно теперь, в двух шагах от короны? Им вполне хватит её освободительной миссии и прямого общения сГосподом…
        - Тогда, почему бы не сообщить дофину?
        - По тем же причинам - ни армии, ни авторитета. Сейчас он нам ничем не поможет.
        - Значит, следует обернуть избранность этой девицы против неё же самой и против тех, кто создает ей такой авторитет.
        - Как?
        - Об этом и следует подумать сообща… Всё рашаемо, мой друг, когда гнев не затмевает разум.
        И вот теперь, глядя на кликушу-монаха, а более всего, наблюдая за слушавшими его, леди Анна почувствовала, как в голове у нее вызревает идея - немного громоздкая, сложная, но вполне выполнимая. А самое главное - эффективная!
        Не снимая уличной накидки, герцогиня прошла прямо на половину мужа, и сочла за добрый знак то, что застала его в одиночестве.
        - Друг мой, - начала она прямо с порога, - я всё придумала!
        - О чём вы, миледи?
        - О том, как поступить с французской колдуньей.
        Леди Анна присела на низкий стул и выдержала паузу, дожидаясь, когда с лица супруга сойдёт скептически-недоверчивое выражение
        - Вы полагаете, что это возможно?
        - Конечно. Надо только довести до полного абсурда то, что сейчас кажется просто «невероятным». У самых наших ворот некий преподобный Ричард пророчит конец света так, словно сам Господь нашептал ему в ухо. И видели бы вы, КАК его слушают! Даже мне на мгновение сделалось не посебе… Такой талант необходимо использовать. Что если вам повелеть изгнать монаха из города под тем предлогом, что он сеет панику, - разумеется, объяснив предварительно, что делается это ради благого дела - и сослать его вШампань, в один из крупных городов, скажем, вТруа. Пусть проповедует там и навсе лады выставляет себя ярым противником этой ведьмы. А когда Труа будет взят, якобы, уверует в неё с первого взгляда, подобно апостолу Павлу…
        Бэдфорд резко встал.
        - Это вы сеете панику, Анна! Что значит, «когда Труа будет взят»?! Вы хоть понимаете что будет означать для нас падение этого города?
        - Я смотрю на веши здраво, мой друг. Предположим, проповеди отца Ричарда о пришествии Антихриста следом заДевой-самозванкой могут так напугать жителей, что Труа не будет взят никогда. Или взят после долгой, изнурительной осады, которая подарит вам время на сбор армии. Уже одно это будет хорошо. Но, повторяю, если город откроет ворота, что вполне может случиться, наш монах станет фигурой очень заметной, получит возможность проповедовать, следуя за армией, и заговорит, к примеру, о том, что чудесная Дева, хоть и крестьянка - на это он должен особенно напирать! - но уже является помазанницей Божьей, раз получила такую власть над людьми. И, если Господь повелел ей взять в руки корону, то, возможно, он хочет, чтобы она её и носила. И дело всех истинных христиан исполнить волю Всевышнего…
        - Монаху быстро заткнут рот.
        - Только если будет глуп. Одно и тоже можно сказать по-разному, а смысл, который отложится в головах, будет один.
        - И, что это даст?
        - Клевету, - улыбнулась леди Анна, - Оружие, против которого нет доспехов. Как только просто «невероятное» станет невероятным абсолютно, как только заговорят оКРЕСТЬЯНКЕ, как о помазаннице Божьей, мы получим право начать процесс о явном колдовстве, потому что ничем другим ТАКОГО не объяснить! Можем воззвать ко всем монархам Европы с требованием вмешаться в это вопиющее нарушение всех законов престолонаследования. Можем обвинить сторонников дофина, не только в неподчинении законному королю, но ив потакании ереси…
        Герцог нерешительно покачал головой.
        - Не получится. Иоланда Анжуйская тут же предъявит её, как дочь королевы. Пусть незаконную, но всё же особу королевской крови…
        - Пускай! Но тогда это будет выглядеть, всего лишь, как ответный ход - действие вынужденное, и изрядно подпорченное нашими обвинениями! Герцогиня окажется крайне беспомощной, когда её спросят, почему о существовании бастарда не заявили раньше. Наверняка обратятся к королеве. А королева… Она в вашей власти, Джон, и засохранение своего спокойствия скажет то, что будет угодно вам. К тому же… - голос леди Анны стал совсем вкрадчивым, - даже если что-то пойдёт не так, если не получится… наш монах будет достаточно близко к этой Деве, чтобы просто убить её…
        Шампань
        (июнь - июль 1429года)
        27июня изЖьена выехала огромная французская армия и двинулась в направлении Оссера.
        К неудовольствию Ла Тремуя, военачальники, ратовавшие за немедленный поход наПариж, своей досады не высказывали. Услышав отДевы, что следует прежде всего короновать дофина, они послушно заняли место во главе воинства и теперь смотрели вперёд весело и дерзко, всем своим видом соглашаясь с де Ре, который, закидывая ногу в стремя, с усмешкой произнёс:
        - Ничего, это будет быстрый поход - Бургундцу никто здесь особенно не рад[7 - Города, захваченные Жанной во время Луарского похода, контролировались, в основном, бургундскими войсками.]. Бэдфорд даже не успеет собрать войска. Ла Тремую тоже пришлось надеть доспехи, потому что Шарль вознамерился, на этот раз, сам принять участие в походе. В день выхода войска изЖьена, дофину нездоровилось, поэтому город покинули только рыцари из его окружения, и, в частности, Шарло Анжуйский, в свите которого красовался в новеньких, роскошных доспехах, ослепительно красивый господин де Руа. Но уже 29-го числа, около Мезилье, немногочисленный королевский кортеж присоединился к армии, наконец, воодушевляя её видом короля, идущего за своей короной во главе победоносного войска.
        Возле Осера задерживаться не стали, несмотря на то, что город отказался открыть ворота.
        - Мы не будем терять здесь время, - решил Алансон. - Местный гарнизон не изтех, которые опасно оставлять в тылу. Лучше заранее отправим герольдов с предложением о сдаче кСен-Флорентель, чтобы и там не задержаться.
        - Ты так уверен, что Сен-Флорентель откроет ворота? - спросил дофин.
        - Если отправить с герольдом, скажем, Ла Ира с небольшим отрядом, то почему бы и нет?
        Оба рассмеялись, но уже на следующий день, вполне серьёзно принимали делегацию старейшин города с ключами от главных ворот, и без того, распахнутых настежь. Присутствия Ла Ира с отрядом не потребовалось. Горожане, узнав о приближении Девы, сами повязали бургундский гарнизон, и сготовностью сдали город правителю, по их мнению, более законному.
        То же самое случилось через день возле Сен-Фаль, не говоря уже о мелких поселениях и деревеньках, которые проезжали, почти не замечая этого, и прошла всего неделя после начала похода, когда вечером 4июля войско встало перед воротами Труа.
        - Отправьте герольдов, как обычно, - распорядился Алансон. - Пусть передадут, что никаких условий сдачи мы не примем. Город должен капитулировать безоговорочно, во искупление совершенного здесь греха.
        Он сказал это открыто, без обычного смущения, которое неизбежно возникало у всех, кто упоминал оТруа в присутствии Шарля. Здесь был подписан позорный для дофина договор, лишающий его прав, не только на корону, но ина отца, и всякий понимал - взятие Труа станет не просто ещё одной победой, и даже не актом возмездия, а проявлением высшей справедливости, которая вершится с того дня, в который Господь привёл к воротам Шинона Деву-Спасительницу.
        Однако ответ, посланный через герольдов, был скор и категоричен. Местный епископат, и вся городская знать не желали открывать ворота «бунтовщикам против законной власти, коих ведет прислужница нечистого». Этот ответ в шатре командующего выслушали молча. И, даже когда герольды ушли, молчание никто не решался нарушить. Хмурый дофин сидел набычившись в дальнем углу, вполоборота ко всем и нанего старались не смотреть, только переглядывались между собой, опасливо, искоса, словно не хотели открытыми взглядами выдать мысли, кружившие в головах.
        Наконец, не выдержал Алансон.
        - Они, видно, ждут, что мы встанем в осаду и увязнем в ней до холодов, - процедил он сквозь зубы.
        - Так, давайте обойдем город, как обошли Осер, - предложил Бурбон.
        - Труа неОсер…
        - Чёрта с два я обойду эти подлые стены! - воскликнул ЛаИр.
        - Так взорви их, - усмехнулся де Ре. - С ходу взять всё равно не получится.
        - Взорву, если понадобится!
        - Возможно, они сдадут город на каких-то условиях, - осторожно вставил Ла Тремуй. - Мы могли бы договориться к обоюдному согласию о том, скажем, что их требования - естественно, приемлемые - будут выполнены тайно, тогда как сама сдача будет обставлена, как безоговорочная капитуляция…
        - Капитуляция и так должна быть безоговорочной!
        Все, наконец, повернулись к дофину, который, всё так же, набычившись, сидел в углу, только теперь смотрел на своих командиров упрямо и зло.
        - Я не желаю увязать в осаде, и нежелаю идти ни на какие уступки! Мы или возьмём город, или обойдём его, но потом вернёмся, и, клянусь, я камня на камне тут не оставлю!
        - Мы не можем оставлять Труа за спиной, сир, - покачал головой Алансон.
        - Тогда, штурмуйте его!
        - Атака захлебнётся - здесь хорошие укрепления.
        - Значит, отправьте к ним герольдов снова, и пусть хорошенько объяснят ВСЕМ жителям, чем впоследствии обернётся для Труа их упрямство! Может, чернь окажется умнее господ, а мне наплевать кто именно откроет ворота!
        В шатре снова повисло молчание. Все прекрасно понимали, угрозы ни к чему не приведут. Этот город откроет ворота или добровольно, или вследствие долгой осады, которая, рано или поздно, дух горожан обязательно сломит, но так же измотает и осаждающую армию.
        - А где Жанна? - прокашлявшись, внезапно задал вопрос Бастард Дюнуа - вопрос, который вертелся у него на языке с самого начала Королевского Совета. - Почему бы нам не узнать и её мнение? Помнится, под Орлеаном она… - Дюнуа неопределённо повертел в воздухе пальцами. - Трения, конечно, были, но ябы не сказал, что в военном деле она ничего не понимает.
        - Когда дойдёт до дела, тогда и позовём, - насупился дофин. Его тон не допускал сомнений в том, кто именно в этот раз не пустил Жанну наСовет. - А пока я очень надеюсь, что мои военачальники в состоянии решить проблему без помощи крестьянской девушки.
        - Но, может быть, её голоса… - начал было кто-то из непосвящённых, и осёкся.
        Тяжелый взгляд дофина был непреклонен.
        - Мы не станем беспокоить святых ради горстки упрямых горожан, - проговорил Шарль раздельно. - Если вы, господа, ничего без неё не можете, то я, по крайней мере, в состоянии принять решение сам!
        Алансон иДюнуа переглянулись, и герцог сделал Бастарду едва заметный знак больше на эту тему не заикаться. Однако, кислые лица большинства участников Совета как раз о том и говорили, что они бы от помощи святых не отказались.
        Препирательства и дебаты о том, как поступить сТруа, продолжались несколько дней.
        И, как водится, чем дольше они тянулись, тем яснее всем становилось, что к единому мнению уже не прийти. Да и сам дофин, столь непреклонный на первом Совете, впадал то в одну крайность, то в другую. С одной стороны его распирало желание доказать, что и без участия Девы войска вдохновятся одним только присутствием своего короля, но, с другой, мучила необходимость принять какое-то одно, твёрдое решение, опираясь на разумные доводы военачальников. Но доводы, как сторонников осады, так и тех, кто стремился идти дальше, казались попеременно, то убедительными, то совершенно необоснованными.
        Наконец, на исходе четвёртого дня, ничуть не смущаясь тем, что её не позвали, на очередной Королевский Совет пришла Жанна.
        Все эти дни она занималась тем, что внимательно осматривала городские стены, подбираясь к ним настолько близко, насколько могла, расспрашивала знакомых ей капитанов о том, что кому известно про оборонные укрепления Труа и, сосредоточенно хмуря лоб, что-то прикидывала в уме, рисуя найденной палочкой по утоптанной возле шатра земле. СКлод своими размышлениями она не делилась. Только однажды, как раз перед тем, как идти наСовет, спросила:
        - Как ты думаешь, мы возьмём Труа?
        - Нет, - ответила Клод. - Город сам откроет ворота.
        - Ты это чувствуешь?
        - Я очень этого хочу.
        - Я тоже. Но ждать дольше нельзя, не так ли?
        - Не знаю, Жанна. В военном деле я ничего не смыслю, хотя, на душе у меня спокойно, значит, здесь ничья кровь не прольётся.
        - Мне тоже спокойно, Клод. Сегодня утром, глядя на стены Труа, я вдруг почувствовала, как всё это пространство, которое занимает наше войско, словно напряглось, налилось силой, и отчётливо поняла, что завоевать город можно! Я знаю, как надо подготовить штурм, чтобы он стал удачным. И так же знаю, что нужно сказать жителям Труа, чтобы в штурме не было нужды. Но, так или иначе, эти ворота перед своим войском я открою! Лишь бы дофин не отказался поручить мне это…
        Дофин не отказался. Когда, появившись наСовете, Жанна принялась пылко его убеждать, никто из присутствующих не смог определить, наигранным, или абсолютно искренним было выражение благоговейного трепета на его лице.
        - Возможно, теперь он готов побеспокоить святых, - шепнул де Ре стоящему рядом Бурбону. - Теперь это не ради кучки упрямых горожан, а ради сохранения собственного его достоинства.
        Бурбон еле скрыл ухмылку, но слышавший слова барона Бастард недовольно нахмурился. Происходящее чем-то глубоко его оскорбляло. И покрасневший Алансон, опустив глаза себе под ноги, только подтверждал своим видом то, что перемена, совсем недавно непреклонной, позиции дофина, здесь, наСовете, хоть и перед глазами лишь очень узкого круга приближённых, мало соответствовала величию этого похода за короной. «Жалкий правитель…», - крамольно подумал Бастард, пытаясь скрыть презрение, с которым наблюдал, как напыщенно благословлял на штурм «крестьянскую девушку» этот, без пяти минут, король. И выдохнул с облегчением, когда всем разрешено было удалиться.
        - Вас не удручает необходимость снова отдавать славу нашей Деве? - громко спросил Ла Тремуй, оказавшись за порогом королевского шатра.
        Бастард посмотрел министру в глаза.
        - Я уже сейчас считаю, что эта девушка достойна славы, куда бОльшей, нежели та, что ей выделяют. Но, если завтра Труа будет взят, я первым признаю, что лучшего полководца среди нас нет.
        Ла Тремуй, надевающий в этот момент перчатку, изобразил лицом смесь удивления и понимания.
        - Если?.. Так вы не уверены, что она победит, как обещает?
        - Я верю в неё.
        - Тогда, в случае успеха, не правильней ли будет признать, что лучшим оказался, всё-таки, король, сумевший выбрать среди множества претендентов в полководцы того, кто успешней всего завершит это дело?
        - Здесь не дела, сударь, а война…
        - ИДева, выполняющая Божью волю, не так ли?
        Квадратная челюсть Дюнуа, мало искушённого в придворной казуистике, выпятилась вперёд ещё больше.
        - Что вы этим хотите сказать, сударь?
        - В городе солидный епископат, и среди знатных семейств мне известны некоторые, весьма благочестивые… По здравом размышлении невольно начинаешь недоумевать, почему ворота таких городов не раскрываются перед Господней посланницей сами собой, и почему у нас всё ещё война?
        - До сих пор ворота раскрывались!
        - О, нет! Думаю, старейшины городов, которые мы прошли, просто понимали, что не всостоянии противостоять столь мощной армии. Но, вот перед нами хорошо укреплённый Труа, и картина совсем другая…
        - Ваши слова похожи на измену, сударь!
        Ла Тремуй напустил на лицо глубокую скорбь.
        - Боюсь, куда большая измена возлагать все надежды на эту девушку - слишком умелую для крестьянки - и давать повод нашим врагам говорить о колдовстве, помутившем разум целого войска. Жители Труа просто пытаются соблюдать законы, предписанные позорным договором, который был заключён за этими стенами. И, если город завтра падёт, они в нашу Деву не уверуют и верноподданными его величества короля Шарля, в одночасье, не станут. Особенно, если военачальники, вроде вас, начнут всех убеждать, что победу принесла Дева, которую жители города почитают ведьмой. Вот, кабы прославлять её поменьше, да побольше вести разговоры о высшей справедливости, о военных успехах, сопутствующих нашему королю только потому, что войну он ведет за права ЗАКОННЫЕ… Тогда, глядишь, и нам с вами не пришлось бы произносить слово «измена».
        Ла Тремуй натянул вторую перчатку и кивнул Бастарду, с удовлетворением отметив про себя, что край полога королевского шатра, слегка приподнятый во всё время разговора, тихо опустился.
        Главное было достигнуто - дофин его услышал.
        А ещё… О, да, он не ошибся! Ещё его слышала эта девчонка Клод, которая возилась неподалёку с доспехами Жанны! И выражение её глаз Ла Тремуя тоже порадовало.
        * **
        Всю ночь Жанна руководила осадными работами, размечая начало штурма, едва ли не поминутам. Прямо напротив городских рвов она велела разбить палатки, демонстрируя, как количество подошедшего войска, так и его непреклонную решимость взять Труа любой ценой, а так же приказала соорудить насыпь для артиллерии, чем весьма удивила прочих командиров[8 - Наполеон, изучив Луарский поход, сказал, что Жанна, как стратег, была гениальна.].
        - Так ядра будут лучше долетать, - сказала она, отряхивая руки, и так буднично, как любая другая девушка сказала бы о том, что тесто с добавленной в него сметаной будет сытнее.
        Безо всякой суеты девушка ходила от отряда к отряду, почти спокойная в своей уверенности, в том, что город недолго будет сопротивляться. Этой уверенностью она так заразила остальных, что к утру, почти не спавшее войско, словно ощетинилось готовностью завоёвывать. Флаги были подняты, герольды протрубили в трубы, а затем… Затем произошло то, чего не ожидал никто, кроме, может быть, самой Жанны.
        Ворота города раскрылись, выпуская целую процессию, во главе которой шёл трясущийся от страха епископ Труасский.
        - Передаём себя в руки короля, - сказал он, с поклоном протягивая ключи от города, - и ждём, что Дева, в ответ, отведёт от нас гнев и огонь небесный…
        Труа
        (10июля 1429года)
        - Смотри, смотри, идёт отец Ричард! Сейчас он окропит её святой водой и уфранцузской девки вместо ног появятся копыта и отрастёт хвост!
        Двое мальчишек шести и девяти лет почти по пояс высунувшись из окна дома причетника при соборе, в котором оба числились служками, круглыми от интереса и страха глазами смотрели на въезжающий вТруа французский отряд, во главе которого ехала Жанна.
        - Я не хочу видеть нечистого, - захныкал младший.
        - Не бойся. Отец Ричард его прогонит. Говорил же он, что только сила Господняя может победить эту ведьму. Сейчас все станут молиться, и она уйдет, как ушла из-под Осера…
        Монах, на которого возлагались такие надежды, как раз появился на площади перед собором с дароносицей и святой водой. Изгнанный изПарижа за речи, родящие панику, он появился вТруа незадолго до прихода французского воинства и быстро стал знаменит своими проповедями о скором конце света. Главнейшим признаком этого конца был, по его словам, приход колдуньи к зловредному дофину, не желающему мира стране, которую он упорно называет своей, несмотря на то, что есть законный король Генрих Шестой, от чьего имени правит пока, такой же законный регент - герцог Бэдфордский. Но, как только законная власть будет свергнута, и ведьма возведёт на трон Франции узурпатора, наступит время Антихриста, и свету придёт конец!
        Всю последнюю неделю отец Ричард пугал жителей колдовством, уверяя, что французская девка насылает порчу на города, и они безропотно открывают перед ней ворота. Труа, дескать, грозит та же участь, поэтому надо молиться и молиться… Хотя, даже если удастся избежать колдовства и удержаться от добровольной сдачи, ведьма может призвать дьявольский огонь, который полетит в стены из её пушек…
        Речи эти слушателей крайне озадачивали - с одной стороны, вроде бы, призывали горожан к сопротивлению, но, с другой, ото всех этих проповедей делалось настолько не посебе, что хотелось немедленно открыть ворота и впустить кого угодно, лишь бы не было хуже…
        Страх пополз по городским улицам. Молчаливые жители бродили вдоль городских стен, подобно призракам, с надеждой поглядывая на солдат гарнизона. Те же, в свою очередь, напуганные не меньше обывателей, как слухами, так и тем, что видели сами через бойницы, смотрели с такой же надеждой на улицу, что вела к центральной площади. Ведь если городские старшины примут решение сдать город, именно по этой улице пойдёт процессия с ключами…
        Колдовства боялись все.
        И, как раз в день накануне сдачи, странная волна безысходной тоски накрыла жителей Труа с головой. Не сговариваясь, все они сошлись возле собора, где, во время молитвы, на епископа Труасского снизошло вдруг озарение и благословение Господнее на то, чтобы открыть ворота.
        - Вы же понимаете, что в любом другом случае ОН от этих стен камня на камне не оставит, - шепнул потом усталый епископ серому от страха командиру гарнизона, имея в виду дофина. - Сдадимся, лучше, ему на милость. Я слышал, эта… скажем так, Дева мародёрства и резни не допускает… Вдруг обойдётся. Но вы, сударь мой, о своих людях всё-таки позаботьтесь…
        Несчастный командир тяжело сглотнул.
        Полночи он провёл на городской стене, наблюдая за приготовлениями французского войска, опытным глазом оценил серьёзность намерений и, поразмыслив немного, собрал свой гарнизон в оружейной, подальше от любопытных глаз, где предложил всем, у кого есть семьи и какие-то обязательства перед жизнью, переодеться в гражданское, чтобы завтра затеряться в толпе.
        - Сам я давал клятву своему герцогу и немогу её нарушить. Но вас не попрекну. Эта девка, похоже, на самом деле ведьма…
        - Вчера отец Ричард говорил, что скоро всеми будет править Антихрист, - снова прохныкал младший из мальчишек, свисающих из окна. - Матушка целый день плакала… Я боюсь…
        - Не бойся. Смотри!
        Площадь перед собором давно заполнилась молчаливыми горожанами. Жанна, на которую взирали с затаённым ужасом, даже не пыталась им улыбаться, чувствуя напряжение, ползущее перед ней, словно свинцовая туча. Она не сразу заметила монаха, стоявшего на паперти и кропящего вокруг святой водой с исступлением фанатика, но, когда заметила, остановила коня и отряд, со странным выражением на лице следя за тем, как истово начал монах крестить воздух перед собой и бормотать молитвы. Его закатившиеся глаза казались слепыми, что только усиливало впечатление, будто на паперти священнодействует некий пророк.
        Жанна спешилась.
        В тот же миг глаза монаха ожили. Глядя на девушку с библейской суровостью, он громогласно возвестил:
        - Перед ликом церкви ответствуй, ангел ли ты или демон, посланный нам на погибель? И, коли демон, изыди, убоявшись крестного знамения!
        Жанна засмеялась.
        - Подойдите ко мне, святой отец. Подойдите, не бойтесь, я не улечу, как ангел… И если верите в силу святой воды, окропите меня, благословляя…
        С этими словами она сама медленно перекрестилась и развела руки в стороны. Лицо её стало серьёзно.
        Монах пошатнулся. Неуверенно, как по шаткому мосту, сделал несколько шагов и вдруг повалился на колени.
        - Свет! - закричал он на всю площадь. - Смотрите все - свет осеняет её чело! Это ангел! Хвала Всевышнему! Он послал нам нового Спасителя!
        Жанна недоуменно осмотрелась. Монах был очень убедителен, но ей всё равно показалось, что собравшиеся на площади люди будут только смеяться. Однако, не смеялся никто. Напротив, жители Труа словно просветлели лицами и сблагоговейной надеждой взирали на то, как священник распростёрся в пыли перед девушкой. Стой она ближе, наверняка, принялся бы целовать ей ноги.
        - Святая! - кричал он, между тем, с ликованием даже более пылким, чем было то отчаяние, с которым отец Ричард, ещё вчера, предрекал конец света. - Покайтесь, люди, как каюсь теперь я! Не сней, а против неё плетёт свои козни нечистый враг рода человеческого! Это он мутит наш разум, отвращая от ангела, ноСвятая Дева принесла мир и избавление от лукавого! На колени! На колени все! Кайтесь!..
        Толпа на площади пришла в движение. Измученные страхом люди живо отреагировали на слова «мир», «спасение» и пали на колени, радуясь, что не будет резни, обещаемой всю последнюю неделю.
        - А конец света? - спросил младший из служек, так и замерших в окне, из которого они следили за происходящим.
        Старший очнулся, вполз в комнату, сел на пол.
        - Конец света? - переспросил он, когда младший опустился рядом. - Не знаю… Я ничего не понял, но, вроде, не будет…
        Предместья Руана
        (июль 1429года)
        14июня французскому воинству открыл свои ворота Шалон, где Жанну ожидал сюрприз - встреча с дядюшкой Лассаром и несколькими земляками, которые, как они сказали, прибыли проведать свою Деву по просьбе её родителей.
        Узнав об этом, Клод испугалась, что кто-нибудь раскроет их подмену. Но, видимо, дядюшка всех предупредил. И, глядя, как ослабевают натянутые в первый момент, улыбки, она и сама быстро успокоилась, радуясь встрече и застенчивым, ничуть не удивлённым взглядам, которые бросали на неё, приветствуя Жанну.
        И хорошо! Клод с затаённой гордостью подумала, что люди, которых она знала и любила с детства, проявили то самое благоразумие, которое свойственно людям, живущим бесхитростной простой жизнью без особенных запросов. Какая им, в конце концов, разница, кто принёс мир в их места?
        Жанна тоже была рада повидать земляков. Расспрашивала обо всём и обо всех, задавала вопросы, и очень трогательно интересовалась в первую очередь теми, с кем дружила именно Клод. Даже дядюшка Лассар это заметил. Да и остальные тоже, потому что все они очень скоро оживились и стали чрезвычайно подробно рассказывать сами, то и дело косясь в сторону д'Олона, за спиной которого Клод и стояла.
        На прощание кто-то простодушно спросил, как это Жанна, такая робкая до сих пор, ходит в сражения и ничего не боится, и вответ, после короткого молчания, внезапно прозвучало:
        - Я боюсь только измены…
        Вот как! Измены…
        Никто, кроме Клод не придал этому особенного значения. Да и сама Жанна, словно тут же забыла о сказанном. Но то, как она это произнесла заставляло думать, что слова эти пришли на ум не просто так.
        С того дня и появилось уКлод неприятное, тревожное, то ли уже чувство, то ли пока предчувствие.
        Что-то вокруг Жанны неуловимо менялось. Что-то наползало чёрной тучей, неясным страхом, и превращало предвкушение скорой и счастливой развязки в ожидание неминуемой беды…
        Сначала Клод просто испытала волнение, причин которому, кроме странных слов Жанны, вроде бы не было, и решила, что виной всему неожиданная встреча с земляками, разбередившая душу. Но вот прошло два дня, а волнение не унималось и дёргало изнутри в самые беспечные минуты, словно говоря: «Эй, не расслабляйся! Всё не так уж и хорошо…».
        Поддаваться этому страху не хотелось. Отгоняя его прочь, девушка даже попыталась убедить себя, что расстроил её пасмурный день, сменивший долгую череду дней солнечных. Но, когда тучи рассеялись, когда снова засияло солнце, а волнение ничуть не прошло, она, не то чтобы сдалась, но стала искать его причину среди прошедших событий.
        Вот и сегодня, во время привала, когда Жанна удалилась в шатёр, поставленный для дофина, обедать со всеми военачальниками, аЖан д'Олон ушёл сРаймоном проверить подковы у коней, Клод, оставшись в одиночестве, поднялась на высокий холм, у подножия которого они разбили лагерь, и легла в траву, в надежде отвлечь себя видом бегущих облаков, потому что беспокойство ей уже попросту мешало.
        Всё было слишком хорошо… Так хорошо, как никогда ещё не было. Армия двигалась стремительно. За три дня, что прошли со дня сдачи Труа, дофину присягнули иБюсси-Летре, иШалон-сюр-Марн, открывший не только свои ворота, но ипрямую дорогу наРеймс. Этот бескровный поход словно преобразил страну, во всяком случае, в той её части, которую уже прошли. Войско, не потерявшее ни одного солдата, всё полнилось и полнилось добровольцами. Им не только открывали ворота сразу - их ждали, как освободителей, самостоятельно разоружая англо-бургундские гарнизоны и радостно приветствуя… Приветствуя, конечно же, дофина - вчера, вШалон-сюр-Марн, ему восторженно кричали: «Да здравствует Шарль Седьмой король Франции!»… Но, в тоже время, - и это видели все - в большей степени приветствовали Жанну.
        Клод медленно закрыла глаза.
        Может быть, в этом всё и дело? Может, причина её беспокойства в том, как раз, и кроется, что улыбка Жанны, радующейся очередной бескровной сдаче города, становится всё беспечнее, а улыбка дофина, принимающего ключи от городских старшин, всё более натянута? Жанна не чувствует своей славы, тогда как дофин… Господи, неужели он завидует?!
        Клод села. Перед глазами встало лицо неприятного министра Ла Тремуя, который всегда смотрит наЖанну так, словно испачкался и хочет вымыть руки. Под Труа она случайно услышала его слова о том, что города сдаются из страха перед мощной армией, благодаря слухам о колдовстве, и все те, кто восхваляет Жанну, только вредят делу дофина.
        И слово «измена» тогда тоже всплыло…
        И было видно, как он злобен, этот министр! Неизвестно, что наедине слышит от него дофин, который до сих пор, даже тут, в двух шагах отРеймса, дрожит и бледнеет, как будто тоже испытывает беспокойство.
        А ещё монах изТруа! И та женщина, что прибилась к войску в самом начале похода!.. Везде, где только можно, они на разные лады кричат, что Дева святая. И недавно, прислушавшись к их словам внимательнее, Клод себя еле сдержала - такое впечатление, что они сговорились погубить Жанну глупыми восхвалениями, не имеющими ничего общего с действительностью! Женщина говорила о каких-то видениях, о том, что некая белая леди приходит к ней, одетая в золотые одежды, и велит, дескать, всякому, кто имеет золото, серебро, или какое-то скрытое сокровище, немедленно принести всё это Деве, которая сокровищами заплатит своим солдатам. И, что каждый, кто скроет что-нибудь, будет выявлен и предан жестокому суду и поруганию, потому что Дева всё знает, всё видит, и способна найти любое сокровище, которое хотят от неё утаить!
        А монах договорился до того, что Жанна - это истинная помазанница Божия, едва ли не выше самого папы, - и ведёт она к престолу законного короля, как наместника на земле! Так что выходило, будто коронация дофина - это нечто вроде посвящения, где Жанна является восприемницей, то есть лицом, полномочия которого куда значимее королевских!
        Клод ощутила, как беспокойство её усилилось.
        Эти разговоры совсем не нравились ей, и, скорей всего, из-за них всё и стало меняться! Дофин явно сердит, и, дело тут, конечно, не взависти… или не только в ней. Клод стала вспоминать, что Жанна рассказывала про первую встречу сШарлем, про то, как увидела в его глазах, такое знакомое и ей, сомнение в своём праве. Вдруг это сомнение снова вернётся вместе с чьим-то злобным шепотком? Новая Дева, чтобы развеять их, не придёт, аЖанна, из спасительницы превратится в соперницу, которую обязательно захотят как-то убрать!
        Клод сцепила в замОк ледяные от страха ладони. Она понятия не имела, что нужно делать, чтобы исправить положение! Разве только поделиться своими опасениями сЖанной? Но сможет ли и она прекратить этот поток опасных восхвалений? Всем рты не заткнуть, особенно тем, кто делает это не издобрых побуждений.
        Клод опустила лицо в ладони. Раньше она бы и представить не смогла, что, после всех побед, Жанне будет желать зла кто-то, кроме англичан. Но теперь, окунувшись в этот чуждый мир непонятной ей придворной политики, приходилось признавать даже самое абсурдное - среди ближнего окружения недоброжелателей тоже хватало. И давние предостережения герцога Лотарингского вспомнились вдруг сами собой. Впрочем, он тогда говорил что-то о некоей защите, которая уЖанны есть… Ах, знать бы… Дай Бог, чтобы она оказалась действенной…
        За спиной почудились тихие шаги, и девушка обернулась.
        Барон де Ре неторопливо шёл к ней, неся на согнутой руке, как корзину, свой походный шлем. Всем видом он словно говорил: «я тут случайно, но настроение хорошее, есть время для беспечного отдыха и можно составить компанию даже мальчишке-пажу». Однако, Клод почему-то не сомневалась - барон здесь не случайно и искал именно её.
        - Судя по всему, как паж Девы, ты питаешься только святым духом, - с обычной ухмылкой заметил де Ре. - Хотя, сама она только что отобедала весьма плотно, как и все мы, и я в том числе. Было вкусно. А хороший обед всегда действовал на меня умиротворяюще. Сам себя не узнаю - до того хочется чего-нибудь благодетельного… Так что, держи. Тут по дороге целые заросли, а мне нечего было делать…
        С этими словами барон протянул девушке шлем, до половины наполненный лесной малиной.
        УКлод, почему-то, перехватило дыхание.
        Она попыталась встать, но де Ре присел рядом, махнув ей, чтобы оставалась на месте, сорвал травинку и блаженно развалился на траве.
        - Вижу, тебя что-то огорчает, - сказал он, покусывая сорванный стебелёк, когда вдоволь насладился стрекотом кузнечиков. - Скорбная поза, уединение… глаза вон на мокром месте… Не хочешь поделиться?
        Клод отрицательно покачала головой. Низко опустив голову, она ела малину и еле сдерживала слёзы, которые, действительно, в одно мгновение, непонятно из-за чего навернулись на глаза.
        - Жаль, - пожал плечами де Ре. - Может быть, как раз я, смог бы объяснить, что всё не так страшно, как тебе кажется.
        - Откуда вы знаете, ЧТО мне кажется?
        Де Ре засмеялся.
        - Я наблюдательный. Разве ты не заметиЛА?
        Клод замерла, не донеся до рта очередную ягоду. В первый момент ей захотелось поправить барона, изобразить негодование, обидеться, наконец! Но перед глазами покачивался на коленях шлем с малиной, сквозь который, вызванный воображением, проступал совсем новый образ этого, вечно насмехающегося, рыцаря, трогательно обирающего ягоды с кустов. Обирающего теми же руками, которыми, тогда, под Турелью, он сжимал окровавленный меч, не подпуская к ней никого из врагов… Клод знала, что кусты эти совсем не подороге - она любила малину и обязательно бы заметила, идя сюда - значит, барон искал малинник… сделал крюк, чтобы принести ей ягод… Из-за этого всякие лживые слова казались неуместными. И, в конце концов, они сЖанной давно, ещё под Орлеаном, поняли, что де Ре не обманывается, относительно того, кем на самом деле является паж Девы, но, судя по всему, никаких лишних и неудобных вопросов задавать не собирался.
        Еле заметно она кивнула - дескать, да, заметила - и тихо произнесла:
        - Тогда скажите, что всё не так страшно.
        - Если буду знать, что тебя пугает - скажу.
        - Но я не смогу выразить это словами…
        - Значит, и говорить не очем. Когда сама не знаешь, чего боишься, выходит, что не боишься ничего, и просто хочешь, хоть чего-нибудь бояться.
        Клод засмеялась, не поднимая опущенной головы, но крупная слеза выдала её, упав со щеки прямо на ягоды.
        - О-о…, - барон выдержал паузу. - Неужели всё так серьёзно?
        Клод кивнула.
        - А я думал, только меня одного не радует лёгкость этого похода.
        Быстро проведя рукой по глазам, Клод, наконец, решилась поднять глаза на деРе.
        - Вас тоже что-то беспокоит?
        - Увы…
        - Может быть, ВЫ сумеете высказать, что именно?
        Теперь засмеялся он.
        - Высказать… Какое осторожное слово. Я бы предпочёл - высказаться… Высказаться начистоту о том, что наш дофин не так уж отважен, не очень умён, нерешителен и завистлив. То есть, говоря по совести, короны достоин только при условии, что рядом нет никого более достойного.
        Клод закашляла, поперхнувшись.
        - Вы не можете говорить так, сударь - вы же воюете за него.
        - ЗаФранцию - не занего. И даже не бок о бок с ним, а сЖанной. Если ты заметила, наш дофин воевать не умеет.
        - А разве правителю так важно уметь воевать?
        - А разве нет? На коронации ему вручат меч. Думаешь, для подобной церемонии это случайность? Светлой памяти король Иоанн сам водил свои войска в сражения! Да и отец нашего дофина повоевал, пока был здоров. ИГенри Монмут - упокой Господь его чертову душу - бился при Азенкуре в первых рядах… Короли потому и поставлены надо всеми, чтобы служить примером! И вдоблести - в первую очередь.
        - Может, потому люди и увязли в этой войне? - отведя глаза, спросила Клод. - У них не было других примеров, кроме королей-воителей.
        Де Ре выплюнул изжёванную травинку и потянулся за новой.
        - Люди будут воевать в любом случае - такова их природа. Разве в твоей деревне любой крестьянин с большим семейством не мечтал расширить свои наделы, чтобы прокормить всех? Наверняка мечтал. И, дай ему волю, отобрал бы землю у соседа. А король обременён целой страной. Ему необходимы завоевания, чтобы считаться добрым хозяином и быть уверенным в своём авторитете перед вассалами, тоже желающими иметь больше, чем у них есть.
        - Это так необходимо - иметь больше, чем есть?
        - А как же?! Когда все вокруг только этим и живут, глупо отставать. Нужен второй потоп, чтобы изменить сложившийся порядок. Хотя, не уверен, что и это поможет. Новые люди пару сотен лет в благости, может, и поживут. Но потом обязательно появится кто-то, кто снова подумает: «а почему бы не иметь ещё и это?». И возьмёт. И поймёт, что это хорошо…
        Клод огорчённо поворошила рукой малину. Нижние ягоды уже подмялись и выпустили сок, окрасивший её пальцы.
        - Выходит, вы огорчены тем, что дофин, став королём, не захочет стать захватчиком?
        Ничуть не смутившись, де Ре кивнул.
        - И этим тоже, как иначе? Я барон, и мне, как всем, хочется иметь больше и больше. Но, чтобы иметь это «больше» законным путём, нужен предводитель - Божий помазанник, захватчик, - назову его так, если хочешь, - но благословленный небесами. Такой, рядом с которым можно остаться вИстории! Королей-миротворцев не помнит никто, потому что они скучны. АЦезарь, Александр Македонский, Карл Великий… да, что там - даже Монмут, не кночи будь помянута его душа, - все они здорово встряхнули этот мир, который их уже не забудет. И, между прочим, если посмотреть на вещи беспристрастно, не залезь король Гарри своим сапогом в наше сонное королевство, не появилась бы иЖанна. Будь дофин, хоть наполовину, таким же, как она, я первый бы сказал, что он именно тот предводитель, за которым можно идти, не стыдясь за его цели, доблести и несомневаться в его правах вести за собой к любой цели с положенной доблестью.
        - А сейчас вы сомневаетесь?
        - Я - нет. Однако, договор вТруа был подписан, и для многих, по сей день, является документом единственно законным. - Де Ре кисло скривился. - Но, даже если принять во внимание обстоятельства и всякие политические интриги, на многое можно было бы закрыть глаза, прояви себя наш дофин более мужественным и решительным. Однако, факт остаётся фактом - он очень хочет положить себе на голову корону, но ответственности, которая ляжет вместе с ней, боится, как огня.
        Клод сосредоточенно собрала мятую малину в горсть и отправила в рот.
        - Выбрось, там уже нечего есть, - заметил деРе.
        Но девушка отрицательно покачала головой. Образ рыцаря, собирающего для неё ягоды, при всем несоответствии с его теперешними речами, никак не отпускал. Ей было жаль каждой этой ягоды, и, несмотря на то, что они превратились уже в настоящий кисель, Клод решила доесть все до одной.
        - Я что, расстроил тебя ещё больше? - спросил барон.
        - Нет. Меня огорчало совсем другое.
        - Правда? - Рыцарь искренне удивился. - А я думал, тебе тоже не подуше то, что Жанна, с её великой миссией, тратит свои силы ради ничтожной цели.
        - Она в своей миссии не вольна.
        - Вот именно!
        Де Ре, как будто, только этих слов и ждал.
        Рывком усевшись возле Клод, он выплюнул травинку, забрал у девушки шлем, словно он мог помешать разговору, и зашептал азартно и страстно:
        - Я даже скрывать не буду, что никогда не верил во всякие чудеса, будь они отБога, отДьявола, от папы римского, или от сумасшедшей, вроде нашей Катрин..! Я и теперь не верю ни во что, кроме одного - Жанна необычна, как настоящее чудо! Кем бы она там ни была на самом деле, не может просто так случиться, чтобы девушка обладала этаким военным чутьём, такой отвагой и силой - воистину рыцарскими - и таким разумом, просто ради того, чтобы на трон Франции сел непонятно кто!
        - Дофин законный король!
        - Только потому, что рождён от короля и королевы? Но, если поверить его матери, что останется тогда? Бастард, наделённый сомнительными правами, в которых он же, первый, и сомневается? Без отваги, без твёрдых убеждений, а если послушает Ла Тремуя и затеет переговоры сБургундцем, отца которого убил, то останется ещё и без чести! Тогда, как Жанна - совсем иное дело… Меч Мартелла сам лёг в её руку[9 - На коронации французским королям вручался Жуаньез - самый знаменитый из мечей Карла Великого, прозванного Мартелом. Меч, который был уЖанны, другой, но де Ре имеет в виду сам факт преемственности, который уже совершился.]! Сейчас её любят и почитают, как посланницу Божию, особенно после того, как этот английский монах уверовал в неё, подобно святому Павлу. А что будет, если на самом деле объявить её помазанницей, как он говорит?!
        Клод отшатнулась, но де Ре, похоже, вполне был готов к такой реакции.
        - Сама подумай, что она станет делать после коронации? - зашептал он, придвинувшись ближе. - Ты можешь представить её, живущей, как раньше? Вернётся ли она, или останется при дворе - это будет не её жизнь! После того, как сражалась, вела за собой войска… после всей этой власти, которую она и приняла, и распорядилась которой по-королевски достойно, оказаться в стороне? Выйти замуж - хоть бы и заАлансона - нарожать детей и сидеть в каком-нибудь замке на привязи по примеру наших прочих дам?
        - Она сама это решит.
        - Нет. - Де Ре покачал головой, не сводя глаз с лица Клод. - Если сейчас судьбу Жанны вершит только Бог, то потом все права на её жизнь получит король.
        - Что ж, она сама наделит его таким правом и подчинится, как и следует. Иначе, ради чего всё это было?
        - А если бы иЖанна оказалась королевской дочерью, что бы ты тогда сказала?
        Клод повернулась к де Ре, серьёзная и строгая. Было видно, что вопрос барона врасплох её тоже не застал.
        - Вы это точно знаете?
        Де Ре смутился. Что-то в голосе и вовзгляде девушки убедило его, что сама она о королевском происхождении подруги не знает ничего.
        - Мало ли… - он неопределённо пожал плечами. - Здесь многие не верят, что она простая крестьянка…
        - Это так. Её отец когда-то был дворянином.
        - Это не её отец.
        - Кто вам сказал?
        Де Ре косо усмехнулся.
        - Я просто знаю…
        - Нет. Не просто. Откуда вы можете это «просто знать»? - Клод снова почувствовала, что к её глазам подбираются слёзы. - Вы так уверенно сказали… Вы что-то знаете оЖанне?
        Барон отвёл глаза. В наступившем молчании стрекот кузнечиков словно усилился.
        - Люди разное говорили… Может, они действительно, что-то знают… - выдавил он, наконец.
        - А если они неправы? Зачем вы их слушали?
        Де Ре вздохнул.
        - Не знаю. Интересно… Хотя, иногда мне кажется, что я слушаю слишком много лишнего, и невсегда от тех, кого вообще стоит слушать.
        Он покосился наКлод. Неосторожное замечание оЖанне вылетело в разговор, как раз-таки из-за сильного желания услышать что-то от неё - одобрение или, хотя бы, намёк на то, что его мысли, так назойливо лезущие в голову последнее время, верны, и пришли не просто так, а неким, его собственным откровением… ЕГО МИССИЕЙ! Потому что, одно дело, пойти заЖанной по зову герцогини Анжуйской, рассказавшей тайну её происхождения, и, совсем другое, по какому-то внутреннему наитию, самому распознать в никчёмном мальчишке-паже ту, несомненно истинную Деву, которая заставила войско Саффолка уйти одним только своим видом, голосом, светом, охватившим её в тот момент… Впрочем, и это теперь казалось ерундой! Без конца размышляя о том, что такого особенного могла бы принести им подлинная Дева, де Ре вдруг понял простую вещь - в пророчестве говорилось о том, что Дева государство спасёт. А что может спасти Францию надёжнее всего? Только одно: род Валуа продолжит более достойная наследница! ИКлод должна убедить её принять власть тем особенным даром, который вложил в неё сам Господь!
        - Почему ты молчишь? - спросил барон, не узнавая собственного голоса
        - Я тоже не люблю знать больше, чем нужно, - еле слышно ответила девушка. - Тоже не люблю узнавать от кого-то о том, что можно познать самой - это только мешает. Вы что-то узнали оЖанне, и это заслонило уже известное о ней. Но она никогда не поступит бесчестно! И иметь больше, чем у неё есть, тоже не захочет. Все мы имеем жизнь, куда уж больше… Дарить её своим детям более достойно, чем бесконечно воевать - так мне кажется. И неважно, посланницей Божьей ты являешься, или помазанницей, или просто девушкой… Я видела, что делает с людьми война. Думаю, отцы семейств, чьи дома пожгли, а детей убили, с радостью вернули бы то, что они имели и большего уже не желали…. Жители нашей деревни возвращались в разорённые дома после набегов, плакали над убитыми с самым горьким отчаянием, хоронили, скорбели, но, вздыхая, оправдывали всё войной, как будто весь этот ужас был частью их жизни, как зима или лето. Им, видно, тоже сказали, что война необходима… Но вот появляется Жанна. Невероятная, как чудо - вы сами это сказали. Девушка, не желающая ничего, кроме жизни, которую никакая необходимость не имеет права
отнять! Неужели вы думаете, что пришла она только за тем, чтобы присвоить себе чужую власть и просто повернуть войну в другую сторону..? Вы говорите, что людей не изменить. Может, и правда, об этом я судить не могу. Но, может быть, люди никогда и непытались поменяться?.. Они говорят всё время «Божий замысел не постичь», и тут же толкуют всё с ними происходящее, как кому удобно. А весь замысел - вот он, на виду! Он заложен в каждом с самого рождения и виден в наших умениях и желаниях, пока никто другой не начинает навязывать свою волю… Вы говорите, что дофин не воин. Но, может, именно такой государь сейчас и нужен?! И негерой-полководец, а только Жанна - девушка, не желающая иметь больше, чем у неё есть, должна привести его к трону?! Да, он не хотел этого похода, боялся новой крови, ноЖанна знала, что идти необходимо, и то, что до сих пор не произошло ни одного сражения, самое верное доказательство её правоты! Она вершит, что должна, не больше. А дофин… - он тоже выполняет своё предназначение так, как чувствует его…
        Клод подтянула колени к подбородку и обхватила себя руками, словно хотела согреться, несмотря на жару.
        Или защититься? Отгородиться ото всех?
        Де Ре вообще вдруг показалось, что говорит она не сним, а скем-то внутри себя - слабым и ей совсем не нужным, мешающим, но кого ещё можно было, если и незаставить исчезнуть, то, хотя бы, переубедить.
        - Все желают мирной жизни. И все воюют, чтобы её достичь… - говорила девушка. - Не знаю, почему переговоры считаются бесчестьем, а уничтожение целой армии, состоящей из живых людей, покрывает их уничтожителя вечной славой, но очень хочу думать, что Божий замысел в отношении Жанны, как раз в том и состоит, чтобы показать истинный смысл и величия, и позора. Да и понять, наконец, что действительно ценно…
        Девушка легко вздохнула и теперь уже обратилась к барону.
        - Вы думаете, что родители Жанны могли быть людьми королевской крови? Не отвечайте, если не можете, но подумайте и признайтесь честно сами себе - так ли уж это важно для неё? Да и для вас тоже, если, конечно, вы хотите остановить эту войну? Помогите Жанне короновать дофина и предоставьте самой решать, что делать дальше. Всё получится хорошо и правильно, если не вмешиваться в ход вещей с ненужными знаниями… Но, если вы, на самом деле, хотите большего, как говорили… - она запнулась. - Не хочу в это верить… но, если так, то знайте - вы погубите Жанну и ничего больше не добьётесь. Ей от своего пути отступать нельзя.
        * **
        В шатре дофина заканчивали обед молодые рыцари из числа тех, кого Шарль пригласил разделить с ним трапезу, а затем, когда Жанна и люди возраста более почтенного ушли, задержал для свободной дружеской болтовни. Из-за синего тяжелого полога то и дело доносились то взрывы хохота, то мелодичные звуки новой баллады, сочинённой придворным менестрелем. Эта баллада, немного фривольная, но сположенной долей почтительности, была посвящена лебедю - королевской эмблеме Монмута - чьё изображение, вышитое на тканной панели, герцог Алансонский обнаружил в том самом зале, где был подписан когда-то позорный для дофина договор. Теперь, неприкосновенная ткань служила скатертью для стола Шарля, а серебристая птица со свисающей с её шеи цепью и слегка распахнутыми крыльями, словно пыталась выбраться из-под тяжелых блюд и кубков, страдая и оправдывая слова, посвящённой ей язвительной баллады.
        Ла Тремуй, прогуливался возле шатра в ожидании, когда гости разойдутся. Он внимательно слушал, досадуя на слишком резкий, по его мнению, голос менестреля. Но, тем не менее, смог разобрать слова Алансона о том, что дофин проявил больше милосердия и благородства, чем когда-то Монмут, унизивший своей трапезой пленных рыцарей. «Ты, Шарль, предпочёл унизить всего лишь эмблему». И ответ хохотнувшего Ла Ира о том, что у них и пленных-то нет…
        «Интересно, - подумал министр, - как наш король унизит всех этих спесивцев, когда я представлю ему свои умозаключения?»…
        Он мог бы войти в шатёр, если бы хотел, но решил остаться всего лишь рядом. Тут лучше думалось…
        Под ногами чавкнуло иЛа Тремуй брезгливо выдернул ногу из лошадиного помёта. Он уже отвык от походной жизни и, наверное, был бы не очень доволен необходимостью проводить большую часть дня в седле, не появись у него, в качестве компенсации, возможность наблюдать, как развиваются события именно в военной среде.
        До сих пор армия была и оставалась самым преданным союзником Жанны, в основном, благодаря ненавидящим министра Ришемону, Бурбону, Бастарду со всеми его капитанами, и прочим псам помельче, которых так старательно вскармливала герцогиня Анжуйская. Но досих пор, и среди остальных придворных, и среди духовенства, те, кто не слишком верил в явленное чудо, все же говорили полупочтительно, полу-опасливо: «Наша Дева». А теперь, что в письмах, что в разговорах, всё чаще стало мелькать: «Эта девушка…».
        «Эта девушка прибрала к своим рукам слишком много власти», - сокрушались в приватных беседах прибывшие епископы, которым надлежало стать пэрами отЦеркви на коронации. «Теперь только от неё ждут истинного слова Божьего. Но победы победами, а грех гордыни неизбежно ведёт к ереси… Что вы говорите? Думаете она в него не впадёт? О, не будьте наивны! Эта девушка всего лишь человек. К тому же, низкого происхождения…».
        Слушая подобное, Ла Тремуй сразу напускал на себя вид смиренно скорбящего. А впоследние дни скорбь вообще не сходила с его лица. Дофин даже попенял ему, дескать, в период таких успехов следует смотреть веселее. На что Ла Тремуй только слабо улыбнулся. Он готовил почву и боялся лишь одного - не перехитрить бы самого себя и непропустить момент, когда удобнее всего будет дёрнуть за все верёвки, чтобы оглушить Шарля разоблачением!
        А момент был уже близок…
        Ла Тремуй провёл ладонью по запотевшей шее и улыбнулся. Эта Катрин оказалась весьма умелой. Ей всего-то и было сказано - осторожно внушать всем, что Дева изыскивает средства на содержание армии. «… К примеру, может же она попросить отдать ей - Спасительнице - всё ценное, что осталось… Разве кто-то посмеет отказать? А выполненная один раз просьба легко превращается в приказ… при умелом подходе». Это неопределённое замечание министр ненароком обронил в разговоре с де Вийо, но тот явно понял…
        Трудно сказать, кто из них - сам ли он, или мадам Катрин - выдумали эту неведомую святую в золотых одеждах? Во всяком случае, вещая о ней на каждом углу, мадам пророчица была очень убедительна. Многие верили. ИЛа Тремуй, с тайным удовлетворением уже не раз замечал на лицах в толпе то, особое удивление, которое обычно предшествует разочарованию.
        Одно плохо - эта кликуша, при всём своём двурушничестве, всё же считала себя вполне набожной и сильно струхнула, когда вТруа этот блаженный монах, отец Ричард, завопил о святости Жанны. Так струхнула, что едва не сбежала в какой-то монастырь, где, по словам де Вийо, собиралась замаливать свой грех. Ла Тремуй тогда запретил. Однако, внимательно послушав монаха, чуть было запрет не снял, и передумал только потому, что два всегда лучше, чем один.
        Он до сих пор ломал голову, кто мог подослать этого отца Ричарда - англичане или герцог Бургундский? Но, кто бы ни был, он здорово помог.
        О том, что монах был искренен сам по себе и речи идти не могло! Только злейший враг пожелал бы Жанне такую славу, которую он ей создавал, работая куда тоньше мадам Катрин! Божья помазанница! Без пяти минут, та самая ересь, которую так ждут епископы-пэры! И, в тоже время, какая подсказка поверенным герцогини Анжуйской, кто недоволен трусоватостью дофина! А заруку не поймаешь - святой отец восхваляет Деву Франции, и это особенно ценно, потому что сам-то он англичанин!..
        «О, Господи, благослови того, кто научил этого монаха, кем бы этот человек ни был!».
        Ла Тремуй снова покосился на темно-синий полог, из-за которого полетел очередной взрыв хохота. Может, всё-таки войти? Но, нет. Ему был нужен сын мадам Иоланды Шарло, и нужен, вроде бы, случайно, а там, в шатре, во всеобщей сутолоке, когда начнут расходиться, ничего случайного уже не получится.
        - Что вы тут делаете, Ла Тремуй? - вывел его из задумчивости низкий голос Танги Дю Шастеля.
        Министр с достоинством обернулся.
        - Дела, мессир, дела. Они, к сожалению, не разбирают ни дня, ни ночи, ни сна, ни обеда.
        - Тогда, почему вы не заходите?
        - О, - Ла Тремуй сделал легкомысленный жест рукой. - Молодым людям охота повеселиться и я решил подарить им ещё несколько минут. Пусть… Бог знает, когда ещё доведётся. Да и доведётся ли… Война всех нас приучила жить только тем, что есть сейчас. А коронация и вовсе может всё переменить.
        - Что вы имеете в виду?
        - Только тот факт, что будет, наконец, должным образом проведена церемония объединения двух миров - как там говорится по ритуалу? «Космическая гармония Неба, Церкви иГосударства, да? - после которой его величество уже не сможет быть прежним беззаботным молодым человеком.
        - Я бы и сейчас его таким не назвал, - пробурчал Дю Шастель. - Так что, заходите, сударь, не стесняйтесь.
        Решительно отодвинув полог, он шагнул внутрь шатра, откуда тотчас стали появляться раскрасневшиеся от еды и питья молодые рыцари.
        - Ах, как же это я забыл! - хлопнул себя по лбу Ла Тремуй, краем глаза заметив среди них Шарло Анжуйского.
        Он очень умело изобразил замешательство и придержал молодого человека за руку с таким видом, словно только на него и надеялся.
        - Хотел узнать у мессира Танги, но, коль уж вы здесь, сударь, ещё и лучше… Не скажете ли мне, когда собирается прибыть ваша матушка?
        - Зачем вам? - выпятил губу откровенно хмельной Шарло.
        - Сейчас с его величеством мы будем обсуждать состав светских пэров на коронации, и я должен знать…
        - Странно, что вы этого до сих пор не знаете, - не дослушал молодой человек. - Матушка, как всегда, прибудет вовремя. Насколько мне известно, она уже выехала. Возможно, уже сегодня прибудет вШалон.
        - Вот как…
        Ла Тремуй, вскинул брови. Лицо его сделалось озабоченным.
        - А вы знаете, что вчера захватили двух разбойников, которые рассказали о целом их отряде, промышляющем, как раз в окрестностях Шалона?
        - Но ведь их захватили, что тут страшного?
        - Только двух. Остальные, скорей всего, затаились, пропуская армию, но когда поедет ваша матушка возможны всякие неприятности.
        - Матушкина свита армии не уступит, - засмеялся Шарло, а вслед за ним и его рыцари.
        - Ваше дело, - пожал плечами Ла Тремуй. - Я просто подумал, что вы должны знать. Как заботливый сын, могли бы и отправить ей навстречу кого-нибудь, хотя бы для того, чтобы предупредить… Вот, хоть этого молодца.
        Ла Тремуй кивнул в сторону смеющегося Филиппа деРуа.
        - Его новые доспехи достаточно хорошо сверкают, чтобы разогнать всех разбойников в округе и доставить удовольствие дамам…
        Договаривая фразу, министр постарался придать голосу как можно больше презрения, и вполне в этом преуспел. Потом слегка поклонился Шарло, небрежно кивнул его рыцарям и скрылся в шатре, оставив собеседника в полном недоумении.
        - Я ничего не понял, - покачнулся Шарло, поворачиваясь к де Руа. - С чего бы это Ла Тремуй так озаботился безопасностью матушки? И почему именно тебя, Филипп, он советует послать к ней?
        Молодой человек пожал плечами.
        - Я слышал, что её светлость едет вместе с королевой, королевскими детьми и пригласила в поездку мадам Ла Тремуй, - сказал кто-то из рыцарей. - Может, поэтому он и беспокоится?
        - Вот как? - удивился Шарло. - А я и незнал… Никогда бы не подумал, что матушка может позвать с собой кого-то изЛа Тремуев… Но, всё же, почему он выбрал именно тебя, Филипп? Уж не напроказничал ли ты с мадам его супругой?
        Де Руа засмеялся, обнажив безупречный ряд крепких зубов.
        - Будь так, он пожелал бы отправить меня в противоположную сторону, сударь.
        - Кто-то другой, может быть, но только неЛа Тремуй. - Шарло понизил голос. - Этот лис уверен, что все анжуйцы его ненавидят и никогда не сделают так, как он просит. Скорей всего, он и ждёт, что я отправлю к матушке кого-то другого. Но… - Шарло критически оглядел Филиппа. - Глядя на тебя, я вдруг понял, что его милость абсолютно прав! Ты и всамом деле очень представителен в этих доспехах! Не разорился, когда покупал?
        Под общий хохот Шарло похлопал де Руа по плечу.
        - Бери столько солдат, сколько нужно, и поезжай, встреть её светлость матушку и её величество сестру. Да смотри, с особенным старанием позаботься о мадам Ла Тремуй, чтобы мне было чем порадовать её заботливого супруга!
        Реймс
        (июнь 1429года)
        - Я ничем не могу помочь вам, мессир, даже если бы хотел. Но я и нехочу. Его светлость герцог Филипп мало интересовался мнением реймского епископата, когда навязывал нам господина Кошона, и теперь ему вряд ли следует обижаться на то, что местное духовенство готово приветствовать дофина Шарля, как законного короля. Кроме того, вы не могли не заметить, как настроены знать и горожане. Посмотрите в окно - разве там суетятся, готовятся к обороне? Ничуть. Я вам больше скажу - все ждут не дождутся возможности раскрыть ворота. Люди устали от войны, и перспектива увидеть пышное празднование коронации кажется им куда заманчивей бесполезного геройства и осады…
        Архиепископ Реймса смотрел на собеседника слезящимися от застарелой болезни глазами, из-за чего казалось, будто он полон сочувствия. Но господин де Савез, присланный герцогом Бургундским, чтобы не допустить сдачи города, насчёт сочувствия архиепископа не обманывался. Тот говорил, что думал и думал, что говорил. А вот Савезу сказать было нечего.
        Буквально неделю назад, когда он и господин Шатийон прибыли вРеймс, здесь звучали совсем другие речи. Сплошные уверения повиноваться королю Генриху и герцогу Бургундии до смерти. Но вот подошло французское воинство, и горожан словно подменили. Ещё утром, как только убыли герольды, предложившие мирную сдачу города, и де Савез обратился ко всем с призывом не поддаваться на уговоры бунтовщиков против законной власти, ему ответили откровенной бранью и пожеланиями убраться побыстрее, если, конечно, он не собирается в одиночку противостоять подошедшей армии. Но, даже в этом случае, пригрозили ударом в спину, потому что город не намерен подвергать себя опасности перед чудесной Девой, о мастерстве которой не знают, кажется, только несмышленые младенцы. К тому же, общественность внезапно осознала, что по-настоящему законным правителем Франции является только дофин Шарль. А когда де Савез напомнил о клятвах повиноваться английскому королю до смерти, ему, в чрезвычайно грубых выражениях, пояснили, что Деву Господь прислал Шарлю, а неГенриху!
        Единственным, лояльным по отношению к герцогским посланникам, оказался преподобный Рено де Шартр, архиепископ Реймсский. Но даже его лояльность проявилась только в том, что архиепископ удостоил де Савеза прощальной аудиенции и беседы, которую, лишь при большом желании, можно было принять за какие-то объяснения.
        - Хотите совет? - спросил он почти участливо. - Не препятствуйте тому, что происходит. Каждый умный человек понимает, всякая видимость, как вода в сточной канаве - взбаламутишь, и неизвестно, что всплывёт. Дайте этой воде отстояться. Как только всё успокоится, вы удивитесь, насколько чистой и ясной она покажется. А то, что утонет, возможно, будет похоронено навеки.
        - Пока тонем мы, - хмуро заметил де Савез.
        - Не думаю… Ваш герцог умный человек, он поймёт мой совет правильно и неостанется в обиде. Чудеса вечно длиться не могут…
        Архиепископ встал со своего кресла и протянул де Савезу перстень для поцелуя.
        - Чаши весов постоянно колеблются, друг мой. Полгода назад никто и недумал, что священный елей понадобится так скоро. Но вот, произошли перемены, и я сам на днях отдал приказ готовить собор к коронации. Представьте себе, святая Ампула[10 - Святая Ампула - мирница, в которой хранилось миро - священный елей для обряда помазания.] оказалась пуста! Пересохла! Это знак, мессир, и знак, говорящий о многом! Кого-то он обрадует, кого-то повергнет в уныние, кого-то, возможно, обратит на путь истинный… Только Господь знает, что ждёт нас ещё через полгода. Сведения, приходящие ко мне, многозначны и позволяют думать, что голова, на которую я скоро возложу корону, полна мыслей, крайне противоречивых… Возвращайтесь вБургундию, господин де Савез. Всё, что могли, вы сделали, а теперь предоставьте Времени вершить свой ход в соответствии сБожьим замыслом. Уверяю вас, перемены мы ещё увидим…
        * **
        15июля посланники герцога Филиппа покинули город. А уже 16-го ворота Реймса были открыты и ключи от них торжественно поднесены дофину Шарлю.
        Вместе с тем ему сообщили о том, что для коронации всё готово, но, вопреки ожиданиям, это известие будущего короля обрадовало мало. Коротко кивнув, он сослался на усталость и поспешил покинуть встречающих его горожан.
        Такое странное поведение не могло остаться без попыток какого либо осмысления, но объясняли это по-разному. Более сведущие шептали, что Шарля расстроил казус со святой Ампулой, в которой спустившийся с небес голубь принёс когда-то миро святому Ремигию, чтобы крестить короля Хлодвига - по слухам, просочившимся из узкого круга посвящённых, мирница оказалась пересохшей, что являлось, несомненно, дурным предзнаменованием, если не сказать больше. Другие же, которые считали себя не менее осведомлёнными, уверяли, что всё это полная чушь! Слухи о пересохшей мирнице выгодны сторонникам английского короля - они, дескать, их и разносят. А настроение у короля французского нисколько не испорчено! Он - победитель, стоит в двух шагах от короны, которую возложит на свою голову вполне законно, уж будьте спокойны - чего ему расстраиваться?! Просто взволнован и хочет настроить себя на священное действо помазания, которое позволит ему встать в один ряд со святыми чудотворцами[11 - Как уже упоминалось в сноске ко второй книге - «руки короля, руки целителя». Считалось, что после коронации и помазания король может
излечивать болезнь прикосновением руки. ВоФранции такой болезнью была, почему-то, золотуха.].
        Все эти разговоры, даже несмотря на противоречивость и немногочисленную пока аудиторию, чрезвычайно разозлили мадам Иоланду, которая, как и обещал её сын, приехала «вовремя, как всегда». Прошагав в свои покои и сбросив на руки прислуги дорожный плащ и перчатки, она сердито повернулась к встречавшему её Дю Шастелю.
        - Немедленно наведите порядок, Танги?! И, если слухи верны, и мирница на самом деле пуста, налейте в неё что хотите, хоть обычного масла, лишь бы Шарль снова не начал думать о том, что никто не видит в нём короля! Думаю, на подобное чудо мы право имеем, учитывая присутствие Девы в наших рядах… Сейчас осложнения нужны менее всего - он, и без того, слишком много думает, наш Шарль. То ему кажется одно, то другое, то такое, что никому и вголову не придёт, из-за чего уже и незнаешь, как ему угодить. Накануне коронации один из этих его приступов будет совсем некстати. А он, похоже, наступает! Уже час, как я в городе, а откороля до сих пор никто не явился узнать, как мы доехали! Наверняка, опять злится, что всё не складывается само собой, без его участия. Или господин Ла Тремуй снова постарался… Мне жаль его жену - сменить Бургундского льва на этакую крысу! Скажите Шарлю, что я прошу аудиенции… Или нет, скажите лучше, что я хочу его видеть, чтобы обнять и поздравить по-матерински, пока он не стал королём, недосягаемым для простых смертных… Надеюсь, моя дочь уже повидалась с супругом?
        - Мне показалось, её величество сразу прошла в свои покои.
        Взгляд герцогини застыл и обернулся куда-то внутрь себя.
        - Ну да… куда же ещё… Никогда бы не подумала, что у них получится такой унылый брак… Впрочем, тут Мари сама виновата - либо ты королева, либо любовница. Просто жену, висящую на его шее, мужчина, наделённый властью, ценить не будет никогда. Но, если первое и второе ещё можно совместить, то третье не совмещается ни с первым, ни со вторым, а моя дочь наивно полагала, что у неё получится.
        Мадам Иоланда поправила кольцо на руке, иДю Шастель заметил, что на безымянном пальце нет большого сапфирового перстня, который герцогиня носила, не снимая несколько последних лет. Воображение, почему-то, сразу вытащило поверх всех прочих впечатлений новые доспехи красивого мессира деРуа.
        - А что Жанна? - Голос её светлости долетел словно издалека. - Встреча с её земляками прошла, как мы и планировали?
        Дю Шастель, лично контролировавший эту встречу, холодно кивнул.
        - Всё было очень естественно, мадам.
        - Хорошо. А что у неё сейчас? Как она настроена?
        - Её, как всегда, осаждают горожане. Это повторяется везде, мадам, - восторги, прошения, восхваления. Ей несут челобитные, как государыне, и мне показалось, его величество не совсем доволен именно этим, а непересохшей мирницей.
        - Значит, он всё-таки недоволен? - Её светлость с досадой поджала губы. - Так я и думала… Что-то мы с вами упустили в нём, Танги. Вы его жалели, а я, хоть и знала, что через жалость королей не воспитывают, также ошибалась - всё хотела уберечь от ошибок, дать сразу готовый результат, не растлевая его сознание методами, без которых не обходится ни одно восхождение. А ведь Шарль уже был испорчен тем, что видел при дворе своей матери, и мне следовало не оберегать «девственность» его мыслей, а просто направить их в нужное русло… Но, что сделано, то сделано. Остаётся надежда только на то, что, став королём по всем правилам, Шарль обретёт, наконец, уверенность и вспомнит всё главное, чему мы его учили когда-то… Он уже определился с датой коронации?
        - Нет мадам. Думаю, это произойдёт сегодня.
        Герцогиня удивлённо подняла глаза. Холодный тон рыцаря, наконец-то, привлёк её внимание.
        - Что с вами, друг мой? - спросила она почти ласково, словно догадалась об истинной причине такой непривычной отчуждённости человека, всегда и вовсём ей преданного. - Вы сердиты на кого-то, или просто устали? Я полагала, этот поход не был настолько тяжёл, чтобы вы утратили свою прежнюю любезность от усталости?
        Дю Шастель опустил голову.
        - Прошу меня простить, мадам. По долгу службы я вынужден заниматься сразу всем. Коронация, размещение двора… К тому же, я испытываю вполне объяснимое волнение… и беспокойство. Вы, как никто другой, должны были бы меня понять.
        - О, да, друг мой, я понимаю! И я должна вам слишком много!
        Мадам Иоланда подошла к рыцарю, чтобы обеими ладонями взять его, сжатую в кулак, руку.
        - Вы единственный… И вы знаете об этом. Но скоро всё закончится. К лучшему, несомненно! Все ваши беспокойства уйдут, и все мы, возможно, получим обновление и вделах, и вмыслях… Боюсь, я слишком сильно этого хочу, и, скорей всего обманываюсь, но мне уже кажется, что всё вокруг неуловимо меняется!..
        Сердце Дю Шастеля бешено забилось. Она сказала «единственный» имея в виду, несомненно, его осведомлённость, но было так сладко… так волнительно слышать это и обмануться. Хоть на мгновение! Её руки источали тепло и рыцарю безумно захотелось прижаться к ним губами, но взгляд споткнулся об осиротевший безымянный палец…
        - Вы потеряли перстень, мадам?
        В этом простом вопросе было столько горечи, что герцогиня не сразу поняла, о чём её спрашивают. Она слышала только голос, и видела безмерно страдающие глаза.
        - Перстень? При чём тут он, Танги? Я подарила его не так давно за услугу… человеку вполне достойному… Но, что с вами? Вы как будто больны?
        С лёгким поклоном Дю Шастель высвободил руку и отступил на шаг.
        - Возможно, дорога всё же утомила меня. Я не так уж молод. Прошу простить… Ваша светлость хотели узнать ещё о ком-то?
        Ладони мадам Иоланды опустились медленно, как опадающие листья.
        - Да. Я хотела спросить оКлод. Она здорова?
        - Да.
        Дю Шастелю вдруг сделалось невыносимо грустно. Бог знает почему, воспоминание оКлод вызвало в нём целую череду воспоминаний о тех днях, когда издали, незаметно, но действенно, он устраивал переезд семьи этой девочки в замок возле Домреми, суд с её женихом вТуле и обеспечивал безопасность для Клод иЖанны по дороге вШинон. То есть, совершал все те действия, которые поручала и могла доверить ему, и только ему, мадам Иоланда, и тайну о которых они делили вместе… только он и она…
        - Сам я ничего не могу рассказать, - Танги сглотнул тугой ком, застрявший в горле - но господин де Ре, как мне показалось, оказывает ей покровительство. Если ваша светлость пожелает, я немедленно пошлю за ним.
        - Пожелаю.
        - Тогда, позвольте мне удалиться. Я ещё должен отдать распоряжения… Гостей на коронацию прибыло много - не всех удалось разместить… Может быть, и увас будут особые пожелания, относительно тех, кто будет размещён в соседних покоях?
        - Кто, например?
        Дю Шастель опустил глаза.
        - К примеру, ваш сын Шарло… и его свита. Я могу распорядиться, чтобы покои для них освободили.
        - Нет, не надо.
        Герцогиня не сводила глаз с лица рыцаря.
        Вот оказывается в чём причина его холодности! Ей было и смешно и грустно. Танги ревновал, как обиженный ребёнок, которого хотелось успокоить, открыто сказав ему, что ничего серьёзного не происходит, и этот мальчик… этот красивый, как бог, Филипп де Руа, по чистой случайности, а непо её прихоти, выехал им навстречу, чтобы проводить доРеймса… Хотя, глупо отрицать, что она была рада видеть юношу возле своей кареты весь остаток пути, и, когда молодой человек приближался к ним во главе небольшого отряда, весь сверкающий в этих красивых доспехах, сердце её, конечно же, забилось сильнее!..
        Ах, да! Доспехи! Они совсем новые… «Вы потеряли перстень, мадам?»… Боже, как глупо! Неужели Танги думает, что эти латы оплачены её сапфиром?! Но, кажется, он действительно так думает! Мадам Иоланда еле сдержалась, чтобы не сказать прямо сейчас, безо всякой видимой связи со всем, что уже было сказано, что перстень подарен мессиру де Ришемон за то, что он забыл все обиды, откликнулся на её просьбу и прибыл к войску так вовремя! Что готов поддерживать Жанну всегда и вовсём и обещал свалить этого чертова Ла Тремуя при первой же возможности!.. Но как сказать всё это, не задевая Танги? Он уже уязвлён, и будет уязвлён еще больше, когда поймёт, что она обо всём догадалась… «Забудьте о ревности, мой дорогой! - мысленно уговаривала мадам Иоланда. - Всё это ничего не значит! И для вас это тоже не должно иметь никакого значения!»…
        Но, вложив в один только взгляд своё желание высказать всё это, герцогиня ограничилась лишь наклоном головы, которым давала понять, что более рыцаря не задерживает.
        - Я очень хочу поговорить с господином де Ре, дорогой Танги.
        Дю Шастель сдержанно откланялся и пошёл к дверям.
        Взгляд её светлости он истолковал по-своему. Точнее, так, как заставляла его думать недостойная рыцаря ревность, и это было стыдно. Клятвы, которые он когда-то приносил, не имели ничего общего с обидами на женщину, полюбившую другого… Но втот момент, когда Дю Шастель уже готов был обернуться на пороге, чтобы сказать что-то… как в прежние времена, когда говорил это с чистой душой - что он по-прежнему верен, и что бы ни случилось, будет верен и дальше, навсегда… как раз в этот момент рыцаря едва не сбил с ног стремительно вошедший Шарль.
        Щеки дофина пылали, грудь вздымалась, словно весь путь до матушкиных покоев он пробежал, как мальчишка, во весь опор, а вглазах горела откровенная ненависть.
        - Я… желаю… поговорить с вами… наедине… ГЕРЦОГИНЯ…, - Шарль еле сдерживался, чтобы не закричать, поэтому почти шептал. - Велите фрейлинам сейчас же уйти! АТанги пускай останется - он всё-равно, что ваша тень!..
        Часом раньше
        - Итак, Реймс ваш, сир. Позвольте поздравить… выразить надежду на то, что царствование ваше сложится победоносно и счастливо… Что подданные, с тем же ликованием, какое мы видим сейчас, придут на вашу коронацию, и день этот будет прославлен в истории Франции во веки веков…
        Голос затих, словно пригашенный отсутствием света. В покоях дофина, более похожих на келью, царил такой же монастырский сумрак. И, если бы Шарль не стоял возле глубокой узкой бойницы окна, свет из которой серым штрихом очертил его контур, Ла Тремуй своего господина даже не заметил бы. Не меняя позы и, словно не слыша, что с ним разговаривают, дофин забормотал голосом глухим и отрешённым, будто бы слабыми рывками вырывающимся из окружающей келейной темноты.
        - Вы заметили, Ла Тремуй, сегодня даже нет солнца. Небо закрылось от меня… И этот дом… он такой же старый, как этот город. Здесь темно и пусто. И я тут ни к чему. Солнце там… - он еле кивнул на улицу, тянущуюся под окном. - Смотрите, как к нему тянутся все те, кого вы назвали моими подданными. Я наблюдаю за этим с того момента, как приехал, а конца всё нет… Они душу готовы заложить, лишь бы увидеть её…
        Бесшумно ступая, Ла Тремуй подошёл к окну и деликатно вытянул шею из-за плеча дофина.
        По узкой улочке как раз бежали две служанки и какой-то степенный тучный горожанин со свёрнутой бумагой в руках. Служанки пронеслись мгновенно, задрав для удобства юбки высоко и неприлично. Горожанин же явно отставал и разрывался между желанием успеть и сохранить степенность, но, судя по его красному от напряжения лицу, желание успеть победило.
        - Как бы вы это назвали, Ла Тремуй? - безлико спросил дофин.
        Министр пожал плечами.
        - Вы знаете, это поклонение всегда вызывало у меня беспокойство, сир. Но это всего лишь чернь…
        В этот момент несколько скороходов протащили мимо окна богато украшенные носилки с гербом, иШарль засмеялся.
        Этот смех был хорошо знаком Ла Тремую. Нервный, рывками. За таким обычно следовал срыв, которого министр ждал уже давно. И ожидание его было вознаграждено немедленно.
        - Поклонение?! - заорал Шарль. - Я бы назвал это изменой, сударь! По-вашему, куда они все так торопятся МИМО МОИХ ОКОН?! К святыне!!! Успеть припасть к ногам! Получить благословение! А что за бумаги тащат? Это прошения! Как в высшую инстанцию, как будто нет никого главнее!!!
        Он рывком отошёл от окна, но через несколько шагов словно наткнулся на невидимую стену, развернулся на каблуках и, наставив палец наЛа Тремуя, злобно зашипел:
        - Вы… Вы вечно твердите, что печётесь оМОИХ интересах! Мой интерес сейчас в одном - в преданности! Но это такая редкость, которую вы, кажется, не всостоянии предоставить!
        - Я предан вам, сир…
        - Враньё!!!
        От крика лицо уШарля налилось кровью. Он поперхнулся, закашлялся, и пока, согнувшись в три погибели, выталкивал из себя этот кашель, Ла Тремуй стоял перед ним, спокойно наблюдая, весь подобравшийся, как змея перед броском. «Спроси меня, - мысленно умолял он. - Сейчас самое время! Спроси…».
        Шаг назад
        (за день до сдачи Труа)
        «…P. S. А теперь, мой друг, о том, что Вы, наверняка, желали бы знать более всего. Вчера я обмолвилась при её светлости о том, что получила отВас письмо, где Вы сообщаете, что, якобы, кто-то из дворян её сына получил увечье при строительстве осадных сооружений. Как и ожидалось, она выразила явное беспокойство, хотя и оставалась осторожной. Когда я предложила послать за письмом и уточнить, кто именно получил увечье, ответила: «Нет, не надо», но было видно, что ответ этот дался ей с трудом. Чуть позже мадам пригласила меня на ужин у королевы, несомненно для того, чтобы всё-таки разузнать подробности. Я дождалась прямого вопроса и успокоила её. Но уже нет никаких сомнений в том, что герцогиня беспокоится. Не знаю, насколько всем остальным это бросилось в глаза, но, когда я упомянула о семействе Буасменар, через которых у моего рода родство с родом де Руа, мадам снова проявила интерес, больший, чем можно было ожидать от человека безразличного, и некоторые были заметно удивлены… Боже, как глупа она была - Вам бы понравилось, друг мой - послушна и предсказуема, как марионетка в руках кукольника. Теперь
она благоволит ко мне, и можете не сомневаться - после слухов о поломанной карете, которые я распущу, герцогиня обязательно предложит место в королевском кортеже…».
        Ла Тремуй с большим удовлетворением сложил полученное письмо и сжег его над свечой, при свете которой его читал. Затем достал другое, прочитанное ранее, и углубился в его изучение.
        Первое письмо было от супруги мадам Катрин, второе - от герцога Бургундского. Их Ла Тремуй и получил, и читал с великими предосторожностями. Но, если с первым всё уже было понятно, то со вторым он пока не определился. Или письмо тоже следовало сжечь, или…, или… Или заставить, наконец, выстрелить, подобно бомбарде, дающей сигнал к началу сражения!
        Но прежде следовало понять, не полетят ли осколки в самого Ла Тремуя, для чего министр и склонился снова над письмом, взвешивая и, толкуя с разных сторон каждое слово.
        Что ж, Филиппа, как и герцогиню, нельзя было упрекнуть в безрассудстве, хотя страсти, владевшие им, были так же сильны, если не сказать больше. Герцогиня страдала всего лишь от любовной горячки, тогда как герцог, теряя город за городом, пребывал в бешенстве по целому ряду причин. Его свадьба снова была отложена, отношения сБэдфордом, и без того натянутые после Орлеана, обострились, кажется, ещё больше из-за требований Филиппа отдать ему контроль над Парижем, и подозрений регента в том, что недавний союзник близок к измене. Но самое большое бешенство вызывала в герцоге Бургундском медлительность самого Ла Тремуя, от которого давно уже ждали каких-то действий. «…Мне не претит вести мирные переговоры, поскольку их желал ещё мой отец. И то, что вести их следует с его убийцей, не может браться в расчёт никем, поскольку желание моё только о мире… Тем более странно нам понимать и принимать Ваше бездействие, особенно теперь, после предупреждений, которые Вы получили от нас ещё до начала похода вашего дофина, и подтверждения которым, наверняка, продолжаете получать…».
        Да, в осторожности Филиппу не откажешь - ни одного конкретного намёка, ни одного оборота, который нельзя было истолковать иначе, чем устроило бы Ла Тремуя. И вто же время, полная убеждённость в своей правоте. Иными словами - то, что нужно!
        Ла Тремуй сложил письмо и сунул его за нагрудник. Пригодится. Обязательно пригодится! И очень скоро, судя по всему. «Надо только посмотреть, как сложатся дела вРеймсе», - подумал министр и сел писать записку для де Вийо с указанием, где и каким образом они должны встретиться.
        Эти встречи происходили всегда в людном месте, на глазах у многих. Не слишком почитаемый при дворе герцогини, увечный конюший нашёл себе дело в обозе у её сына Шарло, что позволяло Ла Тремую периодически «натыкаться» на него во время прогулок по тылам ставшего на привал войска. А поскольку указания, которые он во время этих встреч еле заметно давал, всегда были хорошо продуманы и сведены к паре-тройке фраз, им не требовалось даже надолго задерживаться друг с другом, избегая ненужного интереса со стороны.
        - Постарайтесь в окружении своего господина распустить слух о том, что я тайно получил изБургундии письмо, - быстро шепнул Ла Тремуй, задержавшись возле де Вийо с наигранным интересом к новому седлу, которое Шарло недавно купил. - Можете даже высказать предположение, что за спиной его величества я веду какие-то переговоры. Но слишком не усердствуйте, мне нужно вызвать к себе интерес, а нетюремщика…
        Исполнительный де Вийо перевернул седло, демонстрируя внутреннюю отделку на швах, и еле заметно кивнул.
        Судя по всему, он и сэтим поручением справился весьма успешно, потому что до самого Реймса дофин ничем не высказал Ла Тремую своего недовольства и сподозрением в его сторону не смотрел. Но уже накануне въезда в город, стоя перед своим войском в ожидании торжественной процессии с ключами, Шарль вдруг громко заявил, ни к кому конкретно не обращаясь:
        - Очень хотел бы взглянуть на лицо Филиппа Бургундского. Надеюсь, он сейчас сильно удивлён…
        Вокруг заулыбались с пониманием, как им всем казалось. А эта чертова Жанна и вовсе рассмеялась.
        - Скоро он удивится ещё больше, мой дорогой дофин!
        Несомненно, она имела в виду коронацию. Но сердце Ла Тремуя сладко замерло. Ах, как кстати! Вопрос о её происхождении был слишком опасен, - тут случиться могло всякое, так что, пускай Филипп сам об этом сообщает - а вот те шаги, что касались предполагаемого заговора против дофина - уже можно было делать, не опасаясь никаких неожиданностей, и снова поднимать вопрос о мирных переговорах.
        «Скоро многие здесь удивятся», - стучало в голове у министра пока архиепископ, с поклонами, вручал Шарлю ключи отРеймса, пока ехали по улицам к собору, а затем к замку, где были приготовлены покои для главных действующих лиц. - «Скоро, скоро, скоро…»
        Он встретил супругу, убедился, что мадам Иоланда прибыла в хорошем…, чрезвычайно хорошем настроении! И сдушой лёгкой, каковая бывает у всякого, кто подвёл, наконец, черту под долговременным делом, отправился к дофину, едва отряхнув дорожную пыль.
        * **
        Шарль, наконец, прокашлялся и сотвращением посмотрел наЛа Тремуя. Свидетели унижения всегда виновны, даже если ничего предосудительного не сделали. Ну, а если за ними ещё и водятся грешки - тут уж пощады не жди!
        - Что за письмо отФилиппа Бургундского вы получили несколько дней назад? - ледяным тоном спросил Шарль, пытаясь сдержать рвущееся наружу бешенство. Но тут же снова сорвался на крик, заметив, как вопросительно изогнулись брови его министра. - И несмейте мне лгать, сударь!!! Хватит! Я устал от того, что все вокруг только лгут и лгут!!!
        Ла Тремую не составило труда изобразить замешательство и даже подпустить в голос немного дрожи.
        - Лгать?! …О, Боже… я никогда бы себе не позволил… Но откуда вы узнали, сир? То есть, я не то, чтобы скрывал, просто не думал… Его светлость присылал мне странные предупреждения… Я не думал, что это серьёзно, иначе сразу поставил бы вас в известность… В этом письме он упрекает меня в бездействии, больше ничего…
        - Покажите письмо.
        Ла Тремуй торопливо полез за нагрудник. Шарль вырвал лист у него из рук и забегал глазами по строчкам.
        - Ничего не понимаю, - забормотал он, спустя некоторое время. - Что Филипп имеет в виду? О чём он предупреждал вас?
        Он поднял на министра глаза, больные от бесконечных раздумий, и потряс письмом.
        - Я получу объяснения или нет?
        - О, сир, уверяю вас, нет никаких причин для беспокойства.
        Теперь Ла Тремуй говорил уверенно, не запинаясь.
        - Герцог Филипп страстно желает возобновления мирных переговоров и надеется в этом вопросе на моё ходатайство перед вами. Отсюда и переписка, и доверительность… Да, да, сейчас я всё разъясню… В самом начале нашего похода от него было получено письмо, в котором сообщалось о заговоре среди близких вам военачальников, но я счел это простой уловкой…
        - Герцог пишет, что были подтверждения!
        - Я ничего не заметил, сир. В какой-то момент, после приезда герцога де Ришемона мне тоже показалось, что зреет некое недовольство, но, внимательно наблюдая, за всем во время похода я не увидел ничего предосудительного, хотя, как вы понимаете, мой взгляд был достаточно пристрастным, учитывая наши с герцогом Артюром разногласия…
        Шарль задумчиво посмотрел на окно.
        - Поклонения… недовольство… - пробормотал он. - Как вы, однако, осторожны в словах, Ла Тремуй… Заговоры не тщеславны, они никогда не выпячиваются наружу. Смотри, не смотри - тут действовать надо…
        - Но, что я мог сделать, - вкрадчиво спросил Ла Тремуй. - И против кого мне было действовать? Да, ходили разговоры о том, что наша Дева отважнее некоторых принцев, но я даже мысли не допускал, что имели в виду ваше величество… К тому же, по моему разумению, заговор предполагает свержение одного государя и воцарение другого. Но немогут же наши принцы всерьёз желать трон для… Господи, простите меня, сир, это так смешно! Для крестьянки!
        Шарль нервно дёрнулся. Взор его помутнел.
        - А вы слышали, что говорит этот монах изТруа? О том, что Жанна уже является помазанницей Божьей!
        Ла Тремуй сделал вид, что напуган.
        - Неужели вы думаете, что его кто-то подучил?!
        Шарль отступил от министра на шаг.
        - Вот теперь я об этом и подумал.
        Он ещё немного постоял в задумчивости.
        - Матушка уже приехала?
        - Да, сир. Я сам встречал кортеж, потому что мадам Катрин…
        Не дослушав, дофин отбросил письмо и выскочил вон.
        По лицу Ла Тремуя поползла довольная улыбка.
        * **
        - Я… желаю… поговорить с вами… наедине… герцогиня… Велите фрейлинам сейчас же уйти! АТанги пускай останется - он всё-равно, что ваша тень!..
        Как ни была удивлена мадам Иоланда, она всё же сочла возможным улыбнуться и, пока её фрейлины, до этого разбиравшие сундуки в спальных покоях, торопливо выходили по приказу дофина, ласково проговорила:
        - Как любезно, Шарль, что вы пришли сами. Я как раз собиралась пойти и обнять вас - мы вРеймсе, и разве это не прекрасно?
        Хмурым взглядом дофин проследил за тем, как последняя из фрейлин исчезла за дверью, и, не переводя взора наТанги и герцогиню, приказал.
        - Коронация должна произойти завтра, даже если не всё ещё будет готово.
        * **
        - Прошу вас, падре, ещё раз поговорить с отцом Ричардом и мадам Катрин. То, что они говорят обо мне, почти преступно!
        Жанна сидела в своих покоях бледная и уставшая. Перед ней на досках, уложенных на козлы наподобие стола, была свалена, заменяя скатерть, целая груда прошений, поданных на улице. И, заглянув, сначала в одно, затем в другое, девушка пришла в ужас. Люди больше не ждали чудес и спасения - они обращались кЖанне, как к правительнице, с мелкими бытовыми нуждами, с просьбами разрешить спор, покарать или помиловать[12 - Право миловать имел воФранции только король. Жанна единственная некоронованная особа, получившая такую привилегию.], освободить от налогов, приказать выдать патент… Она не была готова ни к чему подобному и совершенно терялась, не знала, как себя вести, как выбраться из этого моря, обрушившейся на неё всенародной любви, которая требовала и требовала: «Ты Божья посланница! Ты можешь всё!».
        - Пусть мадам Катрин возвращается вЛа Рошель, к семье. Ей больше пристало заботиться о муже и одетях.
        Отец Пескераль, с пониманием, улыбнулся.
        - Я говорил ей, Жанна. Но они с отцом Ричардом любят тебя и превозносят от чистого сердца, поверь! Так дети любят своих матерей, давших им жизнь, и для них нет никого выше и значимей.
        - Пусть они полюбят своего короля.
        Этот разговор вёлся уже не впервый раз. Жанна и сама чувствовала, что Катрин Ла Рошель и монах изТруа говорят что-то не то, а тут ещё иКлод стала проявлять беспокойство. Но отец Паскераль, кажется, искренне считал, что вреда никакого нет, и разговоры о«помазаннице» даже здесь, вРеймсе, не будут звучать двусмысленно. Точно так же, как никого не оскорбят призывы мадам Катрин нести Деве все ценности, какие только есть. «Она же не говорит, что это дары для тебя, Жанна! А то, что ты хочешь заплатить своим солдатам больше, чем им платили до сих пор, лишь усилит любовь и боевой дух воинства…».
        НоЖанна тревожилась больше и больше. Сегодня в толпе она заметила людей, тянущих ей жалкие серебряные подносы и кубки - видимо, единственные ценности, которые удалось сохранить. Она спросила, зачем это, и вответ услышала: «Раз наша Дева так желает, мы отдадим последнее, лишь бы Господь не разгневался…». Жанна велела им унести всё обратно, но немогла поручиться за то, что эти горожане тайком не передали свои сокровища кому-то ещё из её окружения. ОНИ БОЯЛИСЬ БОЖЬЕГО ГНЕВА!
        - Я уже не прошу, падре, я приказываю - все разговоры, вроде тех, что вели отец Ричард иКатрин Ла Рошель, должны прекратиться! Не будут слушать, пригрозите наказанием. Не послушают и тогда - наказывайте, гоните вон! Но больше никаких подношений, никакого страха, ни передо мной, ни перед Господом! Вы передали дофину прошение о том, чтобы мадам Катрин нашли место в каком-нибудь монастыре, а отцу Ричарду в аббатстве?
        - Да, конечно. Можно сказать, лично в руки.
        Светлая душа отца Паскераля пребывала в умиротворённой эйфории ото всего происходящего. Сейчас он любил, кажется, весь белый свет и больше всего эту девочку, такую чистую и бескорыстную в делах и помыслах.
        - Кому же вы передали прошение, падре?
        - Господину де Ла Тремуй, Жанна. Он был очень растроган твоей заботой…
        Реймс
        (17июля 1429года)
        В годы становления христианства, когда любой, геройски пропагандирующий святые тексты и какие-никакие обряды, имел все шансы сам стать впоследствии святым, некий Ремигий, архиепископ во франкском городе Реймсе, взялся крестить майорда тех же франков - некоего Хлодвига. Важность события была, судя по всему, даже тогда очевидной настолько, что с небес спустился голубь, неся в клюве стеклянный сосуд со священным маслом. В результате, Ремигий использовал свой шанс и стал святым, Хлодвиг остался вИстории первым королём, получившим помазание, а оба они положили начало целому обряду, который, для каждого последующего короля, затмил по важности даже мессу. Обряду, несущему в своей основе нечто большее, чем простое возложение золотого обруча на голову, получившую право его носить. Символ. Своеобразное рукопожатие, которым обменивалась власть церковная с властью аристократической, скрепляя это рукопожатие золотым кольцом короны на человеке, который здесь же, на коронации, приносил клятвы защищать святую католическую веру и королевство, вверенное ему Богом, согласно юстиции предков.
        Не случайно, перед началом церемонии, или, точнее, самым её началом, было вручение коронуемому шпор и меча, а следом за этим - религиозных символов: кольца и скипетра, и только потом, короны.
        Всю церемонию, со дня коронации Хлодвига, проводил архиепископ Реймса. Ему прислуживали епископы подчинённых диоцезов, в том числе и епископ Лангрский, иБовесский, и канонники капитула Реймского кафедрального собора. Каждому духовному лицу в этом обряде отводилась своя, особенная роль, расписанная в протоколе, составленном когда-то для коронации Филиппа Длинного, как документ, узаконивший стихийно сложившиеся действия.
        Так, архиепископ коронует и совершает помазание; епископ Ланский подносит святую мирницу с елеем; епископ Лангрский держит скипетр; епископ Шалонский - кольцо; епископ Нуайонский - королевскую перевязь, а епископ Бовесский сначала демонстрирует собравшимся в соборе, а затем подносит для возложения на царственные плечи табар - королевскую мантию.
        Вместе с тем, при совершении обряда обязательно должны присутствовать и шесть светских пэров, которых представляли самые крупные вассалы Франции. По протоколу, в момент вручения королю рыцарских доспехов, герцог Бургундский должен был подносить корону, герцог Нормандии - первое геральдическое знамя, герцог Гиени - второе, граф Тулузский - шпоры, граф Шампаньский - боевой штандарт, а граф Фландрии передавал архиепископу для вручения королю королевский меч - легендарный Жуаёз Карла Великого.
        В дни мира Гиеньского герцога представлял обычно король Англии, но, поскольку сейчас не могло идти даже речи ни о его присутствии, ни о присутствии регента от имени малолетнего короля, эту роль должен был выполнить один из принцев крови, которым стал наиболее подходящий по статусу Луи де Бурбон. Его брата Шарля дофин назначил «лейтенантом»[13 - «Лейтенантами» называли лиц, замещающих пэров по протоколу.] герцога Нормандии. И дальше, из принцев, наиболее близких королю по крови, оставались только Алансон, Артюр де Ришемон, маршал д'Альбре иРене Анжуйский, который год назад открыто разорвал все отношения сБэдфордом. Казалось бы, чего уж больше? Шесть нужных пэров - шесть принцев и все успели приехать. Однако, когда мадам Иоланда заикнулась о том, чтобы коронационный меч подавал герцог де Ришемон, ответом ей был нервный выкрик:
        - Нет! Он всё ещё в опале! Пускай подаёт д'Альбре!.. А шестым пэром назначьте де Гокура!
        Все присутствующие при обсуждении церемонии, так скоропалительно назначенной, недоумённо переглянулись. Такого они не ожидали. Уж если обходить протокол, то подобную честь уместнее было бы оказать Жанне! Дю Шастель даже открыл было рот, чтобы возразить - господин де Гокур, человек несомненно достойный, но принцем не являлся, а его военные заслуги и слава, как бы ни были велики, всё же уступают заслугам и славе Девы - однако, мадам Иоланда сделала едва заметный жест, призывая его к молчанию.
        - Как будет угодно вашему величеству, - сказала она, пожалуй, слишком смиренно.
        ИШарль невольно съёжился.
        Заговор, заговор… Он мерещился повсюду, в любом действии, в каждом слове и взгляде. И матушкино смирение, как призрак этого тайного, затеваемого против него, тоже выглядело подозрительным и пугающим.
        - Да, мне так угодно, - пробормотал он. - А ещё мне угодно, чтобы удвоили охрану у дворцаТо[14 - Резиденция Реймского архиепископа].
        - Господин дю Шастель, распорядитесь, чтобы охрану удвоили, - эхом отозвался голос мадам Иоланды.
        «Она даже не спросила «зачем?». В голове уШарля всё смешалось. Страх словно рассёк его надвое - одна половина ещё цеплялась за здравый смысл и готова была признать любые подозрения беспочвенными и даже глупыми. Но другая, словно воспалившаяся рана, пульсировала всеми страхами, обидами, недоверием, которые скопились за целую жизнь, а теперь, на пороге главного события этой жизни, восстали, особенно злобные из-за того, что несколько счастливых лет их всё-таки не замечали. Разорванная душа не давала покоя иШарль почти мечтал о том моменте, когда его отведут в архиепископские покои, где он сможет остаться один.
        - Пэром будет де Гокур, - упрямо проговорил он. - Если Рене Анжуйский прибыл, его иАлансона произвести в рыцари до коронации. Ришемон может присутствовать в соборе, но я хочу, чтобы за ним смотрели… И наэтом всё, господа - мне пора заняться своей душой.
        Дофин приложил горячие пальцы ко лбу.
        Было рискованно так откровенно признавать свой страх перед Бретонцем и бесить его отказом в пэрстве, но вложить ему в руки коронационный меч было ещё рискованнее. При слове «заговор» имя Ришемона приходило на ум первым. Его бы следовало взять под арест, да не было оснований. Лучше всего держать на расстоянии, за спинами тех, кто так же могущественен, но благодеяниями не обойдён… И даже если Ришемон поднимет свои знамёна, Алансон, в руках которого всё ещё находилась армия, произведённый в рыцари и давший святые обеты, не посмеет его поддержать! Как и связанный рыцарскими клятвами Рене Анжуйский - сын своей матери, которая, кажется, очень благоволит опальному коннетаблю - не пойдёт у неё на поводу и будет вынужден повернуть свой меч против заговорщиков…
        Шарль бросил быстрый взгляд на герцогиню. Что-то она бледна. Сначала пыталась возражать, была откровенно растеряна, но теперь, как всегда, собралась с духом - не угадаешь, что у неё на уме. Чуть что, соглашается, вопросов не задаёт… Вот и теперь, стоило ему заикнуться о том, что хочет уже отправиться во дворец архиепископа, первая поднялась со стула и низко поклонившись вышла, словно водяная воронка вытянув за своим шлейфом половину собравшихся.
        - Молитесь о справедливости, сир, - шепнул ему Ла Тремуй, прежде чем удалиться вместе со всеми.
        Дофин проводил его тяжёлым взглядом. От слова «справедливость» стало почему-то неуютно. Он переваривал неприятный привкус этого слова добираясь до дворца, до своих покоев в нём, и, когда засов на двери опустился, медленно подошёл к распятию на стене.
        О справедливости…
        О, да, он будет сегодня молиться так же, как молился тогда, вШиноне, когда тоже боялся и желал получить ответ на мучивший его вопрос… Тогда его услышали, ответ был дан, и казалось - всё, сомнениям конец! Почему же снова? Почему он стоит перед распятием с тем же страхом, с тем же отчаянием, готовый кричать самому Господу в уши: «Не допусти! Будь справедлив!».
        Шарль упал на колени.
        «Молитесь, сир». Но вместо молитвы в голове крутились лица, имена, события последних дней, и нужный ответ был в них. Ответ на вопрос - кто? И как?
        А может быть - за что?
        Шарль покачнулся. Благочестивая поза распалась, и руки, оттолкнувшись от покрытой парчой скамьи, отбросили тело от стены с распятием.
        Справедливость?!
        А что если высшая справедливость как раз в том, чтобы он, Шарль Валуа, завтра не был коронован?! Что если, не испытание, а искупление? И, если на вопросы «кто?» и«как?» ответы нужно мучительно искать, то вопрос «за что?» имеет их массу и все они очевидны.
        Дофин попятился, сел на высокую пышную кровать, повидавшую, наверное, бессонные ночи многих предыдущих королей, в том числе, его отца и деда. Из памяти тут же выплыли мутные, неприятно пахнущие воспоминания о редких и ненужных встречах с безумным королём-отцом, о его слюнявых поцелуях на прощание, и особственном брезгливом отвращении, без сострадания и без малейшего намёка на сыновью любовь. Завтра его самого поднимут с этой кровати два священнослужителя со словами: «Король умер, да здравствует король!», что будет означать преемственность власти - воскрешение умершего короля в новом воплощении. То есть, он как бы станет собственным отцом, тем самым, которого помнит лишь зловонным сгустком болеющей плоти…
        О, Господи, разве это справедливо?!
        А что чувствовал Филипп Бургундский, когда надевал на голову герцогскую корону своего отца? Того отца, которого Шарль повелел убить…
        Новое воспоминание, холодное и пахнущее кровью, тут же потянулось вслед за первым. Мост Монтеро…. Там, впрочем, мало что помнилось, только потухшие глаза герцога Жана, минуту назад ещё весёлые и наглые. Кажется, там, на мосту, Бесстрашному всё же стало страшно… Интересно, как? Так же, как страшно теперь и самому Шарлю?
        Удивительно, что о заговоре предупредил именно Филипп… А может, он его и подготовил?! И нетеперь, а уже давно! Ведь пришла эта Дева изЛотарингии, отКарла, который всегда был близок Бургундскому дому…
        Хотя, нет. Зачем вооружать знанием того, кого хочешь погубить?
        Старая кровать жалобно скрипнула, иШарль вдруг заплакал, с горечью и злобой.
        Да, он недостоин. За этот свой страх, за вечные сомнения… И первый заговорщик против него - сам Господь, который, то ли испытывает, то ли наказывает, то ли ждёт от него чего-то более решительного, но чего, понять пока не получалось. «Если завтра я стану королём, - подумал Шарль, осеняя себя крестным знамением и снова глядя на распятие, - я приму корону, как прощение всем моим грехам. И, клянусь, в моём сердце не останется тогда ни одной привязанности, кроме связи с тобой, Господи! Я научусь понимать… стану решительней и избавлюсь ото всякой зависимости, даже если все будут говорить, что тебе это не угодно… Только дай мне этот шанс! Дай мне мою корону…».
        * **
        Рано утром, ещё затемно, когда небо на востоке всего лишь посветлело, и само утро ещё можно было, с полным основанием, назвать завершением ночи, ворота Реймского собора торжественно открылись, знаменуя час пробуждения того, кто сегодня должен был принять на себя корону Франции. В ответ на это толпа, собравшаяся на площади радостно загудела, словно челядь, которая при пробуждении господина заговорила в полный голос.
        Уходящей ночью мало кто спал спокойно, если вообще спал. Простолюдины, стараясь занять место ближе к порталу, укладывались тут же, положив доски на расставленные козлы и застелив их, кто холстами, кто чистыми попонами, чтобы не испачкать невзначай, во сне, свои праздничные одежды. Из-за этих опасений, а ещё из-за шмыгающих повсюду подозрительного вида личностей, без которых не обходилось ни одно событие, собирающее толпу, спать приходилось в полглаза, то и дело оправляя наряды и проверяя кошелёк.
        Люди побогаче и мелкие дворяне тоже толком не спали. Торопливо съехавшиеся с окрестных земель, они, кто как мог, в соответствии с достатком, располагались в домах, чьи окна выходили на площадь и ведущую к ней улицу, скупая комнаты, а то и просто углы, за суммы вдесятеро превышающие обычную плату самого дорогого постоялого двора. Однако, дело того стоило. Коронация - событие, происходящее нечасто. Дофин молод, здоров, и дотого дня, когда по этим улицам на свою коронацию поедет совсем юный сейчас Луи, многие могут не дожить. Но даже не это делало сегодняшний день особенным настолько, что не жаль было любых денег. Сегодня в соборе, рядом с дофином, будет стоять Дева-Освободительница, посланная самим Богом, а такого, проживи хоть тысячу лет, больше никогда не увидишь!
        Перед первыми лучами солнца остатки сна с площади прогнали капитаны с отрядами копьеносцев, которые быстро расчистили проход к собору и выстроились вдоль него серебристым ограждением. Многочисленная челядь из архиепископского дворца и соборные служки укрыли коврами ступени и площадку перед порталом, над которым уже красовался голубой в золотых лилиях балдахин. И тут же, наполняя воздух ароматами свежесорванных цветов, между копьями ограждения замелькали яркие наряды девушек разных возрастов, которым следовало осыпать этими цветами все процессии, что проследуют сегодня в собор.
        Площадь гудела, смеялась, переговаривалась, то дробясь на отдельные голоса, то сливаясь в единый возглас, чтобы приветствовать съезжающуюся знать. Прославленные в боях рыцари облачились в лучшие свои доспехи, которые их оруженосцы только-только принесли из оружейных мастерских, где тоже в эту ночь не спали, и площадь засверкала сталью с гербами, вычеканенными и покрытыми цветной эмалью, с зашлифованными и выправленными вмятинами от всевозможных ударов, со щегольскими украшениями на гребнях и щитах. Из-за спешки далеко не все рыцари смогли заказать себе новые нагрудники и шлемы. Но вшатрах за городской стеной не зря всю ночь громыхало и звенело. Отдраенные в песке и песком кольчуги, набедренники, оплечья, сияли, как новые, а гордые их обладатели, подбоченившись в сёдлах, взирали свысока на атласные камзолы и тяжелые парчовые накидки. Придворные, которым должность или возраст не позволяли носить латы, добавили блеска украшениями и яркостью одежд, соперничая роскошью с нарядами знатных дам, также сверкающих украшениями и драгоценными шелками. С высоты сёдел, и те, и другие одаривали толпу милостивыми
улыбками, как будто старались своей высокородной любезностью прикрыть общую растерянность двора перед внезапным решением дофина короноваться уже сегодня. Но, вступив под своды собора, многие улыбаться переставали, переглядывались, озирались и, отыскав первое знакомое лицо из числа тех, кому можно довериться, устремлялись к нему с тихим вопросом: «А что случилось?».
        - Ничего не знаю! - покусывая верхнюю губу почти прорычал Ла Ир, когда появившийся в соборе Луи д'Амбуаз подошел к нему с тем же вопросом. - Но, если вам очень интересно, сударь, посмотрите вокруг. Судя по всему, сегодня здесь коронуют дофина Франции…
        Амбуаз расхохотался, хотя в лице Ла Ира веселья не было.
        Как и все остальные, он тоже задавался вопросом, почему церемонию проводят так скоро, почти наспех? Но, в отличие от остальных, имел кое-какие соображения на этот счёт. Соображения эти, скажи он о них кому-нибудь, показались бы совершенно безумными, однако, основания думать именно так уЛа Ира были. Он отлично помнил, вчерашнее утро, когда толпа бросилась кЖанне, рыдая от восторга, с протянутыми руками, восхвалениями, прошениями и надеждами, и кто-то, (кажется Ришемон - не поймёшь, в шутку или всерьёз), довольно громко заметил:
        - А того ли мы собрались короновать, господа?
        И все эти герцоги, бароны, графы - чёрт их раздери совсем! - заржали, как их собственные кони.
        Впрочем, сам Ла Ир тоже смеялся, как и другие, посвященные мадам Иоландой в тайну Жанны. Тогда ему казалось, что всё это несерьёзно! Ну, мало ли - поговорили… Да, Алансон многозначительно произнёс: «Королевская кровь…», но произнёс тихо, чтобы слышали только те, кому следует… АШарль де Бурбон, вроде бы в сторону, заметил: «Пожалуй, она вряд ли станет слушать во всём этого пройдоху Ла Тремуя». А он - Ла Ир - о, Боже, спаси и сохрани от подобных глупостей впредь! - шутливо предложил: «Всё в наших руках - почему бы и нет, мессиры? Армия возражать не будет… да и я тоже»… И тут вдруг, срочная коронация, не отдышавшись, не подготовившись толком! Что это могло означать?!
        Более привычный просчитывать военные вылазки, чем придворные интриги, Ла Ир плотно увязал эти два события тем, что кто-то услышал и донёс. Герцогов вызвали для объяснений, возможно, арестовали, после чего дофин и решил закончить дело с коронацией, как можно быстрее… Но дальше воображение рыцаря буксовало. Взять под арест всех первых принцев королевства и, чтобы никто ничего об этом не узнал?! Невозможно!.. А потом ещё и идти короноваться, как ни в чём не бывало?! Нет, такого просто быть не может!.. Однако, как Ла Ир ни старался, другой причины для подобной спешки, кроме той, что дофин попросту испугался - то ли популярности Девы, то ли того, что может возникнуть заговор в её пользу - найти не мог. Поэтому стоял, нервно постукивая рукой по бедру, отвечая на приветствия рассеянно и грубовато, пока не увидел, наконец, де Ре, который высокомерно задрав подбородок прошествовал по собору, как по пустой улице. За ним, спокойный, как всегда, вошёл Бастард Орлеанский и, почти следом, немного смущённый обществом опального Ришемона, Шарло Анжуйский.
        - У нас всё в порядке? - спросил Ла Ир у де Ре, когда тот остановился рядом.
        - Судя по всему, да. Хотя, глядя на эту спешку, я тоже готов спросить, того ли мы коронуем.
        Ла Ир хищно осмотрелся.
        - Не из-за таких ли речей и спешка, Жиль?
        - Не волнуйся, мессир, не из-за речей. Нашему дофину, видимо, хватило ума самому кое-что понять.
        - А может, ему уже сказали о том, что Жанна… ну, ты понимаешь…
        - Не знаю. Если сказали, то зря. А если нет… если он торопится, потому что видит больше прав даже за крестьянкой, тогда он будет жалким королём.
        В этот момент толпа на улице взорвалась такими криками, что дрогнули, кажется, даже древние стены собора.
        - Дева! Дева! - полетело по рядам.
        И все, как один, повернулись ко входу.
        Жанна вошла в собор в окружении своей свиты, весёлая и нарядная, поднимая волну приветствий даже среди знати в соборе. И оба рыцаря, не сговариваясь, подумали об одном и том же - будут ли так же прославлять дофина, когда он появится? И оба знали ответ. Но, если Ла Ир воспринимал это, как факт, вполне закономерный, то де Ре уже начинал понимать, насколько это опасно.
        Наступил первый молитвенный час.
        * **
        Псалмы в соборе ещё пелись, когда Шарль появился на площади.
        Он слабо помнил, что происходило с ним после того, как два священника подняли его с постели, словно оживающее надгробие. Процесс облачения пережил, в собственном теле не присутствуя, и только вздрагивал от прикосновений прохладной ткани, чужих пальцев, взглядов… Взглядов он, почему-то, боялся больше всего. Какими бы они ни были, в каждом Шарль видел один лишь скрытый упрёк. И ждал. С нарастающим, омерзительно стыдным страхом, ждал, что вот-вот… вот сейчас… или при выходе из дворца, или на той вон улочке, слишком тесной, заставляющей торжественную процессию, ведущую его к собору, проползать сквозь толпу, растягиваться вдоль неё…
        Шарль испуганно скосил глаза, когда люди, тянущиеся рассмотреть его получше, толкнули стражника из оцепления, и тот почти вклинился в ряды пэров, оступившись и дёрнув копьём слишком резко. Страх был минутным, но заставил замершее было сердце яростно застучать. Лицо дофина налилось кровью. Он заскрипел зубами, попытался сохранить подобающее выражение, и это ему удалось, но небыло никакой гарантии, что удастся и впредь. Впереди ждала площадь, заполненная не только горожанами, но исолдатами его - якобы его - воинства и собор, полный знати, где в первых рядах все они - воевавшие с этой Жанной, да и сама она - крестьянка не насвоём месте, без тени сомнения в том, что имеет на это место все права!
        Шарль вдруг почувствовал, как на него ватным колпаком опустилась тишина - он вступил на площадь, слишком яркую и слишком громкую, чтобы что-то воспринимать. Разверстый портал казался драконьей пастью, готовой его поглотить, а слышимые уже псалмы - отголоском приближающейся грозы. На одеревеневших ногах, с усилием сгибая их над ступенями, дофин переступил границу, отделявшую дневной свет от кафедрального сумрака и невольно зажмурился.
        Вдали у алтаря, в светлом ореоле, что-то блеснуло…
        Арбалет? Меч?…
        «Вот сейчас! Теперь, когда я ещё не вдоме Божьем…»
        На мгновение жизнь для Шарля остановилась.
        Но нет. Из тающего прохладного мрака донеслось только почтительное шарканье многочисленной поворачивающейся к нему толпы и шум общего поклона. Началась молитва на появление короля и собор словно расступился перед Шарлем. «Никаких привязанностей! - лихорадочно твердил его мозг, пока тело шло к хорам, ещё не веря, что можно расслабиться. - Никаких больше! Это моя жертва, моя плата за корону! - взгляд Шарля скользнул по лицам по обе стороны прохода… подданные, приближённые, знать… - Меня всё-равно никто не любит и никогда не любил, почему я сам должен любить и слушать кого-то?.. - ещё взгляд по надменному лицу Ришемона, по сдержанно-холодным глазам матушки, по лицам тех, кто стоит рядом… - Справедливость? Что ж, если сегодня ничего страшного не случится, я буду знать, что прав…».
        Впереди, у алтаря, сияя белыми доспехами, улыбалась Жанна.
        «…Буду прав во всех своих деяниях во веки веков!»
        Начался третий молитвенный час.
        * **
        Стоя на своём особенно почётном месте, мадам Иоланда внимательно наблюдала заШарлем. Ей хорошо были знакомы все оттенки чувств, отражаюшихся на этом лице, но никогда она не видела, чтобы все эти чувства владели Шарлем одновременно. Обычно он, если боялся, то никогда не был решителен и упрям, а если даже и упрямился, то только в том, что не требовало никаких действий. И наоборот - решившись на что-то, забывал о страхе, но всегда искал поддержку и одобрение своему решению, особенно милостиво склоняя слух к тем, кто убеждал его в правильности решения.
        Сейчас же невозможно было понять, на что он решился и чего так испугался? Было ясно, что без Ла Тремуя тут не обошлось, однако, как бы герцогиня ни переворачивала ситуацию, сложившуюся в стране и ввойске, она не находила той лазейки, в которую мог так основательно просочиться его яд.
        Вчера, слишком занятая приготовлениями и распоряжениями, мадам в полуха выслушала де Ре, который что-то говорил об английском проповеднике и пророчице изЛа-Рошели, которые пугают Клод, и даже велела вызвать к ней отца Паскереля. Но святой отец заверил - Жанна уже попросила дофина удалить этих двоих, о чем составлено и подано прошение, так что, с этой стороны, опасаться больше нечего - какие бы там разговоры ни велись, желаниям самой Девы они никак не соответствовали. И выходило, что единственным очевидным объяснением оставалась ревнивая зависть дофина к тому почитанию, которое его подданные оказывают девушке. Но решимость, и страх, хорошо читаемые на лице Шарля, совсем не походили на порождение одной только зависти.
        На площади, тем временем, уже появилась процессия священников из аббатства святого Ремигия во главе с настоятелем, на шее которого, прикованная к ней цепью, висела Святая Ампула. А наступенях собора архиепископ Реймса готовился приносить положенные клятвы в том, что святыня будет взята для благого дела и возвращена в целости. На улице зашумели, в соборе же все замерли - кто с положенным благочестием, кто с откровенным интересом. Слухи о якобы пересохшей мирнице успели расползтись достаточно широко, и мадам Иоланда прекрасно понимала причину перешёптываний за спиной и взглядов, которые бросали в её сторону с другой стороны собора. «Все они гадают, настоящее ли миро сейчас внесут, или это обычное масло, которое я велела налить?», - подумала она, не поворачивая головы и неменяя величественной позы.
        Вся эта коронация, так долго подготавливаемая и ожидаемая, вдруг предстала перед ней в своём истинном свете, довольно тусклом и печальном. «Здесь всё проникнуто любопытством. КДеве, к тому, почему так поспешно всё это проводится, к мирнице и её содержимому… И только дофин не интересен никому. И, кажется, лишь единицы понимают во всей полноте значение того, что сейчас происходит. Не говоря уже о том, что знаю, и начто надеюсь я сама…»
        Мадам Иоланда поискала глазами Клод.
        Вон она стоит - такая маленькая, осунувшаяся, загорелая, много больше, чем в самом начале, похожая на мальчика… Юный паж из свиты Девы, на которого никому не придёт в голову как следует посмотреть. Но взгляд мадам Иоланды она, кажется, почувствовала - заволновалась…
        Интересно, что принесёт эта девочка в мир, жестокость которого познала? Чем, поБожьей воле, она его наполнит? Как это произойдёт и когда? Де Ре говорил, что она боится ложных пророков. Что ж, значит, надо не мешкая, сразу после коронации, самой проверить удалили их, или нет…
        Тут за спиной герцогини кто-то тихо, но крайне непочтительно захихикал, и она позволила себе обернуться. Шарло, весь красный от сдерживаемого смеха, слушал что-то, что шептал ему на ухо один из его дворян и мелко трясся, не имея возможности дать волю своему веселью. Он сразу заметил сердитый взгляд матери и закрылся вышитым платком. Его придворный смущённо отступил на шаг… Герцогиня, не сказав ни слова, уже собиралась отвернуться, но тут взгляд её споткнулся о ясные голубые глаза молодого человека, стоявшего прямо за спиной смешливого дворянина. Сердце вздрогнуло и сладко упало. «Фили-и-ипп…».
        Щёки молодого человека порозовели. Не отводя глаз от герцогини, он сдержанно поклонился, потом быстро стрельнул глазами в отступившего дворянина и еле заметно повёл плечами, словно говоря: я готов убить его, если он прогневал вас, мадам, но, что делать, церемония так длинна, а мы все так молоды… И улыбнулся, сдержанно и красиво…
        Собор, все люди в нём, все знамёна и хоругви мягко поплыли вслед заВременем, которое деликатно обтекло герцогиню, и, спроси кто-нибудь, как долго она сейчас смотрела в эти голубые глаза, она бы не смогла ответить. Но зато, когда её светлость снова обрела способность мыслить и оценивать происходящее, она уже твёрдо знала ответ на другой вопрос, который задавала себе чуть ранее.
        Что может принести этому миру девочка, посланная Господом? О, Боже! РАЗВЕ ЕСТЬ ЧТО-ТО БОЖЕСТВЕННЕЕ ЛЮБВИ?! Разве не это неземное чувство - единственное изо всех прочих - способно изменить людей, а значит, и мир?! И, может быть, ничего особенного не произойдёт, просто само присутствие этой девочки именно сейчас, на пороге мирной жизни, наполнит любовью самый воздух, которым все дышат! Ведь вдохнула его уже сама мадам герцогиня… Да, вдохнула, и нет никаких сил сопротивляться дольше! Да и надо ли?
        Затуманенным взором мадам Иоланда обвела присутствующих. Покорённая одной любовью, готова ли она принять и другую - общую, ко всем? Но тут глаза её остановились на лице, мгновенно заставившем протрезветь. «Нет, - подумала её светлость, - пока не время. Вот избавлюсь отЛа Тремуя, и всё станет хорошо…».
        Наступило время клятв.
        * **
        - Клянусь защищать Церковь, её святые ценности и устои. Клянусь обеспечивать спокойствие общества для Церкви и её христиан. Клянусь уважать правосудие и заставлять уважать его других…
        С каждым произносимым словом голос Шарля, как и сам он, обретали спокойствие и твёрдость. Он знал, что после его клятвы архиепископ обратится к присутствующим с вопросом, одобряют ли они того, кого коронуют, и это будет последним шансом для его противников. Но утреннего страха больше не было.
        - Клянусь беречь и поддерживать мир, препятствовать несправедливости, свершать акты милосердия…
        Собравшиеся в соборе слушают внимательно, словно ждут чего-то. А сам Шарль, боковым зрением, чувствует только эти светлые доспехи, которые сияют в сумраке собора. Всем наверняка кажется, что это сияние от святости носящей их. Но они всего лишь хорошо начищены, не более того. А так ли уж она свята на самом деле? Девственница, полгода живущая среди мужчин и водящая их в бой? Говорят, она тоже убивала…
        Интересно, правда лиэто?
        Но, даже если и нет… даже если, как она говорит, в руках её было только знамя, всё равно - не совершил ли он ошибку, доверившись этой, несомненно странной девушке? Кто скажет, что она похожа на простую крестьянку, когда так очевидно, что ничего похожего нет! Она непроста… очень непроста. А если так - не поверил ли он козням лукавого, не погубил ли свою душу, связавшись с ней, и непредостерегал ли его Господь на будущее этим паническим утренним страхом?…
        - Клянусь…
        Архиепископ, уже повернувшийся к собору, испуганно замер. Все клятвы по протоколу были произнесены, и это новое «клянусь» он никак не ожидал. Что это? Неужели дофин забылся от волнения?! Или он решил добавить что-то своё?…
        - Клянусь, - с нажимом повторил Шарль, как будто проверял достаточно ли твёрд его голос. - Клянусь преследовать и искоренять всякую ересь и еретиков и предавать их огню и мечу во имя чистоты нащей Церкви.
        Архиепископ облегчённо улыбнулся и поклонился. Где-то на задворках сознания самодовольно пожалел, что в соборе нет де Савеза и снова повернулся к собравшимся.
        - Перемены начались, - пробормотал он себе под нос.
        * **
        Клод с интересом наблюдала за коронацией, о которой имела весьма смутные представления - да и зачем ей было? Разве думала она, что когда-нибудь увидит всё это своими глазами. Ритуал её завораживал своей особенной медлительной важностью, долгими молитвами и красотой. Клод наблюдала за действием в целом, и ей одинаково нравилось и то, что происходило у алтаря, и то, что она видела вокруг. Лица, повёрнутые в едином порыве, с одинаковым вниманием следящие за каждым шагом церемонии, одухотворённые без притворства, потому что и самый заядлый циник притихнет в минуты, которые так торжественны и редки! Знамёна, блистательные наряды, начищенные доспехи - всё было вызвано к жизни и существовало сейчас для одного единственного акта, который здесь, в соборе, казался Клод особенно значительным. И, если она по-прежнему полагала, что нет на свете такого, ради чего стоило затевать войны и истребления огромного количества людей, то вся эта роскошь и пышность молитв были вполне уместны при возложении золотого обруча на голову одного человека, потому что весь акт коронации дарил надежду на то, что безумия войны
прекратятся, хотя бы на одну какую-то часть.
        Шарля, между тем, обряжали в рыцарские доспехи.
        Когда Рене Анжуйский, совершенно неузнаваемый в этом торжестве, склонился, чтобы надеть на дофина золотые шпоры, как символ его новых военных обязанностей, Клод вдруг вспомнила другое такое же действо, связанное сЖанной. И вголове её словно открылась целая анфилада дверей, уводящая дальше и дальше от настоящего, в тот давний день, когда они сЖанной впервые пошли кДереву Фей вместе.
        Сердце сжалось. До сих пор Клод не оглядывалась назад - боялась, что прошлое, своими утратами и сожалениями, совсем её ослабит. Но сейчас всё произошло против воли, пугая слезами, этими первыми признаками той самой слабости, которые неудержимо потекли по щекам.
        Всё изменилось незаметно, изменилось очень сильно! Если путь свой они сЖанной начинали идя бок о бок по одной стезе, то теперь их дорога словно раздвоилась, а сами они, хоть и кажется, что идут рядом, всё же расходятся, потому что, Бог весть когда, пролегла между ними колея, и она всё шире и шире. Война ли тому причиной, или мужские заботы и обязанности, которые Жанна надела на себя, как те же доспехи, и так же уверенно в них обжилась, или, может быть, близость к людям, которые считают, что вершат судьбу этого мира, но ломают его, словно капризные дети, которые рвут игрушку друг у друга из рук? Видимо, не зря, не зря предупреждал их Карл Лотарингский! Он не просто предвидел - он всё это знал! Как знал и то, что порознь им не спастись, поэтому и отнёсся так необычайно тепло кКлод. Вероятно, почувствовал в ней то самую бессмертную душу, способную не поддаться козням этого лукавого двора и увести Жанну обратно, кДеревуФей…
        Клод осмотрелась вокруг. Раньше она не знала, имеет ли право советовать Жанне, как ей поступать дальше. Но теперь, глядя на окружающие лица, поняла - одной надежды всем этим людям слишком мало. Нужно что-то большее, и она, Клод, кажется знает, что это должно быть. И уверена, что сделать это большее может только Жанна, которой она поможет всё понять… По крайней мере, обязательно попытается.
        Наступало время помазания.
        * **
        Дофин медленно снимал надетые только что доспехи, чем, согласно ритуалу, демонстрировал свою готовность сменить общественное положение и стать не только королём-рыцарем, но икоролём-священником. Он распустил серебряный шнурок на тонкой шелковой рубашке, надетой на него после пробуждения, и обнажил грудь и плечи. Принятый от архиепископа Жуайез был только что передан обратно де Гокуру иШарль подумал о себе, что сейчас, опускаясь на колени перед алтарём, более похож на человека, приведённого на казнь, нежели на коронацию. «Интересно, что бы я мог сказать в свои последние минуты? Кому призвал бы подчиниться?», - мелькнуло в голове[15 - В средние века последнее слово приговорённого к благородной смерти через отсечение головы должно было быть покаянным и назидательным. Казнили так, в основном, изменников, замышлявших против законной власти, поэтому в своём последнем слове они обязательно призывали «повиноваться законному королю».].
        На высоких витражах собора играли солнечные лучи, заставляя сиять золочёные нимбы за головами святых. «Только Господу!», - уверенно подумал Шарль, разводя руки крестом и поднимая лицо к радужному сиянию сверху. Певчие восторженно пропевали молитвы за здоровье его тела, архиепископ уже держал дискос, в который извлекал из мирницы часть священного елея, светские пэры преклонили одно колено, духовные - оба, как для моления. Спокойствие снизошло на всех со звуками антифон… И только Шарль больше ничего не видел, не слышал и нечувствовал. Он как будто отрешился от всего мирского в тот миг, когда поднял голову в неизмеримую высоту собора. Последняя связь оборвалась, он больше никому ничего не должен.
        Большим пальцем руки архиепископ коснулся елея в мирнице и тронул им макушку Шарля. Затем провел по груди, по плечам и локтям, и, в последнюю очередь, смазал обе его ладони, возвещая собравшимся о«возрождённом Хлодвиге». Как сквозь сон, новый король позволил себя поднять и облачить, но все действия отпечатывались в сознании лишь короткими обрывочными впечатлениями: оранжевое пятно туники с рябью геральдических лилий, расшитая далматика, грузом опустившаяся на плечи мантия… От тяжести жезла правосудия заторможенная в отрешенности рука едва не опала, но кто-то из духовных пэров заботливо её поддержал. Скипетр другая рука удержала крепче…
        - Да здравствует король Шарль Седьмой!
        Он вернулся к жизни уже сидящим на троне над амвоном, с ощущением жёсткого золотого обруча на голове. Один за одним, перед ним склонялись его пэры, принося оммаж. Последней, в обход протокола, подошла Жанна.
        - Мой милый король! - выдохнула она. - Здравствуй вовеки!
        И, опустившись, припала головой к его колену.
        Она сделала это порывисто. Слишком. Переживший только что минуты неземной благодати Шарль невольно отклонился всем телом, но это мало кто заметил.
        - Ноэль! - загремело под сводами собора.
        Певчие грянули Te Deum и двери на площадь раскрылись, впуская толпу. В воздух полетели монеты, медальоны и выпущенные на волю птицы. Сквозь приветственные крики и фанфары ничего больше нельзя было разобрать, однако Ла Ир, орущий вместе со всеми, всё же услышал, что де Ре что-то говорит.
        - Что? - переспросил он. - Повтори громче, я не расслышал!
        - Мы не того короновали, - не повышая голоса повторил деРе.
        Наступало время литургии и причащения.
        * **
        Ближе к вечеру, сидя, подобно Иисусу среди двенадцати пэров за трапезой, новый король принимал поздравления и раздавал милости.
        - Всё прошло чудесно, ваше величество, - шепнул ему архиепископ. - Даже несмотря на спешку, все приготовления сделались вовремя, а сама церемония вдохнула в ваших подданных новые силы.
        - Я всем доволен, - величаво произнёс Шарль.
        - И всё-таки… - архиепископ замялся. - Вы должны меня понять, сир, нужно какое-то объяснение… Для летописи… для истории… Почему вы так торопились с коронацией?
        - Господь так хотел.
        - Должен ли я это понимать так, что на скорой коронации настаивала Дева, присланная Им, а вы, сир, подчинились волеЕго?
        Шарль посмотрел тяжелым взглядом
        - Господь так хотел, - повторил он.
        Архиепископ мягко улыбнулся.
        - Воистину так, ваше величество. Воистину так.
        Реймс
        (18июля 1429года)
        Дни после коронации прошли в празднествах достаточно пышных для военного времени. Прямо на следующий день был устроен традиционный турнир, для которого за городскими стенами подготовили большое просторное ристалище. От обилия щитов с гербами рябило в глазах. Шатры самых причудливых расцветок тянулись до самого леса, ничем не отличаясь от военного лагеря, которым, по сути, и являлся этот почти город, заполненный рыцарями и их прислугой. В турнире пожелали принять участие представители всех знатных семейств, отцы и сыновья которых были в состоянии водрузить на себя доспехи и взять в руки меч или копьё.
        По числу заявленных поединков состязания грозили растянуться дня на три, а то и больше. Но король повелел не скупиться и отменил только традиционный бухурт[16 - Бухурт - поединок двух сомкнутых шеренг тяжеловооружённых всадников, проходивший по принципу «стенка на стенку». Рыцари сражались по10 -30человек в конном строю настолько плотном, чтобы «подброшенная перчатка не могла упасть на землю». В середине 13века, вГермании, в ходе бухурта сражающие так увлеклись, что превратили турнир в кровавое побоище, поэтому позже, к моменту описываемых событий, сложился строгий кодекс чести, позволявший только такие удары, которые не наносили увечий и немогли привести к смерти.], объяснив это решение тем, что негоже французским рыцарям биться друг с другом войско на войско. «Этот поединок мы перенесём на другое поле, и герб противника для всех будет один - герб английского короля!», - заявил он вполне патриотично, что для многих прозвучало многообещающе. «Король не намерен останавливаться, - шептались обнадёженные. - Вот увидите, сразу после празднеств он сам возглавит войско и выгонит всех англичан к чёртовой
матери!».
        Жанна в турнире не участвовала. Ей отвели место на трибуне для знати, которое девушка заняла с полным правом, поскольку накануне король пожаловал её семье дворянство. Теперь Жанну следовало именовать Девой де Лис, а деревня Домреми, как её родина, освобождалась от налогов «во веки веков».
        Герб новой дворянки уже был заботливо разработан - на ровном поле увенчанный короной меч и две геральдические лилии - что удивило многих, но невсех. Мадам Иоланда объяснила геральдикам такое решение рисунка тем, что крестьянская девушка - это дитя Божье и, в той же мере, дитя первого Его ставленника - короля, в силу чего имеет все основания носить королевские лилии за избавление государства от угрозы полного захвата. А меч - меч Мартелла - просто обязан нести на себе корону, и потому, что являлся мечом великого короля, потому что стал орудием, которым Господь указал на свою посланницу, и потому что привёл законного наследника на коронацию! Кое-кто подозревал, что идея герба как раз мадам Иоланде и принадлежит, но своё авторство герцогиня завуалировала, как могла, сославшись на прецеденты из времён настолько давних, что о них никто не помнил.
        К жалованному дворянству Жанна отнеслась со спокойной благодарностью, но заДомреми благодарила горячо. Иное дело братья Клод - Жан иПьер. Одуревшие от счастья, новые дворяне замучили всех, кого знали, вопросами, могут ли они теперь участвовать в турнире, в каких именно состязаниях и накаких условиях? И без конца сокрушались, что не успеют заказать доспехи с гербом, который удалось нарисовать только на щитах, что, по мнению Пьера иЖана было не слишком роскошно.
        Зато родовитая знать щеголяла во всём блеске. Рене Анжуйский, большой любитель всяких новшеств, привёз разработанную вГермании последнюю модель булавы, мало напоминающей боевую, но вполне пригодную для поединка, вошедшего в турнирную моду совсем недавно. И все молодые рыцари толпились вокруг герцога, как диковину рассматривая увесистую деревянную дубинку с многогранным сечением и толстым металлическим нобусом[17 - Диск, защищающий руку.] на рукояти. Некоторые предприимчивые оружейники, что расставили свои палатки на поле в мгновение ока, не успели ещё утихнуть коронационные моления, уже выложили для особо состоятельных покупателей нечто подобное, но тоже подходили и споклонами просили его светлость позволить им рассмотреть германскую новинку получше.
        Дворяне победнее, как водится, гарцевали в узком коридоре между верёвочным и деревянным ограждением ристалищного поля и пытались произвести впечатление на девиц именитых фамилий, которые, в свою очередь, высматривали среди гарцующих всадников своих будущих «сиров Роландов». Бог знает сколько мгновенно вспыхнувших страстей зарождалось на подобных турнирах, и сколько разбитых сердец развозили потом по домам сердитые родители. Но бывало и так, что какой-нибудь особо удачливый рыцарь из числа младших сыновей, тех, что вынуждены самостоятельно заботиться о своих доходах и неимеющих иного источника, кроме войны и турнира, уезжал с ристалища женихом девицы весьма состоятельной, чем сразу решал свои проблемы. И хотя подобных примеров было не то чтобы очень много, но всё же они были нередки, так что новые и новые поколения юношей, а то и мужчин в солидном уже возрасте, продолжали питать надежды, а хвастливое гарцевание перед началом поединков давно превратилось в негласное правило.
        Те же, кого выгодный брак не прельщал, а средства к существованию оставляли желать лучшего, занимались разглядыванием выставленных щитов и выбирали себе противника, желательно, уступающего в силе, но превосходящего состоянием. Каждый втайне надеялся одержать победу над кем-то знатным, из тех, кто блистал сейчас, перед началом турнира, серебром и позолотой, чтобы получить в качестве награды его снаряжение, доспехи и коня. И, присмотрев подходящий герб, решительно ударял в него копьём, булавой или мечом - в зависимости от того, каким оружием собирались сражаться - лёгким кивком в сторону герольдов подтверждая свой вызов.
        Пестрая толпа горожан, с раннего утра расцветила турнирное поле яркими нарядами, и возбуждение, царившее здесь, мало отличалось от азартных приготовлений в рыцарском лагере. Наёмники Вальперги поведали о миролюбивом обычае южных итальянских городов устраивать багардо - состязания, получившие своё название по единственному оружию, которое на нём применялось - тупой палке-копью. Доступные даже простолюдинам, эти состязания можно было проводить где угодно, хоть на улицах, поэтому городская молодёжь, разгорячённая обилием оружия и давно забытым ощущением праздника, уже хвалилась друг перед другом длинными затупленными палками, в надежде урвать и свою долю славы, если не перед глазами короля, то перед глазами возлюбленных, уж точно.
        - Ну что ж, щитов с десяток я отметил своим вниманием, - удовлетворённо заметил Ла Ир, когда герольды возвестили о приближении королевского двора, - работы на ближайшие дни хватит, пора за дело!
        - По моему щиту тоже ударил? - вопросительно поднял бровь де Ре. - Смотри, я сейчас злой, как бы твой турнир на поединке со мной не закончился.
        Ла Ир коротко хохотнул и, будь они одни, этим бы и ограничился, но неподалёку толпилось с десяток горожан, которые открыто на них глазели, поэтому он не сдержался - приосанился и добавил:
        - На мечах ты мне не соперник, мессир. Уж в чём, в чём, а вэтих поединках я намерен взять приз, так что готовься разозлиться ещё больше.
        - Больше некуда, - процедил де Ре себе под нос.
        Внимание толпы его нисколько не трогало. Озираясь вокруг внимательно и хищно, он искал на лицах соратников, хотя бы отголоски вчерашних сомнений. Зачем они были ему так нужны де Ре не понимал, но тот радостный предтурнирный азарт, который наблюдался повсюду, казался ему слишком мелочным, неправильным, отводящим куда-то в сторону от момента всё ещё важного. Вероятнее всего, наслушавшись обещаний герцогини Анжуйской, барон подсознательно ждал от коронации каких-то особенных перемен, а весь этот праздник, пусть даже самый пышный и многолюдный за последние несколько лет, вряд ли можно было считать особенной переменой. И то, с какой беспечностью отдавались ему недавние товарищи по сражениям, представлялось де Ре почти предательством. Он не верил в решительный настрой короля и немог понять, как могли этому верить другие.
        В сопровождении своего герольда барон прошел вдоль всего ряда выставленных щитов со страстным желанием ударить по каждому. Но сдержался. И только недоумение на лице герольда заставило его не глядя ткнуть в ближайший щит первым, что подвернулось под руку - булавой.
        - О, мессир… - забормотал герольд, округлив глаза, - это же щит его светлости, господина де Ришемона…
        - Ну и что?
        - Я слышал, он снова в немилости… Никто из рыцарей не тронул его щита и, насколько мне известно, не принял его вызова…
        - Мне что за дело? Ришемон хороший воин, я хочу с ним сразиться.
        - Но, молю вас, сударь, отметьте ещё чей-нибудь щит, иначе ваше желание могут посчитать вызовом самому королю!
        Де Ре сплюнул, прошёл несколько шагов и выместил свою досаду булавой на следующем щите.
        - Я польщён, - услышал он через мгновение чей-то голос за спиной и, обернувшись, встретился взглядом сРене Анжуйским, который сидел верхом на скакуне таком роскошном, что захватывало дух. - Никто не захотел сразиться со мной на булавах, но теперь, не сомневаюсь, здесь будет на что посмотреть.
        Молодой герцог широко улыбнулся, и тут зазвучали фанфары, возвестившие всем о прибытии короля. В рыцарском лагере забегали оруженосцы, подводя коней своим господам, чтобы они могли выехать на ристалище для приветствия, иРене, коротко поклонившись, лёгким галопом поскакал к турнирному полю.
        На языке де Ре вертелся наглый до оскорбления ответ, но он так и остался невысказанным. «И, может быть, к лучшему», - подумалось барону, когда, въехав за ограждение вместе с другими рыцарями, он взглядом почти сразу выхватил из толпы возле королевской трибуны радостное лицо Клод. Как паж Девы, она стояла там, где толпилась прислуга придворной знати и просто пожирала глазами герцога Рене, как раз напротив неё, придержавшего своего скакуна, чтобы поклониться матушке и сестре-королеве.
        Де Ре горько усмехнулся. Обман сегодняшнего дня был бы не полным ещё и без этого… этого… Барон собрался с духом, чтобы признать, произнести слово «предательство» применительно кКлод. Но тут девушка заметила и его в череде проезжающих рыцарей, и улыбка на её лице неуловимо переменилась. Теперь она улыбалась только ему, с таким пониманием, что на душе у де Ре потеплело. «Она знает, что я чувствую сейчас», - подумал барон, даже не пытаясь отделить минутную ревность к герцогу Рене от досады на всеобщую беспечность. «Она знает. И, как мне кажется, чувствует то же. И выходит, я прав, раз не испытываю радости…».
        На самом деле Клод готова была испытывать радость. Единственным виденным ей турниром был тот, что устроил герцог Лотарингский по случаю посвящения Жанны в рыцари. Но тот турнир был куда скромнее нынешнего - королевского. Здесь всё дышало роскошью, неизвестно откуда взявшейся среди всей этой войны. Люди словно готовились к празднику, несмотря ни на что, иКлод готова была радоваться вместе с ними и заних, не утративших надежду, тем более, что вокруг было столько радостно-диковинного! Она уже попробовала упоительно вкусные горячие медовые вафли и сахарное пирожное в виде крошечного замка, где башенки походили, скорее, на кружевные колпачки, и, поскольку ничего красивее и вкуснее в жизни своей не видывала и непробовала, готова была признать себя счастливейшим человеком… Да, счастливейшим… не сиди в ней, как заноза, воспоминание о вчерашнем тягостном разговоре сЖанной.
        Горькое послевкусие этого разговора тянулось издалека, со вчерашнего дня, когда Жанне было отказано в присутствии на трапезе, которая завершила коронацию. Причём, герцог Алансонский уже дал ей понять, чтобы шла вместе со всеми пэрами и даже посторонился, чтобы пропустить Жанну первой. Но дофин… точнее, уже король, в дверях внезапно обернулся и сказал:
        - О нет, дорогой Алансон, мы не будем нарушать заведённый порядок[18 - На коронационную трапезу женщины не допускались.] и утомлять нашу Деву участием во всех церемониях. Она заслужила отдых, который мы ей с радостью готовы предоставить. И пусть это станет самым меньшим в проявлении нашей благодарности.
        При этом он улыбнулся весьма милостиво, ноКлод, хоть и стояла в отдалении, смогла рассмотреть торжество в глазах Шарля. И, как бы ни хотелось ей считать, что она ошибается, злорадность этого торжества тоже была очевидной.
        Они возвращались в дом, который магистрат города отвёл для постоя Девы, сквозь толпу, заходящуюся криком при появлении Жанны. Герольды еле прокладывали путь, раздвигая людские тела, словно заросли, и было не доразговоров. Жанна улыбалась, кивала, но радость на её лице казалась застывшей, а всё тело выглядело напряжённым, неповоротливым, как будто там, внутри своих доспехов она давно уже обмякла, и осталось только снять их, вместе с радостной маской, чтобы недоумение и обида окружили её и дали возможность положить голову на обессилевшие руки, поплакать, может быть, или хорошо подумать…
        - Ты уже решила, что будешь делать? - спросила Клод, когда в доме и наулице перед ним, наконец, установилась тишина.
        Слуги и герольды, выполнив свои обязанности, отпросились праздновать на площадь, д'Олона позвали в трактир приятели оруженосцы, и он ушёл ещё до возвращения Жанны, прихватив с собой иРаймона. Девушки оказались настолько одни, что без разговора было уже не обойтись.
        Жанна подняла голову со сложенных рук.
        - Буду воевать дальше, пока не выгоню всех англичан.
        Лицо печально, как и голос, словно умоляющий ни о чём больше не спрашивать. НоКлод не дрогнула. Короткий эпизод сШарлем только укрепил её в решении, принятом на коронации.
        - Теперь у твоей армии есть король, Жанна, и если меч, поданый ему сегодня, что-то действительно значит, то тебе не нужно больше воевать. Снять осаду сОрлеана и короновать дофина - вот всё, что ты хотела, и это уже свершилось…
        - Но война не кончилась!
        - Зато кончилась твоя миссия.
        Жанна упрямо тряхнула головой.
        - Я должна ещё завоевать Париж! Он - сердце Франции, а я Дева Франции, кому же, как не мне…
        - Нет, - оборвала Клод. - Чудесная Дева во главе войска никаких чудес больше не совершит. Даже завоевание Парижа будет всего лишь военной победой и ничем больше, если конечно ворота его не откроются только по мановению твоего знамени.
        - Выходит, нужно сесть и сложить руки, так?
        - Нет.
        Клод села напротив Жанны и намгновение прикрыла глаза. Она подбирала слова простые и понятные, чтобы не выражать озарение, пришедшее в церкви, многословно и путано.
        - Ты видела, как люди верят в твою избранность? Это невероятно, почти сказочно, но они действительно верят. Как вБога, понимаешь? Потому что ты явила им чудо, которого они так желали. Если бы Бог пришёл к людям сам, от него тоже требовали бы чуда, и неповерили пока не убедились бы, что явленное им действительно чудо и есть. Люди таковы, Жанна, с этим ничего не поделать, им всё нужно доказать. Но для тебя сейчас главное лишь в том, какое именно чудо мог бы явить сам Господь, окажись он здесь именно сейчас? Ты пришла в самое тяжелое время и совершила немыслимое на поле брани. Теперь же, когда уФранции есть король, давший клятву заботиться о своей стране, что такого чудесного может сделать Дева, избранная Господом? Что ещё может совершить та, которая слышит Его голос?
        - Я не знаю, - прошептала Жанна.
        - Может быть, среди всех восхвалений, почестей и наград она может уйти и жить, как обычная девушка? Разве это не самое достойное завершение миссии, назначенной Богом? Я много думала и абсолютно уверена - мы можем вернуться вДомреми, Жанна! Никто там не забросает нас камнями за то, что ты вдруг сделалась Жанной, а я, всего лишь, Клод. Матушке и отцу безразлично, кто из нас принёс им дворянство, а всем прочим отмену налогов, главное, что мы вернёмся обе, живые и здоровые. И счастливые!.. Я знаю, тебе трудно представить, что где-то, где нет герцога Алансонского, можно быть счастливой, но обэтом сейчас лучше не думать. Любовь - это особенный Бог, и унего свои избранники. Кто знает, на какие чудеса они способны? А ты была избрана для войны, чтобы показать верящим в тебя - Господь желает мира для всех! Помнишь сказку про священника и дракона? Священник загнал пугавшее всех чудовище в пещеру и ушёл, не взяв награды и непольстившись на почести. Я только теперь поняла, в чём там было дело. Он просто ничего не боялся и избавил людей от их страха и ложной веры в то, что подношениями и жертвами от этого
страха можно откупиться. Знаешь, почему тот дракон больше никогда не вылез? Потому что нет ничего сильнее веры в себя. Все думали, что пещеру запечатывает какое-то сильное заклинание, а насамом деле они просто больше не боялись и свято верили в свою безопасность. Люди стали сильнее духом! А было бы так же, возьми священник их награду и останься вДомреми кем-то значимым, как его и просили? Не думаю. Когда спаситель всё время рядом, от него постоянно ждут спасения - от дракона, от врагов, от нищеты, от горя, от собственной подлости, наконец, которая, хочешь не хочешь, станет расти, если спаситель ещё и впочёте… И, вместе с ней, с этой подлостью, вырастут и новые враги, и новое горе. Да и дракон какой-нибудь снова вылезет…
        - Так ты предлагаешь сбежать от всего этого?
        - Я предлагаю показать как всё это ничтожно перед обычной жизнью с миром в душе и вокруг. Вернёмся в нашу Домреми, где, как бы тяжко ни жилось, по-прежнему нет страха. Нет зависти, и подлости тоже нет… Зато есть дерево фей и сказки о том, что никто не умирает, не пропадает в лесу, не тонет в реке… Если уйдёшь сейчас, в разгаре своей славы, здесь тоже родится сказка о девушке, которая знала великую тайну про то, что действительно ценно в этой жизни. А англичан пускай выгоняет король, которого ты дала этой стране. Может быть, после твоего ухода он сделает это с бОльшим достоинством.
        Жанна долго молчала в ответ.
        Какая-то веселящаяся компания, горланя песни, прошла по улице возле их дома и, притихнув было под окнами Девы, вновь разразилась криками в её честь.
        Клод ждала. Чтобы не смущать подругу взглядом, ищущим ответа, она старалась смотреть куда угодно, только не нанеё, но глаза сами, то и дело, возвращались в нимб света от свечи, горящей перед Жанной.
        - Ты абсолютно права, Клод, - услышала она, наконец. - Но своего дракона я в пещеру ещё не загнала. Король напуган, я это вижу, и несмогу бросить его сейчас, когда англичане особенно злы. Мы возьмём Париж до наступления холодов. Это не будет трудно с такой армией и поддержкой бретонцев. А потом… клянусь, я поступлю так, как ты говоришь. Но доэтого времени…
        Жанна заметила, что Клод хочет что-то возразить и подняла руку, словно отгораживаясь от неё.
        - До этого времени, прошу, не уговаривай меня больше! И неуходи сама. Если хочешь, останься при дворе - герцогиня Анжуйская добра к тебе… Мы встретимся в освобождённом Париже и оттуда уедем вместе… Обещаю. Но только не сегодня… не сейчас… И небросай меня… пожалуйста!
        Клод не нашлась, что ответить - такое отчаяние было в голосе уЖанны. Однако ощущение неправильности принятого решения не отпускало. До самого утра она искала причину, по которой не могла отделаться от этого ощущения, но только запуталась в собственных мыслях и незаметила, как заснула. А утром прибыл королевский герольд с приглашением на турнир. Всё завертелось в сборах и суете, чередуя собственную суету с визитами то оружейников и портных, предлагающих Деве свои услуги, то челобитчиков, просящих о покровительстве. Клод послушно выполняла свои, уже привычные обязанности пажа, стараясь не замечать тревогу - или это была просто горечь? - тянущуюся за ней, как шлейф. Лицо Жанны, как ей казалось, тоже не напоминало вчерашнюю маску, но взглядами им так и неудалось встретиться. Что-то, что-то всё-таки ещё оставалось недосказанным, неуверенным, и это «что-то» Жанна тоже чувствовала.
        Поскольку Дева была приглашена в свиту короля, собственная свита ей не требовалась. Д'Олон, как оруженосец, остался её сопровождать, но разрешил пажам отправиться на турнир самостоятельно. Раймон свою радость не стал даже скрывать. Наспех предложил Клод пойти с ним и его новыми приятелями, с которыми вчера они весело попировали в таверне, но, получив отказ, уговаривать не стал и умчался в мгновение ока. Клод пошла за городские ворота одна.
        Чтобы избавиться от неприятного осадка, она купила сладости, вкус которых на какое-то время сделал её счастливой, и поглазела на городскую молодёжь. Девушки показались нарядными, как никогда и нигде до сих пор, а юноши беспечными, как мальчишки, несмотря на то, что почти все были вооружены самодельными багардами и настроены воинственно. Они выпячивали грудь, наскакивали друг на друга и при этом не забывали стрельнуть глазами туда, где с притворным равнодушием перешёптывались девушки. Со стороны это было смешно и, по мнению Клод, ничем не отличалось от праздничных деревенских забав вДомреми. Разве что наряды там были скромнее…
        Потолкалась она и среди торговцев, замирая от восторга то перед украшениями, то перед деревянными, раскрашенными игрушками, то перед чеканными кубками, на которых скрещенные мечи переплетались витыми виноградными лозами. А когда зазвучали фанфары, вместе со всеми, бегом кинулась к ристалищу, чтобы занять положенное место. Камзол пажа Девы позволил Клод безнаказанно проскользнуть между сомкнутым рядом королевских охранников и встать перед дощатым ограждением как раз к началу приветственного шествия рыцарей.
        Красавец Алансон гарцевал в числе первых. На согнутой руке он держал шлем, увенчанный фигуркой Девы с молитвенно сложенными руками, в другой его руке, придерживающей поводья, покачивалась белоснежная лилия. Голову перед королём он склонил, как и полагалось первому герцогу королевства, в меру почтительно. Но следующий поклон - трибуне, где сидела Жанна - получился, может быть, не таким почтительным, зато более сердечным, не оставляющим никаких сомнений в том, чьей эмблемой герцог выбрал белоснежную лилию.
        Клод в предназначении цветка тоже не сомневалась. И горький осадок от вчерашнего разговора кольнул её новой болью. Накануне она сказала, что Любовь - это такой же Бог. Но, что если этот Бог тоже избрал Жанну своей посланницей, и вправе ли она, Клод, мешать чувству, которое само по себе и чудо, и величайшая ценность жизни?
        Она едва успела поймать себя на мысли, что хорошо бы было поговорить об этом с кем-то… и жаль, нет здесь отца Мигеля… как новые приветственные крики заставили её обернуться. Рене Анжуйский в этот момент как раз придержал своего коня, чтобы приветствовать их величества и матушку-герцогиню. И, хотя головы к девушке он не повернул, Клод почему-то была уверена - Рене её заметил и остановился напротив не просто так. «Поговорить с ним!», - вспышкой пронеслось у неё в голове. Почему бы и нет? Конечно! Когда-то он пугал Клод, но теперь, пройдя столько сражений, сколько обычной девушке и неснилось, она вряд ли была способна испугаться слишком пристального взгляда этого молодого герцога. А участь Жанны его несомненно волнует. Во всяком случае, Клод хотела надеяться, что это до сих пор так.
        Вспыхнувшая надежда отразилась на лице радостной улыбкой. Глаза провожали герцога до тех пор, пока среди спутанных мыслей в голове Клод не отыскалась одна, чёткая и ясная, с которой можно было идти к герцогу. Потом его заслонили другие, Клод переместила взор и увидела… да нет, скорей почувствовала, что на неё смотрит барон деРе.
        Этот взгляд, приправленный воспоминанием о вкусе малины, она могла бы сравнить со страницей давно знакомой книги. НоКлод не умела читать. Она просто хорошо помнила так напугавший её разговор о том, что дофин, возможно, не тот человек, который достоин короны, и лицо де Ре, когда, в ответ на её возражения, он решительно произнёс: «Вот увидишь, эта коронация окажется ничего не значащим фарсом - армия давно поняла КТО ей нужен для побед…». Поэтому сейчас, увидев прокисшее лицо де Ре, Клод ни на мгновение не усомнилась, что огорчён барон этой всеобщей радостью и вчерашним церковным действом, более похожим не нафарс, а наабсолютное утверждение в собственных правах. Она постаралась улыбнуться так, чтобы де Ре понял - она понимает его и даже сочувствует, но всё происходит так, как и должно происходить, и огорчаться этому не следует. Однако собственные сомнения снова напомнили о себе, и улыбка вышла, скорее, жалостная.
        «Я прав, что не радуюсь!», - уверенно подумал де Ре, проезжая мимо.
        * **
        Возвышение для короля, в самом центре построенной трибуны, было огорожено цветными полотнищами, а сверху накрыто синим балдахином с золотыми лилиями. Оно напоминало рыцарский шатёр, вроде тех, что окружили турнирное поле, и сам король, надевший лёгкий нагрудник под расшитый камзол явно желал выглядеть рыцарем. Первым рыцарем обретённого королевства.
        Пространства в этом, якобы, шатре было не много, к тому же, часть его занимали два столика - на одном громоздились угощения, а надругом призы для победителей, которые Шарль пожелал вручить лично. Но, несмотря на тесноту, следом за королевской четой туда вошли несколько фрейлин королевы, одна из которых вела за руку дофина Луи, а другая несла деревянные щит и меч на тот случай, если наследник захочет развлечься. За ними - Ла Тремуй, герцог де Бурбон, Реймский архиепископ, и несколько священнослужителей из числа вчерашних духовных пэров. У всех у них, кроме фрейлин, королевы и дофина лица выражали крайнюю степень государственной озабоченности, ясно давая всем понять, что турнир являлся совсем не развлечением, а мероприятием обязательным, таким же, как, к примеру, публичное наказание или казнь, присутствие на которых должно было подчеркнуть, с одной стороны важность самого мероприятия, а сдругой - приобщённость этих озабоченных лиц к делам, далеко не всем доступным.
        Герцогиня Анжуйская заняла место по левую руку от короля, на помосте более узком. Он был ничем не отгорожен, но над головами сидящих на нём, на высоких шестах закрепили тент синего полотнища с золотыми лилиями, и казалось, будто королевский балдахин распростёр свои крылья над теми, кто был особенно близок его величеству. С другой стороны, по правую руку, точно на таком же помосте сидела Жанна. Но, если за спиной мадам Иоланды толпилась её свита, сын Шарло и мессир Дю Шастель со своими оруженосцами, то возле Жанны стоял один д'Олон.
        Бог знает, каким образом придворная знать умела чувствовать настроения своего сюзерена. Жанне улыбались, вроде бы по-прежнему. Кто-то даже подходил и говорил любезные слова, но напомост не взошёл ни один. Все те, кто обычно составлял свиту Девы, ехали сейчас по ристалищу, приветствуя короля. И, хотя они склоняли и перед ней мечи и копья, любой, взглянувший на королевскую трибуну, первым делом замечал пустоту вокруг вчерашней героини.
        Внезапно несколько бретонских рыцарей, которые выразили желание участвовать в турнире, высоко вскинули мечи и прокричали приветствие. Из толпы горожан их тут же поддержали бретонские же солдаты, и все головы повернулись к королевской трибуне. Знать встревоженно завозилась. На узкий помост Жанны поднимался Артюр де Ришемон. В участии в турнире ему было отказано, но отом, что опальный коннетабль не может присутствовать в качестве зрителя речи не шло, и герцог явился при полном параде, со всей своей свитой. Пустота на помосте мгновенно заполнилась. Ришемон отвесил низкий поклон королевской чете, преклонил колено перед Жанной и встал возле неё, крепко держась рукой за короткий кинжал на поясе и высоко задрав подбородок. На его побледневшем лице уродливый шрам - память обАзенкуре - выделялся особенно заметно.
        Шарль побагровел.
        Ришемон не имел никакого права устраивать подобные демонстрации! Его военную помощь никак не назовёшь геройской, потому что подоспела она уже, фактически, к победителям. А участия в битве при Патэ слишком мало, чтобы чувствовать себя победителем тоже… Да и отказ в пэрстве на коронации недвусмысленно давал понять, что присутствие герцога при дворе нового короля нежелательно. И, уж конечно нежелательны те, поистине королевские почести, которые он оказывает на глазах у всех девушке, лишь вчера получившей дворянство!
        Угодливый Ла Тремуй склонился к королевскому креслу как раз кстати.
        - Передайте Ришемону, что в его услугах мы более не нуждаемся, - процедил Шарль.
        Ла Тремуй кивнул, скрывая радость, но несдержался - ядом капнул.
        - Ваше величество должны знать, что герцог здесь по приглашению герцогини Анжуйской. Может быть, следует поставить в известность сначала её, чтобы подобная неловкость не повторилась на вечернем приёме?
        - До вечернего приёма Ришемон должен покинуть Реймс. А сма… с её светлостью, я поговорю сам.
        Королевское раздражение требовало выхода и, осмотревшись, Шарль не нашёл никого полее подходящего для его вымещения, кроме своей жены.
        - Вашей матушке, мадам, следует помнить, что женское самоуправство всегда было губительным для этой страны, - прошипел он.
        - Не так давно она была и вашей матушкой тоже, - тускло ответила Мари.
        Последняя беременность далась её тяжело, но выражение унылой обречённости не покидало лица королевы уже давно. Чрезмерно занятая государственными делами мать не имела ни времени ни желания утешать дочь в её горестном браке, а супруг… О, Господи, да что о нём говорить! Со времён жизни вШиноне Мари перестала заблуждаться. Её муж слишком слаб и неможет служить опорой кому-либо, и даже самому себе. Только недавно умершая мадам де Монфор да пара фрейлин, достаточно некрасивых, чтобы не питать иллюзий и быть отзывчивыми, были тем бездонным дуплом, в которое она выговаривалась, когда не хватало больше сил молчать.
        Мари давно уже не любила Шарля. Среди всех, кто думал, что хорошо его знает, она была, наверное, единственной, кто знал его действительно хорошо. Ни во что не посвящённая, без особого, впрочем, удивления или возмущения, несчастная супруга интуитивно посчитала появление возле мужа Господней посланницы делом рук своей матери. При этом она мало задумывалась о самой девушке. А все разговоры о чуде и свершившемся пророчестве пропускала мимо ушей. Её мать и нена такое была способна, но единственное, главное лично для Мари чудо - превращение запуганного и жалкого мальчика в рыцарственного короля - она так и несовершила, а всё остальное было уже не интересно. Поэтому, когда при Мари заводились разговоры о чудесах, творимых Девой, она с отрешённым видом опускала глаза и слушала так же, как слушала бы очередную балладу заезжего трубадура.
        Однако, придворное чутье было не чуждо и ей, и витающие вокруг настроения вчерашнего дня вдруг заставили пожалеть несчастную крестьяночку, нужда в которой так очевидно и быстро отпала. Мари не сомневалась, что Шарль отделается от неё при первой же возможности. А при следующей заставит всех забыть о ней вообще.
        - Вы проявили бы себя бОльшим королём, Шарль, если бы не выискивали виноватых среди женщин. Особенно среди тех, которые вас любят, - заметила она ровным голосом.
        Король ощерился.
        - Вот как?! А насколько бОльшим королём я был бы не чувствуя постоянно виноватым себя? Ваш кислый вид, моя дорогая, виноватит меня всегда и вовсём! Но сегодня, благодаря вашему же напоминанию, я отнесусь к нему действительно по-королевски - я не стану обращать на него внимания!
        Мари спокойно посмотрела на мужа. Как же он низок в своём величии!
        «Вы давно не обращаете внимания ни на что, связанное со мной», - подумала она. И, кажется впервые, эта мысль её не расстроила.
        Между тем, герольд-распорядитель объявил о начале первого поединка. Мессир Николь Лов вызвал сразу четверых, и теперь пятеро рыцарей выходили на ристалище, разминая плечи перед боем на мечах.
        Мадам Иоланда напряглась. Среди вызванных она увидела Филиппа деРуа.
        - Это будет короткий бой, - послышался за спиной голос Танги дю Шастеля.
        - Вы уже знаете, кто победит? - спросил кто-то из свиты.
        - Мессир Лов, разумеется.
        - Почему «разумеется»? - не обернулась герцогиня.
        Дю Шастель ответил не сразу.
        - Молодые люди вышли покрасоваться, - выдавил он, наконец, - а мессир опытный воин. Он не беден, но надел старые проверенные доспехи. К тому же у него испанский меч. Против такого красивенькие итальянские безделушки ничто.
        - Разве король не запретил на этом турнире боевое оружие? - с деланным безразличием спросила её светлость.
        - Король запретил побоище, мадам. А это будет благородный поединок.
        Мадам Иоланде ничего не хотелось отвечать и она была очень благодарна дворянам из свиты, одни из которых принялись горячо возражать Танги относительно достоинств испанской стали, тогда как другие так же горячо его поддерживали.
        Между тем, пятеро рыцарей уже отсалютовали мечами королю. Бой вот-вот должен был начаться, как вдруг де Руа повернулся к помосту герцогини и отсалютовал и ей с тем же почтением, что и королю. Именно ей - мадам не сомневалась - хотя другим могло показаться, что он приветствует Шарло, как господина, которому служит.
        Восхищённые фрейлины за спиной принялись перешёптываться. А сама герцогиня, в начале своего замужества побывавшая на многих турнирах, вдруг впервые в жизни ощутила волнение, ничем не похожее на те переживания, которые приходилось испытывать до сих пор. Это новое было каким-то сладким, пьянящим до обморока, но совершенно лишающим возможности контролировать себя и притворятся равнодушной.
        «Как хорошо, что Танги стоит за спиной и ничего не видит…», - пронеслась в голове лёгкая мысль, может быть, что-то когда-то и значившая, но только не теперь…
        Бой, между тем, оказался не таким быстрым, как предрекал Дю Шастель. Двое из вызванных, действительно, сдались почти сразу, после того как получили по паре заметных ранений от мелькающего, словно молния испанского клинка. НоФилипп и господин Груанье, сражавшийся с ним по одну сторону, продержались против мессира Николя довольно долго. В конце-концов сдались и они, но поражение их позорным не выглядело.
        Нежность, которая охватила мадам Иоланду уже невозможно было скрывать. «Никто меня не осудит!», - решительно подумала она и сняла с руки самый драгоценный из перстней.
        - Отнесите это господину де Руа в качестве компенсации и вблагодарность… за службу моему сыну. Скажите, что он сражался достойно.
        Фрейлина, которой был передан перстень, ушла, аТанги Дю Шастель проглотил ещё один горький ком.
        - Ваш ювелир должен благословлять господина де Руа, мадам, - почти прошептал он.
        Герцогиня сделала вид, что ничего не услышала.
        * **
        Ещё два поединка на мечах завершили эти состязания первого дня, и расторопные слуги принялись готовить турнирное поле для джостры[19 - Верховой поединок на копьях.].
        Здесь пожелание короля свести к минимуму несчастные случаи и риск для кого-нибудь из участников покалечиться или погибнуть, учли в полной мере. Пока зрители развлекали себя покупками и угощениями, флиртом и хвастовством, два цеха реймских мастеровых возводили бревенчатый барьер, который бы разделил несущихся друг на друга тяжелых рыцарей и непозволил особо азартным пустить коней в лобовое столкновение.
        - Это новшество для трусов. Вот увидите, господа, оно не приживётся, - высокомерно заметил Алансон.
        Демонстрируя своё пренебрежение к подобным предосторожностям, он выехал на поединок с открытым забралом, с лёгкостью и грацией сломал два копья о своего противника, сверкнул улыбкой в сторону трибун и склонил копьё перед королевой, стараясь удерживать коня в ослепительно красной, сияющей золотым шитьём попоне как можно ближе к помосту, где сидела Жанна. Затем поехал к своему шатру и, когда оказался достаточно близко от поздравляющих его рыцарей, громко заявил:
        - Я недоволен, господа! Это было слишком легко и скучно.
        - Что ж, каков король, таков и турнир, - пробурчал себе под нос де Ре и получил увесистый толчок отЛа Ира, который его услышал.
        - Потише, мессир, - прошипел капитан, - для полноты веселья здесь только плахи не хватает. А для неё - головы, которая слишком много говорит. Мне совсем не хочется идти в новый поход без тебя, Жиль, потому что… клянусь своим жезлом, с тобой всегда было чертовски весело! Да простит мне Жанна это поминание нечистого, но ты, мессир, сам, как чё…
        Он зажал себе рот с притворным испугом и погрозил де Ре кулаком.
        Барон, впервые за день, широко улыбнулся.
        - Если будет новый поход, друг мой, клянусь твоим же жезлом, мы повеселимся на славу… Кто бы этот поход ни возглавил!
        В середине дня герольды вызвали к барьеру Рене Анжуйского.
        Умение состязаться в джостре видимо перешло к нему от отца, и стретьего захода герцог выбил противника из седла рассчитанным ударом в щит противника, как раз в районе согнутого локтя. Это принесло ему сразу четыре очка и заставило побледнеть Алансона, который заработал только три ударом по шлему соперника.
        Королева радостно захлопала, а король, ставивший наАлансона, едва ли не сдосадой, откинулся на спинку своего кресла.
        - Наконец-то вы улыбаетесь, мадам, - заметил он язвительно. - За одно это я готов присудить вашему брату победу во всём этом турнире.
        - Он не примет победы, которой не заслужил, - ответила Мари.
        - А меня ваше величество признает победителем?
        Дофин Луи, давно уставший сидеть на одном месте, развлекал себя тем, что колол деревянным мечом одного из королевских гвардейцев. Задавая отцу вопрос, он как раз размахнулся и, что есть силы, огрел беднягу по спине.
        Король засмеялся.
        Мари мягко потянула сына к себе.
        - Конечно, вы победитель, Луи. Вы развеселили его величество и достойны награды.
        Шарль мгновенно оборвал смех.
        - Не делайте из нашего сына шута, мадам. Наследник трона никого не должен веселить!
        Он сердито отвернулся от жены и холодно поприветствовал Рене, который подъехал склонить копьё перед сестрой, как перед королевой турнира.
        Эта холодность от внимания герцога не ускользнула. Как впрочем, и огорчённое больше обычного лицо сестры, и слишком удовлетворённое лицо Ла Тремуя.
        Накануне матушка поделилась с ним своими подозрениями, что спешка с коронацией вызвана всего лишь завистью Шарля к успехам и популярности Жанны. ИРене, обременённый подготовкой к своему пэрству, поверил ей на слово. Но сегодня, несмотря на внешнюю беспечность, он внимательно присматривался ко всему и ко всем, и понял - не зависть, а что-то другое, более весомое или опасное, руководило дофином вчера и продолжает руководить уже королём сегодня. Скорей всего, спасающий своё шаткое положение Ла Тремуй снова затеял какую-то интригу и весьма в ней преуспел, доказательством чему служит откровенное одиночество подлинной героини всех этих торжеств.
        Подлинной героини…
        Рене задумчиво развернул коня и поехал к своему шатру. Странно, почему всего этого не замечает матушка, всегда такая внимательная и дальновидная? Да, армия боготворит свою Деву, простолюдины молятся на неё, но, если только зависть терзала Шарля, то коронация должна была бы его успокоить. А между тем, он зол и напряжён, как человек, ежеминутно ждущий удара в спину. Боится ответственности, которая легла на плечи? Или нового похода, который придётся возглавить? Или того, что Дева его покинет, а победоносное воинство без Жанны перестанет одерживать победы? Нет, не похоже… Скорее он сам уже покинул её, и правильнее думать, что боится король не ухода Девы, а как раз того, что она останется… Может, он каким-то образом догадался об истинном происхождении Жанны? Но тут Рене откровенно усмехнулся. Нет, додуматься о таком невозможно, особенно Шарлю. Но, если случилось невероятное и узнал тот, кому знать не следовало… узнал и донёс - тогда всё действительно плохо. И тогда получает объяснение и спешка с коронацией, и внезапная отчуждённость, ни с того, ни с сего окружившая Жанну. Но, кто мог узнать?! И, как?!
        Покусывая губу Рене подъехал к своему шатру и сразу заметил Клод. Девушка явно дожидалась его в отдалении, возле столика с угощением, и неловко пыталась сделать вид, будто чем-то сильно увлечена и оказалась тут случайно. Герцог стянул с головы шлем, не глядя в её сторону. Высокая спинка седла не позволяла просто перекинуть ногу и спешиться, так что пришлось потратить некоторое время, чтобы, с помощью оруженосца, оказаться на земле. И только после этого, тряхнув головой, Рене позволил себе осмотреться.
        - Эй, мальчик! - крикнул он в сторону Клод. - Принеси мне вина, да поживее!
        - Я бы принёс, сударь, - обиженно заметил оруженосец.
        - Ничего, пускай мальчишка побегает, а ты пока расседлай Лотарингца, - Рене похлопал коня по крупу. - Сегодня он мне больше не понадобится.
        Оруженосец послушно удалился, уводя скакуна за кольцо на бархатном недоуздке, а герцог бросил быстрый взгляд по сторонам. Людей вокруг хватало, но, кажется, все были заняты только собой. И, если Клод хотела о чём-то поговорить, то сейчас, пожалуй, было можно.
        Они не виделись с тех дней вШиноне, когда Жанна только пришла к дофину. И оба поразились переменам друг в друге. Клод, запомнившую Рене азартно-возбуждённым, удивила его новая, какая-то спокойная величавость. Герцог же с удовлетворением отметил, что прежнюю наивность в глазах девушки заменили не отчаяние и потерянность перед жёсткими законами войны и придворной жизни, чего он так опасался, а мудрая уверенность в себе.
        Клод поднесла кувшин и кубок и, наливая вино, еле слышно прошептала:
        - Я бы хотела поговорить, если ваша светлость позволит.
        Герцог сделал глоток.
        - Говори.
        Жанна хочет идти наПариж и просит не отговаривать её от этого похода. Она уверена, что всё закончится очень быстро. Но я волнуюсь, получится ли это? И будет ли так легко, как она надеется?
        - Нет. - Рене пальцем выловил упавшую в вино мошку и стряхнул её на землю. - Это будет так же трудно и кроваво, как взятие Турели. А может быть и труднее. Париж теперь держит Филипп Бургундский, а он, в известном смысле, такой же француз, как и мы, иПариж для него тоже не просто город, который всего лишь жалко отдать.
        Девушка стояла с опущенными глазами, но после этих слов быстро взглянула на герцога - не шутит ли? И вэтом коротком взгляде Рене заметил откровенный страх.
        - Ты чего-то боишься, Клод?
        - Да. Всё это кажется мне неправильным. Если бы ВЫ сказали Жанне… Вас она, может быть, послушает и поймёт, что Париж уже не её миссия…
        Рене залпом осушил кубок, потом протянул девушке, чтобы налила ещё.
        - А по-твоему, что она должна делать теперь?
        Клод помялась.
        - Мне кажется, Жанне лучше уйти. Вернуться вДомреми и просто жить.
        - Почему?
        - Потому что так будет правильно. Королю уже неловко чувствовать себя обязанным всем простой девушке. Он выглядит сердитым. Возможно, это от того, что коронация казалась чем-то несбыточным… окончанием чего-то в его жизни и началом нового… Но обэтом новом он всерьёз не задумывался и сейчас не знает, что делать дальше. ИЖанна не знает. Но ей кажется, что она не имеет права уходить, пока война не закончена, и мучает её только одно - нужна ли она ещё королю?.. Я думаю над этим со вчерашнего вечера, и, боюсь, ей страшно признать, что уже не нужна, но это… Это, кажется, так и есть…
        Рене замер. «Нужна ли она ещё королю?»… Господи, конечно же нет! И это очевидно всем. Чудеса не вечны. Да и нужда в них уже отпала… Матушка почему-то была уверена, что Клод сразу подхватит знамя Лотарингской Девы, и явится чудом куда бОльшим. Но, что если она ошибалась? Может быть, эта чистая душа, которая смотрит сейчас наРене с отчаянием и надеждой, была призвана лишь подсказать достойное завершение осуществлённого пророчества? Ведь любому ясно - всё, что начато, должно быть закончено. И, порой, красивое завершение возвеличивало даже провальные дела. А эта девушка всё и так уже подсказала…
        Рене задумчиво вертел в руках кубок, не замечая, что проливает вино.
        Даже при поверхностном размышлении ему становилось ясно, что уход Жанны, при должной его подаче, станет событием таким же необычным, как и её появление. А посмыслу… по явленному величию духа, может быть и превзойдёт его!
        Новая эпоха? Та, которую так ждал Карл Лотарингский?
        Да. Возможно.
        Всех заботит набор устремлений весьма ограниченных. Власть, деньги и слава - вот три составляющих, которые, либо по отдельности, либо все сразу, являются конечной целью любого производимого действия. Есть, конечно, ещё и познание, но даже постигающие истину по сути своей тщеславны. А тут вдруг бескорыстие в чистом виде! Та, которая по мнению всего света уже заслужила и славу и почести, дающие богатство, а вместе с ним какую-никакую власть, - просто уйдет, фактически, не взяв ничего! Даже её дворянство в захудалом Домреми станет пустым звуком… Какой пример это подаст остающимся! При абсолютной вере в чудесную Деву, многие, ох, многие зададут себе вопрос: «А я-то что? Не погряз ли я в ничтожестве и несвернул ли с пути истинного, грабя, насилуя и предавая огню, или интригуя из-за мелочной цели?…».
        Об этом стоило серьёзно подумать… И посоветоваться с матушкой, конечно.
        Рене вернул Клод пустой кубок.
        - Я понял тебя, - сказал он. - И разберусь.
        Девушка потянулась за кубком, как вдруг лицо её переменилось.
        - О, Господи! - испуганно прошептала она. - Вы знаете этого человека, сударь?
        Рене обернулся.
        Какой-то смутно знакомый господин в камзоле с гербом Шарло Анжуйского стоял совсем близко и, едва герцог повернулся к нему, согнулся в поклоне.
        - Что вам угодно? - надменно спросил Рене.
        Господин растянул губы в улыбке довольно наглой.
        - Я хотел всего лишь передать поздравления вашей светлости с отменным ударом. И выразить восхищение…
        - Что-то ещё?
        - Это всё, ваша светлость.
        - Тогда ступайте.
        Господин поклонился и захромал прочь.
        - Что тебе до него? - спросил Рене, снова поворачиваясь кКлод.
        - Однажды он расспрашивал меня оЖанне и вёл себя очень странно. Говорил - и сам кое-что знает, но несказал что именно… Он испугал меня.
        Рене озадаченно посмотрел вслед колченогому. Нужно будет выяснить уШарло, что это за господин. И, если понадобится, потребовать объяснений…
        - Я разберусь, - повторил он, но уже с угрозой.
        * **
        Ла Тремуй наслаждался. Запечённые в мёде яблоки отдавали приятной кислинкой и хорошо дополняли оставшийся во рту привкус от великолепного мяса и овощей. А вино, с бархатным оттенком Сомюрского винограда, ещё бродило молодостью прошлогоднего лета и приятно освежало после жары и пыли, налетевшей с ристалища.
        Там без увечий всё-таки не обошлось. Какой-то рыцарь из тех, что называли себя странствующими, только что неудачно вылетел из седла. Его как раз приводили в чувство, и король, раз уж вышла такая заминка, пожелал отобедать.
        - В моём шатре есть отличное вино, - шепнул Ла Тремуй архиепископу Реймса. - Не угодно ли будет вашему преосвященству его попробовать?
        - Бургундское? - тонко улыбнулся архиепископ.
        - Увы, - развёл руками Ла Тремуй. - Сегодня здесь всё Анжуйское.
        И оба понимающе переглянулись.
        Это взаимопонимание сразу задало дружественный тон предстоящей трапезе. Архиепископ принял приглашение и отпустил своих людей, аЛа Тремуй отправил вперёд секретаря, чтобы добавить ещё один прибор. До шатра министра было рукой подать, но через несколько шагов Ла Тремуй вдруг озаботился состоянием покалечившегося рыцаря и, попросив его преосвященство подождать, пожелал лично справиться обо всём у хромого господина, который шел как раз со стороны лекарского шатра. Архиепископу ничего не было слышно, но, судя по всему, господин очень обстоятельно описал состояние пострадавшего, и было оно не слишком хорошо, потому что назад Ла Тремуй вернулся с лицом, крайне озабоченным.
        - Как близко вы всё принимаете к сердцу, - заметил святой отец. - Неужели дело так плохо?
        - Да, неважно.
        Ла Тремуй потёр рукой подбородок. Задумчивость не покидала его до самого шатра, но напороге оцепенение спало, и министр сделал широкий приглашающий жест.
        - Всё-таки, ваше преосвященство, как бы плохо ни было ближнему, это не повод, чтобы отменять насущное. Думаю, кушанья нас совсем заждались. Бедняге окажут помощь лекари, а мы вряд ли поможем ему скорбью и голоданием.
        Архиепископ, на всякий случай перекрестился и возвёл глаза к небу. Вечные болезненные слёзы в них сейчас оказались кстати.
        - Вы правы, дорогой Ла Тремуй. Скорбный человек сам себе притягивает беды, а нам с вами хватит и тех, что уже были.
        - Аминь, - уважительно подхватил Ла Тремуй, беря архиепископа под руку.
        Пока слуги подносили господам кушанья, разговоры в шатре в полной мере оправдывали желание собеседников не притягивать беды. Но, когда после десерта Ла Тремуй всех отослал, архиепископ вдруг тяжело вздохнул.
        - Как всё же отрадно сегодня видеть сражения, не приносящие смерти. Радостные лица, весь этот праздник… Мы так давно ничего подобного не видели.
        - К чему же тогда этот тяжелый вздох, раз всё так хорошо? - заботливо поинтересовался министр.
        - Боюсь обмануться, дорогой Ла Тремуй. Кто-то готов безоговорочно предаться веселью, но я - служитель Господа нашего - я обязан смотреть намного дальше и предугадывать волю Его… Мне известно ваше страстное желание примирить герцога Филиппа и нашего нового короля. И господин де Савез, навещавший Реймс совсем недавно, тоже показался мне человеком крайне миролюбивым. Думаю, совместными усилиями, вы были бы способны склонить своих сюзеренов к голосу разума и подтолкнуть их к возобновлению переговоров. Это могло дать нам перемирие, вроде того, которое было во времена правления Шарля Безумного, упокой Господь его страдающую душу.
        Ла Тремуй опустил глаза.
        - Несомненно, - сказал он.
        И замолчал.
        Архиепископ выждал немного, потом удивлённо поднял брови.
        - И это всё, что вы можете сказать?
        - Это всё, что я могу, - скорбно откликнулся Ла Тремуй. - Влияния, которым я пользуюсь при дворе явно не хватает, иначе переговоры уже велись бы.
        - Но мне показалось, его величество настроен более миролюбиво, чем его окружение. И кому, как не вам, помочь ему найти направление для миролюбия.
        Ла Тремуй покачал головой.
        - Его величество связан по рукам и ногам. Вы же видите, что происходит - эта Дева стала священной орифламмой для войска. Король всем ей обязан, и пока она возле трона мы не перестанем воевать.
        Архиепископ перекрестился.
        - Вы в шаге от ереси, сын мой.
        - В чём же ересь?
        - Нельзя сравнивать человека смертного со святыней.
        - Но разве все здесь не считают Деву Божьей посланницей?
        Архиепископ неопределённо повёл плечами.
        - Мне известен только один, признанный Церковью, Божий посланник. НоИисус, идущий к людям, не держал в руках меч и непросил дать ему войско, чтобы прогнать римлян изИудеи. Сила Божьего слова - вот единственное оружие посланников Его. И жертвенность!
        Ла Тремуй поднёс кубок с вином к губам, чтобы скрыть усмешку.
        - Боюсь, в нашем случае о жертвенности речи не идёт. Жанна будет требовать от короля войны, потому что иначе ей придётся оставить двор и возвращаться в свою деревню.
        Архиепископ огорчённо кивнул.
        - О, да, она уже не уйдёт. Но разве так обязательно возвращаться именно в деревню? Пожалованное дворянство даёт право служить королю на каком-то ином поприще, не только на военном. К примеру, она могла бы посвятить себя церкви. Это тоже жертва.
        - То есть, уйти в монастырь? - насмешливо спросил Ла Тремуй. - А как же слава? И все эти бароны и герцоги, которые сегодня склоняли перед ней свои копья? Папой римским ей не стать, а кто склонится перед монахиней? Нет, с этой стороны чудес не ждите… Но, как бы это ни противоречило моим предыдущим словам, я всё же скажу, что нам упрямство Девы только на руку.
        - ???
        - Вы слуга Господа, а я дипломат, ваше преосвященство. То есть человек, для которого руководствоваться настроениями сегодняшнего дня тоже непозволительная роскошь. Когда королю потребуется совет, я должен его дать, опираясь на холодный, трезвый расчёт, с учётом очень далёких последствий. Надеюсь, вы тоже заметили кое-какие перемены в настроении его величества?.. Вы ведь понимаете, о чём я, да? И, казалось бы, нет ничего проще именно теперь намекнуть… указать на разницу… Уж если король засомневался… а он, судя по всему, действительно засомневался… и как раз в момент наивысшего просветления, после коронации, которая утвердила перед всем светом его, и только его неразделимую связь сГосподом, торопить события уже не стоит. Всё должно устояться и остыть… Уход Девы - неважно куда, назад в деревню, или в монастырь - создаст массу проблем для всех, и для Церкви в том числе. И начнутся эти проблемы с массового паломничества к месту её обитания. Вы сами могли видеть, с каким восторгом встречают её простолюдины. Одно её слово, и они начнут в огонь прыгать. Но сейчас Жанна, как-никак, всё же ограничена в
действиях - во всяком случае, мы можем их контролировать. Однако вдали от двора, предоставленная сама себе… Не знаю… Это мы с вами, сидя здесь, можем допускать, что слишком впечатлительная девушка просто заблуждается относительно голосов, которые, якобы, слышит. Допускать и возносить Господу хвалу за то, что её заблуждения пришлись так кстати. Но для черни двух мнений нет! Впечатлительная или просто глупая - им безразлично. Они хотели чуда и получили… Для них она уже почти святая…
        Архиепископ быстро перекрестился.
        - Ах, опять вы!.. Берегитесь, Ла Тремуй, король особо обещал искоренять всякую ересь, чем, по мнению Церкви, значительно обогатил традиционную клятву. И я уверен, он дал её не просто так.
        - В таком случае, первейшая задача Церкви помогать королю в её исполнении! Если девушка просто заблуждается, не следует больше потакать её заблуждениям. Но, если в своём упрямстве она впадёт в опасную ересь, мы должны быть готовы пресечь опасность на корню, для чего её ни в коем случае нельзя отпускать от двора!
        Архиепископ задумчиво повертел перстень на пальце.
        - По-вашему, есть возможность её удержать? Или, точнее было бы сказать, придержать?
        Ла Тремуй отвёл глаза и попытался было пожать плечами, но его преосвященство торопливо погрозил ему пальцем.
        - Только не пытайтесь вынудить меня принять решение за вас. Как дипломат, вы наверняка всё уже просчитали, но нехотите брать ответственность на одного себя. Мне это понятно, и, хотя я не так дальновиден, всё же готов вас поддержать. Однако, без полного доверия этот разговор ни к чему не приведёт.
        Взгляд министра затяжелел, как будто отброшенное притворство обнажило всю тяжесть заботы на его душе. Да и голос, когда он заговорил, зазвучал уже по-иному - медленно и устало:
        - Что ж, ваше преосвященство, откровенность за откровенность…
        Он отставил бокал с вином в сторону и, как постыдную тайну, в двух словах описал его преосвященству природу своих взаимоотношений с герцогиней Анжуйской и откровенную угрозу, которую стал представлять её союз с коннетаблем Ришемоном при том, слишком явном покровительстве, Деве, как со стороны герцога, так и герцогини…
        - Да вы и сами сегодня всё видели…
        При этом Ла Тремуй не сильно кривил душой, говоря о том, что его жизни при дворе, а то и насвободе, запросто придёт конец, соверши он хоть малейшую оплошность! Из-за этого, дескать, в собственных действиях крайне ограничен и вынужден осторожничать, прибегать к мерам не самым достойным! Ведь даже такому спасительному для всех желанию министра примирить короля иБургундию будет обязательно приписан какой-нибудь личный, корыстный интерес, лишь бы не дать ему себя проявить…
        - А между тем, только заинтересованность короля в мирных переговорах сФилиппом может повлиять на его взаимоотношения сДевой. Знай он точно, что Бургундский герцог к переговорам готов, разве позволит войску ввязываться в новый поход - расточительный и кровавый?!
        - О да, поход наПариж обойдётся Франции дорого во всех отношениях, - вставил архиепископ.
        - Конечно! Но, зло, которое принесёт неконтролируемая власть Девы, обойдётся ещё дороже.
        Ла Тремуй умолк, не отрывая глаз от лица архиепископа. Тот часто моргал, чем совершенно сбивал с толку. Невозможно было понять, убедили его слова министра, или требовалось добавить что-то ещё?
        - Да, дорого, - наконец пробормотал святой отец и промокнул веки крошечным платочком. - В конце концов всё обходится дорого.
        Значит, нужно добавить, решил Ла Тремуй.
        - Если кто-то, кого его величество высоко ценит, - вкрадчиво начал он, - разъяснит ему необходимость удерживать Деву при дворе, то я клянусь - мои пожертвования реймскому епископату будут щедры настолько, насколько это позволят приличия, потому что получится так, что вРеймсе мы не только обрели короля, но исумели избежать большой беды!
        Глаза его преосвященства широко раскрылись.
        - Аминь…
        Он мягко улыбнулся.
        В этот момент праздничный шум первого турнирного дня, доносившийся снаружи, перекрыли звуки фанфар. Поединки возобновлялись.
        - Его величество уже проследовал на трибуну, ваша милость, - заглянул в шатёр секретарь Ла Тремуя.
        Архиепископ снова вздохнул и поднялся.
        - Что ж, пора и нам. Благодарю за угощение… Не буду спорить, Ла Тремуй, вино Анжера прекрасно, но слишком крепко. Я бы предпочёл Бургундское…
        Вот сумерки, в которых явь утонет…
        Дом, который занимала мадам Иоланда, так тесно примыкал к королевской резиденции, что казался её продолжением и, отчасти, им являлся, благодаря крытой галерее, соединявшей оба дома. Когда-то прежние их владельцы решили породниться через брак детей и пристроили удобный переход, который они же, или уже их внуки, отгородили от улицы забором. Род, к сожалению, с годами захирел, и обедневшие потомки охотно продали магистрату Реймса оба дома, чтобы затем затеряться где-то в водовороте эпидемий и войн. А дома, несколько раз перестроенные и благоустроенные, благодаря добротности первоначальной постройки, обрели статус зданий престижных. И трудно было уже сказать, способствовало этому расположение обоих домов прямо в центре города, в обрамлении главной площади Реймса, или центр и сама площадь образовались здесь, благодаря домам, некогда значительным, словно крепость.
        Из-за этой крепостной кладки внутренние помещения, хоть и содержались в порядке, выглядели всё же мрачновато, и прислуге герцогини пришлось потрудиться, чтобы она осталась довольна своим временным жилищем. Стены обили тканями с крупными, преимущественно светлыми узорами, ставни на окнах открыли во всю ширь, впуская весёлое летнее солнце, полы застелили душистым сеном, которое менялось каждый день, и всё согрелось, стало выглядеть вполне обжитым и даже уютным. Запахи, что ютились в привезённой мебели, вытеснили местную сыроватую затхлость, растеклись по каменным залам и коридорам южным Анжерским теплом, которое сразу почувствовал Рене, приехавший навестить матушку вечером, после первого дня турнира.
        Оруженосцев он оставил дожидаться на кухне. Герцогиня рано покинула свой помост перед ристалищем, сославшись на лёгкое недомогание, и для Рене это послужило хорошим предлогом пойти к ней в покои одному, не утомляя матушку многолюдным визитом.
        Шёл он медленно, то и дело морщась из-за плеча, которое ныло и ныло, несмотря на мази и выпитое им отвратительное снадобье, призванное, по словам лекаря, значительно облегчить боль. Куда там! Булава де Ре разнесла в щепки щит, которым Рене прикрывался во время поединка с ним, и оставила на доспехах солидную вмятину. Теперь на руке, на том месте, где наплечник вдавился в плоть, растекался багровый кровоподтёк. Но лекарь заверил, что более серьёзных увечий нет, а боль скоро должна пройти, и щедро обмазал плечо герцога чем-то вонючим и липким.
        - Такое впечатление, что барон хотел меня убить, - криво усмехаясь сказал Рене Алансону, зашедшему его проведать.
        - Он просто взбешён, - пожал плечами Алансон. - И это понятно: вызвал на поединок герцога Артюра, а тот вызов не принял. Ты же знаешь, Шарль наложил запрет на все поединки Ришемона. Вот де Ре и взбесился. А твоя светлость просто попал ему под руку.
        НоРене так не считал. Сразу после разговора сКлод он решил поискать Шарло, чтобы узнать о хромом господине, но, едва отвернулся от девушки, как наткнулся на де Ре. И взгляд, который барон бросил в спину уходящей Клод, и которым потом окинул герцога, озадачил Рене весьма и весьма… Так смотрят обманутые мужья… незадачливые любовники, которым предпочли других, но никак не рыцари, взбешённые отказом от поединка. Рене-то, как раз вызов де Ре принял…
        «Он что, влюблён? - подумалось герцогу. - Смешно… Надеюсь, не вмальчика? Хотя, за де Ре подобных шалостей никто не замечал… Но, если он увлечён не мальчиком, то, выходит, знает, что Клод - это Клод, а никакой неЛуи, паж Девы?! Как интересно! Он сам догадался или матушка позволила слухам расползтись?.. Надо, надо поговорить с ней, а то, судя по всему, я слишком долго был вдали от этого двора…».
        Но утрибуны для знати, где Рене рассчитывал отыскать мадам Иоланду, а заодно иШарло, он узнал, что герцогиня уже удалилась вместе со слугами и младшим сыном, которому, как и король Ришемону, (правда, по другим соображениям), запретила участие в турнире.
        Как раз, был объявлен перерыв - король тоже удалился в свой шатёр отобедать. И герцог решил было вернуться в лагерь, чтобы немного отдохнуть перед состязанием с де Ре. Но, опять же, сделал шаг и замер. Позади трибун для знати он снова увидел хромого господина. Тот беседовал сЛа Тремуем, лицо которого было слишком озабоченным, чтобы эту беседу можно было принять за случайную, или посчитать обычным обращением просителя к влиятельному министру.
        Значит, один из людей братца Шарло шпионит для Ла Тремуя! Вот и новая странность! И крайне неприятная! За кем он следит? ЗаРене? Но зачем?.. Ничего предосудительного за герцогом нет - с этой стороны Ла Тремуй матушку ничем не подденет… Но, если не заним, тогда…
        УРене спутались все мысли. Из того обстоятельства, что Ла Тремуй послал кого-то следить заКлод, вывод был один - паж Девы, ничем не примечательный, мог интересовать этого интригана только в одном случае - если правда о девушках изДомреми каким-то образом стала ему известна. И тут же вставал новый вопрос: какая именно правда? А заним - всё то же: каким образом она стала известна и де Ре, иЛа Тремую?
        Желание немедленно поговорить с матушкой боролось вРене с турнирным азартом и долгом. Отказать барону?.. Нет, невозможно! Герцог совсем не хотел лишаться единственного противника в бое на булавах, как впрочем и отказываться от самого боя. Кто бы и зачем ни следил за ним или заКлод, в последнем разговоре, явно подслушанном хромоногим, ничего опасного не было… А ревнивый взгляд де Ре вызывал, скорей, любопытство, нежели тревогу. В любом случае, Рене рассудил, что за пару часов ничего не случится, а потом он сразу пойдёт к матушке и, возможно, всё разъяснит…
        Но, сразу не получилось. Всю свою свирепость или ревность де Ре выместил булавой на щите и доспехах герцога. Рене, конечно, победил, но победа далась ему трудно. Ушибленное плечо потребовало больше внимания лекарей, чем показалось сначала, и сдоспехами следовало немедленно отправить оруженосца в какую-нибудь кузню. А там, за всеми заботами, подошёл и вечер. Хорошо было только то, что появилась достаточно веская причина не ходить на традиционный турнирный пир, особенно после того, как стало известно, что мадам Иоланда туда тоже не собирается.
        Так что Рене сам Бог велел поехать и справиться о здоровье матери.
        Герцог шёл по пустой тёмной галерее, принюхиваясь к знакомым запахам. Как всё-таки странно, что несколько пыльных драпировок, пара сундуков, скамеек и, что там ещё привезли для матушки изАнжера, могут таить в себе столько напоминаний! О детстве, о коротких приездах изЛотарингии, о шутливых сражениях с отцом на турнирных мечах… Рене вдруг вспомнил лицо герцога Луи так ясно, будто видел его вчера, и легко вздохнул. Он не был привязан к отцу так же сильно, как к матери, но досих пор помнил свой детский восторг перед высоким сильным мужчиной в доспехах немыслимой красоты! Почему-то в воспоминаниях отец всегда представал перед Рене именно в таких доспехах, хотя в те их редкие встречи, которые можно было осмысленно вспомнить, он неизменно был одет в простой камзол, расстёгнутый на груди так, что видна была нижняя рубашка из грубого сукна, да в плотные штаны из размягчённой кожи, в которых так удобно ездить без седла. Рене хорошо помнил и жёсткость рубашечного сукна и сладковатый запах пота, который чувствовал, когда, при встрече или прощании, получал дозволение отца обнять. А ещё он помнил под
распахнутым воротом золотой тяжёлый крест, и сияющий в самом его центре глубокий, почти чёрный сапфир. Герцог Луи свято верил, что этот камень особенно силён именно в кресте и оберегает его от тяжёлых ранений и яда… Как глупо… Лучше бы он боялся простуды… Хотя, матушка уверена, что отца отравили…
        Рене стало грустно. До сих пор время крутилось, словно бы вокруг него, никуда не сдвигаясь. Но сейчас оно так очевидно шагнуло далеко вперёд, и нераз, судя по тому, какими отдалёнными кажутся теперь события из недавней, вроде бы, юности. И матушка… Она ведь тоже не молодеет. Все эти недомогания, рассеянность, которая вчера сказалась особенно ярко - всё результат медлительного движения Времени, которое тянет их за собой, незаметно и неумолимо… Неужели и для матушки настала пора стареть и болеть?..
        Или…
        Рене не хотелось об этом думать, но воспоминания об отце, умершем так подозрительно быстро, заставили подумать о том, что герцогиня не изтех, кто пренебрегает придворными обязанностями ради лёгкого недомогания… А потом мысли о яде переплелись со слишком довольным видом Ла Тремуя и шпионом - слугой Шарло, достаточно близким ко двору Анжуйцев, чтобы, не вызывая особых подозрений, пробраться, скажем, на кухню…
        Нет, не может быть!
        Рене заторопился. Ему ли, изучившему столько тайных грамот, где раскрывались подоплёки самых скрытных политических убийств, не знать, как просто всё разрешает всего одна неприметная крупица или капля, подброшенная или оброненная в нужный момент в нужный бокал или блюдо! Ла Тремуй, конечно, не настолько загнан в угол, чтобы идти на крайние меры, но опала Ришемона могла придать ему храбрости… Почему бы не избавиться разом ото всех противников, если с одним всё складно получилось? Быть министром и единственным советником при короле-победителе совсем не тоже самое, что при дофине-изгнаннике. За такое на что угодно пойдёшь. Но добиться опалы для герцогини Анжуйской Ла Тремую, пожалуй, не позубам, так почему бы не зайти с другой стороны?..
        Шаги гулко и зловеще отдавались в каменной галерее.
        Рене вдруг почувствовал нешуточное беспокойство и так заспешил, что, нырнув в нужную дверь из галереи, не заметил молоденькой фрейлины перед покоями герцогини. При его появлении девушка подскочила, как испуганная птица, и только стук упавшей скамеечки, которую она свалила своими юбками, вернул молодого человека к действительности.
        - О… сударь, я должна доложить! - залепетала фрейлина, поднимая скамейку со странной лихорадочной быстротой, словно боялась, что Рене не послушает и войдет.
        Герцог медленно повернул к ней голову.
        - С каких пор обо мне нужно докладывать?
        Он не помнил этой фрейлины и подумал, что она, возможно, новенькая и просто не знает, кто он такой.
        Глаза фрейлины забегали.
        - Её светлость занята… ваша светлость…
        Значит, всё-таки знает.
        - У неё господин дю Шастель? - спросил Рене.
        - Нет.
        - Лекарь?
        - Нет… Мадам просила не беспокоить.
        Рука Рене, уже поднявшаяся, чтобы толкнуть дверь, медленно опустилась. Как всё, однако же… странно.
        - Что ж, доложите. Я подожду.
        Он посторонился, пропуская фрейлину ко входу, но та, вместо того, чтобы просто войти, постояла немного в нерешительности, потом робко, будто боялась кому-то помешать, пару раз стукнула в дверь.
        Только теперь, когда удивление окончательно разметало беспокойство, Рене почудились доносящиеся из покоев приглушённые голоса. «Если там неТанги и нелекарь, то, может быть, там Шарло, что было бы очень кстати», - подумал он. Прислушался ещё, но задверью снова было тихо. А потом раздался голос мадам Иоланды - совсем не больной, а наудивление (опять странно!) высокий и звонкий.
        - Кто там ещё?
        Фрейлина, бросив виноватый взгляд, даже не наРене, а куда-то, в район его локтя, скользнула внутрь.
        - Сейчас, - прошептала она, когда вернулась. И теперь взгляд её не поднимался даже на локоть.
        Рене спокойно сложил руки перед собой. Фрейлина, конечно, вела себя странно, но матушка, слава Господу, кажется здорова, и теперь ему нечего волноваться. Он сейчас войдёт, всё разъяснится… Какие могут здесь быть от него секреты, право слово?
        Герцогиня сама открыла дверь и сделала приглашающий жест. Но вглаза сыну не смотрела.
        - Вы больны, мадам? - спросил Рене, заходя внутрь.
        - Да, что-то нехорошо.
        Ответ прозвучал неуверенно. Так, как обычно звучат ответы, призванные заменить собой паузу, за которой скрывается то, о чём говорить не хотят.
        - Надеюсь, ничего серьёзного? Мне показалось, что кто-то тут с вами… однако фрейлина уверяла, что это не лекарь. Или она солгала, чтобы не пугать меня?
        Герцогиня как-то странно фыркнула, пробормотала: «Кому тут быть?» и отвернулась.
        Рене осмотрелся. Кроме них, действительно, никого больше не было. В комнате горел всего один светильник. Пахло духами, всё было по-домашнему, кроме наряда самой герцогини…
        - Так вы всё-таки собираетесь на приём?
        - Нет… Нет, я никуда не иду… Хотела, но передумала… Я очень устала. Готова выслушать тебя, если что-то срочное… Но недолго, Рене, прошу! Весь этот шум днём так меня утомил…
        Рене только собрался сказать, что ему хватит ответа всего на один вопрос - из-за чего Ла Тремуй может следить заКлод? Но взгляд, случайно брошенный в сторону, заставил его замереть. Прямо возле светильника, на столе, где фрейлины обычно ставили тазы для умывания и склянки с мазями и прочими женскими притирками, лежала пара перчаток. Мужских перчаток! Слишком щеголеватых для мессира дю Шастель и совсем уж неподобающих для секретаря, лекаря и любого другого мужчины из домашней службы, который мог бы находиться у герцогини в такое время.
        Мгновение Рене неподвижно смотрел на перчатки, потом перевёл взгляд на мать и готов был поклясться, что, несмотря на сумрак в комнате, рассмотрел на её лице густой румянец.
        - Я хотел поговорить оКлод, - холодно и медленно произнёс он.
        - А что такое? Она больна? - встрепенулась герцогиня, на миг - очень короткий миг становясь прежней.
        - Нет. Клод здорова. Но заней следят. Я сам видел шпиона сегодня и был очень удивлён тем, что он одет, как слуга нашего Шарло…
        В недрах тёмной комнаты почудился шорох.
        - Что?
        Перед Рене снова было лишь подобие его матери. Она, вроде бы слушала, но неслышала и вопрос свой задала, явно не понимая смысла сказанного, которое, впрочем, и непыталась понять.
        - Что с вами, матушка? - спросил Рене. - Вы меня не слушаете? Или вы так больны?
        - Нет… А что со мной?..
        Герцогиня потерла лоб ладонью. Если бы не её лицо, её осанка, платье и всё, что отличало его мать внешне, Рене готов бы был поклясться, что видит перед собой другую женщину.
        - Чего ты хочешь - переезд, коронация, турнир! Тут любой почувствует себя усталым и разбитым… - бормотала она. - Я измотана. Перед твоим приходом выпила снадобье, от которого ужасно хочу спать… И, если бы ты смог прийти завтра, я бы выслушала тебя со всем возможным вниманием…
        Снова шорох, и новый прилив румянца.
        - Здесь кто-то есть?
        - Да с чего ты взял?! - В голосе то ли гнев, то ли испуг. - Здесь?! Кому здесь быть в такое время, Рене?! Ты видишь, я даже фрейлин отослала, чтобы немного побыть в тишине и одиночестве… Поэтому до сих пор одета… Я действительно собиралась на приём, но иногда силы оставляют и меня…
        Она ещё что-то сбивчиво говорила, аРене отказывался верить тому, что видел и слышал. Недавние мысли о яде сменились мыслями о колдовстве, потому что ничем другим… Да! Слишком очевидным другим он отказывался объяснять превращение всегда разумной и властной матери в женщину, растерянно и бездарно лгущую!
        - Что ж, извольте, матушка, я вас оставлю. Прошу простить, что потревожил… В котором часу вам будет удобно меня принять завтра?
        Мадам Иоланда впервые за всё время, что они стояли друг перед другом, отважилась посмотреть сыну в глаза.
        - Ты можешь прийти в любое время, Рене. Завтра - в любое.
        Откровенная благодарность в её голосе и взгляде пристыдили герцога. «Что я, в самом деле? - думал он, откланиваясь. - Так привык, что матушка разрешает все проблемы, что прибежал к ней, словно мальчик, и готов надуться на её невнимание… Разве сам я не могу найти Шарло и поговорить? Может, она действительно устала, она ведь немолода уже… А остальное… Бог с ним. Могло и показаться…».
        Рене скосил глаза на столик.
        Увы! Щеголеватые перчатки по-прежнему лежали на своём месте.
        Нет! Не насвоём! Им здесь не место, чьими бы они ни были! На свете не существовало мужчины, достойного любви его матери! Тем более такого, ради которого она согласилась бы на пошлую связь!
        Рене перевёл взгляд на ширму за спиной мадам Иоланды. Герцогиня любила возить её за собой, но никогда не выставляла на середину покоев… И это движение… Перехватив его взгляд, она едва не встала между ним и чёртовой ширмой!
        - Я постараюсь прийти не слишком рано. Спокойной ночи, мадам.
        - Спокойной ночи, милый… Завтра… Я буду тебя ждать…
        Милый?!.. О, Господи!
        Фрейлина за дверью поднялась, не спуская сРене широко раскрытых глаз. Для девушки, которая желает быть просто полезной сыну своей госпожи, она смотрела слишком жадно, и герцог почувствовал закипающее внутри бешенство.
        Если правда то, что он думает, то это хуже яда!
        Ах, как захотелось ему толкнуть дверь, вернуться в эту комнату и увидеть того, кто вышел сейчас из-за ширмы!
        Достойного человека матушка не прятала бы! Да и фрейлина эта не смотрела бы сейчас так, словно все шуты королевства сошлись перед ней в дурацком поединке! Видимо, пытается понять - догадался ли Рене? Или увидел? А если увидел, что сделал?..
        Ах, как хочется вернуться!
        - Что вы стоите? - холодно спросил герцог, пряча ярость под ледяным спокойствием. - Велите кому-нибудь позвать моих оруженосцев с факелами - в этих коридорах стало совсем темно.
        Фрейлина словно догадалась о его желании снова войти. Покосилась на дверь, потом боком, неуверенно подобралась к выходу на галерею и позвала стражника.
        «Эта девчонка как будто боится оставлять меня один на один с дверью!.. Господи, неужели по мне… ПОМНЕ… стало можно читать, как по книге?! Неужели она - эта, всего лишь прислуга, сидящая на часах - допускает, что я смогу поступить не порыцарски?!! Но ведь я, действительно, хотел войти!.. Да! Но лишь потому, что по еёже взгляду догадался - там тот, кого там быть не должно…»
        Рене почти до крови закусил губу и стиснул ладони.
        Нет. Он, конечно же, не войдёт…
        Сейчас он выйдет на галерею, дождётся оруженосцев и поедет искать Шарло… А потом… Потом наступит завтра, ширма встанет на место, и всё прояснится.
        Как только дверь заРене закрылась, а странный, глупый, недостойный испуг немного отступил, мадам Иоланда зажмурилась и прижала ладони к губам.
        - Господи, как стыдно! - прошептала она. - Мне не следовало… Мы же ничего дурного не делали… Это глупость какая-то! С чего вдруг я так испугалась собственного сына?! Конечно… в такое время, у меня в покоях… И это вместо того, чтобы пойти на приём… так странно и непохоже на меня… иРене удивился… Но непрятаться, в любом случае, было бы лучше, чем… чем… чем всё это!..
        Она оперлась одной рукой о столик возле злополучных перчаток, не отрывая другую от лица, и смотрела на дверь так, словно ждала, что Рене сейчас вернётся.
        Ширма позади качнулась и сдвинулась в сторону. Филипп де Руа вышел с улыбкой достаточно смущённой, чтобы соблюсти приличия, но вовзгляде его никакого смущения не было.
        - Вы не должны так корить себя, ваша светлость. Виноват только я один. И вам стоит лишь пожелать - я немедленно догоню герцога и повинюсь.
        - Ах, нет!Нет…
        Герцогиня порывисто обернулась и снова, в который уже раз, почувствовала слабость во всём теле при виде этого лица, этих глаз, этой улыбки…
        - Слишком поздно… Получится совсем уж глупо.
        Ей стало невыносимо стыдно. Пришлось снова отвернуться, потому что щёки предательски пылали и наверняка выдавали её с головой. К тому же, молодой человек мог неправильно истолковать этот, несвойственный ей румянец…
        Однако стыд, словно туман над водой, быстро таял, а вместо него, кружа голову, снова поднималось то упоительное, совершенно безумное, чему она не могла больше противиться!
        Этим вечером, когда дежурная фрейлина сообщила, что господин де Руа пришёл выразить благодарность за подаренный перстень, благоразумие решительно потребовало от мадам Иоланды отказать молодому человеку в приёме. Она как раз собиралась к королю, и отказ этот был бы вполне обоснован. Но вотполированной поверхности зеркала сияющие глаза соперничали с драгоценностями, которые так украсили её лицо, по плечам струилась тонкая вуаль, добавившая ему свежести своей белизной, а глубокие тени в углах рта уничтожила, помимо воли, появившаяся улыбка.
        - Ну, что ж, пусть войдёт…
        Герцогиня отодвинулась от зеркала осторожно, будто боялась, что помолодевшее и похорошевшее лицо упадёт как маска. А потом вошёл Филипп, и всё, кроме него, разом куда-то исчезло - и фрейлины, и время, и долг, и благоразумие.
        Мадам Иоланда совершенно не помнила, куда и зачем отослала прислугу. Кому и как велела передать, что больна и наприём не пойдёт… Да и где было помнить, если все силы уходили на то, чтобы унять дрожь в руках и несмотреть… не смотреть слишком долго в эти обожающие синие глаза!.. О, Господи, оторваться от них было совершенно невозможно! Да и сам он так смотрел в ответ! Так тихо и страстно говорил о… О чём же, Господи?! Хотя, какая разница?! Она всё равно ничего не слышала и непонимала, потому что в словах, которые произносились, никакого смысла и небыло, а главным - чего она тоже толком не осознавала, но, что чувствовала интуитивно - было пробуждение той далёкой испанской девочки, раз и навсегда когда-то загородившейся ширмой трезвого расчёта и политики от любых нерациональных чувств. Девочки, в которой романтическая кровь её француженки-матери замерла, остановленная здравым смыслом, и которая, вот теперь, спустя столько лет, вдруг проснулась, забурлила, сметая всякую осторожность напрочь, ломая расчёты и мстительно заставляя наслаждаться собственным безрассудством!
        Сказать, что это было упоительно, значило не сказать ничего.
        А потом вдруг фрейлина… Бегающие глаза, испуганный вид… «Его светлость герцог Рене… Ваш сын, мадам…»…
        Сын? Ах, ну да! У неё же есть сын… Тоже милый мальчик. Но почему он именно сейчас? Так некстати…
        Она бы и неподумала скрывать Филиппа! С чего вдруг? Он зашёл всего лишь поблагодарить. «За всё», - как он сказал, хотя она только один раз его сегодня и отличила… Но общий испуг, который почему-то заполнил комнату, оказался заразителен.
        А может, это расшалившаяся в ней девочка решила, что будет так сладко и так отчаянно бесшабашно спрятать мальчика за ширму? Тем более, что мальчик сам подскочил с места. «Его светлость! Он может неправильно понять… В такое время… Будет лучше, если я скроюсь, мадам…»…
        Что ж, если Филипп так хочет, почему бы и нет…
        Она почти опомнилась, когда ширма скрыла от неё и лицо, и синий взгляд. Благоразумие попыталось было о себе напомнить - «это глупо, недостойно, так нельзя, нельзя!..», но тут вошёл Рене и осталось только «нельзя!»…
        - Слишком поздно, - повторила мадам Иоланда, глядя на дверь, за которой скрылся её сын. - Вам следует уйти, Филипп. Один перстень не стоит такой пылкой благодарности.
        - Один?! Один перстень?
        В голосе удивление. На лице, наверное, тоже, но поворачиваться нельзя - этот гипноз совершенно лишает её сил… Потом тихие шаги за спиной. Он так близко! Наклоняется… Ах, да, здесь же его перчатки!
        - Вы очень добры, мадам. И по-королевски великодушны. Мне давно следовало уйти, но оказывается это очень трудно.
        Она улыбнулась, всё ещё не оборачиваясь…
        Эта последняя попытка показать, что ничего серьёзного не происходит, кажется удалась. Но, когда Филипп шагнул к двери, в которую вышел Рене, мадам Иоланда схватила его за руку.
        - Нет, нет, не сюда!
        Ей почему-то представилось, что сын всё ещё там, с другой стороны.
        - Выходите по лестнице для слуг!
        Она так испугалась, что дрогнула, посмотрела ему прямо в глаза. И эта рука… Она никогда прежде не прикасалась кФилиппу вот так, чувствуя пальцами все узоры на ткани его рукава, каждую мышцу в его запястье и дрожь, то ли свою, то лиего…
        - Прощайте, сударь.
        - Нет…
        Взгляды их встретились и переплелись тем особенным образом, когда мысль о поцелуе приходит сама собой.
        - Уходите, Филипп.
        - Нет, только не прощайте!
        Она медленно разжала пальцы, замкнувшиеся на его руке.
        - Вы любите меня? - спросила в ней изголодавшаяся по страсти девочка.
        - О, мадам, я вас обожаю!..
        Окрестности Фурми
        (июль 1429года)
        «Она хочет уйти!»
        Неделю назад де Вийо сообщил об этом на турнире, и уЛа Тремуя тогда чуть сердце не остановилось!
        Уйти? Вот сейчас, когда король окончательно убедил себя в том, что Дева становится опасна, когда готов склонить свой слух к любому, кто предложит что-то дельное, но уже без чудес она просто возьмёт и уйдёт?
        В голове Ла Тремуя никак не укладывалось, что девушка просто так покинет двор безо всяких последствий. Несомненно, это какая-то ловушка! Причём, судя по тому, что услышал де Вийо, сама Жанна уходить не хочет, а уговаривает её эта странная Клод… Что ж, удивляться нечему - от странных личностей все беды и происходят! А эта Клод, к тому же, вполне могла получить указания от герцогини Анжуйской, которая и послала её кРене. Может, для того её и привезли из той чертовой деревни? Кто знает какое влияние она имеет наЖанну? Да и наРене, на этого заносчивого Великого магистра сионского приората, пропади он пропадом, который, по слухам, даже перед Бэдфордом преклонил лишь колено, но ненаклонил голову, а тут, если верить де Вийо, беседовал с крестьянкой почтительно, как с равной, насколько позволял её маскарад, и непросто слушал, а ещё и послушался!
        О, Господи, ниспошли, наконец, мор на этих анжуйцев! Их слишком много! И все умны, будь они неладны!
        Как де Вийо ни уверял, что он удачно выкрутился, сказав, что прислан с поздравлениями, и, что герцог слугу брата в шпионстве вряд ли заподозрил - тем не менее Шарло для объяснений его вызывал…
        Тот вечер первого дня турнира вообще был богат событиями. Сначала известие, что Жанна, возможно уйдёт. Потом, весьма удачная, кстати, беседа с архиепископом, потому что, забегая вперед, нельзя не признать, результаты её довольно скоро принесли существенные плоды. Дальше - совсем хорошо - собственные шпионы Ла Тремуя донесли, что молодой де Руа отправился к мадам герцогине выразить свою благодарность и вышел поздно, через ход для прислуги, что само по себе уже говорит о многом. И то, что Рене навещал мать в это же время, а потом пришёл на королевский приём крайне раздасованным, искал Шарло и долго говорил ему что-то с откровенным раздражением, тоже неплохо. Если в клане противников начинают общаться друг с другом на повышенных тонах, если испытывают недовольство, повидавшись друг с другом, значит до раскола в их рядах недалеко. Жаль никак не узнать, видел ли Рене красавчика де Руа у матери, или… Вот «или» было бы совсем хорошо, ноЛа Тремуй об этом пока не думал - само прояснится со временем.
        Однако, уже на следующий день, пришлось немного поволноваться. Шарло вызвал к себе де Вийо и потребовал объяснений, не столько о том, что конюший делал возле шатра Рене, куда его никто не посылал, сколько о беседе сЛа Тремуем. И вот это уже стало не самой приятной новостью. Де Вийо успел кое-как сообщить, что выкрутился, вроде, и тут, но веры ему уже больше не будет - это очевидно. Так что, общаться с ним и давать ему какие бы то ни было поручения больше нельзя!
        Плохо, конечно. От де Вийо польза была. Но, может быть, теперь он не особенно и нужен.
        Ла Тремуй понятия не имел, как и какими доводами убеждал короля архиепископ - после совместного обеда на турнире они больше не общались один на один - но уже на второй день состязаний Шарль вдруг подозвал к себе Ла Тремуя и спросил, вроде бы в шутку, чего по его мнению в герцоге Бургундском больше: воина, политика или любителя роскошной жизни и праздности?
        Ла Тремуй старательно наморщил лоб.
        - После смерти своего отца он, несомненно, был воином, сир. После разногласий сБэдфордом стал любителем роскошной жизни. Но теперь, после вашей коронации, политик обязательно возьмёт в нём верх, можете не сомневаться.
        Шарль криво усмехнулся в сторону.
        - Выходит, у нас с ним есть кое-что общее. Я теперь тоже подумываю о том, чтобы стать политиком. Тем более, что воином уже побыл, а для роскошной жизни время ещё не пришло.
        Больше он в тот день ничего не сказал, ноЛа Тремую было довольно и этого. Многозначительный взгляд архиепископа подтвердил, что вопрос оФилиппе король задал не изпраздного любопытства, и министр понял - пришло его время.
        Разморённый турнирами и празднествами двор лениво переваривал подзабытые уже удовольствия. Армия сонно копошилась в своём лагере. Азарт, охвативший всех после Орлеана, медленно таял под горячим июльским солнцем, среди поющих птиц и ночных цикад. И вэтом море штиля так легко было прокладывать себе дорогу к намеченной цели! Мадам Иоланда, охваченная любовным безумием, совершенно потеряла чутьё. Будь иначе, она бы ни за что не позволила уехать обиженному Ришемону и обязательно обратила бы внимание на брошенные мимоходом слова короля о том, что из двух бретонских братьев он предпочитает того, который более дружен сБургундией, а нетого, который воюет против неё. Очевидно было, что король сказал это не просто так - он ждал каких-то слов от её светлости. Но вответ получил только отсутствующий взгляд и улыбку, которую лишь многолетнее почтение не позволяло определить, как глупую.
        Во всём этом для Ла Тремуя самым приятным было то, что перемены в герцогине Анжуйской не остались незамеченными иШарлем, но, судя по безразличию, которое король к ним проявил, влиянию мадам Иоланды пришёл конец.
        Конкретно речь о мирных переговорах сБургундией никто не заводил. Но непрошло и пяти дней после коронации, как разомлевшая было армия, была поднята и направлена на север. Как ни убеждала Жанна, что лучше всего идти сейчас наПариж, как ни поддерживали её военачальники, говоря, что растерянность англичан сейчас им только на руку, король был непреклонен. Он двинулся по направлению кСуассону через Руси, Ванн иЛан, нигде не встречая сопротивления. Города раскрывали ворота и высылали своих представителей, едва французское воинство оказывалось в пределах видимости. А когда первые всадники появлялись внутри, точнее, когда в город въезжала Жанна, орущие толпы бросались к ней, окружали её коня, целовали ноги, край её знамени, благословляли и молились.
        - Вы видите, что творится, сир? Какое воодушевление! - с отчаянием в голосе спрашивал Алансон. - Сейчас нам иПариж может открыть ворота, надо только использовать момент с наибольшей пользой. Если не поторопимся, боюсь, время будет упущено!
        - А ты не боишься, что вПариже меня просто затопчут, не заметив?! - прошипел в ответ Шарль. - Мне тоже есть чего бояться. Того и гляди потребуют короновать и её! И посадить на трон со мной рядом!
        Он сердито посмотрел на герцога и вдруг увидел промелькнувшее в его лице нечто такое, из-за чего осёкся и побледнел…
        Ещё во время последнего дня турнира, устроенного после коронации, по дорогам отРеймса кВердену, Витри, Тулю[20 - Дороги, ведущие кБургундии.] и обратно начали носиться гонцы, то с жёлто-синей хохлатой птицей[21 - Герб Ла Тремуя.] на камзолах, то с чёрным на золоте вздыбленным львом поверх синих шишастых щитов[22 - Герб Филиппа Бургундского.]. Они не переставали появляться возле королевских шатров и резиденций до самого Суассона, кого-то удивляя, кого-то настораживая, а кого-то откровенно радуя. Только теперь дороги их вели к границам Бельгии и обратно. В результате, в один из дней, короля охватило страстное желание проехать по окрестностям в направлении Фурми, для чего Ла Тремую было поручено подобрать эскорт.
        - Из неболтливых, - обронил Шарль накануне.
        Но обэтом можно было и непредупреждать.
        Комендант Суассона Гишар Бурнель словно только этого и ждал - выделил отряд личной охраны, который, по его словам, был проинструктирован, «как дОлжно». В этом Ла Тремуй убедился сразу, едва доехали до нужной развилки дорог на обочине густого пролеска. Люди коменданта спешились и, приняв коней Шарля иЛа Тремуя, остались дожидаться без лишних вопросов и даже без обычного в таких случаях при дворе любопытства в глазах.
        «Отлично… Всё идёт отлично!», - думал про себя Ла Тремуй, шагая за королём по узкой лесной тропинке.
        Накрапывал мелкий тёплый дождик. Листва под серым небом отливала синим, а трава под ногами влажно пружинила. Пахло грибами и отсыревшей одеждой. Но король, похоже, ничего не замечал. От самого Реймса он ехал с плотно зажатыми губами и почти не разговаривал. Теперь же волнение его достигло предела. Ла Тремуй не мог видеть лица Шарля, но хорошо себе представлял эти застывшие в каком-то внутреннем вИдении глаза, побелевший кончик носа и глубокие тени под напрягшимися скулами.
        «Всё просто отлично!»
        Они вышли на поляну, поперёк которой лежало поросшее мхом поваленное дерево, и остановились. Два человека уже стояли с другой стороны, и мшистый ствол разделял тех и других, словно барьер на турнире.
        Если сердце Филиппа Бургундского и дрогнуло при виде убийцы своего отца, то лицо ничего подобного не отразило. Однако, широких улыбок тоже не было. Герцог перешагнул через ствол и, сделав несколько шагов по направлению кШарлю, всего лишь сдержано поклонился.
        - Рад приветствовать вас, сир. Благодарю за возможность лично вас поздравить. Но только с коронацией, потому что в ваших славных победах я заинтересован не был.
        Шарль насупился. Подумал, что раньше посчитал бы себя оскорблённым. Но, как бы ни пытался он его подавить, воспоминание о хохочущем наЙоннском мосту герцоге Жане всё-таки вылезло из памяти. И сейчас, глядя в лицо его сына, Шарль не мог не признать, что в этом случае оскорбляться ему нечем.
        - Я тоже рад приветствовать вашу светлость.
        Повисло молчание.
        - Приятно, что мы встретились с вами так удачно, и втаком месте, которое само по себе заставляет говорить не попротоколу, - еле заметно улыбнулся Филипп. - Я как раз ехал изГента. Мой канцлер мессир де Ролен, - лёгкий поворот в сторону спутника, - уговорил взглянуть на новый алтарь, который пишет наш ван Эйк[23 - Ян ван Эйк был придворным живописцем герцога Бургундского.]. Это действительно чудо, после которого ничего другого не остаётся, кроме как задуматься о простоте общения.
        Лёгкий тон Филиппа совсем не вязался с угрюмым молчанием Шарля, поэтому Ла Тремуй поспешил заполнить новую назревающую паузу.
        - О, да, ваша светлость, я видел работы этого живописца, и вмирное время обязательно заказал бы ему портрет жены.
        - Зачем же ждать, дорогой Ла Тремуй? Война только подстёгивает желания. Я не понаслышке знаю, как хороша мадам Катрин. Запечатлеть такой облик ваша святая обязанность. Обсудите всё прямо сейчас с моим канцлером. Услуги ван Эйка дороги, но они того стоят.
        Ла Тремуй скрипнул зубами. Филипп мог бы попросить оставить его наедине сШарлем более деликатным образом, учитывая отношения, которые связывали когда-то мадам Катрин с отцом герцога. Но, с другой стороны, от этой встречи Филиппа сШарлем зависит очень многое и, в частности, судьба самого Ла Тремуя, так что, можно и потерпеть.
        - Ваша светлость очень добры, - пробормотал он.
        Перелез через дерево и пошёл к де Ролену, напустив на себя самый любезный вид.
        Шарль усмехнулся.
        - Я думал, вы лучше относитесь кЛа Тремую, герцог, - заметил он, немного нервозно. Было всё ещё неловко оставаться сФилиппом один на один.
        - Зовите меня кузеном, сир. Так нам станет легче общаться.
        Шарль вскинул на него глаза, но герцог не отвёл взгляд. Более того, чтобы рассеять всякие сомнения, добавил:
        - Жизнь не стоит на месте, и мы должны меняться, если не хотим остаться в прошлом и сами стать тем, что прошло.
        Шарль снова покосился наЛа Тремуя. Тот не знал как встать, чтобы следить и загерцогом, и закоролём, и, одновременно, не отворачиваться от канцлера Ролена, который, словно нарочно удерживал его спиной к происходящему. И эта суетливость, почему-то, вызвала раздражение у короля.
        - Давайте пройдёмся, кузен, - сказал Шарль. - Стоять на ветру в подмокшей одежде опасно.
        - Опасного, к сожалению, очень много… - Филипп заложил руки за спину и пошёл рядом сШарлем, поддевая носками сапог поникшую от влаги траву. - И менее всего опасно то, что более очевидно, не так ли?
        Шарль напрягся.
        - Вы этим хотели что-то сказать? Полагаю, какое-то новое предостережение?
        - Я сказал то, что хотел и ничего больше. Сырость очевидна, мы знаем, что она опасна и принимаем меры… В политике самое очевидное это хитрость, поэтому она опасна не более простуды. Я же хочу быть для вас действительно опасным сегодня и предлагаю говорить начистоту.
        - По-вашему, это хорошее начало для переговоров?
        - Смотря, чего мы хотим добиться.
        Они уже ушли с поляны под шатёр сине-зелёной листвы, иФилипп остановился.
        - Здесь ваш Ла Тремуй уже не сможет нас видеть.
        - Как и ваш канцлер.
        Филипп впервые улыбнулся почти весело.
        - Будь там только господин де Ролен, я бы не испугался сырости на открытом пространстве… Давайте, всё-таки, начистоту, Шарль. Вы хотели встретиться со мной один на один не ради переговоров. Есть обстоятельства, волнующие нас в равной степени, с той лишь разницей, что я точно знаю, чего бояться, а вы лишь интуитивно ощущаете угрозу.
        Шарль опустил голову. Ему не нравилось это превосходство Филиппа, но противопоставить было нечего.
        - Я ничего не ощущал, пока не получил намёки на какой-то заговор. Но теперь уверен, что причин для беспокойства нет. Коронация состоялась, чего мне бояться? Разве что подвоха с вашей стороны, кузен. Уверен, вы не сможете назвать ни одного имени.
        - А вам бы хотелось услышать хоть одно?
        - Думаю, разговор начистоту это предполагает.
        - Тогда, для начала, ответьте мне сами - готовы ли вы услышать ту правду, которую я готов, наконец, сказать? Коронация - да - состоялась. Но короны в наше время легко одеваются и так же легко снимаются, особенно, когда появится претендент, скажем так, более удобный.
        - Претендент?! - почти по слогам переспросил Шарль.
        - Нет, - медленно выговорил Филипп. - Претендентка. Ваша сестра по матери, которую герцогиня Анжуйская тайно воспитала вЛотарингии, чтобы выдать за чудесную Деву, когда понадобится короновать вас - её же воспитанника, почитающего Анжу, как родной дом. Обстоятельства ей здорово помогли, иДева стала ещё и освободительницей, точь-в-точь по пророчеству! Пока герцогиня для вас «матушка», вероятно, всё будет хорошо, и всё будет тайно. Но, случись так, что вы проявите своеволие неугодное её светлости, и окоролевском происхождении Господней посланницы можно будет провозгласить открыто. Тем более, что все ваши преданные герцоги и лучшие военачальники, так безропотно вставшие под знамя крестьянки, наверняка, давно обо всём осведомлены. Не сомневайтесь, они охотно поддержат освободительницу Франции, которую Господь отметил своим доверием, а судьба - королевской кровью. Война есть война - это их жизнь, а если она ещё и победоносная, то и существенный доход. Кто знает, может потом Господь велит своей Деве завоевать - для Франции, разумеется - Сицилию, или Неаполь, где безуспешно бьётся Луи Анжуйский, старший
сын вашей «матушки»… Было бы неплохо, как вы думаете?
        Шарль почувствовал, что ноги у него слабеют.
        Нет, он не был готов к тому, что услышал.
        После слов о сестре, всё, что дальше говорил герцог, звучало, как сквозь туман, но каждое слово попадало точно в цель, усиленное обидами последних дней. Шарль изо всех сил пытался удержать лицо, которое словно теряло очертания, расползалось изумлением, неверием, ужасом и откровенной ненавистью, потому что неверие постепенно уступало место отчаянию! Да! Всё правда! Всё очень похоже на правду!.. Герцог выполнил обещание - он, действительно, стал опасен. Нанёс удар, почти смертельный! В его доводах не зачто ухватиться. Разве что…
        - Я не верю, - чувствуя тошноту, пробормотал Шарль. - Должны быть доказательства…
        Голос Филиппа долетел из какого-то другого мира:
        - Они, несомненно, есть. Вам достаточно спросить мадам герцогиню.
        - Она ни за что не сознается, - почти простонал Шарль. - А заставить её мне нечем!
        Филипп вздохнул с откровенным сочувствием. Шарль не требовал доказательств от него, и это не укрылось от внимания герцога.
        - У её светлости есть лицо - оно скажет всё само за себя. Для неё всегда было очевидно, что вы ничего не знаете, но, в принципе, могли как-то узнать, поэтому она принимала меры там, где видела возможную опасность. А всякие меры оставляют следы. И некоторые следы ложатся на бумагу в виде отчётов… Уверен, для герцогини совершенно немыслимо предположить, что подобные отчёты могли попасть в руки человеку лично заинтересованному, достаточно внимательному и достаточно умному, чтобы сделать выводы. С этой стороны она подвоха не ждёт, тем более, что человек, сделавший выводы, давно мёртв.
        - Кто он?
        Филипп выпрямился.
        - Мой отец. И можете считать, кузен, что это его ответная пощечина с того света.
        Шарль больше не мог «делать лицо». На ослабевших ногах, в несколько шагов, он кое-как добрался до полузаросшего мхом и травой пня и почти упал на него. Голова сама собой бессильно склонилась в ладони.
        - Я всё равно не верю…
        - Вспомните её герб, Шарль. Герб Девы… простой крестьянки… Насколько я знаю, на нём королевские лилии. Такие только на гербе вашего отца и угерцога Орлеанского - его брата - который вашей Деве… тоже не чужой. Ах, да! Похожие лилии носил когда-то ещё иЖан Курносый. Но тот тоже был королевским сыном… Вы не помните, кто дал такой герб девице, только-только получившей дворянство?
        Шарль сделал жест, призывающий герцога замолчать.
        Перед его глазами короткими вспышками проносились события жизни, которую он считал своей. Эти вспышки словно высвечивали тайные тени, не выговоренные слова, истинные причины… И вместе с ними угасали остатки веры, надежды и той последней, сыновьей любви, которая так и небыла вырвана с корнем на коронации.
        - Что же мне теперь делать?
        - Вы король…
        Филипп подошёл кШарлю и протянул ему руку. По рукаву, на темно-вишневую перчатку с искусно вышитым бургундским львом, сползли чётки, в которых кровавой каплей горело рубиновое зерно.
        - Вставайте, сир. Я не какой-нибудь лакей, который примчался сюда доносить господину на прочих слуг. Если бы не было веской причины наносить такой удар, поверьте, даже зная обо всём, я стал бы последним, от кого вы могли всё узнать.
        Шарль поднялся, словно во сне. Рука герцога, протянутая для поддержки, была тверда. Но надёжна ли?
        «Никаких привязанностей!», - напомнил он себе. И никакой веры! Никому отныне!
        - Я оценил вашу искренность, герцог. Можете не оправдываться.
        Голос уже достаточно твёрд. Теперь надо суметь посмотреть ему в глаза.
        - Полагаю, вы хотите что-то мне предложить?
        Филипп мгновение смотрел наШарля, потом растянул губы в улыбке.
        - Вы король, - повторил он удовлетворённо.
        Дождь уже почти перестал моросить, когда герцог Бургундский закончил излагать свой план, иШарль, подумав немного, с досадой покачал головой.
        - Чернь не поймёт, если я ничего не сделаю, чтобы спасти…её.
        - Чернь? - Филипп приподнял бровь. - Шарль, неужели никто не объяснил вам, как следует относиться к черни? Это такая же стихия, как огонь и вода, с той лишь разницей, что управлять ей поручено нам - людям, располагающим властью. Глупцы считают, что она неуправляема, полные идиоты с ней считаются, и только умные понимают - управлять этой стихией такое же искусство, как метание копья и стрельба из лука, как танцы и пение, короче всё, чему можно научиться, если знать основные правила. Главное условие - власть - и её мы с вами имеем по праву рождения, а остальному должны учиться на опыте предков… Чернь всегда ненасытна. Чтобы ничего не требовать, она должна быть чем-то занята. Сегодня ваши подданные довольны - они получили чудо и надежду, но завтра обязательно захотят большего. И если ничего не получат, будут разочарованы. А разочарованной черни требуется дать виноватого, важно лишь подгадать момент, когда они будут готовы принять виноватым кого угодно. Поверьте, кузен, пара-другая поражений не оставят от вашей Девы ничего святого. Об её избранности забудут так же быстро, как и оеё победах, и охотно
поверят во всё дурное о ней, вплоть до шарлатанства и колдовства, потому что нет ничего слаще для человека мелкого, чем плюнуть во вчерашнюю святыню. Надо только это позволить. Ваша чернь, как вязанка соломы. Хотите мягко спать - подсушите её по всем правилам на ласковом солнце и наслаждайтесь покоем. Хотите чего-то более жесткого - пересушите её, обложите то, чем недовольны, и подожгите. Она уничтожит всё, что вам угодно, главное, не допустить, чтобы пожар распространился. Но вы ведь никогда не подожжете солому, не убедившись в том, что она ограничена железом, не так ли?
        Шарль задумчиво потёр ладонью подбородок.
        - Она требует идти наПариж, и вэтом её поддерживает армия - то самое железо, которым вы предлагаете сдерживать чернь. Меня не поймут с моим отказом.
        - Прибегните к хитрости, как к наименее опасному. Идите на юг, кШато-Тьери. Взять его труда не составит, а смена направления позволит думать, что вы уступили, Числа двадцать седьмого я прибуду туда же для переговоров и пообещаю сдать вам Париж, скажем, через месяц. Военный поход на него станет, в таком случае, бессмысленным.
        - А нам что-то даст этот месяц?
        - Многое, кузен, поверьте. Пока я держу Париж, Бэдфорд сидит у себя вНормандии и выжидает. Но наше соглашение выведет его из себя. Разумеется, в приватном письме я сообщу, что не намерен выполнять обещание, однако, формально герцог получит хороший повод для каких-то действий. Пара гневных писем, и вы сможете сойтись с ним где-нибудь, где будет удобно развернуть войска, и совершить чудо, не хуже того, которое произошло под Орлеаном.
        - Сражение? - Шарль прищурился. - Это похоже на ловушку, скорее для меня, чем для неё, Филипп. Всем хорошо известно, что в военном деле я не силён. А герцог Алансонский настолько потерял голову, что любую победу сложит кЕЁ ногам, не кмоим.
        Филипп дёрнул плечом.
        - Так поменяйте командующего… Хотя, это ничего не изменит - сражения не будет. Бэдфорд тоже к нему не готов. Войско его не влучшей форме, и папа помалкивает, не предаёт вашу Деву анафеме за святотатство, хотя, открыто и неподдерживает. Вам достаточно будет продемонстрировать готовность к сражению, не больше, а потом мирно разойтись. Бэдфорд уйдёт - это я гарантирую. А вам останется распустить армию ввиду отсутствия внешней угрозы. И наш план можно считать свершившимся. Нет ничего горше для героини, чем остаться без дел в полной неопределённости. Она станет хвататься за любую возможность, и то, что я не сдержу обещание сдать Париж, такую возможность ей предоставит. Не мешайте. Пусть делает, что хочет. Армии уже не будет, а стеми добровольцами, которые за ней пойдут, Париж не взять. Это я тоже гарантирую, поскольку лично занимался его укреплением. А дальше всё произойдёт так, как мы и спланировали. Возле поверженного кумира предателей всегда хоть отбавляй.
        Шарль ничего не ответил. Глядя в даль, он рассмотрел в просветах между деревьями бирюзово-желтые квадраты сервских[24 - Сервы - крепостные вСредневековой Франции. То есть люди, находящиеся в абсолютной зависимости от человека, на земле которого жили.] огородов в предместьях Фурни. «Чернь, - подумал король. - Когда-то, давным-давно, вПариже, я видел эту стихию разбушевавшейся. Дай им тогда волю, и они бы растерзали меня, как Арманьяка. Но, разве это не тот же народ, что ликовал на площади перед Реймским собором? Разве не они, ненавидящие когда-то, сейчас с такой готовностью прославляют Жанну, воюющую на моей стороне? Может, прав Филипп, и эту стихию нужно просто вовремя кормить? Сейчас Жанна им многое обещает и даёт это. Но, если завтра она не даст, а я пообещаю больше, её забудут так же легко, как забыли ненависть ко мне…».
        - Каков ваш личный интерес во всём этом, Филипп? - спросил он вслух.
        Герцог поморщился.
        - Можно было бы ответить, что деньги - я достаточно много потерял, благодаря стараниям герцога Глостерского, и заставлю Бэдфорда раскошелиться заЖанну. Но есть кое-что более существенное, во что вы, Шарль, возможно, не поверите. Однако, всё именно так - мне выгоднее видеть на французском троне вас, чем обученную кем-то марионетку, будь она, хоть трижды королевской крови. Вы для меня очевидны, аЖанна нет, поэтому она куда опаснее.
        - Пожалуй, в это я поверю больше, чем в то, что вам нужны деньги, - вздохнул Шарль. - Я действительно, не слишком опасен, а вы и без того богаты сверх меры.
        - Это потому что не забываю наРождество оставлять накрытый стол для леди Абонды, и она меня не забывает, - засмеялся Филипп. - Только, умоляю, не выдавайте меня папе![25 - Леди Абонда - одно из суеверий Средневековой Франции, запрещённое Церковью. Считалось, что накрытый стол для леди Абонды приносит в дом благосостояние.]
        Шарль отвернулся. Весёлость герцога никак не смягчала обиды, которую он ощущал. «Я не опасен… я по-прежнему не представляю из себя ничего. Но заурок спасибо, Филипп. Одно дело просто пообещать себе не иметь никаких привязанностей, и, совсем другое, сделать это жизненной опорой. Теперь я знаю, к чему стремиться. Я стану опасен, иЖанна явится тем первым препятствием, через которое король Франции переступит… Бог свидетель, он сделает это без угрызений совести!»
        - Вы колеблетесь, сир? - донесся доШарля голос герцога.
        - Нет. Завтра я выступлю наШато-Тьери, и двадцать седьмого буду вас там ждать.
        Филипп умело скрыл облегчение, отразившееся только в глазах, которые он тут же прикрыл.
        - Тогда давайте уже вернёмся к нашим спутникам, сир. Надеюсь, ваш Ла Тремуй уже сошёлся сРоленом в цене.
        Король кивнул и двинулся, было, к поляне, но вдруг остановился.
        - Скажите, Филипп, Ла Тремуй знал?
        - Мой ответ зависит от того, насколько министр вам ещё нужен.
        Шарль немного подумал.
        - Пока нужен, - бросил он отрывисто и пошёл дальше.
        Тропинка уже подсохла, когда Ла Тремуй и король пошли к оставленному отряду.
        Министр изнывал от любопытства, но задавать вопросы не решался. Наконец, он придумал, как ему показалось, вполне нейтральную фразу для начала, хоть какого-то разговора:
        - Не послать ли кого-нибудь вперёд, ваше величество, чтобы велели приготовить горячую ванну? Эта сырость, даже летом, может быть весьма коварна.
        Король замер и медленно повернулся.
        - Коварна?
        Лицо его наливалось яростью прямо на глазах.
        - Коварна, Ла Тремуй?!
        Внезапно, он схватил министра за грудки и больно припёр спиной к ближайшему дереву.
        - Вам ли говорить о коварстве?! Вы всё знали! ВСЁ!!! И молчали, чтобы Филипп сегодня мог устроить свои дела за мой счет! Вам жаль, что я подцеплю простуду, но, когда я пригрел вас у себя на службе, это было гораздо хуже! Гораздо!!!
        Ла Тремуй чувствовал, что задыхается. Кулаки Шарля давили ему на кадык, но оттолкнуть, или даже схватить короля за запястья он не решался, только хрипел:
        - Я… я… н-не з-знаю-ю, о ч-чём в-в-вы…
        Внезапно, король затих. Безумным взглядом, очень напомнившим Ла Тремую покойного короля, он окинул своего министра с головы до ног и отпрянул.
        - Не знаете? И никогда не знали, да?
        Тяжело дыша, Ла Тремуй дрожащими руками кое-как оправил ворот.
        - О чём вы, сир, не понимаю?! Не хочется думать, что его светлость как-то меня оговорил… хотя, из-за чего всё это… не знаю… и даже предположить не могу…
        Шарль с минуту смотрел на него изучающе. Потом коротко приказал:
        - Поклянитесь.
        - Но вчём, сир?!
        - В том, что ничего не знали.
        Ла Тремуй разгладил золотую цепь на груди и оставил ладонь на уровне сердца.
        - Клянусь, ваше величество… Клянусь всем самым дорогим, что не знал ничего такого, из-за чего ваше величество могли так гневаться.
        Он торжественно поднял руку и посмотрел Шарлю в глаза.
        - Что ж, не знали, так не знали, - легко согласился король.
        И вдруг расхохотался - нервно и зло.
        - Теперь для меня вполне очевидна ваша искренность, сударь!
        А потом зашёлся кашлем.
        Ла Тремуй же, у которого все поджилки тряслись до сих пор, смотрел на согнувшегося пополам короля и думал о том, что одно он, кажется, узнал наверняка - Филипп всё рассказал Шарлю оЖанне, но его, вроде бы, не выдал.
        Шато-Тьери
        (27июля 1429года)
        Все думали, что въезд Филиппа Бургундского вШато-Тьери затмит по пышности въезд самого короля, но всё прошло на удивление скромно. Герцог, конечно, был вызывающе богато одет в золотое с чёрным, и попона его коня, расшитая гербовыми цветами, могла состязаться в роскоши с нарядами иных придворных. Но солидный отряд сопровождения состоял, в основном, из бургундских солдат, поэтому обошлось без ярких знамён над головами, а те представители знати, которые должны были участвовать в переговорах со стороны Бургундии, ограничились гербами на щитах своих оруженосцев.
        В зал, где собрался для встречи французский двор, Филипп вошёл неторопливо, с той долей развязности, с которой являлся обычно на приёмы с танцами и угощением. Любезно поприветствовал всех представленных ему дворян и учтиво поклонился Жанне, с откровенным, немного насмешливым любопытством.
        Шарль держал себя нейтрально. Те несколько дней, что прошли со встречи в лесу, он провёл в непрерывных совещаниях, куда из военных были допущены только братья Бурбоны, да пару раз - Алансон. Жанну не позвали ни разу.
        - Зачем, - поднял брови король, когда командующий заикнулся о её присутствии. - Мы можем побеждать, и наш противник в этом убедился. Как король, я желаю своей стране мирной жизни, добиться которой полагаю переговорами. А наша Дева снова станет требовать разорительного похода наПариж, где увязнет в осаде при первом же штурме. Нет, я больше не хочу об этом слышать! К тому же, ей и некогда - все эти толпы горожан, крестьяне вдоль дорог, просители, поклонники… Пускай занимается ими. В известном смысле, это тоже спасение, иначе всеми пришлось бы заниматься мне.
        Но даже в те редкие моменты, когда никаких совещаний король не проводил, а толпы просителей не осаждали Жанну, встречаться с ней он всё равно не желал. В ответ на просьбы об аудиенции к девушке высылался Ла Тремуй с целым ворохом объяснений.
        - Я больше не нужна его величеству? - как-то раз не выдержала Жанна
        - Как можно так думать?! - чуть не задохнулся от возмущения Ла Тремуй. - Король ни о ком не заботится больше, чем о тебе, Жанна! Если бы ты проводила с ним столько времени, сколько провожу я, ты бы знала - редкая беседа обходится без упоминания твоего имени.
        - Почему же он не хочет со мной даже встретиться?
        Ла Тремуй со вздохом осмотрелся вокруг, сделал кЖанне шаг и, по-отечески взяв её за локоть, повёл подальше от королевской двери, выговаривая, словно маленькой девочке:
        - Здесь не поле сражения, где всё так, как есть, быстро и прямо в лоб. Здесь политика, а она требует понимания настолько тонкого и настолько дальновидного, что порой кажется, что происходит одно, хотя на самом деле имеется в виду совсем другое. И время, дорогая моя. То самое время, которое всё расставляет по местам.
        - Я ничего не понимаю в такой политике, - высвободила локоть Жанна, - но, если король не хочет больше меня слушать и недоверяет мне свою армию, то, верно, лучше будет уйти?
        Ла Тремуй укоризненно покачал головой.
        - Это ты не хочешь меня услышать, Жанна. Я же говорю: кажется одно, а наделе всё иначе. Его величество, возможно, и рад бы был ЗАВОЕВАТЬ Париж, но ты так открыто этого требуешь! Любая ваша встреча может быть истолкована, как его согласие на захват столицы. А между тем, герцог Бургундский вполне готов к мирным переговорам. Зачем настораживать его прежде времени?
        Жанна посмотрела министру в глаза. Их выражение очень напомнило ей выражение глаз священника изДомреми, когда тот смотрел на местного дурачка.
        - Герцог враг нам, - сказала она твёрдо. - Я помню его солдат. Помню сколько они пожгли в нашем краю, скольких убили, скольких заставили страдать! Я видела, что находили люди, возвращаясь в сожженные деревни! Договариваться с таким врагом подло!
        - Тише! Тише! - испуганно приложил палец к губам Ла Тремуй. - Не забывайся, дитя, ты обвиняешь его величество!
        Глаза Жанны наполнились слезами.
        - Я люблю нашего короля! - почти выкрикнула она. - Я хочу для него только лучшего!
        - Тогда, терпеливо жди, когда он сам тебя призовёт. Ты же не требовала отГоспода всего и сразу, так ведь? АОн, насколько мне известно, испытывал тебя достаточно долго. Теперь король просит терпения и понимания. И, как Божий помазанник, просит этого и отЕго имени тоже. Разве святые, которых ты слышишь, об этом не предупредили?
        Ла Тремуй уставился на девушку с недоумением, так грубо наигранным, что последняя фраза прозвучала откровенной насмешкой.
        Огорчённая Жанна не знала, что ей делать.
        Ещё на турнире Клод советовала ей поговорить сРене, как с давним добрым другом. Дескать, его доброе расположение, как раз то, что ей сейчас нужно, и дурного он не присоветует. Но встреча на королевском приёме прошла так невнятно, так скомкано и странно, что только добавила смятения в душу девушки, и без того уже растерянной. Когда она спросила, что герцог думает о скорейшем походе наПариж, то сразу поняла - он расстроен до бешенства, и еле сдерживается, скрывая это. Жанна, естественно, увязала всё со своим вопросом. Точнее, с тем нежеланием воевать, которое, уже открыто, проявлял король, из-за чего Рене вынужден разрываться между присягой и рыцарской честью. Поэтому она не очень удивилась, не услышав в ответ ничего вразумительного, кроме туманного предложения «немного подождать».
        - Что он может? - сказала она Клод, когда вернулась к себе после приёма. - Он такой же подданный его величества, как ия.
        - Он может помочь королю советом.
        - Я тоже это могу, - печально заметила Жанна. - Король просто не хочет слушать…
        Она не стала говорить о том, что советы королю уже давал Алансон - её прекрасный герцог, который плевать хотел на настроения при дворе, и всякий раз, когда был рядом, а вокруг Жанны образовывалась пустота, заполнял эту пустоту высокомерно и величаво. Его поддержка дорогого стоила - заАлансоном всё ещё стояла армия и те капитаны, которые бились рядом сЖанной заТурель иОрлеан. Но, видимо, даже этого было недостаточно, чтобы убедить Шарля.
        Можно было бы, конечно, пойти к герцогине Анжуйской. Она когда-то ясно дала понять, что после коронации дофина всё будет очень хорошо, о чём Господь пошлёт свой знак уже через Клод. Но пока становилось только хуже. Да и робость мешала. Как ни пыталась Жанна в себе разобраться, она так и несмогла понять из-за чего страшится идти к мадам Иоланде. Их последний разговор перед выступлением наОрлеан был достаточно душевным, но, может быть поэтому Жанна и стеснялась обращаться к всесильной даме, считая себя не вправе напоминать об обещанном когда-то. Она и так чувствовала, что становится похожей на докучливую попрошайку. А герцогиня, как казалось, была очень заинтересована в судьбе обеих девушек. И, раз ничего не говорила и никак не проявила себя до сих пор, значит, время ещё не пришло.
        Как всякий человек, одержимый какой-то идеей, Жанна тут же сделала нужный ей вывод - всё так происходит только потому, что миссия её не выполнена до конца. «Я дала дофину всего лишь корону, а должна дать столицу и всю страну!». Поэтому, когда Клод снова заговорила о возвращении вДомреми, она ответила отказом более решительным, чем в первый раз.
        - Королевский двор не вся Франция. Нельзя обманывать ожидания тех, кто ещё верит в меня, - твёрдо сказала она, имея в виду армию и тех горожан, что приветствовали её на всём пути доСуассона.
        Верящих, действительно, были толпы. Где бы ни проходило победоносное французское воинство, везде находились добровольцы, горящие желанием встать под знамя Божьей посланницы. А комендант Суассона Гишар Бурнель, приветствуя её, даже встал на колено и попросил благословить.
        - Если я попрошу вас, вы пойдёте со мной наПариж? - спросила его Жанна.
        - Хоть в пекло! - воскликнул растроганный комендант.
        - Я не веду в пекло, - нахмурилась Жанна, - я спасаю страну и ваши души…
        - Как они все не понимают?! - негодовала она позже, сидя сКлод в отведённых для Девы комнатах. - Это не просто моя блажь! Я не хочу новых смертей, поэтому так настаиваю! Если мы выступим наПариж сейчас, поход может оказаться бескровным! Но каждый день промедления даёт преимущество нашим врагам, а каждый день увеселений снижает боевой дух солдат! Ещё немного, и даже Глас Божий не сумеет поднять это войско!
        Клод ничего не ответила.
        Она смотрела из приоткрытого окошка на небольшой отряд, во главе которого король иЛа Тремуй куда-то направлялись, и вдруг поняла так ясно, что стало даже не посебе - Жанна никому здесь уже не нужна. Ей ничего не дадут сделать, чтобы она стала не нужна вообще никому и нигде. Но ине отпустят, потому что единственное, чего от неё сейчас хотят, это её гибель.
        * **
        Зал, где происходил приём герцога Бургундского словно напрягся всеми стенами и арками, в изгибах которых чувствовалось такое же ожидание, как и влюдях, стоящих под ними.
        - Я привёз вашему величеству подарки, - сказал Филипп после того, как церемония приветствий закончилась. - Трёх жеребцов и восемь кобыл. Ещё целый выводок щенков от лучшей охотничьей суки из моей псарни и обученного сокола. Сокольничего тоже подарю. - Герцог засмеялся, призывая посмеяться и всех присутствующих, но напризыв бодро откликнулись только бургундцы. - Если ваше величество желает на всё это взглянуть, нам достаточно подойти к окну.
        Шарль замялся. Он ждал этой встречи сФилиппом и подготавливал себя к тому, чтобы быть перед ним королём - серьёзным и решительным. Однако, герцог сразу задал встрече какой-то легкомысленно-шутливый тон, так нелюбимый Шарлем с детства. Филипп стоял сейчас с той же ухмылкой на лице, с которой когда-то придворные Изабо обращались к её младшему сыну, не считая необходимым выказывать хоть немного того почтения, которого заслуживает сын короля.
        Шарль готов был растеряться. Но злость на судьбу, на всех и вся за то, что довелось родиться под звездой бесконечных испытаний, придала сил, и он снова ощутил то давнее спокойствие, испытанное уже когда-то, в день первого приезда вАнжер. С одной лишь разницей. Тогда он впервые понял, своим детским сердцем, что может к кому-то привязаться и опереться на эту привязанность, а теперь, оборвав все связи, словно взлетел, как освободившаяся от пут птица, и увидел, до чего шатки опоры вокруг.
        - Я посмотрю ваши подарки позже, герцог, - сказал он без улыбки. - Сначала дело, а уж потом решим, есть ли у нас повод радоваться.
        - Было бы желание, а повод для маленьких радостей всегда найдётся, - попробовал удержать прежний тон Филипп.
        Но король, стоящий перед ним, как будто наглухо закрылся и заранее пресёк все возможности задеть в нём живого человека.
        - Думаю, пора приступить к делу, - холодно сказал он.
        И вопросительно взглянул наЛа Тремуя. Тот мгновенно подался вперёд.
        - В кабинете всё готово, ваше величество. Угощение, вино…
        - Секретарь на месте? - оборвал король.
        - Конечно, сир.
        Шарль расправил плечи, слегка взмахнул рукой и сказал Филиппу:
        - Прошу вас, герцог.
        В зале притихли ещё больше, словно умерли. Это «прошу» прозвучало, как приказ. Все ждали, как отреагирует Филипп, который, хоть и сумел удержать невозмутимость на лице, но явно был обескуражен. И единственный, кто, казалось, ничего не ждал, был сам Шарль. Он, со странным для самого себя спокойствием, наблюдал, как в глазах герцога таяла насмешка, уступая место тому удивлению, после которого приходит, или уважение, или ненависть. «Надеялся сломать меня, рассказом о девчонке?» - подумал Шарль, чувствуя, что ему захотелось, наконец, посмеяться. - «Нет, Филипп! ВШиноне я бы, может, и сломался, но только не теперь! Там, в лесу, ты последний раз был хозяином положения… Во всяком случае, передо мной».
        Брови Бургундца сошлись на переносице. Судя по всему, он понял. Но, не теряя лица, вполне величественно поклонился.
        - Благодарю, дорогой кузен.
        «Надо запомнить, как он это делает, - сказал себе Шарль, следя, за непринуждённостью, с которой Филипп выходил из ситуации и иззала. - И лицо. Мне тоже нужно научиться делать такое лицо, когда кто-нибудь попытается снова загнать меня в угол… Впрочем, лицо у меня отныне своё. И обходиться со мной, как раньше, ни у кого больше не получится!».
        - А где же герцогиня Анжуйская? - слегка обернулся Филипп. - Я не увижу её сегодня?
        - Нет, - спокойно ответил Шарль.
        - Жаль, жаль. Я так надеялся поглядеть на знаменитых анжуйских фрейлин. Говорят, перед ними не может устоять ни один мужчина. Это правда? Может, её светлость приедет чуть позже? Я готов подождать ради такого случая.
        Шарль как раз остановился перед нужной дверью и, дожидался, когда слуга её раскроет.
        - Матушке нездоровилось последние дни, - сказал он невозмутимо, словно не понял скрытого в словах герцога намёка. - Она осталась вРеймсе, и я распорядился, чтобы младший сын о ней позаботился. Но, если вам, кузен, так не терпится взглянуть на фрейлин герцогини, есть очень простой способ сделать это с полной приятностью для всех. Откройте мне ворота Парижа, и её светлость со всем своим двором будет в числе первых, кто въедет туда вслед за мной.
        Повисла пауза, во время которой король и герцог смотрели друг на друга, прикрыв любезными улыбками то, что осталось невысказанным. «Ты опоздал, ты снова опоздал, Филипп, - словно говорил Шарль. - Да, когда-то дофин, которого больше нет, был обложен подручными матушки, как олень егерями. И соблазнительные фрейлины, попадавшие в его постель, наверняка, отбирались ею лично. Но это прошлое отрублено и забыто, и никакие намёки на него не способны меня задеть…».
        Филипп же в это время прикидывал в уме, оговорился ли Шарль, когда сказал, что матушка въедет с ним вПариж одной из первых, или давал таким образом понять, что оставит герцогиню на политической доске фигурой, по-прежнему весомой. «Плохо, конечно, - размышлял он. - Хотелось бы для неё открытой опалы. Мадам, в качестве врага, будет крайне неудобна. Но, положа руку на сердце, на месте Шарля я бы тоже её оставил».
        - Вы загоняете меня в угол, сир, - улыбнулся он, как можно беспечнее. - Такая заманчивая перспектива… Боюсь, правда, что мне, как молодожёну, чтобы сдать столицу, потребуется повод менее компрометирующий. Давайте подумаем, что ещё вы можете предложить.
        С этими словами Филипп слегка поклонился и прошёл в раскрытую дверь.
        Реймс
        В другое время и при других обстоятельствах Шарло сразу бы сказал матери, что отчаянно скучает, слушая этого сладкоголосого менестреля. Но сейчас, сидя в мрачноватом каминном зале, где, по утверждению мадам Иоланды, голос певца звучал особенно выразительно, он был даже рад, что имеет возможность спокойно размышлять.
        Судя по всему, подходил конец беспечной жизни при дворе, когда с одной стороны его прикрывал авторитет матери, а сдругой - дружеское расположение короля. Этот малопонятный приказ остаться с герцогиней вРеймсе опалой, конечно, ещё не считался, ноШарло не был бы достойным сыном своей матери, если б не чувствовал, что пахнет здесь не столько сыновьей заботой, сколько удалением от двора. Странно только, что сама герцогиня ничего этого, словно не замечает. После коронации она вообще стала на себя не похожа. Количество недомоганий, которыми матушка объясняла своё отсутствие почти на всех королевских мероприятиях, похоже превзошло, общее число хворей за всю её жизнь! И эта опасная беспечность… Её как будто обрадовало распоряжение короля оставаться вместе с сыном вРеймсе и поправлять здоровье, а между тем, в любое другое время, герцогиня обязательно насторожилась бы! И сделала бы всё возможное, чтобы отправить вместо себя, хотя бы, Шарло.
        Хуже всего во всём этом то, что не скем даже поговорить. Рене, который при последней встрече тоже вёл себя странновато, внезапно сорвался с места и уехал вЛотарингию, к жене, которой именно сейчас приспичило рожать! А ведь он всегда знал почти всё о матушкиных делах. И, как показалось Шарло, о её недугах тоже. И, раз он злился - а он злился, это было ясно - значит, матушка делает что-то не то!
        Или она устала и решила, что коронацией подвела черту подо всеми делами? Но это глупо… Или, скажем иначе, она-то пусть себе отдыхает, но почему должен страдать Шарло?! Он только-только стал в полной мере ощущать, что государственные дела крутятся вокруг, словно гигантская воронка, внутри которой он сам почти повелитель. Он чувствовал себя в безопасности, находясь в центре этого водоворота. Кто-то другой мог отлетать на обочину и тонуть, балансировать на краю с риском провалиться в небытие или быть сметённым потоком, который с каждым днём набирал силу и скорость. Кто-то другой, но только не сам Шарло! И матушка не должна была допускать, чтобы они вдруг оказались выброшенными на берег!
        Перед самым отъездом войска, он пробовал поговорить с ней о странности решения Шарля. Попытался напомнить, что шпионы Ла Тремуя завелись даже среди его собственных слуг, и надеялся расшевелить самолюбие герцогини предположением, что гнусный министр ухитрился уже напеть королю какие-нибудь гадости, потому их и оставляют. Но матушка, сначала посмотрела так, будто ничего не поняла, а потом и вовсе отмахнулась. «Этого выскочку Ла Тремуя я всегда сумею поставить на место».
        Опять же, в другое время, Шарло в словах матери не усомнился бы. Он привык, что она всегда знает и то, чего хочет, и то, как этого добиться. Однако теперь, когда при одном взгляде на лицо Ла Тремуя становилось ясно, что он весь переполнен торжеством, отмахиваться и оставлять короля без присмотра было верхом беспечности!..
        В этот момент менестрель взял особо высокую ноту, словно напоминая о тщетности недавних усилий, иШарло с отвращением посмотрел в его разверстый рот.
        Рене тоже хорош! Мог бы хоть что-то объяснить, прежде чем уехал. Впрочем, чего от него ожидать? Младшего брата он никогда всерьёз не воспринимал. А если и вспомнил в последние дни, так только потому, что заметил этого… как там его… который шпионил для Ла Тремуя!
        Хотя, если разобраться, что тут такого страшного? Уж кому-кому, аРене грешно не знать - чем ближе к власти, тем больше вокруг шпионов, как своих, так и чужих. Нет никаких сомнений, что даже сейчас, у постели его Изабеллы, толчётся среди повитух какая-нибудь служанка, которая исчезнет сразу после родов, чтобы сообщить тому, кто её послал - а таких может оказаться великое множество - мальчик родился, или девочка! Это информация, за которую платят. А, что ценного можно узнать возле Шарло? Беспечный молодой человек, достаточно знатный, чтобы совершать глупости и оставаться безнаказанным. Не политик, не полководец, а всего лишь младший сын, весьма охотно принявший положение «всегда младшего». Первенцу Луи, по праву наследования, следовало продолжать дело отца и отвоёвывать корону Сицилии. Делить с матерью её государственные секреты вполне подходило умненькому Рене. АШарло, что? Шарло прекрасно жил при дворе под двойной защитой самых могущественных людей в государстве, развлекая короля, когда тому было скучно, и, не мешаясь под ногами, когда следовало заняться государственным делом. За это после
коронации ему, как и было обещано, пожаловали графство Мен, и король первым назвал его «Шарло Менский». Так что, шпионы могли сутками ходить за ним по пятам, сидеть под кроватью и наблюдать, как и чем он наполняет ночной горшок, но ничего предосудительного не обнаружить. Он так и собирался сказать об этом Рене там, на королевском приёме в первый день турнира, куда братец заявился с таким хмурым видом, что распугал всех хорошеньких девиц.
        Кстати, о девицах… На днях одна из служанок матери, утешавшая Шарло в этой его отставке, рассказала занятную историю. Пару дней назад, когда мадам герцогиня послала её кДеве Жанне со всякими лакомствами, она случайно увидела, как братец Рене разговаривал с пажем по имени Луи. «Знаете, такой молоденький и робкий, ужасно похожий на девушку…». Якобы, братец сердился и требовал, чтобы паж с ним немедленно уехал назад, вЛотарингию. «А тот, не поверите, сударь, стоял и будто бы плакал, точь-в-точь, как девушка! А господин Рене ему и говорит: «Ты себя погубишь» и заруку вот так вот взял. И тут паж этот руку вырвал, да как крикнет: «Я её не брошу!» Как равный его светлости, ей Богу! А потом и вовсе ушёл. Я, сударь, чуть было дурное не подумала. Господин Рене потом к стенке прислонился, рукой глаза прикрыл и так вот головой покачал!»….
        В зале захлопали, иШарло, очнувшись, захлопал тоже. «Вы второй Фруадмон![26 - Фруадмон - известный французский трувер.]», - крикнул певцу чей-то голос. Слащавый менестрель с явным удовольствием принял сравнение. Любезно склонился перед мадам Иоландой, спросил, что ещё она хочет услышать, потом затянул новую балладу. АШарло вернулся к своим размышлениям.
        Служанка, конечно, дура. То, что увидела, восприняла буквально и теперь, наверняка, рассказывает подружкам небылицы о противоестественных наклонностях Рене. Но сам Шарло не дурак. Его книгочей-братец слишком расчётлив и умен, чтобы идти на поводу у страстей. Да и страсти у него выше понимания глупой служанки. Пажу мало быть похожим на девочку, чтобы привлечь внимание Рене - скорей всего, это и есть девочка, которую приставили кДеве, то ли матушка, то ли сам братец, то ли оба, вместе. Но, даже в этом случае, надо быть чем-то большим, чем просто девочкой, чтобы заставить его светлость так открыто выражать свои чувства…
        Может, тут и кроется причина их опалы? Дела герцогини иРене вполне могут отдавать ересью. Они у них всегда какие-то мудрёные. Особенно в том, что связано с этой чудесной Божьей посланницей. Шарло иногда казалось, что даже её появление дело матушкиных рук. А почему нет? Она так печётся о благополучии Анжу, что сама взяла бы меч и возглавила войско, дай ей только волю! ИРене во всём этом ужасно на неё похож. Но вподобные дела Шарло никогда не встревал. Матушка сама всегда учила - полагаться нужно только на собственный ум. И этим умом Шарло давно понял - хочешь стоять у трона, не вникай особенно в то, что лично тебе не выгодно. Зато любую опасность изволь почуять ещё в зародыше! И он чует… давно чует… Времена меняются так быстро, что только успевай осматриваться! Еще пару месяцев назад дофин готов был при всех расцеловать Жанну, а сегодня? Сегодня ни для кого уже не секрет - король от чудес устал…
        Шарло поёрзал на стуле и снеудовольствием осмотрелся.
        На его памяти король Шарль никогда не мог похвастать постоянством в привязанностях. Но всегда внимательная ко всему происходящему матушка собственное чутьё как будто совсем потеряла! Открыто, при всех, поддержала Деву, когда та, в своей обычной манере, взялась заступаться заРишемона, улыбается ей, как в те времена после снятия осады, когда улыбался каждый, кому не лень, позволяет себе пренебрегать обязанностями первой дамы государства… Не удивительно, что они теперь сидят здесь!
        А благоразумный Рене уехал вЛотарингию…
        Вот он понимает, кажется, всё! Наверняка спасает свою шкуру. И, может быть, перед тем, как уговаривать этого, или эту девчонку-пажа, он так же уговаривал уехать с ним иЖанну, чтобы увезти подальше от разоблачения?
        Шарло взглянул на помост, где его мать расслабленно наслаждалась любовной песней. В балладе, как водится, все страдали, клялись в верности и изысканно умирали во имя любви, и вкакой-то момент ему показалось, что герцогиня притворяется. Нарочно упивается всякой ерундой, чтобы скрыть какие-то свои мысли, или новую интригу, которая поставит на место «этого выскочку Ла Тремуя»! Такое поведение, по крайней мере, можно было увязать с прежней герцогиней Анжуйской.
        Но мгновение, блеснув короткой надеждой, прошло. На помосте, под вишнёвым балдахином, по-прежнему сидела, изменившаяся до неузнаваемости мадам Иоланда, которая, действительно, слушала приторно-сладкую балладку и сопереживала ей со всей искренностью.
        «Ей Богу, не знал бы так хорошо свою мать, решил бы, что она…»
        Шарло осекся. Несерьёзная, почти смешная мысль вдруг заставила его увидеть всё по-новому.
        Конечно! Она влюблена!
        И этим… Нет, не может быть! Но этим объясняется всё! И суетная озабоченность Рене, который, видимо, понял это раньше, и её собственная задумчивость, рассеянность, беспечность, смена настроений, вроде погоды за окном - то слёзы, то улыбки… Хотя, нет, матушка никогда не плакала, потому что любая неприятность побуждала её к новым действиям, но никак не кслезам. Но всё равно, объяснить влюблённостью можно было всё! Всё, кроме одного - как такое вообще могло случиться?! Или нынешний год какой-то особенный - неприступные крепости, падают, одна за другой? В таком случае, кто завоеватель?
        Шарло принялся лихорадочно прокручивать в уме все события последних дней, недель, месяцев, и пришел к выводу, что беда с матушкой случилась, скорей всего, на турнире. А там, кроме Алансона и братца Рене никто особенно не блистал. Разве что, герцогиня Анжуйская обратила свой взор на личность непримечательную? В таком случае, это была уже не беда, а настоящая катастрофа, потому что расчетливый роман, или временная интрижка, либо принесут пользу, либо быстро закончатся, тогда как неконтролируемая страсть может завести невесть куда…
        Но кто же, кто?! Шарло терялся в догадках! Танги дю Шастель? Нет. О рыцаре даже не думалось, поскольку, в юношеском своём понимании, Шарло считал, что влюбиться можно только сразу, под воздействием первых минут узнавания, когда всё ново и всё поражает, но никак не после долгих лет тесного общения. Однако, сколько он ни перебирал в уме личностей, достойных матушкиного внимания, ни на ком так и несмог остановиться.
        Оставалось перебрать недостойных…
        Тут, наконец, слащавая баллада закончилась. Все стали требовать «шансон де жест»[27 - Песня, прославляющая королей или знатных рыцарей. Этот жанр ввёл в обиход Карл Великий, не желавший, чтобы великие деяния канули вВечность. «Песнь оРоланде», воспевшая подвиги и горькую судьбу племянника Карла, может служить классическим примером «шансон де жест».], но мадам Иоланда вдруг часто замахала венецианским веером и встала…
        - Вам письмо, сударь, - услышал Шарло голос Филиппа де Руа над самым ухом.
        Он не успел ещё обернуться, как заметил взгляд матери.
        В первый момент показалось, что вся эта нежность обращена к нему. Но взгляд скользил мимо, и, обернувшись на де Руа, Шарло сначала замер, а потом почувствовал, как внутри закипает бешенство.
        Так вот он - покоритель неприступной твердыни!
        Как легко всё определилось, стоило напасть на верный путь!
        Так это ОН?! Этот ничтожный красавчик, умеющий ловко сострить и выскочить в подходящую минуту с каким-нибудь уместным замечанием, нужной вещью, или просто с улыбочкой, от которой млеют все и вся - от кухарки до… О, Господи! А его новые доспехи! И перстень на пальце! И радость матери при известии, что вРеймсе с ней останется именно Шарло со всеми своими дворянами - или, говоря иначе, красавчик Филипп!
        Обида была так же сильна, как и негодование! Шарло почти вырвал письмо из пальцев де Руа, не отводя от красивого лица белых от злости глаз.
        - Это от его светлости, герцога Рене, - улыбнулся тот и стрельнул глазами в сторону герцогини.
        - Давайте устроим танцы! - тут же полетел по залу её звонкий голос.
        Шарло он показался отвратительным. Захотелось сказать или сделать что-то грубое. Но, вместо этого, трясущиеся от злости пальцы развернули письмо.
        «Любезный брат, - размашисто, наспех, писал Рене, - вШато-Тьери наш Шарль договорился сБургундцем о сдаче Парижа не позднее начала августа с прекращением до исполнения сего срока всех военных действий! Трудно поверить, что договор вступит когда-нибудь в силу, но он заключен, тем не менее. Если у вас ещё не было гонца с известием, постарайся убедить матушку вернуться ко двору. Судя по письму нашего преданного мессира Лю Шастель, там творятся нехорошие дела! Я тоже приеду, как только супруга разродится. А коли случится такое, что матушка снова начнёт ссылаться на хвори, поезжай сам и, слушая во всём мессира Дю Шастель, дожидайся меня…»
        Рука с треском смяла письмо.
        Чёрта с два тут были какие-нибудь гонцы! Любезный друг и почти брат Шарль договаривается с кем угодно, только уже не сними! Да и зачем королю анжуйское семейство, если та, которую он считал матерью и первой советчицей, сама устранилась ото всех дел?!
        Тяжёлым взором Шарло обвел зал, в центре которого несколько пар уже кланялись друг другу под игривые переборы лютни.
        - Вы позволите, сударь, составить пару её светлости?
        Де Руа всё ещё улыбался, ничуть не сомневаясь в согласии Шарло.
        «Вот она - причина всех бед! - молотом застучала в голове обида. - Сегодня же отошлю его прочь, а вдогонку отправлю пару наёмных убийц, чтобы избавиться наверняка! Хотя, с де Руа какой спрос? Не прояви сама герцогиня этой постыдной слабости, красавчик Филипп мог до крови расшибить себе лоб, кланяясь ей, но ничего бы не добился! Зачем же брать на свою душу грех ради полного ничтожества и оставлять безнаказанным подлинного виновника всех наших бедствий?! Нет! Если уж кого и наказывать, то только её! Ту, которая всё моё будущее поставила под удар ради своей любовной прихоти! Ей хочется танцевать? Ради Бога! Мешать не стану. Но исебе мешать не дам… Как там пишет Рене? Постараться вернуть матушку ко двору? О, да! Я постараюсь! Но, прежде всего, верну себе собственное положение!..»
        - Её светлость найдёт другую пару, - сиплым от негодования голосом процедил Шарло. - А вам, де Руа следует немедленно собирать вещи.
        - Ваша милость меня куда-то отсылает?
        - Моя милость едет сама. И вы со мной.
        - Но приказ его величества… забота о здоровье её светлости…
        Шарло резко обернулся.
        - Вы разве не видите, сударь? Герцогиня танцует! Значит, она здорова… А я свободен! И я еду к королю!
        «А вы извольте бежать за своей хворью, матушка! - подумал он, выходя из зала. - Так наверняка вернётесь… Ах, если бы вы оставались такой же разумной, как прежде! Я бы тогда ни за что не сделал того, что собираюсь. Но, увы, мадам, вы сами не оставили мне выбора!»
        Монтеро
        (7августа 1429года)
        «Шарлю Валуа, дофину Вьенскому, в настоящее время беспричинно называющему себя королём[28 - Подлинное письмо, отправленное герцогом Бэдфордским королю ШарлюVII.]…… Вы делаете попытки против короны и правления очень высокого, наиболее превосходного и известного принца Генриха, милостью Бога истинного и естественного сюзерена королевств Франции иАнглии, обманывая простых людей сообщением, что вы прибываете, дабы дать мир и безопасность, которая - не факт, и при этом сие не может быть сделано средствами, каковые вы использовали, и теперь ещё пользуете, дабы совратить и оскорбить неосведомлённый народ, при помощи суеверных и омерзительных людей, типа женщины распутной и позорной жизни, и развратных манер, одетую в одежду мужчины, вместе с отступническим мятежным монахом, насколько мы были информированы, оба из которых, согласно святому Священному писанию, отвратительны Господу… Выберите поэтому, в означенной стране Бри, где мы находимся, и неочень далеко друг от друга, любое угодное место, дабы встретиться, и вустановленный день, появитесь там с сей женщиной, отступническим монахом и всеми вашими
клятвопреступными союзниками, и стакой силой, каковую вы сможете собрать, тогда мы будем, к удовольствию Господа, лично встречать Вас на названном месте, как представители моего сюзерена короля…»
        Бэдфорд, сердито засопев, глянул через голову секретаря Ринеля на письмо, которое диктовал, и раздражённо передёрнул плечами. Накануне, с помощью супруги, весь этот текст он составил начерно, тщательно взвесив все оскорбления, чтобы не переборщить, но ине выглядеть смиренным. Однако, конечный результат всё равно не производил должного эффекта.
        - Такое впечатление, что я его уговариваю… И это упоминание о монахе… Вы уверены, мадам, что оно необходимо?
        Леди Анна, сидевшая возле окна с книгой, неторопливо подняла голову.
        - То, что мы уравниваем их чудесную Деву с отступником отцом Ричардом, должно показать, не столько Шарлю, сколько его окружению и народу, что для нас в этой девице нет ничего исключительного. Чем меньше будем её выделять, чем низменнее будут те, с кем мы поставим её в один ряд, тем ничтожнее она сама станет казаться.
        Бэдфорд поморщился.
        - Ладно… Пусть.
        Де Ринель поднял голову от письма.
        - Если позволите, милорд… изРеймса утром пришло известие о том, что девица написала его жителям о своём непреклонном решении идти наПариж войском. Дескать, перемирие с герцогом Бургундским ей не нравится, и она просит не удивляться, если будет в столице ранее оговорённого срока.
        Секретарь подтянул к себе мелко исписанную бумагу и прочитал:
        - «… И я не знаю ещё буду ли соблюдать это перемирие, а если и буду, то только из-за чести Короля» - это из её письма.
        Бэдфорд задумчиво потёр подбородок.
        - Где сейчас этот её король?
        - ВКрепи, ваша светлость. Но, судя по тому, что сообщает нам герцог Филипп, поворачивать войско наПариж французы пока не собираются.
        Бэдфорд шумно выдохнул.
        «Пока… - подумалось ему. - Насколько хватит этого „пока“?»
        - Думаю, нам следует подойти кСанлису, - вслух сказал он. - На тот случай, если их девка снова решит поступить по-своему. Эти французские победы должны прекратиться, иначе пошатнётся не только наша власть, но инаша вера. Заканчивайте письмо сами, Ринель. Но без особых любезностей. Я и так отписался слишком сдержанно.
        Бэдфорд отошел к окну, возле которого сидела леди Анна, и, заложив руки за спину, долго смотрел на поля, расстилающиеся до леса на горизонте.
        - Что вы читаете, миледи? - спросил, наконец, окидывая книгу беглым взглядом.
        - «Роман оМерлине» господина де Барона. Это из той библиотеки, что вы купили, Джон[29 - Герцог Бэдфордский, будучи регентом Франции, переправил вАнглию около 900томов библиотеки ШарляV. Причём, книги эти он КУПИЛ!] … Я позволила себе оставить несколько томов.
        Бэдфорд задумчиво вытянул губы.
        - Мерлин… М-да. Чёртов предсказатель! Там, случайно, нет ничего о том, в какую преисподнюю провалится эта девица после, спасения своего короля? Может, вывезти против неё ещё иИзабо - судя по всему, королеву-губительницу - и протрубить на весь свет, кто и кем кому приходится?
        Леди Анна выразительно повела глазами в сторону де Ринеля, но герцог только отмахнулся.
        - Он не слышит. А вот мне, миледи, скоро можно будет самому объявить себя Божьим глашатаем, потому что голова, того и гляди, лопнет от голосов! Одни советуют не доверять вашему братцу ни в чём, другие, напротив, убеждают во всём ему довериться, а есть и такие, которые нашёптывают отойти вНормандию, умыть там руки и посмотреть, чем закончится это их перемирие… Но хуже всего те, что почти не слышны, а своё твердят и твердят! Ослушался, дескать, брата Гарри[30 - Предсмертным желанием Монмута было отдать наместничество воФранции герцогу Бургундскому.], сделал всё по-своему - иРишемона, фактически, прогнал, не дал ему пост командующего, и регентство вашему братцу не уступил. Но, знаете, мадам, повторись всё снова, я поступил бы так же!
        - И это хорошо, друг мой, - мягко проговорила леди Анна. - Твёрдость в решениях ещё никому не мешала. Гоните свои голоса прочь. Мой брат на вашем месте поступил бы так же. И ваш, как мне думается, тоже.
        Герцог снова уставился в окно.
        Прогнать голоса, о которых он сказал, не трудно. Но, как быть с теми, в которых даже самому себе признаться страшно? Потому что, нет, нет, а появлялись вдруг сомнения - что если правда? Что если пророчество на самом деле вершится? Ведь о происхождении чудесной Девы ничего не было сказано, и разве не логично было бы именно королевскому чреву произвести на свет Божью посланницу?..
        - Сражение будет некстати… Совсем некстати, - пробормотал Бэдфорд, - Мы не готовы. А их Жанна всё ещё в силе. Она победит… Сейчас - обязательно победит. Как и втом случае, если что-то из задуманного пойдёт не так… Интересно, миледи, ваш брат уже всё рассказал Шарлю?
        - О девушке?
        Лицо герцога скривилось.
        - Девушке? - фыркнул он. - Говорят, сАлансоном у неё какие-то особые отношения, которые ни он, ни она не скрывают. Уверен, о девушке речь давно не идёт.
        - В таком случае, герцог дальновиден. Сестра короля неплохая партия…
        - Он просто любыми способами хочет вернуть Алансон. А востальном, глуп и самонадеян, как и всегда! Французский дофин не потерпит такого союза ни за что!
        - Выходит, нам их отношения только на руку?
        - С какой стороны на это смотреть. Пока за их спиной стоит армия, нам этот союз так же страшен, как иШарлю. Но, если ваш брат уже отчистил от лжи другую сторону… Боюсь, миледи, в этом случае союз Алансона с бастардом Изабо станет страшен им самим.
        Крепи
        (13августа 1429года)
        Новоиспечённый граф Менский приехал вКрепи 12августа, чтобы узнать, что Шарль со своим воинством выступил кДаммартену.
        - Он что, идёт наПариж? - изумился Шарло.
        Но ясного ответа так и неполучил. Все, к кому бы он ни обратился, лишь высказывали свои предположения и, судя по всему, понятия не имели об истинных намерениях короля.
        - Они там, сударь, сами, похоже, никак не разберутся, - отводя глаза, ворчливо сообщил командир местного гарнизона. - В одну телегу крестьянскую лошадку и породистого скакуна не запрягают…
        Чтобы не терять времени, Шарло приказал было готовить его доспехи, и назавтра выехать догонять войско. Но вечером того же дня прискакал гонец с известием о том, что король и вся его армия возвращаются обратно, вКрепи. Дескать, разведчики, высланные вперед, сообщили, что по направлению кСанлису движутся крупные силы неприятеля, и внезапно начатый поход был тут же приостановлен.
        - Мы не готовы к сражению, - заявил король.
        После чего и отдал приказ вернуться.
        Шарло счёл это хорошим знаком для себя. По пути он получил посланное вдогонку письмо о том, что матушка едет следом. И раз король вернётся, значит, встретится с ней, а это было как раз то, что нужно! Главное, успеть поговорить сШарлем до этой встречи…
        Короля вКрепи ждали 13-го. Чтобы не попасть впросак и неухудшить своё положение непродуманным шагом, Шарло решил пока осмотреться и собрать кое-какие сведения, в чём весьма преуспел. В городе только ленивый не желал обсудить договор сБургундцем, а заодно и всё то, что завертелось вокруг.
        Да, договор действительно был заключён, но радовались ему и верили в него совсем немногие. Пожалуй, только сторонники Ла Тремуя. Все остальные, или держались настороженно, или, подобно Деве, открыто выражали недовольство. Сам же король назвал договор «милосердной попыткой дать Бургундии шанс…». Но начто давался этот шанс так и оставалось неясным. При этом, его величество открыто ни на чью сторону не склонялся. По словам тех, с кем Шарло разговаривал, выходило, что Ла Тремую он явно благоволил, но иДеву от себя, почему-то, не отпускал и продолжал осыпать её благодеяниями. Правда, как замечали многие, лично встречаться с ней избегал. От любого воздействия на армию она уже была отстранена. Вплоть до того, что недавно вышел указ о замене командующего, слишком открыто ставшего на её сторону. «Так что, теперь у нас неАлансон, аБурбон, сударь, чтобы никаких там неприятностей…». «Вы же знаете, как Дева любит своевольничать. К договору с герцогом Филиппом она относится так же, как к англичанам, и требует продолжения военных действий…». «Говорят, при дворе чуть скандала не вышло. И все мы ждали, что его
величество изШато-Тьери пойдёт обратно, вРеймс. Но он вдруг двинулся сюда и даже повернул наПариж!». «ИДеву взял с собой…». «Всё это было для отвода глаз, господа!» «Договор сБургундцем?» «Нет, возня сДевой…» «Она скоро уйдёт, вот увидите, я сам слышал, как она обращалась с прошением к королю…». «Что вы! Всё это сплетни. Я тоже слышал, как Ла Тремуй передавал ей приказ его величества быть рядом…». «Ну да, рядом… Кое-кто тут шепчет, что это только ради показа тем подданным, которые ещё благодарны ей заОрлеан. Дескать, с ней любые ворота откроются быстрее, и почему бы, под самым носом уБургундца, не прибрать к рукам ещё пару-тройку городов… Но всем же ясно - от неё уже устали…». «Ходят слухи, что недовольных бездействием в войске стало меньше…»
        Любой другой давно бы запутался, не зная, кого слушать. НоШарло, вырос вАнжу, рядом с королём, поэтому мало чему удивился. Пожалуй, изо всего своего семейства, он был единственным, кто мог с полным основанием сказать, что понимает Шарля, как самого себя, потому что никогда не строил на нём никакие расчёты. Во всяком случае, до сегодняшнего дня. И загадкой поведение короля могло быть для кого угодно, но только не для Шарло. Даже в том, что касалось отношения кДеве…
        У него уже почти не оставалось сомнений - в её чудесном появлении не всё было чисто, и это стало известно Шарлю. Отсюда и нежелание следовать её указаниям и откровенное отчуждение. И матушкина неофициальная опала наверняка проистекает отсюда же. Заигралась матушка. Увлеклась. АЛа Тремуй, уже висевший на краю пропасти, этим не преминул воспользоваться… Что ж, в мире ничто не вечно, и даже самый блестящий ум, рано или поздно, слабеет. Наверное, стоит матушку пожалеть? ИШарло обязательно пожалеет. Но потом! После того, как вернёт СВОЁ положение при дворе! А как только это случится, больше не позволит себе погрязнуть в беспечности. Матушкиной поддержки, возможно, уже не будет, но зато будет король! А скоролём почему бы и непродолжить её дело! Он останется благодарным сыном, свалит этого выскочку Ла Тремуя и, не хуже матушки, станет поддерживать короля во всём! Именно поддерживать а непоучать! В конце концов, времена сильно изменились. А, следовательно, и те, кто влияет наШарля, тоже должны поменяться.
        * **
        - Почему ты здесь, Шарло?
        - Такие дела творятся… как я мог оставаться в стороне, сир.
        Шарль, кажется, совсем не удивился. Только глянул косо, когда проходил в свои покои, и сделал знак следовать за ним.
        - Как её светлость наша матушка? Она ещё больна?
        - Она едет следом.
        Шарль резко обернулся.
        - Зачем?!!!
        От его движения слуга, снимавший плащ с королевских плеч, еле устоял на ногах.
        Вполне готовый к такой реакции, Шарло многозначительно стрельнул в слугу глазами и принял вид смиренный, но крайне озабоченный.
        - Мне хотелось бы наедине, сир…
        - Оставьте нас!
        Исполнительный слуга, подхватив плащ и, снятый ранее королевский шлем, мгновенно удалился.
        - Зачем она едет?! - прошипел Шарль, когда шаги за дверью перестали быть слышны. - Снова учить уму-разуму?! Договор сБургундцем не понравился?
        - Не знаю. Может быть… Речь сейчас совсем не обэтом.
        Шарло подошёл к королю почти вплотную и зашептал:
        - Наша матушка влюбилась, Шарль. Это само по себе невероятно, но знал бы ты ещё в кого! В полное ничтожество! Я до сих пор не могу поверить… Все её хвори сплошное притворство. Но хуже всего позор, который принесёт эта страсть! Я бы мог сам что-то предпринять, но потом подумал - вдруг ты захочешь… проявить заботу о ней. В конце концов, столько лет она была рядом… Спаси её, Шарль! Может быть, простого внушения с твоей стороны будет достаточно, чтобы вернуть нашей матери разум… Она и сюда едет только потому, что предмет её страсти здесь!
        При свете коптящего факела не было видно, насколько король изумлён. К тому же, он ещё больше отступил в тень, явно не желая показывать свои чувства, и только глухо обронил:
        - Ты в своём уме?
        Шарло развёл руками.
        - Увы… Я нарочно приехал раньше, чтобы проверить… Этот… ну, ты понимаешь… он служит у меня. И, если бы я ошибался, матушка ни за что не помчалась бы следом.
        - Она могла поехать за тобой.
        - С чего бы? ВРеймсе мы даже не общались. Она слушала менестрелей, а я скучал!
        - Она могла поехать из-за договора.
        - А разве ты дал нам знать о том, что с кем-то договариваешься?
        - Она и так всегда всё знает.
        - Только не теперь! Я сам узнал из письма Рене и сразу выехал, а она… Она пыталась устроить танцы!
        Шарль отступил и отвернулся.
        Услышанное вызвало в нём столько противоречивых чувств, что реагировать как-то сразу было сложно. С одной стороны, он словно получил индульгенцию. Высокий постамент, всё ещё заставлявший смотреть на герцогиню снизу вверх, изрядно пошатнулся. Выходило, она такая же, как все - подвержена слабостям, а значит, уязвима и небезупречна! И, что это, если не знак ему - Божьему помазаннику - «не сотвори кумира в сердце своём…»
        Воистину, Господь решил даровать королю ту удачливость, в которой он отказывал жалкому дофину!
        Шарль прислушался к себе и попытался уловить, хотя бы отголоски того ликования, которое должно было его охватить, но чувствовал только спокойствие. Видимо, родившееся, наконец, осознание себя королём, гасило пошлую радость, пригодную, разве что, жалкому дофину. Перед лицом всего света, герцогиня Анжуйская всё ещё была его «матушкой». Противовесом двуличному Ла Тремую и хитрому Бургундцу. Каждый из них использует её позор себе во благо, и ещё неизвестно, чем это их благо может обернуться для короля…
        - Кто ещё об этом знает?
        - Думаю, Рене догадывается. Ну, и, конечно же, то ничтожество…
        - Кто он?
        - Филипп де Руа, если это имя что-то тебе говорит.
        Шарль пожал плечами. Род де Руа ничтожным, конечно, не назовёшь, но для герцогини Анжуйской, действительно, мелковато… Пожалуй, новость стоила того, чтобы приехать ради неё, иШарло следует похвалить. Однако, принимать какое-то решение ещё рано. Сначала следует узнать, чего Шарло на самом деле хочет? Ведь нельзя не брать в расчёт и то обстоятельство, что герцогиня, теряя власть, недовольная переговорами и откровенной отставкой Жанны, могла решить, что время пришло, и пора сажать на трон во всём послушную ей королевскую дочь. Объяви она сейчас об истинном происхождении чудесной Девы, и никто не вспомнит, что это всего лишь бастард! Вильгельм Завоеватель, в конце концов, тоже был незаконнорожденным, что не помешало ему носить две короны. Да и самого Шарля мать-королева законодательно признала когда-то бастардом, а теперь он король… Так что, любовная история мадам Иоланды вполне могла оказаться таким же притворством, как и её хвори. А уж кому, как неШарлю знать, сколь мало ценят женщины свою честь, когда желают удерживать в руках власть.
        Он сел и закинул ногу на ногу.
        - Какой же помощи ты ждёшь, Шарло? Не скрою, новость меня поразила. Но только лишним подтверждением того, что удача всё время где-то рядом. Если я правильно понял, матушка забыла обо всём на свете и больше не намерена заниматься государственными делами, что очень кстати сейчас. Она ведь никогда не одобряла моё желание договориться миром, и если не возьмётся читать нравоучений, я, со своей стороны, буду только рад. Главное, чтобы эта её страсть оставалась тайной. Но обэтом тебе самому удобней будет позаботиться.
        УШарло пересохло в горле.
        - То есть… ты хочешь сказать, что позор нашей семьи тебе безразличен?
        - Разве я это сказал? Я сказал «тайной».
        - Сам знаешь, всё тайное у нас недолго таковым остаётся. А герцогиня Анжуйская фигура слишком заметная. К тому же, она наша мать…
        Шарль резко поднялся.
        - ТВОЯ мать, Шарло! У короля нет матери. ИГосподь его единственный отец!
        Побледневший Шарло отступил и поклонился.
        - Прошу прощения, сир. Я никак не думал… не хотел… Просто, мне казалось, что матушка всегда слишком давила на тебя… на вас, сир… И, рассказав о ней, я рассчитывал дать в твои руки хоть какое-то оружие против неё…
        Шарло запнулся, посмотрел на короля с отчаянием и почти выкрикнул:
        - Я так хочу вернуться ко двору! Жизнь в опале меня убьёт!
        Этот искренний порыв совсем не был похож на притворство.
        Шарль мысленно усмехнулся. Выходит, не он один готов оборвать все прежние связи ради трона, раз даже место возле него стоит того, чтобы переступить через кого угодно, будь это, хоть мать, хоть отец, хоть сам папа римский…
        - Ну что ты, что ты, какая опала, друг мой? Успокойся, Шарло, я совсем не сержусь. Ты во многом прав - Анжу не провинция, а де Руа не принц крови, чтобы на страсти к нему можно было строить какие-то расчёты. Но всё это лишь смешная интрижка, не так ли? Герцогиня столько лет была мне опорой в государственных делах, что я невольно подумал, не будет ли лучше для неё немного отвлечься?
        Шарло обиженно опустил голову. Не наэто он надеялся. Он рассчитывал встретить такое же негодование, которое испытал сам. А более всего мечтал о том, как они сШарлем будут строить планы - не хуже матушкиных - о способах влияния на неё. И эта общая тайна свяжет их куда сильнее, чем воспоминания о проведённом вместе детстве. И снова воронка событий закрутится вокруг, оставляя их в самом центре… Но равнодушная отповедь короля почему-то вызвала в памяти скучные песни менестреля вРеймсе…
        - Я коронован, - продолжал между тем Шарль, - моё войско сильно настолько, что мы можем позволить себе мирные переговоры. А матушка всегда была так безупречна, что может позволить себе небольшую слабость. Ты зря всполошился, братец. Нежелание что-то предпринимать, можно рассматривать, как некий обмен. Я делаю, что хочу, и ей позволяю делать то же. Но я рад… я искренне рад, Шарло, что недуг нашей матери герцогини оказался так ничтожен и вернул тебя… и её, конечно, к моему двору. Оставайся, следуй за мной. Хоть ты теперь и граф Менский, я по-прежнему считаю тебя своим младшим братом.
        Он посмотрел Шарло в глаза.
        Ещё боится. И растерян. Не верит счастью? Но уже, кажется, готов улыбнуться. Совсем, как в детстве, когда Шарль учил его сражаться на деревянных мечах и побеждать, используя обманные удары. А умаленького Шарло ничего не получалось, и дофин, с великодушием старшего, слегка поддавался…
        Шарло, действительно, улыбнулся.
        - Уф, - выдохнул он, - ты стал настоящим королём, Шарль. Никогда не видел, чтобы ты так гневался. Чего я только ни передумал… Решил уже, что всё - назад вРеймс, а там уже настоящая опала, отставка, а может, и того хуже. Такая ерунда в голову лезла, просто ужас…
        Шарль засмеялся.
        - С чего бы это? Так могут думать только те, у кого грешки за душой. Разве у тебя их много?
        - Это как посмотреть. Матушка могла наделать дел, о которых я и понятия не имею, но закоторые вполне мог пострадать. Разве поверит кто-нибудь, что существует хоть один Анжу, который не знает всех дел при дворе!
        - Я тоже не поверю, - заметил Шарль. - Ты, к примеру, знаешь всех фрейлин, с которыми я спал, потому что подбирал их за мной. Или, может, ты их и отбирал?
        Шарло беспечно махнул рукой.
        - За фрейлин ты бы на меня не рассердился. А вот заДеву Жанну мог…
        Шарль на мгновение замер. Потом опустил глаза и снова шагнул в тень - якобы к столику, на котором стояло приготовленное для него угощение.
        - А какое отношение ты, Шарло, можешь иметь кЖанне?
        - Да никакого! Но ещё вчера я думал, что отношение к ней имеет наша матушка.
        Улыбка словно прилипла к лицу Шарля.
        - Почему?
        Шарло пожал плечами и сел, уже по-свойски, ничуть не смущаясь присутствием короля.
        - Ты же знаешь, сир, от матушки всего можно ждать. Она хочет быть вездесущей, как сам Господь Бог. А я был так расстроен твоей немилостью, так пытался найти её причину, что совсем было, решил, что наша мать герцогиня, каким-то образом подстроила это чудо, а тебе ничего не сказала.
        - Вот как… Она такое часто проделывала?
        - Не знаю… Нет, не думаю. Хотя, ради твоего же блага, могла бы, наверное… Но, будь это так, любой бы обиделся, верно? Кому охота выглядеть дураком перед девчонкой из деревни?… Впрочем, это всё домыслы, Шарль! Теперь самому смешно. Пожалуй, чудеса матушке не под силу, аЖанна, как бы ни была она навязчива сейчас, чудо всё-таки совершила, тут не поспоришь…
        Шарло успокаивался всё больше, и уже довольно развязно присмотрелся к столику с едой.
        - У тебя там вино? Давай выпьем за мою глупость… Надеюсь, больше ты не сердишься? Но ине смеёшься надо мной? Почему? Только не говори, что я был прав в догадках! Новых открытий о своей матери мне уже не вынести.
        Шарль криво усмехнулся, подтянул к себе кубок и налил вина. Он медлил. Взвешивал все «за» и«против», и, наконец, решил, что карты пока рано раскрывать. Залпом осушил кубок, потом наполнил его снова и протянул Шарло.
        - Нет, наша мать безупречна… Добро пожаловать ко двору, дорогой граф. Сейчас, как никогда, мне нужны преданные друзья.
        - А мне нужен только повод, чтобы доказать свою преданность, сир, - не задержался с ответом Шарло.
        - Уже доказал, братец… Скоро мы выступим отсюда. Но пока, где бы вКрепи ты ни остановился, вели забрать оттуда свои вещи и перебирайся ко мне. Коль скоро мадам герцогине ни до кого нет дела, кроме господина де Руа, я сам отныне стану твоим опекуном.
        Король улыбнулся иШарло улыбнулся в ответ.
        Междуречье
        Дуэнья была старая и, наверное, очень больная. Она подолгу натужно кашляла, а затем отплёвывалась в глиняную кружку, которая висела у неё на поясе на длинном шнуре. Потом утиралась ладонью, крестилась и тихо бормотала благодарственную молитву. Только оГосподе она говорила сурово и почтительно. Всё же остальное считала вредным и ненужным, без конца подтверждая это примерами из собственной, бесконечно праведной, жизни, где не было места ни тщеславию, ни стяжательству, ни всяким любовным глупостям.
        - Хотите гореть в геене огненной?! - говорила дуэнья, сверкая глазами и презрительно тыча пальцем в разукрашенную обложку рукописного любовного романа, который матушка привезла с собой изФранции, и который совсем юная Виоланта взялась читать с естественным подростковым любопытством. - Вам ли, инфанте, так бесчестить себя?! Вам Господь даровал бессмертную душу и королевское происхождение не ради баловства и растраты! Земные государи не зря зовутся Божьими помазанниками. Им дОлжно оберегать души подданных, с которых потом спросится: были ли вы праведны? Будут праведны они, и вас Господь призовёт в свои райские объятия. Но это… - книга полетела на пол. - Вы сами отдаёте себя в руки нечистого!
        Глиняная кружка на поясе опасно накренилась, иВиоланта с ужасом подумала, что сейчас её содержимое зальёт всю юбку…
        - Эй, кто едет?
        - Её светлость герцогиня Анжуйская. Открывайте ворота!
        Мадам Иоланда очнулась ото сна, выглянула в окно и слегка потянулась, разминая затёкшую спину. Видения из детства заставили её улыбнуться. Надо же, за столько лет она ни разу не вспомнила о старухе… Как там её звали? Донья Хуана из рода кастильских Падилла? Да, кажется так, иначе вряд ли её допустили бы до воспитания королевской дочери… А впрочем, неважно. Старая ханжа всё равно ничего не понимала вБожьей воле. На самом деле вся праведность в любви! И только любя можно осознать, как прекрасен мир, созданный Господом, и как может быть совершенен человек - Его образ и подобие!
        И сердце снова сладко пропело: «Филип-п-п!»…
        Сегодня они, даст Бог, увидятся, и нежность чистых голубых глаз снова укутает её объятиями, не хуже райских…
        Этот внезапный отъезд Шарло, о котором он не соблаговолил даже сообщить лично, а передал записку со слугой, сначала взбесил герцогиню! И, хотя сын весьма любезно просил его извинить, всё же, объясняя свою поспешность был, мягко говоря, бестактен. Ссылался на её недомогания, из-за которых мирные переговоры прошли без участия их семейства, и выражал готовность, хотя бы ему, «не самому изощрённому в политике среди всей семьи, особенно по сравнению с вами, матушка» быть рядом с королём в эти дни.
        Досада едва не привела мадам Иоланду в чувство. Продлись она дольше, и прежняя герцогиня Анжуйская снова восстала бы в полный рост, вытеснив, наконец, потерявшуюся в любви женщину.
        Но долгая тряская дорога усмирит любого. Когда едешь и неимеешь никакой другой деятельности кроме рассматривания пейзажей за окном, поневоле начнёшь размышлять, обдумывать, успокаиваться и, в конце концов, приходишь к более широкому, или более глубокому пониманию вещей. Вот и её светлость, как ей казалось, раскопала к концу пути истинные причины своего гнева и посчитала, что была при этом вполне объективна.
        Судя по всему, гнев и досада, с которыми она отправилась в путь, в большей степени были вызваны тем, что от неё увезли Филиппа. А мирные переговоры, что? Всего лишь политический акт. Всякий, кто занимался политикой столько, сколько занималась ею мадам Иоланда, знает - за каждым подобным актом стоят причины почти всегда очень далёкие от тех формулировок, которые потом ложатся на бумагу. Шарль уже коронован по всем правилам, может принимать самостоятельные решения, чему и обучался вАнжу с малых лет. И даже тот факт, что в заключении союза сБургундцем явно просматривалось влияние Ла Тремуя, мадам Иоланду не напугал. Нельзя же, в самом деле, с ходу отвергать всё, что исходит от противника! Любовь, окружившая её со всех сторон, диктовала своё вИдение вещей, и даже в акте, угодном её врагу, герцогиня вдруг усмотрела зерно здравого смысла. Новая жизнь - та, предречённая, которую хочет для них Господь, и начало которой она связывала с приходом в этот мир Клод - эта жизнь, как она теперь понимает, должна начаться сЛюбви! А что такое мирные переговоры, как не одно из её проявлений? События под Орлеаном
наглядно доказали, что герцогу Бургундскому, чтобы помочь, достаточно просто не мешать. А там иБэдфорд задумается, стоит ли продолжать кровопролитные сражения с набравшим силу противником? Начнётся война совсем другая. Война интриг и закулисных перешёптываний, где, возможно, потребуется новая Божья посланница, которой и станет Клод…
        «И всё-таки странный сон. Зачем он мне? - думала мадам Иоланда пока её карета медленно и громоздко протискивалась по узким улочкам Крепи. - Как напоминание? Но очём? Разве мало я сделала для спасения душ своих подданных?»…
        И улыбнулась.
        Своих… Только что она подумала обо всём французском народе, как оСВОИХ подданных…
        Хотя, почему бы и нет?
        Столько лет занимаясь делами государства, разве не получила она право считать и его народ своими подданными? Вон они, жмутся к стенам домов и, прежде чем согнуться в поклоне, с любопытством заглядывают в окна кареты. Любого, кто стоит у самых вершин власти, им требуется осмотреть с особым вниманием, хотя, и они, и те, другие - все люди. И всё же, обычный солдат, или даже дворянин не иззнатных, интереса к себе вызовет куда меньше, если вызовет вообще. А герцогиня, в потёмках своей кареты почти не видимая, всё равно, притягивает взгляды, как магнит. Почему? «Потому что они все - просто НАРОД, и их великое множество. А мы - единицы, каждый, с громким именем, титулом и всем известным гербом. Мы - те, кто меняет жизни этого множества и вершит их судьбы. Земные государи, как говорила донья Хуана, получившие отБога право одной своей властью спасать души…».
        Герцогиня отодвинулась от окна. Как давно не давала она себе труд размышлять вот так. Это было приятно. Но даже при всей приятности размышлений, грусти по ним совсем не было. Скорее, лёгкая усталость, которая приходит после удачно сделанного дела. «Что бы там ни думал Шарло, я имею право расслабиться. МОИМ подданным жаловаться не начто. Жанна, которую я им дала, уже спасла их тела. АКлод научит любить и понимать… Выходит, прав Шарль, что не желает больше воевать? От мира выиграют все… ИФилипп будет рядом. В безопасности…»
        * **
        Расположившись в покоях, которые король велел для неё приготовить, мадам Иоланда хотела сразу же пойти к нему, чтобы поздравить с новыми успехами и подробнее узнать о новостях. Но ей, чрезвычайно почтительно, сообщили, что с раннего утра его величество уехал поохотиться, и среди прочих приглашённых, с ним отправился граф Менский со своими людьми.
        - Что ж, мне очень жаль…
        Из всего услышанного мадам Иоланда поняла, что иФилиппа она тоже пока не увидит.
        Она спросила, что делает Жанна и можно ли повидать её, но оказалось, что Дева в город не вернулась вообще. Предпочла разбить шатёр в лагере, среди своих солдат, потому что уверена - нового большого сражения не избежать, и следует хорошо подготовиться. С собой она оставила всех священников, которые сейчас проводят в войске богослужения.
        Эта новость герцогиню слегка озадачила. Она уже знала, что близость большого английского воинства заставила Шарля вернуться вКрепи после того, как он, вроде бы, повернул армию наПариж. Но ничто здесь не указывало на подготовку к какому-то сражению. Скорее, наоборот. Король охотился, а вгороде жизнь текла своим чередом, медленно и степенно. Так что, если бы не разбитый в предместьях огромный лагерь, чьи повозки, шатры и торчащие в небо осадные машины выстилали поле за стеной, можно было бы подумать о том, что мирная жизнь вернулась уверенно и обстоятельно.
        И, тем не менее, Жанна готовилась сражаться.
        Лёгкая, непонятная, пока ещё трепещущая, как слабый свечной огонёк, тревога заставила мадам Иоланду вернуться в покои и отослать приехавших с ней фрейлин за новостями и слухами. Ведь остался же здесь кто-то, кого можно расспросить! А сама она, впервые не зная, чем себя занять, подошла к окну и, глядя сквозь него на далёкие, бьющиеся на ветру знамёна, вдруг подумала, что видимо рано расслабилась так благостно.
        Она перебирала в уме события последних дней, с горечью осознавая, что совсем в них не вникала, и неможет сейчас даже строить какие-то обоснованные предположения, когда слуга доложил о приходе мессира Дю Шастель.
        - Как я рада, Танги, что именно ты остался в этом вымершем городе! - с улыбкой повернулась ему навстречу герцогиня. - Сядь, расскажи подробно, что, в конце концов, происходит?! Одни говорят о мире, другие о новом сражении, и уменя сейчас такое чувство, словно я приехала не вКрепи, а снова в чужую страну, где мало что знаю и понимаю!
        Танги отстранённо поклонился.
        - Я тоже мало что понимаю, мадам. Или понимаю слишком много такого, что понимать не хочу.
        - Объяснись. Что ты хочешь этим сказать?
        - Не знаю, получится ли… Мои домыслы больше похожи на предчувствия, ваша светлость. Я не смогу что-то конкретно вам объяснить. Но, если эти предчувствия верны, хотя бы отчасти, то дела, что здесь затеваются, не для тех, кто приносил рыцарские клятвы. Во всяком случае, не для меня.
        Что-то в тоне Танги заставило тревогу мадам Иоланды разгореться сильнее. Она опустилась на стул и, как прежде властно, почти приказала:
        - Сядь и расскажи всё.
        Мгновение рыцарь колебался. Потом вздохнул. Придерживая за рукоять меч на боку, встал на одно колено и согнулся так, что не стало видно его лица.
        - Прошу извинить меня, ваша светлость. Я здесь, чтобы проститься. Вчера король принял мою отставку, сегодня я уже собрался и, выйдя от вас, сразу уеду к месту новой службы.
        - Куда?
        Голос мадам Иоланды не дрогнул, хотя сцепленные между собой пальцы на руках побелели.
        - Господин де Ришемон давно зовёт меня на службу… Возможно, мы с вами больше не увидимся… Мне жаль. Но никакого рассказа не будет. Уезжать, оставляя вам свои сомнения, я не хочу. Его величество сам всё объяснит, и, может быть, вас его объяснения убедят…
        - Скажи, Танги, - перебила мадам Иоланда, - если бы я не приехала вКрепи сегодня, ты бы вернулся вРеймс, чтобы проститься со мной?
        Спина рыцаря согнулась ещё ниже.
        - Мадам… вчера я увидел у короля вашего сына… со свитой… и решил, что теперь могу заехать вРеймс. Я бы не простил себе, если бы не повидался с вами… Но потом… Потом узнал, что ехать никуда не придётся…
        - Посмотри на меня, - приказала герцогиня.
        Нехотя Дю Шастель поднял голову, но неглаза.
        - Почему ты уезжаешь, Танги?
        Мадам Иоланда подалась вперед, чтобы дотянуться рукой до его лица. Впервые в жизни она прикасалась кДю Шастелю так - нежно и заботливо - как прикасается только женщина, переполненная любовью.
        - Разве бегство выход?
        Дю Шастель горько усмехнулся. Было видно, что всё происходящее даётся ему с трудом. Ладонь герцогини мягко соскользнула с его щеки, и рыцарь встал.
        - Я ни за что бы не уехал. Но дело, которое казалось величайшим изо всего, совершённого когда-либо, оборачивается теперь ничтожным балаганным представлением! Меня старались держать подальше ото всех перешёптываний, но долгие годы служения вам научили видеть зорче и дальше. И мне не требуются никакие разъяснения, чтобы понять - отЖанны пытаются избавиться, причем так, чтобы от неё не осталось НИЧЕГО! Вы понимаете, мадам? Ни побед, ни чуда! Поэтому и сражения, к которому она готовится, не будет! Как и любого другого, пока остаётся хоть малейший шанс наЕЁ победу!
        - Может быть, ты что-то не так понял, Танги? - мягко спросила герцогиня. - Всякий мужчина позавидует девушке, стяжавшей мужскую славу. А мы оба знаем, как болезненно Шарль воспринимает любое превосходство.
        - Я не завидую ей, - покачал головой Дю Шастель. - Алансон не завидует. Ла Ир, де Ре, Дюнуа… Нет, мадам, сами того не ведая до конца, вы на самом деле вызвали к жизни чудо. Я рыцарь, неплохо разбираюсь в военном деле и немогу не видеть, что Жанна искусный воин. Да, Рене неплохо её подготовил. Но нас всех готовили сражаться, и, тем не менее, мы едва не потеряли Францию! Говорю вам, мадам, Жанна истинная Божья посланница! И, если она сказала: «надо сражаться», значит надо сражаться, а незавидовать!
        - Если все побегут, как ты, кто же станет сражаться?
        - Я не бегу. У господина Ришемона свои счёты сБэдфордом, поэтому он не отступит и договариваться не намерен. Рядом с ним я продолжу воевать, как и хочет Жанна.
        - И это единственная причина, по которой ты уезжаешь?
        - Это причина, которая позволила мне уехать.
        Дю Шастель, наконец, решился посмотреть мадам Иоланде в глаза, и она сразу увидела всю боль, которую рыцарь так скрывал.
        - Меня давно удерживало при дворе только это наше дело. Я думал, что нужен, хотя бы здесь… Но, как ни горько это признавать, с некоторых пор стало совершенно очевидно, что нужды во мне не испытывает никто. Разве только один мессир де Ришемон.
        - Вы забыли обо мне, Танги.
        - Нет, мадам, это вы обо всём на свете забыли.
        В наступившей тишине было слышно только назойливое гудение мухи, запутавшейся в соломе на полу.
        Мадам Иоланде очень хотелось сказать что-то хорошее, доброе. Что-то о том счастье, которое с ней случилось. О том, что это счастье и их давняя… да, их давняя дружба, а неподчинение его ей, как он, возможно, думает - это звенья одной цепи, разрывать которую нельзя. «Нельзя, Танги, нельзя! - вертелось у неё на языке. - Потому что эта цепь ковалась не нами, иначе был бы выбор…»
        Она вдруг снова вспомнила две реки, предсказанные отцом Телло. Может, две реки - это две жизни, текущие возле неё? Но, как делать выбор между ними, не отрывая какую-то часть от себя?
        - Мадам, - вдруг выдавил рыцарь с отчаянной решимостью, - как я сказал, мы с вами можем больше не увидеться, и это даёт мне смелость… а может быть, и право быть откровенным. С самых первых дней я боготворил вас. Впрочем, вы не могли этого не понимать, и всегда были деликатны по отношению ко мне. А мои мечты всегда были скромны… Это отношение к вам таким и останется. Но снедавнего времени… - он с силой потёр лоб рукой. - Простите, мадам, я сейчас чувствую себя, как паломник у поруганной святыни. Человек, который стал вам дорог, несомненно, обладает какими-то достоинствами - иначе было бы совсем тяжело. Но мой долг сказать вам… потому что я знаю, как это бывает… возвысить может только истинное чувство. Всё остальное пачкает и оскверняет. Особенно тех, на кого до сих пор не падала даже тень…
        Мадам Иоланда резко встала. Поднялся иДю Шастель.
        Он словно получил вызов на поединок, и теперь смотрел прямо, полный решимости довести его до конца любой ценой. Но смысла в поединке уже не было. Сам того не ведая, Танги нанёс свой удар по самому больному - по тем сомнениям, которые когда-то заставили мечтательную, вопреки всему, арагонскую инфанту спрятаться в рано повзрослевшую женщину. Дать волю этим сомнениям сейчас, а тем более позволить кому-то спустить их с цепи, защёлкнуть которую стоило такого большого труда, означало убить ту девочку безвозвратно. А ради того, чтобы этого не случилось, мадам Иоланда могла бы убить сама.
        Поэтому закончила она всё одним ударом.
        Снова отвернувшись к окну, герцогиня холодно произнесла:
        - Желаю вам лёгкой дороги, господин Дю Шастель. И вы, и я сделали свой выбор. Мой кажется вам недостойным. Ваш кажется мне трусливым. Но, не желая обсуждать свой, я больше ни слова не скажу о вашем… Мой поклон мессиру Артюру… И прощайте.
        Монтепилуа
        (14августа1429)
        Наверное, окрестности Монтепилуа немало были удивлены, когда жарким августовским днём их сонный покой нарушили две армии, ставшие друг против друга.
        Золотые лилии на знамёнах с одной стороны словно дразнили новеньким шитьём точно такие же лилии на стороне другой. А те в ответ грозили разлапистыми леопардами, которые теснились с ними на одном полотнище[31 - Французское знамя - золотые лилии на голубом фоне. Английское знамя - четыре поля, два из которых украшены французскими лилиями, на двух других - золотые леопарды.].
        Бэдфорд, чьё воинство значительно уступало французскому по количеству пехотинцев, стал так, чтобы, в первую очередь, укрепить тыл. Во всём остальном он почти повторил расположение войск при Азенкуре, чем сразу дал понять, что намерен ограничиться обороной. Лучники по флангам ощерились густо вбитыми кольями, а центр заняла тяжелая конница. И хотя, поле между войсками ничем не напоминало грязевое болото Азенкура, французы, несмотря на численное превосходство, тоже атаковать не спешили.
        Обе армии стояли не двигаясь.
        Шарль выехал перед строем своих солдат немного бледный, но внешне спокойный. Осмотрел вражеские ряды и усмехнулся.
        - Они верно думают, что всё на свете повторяется? Или просто боятся напасть первыми?
        Военачальники вежливо улыбнулись. После отставки Алансона - беззлобной, почти дружеской, дескать, «ты молодец, но пусть и другой себя проявит» - многие из них почувствовали растерянность. Действия короля, на первый взгляд вполне логичные, не давали возможности предугадать его следующий ход. О сдаче Парижа, вроде бы договорились, но его величество к столице явно не рвётся. И это несмотря на то, что чудесная Дева, давшая ему корону волею самого Господа, уже не просит, а требует, не получить город из рук врага, а забрать его силой. Особо наблюдательным даже показалось, что чем больше Дева настаивает, тем меньше энтузиазма проявляет король. Однако это назревающее сражение озадачило всех, едва ли не сильнее, чем малопонятное нежелание довести победную войну до конца. С одной стороны - вот оно, то самое долгожданное противостояние, которое может разом всё закончить. Но, немало повидавшим на своём веку военачальникам, да и самим солдатам, этот величавый выход друг против друга двух начищенных, отдохнувших армий, казался какой-то игрой. Турниром, где требуется подождать пока герольды как следует оговорят
все правила и разметят границы поля, за которым, если и произойдёт что-то, то всё равно, в зачёт это уже не пойдёт.
        Здесь всё было слишком. И более чем удачные позиции, которые заняла каждая сторона, и оскорбления, которыми обменивались солдаты из первых рядов, и которые больше походили на перебранку в каком-нибудь трактире, когда захмелев и вдоволь накричавшись друг на друга, собутыльники обмениваются вялыми тычками и мирно засыпают… Да и бездействие высших командиров, длящееся с раннего утра уже до полудня, напоминало скорее осторожное выжидание купцов на рыночной площади, когда, готовясь к торгу, они присматриваются друг к другу и прикидывают насколько можно задрать начальную цену, чтобы потом уступить без ущерба для себя.
        Новый командующий герцог де Бурбон, так же, как все, немного растерянный и бледный, подъехал к королю.
        - Ваше величество, не послать ли отряд на разведку? Может быть, их тыл не так надёжен, как кажется, и сфлангов следует поставить дополнительные силы. В ходе сражения они могли бы обойти неприятельскую позицию. Это, несомненно, даст дополнительное преимущество и…
        Он не договорил, заметив, что король почти не слушает. Оглянулся на других командиров, как будто ждал поддержки от них. Но те предпочли отвести глаза.
        Внезапно Шарль словно проснулся.
        - А давайте спросим Жанну, - сказал он, почти весело. - Как я знаю, все эти дни она беспрестанно молилась, а значит, её святые обязательно должны были что-то сказать. Где она, кстати? Так рвалась воевать, и вот, когда противник под самым носом, вдруг пропала.
        Кто-то подобострастно засмеялся. Но большинство командиров в окружении Шарля воевали сЖанной под Орлеаном и были с ней вЛуарском походе, поэтому замечание короля, а более всего тон, которым оно было произнесено, показался им оскорбительным.
        - Жанна на позиции, среди своих солдат, сир, - мрачно произнёс Алансон.
        - Это мои солдаты, - не оборачиваясь на него, заметил король. - Мои, твои, Бурбона… Девушка из деревни может называть своим только одного солдата - того мужа, которого дал ей Господь. Но, имея мужа она уже не девушка… Или она говорит «мои» о десятке солдат, и тогда она попросту шлюха… Вы так любите нашу Деву, герцог, а сами её только что почти оскорбили.
        Повисла тишина. И теперь уже никому не захотелось смеяться, несмотря на то, что король явно желал шутить. На герцога Алансонского старались не смотреть.
        - Так заЖанной послали, или нет? - спросил Шарль.
        Бурбон кивнул своим оруженосцам, и пока посланные не вернулись, никто больше не проронил ни слова.
        Жанна не знала, что ей делать. Об унизительном для короля и для неё самой письме Бэдфорда быстро стало известно, поэтому в войске не сомневались, что теперь-то сражения не миновать. Однако, очутившись лицом к лицу с неприятелем, девушка сразу почувствовала ту же растерянность, что и все.
        Твёрдое убеждение, что идти следовало наПариж, и идти именно сейчас, мешало настроиться на предстоящее сражение должным образом. Особенно после того, как войско, то выступало изКрепи, то возвращалось обратно, словно не знало, на что же, наконец, решиться, и отэтих сомнений сомневалось ещё больше.
        Печальным во всём этом было то, что за советом Жанна ни к кому не могла обратиться. Герцог Алансонский, крайне обиженный, но пока ещё скрывающий свою обиду, так же, как она, прекрасно понимал необходимость стремительного похода наПариж. Но говорить с ним об этом не следовало. Иногда Жанне казалось, что он настолько верит ей, что готов ослушаться своего короля и выступить без его приказа. Герцог и сейчас, не будучи командующим, ещё может так поступить, скажи она только слово… Но так нельзя! Все они клялись, все принесли присягу на верность… Король, и без того, словно сторонится всех тех командиров, которые безоговорочно шли заЖанной, а если все они ещё и поступят вопреки его воле? Какой тогда смысл в этом её желании дать королю победу?
        А самым тяжёлым было то, что Клод пришлось оставить вКрепи.
        В последнюю ночь перед вступлением в город, когда стали лагерем на полях Виллер-Котре, она вдруг плохо себя почувствовала и, слабея прямо на глазах, потеряла сознание в шатре Жанны. Причем, в этот момент меч Девы - тот самый, найденный воФьербуа - который она чистила, и накоторый попыталась опереться, падая, вдруг переломился…
        К тому времени уже почти стемнело. В лагере было больше спящих, чем бодрствующих. Но, по счастью, караул возле шатра нёс Пьер Арк. Его перепуганная Жанна сразу и позвала. Велела спрятать обломки меча, никому ничего не говорить и немедленно отыскать хоть какого-нибудь лекаря. Напуганный не меньше самой Жанны, Пьер выполнил её приказ незамедлительно, притащив, правда, вместо лекаря армейского цирюльника.
        Не считая, что тайна Клод стоит её жизни, Жанна велела цирюльнику осмотреть «пажа» и сделать всё, что возможно, чтобы его спасти. Но тот только подержался за безжизненную руку Клод, приподнял веки, потрогал пальцем выступившую в уголках рта слюну и сказал, что сделать ничего не может. «Кабы рана какая, - бормотал он, задумчиво почёсывая себя под давно не стираной рубахой, - а здесь ведь яд… Нет у меня снадобья, Жанна. Парня мне жаль, но, похоже, ему не повезло…».
        Жанна накричала на лекаря - «Какой яд?! Кому могло понадобиться убивать эту невинную душу?!» - и велела ему убираться. Но, когда лекарь ушёл, рука Клод, которую она схватила и прижала к губам, была так горяча, что пришлось снова позвать Пьера. Парень с отчаянием посмотрел на сестру, потом быстро вышел. А спустя некоторое время в шатёр ввалился барон де Ре. В одной руке он держал горящий факел, другой тащил за шиворот своего собственного лекаря. Тот и недумал сопротивляться, но лицо у де Ре было такое, словно ему нужно было кого-то тащить. Он даже не спросил, что сКлод. Только подтолкнул к ней лекаря и вытянул руку с факелом, чтобы тому было лучше видно.
        - Шкуру сдеру, если не вылечишь!
        Лекарь, судя по всему, привычный к такому обращению, озабоченно склонился над Клод. Он тоже приподнял ей веки, пощупал пульс и, почему-то шепотом, расспросил Жанну о симптомах и отом, когда всё началось. Потом открыл пристёгнутый к поясу короб и быстро завозился в нём, перебирая какие-то мешочки и сосудики.
        - Мне нужен помощник, - заявил, выудив напоследок медную ступку и пестик.
        - Я помогу, - вскинулась Жанна.
        Лекарь протянул её несколько крепких палочек и велел немедленно сжечь, а угли растереть в порошок так быстро, как только она сможет. Сам же занялся смешиванием содержимого небольшой глиняной коробочки с жидкостью из крошечного пузырька.
        В этот момент Клод вдруг часто задышала. Из груди её вырвался тихий стон, который, делаясь громче и громче, постепенно перерос в судорожные хрипы.
        - Скорее! - прикрикнул лекарь и засуетился вокруг Клод, стараясь приподнять её и повернуть на бок.
        Через мгновение девушку вырвало, и она затихла.
        - Хорошо, хорошо… - бормотал лекарь, бережно укладывая её обратно. - Молодец, мальчик. Сейчас я тебе помогу…
        УЖанны задрожали руки. Твёрдые, ещё дымящиеся угли выскальзывали из-под пестика. И отсознания того, что она так бесполезна, когда нужно спешить, и дорога каждая минута, руки тряслись ещё больше. Де Ре молча подошёл к ней, почти вырвал ступку и, сунув Жанне факел, кивнул наКлод.
        - Иди, свети.
        Несколькими несильными ударами он разбил угли на совсем мелкие кусочки, растёр их с каким-то ожесточением и, так же молча, протянул лекарю. Тот уже успел налить воды в серебряный кубок и разболтал там странно пахнущую смесь из глиняной коробочки. Угольный порошок он отправил туда же, кое-как размесил его по поверхности и почти приказал деРе:
        - Держите мальчика, сударь, чтобы не захлебнулся. Да зубы ему разожмите…
        В те несколько минут, пока лекарь вливал снадобье, Жанне казалось, что жизнь в ней замерла. Но, когда чёрные струи потекли по подбородку Клод, пачкая ей лицо и шею, она была готова закричать от отчаяния. На короткий страшный миг показалось, Клод не встанет больше никогда. И только лицо лекаря, на котором не читалось то безнадёжное отчаяние, что было у цирюльника, ещё оставляло надежду.
        - Ну, всё. Теперь ждать и молиться, - сказал он, когда в кубке ничего не осталось.
        - Чего ждать? - хрипло спросил деРе.
        - Когда снадобье вытянет яд и выйдет со рвотой. Вы, сударь, положите пока мальчишку на бок, а я посмотрю, что ему подставить…
        - Значит, яд, - сквозь зубы процедил де Ре, когда лекарь вышел. - Кого же из вас хотели отравить?
        Жанна испуганно замотала головой. Лекарю барона она почему-то сразу поверила, и стало страшно.
        - Я не знаю… Но это невозможно…
        Де Ре ничего не ответил. Только бережно повернул Клод, как велел лекарь, посмотрел в её бледное лицо и сказал:
        - Или она тебя спасла, сама того не ведая, или через неё кто-то решил погубить тебя куда хуже, чем просто отравить…
        Клод тогда поправилась, хотя и была ещё ужасно слаба. Но поломанный меч терзал душу Жанны, как дурное предзнаменование. Она впервые почувствовала настоящий страх. Не тот естественный, возникающий перед каким-то ответственным шагом, поборов который чувствуешь себя сильнее, а другой, непонятный, похожий на шорох в темноте, который увязался за ней, как голодный пёс. И страх этот смелел и наглел всё больше и больше, понимая, что прогнать его уже не смогут. Говорить об этом с кем-либо из своего окружения Жанна не решалась и даже уПьера не спрашивала, куда он дел обломки. Но, когда Жан д'Олон спросил, где же её меч, девушка, после колебаний, честно призналась, что он сломался. И тот испуг, который промелькнул в глазах оруженосца, расстроил её окончательно, как подтверждение дурных мыслей.
        Клод перевезли вКрепи, где устроили в доме молчаливой вдовы, с которой Жанна переговорила лично, с глазу на глаз. После разговора она уехала за городскую стену, к войску. А вдова заперла свои двери для всех, кроме Раймона, приезжавшего по несколько раз на дню, чтобы справиться о здоровье «бедняги Луи». И эти известия стали единственным, что радовало Жанну в то время, поскольку поправлялась Клод быстро.
        А потом войско выступило. И, отъезжая от города дальше и дальше, Жанна думала, что осталась совсем, совсем одна со своим мерзким страхом.
        Она знала - де Ре ищет отравителя. Барон поклялся вывернуть его наизнанку, но дознаться, от кого и, самое главное, для кого он получил яд. Однако, чтобы вывернуть кого-то наизнанку следует сначала его найти. А как найдёшь в людском море исполнителя, скорей всего ничтожного и неприметного? Нет, искать нужно сразу заказчика, вычисляя, кому это могло понадобиться. Но если, как предположил де Ре, отравить хотели именно Клод, значит, отравитель прекрасно знал, кем именно она является. А таких было немного, и все, вроде бы, вне подозрений.
        Если, конечно, не узнал кто-то ещё.
        «Клод следует скрывать прежде всего потому, что немало найдётся желающих плюнуть в её открытую душу, чтобы доказать, „не так уж она и чиста“, - сказал как-то Рене Анжуйский Жанне, когда она спросила, сможет ли Клод после коронации дофина открыто надеть женскую одежду и неподвергать себя опасностям военных походов, как паж Девы. - Вот увидишь, раскрыв себя, она станет ещё более уязвима. Если не хуже. Ведь придётся объяснять, почему до сих пор девица ходила в мужской одежде. А объяснить это, значит, сознаться в подлоге. Тогда вас обеих обвинят в ереси… Не признаетесь в подлоге - в ереси обвинят только её. То, что ты носишь доспехи - это одно, а уКлод такой же веской причины для ношения штанов не существует… Поверь, Жанна, Инквизиция - это совсем не то, с чем ты столкнулась вПуатье. Вернее, то же самое, но сдругой целью. Если нашим служителям Божьим позволить признать еретичкой тебя или Клод, они сделают это с удовольствием и охотой, куда бОльшими, чем были у них при признании тебя Девой-Спасительницей… Но почему-то кажется, если позволить то же самое кое-кому при дворе… Даже не знаю, Жанна, что для
вас будет хуже».
        Теперь слова эти вспоминались и вспоминались. Особенно здесь, уМонтепилуа, перед сражением, которое, вроде бы, было необходимым, но, в тоже время, и бессмысленным. Да, впереди враг, которого нужно разгромить. Однако бросать солдат в бой только ради того, чтобы ответить на оскорбления Бэдфорда, казалось Жанне унизительным. Захват Парижа - вот то единственное, что могло утвердить власть короля. И, если он больше не слушает её, избегает встреч и откровенно сторонится, не значит ли это, что он больше не верит? И, что двору и церкви позволено не верить тоже? Тогда искать отравителя нужно возле самого трона, где королевское настроение видней всего…
        А если быть до конца откровенной, то лучше бы и вовсе не искать, чтобы не подвергать новой опасности Клод, себя, да ещё и барона.
        Жанна с горечью осмотрела выстроившиеся в боевом порядке войска, и тут на ум ей сама собой пришла простая мысль: «А ведь права была Клод, нужно было сразу после коронации и уйти…»
        * **
        Дофин через плечо взглянул на подошедшую девушку, поприветствовал её кивком головы и снова отвернулся.
        - Как считаешь, Жанна, наша позиция достаточно удобна для сражения? Мой командующий говорит, что лучше выбрать было бы невозможно. Но, может, ты думаешь иначе?
        - У англичан позиция не хуже, - ответила Жанна.
        - Правда? То-то они с места боятся сойти. Уж не атаковать ли нам первыми? К примеру, по флангам… Или лучше центром? Или конницей?.. Я не так опытен в военном деле, поэтому, как ты посоветуешь, так и сделаю.
        - Я советую вам идти наПариж, сир, - тихо произнесла девушка.
        Король вскинул брови и еле заметно повернул к ней голову.
        - То есть, ты хочешь сказать, что сейчас следует развернуться и пойти отсюда, чтобы в спину нам полетели, в лучшем случае, стрелы, а вхудшем насмешки? Так что ли?
        Жанна покраснела и опустила глаза. Всей кожей она ощущала взгляды обступивших их командиров. По именам могла бы назвать тех, кто смотрел с сочувствием. Но остальные, те, кто смотрел с насмешкой, заставляли её испытывать какую-то необъяснимую вину перед первыми. Словно она не оправдала их доверие, в чём-то их подводила и была бесполезна именно теперь, когда всем грозило это бессмысленное сражение. Она не могла выносить эти взгляды. И немогла злить короля своей нерешительностью.
        - Вам достаточно приказать, сир, и я поведу солдат в бой.
        - Их поведет мой командующий, Жанна, если ты скажешь, что слышала свои голоса. Мне говорили, в последние дни ты неустанно молилась, значит, должна была их слышать, и они должны были что-то тебе сказать.
        - Они велят идти наПариж…
        - Хватит уже об этом! - вспылил Шарль, поворачиваясь к ней, наконец. - Здесь Монтепилуа! ИБэдфорд - вот он, перед нами! Я просил совета о том, что делать здесь и сейчас, потому что мне все уши прожужжали, как ты решительна и смела, и как умела в стратегии! Если нужно, мы все помолимся. День, два… сколько тебе нужно, чтобы принять решение?!
        В этот момент с английской стороны послышались громкие крики. В рядах неприятеля на одном из флангов произошло движение, и было видно, как целая шеренга лучников вышла за укрепления и пустила стрелы в сторону французов.
        - Готовиться к бою! - закричал Бурбон.
        - Нет, погодите, герцог, - придержал его король. - Наша Дева ещё ничего не сказала.
        Жанна в смятении отступила. Эта перестрелка на фланге окончательно выбила её из колеи.
        - Вы должны атаковать, сир! - нервно воскликнула она.
        - Ты на этом настаиваешь?
        - Да!
        Только теперь Жанна отважилась посмотреть на стоящих вокруг недавних соратников. Вот он - «прекрасный герцог»! Смотрит так, словно сражение уже проиграно… Ла Ир еле заметно качает головой… Де Ре бледен, как смерть… Господи, помоги! Они тоже понимают, что сражаться нужно не здесь!
        Король тем временем повернулся кБурбону.
        - Что ж, герцог, раз Дева настаивает…
        - Подождите!
        Жанна чуть не плакала. Она прекрасно видела, что английские лучники, как только с французской стороны зашевелились и начали стрелять в ответ, быстро вернулись на исходные позиции.
        - Они нас заманивают. Нельзя поддаваться.
        - Но ты сама только что сказала, что нужно нападать, - развёл руками Шарль. - Как же нам тебя слушать, в конце концов?
        - Я не уверена, - пробормотала Жанна. - Возможно, атаковать ещё рано.
        Король посмотрел на неё долгим, ничего не выражающим взглядом.
        - Что ж, подождём, - выговорил он, наконец.
        И снова отвернулся.
        * **
        Целый день обе армии простояли, ни на что не решившись. Англичане предприняли ещё несколько вылазок и даже захватили пленных, но король сигнала к атаке так и недал. Только ближе к вечеру небольшой отряд из людей мессира Персиваля де Кагни затеял стычку возле самого английского лагеря, во время которой были захвачены пленные с другой стороны. Однако, с наступлением ночи, эта стычка завершилась ничем, и английское воинство даже не дрогнуло, словно нападали на кого-то другого.
        Утром непонятное стояние продолжилось. Только теперь солдаты и командиры среднего звена, измученные ожиданием, выпускали пар оскорблениями настолько изощрёнными и злыми, что довели друг друга до полного бешенства. И, чтобы не простаивать безо всякого действия, в обоих лагерях взяли и перерезали глотки пленным, захваченным накануне.
        Никто не успел ни запретить, ни помешать. Зато вина, которую Жанна без конца ощущала, достигла своего апогея и заставила признать, что никакие голоса на её молитвы не ответили.
        Король на это великодушно промолчал.
        А утром 16-го числа обе армии разошлись, так и невступив в сражение. Бэдфорд, якобы, получил тревожные вести изНормандии, то и дело пытающейся стряхнуть английское ярмо со своей шеи, аШарль направился вКомпьень, именно сейчас выразивший готовность открыть перед ним свои ворота, где собирался получить ключи ещё и отБове.
        Унизительное стояние завершилось.
        Однако впереди ожидало унижение новое. ВКомпьене французского короля встретили Жан Люксембургский и епископ Арасский - послы от герцога Филиппа с предложением продлить перемирие до самого Рождества и нановых условиях, которые теперь весьма туманно определяли сроки сдачи Парижа.
        Снова начались переговоры, во время которых армия, которая раскинула свои шатры за городской стеной, опять простаивала, наливаясь ленью и окончательно теряя боевой дух, дисциплину и веру. Между шатров и костров замелькали запретные до сих пор пёстрые накидки маркитанок, а походные алтари потеснили тележки торговцев. Некоторые капитаны ещё пытались препятствовать ленивому разложению, но, понимая, что противопоставить им нечего, постепенно смирились и сами. Иллюзия наступившей мирной жизни, казалось, разморила всех, словно сытный обед после долгого поста…
        И только Жанна, по-прежнему не находила себе места.
        Её жгло стыдом это первое поражение, которым она посчитала стояние уМонтепилуа. Но ещё горше было одиночество. Король запретил Деве оставаться при войске, дав понять, что сейчас это уже неприлично. Однако, капитанов, преданных ей, обязал лагеря не покидать. Так что, изо всей толпы, окружавшей её когда-то, при Жанне осталась только небольшая свита из герольдов, знаменосца, оруженосца Жана д'Олон, пажа Раймона и духовника отца Паскераля. Казначей Машелин остался вКрепи вместе сКлод, тоже сославшись на недомогание, аПьер иЖан Арки находились в лагере за городской стеной.
        Герольда Амблевиля Жанна отправила проведать Клод, и впервые за последние дни улыбнулась, когда возвратившийся юноша рассказал, что «паршивец Луи почти здоров, рвётся кДеве, и готов всех вокруг перебить, чтобы не удерживали».
        Жанна как раз требовала отАмблевилля подробностей - как «Луи» выглядит и что «просил» передать ей на словах - когда Жан д'Олон объявил о приходе герцога Алансонского. Все, находившиеся в комнате тут же встали и споклонами вышли, а сама Жанна поднялась, краснея и без конца одёргивая камзол, который, как ей показалось, стал вдруг нелепо топорщиться.
        - Я думала, все меня забыли, - пробормотала она. И тут же простодушно добавила: - Но рада, что пришли именно вы.
        Герцог без улыбки поклонился.
        - Только скажи, и здесь будут все, кто помнит Орлеан и взятие Турели. И кому сегодняшний позор не даёт спать спокойно. Все они ждут не дождутся, когда ты снова поднимешь свои меч и знамя.
        Жанна покачала головой.
        - Это будет означать, что я пошла против своего короля. Но я не могу так…
        Алансон молча посмотрел на неё. Потом обошёл комнату, осторожно и зорко, словно зверь, приглядываясь к тёмным углам.
        - Нас никто не услышит?.. Эта дверь куда ведёт?
        - В мою спальню.
        - Какая-нибудь служанка там не сидит?
        - Нет.
        - А д'Олон всегда остаётся у двери, когда выходит?
        - Не знаю. Я не просила его об этом.
        Герцог выглянул за дверь, иЖанна услышала, как он что-то тихо кому-то сказал. Потом вернулся, сел на низкий стульчик, на котором недавно сидел Амблевилль, и потёр лоб ладонью.
        - Я только что от короля… Несколько часов был вынужден слушать, как Ла Тремуй выторговывал уФилиппа ничего не значащие уступки… И это вместо того, чтобы всем нам быть сейчас вПариже и самим ставить свои условия!
        Крепкие пальцы, трущие лоб, сжались в кулак, которым герцог с силой ударил себя по колену.
        - Любой, кто в состоянии здраво мыслить, давно уже понял, что следовало сразу тебя послушать и идти наПариж безо всех этих фальшивых переговоров! Но наш король только улыбается!.. Я мог понять его нерешительность до коронации - тогда этому имелось, хоть какое-то объяснение. А сейчас отказываюсь что-либо понимать! Действия Ла Тремуя преступны - он соглашается на всё, что бы Филипп ни предложил! АШарль только смотрит ему в рот и улыбается, улыбается, улыбается… Он любезен, как сват, сбывающий престарелую девицу, и покладист, как сама эта девица! Здесь, при дворе, все его превозносят - как же, его величество король-миротворец, ведь Шарлю намекнули, что англичане, не сегодня, завтра тоже заговорят о мире! Но я-то не слепой и неглухой, и вижу, и слышу по обе стороны городской стены! А там, в лагере, слово «миротворец» произносят совсем не так, как нравится нашему королю…
        Жанна вскинула глаза и сделала предостерегающий жест, словно призывала герцога не забываться. НоАлансон и сам замолчал.
        - Ты не думай плохого… - процедил он после паузы. - Я многим обязан Шарлю и всё ещё ему предан. Но нежелаю быть преданным Ла Тремую, как и нехочу быть преданным им…
        От тяжелого вздоха пламя в светильнике покачнулось. По стенам, словно подгоняя разговор, заплясали густые тени. И герцог решился. Он встал и подошел кЖанне так близко, как только смог себе позволить.
        - Мы должны пойти наПариж сами… Нет, Жанна, не перебивай! Мне стоило большого труда решиться на это… Но вспомни, как под Орлеаном ты дважды ослушалась Бастарда и победила! Теперь мы вместе… ты и я… А ещё… помнишь, «Кто любит меня, за мной!»… Белое знамя, меч Мартелла иБожья воля… За нами пойдут. Де Гокур, Вандом, граф Клермонский, оба маршала - де Ре и да Ла Бросс, Сен-Север… У нас хватит и артиллерии, и солдат… Пусть это не всё войско, но достаточно для того, чтобы, наконец, заставить короля двинуться следом и дать своё согласие на штурм! Просто дойдём доСен-Дени, осадим Париж и войдём в него победителями, как входили везде и всегда все те месяцы, что ты с нами! Победителями, Жанна! Их со времён Горациев не судят! И разве есть в этом, хоть капля предательства?!
        Он ещё что-то говорил, аЖанна слушала, боясь вдохнуть. Она противилась тому волнению, которое вызвала в ней близость герцога. Но, когда Алансон схватил её за плечи, чтобы слегка встряхнуть, а ей показалось, что он хочет привлечь её к себе, девушка отчаянно затрясла головой и зашептала:
        - Нет, нет…
        - Но почему? - по-своему истолковал её отказ герцог. - Ты же видишь, как король нерешителен. Мы сделаем за него только первый шаг, и ему придётся сделать второй. Не волнуйся, Бурбон, как командующий, сумеет быть убедительным. Главное, действовать стремительно, без проволочек. И действовать, Жанна, действовать! Ты же видишь, что происходит с армией. Ещё месяц-два, и всё, что было собрано в кулак одним твоим именем, рассыплется в труху! Не сегодня, так завтра, добровольцы, примкнувшие к нам, соберут свои пожитки и пойдут по домам, заниматься хозяйством… Филипп верно рассчитал - кРождеству он сам, без помощи Бэдфорда, сможет разбить нас одним щелчком! И получится, что вся твоя высокая миссия увенчается одной лишь короной на голове Шарля, но для нас, для Франции всё останется таким же, как прежде…
        Алансон, наконец, выпустил Жанну, и она отступила на шаг.
        То, что герцог предлагал, доходило до неё, сначала, как откровенная крамола, но затем - как единственный разумный шаг. И, постепенно приходя в себя, сквозь волнение, сквозь вину и обиду, она снова ощутила ту уверенность, с которой ехала к дофину вШинон, а затем - к армии, вОрлеан.
        Да, Париж следовало брать немедленно, пока Бэдфорд вНормандии, а герцог Бургундский не успел окончательно укрепить город. Уж и так доходили слухи, что в конце июля туда прибыл большой отряд стрелков кардинала Вандомского[32 - Брат герцога Бэдфордского], значительно превышающий по численности пикардийцев самого Филиппа. Хотя, по другим слухам братские отношения между кардиналом иБэдфордом давно оставляют желать лучшего, и кардинал своих людей ещё может отозвать на войну с гуситами, что он, возможно и сделает, когда узнает, что Дева повела свои войска на штурм… Да и само войско следовало встряхнуть - тут Алансон тоже прав! А главное, он с ней! И по-прежнему ей верит, несмотря на позор под Монтепилуа…
        - Так, что ты ответишь, Жанна?
        Ох, как убедительны эти глаза! Как уверен бархатный голос! Разве может он призывать к предательству? Нет. Её Алансон принёс ей спасение… Ей иФранции. И ради него… ради Клод, которой после победы никто уже не посмеет навредить, она сейчас даст тот ответ, которого от неё и ждут.
        Жанна вскинула голову.
        - Что отвечу? Только одно - кто любит меня, за мной! Вернее, теперь уже за нами, мой прекрасный герцог.
        * **
        В ночь на23августа Шарлю почти не спалось. Что-то дёргало в правом виске, и тупо ныл затылок. Но кутру боли затихли, уступая место сну, в который уставший и раздражённый король готов был погрузиться с полным удовольствием.
        Как вдруг, откуда ни возьмись, эти непонятные беготня и крики под самыми окнами, так неприятно, и так грубо, словно пощечина, выдернувшие его из блаженного забытья.
        Разлепив веки, Шарль кликнул своего мажордома и велел узнать, в чём дело. Но, когда мажордом вернулся и сообщил о том, что узнал, сон слетел с короля так же стремительно, как и сброшенное одеяло.
        В одном халате, накинутом на ночную сорочку, Шарль перебежал по крытой галерее в башню, из окна которой хорошо была видна почти половина его армии, движущаяся в сторону Парижа под развёрнутыми знамёнами, с бомбардами и целым обозом телег. Посерев, и без того белым от бешенства лицом, глазами яростно-безумными король рассмотрел все знамена над отрядом, и грязное ругательство полетело в спины уезжающим. А ещё через мгновение придворные, которые дежурили возле его покоев и прибежали следом на башню, увидели, как помазанник Божий колотит в стену сжатым кулаком, оставляя на ней кровавые следы.
        - Мерзавцы, твари! Твари! Я никому не позволю… Никому!!!
        Внезапно приступ ярости оборвался. Шарль затих, обмяк и медленно сполз по стене на пол, где и остался сидеть, обхватив голову руками. Придворные испуганно переглядывались. Никто не знал, что делать, пока на галерее не показался господин де Ла Тремуй. Одной рукой он на ходу застёгивал ворот своего камзола, а надругой, отведённой чуть назад, слуга, семенивший следом, завязывал тесёмки рукава.
        - Ваше величество, если прикажете, я немедленно пошлю за ними погоню! - сразу заявил Ла Тремуй, демонстрируя полную осведомлённость о происшедшем. - Мои люди уже вооружены, полностью готовы и ждут только вашего слова…
        Шарль поднял голову. Теперь его лицо было красным от гнева и приближающегося нового припадка.
        - Вы с ума сошли, что ли?! - заорал он. - Какие люди?!!! К чему готовы?! КАК они собираются остановить это войско?! Маршалов, лучших командиров, одного из первых герцогов и эту вашу героиню, с которой все так носились, что теперь она смеет отвечать нам оскорблением?!!! Да ваши люди попросту примкнут к ним! А завтра и остальное войско двинется следом!
        Вскочив на ноги, король бросился на присутствующих, расталкивая их и бормоча:
        - Бурбон! Где Бурбон? Где мой командующий?! Пусть велит армии стоять на месте… Я сам её поведу. Но несегодня… И незавтра тоже! Я дам им понять… и непозволю…
        Последним он оттолкнул мажордома, осмотрелся совершенно дикими глазами и снова утих так же внезапно, как и вспылил. А потом побрёл по галерее, босой, путаясь ногами в длинной сорочке, кое-где прорвавшейся и грязной. Мажордом поспешил следом, делая знаки разинувшим рот пажам, чтобы не зевали и шли готовить королю воду для умывания. И тут вдруг Шарль ещё раз всех удивил. Резко остановился, распрямил плечи, обернул кЛа Тремую совершенно спокойное, как прежде, слегка надменное лицо, и ровным голосом приказал:
        - Отправьте гонца к герцогине Анжуйской. Пусть передаст, чтобы не выезжала изЖьена без моего приказа… Потом найдите графа Менского. Я желаю задать ему несколько вопросов… И принесите мою корону. Я хочу убедиться, что её не увезли.
        Крепи
        (шаг назад)
        Как ни старалась мадам Иоланда подавить в себе это ощущение, а всё же с отъездом Танги дю Шастеля появилась у неё в сердце какая-то ноющая пустота. До самого вечера, пока не вернулся с охоты король, она просидела в своих покоях, то так, то этак перекраивая разговор сТанги. Выдумывала за него слова, которые хотела бы услышать, смягчала свои и что-то долго объясняла, как будто этот идеальный, по её мнению, разговор мог что-то изменить в уже произошедшем. Когда же бессмысленность занятия стала, наконец, очевидной, мадам Иоланда всерьёз задумалась о том, чтобы написать отцу Мигелю и попросить его вернуться.
        Но тут же от этой идеи и отказалась.
        Во-первых, потому что воспитание Клод слишком сильно изменило её духовника. И единственное, о чём он просил, отпуская девушку ко двору, это дать ему возможность пожить вЛотарингии, чтобы, хоть немного, в себе разобраться. А вторая причина, по которой мадам Иоланда не стала писать Мигелю, состояла в том, что само это письмо, словно бы узаконивало для неё то ощущение пустоты, которое появилось после отъезда дю Шастеля.
        В итоге, шумное возвращение короля с удачной охоты пришлось кстати и избавило герцогиню от необходимости подчиниться слезам, которые её тоска неумолимо требовала излить.
        Шарль явился в покои герцогини сразу, не сменив пропылённой потной одежды, и совсей свитой, такой же разгорячённой, как и он сам. Прямо с порога начал говорить о том, как соскучился. И отом, что это должно извинить неприглядный вид их всех, потому что желание видеть «дорогую матушку» сильнее всяких приличий, и сам он никогда не простил бы себе, если б заставил её дожидаться, Герцогиня не могла вставить ни слова, настолько король был весел, любезен и заботлив. Расспросил о здоровье, выразил восторг от её цветущего вида и«совершенно очевидного юного блеска в глазах», и потребовал от герцогини дать обещание, что впредь она будет беречь себя ради блага государства. На единственный вопрос о переговорах с герцогом Филиппом, который ей удалось вставить, ответил со смехом, что уроки, полученные вАнжере, даром не прошли, и дела обстоят прекрасно. А потом ловко увёл разговор в сторону.
        - Вы доставили мне огромную радость своим приездом, мадам, - добавил Шарль напоследок. - Но, боюсь, вКрепи будет очень скучно. Надеть доспехи я вам не позволю, а, кроме как воевать, здесь больше нечего делать. Поезжайте вЖьен, матушка. Там сейчас ваша дочь-королева. Развлеките себя чем-нибудь, кроме государственных дел. А я велю составить для вас достойный эскорт, который возглавит…
        Король обернулся к свите и, будто бы наугад, ткнул пальцем вФилиппа деРуа.
        - Вот, хоть этот красавец. Сегодня на охоте он отличился, и вполне достоин награды. Уверен, наш маленький Шарло сможет обойтись без него несколько дней, не так ли?
        Граф Менский со смехом поклонился. Поклонился иФилипп.
        - Для меня это не только честь, но иудовольствие. Благодарю вас, сир.
        - Вот и славно!
        Шарль азартно потёр руки, и словно только теперь заметил оставшуюся на ладонях засохшую кровь.
        - Нет, определённо, я должен привести себя в порядок. Завтра рано утром мы выступаем, но я надеюсь, что ещё успею обнять вас, дорогая матушка…
        Он ушел так же шумно и весело, как явился. Придраться было не кчему - заботливый король проявил уважение, которое оказывалось далеко не каждому. Он продемонстрировал всем, что матушка для него, как всегда на первом месте, и её благополучие заботит его в любое время. Но почему-то у мадам Иоланды осталось ощущение, что её, хоть и любезно, но мимоходом выставили вон. И более всего насторожила эта услуга с эскортом. Почему Филипп? Его, якобы случайный, выбор был настолько нарочит, что сомнений не оставалось - Шарль умышленно выбрал де Руа в сопровождающие. Но почему он это сделал? И почему, раздраженный и нетерпимый во все последние их встречи, стал вдруг сегодня так мил и заботлив?
        Ах, вернуть бы Танги! Чтобы сесть с ним, как в былые времена, и, перебирая факты, докопаться-таки до сути…
        Герцогиня снова почувствовала приближение слёз, и сама себе удивилась - как плаксива она сегодня. Она так ждала встречи сФилиппом, так сладко мечтала, как посмотрит в его глаза и, скрывая ото всех свою радость, будет жить ожиданием. Но сейчас видеть его хотелось всего меньше… Может, виной тому оставшееся после визита Шарля ощущение, что её при всех унизили и осмеяли?
        Одна из фрейлин заглянула в комнату, спрашивая, не надо ли чего её светлости? И мадам Иоланда, подумав немного, попросила позвать к ней графа Менского.
        - Может быть, ты объяснишь, что происходит?
        Брови Шарло взлетели.
        - О чём вы, матушка?
        - Хотелось бы ошибиться, но, кажется, меня крайне заботливо попросили отсюда убраться!
        Мадам Иоланда не отрывала глаз от лица сына и готова была поклясться, что его изумление наиграно так же, как и«случайный» выбор де Руа для её сопровождения.
        - Убраться?! Вам?! Побойтесь Бога, мадам, я не помню Шарля таким любящим и нежным с тех пор, как он в последний раз вытер мне нос вАнжере.
        Ощущение, что над ней смеются, только усилилось.
        - Как же тогда понять это предложение уехать вЖьен, да ещё с эскортом? Шарлю так необходимо убедиться, что я по-прежнему остаюсь далеко от него?
        - Вы первая дама королевства, матушка. Вам без свиты путешествовать не пристало. Король и так выбранил меня за то, что сюда вы приехали, как какая-то фрейлина. Не хватало ещё, чтобы мы с ним, оба, выслушивали упрёки от королевы.
        Шарло широко улыбнулся. Он изо всех сил старался быть убедительным. Этаким простодушным шутником, старающимся развеселить мать. Но глаза… Мадам Иоланда смотрела в них и отказывалась верить тому, что видела - её маленький Шарло с ней лицемерил! Уж кому, как ни ей, знать, что этот неуловимый из-за частого моргания взгляд означает откровенную ложь, которая всегда начинала плестись после того, как её мальчика уличали в непозволительных шалостях!
        «Они знают про Филиппа!», - внезапно поняла она. И невыразимая тоска, которая почти весь сегодняшний день заставляла её вытирать слёзы с глаз, с новой силой сдавила сердце, то ли осознанием собственного унижения, то ли недобрым предчувствием.
        - Вы с ним, оба… - медленно повторила герцогиня. - Наш король сегодня не дал мне рта раскрыть… Но, раз вы оба… раз снова стали так близки, то, может быть, ты объяснишь, хотя бы, почему уехал господин Дю Шастель?
        - Он подал в отставку, - беспечно пожал плечами Шарло. - А король её принял, вот и всё. Но, если вы, мадам, и тут желаете найти какую-то обиду для себя, то лучше не ищите. Дю Шастель сам заставил короля принять его отставку.
        - Чем же?
        - Выразил недовольство переговорами, стал при всех превозносить Ришемона, называя его чуть ли не последней надеждой королевства. А унас здесь за такие речи можно поплатиться головой. Хорошо, что Шарль не забыл прежних заслуг Дю Шастеля и всего лишь принял его отставку. А ведь мог поступить и жёстче.
        Мадам Иоланда холодно посмотрела на сына. Она вдруг как-то сразу всё поняла - и почему Шарло так внезапно покинул Реймс, не сказав ей ни слова, и почему сегодня весёлый заботливый король так «случайно» выбрал ей в провожатые Филиппа деРуа…
        Обида заТанги, недавнее унижение, одиночество, вдруг прочувствованное по-особому, и это предательство сына, от которого ничего подобного никогда не ожидалось, словно крепкая оплеуха, привели её в чувство.
        Герцогиня ласково улыбнулась.
        - Ты едешь завтра с королём, Шарло?
        - Конечно! Он велел мне всё время быть рядом.
        - Тогда, ступай. Перед походом нужно выспаться. Королю вообще неразумно было ездить сегодня на охоту.
        Шарло весело поклонился.
        - Охота - удовольствие матушка! А удовольствия, когда они в меру, только придают силы. Шарль сказал, что этот поход будет проще Луарского. Почти, как ваша поездка вЖьен… Господин де Руа, кстати, должен нести сегодня ночное дежурство, но когда я предложил ему замену, он тоже сказал, что предстоящее общение с вами это такое удовольствие, которое снимет любую усталость. Так что, не беспокойтесь…
        Когда сын вышел, улыбка на лице мадам Иоланды каменно застыла.
        - А я и небеспокоюсь…
        Её деятельный ум медленно пробуждался к жизни.
        Лёгкий поход… лёгкая жизнь… Алансон больше не командующий, Жанна бездействует, Рене вЛотарингии, Танги в отставке… И её отсылают подальше, сунув в руки Филиппа, словно игрушку надоедливому ребёнку, который отвлечётся и забудет всё на свете… А разве она уже не забыла? Танги пытался ей что-то объяснить, и разве она услышала? Только его упрёки… Он тоже всё понял про Филиппа. НоТанги было простительно понять, потому что понял он сердцем… Любящим сердцем. Поэтому надо было простить ему те сомнения, которые он испытывал, и слушать, слушать то дельное, что он мог бы сказать…
        «Недостойная любовь…»
        Это всё, что теперь у мадам Иоланды оставалось.
        Но оставалось ли?
        Сегодня Филипп казался таким же, как всегда, в отличие от короля и её сына. Возможно, его просто используют, и тогда она обязана оградить юношу от гнусной интриги. Но могло ведь быть…
        «Нет! - одёрнула сама себя герцогиня. - Филипп ничем не заслужил подобных подозрений. Я потеряла голову, и это только моя вина. Но, пока не поздно, его следует предупредить… Объяснить ему, что сейчас не время, и будет лучше, если он останется при Шарло… Нужно вызвать его к себе во время дежурства. Тайно, чтобы никто не увидел. Вызвать и объяснить… Если он поймёт, значит ничего не знал о заговоре против меня…»
        «Нет!», - снова одёрнула она себя.
        Без «если».
        Он просто поймёт…
        * **
        Света в тёмной галерее не было. Но вокна светила полная луна, заливавшая серебряным светом окрестности. Горели во дворе факелы ночной стражи, и вконце коридора, за поворотом к помещению, где обычно располагалась охрана, тоже угадывался свет.
        Держась рукой за стену, мадам Иоланда двинулась вперёд. Если Филипп сегодня дежурит, то она найдёт его как раз там, за поворотом. С ним, конечно, могут быть и стражники, но она скажет что-нибудь… к примеру, что в комнату залетел нетопырь или птица… Главное, чтобы можно было остаться одним и поговорить.
        Однако уже на середине пути до слуха герцогини долетел приглушённый женский смех, прерываемый торопливым шепотом. Мадам Иоланда замерла, гадая, не притащил ли кто-то из стражников свою подружку, чтобы развлечься, и где, в таком случае, она сможет найти сейчас Филиппа? Как вдруг женщина довольно громко вскрикнула:
        - Филипп, прекрати!
        И снова засмеялась, не обращая внимания на шепот мужчины, явно призывавшего её говорить тише.
        Не позволяя себе поверить, мадам Иоланда прошла до поворота. Остановилась там, где сумрак коридора ещё мог её укрыть. И хотя видеть того, что происходит в освещённой части, она не могла, зато голоса слышала отчетливо.
        - Чего ты всё время боишься? - капризно шептала женщина. - Герцогиня давно спит, а стражники не посмеют вернуться после того, КАК ты велел им уйти…
        - Она может проснуться, - шепнул в ответ мужчина, и сердце мадам Иоланды словно остановилось.
        Она понимала, что должна немедленно уйти. Уйти, чтобы разбудить своих фрейлин и велеть им собираться. А потом уехать, не прощаясь ни с кем, и, конечно же, без Филиппа!
        Но яд подобных внезапных открытий настолько силён, что парализует и волю, и здравый смысл. Вкусивший этой отравы себе уже не принадлежит. Во всяком случае, в те первые мгновения, когда смертельно раненная иллюзия ещё борется с напирающей реальностью. Она ещё не чувствует боли и, надеясь на спасение, получает удар за ударом, пока не умрёт окончательно…
        - Ты любишь её? - кокетливо спросил голос.
        - О ком ты?
        - Сам знаешь.
        - Я люблю только тебя.
        - А если она спросит, ты так же ответишь?
        Тихий смех и звук поцелуя.
        - Она не спросит.
        - А я тебе не верю. Сегодня Одетта сказала, что ты и ей улыбался…
        - Я всему свету готов улыбаться, когда ты рядом. А ты как раз стояла за её спиной.
        Снова поцелуй, возня и шорох одежды…
        - … Я завтра уезжаю, ты знаешь?
        - Знаю.
        - Хочешь, поедем вместе?
        - Как так?
        - Мне ничего не стоит попросить герцогиню.
        - Ха-ха-ха!
        - Она не откажет, не смейся. Она ни в чём мне не отказывает, поверь.
        - Верю. Особенно, если её ты целуешь так же.
        - Перестань. У нас ничего не было. Её светлость можно безмерно уважать, но любить… Я вЛуи Анжуйские не гожусь.
        - А если она прикажет?
        Снова шорох одежды, только теперь мужчина, похоже, отстранился.
        - Я третий сын… Мне либо служить кому-то, либо принимать сан…
        - Фу, милый, священником ты будешь очень скучным…
        - Я не шучу. Милость герцогини это удача, которая выпадает раз в жизни, да и то не всем. Если прикажет, сделаю всё… Но она, как мне кажется, многого уже не потребует. Видишь этот перстень? Он подарен просто так, ни за что. И этот тоже. И деньги…
        - Врун!
        - Ничуть.
        - Совсем, совсем ничего?
        - Несколько поцелуев работа несложная. За возможность иметь вес при дворе я и большее смогу… Но думать при этом буду только о тебе…
        Поцелуи возобновились и прервались только для того, чтобы мужской голос, задыхаясь произнёс: «На, на… вот этот перстень… он твой…». Потом снова зашелестела одежда, и женские подхихикивания сменились тихим стоном.
        Мадам Иоланда шагнула вперёд.
        В пляшущем свете факела она увидела согнутую спину Филиппа, стройную женскую ногу, обхватившую его бедро и две белоснежные юные руки на его шее.
        Герцогиня отвернулась и неслышно ступая ушла в темноту.
        Интермеццо
        Женщина у окна без особого интереса смотрела, как расходятся по домам зеваки, которые бегали смотреть на уходящее изКрепи войско. А затем долго провожала взглядом кортеж, направлявшийся к южным воротам.
        - Вот и ещё кто-то едет из города, - сказала женщина. - Видать, знатный. Вон сколько солдат вокруг. И рыцарь впереди такой красивый. Наверное, счастливы те, кто может ехать вот так - в другую сторону от войны…
        Она обернулась к девушке, сидевшей в глубине комнатки на единственном стуле и недовольно покачала головой.
        - Упрямая… Тебе бы тоже уехать в ту сторону - от войны подальше. Ну кто тебя гонит? Пожила бы у меня, окрепла, как следует.
        - Нет, - еле слышно ответила девушка.
        - Без тебя, что ль не обойдутся, - совсем огорчилась женщина.
        - Лекарь сказал, через неделю будет можно, тогда и уйду, - словно не слыша её, отозвалась девушка. - И вы не держите… Жанне нельзя больше воевать, а кроме меня ей это никто не скажет.
        Женщина безнадёжно махнула рукой.
        - На этом свете никому воевать нельзя. Ни больше, ни меньше. Нисколько. Но разве тебя кто послушает, деточка…
        Сен-Дени. Санлис
        (26августа 1429года)
        По дороге вСен-Дени войско Жанны иАлансона заехало вСанлис. Комендант местного гарнизона открыл ворота сразу и совсем почтением. Правда, отсутствие короля его несколько смутило, как и отсутствие какого-либо приказа, им подписанного. НоАлансон заверил, что появление его величества всего лишь вопрос времени, и комендант пообещал присоединить к отряду весь свой гарнизон. Правда, сослался на то, что к подобному выступлению готов не был, и выпросил несколько дней на сборы.
        - Он тянет, потому что хочет дождаться короля, - сказал Жанне Алансон, когда передавал просьбу коменданта.
        - Что ж, понять его можно.
        Девушка вздохнула. Её не оставила убеждённость в том, что они поступают правильно. Но, если на лицах командиров Жанна ещё видела отражение собственной решимости, то колебания коменданта Санлиса напомнили и одругом. В его глазах все они будут выглядеть сборищем обычных бунтовщиков, если король разгневается настолько, что откажет им в поддержке и разрешении на штурм. А без этого разрешения Жанна отказывалась понуждать солдат к сражению.
        - Сколько дней просит комендант?
        - Два.
        - Это плохо. Опять задержка.
        Алансон озадаченно посмотрел на разбредающихся по двору солдат.
        - Если король к этому времени не пришлёт хотя бы своего герольда, нам всё равно придётся выступить дальше.
        - А если не пришлёт? Если не простит?
        - На всё воля Божья, Жанна. Захватим, для начала, Сен-Дени. А там, глядишь, парижане и сами одумаются. Одно твоё присутствие должно их заставить. И хорошо, коли так бы и случилось. Ты заслужила войти вПариж первой…
        - Нет, - Жанна решительно тряхнула головой - в столицу должен войти только законный король.
        Ла Ир и де Ре, стоявшие неподалёку, переглянулись. Ла Ир слегка качнул головой, дескать, не отойти ли нам? И де Ре согласно кивнул в ответ.
        Оба рыцаря отошли за кузню, возле которой теснились солдаты и оруженосцы, крайне довольные передышкой. Кому-то требовалось заменить подкову у лошади господина, кому-то выправить нагрудник и«залатать» кольчугу, а кто-то приводил в порядок оружие. Ла Ир несколько мгновений безмолвно наблюдал за работой мокрого от пота кузнеца, потом, словно нехотя, спросил:
        - Жиль, у тебя нет ощущения, что этот поход может плохо кончиться, если мы без конца будем дожидаться нашего короля? Посмотри, эти люди не воевали уже давно и, судя по лицам, от осады Парижа тоже не ожидают ничего серьёзного. Похоже, они уверены, что Господь сделает за них всё, что нужно, потому что впереди Жанна, а заспиной король, который только и делает, что миролюбиво договаривается со всеми, вплоть до врагов! Но мы-то с тобой знаем, как обстоят дела на самом деле. ИАлансон знает… И, кажется, короля он не особенно-то и ждёт. И вообще, предпочёл бы обойтись без него.
        Де Ре бегло осмотрел собравшихся возле кузни.
        - Если ты о том же, про что я думаю с начала этого похода, то разговор нам следует вести подальше от людских ушей.
        - Смотря по тому, про что ты думал.
        - Про бастардов. И про их наследственные права.
        Ла Ир кивнул.
        - Вот и я об этом. Но здесь не те уши, чтобы нас понять. И шумно к тому же. Вряд ли кто-то, кроме тебя, услышит, если я скажу, что сдача Парижа Жанне, а некоролю, может многое изменить воФранции. Особенно, если Алансон поможет. О его влиянии наЖанну давно перешептываются все, кому не лень, и я по этому поводу не один нос расквасил. Но, если и столица откроет перед ней ворота, как открывали их все другие города, боюсь, наш прекрасный герцог сам заговорит о чувствах. А отчувств недалеко до откровений и довсего остального… Ты понимаешь, о чём я? Если Алансон сумел уговорить Жанну выступить против воли короля, что помешает ему уговорить её - ради государственного блага, конечно - принять и власть в свои руки. Руки Божьей посланницы и королевской дочери, которые - а после взятия столицы это станет ясно всем - более решительны и умелы, чем те, в которых эта власть сейчас!
        Де Ре, подумав, с сомнением покачал головой.
        - Жанна на это никогда не пойдёт.
        - Сама по себе - конечно, нет! Но, если её начнут убеждать, что королевская кровь в ней - это та же Божья воля, то кто знает… Ты видел, как она смотрит наАлансона?
        - Не присматривался.
        - А там и присматриваться особо не нужно. Но нам, в связи с этим, надо определиться… Мне, тебе и прочим следует, уже сейчас, решить, будем ли мы помогать Алансону убеждать Жанну, или дождёмся его трусливое величество, покаемся в ослушании, и поднесём ему столицу, чтобы через месяц он полюбовно разделил её сФилиппом иБэдфордом.
        - Что ж тут решать, если для себя ты всё уже решил? - усмехнулся деРе.
        Ла Ир насупился.
        - Не решил бы, не завёл этот разговор. Но я хочу знать, на кого ещё могу положиться. Бастард Дюнуа сОрлеаном нас поддержит, это бесспорно. Ксентрай, Лавали, Вандом, де Гокур. Твой приятель Ла Бросс, Сен-Север… Про Бурбона не знаю - он всегда предпочитал осторожничать - но неследует забывать оРишемоне. Вот кого нашему войску явно не хватает… А ещё… Что? Что такое?
        Де Ре прижал палец к губам, иЛа Ир завертел головой, думая, что кто-то их слушает.
        - Давай закончим это разговор в другом месте, - бесстрастно глядя на него, сказал барон. - Лучше всего вПариже, если мы его возьмем.
        И добавил, чуть тише.
        - И если без короля…
        * **
        Два дня прошли в ожидании, но никаких вестей так и недождались. Утром 26августа решили, что ждать больше нельзя, и выступили наСен-Дени. Комендант отказаться от данного обещания не посмел, но отправил только часть своих людей, сославшись на то, что не может оставлять крепость совсем без защиты, да ещё без королевского приказа.
        Однако, на прощание попросил Жанну благословить его и поклялся, что верит вДеву всей душой. Сказано это было вполне искренне, при всём войске, которое ответило громкими одобрительными возгласами.
        - Видишь? Ты видишь? - еле сдерживая радость шепнул Жанне Алансон. - Эта вера даёт тебе полномочия почти королевские!
        - Король у нас один, - отрезала Жанна.
        И пустила коня в галоп.
        Парижское предместье встретило вошедших в него воинов полным безлюдьем. Предупреждённые жители успели укрыться за городскими стенами, и это ужасно огорчило Жанну.
        - Почему меня так боятся? - спрашивала она, проезжая мимо опустевших домов. - Разве я жгу своих пленников, или подвешиваю их в железных клетках? Я пытаюсь вернуть законному королю его земли, только и всего…
        Атаковать городские ворота с ходу она не позволила. Сначала следовало разузнать насколько хороши укрепления и сделать предложения о добровольной сдаче. Но все попытки Алансона начать переговоры прошли впустую. Его учтивые письма должностным лицам города остались без ответа. И состороны парижан парламентёров тоже не выслали. Более того, те сведения, которые удалось собрать о настроениях внутри столицы, говорили об одном и том же - в городе назревает паника, но одобровольной сдаче запрещено говорить под страхом смерти, потому что, Бог знает кто, распустил слухи о том, что «дофин, именующий себя королём», повелел отдать город на разграбление и полное уничтожение его жителей, невзирая на пол и возраст, с тем, чтобы, в конце концов, сравнять его с землёй! Многие верили. И, хотя с трудом выносили англичан за их дикие развлечения ихамство, безо всякого принуждения шли добровольцами в отряды городской милиции и настроительство укреплений. АЖанне, которая каждый день выходила осматривать городские стены, казалось, что наглухо запертый Париж смотрит в ответ с высокомерным презрением.
        Кое-кто из командиров пытался совершать набеги на окрестности, где то и дело появлялись летучие конные отряды защитников города. Особенно частые стычки происходили возле мельницы у ворот Сен-Дени. Однако заканчивалось всё простым разорением близлежащих деревень. И, глядя на всё это, Жанна, почти физически ощущала - шансы на благополучный исход дела с каждым днём убывают. Её «прекрасный герцог» выходил из себя, доказывая, что бояться атаковать не надо! Что город пока укреплён не лучшим образом, но, если она промедлит, Филипп успеет его укрепить, потому что шпионы, которых он каждый день засылает под городские стены, доносят о работах, ведущихся день и ночь! Рассказывал оЛюдовике Люксембургском, который, от имени герцога Филиппа, заставил всех епископов, приоров ближних монастырей, прево Парижа и прочих должностных лиц заново принести присягу на верность английскому королю.
        - Это говорит о том, что они боятся измены! - доказывал герцог. - А раз боятся, значит, есть основания… Парижане обязательно дрогнут так же, как дрогнули когда-то жители Труа!
        НоЖанна на всё отвечала одно и тоже:
        - Здесь моё имя не ключ, а злое предостережение. Парижане не дрогнут. И мы должны дождаться короля.
        Чтобы не прозябать в бездействии, она готовилась - следила за строительством осадных сооружений и даже участвовала в нескольких конных вылазках, пытаясь оценить вооружение противника и его манеру вести бой. Но время безнадёжно уходило и уходило.
        Иногда Жанне казалось, что следует послушать Алансона. В угоду ей он даже отправил королю письмо, в котором уверял, что всё готово для штурма и требуется только отдать высочайший приказ. Но ответа и сэтой стороны не получил.
        Однако, 28августа, пришло известие от коменданта Санлиса о том, что его величество, наконец, прибыл. А следом за этим вСен-Дени появился не кто-нибудь, а сам Рене Анжуйский, которого мадам Иоланда срочно вызвала изЛотарингии.
        Жанну он нашел подавленной, но решительности не утратившей. Она радовалась привезённому известию так же, как и присутствию Рене. Без конца твердила: «Ещё не поздно! Ещё совсем не поздно!». И убеждала посуровевшего Алансона, что, вот теперь-то, всё обязательно получится.
        Но, как только Жанна ушла воодушевить солдат, Рене бросил на стол грозно звякнувшие боевые рукавицы и сердито посмотрел на герцога.
        - Что бы вы ни затевали, мессир, послушайте доброго совета и откажитесь!
        Алансон, с вызовом, вскинул голову.
        - Затеваю?! Я?! Кто дал вам право, сударь…
        - Моя мать, - перебил Рене. - Её светлость герцогиня Анжуйская, которая настоятельно просит вас одуматься.
        Алансон притих. Его собственная мать до сих пор жила вАнжере, и сам он слишком многим был обязан герцогине чтобы перечить кому бы то ни было, говорящему от её имени.
        - Я делаю только то, что должен, можете её светлости так и передать… Кто ещё поддержит Жанну? Король? Но сним явно творится неладное, и я никак не пойму, что именно! Может, Ла Тремуй, который непонятно кому служит? Или опальный Ришемон? И где, позвольте спросить, сама её светлость? Кроме того, чтобы мне одуматься, что ещё она говорит? Надеюсь, её здоровье поправилось?
        - Господь милостив, - тихо произнёс Рене. - Но недуг герцогини в некотором смысле оказался связан с тем, что сейчас происходит, поэтому она и просила остановить вас.
        Взгляд Алансона утратил высокомерие.
        - Случилось что-то, о чём я не знаю?
        - Возможно.
        Рене обернулся на дверь и заговорил почти шепотом.
        - Я тоже не мог понять, что происходит с нашим королём. Но кое-что, случайно услышанное перед тем, как я сюда поехал, заставило думать о самом худшем.
        - Что ещё?
        - Шарль даст разрешение на штурм только седьмого сентября - ни раньше, ни позже. А восьмого - великий праздник Рождества Девы Марии… Как вы думаете, Божья посланница может воевать в святой день?
        В глазах герцога вспыхнула ярость.
        - Я понял, сударь, не продолжайте. То есть, если Жанна, после прихода войска, ещё день промедлит, её можно обвинить в нерешительности, как уМонтепилуа, где она сама призналась, что голоса с ней больше не говорят. А коли так, то и король не обязан более её слушать. Но, вступи она в бой…
        От злости уАлансона перехватило дыхание.
        - Да, - закончил за него Рене. - Даже если Жанна победит, все наши церковники завопят, что истинная Дева никогда бы не подняла оружие в такой день, и станут требовать нового процесса, самым мягким исходом которого будет обвинение в грехе гордыни. НоЖанна не победит. За то время, что вы ждали короля, Париж успели укрепить. Три с половиной тысячи солдат кардинала Винчестерского и семь сотен пикардийцев герцога Филиппа, которыми командует весьма почитаемый вПариже Л'Иль-Адам - одного этого достаточно. Но есть ещё и купечество, и их прево де Морье, который когда-то очень преданно служил королеве Изабо, и для которого мы всё те же «проклятые арманьяки». Старосты всех городских округов занимаются обороной… Здесь теперь разобьётся любая армия, не то что эта, перестоявшая. И, поверьте, герцог, поражение в день Рождества Девы Марии будет истолковано при дворе должным образом.
        Красный от бешенства Алансон со всей силы грохнул кулаком по столу.
        - Почему?! Ну почему?! Что заставило Шарля так перемениться, что я готов руки себе отгрызть за то, что помогал его короновать?!
        - Моя мать-герцогиня тоже об этом думала, но нашла только одну причину - худшую для нас, зато всё объясняющую.
        - ???
        - Королю кто-то сообщил, кем Жанна является на самом деле, и теперь она кажется ему опасней Бэдфорда, Бургундца и английского короля вместе взятых.
        * **
        1сентября, по совету Рене, Алансон, сцепив зубы, поехал вСанлис, но король его не принял по причине «лёгкого недомогания».
        Тогда, отыскав Бурбона, герцог попытался у него, хоть что-то, узнать о причинах задержки, о возможности отдать приказ о начале штурма как можно скорее, а, заодно, поинтересовался, не показалось ли командующему, что тайна происхождения Жанны для Шарля уже не секрет? Однако, Бурбон и сам до конца ничего не понимал. На вопрос о том, почему король так медлит со штурмом, сказал, что, вроде бы, были посланы парламентёры к господину Л'Иль-Адам, и его величество хочет соблюсти все приличия - сначала дождаться ответа, и потом только давать сигнал к штурму. Что же касается Жанны…
        - Мы всё равно не сможем узнать наверняка, а руководствоваться в таком деле одними предположениями опасно. Хотя… не знаю, утешит это вас, герцог, или насторожит, но овашей выходке словно забыли. На всех советах король называет вас «наш авангард, с которым мы должны соединиться», и держит себя так, будто этот поход был им самим запланирован. А ведь сначала казалось, что опалы вам не миновать, даже при благоприятном завершении дела…
        - Вы полагаете, он что-то готовит и потому затаился?
        - Увидим… Но лучше бы вам сЖанной победить, ваша светлость.
        - Вы полагаете, это возможно? Теперь, после таких проволочек?
        - Я делал всё, что мог. Убеждал, приводил резоны, с которыми трудно было не согласиться, настаивал, в конце концов… Но сейчас не могу делать даже это, поскольку, дождаться ответа отЛ'Иль-Адама - дело чести.
        Возразить Алансону было нечего. И оставалось только надеяться на то, что парламентёры, посланные вПариж, вернутся достаточно быстро.
        Но надежды не оправдались и тут. Только через четыре дня герцогу удалось, наконец, предстать перед королём с просьбой незамедлительно послать армию на штурм, поскольку уже стало известно, что добровольно Париж ворота не откроет.
        Шарль был милостив, но отчуждён. Всем своим видом давал понять, что малейшая попытка надавить на него вызовет ответную реакцию, и тогда самовольный отъезд изКомпьеня станет хорошим поводом не просто сказать: «Вы огорчили меня, герцог…», а принять меры жёсткие и более оправданные, чем эта сдержанная отчуждённость.
        - Понять не могу, чего вы от меня хотите, - говорил он с кислым выражением на лице. - Уже пятое. Пока моё воинство дойдет доСен-Дени и станет боевым порядком под Парижем, пройдёт как раз пара дней… Это вам не просто сорваться с места… А твоя возлюбленная Дева ждать не хочет ни минуты. Так что теперь только ей решать, какой день подойдёт для штурма. Запрещать этой девице что-либо, как я теперь понимаю, не может никто - она слышит святых, а мы люди простые… Однако, если моё разрешение для неё что-то значит, то получит она его не раньше седьмого.
        Алансону кое-как удалось подавить в себе бешенство. Но наобратном пути, понукая коня так, что пена с его боков летела клочьями, герцог решил немедленно собрать военный совет и повторить акт самоуправства, только теперь в отношении Жанны. То есть, самим пойти на штурм, чтобы ей ничего другого не оставалось, кроме как следовать за ними. А где Жанна, там и победа! Даже если без королевского воинства.
        Но военачальники, вопреки надеждам, герцога не поддержали. Даже Ла Ир, всегда готовый к решительным мерам, с сомнением покачал головой.
        - Жанна побеждает только, когда сама уверена в том, что делает. Если ей необходимо королевское слово, что ж… Понять можно. Победить у нас и без того шансов мало, а если ещё и без приказа… да и без остального войска… Нет, я против такого дела.
        Остальные согласились. И только де Ре промолчал. Когда совет закончился, он вышел вместе со всеми, далеко не пошёл - немного подождал и вернулся.
        - Мне нужно сказать вам кое-что важное, сударь, - сказал в ответ на вопросительный взгляд. - Но так, чтобы кроме вас этого никто больше не услышал.
        Усталый от неудач Алансон, выпроводил всю обслугу и нескольких дворян, получавших у него указания для ночного караула, потом указал де Ре на длинный кованый сундук, который последние дни служил ему и скамьёй, и постелью, а сам отошел к столу, приготовленному для обеда.
        - Хорошего не жду, но очень надеюсь, - сказал он, наливая вина себе и барону. - Я сейчас душу готов продать за одну хорошую новость.
        Де Ре усмехнулся.
        - Это верно - хорошие новости нынче дорого стоят. Но то, что я скажу, вас скорее удивит.
        Он немного помедлил, проворачивая в руке поданный кубок, потом глубоко вдохнул, как человек, который, наконец, решился и заговорил:
        - Сразу хочу сказать - это не моя тайна, и когда-то я пообещал хранить её, как святыню. Но времена настолько переменились… Думаю, мне простится… Так вот, герцог, помните ли вы того пажа Жанны, которого все знали, как Луи Ле Конта? Под Орлеаном я как-то осмелился выдать его заДеву, и это чудесное воскрешение отпугнуло армию Саффолка, несмотря на подлог. Все, кто не был посвящён, сочли тогда, что совершилось чудо. Остальные решили, что нам просто повезло. Но только я, да ещё, может, герцогиня Анжуйская, знали, что чудо действительно было. Настоящее, подлинное. Потому что паж Луи - это некая Клод, пришедшая сЖанной. Или, говоря иначе, та самая Лотарингская Дева, которая и была предречена…
        Он выдохнул, залпом выпил из кубка и, глядя в неподвижное лицо Алансона, коротко пересказал всё, о чём сумел догадаться сам, и отом, что, позднее, узнал от мадам Иоланды.
        - Жанна - воин. Умелый, хорошо обученный, с королевской кровью, которая даёт ей многие права. Но та, другая… Поверьте, ваша светлость, святое причастие не так свято. Может потому, что всё на этом свете она воспринимает без корысти, расчёта и той дальновидности, которой все мы так гордимся, но которая подразумевает только удачное свершение наших личных замыслов… Она чувствует вместо того, чтобы раздумывать, она скажет, как надо поступить, и она единственная, кого Жанна послушает.
        - Где она? - одеревеневшими губами сипло спросил Алансон.
        - Была вКрепи. Кто-то пытался её отравить, но неудачно… Я думаю, этот кто-то прекрасно знал что делает. И то, что Жанну вынудят воевать в святой день, явится продолжением, если не заключением, задуманного.
        - Об этом потом! Где она теперь?!
        - Человек, которого я оставил следить за ней и охранять, приехал в лагерь перед самым нашим советом и сказал, что девушка добралась доСанлиса с армейским обозом. Нам следует немедленно привезти её сюда и переговорить!
        Алансон вскочил.
        - Вам следовало сделать это сразу же! Где ваш человек?
        - Ждёт.
        - Так отсылайте его немедленно! Чего вы ждали?!
        Де Ре тоже встал.
        - Вашего слова, герцог. Вы жаждали сражения, Жанна тоже. Но, насколько мне известно, ТА девушка считает, что воевать больше нельзя…
        * **
        Весь путь отКрепи доКомпьеня, и оттуда доСанлиса, Клод слушала рассказы про глупое стояние уМонтепилуа и про то, как герцог Алансонский сЖанной увели половину армии под Париж, чем, как шептали здесь многие, щелкнули короля по носу за все его договоры сФилиппом Бургундским. Говорили и всякое другое, с разной долей одобрения и порицания, но завсеми разговорами слышалось Клод одно и тоже. ВЖанну, не то, чтобы уже не верили, но верили как-то привычно, без воодушевления первых дней. Отношение двора и расчётливая нерешительность короля сделали своё дело. И, хотя к самой Клод, видя её камзол пажа Девы, относились по-прежнему почтительно и заботливо, и, как прежде, расспрашивали оЖанне с благоговейным интересом, всё же, утолив своё любопытство, лениво и сонно заводили разговоры о другом. Одни о том, что «господа теперь договариваются» и«коли не воюем больше, так чего ходить туда-сюда, не лучше ли по домам…». А другие, более дальновидные, неодобрительно качали головами и поминали недобрым словом господина де Ла Тремуя, который «Деве сильно мешает, и, кабы не он, давно бы уже Бэдфорда погнали вон, чтобы
боле никуда не совался и вообще бы головы не поднимал. А уж тогда, можно и подомам, и снаградой, потому как не король, так Господь обязательно наградит за то, что сДевой Его рядом бились».
        Однажды, во время подобных разговоров, Клод стала свидетельницей того, как некий господин, проходивший мимо, услыхал поношения наЛа Тремуя и жестоко избил говорившего. За беднягу пытались вступиться, но господин был с десятью вооруженными лучниками против шестерых солдат, обслуживавших кулеврину, и пригрозил, что заберёт всех и выдаст, как дезертиров, которых, как он сказал: «по приказу этой вашей Девы всё ещё вешают без особых разбирательств». Ссора утихла. НоКлод, которая сидела, забившись под телегу, долго ещё боялась высунуть нос. В проходившем господине она узнала того, который как-то давно приставал к ней с расспросами оЖанне, и вРеймсе, на турнире, когда она пыталась поговорить сРене, крутился неподалёку, словно шпион. В другое время девушка и неподумала бы прятаться, но тяжелые дни болезни в ней словно что-то сломали. И даже не сама болезнь, а неотвязные мысли о том, что один человек мог умышленно пожелать другому подобные страдания. А странный этот господин вполне мог пожелать. И, хотя Клод стыдилась подобных мыслей, она ничего не могла с собой поделать - один только вид господина вызвал
у неё внутри судороги, очень похожие на те, с которых началась её болезнь.
        Болезнь…
        Да нет… Добрая женщина изКрепи всё время повторяла, что это какой-то особый вид лихорадки. Но повторяла так часто и стаким нажимом, что девушка, наконец, догадалась - её хотели отравить.
        Перед глазами сразу встала пухлая, миловидная маркитанка, протянувшая ей стакан воды, от которого Клод не смогла отказаться. Маркитанка без конца оправдывалась, обещала, что скоро уйдёт и, что прибилась к войску не задурным делом. Потом по-доброму улыбалась, жалела, дескать, такому молоденькому пажу нечего делать среди грубых солдат, а сидеть бы дома, с маменькой. Потом вдруг позавидовала - всё-таки рядом сДевой. Ласково погладила по плечу, посмотрела с грустью… Её было жалко. Скорей всего, маркитанку просто подкупили и попросили подать эту воду. НоКлод всё время потом думала, что, умри она, и бедная женщина загубила бы свою душу. И воимя чего? Ради чьих-то злобных интересов?
        Но стоило ли того?
        Она не была наивной, и многое училась понимать, не деля на белое и чёрное, да и жизнь, проведённая в деревенской глуши, приучила совсем к другому. Там был тесный маленький мирок взаимной заботы, любопытства и простого общения, когда хвалили и ругали в глаза, и вместе горевали и праздновали. Но здесь, особенно при дворе, общего мира не было вовсе. Кое-как, с великим трудом, осознавала Клод жестокости военного времени и придворную необходимость осторожничать в словах и взглядах. Однако, чтобы просто так, без особой нужды, без угрозы для собственной жизни, из одного только расчёта, причинять страдания, а то и смерть, другому - этого она так и несмогла уложить в сознании, и стала вдруг страшиться того, что потянуло за собой сделанное ею открытие.
        До сих пор миссия Жанны казалась ей чем-то возвышенным и героическим. Чудом высшей справедливости, которое, спасало от горя разорённых жилищ и гибели близких, где, в отношении врагов, есть место жестким решениям, но имилосердию тоже! И вдруг, в одночасье, блистательный покров избранности пал. А вместо него, со всеми омерзительными подробностями, перед Клод встала голая истина. Истина, по пунктам перечисляющая все её заблуждения. И, словно проваливаясь куда-то, девушка понимала и понимала то, что никакой высшей справедливости нет, и никогда не было. Что избранность Жанны самая обычная, земная. Что чудо её появления перед загнанным в угол дофином, так же рассчитано, как и подлое избавление от неё теперь, когда чудо стало помехой тому всесильному чудовищу, которое только тем и живо, что заставляет мир людей копошиться, словно клубок ядовитых змей, непрестанно друг друга жалящих. Имя этому чудовищу политика. И неважно, чья она - церковная или светской власти - итог один: слову Истины здесь не место. А если оно и долетает с какой-то чистой душой, то душа обречена на гибель, потому что в мире, где
правит большая политика, жёсткие меры есть, но милосердия не существует.
        И, чем ближе кЖанне оказывалась Клод, тем яснее ей становилось, что надо спешить, надо уводить Жанну подальше от этого мира, назад в безвестность и безопасность, иначе жернова, между которыми они очутились, перетрут их безо всякой жалости и выплюнут вон пустую шелуху.
        ВСанлис девушка прибыла с обозом, притащившим продовольствие и заготовки под луки и мечи на тот случай, если начнётся длительная осада. Дорога, а пуще всего дорожные мысли, совершенно её измотали. А тут ещё появился и какой-то странный человек, который, как показалось Клод, следил за ней от самого Компьеня. То и дело он возникал где-то около и всегда смотрел напряженно, с угрозой, которую можно было бы принять за озабоченность, но вдругое время - не теперь. Стыдясь самой себя, Клод пряталась за изгородями, пробиралась через конюшни, почти под ногами лошадей, и однажды, когда снова заметила этого человека и спряталась в какой-то вонючей подворотне, вдруг расплакалась горько и тяжело.
        Почему? Ну, почему она вынуждена вот так прятаться?! И почему Жанна должна стыдливо опускать глаза при малейшей неудаче?! Разве они провинились?! Они предложили этому миру свои жизни не заденьги и почести. И даже не загромкую славу, которая, может быть, и дала бы иллюзию того, что всё было не зря. Они всего лишь хотели исполнить предназначение. Ответить не людям, а самой земле, на которой лежали когда-то под деревом Фей, чувствуя каждый её вздох, каждое движение! Ответить тому свету, который тогда помог им взлететь и увидеть свою судьбу - если не они, то кто? И вместе! До самого конца!
        Да, были рядом и люди, которые им помогли. Но сейчас, как никогда, Клод чувствовала, что они сЖанной остались совсем одни.
        Из своего укрытия она увидела промчавшегося мимо с перекошенным лицом герцога Алансонского. Потом того человека, который за ней следил. Только теперь он был верхом и явно направлялся к городским воротам. Клод решила, что человек этот, наконец, уехал и пошла искать лошадь для себя, чтобы под покровом ночи, как бы ни было страшно, отправиться вСен-Дени, кЖанне. Всех лошадей реквизировали для армии. Однако, с большим трудом удалось найти торговца, который согласился, за оставшиеся у девушки деньги, продать свою единственную клячу.
        Уже вечерело, когда Клод подъехала к воротам, и тут снова увидела своего преследователя. Он вернулся. Лошадь под ним была взмылена, лицо сосредоточено. Человек без конца озирался, но посчастью не заметил Клод, которая, готовясь к ночному переходу, накинула на плечи плащ с большим капюшоном. И, пока, наклонившись с седла, всадник расспрашивал о чём-то горожанина, которого подозвал к себе, девушка тихо подтолкнула клячу и выехала вон. Стражники пытались было остановить - выяснить кто, куда и зачем, но она молча откинула полу плаща, чтобы стал виден камзол пажа, после чего без препятствий поехала дальше.
        Звёзды успели густо засеять всё небо, когда кляча, и без того медлительная, начала вдруг спотыкаться, ронять голову, и, наконец, свалилась на бок, едва не придавив девушку. Клод еле успела вытащить ногу из стремени. Потянула за поводья, нагнулась, погладила лошадь по длинной, седоватой голове, ласково понукая её встать. Но вскоре стало ясно, что дальше придётся идти пешком. Кляча тихо испустила дух с покорностью существа, давно пережившего свой срок…
        До самой зари Клод брела по дороге, убеждая себя, что не опоздает. На тот случай, если за ней действительно следили и попробуют догнать, свернула в пролесок, как только закончилась открытая равнина. И оттуда уже увидела большой отряд, движущийся в сторону Парижа. В первый момент девушка решила присоединиться к нему, чтобы идти со всеми и пугаться каждого шороха. Но потом ей показалось, что один из всадников был очень похож на того, злого, который избил солдата за поношения в адрес Ла Тремуя, и решила никуда пока не высовываться. Судя по всему, король ещё не давал разрешения на штурм. К тому же, восьмого числа будет большой праздник, и втакой день Жанна ни за что не поведёт солдат в бой. Значит, Клод и сама ещё успеет…
        Но она никак не ожидала, что опоздает так сильно!
        Она обманулась, когда подумала, что отряд, который её обогнал, недостаточно большой для того, чтобы штурмовать укреплённый город. Она сочла его всего лишь авангардом предваряющим подход основных сил. Но, когда добралась доСен-Дени, штурм уже начался…
        Клод не верила своим глазам. И неверила самой себе. Запутавшись в недавних страхах, она не распознала среди них того волнения, которое заставило бы её бежать кЖанне со всех ног, а просто пряталась и пряталась, потому что не хотела, чтобы кто-то помешал ей дойти вообще…
        Со слабой надеждой, что, может быть, штурм начали военачальники Жанны, а сама она ещё не вступила в бой, девушка пробралась к знакомому белому шатру с тремя золотыми лилиями над входом.
        Увы. Внутри никого уже не было. Только чьи-то доспехи… Как знак…
        Не раздумывая, Клод кое-как нацепила нагрудник, застегнула его на те пряжки, до которых дотянулась, и подхватила шлем.
        Вместе, до самого конца!
        Прикрываясь щитом, она побежала туда, где развевалось белое знамя.
        Вот уже и слышен голос Жанны, призывающей не отступать. Они взяли «бульвар» перед воротами, точно так же, как когда-то под Турелью, так что Клод оказалась среди идущих на штурм в момент наибольшего воодушевления. На один миг даже мелькнула надежда, что может быть… может быть…
        Но тут, прямо перед Клод просвистела стрела, и следом за этим, совсем рядом, раздался сдавленный вскрик. Девушка обернулась. Знаменосец Жанны медленно оседал на землю, с покорным изумлением глядя на стрелу, торчащую из груди. Белое полотнище опадало следом за ним. Клод кинулась к раненному, подхватила под спину…
        - Возьми… - прошептал знаменосец, заваливаясь навзничь.
        Пальцы, стискивающие древко, разжались, иКлод ничего другого не оставалось, кроме как отбросить щит и подхватить знамя Девы.
        Она бережно опустила на землю тело знаменосца, закрыла ему глаза и встала, опираясь на стяг. Жанна была совсем близко. Она что-то гневно отвечала человеку рядом с собой, а потом закричала, не оглядываясь:
        - Знамя сюда! Где моё знамя?!
        Клод бросилась вперёд. Вот сейчас, ещё пара шагов, и они встанут рядом, как и должны! Вместе, до самого конца!.. И то, что произошло потом, девушка даже не сразу поняла… То есть, совсем не поняла, почему вдруг перед глазами появилось небо - далёкое и бездонное… Потом ей показалось, что только что её чем-то ударили в бок…
        А потом всё померкло.
        * **
        Штурм Парижских ворот Сен-Оноре продолжался пять часов и закончился полным провалом. В помощь осаждающим, вместе с разрешением начать атаку, король прислал лишь отряд из того войска, которое привёл. Под холодным осенним дождиком кое-как удалось захватить укрепления, преграждавшие доступ к воротам, и этот успех ненадолго воодушевил нападающих. Но все попытки продвинуться дальше встречали жесточайший отпор.
        Пыл нападающих слабел, и очень скоро, сквозь гущу сражения за подступы ко рву, кЖанне пробился капитан Суассона Гишар Бурнель именем короля заклиная её прекратить атаки. Следом за ним подбежал де Гокур с тем же самым. Но девушка ничего не желала слушать. Голой рукой она обтёрла грязь и кровь с доспехов, выхватила меч и крикнула, чтобы знаменосец встал рядом. Боковым зрением увидела развевающееся белое полотнище чуть позади себя и вскинула руку… Боевой клич уже готов был сорваться с её губ, когда пущенная со стены стрела поразила знаменосца. Жанна обернулась. Бросилась к нему, наклонилась… И через мгновение закричала дико и страшно.
        - Что? Что? - задыхаясь подбежал к ней Алансон.
        НоЖанна не могла вымолвить ни слова, только трясла безжизненное тело, и сгуб её слетали бессвязные звуки, в которых герцог еле-еле смог разобрать: «Клод, Клод…»
        - Эта та самая?! - крикнул он. - Проклятье! Лучше бы нам было потерять сотню солдат!
        Закрыв собой Жанну, герцог одним рывком поднял её, приказал вынести знаменосца в тыл, как если бы выносили его самого, и встряхнул девушку, приводя её в чувство.
        - Не время, Жанна! Может, она ещё жива! Соберись, сражение не кончено!
        Невидящими глазами Жанна осмотрелась. Перекошенные лица вокруг показались ей страшным, дьявольским наваждением. Кто-то кричал, чтобы заряжали бомбарды, кто-то тащил лестницы, кто-то падал, как только что упала Клод…
        - Не-е-е-т!!!
        Меч, зажатый в руке, рассёк воздух.
        - Вперёд! Вперёд!
        Теперь только вперёд, иначе, всё было зря! Иначе, веры в ней не останется, потому что не вочто верить, если Клод больше не будет! И любви не будет, потому что невозможно станет любить!..
        - Я не отступлю! Лучше погибну! Кто любит… за мной!
        Она нагнулась, подхватила упавшее знамя и выпрямилась в полный рост
        - Пригнись! - крикнул было Алансон.
        Но опоздал. Новая стрела, прилетевшая со стены, вонзилась Жанне в бедро.
        Девушка покачнулась, сделала несколько шагов с искаженным от боли лицом и вдруг упала, словно ноги ей подрубили.
        - Дева ранена!!! - истошно завопил кто-то рядом.
        В ответ, со стены над воротами понеслись радостно-злобные выкрики.
        - Молчать! Я сейчас встану!
        - Ранена! Ранена! Сюда, скорее! Со щитами! Закройте её!
        КЖанне подбежало сразу несколько человек, оттеснив Алансона, который, зарычав, словно сам был ранен, бросился вперед, командовать ослабевающим штурмом.
        Превозмогая боль Жанна открыла глаза. Среди подбежавших совершенно белым пятном выделялось лицо Жана Маленького - Жана Арка…
        Это же брат Клод… Или теперь он её брат?.. Кло-о-од… О, Господи, за что?! Неземная, самая честная, её Клод… Что же теперь говорить Жану?.. Её брату… товарищу по детским играм вШато д’Иль… где светило солнце, и всё было понятно… И небыло такой боли…
        - Очнись, очнись! - услышала Жанна сквозь туман короткого обморока. - Как ты? Только не дёргайся, чтобы не зацепить стрелу! Сейчас мы тебя перенесем отсюда…
        Жанна схватилась рукой за древко, торчащее из ноги. Она уже делала это… Перетерпеть можно, не так уж и страшно…
        Но острая боль гигантской иглой пронзила всё её тело, снова заставив закричать.
        - Уносите скорее! - суетились вокруг. - Да щиты… щиты держите плотнее!
        - Нет!Нет!
        Чувствуя, что её вот-вот поднимут, Жанна из последних сил замолотила руками по чьим-то плечам и головам.
        - Оставьте меня! Я встану! Я должна встать за неё и засебя!.. Пустите! Штурм ещё не закончен!
        Но удары её делались всё слабее, и никто не обращал на них внимания. В последней отчаянной попытке Жанна дёрнула здоровой ногой, из-за чего тело её сотряслось, перевернулось, и торчащая стрела, зацепившись за что-то, ещё сильнее разорвала её тело.
        - Уносите же, дьявол вас всех раздери! - заорал Гишар Бурнель, как только новый крик Жанны оборвался беспамятством. - Смотрите, с ногой осторожнее, а я за плечи подниму…
        И вдруг, почти всхлипнул с отчаянием:
        Здесь всё кончено…
        Деревня Ле-Шапель под Парижем
        (8сентября 1429года)
        Вечером, когда стало ясно, что придётся отступить, на французских позициях заметили отряд, движущийся отМонмартских ворот. Капитан лучников, который первым его заметил, решил было, что это очередная вылазка парижан и отдал приказ своим людям готовиться к бою. Но рыцарь, скакавший впереди, ещё издали поднял руку и крикнул, что они с миром. Рыцарем оказался сеньор де Монморанси, который вывел около шестидесяти дворян из осажденного города, чтобы примкнуть к королевскому войску. Первым делом, он спросил, жива ли Дева и выразил искреннюю радость, когда узнал, что жива. Однако радость быстро сменилась хмурой озабоченностью, едва Монморанси услышал о ранении, которое не позволит Деве ещё несколько дней появляться перед войском.
        - Как так? Ведь под Орлеаном она встала…
        - Не могу знать, я там не был, - ответил капитан. - Но поговаривают, что голоса свои она больше не слышит. Вроде как, отвернулся Господь… Ведь, что велено было, Жанна уже сделала…
        Монморанси совсем помрачнел.
        - Если бы она появилась завтра перед войском, Париж был бываш.
        Он спросил, как найти герцога Алансонского и, пока ехал в указанном направлении, встретил небольшую процессию, с великой осторожностью тащившую носилки, на которых лежал короб шести футов длиной. Впереди шёл священник с печальным лицом, который на вопрос, что они несут, ответил: «рог единорога, коим надеемся исцелить нашу Деву»[33 - ВСен-Дени находился один из двух наиболее известных рогов единорога, которым приписывали множество волшебных свойств. Описание этого рога сохранилось в описи, сделанной для короля ФранцискаI]. В руках священник держал множество амулетов.
        - Видимо, дело совсем плохо, - пробормотал Монморанси, отъезжая.
        Алансона он нашёл в его шатре вместе с остальными военачальниками. Хмурясь и потирая лбы, они стояли вокруг карты Парижа и слушали Ла Ира, который тыкал пальцем в укрепления вокруг Сент-Оноре и объяснял, как эффективнее распределить удары завтрашней атаки.
        Монморанси приветствовали со сдержанной радостью и почти воспряли духом, когда он сообщил, что вПариже не так уж и мало людей, готовых признать законным короля Шарля.
        - Однако, - добавил барон, - несмотря на панику, царящую в городе, сами по себе они бессильны что-либо предпринять. Особенно теперь, когда Дева была ранена у всех на глазах, да ещё в день святого праздника. На улицах с новой силой стали кричать о короле-антихристе, обЭллекене с его свитой, которого вызвала из преисподней ведьма, надевшая мужскую одежду[34 - Свита Эллекена - одно из средневековых поверий. По одним из источников Эллекен - это грешная душа Карла Великого, а свиту его составляют грешившие при жизни придворные и воины. Вроде бы, грешная душа короля была отмолена, и само поверье, постепенно, из страшного явления трансформировалось в балаганный переполох. А само имя Эллекен - вАрлекина.]. Все молятся. Статую Святой Девы носят с площади на площадь и прославляют, как истинную спасительницу города. Если ваша Жанна завтра не появится перед войском, как она появилась под Орлеаном, боюсь, ряды сочувствующих королю Шарлю значительно поредеют.
        Алансон, ещё не смывший с лица копоть и грязь, хмуро посмотрел наМонморанси.
        - Здесь неОрлеан, сударь. Там люди уповали только на чудо.
        - И вПариже его ждут.
        - Ждать и уповать не одно и тоже. Когда у людей ничего другого не остаётся, они начинают верить. А упарижан есть выбор. Если сегодня они убеждены, что Святая Дева покарала Жанну, где гарантии, что завтра они не припишут её выздоровление козням дьявола?
        Монморанси нервно дёрнул щекой.
        - Какая разница, герцог? Вмешательство высших сил - вот, что важно сейчас. Всё необъяснимое пугает. Ушел же Саффолк, хотя и был убеждён, что Жанна ведьма. Пока Рим молчит, никто не возьмёт на себя смелость определять, в чём именно состоит Божья воля. Пусть Жанна восстанет под королевским стягом, а непод своим. И после победы можно будет объяснить сегодняшнее поражение грехом гордыни, за который её наказали, но который простился, когда она одумалась. Лишь бы встала…
        Алансон осмотрел собравшихся.
        - Где маршал деРе?
        Никто не ответил.
        - Мне не докладывали, что он погиб. Где маршал?!
        Снова молчание.
        - Найдите его, и пусть явится незамедлительно! Совет продолжим позже, а пока все свободны. Вам же, барон, позвольте принести благодарность. Нам сейчас дорог каждый воин. Располагайтесь в лагере, я пришлю за вами, когда мы снова соберёмся.
        Военачальники начали расходиться, кланяясь Монморанси, который чуть задержался, явно желая сказать что-то герцогу наедине.
        - Я слышал, Жанна ранена в ногу, - начал он, когда никого не осталось. - Это всё же не вгорло, как было прошлый раз… Поднимите её, герцог. Посадите в седло. Привяжите, закройте доспехами, но только с открытым забралом… Пусть она даже погибнет завтра, но пусть появится. И я ручаюсь, солдаты кардинала Винчестерского первыми покинут город.
        Алансон повернул к нему усталое лицо.
        - Я вас понял, сударь… Когда мы соберёмся, я пошлю за вами.
        Монморанси вышел, а герцог несколько минут невидящим взглядом смотрел на карту Парижа, потом навалился на неё обеими руками и низко опустил голову.
        Они проиграли…
        Проклятый Шарль сделал всё, чтобы они проиграли! Он не прислал на подмогу всё своё войско, а только часть. Он вынудил Жанну идти на штурм именно сегодня, и она постоянно чувствовала свою вину! С какой горечью произнесла она перед самым началом: «Я не могу иначе…». А потом эта девушка… Откуда только она взялась? И где, наконец, де Ре?! Хотя, маршал, скорей всего, где-то с ней. Но пусть, наконец, придёт и скажет, жива ли? Д'Олон доложил, что Жанна ещё в бреду и всё время зовёт «какую-то Клод». Может, известие о том, что та, другая, жива, поднимет её на ноги?…
        Алансон зарычал и что есть силы грохнул кулаком по карте.
        - Где маршал?! - заорал он. - Его найдут когда-нибудь!!!
        * **
        Клод знала, что должна разорвать змею. Она изо всех сил сжимала скользкое тело, но змея только растягивалась и растягивалась, и размаха рук уже не хватало. Наконец, когда стало ясно, что хватку придётся ослабить, чтобы снова свести руки, змея извернулась и укусила девушку. И ужас, который Клод испытала, заставил её распахнуть глаза, чтобы прогнать гадкий сон и постараться забыть… Отогнать видение скорой смерти, потому что со странной обречённостью она вдруг поняла, что змею обязательно нужно было разорвать…
        Взгляд, ищущий опору после кошмара, остановился на смутно знакомом лице. Тело начало наливаться болью, которую притупило забытье, и, возможно, именно эта боль сразу напомнила о другом, совсем недавнем возвращении к жизни, и отом, что это же самое лицо склонялось над ней и после отравления.
        - Я снова выжила? - с трудом прошептала Клод.
        - Да, ты живучий… Живучая, - ответил лекарь. - Прости, господин барон сказал мне, так что теперь я знаю - ты девушка.
        Клод устало шевельнула рукой.
        - Подумаешь… тайна. Давно пора… прекратить.
        - Тихо, тихо, - зашептал лекарь. - Для тебя, может, и пора, но господин де Ре считает иначе. Велел пока тебя спрятать и никому не показывать.
        - Почему?
        - Не знаю. Сейчас я за ним сбегаю, сама и спросишь.
        Лекарь хотел было уйти, ноКлод удержала его.
        - Скажи… чем закончилось?
        - Ты про штурм?.. Увы. Ничего не вышло - отступили. Сейчас у герцога Алансонского совещаются - решают, что делать завтра.
        - АЖанна?
        - Жива. Но тоже ранена, как и ты.
        - Ты сможешь к ней попасть?
        - Если господин барон поможет - запросто попаду.
        - Тогда… пожалуйста… передай, что воевать ей больше нельзя.
        Лекарь опустил глаза.
        - Это пускай ей господин барон передаёт. Тут сказывали, Жанна мессиру де Гокуру по лицу заехала, когда он попытался её увести ото рва. А меня за такие слова и вовсе прибьёт. Она сейчас какая-то другая стала…
        - Она та же! Та же! - из последних сил еле крикнула Клод. - Это вы все стали другие…
        Бессильные слёзы навернулись на глаза, туманя взгляд, и она не сразу поняла, что не лекарь раздвоился, а появилась за его спиной другая фигура, которая мгновение спустя, выдвинулась вперёд и склонилась над ней, постепенно проясняясь и обретая черты деРе.
        - Ты жива! - выдохнул он. - Хвала Господу! Я места себе не находил… Откуда ты там взялась?! Мой человек весь Санлис облазил, чтобы тебя разыскать… Мы хотели, чтобы он привёз тебя до штурма… Думали, ты удержишь Жанну… уговоришь… Она бы только тебя послушала…
        Клод заплакала, и де Ре мгновенно притих. Испугался:
        - Что?! Тебе хуже? Больно?
        - Да, мне больно…
        Девушка отвернула голову, и слёзы покатились по её щекам, трепетные, как и огонёк свечи, который они отражали.
        - Это я стала другая… Я подумала, что за мной шпионят… Слишком многого стала бояться… Я не думала, что всё так закончится…
        Де Ре махнул лекарю, чтобы уходил, и подался кКлод.
        - Ничего ещё не закончилось. Настало твоё время, Дева Лотарингии. Я рассказал герцогу и он готов тебя слушать! Хочешь, прямо сейчас приведу его? И будет так, как ты скажешь.
        Клод вытерла очередную слезу.
        - Не будет, потому что я скажу, что Жанне больше не надо воевать, а надо уйти назад, в деревню, в ту жизнь, которая сейчас кажется ей невозможной, но которая, единственная, ещё может её спасти… Она дала стране короля, и теперь это его забота - сражаться или договариваться… Но герцог не послушает, потому что хочет чего-то другого. Не знаю чего… Раньше, когда всё было просто, я могла чувствовать, что будет дальше. Слушала, как сказку - страшную, или не очень, или, наоборот, весёлую - всё то, что шептали мне голоса деревьев, облаков, самого солнца… Я болела от плохого и смеялась от хорошего, но всегда умела отличить одно от другого. Сейчас ничего этого нет. И нет больше уверенности, что Жанна поступила правильно, придя сюда. Так что плохой из меня советчик… Герцог готов послушаться только того, что будет отвечать его собственным мыслям. Другого мнения он не примет и найдёт тому множество оправданий. Скажет, что Жанна не может уйти сейчас, чтобы не предать поверивших в неё, что король ещё слаб, что война не завершена… Но всё это будут лишь причины. А правда - та самая, ничем не украшенная и потому
никому не нужная - состоит в том, что никто не хочет просто поднять голову и посмотреть выше. Туда, откуда жизнь видна, как река, которая течёт себе и течёт. Посылает одни свои воды орошать поля вокруг, другими сворачивает камни, чтобы не мешали, или, может быть, изменили русло для других. А иным даёт крутиться в мельничном колесе, возносясь и падая. Им кажется, что всё вокруг них бурлит, пенится, брызжет. Но, отплыви чуть дальше, и впокое широкой реки это станет такой малостью… Как ни взбирайся по колесу, оно всё равно повернётся… И герцог ничего не добьётся, иЖанну заставит воевать с самой собой, потому что она давно поняла - ей здесь больше не место… Вы не молчите, сударь… Вы говорите мне, хоть что-то, потому что страшно, когда молчат в ответ на исповедь. А я вам сейчас почти исповедуюсь… Я ведь и сама только недавно поняла: НИКОМУ НИЧЕГО НЕНУЖНО! Во всяком случае, до тех пор, пока не станет совсем плохо. И тогда начинают ждать Чудо… А оно всё время над головой, как небо - разлито над нами! Вот только дождём не прольётся - лишь каплю уронит туда, где совсем уж засуха. Потому что нельзя только
наЧудо… Оно не верёвка, которой связывают сломанное. А сухая земля каплю воды впитает, но неувлажнится, и ничего из себя не родит… Чудо зря пропадает, когда ему не умеют радоваться. Но, как научить людей радоваться больше всего тому, что нельзя потребить?.. Скажите же, сударь! Вы ведь не изтех, для кого мельничное колесо единственная цель в жизни!
        Де Ре встал.
        - Мне нечего тебе сказать, Клод. Но зато я знаю теперь, что сказать герцогу. Да иЖанне, если вдруг он снова начнёт её убеждать по-своему…
        - Нет! Пожалуйста! Позвольте, сЖанной я поговорю сама… когда она встанет после ранения! Ей сейчас и без того плохо…
        Барон несколько мгновений смотрел наКлод со странным выражением на лице.
        - Что ж, как скажешь. Но говорят, она уже встала. И даже отправилась на совет к герцогу.
        - Нет! Ей нельзя больше!
        Клод всем телом потянулась к нему, не замечая боли.
        - Скажите ей, сударь… От моего имени скажите: нельзя, нельзя! Ей готовят ловушку!.. Я не могу объяснить, откуда это знаю, но новый штурм обернётся для Жанны пленом!
        - Значит, нового штурма не будет, - немного помедлив, твёрдо сказал деРе.
        Деревня Ла-Шапель
        (10сентября 1429года)
        Утром штурма действительно, не было.
        Ночной совет, который состоялся-таки у герцога Алансонского, прошёл бурно и внёс раскол в ряды французских военачальников. Маршал де Ре сразу и решительно заявил, что своих людей в новую атаку не поведёт, и его многие поддержали. Алансон, конечно же, вспылил, поскольку до прихода маршала ему никто не перечил, иЖанна, которая действительно сбежала от лекарей, несмотря на слабость и подавленное состояние, тоже поднимала голос за возобновление штурма. Однако, почти сразу после того, как явился де Ре, который что-то ей тихо сказал, Жанна вдруг вышла, отсутствовала довольно долго, а когда вернулась была непривычно тихая, и многим показалось, что она несчастна. Это, конечно, могло быть следствием первого её поражения. Но военачальники, собравшиеся уАлансона, знали Жанну не первый день. Кроме, пожалуй, Гильома де Флави и нескольких других дворян, прибывших с королевским отрядом, все помнили как неистово она рвалась кПарижу, как противилась всем попыткам себя удержать, унести раненную с поля боя, не дать сражаться дальше. Неудача штурма, который она отказывалась признавать за окончательное поражение, не
могла в одночасье её укротить. Поэтому тем, кто хорошо знал Жанну, непривычно было наблюдать за тем, как она слушала спорящих. Слушала и, будто бы не слышала, поглощённая какими-то своими мыслями. Алансон с де Ре, осыпая друг друга доводами «за» и«против», словно ударами, то и дело поглядывали в её сторону и постепенно сникли. Голоса их стали тише, доводы короче, в конце концов, оба замолчали и, уже не скрываясь, уставились наЖанну.
        - Мы не станем завтра штурмовать Сент-Оноре, - сказала она, не столько им, сколько кому-то внутри себя. - Мы должны напасть там, где никто не ждёт, и тогда всё получится.
        - НоЖанна…
        - Не спорьте, де Ре! Я хорошо подумала.
        - Да, Жанна, да! - воскликнул Алансон. - Париж подчиняется только тем, кто приходит и берёт! И я словно слышу, как дух великого Арманьяка благословляет нас[35 - Во времена войны между арманьяками и бургиньонами, когда парижское купечество пыталось протестовать против насильственного денежного «заёма», который собирался ввести граф Арманьякский, всем протестующим был передан его короткий ответ: «Плевать я хотел на ваши рожи - я всё равно приду и возьму».]! Где ты хочешь напасть?
        - Вот здесь.
        Жанна подошла к карте, окинула её взглядом, словно примеряясь, и указала место.
        - Возле Лесной башни река подходит к стене очень близко, поэтому никому не придёт в голову штурмовать город именно здесь. Значит, и оборона в этом месте должна быть слабой. Мы перейдём мост возле Нельской башни, потом быстро разберём его, чтобы защитники Сент-Оноре не помешали нам с тыла, и устроим переправу вот тут…
        Жанна провела пальцем по карте, перечеркивая узкую полоску реки.
        - Придётся разобрать несколько домов, чтобы навести хотя бы три переправы… Что это за деревня? Там кто-то остался?
        Все посмотрели наМонморанси, который тут же протолкался ближе.
        - Это Поршерон. Там была община отцов матюренов.
        - Значит, нужно послать людей уже сейчас, чтобы разбирали дома, ближние к реке. Да и нам долго рассиживать незачем. К утру войско должно быть готово выступать.
        Де Флави, стоявший в тени почти у самого выхода, обернулся и что-то приказал человеку за своей спиной. Тот незаметно для всех вышел, аФлави посмотрел на дворян, прибывших вместе с ним от короля и многозначительно поднял бровь.
        - Я уверена, - раздался в этот момент голос Жанны, которая смотрела в глаза де Ре - на пути, всем заранее известном, можно подготовить засаду, ловушку, всё, что угодно. Но те пути, которые открывает Господь, непостижимы без Его воли. Я молилась… Мы ВМЕСТЕ молились, - добавила она с многозначительностью, понятной только барону, - и решение атаковать Лесную башню пришло не просто так, не помоей прихоти, но помоему твёрдому убеждению, что всё получится.
        - Согласен, - пробормотал Монморанси, всё это время изучавший карту. - Укрепления здесь, действительно, слабы. И, чтобы усилить их, понадобится много времени. Так что, если мы нападём быстро и внезапно…
        - Значит, незачем медлить! - воскликнул Алансон. - Вы с нами, маршал?
        Де Ре молча кивнул.
        - Тогда, господа, все свободны! Поднимайте своих людей, мы с рассветом выступаем!
        Получившие хоть какую-то определённость военачальники задвигались и скороткими поклонами в сторону Алансона иЖанны потянулись к выходу. Она тоже не стала задерживаться. Только благодарно кивнула де Ре и, придерживая раненную ногу, вышла. Алансон хотел было узнать, что барон шепнул Жанне, когда пришёл, но неуспел. Де Ре выскочил вслед за ней так, словно за ним гнались.
        - Вы забудьте, что я сказал вам утром, - почёсывая нос, с некоторым смущением, сказал оставшийся в шатре Монморанси. - Я имею в виду то, что её надо было вывезти перед войском любой ценой. Думаю, уЛесной башни, Жанна может ничего не опасаться - я стану первым, кто закроет её собой в случае чего.
        - Вот уж нет, барон, - ответил Алансон. - Эту честь я не уступлю никому.
        * **
        Рано утром, удивляя защитников города, собравшихся над воротами, французское воинство двинулось в обход. Им вслед полетели насмешки, улюлюканье и брань, а затем и стрелы. Отступающие солдаты хмуро оглядывались, отвечали ещё худшей бранью, но кое-кто и среди них уже начинал бормотать о том, что в святой праздник воевать не следовало.
        Де Ре ехал мрачный. План Жанны, конечно, сулил надежду на успех. И, будучи опытным бойцом, маршал прекрасно понимал, что если они и могут прорвать оборону, то только так, как она предложила. Но интуиция того же самого опытного бойца заставляла тревожиться из-за каких-то дурных предчувствий, вместо того, чтобы испытывать обычный боевой азарт. После совещания уАлансона, когда де Ре почти бегом вернулся к себе в шатёр и взглянул наКлод, он увидел лицо человека, потерявшего всякую надежду.
        - Ты знаешь, что она задумала? - спросил барон.
        - Знаю, - бесстрастно прошелестело в ответ.
        - И что ты думаешь? У неё получится?
        - Не знаю. Может быть… Но, думаю, вам следует быть рядом - какое-то предательство обязательно свершится. Последнее время оно так близко, что я постоянно его ощущаю.
        На мгновение де Ре лишился дара речи.
        - И ты не попыталась её остановить?!
        Клод посмотрела на него, и глаза её, кажется впервые в жизни, были полны гневом.
        - Кто я такая, чтобы останавливать Жанну?! Я всего лишь обещала быть с ней до конца, потому что она просила об этом! А просила она потому что сомневалась, достаточно ли сильной окажется среди всех этих испытаний и хотела знать, что рядом есть хоть одно надёжное плечо! Вот и вся моя миссия. Никто не просил меня советовать Жанне, как ей поступать под Орлеаном иПатэ, и она делала то, что считала нужным. Сейчас она уверена, что надо сделать так. Пусть делает - не мешайте. Я могла советовать ей вернуться, когда был мир, могу предупредить об опасности, которую смутно чувствую. Но здесь сейчас война, а уж как воевать Жанна знает лучше многих…
        Возразить де Ре было нечем. Однако, поднимая своих людей, среди всей этой, привычной для любого рыцаря суеты, он сам чувствовал себя так, словно забыл что-то очень важное, о чём впоследствии обязательно пожалеет. Клод он распорядился отправить сСен-Дени, куда уже перебралась королевская свита и сам Шарль. Однако, наставляя своего лекаря, де Ре особенно упирал на то, чтобы круг общения девушки был как можно уже.
        - Найди какую-нибудь сиделку. Лучше всего изПоршеронской общины - они, как мне говорили, не любопытны и неболтливы - чтобы умела готовить и могла помочь тебе с врачеванием, если вдруг что… Купи коня на всякий случай, и ухаживай за ним сам. Если возьмём Париж, я пришлю за вами надёжных людей. Не возьмём… Тогда сажай Клод на коня и вези к герцогине Анжуйской. Ты понял? Только к ней - больше никуда! Но даже там не ори на каждом углу кого привёз…
        Свои слова он сопроводил щедро набитым кошельком. После этого, сделав ещё несколько распоряжений, барон отправился к герцогу Алансонскому, которому, довольно сухо сообщил, что Клод жива, и что против плана Жанны она ничего не имеет.
        - Я так и знал! - воскликнул герцог. - Мы должны победить, маршал! Днём мне казалось, что всё пропало, что фортуна повернулась спиной из-за нашего самоуправства. Но неможет же она благоволить этому трусу Шарлю, в самом деле! Пускай сидит, дожидается, когда ему принесут Париж, словно сваренное яйцо! Он уже достаточно себя показал, как никчёмный стратег, теперь лишь бы не мешался. Как только Жанна въедет в столицу, заткнётся столько продажных ртов при дворе, что мы сами услышим и святых, и ангелов!
        Де Ре криво усмехнулся в ответ.
        - Аминь, ваша светлость.
        - Не сомневайся - так и будет!
        Но де Ре почему-то сомневался. А когда к войску вышла Жанна, отражение своих сомнений он увидел и наеё лице. Девушка была бледна и, по всему видно, слаба. Её ещё пытались приветствовать, как прежде, но теперь уже далеко не все. Нестройный разнобой голосов только усилил всеобщее угнетение. А потом войско двинулось в обход лениво, со скрипом, как рыцарь в повреждённых доспехах, которому во чтобы то ни стало нужно взять реванш на ристалище.
        Первыми не поверили своим глазам разведчики, посланные вперёд. За ними замерли подошедшие передовые отряды. И все последующие, по мере приближения и узнавания, останавливались и смотрели вперёд со странным недоумением, до конца, наверное, ещё не понимая и, может быть даже надеясь, но пооцепенению остальных интуитивно чувствуя, что всё кончено.
        Мост через Сену, на который возлагались такие надежды, горел.
        Взошедшее солнце делало пламя белёсым и нестрашным, и почти незаметным на сложенных неподалёку брёвнах, которые начали заготавливать ночью для дополнительных переправ. Казалось, их ещё можно потушить! Но чёрный дым, поднимающийся над рекой, словно саван, затягивал не только окрестности, но ивсе надежды. Было ясно, что мост уже погиб. И даже если удастся погасить брёвна, и отыскать среди них несколько, пригодных для строительства, их всё равно будет мало, да и спасительное время уже безнадёжно упущено!
        Выехавший чуть вперёд бледный Алансон повернулся кЖанне.
        - Что будем делать?
        Он явно был потерян, но сдаваться ещё не хотел. Совершенно не представляя, что тут можно предпринять, герцог свято верил, что Жанна найдёт решение…
        - Я не знаю.
        - Что?!
        Он повернулся к девушке всем корпусом, заставляя захрипевшего коня повернуться следом.
        - Я не знаю, - повторила Жанна.
        - Вброд не перейти - ближайший забит кольями, - оповестил всех подъехавший Ла Ир. - Мои люди уже тушат брёвна, но, может, следует послать кого-нибудь потушить и…
        В этот момент прогоревшая центральная часть моста обрушилась. Рыцари, собравшиеся возле Жанны иАлансона, вздрогнули, а их кони попятились.
        - Уже не нужно, - мрачно констатировал Монморанси. - Теперь бы послать вПоршерон, чтобы разбирали всё дома, которые остались.
        - Время будет совсем упущено, - жестким от сбывшихся предчувствий голосом сказал де Ре. - Но пытаться всё равно следует. Можно попробовать спасти то, что осталось от моста и починить его тем, что есть под рукой. Пожертвуем несколькими телегами… Победа того стоит, - добавил он не совсем уверенно.
        Все посмотрели наЖанну. Девушка, словно завороженная, не отрывала глаз от горящего моста и, казалось, совсем не слушала того, что говорилось вокруг. Бледная, откровенно уставшая, она держалась в седле, превозмогая боль, природа которой вряд ли была только физической.
        - Кто мог поджечь мост? - еле слышно спросила Жанна.
        Потон де Ксентрайль озадаченно пожал плечами.
        - Отчаяние иногда делает людей умными. Могли и парижане… Сообразили…
        - Нет. Со вчера здесь были только наши люди, которые разбирали дома. Никаких вылазок из города не было, иначе нам бы сказали… Кто поджёг мост?
        - Это сделано по моему приказу, Жанна, - раздался неподалёку спокойный голос. - Точнее, по приказу короля.
        Все, включая иЖанну, медленно повернулись.
        Прибывший с королевским воинством Гильом де Флави сидел на своём коне спокойно, сложив руки и поводья на луке седла. Но заним, плотным полукольцом расположился целый отряд рыцарей охраны, многозначительно опирающихся на рукояти своих мечей.
        - Его величество приказал мне, в случае поражения, не допускать продолжения военных действий любой ценой. А я, зная как мало здесь ценят королевское мнение, предпочёл действовать по своему усмотрению.
        Де Ре еле успел преградить путь ЛаИру.
        - Ах ты, гадина! - заорал тот, нащупывая рукой булаву на седле. - Я тебя сейчас вобью в этот берег, а твоими молодцами дострою мост!
        - Молчи! - прошептал деРе.
        - Я на службе, сударь, и только поэтому не объявляю вам вызов, - хладнокровно заявил де Флави. - Но, если вы не замолчите, буду иметь основания подать на вас официальную жалобу.
        - Тогда ты получишь вызов от меня! - наконец пришел в себя Алансон.
        - Как будет угодно вашей светлости. Только хочу заметить, что вызов ваш в этом случае меня мало коснётся. Оскорблённым сочтёт себя король, приказ которого я всего лишь исполнил. А вы из без того уже вызвали недовольство его величества своим самоуправством. И, смею заметить, весьма оскорбительным…
        - Оскорбительным оно стало, когда ты поджег этот мост! В любом другом случае моё самоуправство принесло бы королю славу!
        - Вчера у вас был шанс это доказать…
        Де Флави не успел договорить, Жанна покачнулась, и неподставь д'Олон вовремя своё плечо, упала бы с седла. Её била мелкая дрожь, а лицо приобрело землистый оттенок, как у мертвеца.
        - Де Кагни, позовите лекаря! - крикнул Алансон.
        - Не надо.
        Опираясь на руку д'Олона Жанна несколько раз глубоко вздохнула и, собрав все оставшиеся у неё силы, твёрдо произнесла:
        - Сделаем так, как сказал де Ре. Пусть освободят несколько телег… Можно те, на которых привезли убитых вчера… Тела велите перенести вон в ту ригу. И тушите огонь, как можно скорее.
        - Я бы не советовал тебе, Жанна… - начал было де Флави.
        Но девушка оборвала его. Гнев словно придал ей силы и слабый минуту назад голос сорвался на крик.
        - Оставьте советы при себе! Вчера у вас тоже был шанс давать их! А сегодня я действую, как считаю нужным сама! И первым делом приказываю взять вас под арест!
        - У тебя нет таких полномочий!
        - А кто мне помешает?! Ла Ир, зовите своих людей!
        В этот момент Алансон поднял руку.
        - Погодите! Сюда кто-то едет.
        По дороге, ведущей отСен-Дени, действительно скакал целый отряд под королевским штандартом. Де Флави улыбнулся и натянул поводья.
        - Это те, кто помешает моему аресту.
        Один из всадников впереди показался Жанне очень знакомым. Его шлем был открыт, и она еле сдержала радостный возглас, когда рассмотрела, что это Рене Анжуйский. Но уже в следующий момент выражение лица Рене заставило её встревожиться. А скакавший рядом понурый граф де Клермон всем своим видом только подтвердил - радоваться прибытию этого отряда преждевременно, и едут они с дурными вестями.
        - Чему обязаны, господа? - хмуро встретил их Алансон, тоже не ожидавший ничего хорошего.
        Рене опустил глаза.
        - Его величество приказывает всем военачальникам немедленно прибыть к нему вСен-Дени, а войску оставить позиции и отступить.
        - Но унас есть план, Рене, - с отчаянием проговорила Жанна. - Если бы не это предательство, - она показала на горящий мост, - мы были бы вПариже уже сегодня.
        - Жанна, не спорь, - покачал головой Рене и, наконец, отважился посмотреть на неё. - У меня приказ… Ты должна отправиться с нами.
        - Я арестована?
        - Ну что ты, Жанна! - воскликнул де Клермон, радуясь возможности сказать хоть что-то утешительное. - Просто, зная, как трудно бывает увести тебя с поля боя, его величество велел нам настаивать…
        - Я увезу тебя силой, если не захочешь уехать, - даже не пытаясь смягчить жесткость тона, сказал Рене. - Это в твоих же интересах, как, впрочем, и винтересах многих других.
        При этих словах он бросил в сторону Алансона взгляд, в котором герцог ясно прочёл - худшие опасения, кажется, подтвердились, иШарль мешает Жанне уже не просто из-за трусости.
        - Я никуда не поеду, пока Париж не будет взят! - воскликнула девушка. - Ваш отряд слишком мал против моего войска, и герцог меня поддержит!
        Но выражение лица Рене заставило её замолчать.
        - Боюсь… - начал было Алансон и осекся.
        Жанна обернулась. Ещё никогда её прекрасный герцог не выглядел таким подавленным и таким, напуганным. Она не понимала почему и смотрела на него с обидой, недоумением и таким разочарованием, что на короткое мгновение герцогу подумалось: а-а чёрт возьми, будь, что будет! Но холодный голос де Флави привёл его в чувство:
        - Герцог несомненно хотел сказать, что повиновение законному королю то единственное, чего Господь ждёт от любого христианина, будь он даже Его посланником.
        - Я сам умею выражать свои мысли, сударь, - огрызнулся Алансон.
        - Но вы молчали, а я всего лишь хотел напомнить всем, что Дева была послана помогать его величеству, а неперечить его воле.
        Повисла тишина, в которой треск пламени над мостом показался особенно громким, почти заглушавшим бесполезные уже крики капитанов, торопивших солдат, которые тушили этот пожар.
        - Отдайте приказ об отступлении, - сказал Рене.
        Но герцог иЖанна молчали.
        - Отдайте приказ, - повторил он с нажимом.
        - Вы предаёте меня, - прошептала Жанна.
        Рене подъехал к ней почти вплотную.
        - Поверь, я пытаюсь тебя спасти.
        - Моё спасение было вПариже… Но, видно права была Клод…
        Она не договорила, стараясь подавить слёзы. А когда смогла говорить снова, повернулась кАлансону:
        - Командуйте вы, герцог…
        Отступление началось только поздним вечером. Герцог тянул время, отговариваясь тем, что перетащить всё осадное снаряжение с места на место совсем не тоже самое, что транспортировка его вСен-Дени; что демонтаж займёт немало времени и сразу отступить не получится. При этом, втайне он надеялся, что среди всей этой суматохи де Ре сумеет навести хоть какую-то переправу. Но увы. Все усилия по тушению огня на мосту и назаготовленных брёвнах давали такой мизерный результат, что убивали даже эту шаткую надежду. Не успевали загасить пожар в одном месте, как он, словно по воле злого рока, разгорался в другом. В итоге, запылала даже рига, где были сложены мёртвые тела, и запах горелого человечьего мяса дополнил ощую картину хаоса и краха.
        А тут ещё пришлось часть солдат перебросить на прикрытие войска. После полудня опомнившиеся защитники города перебрались на стены возле Нельской башни и открыли стрельбу. Появились первые убитые, которых даже некуда было оттащить, и первые раненные, которых требовалось на чём-то везти при отступлении. В конце концов, Алансон смирился с неизбежным. Осадное снаряжение было брошено, часть громоздких телег подожжена со всем содержимым, и под слабым прикрытием дыма и наступающих сумерек французское воинство поползло от стен Парижа, словно избитая собака.
        - Не мы заседаем в королевском совете, - пробормотал Потон де Ксентрайль, оглядываясь на стены Парижа, откуда неслись ликующие возгласы. - Наше дело водить войска… И уводить от греха подальше. Хотя, боюсь, с этим уже опоздали…
        Он окинул взглядом понуро бредущих солдат. Минуту назад, то ли послышалось, то ли правда прилетело из этой толпы злобно выплюнутое кем-то: «Завела проклятая ведьма!»…
        Сен-Дени
        Под высоким куполом часовни надсадно жужжали мухи. Шарль стоял спиной к прибывшим и неотрываясь смотрел на распятие. Одна из мух села на тело Спасителя и ползла по нему нервными рывками, изредка останавливаясь, чтобы удовлетворённо потереть лапки. Она как будто радовалась, то ли своей вседозволенности, то ли оцепенению короля, следившего за ней без дурных намерений, и неспешила улетать точно так же, как и сам король не спешил начинать разговор.
        Шарль выжидал.
        Он давно готовился к этой минуте, мысленно проговаривая все обличающие факты и упрёки, для которых постоянно находил новые и новые слова. От их количества первые, стройные и лаконичные варианты разговора разбухли и отяжелели, из-за чего пропало отточенное превосходство коротких фраз, которые так нравились Шарлю. Они были очень похожи на речи матушки… нет, тёщи - герцогини Анжуйской, которая умела несколькими точными словами выразить самую суть, и быть при этом более чем убедительной. Королю хотелось так же. Ничего лишнего, ничего пустого и жалкого, что могло бы напомнить прежнего дофина! Но сказать нужно было так много, а фразы требовались такие короткие…
        В конце концов, Шарль отказался ото всех упрёков. Немного подумал не добавить ли пару-тройку завуалированных или явных угроз, но потом отказался и отэтого. Он не какой-то князёк, трясущий кулаками со стен своей крепости! Он - король, избранный Богом иИм же возведённый на трон! Сам изобличённый факт подлога и измены уже должен читаться, как угроза заговорщикам. И, чем сдержаннее он их обличит, тем страшнее им станет потом, когда поймут, что вся трусость, которую они так откровенно в нём презирали, была всего лишь его продуманной политикой, куда более достойной короля, чем размахивание оружием.
        «Как только эта муха улетит, начну…».
        Шарль прикрыл глаза, стараясь освободить мозг, сделать его легким, и мысленно раздвоиться, чтобы одним собой стать словно бы в стороне от происходящего и недавать другому себе слишком увлечься словами. Когда он снова открыл глаза, мухи на распятии уже не было.
        - Я очень недоволен, господа, - тихо выговорил Шарль и повернулся.
        Алансон стоял прямо перед ним, впереди остальных, такой же, как и все, не успевший переодеться, и потому до сих пор покрытый копотью и сажей. За ним возвышался ненавидящий, кажется, всех на свете де Ре, потом свирепый Ла Ир и другие… Не было только Жанны, которую король, изображая заботу, сразу же велел отправить к лекарям, чтобы не мешала.
        - Я простил ваше самоуправство, герцог, для того, чтобы не показать нашим врагам, как мало вы уважаете во мне короля. Но теперь вы дали право не уважать меня не только им, но ивсей Европе.
        - Сир…
        - Не перебивайте! Несколько дней назад вы клялись, что Париж падёт, и ради этого, скрепя сердце, я дал разрешение на штурм. Но сегодня мне нужны объяснения, по какому праву, не будучи как следует готовыми, вы ввели меня в заблуждение и заставили согласиться на авантюру, которая поставила под угрозу и армию, иФранцию? И почему капризы и необдуманные желания девушки, в чьей доброй воле мы уже начинаем сомневаться, стали для вас весомей воли законного короля?
        Тяжелый взгляд Алансона был похож на таран, которым вот-вот ударят по вражеским воротам. В нём читалось каждое слово, которое герцог мысленно произносил. ИШарль вдруг поймал себя на странном удовольствии - ему нравилось это бешенство Алансона, и нравилось знать, что как только таран будет спущен, он наткнётся на такое, от чего разлетится в щепки раз и навсегда!
        - Ответьте же мне что-нибудь, сударь. Или я стану думать, что наши враги правы, и без колдовства тут не обошлось.
        - Я был уверен, ваше величество, что Дева, сумевшая короновать вас по воле Господа, знает, что и как делать в этой войне. И, если бы ей не мешали…
        - Мешали? - Шарль очень умело изобразил удивление и осмотрел присутствующих. - Но кто? Вы, герцог, всё делали только по её желанию, как иЛа Ир, де Ре, Жан Орлеанский, Рене Анжуйский, Ксентрайль, Лавали… Я устану перечислять! Высокородные господа Франции, все те, кому я безоглядно доверял, только и делали, что помогали ей!
        - Мы бы успешно штурмовали ворота уЛесной башни, не отдай вы приказ поджечь мост через Сену!
        - Значит, это я мешаю?
        Шарль даже рассмеялся - Алансон так послушно и предсказуемо шёл в расставленные сети.
        - Я правильно понял, герцог? Деве, посланной короновать законного короля Франции, этот самый король теперь мешает, так?
        - Я не это хотел сказать…
        - А сказали это.
        Шарль расчётливо повысил голос и нахмурил брови. Пришла пора гневаться. «Интересно, здесь все знают, кем была рождена эта Жанна, или только некоторые избранники герцогини?…»
        - Но тогда получается, я мешаю и всем вам тоже!
        «А-а, вот и де Ре засверкал глазами. Наверняка в курсе. Ла Ир смутился, аКсентрайль раздувает ноздри и, кажется, готов протестовать… Бедняга. Надо принять к сведению - его, похоже, не посвятили в матушкины планы, значит, он не так уж и опасен».
        - Вашему величеству не следовало отдавать приказ о поджоге моста…
        - Не вам меня учить, Алансон! Король имеет полное право спасать то, что осталось от его армии, любой ценой!
        - Свою армию вы и так сберегли, прислав нам всего один отряд!
        - И этого было много, учитывая, как рьяно командующий пытался доказать несостоятельность королевских решений!
        Герцог выпятил грудь.
        - Если вашему величеству угодно обвинить меня в измене, я требую суда над собой и подробного разбора всех моих действий, как командующего!
        Он уже понял, чего Шарль добивается, и попытался сделать ответный ход, посчитав, что на открытое обвинение в измене король никогда не пойдёт, иначе возникала необходимость публичного разбирательства. А что можно было предъявить командующему, кроме ослушания? И разве оно измена, если герцог рвался в бой и воевал с врагами короны? Королевскому суду придётся изрядно попотеть, чтобы доказать его вину. Но, даже если им это и удастся, сам король снова будет иметь бледный вид из-за того, что с откровенным пристрастием судит первого рыцаря королевства, воевавшего за него так преданно.
        Шарль, вроде бы, это тоже понял, потому что некоторое время молча смотрел герцогу в глаза, потом коротко бросил остальным:
        - Оставьте нас.
        Военачальники понуро вышли.
        Шарль помолчал ещё немного и вдруг косо улыбнулся.
        - Я всё знаю о вашей девке,Жан.
        - Я уже понял это, - даже не вздрогнул в ответ Алансон.
        Улыбка мгновенно пропала.
        - Тогда, почему ты не поставил в известность МЕНЯ, когда узнал сам?!!
        Плотина хладнокровия вот так, с глазу на глаз, наконец, не выдержала, и гнев вырвался наружу не расчётливой порцией, а таким, каков он был на самом деле.
        - Высокий род! Годы дружбы! Положение, которое я тебе дал!!! Чем околдовала тебя эта ведьма, Алансон, что ты готов был всем пренебречь ради неё?!
        - Вашему величеству не следует так оскорблять собственную сестру.
        - Ублюдка этой суки моей матери-королевы, ты хотел сказать?!! Или кто-то тебе подсказал, что у бастардов тоже есть права, да?.. Хотя, догадываюсь, это всё она, моя драгоценная тёща! За своё Анжу она убьёт, предаст и поменяет десяток королей! Я слишком хорошо её знаю, чтобы допустить какой угодно подлог, когда ей требуется защита собственных земель!
        - Тогда вы не очень хорошо её знаете.
        Шарль побагровел.
        - МОЛЧАТЬ!!!
        В дверь часовни робко просунулась голова начальника стражи.
        - Я НЕЗВАЛ! ВОН ОТСЮДА!!! И никого не впускать, пока не велю!
        Дверь захлопнулась. Шарль подскочил кАлансону и, тыча ему в грудь пальцем, лихорадочно зашептал:
        - Даже если правда… если она не лжёт… как ты собирался посадить эту девку на трон? Снова объявил бы меня бастардом?! Ты! Мой первый герцог, мой командующий, мой друг, наконец!.. Но она-то тоже бастард, и различие между нами только в том, что она желает воевать, а я нет! Или ты собирался меня убить?
        - Я не собирался, Шарль…
        - ЛОЖЬ! Снова ложь, как и всё остальное! Я знаю, все вы меня презираете - сына слабоумного отца и шлюхи - куда мне до славы того же Монмута, который был королём во всём, или до славы Луи Орлеанского и твоего отца. Но, как бы ни был слабоумен мой отец, даже испражняясь на трон, он оставался ЗАКОННЫМ КОРОЛЁМ! И никто, слышишь ты, никто - ни первый герцог Алансонский, ни Бургундец, ни даже Монмут не смели оспаривать его божественное право на престол! Почему же ты счёл для себя возможным…
        - Я не считал… я был пэром на вашей коронации, сир!
        - О да! На коронации, которую требовала и устроила она - эта ваша Жанна - чтобы потом доказать всем, как я жалок в своей короне! Но поражение под Парижем всё расставило на места! Послушай на улицах, как её теперь называют!
        - Значит, только ради этого…
        - Я НЕЗАКОНЧИЛ!!!
        Голос Шарля сорвался, и он перевёл дух.
        - Что бы ты там ни думал, всё же я оказался куда прозорливее и великодушней всех вас. Дал вам шанс, предоставил возможности, хотя и рисковал! Но при этом, нисколько не сомневался в том, что успеха вам не видать! А, знаешь почему?
        Шарль сделал паузу и уставился на герцога, ожидая встречного вопроса.
        - Почему, сир? - нехотя выдавил из себя Алансон.
        - Потому что Господь теперь говорит СОМНОЙ - со своим законным помазанником. ИОн же меня оберегает!
        Эти слова король почти прошептал, но герцогу его шепот показался громче крика. Если раньше и были надежды, что можно приехать вСен-Дени, справедливо негодовать и требовать новых действий, то теперь становилось совершенно ясно - не страх, не нерешительность, а далеко идущие планы определяли все поступки короля. И, если конечной целью этих планов была дискредитация Жанны и отстранение её от армии, то последней фразой король ясно давал понять, что план удался и словно подводил черту под судьбой девушки.
        - Раз вы так угодны господу, сир, чего вам было бояться? Он бы иПариж отдал нам для вас, - пробормотал Алансон.
        Лицо короля вспыхнуло гневом в последний раз. Подавленный вид герцога вернул ему хладнокровие и способность продолжить беседу с нужной долей отстраненности. Поэтому, поборов минутное возмущение, Шарль произнёс почти ласково:
        - Я боюсь измены, мой друг. Той самой, в которой так силён лукавый. Если он предал Бога, что ему Божий помазанник, ведь верно?
        И едва улыбнулся явному смущению на лице собеседника.
        - Ты просишь суда над собой и надеешься что там раскроется тайна, с которой ты и моя тёща столько носились? Что тебя она оправдает, а меня, скорей всего, окончательно погубит? Но дотайны дело может и недойти, если к суду подключится инквизиция. А она обязательно подключится, уверяю! У священников давно руки чешутся доказать, что деревенская девчонка не может быть ближе кБогу, чем они. Так что, если хочешь, я назначу разбирательство, но будет оно, скорее, против Жанны. А ты… Уж и незнаю, в качестве кого ты предстанешь перед этим судом, но уверен, не героем. Впрочем, на выбор - или глупцом, или изменником, или еретиком. По старой дружбе позволю тебе решить самому. Но ненадейся особенно на поддержку моей тёщи, она не так глупа. И недо того ей, насколько я знаю… А если ты сам попытаешься оправдаться тем, что шёл заЖанной, потому что видел в ней особу королевской крови, то добьёшься только одного - ко всем грехам твоей девицы добавится ещё один обман и клевета на правящий дом. Ты же, сразу явишь себя и еретиком, и изменником, и дураком, каких мало!
        Как ни старался Алансон себя сдерживать, при этих словах рука его невольно упала на рукоять меча.
        Шарль заметил.
        - Всё-таки хочешь, чтобы я велел тебя разоружить?
        - …
        - Что? Я не расслышал.
        - Нет… ваше величество.
        - Значит, на разбирательстве ты больше не настаиваешь?
        Герцог немного подумал.
        - Если ваше величество не считает нас изменниками, то нет.
        - Тогда готовь армию к возвращению вЖьен. Но так, чтобы ни один командир и ни один солдат не заметил твоего недовольства.
        - АЖанна? - глухо спросил герцог.
        По лицу Шарля расползлось удовлетворение. Этой минуты он и ждал.
        - Будешь молчать о ней, и я по-прежнему готов считаться сЖанной, как сДевой Франции. Особенно теперь, после такого бесславного поражения. Я же говорил, что великодушен и поверженных врагов не пинаю. Но одно условие всё же поставлю - впредь ты должен держаться от неё подальше, и она пускай сидит смирно. А надзор за ней будет поручен тем людям, которых я определю и сочту достаточно благонадёжными.
        - Вероятно, это будет кто-то из сторонников господина Ла Тремуйля, - не сдержал горькой усмешки Алансон.
        И без того маленькие глазки Шарля совсем сощурились.
        - Осторожнее с такими словами, герцог. Сторонники, противники… Здесь мой двор, и все вы мои подданные в равной мере. Кстати, ты заметил, я даже не спрашиваю, кто ещё знает о том, что Жанна, якобы, моя сестра?
        - Вероятно, вам это и так известно.
        Шарль засмеялся.
        - Мне это просто не нужно. Изо всех опасны были только ты, как командующий, и мадам герцогиня, как организатор и вдохновитель. Но ты сейчас дашь мне слово, что всё забудешь. А сеё светлостью… С ней, возможно, разговор впереди, и кнему я настолько готов, что даже хочу, чтобы он состоялся.
        - Ко всему нельзя быть готовым, - не удержался Алансон, которому припомнилось решительное лицо сосланного Артюра де Ришемона. - Её светлость всегда желала вам только добра. Если её вы оскорбите так же, как оскорбили сейчас меня, последствия предугадать не получится.
        - А уменя уже получилось, - тут же ответил Шарль.
        Нанося свой последний удар, он поправил цепь на груди и спритворным сожалением развел руками.
        - Знаю, как это тяжело - сознавать, что недооценил того, кого презирал. Но меня так долго обучали вАнжере премудростям политики, что я поневоле многому научился. Если ты намекал на опасность со стороны Бретонских герцогов, то снова ошибся. Ришемон, конечно же знает оЖанне - моя тёща не была бы собой, если б ему не сказала. Но иу меня есть что ему предложить, и мессир Артюр - я в этом абсолютно уверен - не откажется… Политика великая вещь, друг мой, и куда действеннее любого оружия, потому что уничтожает врагов только когда они уже совершенно ненужны, а доэтого времени гибка и податлива, словно дамский цветок. Или хлыст - тут уж, как получится… Для меня услуга Ришемону пустяк, зато его сразу сделает союзником. И я приму дорогого Бретонца с распростёртыми объятьями, что, конечно же лучше, чем воевать против него без особой уверенности в победе.
        - Ему потребуется предложить очень много.
        - Не слишком. Я отдам ему Ла Тремуя, чем, кстати, очень порадую и герцогиню. А будет мало, добавлю должность командующего, которую всегда могу забрать у тебя. ИРишемону этого хватит, тем более, что никаких личных привязанностей, вроде твоих, он кЖанне не питает.
        Шарль насладился выражением лица Алансона, потом, не скрываясь, подавил зевок. Всё прошло, как по маслу, так что стало даже немного скучно.
        - Ладно, не пугайся. Лучше тоже становись политиком и сам убеждай Бретонца не лезть в это дело, если не хочешь неприятностей для себя и своей Девы. Да иЛа Тремуй мне пока ещё угоден… А теперь, когда разногласий между нами больше не существует… Их ведь не существует, да, Жан? Теперь ступай. Я устал и хочу помолиться.
        Алансон, не убирая руки с меча, слегка поклонился и двинулся к дверям. Он был совершенно раздавлен. Впервые за последние дни, наконец-то почувствовал, как устал, из-за чего шаги его, медленные и тяжёлые, напоминали походку старика.
        - Жан! - окликнул король. - Ты не дал слова.
        Герцог остановился. Не оборачиваясь, спросил:
        - В этой часовне много святынь, на какой мне поклясться?
        - Просто дай своё рыцарское слово впредь ни в чём Жанну не поддерживать. И все эти святыни станут свидетелями.
        В повисшем молчании было слышно только жужжание мух.
        - Даю слово, сир.
        - Не слышу.
        - Даю слово не поддерживать больше Деву Франции ни в чём.
        На лице короля появилась кислая улыбка.
        - Немного пафосно, герцог, дело-то того не стоит. Но вцелом я удовлетворён.
        Жьен
        (конец августа 1429года)
        Полог шатра словно обрушился, и мадам Иоланда осталась внутри одна, с таким чувством, будто получила пощечину.
        Всю жизнь она не сомневалась в своей способности быть готовой к любой ситуации. Даже когда случалось непредвиденное - какой-то удар из-за угла, наносимый обстоятельствами - она умела быстро собраться, стянуть свои силы, словно арбалетную пружину, и, распрямившись с готовым решением, нанести ответный удар.
        Но сегодня, как выяснилось, она готова не была. И ощущение полученной пощёчины никак не давало собраться…
        Шаг назад
        Когда в августе - давным-давно, как теперь казалось - герцогиню весьма почтительно сослали вЖьен, она проглотила обиду… Точнее, обиды, из которых худшей тогда представлялась та, которую нанёс Филипп де Руа. Во время пути его красивое лицо то и дело появлялось за окном её повозки с любезными вопросами о том, удобно ли ей, и нежелает ли она чего-нибудь? Мадам Иоланда или кивала, или отрицательно качала головой, сохраняя при этом приветливо-отчуждённое выражение лица, но немогла выдавить из себя ни слова. Единственной фразой, которую от неё услышали стало приказание оседлать коня. И, когда этот приказ выполнили, герцогиня перебралась в седло и помчалась вперёд так, что Филиппу, да и всем рыцарям охраны приходилось без конца пришпоривать своих лошадей, чтобы, не дай Бог, не потерять её из вида. Она торопилась, потому что сидеть изваянием было уже невмоготу, и накакой-то момент показалось, что встреча с дочерью и внуками облегчит боль, напомнит о долге, о положении, обо всём, чем жила когда-то, до этой невозможной глупости!
        Но потускневшая в замужестве Мари не сумела вернуть матери душевное равновесие. Она жаловалась на скуку, не видя, что сама своими жалобами заставляет скучать всех вокруг. Дофин Луи в присутствии величавой бабушки-герцогини откровенно робел, подавая пример шестилетней Радегунде, а годовалая Катрин была неинтересна своим бессмысленным лепетом и частым плачем.
        А хуже всего был Филипп, теряющий лицо по мере того, как приходило сознание, что всё вдруг сделалось не так. Его суетливая предупредительность казалась почти жалкой, а взгляды, которые герцогиня порой на себе ловила заставляли стыдиться и дел и мыслей всех последних месяцев. Сразу стали заметны любопытствующие глаза фрейлин и кое-как прикрытая насмешка на лице мадам де Ла Тремуй. А потом вообще стало казаться, что каждый её проход среди придворных сопровождается переглядываниями и шёпотом за спиной.
        Это приводило в бешенство, поэтому весь следующий день после своего приезда герцогиня решила посвятить делам - письмам управляющего изАнжу и разбору казначейских отчётов. Но мысли путались, сосредоточиться не получалось. Она с раздражением отбрасывала в сторону счета за фураж и обмундирование королевских отрядов, пока вдруг не поняла, в чём причина её смятенного состояния. Это не было следствием разбитого сердца - унылое лицо Филиппа больше не казалось обжигающе красивым, а фальшивая страсть в глазах вызывала неловкость, уже не столько за себя, сколько за него. Но слова о власти над ней… сама мысль о том, что этот мальчик, который, положа руку на сердце, был конечно волен любить кого угодно, но ни в коем случае не должен был позволять себе разговоров о ней и её чувствах, но оних всё же говорил - эта мысль постоянно мешала! И как говорил! Словно вор копался в чужом кошельке… Да что он знал о её чувствах, в конце концов! Что он вообще знает о чувствах, если играет ими с лицемерием и грубостью человека недалёкого! Будь честнее, он получил бы много больше. Уж как нибудь её светлость переборола бы себя
и сдостоинством вознаградила красивого мальчика хотя бы за иллюзию страстей…
        Впрочем, иллюзии ей, конечно же, было бы мало, и разгорающаяся страсть, скорей всего, требовала новых и новых впечатлений, а неполучая их, вряд ли сменилась благодарностью. Но речь сейчас не отом, насколько благополучен остался бы господин де Руа. Безупречная репутация самой герцогини - вот что волновало в первую очередь! Всегда умная, всегда дальновидная, всегда недосягаемая даже для тех, кто имел основания причислять себя к сильным мира сего… и вдруг этот мальчик! Мадам Иоланда потёрла лоб рукой. Занозу следовало, наконец, вырвать из жизни, чтобы не мешала. А потом окончательно вернуть себя прежнюю и заняться запущенными делами. Жаль только, что без Танги…
        Воспоминание о рыцаре придало ей силы. Но несожалением, а, скорее, злостью на поспешное бегство Дю Шастеля. Вот сейчас бы и выслушать всё, что он хотел сказать при последней встрече! И непро Филиппа - Бог с ним - а оделах при дворе и вармии, где, судя по всему что-то идёт не так. Но мужество военное и мужество политическое - это далеко не одно и тоже. В первом Танги силён, второе предоставил ей, и даже не попытался, когда понадобилось, разгрести придворную грязь самому - сбежал! Ну, что ж, от мужчин нельзя требовать того же, что может и должна уметь женщина. Ей бежать некуда, и даже пережив предательство, она должна где-то почерпнуть сил, чтобы продолжать начатое.
        Но сначала Филипп.
        Наказать? Или просто прогнать, чтобы на её счёт больше не заблуждался?
        Герцогиня размышляла не более нескольких минут, потом вызвала секретаря, приказала оставить в комнате всего одну свечу и позвать к ней «того молодого человека из свиты графа Менского».
        - Как вам известно, его величество ведёт победоносную кампанию и, возможно, двинется наПариж или Нормандию, - холодно сказала она, когда молодой человек пылко вбежал в кабинет. - Я считаю, что всякий рыцарь желает быть в эти дни возле своего короля, поэтому позволяю вам вернуться к армии. Отправляйтесь завтра же и, да поможет вамБог.
        Филипп часто заморгал.
        - Я… Вы меня отсылаете, ваша светлость? Я чем-то провинился?
        Мадам Иоланда оторвала взор от бумаг, которые держала перед собой, и посмотрела на де Руа, больше всего опасаясь что-то почувствовать. Но почувствовала только жалость и чуточку презрения.
        - Нет, - сказала она, совсем не заботясь о том, чтобы это презрение скрыть. - Я стараюсь быть к вам внимательной, как всегда.
        - Но ещё недавно вы говорили мне «ты». Зачем эта отчуждённость?
        Мадам Иоланда уже не отрываясь смотрела на него.
        - Тут вы правы, Филипп. Ещё недавно я позволила себе недостойно ввести вас в заблуждение и сейчас пытаюсь искупить вину. Эти победы, успехи, праздники после стольких лет безрадостного существования… Вы должны понимать - сошедшее на нас Чудо в лице Девы дало иллюзию, что чудеса теперь возможны во всём, и многие забылись… Но будни и все эти заботы, - она развела руками над бумагами на своём столе, - вернули нас в прежнее русло. Дела отрезвляют, заставляют опомниться. Мне по-прежнему приятно ваше общество, и я, наверное, в чём-то обделяю себя, когда велю вам вернуться. Однако, обязанности - наш крест. Они есть не только у меня. Возвращайтесь ко двору и хорошенько заботьтесь о моём сыне. Заодно отвезёте его величеству кое-какие документы от господина де Кюлана[36 - Королевский казначей] и моё письмо. Будет очень кстати, если вы окажете эту услугу, гонцы стали так медлительны в пору побед. Вероятно, тоже забылись…
        Она улыбнулась с лёгкостью, которой сама от себя не ожидала. Совсем недавно страсть была такой подлинной и великой, но развеялась легко и быстро, не оставив после себя ничего. Совсем ничего, кроме сожаления о бедной испанской принцессе, так некстати решившей заполнить пустоту в своей жизни. Но даже это сожаление боли уже не вызывало. Страсть легко пришла, легко и ушла, значит, не её это было дело…
        - Ступайте, сударь, - сказала мадам Иоланда снова опуская глаза к бумагам в руках. - Деньги, бумаги и моё письмо вам передадут завтра.
        Филипп неуверенно поклонился.
        - Если вы не сердитесь, мадам, могу ли я надеяться, что потом… совсем потом, когда ваши дела вам позволят, вы вернёте мне своё расположение и… и… доверие?
        Герцогиня пожала плечами. Если бы он ушел сразу и молча, было бы куда лучше.
        - Не теряйте времени, Филипп, - сказала она равнодушно. - Ни доверия, ни расположения я вас не лишала. Когда соберётесь, передайте моему секретарю, что готовы ехать… И прощайте. Дела не позволят мне принять вас ещё раз до отъезда.
        Утром она даже не подошла к окну, когда услышала стук подков. Велела принести воду, чтобы умыться и занялась туалетом, с искренним безразличием к любопытным взглядам фрейлин. Спокойно встретила секретаря, готовая узнать о том, что бумаги с господином де Руа отправлены.
        Но секретарь поразил её новостью о фактическом бегстве изКрепи кПарижу части войска во главе сАлансоном иЖанной.
        * **
        Что может испытывать человек, затеявший какое-либо дело, потом ненадолго отвлечённый от него, а повозвращении узнавший, что дело его продолжили, но нетак, не для того, для чего следовало, и вообще плохо? Само собой, он почувствует разочарование. А потом, в зависимости от силы этого разочарования, либо опустит руки, либо попытается что-то исправить.
        Мадам Иоланда не смогла бы сразу чётко определить, чем именно так напугал её поступок герцога иЖанны - слишком много предположений следовало бы тогда принять за свершившийся факт - но он ей не нравился. А поскольку опускать руки она не умела, то, естественно, приняла меры, чтобы сначала и быстро во всём разобраться, а потом, по возможности, и исправить.
        Первым делом велела послать заРене. В отсутствие Танги только этот её сын оставался единственным, от кого можно получить толковые сведения обо всём интересующем и небояться при этом подлого удара в спину. Затем она написала отцу Мигелю, требуя его возвращения, и постаралась, чтобы тон письма полностью исключал любые отговорки, ведущие к отказу. А потом привела в порядок собственные мысли, и вытащила и оценила без отупляющего безрассудства, всё то, за что цеплялась её мысль в пору любовного безумия.
        Припомнилось многое. В том числе и постыдный эпизод сРене, когда он пытался сообщить что-то о соглядатае, крутившемся возле Клод на турнире. Досада на себя, вспыхнувшая после этого воспоминания, опять едва не увела мадам Иоланду в дебри ненужного покаяния. Но она собралась. Удалившись в королевскую часовню, долго стояла перед алтарём, моля о понимании происходящего, и, в конце концов решила, что всякое испытание даётся не наказания ради, а для укрепления воли, и если Господу угодно было это её безумие, значит, следует не каяться, а искать, во имя чего оно было угодно? И, может быть, пришло уже время тихой и мирной Клод, о которой следует рассказать, хотя бы королю, явно напуганному славой воительницы Жанны?
        Это требовало раздумий и доброго совета, для чего и был вызван духовник. Однако, посланники с письмами ездят долго, так что Мигеля герцогиня быстро не ждала. Зато Рене, как она и надеялась, примчался с поспешностью, выдающей и его беспокойство, чем подтвердил опасения мадам о том, что затеянное ими дело выходит из-под контроля.
        Нескольких взглядов друг на друга матери и сыну хватило, чтобы оставить в прошлом все глупости, больше на них времени не терять, и посвятить его целиком тому странному, что происходило, начиная со дня коронации, когда все странности и начались. Рене, наконец, получил возможность рассказать о событиях, настороживших его на турнире, о том, что думает про договор сБургундцем, и даже о содержании своих писем кШарло, в которых призывал брата любыми путями и средствами везти мать ко двору, чтобы удерживать короля подальше от ненужных советчиков.
        Герцогиня на это не оскорбилась. Она слушала с жадностью человека, пересекшего пустыню и припавшего к чаше, в которой вода, хоть и мутная, но всё равно, возвращающая силы. И вместе им не понадобилось долго ломать голову над тем, чтобы сопоставить свои наблюдения и вытащить на свет события, теперь уже давние, но несомненно имеющие отношение ко всему происходящему теперь. Такие, например, как давний приход к мадам Иоланде бывшего секретаря Кошона - господина Экуя…
        Выводы напрашивались сами собой - правда оЖанне стала известна тем, для кого она не предназначалась. Наверняка вывернута и преподнесена королю с нужными комментариями. Так что теперь, вспоминая свой последний разговор с ним, мадам Иоланда не сомневалась, раз Шарль не потребовал от неё объяснений, значит, он не нашутку взбешён. А раз взбешён, то, несомненно, готовится противодействовать. И побег Жанны сАлансоном только укрепит его в этом противодействии.
        - Глупо, глупо! Господи, как же глупо! - то и дело повторяла она, имея в виду герцога. - Он ничего не понял, если считает, что союз сЖанной даст ему какие-то преимущества! Если немедленно не вмешаться, они захватят Париж и решат, чего доброго, что теперь можно всё! Но те, кто сейчас влияет на мнение Шарля, тоже в себе уверены. И оснований у них куда больше!.. Сумели же уговорить его на союз сБургундцем, уговорят и нато, что Алансон сЖанной изменники.
        - Поэтому, матушка, я и желал видеть вас при дворе, - вставил Рене. - Слишком НЕТЕ влияют на мнение Шарля.
        - Я не могу вернуться. Король, в которого Шарль сейчас играет, прислал гонца с запретом для меня покидать Жьен без его дозволения. Если это из-за Жанны, боюсь, ещё одно ослушание всё только испортит.
        - Но там наш Шарло, напишите ему, пусть он вмешается!
        Герцогиня посмотрела сыну в глаза, как когда-то смотрела в глаза Танги дю Шастеля.
        - Шарло больше не наш, - скала она спокойно. - Граф Менский отныне самый преданный и самый послушный исполнитель королевской воли. Моё заблуждение, что при нашем дворе можно побыть счастливой хоть немного, подсказало ему тот взнос, который требовался за право стоять у трона. Но, место герцогини Анжуйской для него слишком высоко, как кресло отца, куда он когда-то карабкался совсем малышом. И те открытия, которые он обо мне сделал, не так уж верны… В известном смысле худа без добра не бывает - оба Шарля оказали мне услугу, сослав сюда. Следующие шаги следует очень хорошо обдумать, а среди скуки, которую развела здесь наша Мари, делать это удобнее всего. Но ты, Рене, пока ещё не удалён от двора, ты можешь сделать, хотя бы очевидно необходимое! Поезжай кАлансону. Поезжай через королевский лагерь. Узнаешь, что за настроения там витают, а потом убеждай герцога, как хочешь - хоть открытыми приказами от моего имени, хоть угрозами разоблачения - чтобы оставил свои дурные замыслы при себе! Менять королей не его дело. И сообщай мне обо всём незамедлительно!
        - Вы желаете, чтобы я уговорил его вернуться к королю?
        - Нет, это было бы совсем уж глупо. Коли замахнулся, пускай бьёт. Но совсем возможным смирением перед законным правителем. Хотя… - мадам Иоланда вздохнула и побарабанила пальцами по разбросанным на столе бумагам. - Даже не знаю, Рене, чего он сможет добиться. Время мечей прошло, и я всё чаще думаю оКлод. Не настал ли её час?
        Рене хмуро взглянул на мать.
        - Значит ли это, что время Жанны закончено?
        - Боюсь, что так. Видит Бог, я не желала подобного поворота, но мы позаботимся о ней, как только я решу, как вернуться ко двору и поговорю сШарлем. В конце концов, я сама его воспитывала, и должна найти и слова, и доводы.
        - Дай Бог, матушка.
        Рене встал и склонил голову.
        - Благословите, чтобы стыд не сжёг меня, когда придётся встать против Жанны.
        Герцогиня невесело усмехнулась.
        - Если герцог не совсем вскружил ей голову, она поймёт… Но наудачу я тебя благословлю.
        Твёрдой рукой мадам осенила сына крестным знамением, и только тут спохватилась:
        - Чуть не забыла! Твоя жена разродилась удачно?
        Взгляд Рене ничем не выдал того, что забывчивость матери его, хоть немного, задела.
        - Бог милостив, мадам, он подарил вам ещё одну внучку.
        Однако, горечь в голосе от слуха герцогини не укрылась. Возможно, Рене, как все мужчины, ждал сына и теперь опечален?
        Желая ободрить, она ласково накрыла его руку своей.
        - Девочки родятся к мирной жизни, мой дорогой…
        Но рука сына дёрнулась, словно желала отстраниться.
        - Не внаше время, мадам…
        Не успел Рене уехать, как примчался гонец отКарла Лотарингского. Письмо, которое он привёз, начиналось долгими сетованиями герцога на своё здоровье, на дурные мысли и недобрые предчувствия. Но все эти словесные нагромождения, несмотря на их невинный, домашний тон, сразу насторожили мадам Иоланду. Бегая глазами по строчкам, она, наконец, нашла то, чего страшилась, и отдосады едва не застонала - герцог просил оставить отца Мигеля при нём, как он выражался, «до самого конца», поскольку никому другому заботу о своём здоровье доверить не может, так как не знает никого более искусного в составлении снадобий. Мадам Иоланда, в сердцах, собралась скомкать письмо и швырнуть в огонь, но постскриптум, слишком обширный для просто забытой мысли, заставил её читать дальше.
        «Я прекрасно понимаю, мадам, для чего вам нужен падре. Вы желаете облегчить душу среди того хаоса, который поднялся во взбаламученном придворном болоте, куда мы вместе с вами бросили два солнечных луча, заранее зная, на какой мрак их обрекли. НоМигель привезёт вам только дополнительный груз. Груз тех знаний и того отчаяния, который испытываем мы оба с тех самых пор, когда поняли, и вполной мере разделили, чувства святой Богоматери, приведшей чистое дитя в этот жестокий мир. Я слишком стар и болен, чтобы поднимать войско и развязывать третью войну с вашим королём, а вы слишком политик, мадам, чтобы идти на распятие вслед заДевой. Используйте своё влияние, тайно призовите Ришемона, велите тем, кого посвятили в свою тайну, стать живым щитом для девочек, чего бы это им ни стоило! И, если получится, вы обретёте желанную лёгкость для души. Мне же оставьте отца Мигеля, как последний упрёк совести, глядя в глаза которому, я хочу покаяться перед смертью в своём последнем грехе, и умереть, зная, что Господь это услышал…».
        * **
        Повод встретиться сШарлем представился не так скоро и совсем не так, как рассчитывала мадам Иоланда.
        Сведения о том, что армия Жанны иАлансона уже достигла Сен-Дени и топчется под Парижем в ожидании короля, доставлялись ей гонцами сына регулярно, и то, что его величество так медлит, могло бы стать прекрасным поводом для приезда герцогини в действующую армию. На правах члена Королевского совета и, как человек наиболее щедро финансировавший военные походы короля, она имела все основания интересоваться ходом и этой кампании. Но очередной гонец, уже не отРене, а отсамого Шарля, привёз ей почти приказ оставаться с королевой вЖьене, куда армия и сам король вернутся после того, как будут «улажены дела под Парижем», и где его величество «желает видеть своё семейство в полном и благостном единодушии».
        Мадам Иоланда перечитала письмо несколько раз. Прикрываясь внешней любезностью король ясно давал понять, что не желает видеть её до того дня, который сам определил для встречи. Однако, видеть он всё-таки желал. Значит, разговор состоится, и надо быть готовой к любому его повороту, поскольку Шарль, судя по всему, тоже подготовился… И всё же, ей совсем не понравился оборот «уладить дела под Парижем». Фраза настолько отдавала интригой, что герцогиня, словно наяву, услышала голос Ла Тремуя, вкрадчиво дающего королю советы, как в отношении Жанны, так и вотношении её самой. Безумно хотелось эти планы хоть чем-то нарушить! Но… Приказ короля был предельно ясен. Поэтому герцогине ничего другого не оставалось, как покорно ждать и, собирая вести обо всём, что происходило под Парижем, скрупулёзно их анализировать, мысленно проговаривая все возможные варианты того важного, что должно было произойти между ней и королём.
        * **
        21сентября ворота Жьена были распахнуты с самого утра, и город, давно проснувшийся и взбудораженный, вбирал и вбирал в себя отряд за отрядом входящего воинства, позабыв про обычные повседневные дела. Тележки торговцев были загодя убраны с узких улочек, а чтобы их место не заняли зеваки, сбежавшиеся с окраин, хозяева постоялых дворов, стоявших на пути следования войска, за весьма умеренную плату, позволили расположиться у окон верхнего этажа всем желающим. Горожане радостно махали руками, сияли улыбками и кричали приветствия королю и его свите.
        Шарль тоже позволил себе пару улыбок. Первую вызвали довольно вялые выкрики в адрес Девы, которая ехала за ним, больше похожая на пленницу, а вторую - мысль о предстоящем разговоре с«матушкой». Она наверняка ждёт - он не сомневался - но готова ли к разговору, который он ей предложит - это ещё вопрос…
        У развилки возле городского колодца король со свитой повернули к замку, а комендант Жьенского гарнизона, символически приняв командование, повёл оставленное ему войско к другим воротам, за которыми уже был разбит лагерь.
        - Может, устроим здесь турнир? - спросил Шарло, картинно гарцуя возле короля. - После того, как Алансон осрамился, я чувствую себя первым красавцем при твоей особе, сир! И вполне готов очаровать пару фрейлин своей сестры-королевы. А поле за городом хоть куда! Помнишь, уСомюра? Почти такое же…
        - Под Парижем поля не хуже, - без особого раздражения заметил король. - И сегодня нам нечего праздновать.
        - Как прикажешь, - беспечно отозвался Шарло. - Но можно было бы не празднуя… Устроим, хотя бы, кулачные бои?
        - У меня на уме иные развлечения, Шарло. И сражения будут не хуже кулачных боёв.
        - Ты что-то задумал, сир?
        Король не ответил. Но лицо его озарила третья улыбка.
        Жьен
        (21сентября 1429года)
        После всех приветственных церемоний, в меру любезных и вмеру фальшивых, когда все демонстрировали чувства, почти противоположные тем, которые испытывали на самом деле, Шарль достаточно сухо сообщил мадам Иоланде, что желает поужинать с ней наедине, чтобы обсудить несколько важных государственных вопросов. И поинтересовался, не возражает ли она против того, чтобы ужин им накрыли на улице, под навесом - он, дескать, за время походной жизни, привык к шатрам и мошкам.
        - К тому же, всегда приятно, во время долгой беседы, смотреть на открытое пространство вместо глухих стен, не так ли, мадам?
        «Боится лишних ушей», - подумала герцогиня, наклоняя голову с приветливой улыбкой. Сердце её тревожно сжалось, но тут же отпустило. В конце концов, она подготовилась ко всему - к разоблачению, к упрёкам, к открытому отчуждению - к самому худшему, что только может быть. Поэтому, всё остальное будет только лучшим, и незачем заранее изводить себя пустой тревогой.
        Она явилась на ужин с видом почтительно сдержанным. Церемонно поблагодарила короля за неизменную заботу о ней. А когда первые блюда были поданы, едва прикоснулась к угощению и откинулась на спинку стула с выжидающим видом.
        - Ешьте, матушка, ешьте, - слизывая с пальцев соус сказал Шарль. - Мы с вами не вгосударственном совете, не смотрите на меня, как на вашего повелителя. Для вас я по-прежнему Шарль. Любящий и, надеюсь, любимый. Я ведь всё ещё любим вами? Или есть кто-то, кого вы любите больше?
        - Все мои дети дороги мне одинаково, - ровным голосом сказала мадам Иоланда. - Даже те, чью искренность я утратила.
        - Неужели есть такие? - Шарль не слишком старательно изобразил озабоченность и схрустом разрезал яблоко. - Если это наш маленький Шарло, я готов лично оборвать ему уши.
        - Не стоит…
        Мадам Иоланда оторвала взгляд от лица Шарля и осмотрелась вокруг. За поднятыми пологами шатра всё уже подёрнулось синим сумеречным светом. Из лощин и оврагов несмело пополз белёсый туман, словно спрашивая дозволения на своё присутствие у налившегося багрянцем заката. Тёмные очертания стражников, стоявших неподалёку, казались неясными на фоне посмурневшего кустарника. Ещё немного, и светильники вокруг стола станут единственным ярким пятном, дарящим тепло и цвет.
        - Вы заметили, сир, что первыми среди деревьев желтеют осины? Вечно дрожащие, будто чувствуют перемены и торопятся раньше других смириться перед холодами.
        - Разве? - Шарль тоже осмотрелся, откусил яблоко, с шумом разжевал и остановил взгляд на герцогине. - Вы это просто так сказали, матушка, или метафорой желаете на что-то намекнуть?
        - Всё будет зависеть от того, для какого разговора вы меня пригласили, Шарль.
        - Я рассчитывал, что разговор начнёте вы сами. Не может же быть, чтобы после стольких событий герцогиня Анжуйская позволила себе молча их принять.
        - Почему бы и нет, если сделанное разумно и понятно.
        - Значит, вам нечего мне сказать?
        - Этого я не говорила.
        - Так скажите, хоть что-нибудь!
        Мадам Иоланда немного подумала.
        - Я лучше спрошу, если ваше величество позволит.
        - Ради Бога, мадам!
        - Что означает этот странный договор сБургундцем среди стольких побед, которые должны были позволить вам диктовать свои условия, а недоговариваться и передоговариваться? И нестала ли результатом этих договорённостей ваша нерешительность под Парижем? А может быть и раскол в войске, который вы допустили?!
        Лицо Шарля изобразило скуку.
        - Так я и думал, что всё сведётся к упрёкам. А больше у вас для меня ничего не найдётся?
        - Я пока ничем вас не упрекнула, Шарль.
        - Бросьте! Я уже не тот мальчик, которого вы привыкли воспитывать! Только что каждое слово было подкреплено взглядом достаточно красноречивым даже для тех, кто мало вас знает. Мне же ваше лицо прекрасно знакомо. Сморщился нос - значит, что-то вызвало презрение или брезгливость; при полной другой неподвижности дрогнули веки, значит, вы еле сдерживаете гнев, или досаду, или испуг… Вот! Примерно, как сейчас! Я прогневил вас, матушка, или напугал?
        - Скорее, заставили почувствовать досаду на те долгие годы, когда думалось, что все ваши помыслы направлены на изучение искусства править, а немоего лица.
        - Ваше лицо было более реальным… Сейчас оно снова стало непроницаемо, и когда-то я восхищался этим вашим умением закрываться ото всех. Но сегодня мне требуется нечто большее, мадам - полная искренность. И, чтобы получить её, я стану искренен тоже, и так же, как вы, начну с вопроса: правда ли, что девица, которую мне подсунули, как Божью посланницу, на самом деле моя, якобы, сводная сестра?
        Ну вот!
        Мадам Иоланда зябко повела плечами.
        - Говорите тише, Шарль, вечером каждое слово слышится далеко.
        - Эй, стража! - тут же крикнул король. - Опустите пологи у шатра, её светлость замёрзла!
        Пока это приказание выполнялось, оба сидели молча, глядя друг другу в глаза. «Да, - призналась себе мадам Иоланда, - я не была готова к тому, что он спросит об этом так прямо».
        - А как бы иначе все ваши рыцари дали согласие за ней пойти? - сказала она, как можно будничней.
        Шарль коротко и нервно рассмеялся.
        - О, да!.. Мои рыцари… А меня, матушка, вы оставили тем идиотом, который должен был только слепо верить!
        - Вам не надо было знать об этом до поры, Шарль. Вы были слишком не уверены в себе… Вера спасала вас во многих отношениях… И эта девушка, родственная вам по крови, но воспитанная вдали от двора, стала спасением во многих смыслах! Какая, в сущности, разница - кем она была рождена, если воля Господа в отношении вас была исполнена? Мне не хотелось разрушать вашу уверенность, поэтому тайна свято охранялась… Но скажите, какой злодей рассказал вам?
        - До поры?! - Словно не слыша ничего другого, Шарль ухватился за то единственное, что отвечало его настроению. - До какой же?! Уж не дотого ли дня, когда Алансон, войдя вПариж, объявил бы всем, что у французской короны есть наследница более достойная?!
        - Глупости! Салический закон этого бы не допустил![37 - Под словами Салический закон понимают норму престолонаследия, согласно которой престол наследуется членами династии по нисходящей непрерывной мужской линии: сыновья государей, внуки, правнуки ит.п.]
        - О, мадам, вам ли говорить это! Закон был составлен, когда того требовали интересы людей, всем известных - для них и старались! Будь в том нужда, целая свора юристов и сейчас вытащит на свет благодетельные дела Бланш Кастильской[38 - Бланка Кастильская - супруга Людовика VIII, мать Людовика IX. Пока последний находился в крестовом походе, была регентом Франции, в1229году заключила выгодный государству Парижский мир, завершивший альбигойские войны и подавила восстание «пастушков»], чей сын, кстати, обеспечил вашему незабвенному супругу титул короля Сицилийского![39 - Сын Бланки Кастильской Карл IАнжуйский в1266году разбил Сицилийского короля Манфреда. В результате «Сицилийской вечерни», в1282году трон этот утратил, но оставался титулярным королём Сицилии, Неаполя иИерусалима. Основатель Анжу-Сицилийского дома.] То-то начнутся восхваления благостного правления женщины! Я просто слышу, как по всем площадям орут оБогом посланной наследнице!..
        - Вы слишком мнительны, Шарль.
        - НИСКОЛЬКО!!!
        Шарль перегнулся через стол и, роняя наполненные кубки, лихорадочно зашептал:
        - Зная вас, матушка, я даже сейчас чувствую себя болваном!
        Растекающееся вино, кровавым ручьём потекло ему под ладони, и он распрямился, брезгливо обтирая руку о камзол.
        Герцогиня следила за ним, не отрывая глаз.
        - Вас когда-нибудь предавали, мадам?
        - Да.
        - Тогда вам должно быть знакомо то безумное желание отомстить, от которого просто челюсти сводит!
        - Не каждое предательство требует мести. В ином не худо бы разобраться, и, может быть…
        - НЕМОЖЕТ!!!
        Что есть силы король хлопнул ладонью по столу, попал в винную лужицу, отдёрнул, снова опустил, и хлюпающий звук получился такой, словно меч выдернули из раны.
        - А-а, ч-чёрт! - прикрикнул он, обтряхивая руку. - Мне надоело играть в эти ваши игры, матушка! Слишком долго я был полунаследником, полукоролём. Теперь полусестра, а точнее, полная моя противоположность и соперница, мне не требуется!
        - Она не знает! - поспешила перебить мадам Иоланда. - Для себя, как и для всех, она Божья посланница, Дева Франции!..
        - Вот так… - Шарль, дёрнувшись всем телом, ребром ладони перечертил себе горло. - Вот так вот надоела мне ваша Дева! И ваш Алансон, живущий подачками отАнжу! Чего он хотел добиться, бегая за ней, как привязанный?! Или, точнее было бы спросить - чего вы, мадам, велели ему добиваться?
        Герцогиня медленно поднялась.
        Её величественный вид подействовал на короля отрезвляюще. Но прежней робости не вызвал.
        - Извольте, сударыня, - сказал он, шумно выдохнув, - я готов признать, что появление этой Девы было своевременным и действительно чудесным. Готов признать ваше несомненное мастерство - это «чудо» вы подготовили блистательно! Но теперь, позвольте узнать - цель, ради которой всё затевалось, достигнута?
        - Да.Но…
        - Да, - перебил Шарль. - Ограничьтесь этим «да», сударыня. Вы - мать моей жены-королевы. Вы - та, которую я сам всегда называл матерью. Обвинить вас в измене невозможно. Европе незачем знать, каким ничтожеством меня считали в собственной семье. И кто?! Та, которая год за годом учила меня быть королём! Не знаю, порадую, или огорчу вас, мадам, но королём я всё-таки стал. И, как король, теперь приказываю: хватит! Выходите из этого дела, но так, чтобы никто и никогда не докопался, ни до вашего участия, ни доЕЁ происхождения! Ломайте всё, что построили, меняйте даты в метриках, убирайте людей, которые могут проболтаться. Если не сможете сами, назовите мне имена, и я даже не спрошу, в чём они провинились… Но, повторяю, никто и никогда! Вы меня поняли… мадам?
        Герцогиня еле удерживала себя, чтобы бессильно не опуститься обратно на стул - ослабевшие ноги её едва держали.
        - Что ждёт Жанну? - еле выдавила она.
        - Послушание вашей светлости станет ей защитой. Если она действительно ничего не знает, это только улучшит её судьбу. Пока же, обещаю, что буду почтителен и благодарен, учитывая услуги, которые эта девица нам оказала. Но только до первой самоуправной выходки, вроде той, сПарижем. Если же она всё-таки знает… если вы снова обманули меня, то, клянусь, я от неё избавлюсь, и способ сделать это найдётся, уж поверьте!
        - Я никогда не обманывала вас, Шарль. Но немогу поручиться, что ей не рассказал, к примеру, тот же Алансон…
        - Я поручусь - не рассказал.
        Губы короля презрительно искривились. Он взял со стола свой кинжал, которым резал яблоко, и, со щелчком, вбросил его в ножны.
        - Прекрасный герцог… Как выяснилось, он ею тоже, вроде бы, дорожит… И теперь уже не расскажет. Сейчас, вполне возможно, Алансон на полпути кАнжу, куда я его любезно отпустил. - Шарль тихо, с угрозой, засмеялся. - Герцог изволил обидеться. Не так давно клялся, что больше с вашей девицей никаких дел затевать не будет, а вчера приполз с нижайшей просьбой позволить им вместе начать поход, хотя бы наНормандию. Я, разумеется, отказал, и он, разумеется, вспылил… Не так ли всегда и бывает, сударыня? За всяким добром тянется зло и наоборот. То молчание, которое подразумевалось во благо, оборачивается долгими разговорами о предательстве, а отних до дела так же недалеко, как отКомпьеня доПарижа. И где граница перехода одного в другое знает лишь Господь, который, когда надо запечатывает уста говорящих, и так же, ко времени, их отверзает.
        - Выходит, и мои уста были запечатаны поЕго воле.
        - Ну, нет! Зная вас, мадам, я уверен, что даже Божья воля не даст вам сделать то, что не хотите делать вы сами!
        - Тогда скажите, чьи же отверстые уста открыли вам тайну Жанны? - спросила герцогиня.
        - Злодея, как вы верно заметили, - дёрнул плечом Шарль. - И, заметьте, это тоже была, своего рода месть за предательство.
        Мадам Иоланда внезапно догадалась.
        - Бургундец? - прошептала она.
        - Теперь это уже не имеет значения.
        - О, не скажите! То, что исходит от недруга…
        - Мадам, - устало перебил Шарль, - я снова вынужден напомнить, что ваши уроки не прошли даром, и я давно не ребёнок. Какие бы причины ни побуждали людей говорить мне вещи приятные, или неприятные, разобраться в них я могу и без чужой помощи.
        - НоБургундец наверняка рассказал вам неВСЁ!
        Шарль усмехнулся.
        - Куда уж больше?
        - Есть обстоятельства, известные мне, Карлу Лотарингскому и…
        Мадам Иоланда осеклась. Что-то во взгляде короля её насторожило, и называть имена Рене, Танги иМигеля не хотелось.
        - И?.. - произнёс Шарль.
        - И, может быть, господину Ла Тремую, учитывая интерес его шпионов.
        Шарль побарабанил пальцами по столу, словно прикидывая, нужна ли ему ещё какая-то правда, и, с явным неудовольствием произнёс:
        - Говорите.
        Мадам Иоланда перевела дух. Подбирать слова уже было некогда.
        - Сир, - произнесла она, торжественно, - при Жанне, под видом пажа состоит девушка… Если чудо Жанны подготовила я - ради ваших интересов и воимя Франции - то эта другая девушка и есть подлинное чудо Господне… Тому было множество подтверждений, и свидетельство Карла Лотарингского…
        Договорить она не успела.
        Шарль громко прыснул, а потом расхохотался, как безумный.
        - Вы уморить меня решили, мадам, - донеслось сквозь королевский смех. - Желаете подсунуть ещё одну Деву, когда я от первой не знаю куда деваться?! Нет уж, увольте!
        Шарль оборвал смех и зло посмотрел на герцогиню.
        - Хватит, ваша светлость. Я уже сказал вам - ХВАТИТ! Ответьте на единственный вопрос, который меня действительно интересует, и закончим на этом.
        Он сделал к ней шаг, но тут же и остановился, отчуждённый и холодно-спокойный.
        - Существуют ли доказательства, что ваша девица бастард моей матери-королевы?
        - Я сожгла их, - пробормотала мадам Иоланда, всё ещё не понимая, что её многолетние надежды, вот так - коротко и просто, но, судя по всему, окончательно, обратились в прах.
        Шарль мгновение смотрел на неё, борясь с недоверием, потом отвернул голову.
        - Мудро, как всегда, мадам… И куда мудрее выдумки про новую девицу. Больше я ничего не хочу слышать об этом деле.
        Он ещё постоял, рассматривая стол, потом развернулся и пошел к выходу.
        - Шарль!.. - вырвалось у мадам Иоланды.
        Король на мгновение замер.
        - Знаю, я невежлив. - выговорил с досадой. - Но, учитывая, что мы всё сказали друг другу, могу позволить себе уйти. Стража позаботится о том, чтобы вам никто не досаждал, и проводит в замок, как только пожелаете… К тому же, вы почти ничего не съели, а я, как было уже сказано, сыт по горло.
        Полог шатра опустился за ним, и мадам Иоланда осталась с таким чувством, будто получила пощёчину.
        * **
        - Что там за ряженая девица при нашей Деве? - тем же вечером спросил Шарль уЛа Тремуя. - Вы знали о ней?
        Министр растерялся.
        - Я?.. Почему вдруг? Нет, я ничего не знал… Но, если ваше величество приказывает, мои люди всё узнают.
        Шарль сел, закинул ногу на ногу и, пристально глядя наЛа Тремуя, потёр ладонью подбородок.
        - Я не желаю узнавать о ней, - сказал он, после того, как вдоволь насмотрелся на замешательство в бегающих глазах министра. - Я ВООБЩЕ не желаю о ней знать. Никогда… И, если вы меня поняли, говорить больше не очем.
        Жьен
        (вечер 21сентября)
        Мадам Иоланда шла к своим покоям, ничего не видя перед собой. В голове, то и дело разбиваясь о глухую стену отчаяния, вспышками метались обрывки фраз, мысли о каких-то шагах, которые следует предпринять, слова и доводы, совершенно необходимые в письмах, которые нужно написать… Но кому и куда чётко сформулировать не удавалось…
        - Мадам, - робко позвал её кто-то. - Мадам, простите… я лекарь барона де Ре, и здесь по его поручению… поэтому осмелился… Мы не успели приехать до возвращения войска - пришлось долго блуждать по окрестностям, по дороге идти я не решилcя… А теперь надо где-то обосноваться, но господин барон сказал, что только ваша светлость…
        - Кто вы? - ничего не понимая спросила мадам Иоланда.
        Остановивший её человек покосился на двух стражников, за спиной герцогини и понизил голос.
        - Я лекарь барона де Ре, - повторил он. - Мне поручено было привезти к вам раненного пажа…
        * **
        На закате Жанна поднялась в башню на городской стене. Стоявший там караульный солдат, увидев её, широко улыбнулся. Но, когда она сказала, что хочет побыть одна, а ему можно пока отдохнуть, с места не двинулся и продолжал улыбаться гнилым ртом, рассматривая её, как диковину. Жанна немного подождала, потом отвернулась к бойнице и жадно глотнула холодный вечерний воздух.
        ВСен-Дени, в местной церкви, девушка оставила свои белые доспехи и меч, сказав, что больше не имеет права их носить. И тогда казалось, что это самый тяжелый момент в её жизни. Но сегодня на душе было ещё тяжелей…
        Далеко в поле горели костры между шатрами, в которых разместилось войско - её войско, совсем недавно готовое идти за ней по первому зову. Интересно, теперь бы они пошли? Жанна чувствовала, что уверенности в этом в ней не осталось. Из лагеря долетали хмельные песни и развязный женский смех. Судя по запаху, жарили мясо… Один раз девушке показалось, что она заметила сутану священника. Но скоро глаза, привыкающие к сумеркам, рассмотрели, что это просто чей-то тёмный плащ, наброшенный на свежеоструганную и воткнутую в землю доску.
        «Они больше не верят…», - с горечью подумала она. - «Говорят между собой, что я больше неДева. Что ослушалась не только короля, но иГоспода, который, якобы, велел мне остановиться… Интересно, откуда всем им знать, что велит мне Господь?.. А может Он и велел? Через Клод! Звала же она уйти - вернуться к прежней жизни, да только я не послушала!»
        Жанна низко опустила голову. Сожалеть об этом? Нет, не стоит. Она и сейчас не уйдёт. Отпустит Клод, если та будет настаивать, но сама останется! И непотому, что привыкла носить доспехи и воевать - ей просто необходимо разобраться, почему и для чего всё это случилось в её жизни?! Ведь не может быть, чтобы Создатель, чью волю она не просто услышала, а прочувствовала всем своим существом, заставил её, из простой своей прихоти, пройти через эту войну! Пускай пути Его неисповедимы, она имеет право узнать, хотя бы о том коротком отрезке своего собственного, который прошла, и кконцу которого, кажется, подходит! Господь должен объяснить! Научить, как быть дальше! Наставить! Помочь…
        Ветер дунул Жанне в лицо, остужая…
        Что это?! Неужели она богохульствует?!
        Осторожно повернув голову, она взглянула на солдата за спиной и увидела, что тот жадно смотрит на солому у неё под ногами. В соломе бегали мыши. И, судя по лицу караульного, ничто в мире не занимало его больше, чем желание прибить одну из них алебардой.
        - Я мешаю тебе? - спросила Жанна.
        Солдат нехотя оторвал глаза от занимавшего его зрелища, поморгал куцыми ресницами и снова раздвинул рот в улыбке.
        - Хочешь, покараулю за тебя? - желая услышать от него хоть что-то, снова спросила Жанна.
        - Не, - подвигал головой солдат и замер, улыбаясь по-прежнему бессмысленно.
        «Прости, Господь! - мысленно покаялась Жанна. - Уж не воплотился ли ты в этом солдате, чтобы ответить мне на моё богохульство?»
        * **
        Смертельно уставший де Ре сидел на низком неудобном стуле и держал свой меч, словно посох. Только что, спешно вызванный, он рассказал мадам Иоланде обо всём, что случилось под Парижем, и теперь ждал ответа. Но молчание длилось и длилось, становясь всё более оглушительным. Герцогиня смотрела в пол перед собой, вероятно боялась, что не сможет скрыть отчаяние в глазах. Но отчаяние выдавала вся её поза. Да и само это безмолвие было достаточно красноречивым.
        Де Ре ждал.
        Ночь за окном совсем сгустилась. Ещё немного и всё живое и неживое потянется к рассвету. Но пока собравшийся в углах комнаты мрак убивал всякую надежду на то, что будет день и будет хорошо.
        - Я ничем не смогу помочь вам, - выдохнула, наконец, мадам Иоланда.
        Голос был еле слышен, но твёрд.
        - ПОКА не смогу, барон… Глупость, как чума - на ней, язвами, гнездятся всяческие пороки, в том числе и трусость… Вашего человека я вынуждена была отправить… Это звучит невероятно, но возле меня Клод оставаться особенно небезопасно! Как впрочем и возле Жанны. Я сама рассказала королю, в надежде… - Голос прервался, но вдолгой паузе снова обрёл твёрдость. - Думала, он просто боится. Но это уже не страх, сударь… Мы получили короля, который выгонит взашей всех святых и апостолов, если ему покажется… только покажется, что они явились ущемить его в правах! И сейчас ему кажется таковым всё, что исходит отЖанны и её сторонников…
        Герцогиня сердито тряхнула головой.
        - Нет! Какой-то выход обязательно найдётся! Не может быть, чтобы Господь допустил… Я дала денег вашему человеку, чтобы Клод была надёжно спрятана и ни в чём не нуждалась А вам… Вас попрошу передать ей… Порой многое в нашей жизни идёт не так, и кажется, что мы сами и те, кем дорожим, дошли до края пропасти, за которой больше ничего… Но даже там, на самом краю, существует надежда увидеть тропинку… Пускай вниз! Как было сказано, что внизу, то и вверху! И, если спускается чистая душа, небо ляжет на землю, чтобы обратить спуск в восхождение…
        Герцогиня решилась, наконец, поднять глаза, и боль, которую де Ре в них увидел, действительно была такой, которую следовало ото всех скрывать.
        - Я знаю, она и сама понимает всё лучше меня. Но вы всё же, передайте - я хочу, чтобы она не разуверилась в нашем участии…
        Де Ре устало опустил голову. Говорить ничего не хотелось. Утром он так же промолчал, когда покидающий двор Алансон спросил в сердцах: «Как можно служить такому королю?!». Промолчал, даже не пытаясь ответить самому себе на это, потому что занимало барона совсем другое…
        ВСен-Дени, при последней встрече сКлод, он, как и мадам герцогиня, пытался втолковать девушке, что по непостижимому Божьему замыслу предательство, которое она предвидит, может стать всего лишь Его испытанием им всем! Дескать, отнимая Жанну, Всевышний хочет убедиться, что все мы достойны её свершений и, теряя, осознаем, наконец, прозреем, забудем о тщеславии и зависти… А вответ услышал:
        - Не равняйте Господа с людьми, сударь - это люди с первого раза не могут поверить в то, что их любят и оних радеют, и, что любящий и радеющий достоин их веры. Предательство, которое я чувствую, если и испытание, то неБожье, а людское, и недля нас, а для Жанны. Чтобы уверовать до конца, её непременно нужно распять. И только через предательство! А потом… Потом, как уже и было - оправдания сделанному всегда найдутся, и есть ведь покаяние, которое все грехи снимет! И снова покой, снова удобно, потому что на деле ВЕРИТЬ уже никому не надо… И неговорите мне, что всё это происходит по воле Божьей! Его, и тех, кого Он посылает нам, стоит пожалеть, потому что людские пороки всегда сильнее…
        - Что же вы молчите, сударь? - пробился сквозь воспоминания голос герцогини.
        - Я передам, ваша светлость, - машинально пробормотал де Ре. - Передам, даже если увижу, что в нашем участии она больше не нуждается.
        * **
        Судьба смеялась над господином де Вийо.
        Только-только душа его готова была начать принимать жизнь без досадно ноющей обиды на прошлые несправедливости, как вдруг, новая беда! Опять всплыла эта странная девица, привезённая сЖанной!
        А ведь какие благостные перспективы открывались! После поражения под Парижем король совсем перестал скрывать своё отношение кДеве и тем глупцам, которые всё ещё прославляли её миссию. Ла Тремуй снова был в силе, и, возможно, сила эта была куда весомее прежней, потому что уравновешивающее её влияние герцогини Анжуйской сходило, кажется на нет. Как кстати, и влияние других заносчивых вельмож! По дороге вЖьен, повинуясь скорее привычке, де Вийо подобрался кАлансону, когда тот разговаривал сЖанной, и подслушал. То, как мямлил герцог слова покаянного прощения, с какой настороженной готовностью ответил Жанне вялым согласием на её уговоры пойти воевать, хотя бы вНормандию и там продолжить разгром англичан, окончательно убедили шпиона в том, что дни этой девицы, как Божьей Девы, сочтены. На всякий случай, он донёс господину Ла Тремую об услышанном и тогда-то впервые возликовал душой в предвидении грядущих благ, потому что Ла Тремуй только отмахнулся: «Не важно, больше они ничего не могут…». Значит, всё! Значит, недалёк день, когда так же станут говорить и овсесильной герцогине, так пренебрежительно
когда-то наступившей на его, де Вийо, судьбу!
        Он совсем уж было приготовился к тому, что теперь-то господин Ла Тремуй милостями его не обойдёт. И, когда поздним вечером, после приезда вЖьен, караульный разбудил его и повёл к министру, нисколько не сомневался в том, что вот оно! Вот то вожделенное, что, наконец, уравновесит все прошлые несправедливости и даст его жизни новый ход! Но, нет… Чуть не спорога Ла Тремуй устроил ему настоящий допрос о той, другой девице, про которую так ничего толком и непрояснилось, а теперь и вовсе запуталось, потому что её особой заинтересовался сам король! И хотя интерес его, по словам Ла Тремуя, в том только и состоял, чтобы ничего и никогда о ней больше не услышать, легче от этого не было. Ведь, чтобы королю о чём-то никогда больше не услышать, это «что-то» должно исчезнуть раз и навсегда, а это значит, приговор девице вынесен - она должна умереть. Но, вот беда, де Вийо сделать этого уже не мог! Более того, он не желал быть к этому даже причастным, потому что доставить неприятности мадам герцогине - это одно, а вот лишить жизни эту - чёрт бы её побрал - мадемуазель НеЗнаю Кто, совсем другое!
        К тому же, он уже пытался…
        Да, с того самого дня, когда некто… назовём его так, передал с маркитанкой яд пажу Девы, странная девица не выходила у де Вийо из головы. Неужели так страшна, что высокородный министр пожелал от неё избавиться? Он, конечно, был чрезвычайно осторожен, пожелание своё высказал более чем туманно, но де Вийо понял и поспешил выслужиться.
        Тогда, впрочем, избавиться от неё не удалось.
        Хуже того, девицу потом хорошо спрятали. Но де Вийо не переставал её искать. И теперь уже не потому, что стремился довершить начатое, нет! Не довершённое убийство - его непонятная необходимость и кое-какие другие обстоятельства, вроде пьяных откровений «пророчицы» Катрин, в которые он, что греха таить, в своё время не поверил и которые вдруг припомнились - подействовали странным образом на дальнейшие поступки господина де Вийо. Он внезапно посмотрел на происходящее не через свою обиду на герцогиню, а просто взял и посмотрел. Отстранённо, насколько смог. А потом и задумался…
        Высказывая своё пожелание отравить ряженого пажа Ла Тремуй потрудился его даже объяснить. Завуалировано, но вполне понятно - напугать зарвавшуюся Жанну, досадить ей. И вэтом де Вийо не увидел ничего странного. Но, вот вопрос, что такого ценного может девчонка представлять для Жанны, что через неё можно и напугать, и досадить? Хорошая подруга изДомреми? Вряд ли. Жанна в своей славе братьев едва замечает, а тут всего лишь подруга… С другой стороны Анжуйское семейство! Чего вдруг им так носиться с деревенщиной? СЖанной понятно - там расчёт, но здесь-то какая выгода кроется, если и герцогиня, и её непростой, ох, совсем непростой сынок Рене пекутся об этой девице? А если вспомнить, как Рене смотрел на неё на турнире, так чуть ли не молятся?..
        А может, и молятся?
        И, как только он так подумал, интуиция мгновенно подсказала де Вийо, в каком направлении надо мыслить!
        Взять, хотя бы сильнейший яд, подсунутый через запуганную им насмерть маркитанку. Простая девчонка умерла бы и всё. А эта спаслась просто чудом! И непросто спаслась. К этой сам барон де Ре притащил своего лекаря, да ещё с таким лицом, будто из него самого жизнь вынимали!.. Можно было бы, конечно, подумать, что он сделал это ради Жанны, из преданности Божьей посланнице. Но де Вийо не хуже других умел складывать факты, на первый взгляд ничем друг с другом не связанные. Де Ре старался не просто так, а ради кого-то настолько важного, что и лицо можно потерять! А кто может быть настолько важен всем этим высокородным господам? Кто, в присутствии Жанны - куда уж важнее - Посланницы Божьей, которую они сами королю и подсунули, может оказаться более дорогим? КТО?!
        Только настоящая Лотарингская Дева, которую привезли с этой, поддельной и теперь берегут и прячут, чтобы в нужный момент явить миру!
        Неужели права была пьяная «пророчица»?
        Этот вывод де Вийо напугал, озадачил. И, разумеется, первое, что он начал делать после того, как прошёл мгновенный мистический страх перед карой небесной, это выискивать доводы против своих же догадок. «Не может быть, - бормотал он сам себе. - Будь она посланницей, Господь сразу отвёл бы руку с ядом и недопустил с ней никакой беды». Но душа, кажется впервые в жизни осознавшая серьёзность греха, успокаиваться этим не хотела.
        Де Вийо решил наблюдать дальше. Однако, тут девица как раз и пропала. Как он ни старался, узнать удалось только то, что её вылечили и оставили на попечение какой-то доброй женщины вКомпьене. А потом завертелось это дело с осадой Парижа, пришлось следовать за армией. А потом знаменосец этот… Ходили разговоры, что в бою, перед самым ранением, Жанна, будто-бы, так причитала и кричала над убитым знаменосцем, словно из неё душу вынули. Де Вийо знал, что знаменосца на самом деле убили - видел его тело - но ненад ним Жанна так убивалась. Говорили, будто кто-то другой знамя перехватил, потом тоже пал, а потом иДеву ранили… И, если это та, другая девица добралась сюда и погибла, значит… О, Господи! То ли радоваться, то ли… Может, и хорошо, что он ошибся? Никакая она неДева, а коли так и душе незачем тревожиться. И забыть, и несмотреть на каждое распятие со страхом…
        И он почти успокоил себя… Даже посмеялся как-то над собственной глупостью, не стал ничего уточнять, разнюхивать… Зачем? Чтобы снова осознать, что грех - это всё-таки грех, за который придётся ответить? Но покой куда лучше.
        Увы! Как теперь оказалось, успокоился он зря, потому что сейчас, сверля его взглядом, Ла Тремуй требовал обоснованно ответить - погибла или нет?!
        - Не знаю, - выдавил, наконец, де Вийо.
        - Так узнайте! - прошипел Ла Тремуй. - Вы не смогли выяснить, кто она такая, но теперь задача упростилась - девчонка просто должна исчезнуть! Найтись и тут же пропасть снова! Вам понятно?
        Де Вийо помедлил. За спиной Ла Тремуя висело распятие, от вида которого его душа заметалась.
        - Понятно?! - уже с угрозой переспросил Ла Тремуй.
        - А если она… - де Вийо нервно сглотнул.
        - ПОНЯТНО?!!!
        - Да.
        Франция.Бурж
        (Конец 1429 - начало 1430годов)
        Рождество при французском дворе встречали пышно и весело. Шарль, весьма довольный своими делами, выполнял данное мадам Иоланде обещание и осыпал Жанну милостями и показной заботой. Ему это ничего не стоило, особенно после ноябрьских событий, окончательно сломивших волю девушки, зато сам себе Шарль нравился чрезвычайно, что только усиливало его щедрость на знаки внимания и пустые восхваления. Вот теперь он чувствовал, что победил!
        Тогда, в самом конце октября, удивляя многих, король вдруг дал милостивое разрешение «бесценной Деве» принять участие в военной кампании на границах Бургундии. Дева обрадовалась хоть какому-то делу, начала собирать своих прежних военачальников, но нетут-то было! Король позволил воевать только ей. Всем же её сторонникам предписано было оставаться при дворе, или при своих гарнизонах «в резерве», а командовать обновлённым французским войском направили господина д'Альбре - большого друга, родственника и единомышленника господина де Ла Тремуя. На вопрос Жанны, почему нельзя вернуть изАнжера прежнего командующего, король с притворным сожалением ответил: «Наш Алансон так устал ото всего. Надо дать ему время отдохнуть… одуматься. Было всё-таки очень неосмотрительно вести Божью посланницу наПариж вопреки воле Господней». А потом, глядя в расстроенное лицо девушки, любезно добавил: «Зато наш новый командующий вполне себе уяснил, что воля короля - это как раз то, чего и хочет Господь».
        И теперь, в канун Рождества, Шарль имел все основания полагать, что сделал весьма ловкий политический ход.
        Да, несмотря на поражение под Парижем, осень 1429года принесла немало утешительных сведений. Взбудораженные победами французского воинства города и крепости, павшие в своё время под натиском англичан, восставали, поднимали бунт за бунтом, разоружали оккупационные гарнизоны и жестоко расправлялись с теми, кто запятнал себя службой англо-бургундскому союзу. В деревнях не отставали крестьяне. То и дело сообщалось о нападениях на англо-бургундские продовольственные обозы и намелкие отряды, дрейфующие по оккупированным территориям в поисках наживы. Особенно яростным сопротивление стало вНормандии иПикардии, где Бедфорд буквально увязал в ворохе проблем. Одной рукой он давил вздымающиеся то там, то сям бунты, другой пытался собрать свежую армию, которую следовало выставить против французов, и нехватало ещё пары рук, чтобы одну из них, собранную в кулак, сунуть под нос своему же парламенту, а другой, такой же, погрозить Филиппу Бургундскому.
        С точки зрения английского регента, этот прохвост герцог, выпросивший, фактически шантажом, наместничество воФранции, теперь, когда всё стало так шатко и ненадёжно, занял вдруг позицию стороннего наблюдателя. Бэдфорд отправил ему довольно резкое письмо, в котором напоминал о союзническом долге, а вответ получил пустую отписку - дескать, ничего пока не надо предпринимать. Улаживайте, мол, дела вНормандии, а воФранции всё само собой сложится, как надо.
        Это письмо, а точнее, его список, также оказался и вруках французского короля, и самодовольный тон герцога, которым была проникнута каждая строка, оставил в душе Шарля неприятный осадок. Филипп мог бы более решительно отписать англичанину, что подумывает о заключении нового союза - союза сФранцией, для Бургундии более пристойного. Особенно после того, как сам Шарль, на все лады каялся и казнился, и заверял все европейские дворы, то в полной непричастности к убийству Жана Бургундского, то в причастности частичной, вызванной его молодостью и неопытностью, и выражал готовность раскрыть объятия дорогому бургундскому кузену.
        Взбешённый Бэдфорд прекрасно понял всю подноготную этих заверений и тут же принялся расшаркиваться с шотландцами, много лет последовательно и верно соблюдавшими союзный договор с«дофинистами». Вероятно, желал при развале одного союза тут же развалить и другой. Но сэтой стороны Шарль подвоха не ждал. Чтобы уговорить шотландцев забыть прошлые обиды, понадобится не один год. У этих крестьян, не умеющих носить штаны, зато отменно стреляющих из луков, слишком раздутые и закостенелые представления о собственном достоинстве, из-за чего быть им в вечном подчинении у других - у тех, кто своё достоинство умеет обернуть себе же на пользу. Таких, к примеру, как Филипп. Этого надо лишь подтолкнуть, чтобы достоинство оскорблённого тут же сменилось достоинством великодушного. Он политик. Для него понятия «прошлые обиды» не существует, и то самое пресловутое достоинство напрямую зависит от того, насколько ловко устроены дела. Но сейчас толкать его надо не дрожащей дланью «Вьеннского дофина», который «без причины назвался королём», как называл его во всех письмах Бэдфорд, а рукой, тоже способной собраться в        Вот поэтому присутствие Жанны в войске, посланном к границам Бургундии, было особенно кстати, учитывая то, что страх перед ней у противника ещё не выветрился. «Если она снова начнёт побеждать, - размышлял Шарль, - Филиппу придётся идти на открытый союз со мной. Это будет компромисс, а нет ничего губительнее для такой натуры, чем вынужденное следование компромиссам. И, что самое смешное, в этом случае он не сможет даже пригрозить разоблачением Жанны, как самозванки, потому что слова побеждённых - это всего лишь слова побеждённых. Разве слушала Европа, когда англичане кричали всем, что она ведьма?..
        Если же наша Дева снова, как всегда, полезет на рожон и вэтот раз оплошает, тоже будет неплохо! Все лишний раз убедятся, что моя осторожность… моя КОРОЛЕВСКАЯ осторожность - это не пустая прихоть, а тонкий политический расчёт… Или нет! Пускай, всё-таки, это будет Божья воля».
        Шарль уже привык к мысли, что Господь на его стороне, и убедился, что мысль эта эффективнее прочих.
        * **
        Было решено осадить крепость Ла-Шарите наЛуаре, и послушный д'Альбре двинулся в поход незамедлительно. Жанна, ещё питавшая надежды на то, что в благом деле освобождения Франции все единомышленники, поехала с ним. Теперь на военные советы её приглашали весьма почтительно, но слова не давали. Если же она сама начинала что-то горячо предлагать, выслушивали невнимательно с явным нетерпением, давая понять, что её вмешательство лишь помеха в обсуждении собственных планов.
        Однако, сторонники Жанны нашлись и вэтом войске. С их помощью удалось уговорить д'Альбре начать осаду крепости Сен-Пьер-ле-Мутье, к которой французы подошли 4ноября. Ходили, правда, слухи, что, дав согласие на штурм, д'Альбре грязно выругался и вузком кругу своих приближенных сказал: «Если эту чёртову девку сегодня подстрелят, я лично выпью за меткость бургундского стрелка». Но крепость, тем не менее, осадили и штурмовали.
        Поначалу безуспешно. Крепкие стены, многочисленный, яростно сопротивляющийся гарнизон и активная помощь населения Сен-Пьер заставили французов отступить после первой атаки. Возле городских рвов задержалась только жалкая кучка солдат, среди которых д'Олон, легко раненный во время штурма, разглядел иЖанну. Совершенно вымотанная, расстроенная, она стянула с головы шлем и навсе уговоры отступить отвечала упрямым отказом.
        Оруженосец похолодел. За все прошедшие бои, д'Олон привык целиком отдаваться сражению, потому что знал - Жанну окружают неусыпной заботой высокородные господа - де Ре, Ла Ир, Алансон, или их рыцари. Но сейчас вокруг девушки он увидел так мало людей! И этот снятый шлем!.. Как только со стен Сен-Пьер рассмотрят, что это именно Жанна, её изрешетят стрелами - лучшей мишени не придумать! Какой-то рыцарь из оставшихся пытался её загородить. Но его доспехи, повреждённые, помятые и кое-как заклёпанные обозным кузнецом, были слабой защитой даже для него самого. Куда им до брони герцогов и баронов! От одной, ну, даже от двух стрел ещё уберегут, да и то, не рыцаря, аЖанну, которую он закрывает, а потом что?!
        Соскочив с коня оруженосец подбежал к оставшемуся отряду.
        - Жанна! Почему ты одна?! Уходи сейчас же, здесь нельзя!.. Если увидят со стен?!!! Где солдаты?! Кто дал приказ тебя оставить?!
        Жанна, глядя в какую-то, видимую только ей, точку на земле нервно дёрнула головой. Губы её побелели, когда она, почти по слогам, медленно выговорила:
        - Я не одна. Со мной пятьдесят тысяч моих солдат. Мы уйдём отсюда только туда.
        Она махнула рукой в сторону городских ворот.
        - Всё время это повторяет, - растеряно сказал д'Олону рыцарь в помятых доспехах. - Может, у неё видения?
        Д'Олон потянул Жанну за руку.
        - Нужно уходить… Тебя вот-вот заметят…
        На стене перед ними уже замелькали остроконечные шлемы бургунцев. Понеслись команды по цепи, и тетивы на луках готовы были натянуться.
        Откуда-то к оставшимся под стеной подбежал ещё один отряд французов.
        - Что нам делать, Жанна?
        - Отступать, - буркнул им д'Олон.
        Но тут девушка словно очнулась.
        - Нет! Хватайте вязанки, доски, всё, что найдете, чтобы навести мост через ров! Подойдём к стенам вплотную, доставим лестницы… Мы возьмём этот город, потому что с нами Бог! Жан, - крикнула она д'Олону, - скачи, верни остальных! Осталось всего одно усилие и мы победим! Я это обещаю, так и скажи!
        Солдаты засуетились, видя такое воодушевление. Кое-кто уже подтаскивал доски от телег, привезённых под стены с началом штурма, другие бросились помогать. Рыцарю в битых доспехах протянули подобранный кем-то большой щит, чтобы надёжнее прикрыть Деву. Оруженосец тоже не стал мешкать. Бегом возвращаясь к брошенному коню, он закричал что есть мочи, чтобы слышно было даже на городских стенах:
        - Видение! УДевы было видение! Мы победим сегодня!!!
        Отступающие остановились. Несколько рыцарей, не вложивших ещё мечи в ножны, вскинули их над головой, созывая своих людей. Разгоряченные недавним штурмом солдаты, озлобленные неудачей и понукаемые желанием всё-таки взять своё, охотно кинулись назад, хватая по пути всё, что могло пригодиться при строительстве моста. Со стен посыпались стрелы, но те, кто уже роился во рву и около него прикрылись щитами и ещё не пущенными в дело досками. Каким-то чудом, словно удвоив силы, они навели мост очень скоро, и вот уже первые осадные лестницы, пружиня, уперлись в стену под просветом между зубцами крепостной стены. Два бургундских лучника, будто сросшиеся спинами, тут же высунулись, пустили по стреле и отпрянули. На их месте немедленно появились новые. Ещё несколько стрелков рассредоточились по бойницам воротной башни. И хотя стрелять оттуда по ползущим по лестнице французам было не слишком эффективно, они старались поразить тех, кто достраивал наведённый мост.
        Жанну на сей раз прикрыли щитами настолько основательно, что она не могла даже отдавать команды. Да и взобраться на стену по первой осадной лестнице ей не дали. Однако, уже на второй девушка оказалась в числе первых. Трое солдат залезли перед ней, раскидали бургундских лучников, и, когда Жанна оказалась на стене, а следом за ней и другие, с громкими криками «Победа! С нами Бог!» бросились к башням у первых ворот, где уже рубились возле подъёмных колёс и теснили бургундцев дальше от решётки, которая вот-вот должна была подняться.
        Город как-то сразу почти перестал сопротивляться.
        По осадным лестницам не залезла ещё и половина атакующих, а поднятый мост уже опускался - нехотя, с усилием, словно понимал, что он последний кто ещё противится напору захватчиков.
        - Все на мост! - заорал кто-то.
        И оставшиеся отряды французов полезли прочь изо рва. Мост ещё висел в воздухе, а самые нетерпеливые прыгали на него, подтягивались локтями, коленями, чуть ли не зубами, и перехватив удобнее меч, топор, булаву - у кого что было - неслись к поднимающейся перед уже раскрытыми воротами решетке.
        - Победа! Победа! - кричали на башнях.
        АЖанна, снова всеми оставленная, вдруг осознала, что впервые над её головой в момент торжества не реяло её знамя.
        «Мне больше не победить», - почему-то подумала она с тоской.
        * **
        5ноября запылённый гонец привёз Филиппу Бургундскому известие о том, что Сен-Пьер пал, и французское воинство движется на крепость Ла-Шарите. Несмотря на нахмуренные брови, герцог позволил себе рассмеяться. И канцлеру де Ролену, когда остались наедине, заметил:
        - Смотрю, наш королёк быстро учится быть умным. Стань он лакеем, цены бы ему не было - одним махом всем угодил. Бэдфорду тем, что не пошёл наНормандию, где, без сомнения, победил бы окончательно. Деве своей тем, что дал ей всё-таки повоевать. Ла Тремую тем, что отстранил всех его недругов от управления войском, а мне тем, что послал наБургундию усталого д'Альбре, вместо военачальников толковых. Да и захватить они намереваются не что-нибудь, аЛа-Шарите, который я и сам бы желал отобрать у этого бандита де Грессара[40 - Перрине де Грессар, будучи вассалом герцога Бургундского, получал от него жалование для своих людей, якобы за защиту местечка Мос от разбойников, хотя разбойничали в тех краях он сам и его люди. В1423году крепость Ла-Шарите он фактически захватил, разозлившись на герцога за прекращение выплат.]. Как думаете, Ролен, французский король просто хочет таким образом подтолкнуть меня к открытому союзу с собой, или имеет в виду нечто большее? Де Ролен поводил бровями, но ничего не ответил. Давно зная своего господина, он по тону уловил, что ответа пока не требуется.
        - Его армия откровенно слаба несмотря на захват Сен-Пьер, - продолжал, между тем, Филипп, словно объясняя всё самому себе. - Не так давно крепости просто раскрывали ворота перед французской девицей, а теперь ей пришлось дважды атаковать, хотя, Сен-Пьер совсем неПариж… Не кажется ли вам, господин канцлер, что наш дорогой кузен перед нами расшаркался более, нежели перед остальными? Судя по всему, он предоставляет мне возможность избавить французский трон от его божественной спасительницы. Или я не прав? Стены Шарите толсты и высоки, а холода всё ближе. Мало кто отважится на осаду… Что же посоветуете повелеть моему бандиту де Грессару? Просто отсидеться, или первейшей целью поставить пленение девицы, а тои…
        Герцог выразительно махнул в воздухе рукой, как будто что-то отсекал.
        - Король Франции пока мало чем доказал свою состоятельность, чтобы вашей светлости следовать его побуждениям, - покачал головой канцлер - А поповоду девицы… Папский капитул о ней молчит, так что и нам спешить не надо. Пускай господин де Грессар просто сидит в крепости. Погода и маршал д'Альбре всё сделают сами. С девицей же своей его величество пускай тоже разбирается самостоятельно. При всём уважении, вы, сударь, не столь ловки, чтобы всем угождать.
        Филипп с притворным огорчением вздохнул.
        - И правда.
        * **
        Осада Ла-Шарите провалилась.
        Замерзающие солдаты ползли на штурм с явным принуждением. На советах в палатке д'Альбре уже не раз поминали короля Генри, увязшего под Мо примерно при тех же погодных условиях. Жанну приготовились не слушать вообще, но она молчала, осознав, наконец, всю нелепость похода, в который ей позволили отправиться.
        Кое-как продержались с месяц на вялых атаках и отправились восвояси.
        Шарль был доволен. Популярность военных действий таяла на глазах, и никто уже не замирал благоговейно при появлении Жанны. Простолюдины на улицах ещё могли покричать, заметив её выезд, но при дворе, в лучшем случае, ограничивались дежурными улыбками. Герцогиня Анжуйская притихла, а её Рене, крайне раздражавший Шарля своими разочарованными взглядами якобы старшего братца, вообще скоро должен был покинуть двор.
        Вот уж за что спасибо герцогу Филиппу! Никто не сомневался - именно с его подачи осмелел вдруг граф де Водемон, который потребовал права на герцогство Лотарингское. Учитывая, что Карлу Смелому править осталось недолго, притязания были вполне обоснованы - по женской линии Водемоны являлись потомками Фридриха IV, сто лет назад правившего Лотарингией. Однако, граф, даже при всех обоснованных правах, ни за что не отважился бы на это, не стой у него за спиной Бургундия. Так что, после Рождества Рене поедет утрясать личные дела, и разочаровываться в короле станет уже некогда. Алансон дуется вАнжере, бастард вернулся вОрлеан, а без них прочие военачальники Жанны были уже не так активны.
        Вот теперь девушка могла видеть своего короля и говорить с ним сколько угодно, жаль, правда, что сказать ему уже было нечего. Вчерашние соратники, с которыми она могла бы обсудить своё нынешнее положение, были удалены, кто куда. Хотя, и те, кто остался при армии, не столько воевали, сколько задирались с кочующими отрядами наёмников и бургильонов, продолжавшими обшаривать страну, словно карманные воры. Д'Олон слишком смущался неприязнью двора, особенно заметной для любого, искренне любящего Жанну, но, вместе с тем, всё ещё чувствовал священный трепет перед этим двором. Раймон же, напротив, заскучал настолько, что взялся вдруг изучать грамоту и, высунув язык, каждую свободную минуту, скрипел пером. АКлод…
        Жанна ничего о ней не знала, кроме того, что жива и того, что её где-то прячут до полного выздоровления. Выяснять где именно она не решалась после того, как барон де Ре, отводя глаза, путано дал понять, что «для Клод будет лучше пока исчезнуть», и что он обо всём позаботится. Это странное поведение и нежелание открыто смотреть ей в глаза Жанна отнесла за счёт слухов о, якобы внезапном сближении де Ре иЛа Тремуя. Говорили, что барон, слишком заигравшийся в преданность Деве, желает таким образом восстановить прежнее положение при дворе и ищет покровительства министра. И без того подавленная, Жанна приняла и это, как принимают невзгоды люди, потерявшиеся под их обвалом. В конце концов, всякий устраивается в этой жизни, как умеет, лишь бы наКлод это не сказалось. Впрочем, де Ре всегда был к ней добр…
        - Вы поможете ей вернуться домой? - только и спросила Жанна у барона.
        - Без тебя она всё равно не вернётся…
        Жанне показалось, что прозвучало это, как намёк. Но сама она, даже если бы и захотела, уйти не могла. После неудачной осады Ла-Шарите заикнулась было перед королём, спросила, нельзя ли ей вернуться к деревенской жизни, и увидела на лице Шарля полнейшее недоумение.
        - Ты хочешь нас оставить?! Бросить на произвол судьбы после того, как все мы, и я первый, не мыслим Францию без её Девы?!
        - Я могу поселиться где-нибудь вШампани, если ваше величество не хочет отпустить меня вЛотарингию.
        - Я не хочу отпускать тебя вообще, - заявил Шарль. - Господь велел тебе придти сюда, но уходить назад или оставаться, предоставил решать мне. Или с тобой здесь плохо обращаются? Мало почитают?
        - Нет.
        - Значит, больше об уходе не говори.
        Не придумав, чем ещё отличить Жанну, но желая показать всем, насколько благодарным он умеет быть, король осыпал благодеяниями её братьев. Теперь вся семья носила титул «дю Лис», и произведённый в оруженосцы Жан не знал куда себя девать от распиравшего его счастья.
        На рождественском приеме, слушая от них слова благодарности, Шарль был особенно любезен и весел.
        - Правда я хороший король? - спрашивал он, наклоняясь интимно к ушку мадам де Ла Тремуй, за которой весь вечер слишком открыто волочился.
        - Лучший вЕвропе, - страстным шепотом отвечала мадам.
        Ничуть не смущаясь присутствием супруга, она так же открыто короля поощряла.
        - Вы тоже считаете, что я лучший? - поворачивался Шарль кЛа Тремую.
        - О, сир… - бормотал тот и натянуто улыбался.
        Ему трудно было бы сказать что либо другое. Одаривая, щедро, но избирательно, король назначил его губернатором Компьеня, а мессира де Флави - человека Ла Тремую весьма преданного - капитаном тамошнего гарнизона. Само собой, это последнее назначение было своеобразным комплиментом министру, который покровительствовал де Флави. Но почему-то триумфатором себя Ла Тремуй не ощущал. Губернаторство предполагало частые отлучки от двора и ответственность такого рода, которая может помешать уследить за всем сразу… И дело даже не вжене - её расчётливость не позволит ей сделать глупость - но угнетала, как ни странно, именно невозможность понять, что же угнетает? В воздухе вокруг словно веяло отголоском неясной, непонятной пока тревоги, и даже вид каменно застывшей герцогини Анжуйской Ла Тремуя не радовал. Опалы для неё не последовало, значит… О, Ла Тремуй отлично знал, что значит присутствие герцогини при дворе, пусть даже и без прежнего влияния. Эта ловкая бестия оправится от чего угодно! За целый вечер она не кинула ни одного, даже косого взгляда в ту сторону, где маялся, пожирая её глазами смазливый де Руа,
зато имела продолжительную беседу с господином Монстреле, этим писакой, служащим бургундскому дому. Монстреле ещё летом приехал вместе с герцогом Филиппом на переговоры, и французский король крайне заинтересовался его подробными и беспристрастными описаниями прошедших сражений и прочих событий, включая и коронацию самого Шарля. «Я бы доверил вам летопись своего правления, - сказал король, - кабы знал, что оно будет достаточно славным». «Ваше правление, сир, обречено на славу», - поклонился Монстреле. И вот, пожалуйста, теперь он разгуливает на рождественском приёме, разодетый в пух и прах на бургундские деньги, всё осматривает и что-то там пописывает! Его величество пожелал иметь подробное описание празднеств своего первого КОРОЛЕВСКОГО рождества, и ненашёл никого лучше проклятого пикардийца! Когда Ла Тремуй заговорил с ним, чтобы узнать, в каком свете хронист намерен осветить неудачу французских войск под Ла-Шарите, в ответ он услышал: «Неудача есть неудача, сударь. Но, поверьте человеку, который сделал наблюдательность почти ремеслом, честность и внаши дни всё ещё добродетель. Истинно великим она не
вредит». И при этом ничтожный Монстреле улыбался так, словно имел в виду много больше того, что сказал…
        Честность… Да что он понимает?! Спроси его сейчас, какие дела связывают их сАнжуйской мадам, куда денется честность самого господина Монстреле?!
        Ла Тремуй злобно осмотрелся.
        В какой-то момент глаза герцогини и министра встретились. И ответная откровенная ненависть во взгляде мадам Иоланды совсем испортила ему настроение. Хорошего этот взгляд не сулил, особенно учитывая тот факт, что девчонка, приберегаемая для чего-то неведомого, так и ненайдена до сих пор. А что если королю придёт на ум спросить о ней?!
        Ла Тремуй глянул в сторону Шарля. Его величество, изрядно захмелев, почти упал лицом в изгиб шеи мадам Катрин. А та, смеясь грудным волнующим голосом, стрельнула глазами в мужа, будто говорила: «Не смейте ревновать, сударь, я терплю это ради вас!».
        КЛа Тремую подошёл Гийом де Флави.
        - Безмерно благодарен вам, мессир, - поклонился он. - В ответ вы всегда можете рассчитывать на мою преданность.
        - Буду иметь это в виду, - пробормотал Ла Тремуй, еле заставив себя повернуться к де Флави. - Свою должность вы заслужили по праву. Его величество не сомневается, что Компьень отныне в преданных руках. Как, впрочем, и я не сомневаюсь в этом нисколько…
        Ненавидящий взгляд герцогини Анжуйской ещё висел перед глазами, как чёрное пятно после долгого глядения на яркий свет, и голос министра внезапно обрёл строгость.
        - Однако, эти слова говорятся всем при подобных обстоятельствах. Вас же. Флави, я выделяю особо, потому что по-настоящему преданных куда меньше, чем надежд на них. Вам воздух Компьеня не повредит, скорее, вы сделаете его чище. И, когда возникнет нужда…
        Ла Тремуй запнулся, но поглазам де Флави было видно - он понял.
        - Я уверен, вы не подведёте, - закончил министр.
        Мадам Иоланда тяготилась приёмом.
        Только что, выполняя волю короля, герцогиня наговорила кучу нелепиц оЖанне этому Монстреле. Хотя, он хитрый, всему не поверил, но напишет, как надо. Напишет, потому что понял - ждут только этого: лжи, замешанной на тонком слое правды, чтобы так и нетак, вроде бы похоже, вроде бы совсем, как было, но странно, противоречиво и путано. Наверное думает, что французскому двору угодно таким образом воссоздать в летописи подлинное чудо… Да и пусть думает.
        Сама герцогиня весь последний месяц старательно уничтожала всё, что могло связать её иЖанну. Огромное, писавшееся несколько дней, письмо было отправлено отцу Мигелю, пара десятков писем разослано отБарруа доИталии. ВоФьербуа иВокулёр отправлены люди, получившие от мадам инструкции наедине и при закрытых дверях. Особый гонец с коротким письмом, более касающимся государственных дел, был послан кРишемону с поручением тайно передать другое, более длинное письмо мессиру Дю Шастель. Но вся эта деятельность заметно отличалась от прежней. Что-то лихорадочное, нервное сквозило сквозь отдаваемые приказы, придирки к фрейлинам и прочим слугам и, наконец, даже сквозь молчание, когда герцогиня надолго застывала перед высокими окнами замка и смотрела куда-то вдаль пустым, отсутствующим взглядом…
        Она пыталась собраться. Она ещё надеялась.
        Судьба Жанны мадам Иоланду больше не волновала. Лишь однажды всесильная герцогиня почувствовала укол совести, когда, попросив аудиенции, девушка пришла напомнить о данном когда-то обещании: «Скажите же, наконец, кем я была рождена?». Но даже этот укол вызвала не столько совесть, сколько досада на то, как несвоевременно всё происходит. Менее всего требовалось сейчас сообщать о происхождении Жанны кому-либо ещё, а уж ей самой - в последнюю очередь.
        - Ты дитя Божье, - твёрдо сказала мадам Иоланда. - Этого желает король, и пусть так и будет.
        Другая, как казалось, более высокая цель занимала сейчас все её мысли.
        Шарль не захотел слушать оКлод - это его право. Но если девушка послана Господом, она должна совершить предначертанное. Поэтому, с такой готовностью уничтожала мадам Иоланда все связи сЖанной. Как бы ни был труслив Шарль, он дал слово обращаться сДевой Франции достойно, и герцогиня не сомневалась - король своё слово сдержит. А вот Клод… Для неё следовало создать все условия - усыпить бдительность недругов и ретивость друзей, оставить в покое, под защитой де Ре и невмешиваться, не вмешиваться, не вмешиваться больше ни во что! Своё дело мадам Иоланда сделала. И пророчество слепого Телло, в который уже раз, обрело для неё новое толкование.
        Две реки… Две реки текут возле неё, давно уже по собственной воле, предоставляя выбор: дать им и дальше самим прокладывать русло, или вмешиваться вслепую наперекор, полагаясь только на собственные тревожные предчувствия?
        А предчувствия были.
        Объяснить их мадам Иоланда не могла. Успокоить тоже. Но иотдаваться им не желала. Её деятельной натуре требовалось хоть какое-то действие, и единственное, что вдохновляло в последние дни, было желание наказать тех, кто пытался ей мешать. Включая сюда и короля, легко предавшего и её многолетнее воспитание, и преданность, и заботу. Давний страх ничтожного мальчика так и невыветрился из мужчины, получившего власть, а этого мадам Иоланда простить не могла.
        Как сквозь увеличительное стекло смотрела она теперь наШарля, и мозг герцогини лихорадочно соображал…
        Катрин де Ла Тремуй в очередной раз громко рассмеялась.
        Её супруг обводил зал взглядом, от которого старались спрятаться. И только герцогиня Анжуйская, опустив веер и демонстрируя показное равнодушие, свои глаза не отвела, но стиснула ладони так, чтобы стало больно.
        - ОБоже, у вас кровь, мадам! - всполошилась дама де Прейль.
        - Это от веера. Видите, ручка сломалась…
        - Вам нужно немедленно уйти!
        Вот теперь можно расслабить лицо. Теперь напряженную безразличную маску на нём может сменить так долго сдерживаемое страдание, и оно не вызовет злорадство Ла Тремуя, потому что будет сейчас вполне объяснимо.
        Мадам Иоланда устало оперлась на руку де Прейль.
        - Вы правы, уйдём, здесь очень душно.
        Она поискала глазами короля.
        - Его величество беспокоить прощанием не будем.
        В жёлтом мареве светильников было видно как глубоко утонула рука короля в складках платья мадам Катрин.
        Откуда-то подскочил Филипп деРуа.
        - Могу я проводить вашу светлость?
        Мадам Иоланда его едва заметила. Мелькнувшая только что мысль, заставила поискать глазами Рене, который присутствовал на приёме, мрачный и погружённый в свои мысли настолько, что даже матери поклонился издалека. Однако теперь его нигде не было видно, и мадам Иоланда, озабоченно озираясь, прошла мимо Филиппа.
        - Какое утомительное празднество, - сказала она даме де Прейль, когда обе очутились в холодном тёмном коридоре.
        Два пажа факелами освещали дорогу, распугивая уединившихся по углам распутников, и герцогиня вдруг тихо рассмеялась.
        - Безумие… Двор копирует своего короля, а король стал истинным Валуа…
        Из-за угла выскочила, закрываясь от света молоденькая фрейлина королевы. Следом за ней, оправляя штаны, вышел и степенно поклонился дворянин из свиты короля.
        - А скажите, де Прейль, - задумчиво проговорила мадам Иоланда, - та девушка… Помните? Сорель, кажется… Аньез[41 - Аньез Сорель - первая в истории французской монархии узаконенная фаворитка короля.]. Она ведь была фрейлиной?
        - Мадам Изабеллы, супруги вашего Рене.
        - А… да. Красивая такая… Что-то вспомнилась вдруг…
        Шаги мадам Иоланды ускорились.
        - Хорошо, что мы ушли, - пробормотала она, воодушевляясь. - Я забыла о своей невестке, а ведь Рене сейчас будет слишком занят, чтобы заботиться о ней. Нужно немедленно написать Изабелле и, как можно скорее, пригласить ко двору. Моя бедная дочь-королева совсем заскучала без подруг…
        Замок Сабль. Бретань
        (зима 1430года)
        - Так вы уже маршал?
        - Да. ЗаПатэ. Жезл получил перед коронацией, если помните.
        - Нет. Я помню только то, что получил сам - пинок под зад!
        Артюр де Ришемон сердито постучал пальцами по колену и расстегнул пряжку на вороте.
        Он только что приехал в замок к де Ре, и ему не нравилась чрезмерная предусмотрительность, которой окружил барон своё пребывание здесь. Всюду посты, заслоны, по три караульных на каждой башне, поднятый, как при осаде, мост, хотя ни о какой реальной опасности речи пока не шло…
        Не нравились, впрочем, и многие другие вещи. В частности, письмо от герцогини Анжуйской, из которого стало ясно, что король узнал о происхождении Жанны, и узнал это отФилиппа Бургундского. Тут Ришемон откровенно струхнул, ожидая, что в разглашении этой тайны его сразу и обвинят, что было бы справедливо, но очень уж некстати. Не хватало потерять последних союзников! Однако, обвинений не последовало. Зато герцогиня очень просила оказать помощь барону де Ре в его тяжбе заСабль с неким господином Бюелем, и держать войска, на всякий случай, наготове.
        Об этой тяжбе, возникшей так же внезапно, как и тяжба Рене сВодемоном, Ришемон уже слышал. Но просьба герцогини оказать барону помощь войсками насторожила. Дело представлялось слишком мелким для военного вмешательства извне. Зато донесения собственных шпионов и слухи, роящиеся поБретани слишком часто содержали сведения о де Ре, связанные с делами странными и непонятными. То барон страстный сторонник Девы, то ищет покровительства Ла Тремуя и покидает двор накануне военной кампании… Потом вдруг тяжба эта заСабль, совершенно неуместная, не ко времени и мало обоснованная даже с юридической точки зрения, но развязанная слишком нагло, беря во внимание, что де Ре не последнее лицо в королевстве…
        Танги дю Шастель, всё ещё преданный сторонник герцогини, поддержал её просьбу о помощи де Ре и предположил, что тяжба была подстроена. «Но зачем?», - всё время спрашивал себя Ришемон. Чтобы окончательно отдалить де Ре отЖанны? Тогда совсем непонятно, ведь маршал уехал сам, ещё до того, как д'Альбре повел войска наБургундию… Поговаривали, правда, что уехал он не один. Что пуще глаза бережет барон некоего пажа, раненного под Парижем, и, что паж этот, вроде, один из тех людей, что прибыли сДевой, и сам более похож на девушку… В этом, конечно, могло что-то крыться, но что?!
        Попытки разговорить Танги не привели ни к чему, если, конечно, не брать в расчёт гнев, охвативший Ришемона. Пришлось довольствоваться слухами, благо недостатка в них не было, и отставной коннетабль, словно слепец, ощупывал каждую новость, приносимую шпионами. Вертел и так, и этак, прикидывал возможное развитие, рассчитывал, как шахматную партию, но при этом прекрасно понимал, что полного представления о делах не получит. Поэтому, сколь бы ни настораживала его просьба герцогини оказать де Ре помощь в его мутной тяжбе, интерес к её собственным делам оказывался сильнее. Интерес, подогретый острым желанием узнать, что же это за новая девица появляется в тухлом вареве политических интриг?
        О девице этой, несомненно тй самой, что жила теперь у де Ре под видом пажа, Ришемон всерьёз задумался после того, как один бретонский дворянин, чей родственник служил при короле, рассказал о странном случае. По его словам, в одно из дежурств этого родственника, король был не вдухе, и заобедом, где, кроме королевы присутствовали только герцогиня Анжуйская и граф Менский, раздражённо спросил герцогиню: «У вашего Рене недавно родилась дочь, не так ли? Надеюсь, матушка, вы не представите её ко двору, как ТРЕТЬЮ Деву Лотарингии?». Граф Менский удивился: «Почему третью?». На что король ответил крайне язвительно: «О-о, её светлость, желая нам угодить, но, полагая видимо, что сами мы ни с чем не всостоянии справиться, словно кудесник, вытаскивает из рукава Деву заДевой. От очередной я недавно еле открестился, но, если появится третья, то даже себе я не смогу объяснить это, как желание всего лишь угодить…»… Королева и граф, по словам придворного, выглядели ничего не понимающими. Зато герцогиня страшно побледнела и непроронила ни слова.
        Ришемон тоже сделал вид, что мало понял. Дворянину велел помалкивать на всякий случай, но вуме быстро сложил всё, что складывалось в общую картину.
        Вторая Дева! Паж, прибывший сЖанной и раненный под Парижем, где, по разошедшимся разговорам, она над кем-то страшно убивалась и плакала… Де Ре, бросивший всё, ради раненного, то ли мальчика, то ли девушки, очень похожего на того пажа… Герцогиня, откровенно советующая в своём письме забыть всё оЖанне и держать войска наготове… Раз, два, три! У неё определённо есть какой-то план про запас!
        Что ж, в таком случае стоит призадуматься об оказании помощи. Анжуйской мадам в уме не откажешь. После коронации показалось, было, что от дел она отошла, но, слава Господу, это только показалось. Лишь бы новую девчонку снова не объявили чьим-либо бастардом. Ришемон не любил повторяться, и своими войсками жертвовать в этом случае не собирался совсем. В любом другом, почему бы и непомочь, если дело того стоит…
        Поэтому он быстро собрал отряд самых преданных вассалов и поехал вСабль, намереваясь разговорить де Ре, во что бы то ни стало.
        - Что же нового при французском дворе, барон? Ла Тремуй ещё в силе?
        Де Ре, который совсем не был удивлён прибытием внушительного отряда вооружённых гостей, любезно сделал вид, что верит неосведомлённости Ришемона.
        - Пока да.
        - Пока? - хмыкнул Ришемон. - Что же означает это ваше «пока»?
        - Надежду, сударь. С некоторых пор король позволяет себе слишком открытые ухаживания за супругой господина Ла Тремуя.
        Бывший коннетабль перевёл кислый взгляд на каминную решетку, за которой, треща, прогорало распиленное дерево.
        - И что? Как фаворитка мадам Катрин только упрочит положение супруга.
        - Но герцогиня Анжуйская думает по-другому.
        На лице Ришемона румянцем проступила досада.
        - Не больно-то я доверяю теперь Анжуйскому семейству. Танги дю Шастель от них сбежал, да и мне сколько было обещано в своё время, а сколько дано на деле? Вряд ли отлучение от двора может сойти за звание командующего… Впрочем, по слухам, и сама герцогиня теперь прежнего влияния не имеет. Похоже, в её планах что-то не заладилось, так?
        Он с надеждой взглянул на барона - клюнет, или нет? Но де Ре невозмутимо лишь приподнял бровь.
        - Герцогиня так же может ответить вам недоверием, сударь. Нашу встречу она словно предвидела и просила выяснить, каким образом Бургундец мог оказаться так осведомлён о происхождении Жанны? Король не отрицал, что узнал всё от герцога Филиппа, поэтому её светлости стало очень интересно, не увас ли, или у вашей супруги следует спросить, откуда узнал сам герцог?
        - Понятия не имею, - пробурчал Ришемон, отводя глаза.
        Но тут же он снова вскинул их на деРе.
        - Между прочим, благодаря этой осведомлённости, Филипп увёл свои войска из-под Орлеана! Как человек военный вы не сможете принизить всю значимость этого шага!
        - Конечно, - легко согласился де Ре. - И мадам герцогиня это тоже понимает, поэтому вопрос о недоверии между нами сейчас не стоит. Скорее наоборот, через меня её светлость предлагает вам новый союз против Ла Тремуя, положение которого только кажется прочным. Все эти ухаживания короля слишком напоказ, и герцогиня, хорошо зная его величество, уверена - король сознательно выводит Ла Тремуя из себя, чтобы вызвать его на открытый конфликт.
        - Зачем?
        - Затем, что она дала понять его величеству: Ла Тремуй тоже скрывал от него происхождение Жанны, о котором давно знал.
        Глаза Ришемона округлились.
        - А он знал?!
        - Даже если бы и незнал раньше, то теперь знает.
        - От кого?
        Де Ре улыбнулся.
        - От меня… Впрочем, не поручусь, что он и без того не был в курсе.
        Ришемон нетерпеливо хлопнул рукой по колену.
        - Хватит загадок, барон! Намёками будете развлекать герцогиню, она эти развлечения предпочитает всем прочим, а мне извольте рассказывать по порядку!
        - А рассказывать особенно и нечего, - развёл руками де Ре. - Герцогиня всего лишь предположила, что Ла Тремуй знал. А чтобы предположение выглядело правдиво, я позволил себе низость поискать у него покровительства в обмен на некоторые сведения о происхождении Жанны… И, естественно, как человек, много лет пользующийся доверием мадам герцогини, был принят с распростёртыми объятиями. Так что теперь, если королю придёт в голову спросить его милость, знал он, или не знал, господину Ла Тремую будет сложно всё отрицать. А если вопрос ещё и будет задан в разгар ревнивого неудовольствия… Вам, кстати это ничто не напоминает?
        Ришемон только хмыкнул.
        Ещё бы! Давняя история с обманутым первым мужем мадам Катрин привела к убийству Жана Бургундского, и, в конечном итоге, к опале самого Ришемона.
        - А теперь представьте, - вкрадчиво продолжал де Ре, - что о том старом случае вспомнит и король. Или кто-то напомнит ему в нужный момент… Как думаете, моё «пока» будет тогда звучать убедительно?
        - Я не знаю, - дёрнул головой Ришемон. - Я от ваших интриг далёк, но, если это поможет Ла Тремуя свалить раз и навсегда, готов подтвердить что угодно. Однако… - он почесал нос, прикидывая, как ловчее перейти к главному. - Вы! Маршал Франции, внук прославленного воина, рыцарь… Не претило ли вам идти на поклон к этому подлому ничтожеству?! Слово «низость», применимое к вам, ей Богу, оскорбило слух! Неужто всё из простого желания угодить герцогине? Или есть какие-то личные мотивы?
        Лицо де Ре мгновенно стало непроницаемым.
        - Личное на то и личное, сударь, чтобы держать это при себе, - уже совсем не любезно выговорил он. - А что до низости… В наши дни граница между ней и честью давно стала похожа на линию на песке. И достославный английский король совсем растёр её в те дни, когда приказал перебить пленных под Азенкуром, а затем подвесил в железной клетке нашего пресветлого рыцаря Жуанвилля. Теперь всякий проводит эту границу сам для себя, и там, где ему удобно. С господином же Ла Тремуем её лучше вообще не проводить, чтобы не остаться в дураках, что вашей милости хорошо известно.
        - И тем не менее, вы не ответили. Ваш-то интерес каков?
        - Ла Тремуй мне просто не нравится, - сухо ответил деРе.
        Вскоре оруженосец пригласил их в зал, где уже суетились слуги с огромными подносами, расставляя приготовленные в замковой кухне яства - поджаренную дичь, половину кабаньей туши, ещё сочащуюся сквозь темную корочку, растопленным жиром и дымком жаровни, овощи, запечённые в вине с пряными травами, соусники с густыми, как сметана, подливками, и топлёно-белые, росистые круги сыра. Когда де Ре иРишемон вошли, всё это как раз заканчивали расставлять между кувшинами с вином нескольких сортов, которыми славились подвалы Сабля.
        Почти тут же появились и рыцари из свиты Ришемона во главе с дю Шастелем и командиры отрядов де Ре, давно изголодавшиеся в ожидании обеда. Запахи еды разволновали всех. Даже Ришемона, всё ещё озабоченно вертевшего шеей. Впрочем, подумал он, дела делами, а вкусно поесть не помешает. «Под хмельком и разговоримся».
        Рыцари, весело переговариваясь, окружили стол, растянувшийся на две трети зала. Тяжёлые кубки наполнились вином, руки с кинжалами потянулись к подносам с дичью, а дремавшие по углам псы задвигали носами не хуже своих хозяев и, подскочив с резвостью голодных хищников, побежали к столу, уверенные в своей доле от этого пиршества.
        Среди прислуживавших пажей Ришемон сразу заметил бледного худенького юношу, более похожего на девочку. Тяжёлым взглядом коннетабль провожал пажа по всему залу, внимательно присматривался к каждому жесту и прислушивался к каждому слову. Не ускользнуло от его внимания и то, что так же точно следит за мальчишкой и барон. Хмельное вино ударило в рыцарскую голову, напрочь выметая всякую изощрённость - «он воин, я воин, так чего нам, как бабам с намёками да с подскоками?… Спросил - ответил, вот всё!». Поэтому, когда паж вышел, Ришемон смачно сплюнул себе под ноги, ладонью отпихнул пса, тянущего морду между ним и де Ре, и спросил, пригнувшись к барону как можно ближе:
        - Ходят слухи, что вы пригрели тут какого-то мальчишку, раненного под Парижем. Не того ли, что сейчас вышел?
        Де Ре неторопливо дожевал.
        - Вам что за печаль? - спросил он грубовато.
        - Лицо знакомое. УДевы пажонок был похожий.
        - Ну и что?
        Ришемон хмельно прищурился.
        - Разное говорят, барон… а подозревают одно. Но я не изтех, кто подозревает. Я-то знаю, вы просто так ничего не делаете, а смальчишкой этим очень уж носитесь, как говорят. Впрочем, я и сам только что видел… слишком заботливо, сударь! Слишком… Здесь есть что-то, что я должен знать, если вопрос о недоверии между нами не стоит, или мальчик, (а может девица?), попросту вам приглянулся?
        Де Ре, с явной неохотой посмотрел Ришемону в глаза.
        - В этом месте, мессир, граница между низостью и честью мной давно прочерчена. Желаете перешагнуть - доставайте меч.
        Кубок в руке Ришемона мелко задрожал.
        Вспыльчивость бретонского герцога была всем известна, и ради пустой интрижки де Ре никогда бы себе не позволил говорить в таком тоне. Тем более с гостем, в союзе с которым заинтересован. Но он говорил и смотрел так, словно имел на это право. А право в подобных случаях даётся одним - хранением чужой тайны.
        - Не думайте, барон, что в своём удалении я ничего не знаю. - сипло зашептал Ришемон, давя в себе гнев. - Нравится делать вид, что развлекаетесь - ваше дело. Но примите во внимание, что во всяком месте, где располагается со своим двором наш король, всегда очень тонкие стены, и через них многое слышно… А уменя есть люди, которым я плачу за хороший слух… Поверьте, в опале времени для раздумий достаточно… Герцогиня что-то припрятала в рукаве, верно? И, я так полагаю, эта девица то самое припрятанное и есть, и увас она оказалась не случайно!
        Барон засмеялся, ноРишемона было уже не остановить. Бросив собаке кусок со своего блюда, чтобы не мешала, он почти вплотную придвинулся к деРе.
        - Я не простачок, сударь, использовать себя вслепую больше не дам! Слухи, слухи… Разные бродят слухи, де Ре. А её светлость способна на такое, о чём и неподумаешь. Взять, хотя бы, господина дю Шастель. Люди, как он, службу просто так не бросают… Я же готов закрыть глаза на многое, если цель того стоит, но цель должна быть ясна! Поэтому, уже открыто, спрашиваю вас снова: кто эта девчонка? Ещё один бастард Изабо, или, на сей раз, самого папы, или византийского кесаря, дожа, или покойного короля, спаси Господь его душу!?
        Де Ре потянулся за вином.
        - Правды хотите? - тихо произнёс он. - Тогда я тоже спрошу. Готовы ли вы, Ришемон, узнать ту правду, которой так добиваетесь? И, что будете с ней делать, когда узнаете? Грехов-то у вас хватает, как мне кажется…
        - Не ваше дело!
        - Тогда скажите, верите ли вы во второе пришествие? В то самое, когда придётся отвечать уже не мне… И даже не королю и непапе?
        От удивления лицо коннетабля поглупело.
        - Вы шутите, надеюсь? Ведь это ересь, упаси Господь!
        Де Ре глянул насмешливо.
        - А кто вам сказал, что самая отъявленная ересь не может быть истиной? Или той правдой, которой вы так добивались. В тёмной норе светом покажется и фальшивый отблеск, а разговоры о безграничном свете наверху прозвучат сказкой… или ересью, если угодно. Но попробуйте вылезти на солнце - там либо ослепнуть, либо уверовать.
        От винного дурмана в голове Ришемона почти ничего не осталось. Коннетабль уже и вправду не знал, стоит ли ему выяснять что-то ещё.
        - Герцогиня сошла с ума… - произнёс он медленно. - Но, боюсь, такую шутку вам даже дьявол не простит.
        Сабль
        (зима-весна 1430года)
        К зиме Клод совсем поправилась. Рана заживала быстро, и зажила бы ещё раньше, не разбереди её долгий и путаный переезд отСен-Дени доБуржа. Положение усугубила простуда, подхваченная по дороге, и это новое недомогание, совершенно лишившее девушку сил, далось тяжело. Лекарь, неотлучно дежурил у постели Клод, сообщал де Ре о её состоянии почти ежедневно, и особую озабоченность проявлял по поводу кошмаров, которые явно мучили девушку в её беспамятстве.
        - Кричит всё время, мечется, - виновато, словно сам это допустил, рассказывал лекарь. - То про знамя вспоминает, то просит хромоногого какого-то прогнать. Жанну звала только раз, и про какие-то ворота шепчет, просит открыть. А вчера вдруг посмотрела на меня и говорит, спокойно так: «Я с тобой до самого конца буду, не бойся». Я уж испугался, решил - всё, конец, бредит, не узнаёт никого. Но она потом заснула. Первый раз без видений своих. А назавтра снова… Не знаю, чем успокоить её. Праформы бы где достать… ягод собачьих… я бы отваром и полечил…
        Тут Де Ре знал чем помочь.
        В свою очередь, он регулярно сообщал мадам Иоланде обо всём, что происходило сКлод, и вответ получал от неё письма, в которых без конца повторялось одно и тоже: лечить, беречь, ничем не волновать и ни в коем случае не пускать кЖанне пока герцогиня не скажет, что это можно сделать. А после того, как де Ре написал о сетованиях лекаря, с очередным письмом прибыл ещё и заветный ларец со снадобьями и целая бадья крупного шиповника.
        Очнулась девушка дня за два до того, как господин де Бюель сообщил о своих притязаниях наСабль. Точнее, она просто проснулась утром, как просыпается обычный человек, несколько минут наблюдала за дремлющим в уголке лекарем, а когда он зашевелился и стал вертеться, давя блох и почёсываясь, слабым голосом попросила пить.
        Тем же днём к ней пришёл и деРе.
        - Я поправлюсь быстро, сударь, - сказала ему Клод. - Не откладывайте из-за меня отъезд.
        - Какой отъезд? - удивился барон.
        - А разве вы никуда не собираетесь?
        Он не собирался. Но разговор этот живо припомнился спустя два дня, когда прочитав письмо от поверенного господина де Бюеля, де Ре велел оруженосцу немедленно собирать отряд и мчаться вСабль организовывать оборону.
        - Откуда ты знала? - спросил он уКлод чуть позже. - Тебе были какие-то видения?
        - Не помню, - пожала плечами девушка. - В болезни и сне своя жизнь.
        Вопреки опасениям, которые вызывал переезд вСабль, физические силы Клод только укрепились. Но угнетённость духа, замеченная де Ре ещё вСен-Дени, никак не проходила.
        Девушка уже не смотрела на мир и людей, как прежде, с открытым интересом, пониманием и расположенностью. Как-то незаметно появилась у неё манера глядеть исподлобья. Без испуга и злобы, но состранным отчуждением, как бывает, когда, увидев что-то страшное, боишься посмотреть снова, чтобы опять это не увидеть, но при этом знаешь, что повсюду теперь, куда бы ни глянул, увидишь именно то, чего боишься.
        Выполнять обязанности пажа в замке Сабль её никто не заставлял, одако, не желая проводить дни в безделье, Клод сама занималась и чисткой лошадей, и досмотром оружия и доспехов, и прислуживанием у стола. Де Ре попытался как-то объяснить, что ей лучше не появляться на чужих глазах слишком часто, но вответ услышал:
        - Примелькавшись, я стану более невидимой, чем припрятанная в каких-нибудь покоях.
        Несколько дней она с интересом наблюдала за тем, как поднимали на внешнюю стену весьма приличную кулеврину, которую де Ре притащил с собой, потом пыталась помогать её устанавливать - подносила верёвки для крепежей и воду, когда работники об этом просили. Однако скоро болезненная усталость взяла своё. С очередным ведром в руках девушка подскользнулась, упала, расплескав всю воду, и была отослана прочь.
        - Иди ка ты, паренёк, в часовню, - посоветовала старуха, чистившая овощи на пороге кухни. - Может, причетнику чего надо помочь. А нет, так и помолишься, чтобы Господь сил тебе подбавил. Глянь, бледный и худой-то какой…
        Часовня при замке была обетная, в честь святого Дионисия. Маленькая и тёмная, с мрачноватой безголовой скульптурой, подсвеченной сквозь стёклышки закопчённого витража, с одной стороны золотом, с другой пурпуром, она не вызывала желания задерживаться здесь дольше положенного. Никто и никогда не приходил сюда чтобы любоваться отделкой или изображениями. Молились тут в положенные дни и часы в основном женщины и те обитатели Сабля, для которых праведная жизнь служила более вывеской перед прочими, нежели потребностью.
        Часовню построили ещё при сире де Краоне, который приходился де Ре дедом и был знаменит на всю округу отъявленной ересью. Он-то и распорядился, чтобы алтарь был скромен, а стены голы, и раскошелился лишь на скульптуру и витраж. «Святому без разницы молятся ему на обычных досках или на подушках, - говорил нечестивец. - А ежели он вздумает явиться сюда каким-нибудь призраком, то в обиде тоже не будет. Голова у него отрублена, как и положено, на окне всё житие прописано, и всердце моём он всегда найдёт благодарность за свою святую помощь[42 - 1.Обетные часовни (или капеллы) строили в благодарность какому-либо святому, которому обещали поклоняться за помощь оказанную в бою, рискованном путешествии или при счастливом разрешении семейных дел. Святой Дионисий был первым епископом Парижа. Обезглавлен со своими помощниками на горе, которая с тех пор получила название Монмарт (Гора мучеников). По преданию, Дионисий, уже обезглавленный, взял свою голову и дошёл с ней до храма, где и скончался на освященной земле. Позднее на этом месте был построен Сен-Дени. «На окнах вся история прописана» - имеется в виду
изображение на витраже.]».
        В чём помог еретику святой Дионисий так и осталось их общей тайной. Но, видимо, на скромность своей часовни этот святой епископ действительно не был в обиде. Клод, когда вошла, так и застыла на пороге, очарованная висящей в воздухе дымкой из солнечных лучей, которая, словно рой разноцветных крошечных существ, пробившихся сквозь грубо спаянные витражные стёкла, висела над алтарём. Трудно было придумать украшение достойнее!
        Девушка протянула руку к лучам, и её бледные пальцы тотчас окрасили отблески золотисто-оранжевого стекла.
        - Как красиво!
        Она не сразу заметила причетника, который сидел на полу и молча наблюдал за ней из-за фигуры святого. В руках старик держал сильно сточенный нож и дощечку. Он что-то вырезал на ней до прихода Клод, но теперь прервался и, пользуясь своей невидимостью, какое-то время наблюдал. Потом хмуро спросил:
        - Ты чего это? Девица, а вмужскую одежду вырядилась?
        Клод вздрогнула. Быстро убрала за спину руку, словно касалась ею только что чего-то запретного, и, не зная, что отвечать и, как себя теперь вести, смотрела на причетника с растерянной настороженностью.
        - Не стыдно вБожий дом этак-то заходить? - зудел тот, не дожидаясь ответа. - На нашу Деву хочешь быть похожа? Так ещё неизвестно, каково с неё спросится за это…
        Девушка вздохнула.
        - Не снеё надо спрашивать, а занеё.
        - Ишь ты… - фыркнул старик. - Думаешь, надела штаны, так сразу и поумнела… А ты не тот ли паж, о котором тут судачат? - он подался вперёд, присматриваясь к камзолу. - Точно, тот! Тогда и удивляться нечему… И что же, ты и вбою была?.. И досих пор никто не признал, что девица?
        Клод улыбнулась ему.
        - Не говорите обо мне никому, ладно?
        - А меня никто и неспросит, - пожал плечами причетник.
        С кряхтением он поднялся, сунул нож куда-то под алтарь, а дощечку, бережно обдув, прикрыл рукавами сутаны.
        - Можно посмотреть, что вы делали? - спросила Клод.
        На дощечке она успела заметить вырезанные фигурки.
        - Нет, - буркнул он.
        Отступив за каменную колонну, где его совсем уж не стало видно, старик повозился, чем-то грохоча, потом выглянул и, увидев, что девушка не ушла, неприветливо поинтересовался:
        - Тебе надо чего или просто поглазеть зашла?
        Клод снова ему улыбнулась.
        - Мне сказали идти к вам и спросить, не нужна ли помощь?
        - А снаружи что, помогать не надо?
        - Надо. Но отменя в военных делах толку мало.
        - Здесь, думаю, не больше будет.
        Он повозился ещё с чем-то, видимым только ему, бессвязно побурчал себе под нос и, уже совсем решительно, от всякой помощи отказался. Однако, когда Клод спросила, можно ли ей сюда приходить иногда, не только в часы службы, ответил неохотно, но согласием.
        Следующие несколько дней девушка исправно навещала часовню и подолгу смотрела на цветную дымку над алтарём. Потом вдруг попросила у причетника какой-нибудь бумаги. Добавила, что умеет чертить по ней углём, так что больше ничего не надо. Но, если вдруг у него найдётся порченная тетрадь или амбарная книга… впрочем, она будет рада и одному листку, просто уголь чертит толсто, а записать надо много…
        - Записать? - удивился причетник, - грамотная, что ли?
        - Я умею записывать, - уклончиво ответила Клод.
        Теперь она была даже рада, что помощь её никому не требуется. Старик-причетник, пошуршав губами, вынес ей целую амбарную книгу и перо с чернилами. А благодарственные изъявления оборвал сразу:
        - Сам бы ни за что этакое добро на пустой перевод не отдал. Но господин барон велел ни в чём тебе не отказывать.
        Тем не менее, Клод благодарила и благодарила всё время, пока усаживалась поближе ко входу, где было больше света, и раскладывала свои богатства рядом на скамье.
        На третий день её занятий причетник всё же не выдержал.
        - Что ты там пишешь? - спросил он, старательно скрывая интерес в голосе, после того, как раз пять прошёл мимо туда-сюда безо всякой видимой надобности.
        Клод с готовностью повернула к нему книгу. Старик присел, упираясь руками в колени, и прищурился на значки и рисунки.
        - Ничего не понять, - признался спустя пару долгих минут. - Это что за язык?
        - Мой собственный, - пояснила Клод.
        Почти забытое детское увлечение, если и неизбавило окончательно от надлома в душе, всё же вернуло какой-то азарт. Или интерес… Во всяком случае, в глазах Клод появился блеск, так давно покинувший их ради боли, что пришла и поселилась во взоре девушки после всего пережитого. Теперь она охотно - как не сделала бы раньше - рассказала старику о том, почему пишет не как все, и отом, что вызывает в ней желание так писать.
        - А это что такое? - ткнул он пальцем в рисунок большого, ни на что не похожего цветка.
        - Не знаю, - пожала плечами Клод. - Привиделось… Я иногда вижу, словно не глазами… Не умею объяснить, но это как видение сквозь облака… не ясно… - Она поморщилась с досадой. - Нет! Словами не умею. Жаль, что не могу показать…
        - Скажи лучше, о чём пишешь, - всё ещё ворчливо, но без прежнего отчуждения, спросил старик. - Интересно мне, о чём девчонка, вроде тебя, вообще может писать? Жизни-то и невидала, а чернил уже вон сколько извела! Я тут наблюдал, думал чушь какую греховную… А вглаза раз заглянул - нет, думаю, не похоже… Так о чём?
        - О жизни, - пожала плечами Клод. - Её видеть-то особенно не надо, достаточно пожить…
        - Во как… А лет тебе сколько?
        Клод засмеялась.
        - Надо же, я об этом и писала! Вот, только что… То кажется, будто сто лет уже живёшь, а надругой день чувствуешь так, будто и нежил совсем, а впереди уже ничего… Может, время тоже есть, как все мы? Как небо, к примеру. Вон оно - висит, а недотронешься. Так же и время вокруг нас - то хмурое, со слезами, потому что жаль того, что прошло и невернётся больше, и тогда оно медлительное, вязкое, как грязь под ногами - идти мешает, и стоишь, стоишь на месте, плачешь… А то вдруг станет солнечное, радостное! И тогда уже летит стремительно вперёд и вперёд, не угонишься!.. Встанешь, замрёшь, а оно ветром мимо. И всё! Нет счастья. Мелькнуло только, не дотронешься…
        Клод вздохнула.
        - А бывает, кого-то оно и любит. Течёт себе вокруг, не подгоняя, не медля, только покачивает, плавно, как в лодочке. Я сама жила так недавно, и теперь кажется, что лучше и быть не могло! Всё успеваешь рассмотреть, обо всём подумать. И дотронуться, наверное, было бы можно, кабы я тогда успела сообразить, что время есть. Что оно умеет любить и нелюбить. Что, порой, играется с нами, а порой забывает обо всех и делает, что захочет…
        Девушка мечтательно подперла рукой щеку.
        - Сколько всего интересного в этом мире! Я вот так иногда сижу, пишу что-то, а потом задумаюсь и, словно лечу куда-то. Мысли, то как цепочка - одна за другую цепляется, тянется… то как цветок, который поутру на глазах раскрывается. Начнёшь думать об одном, о чём-то простеньком, что прямо перед глазами, а очнёшься уже в другом мире, куда, как по воронке - всё выше и шире, шире…
        Она зажмурилась и прошептала:
        - Давно такого не было…
        Причетник смотрел на неё молча.
        Потом вдруг встал, ушёл в свой тёмный угол с делами, видимыми только ему, и скоро вернулся с дощечкой в руках. На гладко оструганной и отшлифованной поверхности были вырезаны три фигуры в языках пламени.
        - Вот, смотри, - сказал он, снова садясь рядом. - Это три монаха изМо. Английский король велел их казнить по наущению епископа Кошона, когда взял город после трехмесячной осады… Ты тогда совсем дитёй ещё была, помнить не можешь, но было, было… Хотя, лучше бы не было никогда. А про епископа этого ты знаешь?
        - Нет.
        - Ну и слава Господу. Свинья, он свинья и есть… А монаха - одного из этих - я знал когда-то. И сейчас думаю, жаль, ты его не узнала. Рядом с ним время меня любило, как ты и говоришь. Тоже порой рассказывал о всяком, от чего душа волновалась, будто просилась куда-то. Я тогда ещё послушником был, так, веришь, послушаю его, потом молиться начинаю и, будто свет неземной вижу! Так вГоспода верил, что плакал порой от счастья… А перед самой осадой Мо услали меня к господину де Краону с посланием. Отсюда назад и невернулся. Потом только всё узнал - как грехи они умирающим отпускали, как живых поддерживали и запленных просили… А те за них, чтобы, дескать, своими жизнями святых этих от смерти откупить… М-да… Не вышло. Сожгли их Кошону на радость. Потому, видно, и живёт он до сих пор - бережёт Господь свинью для особого суда. А королю английскому, как мне думается, расплата сразу вышла. Как ни хвалился, что под рукой Божьей ходит, всё же принял смертную муку за то что души праведные погубил…
        Старик грустно погладил доску.
        - Хочу господина барона попросить, чтобы дозволил приладить её… Вот, хоть сюда, где ты сидишь. Здесь и света больше, и всякий задержится, посмотрит, вспомянет… А тебе, дева, вот что скажу… Я ведь тоже над алтарём красоту в воздухе вижу. Не дотронуться, а есть она! Так что ты приходи сюда, когда захочешь. Не спросит с тебя Господь за мужское платье. Уж теперь точно знаю - не спросит.
        Руан
        (конец 1429 - первая половина 1430годов)
        Если бы ещё в мае двадцать девятого года епископу Кошону сказали, что он последний раз несёт Святые Дары по улицам Реймса, он бы только величаво рассмеялся. В этом, родном ему городе, к епископу относились лучше, чем в подчинённом Бове, приветствовали горячо и, как казалось, вполне искренне. Да и сам день Праздника Тела иКрови Христовых был напоён солнцем, покоем и величием, которое снисходило наКошона всякий раз, когда всё вокруг было хорошо.
        Выступая впереди процессии, он то и дело поднимал глаза к небу. Благочестивый и праведный, являющий собой образчик служителя Божия, епископ самозабвенно прикидывал в уме имена и суммы, пригодные для того, чтобы и дальше в жизни всё становилось только лучше.
        Зимой городской капитул Руана, затаивший на него злобу за непомерно завышенные налоги, недвусмысленно отказал Бедфорду, который пытался помочь Кошону и рекомендовал его на вакантную должность архиепископа. Обиженный Кошон, столько сил положивший на устранение предшественника, хотел было подключить к делу Филиппа Бургундского, чтобы подсказал Бэдфорду, что есть и силовой путь воздействия на упрямых руанцев. Но тут произошло непредвиденное. Анжуйской бабе удалось-таки пристроить во главе дохлого дофинового войска свою фальшивую Божью посланницу, и французы одержали первую победу под Орлеаном.
        Тут-то английская оппозиция духом и воспряла. Завозилась, запузырилась недовольством, ещё пока не явным настолько, чтобы перерасти в бунт, но уже достаточно опасным…
        Понимая, что Бэдфорду сейчас не донего, Кошон клянчить архиепископство пока перестал. Решил, что отсрочка исполнения желания всего лишь вопрос времени. Притом, времени недолгого. Воевать французы вряд ли научились, и одна победа, над гарнизоном осадной бастиды, серьёзных опасений вызывать не должна - всего лишь результат воодушевления, всплеск веры в обещанное чудо…
        Однако, последовавшее вскоре снятие орлеанской осады насторожило. Причём, не столько очередной победой дофинистов, сколько пассивностью герцога Бургундского. Кошон ожидал, что Филипп что-нибудь предпримет, чтобы изобличить, нейтрализовать проклятую еретичку и её покровительницу-герцогиню! НоФилипп бездействовал. Хуже того, ещё до начала военных действий увёл из-под Орлеана свои войска!.. На отчаянные письма отвечал, что всё идёт, как надо, и вмешиваться не следует. Что французская девка обязательно поведёт своего дофина короноваться вРеймс, и поведёт по бургундским землям, через города, занятые английскими и бургундскими гарнизонами, где в чудо мало кто верит, скорее, в колдовство… Короче, волноваться не очем - против ведьмы будут стоять до последнего. ИКошон успокоился. Неся Святые Дары уже подсчитал все проценты от налога, которые сможет простить нужным капитулам, и удовлетворённо отметил про себя, что желанная цель достижима не самыми большими средствами. Фактически, оставалось только руку протянуть…
        Но, не прошло и трёх месяцев, и, ставшая вдруг реальной коронация «буржского королька», спутала епископу все планы. За считанные дни до подхода войска этой чёртовой девки, он был вынужден бежать изРеймса вНормандию, где ему совсем не были рады потому, что против англичан здесь беспрестанно восставали, и теперь особенно. Всякий, преданно служащий английскому королю, был вНормандии особенно плох. Кошон же, известный давней преданностью, не мог даже оправдаться простым соблюдением законности потому, что коронация Шарля фактически аннулировала позорный договор вТруа.
        Слов нет, епископ изрядно струхнул.
        Его попытка найти убежище вБове страха только добавила. Надежды на гарнизон, одну половину которого составляли бургундцы, а другую англичане, рухнули, едва у ворот показались французские королевские войска. Горожане наслушались россказней о соседних городах, добровольно раскрывающих ворота перед Девой, и сразу выгнали гарнизон с криками: «Да здравствует законный король!». Кошону пришлось удирать вместе с солдатами, благословляя судьбу за то, что горожанам не взбрело в голову, вместо флагов, выставить на городской стене их обезглавленные тела.
        И снова он удрал вНормандию. В свой вожделенный, но неотвечающий взаимностью Руан, где прожил до августа в скромном доме канонника, приютившего Кошона из христианского милосердия.
        Положение беженца и само по себе не самое приятное. Но, когда вокруг почти не найти сочувственного взгляда, беженец начинает ощущать полную затравленность. Из окна канонникова дома была видна короткая улочка, по которой изо дня в день проходили одни и теже люди и проезжала одна и таже телега. Чумазые дети своими играми немного разбавляли однообразие унылых дней, ноКошон детей не любил. Его раздражали крики, которые внезапно могли раздаться прямо под его окном в тот самый момент, когда он особенно глубоко погружался в свои мысли. А думал Кошон много. Много и мучительно, потому что всякую связную мысль, формирующуюся у него в голове, смешивала и размазывала появившаяся недавно ненависть.
        Епископ уже к исходу первого месяца своей эмиграции тихо возненавидел всех. И французского короля, надевшего таки корону на свою голову, и его военачальников, побеждающих нелепо, потому что в действительности воевать они не умели, иФилиппа Бургундского, который вдруг стал таким миролюбивым и покладистым… Но более всего Кошон возненавидел Жанну, до сих пор представлявшуюся ему неким абстрактным именем на бумагах.
        «Как она может побеждать? Она же болванка! Кукла, ряженая в фальшивые святые одежды! Как могут Филипп иБэдфорд с ней считаться?..».
        Однако, запоздалые рассказы, принесённые из-под стен Орлеана, говорили об ином. Уже то, что девушка, вроде ничего из себя не представляющая, одна выехала перед армиями, разгоряченными кровавым сражением накануне, сбивало с толку. Но то, что английская армия, имевшая явные преимущества, развернулась и ушла - это вызывало, пожалуй, настоящий суеверный ужас. Кошон едва ему не поддался. И только привычка всё и всегда просчитывать с цинизмом делового человека позволила избежать полной потери рассудка.
        А потом пришло горестное известие о том, что французский король присвоил себе все доходы бовесского епископата. И слухи эти, вопреки всякой логике, или наоборот, по логике людей определённого склада, заставили, наконец, Кошона вынырнуть из бесплодной ненависти и начать бурную деятельность по защите и прояснению перспектив не только собственной жизни, но икарьеры. Прыти ему подбавила дерзкая попытка барона д'Иври, который вместе сЖаном Фуко, пытался захватить Руан. К счастью, неудачно. Но даже попытки хватило, чтобы мозг епископа заработал, как в прежние годы.
        Люди, тяжело и болезненно расстающиеся с деньгами, добыча которых составляла смысл всего их существования, как правило мобилизуют любые последние силы, лишь бы не остаться без привычного ощущения оберегающего всегда и вовсём богатства. Как хищник, которому легче умереть, чем оказаться связанным, Кошон забарахтался, разрывая оцепенение, и призвал на помощь то последнее, что у него осталось - информацию!
        Словно ответственный казначей, отщёлкивал он в уме сведения, из которых можно было бы свить для себя спасательный канат.
        И нащёлкал! И свил!
        Любой разумный карьерист хороший психолог. Ещё зимой, встречая Бедфорда вКале, епископ обратил внимание на несколько туманных фраз, сердитого герцога, смысл которых сводился к одному: регенту было бы гораздо легче добиваться своего от парламента, имей он возможность заполучить малолетнего короля под непосредственную опеку! А тут и услужливая память с улыбкой поднесла воспоминание о последней встрече сБэдфордом, когда тот, прочитав парламентское письмо изЛондона, вышел из себя настолько, что забылся и выругался прямо при Кошоне: «Чёртовы ублюдки, поучать меня вздумали! Облепили короля, как мухи!..». И, потрясая письмом перед носом епископа, почти крикнул: «Будь маленький Гарри здесь, у меня под боком, я бы стал всемогущим и думать про них забыл!».
        Что ж, прикинул Кошон, герцог-регент сейчас единственный, кто в состоянии вернуть ему и положение, и деньги, поэтому… поэтому…
        И он побежал к каноннику просить бумагу и чернила.
        Как раз в это же время вНормандию прибыл старый знакомец и покровитель Кошона кардинал Винчестерский, который привёл с собой небольшую армию для обороны Парижа. И епископ, радуясь, что всё можно провернуть окольными путями, (что для человека дальновидного всегда удобнее, чем грубо, в лоб), буквально завалил кардинала письмами.
        Сначала письма эти содержали только отчаянные просьбы оказать помощь разоряемому диоцезу епископа Бовесского. Но когда стали приходить ответы - то вежливые отписки, то сетования по поводу горестной судьбы епископа с непременным пожеланием не отчаиваться, Кошон понял, что во-первых, пора приступать к главному, а во-вторых, окончательно стало ясно - просто так ему, увы, не помогут.
        Да он и неждал особенно. Вся эта писанина преследовала только одну цель - разузнать, насколько сильно единомыслие между кардиналом и регентом. И, когда всё стало ясно, Кошон начал не просить, а предлагать. Благо и повод хороший подвернулся - перемирие, заключённое Филиппом с французами.
        «Не думает ли ваше преосвященство, что время ложных пророков уже прошло? - писал епископ Винчестеру в очередном письме. - В храм политики вступают менялы, что и доказал нам герцог Бургундский, весьма дальновидно заключивший перемирие сВьенским дофином[43 - Так именовали в английском лагере короля Шарля.]. Милорд регент вправе гневаться на этот договор, ибо, с одной стороны, он как бы узаконил права дофина на французский престол. Но есть и другая сторона, указать на которую моя святая обязанность. Дофин так боится всего, что может ущемить его в правах, что будет достаточно лишь намёка на нежелательное присутствие при нём девицы весьма сомнительной, чтобы заставить его слушать! В конце концов, кто такая эта Дева? Еретичка, если не сказать страшнее! Факт вопиющий, но достаточный для торга с этим новоявленным королём. Пусть он согласится выдать ведьму, и герцог Филипп, в обмен, тут же может обещать признание его прав. Хоть частично, хоть полностью - это уже не важно. Это ничего не будет стоить Англии, потому что, как только ведьма окажется в наших руках, можно считать, что и дни самого самозваного
короля сочтены! Ничто так не поставит под сомнение правомочность прошедшей коронации, как процесс над еретичкой, именующей себя Божьей посланницей. Суд, который докажет, что победы были добыты колдовством, а вера обольщением. Вселенский суд с обязательным присутствием папского посланника и английского короля - невинного ребёнка, чей отец воистину был осенён Божьей милостью! Как служитель церкви и глава диоцеза, к которому относится деревня этой еретички, я готов возглавить таковой процесс со всей силой своих убеждений и вославу Господа! И готов нижайше просить английский парламент позволить его величеству приехать сюда…»
        На это письмо ответ пришёл на удивление быстро. И отвечал уже не кардинал Винчестерский, а сам Бедфорд. Он вызвал Кошона к себе и даже возместил ему денежные потери, присовокупив к этому новые посулы должности архиепископа Руанского, если, конечно, всё обещанное будет исполнено. ИКошон словно вдохнул полной грудью после долгой невозможности дышать. При активной поддержке кардинала он в короткие сроки собрал целую делегацию духовников, оказавшихся в положении очень схожем с положением самого Кошона, и отправился с ними вАнглию, чтобы убедить совет при малолетнем короле в необходимости присутствия последнего воФранции. Успеху миссии поспособствовали известия из-под Парижа, где французская колдунья потерпела, наконец, поражение, к откровенной радости английского двора. «Господь увидел козни дьявольские и воздаёт!», - кричал Кошон, потрясая руками перед парламентом. - «Пусть же теперь невинное дитя явится, чтобы завершить дело Божие!».
        Однако, осторожный королевский совет не спешил отпускать своего короля за пролив. Благодатный пыл говорившего оценили, его внимательно выслушали, после чего лорды сделали существенную оговорку - малолетний король Генрих приедет воФранцию только после поимки колдуньи, и только на процесс, чтобы избежать какой-либо опасности для своей особы. Герцог Глостерский, который возглавлял совет, даже не пытался скрыть, что не хочет отправлять короля кБэдфорду на неопределённый срок - «иначе, он там так и останется, а мой братец-регент будет кормить нас сплошными обещаниями, что вот-вот одержит окончательную победу, и вот-вот расправится с колдуньей… Когда поймаете девку, тогда и будем говорить. Его величество поприсутствует на суде, после чего - сразу назад!».
        Кое-кто из приехавших духовников от такого вердикта сразу пал духом - зря проездили. Им и без того казалось, что поймать девку совсем не просто… скорее, невозможно, но ведь не это было главным! Главное - Бэдфорду следовало доставить короля! А при этаком завершении дела выходило, что всё остаётся по-прежнему, иБедфорд, осыпавший их милостями перед отплытием, скорее всего потеряет интерес к бесполезным клирикам.
        Но уКошона на кону стояла вся его жизнь!
        Не теряя лица перед советом, епископ решительно покачал головой. «Со всем уважением, милорды, хочу возразить. Английский король дожен приехать ДО пленения ведьмы, чтобы одним своим появлением, как бы лишить её всякой власти над людьми и дьявольской силы… Всего несколько недель ДО, и никто уже не посмеет сказать, будто французскую еретичку пленили случайно! Божья милость… От отца к сыну…». А герцогу Глостерскому, пользуясь тем, что за поднявшимся гулом голосов их никто не услышит, Кошон тихо шепнул: «Ваша светлость, если уж выбирать из двух зол, то примите во внимание то, что милорд Бэдфорд, всё-таки, английский герцог, а эта ведьма… Чёрт её знает? Сейчас она сглупила, полезла наПариж, но завтра - всё может быть - найдутся советчики, которые надоумят её повернуть кНормандии. А там крепостей, подобных французской столице, нет!»
        Такой аргумент заставил Глостера призадуматься. Отказывать совсем он не решался - идея с присутствием ребёнка-короля на суде над ведьмой была слишком хороша. Но нехочется, ох, как не хочется отдавать такой козырь, как малолетний король, в руки братца Бэдфорда!
        - Если вы пообещаете, что его величество сразу же вернётся вАнглию, я готов…
        - Милорд, - перебил Кошон, - если бы я пообещал это, то первым предложил бы вам мне не верить. Где хватает моего влияния, там я готов обещать, что угодно. Но вопросы государственной власти… Увы. Тут я ничего гарантировать не могу. Единственное - готов поклясться, что сделаю всё возможное!
        Глостер задумчиво поморщился.
        - Ладно… Я подумаю до завтра…
        И ушел в свои покои, позвав за собой только канцлера.
        На следующий день было оглашено, что королевский совет, в конечном итоге, сКошоном согласился. А тот, всё ещё помнивший унылое существование последних месяцев, ликование в себе подавил и прямо сейчас, не откладывая дело на забывчивое потом, выторговал у лордов должность архиепископа Руана, «ибо с такими полномочиями будет проще вести переговоры с теми, кто подготовит поимку ведьмы к определённому сроку».
        После недолгих колебаний назначение было подтверждено, и срок объявлен. В апреле король прибудет вКале, а вмае французская колдунья должна быть пленена.
        - Аминь, - пробормотал на это Кошон.
        И лицо его не оставляло сомнений - он умрёт, но добьётся, чтобы так и было.
        * **
        Бэдфорд вернувшихся делегатов обласкал, как мог. Кошону щедро заплатил, но строго велел не мешкать и начинать уже сейчас сбор любых сведений, пригодных для процесса.
        - Суд мне нужен без изъянов! И хорошо бы ускорить дело с этим вашим планом… Если девку поймают раньше, то и сприездом моего племянника-короля тоже не станем тянуть.
        - Но я должен принять сан и дела в своей новой епархии… - начал было Кошон.
        Однако Бэдфорд, убедившись, что никто их не видит, притянул епископа к себе за смятый в мощном кулаке ворот сутаны и свирепо зашептал:
        - ВАША епархия вМОЁМ королевстве, святой отец! Точнее, ваша она до тех пор, пока королевство моё! А если быть ещё более точным - пока именно я здесь всё решаю! Вы, Кошон, устраивали меня до сих пор, потому что были достаточно умны в выборе приоритетов. Хотите БЫТЬ архиепископом, не делайте глупости!..
        И епископ засучил рукава, хотя понимал, что раньше весны всё равно ничего не получится, как ни старайся. Сентябрь уже завершил свои дни, а вноябре холода разгонят войска на зимние квартиры и всё. Захватить Жанну в плен вне боя незачем и мечтать, а уж на то, чтобы провести переговоры и как следует подготовить такой бой, где её удастся захватить, уйдёт уйма времени. Тут бы к апрелю управиться…
        Но, тем не менее, полетели гонцы с письмами, залепленными печатью Бовесского епископа. Кто открыто - вРуан, кто тайно - вПуатье, но самые срочные - вБургундию.
        Свою ненависть к герцогу Филиппу Кошон усмирил. Хотя, неприятный осадок, вызванный недавней чередой недобрых мыслей, остался, что придало письмам, посланным вБургундию как раз тот тон, какой и был нужен - не самый подобострастный, не просительный, но ине слишком назидательный, что запросто могло случиться, изводи себя Кошон ненавистью, как прежде. АФилипп поучателей не любил. И возможно, благодаря именно этой сдержанности, ответ от герцога пришёл быстро. Причём такой, о котором Кошон мог только мечтать! Не доверяя гонцам, или тоже не желая затягивать дело, герцог прислал своего канцлера де Ролена сразу на переговоры, что можно было рассматривать, и как уважение, и как большую заинтересованность самого Филиппа. Но, в тоже время, и, как недоверие. «Он желает оценить степень нашей откровенности с ним», - подумал Кошон, припомнив, что де Ролена всегда отличали особая наблюдательность и умение делать выводы. И приготовился быть любезным…
        Приехал канцлер инкогнито, под именем барона де Шо, чем сразу дал понять - переговоры не официальные, и всё, о чём они с епископом будут договариваться или даже просто разговаривать, к герцогу Бургундскому никакого отношения иметь не должно. Во всяком случае, так следовало считать, на что Кошону было указано c первых же минут встречи, едва он заговорил о том, как рад видеть «именно господина канцлера».
        - Барона, ваше преосвященство, всего лишь барона, - скупо улыбнулся де Ролен. - Мы с вами оба рады встретиться и поговорить, не так ли? Как в старые добрые времена, когда вы занимались делами покойного герцога Жана, а я только начинал свою службу… Ещё не забыли об этом, Кошон, среди величия, которого достигли?
        Епископ с поклоном отступил. Родовитое семейство де Ролен всегда занимало высокое положение при бургундском дворе. И, если деятельность Кошона привела его к сану, который сейчас позволял говорить с канцлером на равных, это вовсе не значило, что сам де Ролен забыл скромное происхождение служащего из канцелярии Жана Бесстрашного.
        - О… Как можно… - покачал головой епископ. - Я соскучился, дорогой барон, и постарым беседам, и поизысканному, деликатному ведению дел. Англичане слишком прямолинейны на мой вкус. Зато наших дипломатов всегда отличало умение вести дела тонко. И вы - образчик этой тонкости.
        - Не льстите прежде времени, Кошон, никаких дел ещё не было. И, хотя лесть я люблю, всё же предпочитаю слышать её при дружеском прощании. Не нравится, знаете ли, ощущение настороженности с самого начала.
        - Разве же я льстил? Вот, только что - одна фраза, а сколько сразу сказано!
        - Тогда я скажу ещё. Приятно, что на новой службе и вы не разучились понимать сказанное в одной фразе, - любезно ответил де Ролен.
        Епископ засмеялся.
        - Я в состоянии понять даже не высказанное, что вы, несомненно, и имели в виду, когда похвалили меня, не так ли?
        Канцлер широко улыбнулся ему в ответ.
        - Я похвалю вас ещё больше, если мне не придётся говорить совсем. Это куда безопаснее.
        Переговоры начались, как ни странно, с откровенного, почти без искажений, рассказа епископа о поездке вЛондон, и отой договорённости, которая была достигнута с английским парламентом.
        - Хорошо им там, за проливом, устанавливать сроки, - вздохнул де Ролен, когда рассказ был закончен. - Хотя, будь я на их месте, я бы потребовал привезти пленницу прямо туда, вАнглию, где и вершил бы праведный суд с присутствием малолетнего короля.
        - Нет, - мягко выдавил из себя Кошон. - Суть в том, чтобы еретичку осудили не столько её враги-англичане, сколько сами же французы, как бы не попавшие под влияние колдовских чар и потому не желающие узурпации трона бастардом королевы.
        Де Ролен кивнул, дескать, понял. ИКошон без дальнейших предисловий перешёл к главному.
        - План поимки этой девицы, который я представил в парламенте и окотором писал герцогу, выполним, несомненно, только во время военных действий, хотя возобновление их требует большой осторожности. Необходимо продумать все детали, чтобы не вызвать действительно серьёзный конфликт, и свашей помощью…
        Тут канцлер поднял палец.
        - А почему с нашей, если вся суть в том, чтобы от колдуньи пожелали избавиться сами французы?
        Епископ скорбно развёл руки в стороны.
        - К несчастью, слишком много крупных французских городов было захвачено во время рейда поЛуаре. Их жители присягнули арманьякскому самозванцу и я не знаю ни одного суверена, способного выступить против этого новоявленного короля ни вШампани, ни вПровансе… Зато поход по землям Бургундии и, самое главное, его неудача, дают право герцогу Филиппу на ответный ход…
        При упоминании герцога канцлер тут же прикрыл глаза и безучастно повернулся к огню, полыхающему в камине.
        - Ну хорошо, хорошо, не самому герцогу, а кому-то из его вассалов! - перебил сам себя Кошон, крайне недовольный необходимостью даже с глазу на глаз прикидываться всего лишь людьми, ведущими всего лишь беседу… - Разве мало мы знаем примеров, когда, защищая свою честь, какой-нибудь дворянин восставал против союзников суверена, при полном попустительстве последнего? Скажем, осада Ла-Шарите могла бы стать оскорбительной для господина де Грессара?
        - Нет, нет, - тут же завозился в кресле де Ролен. - Привлекать де Грессара нельзя! Он слишком бандит и слишком неуправляем.
        - И хорошо! Чем более жестокими станут ответные рейды по захваченным землям, тем больше вероятность того, что эта, якобы Дева, отправится на их усмирение! А дальше сделаем всё по плану, и дело завершено!
        - Нет! - с нажимом повторил де Ролен. - Будь эта девица простой крестьянкой, каковой её пытаются представить, даже тогда я не доверил бы Грессару её пленение, потому что среди его бандитов до выкупа и суда она вряд ли доживёт. Но, даже если и доживёт, насилие над ней неизбежно - в этом ни Грессара, ни его людей не удержать. А мы с вами прекрасно понимаем, что подобное допустить нельзя! Хотя бы на тот случай, если на суде вдруг всплывёт правда о её происхождении… Нас не поймут вЕвропе, и более всего, в папском дворце!
        Кошон нервно потёр переносицу.
        - В таком случае мы и казнить её не сможем.
        - Её саму мы не сможем казнить в любом случае. Но, если герцогиня Анжуйская не пойдёт на отчаянный шаг по разоблачению своих же дел, на костёр можно отправить кого-нибудь другого, а эту девицу надёжно припрятать. Уверен, милорд Бэдфорд охотно предоставит ей содержание, чтобы иметь средство воздействия на короля Шарля.
        Кошон презрительно скривился.
        - Я всё-таки склоняюсь к тому, что казнить нужно именно эту девицу, - почти капризно заговорил он. - Толку от неё немного, если будет сожжена какая-то другая. Как сможем мы предъявить её потом, если возникнет такая нужда? Будем, как герцогиня Анжуйская, сочинять сказки о божественном вмешательстве? Глупо… Весь смысл процесса - дискредитировать коронацию вРеймсе, а казнь после него станет и возмездием, и назиданием, и средством устрашения! А заЕвропу не волнуйтесь, там возмущение долго не живёт. Перед государями и папским престолом всегда можно выступить обманутыми, такими же, как и все они! И, пожелай герцогиня раскрыть свои тайны, в общем хоре возмущения мы тоже сможем возмутиться… Но я почему-то уверен, что открыто она на это не пойдёт.
        - Вероятно, да, - согласился де Ролен. - Но речь не огерцогине, Кошон. Достаточно и того, что о королевском происхождении девицы известно нам…
        Это «нам» он произнёс так, что прозвучало «мне и герцогу». ИКошон снова сжался, чувствуя себя безродным выскочкой.
        - Хорошо, - процедил он сквозь зубы. - О том, к какому финалу привести процесс, у нас ещё будет время подумать. Сейчас мне хотелось бы узнать ВАШЕ мнение о плане поимки этой, якобы, Девы, который я предоставил в письме. Возможно ли его осуществление на бургундской земле?
        Де Ролен снова поёрзал в кресле. Соединил кончики пальцев и задумался на несколько мгновений, постукивая ими по подбородку.
        - План хорош, - сказал он, наконец. - Я думаю, вБургундии найдётся человек, достаточно беспринципный, но иуправляемый, чтобы хорошенько раздразнить французов… Но милорд Бэдфорд должен понимать, что перемирие обязывает моего господина, прежде всего, предложить пленницу на откуп её королю. Это законы чести, такие же непреложные, как и святость королевской крови. Иное дело, если король Шарль сам не захочет её выкупать.Но…
        Губы де Ролена выгнулись, брови поднялись, как бы говоря: «Вот в чём сложность», а соединённые пальцы плавно разошлись в стороны, словно констатировали, что подобное, скорей всего, невозможно.
        Кошон глаз от лица канцлера не отрывал. Меньше минуты понадобилось ему, чтобы понять всё невысказанное, но ответная реплика требовала времени.
        - Что ж, справедливо, - пробормотал он, наконец, и окинул взглядом стол. - Но вы совсем ничего не съели, дорогой э-э… барон! Этот суп… он великолепен! Я просил приправить тимьяном… Вы любите тимьян? И спаржа с поджаренным луком… Позвольте, я налью вам немного?
        Не дожидаясь ответа он встал, поднял крышку с тяжелой супницы и зачерпнул деревянным ковшом самую гущу. По комнате пополз густой аромат.
        - Пахнет прекрасно, - заметил де Ролен.
        - И вкус не хуже.
        Кошон наполнил тарелку канцлера, потом свою, сел напротив и передвинул на середину стола блюдо с луковыми перьями и отрубевым хлебом.
        - Пост, - сказал он, словно извиняясь. - Строгость в воздержании - вот то, в чём служители Бога сильны. К сожалению, вопросы чести - это удел жизни светской, и тут нам требуется хороший консультант. Помню, милорд Бэдфорд сказал мне как-то, что рыцарские законы писались при французском дворе, но там же и погибли. Он, несомненно, шутил, однако, в каждой шутке есть доля истины… Как вы думаете, барон, если я обращусь, к кому-нибудь… кому-то из людей родовитых и служивших при прежнем дворе… он не откажет посвятить меня в некоторые светские тонкости этих законов?
        - Зачем вам? - не отрывая глаз от тарелки спросил де Ролен.
        - Не хочу попасть впросак. Если французский король не захочет выкупать свою Деву, я должен быть уверен, что покупка её герцогом Бэдфордским произойдёт с соблюдением всех необходимых формальностей. Церковь не казнит, как вам известно, но, если придётся выносить смертный приговор, я должен буду передать девицу светскому суду, и вэтом случае любой подвох может смазать впечатление. Английский парламент разочаровывать нельзя. Он ждёт от меня суда во имя славы Божьей и своего короля, поэтому использовать и предусматривать нужно всё…
        Де Ролен приподнял брови, но глаз не поднял.
        - Это ваше право, Кошон. Обратитесь к кому-нибудь…
        - Знать бы ещё, кто более сведущ?
        - Ну тут уж я вам не советчик. Моё общение с этим новым двором весьма ограничено. Пожалуй, я и общался-то только с господином де Ла Тремуем… Бывшим Великим Управляющим покойного короля.
        Кошон внимательно посмотрел на жующего канцлера.
        - Как, однако, совпало, барон! Я был намерен обратиться именно к нему.
        Де Ролен с шумом втянул гущу с ложки, аккуратно вытер губы и отодвинул тарелку.
        - Я обещал похвалить вас, Кошон. Но я сделаю больше. - Он лишь на мгновение позволил себе встретиться глазами с епископом и снова отвернулся. - Я похвалю ещё и вашего повара - его стряпня буквально лишила меня речи…
        Пуатье
        (весна 1430года)
        За зиму король переехал вПуатье, иЖанна - почти узница при его дворе - вынуждена была уехать следом.
        Пустота вокруг неё разрасталась. Герцогиня Анжуйская стала вдруг затворницей, общаясь с миром через письма. Рене улаживал свои дела вЛотарингии, где доживал последние дни совсем больной Карл. «Прекрасный герцог» вАнжере старался держаться подальше от обидевшего его короля и всего двора, как и свободный в своих действиях Ла Ир, который, подобно волку, выслеживал разбойничьи отряды бургиньонов на французских землях. Гокур оборонял Дофине, Бастард - Орлеан, а маршал Франции де Ре готовился отстаивать свой собственный Сабли… Все были далеко, и все, казалось, забыли о ней. Но де Ре, по крайней мере, заботился оКлод, и это единственное, что было хорошо…
        О том, что сКлод всё в порядке Жанна знала из писем. За зиму их пришла всего пара, и оба сразу после Рождества. Писал заКлод какой-то добрый причетник, скупо и неслишком умело пользующийся грамотой. Впрочем, это могло быть вызвано и обычной осторожностью - письма приходили на имя д'Олона, он же их Жанне и читал, поэтому ничего больше того, что «паж Луи вылечился от ран» и служит пока господину маршалу, писано быть не могло.
        Однако, успокоенность в отношении Клод была лишь каплей в смятенном море. Каждодневное бездействие заставляло Жанну страдать куда сильнее чем то, которое тяготило всего год назад. Тогда она, по крайней мере, жила ожиданием, надеждой и уверенностью, а теперь только упрямым заблуждением.
        Обязанная присутствовать на всех приёмах и увеселениях, девушка не могла не замечать насмешливые взгляды, которыми провожали её мужской наряд. Но одеться в женское означало для неё полное завершение миссии, которую сама она завершённой не считала.
        - Франция ещё не свободна! Моего короля обманывают, склоняя к переговорам и всяким договорённостям, и невыполняют данных по этим договорённостям обещаний! Они тянут время, собираются с силами, и, если ничего не делать, могут лишить его трона! - убеждала она всякого, кто ещё хотел её слушать.
        Но таких, к сожалению, становилось всё меньше и меньше…
        Только однажды, ещё до похода наБургундию, сердце Жанны радостно забилось, когда пришли известия о том, что барон д'Иври и сеньор де Сен-Жерме-Бопр Жан Фуко пытались завладеть Руаном. Попытка не удалась, но наРождество, одаривая особо отличившихся подданных, король отдал должное преданности и храбрости Фуко, который принимал поздравления со слезами на глазах. Когда же к нему подошла Жанна, сеньор быстро вытер слёзы и, схватив девушку за руки, пылко воскликнул:
        - Будь ты с нами, Руан открыл бы ворота без боя, я уверен!
        Благодарная Жанна начала расспрашивать о подробностях предпринятых атак, и невольно оживилась, слушая ответы. Сделала пару толковых замечаний о том, где были допущены ошибки, а поздно вечером, когда осталась одна, горько разрыдалась. Они бы действительно могли взять Руан, если бы ей позволили повести туда войска!
        В отчаянии, она снова начала обращаться к королю. Просила его не медлить, не тянуть, укреплять армию, собирать прежних военачальников, разрозненных по стране, в единый кулак, чтобы весной начать активные действия против англичан! Но, как ни старалась, видела на лице Шарля только одно - досаду и раздражение. В конце концов, он, как и прежде, открыто принялся её избегать, а однажды, когда Жанна проявила особенную настойчивость, довольно грубо обрвал её, повысив голос так, что слышали очень многие:
        - Хватит уже, мадемуазель! Вы меня утомили! Вспомните, наконец, о своём естестве и займитесь выбором нарядов, а немоих военачальников!
        Кое-кто из слышавших это позволил себе засмеяться, и никто его не остановил.
        Весь март после этого девушка не показывалась на людях. А впоследних его числах вПуатье прискакал капитан Мелена господин де Гирезме, и надежда, как показалось Жанне, снова ободряюще ей улыбнулась.
        Совсем недавно жители Мелена изгнали англо-бургундский гарнизон, но близость осаждённых областей заставляла их жить в постоянном страхе - того и гляди опять кто-нибудь нападёт. И господин де Гирезме приехал просить помощи у короля.
        - Положение отчаянное, сир! Людей не хватает, кулеврины были разбиты уходящими из города бургундцами, боеприпасы разворованы… Мои лучники обучают горожан, но, боюсь, времени у них не хватит. Не оставьте свой город, сир! Мелену нужна помощь, и, как можно скорее!
        Шарль, хоть и слушал капитана с большим волнением, только растерянно развёл руками - дескать, рад бы помочь, де нечем. Но пообещал обязательно что-нибудь сделать «для своих верных подданных». И тут, будто невзначай, будто забывшись, Ла Тремуй обронил:
        - Возможно, наша Дева… Она так рвалась сражаться…
        Но тут же замолчал и отступил с лицом полным смущения за то, что сказал, возможно, глупость.
        Король на это хмыкнул, неопределённо поводил в воздухе пальцами и пожал плечами. То ли это означало «да», то ли «нет». Но де Гирезме и этого было достаточно. Он понял, что попробовать ему никто не запрещает, и пошёл со своей бедой кЖанне…
        29марта отряд, нанятый и экипированный на личные деньги Жанны, двинулся кМелену. Препятствий этому походу никто не чинил. И правда, не армию же посылать!
        Командирами в отряде были братья Клод - Пьер иЖакмен, а так же Жан Фуко, который, как и сама Жанна, засиделся при дворе без дела. Чуть меньше месяца понадобилось им, чтобы организовать в городе хорошую оборону, и, казалось бы, всё - снова бездействие и ожидание, что кто-то, достаточно безрассудный, рискнёт напасть наМелен. Но тут, сначала тихо и робко, а затем сильнее и отчаяннее, поползли по городу слухи и разговоры о том, что недалеко отЛаньи-сюр-Марн появился большой бургундский отряд, которым командует некто Франке Арасский. О нём говорили, что большего бандита на свет ещё не рождалось, и люди, испуганно озираясь, передавали друг другу рассказы, один другого страшнее, о разбоях, убийствах, насилии и поджогах. Целые семьи, стеная, привозили к воротам Мелена растерзанные трупы родных, показывали Жанне изнасилованных девушек, искалеченных детей и рассказывали, рассказывали, рассказывали, пугая горожан подробностями, которые, чем дальше, тем страшнее становились.
        Жанна отправила нескольких лазутчиков разузнать численность отряда Франке, проследить за его передвижением, и велела готовиться к вылазке. Оказалось, что под Ланьи бандитствует настоящая армия из трёхсот солдат, большинство из которых составляли верховые лучники, а порядок и дисциплина у этих бандитов были не хуже тех, что заведены в регулярном войске.
        Это было уже серьёзное дело!
        Наступили тёплые апрельские дни, и маленькая армия приверженцев Жанны выступила в поход без долгих размышлений и сборов.
        На подходах кЛаньи, где, как сообщали лазутчики, окопался отряд Франке, Фуко иГирезме, перестроившись боевым порядком, начали атаку. Но бургундцев врасплох застать не удалось. Чётко, словно хорошо обученное войско, они отступили на близлежащий холм, где заняли удобную для отражения атак позицию.
        Силы были равны, как по численности, так и побоевому умению обоих отрядов, но обороняющиеся находились в более выгодном положении, поэтому и вторая атака, и последовавшая за ней третья, захлебнулись. Коннице Жанны был нанесён существенный ущерб, аЖакмен д'Арк легко ранен.
        - Это не солдаты, а сброд! - сплюнул он, вернувшись на позиции. - У нас вДомреми и то лучше умеют воевать!
        - Больше никого не нашлось, - бросила ему Жанна.
        Она не понимала, что происходит. Бездеятельное сидение при дворе, отсутствие прежнего пыла и веры в неё среди солдат сделали своё дело - она вдруг испугалась. Простая стычка с бандитами оборачивалась целым сражением, ноЖанна не могла себя заставить выехать вперёд и, как прежде, воодушевить идущих за ней уверенностью в победе.
        - Может, послать вЛаньи? - спросил у неё Фуко. - Гарнизоном там командует Хью Кеннеди, он поможет.
        - Посылайте, - махнула рукой Жанна.
        Больше не было её белых доспехов, не было знамени, казалось, не будет и победы. Беспомощно озираясь на свой потрёпанный отряд, девушка чувствовала, что и сил у неё не осталось.
        - Я не вернусь вДомреми, и ко двору не вернусь ни за что, - прошептала она стоявшему рядом Пьеру д'Арку. - Здесь меня или убьют, или возьмут в плен, что ещё хуже…
        - Да ну… брось… - пробормотал в ответ Пьер. - Какой плен? Кто позволит?.. И про смерть не думай. Столько раз тебя Господь спасал… Вот поправится наша Жанна, пошлёшь за ней кого-нибудь, и всё станет, как прежде…
        Жанна не сразу поняла, что он имеет в виду Клод, которую с детства привык называть Жанной. А когда поняла, испугалась ещё больше. Что-то подсказывало ей, что всё закончится очень скоро. Но для себя она была готова к любому плохому исходу, а вот для Клод испытаний больше не нужно…
        Кеннеди поспешил на подмогу по первому зову. Ему, шотландцу, приехавшему воФранцию с отрядом Джеймса Стюарта и прошедшему с ним вместе иБожанси, иВернейль, не так давно была оказана королём Шарлем высочайшая честь - разрешение включить в два поля своего герба французские лилии. И, словно оправдывая это небывалое отличие, мессир Хью вывел изЛаньи весь свой гарнизон, с арбалетчиками и кулевринами, которые, не мешкая и очень умело, развернул против холма, где засели бургундцы. Франке Арасский явно не ожидал, что воевать придётся на два фронта. Он пытался рассредоточить своих людей, чтобы держать оборону и туда, и сюда. Но, едва полетели первые ядра кулеврин, солдаты Жанны и гарнизон де Гирезме снова пошли в атаку, не давая ему возможности оценить обстановку как следует.
        Паника, поднявшаяся на холме, уже ничем не напоминала прежние, организованные отражения штурмов. Бургундцы, беспорядочно отстреливаясь, спасали свои шкуры и разбегались кто куда. Сам Франке тоже пытался бежать и почти взобрался уже на пойманного в суматохе коня, но какой-то французский лучник, расстрелявший стрелы в бою, сшиб его удачно брошенным камнем. Франке упал, запутался ногой в стремени, и едва не погиб под копытами мечущегося в панике коня. Ворвавшиеся на холм французы, скрутили его, пиная и ругаясь, иХью Кеннеди пришлось призывать на помощь своих капитанов, чтобы усмирить солдат и недать им порвать Франке на куски. Но другим пленным повезло меньше. Кровавая расправа началась ещё до окончания боя и продолжалась даже после того, как прозвучал приказ собрать всех, оставшихся в живых бургундцев, и вести их вЛаньи. Какой-то свирепый солдат, ворочавший заляпанного кровью, раненного пленника, чтобы перерезать ему горло, на окрик Жанны перестать, резко обернулся и грубо бросил ей в лицо:
        - Ты называешь себя Божьей Девой! Вспомни тех детей, что привозили к тебе вМелен! Вспомни и попробуй запрети мне его убить!
        «Называешь себя…»! Эти слова прозвучали для Жанны пощечиной.
        В смятении она отступила, давя в себе приступы тошноты. Солдат буквально разорвал горло бургундцу и, швырнув его тело на кучу других, осмотрелся в поисках следующей жертвы. Больше кЖанне он не повернулся. А она, закрыв лицо руками, упала на землю, на колени.
        Призрачные надежды последних месяцев, что Дева ещё нужна своей Франции, рухнули в один момент. Кеннеди иФуко, словно понимая её состояние, кое-как подняли девушку и уговорили сесть на коня, но вряд ли сама Жанна понимала в тот момент, что встаёт, двигается, ставит ногу в стремя и поднимает себя в седло. Она, словно слепая, потянула поводья, чтобы ехать вЛаньи, куда уже двигались уставшие солдаты, при этом взор её, как будто проник за пелену этого мира, то ли прозревая, то ли окончательно теряя чёткие границы.
        Разрозненно и молчаливо тянулась по дороге вереница людей - все только что ставшие убийцами убийц. ИЖанна вдруг поняла, что отныне выбор, который ей предоставлен, более похож на тупик… Теперь, чтобы её сердце не разорвалось, оно должно либо принять такую же солдатскую жестокость, либо окаменеть в совершенном бесчувствии.
        В этой последней бойне, где была еле-еле одержана победа всего лишь над отрядом разбойников, ничто не напоминало вдохновение первых побед и лёгкость бескровного похода поЛуаре. Но здесь было то подлинное, что и представляла собой война - люди, сошедшиеся лицом к лицу может быть первый раз в жизни, убивали друг друга, как заклятые враги, ради вражды не своей, но посвоей же, человечьей и дикой потребности убивать! Тот солдат, которого она не смогла остановить, оправдывал жестокость расправы горем каких-то других семей, ему, скорей всего, незнакомых. И дело тут было не втом, причинил ли, действительно, горе тот человек, которого он убил, или какой-то другой. Дело вНЕМИЛОСЕРДИИ. В том, что при виде чужой беды, солдат ощутил в себе только злобу и жестокость, ничего не дающие тем, кто пострадал, но зато дающие ему самому право убивать! А что бы он сделал, приди к нему та же семья, но страдающая от голода и холода? Бросился бы с тем же рвением помогать, или оставил без внимания, потому что чужая беда для него лишь повод почувствовать себя свободным для убийства?…
        «А сама-то я была милосердной, когда звала и звала сражаться? - подумала вдруг Жанна, едва не жмурясь от замелькавших перед глазами воспоминаний обо всех пройденных боях. - Разве предложила королю другой путь для спасения страны, когда говорила с ним от имени Господа, посланницей которого назвалась?! Да, англичан надо было остановить, как и этих разбойников-бургундцев, но так ли? Такой ли ценой?! И разве могу я называться Девой Божьей, если первая Его заповедь „Не убей“, а убито уже так много!.. Разве я заставила целое войско уйти без единого выстрела?! Нет!.. Клод… Вот она бы смогла… Но её всё время прятали за моей спиной, дескать, время ещё не пришло. И сейчас прячут… И хорошо, что прячут, потому что время уже прошло, и для меня, и для неё… Был шанс, когда всё только начиналось, а когда закончилось, никто и незаметил. И всё стало, как было, потому что жестокими людям быть привычней и проще…»
        - Я хочу помолиться, - прохрипела Жанна, сама не узнавая своего голоса. - Мессир Хью, когда приедем, проводите меня в церковь…
        Кеннеди кивнул. Потом спросил, хорошо ли она себя чувствует.
        - Я… - начала было Жанна, но осеклась.
        Внезапно дошло, ясно и чётко, что быть такой, как была, она уже не сможет, измениться не сумеет, но ни прежней, ни какой-либо другой, давно никому не нужна. И, если этот добрый, несчастный мессир Хью ещё проявляет заботу, то только потому, что не знает - очень скоро о ней нельзя будет заботиться никому. Её предали… отдали тем, кто сумеет победить. А победить её сейчас дело не сложное.
        - Я скоро погибну, или попаду в плен, - забормотала Жанна, - и мы больше не увидимся. Но я хочу успеть написать королю о вашей помощи, мессир… оВАШЕЙ победе…
        Кеннеди растерянно заморгал и обернулся кФуко, не зная, что отвечать. НоФуко тоже не знал. Только спросил обеспокоенно:
        - О чём ты, Жанна? Неужели твои голоса это предрекли?
        Жанна невесело усмехнулась.
        - Да, мессиры… голоса…
        В маленькой и тёмной церковке Ланьи перед алтарём стояли несколько печальных женщин. Они принесли на отпевание грудного младенца, умершего сразу после рождения. Его мать, совсем молодая, монотонно вытирала сухие, испуганные глаза, слёзы в которых никак не появлялись. Все остальные тоже стояли безмолвно. Тёмные, замершие. Смерть ребёнка их словно не ужасала - слишком обыденной стала здесь смерть вообще. Но они были женщины, и тоска этого несостоявшегося материнства переполняла всех настолько, что никто не плакал.
        На шаги вошедшей Жанны обернулась только одна. Её лицо, обвисшее от печалей, слабо оживилось. Локтем она тихо подтолкнула мать ребёнка и что-то беззвучно шепнула. Та, не понимая ничего, посмотрела, словно сквозь Жанну, но вследующее мгновение охнула, быстро закрестилась и надорванным голосом выкрикнула:
        - Попроси Господа, Дева! Помолись с нами! Первенький у меня… Не окрестили даже… Дай жизни ему! Дай Царствия Небесного! Господь для тебя всё сделает!
        Остальные женщины тоже закрестились. С испугом посмотрели наЖанну - не сочтёт ли богохульством такую просьбу и такие слова. На несчастную мать, на всякий случай, тихо шикнули, но просьбу помолиться с ними поддержали.
        Жанна медленно подошла.
        Личико ребёнка показалось ей совсем чёрным, но спокойным и таким отрешённым ото всего земного, что, если бы не чернота, оно было бы прекрасным.
        «Зачем? - подумала Жанна. - Зачем вообще было приводить его в этот мир, если первым, что он получил, стала смерть, которой всё заканчивается? Надо ли было вызревать ему в утробе матери многие месяцы, чтобы первым же жизненным усилием себя убить. Зачем всё так, бессмысленно?! Или этот мир так уже погряз в жестокости, что чистая душа не хочет в нём оставаться, чтобы не приводить тело к страданиям, и уходит, спасая его?»
        Кто-то ещё вошёл в церковь, ноЖанна не обернулась. Она смотрела в лицо ребёнка, не отрывая глаз. От усталости и недавних волнений воздух перед ней как будто поплыл, и даже показалось, что на почерневшей коже младенца проступили светлые пятна. Губы сами собой зашептали молитву…
        - Чудо! Чудо! - сдавленно прикрикнул кто-то из женщин.
        Жанна в недоумении отступила. Глаза отказывались верить! Ребёнок, совершенно мёртвый минуту назад, завозился и зевнул[44 - Эпизод, описанный несколькими свидетелями на процессе Жанны и вовремя процесса по её реабилитации.]…
        - Что это? - прошептала Жанна.
        Женщины кинулись к ребёнку, крича и тормоша. Несколько мгновений он выглядел совершенно живым, и священник, не замеченный до сих пор, быстро вынырнул откуда-то, готовый крестить…
        Потрясенная Жанна попятилась в сторону. Там уже кто-то стоял, но она не присматривалась, увлечённая тем, что происходило перед алтарём. Священник явно торопился, значит, жизнь в ребёнке угасала. Но зачем он ожил? Почему?! Какой смысл таился в этих коротких штрихах жизни и смерти, горя и чуда?!
        - Теперь его душа спасена, - тихо сказал кто-то из тени.
        Жанна обернулась, чувствуя слабость в коленях. Она узнала голос.
        - ТЫ?! Откуда ты здесь? Зачем?!
        Клод стояла перед ней, такая же, как всегда, живая, участливая. И потёмной церкви, еле заметной волной, словно разошёлся чистый воздух Домреми.
        Клод приложила палец к губам и повела глазами в сторону женщин у алтаря.
        - Им не надо мешать…
        - Но тебе нельзя больше со мной! - шепотом взмолилась Жанна. - Прости меня и уходи домой пока не поздно!
        Женщины у алтаря, наконец, заплакали.
        - Это тебе нельзя больше без меня, - сказала Клод.
        Франция
        (весна 1430года)
        Бывший секретарь епископа Кошона Гийом Экуй брёл по раскисшей грязной дороге за маленьким, в шесть человек, отрядом добровольцев и размышлял о превратностях судьбы. Вечность назад герцогиня Анжуйская отправила его вЛотарингию с крошечной миссией - всего лишь проследить за тем, чтобы комендант Вокулёра не ошибся в своих действиях и воизбежание пересудов, что было, дескать, оказано давление, сделал всё, как требовалось герцогине, но, вроде бы,сам.
        Всего лишь проследить… Ничтожное дело для ничтожного человека. И до, и после него свою лепту в это дело вносили другие люди, тоже, может быть, ничтожные. Но, когда под Орлеаном, после взятия Турели, бывший монах и цирюльник, вместе со всеми, восторженно орал «С нами Бог иДева!», даже тот его мелкий вклад казался достойным того, чтобы испытывать гордость.
        Но кричал Экуй со всеми недолго.
        Сначала показалось, что сквозь дым от пожаров он просто плохо рассмотрел. Потом, что ошибся. Перепутал. Померещилось… НоДева проехала так близко! И недурак же он, в конце концов, чтобы не уметь отличить!
        Он, когда понял, что видит перед собой того мальчишку-пажа, с которым приехал из города в телеге оружейника, криком словно поперхнулся. «Неужели подмена?!», - подумал. Обман! И втаком деле, ради которого он снова готов был всех понимать, прощать, и жить в ладу с собой!.. А потом вдруг вспомнился разговор с этим мальчиком, его глаза, слишком доверчивые и чистые среди всей этой войны и грязи. «Понимать и прощать, это хорошо…». А ещё вспомнилось, как не покидала всё время мысль о том, что прялка-то мальчику подошла бы больше, чем камзол пажа. И память, уносясь всё дальше и дальше в прошлое, замерла перед воспоминанием о встрече с этим же мальчиком на пороге церкви вВокулёре. Тогда Экуй смутился, не вошёл, чтобы увидеть Деву и самому оценить… убедиться… Кто он такой, в конце концов, чтобы оценивать? И его ли грешный взгляд должен убеждаться вБожьем деянии, когда души чистые и безгрешные верят безоглядно!
        Но сейчас сами обстоятельства заставляли думать и решать…
        «С нами Бог иДева!», - снова закричал господин Экуй, чувствуя, на спине холодную ладонь страха.
        Если мальчик, несомненно чистый и честный, согласился на подобный обман, значит, так было нужно, и благословение этой славной победой, лучшее тому подтверждение. Но тогда получается, что сама Дева либо погибла, либо ранена так сильно, что выехать к войску не может! А завтра новый бой. Завтра им наверняка придётся хуже, чем сегодня, и сможет ли мальчик-паж снова заменить Деву, если её уже нет, или почти нет из-за тяжёлого ранения?
        Всю ночь Экуй промучился. Наутро по радостным крикам понял, что Дева выехала перед войском, но был ли это вчерашний паж, или сама она, увидеть не смог, потому что теперь он стоял далеко, возле обозов, куда был отправлен сердитым командиром отряда, к которому прибился. С замиранием сердца ждал Экуй начала боя. Но, когда покатился по рядам, нарастая и силясь, радостный победный крик, когда подбежавший с выпученными глазами какой-то ополченец, захлёбываясь и путая слова от восторга, сообщил, что английское войско просто развернулось и ушло, потому что Дева одна! ОДНА, слышали?!!! Выехала перед ними и велела убираться! Вот тогда господин Экуй пал на колени и молился с юношеской истовостью, благодаря, принося обеты, плача. Нет, не обман! И неподмена, а что-то этакое, о чём ему знать не надо! Раз всё так, значит, это правильно! Значит, Господь от них не отвернулся, простил грехи и посылает чудо за чудом! И сдуши Экуя, теперь уже успокоенной и ясной, медленно сползла чёрная накидка всех сомнений, что соткалась за годы службы Кошону.
        «Как только король обретёт корону, уйду в монастырь и всего себя посвящу служению Господу! Я теперь знаю, как..!», - поклялся бывший монах.
        Но сражение под Жаржо надолго вывело его из строя. Беззаботная уверенность в том, что всякий, идущий заДевой, неуязвим, ослабила бдительность господина Экуя. И, когда английская стрела пробила его, далеко не самый прочный панцирь, он сначала откровенно изумился, и только потом почувствовал боль. А тогда уже и пал без сознания, за несколько мгновений до того, как беспорядочный обстрел с вражеской стороны, прекратился совсем.
        С убитыми Экуя не закопали по чистой случайности. А налечение в ближайший монастырь отправили после того, как услышали в его бреде произносимые на латыни молитвы. И, вернувшись к жизни, преподобный с новой силой уверовал, что угоден Господу за причастность к деяниям Его посланницы.
        Именно там, на монастырской больничной кровати, он узнавал новости о бескровном Луарском походе, о состоявшейся коронации, и выразил готовность принести все положенные обеты прямо здесь, в обители, которую избрало для него провидение. К этому сразу же, не откладывая благое дело в долгий ящик, начал усиленно готовиться. Но тут вдруг стали приходить совсем другие вести…
        Смятение вернулось в душу бедняги Экуя после того, как прошёл слух о разногласиях между королём иДевой, которая самовольно пошла наПариж. Судачили об этом по-разному, кто с осуждением, кто с недоверием - мало ли, кому выгодно подобные слухи распускать? Но были и такие, кто, не прямо, не открыто, но достаточно прозрачно намекал, что, дескать, Дева-то миссию свою выполнила, а дальше Господь ей, верно, велел домой уходить, чего сама она не особенно-то захотела. Или герцоги французские нашептали, чтобы дальше осталась воевать. Видать, выгодно им было - при слабом короле каждый сам себе господин, да и война дело прибыльное. А коли так, то снова беда всему королевству - отвернётся Господь…
        Мрачные прогнозы не замедлили сбыться уже к сентябрю. И, едва рассказы о позорной осаде Парижа достигли монастыря, господин Экуй, сослался на неподготовленность души и покинул излечившую его обитель. Он устал от сомнений и дурных мыслей, и нехотел их возвращения так же, как человек, поживший в чистоте и достатке не желает возвращаться в грязь и нищету, даже если когда-то считал их вполне пригодными для себя. Он хотел лично убедиться… снова посмотреть наДеву, может быть, встретить того мальчика-пажа и спросить у него… Одним словом, что угодно, лишь бы знать всё достоверно, из первых рук, а недовольствоваться слухами, половина из которых выдумки, в которые заворачивают истину, чтобы продать вернее и дороже!
        Сначала бывший монах отправился вЛош, где, как говорили, король решил устроить свою резиденцию. Экуй ещё удивился, зачем так близко кПарижу? Но встреченные им по дороге солдаты, уже распущенной к тому времени армии, сказали, что весь двор переезжает вПуатье, где пока и останется. И господин Экуй, никого ни о чём не расспрашивая, направился туда же.
        Когда сознание долгое время пребывает в угнетённом состоянии, оно радо любой надежде на то, что вот-вот всё переменится к лучшему. Человек в этом состоянии похож на изголодавшегося, изнурённого путника, который увидел перед собой большой уютный дом, где уже мерещится ему и жаркий камин, и сытная еда, и тёплая постель. Но, чем ближе он подходит, тем темнее в доме окна и ненадёжней стены. И уже перед самой дверью ползёт по спине холодок предчувствия. А когда дверь, скорее падает, чем распахивается, все надежды вырывает из сердца гуляющий по разорённым углам ветер.
        Примерно так почувствовал себя вПуатье господин Экуй.
        Он добрался до города к декабрю, когда в самом разгаре были пересуды об окончании осады Шарите, и отом, что Дева больше не побеждает. И здесь, в резиденции французского короля, всё было совсем не так, как в монастыре, где до сих пор, и монахи, и прохожие люди, упоминая имя Девы, ещё почтительно склоняли головы. Здесь было совсем плохо! Фривольно, насмешливо, зло.
        Когда господин Экуй впервые услышал скабрезную шутку оЖанне, он бросился на говорившего с кулаками, уверенный, что его тут же все поддержат. Но поддержали не его. И избитый в кровь Экуй провалялся до самой темноты на улице, где к нему, всего однажды, склонился какой-то любопытный ребёнок.
        Неизвестно, сколько бы он так пролежал, не начни бродячая собака слизывать кровь с его лица, чем привела, наконец, в чувство. Людей вокруг уже не осталось. Наступала ночь.
        Экуй отогнал собаку, шатаясь, поднялся и побрёл в ближайшую таверну.
        Кабатчик, глянул на его кровоподтёки почти равнодушно, видимо, дела такие тут не редки. Много вопросов задавать не стал. Спросил только, есть ли деньги и закажет ли господин еду? А потом предложил промыть раны вином и смазать маслом.
        Безучастный ко всему Экуй, только кивнул. Деньги у него были - ещё те, что выплатил господин де Бодрикур. Их удалось сохранить, благодаря потайному карману на поясе, о котором нипочём не догадаешься, если не знать. И даже сегодня, когда сквозь забытьё, чувствовалось, как чьи-то умелые руки обшаривают тело в поисках наживы, господин Экуй задним умом всё равно понимал - не найдут. И неошибся. Его котомку унесли, забрали чётки - последнее напоминание о давней службе вБове, и даже сняли с шеи простой деревянный крест. Но деньги остались при нём. И пока хозяин таверны ходил за бутылью с маслом, господин Экуй незаметно вытащил пару монет и зажал их в кулаке.
        - Не следовало вам ходить здесь ночью, сударь мой, - сказал кабатчик, возвращаясь.
        - Я думал, место, где живёт наш король иБожья Дева-Освободительница - это не лесная дорога, - хмуро заметил Экуй.
        Опытный взгляд хозяина задержался на сжатом кулаке, потом на избитом лице, и вглазах его промелькнуло что-то, похожее на жалость.
        - А вы, как я вижу, совсем издалека, да?.. Я сразу это понял по тому, как вы оДеве-то… Не говорят о ней так больше. У нас тут это сейчас не вчести…
        Экуй посмотрел тяжело.
        - Что «это»?
        - Поклонение ей. Про Париж слыхали, небось? Нехорошая там вышла история… И под Шарите она победить не сумела. Уж и так слухи всякие ходят, будто города наЛуаре покорились не ей, а потому что впереди войска сам король ехал. А ещё был у меня тут недавно человек один, так, говорит, под Монтепилуа она короля только путала, поэтому и сражения не вышло, а под Парижем герцогу Алансону победить не дала - сомневалась всё, время тянула…
        - А как же армия англичан, которая ушла без боя отОрлеана?
        - Про армию не знаю, может и врут, я там не был…
        - А я был! - почти выкрикнул Экуй.
        Кулак с монетами побелел и затрясся. Лицо кабатчика снова изобразило жалость.
        - Так ты солдат? Тогда извини. Ваша братия уж больно горяча и драчлива делается, как только оДеве не так как-нибудь заговорят. Но зла ей тут никто не желает. Я, например, всем говорю, что сейчас ей бы идти в монастырь - молиться за короля, чтоб правление его стало долгим и мирным. Под венец-то ей никак нельзя… Деве-то… а закороля молиться - самое Божье дело и есть.
        Экуй поморщился. Тяжёлая рука кабатчика, смазывающая его раны, слишком сильно надавила на синяк на скуле, и он невольно отстранился.
        - Ладно, - сказал хозяин, заканчивая с последней ссадиной и сразговором, - за масло ничего с тебя не возьму. Но заеду, если будешь чего заказывать, расплатишься.
        Он медленно принялся обвязывать бутыль холстиной, чтобы отнести на место, и вдруг сказал, не глядя наЭкуя.
        - Знаешь, как я сам весной-то радовался. Чуть горло криком не сорвал, так чуда хотелось. Война всем осточертела… Как узнал, что Орлеан освободили, всю улицу бесплатно напоил. А потом у нас король стал, и сразу перемирие сБургундией! Разговоры всякие пошли, мол, воевать больше не будем вообще, вроде, господа между собой мирно договорятся… Ты понимаешь, солдат, что всё это для нас, цеховиков, значило?! Вот, ты женат?
        - Нет.
        - Тогда не поймёшь, - цыкнул кабатчик. - Так поверь на слово - хорошо нам от этого стало. И безо всякого чуда… И нам не понравилось, когда Дева стала снова короля теребить и наПариж звать. Уж теперь-то чего? Теперь король и сам знает, когда воевать, а когда праздновать! Но она всё своё… Вот Господь и отвернулся. А нам, знаешь ли, не понять - девушка, ведь, должна подальше от солдатни рваться… уж прости, я не вобиду… но она всё при войске, да при войске. Странно как-то…
        Он потоптался возле Экуя, подождал, не ответит ли чего? А потом совсем другим, деловым тоном осведомился, будет ли господин солдат холодные потроха с капустой, потому что очаг уже загасили, и жена его готовить теперь начнёт только утром?
        - Вина принеси, - буркнул Экуй, разжимая кулак. - И побольше.
        Вокулёрских денег хватило на несколько дней, которые господин Экуй провёл, как и собирался, в сборах сведений оДеве.
        Говорили о ней много и охотно. Особенно, когда требовалось обсудить, что за последнее время она сделала не так. И, если сначала Экуй ещё на что-то надеялся, то к исходу второго дня был вынужден признать - кабатчик сказал ему истинную правду. Оставалась спасительная мысль о том, что, может быть, там, среди знати, где ещё держала в своих руках власть герцогиня Анжуйская, там, может быть, в чуде продолжали нуждаться. И сам король, вопреки всему, что о нём говорят, не устал отДевы, требующей новых и новых сражений, а просто бережёт её и ожидает Божьего знака, чтобы сделать всё, как надо?
        Но, как надо?!
        Господин Экуй совсем растерялся. Он не мог себе представить, что Господь просто так, навсегда покинул свою посланницу! Выплеснул её, как кухарка из таверны выплёскивает воду, в которой только что отмыла капустные листья! Всевышний должен был как-то вразумить её, подсказать, что делать дальше - идти ли в монастырь, как говорил кабатчик, или вернуться домой… А может, и выйти замуж! Дева ведь не давала обета целомудрия до конца своих дней. И замужество могло стать знаком к тому, что миссия её, как воительницы, завершена, а ребёнок, рождённый великой Девой-Освободительницей, запросто мог стать продолжением чуда…
        Всё это выглядело благостно, и вполне отвечало недавней душевной гармонии господина Экуя. Но, вот ведь беда - Дева, похоже, никаких знаков до сих пор не получила! И, если продолжает рваться в бой, значит, её голоса призывают её к войску, и, значит, не всё ещё закончено!
        Тому, что Дева подлинное чудо, господин Экуй верил безоговорочно! Тому, что пропало единомыслие между ней и королём, хоть и сопротивляясь, но вынужден был поверить. И выводов в этом случае напрашивалось два - или ошибается он сам, и герцогиня когда-то обвела его вокруг пальца и использовала, действительно, для ничтожного дела, из-за чего вся его вера лишь нелепая иллюзия. Или что-то не так с королём, его двором и прочими не верящими больше…
        Господин Экуй тяжело сглотнул.
        Когда эта мысль впервые его посетила, он как раз зашёл в церковь помолиться. Поднял глаза на распятие и похолодел. «Сына Божия распяли из трусости и мелочной зависти. Кто же теперь помешает распять и посланницу Его? И, если то, что все говорят, правда, случится это может очень скоро, и новый Спаситель по наши души никогда уже не придёт…».
        Напуганный такими мыслями, господин Экуй решил, что должен немедленно что-то сделать, кого-нибудь предупредить! И даже дошёл до замка, куда его, конечно же, не пустили. Зато один из лучников, без дела торчавших во дворе за воротами, пообещал разыскать пажа Девы, к которому Экуй слёзно просил его пропустить. Паж вскоре вышел, но оказался совсем не тем мальчиком, который был Экую известен. Сказал, что зовут его Раймон. А тот Луи, которого господин, видимо, ищет, погиб под Парижем со знаменем Девы в руках.
        От этого известия ноги у господина Экуя совсем подогнулись. Он и неожидал, что смерть мальчишки воспримет, как потерю кого-то близкого…
        Впрочем, что греха таить, за последние несколько лет, у него и небыло близких. А изо всех встреченных, только этот мальчик был добр без какой-либо корысти.
        Понуро он побрёл прочь. В смятенном разуме мелькнула безумная идея подождать выезда герцогини. НоЭкуй тут же её отогнал. Что он скажет ей? Что спросит?! Ведь даже если герцогиня его вспомнит, вряд ли она станет отчитываться перед ничтожным человеком, который когда-то сделал для неё ничтожное дело.
        В таверне, куда он вернулся за неимением другого приюта, господин Экуй вытащил все оставшиеся деньги и потребовал вина. Пил он зло, жадно, ища забытье и непьянея. Потом как-то сразу сник. Жадные до угощения бродяги, словно гиены почуяв нужный момент, подобрались к его столу, заискивающе улыбаясь. Широким жестом Экуй пригласил их в компанию и, крикнув ещё вина, расплакался. Он пытался объяснить, что дьявол подбирается кБожьей посланнице. Что Деву надо спасать, потому что лучшие из тех, кто был возле неё, уже пали, или удалены. Что сам он слишком одинок, поэтому нуждается в их помощи. И бродяги кивали и соглашались…
        Но, когда утро привело больное сознание Экуя в чувство, оказалось, что среди пустых кружек и остатков еды лежит только его голова на сложенных крестом руках, да пояс с пустым потайным карманом, который кто-то заботливо подсунул Экую под щёку.
        - Что же теперь будешь делать, солдат? - спросил кабатчик, смахивая объедки на пол. - Если соберёшься обратно, дам тебе еды в дорогу. Много не жди, зато бесплатно. Денег-то у тебя уже нет.
        - Куда мне обратно? - мутно спросил Экуй. - Не пойду я…
        - Вот так-так! - воскликнул кабатчик. - А жить тут как собираешься? На что?
        Господин Экуй тяжело повернул голову к объедкам на полу.
        - Могу тебе помогать. Вон, полы чистить… со столов тоже…
        - На это у меня мальчишка есть, - без особого участия ответил кабатчик. - Ещё что-нибудь делать умеешь?
        - Волосы могу стричь, - после паузы выдавил из себя Экуй. - Зубы рвать, полоскания смешивать…
        Хозяин таверны с сомнением окинул его смятую фигуру.
        - Дело прибыльное, если не врёшь, конечно.
        Он кликнул с кухни мальчишку из прислуги, вынес табурет, кривые ножницы и велел состричь мальчишке махры. Господину Экую показалось, что навыки, приобретённые у цирюльника герцогини Анжуйской давно забылись за ненадобностью. Но, едва ножницы оказались в руках, он довольно ловко щёлкнул ими над заросшей детской головой, потом подхватил миску из-под овощей, нахлобучил её на мальчишку и обстриг всё, что осталось торчать снаружи. Получилось не слишком хорошо, но ровно. К тому же, уверенные движения господина Экуя не оставляли сомнений в том, что стричь ему доводилось, и лицо хозяина заметно помягчело.
        - Ладно, - сказал он, - оставайся. Куплю тебе инструменты, какие понадобятся, место на улице отгорожу и сцеховиками всё улажу как следует. Но уговор - всю выручку мне. За это жить здесь будешь и питаться. Согласен?
        Господин Экуй, без особого энтузиазма пожал плечами. Ему было всё равно.
        Месяца два после того господин Экуй исправно стриг чужие головы. Один раз вырвал из чьей-то пасти совсем гнилой зуб, а сдругой оказией, снискал себе славу хорошего лекаря, когда составил для ноющего от зубной боли господина, дубовый отвар по рецепту того, которым пользовали вВокулёре мессира де Бодрикур. И всё бы ничего, но было в его существовании какое-то вялое отупение и безразличие ко всему. Весь месяц он не столько ел в трактире, сколько пил, становясь в подпитии слезливым и разговорчивым. ОДеве беспокоился меньше и меньше, потому что, всякий раз, когда заговаривал о ней, вспоминал того убитого пажа, о котором, чем дальше, тем уверенней думал, что победа под Турелью и бесславный уход английского войска потом - это его рук дело. Даже, кажется, рассказал об этом очередному собутыльнику. Но утром с уверенностью не мог вспомнить - рассказал, или нет?
        А потом случилось подсесть к нему для стрижки одному господину. Одетому хорошо, но хромому на одну ногу. Сидел господин молча - и слава Богу, потому что разговаривать за работой Экуй не любил. Но, едва стрижка была закончена, господин встал и, расплатившись положенными экю, вытащил из кармана золотую монету.
        - Она будет только ваша, если расскажете мне подробно о том паже, которым подменили Деву под Турелью, - сказал незнакомец, глядя Экую в глаза.
        - Зачем вам? - буркнул тот. - Я ничего не знаю…
        Люди слышали, как вы рассказывали об этом.
        - Не было такого. Врут всё… Я, когда выпью много чего выдумываю…
        Но господин даже лицом не дрогнул. Сказал только:
        - Я скоро еду вСабли, где, по слухам, прячут пажа Девы, раненного под Парижем… Уверен, это тот самый. Он нужен мне. С его помощью я хочу предотвратить заговор против Жанны дю Лис потому, что не знаю известно вам это или нет, но тот, кого все считают пажем Девы, на самом деле сам истинная Дева Лотарингии.
        - Что?!
        Экуй поперхнулся собственным вопросом и быстро осмотрелся по сторонам, не слышал ли их кто?
        - Дева?!!! - зашептал он. - Этот мальчик?! Да вы издеваетесь надо мной, сударь?! А кто же тогда та, которая сейчас при короле? Которая сражалась?
        - Это не наше с вами дело. Об этом лучше спросить кое-кого поважнее.
        - Кого?!!! - глупо шикнул Экуй, но тут же и замолчал.
        Уж кому, как не ему знать этих важных, кого следовало спрашивать.
        - Значит, подмена всё-таки была… - пробормотал он, не столько незнакомцу, сколько чему-то внутри себя, - Но вроде и небыло!.. Та… Другая… Моё ли это дело?.. Выходит, под Орлеаном всё-таки было подлинное чудо?
        Он вдруг осознал, что готов и очень хочет верить! И вто, что мальчик жив, и вто, что он - девушка! И легко готов смириться с подменами одной девушки на другую, потому что, в сущности, какая разница, от кого чудо исходило? Главное, он верил не виллюзию и ненапрасно
        - Кто вы такой, сударь? - покорно спросил Экуй.
        - Я тот, кто против воли узнал больше, чем хотел, и кто теперь хочет спасти свою душу, - ответил незнакомец. - Я почти собрал отряд добровольцев, но только вы знаете истинную причину нашего похода. Остальным известно лишь то, что мы идём под знамёна маршала деРе.
        Голова Экуя пошла кругом. Всё-таки Господь не покинул свою посланницу!
        - Но… почему я?
        Незнакомец вложил золотой ему в руку.
        - Люди слышали, как вы хвалились знакомством с этим… пажем… А мне нужен человек, которому паж - будем пока называть его так - доверял бы. Его следует вернуть кЖанне. Вернуть тайно, потому что маршал будет препятствовать, и тут без вас не обойтись. Мне эта девушка вряд ли поверит.
        Надежда, медленно пробуждающаяся вЭкуе распустилась давно уже непривычной улыбкой на его лице.
        - Сударь, заберите ваш золотой. Если мальчик жив, я и сам хочу его увидеть! - он потряс головой, чувствуя, как выбирается из самых недр его существа какой-то ликующий, тихий, не сдерживаемый смех. - Надо же… то-то я всё думал, что прялка-то больше бы ему подошла… И ведь, глянь-ка, как чувствовал, потащил её за собой под Турель-то… Видать угодна моя вера провидению…
        Ладонью он обтёр лицо от глаз до подбородка, словно хотел собрать в кулак всю свою радость и спрятать от других, разуверившихся. Забормотал, озираясь по сторонам:
        - Не герцогиня… Сама судьба!.. Хорошо… Теперь, да, хорошо… Куда идти-то надо? ВСабли? Чтож… почему бы и невСабли… Надо же! Прялка-то не зря на ум шла… А вы, сударь?… Вы кто? Вас как зовут?
        - Я Жан де Вийо. Бывший конюший герцога Анжуйского.
        Пуатье
        (20апреля 1430года)
        - … Таким образом, вопрос о возвращении из плена герцогов Орлеанского иБурбонского, а также графа д'Ё, остаётся открытым. В связи с чем - раз уж английская сторона своих обязательств не выполнила - вашему величеству следует оставить без внимания запрос Жана Люксембургского о возврате ему части земель Компьеня иКрей.
        Ла Тремуй договорил и выжидательно уставился наШарля. Тот смотрел в окно совершенно безучастно, как будто всё говорившееся его не касалось.
        Весенний день был в самом разгаре. По тёмно-вишнёвому камзолу короля прыгали солнечные блики, выбивая ослепительные искры из граней вшитых в узоры драгоценных камней. Чирикали разбужённые теплом птицы, и весело смеялись гуляющие в небольшом садике под окнами фрейлины Изабеллы Лотарингской. Это лето юная герцогиня, недавно ставшая матерью, решила провести у своей свекрови - герцогини Анжуйской - и красавицы, прибывшие вместе с ней, произвели впечатление при дворе французского короля.
        Стоя у окна, Шарль тоже прислушивался к их птичьему чириканью с нескрываемым интересом, иЛа Тремуй озабоченно потёр ладонью подбородок. С тех пор, как этот птичник здесь появился, мадам Катрин всё реже удостаивалась королевского внимания. И, хотя никаких явных предпочтений Шарль никому не выказывал, всё же чувствовалось по всему - интерес в нём зреет не шуточный, что Ла Тремуя, испугало тоже не нашутку. Политик с мужем боролись в нём не долго. «Я вряд ли продержусь в полноправных мужьях, если перестану влиять на дела в этом королевстве», - сказал опытный царедворец ревнивому супругу. После чего, с удвоенной энергией взялся за те дела, которые представляли сейчас для короля Франции вопросы первостепенной важности.
        Давняя попытка Ла Тремуя установить взаимоотношения сБургундией через посредство епископа Кошона когда-то преследовала всего лишь одну цель - мирное соглашение. Но приезд вШинон этой чёртовой Девы спутал все планы и оставил на первых ролях непримиримую герцогиню Анжуйскую со всем её, так называемым, семейством, которое, как считал Ла Тремуй, готово было включить в свои ряды любого, ненавидящего лично его!
        Теперь времена изменились. Мирное соглашение заключено в обход Девы, герцогиню держат в относительном отдалении, где она, по слухам и донесениям шпионов, пишет письма, перебирает какие-то бумаги и, кажется, не слишком довольна. А самое главное, недавно возобновились и тайные переговоры сКошоном, причём, ради дела, которое, в случае успеха, окончательно избавит отДевы и может быть окончательно нейтрализует опасную герцогиню!
        Началось всё с витиеватого письма, которое бовесский епископ переслал Ла Тремую с неким Будоном де Ла Фонтеном, бывшим нотаблем Компьеня, изгнанным за шпионаж в пользу бургундцев. Ко двору французского короля этот господин явился, якобы, в поисках справедливости и жалобой на ложные обвинения. Однако, прошение своё в канцелярии так и неоставил, зато сумел пробраться к секретарю Ла Тремуя…
        Кошон любезно предлагал некий общий план по избавлению отДевы, непримиримость которой, по его словам, мешала грядущим соглашениям, как с английской, так и сфранцузской стороны. Потому, дескать, что даже признать состоявшуюся коронацию мешает участие в ней откровенной еретички! Но осамом главном - об избавлении от девицы - он писал так туманно, так расплывчато и иносказательно, что только огромная личная заинтересованность позволила Ла Тремую понять, в чём же именно заключалось предложение епископа.
        Ответил он так же заковыристо, справедливо полагая, что дела скажут сами за себя. И тут же отправил надёжных людей вМелен к капитану де Гирезме. Одних, чтобы распускали среди горожан тревожные слухи о возможном скором нападении, скажем, со стороны бургундцев, а других, чтобы подсказали капитану поехать и попросить помощи у короля. А лучше всего, уДевы…
        Встречный ход последовал незамедлительно. Слух о зверских набегах Франке Аррасского докатился даже до французского двора, и король при всех назвал его бандитом, достойным виселицы. Однако, когда стало известно о победе соединённых отрядов Жанны и гарнизонов де Гирезме иКеннеди, а потом ещё и отом, что Жанна отдала Франке горожанам для расправы, никто почему-то не ликовал. Ла Тремуй сурово нахмурился, и все те, кто с самого начала был против появления Жанны при дворе дофина, и более всего их оказалось среди священников, наконец, открыто и безнаказанно начали негодовать. Дескать, подобная жестокость вГосподней посланнице вещь, по меньшей мере, странная. Что с христианским милосердием она должна бы была взять с бургундской стороны выкуп, а незлить герцога Филиппа самоуправством…
        А тут ещё, в самый разгар подобных разговоров, прошёл слух о том, что многочисленные и хорошо вооруженные английские отряды движутся вБургундию, чтобы соединиться с войсками герцога. При этом открыто о возобновлении военных действий никто не заявлял, и перемирие, заключённое в августе, якобы, оставалось в силе. Но факты говорили сами за себя. Поэтому в конце апреля герцогиня Анжуйская предприняла попытку воздействовать на короля, как в старые добрые времена! Явилась на приём с целым ворохом тщательно продуманных умозаключений, потребовала немедленно вернуть Жанну ко двору, потому что с небольшими силами ей против англо-бургундского войска не выстоять, а терять Деву именно сейчас ни в коем случае нельзя, поскольку вКале, по слухам, скоро должен прибыть малолетний английский король со сворой лордов и дядей Винчестером! Что всё это неспроста и, наверняка, преследует какую-то цель! Что нужно вместе сЖанной призвать обратно и всех военачальников, и быть готовыми ко всему!
        Но красноречие мадам пропало впустую. Шарль только досадливо поморщился.
        - Опять советы, матушка? Уж коль вы так любите их давать, посоветуйте лучше вашей невестке задержаться у нас до зимы. Её фрейлины так прелестны… А что доЖанны… Пускай себе воюет, она же так этого хотела. И так негодовала на меня за все заботы и просьбы нас не покидать…
        Ла Тремуй был весьма доволен развитием дела А тут ещё и знакомый тайный посланник, доставил новую весточку отКошона.
        Теперь этот Ла Фонтен прибился к посольству герцога Филиппа, которое прибыло к французскому королю с чем-то вроде ноты протеста за самоуправные действия вЛаньи «девицы Жанны дю Лис, прозванной Девой». И пока бургундцы возмущались по поводу зверской расправы над Франке Аррасским, которого почитали как смелого воина, и закоторого готовы были бы заплатить солидный выкуп, господин Ла Фонтен успел шепнуть Ла Тремую, что, кроме письма, имеет и устное послание от епископа.
        - Я всё понял, сударь, - сказал Ла Тремуй, когда уединившись ото всех, выслушал торопливо шепчущего Ла Фонтена. - Можете передать епископу, что лично меня мнение его преподобия, как представителя церковной власти, равнодушным не оставило. Более того, поскольку разговор у нас приватный, я готов признать, что и при нашем дворе некоторые священнослужители высказывали уже опасения по поводу природы голосов, которые, якобы, слышала эта девица. Но… Вы же понимаете, король считает себя обязанным… Нужно время, чтобы он осознал тоже, и тогда… Тогда, да, конечно, всё, что вы предложили, окажется выполнимо…
        - Разве зверская расправа над Франке не заставит его величество засомневаться? - спросил Ла Фонтен.
        - Не думаю.
        Ла Тремуй снисходительно улыбнулся.
        - Этот ваш бандит возле Ланьи тоже не прогуливался, ведь верно? К тому же, тот факт, что Жанна выдала его на расправу жителям, которым он понаделал бед, к ереси и колдовству никак не привязать.
        - Было бы желание… - начал было Ла Фонтен.
        НоЛа Тремуй уже потерял интерес к беседе.
        Он не собирался давать прямой ответ прямо сейчас - хотел ещё поторговаться. К тому же, не считал возможным обсуждать столь важный вопрос всего лишь с посланником, который вряд ли был этого достоин и, наверняка, не понимал всю глубину замысла. Замысла опасного, но очень привлекательного, и, что самое приятное, ставящего Ла Тремуя в положение человека, от которого зависит, КАК БУДЕТ ДАЛЬШЕ! Из-за этого он решил не ставить короля в известность о своих делах сКошоном, хотя и пускал епископу пыль в глаза, давая понять, что действует с королевского, якобы, согласия.
        Что делать, сердца монархов слишком изменчивы. И, кто знает, не решит ли вдруг Шарль, что его тёща, так ловко устраивавшая все дела в прошлом, распорядится и сбудущим этого королевства куда лучше Ла Тремуя. А такое вполне могло случиться, учитывая слишком убедительную красоту и доброжелательность фрейлин молодой герцогини Лотарингской, так внезапно приехавшей ко двору… Поэтому сразу соглашаться с тем, что Ла Фонтен передал на словах, было рановато и, во многих смыслах, рискованно. Кошон открыто называл Компьен, тем местом, где удобнее всего пленить Деву, и даже советовал в будущем пообещать начальнику городского гарнизона де Флави полную власть над городом за ту услугу, которую он окажет в этом пленении. Но всё получалось слишком открыто, прямолинейно… Ла Тремуй даже чувствовал, что готов обидеться - не задурачка ли его держит Кошон?
        Но потом, по здравом рассуждении, честно себе признался, что в любом другом месте провернуть подобное было бы невозможно! Или крайне затруднительно, учитывая, скольких людей пришлось бы привлекать и подготавливать… Только Компьен! К сожалению, только Компьен!
        Понятно, что в случае удачи герцогиня Анжуйская сразу же, первая, закричит о заговоре и начнёт тыкать пальцем вЛа Тремуя - его, дескать, вотчина! Но… будь, что будет! Выгорит дело, и он сумеет объясниться с любым, кто начнёт задавать вопросы и сыпать обвинениями. Благодарный король преданного слугу не оставит на растерзание. А невыгорит… Тоже, наверное, сумеет… Хотя, если Жанна и вэтот раз вернётся с победой, объяснять никому ничего не придётся - герцогиня уничтожит его в считанные дни…
        Ла Тремуй кашлянул, привлекая внимание короля. Тот всё ещё смотрел в окно, но руки, сложенные за спиной, еле заметно дрогнули.
        - Жан Люксембургский? - переспросил Шарль таким тоном, словно не прислушивался к женскому смеху, а всё время только и думал о том, что сказал ему министр. - Это же бургундский капитан. Вы предлагаете мне ещё больше разозлить Филиппа, который из-за какого-то бандита уже прислал целую свору делегатов? Что же будет из-за Люксембургца? Война?
        Король, наконец, подошел кЛа Тремую и посмотрел ему в лицо каким-то странным, почти ласковым взглядом.
        - А вот я думаю, не предложить ли Филиппу новый мирный договор. Пускай приедет вОсер, и мы вместе ещё раз порешаем, как жить дальше.
        Глаза Ла Тремуя забегали.
        - Но… Ваше величество, один раз герцог уже нарушил все договорённости… Стоит ли снова?
        - Вот и посмотрим, - мягко заметил Шарль, после чего улыбнулся Ла Тремую, как доброму другу. - Любому лжецу надо дать шанс одуматься…
        Шаг назад (Бургундия)
        - … Так вы полагаете, Ролен, что наш епископ обратится кЛа Тремую?
        - Я не полагаю, я уверен, ваша светлость. Он сказал мне об этом почти напрямую.
        - Не глупо лиэто?
        Де Ролен немного подумал.
        - Кошон торопится, ваша светлость. Вряд ли ему удобно будет искать сейчас кого-то другого… И почему бы неЛа Тремуй? Он достаточно влиятелен. К тому же, под его рукой Компьен… Место удобное… Де Флави, который там комендантом, Ла Тремую всем обязан…
        - Но влияние самого Ла Тремуя висит на волоске, - заметил Филипп.
        Он ещё помнил странный взгляд французского короля, когда тот спрашивал, знал ли его министр о происхождении Жанны или нет, и давно ождал каких-нибудь неприятностей для ловкого царедворца. НоШарль, похоже, вёл собственную игру и досих пор держал Ла Тремуя при себе, несомненно, с какой-то целью. А, учитывая воспитание, которое он получил вАнжере у мадам… - о, чрезвычайно хитрой и умной мадам герцогини - бдительность в отношении его действий и намерений терять не следовало.
        - Мне не нравится, как вы провели это дело, Ролен, - с недовольством в голосе сказал Филипп. - Господин Кошон теряет почву под ногами и, в отчаянии, чего доброго, может решить, что я уже согласен участвовать в его делишках, как послушный мальчик, готовый взять на себя всю ответственность! Зачем вы оставили ему надежду? Я ничего ещё не решил! И пока склоняюсь к тому, чтобы согласия своего не давать.
        Де Ролен медленно облизнул нижнюю губу.
        - Это дело имеет множество выгод для вас, - произнёс после паузы. - И вам не обязательно быть послушным мальчиком, потому что я готов предложить вам кое что… Собственный план, который обдумал, когда возвращался, и который, возможно, позволит вашей светлости определиться… Не буду скрывать, дело сомнительное с точки зрения вопросов чести, но допустимое, как политическая необходимость… и, как мера, которая обезопасит вас от любых случайных и неслучайных неприятностей… Тогда, что бы ни затевалось за вашей спиной, вы легко можете повернуться ко всем, с открытым, так сказать, забралом, и никто - абсолютно никто - не сумеет потом упрекнуть вас в чём-либо, не повредив при этом собственной репутации.
        - Как заманчиво, - вскинул брови Филипп. - До сих пор обесчестить себя с прямой выгодой удалось только Монмуту под Азенкуром
        - Я не говорил о бесчестьи, сударь. Достаточно будет лишь написать письмо и предупредить французского короля о том, что затевается против его Девы. В известном смысле, это будет даже благородно.
        Лицо Филиппа дрогнуло, но де Ролена он не прервал, только резко отвернулся. И канцлер, выждав немного, продолжил более уверенно.
        - Это выгодно вам со всех сторон. В том случае, если всё происходит с молчаливого одобрения короля Шарля, подобное «дружеское» предупреждение заставит его задуматься и, может быть поменять, а то и отменить планы… Зато вы лишний раз докажете, что были искренни, когда сообщали его величеству о происхождении девицы и, когда заключали с ним мирное соглашение…
        - С этим ясно. Дальше.
        - Если же господин Ла Тремуй своего короля в известность о планах епископа Кошона не поставил, то, выдать его просто необходимо. Иначе, ситуация может обернуться не ввашу пользу, сударь. Кошону нужен суд над ведьмой и еретичкой, чтобы выслужиться перед его светлостью герцогом Бэдфордским. Тому требуется доказать, что коронация не могла быть священным действом, коль скоро устроена была колдовством. Сговариваясь, они построили расчёт на вас… точнее, на том, что Деву вы передадите только им в руки! Но, представьте, что будет, если король Шарль захочет свою Деву выкупить и припомнит вам мирное соглашение?
        - Он не захочет её выкупить, - не слишком уверенно обронил Филипп.
        - А вдруг! Не забывайте, ваша светлость, что при дворе французского короля есть ещё и герцогиня Анжуйская. Что если она сумеет убедить его величество? Одно дело ваша тайная договорённость о поражении Девы под Парижем, и совсем другое - открытый плен, суд, а возможно и казнь, королевской сестры! Мадам герцогиня слишком трепетна, когда дело касается королевской крови…
        - В этом её можно понять, - буркнул Филипп. - НоБэдфорд обещал, что казни не будет.
        Де Ролен замотал головой.
        - Для непосвящённых казнь состоится по всем правилам. Казнят кого-то другого, и это вряд ли помешает герцогине поднять шум, если она решит обвинить вас и герцога Бэдфордского в убийстве сестры французского короля! В этом случае, письмо станет вашей индульгенцией. Вы предупредили - он ничего не сделал, зато сделал Бэдфорд! А дело посредника всегда сторона… Пытался помочь - помощь не приняли - всё! Руки отмыты… Мне продолжать ещё?
        - Не надо.
        Филипп задумчиво побарабанил пальцами по нижней губе. Вздохнул…
        - Я понял… Вы были убедительны, Ролен. Пожалуй, составьте письмо. Сами составьте, без секретаря… А я пока подумаю. В этом деле выгоды для нас может оказаться куда больше…
        Снова Пуатье
        «Лживая, подлая тварь!!!»
        Шарль почти бежал в свои покои. Ласковость, адресованная Ла Тремую вызывала тошноту! Король давился ею и, одновременно, упивался, потому что чувствовал, наконец, власть над этим хитрым, столько времени довлеющим над ним человеком!
        Ах, спасибо Филиппу! Сначала он избавил от тягостной опеки матушки, а теперь даёт возможность, при первом же случае, избавиться и отслишком предприимчивого министра, приговор которому в душе Шарля давно вынесен, но досих пор не было достойного повода привести его в исполнение!
        Да, конечно, нельзя сказать, чтобы Шарль совсем уж пребывал в неведении о том, что против Жанны Ла Тремуем что-то готовится. Но подозревал он что-то вроде мелкого отравления, или наёмного убийства исподтишка, во время какой-нибудь стычки с бандитами. Из-за чего, с полной приятностью для себя, решил - выгорит дело, и получится, одним махом, убить сразу двух, а то и трёх зайцев, так раздражавших своей неуловимостью! Во-первых, опасной девчонки больше не будет. Во-вторых, не останется причин для разногласий с матушкой. А это радовало Шарля, потому что, как бы ни утомляла её опека, но непризнавать, что все дела герцогини были направлены только на его благо, было бы верхом несправедливости! Да и влияние её вЕвропе оставалось по-прежнему весомым. И, наконец, в-третьих, если бы матушка вздумала разгневаться сама - а она обязательно разгневается, потому что, судя по всему, Девой дорожит - можно было бы искренне поохать вместе с ней, посокрушаться, признать свою недальновидность и недостаточное внимание к сестре, а после всего, отдать ей Ла Тремуя, как единственно виновного, в знак примирения.
        Но теперь не то!
        Теперь картина другая, и больше всего Шарля в ней взбесило то, что проклятый министр старался и для англичан тоже! И заего спиной! И даже не пытаясь представить свои дела хоть какой-то выгодой для короля, которому лжёт прямо в глаза! А ведь Шарль дал ему шанс!..
        «Ничего, ничего! - с ненавистью повторял про себя оскорблённый монарх, заглатывая шагами переходы замка. - Ты мне только Деву убери, а там поквитаемся! И, когда здесь завопят о предательстве, я всё равно буду первым, кто укажет матушке верную цель. Пусть порадуется! Пусть интригует, подставляет мне Ла Тремуя со всеми его происками… А он, в свою очередь, пусть ябедничает на матушку. Они оба это любят! Только тем и живут! Но досих пор не поняли, насколько изменился я сам, и кого, и насколько внимательно готов теперь слушать! Поэтому, если любезной герцогине взбредёт в голову самой выкупить девицу, она будет поставлена перед выбором: или вечная опала, удаление от моего двора, или сладкая месть Ла Тремую, но девица, в этом случае, останется в плену!
        Шарль злобно сплюнул, быстро обтёрся рукой и, свернув за угол едва не сбил с ног стражника перед своими покоями. Солдат с грохотом выронил алебарду, посмотрел виновато… «Сын алебарды», - пронеслось в голове короля его давнее, позорное прозвище. И, выпуская пар, он что есть силы двинул стражника кулаком в лицо. Тот пошатнулся, отступил.
        - Ничего… - буркнул Шарль, чувствуя, что гнев отступает. - Но впредь у моих покоев с алебардами не стоять!
        «Ничего, ничего, - мысленно повторил он, пока солдат поспешно убирал провинившееся оружие. - Пускай девчонка посидит в плену, остынет. Спеси поубавится… Филипп клянётся, что Бэдфорд создаст ей все условия. А если дело дойдёт до казни, казнит кого-то другого… А, кстати!..»
        Шарль уже шагнул вперёд, но замер, как вкопанный, на самом пороге, снова напугав стражника, уже готового расслабленно выдохнуть.
        «Что там её светлость говорила о какой-то другой девице? Вот бы кстати пришлась! Надеюсь, Ла Тремуй, занятый своими делами, до неё до сих пор не добрался… Впрочем, когда ему? За своими интригами про всё забыл… А было бы ловко - избавиться ото всех матушкиных девиц разом!».
        Эта мысль успокоила окончательно, и мозг, уже без гнева, расчётливо, начал складывать картину новых обстоятельств. «Надо узнать, где вторая девчонка теперь, и оказать ответную услугу Филиппу. А то он как-то слишком переживает за осквернение королевской крови… Пусть сразу предоставит Бэдфорду иЖанну и ту, которая её заменит на плахе. А заодно, надо посоветовать заломить за обеих такую цену, чтобы никто воФранции не смог бы её собрать! Сам я не раскошелюсь, а вот Бэдфорд - пусть… Пусть разорит свой чёртов парламент! И, пока они будут вершить праведный суд, довольные выгодной сделкой, я реорганизую армию, укреплю артиллерию, призову Ришемона, если понадобится… А что? Чем чёрт ни шутит! Военачальник он отБога, и матушка мешаться не станет - всё по её воле! И потом пускай все лорды, со всеми братьями-Ланкастерами во главе, вопят о неправомочной коронации! Они думают, я боюсь этого суда. Глупцы! Пока папа не утвердит факт ереси, никто не осмелится сказать, что я - незаконный король Франции! А папа не подтвердит. Матушка не зря в своё время заваливала письмами и подарками иРим, иАвиньон… То-то потеха
начнётся, когда доБэдфорда дойдёт, что, разорив парламент, он ещё и повесил на него расходы по содержанию моей, якобы, сестры!».
        Шарль улыбнулся, довольный собой, и, заметив взгляд напрягшегося солдата, дружески потрепал его плечу.
        Кале
        (апрель 1430года)
        Шесть мощных гребцов легко толкали вперёд лодку, только что забравшую с английского корабля четырёх человек. Закутанные в тёплые плащи кардинал Винчестерский и герцог Норфолк с подчёркнутой заботливостью хлопотали возле бледного, вялого мальчика, который безучастно смотрел на приближающийся французский берег, лишь изредка протягивая руку, в которую милорд Арундел тут же вкладывал кубок с лёгким вином, чтобы помочь справиться с тошнотой. Мальчик делал пару судорожных глотков, давился рвотными судорогами, потом, свесившись за борт, со страданием изрыгал только что выпитое и, повисев без сил на руках дяди-кардинала, садился на обитую бархатом скамеечку, чтобы через пять минут снова протянуть руку за вином.
        Этот мальчик был английским королём Генри Шестым. И заего узенькой детской спиной сейчас надменно покачивались на волнах пролива сорок семь военных кораблей с двумя тысячами хорошо вооружённых солдат, приплывших отстаивать право своего короля на французский трон.
        - Кто нас встречает? - спросил мальчик, продышавшись после очередного приступа рвоты.
        - Епископ Кошон, ваше величество. - Винчестер ласково стёр с плеча племянника неприглядные брызги. - Это преданный нам человек, ваш отец его очень ценил…
        - А где дядя Бэдфорд?
        - ВРуане, ваше величество. Мы тоже туда поедем. Вы немного поживёте в этом прекрасном городе, отдохнёте. А потом туда же привезут французскую колдунью, чтобы судить её вашим именем.
        - Я боюсь колдунью, - заныл мальчик, - её следовало саму привезти вЛондон! А лучше, выбросить в море прямо с корабля! Я видел, так казнили одну ведьму… Почему дядя Бэдфорд захотел, чтобы я ехал так далеко?!
        - Видимо, герцог сам с ведьмой справится не может, - не удержался от сарказма Норфолк.
        Его, как иХамфри Стэффорда приставил к малолетнему королю парламент чтобы не дать Бэдфорду возможность слишком повлиять на племянника. Арундел же, поплывший со всеми по настоянию герцога Глостерского, хоть и был изГовардов, как и сам Норфолк, явно держал сторону кардинала Винчестера, что уравновешивало силы вокруг юного короля. Пока плыли, пикировались, без особой злобы, скорее ради развлечения. Однако, иВинчестер, иНорфолк прекрасно понимали - если пребывание короля воФранции слишком затянется, озлобленности от них потребуют нешуточной. Поэтому, все лорды в лодке, (кроме Стэффорда, неприлично пившего всю дорогу и несумевшего спуститься с корабля), с нетерпением всматривались в низенькую фигуру Кошона на берегу. Что он скажет? Удался ли его план? Как скоро поймают девку и доставят вРуан? Или это утомительное путешествие грозит обернуться нелепостью, фарсом, за который по ту сторону пролива спросят со всех!
        Кошон холодного ветра словно не замечал. Стоял на берегу, не отрывая глаз от подплывающей лодки и необорачиваясь на посиневшую от холода свиту за спиной. Поёживался только слегка. Но, что такое озноб тела в сравнении с теплом души, которую грел вид целой флотилии, а более всего, вид одной маленькой лодочки, везущей его триумф - английского короля, обещанного им Бэдфорду!
        Свита, правда, оставляла желать лучшего. Его светлость мог бы отправить для встречи племянника людей познатнее той отары клириков, которых Кошон собрал по сусекам королевства. Но… «Мне некогда заниматься такой ерундой, как встреча! Дела вНормандии всё хуже… Организуйте сами!». Вот и всё, что было сказано!
        И слава Господу!
        Только сейчас, ожидая этих английских лордов, от которых так и жди открытой свары, Кошон понял, что присутствие в момент встречи представителей французской знати было бы лишним. Они, хоть и присягали некогда Монмуту с полной готовностью, теперь стали какими-то скользкими, скрытными, мутно смотрящими при встрече поверх плеча… Эти, не дай Господь, почуют что-нибудь, поймут про разногласия, и продадут, не задумываясь!
        Да и чёрт с ними! Обыденная встреча на продуваемом всеми ветрами берегу не приём послов, в конце концов! Король слишком мал, чтобы понимать, а лордам, как и самому Кошону - чем меньше сторонних людей вокруг, тем лучше…
        Из-за спины епископа побежали слуги со сходнями. Гребцы на воде подняли вёсла и лодка глухо ткнулась в брёвна причала
        Первым, презирая сходни, выскочил Арундел и, словно не заметил Кошона, деловито помог спуститься величавому кардиналу. Потом появился слегка раздражённый Норфолк, и только после этого Кошон позволил себе подойти, чтобы поприветствовать английского короля.
        Бледный мальчик, нетвёрдо ступая, почти упал на руки своим лордам. Пышные приветственные фразы епископа пропустил мимо ушей, и повсему было видно, что хочет он сейчас только одного - поскорее забраться в тёплый возок, да убраться подальше от этой лодки и отпроклятого пролива.
        - Что с нашим делом? - тихо спросил Винчестер уКошона, пока хмурый Норфолк поддерживал шатающегося короля.
        - Всё хорошо, - умильно прикрыл глазки Кошон.
        - Это вы так считаете, или дело уже сделано? - прошипел Винчестер. - Меня волнует реакция Филиппа Бургундского. Будет ли он твёрд до конца, если французский король захочет всё-таки девчонку выкупить?
        - Не захочет, - любезно осклабился Кошон. - То есть, за герцога Филиппа я ручаться не могу, но вокружении, так называемого, французского короля есть люди, которые, в нужный момент, подскажут, как ему лучше поступить.
        Винчестер недоверчиво покосился, но говорить ничего не стал. Норфолк уже оглядывается, да и проделанный путь к долгим беседам не располагал - добраться бы уже до дома какого-нибудь…
        - Но ведьму-то точно поймают? - только и спросил устало.
        - Ловушка уже подготовлена, милорд.
        Ланьи - Компьен
        (май 1430года)
        Две девушки стояли на краю широкого, ровного, как водная гладь, поля. Позади них раскинул свои шатры военный лагерь, но впереди всё было ещё настолько мирным и тихим, что казалось даже птицы, чтобы не спугнуть тишину, не доводили до конца робкие, недоверчивые трели.
        Весна наполнила собой весь мир. Рассветный туман над полем казался хрустальном стеклом, сквозь который просвечивала первая зелень и сиреневые головки ранних полевых цветов. Тонкие прохладные запахи, идущие от просыпающейся земли, дарили надежду и мечту. Надежду на то, что всё будет хорошо и мечту о лучшем. Даже военный лагерь за спиной девушек более походил на турнирное стойбище, чем на походный бивак. Сонный, размякший ото всех этих невольных надежд на лучшее будущее, он ворочался, как ленивый, сытый кот, которому сейчас не домышей.
        И девушки стояли и молчали сколько было возможно, потому что всё самое главное между ними давно рвалось быть высказано, но нехотелось именно сейчас пугать мирную тишину словами ненужными и стыдными из-за откровенного неверия в то, что эта общая надежда на лучшее когда-нибудь оправдается. Во всяком случае, для них.
        Ещё вЛаньи Клод рассказала Жанне о том, как узнала о её новом походе. И, как сразу же, не откладывая на потом, начала собираться в дорогу, пользуясь отсутствием господина де Ре, срочно уехавшего вБретань. Про своё намерение уйти она тайком сообщила только причётнику и лекарю, её лечившему.
        Оба, естественно, всполошились и даже хотели посылать нарочного к барону. НоКлод оказалась настолько непреклонной, как в отношении своего желания уйти, так и внежелании сообщать об этом барону, что обоим пришлось отступить.
        - Без тебя, что ли, не обойдутся? - пробурчал, смиряясь, причётник. - Пойдёшь-то как? Одну не пущу, так и знай!
        - Одна и непойду, - согласилась Клод. - Но иззамка, как я слышала, скоро обоз пойдёт вПуатье. С ним и отправлюсь.
        Лекарь, со своей стороны тоже попытался на неё воздействовать. Потребовал осмотреть рану и, как умел, старательно делал вид, что дело плохо. НоКлод долго хмурить брови ему не дала. Они достаточно общались, и вдолгом пути изПарижа, и впервые дни пребывания в замке, чтобы можно было теперь друг перед другом притворяться. Лекарь был ещё достаточно молод, и, как всякий молодой человек, пытался произвести впечатление на девушку, которая, по воле обстоятельств, других собеседников кроме него не имела. Поэтому, не зная иного способа, он по дороге поражал Клод своими лекарскими знаниями и подробно рассказывал о ранах, способах излечения и симптомах излечивания. Так что теперь она и сама могла понять, что рана в предстоящем пути помехой быть не может.
        - Я тебе сказала, что ухожу только затем, чтобы ты успокоил господина барона, - обрубила девушка всякие попытки запугать её возможными осложнениями. - Скажи, что я за всё ему благодарна. Что всё понимаю… Но… Пусть он тоже поймёт, что иначе поступить я не могла.
        ДоЛаньи Клод добралась на удивление спокойно и даже быстрее, чем ожидала, поэтому сочла своё везение добрым знаком. Или благословением, потому что поступала правильно. Особых происшествий по дороге не случилось. А когда пришла пора расставаться с обозом, и возникла нужда в новых попутчиках, девушке и вовсе повезло. Несколько рыцарей гарнизона господина де Гирезме как раз возвращались изПуатье и заночевали в том же придорожном трактире, возле которого стал на ночлег и обоз изСабли.
        Утром, увидев, как эти рыцари, в полном вооружении усаживаются на коней, Клод подошла к ним, распахнув плащ, чтобы её пажеский камзол был хорошо виден, и спросила, не кармии ли они направляются. На грубовато заданный вопрос, зачем ей, рассказала, что состояла пажем в свите Девы, была ранена, но теперь, излечившись, спешит обратно и просит взять её с собой, если господа едут вМелен, к войску. Рыцари в ответ как-то странно хмыкнули - не зло, не обидно, скорее непонимающе - а один, который, видимо, участвовал в прежних походах Жанны, подъехал к девушке, наклонился с седла и откинул полу её плаща, чтобы лучше рассмотреть камзол. Потом глянул Клод в лицо.
        - Лошадь есть?
        - Есть, - сказала Клод, у которой стояла при обозе смирная лошадка из баронской конюшни.
        Рыцарь коротко кивнул. А остальным бросил:
        - Возьмём. Я этого парня при Деве, кажется, видал.
        В дороге, вопреки ожиданиям Клод, с расспросами к ней никто не приставал. Узнали, что «паж» был ранен под Парижем и отослан маршалом де Ре на лечение, покивали головами без особого сочувствия и всё. А если она сама что-то спрашивала, отвечали односложно и без особой охоты. Но едой делились щедро. И, когда заметили впереди нескольких подозрительных людей, старший среди рыцарей, первым делом, велел Клод выехать на середину дороги, а остальным образовать вокруг неё кольцо, и только потом скомандовал обнажить мечи.
        Тревога тогда оказалась ложной. Но весь оставшийся путь Клод присматривалась к спутникам, гадая, почему эти люди, явно заботясь о ней из почтения кДеве, тем не менее, совсем ничего про саму Деву не спрашивали? Ведь в былые дни отбоя не было от желающих узнать любую подробность оЖанне. Теперь же, эти несколько человек, все как один усталые и хмурые, поинтересовались только одним:
        - А что, долго ещё наша Дева думает воевать?
        И когда Клод смутилась и несразу нашла, что ответить, покачали головами, как люди, которые никакого ответа и неждали.
        - Чего вы от парня хотите? - сердито буркнул рыцарь, который взял Клод в отряд. - Что он знает, если сПарижской осады Деву не видал? Сам небось удивляется. Но квойску идёт! И вы тоже… того… сильно не мудрите… Без нас найдётся кому решить, долго или не долго…
        Он по-отечески потрепал Клод по плечу, и та решилась спросить:
        - Так вы все не хотите, чтобы Дева и дальше воевала?
        Рыцарь сплюнул корешки, которые постоянно жевал, немного подумал и пожал плечами.
        - Хочу, не хочу - кому до этого дело? У меня дочь, как она… Вот и спроси, хочу ли я, чтобы девица в её-то годах носила штаны, да посреди солдат тёрлась?
        - НоЖанна не простая девушка - её Господь такой судьбой обременил!
        - Господь и сына своего к людям посылал… - вздохнул рыцарь и перекрестился. - На то он иГосподь. А нам, ничтожным, и своих детей жалко, и чужих пожалеть грехом не считаем… Жизнь короткая, и соблазнов в ней много. Наперёд не угадаешь какой куда заведёт. Разве что про власть все понимают - у кого она в руках, тому покоя не видать. Но завласть более всего и бьются. И покоя нет никому… Уж коли ей власть нужна, то, что ж… Да только, думаю я, не отом нашей Деве мечталось.
        Рыцарь ещё раз вздохнул и затих, глядя в гриву своему коню. Но, когда Клод уже перестала ждать от него ещё каких-то слов, вдруг тихо договорил:
        - Она ведь, Дева твоя, что обещала уже сделала. А обольшем её и непросили. И, куда уж больше-то? Царствия небесного на земле всё одно не будет.
        «Не будет…», - далёким колоколом качнулись в голове Клод эти последние слова. А ведь действительно, не будет. И нео царствии небесном она запечалилась, а отом, как оказалось несбыточном, что было для них сЖанной когда-то главной мечтой - понятной, прекрасной и неизбежной! Обязательно неизбежной, потому что верилось тогда - так светло верилось в это самое царство небесное! Что сойдёт оно на землю вместе с миром! Установит свой справедливый закон рукой истинного короля, в которого тоже верилось настолько, что изо всех преград на пути единственно серьёзным представлялось только расстояние доШинона…
        Эх… Как же давно и далеко это было!
        Теперь оттуда долетает только глухой и тревожный звон колокола.
        Когда они потом встретились вЛаньи, перед алтарём с ожившим ради мига крещения младенцем, нужно было, наверное, сказать обо всём прямо и честно… НоКлод тогда показалось, что Жанна и сама всё поняла. И, что теперь, наконец, они уйдут, как и собирались. Вот только завершат при войске дела, которые требовали завершения именно отДевы это войско под свои знамёна призвавшей, и сразу уйдут. Неважно куда. Если и невДомреми, то, хотя бы вШамптосе. Там у господина де Ре замок. Он как-то обмолвился, что готов поселить их там. Или вТиффоже. Или в любом другом из своих поместий, куда не позволит сунуться уже никому, будь то хоть сам король!
        «Нет, ничего не будет!», - снова зазвенела тишина на краю этого просыпающегося поля. «Ничего о чём мечталось, не будет…». И, если теплилась ещё какая-то надежда на то, что можно было уйти… в крайнем случае, сбежать и спрятаться, лишь бы не позволить втянуть себя в новый поход, то теперь стало поздно. Недавнее известие о том, что герцог Бургундский движется наКомпьен перечеркнуло все надежды Клод, потому что Жанна, не колеблясь ни минуты, снова подняла знамёна.
        - Ближе нашего войска к городу нет никого, - не столько объяснила, сколько отрезала она в ответ на вопросительный взгляд подруги. - А потом - всё! Только Компьен, и всё…
        НоКлод и без того чувствовала, что остался им только Компьен.
        И вот сегодня, шестого мая, менее чем в дне пути от города, они стояли и словно прощались со всей своей предыдущей жизнью. Потому что, как бы там ни повернулось дело с защитой Компьеня, ничего, как раньше, уже никогда не будет…
        - А знаешь о чём они вчера спросили? - пробормотала вдруг Жанна, имея в виду тех, кто с ней теперь воевал. И поеё тону стало ясно - время молчания закончилось. - Когда я рассказала весь план действий и разъяснила каждому, что ему надлежит делать, вопрос у всех был один - слышу ли я всё ещё свои голоса?
        Она попробовала улыбнуться, но наусталом лице улыбка никак не получалась, выглядела жалко и даже зло.
        - Я сказала им - нет. И спросила, неужели всё это до сих пор так важно? Разве план, который я только что предложила, чем-то плох или невыполним? Или всякое дело, которое исходит от нас самих, уже заранее ненадёжно, если не витает над ним чья-то высокая воля? А они мне на это - «с голосами-то, Жанна, надёжнее. Случись что, с нас спросу меньше». Вот так… Я им говорю: какого же спроса вы боитесь? А они только плечи жмут и глаза в стороны отводят. Боятся Господа прежде короля назвать, и короля прежде Господа…
        Из горла Жанны вырвался нервный смешок
        - Говорю им, я сама буду ответ держать, и перед Господом, и перед королём, ваше дело признать или не признать мой план. Если хорош - бояться нечего, а коли плох, так на то у нас и совет, чтобы всё продумать и подправить. Они помялись немного, потом признали, что план хорош и разошлись. Но я не знаю, есть ли в них вера теперь? Пойдут ли они за мной с уверенностью в победе, или по необходимости простых наёмников? Да и пойдут ли, если вдруг что-то обернётся не так?.. Но даже не это ещё самое страшное…
        Жанна повернулась кКлод. Глаза на вымученном лице огромные, но такие пустые и бесцветные, будто что-то выжгло из них всё живое.
        - Я тебе скажу кое-что, Клод… Ты только не перебивай. Я не сейчас всё это поняла и долго думала… Да и ты, наверное, тоже. Но молчишь… И спасибо за это, потому что сказать должна я…
        - Жанна…
        - Нет! Я же просила - не перебивай! Всё плохо! У меня ничего не вышло. И самое плохое, что вчера, пока я гадала, верят ли ещё эти люди в меня или нет, вдруг появилась мысль, что я сама в них больше не верю. В то, что прикроют в бою - не верю! Что вынесут раненную… что отобьют, если вдруг… Ну, ты понимаешь, если вдруг плен… Я последнее время почему-то о плене только и думаю. Сны мне об этом не снятся - мне вообще уже ничего не снится - зато днём, что бы ни делала, нет-нет, а обдаст вдруг холодом. Будто плохое что-то уже случилось. Начинаю думать, из-за чего, и, словно спотыкаюсь… словно лбом об стену - ПЛЕН! И, знаешь, сама уже не понимаю, боюсь я его, или хочу? И несмотри так! За все смерти, что по моей вине случились, нужна расплата.
        - Смерти случились не потвоей вине!
        - Это твоей вины в смертях нет. А я кричала: в бой! И люди меня слушались. И меч моя рука держала! И я хорошо помню, как он рассекал воздух… Хотя, знаешь, как бы ни хотелось мне солгать даже самой себе, не поручусь, что всегда это бывал только воздух.
        Глаза Жанны стали, кажется, ещё больше. Она как будто ждала, что Клод отшатнётся, ужаснётся. И эти огромные глаза искали страх на лице подруги. Но его там не было.
        - Да, - словно выпустила что-то из себя Жанна. - Да, я никогда бы не убила вот так, стоя рядом друг против друга. Но вспомни первые бои под Орлеаном. После них в крови были и мои руки, и мои доспехи!
        - И твоя душа.
        - Душа обливалась собственной кровью, а доспехи и руки были в чужой… Я запятнала белую сталь, которую мне дали, как посланнице Божьей, и больше не достойна ни её, ни этого прозвания. Как и веры в себя. Я неГосподь. Всего лишь человек, который многого хотел, но… он всего лишь человек. Обещала завоевать мир, достойный тебя, а всё каким было, таким и осталось. Нельзя было занимать твоё место, мне эта ноша не поплечу оказалась. Зато по плечу расплата. И, вот что я решила, Клод - если вдруг случится… только ты не перебивай! Если вдруг плен, или хуже… Молчи! Ты оставишь меня с тем, что со мной будет! Обещай это! Обещай, чтобы душа моя была спокойна в любом несчастье. Только тогда что-то обретёт смысл… Вчера я отправила к барону де Ре гонца с письмом - ты же сама к нему не обратишься, ведь так?.. Написала, как смогла, чтобы он спрятал тебя, если вдруг возникнет нужда. Барон всё поймёт, потому что… потому что он давно уже всё понял, как мне кажется.
        Жанна замолчала, переводя дух, и отвернулась. Её бессильно висевшая вдоль бедра рука слегка приподнялась, словно просила: не говори пока ничего. ИКлод молчала. Она просто взяла эту бледную кисть с огрубевшими от ношения железа пальцами, и почувствовала, как ослабли и обмякли они в её руке.
        - Ты сделаешь, как я прошу? - не оборачиваясь спросила Жанна. - Уйдёшь, если со мной что-то случится?
        - Что мне делать после всего этого без тебя? - спросила Клод вместо ответа.
        И, не столько услышала, сколько почувствовала, разошедшиеся в воздухе слова:
        - Нельзя, чтобы мир таким оставался.
        Компьен
        (май 1430года)
        Компьен ждал.
        Как живое существо, которое почуяло опасность, он притих, насторожился и словно просел за своими стенами и башнями. Совсем недавно праздное место, выбранное французскими королями для отдыха и покоя, теперь готовилось к сражениям или к осаде, непривычно и неудобно ощущая в своей утробе брожения людей, закованных в броню и вооружённых до зубов.
        Как только стало известно о скором прибытии Жанны, сюда, презрев все негласные запреты, примчались итальянские наёмники Баретты иВальперга, иЛа Ир со своими отрядами, чей приезд город воспринял, как глоток живительного бальзама перед полным исцелением. Люди на улицах, с надеждой, спрашивали друг друга, не прибудут ли и остальные командиры Девы? Маршал де Ре, к примеру, или, куда уж лучше, сам Алансон? Но ещё до того, как войско Жанны подошло кКомпьену, в его ворота постучался измождённый гонец, который сообщил, что армия герцога Бургундского осадила крепость Шуази и ждёт только прибытия артиллерии.
        - Долго там не продержатся, - сообщил гонец. - У герцога войско куда сильнее. Плюс гарнизон Нуайона, готовый оказать ему поддержку, и англичане, которые, по слухам, подтягиваются кВанетт. А вПуатье, как говорят, новое войско набирать не торопятся. Вроде, ведут переговоры с мессиром Ришемоном, или с кем другим - не знаем. Но сюда смогут придти только разрозненные отряды, и то воинство, которое собрала Жанна. Но даже если она до вас дойдёт, ей не совладать с такими силами…
        Слова гонца снова повергли компьенцев в отчаяние. Уж и так доходили известия о том, что бургундцы взяли под свой контроль дорогу наМариньи и несколько переправ через реку Эн. Что подбираются даже кСуассону…
        - Но комендант господин Гурнель их не пустит, что вы…
        - Вряд ди нам это поможет, если бургундцы захватят Шуази! Подумать только - это же совсем рядом!
        - И наш господин де Флави - это вам неГишар Гурнель! Этот сдаст крепость, хотя бы в отместку за то, что мы когда-то прогнали его братца из-за дружбы с англичанами…
        - Кто же знал, что так повернётся… Кому верить? Если нам не помогут ни Дева, ни король, даже бежать отсюда будет некуда, потому что спасения нам тогда нигде не видать…
        Люди шептали, люди боялись. И поэтому, когда Жанна вступила в город, её встретили не обычным ликованием, а настороженностью, так похожей на ту, прежнюю, когда ещё не знали, чего от неё ждать, но когда денно и нощно молились о чуде.
        Теперь же люди сами не знали, чего хотели. В возможность победить верили слабо, в то, что подоспеет вдруг бОльшая помощь не верили совсем. Да иЖанна казалась им какой-то не такой. Где белые доспехи? Где знамя с ликом Спасителя? Одни только королевские лилии реяли над головами. Но поможет ли король Компьену так, как до сих пор помогал Франции Господь? И жители молчали, опасаясь богохульства в мыслях. Только смотрели на въезжающих в город солдат, словно отсчитывали: «двадцатый… двухсотый… двухтысячный… А угерцога-то, говорят, вдвое больше! Нет, не победить Деве. Вон, она даже не смотрит на нас. Стыдится? Или загордилась после всех почестей? А гордыня не грех только для королей и прочих высокородных господ. Простой крестьянке Господь такого греха не простит - отвернётся и удачи лишит. И нам самим не выстоять…»
        Жанна действительно не смотрела по сторонам. Не было нужды. Она, и неглядя в лица тех, кто вышел её встречать, понимала всё, что они могут чувствовать, а сказать им было нечего. Да и что говорить? Пообещать сражаться за них до самого конца? Это может пообещать любой другой рыцарь, а отДевы ждали и продолжают ожидать чуда, чуда и чуда… Но без веры чуда не происходит. Здесь же, судя по лицам, верить во что-либо уже перестали.
        Только возле дома коменданта, где её встречала вся городская знать, и где за спиной господина де Флави стоял, широко улыбаясь ей Ла Ир, Жанна позволила и себе улыбнуться. Но это был лишь минутный всплеск радости при виде знакомого, доброжелательного лица, не больше. Уже вечером, на совете с военачальниками Жанна сидела тихая и, словно погруженная в себя. Выслушав доклады капитанов, которые донесениями своих разведчиков подтвердили и то, что сообщил гонец изШуази, и все прочие слухи о передвижениях бургундцев, она только и сказала, что единственно разумное для них сейчас это захватить мост вПонт-Левеке, чтобы отрезать армию герцога от его фуражиров. Сказала и, казалось, даже не ждала одобрения своим словам. Хотя все, знавшие её раньше, не сомневались, что Жанна, как всегда, предложив план действий, потребует его немедленного исполнения. Сам господин де Флави, настолько уверенный в этом, даже поторопился сказать, что к утру не сумеет обеспечить войско хорошим обозом и приготовился стойко держать оборону, если Дева, как водится, вспылит. НоЖанна лишь устало глянула на него и спросила, сколько дней
нужно господину коменданту на сборы? А когда услышала: «Дня два-три», кивнула и пробурчала себе под нос: «Хорошо».
        - Я тебя не узнаю! - горячился Ла Ир потом, когда остался сЖанной один на один. - Ты, которая ни минуты не желала медлить! Которая меня - меня! - заставляла чувствовать себя неповоротливым увальнем! Ты теперь соглашаешься ждать несколько дней, хотя прекрасно понимаешь, что Флави всего лишь прикрывает свою продажную шкуру! Какие-такие три дня?! На что?! На сбор обоза для простой вылазки?! Зачем он вообще нужен именно сейчас? Я имею в виду обоз, конечно. Но иФлави, пропади он пропадом, если будет так собираться, вряд ли окажется хорош, как помощник! А ты молчишь и киваешь, чего не делала даже перед братом короля![45 - Имеется в виду Бастард Орлеанский, который приходился королю Шарлю кузеном.]
        Жанна, не глядя наЛа Ира, ответила почти зло:
        - Я больше не чувствую себя вправе настаивать на чём-либо! Де Флави - комендант, назначенный королём! Он командир местного гарнизона, и ему лучше знать, что тут и как!
        - Скорее, назначенный Ла Тремуем! - так же зло огрызнулся Ла Ир. - Думаешь, я просто так сюда примчался? Нет, моя дорогая! Я просто давно уже не верю никому, кто произносит «Ла Тремуй» без плевка! Где все наши? Где те, кто бился под Орлеаном иПатэ? Здесь только я, да Вальперга сБареттой. Ксентрай удерживает английский авангард Киринела, Бастард, как наседка, сидит наОрлеане, на де Ре иРене Анжуйского вдруг свалились тяжбы… И ещё вопрос, так ли вдруг они свалились? А наш бывший командующий Алансон сидит вАнжу по уши в долгах за свой выкуп и неимеет возможности снарядить даже горстку крестьян! Ты хоть понимаешь, что всё это значит? Ты понимаешь, что здесь НЕПОБЕДИТЬ ты не можешь?!
        - Я всё понимаю.
        - Тогда, не медли, Жанна! Давай, как раньше, поднимем солдат, никого не спрашивая, отрежем Филиппа от его фуражиров, а наш обоз пусть подходит потом! Хоть дней через десять! Не велика надобность, когда на кону Компьен! Много ты думала об обозах, когда пошла наТурель? Давай, и теперь тоже… Только кивни, и я сам дам сигнал к сбору! Ну же! Вспомни, какой ты была!..
        Он горячился и раззадоривал сам себя. Махал руками, был, вроде бы привычно, но, всё же, как-то преувеличенно криклив. А когда Жанна, глядя ему в глаза, тихо спросила: «Ты уверен, что за нами пойдут так же, как шли под Турелью?», вдруг сник, сел на длинный походный сундук, отвёл взгляд, и, дёрнув плечом, не слишком уверенно пробурчал:
        - А что?.. Почему ты думаешь, что сейчас не будет, как тогда? Что изменилось?
        Этот последний вопрос он задал совсем тихо. Робко гланул наЖанну и тут же опустил голову, потому что она смотрела не отрываясь, и было в этом взгляде столько укора, неверия и обиды, что Ла Ир совсем скрючился на своём сундуке и обхватил голову руками.
        - Гады, - выдавил он сквозь зубы после долгого молчания.
        Потом вдохнул так, будто собирался сказать что-то ещё, что-то значительное и, видимо, очень важное. Но, вместо этого, снова выдавил: «Гады…», и затих.
        Мост, в итоге, захватить не удалось.
        Англичане, которые его удерживали, не были так уж многочисленны. Но выше по реке находился Нуайон, гарнизон которого, верный герцогу Бургундскому, поспешил англичанам на помощь и вынудил французов вернуться вКомпьен.
        Последовало ещё два дня бездействия и споров по поводу тех действий, которые следовало предпринять теперь. И тут уже, все старались, как могли. Все, но только неЖанна. Молча она слушала, как Де Флави настаивал на том, чтобы выступить против бургундского авангарда уСуассона, на той стороне реки Эн. Потом спросила, когда можно будет выступить, и теперь уже де Флави со сроками не тянул. Двенадцатого мая отряд французов выступил изКомпьена, предпринял ещё одну попытку переправится через Эн, и снова безуспешно. Злые от неудач солдаты хмурились на окрики командиров, пятились в сторону от дороги, едва им мерещился впереди отряд бургундцев или англичан и, крестясь, бормотали друг другу, что Бог теперь не сними.
        Жанна отдала приказ отступить вСуассон, где надеялась собраться с силами, подождать подкрепления и атаковать переправу ещё раз, чтобы не пугать компьенцев своим бесславным возвращением. Но случилось то, чего она никак не могла ожидать. Комендант Суассона Гишар Гурнель отказался впустить её отряд в крепость. Прямо с башни над воротами он прокричал, что готов сдаться герцогу Филиппу, лишь бы не навлекать его гнев на свой гарнизон. И, что французской Деве лучше вернуться вКомпьен и помолиться там со всеми, если, конечно, Господь её ещё слышит. А потом ехать дальше, ко двору, где и оставаться, пока англичане или бургундцы не посадили её на цепь…
        - Герцог не застрянет под Шуази надолго! - кричал Гурнель в спины отъезжающих от ворот французов. - Наверняка он очень благодарен нашему королю за распущенную армию! И ты, Жанна… Ты уже не та Дева! У меня здесь три сотни солдат, и, когда я отдал приказ запереть перед тобой ворота, никто из них не был против!..
        ВКомпьен возвращались совсем унылыми.
        Солдаты тихо роптали, говоря между собой, что комендант Суассона получил от герцога Филиппа мешок золота, и, как только Шуази падёт, крепость будет сдана, едва у ворот появятся бургундцы. Что нельзя было уходить так покорно, а надо было заставить… пригрозить… взломать эти ворота, в конце концов! НоДева даже ответить Гурнелю не смогла… Может, прав он? Може, теперь не та она, Дева-то?..
        Капитаны, окриками, пытались пресечь разговоры, но, затихая в одном месте, они начинались, уже тише, в другом. А невозможность говорить открыто, делала их только злее.
        Ла Ир в старых доспехах, смятых ещё под Орлеаном, зорко присматривался ко всем вокруг и ни на мгновение не отъезжал отЖанны дальше, чем на конский корпус. Он выглядел свирепей обычного. Но, при въезде вКомпьен, даже его лицо, зажавшее в себе все чувства, не выдержало, дрогнуло и расслабилось радостным облегчением, когда у самых ворот, с вороха соломы, на которой отдыхал его отряд, поднялся им навстречу Потон де Ксентрай. Он тоже был хмур. Однако, его солдаты при виде Девы вскочили и приветствовали её с пылом прежних дней.
        - Вот теперь повоюем! - загорелся азартом ЛаИр.
        Да иЖанна, словно проснувшийся от тяжёлого сна человек, тоже встрепенулась. Уже не советуясь с де Флави, она ответила решительным согласием на предложение Ксентрайя сделать вылазку вКрепи-ен-Валуа, где окопались англичане, идущие на подкрепление отрядов герцога Филиппа. Выступить решили через день после возвращения и, вызывая добровольцев, были рады тому, что откликнулось немало солдат. В суматохе подготовки никто не обратил внимания на крошечный отряд, который пришел в город с ополчением Ксентрайя. Но, когда семнадцатого мая всё воинство ушло, а хромоногий командир этого отряда, по увечности, остался, его заметила Клод…
        * **
        Жанна запретила ей ввязываться в военные действия, поэтому девушке приходилось занимать себя чисткой оружия, коней и доспехов Девы, выполняя работу свою, да ещё иРаймона. Парень сильно возмужал и повзрослел за то время, пока они не виделись. Нежное юношеское лицо загорело и обветрилось, а вглазах, которые Клод запомнила широко раскрытыми с оттенком вечного испуга, появилось холодное бесстрашие и вызов.
        - А ведь я знаю кто ты, - шепнул Раймон при встрече. И гордо добавил: - Сам догадался. И рад!
        Клод, уже уставшая от собственной тайны, только пожала плечами и попросила дурно о ней не думать.
        - Дурно?! - выпучил глаза Раймон. - Ты спятил, Луи? То есть, спятила… да? Прости, привык, да и незнаю, как тебя зовут девушкой, но я жениться на тебе готов! Мне теперь, после Жанны и тебя все прочие девицы, как вода после крепкого вина! Когда всё кончится, мы сможем, по крайней мере, вместе про это вспоминать…
        Клод посмеялась над его наивностью, а потом и вовсе выкинула из головы всё, что не было связано с делами Жанны и её войска.
        После неудачи уСуассона она, как и все, с надеждой встретила вошедшее в город подкрепление в лице отряда Ксентрайя, которого хорошо помнила. А когда увидела с каким воодушевлением Жанна отправилась с ним иЛа Иром на военный совет, почувствовала даже облегчение.
        - Всё будет хорошо, - прошептала она утром в день вылазки, протягивая Жанне отчищенный до блеска шлем.
        Она хотела добавить, что, может быть, и остальные…, и тот, о ком они никогда не говорили, чтобы избежать соблазна произнести слово «трус», или, хуже того, «предательство»… «Прекрасный герцог» - пусть таким и останется навеки… может, даже он сумеет подоспеть… Но смолчала, чтобы не тревожить рану, которую пока обезболили военные тревоги и заботы. Всё будет хорошо! Ксентрай иЛа Ир не позволят случиться дурному…
        Но, едва ворота за войском закрылись, иКлод повернулась, чтобы уйти, она тут же и замерла, не сделав ни шагу.
        - Узнал меня, господин паж? - осклабился хромоногий, так пугавший её когда-то. - Вижу, узнал. Только в толк не возьму, чего ты так побледнел? Не рад мне? А вот я очень рад! Последнее время только тем и занимался, что искал тебя.
        Клод, словно парализованная, следила за тем, как страшный господин приближается. Он сильно осунулся с того дня, когда она видела его в последний раз. И вовзгляде, прежде прищуренном и хитро-злом, теперь появилось что-то новое. Но хорошего Клод не ждала, и, не имея сил отступить, еле-еле смогла выдавить:
        - Что вам от меня надо?
        Глаза хромоногого забегали по её лицу, как мелкий паук. И вдруг остановились, будто обессилев.
        - Помощи, - хрипло вымолвил он.
        Это прозвучало неожиданно, почти беспомощно. Почти правдиво. НоКлод не успела разобраться в своих чувствах, потому что сбоку вдруг кто-то налетел на неё и, стискивая в объятиях, зашептал в самое ухо:
        - Ты! Ты живой! Живая… Хвала Господу, дитя, Он всё ещё с нами!
        Клод отшатнулась, посмотрела и несразу узнала в заросшем пегой щетиной господине того, кто однажды вывез её изОрлеана в оружейной телеге. Радостно она схватилась за его руки, как за спасение.
        - Ну, вот и хорошо, - пробормотал подошедший совсем близко хромоногий. - Значит, не врал ты, господин Экуй…
        Он осмотрелся и понизил голос почти до шепота.
        - Может теперь эта дева поверит тому, что мы должны сказать.
        - Я не дева, - снова испугалась Клод. - То есть, я девушка, да. НоДева у нас одна, и я ей служу.
        - Как Иисус готов был служить Иоанну Крестителю…
        Лицо хромоногого как-то странно дрогнуло. Но он тут же наклонил голову, будто кланялся, и потёртый кожаный капюшон на голове скрыл его бегающие глаза.
        - Ты должна нас выслушать, - с жаром зашептал Экуй.
        Он слегка ослабил хватку, но всё ещё продолжал сжимать плечи Клод руками.
        - Мы идём изСабли - думали там тебя застать и позвать с собой кЖанне. НоГосподь милостив, сам пожелал спасти её, затем и вразумил тебя прежде нас, недостойных! Значит, верно всё! И этого господина, - кивок в сторону хромоногого, - Он послал мне не просто так!.. И время ещё есть! Ты должна… кроме тебя просто некому - Дева только тебе поверит - должна убедить её скрыться, как можно скорей! И мы поможем… Господин этот, - Экуй снова кивнул на хромоногого, - служил при дворе и точно знает, что против Жанны там сговорились! И, как раз с бургундцами! А ещё, это он мне сказал, что ты девушка! Та самая, из пророчества! Что это ты заменила Жанну уТурели, и англичане тогда ушли без боя!.. Но это уже не важно! Главное - ты жива, и можешь спасти и себя, иЖанну! И всех нас - я точно это знаю и вэто верю…
        Он говорил торопливо, сбивчиво, глотал слова, из-за чего смысл их не сразу дошёл доКлод. Но само появление хромоногого здесь и втакое время, когда и без того тревожно, яснее всяких слов говорило о близкой опасности.
        Клод повела глазами вокруг. Здесь, у ворот, домА в основном деревянные и люди возле них занимаются делами простыми, мирными. Давно ли сама она вот так же сидела на ступенях родительского дома, перебирая слежавшуюся за зиму шерсть, а братья бились рядом мечами деревянными, а нетеми железными, которые висят у них на поясах теперь. Да и сКлод они совсем больше не общаются, пугаясь одной только мысли о том, что их родство сДевой Франции будет подвергнуто сомнению, и даже издали не позволяли себе ей подмигнуть или улыбнуться. Жизнь сЖанной при дворе быстро сделала из них снобов. Пока ещё не тех заносчивых, на которых Клод успела насмотреться - те, выбившись из семей не самых родовитых, готовы были на что угодно ради возможности - всего только возможности - получить хоть какую-то власть и почитание. Но кое-что вЖане иПьере Клод уже огорчало…
        Да и всамой себе тоже.
        Несколько ремесленников с грохотом прокатили мимо телегу, и один из них, заметив камзол Клод, низко ей поклонился. «А правда, имею ли я право судить кого-либо? - почему-то вдруг подумалось Клод при виде этого человека. - Пьер иЖан живут так, как считают нужным и уверены, что правы… Да и кто станет жить с осознанным чувством неправедности того, что делает? Вот, хоть этот хромоногий… Как он сказал только что про помощь, которая ему нужна… Может, и правда, нужна? А тот страх, который я испытывала из-за него, возможно, вовсе не оттого, что человек этот злой, а отего знаний о зле, что окружает Жанну? Чем я в таком случае лучше Пьера иЖана? Они, живя при дворе, обрели тщеславие, а я - гордыню, потому что начала видеть людей хуже, чем они есть, и всех хуже себя…
        - Вы можете мне рассказать, что именно затевают против Жанны? - спросила Клод у хромоногого, стараясь отогнать недавний ужас.
        - Не могу, - покачал головой тот. - Я только точно знаю, что заговор готовили и, судя по всему, к нынешним событиям уже подготовили… Это политика такого высокого уровня, который мне не порангу. Но зачем нам подробности, когда известно главное?
        - Он прав, - вмешался Экуй. - Когда меч сечёт головы, первой всегда слетает голова того, кто выше! Но, если пригнуться, хотя бы на время стать ниже всех - тогда, глядишь, и жив останешься… АЖанна слишком на виду. Ей бы спрятаться где… Вон, хоть вАнжу у герцогини, или у господина маршала де Ре… А то, знаешь, при дворе стало так плохо… Я видел, знаю.
        - Вы сказали, что идёте изСабли? - почему-то разволновавшись, спросила Клод. - Вы видели маршала? Он придёт сюда?
        Экуй отрицательно покачал головой, а хромоногий пробурчал, что-то о том, что про маршала теперь можно забыть, как и про остальных.
        - Но сЖанной господа Ла Ир иКсентрай! Они защитят.
        - Не уверен, - хмуро глянул наКлод хромоногий. - Как не уверен и вгосподах итальянцах, которых тут заметил. Баретта иВальперга наёмники. Случись что, будут спасать свои шкуры прежде всего. Но заденьги они могут помочь Жанне сбежать отсюда. И маршал де Ре охотно выплатит всё, сколько ни пообещай…
        Ремесленники, тащившие телегу, уже катили её обратно, пустую. «Видимо, подвозят к стенам камни для кулеврин», - подумалось Клод. Тот, который ей поклонился, смотрел теперь себе под ноги, устало и безнадёжно. ИКлод, глядя на его лицо, горестно усмехнулась.
        - Жанна не сбежит, - уверенно сказала она.
        - Глупо! Глупо, - раздраженно дёрнул рукой хромоногий. - Всё и без неё будет так, как будет…
        - Она не бросит Компьен! Я даже предложить ей этого не смогу. - Клод твёрдо посмотрела на обоих. - Просто буду теперь всё время рядом. И вы… если сможете, конечно. И господам Ла Иру иКсентрайю надо сказать. СЖанной ничего не случится, если, хоть кто-то из тех, кто шёл за ней когда-то, будут теперь за ней смотреть… Мы больше не слепы - за это я вам благодарна, как никто! И вам, сударь, хочу сказать, - она обратилась к хромоногому. - Простите, что плохо думала о вас всё время, и боялась. Но теперь стало легче. И даже после всего, что вы сказали об опасностях для Жанны.
        Лицо хромоногого сморщилось, как от боли. Хотя, на досаду тоже было похоже. Но, внезапно, он схватил Клод за руки и неловко, явно пересиливая себя, чтобы смотреть ей в глаза, зашептал:
        - Де Вийо… Я не помню, называл ли себя тебе, но, запомни - де Вийо! Жак! Это имя моё… На всякий случай… Просто помолись за меня, когда вспомнишь!
        - Хорошо, - озадаченная его непонятной страстностью, пообещала Клод.
        А господин Экуй перекрестился.
        * **
        Вылазка вКрепи увенчалась успехом. Авангард под командой Томаса Кирнела был разбит, иЖанна, вдохновлённая успехом, решила никого больше не слушать и взять инициативу в свои руки.
        - Мариньи иКларуа! - заявила она, хлопнув рукой по карте. - Гарнизоны там не сильнее Кирнеловского авангарда. Значит, нам по силам. Атакуем их!
        - Слишком глубокий рейд, Жанна, - почесал за ухом Ла Ир. - Перейдём Уазу, и мост останется слишком уязвим для англичан, что засели вВенетт. Могут отрезать, а мы не успеем отступить.
        - Успеем. Мы укрепим Компьен на тот случай, если бургундцы или англичане попробуют зайти с тыла. Городское ополчение сосредоточим на стене над воротами, на«бульваре» расположим стрелков, а возле моста с той стороны оставим лодки для отступления. Стрелки прикроют… Но, если и это не поможет, городское ополчение будет наготове…
        - Быстро придётся драпать, - пробормотал Ла Ир, осматривая карту с равной долей удовлетворения и неуверенности. - Рискованно… Но я готов! А ты, Потон?
        Ксентрай только молча кивнул, и оба, с вызовом, уставились на де Флави, ожидая от него возражений. Однако, комендант внимательно изучал карту и помалкивал. По его лицу было не разобрать, согласен он с планом атаки, или женет.
        - У вас есть возражения, сударь? - спросила его Жанна.
        Де Флави поджал губы.
        - Всего лишь уточнение…
        С лицом человека, выполняющего тягостную обязанность, он обвёл пальцем изображение Компьена.
        - Вот это место я обязан защищать любой ценой. Поэтому хочу предупредить - если кто либо из вас, в том числе и ты, Жанна, останетесь за воротами, когда я прикажу их запереть, вы там и останетесь. Прошу понять меня правильно.
        - Здесь будет достаточно солдат, чтобы выйти нам на помощь! - вспыхнул ЛаИр.
        - И затащить преследователей в город на своих плечах?! - Де Флави отрицательно покачал головой. - Силы вокруг Компьена собраны немалые. Если что… Одним словом, плен любого из вас будет горек, но потеря города станет настоящей трагедией. Поэтому одобрения вашему плану от меня не ждите. Я не уверен в успехе и никого не упрекну, если все мы закроемся здесь и будем только отвечать на действия наших противников… Хотите иначе - мешать не стану и, чем смогу, помогу. Но вразумных пределах.
        Он покосился наЖанну, и что-то похожее на жалость промелькнуло в глазах коменданта. Однако, мимолётное сожаление тут же сменила обычная забота, которая не сходила с лица де Флави в последние дни.
        - Хорошо, - сказала Жанна. - Завтра, в пять, выступаем.
        Весь день накануне вылазки город готовился. ИКлод готовилась тоже. КЛа Иру иКсентрайю было не подступиться, но, глядя на то, с какими лицами они отдавали приказы своим солдатам, можно было не сомневаться - сЖанны они и так глаз не спустят. Господин Экуй раздобыл себе где-то отменный нагрудник и щит, пообещав держаться биже кДеве. И даже хромоногий де Вийо ухитрился пристроиться к тем ополченцам, которые пожелали принять участие в вылазке, и которые мало внимания обратили на его хромоту.
        Оставалось что-то предпринять самой Клод.
        О том, чтобы просить Жанну взять её с собой, речи быть не могло, но оставались Жан д'Олон иРаймон, не слишком тяжело, но всё же раненный в сражении уКрепи. Парень, конечно же, рвался идти со всеми. Однако Клод, вспомнив всё, что узнала когда-то у лекаря барона де Ре и, пользуясь тем, что для д'Олона она всё ещё оставалась мальчиком-пажем, весьма толково обрисовала господину оруженосцу все последствия незалеченной раны и напросилась Раймона заменить.
        - Всё будет хорошо, - успокаивала она, забирая доспехи у негодующего на такое предательство Раймона. - Ты должен подлечиться, чтобы быть совершенно здоровым мужем! Ты ведь не шутил, когда собирался жениться на мне, правда? А зачем мне муж-калека?..
        Раймон пыхтел, ругался, говорил, что жена-предательница ему тоже не нужна и грозил, что прямо сейчас пойдёт и напомнит д'Олону о распоряжении Жанны не допускать пажа Луи до опасных предприятий. НоКлод вдруг топнула ногой и так глянула наРаймона, что он притих. А потом и вовсе лишился дара речи, когда, вечно смирная девушка, приблизив к нему лицо, пообещала, что сама нанесёт ему тяжелую рану, если он попытается куда-нибудь пойти!
        - А если ты погибнешь? - только и прошептал он.
        - Значит, так было надо! - отрезала Клод.
        И ушла.
        Рано утром отряд изКомпьена двинулся наМариньи, и поначалу внезапность атаки принесла ожидаемый успех. Гарнизон был смят стремительным натиском французов, до окончательной победы которых оставалось совсем немного. Кто-то уже начал опускать оружие, кто-то даже закричал: «Победа!». Но внезапно всё переменилось.
        Лёгкая заминка в одном месте, бестолковая толкотня, путающая ряды, в другом… Кто-то закричал «Отступаем!», кто-то другой требовал не сдавать ни пяди того, что захватили… А тут и опомнившиеся бургундцы сами перешли в наступление с той озлобленностью, которая появляется у застигнутых врасплох людей.
        Первыми начали отступать наёмники. Потом солдаты гарнизона. И, как ни старалась Жанна их остановить, в конце концов, вокруг неё сплотился только её отряд, да и то, изрядно поредевший. В пылу бестолковой схватки, уже у самого моста, кто-то крикнул Ла Иру отступать «заДевой!». Осматриваться вокруг времени не было, и вроде показалось, что Жанна уже возле города… Где-то, уже у самых ворот Компьена, померещился и скачущий во весь опор Ксентрай, а мимо неслись и неслись солдаты с перекошенными лицами… Везде кричали. Звенело оружие, плескали вёсла неустойчивых лодок, в которые набивались количеством бОльшим чем нужно…
        Но внезапно, перекрывая шум боя, до слуха Ла Ира долетел звонкий девичий голос: «Всем отступать! Мы прикроем!»… Разом побледневший, он обернулся. Успел заметить, что Жанна бьётся на подступах к мосту, и людей с ней не много… Успел подумать: «Она не успеет…», и уже потянул повод, чтобы вернуться и стать рядом, но тут стрела, Бог весть откуда прилетевшая, вонзилась ему в руку, а кто-то скачущий мимо, с криком: «Назад! Назад!», подхватил лошадь Ла Ира под уздцы и повлёк за собой.
        - Куда?! - зарычал Ла Ир, корчась от боли.
        Но сзади уже напирали бегущие к спасительным воротам солдаты.
        Здоровой рукой он вырвал стрелу, ещё надеясь повернуть лошадь. В глазах тут же помутнело. Хлынувшая из раны кровь мгновенно затопила железную рукавицу, сделав руку неподъёмно тяжелой.
        - Стойте… - вяло протестовал Ла Ир, которого никто не слушал и неслышал.
        Уже перед воротами, бессмысленно качаясь в седле и слабея с каждой минутой, он снова обернулся, чтобы увидеть, как несколько бургундцев тянут Жанну с седла. Как взлетела её рука с зажатым в ней мечом, и как она опустилась…
        Всё. Больше Жанну Ла Ир не видел.
        - Эй, эй! Осторожно! Девку велено доставить невредимой!
        Люксембургский Бастард остановил солдата, занесшего кулак над лицом Жанны, подъехал чуть ближе и синтересом уставился на грубо придавленную к земле девушку.
        - Она, - осклабился он удовлетворённо. - Французская ведьма!
        И тут же вокруг раздался ликующий рёв, хорошо слышимый даже вКомпьене. Бургундцы радовались так, словно выиграли целую войну.
        Почти бесчувственную Жанну проволокли по земле и вздёрнули на ноги перед Люксембургом. Тот плюнул, целясь в неё мутным коричневатым плевком, но непопал.
        - Не смей!!! - тут же зазвенел тонкий голос с той стороны, куда согнали остальных пленных.
        Люксембург высокомерно повёл головой и еле глянул на щуплого, перемазанного землёй мальчишку в пажеском камзоле. Потом распорядился:
        - Девку вНуайон. Да поосторожнее, чтобы её там не того… Герцог велел не трогать, пока не докажут, что она и так не дева. А крикуна этого повесить. Только сначала язык ему отрежьте.
        Он развернул коня, весьма довольный своей победой, но тут от толпы пленных, как-то косо, кинулся к нему человек.
        - Ваша милость! Не вешайте его!.. Не трогайте вообще! Я слуга господина Ла Тремуя! Я точно знаю, что это не мальчишка, а настоящая Дева Лотарингии!!! Отправьте её к герцогу! Он тоже знает… Он и меня знает - я был как-то вДижоне с епископом Кошоном… Умоляю, ваша милость!.. Герцог хорошо заплатит за эту девчонку!
        - Чего, чего? - удивился Люксембург, придерживая коня. - Ну-ка, отпустите его.
        Несколько бургундских солдат, уже успевших скрутить орущего пленного, бросили его на колени перед своим командиром, не замечая, что от толпы остальных пленных отделился ещё один.
        - Ты чего там кричал про настоящую Деву? А эта тогда кто?
        Пленный раскрыл рот, однако выдавить в ответ смог лишь хрип. Видно, много сил потратил на то, чтобы добежать до дороги, и накрик. Теперь он только тяжело дышал, мелко трясся, порываясь сглотнуть, но вгорле, похоже, пересохло, и новых слов было не разобрать.
        - Попить ему дайте! - нетерпеливо приказал Люксембург.
        За водой тотчас побежали, но поднести уже не успели. Второй, отделившийся от толпы пленных, внезапно, с громким криком бросился на первого, повалил его и, невесть откуда выхваченным кинжалом, несколько раз ударил куда придётся, приговаривая: «Лжец!.. Предатель!.. Предатель! Будь проклят!..». Один из бургундских солдат короткой секирой перерубил напавшему шею, но было всё равно поздно. Первый пленник уже хрипел в агонии, толчками извергая из себя густую чёрную кровь.
        Люксембургский Бастард медленно повернул голову к мальчишке-пажу.
        - Ну-ка, гляньте, кто там у нас.
        Сразу несколько солдатских рук грубо и больно ощупали тело Клод. Кто-то сально заржал:
        - Девка!
        - Тогда и её тащите за первой, - распорядился Люксембург. - И тоже пока не трогайте! Герцог разберётся, какую из двух вам подарить…
        И поскакал вперёд. АКлод потащили мимо мёртвого господина Экуя и доживающего последние мгновения де Вийо. В этом нереальном дурмане происходящего ей почему-то бросилось в глаза только одно - скорбное, но спокойное до величия выражение лица Экуя, и то, что оно не посерело, как у других убитых, а словно светилось на чёрной земле сквозь кровавые потёки. А потом ещё глаза… Отчаянные глаза де Вийо…
        - Я помолюсь за тебя! - крикнула Клод, выворачиваясь в руках тащивших её солдат. - Помолюсь!.. И затебя… тоже…
        Жьен
        (конец мая 1430года)
        Ах, какие длинные эти коридоры! Какие крутые лестницы и шершавые узкие стены!.. Какая тяжесть в душе…
        Девочка-фрейлина, несущая светильник, со страхом и удивлением смотрела на свою госпожу, которая, не более часа назад, шла этой же дорогой, и голова её была высоко поднята, руки крепко стиснуты перед грудью, а походка, хоть и нервная немного, оставалась уверенной, как всегда. Теперь же, возвращаясь, она вдруг пошла нетвёрдым шагом, покачиваясь от стены к стене и слепо хватаясь за них руками. Так ходил когда-то в своём родовом замке отец этой самой девочки-фрейлины. Но он бывал тогда пьян и добродушен, а мадам герцогиня сейчас похожа, скорей, на больную… Ой! Девочка вздрогнула и подбежала ближе, потому что её светлость снова покачнулась и повалилась на стену, по которой медленно сползла на пол, на колени.
        - Позвольте помочь вам подняться, мадам! - пролепетала девочка.
        Но герцогиня к ней даже головы не повернула.
        Неужели это было сегодня? Всего какой-то час назад она шла к королю этими же коридорами, по этим же плитам, и этими же ногами, которые отказываются слушаться теперь? Нет, не может быть! Слишком велика разница между тем, что было и тем, что стало! Настолько велика, что кажется, будто всё вокруг переменилось, включая Францию и весь белый свет…
        Нельзя сказать, чтобы мадам Иоланда отправилась кШарлю в радужном настроении. Такой повод, как пленение Жанны исключал всякую радость. Но ивпадать в уныние герцогиня считала преждевременным. Всё поправимо, когда имеешь влияние на тех, от кого всё зависит, а влияние мадам ещё имела. Шарль, хоть и пытался при каждом удобном случае изображать из себя обиженного, всё-таки не мог полностью отстранить «матушку» от государственных дел, потому что, её членство в королевском совете было отнюдь не номинальным, и мадам продолжала цепко держать в своих руках значительную часть военного финансирования. Плюс к этому, оказалось, что король до сих пор привыкший думать, что заботы в его собственной семье складываются и разрешаются где-то в дали от его персоны и сами по себе, вдруг обнаружил, что и здесь всё держится на мадам Иоланде, которая, явно не вмешиваясь, умела окружить скучающую королеву людьми, избавлявшими Шарля от сетований и обид супруги. Так что, вставая в позу обиженного ему приходилось очень осмотрительно отмерять милость и гнев, чтобы, с одной стороны, «матушка» не чувствовала себя в опале и
сохраняла желание латать дыры на внутренней и внешней политике его бедного королевства, но, с другой, чтобы ей и вголову не пришло считать себя прощённой - а то, чего доброго, затеется заплести вокруг него новую интригу…
        Так что, к великому неудовольствию её противников, герцогиня медленно, но верно, обретала пошатнувшуюся, было, почву под ногами. Как, впрочем, и прежнюю зоркость. Поэтому пленение Жанны не испугало её неожиданностью. Скорее, она ждала чего-то такого, и непросто ждала, а торопила, торопила, потому что умела наблюдать и давно заметила, как уверенное высокомерие в глазах Ла Тремуя сменилось показным. Как весел и азартен стал вдруг, вялый прежде, король, и как суетлив при нём стал её Шарло… Она сделала тот вывод, который хотела. Король платит долги! Ничего другого она не могла и нехотела ему приписать, потому что сама закладывала основы королевской морали… нет, скорее, не морали - придворной политики, которая диктовала не быть никому обязанным, чтобы не быть и уязвимым. Жанна подарила ему королевство, а теперь и он - выкупив её из плена, пусть даже и подстроенного, Бог с ним! - подарит ей жизнь и свободу, и они сразу станут не просто равны! Он, король, станет выше, потому что его слово будет последним, его милость скажет народу Франции, уже уставшему воевать, много больше, чем её недавняя отвага, и
военное неистовство. И всё! Всё! Дело о сводной сестре будет забыто! Дева окончательно уступит Королю, а король, наконец, успокоится и, сумеет оценить без обиды всё сделанное для него!
        Поэтому-то мадам Иоланда легко закрыла глаза на слишком очевидные приготовления к тому, что стало теперь пленом. И неволновалась сильно, и шла сюда, к покоям Шарля, не думая ни о чём, а только складывая в уме те суммы, которые способно предоставить ей Анжу для уплаты выкупа…
        Выходило и само по себе достаточно, а если к этому добавить ещё и те средства, которые предложил в недавно присланном письме барон де Ре, то получался выкуп, способный удовлетворить даже Бургундца! Ведь всем известно - чем господин богаче, тем больше ему нужно… И пожалуйста! Он даже цену ещё не назвал - наверняка прикидывает и высчитывает. Но выше головы всё равно не прыгнет, просто запросит много. Очень много. Поэтому и надо собрать как можно больше… Собрать и предложить поскорее, чтобы не дать Бэдфорду возможности поторговаться! Денег у регента не густо, и это известно всем. Но, кто знает, вдруг английский парламент решит раскошелиться… Или - что будет совсем уж плохо - Ланкастеры бросят клич по стране по сбору средств. Продадут своему рыцарству и черни гнилую идею о колдовстве, служении дьяволу и незаконной, в связи с этим, коронации, иАнглия, чего доброго, купит её всеми своими кошельками…
        НоГосподь не допустит, нет!.. Герцогиня уже отправила вКомпьен несколько шпионов, чтобы разыскали и доставили к ней Клод, (в том, что Жанна не взяла её с собой в эту последнюю вылазку мадам Иоланда не сомневалась ни минуты). И, как только эта девушка будет в полной безопасности и спрятана в одном из замков Анжу, главной заботой станет вызволение другой. Причем не только из плена бургундского, но ивообще изо всей этой истории. Пришла пора выплатить долг девочке, чью жизнь выложили, как мостовую к чужому дому, чужие же руки, и её светлость готова была пожертвовать частью собственных доходов. Ничего, ещё окупятся…
        В какой-то момент она тоже подумывала о том, чтобы и самим взбудоражить страну сбором средств заДеву - это могло бы перекрыть все мыслимые варианты той суммы, которую следует собрать. Но размышляла мадам не долго и, в конце концов, от идеи отказалась. Сила веры вБожью посланницу давно уже не та и отрицать это глупо. То есть, деньги на выкуп собрать было бы можно - из человеколюбия, из слепой недалёкой веры, изо всего того, что осталось в сердцах, умах, памяти… чёрт их знает, чего там было ещё у тех солдат, что сЖанной воевали и утех кто ещё был ей благодарен - набралось бы, верно, немало. Но время! Пока двор и страна чесали бы в затылке - платить, не платить - драгоценные дни уходили бы в актив кБэдфорду, которому нельзя дать опередить себя даже на час!..
        Одним словом, герцогиня щла к королю, считая вопрос о выкупе уже решённым и волновалась только из-за времени и суммы. Но усамых дверей королевских покоев наткнулась на странный взгляд дежурного господина из свиты Шарля, которого прежде и незамечала совсем, но который сейчас ЯВНО ХОТЕЛ ПРЕГРАДИТЬ ЕЙ ДОРОГУ!
        В первый момент герцогиня собиралась пройти дальше, ведь не осмелится же он в самом деле… Но так бы она поступила прежде. Теперь следовало сто раз подумать, чтобы не поступить опрометчиво и неполучить отШарля очередную отповедь вроде тех, которыми он потчевал свою матушку последнее время - сейчас он всё ещё обижен. Во всяком случае, представляется таковым. Поэтому её светлость замедлила шаги и, став особенно любезной из-за непривычной нелепости момента, поинтересовалась у господина из свиты:
        - Его величество занят? Он может меня принять?
        Видимо, для господина момент тоже был непривычен и совершенно лишил его дара речи.
        - Э-э… не знаю, ваша светлость… его величество всего лишь просил подождать… Я не знаю…
        Он совсем смешался, покраснел и, не придумав ничего умнее, вдруг склонился почти до земли.
        Положение спас господин де Гокур, внезапно появившийся перед дверью со стороны лестницы из угловой башни. После коронации Шарля он стал его камергером и членом королевского совета. И теперь возник возле королевских покоев настолько кстати, что невольно думалось, будто рыцарь, который всего несколько дней назад успешно завершил вДофине военную операцию, нарочно прискакал сюда, зная, что мадам герцогиня придёт к королю, и создастся вот такая неловкая ситуация.
        - Так мне нельзя к его величеству? - обратилась уже к нему герцогиня.
        Де Гокур, сделал попытку дипломатично улыбнуться, дескать он и сам только что пришёл. Однако, честному воину попытка удалась не вполне.
        - Если ваша светлость подождёт, господин де Пюи немедленно узнает, примет ли вас его величество.
        Он кивнул головой господину из свиты и продолжал натянуто улыбаться, когда тот скрылся за дверью. В глаза при этом, правда, не смотрел.
        Мадам Иоланда, всё ещё не тревожась, ощутила некую странность в происходящем. Честный малый де Гокур, совершенно не умеющий лицемерить, тем не менее пытался это делать, что было совсем уж странно, потому что в ком, в ком, а внём мадам Иоланда всегда видела единомышленника. Она постаралась сделать вид, что не удивлена и выдавила при этом улыбку, которая получилась более правдоподобной, чем та, что безуспешно удерживал на лице де Гокур.
        - Мой сын стал совсем королём, - заметила мадам со смирением, только подчеркнувшим слова «мой сын». - Ради этого можно и подождать… Это даст мне возможность поздравить вас с победой, мессир. Видимо, наши дела вДофине совсем хороши, раз вы вернулись ко двору.
        - Увы, герцогиня, на днях я снова уеду. Моё войско осадило Пюзиньян… А здесь я по вызову его величества.
        - Вероятно, король хочет собрать совет?
        Удивление у де Гокура тоже не слишком хорошо получилось.
        - Совет? Зачем? Мне ничего не известно. Меня вызвали… по другому поводу…
        Когда так старательно отводят глаза люди, от которых никогда никакого подвоха не ожидалось, жди беды какой-то особенной. Как правило, непоправимой. Но мадам Иоланда, хоть и чувствовала нарастающую тревогу, не желала ломать ту благостную картину, которую сложила в своей голове, и которая устраивала её всем - политическим расчётом, перспективой получить, наконец, крепкого в своих позициях короля, и той долей благородства, которая прикроет это, не слишком изящно и тонко состряпанное действо с пленом Жанны! Де Гокура, решила она, несомненно, вызвали, чтобы поручить ему ведение переговоров о выкупе! Он когда-то служил Бургундскому дому, он знает, как разговаривать с властителями, не теряя при этом достоинства[46 - Во времена осады Арфлёра Генри Монмутом де Гокур был комендантом крепости. Именно он обещал английскому королю, что, если помощь от французского короля не придёт, открыть ворота Арфлёра, который уже не мог сопротивляться.], а лицемерит сейчас потому, что, естественно, подобной миссии не рад, ведь его войско осадило Пюзиньян, а сам господин королевский камергер предпочитает делать то, что
получается у него лучше всего другого, то есть, воевать… Надо бы намекнуть ему, что мадам Иоланда здесь сейчас как раз затем, чтобы предложить свои услуги и - если, конечно, она права в своих предположениях - максимально облегчить де Гокуру миссию. Тому не надо изворачиваться в словесных пируэтах, кто может просто назвать сумму.
        - Как умно, что в эти тяжёлые времена его величество спешит окружить себя людьми действительно преданными, - заворковала герцогиня. - Пожалуй, созыв королевского совета не так уж и нужен, потому что последние события при Компьене заставляют задуматься - насколько честны перед королём все состоящие в этом совете? Вам не кажется, что господин де Флави слишком поторопился запереть ворота перед нашей Девой? Хорошо, если это был всего лишь просчёт… А если хуже? Опасно, опасно… Вы ведь согласны со мной, сударь? Но, как бы там ни было, а расхлёбывать, исправлять теперь НАМ СВАМИ, я сюда за тем и пришла…
        Она подкрепила слова выразительным взглядом, но так и неувидела, понял ли её де Гокур, потому что в этот момент дверь в королевские покои открылась, и оттуда вышел граф Менский - её малыш Шарло, ставший в последнее время, едва ли не единственным, кого король приглашал разделить свой досуг. Господин де Пюи бледной тенью выскользнул следом и куда-то быстро ушёл, аШарло посторонился перед де Гокуром со словами «Король вас давно ждёт», и только когда тот скрылся за дверью, повернулся к матери.
        - Мне очень жаль, матушка, его величество так занят, что не сможет вас принять.
        Он попытался подсластить фразу беспечной улыбкой, но получилось, скорей, насмешливо.
        - Зато ты сейчас свободен, - сгустила голос мадам Иоланда.
        И осталась довольна - на малыша Шарло этот её низкий и немного отчуждённый голос всегда действовал, как надо. Шарло не пугался, но всегда как-то замирал и немог ни перечить, ни врать. Поэтому, пока сын не опомнился, герцогиня, уже без церемоний, рассчитанных на стороннего зрителя, схватила его за руку и увлекла подальше от двери и отмаленькой фрейлины, которая осталась перед дверью светящимся призраком.
        - Сейчас же скажи мне, как Шарль собирается договариваться сФилиппом? Сколько он хочет предложить?
        Спрашивать надо быстро и властно, иначе Шарло опомнится, он ведь уже не малыш. ИШарло, действительно, в первый момент потерялся. Высокомерие слетело с него, как слишком большая отцовская шляпа, которую он так любил на себя нахлобучивать, когда и был малышом. Он пытался бормотать, что не понимает, ничего не знает, но магия материнского голоса растаяла так же быстро, как и возникла, иШарло вдруг обрёл голос.
        - О чём договариваться, мадам? ОЖанне? Но она сама виновата, иШарль не собирается платить за глупости деревенской девчонки.
        Материнская рука, всё ещё сжимающая его локоть, вежливо, но твёрдо отведена. Сына тут больше нет. А граф становится фигурой слишком влиятельной, чтобы объясняться с кем бы то ни было о решениях, принятых его королём.
        - Ты не можешь не знать, кто она такая, - тихо произнесла мадам Иоланда.
        НоШарло безжалостно улыбается. Это уже не насмешка. Это откровенный вызов!
        - Вы мудро поступили, матушка, скрыв от короля правду. Теперь совесть его не будет мучить. Она останется деревенской девчонкой в плену, из которого выкупать её не станут.
        - ЧТО?!!!
        - Тише!
        Шарло прижимает палец к губам.
        - Я и этого не должен был вам говорить. Но, зная вас, хочу предостеречь…
        Теперь это его голос холодеет и густеет, заставляя герцогиню цепенеть.
        - Не надо выкупать Жанну самостоятельно, матушка. ОтАмедея Савойского вчера привезли письмо с предложением вступить в переговоры сБургундцем. Шарль сделал вид, что под переговорами понял предложения поКомпьену и новому мирному соглашению, и вам, матушка, советует сделать то же, если вдруг Филипп захочет повлиять на него через вас. Забудьте оЖанне, а король забудет тайные обстоятельства её первого прихода и простит. Он сам сказал, что готов смотреть на всё это, как на заблуждение близких ему людей. Но, если вы приведёте её ко двору во второй раз, это будет расценено уже, как измена. И вэтом я короля вполне понимаю, и неподдержу вас, матушка!
        Она ещё хотела, ещё могла, наверное, что-то сказать. Но тут из покоев короля быстрым шагом вышел де Гокур, поклонился, всё так же, отводя глаза, и ушёл прочь. Правда, не достаточно скоро. Герцогине, как ни была она растеряна, сразу бросилось в глаза и красное лицо, каким оно становится от сильного напряжения, и побелевшие, сжатые губы, сквозь которые тихо вырвалось: «Ла Ира даже я не удержу…» И она как-то сразу всё поняла…
        - Мне надо идти, - заторопился Шарло. - Рад был повидать вас, матушка. Король ждёт… Он милостив к вам, поверьте, и сам вас навестит, когда будет свободнее.
        - Подожди…
        Голос у герцогини вдруг ослабел, но сейчас и ненадо было громко или угрожающе.
        - Они убьют её, Шарло.
        - О нет, что вы, об этом не волнуйтесь. Филипп обещал… он всё понимает… ВСЁ, матушка.
        Сказано совсем небрежно, на ходу, отчего звучит безнадёжно. Цепляться за сына от непривычки неловко, но мадам Иоланде думать об этом некогда, он вот-вот уйдёт!
        - Филипп продаст её англичанам, Шарло! ИБэдфорд казнит её принародно, как ведьму! Он не сможет поступить иначе! И тогда Шарлю придётся объявить всей Европе… - голос её срывается, но говорить надо. - Не станет же он молчать, когда на казнь поведут…
        Всё-таки горло словно сдавила невидимая рука, и продолжить стало невозможно. Священная королевская кровь! О чём думает этот жалкий король, прячущийся в своих покоях?! Нужно немедленно войти к нему и объяснить, что есть и другой путь! Есть шанс стать бОльшим королём, чем он есть сейчас!
        НоШарло словно угадал желание матери.
        - И обэтом не беспокойтесь, - сказал он, загораживая дорогу к двери. - Если дойдёт до казни, уБэдфорда будет под рукой замена. Вам ведь двух девиц доставили изЛотарингии, да, матушка? Они обе в плену, и другая, как мне известно, действительно низкого рода. Филипп добавит её при продаже, вот и всё…
        Шарло заметил, как страшно побледнела мать, приложил палец к губам, призывая сильно не шуметь, и улыбнулся.
        Вот и всё…
        Она не хотела верить тому, что услышала и, пока сидела без сил на полу тёмного, безлюдного коридора, слабость чувствовало только её тело, а всё то, что прежде составляло сущность этой женщины, стойко державшей до сих пор любые удары, всё это осталось один на один с густым, липким страхом, который, словно дикий зверь, ворвавшийся в незнакомое ему пространство, пока только беспорядочно метался, не зная обороняться ему или можно уже нападать.
        Девочка, отведя в сторону светильник, всё же помогла ей подняться и, легко нажимая на руку своей госпожи, повела её дальше, туда, где есть фрейлины постарше, которые знают, что нужно делать, если её светлость снова зашатается и побледнеет, как сейчас.
        Они так и шли, рука об руку, пока возле дверей герцогини не увидели нескольких людей, явно только что прискакавших издалека. Один повернулся на шаги, присмотрелся и, различив герцогиню в тусклом свете гаснущего светильника, поклонился со словами:
        - Паж Девы доставлен, мадам.
        От того, как резко выдернула герцогиня руку, девочка-фрейлина едва не вскрикнула. Но уже в следующее мгновение она готова была убежать, сломя голову, потому что такого голоса, каким её светлость закричала: «Это кто ещё?!!!», не слышал у неё никто и никогда. Даже господа в запылённых камзолах попятились.
        - Это… паж, ваша светлость… Паж Раймон…
        Бледный парень с растрёпанными волосами вытолкнут вперёд. Трясётся весь. То ли от испуга, то ли от горя какого-то, потому что глаза у него красные, будто плакал долго. «Неужели так любил свою госпожу?», - подумала девочка. Она служила фрейлиной совсем недавно - её отец геройски пал под Жаржо, а родственники матери были достаточно знатны, чтобы обеспечить сироте место при самой герцогине Анжуйской - но даже короткого пребывания при дворе хватило, чтобы понять: здесь Девой давно тяготятся. Может поэтому мадам герцогиня так на него закричала?
        - Почему ты?! Почему?!!!
        - Она сама, ваша светлость… Обманула меня… Сказала, что должна. Я и недумал оставаться…
        На какой-то момент девочке показалось, что её госпожа сейчас снова упадёт. Но та лишь махнула рукой, чтобы ей открыли дверь, и приказала парню:
        - Пойдёшь со мной, расскажешь всё. А вы… - она повернулась к тем, кто доставил пажа, - вы запомните раз и навсегда, что сегодня доставили ко мне пажа по имени Луи ле Конт, и никого другого! Вам ясно?
        Даже если посланники герцогини и были удивлены, они ничем это не выдали и ответили, что «ясно».
        - Но я неЛуи, - промямлил парень.
        - Теперь ты им станешь, - выдохнула герцогиня.
        И походкой, особенно нетвёрдой от желания эту нетвёрдость скрыть, пошла к дверям.
        Болье
        (25июня 1430года)
        Над полем расстилался густой туман, словно облака спустились с неба, чтобы немного прикрыть эту зелень, ещё синеватую после уходящей ночи. Прикрыть и сделать такой же нежной, как и небо - молочно-голубое с тонкими розовыми проблесками у самого горизонта. Точно вуаль на лице красавицы, или тонкий шлейф за плечами феи… От небесных красок веяло робостью, которая постепенно наполнялась чем-то иным - то ли красавица собиралась снять вуаль и ослепить всех сиянием поднятых глаз, то ли фея готовилась сотворить волшебство… Но нежнейшие краски налились золотом в том месте, где загорелась вдруг крошечная полоска на горизонте, а затем поплыл вверх кипящий светом ослепительный золотой шар солнца!
        Восход!
        «Интересно, есть ли на свете что-то более прекрасное?», - думал Филипп Бургундский, наблюдая из узкого окна донжона за началом нового дня.
        Происходящее вполне отвечало его настроению. Он победитель! Властелин не втом обычном смысле, которым могут похвастать и другие, а втом, что сегодня держит в руках саму Судьбу! Свою и чужую. Поэтому и ноги твёрдо расставлены, и руки на груди сложены уверенно, да и мысли в голове не путаются.
        Сюда, вБолье, в замок своего вассала Жана Люксембургского Филипп прибыл прямо из военного лагеря под Компьеном. Прибыл тайно, желая лично увидеть французскую Деву, или ведьму - это уж, кому как надо - и непросто увидеть, а попытаться понять, что же она такое на самом деле. Поэтому сегодня ночью де Ролен допрашивал Жанну.
        Или, вернее, не столько допрашивал, сколько расспрашивал. И делал это достаточно тонко, чтобы, не пугая и негрозя, заставить девушку раскрыть себя, как можно более полно. Филипп приказал своему канцлеру провести эту беседу с глазу на глаз именно здесь, в зале главной башни, где, по словам Люксембургского бастарда, за стеной против камина, находилась известная очень и очень немногим тайная галерея, проложенная очень искусно и соединявшаяся с залом неприметной дверцей, не деревянной, как другие, а каменной, управлявшейся рычагом. Отсюда герцог слушал и наблюдал, невидимый для девушки. Отсюда же мог подавать сигналы де Ролену, который, после каждой серии вопросов и ответов на какую-то конкретную тему, бросал короткие взгляды на потайное окошко и, если герцог утвердительно кивал, переводил разговор на другое. Если же Филипп поднимал палец, де Ролен продолжал развивать затронутую тему до тех пор, пока не замечал кивок.
        Сам бастард при беседе не присутствовал. Герцогу объяснил, что не желает мешать его светлости, ноФилипп подозревал, что Люксембургу, после того, как он стал полноправным владельцем такого ценного пленника, как Жанна, стало просто безразлично всё, что не касалось суммы выкупа. А про выкуп речь пока не шла, потому что Филипп не велел торопиться. Таким козырем, как Жанна нельзя бросаться бездумно, сколько бы договорённостей ни существовало. Тем более, что к козырю прилагалась карта-прикрышка, которую тоже неплохо было бы рассмотреть повнимательней и сразу, пока изПарижа не начали требовать по договорённостям…
        Результат разговора сЖанной Филиппу понравился. Девица отвечала умно, просто, без глупой экзальтации, которой герцог боялся, да и держалась вполне достойно - без придворного высокомерия, которое от неё можно было бы ждать, будь она деревенщиной, почуявшей себя знатью, но ибез раболепства, так свойственного всем этим выскочкам из низов. Пожалуй, Филипп был даже удивлён её разумностью. И, если и испытывал раньше какие-то сомнения относительно происхождения девицы, то теперь они полностью развеялись.
        Королевская кровь, несомненно!
        И отэтой мысли… не гордость, нет! Скорее, удовлетворение, более глубокое, чем простая мысль об избранности затопило герцога, наполняя душу каким-то особым покоем. Да, да, королевская кровь… Драгоценный рубин среди деревянных зёрен. Поэтому, едва Жанну увели, а де Ролен стал готовиться к разговору с той, другой, герцог Филипп отошёл к наружному окну и, наверное впервые в жизни вот так, с восторгом, смотрел на рассвет над миром, ощущая себя причастным к его творению.
        «Интересно, бывало ли так же с моим отцом? Или тёзкой-дедом? Или они просто правили из-за спины безумного короля, и тем были довольны? АБэдфорд?.. Что чувствует он, глядя из окна Лувра наПариж, который его и неего? Сестра Анна говорит, что жажда власти в её супруге, как болезнь. Но она может не понимать, не видеть. То, что я сам сейчас чувствую, никому не расскажешь. Да и надо ли? Главное - это понимать самому. И знать, что прав во всём, потому что все свои ПРАВА получил с кровью!»
        Герцог услышал голоса в зале и поспешил к тайному окну.
        Девушку как раз только что ввели. Как там её? Клод, кажется? Что ж, они сЖанной, пожалуй, даже похожи. Но только на первый взгляд, не более. Осанка и поступь уже не те, уверенности во взгляде куда меньше, хотя тоже не робеет, и это хорошо. Герцог не хотел обмануться. Об этой второй девице ему сообщали иЛа Тремуй, иШарль, но самый большой интерес к ней возник совсем недавно, уже после пленения.
        Филипп смотрел, как девушка садится перед де Роленом на грубый табурет, который принесли сюда специально для неё, и мысленно вспоминал обрывочные строки из довольно сумбурного письма, которое доставили ему, кажется, в начале апреля. «Возможно, это и есть подлинное чудо… Дева Лотарингии - та самая… Не подмена, но второе пришествие… возможность покаяться всем нам…».
        Тогда герцог решил, что письмо написал сумасшедший. И, кстати, имя написавшего вспомнил не сразу. То есть, знакомо-то оно было, да и сам автор письма с первых же строк напоминал, что «был представлен». Но кем и когда не уточнил. Филипп до сих пор не мог взять в толк, как удалось ему связать имя «де Вийо» с тем неприятным господином, который когда-то был привезён Кошоном отЛа Тремуя в знак особого расположения. «Я ценная информация», - сказал тогда этот де Вийо. Что ж, судя по всему, он изо всех сил старался оправдать свои же слова. В письме к герцогу, доказывая, что именно эта Клод и есть настоящая Дева из пророчества, приводил массу собственных умозаключений, основанных на пристальном наблюдении, как за герцогиней Анжуйской с её сыночком Рене, так и загосподином Ла Тремуем… Умозаключения убедительные весьма, хотя и высказанные слишком уж пылко для такого господина, как де Вийо. Но даже это не тронуло бы Филиппа, не расскажи ему совсем недавно Люксембургский бастард о том, как этот самый де Вийо выдал Клод, когда её приказали повесить, и тут же был убит солдатом, который до сих пор стоял среди
других пленных тихо и смирно. Причём, убит со словами «Предатель, предатель!». Вот это уже чрезвычайно заинтересовало герцога.
        Что за порыв? Самопожертвование, или… что?! Кто был тот другой солдат? И почему он кричал «предатель»? Ведь де Вийо, фактически, девицу спас! Или тот, другой, который де Вийо убил, тоже знал об этой Клод, тоже в неё верил и считал, что Господь спас бы её и так? А может, он решил, что плен для Клод будет страшнее смерти? Или имел указания ни в коем случае девицу не раскрывать?
        Как бы ни было, теперь не узнаешь. Но разобраться хочется!
        Герцог вдруг поймал себя на мысли, что ему, пожалуй, будет даже интересно, если и эта девица окажется какой-нибудь особенной. Он же потому и затеял эти беседы, и стоял тут целую ночь, чтобы лишний раз убедиться - да, Господь теперь благоволит именно ему! И ему доверяет судьбу и этой войны, и двух грызущихся королевств, и явленного Чуда вкупе со своей подлинной посланницей, чтобы окончательно разрубить тот Гордиев узел, который завязала слишком уж премудрая герцогиня Анжуйская!
        - Кто ты такая? - долетел до потайного окошка скрипучий от усталости голос де Ролена.
        - КлодАрк.
        - Вы сДевой сёстры?
        Короткая пауза и немного неуверенно:
        - Можно сказать и так.
        - Можно сказать?
        Де Ролен посмотрел на окошко. Герцог поднял палец.
        - То есть, ты хочешь сказать, что родными сёстрами вы не являетесь, да?
        Голос у канцлера ласковый, потому что сейчас он подловит эту девицу! Стоит ей дать утвердительный ответ, как де Ролен тут же спросит, кто же из них - Жанна или сама Клод - является настоящей дочерью господина Арка? И, как только она скажет, что Жанна в их семье приёмыш, можно будет начать выпытывать, каким образом попал кАркам приёмыш, кто их семью в связи с этим навещал, и, кто и каким образом учил будущую Деву ездить верхом на боевом коне и владеть оружием… А если вдруг эта Клод станет юлить и заявит, что Жанна ей всё-таки сестра, канцлер расскажет, что сама Дева несколько часов назад, на вопрос о родителях, ответила ему только, что росла в доме Арков, не называя их ни отцом, ни матерью. Он вынудит девицу признаться во лжи, сменит ласковый тон на суровый и, опять же, начнёт расспрашивать о визитёрах…
        Но девица подловить себя не дала. Сказала тихо и устало:
        - Жанну Господь избрал, чтобы вершить дела ему угодные. Она сестра каждому живущему.
        - Но она носит имя Арков, как и ты. Почему, если вы не сёстры?
        - Спросите об этом уЖанны, сударь. Я могу отвечать только за себя.
        Канцлер сделал вид, что потирает лоб и снова бросил взгляд на окошко. Герцог кивнул.
        - Что ж, за себя, так за себя… Скажи, ты девушка набожная?
        - Что означает это слово?
        - Ну… любишь ли ты ходить в церковь? Молиться?
        - Да, люблю. И часто это делала раньше.
        - А теперь почему не делаешь?
        - Теперь я в плену.
        Де Ролен наклонил голову.
        - Мы позволим тебе ходить в церковь и теперь, если попросишь и будешь вести себя разумно.
        - Позволите - буду ходить, как и раньше. А просить не стану.
        - Почему же?
        - Не знаю. Просто чувствую, что не должна ни о чём просить. Наверное, это и есть разумно, правда?
        Повисла пауза, за время которой герцог не просто поднял указательный палец, а затряс де Ролену всей ладонью, дескать, продолжай!
        - Скажи, Клод, известно ли тебе, что набожной девице не пристало носить мужскую одежду? Что это ересь и грех?
        - Я и неносила её пока жила дома. А надела только когда пошла заЖанной. Среди солдат любой девушке лучше притвориться мальчиком, чтобы не вызывать осуждений и греховных мыслей. Не думаю, что это ересь.
        - А почему ты пошла заЖанной?
        - Я в неё верю.
        - Как вБога?
        - Верят во всё одинаково, сударь.
        - Но ты ведь знаешь, что многие считают её ведьмой.
        - Знаю.
        - И, что ты скажешь, если это окажется правдой?
        Внезапно девушка засмеялась. Тихо, но очень горько, как смеются те, у кого не осталось выбора.
        - Как может это оказаться правдой для МЕНЯ, сударь? Я ведь знаю её так давно… Я, как мне кажется, порой слышу даже её мысли.
        Де Ролен сделал испуганное лицо и быстро перекрестился.
        - Ты осознаёшь, что теперь сказала подлинную ересь?!
        - В чём же ересь, сударь?
        - Знать чужие мысли - это колдовство! Только Господь может их слышать!
        - Но повашему выходит, что Господь равен колдунам… Жаль, что вы не священник, сударь, я бы спросила, не грешны ли и такие слова?
        Смех, который почудился канцлеру из-за потайного окна, заставил его побагроветь.
        - Тебя бы следовало сжечь! То, что я сказал оГосподе, читающем в наших мыслях - это догма, которую не оспорил бы даже папа! А ты… ты позволила себе равняться… и даже не осознаёшь…
        - Нет!
        Твёрдость и серьёзность, с которыми девушка подняла на де Ролена глаза, заставили его замолчать.
        - Я не знала о вашей догме, сударь, это верно. Но мне часто доводилось видеть, как люди смотрели друг на друга без слов, но при этом лица у них были такие, будто они разговаривают. Разве не мог Господь помогать им в этом? Вы и сами всё время смотрите на то окошко. И, хотя другого голоса, кроме вашего, я не слышу, всё-таки кажется, что вы о чём-то спрашиваете, и вам отвечают! Значит, и вам известно, что можно говорить одними мыслями. И многие другие это тоже знают. Но сами вы на костёр не пойдёте, и, ни того, кто стоит за этим окошком, ни кого-то другого сжечь не захотите. А меня захотели. Почему? Потому, что я не стану признавать Жанну той еретичкой, которой вы только что хотели признать меня? Но зачем вам это от такой простой девушки? Вы ведь без труда соберёте достаточно знатных господ, которых не придётся даже в ереси укорять - они сами будут рады сказать то, что вам приятно услышать. Или того предательства, которое её погубило, слишком мало, и нужна совсем уж подлость какая-то? Но я Жанну не предам.
        Она договорила это всё, не повышая голоса и даже, кажется, не волнуясь, но де Ролен внезапно почувствовал, что совсем смешался и незнает, как теперь продолжать этот разговор? СЖанной было куда проще! Она тоже отвечала достаточно разумно и, если дело дойдёт до суда, наверняка сумеет вот так же поставить в тупик людей менее тонких, чем де Ролен. Но сЖанной было ясно - ей бы вряд ли позволили расти, как обычной деревенщине, поэтому какое-никакое образование она наверняка получила. И канцлер готов был к разговору с ней, как… ну, почти как с равной… Но, кто и зачем обучал ЭТУ девицу так складно говорить и думать?! Вряд ли осторожная анжуйская герцогиня позволила бы тайне так разрастись. А если она готовила девчонку для подмены, то ни за что бы не выпустила их сЖанной рядом, даже обрядив эту Клод мальчишкой - слишком огромен и невсегда доброжелателен был интерес кДеве, поэтому и велика опасность разоблачения… Хотя, возможно, эта деревенщина нахваталась дерзости уже при дворе. Канцлер не раз отмечал особенно быстрое развитие высокомерия и специфически-расчётливого ума у тех, кто, волей случая, выбивался
из низкой доли в коридоры светской или духовной власти. Даже если им выпадало просто постоять под дверьми, всё равно, знАчимостью эти люди обрастали так скоро и так основательно, что через короткое время сами себя начинали воспринимать с благоговейным трепетом, не говоря уже о том, что ещё большего трепета они… нет, не ждали, а просто требовали от других!.. Де Ролен охотно принял бы эту версию, чтобы определить своё дальнейшее поведение, но худо было то, что подтверждений ей не было! Девица сидела выпятив лопатки из согнутой спины, уныло потупясь, как обычно и сидят крестьянки. Может, взять и попросту прикрикнуть на неё, как на дворовую девку, забредшую по глупости в господские покои? Де Ролен совсем было собрался так и поступить, как вдруг девушка подняла глаза и, не отрывая их от глаз де Ролена, заговорила снова.
        - Мир, для которого Жанна стала ведьмой, уже неБожий, - произнесла она тихо. - Вы принесёте её чистую душу в жертву тому нечистому, который жив только кровавой пищей. Через вас он забирает этот мир себе, для чего и сделал войну единственным благом для тех, кто этим миром управляет. Ни папа, ни король, ни человек, который стоит за тем окном, не спасут людей от нечистого, пока руки их держат мечи для убийства друг друга.
        «Вот и повод прикрикнуть, - пронеслось в голове у де Ролена. - Она сама даёт повод». Но поспине вдруг пробежал противный какой-то холодок. Канцлер, уже открывший было рот, закашлялся и, вместо того, чтобы крикнуть, только сурово сдвинул брови и назидательно произнёс:
        - Не тебе судить о делах правителей.
        - Отчего же не мне? - спросила девушка и голос её наполнился обидой. - Они управляют моей жизнью и жизнями таких же, как я, а для нас война страшна, как мор. Господь за тем и прислал им Жанну из далёкой деревни, чтобы напомнить - не игрушки даны правителям в руки, и каждый перед Богом - человек.
        Лицо де Ролена снова налилось кровью.
        - Что за речи ты ведёшь?! - прошипел он. - Перед Господом все равны лишь в том смысле, что все мы Его дети! В остальном же Он сам равенства не желает, иначе, зачем было одних делать господами, а других вассалами?!
        Девушка снова опустила голову, стиснула руки и еле слышно ответила:
        - Вот и я всё чаще думаю, зачем? Может, сделано это было для чего-то хорошего, а люди не поняли, исказили…
        Канцлер откинулся в кресле. Он не знал, что говорить дальше и, уже не таясь, поднял глаза на окно. Но герцог был неподвижен. Не сводя глаз с этой странной девицы, он не помогал де Ролену ни кивком, ни взмахом руки - вообще ничем! А когда заметил, что канцлер ждёт от него каких-то знаков, попросту от окна отошёл.
        И, что теперь?!
        Де Ролен заёрзал в кресле. Молчать показалось ему глупым. Не хватало ещё проявить слабость перед этой странной… очень, очень странной, как там её? Клод… И канцлер начал задавать ничего не значащие вопросы о том, была ли девица в сражениях, и скольких человек убила? Она отвечала без интереса, немногословно - да, в сражениях бывать ей приходилось… нет, сама она никого не убила, но ранена была. Словно вся беседа с этим де Роленом, без конца искавшим одобрения за небольшим оконцем, стала для неё совсем неинтересна. Канлер подумал, не спросить ли ещё что-нибудь про Жанну, но вэтот момент двери распахнулись, и вошёл Филипп в сопровождении двух стражников.
        Де Ролен с облегчением подскочил, согнулся в поклоне. Следом за ним поднялась и поклонилась Клод. Герцог с мрачным лицом подошёл к ней и осмотрел с ног до головы.
        - Это ты внушила девице Жанне, что она Божья избранница?
        - Нет. Она сама знала и сказала мне.
        - А ты чему её научила?
        - Ничему, сударь…
        Клод с удивлением глянула в лицо Филиппу. Почему он так спросил? Но высокомерие герцога мешало ей, как глухое забрало на шлеме. Нет, здесь она в плену, а это не то место, которое подходит для рассказов о говорящих деревьях Домреми, голосах невидимых фей, и обо всём том, что когда-то она готова была рассказать любому, кто спросит…
        - Я ничему не могу научить, сударь.
        Герцог сделал знак, чтобы пленницу забрали. А когда иКлод, и стражники скрылись за дверью, а канцлер вдохнул, чтобы что-то сказать, велел и ему:
        - Передайте от меня Люксембургу, де Ролен, чтобы эту девицу поместили отдельно от остальных и ни в коем случае не говорили о ней Жанне. Я ещё не разобрался, что она такое… И велите выдать ей женскую одежду.
        - Но, может лучше всё-таки оставить, как есть? Она же явная еретичка…
        - Делайте, как я сказал!
        Де Ролен пожал плечами и вышел с послушным достоинством, аФилипп задумчиво уставился на табурет, где только что сидела Клод.
        Какое мерзкое чувство! Эта девица превратила триумф в досаду! «Не игрушки даны правителям в руки…»! Мысленно, он гневно, упрямо, но очень поверхностно ей возражал, а вглубине души вынужден был сознаваться - да, игрушки! Шахматные пешки, которых не жаль, если игра требует ими жертвовать. Он никогда не воспринимал тех, кто шёл за ним в его войсках, и тех, кто работал на его землях, как людей, имевших, как и он сам мысли, мечты и желания. Он приказывает - они делают! И, даже признавая известную силу за всем этим скопищем простолюдинов, Филипп всё-равно не допускал в себе мыслей о каких-то личностных движениях души у них, о желаниях бОльших, нежели простая потребность в еде, сне и прочих надобностях, не говоря уже об умении размышлять! Ведь сколько раз бывало, что, глядя в их лица, в их глаза, ещё не успевшие почтительно опуститься перед его взором, герцог, на самых дальних задворках сознания, отмечал туповатую одинаковость этих лиц, далёкую даже от звериной. Такие глаза у стада. А стадо не размышляет, в стаде нет различий между желанием и действием, только поесть и послушаться пастуха, который
пригонит к еде и ктёплому стойлу!..
        Но вот явилась эта деревенская девица и, словно подслушав его величавые мысли об избранности сильных мира сего, заговорила, как какой-то Раймонд Луллий, про которого она, к слову сказать, и слышать-то не могла, о том, что перед Богом каждый - ЧЕЛОВЕК! То есть, по образу и подобию… то есть, не деревянные зёрна-игрушки, а драгоценные камни, независимо от крови, так, что ли?!
        Герцог захотел пнуть ногой табурет, на котором сидела Клод. Но, вместо этого, вдруг пошёл к серебряному распятию на итальянском столике между высоких стрельчатых окон и начал истово молиться о просветлении разума. А вдуше уже крепла, пугая его, убеждённость, что отдавать девушек англичанам нельзя!
        Торги
        (июнь-сентябрь 1430года)
        Ну, слава Богу!
        Кошон размашисто перекрестился, сцепил руки перед грудью и, не слушая дольше посланника от регента, резво засеменил по длинному коридору Серебряной башни дворца Консьержери.
        Свершилось!
        Теперь-то самая работа и начнётся! Первым делом надо откупить Жанну уБургундца и готовить, готовить этот чёртов процесс против неё, чтобы там и комар носа не подточил! Ах, как жаль, что нельзя забрать девку сразу! Офицер, солдат которого первым сдёрнул её с коня уже уступил своё право обладания Жану Люксембургскому, а тот, разумеется, Филиппу, но все они, в известном смысле, имеют право не только на часть выкупа, но ина судьбу своей пленницы. Офицер, конечно, не всчёт, а вот Люксембургского бастарда так просто из игры не вывести.
        Кошон вздохнул. Что ж, будем надеяться, что всё пройдёт как надо. И для начала займёмся делами безотлагательными. Пускай главный викарий инквизитора по делам веры немедленно начнёт составлять письмо Филиппу с требованием выдачи ведьмы для судебного разбирательства. Бэдфорд сегодня утром требовал этого так, словно письмо может что-то ускорить или улучшить. Думает, видимо, что Филипп так же незамедлительно отреагирует, и спешка с его стороны благотворно скажется на размере выкупа… Смешно. Кошон ни минуты не сомневался, что запросит герцог Бургундский ровно столько, сколько и просят обычно за особ королевской крови, или, на крайний случай, за маршалов. Но письмо составить надо, это верно. Малолетний король капризничает, и наего увеселения идут слишком большие средства. А это выводит из себя Бэдфорда, который требует и требует… И неон один! Кардинал Винчестерский тоже ведёт себя нервно - без конца напоминает, что это его, Кошона, святая обязанность требовать скорейшей выдачи ведьмы, поскольку именно бовесский епископ является главой диоцеза, из которого ведьма явилась, так что, переложить основной
груз ответственности на главного инквизитора не удастся, и, если что, за всё отвечать самому!
        О, Господи! Кошон вздохнул. Бэдфорд, Винчестер, один король, другой… Всем им не терпится, как можно скорее, запалить под девкой костёр, который позволит начать заново разделывать Францию! Процесс о колдовстве, да ещё при поддержке папы - вразуми его Господь! - аннулирует коронацию французского дофина и порадует английский парламент до абсолютной щедрости! Попотеть, конечно, придётся, но игра стоит того! Передел земель - для людей ловких, разумеется - это всегда возможность прибрать к рукам что-то бОльшее, чем было до этого. И, если Бове вернуть не удастся, Кошону должны будут предложить нечто равноценное. А таких епископств воФранции не много… Однако, учитывая процесс над ведьмой, который он проведёт как надо, как бы во славу истинной веры, это равноценное может превратиться в кусок пожирнее! И тут Кошон тоже очень бы хотел надеяться на поддержку папских легатов, которых обязательно на процесс пришлют. НоРим до сих пор отмалчивался, так что, неизвестно насколько их позиция окажется активной, и будут ли они всецело на стороне Кошона?
        Да, надо, надо торопить это дело! Апартаменты, пожалованные при королевской сокровищнице вКонсьержери, становятся тесноваты для растущих амбиций бовесского епископа, который сейчас ощущает себя так, словно ему скоро и целого мира будет мало! Но… это только при условии, что всё пройдёт, как надо…
        * **
        26мая вПарижском университете, от имени главного викария инквизитора по делам веры, было составлено письмо для герцога Бургундского.
        Несмотря на давние разговоры о колдовстве, в выражениях всё-таки осторожничали и требовали выдачи не колдуньи, но«означенной женщины, сильно подозреваемой во многих отдающих ересью преступлениях».
        Однако, осторожность оказалась лишней. Герцог на письмо не ответил и никаких собственных требований не выдвинул. Более того, ходили слухи, что Жанну вБолье содержат в условиях, более чем сносных, что могло быть приемлемым, содержись в плену какая-нибудь знатная особа, но никак не та, кого намерены судить за колдовство!
        Бывший каноник Бове и давний соратник Кошона ещё со времён Констанцского собора Жан Эстиве, которого, одним из первых, уже пригласили к участию в будущем процессе, начал даже поговаривать о том, что содержание Жанны в плену у герцога можно приплести к обвинению, как пример её колдовского влияния на людей, облечённых властью! НоКошон только руками замахал. Упаси Господь от такого! Филипп за подобный пункт обвинения весь процесс по ветру пустит!
        Было отправлено новое письмо, уже от имени регента и менее официальное, но оно тоже осталось без ответа. Само собой, такое молчание Филиппа не могло не вызвать вопросов, иБэдфорд объяснил его себе только одним - Бургундец договорился с французским корольком, который обманул их всех и готов выкупить свою девку на посрамление всех тех, кто поверил его доброй воле!
        - Вы безмозглый болван, Кошон! - орал на епископа регент. - Ваш хвалёный Ла Тремуй надул вас, как церковного служку! Пишите Филиппу, езжайте к нему! Делайте, что хотите, но я должен в кратчайшие сроки знать, за какую сумму и кому герцог собирается продавать эту девку!
        Кошон, уныло изучавший пол под ногами, подумал, что по-родственному Бэдфорд мог бы сам сделать это гораздо быстрее. Но, видимо, тот был слишком зол… Или слишком искушён в подобных делах, понимал, что по-родственному Филипп может ответить чем-то вроде: «не ваше дело», тогда как на официальные запросы, рано или поздно, вынужден будет ответить.
        Кое-какое утешение в этой ситуации приносили сведения, которые исправно доставлялись из земель, принадлежащих ныне французскому королю. И, если шпионы не врали, никаких особенных волнений пленение Жанны там не вызвало. Осада и скорое падение Компьена волновали всех куда больше. И создавалось впечатление, что судьба французской Девы, не то, чтобы не волнует, но мало кого подталкивает к каким-либо действиям. Более того, благочестивый епископ Реймса монсеньор Рено де Шартр, когда сообщал прихожанам о несчастии сДевой, открыто заявил в своём послании: «Она не сделала того, для чего её прислал Господь, но проявила собственную волю». То есть, говоря иными словами, то Божественное озарение, которое до сих пор было защитой и поддержкой Жанны и той неодолимой силой, которой подпитывались войска, идущие за ней, теперь обернулось против неё же, ибо не высшую Господнюю волю, а низменную свою выполняла эта деревенская девушка, воспользовавшись Господним благорасположением!
        Это уже была конкретная позиция! Позиция церкви. И вряд ли де Шартр, будь он хоть трижды епископом Реймсским, решился бы озвучивать подобную позицию без одобрения своего короля.
        Всё это Кошон и поспешил изложить Бэдфорду, чтобы хоть как-то его успокоить. Но тот, расставив ноги и уперев руки в бока, сердито спросил, чем же тогда объяснить, что во многих городах объявлен траур и проходят церковные службы во спасение Девы? Ещё немного и, того и гляди, всем миром пойдут её вызволять! На что Кошон с тонкой улыбкой заметил:
        - Это просто осадок, ваша светлость.
        И, поймав взгляд регента, пояснил:
        - Когда вы кидаете камень в стоячую воду от него расходятся круги и даже волны, если камень достаточно велик. Но стоит этому камню упасть на дно, то от его падения возмущаются только ил и песок. Да и те осядут, едва ли не раньше, чем успокоится поверхность воды. Вот увидите, всё это, якобы народное, горе, полностью исчерпает себя в скорби, которая никого ни к чему особенному не обязывает. Ведь, говоря по совести, что ещё могут все эти горожане, крестьяне и распущенные из войска солдаты? Или вернее было бы спросить, хотят ли они что-нибудь мочь? Судя по трауру и службам не хотят ничего и потому так охотно выставляют напоказ свои страдания. И пусть! Оставьте им эту радость, ваша светлость, и неволнуйте себя понапрасну - недовольства не будет.
        * **
        Условия, в которых Жанну содержали вБолье, действительно были сносными.
        Люксембургский бастард получил от своего сюзерена указания достаточно чёткие и следовал им с показным великодушием, которое ничего ему не стоило и ни к чему не обязывало. Он вообще мало интересовался самой пленницей, действительно считая, что размер выкупа за неё куда интересней всех этих слухов оБожьей посланнице. Товар, и только товар. А товар надо беречь. Отсюда и сносные условия содержания, при которых Жанну хорошо кормили и особенно не беспокоили. Пару раз местный священник заходил принять исповедь и пытался, было, втянуть её в богословскую беседу, но оба раза уходил посрамлённым, после того, как сам же запутывался в своих размышлениях. Жанна, напротив, излагала мысли коротко и ясно, указывая, порой, священнику на противоречия в его доводах. В конце концов, она спросила: «Вы желаете убедить меня в том, что я еретичка, святой отец? Но зачем это вам, служителю церкви? Вам бы наставлять меня в истинную веру, а непытаться от неё отдалить…». После чего святой отец больше не появлялся, и изо всех, кто заходил кЖанне остались только несколько молчаливых прислужниц, которые приносили еду и воду,
забирали то, что нужно было постирать, и водили по нужде, когда требовалось.
        Однажды - не прошло ещё и двух недель с начала её плена - Жанна проснулась ранним утром от звука открываемой двери и едва поверила своим глазам! На пороге стоял её оруженосец д'Олон!
        Постоянно меняясь в лице, которое разрывалось между выражением радости от встречи и отчаянием от обстоятельств, при которых она происходила, д'Олон рассказал, что многие её бывшие военачальники и солдаты уже собирают деньги для выкупа, что король чрезвычайно огорчился, узнав о её пленении, но, поскольку недавно он получил письмо от герцога Бургундского, всё это скоро должно закончиться. Ведь письмо может быть только о выкупе - о чём же ещё?! И привёз его посланец герцога Амедея Савойского - наверняка посредника в переговорах! И никто ни минуты не сомневается, король готов заплатить любую сумму! Он ведь желает Жанне только добра… А ещё в письме герцог любезно позволил кому-то пленницу навестить, и его величество сразу распорядился послать за д'Олоном! Потому что, кому и навещать свою госпожу, как не её оруженосцу, ведь так!
        Д'Олон радостно рассмеялся, но тут же словно одёрнул сам себя. Помрачнел лицом, понурился и спросил:
        - АЛуи как? Ты не видела его, Жанна? Не обижают его тут?.. Ты потребуй… Раз такие послабления, что можно к тебе приезжать, то может и пажа можно как-нибудь поближе… в услужение, или для поручений каких-то… А то опасаюсь я - уж больно он на девчонку похож…
        - Что ты сказал?…
        Д'Олон, огорчённо качавший головой посмотрел наЖанну и изумлённо поднял брови.
        - А ты разве не знала? Тут же, в плену, и мальчишка ле Конт…
        - Не может быть… Почему Луи? - Не слушая его бормотала Жанна. - Ты хотел сказать «Раймон»…
        - Да нет же! Раймона недавно увезли по приказу герцогини Анжуйской. АЛуи где-то здесь. Я думал ты знаешь… Эй, да что с тобой, Жанна?!!!
        Той же ночью Жанна попыталась сбежать.
        Вызвав одну из прислужниц она попросилась по нужде и, когда оказалась на стене[47 - В описываемые времена об унитазах не слыхивали, и, если позволял ландшафт, (крутой обрыв или непроходимые заросли колючих кустарников), нужду могли справлять прямо со стены, со специально обустроенного для этой цели навеса, (а то и без оного). В некоторых, сохранившихся до наших дней замках экскурсоводы показывают подобные места, которые, по счастью, больше так не используются.], попыталась оттолкнуть женщину и спрыгнуть вниз. Но служанка, хоть и напоминала видом монахиню, соблюдающую все посты, оказалась весьма цепкой и сильной. Она скрутила Жанне руки за спиной, а поскольку та продолжала вырываться, повалила её на землю и, придавив собственным телом, удерживала до тех пор пока не подбежала привлечённая её криками стража.
        - Эта арманьякская ведьма какая-то бесноватая, - заявила она, отряхиваясь и тяжело дыша, когда пленницу уже прочно держали несколько солдат. - Билась, будто демоны в ней от святого духа спасались. Кабы не крест мой… - Она сжала в кулаке чёрное деревянное распятие, поднесла к губам, резко разжала ладонь и почти вдавила распятие в губы. Потом зло посмотрела наЖанну и плюнула ей под ноги. - Сжечь бы тебя без долгих разговоров, чтоб не сбежала…
        Эти опасения прислуги разделяли, видимо, и те, кто теперь решал судьбу Жанны, потому что через пару дней вБолье прибыл целый отряд пикардийских солдат, которые должны были перевезти девушку вБоревуар - ещё один замок Люксембургского бастарда. Видимо, Бэдфорд, напуганный молчанием Филиппа, обратился к тому, кто тоже имеет права на пленницу, как и наполучение выкупа за неё, и оба они рассудили, что Жанну лучше перевезти подальше от мест где ведутся бои. Мало ли… По слухам, в окрестностях Болье весьма активно действует Ла Ир со своим отрядом, и может быть, Филипп уже успел договориться с французским корольком, что этот головорез отобьёт девицу безо всякого выкупа, а платой за подобную договорённость станут какие-то политические или территориальные уступки для герцогства?! В конце концов, сФилиппа станется - его отец всю жизнь пытался сделать изБургундии вторую Францию… ИБэдфорд нервничал, выходил из себя и требовал, чтобы Жанну охраняли не как обычного пленника, а удвоенными, утроенными силами!..
        Он выдохнул только когда отЛюксембурга поступило сообщение о том, что девчонка уже вБоревуаре, из которого не сбежишь. Северная глухомань. Крепость, состоящая, фактически, из высокой башни, окружённой несколькими рядами стен. И помещена пленница на самый верхний этаж этой башни, которую охраняют лучше, чем всю крепость…
        Ах, не раз подумалось тогда Бэдфорду, что сБастардом они бы это дело уладили куда скорее. Люксембург сговорчивей Бургундца уже хотя бы потому, что не так богат. Хотя, сумма выкупа, уже озвученная пока только на многочисленных совещаниях, так велика, что иБургундца равнодушным не оставит… Десять тысяч! Десять… Фактически, они всему миру намекают на то, кем является эта девица. И если арманьякский королёк, как говорит Филипп, действительно боится её влияния, может получиться так, что он не осмелится предлагать сумму бОльшую, чтобы намёк так и остался неподтверждённым.
        * **
        Вера границ не имеет. И, даже когда одни верующие истребляют других таких же верующих, никто не мешает священникам от враждующих сторон ездить друг к другу для решения богословских вопросов. И, уж конечно, никого не удивит встреча епископа, близкого к одному двору, с архиепископом, вернувшим свою епархию, благодаря милостям двора другого.
        Особенно, если встреча происходит в момент острого политического напряжения, которое требовало немедленного вмешательства церкви, поскольку напряжение это создалось, в большей степени, делом о ереси.
        Как стало известно, Филипп Бургундский, при посредничестве герцога Савойского, пытался выяснить насколько французское правительство готово к началу мирных переговоров. Или, говоря прямо, готово ли оно выкупить Жанну и накаких условиях? Прямо к королю Шарлю герцог не обращался, но всё, излагаемое, вроде бы Амедею Савойскому, писалось с тем расчётом, что письмо будет переслано вЖьен, где французский король в это время находился. И говорилось в нём оКомпьене, который вот-вот будет захвачен, о перспективах продолжения военных действий, которые несомненно мрачнее, нежели перспектива мирных договорённостей. И только в самом конце этого письма, едва ли не вскользь, упоминалось о пленении той, «которую называли Девой».
        Шарль, в свою очередь, тоже написал, как бы Амедею, увиливая от конкретного ответа по поводу переговоров - дескать, ему необходимо узнать мнение принцев крови, то есть, герцогов Бретонского, Алансонского, Анжуйского… Но саму идею он, конечно же, приветствует, стремление разделяет и относительно перспектив не обманывается. При этом, оЖанне не было написано ни слова, что можно было толковать двояко любому, кто не посвящён в тонкости дела, (а таких большинство), но пожелает спросить: «А почему?!». Либо Шарль не желает через посредников показывать свою уязвимость по этому вопросу, либо не желает пленницу выкупать вообще.
        Однако, даже тем, кто это действо готовил и просчитывал все ходы наперёд, делая ставку как раз на то, что французы выкупать Жанну не будут, такое отмалчивание короля тоже было не слишком понятно. Молчание не оговаривалось. Его и вэтом случае можно толковать как угодно и, конечно же ошибиться, если растолковать не впользу молчащего. И поэтому любой, кто готовил пленение Жанны, предпочёл бы даже самый туманный намёк вообще ничему. Это ведь и«да», и«нет», и«не сейчас», и«никогда»…
        - Вы уверены, что Амедей Савойский получил от короля Шарля письмо именно такого содержания? То есть, фактически, никакого? - спрашивал епископ Кошон, сидя в покоях архиепископа реймсского, которого вдруг страстно пожелал навестить. - Я понимаю, вы не обязаны разглашать… но, поверьте, де Шартр, вопрос не праздный! От желания или нежелания вашего короля выкупить эту девицу зависят очень многие… - он чуть было не сказал «судьбы», но во-время одумался. - …многие нюансы будущих взаимоотношений вообще, а нетолько сБургундией!
        Рено де Шартр улыбнулся с видом, который по его мнению должен был выглядеть успокаивающим.
        - Не оправдывайтесь, дорогой Кошон, я всё прекрасно понимаю. И ваша заинтересованность мне понятна тоже.
        Ещё бы не понимать! Реймсский архиепископ словно книгу читал, глядя на лицо собеседника, поэтому не заблуждался относительно того, чем именно он озабочен. Но, по сравнению с тем делом, которое сейчас собирался провернуть сам архиепископ, вся эта суета заурядного карьериста Кошона выглядела топорной работой дровосека против тонкой резьбы ювелира.
        - Король полон сомнений, - мягко проговорил де Шартр. - Решать всё прямо сейчас он не может и недолжен. И я сам советовал ему повременить и подумать.
        - О чём же тут думать?! - всплеснул руками Кошон. - То есть, конечно… Королевское решение - это всё равно что Божья воля. Оглашать его без раздумий… да, разумеется… И разве могли вы дать какой-то иной, менее мудрый совет… Но невы ли сами огласили не так давно, что девица навлекла на себя гнев Божий своими же неразумными делами?! Своей гордыней и непримиримостью? Разве нужны королю какие-то иные доводы?
        - О да,да…
        Архиепископ печально опустил голову.
        - Это была тяжкая обязанность, возложенная на меня Господом нашим. Как больно было мне оглашать подобное, и, как печально теперь смотреть на терзания его величества, который слишком многим обязан этой девушке и, конечно же, разрывается между долгом и верой…
        Де Шартр даже прикрыл глаза, делая вид, что скрывает подступившие слёзы, иКошон был вынужден терпеливо переждать этот приступ сострадания.
        - Однако, - довольно бодро продолжил де Шартр через несколько томительных мгновений, - делать подобный выбор обязанность ещё более тяжкая, чем простое оглашение вины нашей Девы. Вы же видели, как удручил простых людей её плен. И разве может его величество отмахнуться от желаний своих подданных? Ведь, что греха таить, Дева, в известном смысле, принесла в наши земли… м-мм, некоторую ясность… По крайней мере, в вопросе власти. Корону получил французский принц, что вполне отвечало местным убеждениям, и я горжусь тем, что возложил её своими руками. Толпа ликовала, а это, знаете ли… Это сила, с которой нельзя не считаться… В честь Девы возводят алтари и часовни! Служат мессы! Священник вПеригё произнёс проповедь о чудесах, совершённых Божьей посланницей и его речь произвела сильное впечатление на прихожан! А вАббвиле - вы только вдумайтесь, Кошон! - вАббвиле, вПикардии, где все настроения всё ещё определяют бургундцы, муниципалитету пришлось заключить в тюрьму двух горожан, сказавших оДеве что-то непотребное, чтобы спасти их от расправы!..
        Он говорил что-то ещё в том же духе, ноКошон уже откровенно заскучал. Если беседа и дальше продолжится вот так, общими фразами с пересказом фактов, половины из которых наверняка не было, это не только не прояснит положение дел, но запутает ещё больше. Ведь, если раньше была ясна хотя бы позиция французской церкви, то теперь - если конечно де Шартр не юлит по своему обыкновению - теперь выходило, что церковь колеблется тоже и готова, вслед за королём, якобы уступить воле плебейского большинства.
        Скука на лице епископа от внимания де Шартра не укрылась. Внутренне он усмехнулся и решил, что хватит, наверное, терзать Кошона туманными рассуждениями. Но напоследок не смог отказать себе в удовольствии.
        - Вспомните свой Бове, мой дорогой! Вспомните толпу, которая выгнала вас, только узнав, что Дева ведёт к городу их короля!.. А ведь гарнизон был вам предан, не так ли? Но что они могли противопоставить толпе? Как подавлять бунт, в основе которого лежат верноподданнические настроения?
        Кошон заёрзал и зло посмотрел на архиепископа. Похоже, ему доставляет удовольствие ковырять эту болезненную рану - потерю епископом своего доходного диоцеза. Но де Шартр вдруг стёр с лица сострадание и, откинувшись в высоком кресле, заговорил, наконец, по-деловому, словно и небыло между ними только что лицемерной и бесполезной беседы.
        - Нужно время, Кошон, чтобы продажа этой девицы вашему регенту никого не побудила к каким-то решительным действиям. Мало сказать «виновна», нужно ещё и доказать! А доказательства - это документы, которые пишутся и подписываются…
        Он побарабанил кончиками пальцев друг о друга и внезапно спросил, не слишком, впрочем, ожидая ответа:
        - Вы знаете отца Паскераля? Это бывший духовник нашей Девы. Честнейший человек, глубоко преданный своим убеждениям! А надо сказать, его убеждения - образец нравственности для всех нас! Так вот, недавно мы много часов провели в беседе о том, насколько Жанна была разумна и неразумна в своих делах, и, знаете, преподобный Паскераль согласился со мной, что многие её поступки не соотносимы со званием Божьей посланницы! Это было как раз после того, как пришли сведения о казни этого бургундского капитана… Как там его?..
        - Франк д» Аррас, - подсказал Кошон.
        - Ну да… - кивнул архиепископ. - Преподобный Паскераль понимал, как и я, что нужно сделать всё возможное, чтобы такое грязное пятно на делах Девы было скомпенсировано чем-то, что будет сделано во славу Господа и угодно ему. Я предложил выход, по многим причинам спорный, но отец Паскераль, поколебавшись, всё-таки признал его вполне приемлемым, (чем, кстати, снял груз с моей души), и мы… Не думаю, что мы согрешили. А если и согрешили, то только перед Девой. Однако, всё, что сделано во славу истинной веры должно быть принято и ей…
        Кошон, который только-только начал заинтересовываться беседой, с лёгким холодком раздражения подумал, что архиепископ сейчас снова уведёт разговор в сторону общих рассуждений. Но тот, похоже, впал в многословие просто потому, что не желал называть вещи своими именами и только выражением глаз подсказывал собеседнику, что и как следует воспринимать.
        - Её авторитет и влияние, как в войске, так и всреде горожан, были столь велики, что мы, служители церкви, просто не имели права их не использовать ради укрепления веры. И, между прочим, ради блага самой Жанны. И, если сама она, по своей ли природной упрямости, или в силу каких-то иных причин, далеко не всё делала для прославления имени Божьего, мы с отцом Паскералем решили хоть немного дело исправить и, пока не стало всем очевидно, что посланница миссию свою не исполняла, как дОлжно, воздать ей, хоть немного, той славой, которую она… ну, говоря честно, заслужила не вполне…
        Кошон замер, начиная понимать, а архиепископ с вялой медлительностью, потянулся к медному колокольцу и несильно тряхнул им, наполняя комнату звоном, неожиданно мягким. Тут же в дверь просочился почтительный секретарь со стопкой бумаг, явно заранее приготовленных.
        - Вот, взгляните, Кошон, - сказал де Шартр, осторожно снимая верхний листок. - Это копия письма, которое недавно было отослано чешскому королю Сигизмунду. Прочтите и скажите, разве это не торжество истинной веры?!
        Секретарь, не теряя почтительности, перехватил бумагу и поднёс её епископу.
        Тот бегло ознакомился с содержанием и, не сдержался, хмыкнул. Ай да, архиепископ! Ай да Шартр!
        Письмо представляло собой обращение Жанны к чешским повстанцам-гуситам, которых она корила за вероотступничество, и которым угрожала расправой, если посмеют ослушаться. Подписал письмо отец Паскераль от имени Девы, якобы не умеющей начертать собственное имя. Но тон письма не оставлял сомнений в том, что это не мирные поповские увещевания, а откровенный военный ультиматум! Причём, составленный так грубо, в лоб, так примитивно-амбициозно, что назвать его подлогом не поворачивался язык. Кошон по опыту знал - всякая ложь, доведённая до абсурда, начинает балансировать на той тонкой грани, за которой её начинают признавать за правду. И чем проще, чем прямолинейней подход к этому абсурду, тем быстрее ложь переходит за грань.
        - Вы представляете как благодарен нам теперь австрийский эрцгерцог[48 - Гуситские войны происходили в несколько этапов, (т.н. Крестовые походы). Четвёртый этап, который приходился по времени на описываемые события, возглавлял австрийский эрцгерцог Альбрехт.]? - спрашивал тем временем де Шартр. - И здесь, - он потряс остальными бумагами, - свидетельства, тщательно отобранные нами среди всех домыслов оДеве, с доказательствами и датами на случай какой-либо проверки. Чтобы вы хорошо поняли, я прочту…
        Архиепископ взял следующий листок, сощурил близорукие глаза и, почти торжественно начал зачитывать, аКошон просто обмяк на своём стуле.
        О да! Он способен был оценить дела подобного размаха!
        Письмо и свидетельства, судя по всему, были заготовлены ещё зимой. А это могло означать только то, что Ла Тремуй не обманул, и французский король действительно хотел избавиться отЖанны и сейчас спасать её, скорей всего, не будет. Но, прекрасно понимая какого рода процесс собираются над ней учинить, подготовился основательно. Любую из этих бумаг, при желании, можно было трактовать и, как борьбу с ересью во имя единой католической Церкви, и прямо противоположно - как превышение полномочий, с той же самой ересью граничащее. То есть, по сути, архиепископ, которого власть французского короля более чем устраивала, давал сейчас понять Кошону, что процесс над Жанной состоится только в том случае, если обвинения в колдовстве не поставят под сомнение коронацию Шарля Валуа. Иначе французская сторона подаст апелляцию папе с предоставлением всех этих свидетельств, которые охотно и весомо поддержат и чешский король, и австрийский эрцгерцог, и получится так, что Кошон всеми силами хочет отправить на костёр ярую защитницу истинной веры.
        Архиепископ закончил читать и даже не посмотрел наКошона, в сообразительности которого не сомневался. Просто передал листок секретарю и жестом его отпустил, пронаблюдав, как почтительно, почти ласково, секретарь извлёк письмо к гуситам из руки епископа и исчез за дверью.
        Кошон прочистил горло.
        - Впечатляет, - промямлил он без особого энтузиазма.
        Призрак доходной должности, способной компенсировать потерю Бове, медленно таял в туманной теперь перспективе.
        - После подобных свидетельств вашему королю просто необходимо выкупать свою Деву любой ценой.
        - А вашему регенту наказать её за ересь с бОльшими основаниями.
        Оба прелата посмотрели друг на друга уже без показного благочестия.
        - Давайте начистоту, - предложил де Шартр. - Мы прекрасно понимаем, насколько важно его сиятельству герцогу Бэдфордскому казнить Деву Франции, как ведьму. С одной стороны, это решило бы и многие наши проблемы. Говоря «наши» я имею в виду, конечно же, французскую церковь, которая больше потеряет, чем приобретёт, останься Жанна популярной, как прежде. Своей простотой и подчеркнутым принятием одной только Божьей воли, она многих может ввести в опасное заблуждение. Этак каждый решит, что повиновение королю и отцам Церкви - дело второстепенное. А там и дооткрытого бунта рукой подать! Явится такой вот новый Гус, и всё… Но казнь на условиях, нужных Бэдфорду, создаст другие проблемы, уже французскому государству, а меня, дорогой Кошон, как и многих, более достойных людей, нынешний король полностью устраивает. Поэтому, давайте прямо сейчас договоримся - обвиняйте Жанну в чём угодно и как угодно, лишь бы это не бросало тень на правомочность коронации. В противном случае, наш король выкупит девушку сам и заключит новый мирный договор сБургундией, за что ваш король и, самое главное, парламент, как вы
понимаете, регента по головке не погладят.
        Кошон хмыкнул.
        - Что вы подразумеваете под словом «договоримся»? - спросил он.
        Его так любезно «прижали к стене», что изображать обиду или полное непонимание было просто невежливо. Де Шартр мог бы поступить куда жестче и сразу предъявить ультиматум, а непредлагать договариваться. Но он не мог не понимать, что прямо сейчас договориться не получится и, возможно, любезное предложение это всего лишь мягкая форма ультиматума, потому что, как ни крути, а условия здесь ставит французская сторона. ИКошон, которому теперь нужно возвращаться и передавать этот разговор Бэдфорду, вынужден будет просто поставить герцога перед фактом, что главной цели они уже не добьются.
        Де Шартр с пониманием кивнул.
        - Я хочу получить от вас гарантии, Кошон, в том, что моя откровенность не будет впоследствии использована во зло. А также в том, что моя доверчивость, - он выдержал многозначительную паузу, - в том случае, если вы сейчас такое слово дадите, - снова пауза, чтобы собеседник лучше усвоил, - не будет впоследствии обманута. Впрочем, ваше, известное всем здравомыслие, сводит этот договор к простой формальности, ведь так?
        - Регент тоже потребует от меня гарантий, - пробормотал Кошон.
        - Конечно, - кивнул архиепископ. - И мы со своей стороны можем обещать, что Жанну не выкупят до тех пор, пока концепция будущего процесса не будет вами окончательно определена. А дальше - по обстоятельствам.
        Кошон уныло развёл руками. Ответить отказом он не мог, и это было ясно им обоим. Но, Боже мой, как же всё осложнилось! Снова перекраивать процесс, который казался таким упоительно лёгким, триумфальным! Перекраивать, теперь уже с учётом того, что земли, захваченные этим, якобы королём, Шарлем придётся ему оставить. Правда, может быть, не все и нев полное владение… может быть, даже частично, как регентство… Хотя, нет. Это ИХ не устроит. Но, чтобы новоявленный королёк хотя бы не зарился на большее и смог сохранить во владении как можно меньше, его обязательно надо ограничить результатами суда о колдовстве, с помощью которого он получил свою шаткую корону! И сделать это тонко, чтобы английскому парламенту заметно было, а этому дьяволу архиепископу нет! И это самое сложное, поскольку обмануть его почти невозможно… Но, может быть, он сам пожелает обмануться, если минимально затрагивать на процессе, скажем, Реймс и всю Шампань?
        - Однако, не забывайте, - снова привлёк внимание Кошона де Шартр, - долгое решение проблемы чревато появлением проблем новых. Недовольства среди горожан, волнения в деревнях… Мы же не можем прямо сейчас, активно, внушать своим прихожанам, что Дева Франции еретичка! Да и мне, сказать по правде, совсем не хочется в один прекрасный день бежать с насиженного места, бросив всё, что дорого моей душе и памяти. Уж в чём, в чём, а вэтом вы должны меня понять.
        Кошон натянутой улыбкой скрыл раздражение. Да, пора заканчивать разговор, чтобы лишить архиепископа радости постоянно напоминать оБове. Тем более, что всё важное уже сказано.
        - Я напишу вашей светлости, - сказал он, поднимаясь.
        И неудержался - посетовал:
        - Как всё таки тяжелы нынешние времена. Служители Церкви зависят от дел мирских едва ли не больше самих мирян.
        - Да, да, - закивал де Шартр, тоже понимаясь. - Но эта зависимость учит нас смирению, что важно, и заставляет делить с другими ответственность, от которой ждали слишком многих, как раз-таки мирских благ.
        Он приветливо улыбнулся епископу и протянул ему руку.
        - Я счастлив, что поучился мудрости у вашей светлости, - не слишком старательно пряча сарказм в голосе сказал Кошон.
        Припал губами к драгоценному архиепископскому перстню, а потом удалился со всей возможной величавостью, на которую только был способен. Ему не составляло труда представить, как де Шартр смотрит вслед и улыбается.
        Нуайон
        (июнь 1430года)
        Сомнения в собственной правоте, особенно для человека, который и мысли не допускал, что может быть неправ, вещь неудобная и малопонятная. Для Филиппа Бургундского они стали примерно тем же, чем для человека, лежащего себе спокойно в постели стало бы присутствие рядом, на подушке, какой-нибудь мерзкой твари. И лежать спокойно уже не получается, и совершенно непонятно, каким образом смогла эта тварь сюда проникнуть!
        Нет, можно было бы, конечно, ответить на письмо парижского инквизитора, назначить сумму и продать обеих девиц, как и было договорено - и всё! И какой-нибудь Люксембургский бастард так бы и поступил. НоФилипп Бургундский - это Филипп Бургундский! Никакая договорённость не является для него цепями, потому что всякая сделка - прежде всего преследование собственной выгоды. Сейчас ему выгоднее держать Жанну в плену, присматриваясь, с одной стороны, кБэдфорду, с другой - кШарлю. И, хотя последний помалкивал, Филипп не слишком ломал голову, гадая «почему?». На месте французского короля он, может, и сам поступил бы так же. Но он и нефранцузский король! Он - герцог Бургундский, в руках которого игла тех весов, где взвешиваются интересы двух королевств. И сейчас только он решает, кому отдать преимущество. И отдавать ли вообще?
        И тут эта вторая девица спутала ему все мысли! Будь Жанна одна, он бы знал, что делать. Выждал бы, пока обе стороны чётко определят свои позиции, и продал бы её тому, кто для Бургундии предоставлял больше выгод, пусть даже и вобход интересов Шарля. Мало ли что там ещё преподнесёт герцогиня Анжуйская. Вдруг, через её посредничество, хорошую сумму заЖанну предложит Карл Лотарингский? Или Рим, что тоже возможно, если они там решат как-то по-своему использовать необычную славу этой девицы. Бургундии добрые отношения с папой тоже не повредят и отБэдфорда прикроют.
        Но, вот уже несколько дней, с тех пор, как герцог вернулся в свой лагерь под Компьеном, он не может отделаться от странного ощущения, что надо всей политикой, надо всеми государственными выгодами, словно высокое небо, раскинулось что-то более высокое! Что-то о чём до сих пор он думал куда более заземлённо. Если думал вообще…
        Вера давно уже представлялась герцогу этаким умывальником для души. Не осознанно, разумеется. Пожалуй, даже, такое представление залегало в нём где-то очень глубоко, упрятанное под воспитанием и многовековым восприятием религии, как некоей догмы. Потребовалось почиститься - покаялся, помолился, и вот уже снова легко, никаких сомнений - душа омыта. С другой стороны - более понятной и материальной, вера была частью той же политики, средством эксплуатации и спекуляции. Детские страхи перед геенной огненной давно уступили место трезвому пониманию того, как гибко трактуются любые церковные постулаты если власть и сила земных правителей того требуют. К тому же, всегда ведь можно покаяться…
        НоФилипп не мог припомнить случая, когда бы душа его требовала покаяния. Он твёрдо стоял на земле и жил по земным законам. Поэтому иЖанну с лёгкой совестью продал бы, потому что девице, в худшем случае, угрожало бы почётное заточение в каком-нибудь замке или монастыре, из-за чего уФилиппа душа не заныла бы ни на мгновение. Он бы и вторую продал, окажись они никем и ничем! Но… Эта безродная девица, которую, неизвестно зачем, держали возле Жанны, непонятно как, ухитрилась именно в нужный момент, самыми обычными словами попасть в ту уязвимую, и, как раз в тот момент, незащищённую ничем точку в душе герцога, от которой, как трещины по стеклу, поползли сомнения. Это она заставляла сейчас чувствовать над собой бездонное небо, где таилось нечто, куда более высокое, чем все расчёты и вся политика! Нечто грозное и, в тоже время, доброе, что он боялся пока назвать простым именем «Бог», но уже понимал, что не может - и вряд ли когда-нибудь сможет - отделаться от его понимания, как и отстранного нового чувства, родившегося в нём… Понять природу этого чувства пока не удавалось, ноФилиппу оно совсем не
нравилось. Оно тревожило, угнетало и требовало разъяснения, которое герцог твёрдо решил получить, потому что всё понятое уже побеждено!
        Побыв недолго в лагере под Компьеном, где в его руководстве никто особенно не нуждался, Филипп снова уехал вНуайон, где сначала отобедал, потом вяло и рассеянно поохотился со своим соколом, потом отказался от ужина и, просидев в задумчивости и одиночестве около часа, велел, наконец, привести к нему Клод.
        Когда она вошла, солнце за окном клонилось к закату и видимая из комнаты часть небосвода окрасилась кровавым багрянцем. Клод запнулась на пороге, увидев это алое небо, но потом опустила глаза и прошла.
        - Не любишь закат? - спросил герцог.
        - Люблю, ваша светлость.
        - Тогда, почему так посмотрела?
        В ответ девица наклонила голову, набычилась и молчала с той крестьянской туповатостью, которая всегда бесила. Ни дать, ни взять, те рабы, которые при появлении герцога, вечно не знали, что сказать и, как себя вести. Филипп поморщился. Может, несколько дней назад ему просто показалась в ней эта некая особенность? И, может, это хорошо? И пусть… Можно будет отмахнуться ото всех сомнений - с совестью он как-нибудь договорится - и жить, как жил до сих пор, не изводя себя мыслями о том, что какая-то там крестьянка получила в этой жизни откровение, ему, всесильному герцогу недоступное! Вот она, пожалуйста - стоит, как немая! Теребит передник слишком большого для неё платья, ну точь в точь та кухарка, или молочница, которая ей это платье одолжила! С какой стати Господу одаривать вниманием такую? Взять бы сейчас и отослать её обратно!
        Филиппу безумно хотелось поступить именно так. Он уже облизнул губы, и одного лёгкого выдоха было бы достаточно, чтобы с них сорвалось: «Уведите её прочь!». Но, вместо этого, герцог выдавил стражникам: «Убирайтесь», и сам отвернулся к окну, дожидаясь, когда в комнате не останется никого, кроме них сКлод.
        - Я не хотела прогневить вас, сударь, - послышалось за спиной почти сразу после того, как стражники ушли.
        - Тогда разговаривай со мной, а немолчи, - с раздражением сказал герцог.
        - Хорошо.
        Филипп глубоко вдохнул и повернулся.
        Да. Вот теперь она смотрит прямо на него и платье это чёртово больше не теребит! «Господи, помоги мне! - мысленно взмолился герцог. - Я готов принять любые Твои откровения, только дай мне жить после разговора с ней, как прежде! И тогда, клянусь, я спасу эту девушку!»
        - С тобой хорошо обращаются здесь? - спросил он, чтобы хоть как-то начать.
        - Да, сударь, спасибо.
        - Может, что-то нужно? Пока я здесь, ты можешь попросить.
        - Я хочу спросить оЖанне…
        - Нет!
        Герцог и сам не понимал, почему ответил так резко. Ему ничего не стоило сказать Клод, что Жанна, хоть и находится в заточении, но живёт вполне сносно и пользуется самым искренним расположением, как супруги, так и сварливой тётки Жана Люксембургского. Обе дамы, смертельно скучавшие до сих пор вБоревуаре, были рады заполучить себе этакую пленницу. Ничуть не смущаясь обвинениями в ереси, они вели сЖанной беседы, сначала на богословские темы, (поскольку обе были чрезвычайно набожными, словно компенсировали этим беспринципность мужа и племянника), а затем и натемы более светские. Расспрашивали о дворе короля Шарля, которого Люксембургская тётка смутно помнила вечно сопливым, никчёмным мальчиком, которого она видела как-то вПариже, в соборе Нотре Дам на службе по случаю празднования первого дня Троицы. Мальчика тогда привезли изПуатье, и он всё время жался за спинами старших братьев, больше похожий на бедного провинциального дворянчика, чем на королевского сына…
        Филипп мог рассказать и отом, что изРима, не официально и крайне пока осторожно, со множеством оговорок, поступали королю Шарлю намёки на то, что выкупить Божью Деву, принесшую ему славные победы и корону, необходимо во имя истинной веры и какой-никакой благодарности Господу заЕго милости. АБэдфорду, в тоже время, намекали на недопустимость расправы с подобной пленницей, поскольку один раз уважаемое церковное сообщество уже признало, что она не еретичка! НоФилиппу казалось, что Клод тем вернее раскроется перед ним, чем меньше она будет знать оЖанне. И резкостью тона он пытался дать ей понять - хочешь что-то узнать, будь откровенной.
        - Вопрос оЖанне решаю нея. Точнее, не я один, - сказал Филипп, досадуя на себя из-за того, что слова прозвучали не так веско, как хотелось. - Но твою судьбу можно решить прямо сейчас. Если ты поможешь, конечно, и небудешь отмалчиваться, когда я захочу что-то узнать.
        - Мою судьбу решить очень просто, - ответила девушка безо всякой робости. - Отправьте меня кЖанне, так будет лучше всего.
        - Я сам решу, что лучше.
        Филипп посмотрел сердито - руки девушки начали теребить платье. Он хотел было подавить раздражение и снова вызвать в себе спасительную мысль о том, что девчонка всё-таки ничего особенного из себя не представляет, но передумал. Филипп слишком долго готовился к тому, чтобы сейчас заглянуть… Куда? В недра самого себя? Или ещё глубже - туда, откуда пришла в его тело бессмертная душа, стыдливо сморщившаяся сейчас под тяжестью герцогской мантии? Но, как бы ни было, он не смалодушничает и неотступит!
        - Сядь, - приказал Филипп.
        И сам тоже сел, борясь с желанием взять кубок с любимым бургундским и держаться за него, как за некую опору, потому что руки внезапно показались какими-то лишними.
        Девушка осмотрелась. Единственным местом, куда она могла сесть, был стул с низким сидением, и высокой резной спинкой - слишком роскошный, а потому неудобный. Ей тоже, в первое мгновение, захотелось отказаться и попросить дозволения разговаривать стоя. Но что-то в голосе и тоне герцога подсказало, что больше всего сейчас он боится быть ниже её, поэтому Клод послушно села.
        - Ты ведь была не единственной девушкой в той деревне, где росла Жанна? - начал Филипп. - Почему же пошла за ней только ты?
        - Так было нужно, сударь.
        - Нужно кому?
        - Не знаю. Но по-другому поступить было нельзя.
        - Может, ты тоже слышала какие-нибудь голоса?
        Клод еле заметно улыбнулась.
        - Что вы, сударь… Единственный голос, который я слышала, был голос Жанны. Мне хватило и его.
        Руки Филиппа не знали, что им делать и сцепились между собой пальцами.
        - Давай оставим в покое Жанну! Ты очень странная девушка, но некажешься мне обычной глупой крестьянкой, которая бездумно следует за госпожой! Надеюсь, и я не кажусь тебе идиотом, которого можно обвести вокруг пальца, отвечая на вопросы так, как делаешь ты?! И перестань, наконец, теребить свой чёртов передник! Меня это раздражает!
        Клод быстро расправила грубую ткань на коленях, сложила на ней ладони и подняла на герцога удивлённый взгляд.
        - Сударь, я не понимаю, чего вы от меня хотите! - произнесла она мягко, почти сочувственно. - Спросите прямо, и я так же прямо отвечу!
        Филипп вдруг глубоко задышал. Потом задал вопрос, по его мнению глупый, но единственный, который вертелся у него на языке:
        - Кто ты?
        Девушка, кажется, поняла. Она немного подумала и ответила, как и обещала - прямо.
        - Я - Клод… И яже - Жанна.
        Со стороны могло показаться странным, но именно этот малопонятный ответ герцога вдруг успокоил.
        - Почему так? Это что-то означает?
        - Крестили меня, как Жанну. Но деревья в нашем лесу… Не знаю, поверите ли вы, сударь, но они назвали меня Клод, и я верю, что так оно и есть.
        Филипп, который готовился к чему-то подобному, не сразу смог подобрать слова к следующему вопросу.
        - А разве деревья… Хотя - да… пусть. Но они как-то по-особенному разговаривают? Как ты могла понять, что именно «Клод»?
        - Не знаю, сударь. Вы можете меня хоть пытать, но я не объясню, как это происходит! Я слышу, что деревья со мной говорят, всё понимаю и могу повторить смысл их речей, но несами слова. Я их просто чувствую. Если хотите, могу вам рассказать, что нужно делать, и вы сами попробуете. Это просто - достаточно прижаться к стволу всем телом и ощутить себя его частью… А ещё лучше представлять, что у вас тоже есть корни, и они сплетаются с корнями дерева. Но, если это никак не выходит - такое бывает даже у тех, кто очень хочет научиться - то надо попробовать просто слушать, и делать это в такой момент, когда на душе или очень тяжело, или, наоборот, очень легко и радостно. Но обязательно, чтобы было как-то, как не бывает в обычные дни. Это, как в церкви… Вы когда-нибудь чувствовали себя так, словно Бог вас слышит и отвечает вам?
        - Не помню, - как под гипнозом ответил герцог. - Может быть, в детстве…
        Сейчас он чувствовал приятное оцепенение, которое не хотелось стряхивать.
        - О том, что должна идти сЖанной, ты узнала… так же?
        - Нет.
        Видя в герцоге неподдельный интерес и веру в свои слова, Клод решила, что не будет ничего дурного в том, если она расскажет и оДереве Фей и отех предсказаниях, которые порой делала, то просто по наитию, а то и потребованию чего-то, что сама себе объясняла внушениями невидимых существ, живущих в лесу Домреми. Более того, рассказывая и увлекаясь всё больше и больше, девушка вдруг поймала себя на отчаянной мысли, что, может быть, сумеет убедить герцога в том, что Жанна не еретичка, раз черпала силы для свое нелёгкой миссии из того же природного источника! Разве может быть неБожьим голос вековых деревьев, засеянного поля, самой земли и неба над ним?! Разве птицы, которые порой садились ей в руки и смотрели прямо в глаза, будто прикидывая, поймёт, или нет, говорить ли с ней, или не стоит - разве не ангелы они, посланные Всевышним с истинами простыми и ясными, но которые люди уже не всилах понять из-за той нечистой гордыни, которая увела их в каменные замки и заставила делать оружие - сначала для убийства иных, а затем и подобных себе?.. Может быть, послушав её, этот странный герцог, так жаждущий что-то
понять, отпустит их сЖанной? Или позволит сбежать? Или сам спрячет от людской расправы где-нибудь далеко отсюда? Ведь не просто так он решил говорить сКлод! И сейчас, когда вот так слушает, стал очень похож на другого герцога, который когда-то тоже расспрашивал Клод обо всех её, на первый взгляд, странностях, а потом, с отеческим беспокойством предупреждал о том неверии, сквозь которое им придётся пройти, как сквозь тернии… Но, вот сейчас, Клод не видит никакого неверия! Сейчас она готова раскрыть перед этим герцогом все сокровища, которые познала её душа, и отдать их за то, чтобы сЖанной ничего плохого не случилось!..
        - Погоди, погоди, что ты сейчас сказала? Карл Лотарингский говорил с тобой?! Карл! И даже предупреждал, что при дворе вам будет тяжелее, чем в деревне!
        Клод осеклась. Её мысли смешались со словами, произносимыми вслух, и, увлечённая своей идеей, она не заметила, как начала рассказывать Филлипу всю историю их сЖанной мытарств.
        - Да. Он приглашал Жанну к себе в замок и посвятил в рыцари по всем правилам. А ещё он очень разволновался, когда увидел крест, который я ношу…
        Клод доверчиво вытащила на свет тот самый крест с петлёй, который так поразил Карла Лотарингского и, для того, чтобы показать Филиппу, поднялась и хотела подойти. Но герцог вдруг вскочил и попятился так стремительно, что опрокинул стул, на котором сидел. Это получилось нелепо и стыдно, ноФилипп вряд ли заметил и нелепость и стыд своего поведения. Мысли, чувства, вся память, вывернувшаяся вдруг самыми яркими впечатлениями, пришли в такое сильное волнение, что оказалось невозможно не только сидеть, но истоять в комнате, заполнившейся словами и чувствами этой девушки!
        - Стража! - заорал герцог. - Уведите!.. Не сейчас!..
        Он положил руку на грудь, словно тяжело было дышать, и несмотрел, как уводят Клод с её странным, как будто всё понявшим взглядом. Дышать, действительно, было тяжело. И только когда, уже вдогонку, герцог распорядился о еде для пленницы со своего стола и окомнате, лучшей, чем была до этого, только тогда и отпустило. Но недо конца!
        Лотарингский герцог - этот высокомерный мистик, этот рыцарь, верный обетам воинов креста, хранящий, как полагали многие сведущие, такие тайны, за которые сам Рим продаст дьяволу всё, что ещё не продал сверх своей души - этот властелин был взволнован, увидев крестик на шее деревенской девчонки! Силы небесные! Да с его знаниями разволновать Карла могло, по меньшей мере второе пришествие!!!
        Филипп зажал себе рот руками, словно боялся выпустить наружу эту чудовищную ересь…
        А ересь ли?
        Что если правда?.. Что если сейчас он велел вывести вон ту, которая пришла спасать его гибнущую душу? Ту самую душу, которая вот-вот сбросит с себя тяготы герцогской мантии, скомкает её и бросит в пыль, чтобы сильной и обновлённой выступить против земных королей в одном строю с царём небесным?..
        Нет! Он бредит!
        Или?..
        Чем герцог Бургундии отличается от сборщика податей, который смог выбросить деньги, привязывающие его к земной жизни, наполненной одним только добыванием лучшей пищи и одежды, и последовать заХристом?
        Но - то Христос! Его святость и праведность узаконены и признаны! Правда, признаны после распятия. И, может быть, когда он отдаст эту девочку на заклание, весь свет признает и заней право спасать их?!
        Филипп схватил-таки со стола кубок с бургундским, залпом его осушил и вдруг расхохотался, как безумный.
        Он желал что-то понять? Но он понял только одно - Господь не любит его, раз поставил перед необходимостью искать ответ на вопрос, что есть истина и делать выбор!
        - Будь ты проклята, Анжуйская мадам! - с неожиданной яростью крикнул вдруг герцог.
        И, что есть силы грохнул об пол свой бесценный кубок.
        * **
        В середине июля начались наконец переговоры о продаже Жанны английской стороне, поскольку французский король продолжал отмалчиваться.
        Филипп Бургундский на переговорах вёл себя достаточно вяло. Предложенную Кошоном, от имени малолетнего короля Генри, сумму в десять тысяч ливров признал достаточной. Но все последующие попытки хоть немного её снизить пропускал мимо ушей, словно говоря: «Не хотите - не покупайте». И только когда кто-то из посланных Бэдфордом приватно поинтересовался, входит ли в указанную сумму и выдача другой девицы, захваченной вместе сЖанной, Филипп вышел из себя и заявил, что переговоры ведутся о выдаче одного конкретного лица и только!
        Известие об этом весьма озадачило Бэдфорда, который и без того чувствовал себя медведем, изводимым в собственной берлоге мелкими грызунами. Кошону он велел немедленно разобраться с выдачей второй девицы, потому что процесс совершенно потеряет всякий смысл, если изобличённую еретичку в конце концов не отправят на костёр! И епископ, заметно присмиревший после поездки вРеймс, снова засучил рукава.
        Несмотря на то, что результаты беседы с архиепископом он, как мог, смягчил, английская правящая партия оставалась недовольной его усилиями. Бэдфорд вообще готов был испепелить его гневом, не заручись Кошон заранее поддержкой епископа Винчестерского. Вдвоём они кое-как убедили регента в том, что не стоит дразнить Рим, который вряд ли выступит против такого священного таинства, как коронация, и запросто может, в свою очередь, не поддержать коронацию малолетнего Генри, которая на французской земле ещё не состоялась, но уже подготавливалась. Самое лучшее, говорил Кошон, провести процесс, делая упор на оскорбление святой веры, на превышение полномочий, которые - ну, Бог с ними, пусть и были - но обернулись ересью уже после коронации дофина. Впрочем, эту мысль можно и неразвивать особо, просто сместить акценты в некоторых поступках или высказываниях так, чтобы еретический налёт затенил всё деяния этой девицы, а там уж по писанию - «имеющий уши да услышит…».
        С горем пополам Бэдфорда удалось убедить, иКошон сел за составление письма архиепископу Реймсскому, но тут вопрос о выдаче второй девицы - никого доселе остро не волновавший - вдруг стал в один ряд с вопросами первостепенными. Осложнялся он слишком малым кругом посвященных и тем, что по каким-то тайным ручейкам, текущим под плитой большой политики, сочилась ко всем заинтересованным лицам подспудная мысль, что казнить вместо Жанны следует именно эту девицу. Кошон же, который не без гордости считал себя одним из первых прозорливых, кто разгадал происки слишком ловкой герцогини Анжуйской, полагал, что казнить можно было бы кого угодно, а сэтой Клод, не мешкая, надо бы как следует разобраться, чтобы не выплыла на свет Божий ещё какая-нибудь французская каверза.
        Но, прежде чем разбираться, девицу следовало заполучить. И делать это, как и всегда, надо самому.
        - Если бы вы знали, как меня самого угнетают разговоры вокруг этого дела, - вздыхал епископ, сидя в походном шатре герцога Филиппа. - Однако, решать что-то надо, не затягивая, иначе опомнятся те, кто не слишком приветствует распространение английского влияния, не так ли?
        - Решайте, - пожал плечами Филипп. - Со своей стороны я сделал всё, что мог.
        - О да, разумеется… Однако, выдача второй девушки не менее важна для нас.
        Кошон закашлялся, заметив, как мгновенно изменилось лицо герцога, и сделал вид, будто никак не может унять этот приступ. Но пока из рукава сутаны извлекался платок, которым епископ сначала помахал, якобы в отчаянии, а затем прикрыл лицо, мозг его лихорадочно работал. Выходит, не врал тот посланец Бэдфорда, который сообщил, что Филипп ни о какой второй девице слышать не хочет и даже злится. И, раз посланец не врал, всё это действительно осложняет дело. Но почему вдруг Филипп так переменился - совершенно непонятно и тоже следует прояснить. Что если он что-то уже узнал о ней?..
        - Вы поймите, - уняв, наконец, кашель продолжил Кошон, старательно сворачивая платок и пряча его обратно в рукав, лишь бы не встречаться взглядом с герцогом, - с этой второй, как там её? Клод? Да… Так вот, с ней всё очень не ясно. Будь она нужна всего лишь замены ради, я бы и беспокоить вас не стал. В любой тюрьме можно найти девицу, куда более достойную казни, чем эта Клод. Но, судя по всему, она была очень важна для всей этой аферы герцогини Анжуйской, и мы опасаемся, что, выкупив одну Жанну, оставим в руках противника хвост той гидры, которая в состоянии отрастить новую голову.
        Кошон отважился робко взглянуть наФилиппа и, как на каменную стену, наткнулся на ответный взгляд.
        - Я могу дать слово, что вторая девица не покинет своей тюрьмы ни под каким видом, - сказал герцог тоном человека, завершившего разговор.
        НоКошона этот ответ не устраивал.
        - Мы бы желали разобраться, что она из себя представляет, - настаивал он, быстро прикинув, что гнев Бэдфорда сейчас для него куда губительнее гнева Филиппа. - Вы ведь хорошо знаете, как изощрён бывает ум Анжуйской герцогини. Возможно, само существование этой таинственной девицы уже является угрозой бОльшей, нежели появление, якобы Божьей посланницы, способной всего лишь вести за собой солдат!
        - Ваш ум, как я вижу, не менее изощрён, - без тени улыбки заметил Филипп. - Я тоже хочу разобраться, что представляет из себя эта девушка. И готов предоставить вам возможность допрашивать её, но намоей территории. Думаю, это наилучшее решение вопроса, который мы на этом и закроем.
        - Наверное, да, раз вы так говорите, - пробормотал недовольный Кошон. - Но, боюсь, герцог Бэдфордский посчитает иначе. Он злой сейчас. Ему и без того всюду мерещятся обманы и заговоры. Процесс ещё не начался, а его основная цель уже стала недосягаемой, и теперь всё, что идёт не так, как угодно милорду, вызывает в нём раздражение, последствия которого предсказать сложно. К примеру, ваше нежелание выдать нам эту девицу может трансформироваться в новую идею о том, скажем, что колдовство, посредством которого девица Жанна одерживала свои победы, исходило от этой Клод. И, что свою колдовскую силу она применила и квам, ваша светлость…
        Филипп резко встал, чем заставил епископа замолчать.
        - Не пытайтесь запугать меня, - сказал с той же надменностью и неприязнью, которые испытывал кКошону в бытность его простым порученцем по личным делам Жана Бесстрашного. - Мы завершим этот разговор завтра, когда я дам вам возможность самому поговорить сКлод. Как служитель церкви, вы, может быть, сразу всё о ней поймёте…
        - Возможно, что и пойму.
        Кошон, обиженный тоном герцога, подумал, что так, может, ещё и лучше. Чем ломать копья из-за девчонки, которую толком никто не видел, проще поговорить с ней и всё! Вдруг окажется пустышкой…
        Однако, уже спустя сутки епископ возвращался вПариж с твёрдой убеждённостью, что Клод следует заполучить, как можно скорее, чтобы надёжно спрятать на время процесса, а потом, под видом Жанны, уничтожить!
        Не зря! Ох, не зря он испытывал беспокойство на её счёт!
        Девица с первого взгляда не понравилась Кошону. Ни тем, как сама посмотрела на него, ни разумными ответами на вопросы, ни тем, что откровенно замкнулась на середине разговора и замолчала с таким видом, словно внезапно почувствовала себя больной. А ведь Кошон старался быть с ней ласковым! Но хуже всего - это ужасное неудобство, которое епископ ощутил, едва остался наедине с девицей! Как будто его уличили в чем-то постыдном и сделали это прилюдно!
        Однажды Кошон уже испытывал нечто подобное. Во сне. Тогда ему привиделось, что он произносит крайне прочувствованную проповедь, которую слушают сразу несколько королей и сам папа. И, произнося слова, Кошон словно взлетает к высокому своду этого нового парижского собора, который высился наСите на месте старой базилики Святого Стефана. Свет, струящийся со всех сторон, был нежен и приятен, а всеобщее внимание граничило с поклонением. Как вдруг двери собора распахнулись. Это было сродни небесному грому, который перекрыл какие-то самые главные слова Кошона. Но звук перестал что-либо значить, когда на пороге собора он увидел стоящих рука об руку Реми Кошона иРоз Гибур - своих отца и мать. За их спинами лил дождь из красного вина, и кто-то в соборе визгливо закричал: «Свинья! Смотрите, это же свинья!!!». И все лица, только что повёрнутые кКошону с благоговением, вдруг исказились, а нежный свет, как будто вобрав в себя отблески кроваво-красного дождя, стал похож на тревожное зарево. Винные потоки, перехлестнув через порог, начали затапливать собор. Люди, что были в церкви, запаниковали, закричали:
«Свинья, свинья!» и принялись исчезать за потоками дождя, который лил уже в церкви, аКошон не мог даже протестовать, потому что лишился вдруг дара речи. «Сделай оборот, Пьер!» - закричала ему мать. Кошон видел, что она вот-вот скроется в набирающем силу потоке, и знал, что может её спасти, но вместо этого стал отчаянно дёргаться, чтобы повернуться…
        Нет! Он не любил даже в собственных мыслях вспоминать тот сон, как раз из-за безумного, мучительного, неудобного чувства, то ли стыда, то ли сожаления, то ли потери… Ничего подобного никогда не приходило к нему наяву, и он был уверен, что и непридёт, поскольку одно лишь сверхъестественное могло заставить его так чувствовать. Но вот он стоит перед простой деревенской девчонкой и чувствует ещё хуже!
        Сверхъестественное?
        Ничуть не бывало! Разве что колдовство… НоКошон не верит даже в него! Девчонка странная - этого не отнять, однако он видел много странных людей и знает, что их странность порождается чрезмерным скудоумием, которое ни на что не годно. Эту же девицу скудоумной не назовёшь… Пожалуй, она могла бы показаться даже умной, если закрыть глаза на некоторую наивность её суждений. Но, вместе с тем, а может быть именно этим, она и опасна!
        Кошон закрыл глаза, вызывая в памяти образ девицы Клод.
        Что в ней не так? Чем она пугает?
        Взглядом? Этим умением смотреть словно в душу?
        Нет. Всё не то… Кошон перелистывал каждую минуту встречи с девушкой, как перелистывают книгу, выискивая нужную фразу, и вдруг наткнулся на то, что искал!
        Эта Клод была совершенно чужой, неестественной и абсолютно не подходящей к той жизни, которую знал и почитал Кошон. Нелепой, как винный дождь в соборе. И закаждой её фразой, за каждым ответом на его вопросы открывались для епископа целые пропасти той жизни, которую, как ни крути, назвать можно было только праведной. Но втом-то и беда, что праведников реальная жизнь не терпит! Кошон слишком долго крутился в эпицентре людских страстей, чтобы не понимать - праведники вредны своей исключительностью. Стать подобными им - задача недостижимая, спряжённая с миллионом неудобств! Да и надо ли делать это, если грешное большинство давно установило свои законы, по которым и крутится теперь весь свет, оставив праведность церкви, как средство устрашения. Любому, кто приходил с покаянием, назначалось временное наказание этакой показной нравственной жизнью - столько-то молитв, столько-то дней поста и воздержания. Но никто и никогда не наказывал грешников необходимостью праведно мыслить! И это правильно! Иначе подобный образ мыслей, чего доброго, действительно превратит человека в праведника, и полюдскому миру
пойдёт такая волна переоценки ценностей, что все нынешние устои полетят к чёртовой матери!
        Кошон быстро перекрестился. Мир уже создал сам себя себя, ломать его - дело опасное!
        И если глаза епископа не обманывали, герцог Филипп, говоря: «Я тоже хочу разобраться, что представляет из себя эта девушка», уже готов был принять её образ мыслей и ступить на путь праведности. Вот в этом-то и таилась главная опасность! У девицы есть дар убеждать даже таких родовитых циников, как герцог Бургундский! А судя по тому, какое участие в судьбе этой девушки приняла герцогиня Анжуйская, впечатление когда-то было произведено и нанеё.
        НоФилиппу нечего терять в отличие отКошона! Позволить себе роскошь «разбираться» он может, а над душой епископа дамокловым мечом висит воля герцога Бэдфордского! Вот кому размышлять над сутью деревенской девки недосуг. ИФилипп прав только в одном - как служитель церкви Кошон быстро уяснил всю опасность появления этой праведницы Клод, равно как и угрозу, которую представляла собой сила её воздействия!
        Эта сила была страшна! На очень краткий, очень тонкий и едва уловимый момент епископ сам ощутил на себе влияние её праведности, и понял, что выжить с этим не сможет! Но понял он так же и то, как можно воздействовать на герцога Филиппа, чтобы заставить отдать девицу английской стороне.
        - Ваша светлость видимо полагает приблизиться кБогу, через познание сути этой девушки? - спросил он, уходя. - Желание похвальное. Однако, что вы собираетесь делать с этим знанием? Особенно если не всё окажется вам понятным, или, того хуже, приемлемым? Попытаетесь понять? Принять? Пойдёте против Рима?.. В девчонке нет королевской крови, чтобы заставить всех без исключения власть имущих слушать себя. Хотя, зачем всех? Хватит и одного папы. В вопросах веры он может оказаться куда более непримиримым сыном Божьим, чем нынешний французский король в вопросах престолонаследия. Никто не признает в ней подлинную посланницу Господа, и вам не дадут. Так стоит ли взваливать на свои плечи такую обузу? Принять Божье откровение и жить с ним не одно и тоже. Жизнь меняется, мысли меняются, человек перестаёт быть прежним. Спросите эту вашу Клод, легко ли ей? И я уверен, она закроет глаза, чтобы скрыть слёзы.
        Боревуар
        (середина июля 1430года)
        Уже смеркалось, когда дозорный на воротной башне закричал, чтобы опускали мост.
        Тут же пришли в движение окованные железом деревянные блоки, заскрипели обмотанные цепями привратные барабаны, и забегали, открывая ворота лучники, ожидавшие своей смены. Над небольшим отрядом, что подъезжал кБоревуару, реяло полотнище с красным вздыбленным львом в золотой короне - герб Жана де Люксембург, которого все называли не иначе, как Люксембургский Бастард[49 - Жан де Люксембург, сеньор де Боревуар был внебрачным сыном констебля Франции Жана Iде Люксембурга и графини де Бриенн. Имел старшего брата Пьера Iде Люксембурга, сеньора д'Энгиен.]. Окинув хозяйским взглядом дополнительные укрепления, которые срочно возвели после прибытия пленённой Жанны, Люксембург проехал дальше, к донжону. Там спешился, бросил поводья подбежавшему конюху и снаслаждением вкусно потянулся всем корпусом. К нему уже торопился командир гарнизона, выскочивший, видимо, прямо из-за стола, потому что одна его щека была раздута схваченным на ходу куском, и челюсти спешно перемалывали этот кусок в то время, как руки лихорадочно пытались подвязать хотя бы пару завязок на кое-как наброшенном камзоле. Люксембург расслабленно
хлопнул его по плечу.
        - Ну что, Валеран, скоро конец твоим мукам. Кажется, девку вот-вот продадут. Я за тем и приехал, чтобы проверить, как она тут. Побег не готовит?
        - И хорошо, - всё ещё дожёвывая, а потому неразборчиво сказал капитан. - А то у нас, что ни день, то веселье.
        Он, наконец, сглотнул и постучав себя по груди, чтобы протолкнуть плохо прожёванный кусок, пожаловался:
        - Вчера опять этот волк Ла Ир тут рыскал. Выходить за ворота мы поостереглись - мало ли что. Но он, уже который день, кружит, не уходит.
        - Правильно, что за ворота не полезли, - лениво похвалил Люксембург. - Когда повезём её отсюда, надо будет усилить отряд. Надеюсь, его светлость позволит привлечь свою-мою гвардию.
        Он хохотнул над показавшейся ему удачной шуткой. Следом громко заржал и капитан. В начале года именно Жану Люксембургскому герцог Филипп поручил создание своей личной гвардии, и бастард справился с этим отлично, считая себя теперь вправе называть герцогскую гвардию и своей тоже.
        - Мадам Жанна здорова? - спросил он о жене.
        - Ну, да, - не слишком уверенно ответил капитан, поскольку не понял, о ком именно спрашивал его господин, ведь и жену, и тётку Люксембурга, обеих звали Жаннами.
        - А графиня?
        - Тоже.
        - Пойду навещу её.
        Люксембург, стягивая с рук перчатки пошёл ко входу в донжон, а капитан замялся в нерешительности. С одной стороны, не его это дело… но, с другой - господина следовало бы предупредить, чтобы со словами у старой мадам был осторожнее, а то, мало ли что… Пару лучников на днях чуть не повесили по приказу графини тётки только за то, что те спьяну орали под окнами девки всякую похабщину. А потом и остальным досталось - старуха обязала весь гарнизон молиться и две службы стоять… «Хотя, с третьей стороны, - рассудил капитан, - какая, в сущности, разница к кому он пошёл? Не отодной, так от другой наслушается… Обе дамы совсем с ума сошли из-за бесед с французской ведьмой. Вчера распорядились выпускать её в часовню, а завтра, чего доброго, прикажут открыть ворота Ла Иру, или самим вывезти девку французам! Ах, кабы правда, продали бы её скорее!»…
        - Как поживаете, тётушка?!
        Племянник, как всегда, ввалился шумно и громко, иЖанна де Люксембург, сидящая над вышивкой, вздрогнула и сильно уколола палец. Из раны тут же потекла кровь
        - Сколько ещё ты будешь так врываться, Жан?! - воскликнула она, близоруко присматриваясь к вышивке на пяльцах, не испачкался ли шёлк? - Зачем приехал? Под Компьеном дел мало? Или вы его уже взяли?
        Люксембург загоготал и совсего маху рухнул на стул, чем вызвал у фрейлин графини обычное неодобрение.
        - Нет, тётушка. Но кое-чего мы достигли. Английский король предложил за французскую девку десять тысяч турнейских ливров, и герцог сумму принял. Так что, скоро конец вашей богословской болтовне…
        Он не успел договорить. Отпихнув пяльцы, тётка поднялась во весь свой величественный рост, решительно пересекла комнату и, что есть силы, залепила племяннику такую оплеуху, что бастард едва не слетел на пол. Он согнулся, обхватив голову руками, но тётка не унималась. Шикнув на фрейлин, чтобы убирались вон, она схватила Жана за ухо и безжалостно вывернула его. Бастард глухо зарычал. Но, пока фрейлины выбегали из комнаты, сбивая на ходу стулья и скамеечки, тётка продолжала выкручивать ему ухо, повторяя, как заклинание:
        - Только через мой труп!
        И только когда никого вокруг них не осталось, графиня выпустила племянника, завершив экзекуцию подзатыльником, и решительно заявила:
        - Ты не заберёшь эту девушку. Никто из смертных не имеет права покупать или продавать её! Она святая! И я намерена защищать Божью посланницу, как собственную бессмертную душу. Ты-то свою давно дьяволу продал, и мне это отлично известно. Но имей в виду, если понадобится, я перекуплю весь твой гарнизон с потрохами, и тогда ни ты, ни Филипп Бургундский сюда не въедете!
        Люксембург, потирая ухо, опасливо покосился на тётку - судя по всему, она не шутит.
        - Не надо было позволять вам общаться с этой ведьмой, мадам, - пробормотал он, на всякий случай отодвигаясь подальше, и тут же закричал, рассмотрев пятно крови на ладони. - А, чёрт возьми! Вы мне ухо оторвали!
        - Не волнуйся, - ворчливо заметила тётка, - это моя кровь, из проколотого пальца.
        - А я волнуюсь! - пробубнил бастард, обтирая ладонь о край камзола. - Здесь эта девица околдовала вас, а там, та другая, его светлость взяла в оборот! Тоже не хочет девчонку продавать. И, что мы будем говорить Бэдфорду, когда он спросит, в чём, собственно, дело?!
        - Скажешь Бэдфорду, что он Ирод, убивающий младенцев! - отрезала графиня.
        И тут же настороженно спросила:
        - Другая? Это какая другая? Та, что была пажем уЖанны?
        - Та самая, мадам. И, хочу заметить, ещё вопрос, кто из них бОльшая ведьма, потому что герцог Филипп только уши не выкручивает, но востальном ведёт себя в точности, как вы.
        Графиня, словно не слыша ничего, задумчиво сунула в рот кровоточащий палец и повернулась к племяннику спиной.
        Оба молчали. Жан опасливо поднялся, чтобы налить себе вина. Из дальнего угла комнаты, глянул на тёткину спину, немного подумал, потом всё же буркнул, стараясь, чтобы тон его, в случае чего, можно было бы выдать за шутку:
        - Надо здесь всё святой водой окропить, иначе, правда, в другой раз мне и мост не опустят. Буду кружить возле замка, как этот проклятый гасконский волк.
        Графиня медленно обернулась.
        - Не волнуйся, я впущу тебя в другой раз, если ты расскажешь мне, зачем Филиппу та, вторая девушка.
        - А я откуда знаю? - пожал плечами Люксембург, отпил вина и одобрительно причмокнул.
        - Так узнай, - угрожающе прошипела тётка. - Я хочу знать всё, что говорит о ней герцог, и что намерен делать с ней дальше, если не продавать англичанам?
        Люксембург снова отпил и снова причмокнул.
        - Опасаюсь, тётушка, что за такие расспросы его светлость ухо мне напрочь оторвёт. Но… - он отступил на шаг, заметив, как гневно дёрнулись её брови, - ради вас… Особенно, если мы с вами сумеем договориться…
        - Мы с тобой? - не поняла графиня. - А очём нам договариваться?
        - Ну, как же - вы не хотите отдавать девку, кричите на меня, бьёте. Но, когда Бэдфорд сФилиппом, наконец, договорятся о выкупе, они потребуют её выдачи от меня же! И, коли судьба мне садиться вБоревуар на осадное положение и терять, к слову заметить, солидный куш, я должен знать, чем все эти неудобства будут мне компенсированы?
        Мадам Жанна опустилась в своё кресло.
        - И чего же ты хочешь? - спросила она с придыханием, вытаскивая из широкого рукава покрытый бурыми пятнами платок.
        - Ваши ленные владения в наследство, - не задержался с ответом Люксембург. - Все. В обход братца Пьера.
        Страшный кашель графини заглушил его слова. Мадам согнулась пополам, сотрясаясь всем телом, и несколько мгновений давилась этим своим кашлем, закрывая рот платком. Она старалась скрыть летящие изо рта кровавые ошмётки, но племянник и без того знал, что тётка давно и серьёзно больна. «Только через мой труп», - вспомнилось ему. «Что ж, дорогая тётушка, можно и подождать. Судя по всему, недолго уже. А там, к солидному наследству, как раз и солидный выкуп подоспеет».
        Графиня, наконец, успокоилась, затолкала платок обратно в рукав и откинулась на спинку кресла в полном изнеможении.
        Глядя на племянника она словно прочла все его мысли. «Надеется, что я умру быстрее, чем Бэдфорд сФилиппом договорятся. Но я ещё продержусь и увижу, как он лишится своего выкупа… А сейчас главное успокоить Жанну и успеть сообщить обо всём Иоланде Анжуйской, которая наверняка уже готовит выкуп от этого дурня Шарля…»
        Мадам Жанна всё последнее время держала в памяти письма, полученные недавно от герцогини и отКарла Лотарингского. Общий смысл и там, и там был один - позаботиться оЖанне, и графиня ничего не имела против, потому что девушка ей тоже понравилась - умна, смела и необычна. Подобных ей крестьянских девушек старая графиня ни разу доселе не встречала, а потому в чудо поверила охотно! И ей не слишком нравилась ситуация, при которой Божью посланницу готовили на заклание в угоду этому малолетнему английскому королю!
        Но иради неблагодарного короля Шарля графиня тоже пальцем бы не пошевелила, даже несмотря на то, что была ему когда-то крёстной матерью. Она сама себе госпожа, и имеет собственное разумение. Правда, без серьёзной поддержки отстаивать Деву двум дамам было бы проблематично, так что письмо от герцогини Анжуйской пришло очень кстати. Мадам Жанна помнила, что герцогиня всегда была с ней уважительна и любезна, не говоря уже о том, что в отношении страны ещё и чертовски влиятельна! И то, что она волнуется оЖанне - этой милой девушке, несомненно отмеченной Господним озарением, только убеждает в её исключительной добропорядочности и позволяет думать, что так же добропорядочен окажется, наконец, и французский король!
        Старая графиня умела ценить ум и дальновидность. Она вполне отдавала себе отчёт в том, что дама, подобная герцогине, искушённая в интригах, как политических, так и светских, не станет без далеко идущих целей беспокоиться о ком-либо. А герцогиня, к слову сказать, беспокоилась не только оЖанне, но испрашивала, не привезли ли вместе сДевой и её пажа - другую девушку по имени Клод, в судьбе которой она, дескать, тоже принимает участие. Да иЛотарингский герцог вторил ей почти слово в слово.
        А ведь Карл серьёзно болен… Болен, как и сама графиня, и тоже, видимо, печётся о душе, поэтому просит позаботиться не только оЖанне, но и«обо всех, взятых с нею, коих могут, или уже перевезли вБоревуар…». Кого он мог иметь в виду, кроме той же девушки-пажа? Вряд ли кого-то другого. Значит, другая девушка тоже чего-то стоила…
        Проверки ради графиня Люксембургская заикнулась перед Жанной об этой Клод, и та пришла в небывалое волнение! Чуть не наколенях, просила рассказать, о судьбе своей «подруги и наперсницы»!
        Невестка Жанна тогда сразу решила, что хорошо было бы разузнать о второй девушке не только ради того, чтобы оказать любезность герцогине и просто порадовать Жанну, но иради самих себя. Может, стоит даже попытаться выкупить её, (ведь за пажа много не запросят), потому что, как она слышала, в этом деле с чудесами изЛотарингии странного хватает…
        Но дело оказалось куда сложнее, чем оно виделось изначально. О второй девушке никто из тех людей, что привезли Жанну вБоревуар, не слышал. И гонец, отправленный в лагерь под Компьен, тоже ничего не узнал. Поэтому пришлось пока довольствоваться только осторожными рассказами Жанны, которая явно что-то о прошлом этой Клод скрывала, потом отписать мадам Иоланде о своём неведении о нынешней судьбе «пажа», но пообещать, что вывезти Жанну изБоревуара обе графини не дадут.
        Однако, интерес к таинственной Клод от невозможности что-то о ней узнать стал только сильнее. И, если племянник не врёт, что сам герцог Филипп печётся о ней так же, как они тут пекутся оЖанне, то действительно всё не просто! И заподобные сведения можно заплатить даже наследством…
        - Всё не оставлю, - проговорила графиня, когда дыхание восстановилось. - Но бОльшую часть так и быть…
        - А остальное?
        - Остальное я уже завещала церкви.
        Люксембург с досадой поморщился.
        - Ладно, пусть так. Можем составить завещание пока я здесь. Тогда в следующий мой приезд вы, мадам, узнаете всё, что захотите о девчонке, которую держит у себя Филипп. Даже если придётся заплатить за это всеми ушами, какие у меня есть.
        - Аминь, - буркнула графиня.
        Она попыталась встать, но передумала.
        - Позови моего секретаря, - устало попросила племянника. - В конце концов, ты малый предприимчивый, и мои владения по ветру не пустишь. Зато, может быть, спасешь свою душу, сам того не ведая…
        Жьен
        (конец июля 1430года)
        Они собирались к положенному сроку один за другим, мало кому кивая в этом заполненном людьми зале. Заходили, гремя оружием, в сопровождении оруженосцев, которым, по знаку де Гокура, это оружие оставляли и сами оставались ждать, когда двери приёмной короля для них откроются.
        Ла Ир, де Ре, Бастард, Алансон - все, кто составлял ближний круг Жанны в дни её славы, и те единственные на чью помощь она могла ещё уповать.
        НаАлансона смотрели с особенным любопытством… Как только среди придворной знати расползлись слухи о том, что французская сторона, скорей всего, выкупать Жанну не намерена, посему, дескать, и письмо герцога Бургундского, на вопрос о судьбе девушки, осталось, фактически, без ответа, герцог примчался вЖьен, даже не дав себе труда прилично одеться! Он прошёл к покоям короля размашистым шагом, пугая выражением лица придворных и челядь. У самых дверей оттолкнул стражника, который пытался преградить ему путь, а второму заехал в лицо кулаком, и тот наверняка благодарил потом небо за то, что в путь герцог пустился наспех и ненадел доспехи, даже самые лёгкие!
        Что было потом, достоверно не знал никто. Но поговаривали, будто герцог даже обнажил меч, который, якобы, швырнул к ногам короля, крича, что он тоже воевал сЖанной и, видимо, тоже достоин заточения! Кто-то даже видел, как свита герцога едва не сцепилась со стражниками, вызванными де Гокуром для усмирения Алансона, и, будто бы, герцог действительно был заключён в одну из комнат нижней галереи, служившей когда-то тюрьмой, но прежде запретил своим людям препятствовать его аресту. Однако, уже на следующий день кто-то другой, вроде бы видел, как король прогуливался с герцогом по небольшому садику под окнами замка, и беседовал с ним вполне миролюбиво.
        Что тут было сплетней, а что правдой, да и было ли всё это так, как говорилось, знали очень и очень немногие. Но, видимо, что-то было, из-за чего сегодня и вызваны к королю остальные преданные сторонники Жанны, которые стояли теперь среди праздной толпы придворных этакими островками угрюмости и укора всем прочим, и непитали иллюзий, относительно причин своего вызова.
        - А что герцогиня Анжуйская? - только и спросил остальных Дюнуа. - Она будет присутствовать?
        - Наверняка, - осматривая зал с обычным хищным выражением на лице, бросил в ответ деРе.
        Мадам Иоланда, действительно, сидела в кабинете Шарля и хмуро наблюдала за тем, как он просматривает бумаги, принесённые секретарём. Наблюдала и думала, что могла бы радоваться - её воспитанник стал настоящим королём, если судить по тому, как властно он теперь разговаривает, как внимательно, без неуверенных оглядок на неё, вникает в суть тех дел, которые следует решить и скакой небрежной лёгкостью выносит суждения.
        - Вы это видели, матушка? - спрашивал он, даже не глядя, смотрит она, или нет на большие листы бумаги с очень подробным рисунком какого-то собора. - Флорентийцы построили у себя нечто совершенно прекрасное! Это получше парижского, не так ли? Кто строил?
        - Брунеллески, сир, - ответил секретарь.
        - Достаньте мне рисунки всех его построек. Возможно, мы тоже ему что-нибудь закажем.
        Герцогиня в раздражении встала.
        - Боюсь, Брунеллески нам не покарману, - нервно обронила она, знаком дав понять секретарю, что хочет пить.
        Шарль, наконец, посмотрел на неё и улыбнулся небрежно и даже ласково.
        - Раз так, будем довольствоваться тем, что имеем.
        «Да, когда-то я мечтала о таких днях, - рассеянно подумала мадам Иоланда, совсем не чувствуя вкуса той жидкости, которую ей поднесли. - Но он стал всего лишь королём…»
        В кабинет вошёл де Гокур.
        - Все собрались, ваше величество.
        Шарль, не отрывая глаз от рисунка флорентийского собора, кивнул.
        - Мне пригласить их сюда, сир, или вы встретитесь с ними в приёмной?
        Шарль обвёл глазами кабинет, как будто впервые его увидел, потом пожал плечами.
        - Наверное, будет лучше поговорить в приёмной. Здесь слишком по-домашнему, а мне нужен серьёзный разговор. Не так ли, матушка?
        Он повернулся и посмотрел точно так же, как делал это всегда до сих пор. Но теперь в этом поиске её одобрения мадам Иоланде почудилась издёвка.
        - Здесь только вы решаете, как и что сделать лучше, - вымолвила она и пошла в приёмную.
        Алансон, де Ре, Дюнуа иЛа Ир уже стояли там. Все они низко поклонились, когда Шарль вошёл, но какой-нибудь сторонний наблюдатель, окажись он здесь, сразу бы отметил про себя, что, в отличие от любых других посетителей королевской приёмной эти пятеро не искали ответного взгляда короля, а напротив, отводили свой, чтобы скрыть, кто недовольство, кто досаду, кто смущение. Только де Гокур сохранял бесстрастное выражение на лице, да мадам Иоланда никуда взгляд не отводила, но смотрела прямо перед собой, как человек ничего хорошего не ждущий.
        Шарль обвёл всех взглядом и криво усмехнулся.
        - Вижу по лицам, что причину, по которой я вас позвал, оглашать не надо. И это хорошо, потому что я уже устал и говорить и думать на эту тему.
        - Ваше величество имеет в виду осаду Компьеня? - холодно поинтересовалась мадам Иоланда.
        - Не надо, матушка, - слегка устало, но почти без раздражения протянул Шарль. - Здесь все свои. Или вернее было бы сказать - ваши, потому что этих людей именно вы обличили поистине родственным доверием. Но, если желаете, я могу ещё раз повторить, что хочу, наконец, закрыть вопрос оЖанне, которую все вы прочили мне в сёстры, а может и того хуже - в преемницы.
        - Никто о таком даже не думал, - не меняя ни тона, ни выражения лица произнесла герцогиня.
        - А это уже не важно.
        Шарль прошёл к единственному в этой комнате стулу, осмотрел его, словно прикидывая садиться ли ему, или нет, и несел. Просто постоял с минуту, а когда повернулся к присутствующим от миролюбия на его лице не осталось ни следа.
        - Вы все считали меня слабым королём, и я это чувствовал! Поэтому теперь совершенно не важно кто из вас какие планы наЖанну строил. Главное то, что я рядом с ней чувствовал себя так, словно воскрес мой безумный отец и старшие братья, и меньше всего хотел получить ещё одного родственника! Я бледнел и тускнел тем сильнее, чем ярче и смелее блистала она! Среди своих же придворных чувствовал себя последним из них! Снова последним! Трусливым, неспособным, ненужным! Даже в день коронации… Хотите знать, дорогие кузены и преданные мне маршалы, что чувствовал ваш король и брат в самый главный день своей жизни?! Он боялся! Наёмного убийцы, народного бунта, ваших благородных клинков… А знаете, кто вернул мне уверенность? Не вы, матушка, не дорогой кузен Алансон и даже не его святейшество господин де Шартр! Нет господа - мне улыбнулся сам Господь! ИОн сказал, что король - это король, и ему не нужны другие родственники, кроме, разве что, наследника престола!
        Шарль перевёл дух, потому что, распаляясь, кричал всё громче и бессвязней. Но успокоился он тоже быстро. Обтёр ладонью рот и, наконец, сел, закинув ногу на ногу, как будто последней фразой сам себе это разрешил.
        Собравшиеся молча ждали. Они уже не отводили глаза и смотрели на своего короля с изумлением, как всегда смотрят на тех, мало интересных близких, о которых, кажется, знаешь всё, но они вдруг раскрываются с самой неожиданной стороны. Даже мадам Иоланда повернула голову. Но смотрела она, пожалуй единственная из всех, без изумления и жалости, зато с каким-то странным отчаянием.
        - Я намерен в скором времени собрать новую армию, - сказал Шарль совсем другим тоном, - и рассчитываю видеть всех вас в её рядах. Поэтому, давайте здесь и сейчас договоримся - все вы заблуждались, но заблуждение своё осознали, и я вас охотно простил.
        Алансон дёрнулся, ноШарль метнул на него гневный взгляд, которым словно пригвоздил к месту и мгновенно пресёк все попытки что-либо сказать.
        - Ты в этом списке первый, кузен! - произнёс он угрожающе. - Эти бабьи истерики, да ещё при всём дворе… И откого! От того, кто считал своего короля менее решительным, чем простая девчонка!
        - Не простая! - не выдержал Алансон. - Она ваша сестра, сир!
        Глядя на багровеющее на глазах лицо короля все подумали, что он сейчас снова закричит, ноШарль всё бешенство излил в гневном взгляде наАлансона. Потом глаза его потухли и он отвернулся.
        - Всех касается, - сказал мимоходом в лицо Ла Иру. - Я не давал разрешения на рейды наБургундских землях, особенно в то время, когда осаждён Компьен, и ведутся переговоры сФилиппом! Мирные переговоры, прошу заметить! В этой ситуации выкуп или какое-то другое освобождение девицы, которая только и делала, что призывала к войне, будет выглядеть жестом не самым миролюбивым!
        Орлеанский Бастард шумно выдохнул и запрокинул голову, словно с трудом выносил происходящее, иШарль, миновав де Ре, тут же подскочил к нему.
        - И вы, кузен, прекратите взывать к моей благодарности и родственным чувствам! Я не ответил на ваше первое письмо, надеясь, что вы сами догадаетесь. Но нет, вы пишете и пишете! Так вот, сейчас я отвечу сразу на всё - я НЕБУДУ выкупать девицу Жанну, потому что хочу вернуть мир в своё королевство, и смею надеяться, что все тут поняли меня правильно!
        Дюнуа выдержал королевский взгляд. Его кольнуло обращение «кузен», которое уШарля прозвучало насмешливо, и укол этот отозвался давней болью. Бастард вспомнил, как разволновало его сообщение о том, что Жанна возможная… да нет, не возможная, а истинная сестра его! Вспомнил и тяжело сглотнул. Занимаясь делами Орлеана, пока Луи Орлеанский находился в плену, он готов был предоставить девушке кров, защиту и надзор, коль уж она так пугает двор, которому перестала быть нужна, и сам бы следил за тем, чтобы Жанна не покидала город, в котором её любили и почитали, как прежде. Но теперь, слушая короля, Бастард понял, как глупы были его чаяния. Даже если бы Жанну выкупили, последним местом куда её допустили бы, несомненно стал Орлеан, как раз потому, что её там до сих пор любили и почитали, а последним человеком, которому её доверили бы… Хотя, нет, последним был бы Алансон. Но он, потеряв свои владения, сам теперь живёт во владениях герцогини Анжуйской, а уж ей-то Жанну король не просто не доверит - от мадам девушку он бы вообще спрятал…
        - Итак, - осмотрел собравшихся Шарль, - если всем тут всё ясно, хочу верить, что больше ничего не услышу о том, что кто-то из вас пытается за моей спиной как-либо освободить Жанну. Скоро я объявлю о наборе нового войска, поэтому не желаю никаких ссор. Вы все нужны мне, господа, как добрые друзья. В залог чего сообщаю вам конфиденциально, что ничего с вашей драгоценной Жанной не случится. Показательный процесс - не более. Она покается, признает, что заблуждалась и будет на некоторое время заключена в один из савойских замков. Гарантией того, что так и будет, послужит жизнь пленённого нами милорда Талбота. В конце концов, раз уж все вы видите вЖанне нашу сестру, то англичане должны признавать в ней тётку своего короля и понимать, какую любезность я всем им оказываю, меняя её жизнь всего лишь наТалбота!
        Он скупо и холодно улыбнулся.
        Де Ре, стоявший до сих пор, как каменное изваяние внезапно подался вперёд, как будто собирался что-то сказать, но заметил предостерегающий взгляд герцогини и, явно изменив решение в последний момент, только поклонился со словами:
        - Благодарим вас, сир.
        ОтШарля этот безмолвный обмен взглядами не укрылся. Круто развернувшись к мадам Иоланде он посмотрел на неё со странным каким-то брезгливым выражением. Потом выговорил тщательно и внятно:
        - Вас, мадам, прошу вернуться со мной в кабинет.
        И, коротко кивнув своим военачальникам, прошагал к себе, сделав де Гокуру знак за ним не следовать.
        Мадам Иоланда сдержала вздох. Искавшим её взгляда Алансону и де Ре лишь махнула рукой, дескать, всё потом, сама же приготовилась к тяжёлому разговору.
        - Надеюсь, мадам, знаки, которые вы подавали этим господам, не идут вразрез с моими… пожеланиями?
        Шарль прошёл в кабинет, не оглядываясь, вытащил из-под стопки рисунков Брунеллески какую-то бумагу, бегло глянул на неё и только тогда повернулся к«матушке».
        - Ваши пожелания звучали, как приказ, - сказала она.
        Шарль, с притворным изумлением, вскинул брови.
        - Неужели? И даже для вас?.. Впрочем, это хорошо, потому что я собирался вам кое-что приказать. Но, раз уж мои просьбы для вас равносильны приказу, то… вот, мадам, взгляните, такое я больше видеть не хочу. И можете считать это просьбой.
        Шарль протянул мадам Иоланде бумагу, которую он взял со стола, и та, ещё даже не взяв в руки, сразу узнала своё письмо кФилиппу Бургундскому.
        - Там не оЖанне, - сказала она, еле сдерживая гнев.
        - Тем хуже, - в тон ей заметил Шарль. - Я ведь, кажется, говорил уже, что слышать не хочу ни о каких Девах, будь они, хоть трижды святыми! И просил вас, матушка, ПРОСИЛ уничтожить все следы этого дела. Но, видимо, тогда мои просьбы ещё не звучали для вас приказом.
        Письмо висело между ними в протянутой руке короля. Мадам Иоланда медленно взяла его и, опуская руку, так же медленно скомкала плотный лист в кулаке. Из-под пальцев посыпались обломки печати.
        - Моё письмо было перехвачено, или это Филипп вам прислал?
        - Ни то, ни другое, - холодно ответил Шарль, тоном давая понять, что бОльшего не скажет.
        «Значит, купили секретаря», - подумала герцогиня. - «Жаль… жаль»
        - Филипп это не читал, - продолжил, между тем, Шарль. - и, надеюсь, не прочтёт. Но девчонка, из-за которой вы так переживаете - у него. Говорят, он совсем помешался и нежелает продавать её, как было договорено.
        Мадам Иоланда истово перекрестилась. Но тут до неё дошёл смысл последних слов Шарля, и рука герцогини повисла в воздухе.
        - Договорено?!
        - А как же, матушка. Кто-то ведь должен умереть за мою, так называемую сестру.
        Мадам Иоланде показалось, что в воздухе что-то лопнуло, и она на мгновение оглохла - настолько безмолвным стало вдруг всё в этой комнате.
        - Эту девочку нельзя убивать, Шарль!
        Голос поплыл, густой и медлительный, словно и несвой. И герцогиня вдруг почувствовала - очень остро, очень болезненно, потому что ощущения её были почти материальны - почувствовала, что сейчас, сию минуту будет подведена черта подо всей её жизнью! Не втом смысле, что жизнь её закончится, а втом, особенном смысле, когда Судьба решает что-то подчеркнуть в происходящем, потому что здесь, в этом самом месте или развяжется, или завяжется узел, в который вплелось слишком многое…
        - Нельзя?! - резкий голос Шарля пробил загустевший вокруг мадам Иоланды воздух. - Нельзя?!! Но почему же вы тогда не убрали её подальше в тот момент, когда я просил вас об этом в первый раз?! Кто помешал вам спрятать это, как вы говорите, Божье чудо у себя вАнжу, в каком-нибудь Фонтевро?! Вы палец о палец не ударили, а теперь будете винить меня, словно я какой-то римский прокуратор?! Так вот, я тоже ничего не буду делать! Пускай Филипп сам решает, как с ней поступить, и ни вам, ни кому-то другому я не дам в это дело вмешиваться!
        - ИБэдфорду не дадите? - спросила герцогиня. - И своему Ла Тремую?
        - ОЛа Тремуе не волнуйтесь. Я слишком благодарен вам за многое, мадам, поэтому в чём-то готов уступить. Мою новую армию я предложу возглавить вашему любимчику, мессиру де Ришемон, и вместе вы вольны делать что хотите в отношении господина де Ла Тремуя. В рамках закона, разумеется. Но могу уже сейчас пообещать - если вы с бретонцем будете достаточно убедительны, я склоню свой слух к любым доводам…
        Мадам Иоланда, как во сне подошла к пустому из-за жары камину и бросила в его запылённые пеплом недра скомканное письмо. В любое другое время известие о возвращении Ришемона её бы обрадовало. Но нетеперь…
        - Вы сказали, Филипп не хочет продавать девушку?
        - Я не могу знать этого точно, - пожал плечами Шарль. - Ходят слухи, что заЖанну английский король предложил десять тысяч ливров, но переговоры всё ещё продолжаются. Значит, что-то мешает окончательному завершению сделки.
        - Это из-за Люксембургской тётки.
        - Моей крёстной? - удивился Шарль. - Надо же… Это она мне хочет любезность оказать, или вы, мадам, как всегда проявили заботу?
        - Я просто знаю, что она отказалась выдавать Жанну изБоревуара. Это не могло не затормозить переговоры.
        - Может быть… Но, может быть, и нет.
        Мадам Иоланда глубоко вдохнула, словно ей не хватало воздуха.
        - ТУ девушку нельзя убивать, Шарль! Она больше, чем просто Дева из пророчества! Ты сам только что упомянул римского прокуратора, значит, чувствуешь… понимаешь… Ты сам уверен, что Филипп упрямится из-за неё, и разве это не доказательство?!
        - Доказательство чего?
        Шарль отвернулся от герцогини и медленно обошёл стол, над которым, словно в монашеской келье, висело распятие. Мгновение он смотрел на тёмный крест, потом приложил руку к груди, где, поверх алого расшитого золотыми нитями камзола, висел крест уже золотой, и поднял на мадам Иоланду просветлённый взор.
        - Помните, матушка, как вы учили меня быть королём? У вас это всегда было просто и понятно - соблюдай заповеди, суди по законам рыцарства, не будь слаб и обязан… А потом появился граф Арманьякский, который научил, что королю не повредит изворотливость и та жестокость, которая, единственная, порождает в подданных тот священный трепет, с которым потом о жестоком правителе станут говорить «Великий!». Я усвоил и одно, и другое, а потом ещё и третье, когда бежал из взбунтовавшегося Парижа, чтобы начать счёт своим потерям. А где потери, там страх. И тем третьим, что я усвоил, стало осознание того, что все королевские премудрости, которым вы меня учили, и все жестокие коррективы графа Бернара ничего не стоят, если этот самый народ, который чуть голову мне не свернул, не увидит во мне второго после Бога, то есть, Его помазанника! Тогда они меня не принимали, и я начал терять - сначала уверенность, потом достоинство и разум, потом ваше уважение и свои земли… И ябы потерял всё окончательно, не появись вШиноне эта ваша Жанна.
        Шарль с горькой усмешкой покачал головой.
        - Это был бы ваш величайший дар, матушка, не узнай я, что это всего-то ваш дар… Я же поверил. Правда, поверил! Я подумал - вот она, дева от народа, которая пришла сказать, что помазанник Божий есть во мне, и внего верят! Что победа возможна, а снею возможно и то, о чём я тогда, вШиноне, боялся даже мечтать! И вот оно, свершилось! Орлеан спасён! Потом Кресси, поход поЛуаре кРеймсу, коронация… Вы, матушка, должны были лучше хранить вашу тайну. Но даже там, в походе, ещё была надежда на то, что всё получится так, как вы и хотели. Надо было сразу убрать эту Жанну. Увезти, спрятать, заставить прилюдно принять постриг, прямо там, в соборе! Как дар Господу за свершившуюся коронацию! И ябы простил… Я поверил бы вам, матушка, даже зная, что всё это чудо ваших рук дело!
        Шарль отступил на шаг от мадам Иоланды и почти прошептал:
        - Но она осталась.
        Потом вдруг грохнул кулаком по столу и закричал по-бабьи, истерично:
        - Она осталась! И требовала, требовала, требовала!!! А потом увела Алансона и всё войско под Париж! А я, коронованный помазанник Божий, остался, как дешёвый «экю», с которым благородный рыцарь воевать не пойдёт! И всё…
        Он запнулся, поискал глазами кувшин с вином и ненайдя, жадно выпил воду для рук прямо с цветками лаванды, которые в ней плавали. После этого немного успокоился, судя по тому, что голос его стал снова тихий, почти плаксивый.
        - Вы же сами видели, как заносчиво она стала говорить со мной… Даже если вы, матушка, ничего не сказали Жанне о её происхождении, то это сделал Алансон, я уверен…
        - Нет…
        - Не перебивайте меня! - снова закричал Шарль. - Дайте уже высказаться самому! Хоть раз! И даже если я ошибаюсь, это уже ничего не значит! Ваша Жанна слышала чьи-то там голоса, но этого могло ведь и небыть на самом деле. Зато я действительно слышал голос! И это был глас Божий, который сказал мне: «Ты, и только ты!» И теперь я могу ошибаться, заблуждаться, могу догадываться, могу видеть самую суть и невидеть её же… Я теперь КОРОЛЬ! Я избран не случаем, не придворными интригами и неэтим народом, который чувствует только собственный голод, собственную бедность, несчастья, похоть - всё только своё, понимаете?! Меня призвал Господь для миссии более сложной и долговременной, чем та, которую все приписывали этой вашей Жанне! И я никому не позволю мешать мне!!!
        Внезапно, пугая герцогиню, Шарль заплакал. Это было в равной степени неожиданно и страшно. Шарль плакал со злостью человека, обманутого в своих ожиданиях, постоянно повторяя сквозь слёзы: «Я помазанник Божий! Только я…». И мадам Иоланда вдруг похолодела. «Он ни за что не выкупит ни Жанну, ни Клод… - догадалась она. - Он не просто их не спасёт - он хочет, чтобы они погибли… Особенно Клод. Потому что соперница в праве на трон - это одно, а соперница в праве наБожье откровение - откровенная угроза тому единственному, за что он ещё цепляется, чтобы быть королём, а несчитаться таковым… О. Господи! Он снова хочет убедиться в том, что достоин своего права!..»
        - Шарль, - ласково произнесла герцогиня, - дорогой мой сын… Мне жаль, что я забрала вас у матери так поздно. Не прилагая к тому усилий, она воспитала в вас то, что ни я, ни граф Бернар так и несмогли переломить. Вы по-прежнему мальчик, ищущий любви и уверенности в себе. Но избранный путь не даст вам того, что вы ищете, зато я знаю путь другой, который всё вам вернёт.
        Шарль перестал всхлипывать. Он замер и слушал, не глядя на«матушку», но вего напряженной позе она ошибочно усмотрела желание понять и снова её послушаться.
        - Выкупите Жанну, сын мой. Это ещё не поздно сделать. Выкупите хотя бы её и явите всему миру своё великодушие. Вам нечего бояться - я увезу Жанну вСомюр, вФонтевро - это была очень удачная мысль… А та, другая…
        - О той Господь позаботится, если всё так, как вы говорите, - перебил Шарль.
        Он выпрямился. И, хотя следы слёз ещё оставались на лице, глаза уже были сухи и полны разочарования.
        - Плохой совет, мадам, очень плохой. А ведь когда-то я считал вас всемогущей…
        От рыдающего, неуверенного в себе человека не осталось ни следа. На герцогиню смотрел холодный, недосягаемый властелин, не нуждающийся больше ни в чьих советах.
        - Я решил, что с вашей Жанной всё будет куда лучше в плену. Английскому королю нужен какой-никакой процесс над ней, и я, сБожьей помощью, уже позаботился о том, чтобы этот их процесс вышел никакой. А потом Амедей Савойский обещал спрятать её в замке Монроттье, под надзором Пьера де Монтона. Чудесный человек! Поверенный во все дела герцога. Он позаботиться оЖанне, чтобы выпустить, когда страсти улягутся, позабудутся, и будут заключены все необходимые перемирия и союзы. Уверен, там запоры надёжнее Сомюрских. А мне надо всего несколько лет, чтобы возвращение Жанны перестало играть для меня какую-либо роль. Но другая девица… Тут забудьте! В еёбы интересах оставаться простой крестьянкой. Но, коль скоро все вокруг убеждены, что она Божья посланница, а я, как помазанник Его ни в каких посланцах уже не нуждаюсь, значит, послана она по чью-то другую душу. И, кто знает, не уготовил ли ей сам Господь участь мученицы?
        - Она послана всем нам, Шарль!
        - Тем более! Я один не могу быть ответственен за судьбу той, которую вы готовы окрестить Спасительницей! Пусть Господь сам решает её судьбу через герцога Филиппа. А я охотно подчинюсь любому решению.
        Мадам Иоланда опустила голову. Она ошиблась - Шарль ни в чём уже не хотел убедиться. Он просто стремился даже близко не подпустить к себе ту, которая могла бы снова его затмить. Он помешался на этом, и говорить что-то ещё совершенно бессмысленно.
        - Я всегда хотела вам только добра, сын мой, - пробормотала герцогиня.
        - Знаю, - равнодушно ответил Шарль. - Знаю и ценю это. Ценю настолько, что уже предложил в супруги английскому королю вашу лотарингскую внучку Мари. Думаю, эта партия откроет новое, безграничное поле деятельности для вас, матушка, и даже наш Рене от такого союза не откажется. Кстати, как он? Всё воюет сВодемонами?
        Мадам Иоланда не смогла даже кивнуть в ответ. Ей снова показалось, что все звуки вокруг растворились в густой, как патока, тишине.
        О, нет, Шарль не помешанный! Он, действительно, стал, наконец, королём - почти таким, как она и хотела - и только что откровенно купил её покорность. Причём, сделал это блистательно, в точно рассчитанный момент, так что все его истерики и слёзы показались герцогине тоже тонко рассчитанным действом. А может, (чем чёрт ни шутит, она же сама его обучала!), может, всё это он продумал уже давно?
        - Кто вам всё рассказал оЖанне, Шарль? - внезапно спросила герцогиня.
        - Кто? - переспросил Шарль. - Разве это важно?
        Он неторопливо подошёл, посмотрел без насмешки и издёвки.
        - Зачем вам это знать, матушка, теперь, когда все ваши планы рухнули?
        Не говоря ни слова, мадам Иоланда поклонилась. Потом глухо спросила нужна ли она ещё его величеству, или ей позволено будет удалиться? На что Шарль церемонно ответил, что более её светлость не задерживает. Но усамых дверей мадам Иоланда услышала вдруг, что он смеётся. Она обернулась.
        - Знаете, матушка, что мне больше всего нравится в этой истории?
        - Знаю, Шарль, - тихо ответила герцогиня, берясь за дверную скобу. - Вас радует то, что я, наконец, ошиблась.
        * **
        Она степенно вышла за двери. Медленно и, как всегда величественно, прошла несколько шагов по коридору, где стояли стражники и несколько дворян из свиты короля. Немного помедлила, любезно всем улыбнулась, потом, не стирая с лица улыбки, прошла сквозь строй придворных, толпившихся перед приёмной. Старательно отвечала на поклоны и преувеличенно любезно подавалась вперёд, слушая обращённые к ней, то ли жалобы, то ли просьбы… Но она не слышала и непонимала. Она хотела только одного - скорее уйти с этого просматриваемого тысячью глаз пространства, чтобы выдохнуть из себя всё то, что приходится сдерживать, и дать волю гневу, пусть даже и бессильному!
        Казалось, прошла целая вечность, прежде чем мадам Иоланда добралась, наконец до выхода в галерею, где её никто не мог видеть. Она готова была побежать к своим покоям, как только пройдёт мимо ещё вон тех трёх господ, которых какой-то чёрт сюда занёс… И, что им тут нужно, в самом деле?!
        Герцогиня снова растянула губы в фальшивой улыбке, намереваясь кивнуть и пройти мимо, но тут узнала в обернувшихся к ней господах Алансона, де Ре иЛа Ира. Они явно дожидались именно её, и улыбка на лице мадам Иоланды мгновенно увяла.
        - Чего вы тут дожидаетесь? - рассердилась она. - Он ничего не хочет слушать, и незахочет никогда! Возвращайтесь вАнжу, Алансон, если не хотите снова оказаться под арестом. Вы, Ла Ир… Полагаю, на приказы вы плевать хотели, но послушайте, хотя бы, доброго совета: не пытайтесь поступить по совести - этого вам не простят. А вы, де Ре… Пожалуй, вы, маршал, можете проводить меня, если желаете. Но имейте в виду - оЖанне все разговоры теперь бессмысленны.
        - Я провожу вашу светлость, - сквозь зубы процедил де Ре и двинулся за стремительно удалявшейся герцогиней.
        Оставшиеся, потеряв дар речи от быстрых и коротких приказов герцогини, некоторое время смотрели им вслед. Потом Алансон, что есть силы, ударил кулаком в стену, аЛа Ир неспешно перекрестился и закатил глаза.
        - Господи! - воскликнул он, - соверши для Ла Ира то, что ты хотел бы, чтобы Ла Ир совершил для тебя, если бы ты был Ла Иром, аЛа Ир Господом!
        Алансон нервно дёрнул плечом.
        - Как ты можешь паясничать?! Нашу честь изваляли в выгребной яме и запрещают утираться! Во всём этом даже Господь, стань он Ла Иром, хотел бы только одного…
        - Того же, что иЛа Ир, даже не будь он Господом! - прорычал в ответ капитан.
        Он посмотрел Алансону в глаза и отрицательно покачал головой.
        - Я действительно плевать хотел на приказы, но тебя с собой не возьму, не проси. Поезжай вАнжер, как сказала мадам, и посиди там тихо какое-то время. Войска у тебя всё равно нет, а вот следить за тобой будут - это точно - во сто глаз!
        - Как будто за тобой не будут! - фыркнул Алансон.
        - А замной пусть попробуют, - злобно оскалился Ла Ир. - Я воюю с бургундцами, с англичанами, с чертями из преисподней, и никого не касается, куда и зачам я веду своих людей! Воины должны сражаться, если не хотят закиснуть на соломе! И всякого, кто осмелиться мне перечить, я вот так вот…
        Он поднёс к лицу Алансона широкую короткопалую ладонь и медленно, с кожаным скрипом своей истёртой перчатки, сдавил её в тугой кулак.
        Алансон сжал губы. Почти с мольбой проговорил:
        - Если у тебя получится… Если всё удастся, обещай, что сразу же дашь мне знать!
        Ла Ир засмеялся и зыркнув по сторонам, спросил с притворным изумлением:
        - Что получится? Чёрта в преисподней победить? Ну, так если получится, ты и сам узнаешь - такое пекло начнётся!..
        Он повернулся, чтобы уйти, ноАлансон схватил его за руку.
        - Всё-таки, дай знать, Виньоль! Ты должен понимать…
        Ла Ир неторопливо покачал головой.
        - Нет, Алансон, с некоторых пор я осознал, что никому ничего не должен. Только Жанне. Но ей мы все должны. Жаль, не все рвутся долг отдавать.
        - Ты сам не берёшь меня с собой!
        - И невозьму. Слышал, что сказала мадам? «Возвращайся вАнжер, Алансон!». А когда мадам так говорит… я имею в виду, когда она так злится, лучше делать, как она говорит.
        Алансон снова фыркнул. НоЛа Ир приблизил к нему лицо и сипло выдохнул:
        - А ещё лучше, не мешать мне, когда злюсь я… Так что, прости, Алансон. И возвращайся вАнжер!
        Тем временем, на другом конце той же самой галереи, де Ре, выслушав всего несколько фраз, произнесённых мадам Иоландой, молча, но благодарно ей кивнул и быстро пошёл вон, так и непроводив герцогиню до её покоев.
        Впрочем, она и неждала, что проводит. Самой требовалось собраться с мыслями и срочно, не упуская ничего, сделать несколько распоряжений.
        Первым делом герцогиня отослала вСомюр секретаря, чья надёжность стала вызывать сомнения. Потом сама, опасаясь прибегать к помощи фрейлин или какой бы то ни было прислуги, достала бумагу, писчие принадлежности и села писать письмо для Рене.
        «Не смей сюда приезжать! - торопливо выводила она, цепляя пером за неровности на бумаге, раздражалась, зло толкала перо в чернильницу и, роняя кляксы, снова писала: - Занимайся своей тяжбой и ни во что больше не вмешивайся! Дело сЖанной закончено - Шарль стал королём, как мы и хотели, и уже устроил будущее Анжу лучше, чем можно было мечтать! Поэтому теперь нам следует быть особенно осторожными, чтобы не дать повод заподозрить кого-то из семьи даже в желании чихнуть без воли короля! Напиши герцогу Карлу - пусть отошлёт отца Мигеля из страны в какую-нибудь общину вГерманию или вБрабант. Отправь надёжных людей вВокулёр, чтобы внушили Бодрикуру, что и как отвечать, если вдруг приедут и станут спрашивать оЖанне! (Пусть твердит, что уверовал в чудо…) Вспомни всех, кто мог бы свидетельствовать о твоей причастности к этому делу и спрячь, убери их так, как считаешь нужным! Сам, если надо, сдайся в плен - я тебя выкуплю, когда всё тут уляжется! Но, Бога ради, не наделай глупостей! Участь девочек пока не так уж страшна, а нам сейчас главное закрепить безопасность Анжу…»
        Она писала долго, вроде бы убеждая сына, но более всего себя саму. Истратила ещё один лист, рисуя перспективы, которые откроются перед ними, если договор о браке маленькой Мари и английского короля будет заключён. Но, когда письмо уже было почти закончено, успокоенная деятельностью ума рука герцогини дрогнула и, словно сама собой, вывела в конце: «Прости…» вместо прощания.
        Август выдался жарким и волнительным. Вялые переговоры о выкупе грозили совсем затянуться из-за того, что Люксембургский бастард вдруг заупрямился, считая, свою долю слишком заниженной против доли герцога Бургундского. Дескать, это он, Люксембург, несёт расходы по содержанию пленницы и желал бы их компенсировать. Плюс к тому, из его доли следует выплатить что-то и тому капитану, который первым сдёрнул Жанну с седла и, который имеет полное право на часть выкупа! А ещё ему не нравилось, что в окрестностях Боревуара рыщет большой отряд французов, избавляться от которого следовало бы всем заинтересованным сторонам вместе, если, конечно, заинтересованные стороны не намерены потерять ценную пленницу по каким-то своим политическим соображениям.
        Он ужом извивался, стараясь тянуть время, которое медленно, но верно убивало строптивую тётку и надеялся успеть, всё-таки, получить и выкуп, и наследство, несмотря на ползущие по округе слухи о том, что переговоры затягивают по воле французского короля, который надеется свою Деву отбить безо всякого выкупа и исподволь мешает переговорам, чтобы успеть собрать армию. Слухам этим Люксембург не слишком верил, однако, допускал, что ситуация может обернуться и так, особенно учитывая фанатичное желание тётки спасти Жанну любой ценой. Они сАнжуйской герцогиней запросто могли объединиться - одна поставляет информацию, другая влияет на короля, и - вот вам, пожалуйста, всё уже изменилось так, что и неузнать! Уж, лучше, как ни жаль, но пусть мучения тётеньки скорее прекратятся, аЖанну после этого сразу и продадут…
        Впрочем, желая скрасить последние дни существования графини, оКлод бастард, как и обещал, справки навёл, вот только узнал мало. И даже разозлился на какое-то время из-за того, что не может узнать больше. Но первая же попытка спросить о девчонке самого герцога встретила такой недвусмысленный отказ, что сообразительный Люксембург счёл за благо оставаться в неведении и дальше.
        Неопределённое состояние длилось до сентября.
        Поговаривали будто изРима, то ли пришёл запрет на какое-либо судилище над французской Девой, то ли вообще ничего не приходило, из-за чего, дескать, Кошон никак не мог решиться забрать пленницу у бургундца и судить, фактически, самовольно, без благословения папы. Но истинное положение дел, как водится, знали очень и очень немногие.
        ВРиме, действительно, особым энтузиазмом не пылали. Папский легат при английском короле без конца запирался сКошоном то в одних апартаментах, то в других. Но всякий раз, выходя «на люди» оба делали такие непроницаемые лица, что невозможно было понять, о чём же всё-таки прелаты договорились. С другой стороны, лицо герцога Бэдфордского являло всем вполне конкретную позицию уставшего ждать регента. Грохоча ладонью по столу, он требовал отКошона немедленного завершения переговоров о выкупе и начала процесса над ведьмой, иначе «французские бабы успеют завалить своими жалостными письмами весь конклав, аФилипп Бургундский окончательно свихнётся!».
        Кошон и сам понимал, что герцогиня Анжуйская вместе сЛюксембургской старухой запросто могут испортить всё дело своим немалым влиянием не только воФранции, но иза её пределами. И так уже некоторые господа, приглашенные им к участию в процессе над французской ведьмой, отказались весьма категорично, из-за чего представительство обвиняющей стороны не выглядело больше таким весомым, как замышлялось. Но, что он мог поделать?! Яд, подбавленный им в мысли герцога Филиппа, видимо, ещё не подействовал. Но подействует обязательно, в этом Кошон не сомневался, поэтому, выслушивая в очередной раз порцию внушений отБэдфорда, он спокойно смотрел себе под ноги, следуя взглядом за узорами на паркете.
        - Что вы так спокойны, сударь?! - рявкнул на него герцог. - Надо выкупать ведьму как можно скорее! Плюньте на ту, вторую девку и договаривайтесь уже сЛюксембургом! Пусть удавит свою тётку-графиню, если ничего другого сделать нельзя, и везёт сюда Жанну тайно, по ночам, без шумихи и эскорта в полармии! Я вышлю ему навстречу свою охрану, если понадобится, но девка должна быть вРеймсе самое позднее через месяц, иначе капризы племянника сведут меня с ума! Иной раз кажется, что умом он пошёл в деда, а нев отца! И почему гнилая порода всегда одерживает верх?! Что вы молчите, Кошон?! Что вы всё время молчите, как будто дело это нужно только мне одному! Вы что, недовольны чем-то?
        - И да, и нет, милорд, - ответил Кошон, словно с неохотой отрывая взгляд от пола. - Я сам желал бы получить эту девицу поскорее. Но ту, другую, оставлять Филиппу тоже нельзя.
        - А что с ней не так? Вы что, видели её? Говорили с ней?
        - И видел, и говорил.
        - И что? Что там такое немыслимое? В самом деле чудо Господнее?
        Кошон неопределённо повёл плечом.
        - Видите ли, милорд, существуют определённые каноны… своего рода непреложные правила, по которым любое признание дел земных за чудо, посланное свыше, по сути, считается ересью.
        - Значит, там колдовство, - не столько спросил, сколько подытожил Бэдфорд.
        Кошон неудобно поёжился и сявной неохотой выдавил из себя:
        - Не-ет… Не совсем.
        Он поскрёб пальцем лоб, прикидывая, как бы выразиться понятнее, но формулировки скользили по мыслям, словно скользкие угри.
        - Там скорее угроза, милорд. Не военная, но идейная, если можно так выразиться. Я полагаю, опасность эта даже бОльшая, нежели та, что исходила от, якобы Девы Жанны, но сформулировать более чётко, пожалуй, не смогу. Я почувствовал это, и, в отличие от герцога Филиппа, не поддался на кажущийся соблазн Божьего откровения, но ощутил заботу о сохранении царствия Его. Церковь никогда не примет эту девушку, и это уже достаточно веский аргумент против неё, но скажу вам больше - Церковь падёт, если она когда-нибудь получит возможность проповедовать, чего от неё, по-видимому и ждут. Страшна была деревенская девушка, чудесным образом взявшая в руки меч, но ещё страшнее станет та, которая всем своим естеством возымеет власть над Словом. Сам папа может произнести витиеватую проповедь, но она станет лишь одеждой для слуха паствы. А то, как и что умеет говорить эта девушка, есть сама душа…
        Бэдфорд громко хмыкнул и коротким смешком оборвал речь епископа.
        - Чудеса какие-то! И вы хотите сказать, что поняли всё это из одной лишь беседы с девицей?
        - Вот именно. - Кошон выразительно посмотрел в глаза регенту. - Именно из одной беседы. Уж не знаю, где и как её отыскала герцогиня Анжуйская, но я готов поручиться своей головой, не будь этой девушки рядом сЖанной, не было бы ничего того, что случилось - ни Орлеана, ни коронации, ни разгрома при Патэ…
        Удивление на лице Бэдфорда подержалось немного и уступило место задумчивости.
        - АФилипп это понимает? - спросил он после долгой паузы.
        - Думаю, да, - ответил Кошон. - Но он желает понять и что-то большее, как мне показалось. И, если бы мы так не спешили, если бы она не была нам так нужна, и мы были уверены, что из плена у герцога Бургундского девушка никогда не выйдет, я бы посоветовал вашей светлости позволить ему понять всё, что он хочет.
        - Зачем?
        - Чтобы не иметь больше под боком герцога Бургундского.
        Кошон с загадочным видом поклонился Бэдфорду и подкрался к нему поближе, как будто желал сообщить что-то совсем секретное.
        - Или власть, или душа, милорд, - прошептал он. - Нельзя, получив одно, желать другое. Но, если всё же попытаться… если заглянуть в себя с вершины власти, от страха можно сорваться в такую бездну, из которой возврата нет…
        * **
        - Нет, нет, нет…
        Клод уже в который раз повторяла это слово, и герцог чувствовал, что где-то в глубине души в нём закипают и ярость, и обида, и злость на кого-то неведомого, кто довёл его до этого дня и доэтого выбора.
        - Барон обещает полную скрытность и полное обеспечение для тебя до конца твоих дней. Он гарантирует тебе спасение! СПАСЕНИЕ!!! А ты упрямишься, как Валаамова ослица и даже мысли не допускаешь, что бароном может руководить промысел Божий!
        Филипп наспех, почти небрежно, перекрестил плечи ладонью и, в который уже раз, потряс перед лицом Клод подмятым клочком бумаги с маленькой печатью, более похожей на каплю запекшейся бурой крови.
        - Я иду на фактический сговор с тем, кого должен считать врагом! - ухитрялся кричать он даже шёпотом. - Но я пойду на это, потому что знаю много больше того, что знаешь ты!
        - Зато вы не знаете того, что знаю я, - без вызова ответила Клод, которая всё это время смотрела в лицо герцога с твёрдостью абсолютно убеждённого человека.
        Филипп опустил руки. Он никак не мог пробиться к её здравому смыслу, не сообщив о том, что Клод нужна на процессе над Жанной только как жертвенный агнец. Но, чтобы сообщить об этом, следовало объяснить, почему судилище Кошона не может казнить саму Жанну, а эта тайна Филиппу, увы, не принадлежала!
        Впрочем, герцог почему-то был уверен, что, скажи он всю правду, Клод не остановило бы и это. Она противилась собственному спасению так, будто… будто от этого зависела её жизнь!
        - Я очень благодарна его милости господину де Ре, - говорила между тем девушка, - но спасения для меня не будет, если не сдержу данную когда-то клятву.
        Филипп едва не схватился за голову. Опять она об этом! «Вместе до конца»! Ей Богу, он был в шаге от того, чтобы сказать ей, кем именно является Жанна, и кем возле неё станет Клод…
        Пару дней назад на столе своего кабинета герцог Бургундский обнаружил письмо, запечатанное баронской печатью де Ре. Кто его подбросил, дознаться не удалось, и поначалу показалось странным, что маршал Франции, соблюдая таинственность при передаче письма, нисколько не таится и, фактически, всем и каждому демонстрирует печатью своё авторство. Но, когда Филипп прочитал… когда понял, что именно предлагает барон, он понял и всё остальное - де Ре просто пошёл в лобовую атаку, где, либо получаешь своё, либо окончательно теряешь то, что, в общем-то ещё можно спасти, хотя и кажется, что оно уже почти потеряно.
        Барон предлагал герцогу целый план, по которому Филипп должен был согласиться продать Клод, отправить её со слабой охраной кРуану, где всё уже готовилось к процессу, и предоставить дальнейшую её судьбу самому деРе.
        «Судя поВашему нежеланию продавать означенную девицу, я заключил, что Ваша светлость успели понять сколь сильным грехом будет потворство её гибели. Ни единым мигом не усомнился бы я в желании Вашей светлости уберечь девицу Клод от её участи, но, зная сколь сильное давление будет оказано наВас со стороны герцога Бэдфордского, хочу предложить простое избавление от хлопот и нелёгкого выбора… Клянусь, что никто и никогда не узнает о нашем сговоре, клянусь, что никто и никогда не узнает о том, где девица будет укрыта, и, уж конечно, клянусь, что ни один волос не упадёт с её головы и ничего плохого причинено ей не будет…»
        Филипп тогда долго размышлял.
        Он стоял перед разожжённым камином с письмом барона в руках, и, при кажущейся очевидности выбора всё же колебался.
        Было ясно, что ему не позволят оставить Клод у себя, даже если он тоже пообещает спрятать девушку так, что никто и никогда её не найдёт. Её заберут сразу же, как только сообразят где и как вернее надавить на герцога - через семью или по дипломатическим каналам. Заберут и уничтожат безо всяких сомнений! Он понял это по взгляду Кошона, который слишком умён, чтобы не понять какой опасностью может стать для ЕГО церкви Клод, получи она сильную поддержку.
        Но одно лишь это соображение вряд ли заставило герцога размышлять. Он бы просто бросил полученное письмо в камин, сделал бы всё так, как предлагает де Ре, и умыл бы руки с полной уверенностью, что сделал всё правильно. Мешало другое - то неудобное, что начало расти в нём после прощальных слов епископа. Этот старый интриган знал в какое место ударить! «Желаете стать ближе кГосподу?.. А вы сможете потом с этим жить?..»
        И действительно, с тех пор герцог часто и сам себя спрашивал, сможет ли?
        Филипп несколько раз беседовал сКлод после того, первого разговора, когда из-за сильного волнения так и несмог продолжать. Он расспрашивал её о войне, о пути вШинон, о жизни при дворе Шарля, и всякий раз наступал в их беседах момент, когда начинало возвращаться то, первое волнение!
        Или это был безотчётный страх?
        Но чего бояться герцогу богатому и могущественному? И почему вдруг это чувство вообще появлялось?! Неужели Кошон прав, и он не сможет жить, постигнув те простые истины, которые так очевидны и естественны, когда говорит о них эта девушка?!
        А собственно, что такого уж особенного она говорит?
        То, что война отнимает жизни людей в ней нисколько не заинтересованных? Это герцог и сам знает. То, что на всём пути доШинона встречались им люди, доведённые до полного, бессмысленного отчаяния, не дающего им жить полноценно? Но это тоже не новость. Что при дворе люди совсем не те, что в деревне? Смешно…
        Однако, во время каждой такой беседы словно открывались некие внутренние глаза, которыми всё, прежде очевидное, виделось по-новому. И тогда причины и следствия войны - такой обычной и правильной, такой необходимой, потому что, как же иначе решать межгосударственные вопросы - вдруг начинали казаться глубокой зловонной ямой, на дне которой, еле заметные под завалами грязи и мусора, виделись простые общечеловеческие ценности. И самая заплёванная, самая обесцененная среди них - мирная жизнь каждого конкретного человека! Та самая жизнь, где есть любовь и верность слову, где что-то созидается без пустого словоблудия и непрезирается, если не даёт власти и обогащения.
        Для герцога это было непривычно, ново. И, если поначалу открытия его будоражили и волновали, заставляя думать оКошоне, Бэдфорде и всех прочих с презрительной усмешкой, то с недавнего времени они стали беспокоить. «Сможете ли вы с этим жить?..» Казалось бы - чего проще! Но беспокойство как раз тем и порождалось, что приходила постепенно уверенность - нет, не смогу! Слишком много из себя прежнего нужно выдавить, чтобы принять в полной мере убеждения и взгляды, которыми жила Клод. Этак от герцога Бургундского не останется вообще ничего! И, что тогда будет с его страной? Да и сним самим тоже? И, если разобраться, кто ещё из людей наделённых, хоть какой-то ощутимой властью, в состоянии принять новое мировоззрение? Римский папа? Тут уже даже не смешно. Английский король? Французский? Да хоть какой! Разве надо им понимать, что даже самый распоследний раб в их владениях по сути своей им ровня?! Конечно не надо! Ведь тогда неизбежно следует вопрос - почему же тогда они живут, едят и одеваются так, а рабы совсем иначе? Почему они распоряжаются жизнью своих подданных так безусловно, безоглядно и
безнаказанно, словно имеют на это право, а кому-то другому это не позволено?!
        «Хотя, да, - спохватился герцог, - право рождения - оно у них есть. Но достаточное ли это право, чтобы распоряжаться другими жизнями, если рождаются все одинаково, и где начало этих родовых цепочек не знает никто?!»
        Вопросы были неудобными, жёсткими, и всякий раз, начиная так думать, Филипп чувствовал, как раздваивалось, расслаивалось то целое, что совсем недавно было уверенным в себе и своих правах герцогом Бургундским. Поэтому-то, когда письмо барона де Ре было прочитано, он встал перед камином и колебался, гадая, как лучше всего сейчас поступить - бросить ли письмо в огонь и выполнить всё предложенное в нём, или переслать его французскому королю с фальшивым дипломатическим требованием разъяснить, насколько «официальна» позиция маршала де Ре. Первый путь спасал иКлод, и душу Филиппа. Второй - самый привычный и, для прежнего герцога Бургундского, самый приемлемый - губил всех, включая и деРе.
        Письмо решительно полетело в огонь.
        «Хоть душу спасу», - пробормотал герцог, приняв решение.
        Но тут вдруг заупрямилась Клод.
        Первым делом она спросила, заплатит ли французский король выкуп заЖанну, а когда герцог, искренне полагая, что этим только поможет, твёрдо сказал «Нет», она так же твёрдо произнесла своё «нет». Трижды. И больше от этой позиции не отступила ни на йоту!
        - Продайте меня вместе сЖанной, сударь, - говорила она. - Не думайте, что это будет бесчестный поступок. Вы сделаете то же, что делали до вас многие другие и потем правилам, которые кто-то когда-то принял, как справедливые. Ваша душа при этом не погибнет, не бойтесь.
        Герцог посмотрел на неё и спокойно, почти буднично, произнёс:
        - Они тебя там убьют.
        - Ну и что? - так же спокойно и буднично спросила Клод.
        Герцог удивлённо поднял брови.
        - Разве ты не хочешь жить?
        - Для чего?
        Клод вела себя словно зеркальное отражение Филиппа - она так же подняла брови, только губы её горестно искривились, желая выдать это за улыбку.
        - Жить для того, чтобы просто длить существование? Каждое утро просыпаться, есть, испражняться и неиметь при этом других потребностей?
        - Почему только так?! - вспылил герцог. - Разве нет для тебя никаких других радостей?
        - Есть. Но эти радости останутся и без меня. И солнце будет светить, и цветы распустятся в срок, и снег выпадет, когда придёт время. И дети родятся… Те, которым может помешать та война, что теперь идёт. Она ведь не кончится, если не дать ей достойного отступного, и я понимаю, какую жертву требуют от нашего короля. Раз он отдаёт Жанну, значит, на всё готов ради мира на своей земле. Но, видимо, наБожью посланницу не поднимается рука даже у врагов. Что ж, я тоже на всё готова! И готова её заменить на костре, иначе, зачем судьбе было угодно довести нас до клятвы идти вместе до самого конца?
        УФилиппа перехватило дыхание. Кто мог рассказать ей?! Хотя, нет, не так… Это не удивляло - она и сама могла понять, потому что вообще видит и понимает всё не умом, а каким-то иным разумением… Поражало другое - кто ещё, кроме Клод, мог вот так вот увидеть их тройственный - с французским королём иБэдфордом - подлый заговор?! Кому бы ещё пришло в голову оправдывать высокими целями действия, никакому оправданию не подлежащие?!
        - Какие глупости ты говоришь, - пробормотал он, скорее машинально.
        - Может и глупости. Но вы, господин мой, спросили, хочу ли я жить, а я ответила «зачем?», потому что бывает и так, что жизнь оказывается бессмысленнее смерти. Это я и хотела объяснить. А ещё то, что все вы - и господин де Ре, и наш Лотарингский герцог, и даже Жанна - все ошибаются, ожидая от меня чего-то, чего я постичь не могу. Одни считают, что я могу пророчествовать, другие уверяют, будто должно придти время, в котором я должна буду что-то совершить. Но, что можно совершить, если ждать удобного времени? Чем плохо то, которое есть? Оно плохо, поэтому и надо что-то делать теперь! И другого дела, кроме того, чтобы быть рядом сЖанной и помогать ей у меня сейчас нет!.. Продайте меня, ваша светлость! Хотя бы ради того, чтобы всё скорее закончилось. А оно закончится. И, может быть, даже не так горестно, как кажется. Англичане тоже люди и тоже верят вБога. Услышав Жанну на процессе они ведь могут понять, что мирная жизнь и для них милее всего, правда?
        Герцог в замешательстве покачал головой.
        - Наивное дитя, - только и сказал он.
        Но задним умом отметил про себя, что доводы, которые привела Клод, вполне пригодны для спасения души.
        - Барон не поймёт меня…
        - Знаю. - Девушка потупилась и еле заметно вздохнула. - Меня бы он тоже не понял.
        Филипп вдруг снова почувствовал то волнение, которое так ему мешало последнее время. Ну да, барон ни за что бы не понял и неотдал бы её на смерть, а он - герцог Бургундский - он достаточно смышлён… Поэтому она и противилась. Знала, что Филипп её продаст.
        - Есть у тебя какие-нибудь желания? - спросил герцог, вкладывая в голос всю ласковость, на которую был способен. - Я готов выполнить любое.
        Клод вскинула глаза, и впервые, вместе с удивлением, в них было что-то новое, радостное.
        - Есть! - как человек, не верящий своему счастью, прошептала она. - Я очень хочу увидеть зеркало. Если у вас есть, можно мне на себя посмотреть?
        Голос её прервался, как будто просьба содержала в себе нечто немыслимое, и герцог тоже молча кивнул, сделал знак следовать за ним и быстро отвернул лицо. Нет, если и существует где-либо мир для этой девочки, то ему там не место. Как и ей не место здесь, рядом с такими, как он…
        - Если хочешь, можешь жить тут до отъезда, - сказал герцог, распахивая дверь комнаты, где обычно одевался, и где висело на стене безумно дорогое, посеребрённое с одной стороны венецианское стекло. - Я велю вынести отсюда всё, кроме зеркала, и принести твою кровать.
        НоКлод покачала головой.
        - Нет, я только посмотрю…
        Она подошла к стене и остановилась очень близко перед зеркальным прямоугольником. Её лицо было спокойным, как будто все переживания и волнения существовали где-то вне её. Или настолько глубоко внутри, что до поверхности не доходила даже лёгкая рябь, хотя по всему виду девушки было понятно, что она не просто стоит, и непросто смотрит. Герцогу вдруг показалось, что Клод себя «собирает». Видящая саму себя изнутри, она захотела добавить и то, что видят другие, не искажённое водной рябью, потому что, наверняка, видела себя только в отражениях, в каких-нибудь ручьях или бочках с водой, да и то, если давала себе труд смотреть. Ей зачем-то нужно было целое. Но зачем?
        - Ну… что ты там увидела? - спросил Филипп, когда девушка пошла к нему задумчивая и серьёзная, как никогда.
        - Только Клод, - ответила она.
        И прозвучало это печально.
        Тем же вечером герцог Бургундский написал несколько писем, одно из которых, совсем короткое, предназначалось епископу Кошону, а другое - длинное, писавшееся не один час - маршалу де Ре. Первое письмо было отправлено незамедлительно. Другое же, после долгих правок и ещё более долгих раздумий, полетело в камин, где его пепел смешался с пеплом письма от самого маршала.
        День за окном только-только начинался.
        Герцог спустился во двор, не замечая осенней промозглой сырости. Неподалёку росло старое раскидистое дерево, ещё не тронутое увяданием. Помедлив минуту, Филипп подошёл, обхватил шершавый ствол руками, прижался к нему, как мог плотно, и крепко зажмурил глаза.
        Он ничего не услышал.
        Боревуар - Руан
        (конец 1430 - начало 1431годов)
        Старая графиня Люксембургская умерла 13ноября.
        К этому времени все вопросы о выдаче Жанны английской стороне были улажены и представители епископа Кошона прибыли вБоревуар, чтобы сообщить девушке о скором суде над ней, который состоится в городе Руане.
        Насколько новость Жанну потрясла понять было трудно. Доброе отношение старой графини, всевозможные послабления и улучшения условий, в которых пленница содержалась, а более всего те обнадёживающие заявления, которые без конца делала мадам Жанна, волей-неволей заставили девушку надеяться на хороший исход. «Король непременно выкупит вас, дитя! Он обязан это сделать, как человек чести, как христианин, как монарх… Вот увидите, он просто тянет время, чтобы собрать армию! Думаете случайно в окрестностях рыщут люди господина де Виньоль? Ничуть не бывало! Я очень сомневаюсь, что такой человек, как Ла Ир подвергнет себя опасности не имея никакого расчёта…». Старая графиня твердила это до самого последнего дня. Но неуспела Жанна как следует оплакать свою благодетельницу, как явились прелаты отКошона. И даже не они сами, а ухмыляющийся за их спинами и весьма довольный своей жизнью Жан Люксембургский более всего убедил её в том, что все надежды старой графини, равно как и надежды самой Жанны были одной только пустой фантазией. И единственной, очень слабой надеждой на спасение, оставался для неё теперь отряд Ла
Ира, контролирующий подъездные пути кБоревуару. В том случае, правда, если он действительно находился неподалёку а небыл таким же желаемым фантомом, как и намерение короля Франции выкупить свою Деву.
        Стараясь верить в этот свой последний шанс, Жанна попыталась сбежать.
        Первая же ночь после отъезда прелатов выдалась безлунной, к тому же, в виду скорого отъезда пленницы послабления в надзоре, которые обеспечила ей старая графиня отменены не были, и девушка без помех выбралась на окно донжона. Стоя на его широком основании она посмотрела вниз, в бездонную чёрную пустоту, как в разинутую пасть того зла, которое её загнало в эту башню. На короткое мгновение мелькнула мысль, что, может быть, сейчас она переживает последние мгновения своей жизни. Но даже это соображение не охладило решимость Жанны. «Пусть так, - решила она. - Если я ещё нужна Господу, смерти моей Он не допустит. Если же не нужна… всё равно, лучше умереть здесь и сейчас, чем на костре в окружении англичан!»
        Она решительно оттолкнулась руками и полетела вниз.
        НоГосподь не ответил ей ни «да», ни «нет». Сильно разбившись, вся в крови девушка пролежала у подножия донжона до того предрассветного часа, когда зевающий ежеминутно стражник лениво побрёл с обходом мимо этой части башни.
        Переполох, который поднялся, вытащил Люксембурга из постели и заставил пережить несколько очень неприятных минут, в течение которых его расчётливый мозг успел просчитать в полном объёме те убытки, которые ему принесёт гибель пленницы. Потом волнение немного улеглось - Жанна оказалась жива, но всё равно, вызывали лекаря, проверяли, насколько сильны повреждения, и, как скоро можно будет передать, наконец, эту обузу в руки Кошону?
        Лекарь заверил, что сделает всё возможное. Однако Бэдфорду, которого незамедлительно поставили в известность о произошедшем, этих заверений показалось мало, и вБоревуар был направлен целый отряд из лекарей и их подмастерий, которым приказано было поставить «французскую ведьму» на ноги в кратчайшие сроки!
        Она отказывается есть и пить? Вливайте питьё силой! Срывает повязки, чтобы раны не заживали? Привяжите её к кровати и недавайте пошевелится, пока не поправится! Хоть сами заболейте, но девицу заставьте выздороветь!
        - И заодно, надо сказать Филиппу пусть усилит патрулирование в окрестностях замка, чтобы ни одна собака не помешала, когда мы станем девку перевозить вРуан, - требовал Бэдфорд. - Пускай велит Люксембургу глаз с неё не спускать! А то на ноги мы её поставим, а она снова попробует сбежать, и, не дай Господь, удачно!
        - Думаете, милорд, она пыталась бежать? - спросил Кошон, которому всё это говорилось.
        - Конечно. А что же ещё она хотела?
        Кошон задумчиво потёр подбородок.
        - Для нашего процесса было бы лучше объявить причиной произошедшего желание покончить с собой. Я уверен, милорд, что совершение подобного тягчайшего греха может стать ещё одним пунктом обвинения, и ещё одним моментом, который развенчает миф оБожьей посланнице. Есть ли там, вБоревуаре, люди, которые при случае могли бы поклясться на святом писании, что пленница выбросилась из окна, дабы избежать наказания за свои грехи?
        Бэдфорд пожал плечами.
        - Будут, если вам так нужно.
        - НАМ, милорд, - с нажимом на первое слово поправил Кошон.
        На лице регента появилась кривая усмешка.
        - Мне нужно, чтобы ведьма, на которую эти арманьяки молятся, была сожжена, как еретичка. Даже если это не поставит под сомнение правомочность коронации их дофина, всё равно, это не позволит им раздувать сказки о себе, как оБогом избранных. А уж каким образом, с помощью каких обвинений вы, Кошон, этого добьётесь меня лично занимает куда меньше.
        Он пробежал глазами список судейских, призванных к судопроизводству, который Кошон принёс на согласование, и, возвращая бумагу епископу, добавил:
        - Хотелось бы ещё, чтобы процесс был не слишком скучным. Я надеюсь на присутствие в открытых заседаниях нашего короля, а он, как вы понимаете, скуки нам не простит, так что, позаботьтесь обставить всё поинтереснее.
        - Стоит ли, милорд? - принимая бумагу обронил Кошон. - Уж если мы не можем так открыто, как хотелось, устроить суд именно над ведьмой, можно добиться своего иными путями. В частности, можно не пускать на открытые заседания его величество, чтобы избежать порчи, или другого какого-то колдовского влияния на чистую душу юного короля. Думаю, должным образом поданные, слухи об этом создадут необходимый для процесса настрой.
        Бэдфорд тяжело посмотрел из-под насупленных бровей.
        - Вы в своём уме, Кошон? Не повашей ли подсказке мы притащили сюда малолетнего Гарри, чтобы его чистая душа противостояла ведьме? Чем теперь я буду объяснять парламенту это путешествие через Ла-Манш?
        - Коронацией, - тут же ответил Кошон. - Коронацией наФРАНЦУЗСКИЙ престол!
        И попоспешности ответа было ясно - епископ к подобному вопросу подготовился.
        - Так будет даже лучше, - продолжал он. - Факт этой, ЗАКОННОЙ коронации сам собой наведёт на мысли о незаконности ТОЙ. А его величество это действо развлечёт куда вернее, нежели судебный процесс, где скуки не избежать, как ни старайся. И парламент, мне кажется, будет удовлетворён. Где же и короновать будущего французского короля, как не воФранции. А то, что произойдёт это не вРеймсе…
        Кошон для видимости замялся, даже плечиками пожал с таким видом, дескать, неужто нельзя найти выхода? И тут же закончил вкрадчиво и немного отстранённо, как делал всегда, когда старался внушить собеседнику, что пытается скрыть от него слишком грубую лесть:
        - Полагаю, на то и дана вам власть, милорд, чтобы управлять не только людьми, но исамой Историей. Почему бы не создать новую традицию для новой династии и неначать короновать Ланкастеров, скажем, вПариже?
        * **
        Жанну смогли привезти вРуан только 23декабря. К этому времени к процессу над ней всё было готово. Главным судьёй был, разумеется, Кошон. Номинальным судьёй он пригласил бакалавра теологии Жана Леметра, который числился в руанском диоцезе наместником французского инквизитора, ноЛеметр проявил вдруг удивительную для себя несговорчивость.
        - Почему, собственно, я? - нервно разводил он руками и постоянно отворачивал в сторону глаза, лишь бы не встречаться ими сКошоном. - Вы, господин епископ имеете полное право - девица захвачена на территории вашего диоцеза, бовесского! При чём же тут Руан?! Зачем?.. Нет, простите, но моё присутствие на процессе будет лишним!
        Дошло до того, что почтенный бакалавр начал прятаться от епископа под благовидными предлогами, а потом и вовсе уехал куда-то по неотложным делам.
        - Это он нарочно, - с неприкрытой злобой выговаривал Кошону канонник Эстиве - его давний друг и единомышленник. - Леметр боится не угодить папе, а то и самому Господу нашему. - Эстиве перекрестился с самым серьёзным лицом, но через мгновение снова придал ему глумливое выражение. - А вы в ответ пригрозите недовольством милорда Бэдфорда и тем, что регент может принудить его участвовать в процессе через нашего инквизитора! Ведь он может, да?
        - Может, может, - раздражённо подтвердил Кошон. - Но сколько времени на всё это уйдёт?!
        - А нам-то что? - хмыкнул Эстиве.
        Ему, действительно, было безразлично сколько времени займёт и сам процесс, и подготовка к нему. Платили каноннику немало, как впрочем, и остальным судейским. Один только Кошон за ведение суда должен был получить сумму, почти равную его годовому жалованию на должности члена Королевского Совета. А заседателям-асессорам обещалось по ливру за присутствие на заседании, причём заседания эти Кошон планировал проводить еженедельно. Поэтому выходил как раз тот случай, когда время действительно представляло собой деньги, и деньги, текущие в карман прямиком из мошны английского парламента! Или, вернее было бы сказать, из самых жил придавленной налогами Нормандии. С того дня, как герцог Бургундский согласился принять выкуп, суду над Жанной придавалось такое большое значение, что в средствах предпочитали себя не стеснять. И это, в свою очередь, бесконечно радовало Кошона, и вомногом повлияло на выбор им епархии, в которой суд должен был состояться. Прежний Руанский архиепископ умер, а нового главу диоцеза ещё не избрали, иКошон надеялся… он очень надеялся, что его рвение на процессе отметят ещё и новой
должностью, поэтому твёрдо настаивал только наРуане. Ни славой, ни деньгами, ни надеждой делиться он ни с кем не хотел.
        А желающих «помочь» всё это разделить хватало!
        Как только озаботились вопросом «где судить?», Кошона тут же стал обхаживать глава Парижской епархии.
        - Вам негде судить эту еретичку, - ласково говорил он. - Бове захвачен, аРуан и без того переполнен пленными. Моя епархия будет рада предоставить вам территорию, даже несмотря на молчание Рима. Мы же всё понимаем - мы, служители Божьи, стоим вне политики, но зачистоту веры… То, что еретичка помогала, якобы законному королю Франции, роли не играет - она еретичка, и мы должны помочь это выявить… Поэтому я охотно разделю с вами бремя этой тяжёлой ответственности.
        Кошон в ответ благодарно кивал, однако не соглашался.
        Он прекрасно понимал, что вПариже будет вынужден предоставить право вести суд хозяину диоцеза, а вместе с этим правом и причитающееся вознаграждение. Поэтому, опережая предприимчивого и слишком любезного Парижского епископа, крайне убедительно доказал милорду Бэдфорду всю нецелесообразность проведения суда в столице. «Слишком близко к территориям, захваченным французским королём! Слишком опасно!.. Тогда как в столице Нормандии суд наверняка пройдёт без осложнений…».
        Эти резоны регента убедили. Более того, он и сам склонен был провести суд вРуане, потому что там до сих пор активно велись процессы и казни над нормандскими бунтовщиками. На площади Старого Рынка то и дело выставлялись напоказ отрубленные головы, что, по мнению Бэдфорда, являлось хорошим средством устрашения для строптивой пленницы.
        - Поместите её вБуврее[50 - Замок-тюрьма вРуане.], - повелел он с ухмылкой. - Пусть любуется на осуждённых. Может, сама станет сговорчивей. Это и для неё, кстати, выгодно. Пообещает не поднимать оружия против нас, признает, что всех обманула и никакой Божьей Девой не является, и я готов отказаться от костра. Мы ведь не крови жаждем. Если девица проявит благоразумие, цель будет достигнута и без жёстких мер.
        - Несомненно, - бормотал Кошон.
        Его, правда, такой финал процесса совсем не устраивал.
        Милорд Бэдфорд видимо забыл, что существует ещё иКлод, от которой следовало избавиться во что бы то ни стало! И весь процесс епископу необходимо было подвести только к той черте, за которой последует передача суду светскому и казнь[51 - Церковь сама не казнила. Любого, кто был признан виновным судом инквизиции, формально передавали светскому суду, который и выносил смертный приговор.]. Но собственные цели епископ давно и прекрасно умел расставлять по степени их важности и нужности в данный момент. Сейчас ему требовалось получить Руан, и он его получил!
        Горько обманутый в своих ожиданиях епископ Парижский пытался было вставлять палки в колёса. Когда стало известно, что Жанну вот-вот вывезут изБоревуара, научил Парижский университет обратиться к епископу с официальным письмом, текст которого недвусмысленно давал понять, что дело Жанны выходит за рамки одного диоцеза. «После удивлявших нас проволочек сия женщина должна быть передана сегодня, как нам сообщили, в руки людей короля… Соблаговолите сделать так, чтобы ее доставили сюда, вПариж, где достаточно ученых людей и где её дело будет тщательно рассмотрено и решено», - писали университетские мужи, справедливо полагая, что этого их пожелания вполне достаточно для немедленного положительного ответа. НоКошон предпочёл отмолчаться и сделать вид, будто выполняет он единственно волю английского короля, выразителем которой является герцог Бэдфордский.
        С той же самой мыслью, которая красноречиво отражалась на его лице, епископ прибыл и вРуан, где его встретили с откровенной враждебностью, поскольку зловредный парижский епископ дотянулся и сюда и тайно успел сообщить местным клирикам о намерении Кошона возглавить епархию. Достопочтенный клирикат, имевший собственного кандидата в архиепископы, был возмущён и прибывшему епископу должного почтения не оказал.
        Впрочем, Кошона такой приём ничуть не смутил. Он уже чувствовал себя здесь, как дома, поэтому с первых же дней начал распоряжаться деловито, по-хозяйски и жёстко, чтобы сразу привыкали. А парижскому университету, который был ему кругом обязан, в буквальном смысле заткнул рот щедрым предложением направить вРуан свою делегацию, пообещав выплаты, как дорожные, так и квартирные, и суточные.
        - Английская сторона официально не заявляет, но настаивает на том, чтобы в заседаниях участвовали духовные лица Франции. Только Франции! Вы понимаете? - внушал он ещё до отъезда Жану де Ла Фонтену, которого пригласил на процесс в качестве советника по допросу свидетелей. - Нам дают возможность судить беспристрастно, без личных обид за военные поражения, в которых можно было бы уличить англичан, и поэтому мне надо собрать как можно больше значимых для страны духовных особ!
        Ла Фонтен хмуро соглашался, но про себя думал, что кому-кому, а досточтимому епископу бовесскому о беспристрастности говорить не следует - у него обид на эту Деву хоть отбавляй! Но участвовать в процессе согласился, отчасти из-за обещанных щедрых выплат, отчасти из-за простого любопытства. В конце концов, всем вокруг было интересно посмотреть, что же представляет из себя арманьякская ведьма и насколько опасной она может оказаться?
        - Как вы думаете, не распространятся ли её колдовские чары и нанас? - спрашивал он коллег по дороге вРуан. - Господин Эстиве уверял меня, что девица крайне опасна и может подчинить своей воле кого угодно.
        - Этот «гуспилёр»[52 - От французского глагола houspiller - драться, сквернословить.]? - насмешливо спросил глава делегации. - О, этот расскажет! У них сКошоном к девице какая-то общая ненависть.
        - Гуспилёр? - переспросил Ла Фонтен и усмехнулся.
        Прозвище было метким.
        О сквернословии и хамоватом поведении Эстиве знали многие. Кого-то удивляла дружба епископа с подобным человеком, кому-то она казалась закономерной, но дружно все сходились на одном - то, что грубияну-каноннику сходило с рук любое бесчинство, только подчёркивало влияние Кошона, которым прикрывался его любимчик. И хотя Эстиве границы дозволенного умел чувствовать, как никто, и, почти чудом, держался на тонкой грани между полным бесчинством и фанатичным благочестием, в его случае, порой невозможно было отличить одно от другого. Чувствуя за спиной поддержку надёжной, как броня, епископской мантии Кошона канонник уверенно считал себя «последней инстанцией» по любому вопросу. Поэтому, людей, способных на него как-то повлиять, было не много. И ещё меньше было тех, кто решился бы называть его «гуспилёром» в лицо.
        Да и заглаза позволить себе это мог не каждый.
        - Вы знаете, что Эстиве придумал держать эту девушку в железной клетке? - понизив голос почти до шёпота спросил глава университетской делегации уЛа Фонтена. - Он даже предлагал насильно лишить её девственности до начала процесса, чтобы сразу иметь доказательство лжи по одному из основных вопросов. И я был крайне удивлён… то есть, конечно, сомнений у меня нет… но, если требуется прибегать к подобным мерам, выходит, что иным путём наш суд ничего доказать не может!
        Ла Фонтен поморщился
        - Это немыслимо, - прошептал он с откровенным недоверием. - Если правда то, что вы сказали, мне кажется епископ Кошон должен немедленно отстранить Эстиве! При всей их дружбе подобная дискриминация процесса недопустима!
        - Тихо, тихо, друг мой! - Глава делегации слегка приподнял сложенные на коленях ладони и покачал головой. - Кошон, как мне думается, и сам готов на многое, лишь бы процесс завершился костром. Эстиве он не уберёт. Он для того и зван в этот суд, чтобы стать кнутом бичующим. А кнут бьёт как хочет…
        - Но разве мы не вмешаемся?!
        - Даже не пытайтесь.
        - Но почему?! Нас ведь звали во всём разобраться беспристрастно!
        - Вот когда вы в полной мере поймёте для чего нас сюда позвали, Ла Фонтен, тогда и будете решать, вмешиваться, или нет. А пока я вам это попросту запрещаю.
        Что-то в тоне собеседника подсказало Ла Фонтену больше никаких вопросов не задавать. Но короткая беседа оставила впечатление самое тягостное. Ведь как бы ни был продажен свет, беспристрастность церковного суда должна была оставаться в его глазах неколебимой!
        * **
        ВРуан Парижская делегация прибыла через день после того, как туда привезли Жанну.
        Ла Фонтен, едва устроившись, сразу решил пойти и посмотреть на ведьму. Башни Буврея были видны издалека, и преподобный прямиком направился к главной - круглой и гладкой, словно высокий шлем.
        По двору замка без конца сновали английские солдаты и мелкие служки, явно посыльные от тех клириков, которые должны были участвовать в процессе. Судя по перепуганным лицам последних, Жанну здесь боялись точно так же, как боялся её иЛа Фонтен, слушая вПариже невероятные истории, которые плодились по всей Франции, точно волдыри на теле прокажённого. Говорили, что ведьма может видеть будущее, что всякого неугодного ей может проклясть одним только взглядом, да так, что от беды ему уже не уйти! Говорили и другое, но тихо и совсем уж робко, оБожьем промысле и озаконности суда над посланницей Его, в том смысле, что, ежели вина девицы не доказана, то она вполне может быть и той, за которую себя выдаёт. А если так, то какое право имеет епископ Кошон устраивать процесс над ней, да ещё и привлекать к нему особ духовного сана и исключительно французов?! Уж не кроется ли тут замысел похитрее? Дескать, послал Господь Франции помощь в лице девушки из пророчества, аФранция её не только предала, но исама же осудила! И, значит, что? Значит, нет больше Господнего благоволения этой стране, а одно только проклятие,
меч и гнев! И, хотя открыто Ла Фонтен таких разговоров не слышал, но вдуше вполне готов был их принять, потому что и сам начинал чувствовать нечто этакое. И вБуврей пошёл, хоть и сопаской, но ис твёрдым убеждением, что должен посмотреть сам!
        «У дьявола много личин, - размышлял преподобный, - однако, нет такой, чтобы изобразить смирение Божьего агнца перед ликом Его» Он был уверен, что распознает ложь с первого же взгляда. И, для пущей верности взял с собой нательную раку с крошечным кусочком обгорелой кости святого Лаврентия, как исцелителя от слепоты. «Имеющий глаза, да увидит!», - шептал себе Ла Фонтен.
        Когда он уже подходил к дверям, ведущим во внутренности башни, заметил немного в стороне группу бургундцев, которые, видимо, недавно приехали и теперь неторопливо спешивались с лошадей. Двое как раз стаскивали на землю какого-то парнишку со связанными руками, и преподобный замедлил шаг, наблюдая. В конце концов, посмотреть, что представляют из себя нормандские бунтовщики, тоже было интересно.
        Голову парнишки скрывал капюшон, но, поскольку двигаться со связанными руками было не совсем ловко, в какой-то момент этот капюшон с головы свалился, иЛа Фонтен увидел совсем юное лицо, больше подходящее девушке. Он с откровенным сочувствием наблюдал за мальчиком готовый вмешаться, если бургундцам придёт в голову грубо его пнуть или ещё как-нибудь обидеть. Но вмешательства не понадобилось. Юношу повели внутрь спокойно, даже с некоторой заботой, как будто он не бунтовщик, (других сюда связанными не привозили), а провинившийся сынок какого-нибудь местного дворянчика. Но тогда было странно, почему его привезли сюда?
        Ла Фонтен поспешил следом и усолдата, задержавшегося с лошадьми, спросил:
        - А что это за мальчик?
        Солдат, что-то лениво жующий, медленно обернул кЛа Фонтену глаза, осмотрел его немного презрительно, потом сплюнул и сплевком обронил:
        - Не велено.
        - Что не велено? - не понял Ла Фонтен.
        - Говорить нам ни с кем не велено.
        Солдат ещё раз осмотрел преподобного и, загребая ногами дворовую пыль, пошёл за остальными.
        В башне Ла Фонтену сказали, что увидеть Жанну он пока не сможет, потому что по распоряжению епископа Кошона, во избежание всяких непредвиденностей, к пленнице никого подпускать не велено.
        - Вам следует дождаться начала процесса. Там ведьму всем и явят, - сказал унылого вида тюремщик, который, без конца почёсываясь, опечатывал какие-то бумаги.
        Настаивать на своём было глупо, но, возвращаясь к выходу, расстроенный Ла Фонтен свернул не вту галерею и сразу увидел тускло освещенную нишу за железной решёткой, где на тёмной, подгнившей соломе сидел, уже прикованный цепью к стене, недавний парнишка. Чуть дальше в глубине коридора рассматривал дырку на своих штанах один из бургундских солдат. Остальных видно не было, и, пользуясь относительной темнотой в галерее, Ла Фонтен подошёл к решётке поближе.
        Мальчик поднял голову.
        - За что тебя? - тихо спросил Ла Фонтен на старом французском, который местные жители хорошо понимали.
        Лицо пленника коротко осветилось улыбкой. Он покачал головой и повёл глазами на солдата.
        НоЛа Фонтен вдруг почувствовал острую жалость. Одна рука его непроизвольно сдавила раку на груди, другая вцепилась в решётку.
        - Не может быть, чтобы ты был в чём-то виноват!
        Мальчик тоже смотрел на него с жалостью.
        Но тут солдат оставил, наконец, свои штаны и заметил постороннего.
        - Эй, нельзя! - закричал он, и замахал руками, отгоняя Ла Фонтена.
        Преподобный попятился от решётки. У него само собой вырвалось:
        - Я помолюсь за тебя!
        И вдруг услышал тихий ответ:
        - Я за вас тоже…
        Он вышел на улицу, щурясь от дневного света. Мимо тащили сильно избитого мужчину, который вырывался, мычал и сужасом смотрел на бурый от засохшей крови топчан в глубине двора, к которому его волокли.
        Ла Фонтен отвернулся.
        Его рука всё ещё сжимала раку на груди
        Мужчина сзади дико закричал. Несколько человек, из снующих по двору, с вялым интересом остановились.
        «Се человек…», - почему-то подумал Ла Фонтен. И вдруг его накрыл безотчётный, дикий страх!
        Пуатье
        (осень 1430года)
        Покинуть двор она не могла и нехотела, хотя и понимала, что сделать это было нужно. Если и нев качестве демонстрации своей обиды, то хотя бы ради того, чтобы привести в порядок мысли.
        Не слишком разбираясь, был ли её секретарь на самом деле подкуплен, мадам Иоланда дала ему отставку и несколько недель занималась делами сама, сочетая их, когда удачно, а когда и неочень, с той придворной жизнью, которую подобало вести одной из первых дам королевства.
        За ней, конечно же, следили. Но, как шпионы ни старались, докладывать своему королю они могли только о внешних проявлениях деятельности герцогини. Разговоры же, которые она вела, подслушать не удавалось, и письма, которые писала порой целыми днями, впоследствии словно растворялись. Несколько гонцов, открыто ею посланных, были задержаны, якобы по ошибке, но письма при них оказались всего лишь распоряжениями для управляющего двора герцогини вСюлли и материнскими наставлениями старшему сыну, всё ещё воюющему вНеаполе. Остальные же, коих, судя по обилию и продолжительности почтовых дней, должно было быть великое множество, пересылались какими-то другими путями, о которых можно было только догадываться.
        Лишь однажды одному из шпионов повезло выследить парня, одетого в сильно истрёпанный пажеский камзол. Как-то, в начинающихся сумерках, этот парень выбрался через потайную дверь из покоев герцогини и, не особенно таясь, побрёл себе прочь. Вид у него был достаточно унылый, чтобы можно было подойти и, завязав беседу, завершить её сочувственным приглашением в трактир. Шпион так и сделал и был крайне обрадован, когда парень согласился. Правда, на предложение излить за стаканчиком своё горе сначала как-то странно посмотрел, потом сморщился, словно от боли, кивнул и вдруг сдавленно спросил:
        - А хочешь, я тебе всю свою жизнь расскажу? Я ведь из одной деревни сДевой…
        Шпион радостно закивал, готовый слушать сколько надо. Но рассказчик из парня получился неважный. Без конца запинаясь и путаясь, будто рассказывал не собственную жизнь, а что-то где-то услышанное, он старательно поведал о том, как рос вместе сЖанной вДомреми, как дружил с её братом Жакменом… нет, сПьером. Пьер моложе… Как ходил с ними в церковь, что была прямо возле дома Жанны, и как впервые услышал от неё про голоса…
        В этом месте парень почему-то заплакал. Говорил, говорил и вдруг замер. И долго потом сидел, глядя куда-то в одну точку, а пощекам его текли слёзы. Шпион подождал, подлил ему вина и подвинул стакан под самый локоть. Но парень только вздрогнул, не выпил, а словно очнувшись, продолжил рассказ о том, как Жанна ушла из деревни, как вскоре все они узнали, что дофин признал в ней Деву Франции, и отом, как сам парень сбежал тайком изДомреми, чтобы поступить к ней в услужение.
        - А зовут-то тебя как? - спросил шпион.
        - Луи Ле Конт, - старательно выговорил парень. - Я был пажем Девы и под Орлеаном, и под Компьенем. От начала и доконца…
        - А я слыхал, что паж с ней вместе в плен попал, - заявил шпион.
        Глаза парня затуманились. Только теперь он заметил стакан возле локтя, залпом его осушил и, вытирая рот рукавом, невнятно пробормотал:
        - Меня герцогиня Анжуйская выкупила. Из благодарности Деве…
        Шпион переждал ещё один слезливый приступ. А когда вконец расчувствовавшийся собеседник, наконец перепил и упал мокрым от слёз лицом в согнутый локоть, быстро и ловко его обыскал.
        Увы, никаких писем герцогини при парне не оказалось. Только записка с подробным перечнем дат и мест и приписками, что Жанна в эти дни и вэтих местах делала.
        Когда показания этого шпиона дошли до короля, тот только усмехнулся.
        Наконец-то!
        Умница матушка подчищала грехи и создавала для своей Девы новую жизнь. Жизнь-легенду! Наверняка очень похожую на ту, что была, но далёкую от двора, от интриг и всех тех расчётливых комбинаций, с помощью которых мадам герцогиня сделала изЖанны Божью посланницу.
        Значит, поняла…
        Поняла в отличие от прочих других, и отслишком горячего Ла Ира. Тот, как и ожидалось, плевать хотел на все запреты и поехал освобождать Жанну из плена. Но сглупил, что, впрочем, тоже ожидалось. Купился на простую уловку с обманным отрядом и помчался его громить, освободив дорогу тем, кто повёз Жанну вРуан.
        Жаль. Почти всех своих людей положил и сам оказался в плену.
        Но это ничего. Чуть позже Шарль его выкупит. Выкупит, пожурит и оставит при себе. Как и дующегося вАнжу Алансона, и де Ре, который, по слухам, отправил вРуан целую свору своих соглядатаев. Французский король всех их приблизит и всем даст понять, что ценит их прежде всего за верность. А потом матушка исправит и свой последний грех, и так же доверительно, как втягивала их в дело сБожьей посланницей, разъяснит, ЧТО теперь они должны делать, как думать и чем утешаться, чтобы ни в действиях, ни в мыслях не могло появиться даже намёка на слово «предательство».
        Она ведь хорошо умеет убеждать, когда хочет, иШарль испытывал это на собственной шкуре с девяти лет.
        Порой он даже скучал по тем временам, когда матушка приходила к нему в комнату и вела долгие беседы о долге и чести, о королевском достоинстве и отом, чем королю поступиться можно, а чем нельзя. И он преступно сотворил из неё кумира в сердце своём.
        Но была ли герцогиня так уж права?
        Добродетельные правила лишь сковывали ему руки. И только раз почувствовал он себя вознесённым над обыденностью, когда сидел в промозглой утренней сырости на мосту Монтеро! Да, да, именно там, за миг до убийства проклятого герцога Жана!
        Она тогда не простила - Шарль это прекрасно видел. Видел и страдал, снова подставляя руки под те путы, которыми мадам герцогиня держала его при себе, как цепного пса, хорошо натасканного и готового разорвать любого, кто покусится на её драгоценное Анжу! Она иДеву привела ко двору, доверившись всем, но только не ему, чтобы привязать вернее, внушив идею оБожьей избранности! Боялась, что зная правду, он струсит, не поверит в успех, не захочет получить трон обманом. Ещё бы! Добродетельные правила… Она растила в нём короля напоказ! Праведную ширму, за которой так удобно прятать неправедное! Растила, забыв оБоге, именем которого взялась вершить чудеса.
        Но уБога оказались свои планы!
        Иначе, зачем бы стал он открывать Шарлю всю правду устами чужими и даже враждебными? Исполняй матушка Его волю, разве позволил бы Он и плен Жанны, и суд над ней? Нет! Дева, неважно, кем призванная, довела дофина Франции до короны, ИХВАТИТ! Тут ей было даровано всё, и победа, и слава. АШарлю, ставшему королём, Господь повелел быть свободным. И, значит, всё было правильно даже на мосту Монтеро, где первое дуновение этой свободы принесло ему то же блаженство, которое, усиленное во сто крат, пришло потом на коронации!
        Блаженство и чувство всесилия.
        Разве могли его дать показные добродетели матушки? Нет! Но теперь он свободен, теперь повелевает, и готов великодушно защитить матушкино Анжу, не как пёс, кормящийся с её руки, а как рыцарь Господа, осенённый озарениемЕго!
        А матушка… Да, она умна и она всё поняла, потому старается теперь, выдумывает легенду для эпохи правления короля Шарля Седьмого. И он ей в этом поможет. Но потом…
        Аминь!
        * **
        Ла Тремуй просочился в кабинет робко и почти опасливо. Он сильно сдал за последнее время, что сразу сказалось во внешности. Граф постарел, обрюзг и вынужден был прилагать большие усилия для того, чтобы перед лицом этой своры хищников, именуемых королевским двором, держать собственное лицо по-прежнему влиятельным и строгим.
        Но разве можно обмануть духами обоняние голодной своры, почуявшей кровь? Теперь, проходя через заполненную придворным сбродом приёмную на доклад к королю, Ла Тремуй больше не чувствовал себя окружённым этаким невидимым облаком, которое раздвигало для него толпу. То есть, перед ним по-прежнему расступались, но несуетливо, с почтением, как это было до сих пор, а словно нехотя, с одолжением.
        Когда Ла Тремуй впервые это заметил… Нет, даже не заметил, а почуял тем же нюхом, который появляется у всякого, попавшего ко двору, как средство самозащиты, он испугался. И, хотя король был с ним любезен, как всегда, и, сколько бы Ла Тремуй ни «принюхивался», здесь уловить фальши не смог, всё же поверил, что дни его всесилия сочтены. Эта свора не ошибается, она всегда чует жертву задолго до того, когда кровь действительно прольётся.
        Ла Тремуй осмотрелся в кабинете.
        И здесь всё то же! Как нагло ухмыляется ему в лицо этот молодой Шарло Анжуйский… Ах, нет, теперь его следует именовать графом Менским! Но всё равно, он изАнжуйского семейства, которое, по всем расчётам, должно бы было стать опальным. Однако, этот мелкий отпрыск сидит по-свойски в покоях короля, просматривает какие-то бумаги… Высокомерный, ко всему, вроде бы безучастный, но, глазами так и стреляет, то поЛа Тремую, то по задумавшемуся королю. Следит, присматривается… Ждёт королевского взгляда, чтобы оценить…
        - Что-то случилось, Ла Тремуй? - ласково спросил король, вырванный из своих размышлений.
        В другое время он проявил бы недовольство тем, что министр явился без доклада. Но недавние мысли были так приятны. Их приходилось периодически вызывать, чтобы они снова и снова вносили в душу короля умиротворение и добродушие, и вид Ла Тремуя, призванного послужить щедрой жертвой матушке, которая так старается загладить свою вину, приятности только добавил.
        - Ваше величество, мы получили известие о том, что суд над девицей Жанной начался.
        Лицо Шарля ничего не выразило. Он кивнул и посмотрел так, словно ожидал продолжения, аШарло Анжуйский не отреагировал вообще.
        Ла Тремуй помялся.
        - И ещё… Не слишком приятное известие, сир, но… Герцог Бэдфордский готовит коронацию малолетнего короля Генри, - промямлил он. - Говорят, изАнглии уже переправили корону, специально для этого случая изготовленную.
        И замолчал, прекрасно зная, как болезненно воспринимает Шарль всё, связанное с его правами на престол.
        Но его величество внезапно рассмеялся.
        В последовательности поданных новостей он усмотрел намёк на цели, которые совсем недавно открыто провозглашал председатель Руанского суда Кошон, и показалось, что министр сделал намёк нарочно. Нарочно!!! Потому что ничего-то он так и непонял. Всё пытается сделать больно, уязвить, ведь раньше это работало ему на благо. Но времена давно переменились.
        Король быстро глянул наШарло.
        - Слышал?
        Тот с ухмылкой отбросил листок с донесением, которое только что, вроде бы небрежно, просмотрел, (но запомнил цепко, на будущее), и ответил с дурашливым хохотком:
        - Слышал, сир. И понять не могу, почему переправили одну только корону? А где же знать, пэры? У нас что ли попросят? Так вы не давайте. Уж коли пришла им охота короновать своего королька везде, где он окажется, то пускай всем миром за ним ездят. То-то балаган составится!.. Хотя, нет, не надо. У нас тут и так с англичанами перебор.
        Шарль засмеялся ещё громче, но глаза его сделались вдруг злыми. Круто развернувшись на каблуках, он остановился напротив Ла Тремуя, смерил его взглядом и сквозь зубы процедил.
        - Действительно, перебор… Как бы это погнать их, а? Без Девы будет, пожалуй, не так легко? Но, ничего, я уже нашёл ей замену. Прекрасную замену! И… - он сделал самое невинное лицо, - как вы, Ла Тремуй, посмотрите на то, что я приглашу своим командующим так нелюбимого вами Ришемона? Всё-таки коннетабль, и сдолжности его никто не снимал. Засиделся, поди, возле жёниной юбки?
        Король уже без смеха смотрел Ла Тремую в лицо, и надо было как-то реагировать. Поэтому министр вяло улыбнулся, машинально пробормотал дежурную фразу о мудрости и дальновидности его величества, после чего низко склонился, ожидая, когда ему позволят уйти.
        Больше он не сомневался - его дни при дворе этого короля действительно сочтены!
        Нанси
        (19января 1431года)
        Снег падал на равнину уже третий день. Густой, тяжёлый от влаги. Ложился пластами на деревья, на хозяйственные постройки, да и назубцах старого замка налипли целые сугробы, словно груз тяжёлых забот.
        Лететь под таким снегом тяжело. Огромный ворон, с усилием махнув крыльями, опустился в глубокую нишу замкового окна и скосил круглый чёрный глаз на прикрытые деревянные ставни. Оттуда тянуло теплом. Мокрые от снега перья ворона расхохлились. Он посидел немного без движения, потом потоптался по нанесённому в нишу сугробику, оставив сетчатый узор своих следов и снова покосился на окно. В тёплых ставнях почудилась жизнь. Твёрдым клювом, наудачу, ворон несколько раз стукнул по дереву, даже поскрёб лапой, но, видимо, ничего не обнаружил и, сильно подпрыгнув, вылетел из ниши прочь.
        Стук в ставни заставил мужчину в сутане, сидящего возле окна с книгой, поднять голову. Но посмотрел он не назакрытые ставни, а всторону алькова, где на высокой постели лежал тяжело больной герцог Лотарингский. Кажется, стук потревожил и его, поэтому мужчина закрыл книгу, встал и подошёл посмотреть.
        Веки Карла были приподняты, а слабая рука скребла по меховой полости, которой, уходя из комнаты, накрыл своего господина камердинер.
        - Что-нибудь хотите, ваша светлость? - спросил подошедший мужчина.
        - Жарко… - прошептал Карл. - Снимите это, Мигель.
        Он с облегчением выдохнул, когда полость была снята, и похлопал рукой возле себя.
        - Сядьте ближе…
        Мигель послушно передвинул стул, сел, вопросительно посмотел наКарла.
        - Я немного поспал, - сообщил тот. - А вы?.. Что вы там так увлечённо читали?
        - Раймонда Луллия[53 - По известной легенде Раймонд Луллий полюбил красавицу Амброзию ди Кастелло, которая, в обмен на свою любовь, пожелала получить эликсир бессмертия. Тридцать лет Луллий искал. Он стал монахом и всего себя отдал единственной цели. Но, когда принёс готовый эликсир Амброзии, та была уже очень стара и смертельно больна. Она спросила, возвращает ли эликсир молодость, или просто дарит вечную жизнь, и, услышав ответ, отказалась его пить. Луллий ухаживал за возлюбленной до конца её дней, а потом около двухсот лет искал смерти. Написал множество научных трудов, в частности о пользе универсального знания. Говорят, Господь сжалился над ним, и заего праведную жизнь даровал Луллию смерть и покой.].
        - А-а. Универсальное знание… Эликсир бессмертия… Вы верите, что он действительно его создал?
        Мигель грузно подался вперёд и сцепил между собой пальцы. Он сильно постарел за последние месяцы, стал грустен и задумчив, всё больше молчал. После известия о пленении Жанны несколько раз порывался уехать, но, вместо этого, каждое утро приходил к дверям покоев герцога, ждал, когда ему позволят войти и сидел возле постели, не докучая, но всегда готовый помочь - что-то принести, позвать тех, кого герцог хотел видеть, или просто поговорить, как сейчас.
        - Он был очень умён, - произнёс Мигель после некоторого раздумья. - Но ябы не желал ему столько ума, чтобы создать эликсир, потому что уверен - бессмертие есть величайшее зло.
        Лицо герцога оживилось, насколько это было возможно в его положении.
        - Как интересно… Почему же бессмертие зло?
        - Оно обесценивает жизнь. Дарит безнаказанность, разочарование, скуку. Через пару сотен лет, от бесконечных потерь, пропадут впечатления и способность любить, и вряд ли за такой срок сможет появиться что-то, что удивит новизной. Останется только одиночество и невозможность умереть… Нет, я бы такой судьбы никому не пожелал.
        Герцог немного подумал, потом тихо выговорил:
        - Я бы тоже.
        Они помолчали. Карл дышал с перерывами, и лицо его отражало какое-то внутреннее сомнение. Наконец, он решился спросить:
        - ОТТУДА вестей нет?
        Мигель отрицательно покачал головой.
        Губы герцога скорбно скривились.
        - Ну да… Если бы что-то было, вы бы мне давно сказали, не так ли?
        - Да.
        Они ещё помолчали.
        - Моя дочь уже выгнала Ализон из замка? - внезапно спросил герцог.
        И, не дожидаясь утвердительного ответа, в котором не сомневался, заговорил тихо, но твёрдо:
        - Я знаю, она не пропадёт… Я подарил ей большой дом, ценную посуду… Но почему-то хочется, чтобы Ализон уехала отсюда… Я бы просил вас забрать её с собой, когда… ну, вы понимаете. Мне недолго осталось, это всем уже ясно, как и вам… Может быть, она согласится покинуть Нанси, когда меня уже не будет. Ализон не станет вам обузой. Она продаст то, что я ей подарил, и этого хватит на всю жизнь… Я очень сильно её любил…
        Из глаза умирающего выкатилась бессильная слеза. Руки, которые словно вобрали в себя волнение Карла, шарили по одеялу мелко и суетно. Он явно хотел ещё что-то добавить, ноМигель не дал. Своими руками накрыл ладони герцога и ободряюще улыбнулся.
        - Всё будет хорошо, ваша светлость. Если мадемуазель Ализон согласится, я заберу её. Его милость господин Рене нашёл мне место у гергоца Брабантского… Точнее, не усамого герцога, а вобители Братства Богоматери в местечке Хертогенбос. Там, как мне сказали, много членов приората. Они дадут и приют, и защиту.
        - Да, да… - покивал герцог.
        Мигель стёр с его щеки слезу, поправил одеяло.
        - Послушайте, Мигель… я давно хотел об этом спросить, но всё откладывал… почему вы так и невернулись к герцогине Анжуйской? - тихо спросил Карл. - Вы стали презирать её?
        Мигель вспыхнул.
        - Нет, что вы! Тогда мне следовало бы начать презирать с себя - ведь это я обучал, а потом и отпустил девочек, прекрасно зная, что им не выжить ТАМ. Просто отошёл в сторону и смотрел, как они идут к гибели… Смалодушничал, наверное. Убеждал себя, что Господь не допустит… А вернее всего просто понял, что и сам там не выживу, поэтому остался. В отличие от них, у меня выбор был.
        Взгляд герцога, устремлённый на лицо монаха, оставался неподвижным несколько мгновений. Потом он глубоко втянул воздух и заговорил, стараясь делать это без заметных усилий.
        - Я не верю в ваше малодушие, Мигель. Да и выбор есть у каждого. Всю свою жизнь я только и делал, что выбирал и выбирал, и следовал при этом, либо за чьим-то другим выбором, сделанным до меня, либо сам ставил перед выбором других… Мы все взаимозависимы. Вы просто захотели изменить это в себе, когда девочки ушли, не так ли? И, как мне показалось, преуспели в своём желании. Во всяком случае, власть, которую имела над вами герцогиня, значительно ослабла, так?
        - Да… возможно. - Мигель задумался. - Когда-то я сам говорил, что мы ищем для себя волю более сильную, которая облегчает нам наш выбор. АОНА тогда сказала, что никакая чужая воля не укажет путь к вере и счастью. И, знаете, вспоминая этот разговор с ней, я всё больше убеждался в том, что под верой ОНА имела в виду веру только в себя. Ни вБога, ни в короля, ни в кого-то иного, сильного, а только в собственные силы и разумения!
        Карл слабо улыбнулся.
        - Вы поэтому не захотели читать манускрипты из моей кладовой?
        - Да! Я пытался найти себя без какой-либо помощи. Только через собственное сознание.
        - И как?..
        Мигель с силой потёр виски, как будто хотел растормошить мозг, но лицо его при этом было страдальческим.
        - Я, когда понял ЕЁ слова, решил, что нет ничего проще. В какой-то момент даже уехать собирался, чтобы доказать себе - смогу! А потом… Помните, я вам рассказывал, как ОНА учила меня разговаривать с деревьями? Вот я и решил зачем-то попробовать. И невышло!.. А потом не вышло и рассуждать, опираясь только на собственные разумения. Всё время лезло в голову то, что заучил ранее, страхи какие-то, перед кем - не знаю, но стойкие, укоренившиеся, что, если я пойду против, кто-то обязательно придёт и накажет. Я их отгоню на время, но они подбираются с другой стороны и лезут, лезут в голову, укладываются там на места давно пригретые и, словно дразнят: «Видишь, тебе уже не так беспокойно, не так хлопотно и страшно! Тебе ПРИВЫЧНО думать так, как подсказываем мы. Вот и живи так!..» И я то поддавался, то восставал, пока не понял, что попросту слаб. Мне не совладать с той жизнью, что вокруг. Надо, или родиться с верой в себя, которая есть уНЕЁ, или обладать большей силой духа, чтобы суметь выделить из себя целую часть собственного естества. Я так и несумел. Только на то и хватило, чтобы не возвращаться к её
светлости. Но иона не очень-то звала.
        Снова повисло молчание. Только в камине мягко гудел огонь, да изредка что-то потрескивало, добавляя умиротворения этому снежному дню, пусть даже и невидимому через прикрытые ставни.
        - Как вы думаете, - прошелестел вдруг голос Карла, - ОНА очень страдает сейчас?
        Мигель опустил голову. Он прекрасно понял, что герцог, когда спрашивал, имел в виду вовсе не мадам Иоланду. Но почему-то, с тех самых дней, когда стало известно, что девушки обе в плену, здесь оКлод предпочитали говорить «она». Как будто пытались суеверно спрятать её за безличностью, то ли отСудьбы, то ли от чего-то другого, чего сами не понимали, но чувствовали, что надо именно так! Без имени.
        - Уверен, они обе не потеряли себя, и непотеряют, что бы ни случилось. - Глаза монаха заметно слезились. - ИОНА, иЖанна страдания презирают.
        Карл тяжело вздохнул.
        - И всё-таки, всё-таки… Как страшно, наверное, этой девочке среди ненавидящих. Раньше я хотел, чтобы все о ней поскорее узнали, а теперь молюсь только о том, чтобы никакому Кошону, или Бэдфорду не пришло в голову с ней поговорить…
        - Думаете её убьют?
        - Ей не простят…
        В камине загудело, и отгорящего бревна отвалился вдруг кусок коры, взметнув вверх целый сноп ярких искр. Мужчины вздрогнули от неожиданности. Мигель поднялся, взял кочергу и поворошил угли.
        - Страшно будет всем нам, если она погибнет, - сказал, глядя на огонь. - Для неё же просто начнётся другая жизнь, потому что только в такой исход она и верит.
        - Аминь, - прошептал Карл. - Я бы тоже хотел так… Но тут мы с вами похожи, Мигель - и моё сознание боится выйти за рамки знакомого… Но ничего, скоро ему придётся это сделать. И, если Господь будет милостив… если даст мне хоть какой-то шанс на новую жизнь, я бы попросил только об одной милости - стать действительно смелым…
        - Аминь, - в свою очередь прошептал Мигель.
        Герцог умер через день, 21января.
        После пышных похорон, Мигель собрался и поспешил было выполнить последнюю волю умершего. Но опоздал.
        Он подошёл к дому Ализон Мэй всего через несколько минут после того, как толпа местных крестьян и мастеровых закончила терзать её избитый, изуродованный труп перед воротами полностью разграбленного дома. Того самого, который подарил своей возлюбленной Карл Лотарингский.
        Постояв немного перед тем, что ещё утром было женщиной, Мигель повернулся и ушёл, неся в себе горький привкус мыслей о том, что вНанси так и непростили её избранности.
        Руан
        (март-май 1431года)
        Ах, как не нравился Кошону этот процесс! Всё шло вроде бы так, но выходило как-то не очень! Причём, началось с самых первых дней, когда этот дурак Ла Фонтен допрашивал свидетелей…
        Тогда, в самом начале января, вРуан привезли жителей Домреми иВокулёра, которым надлежало рассказать всё, что было им известно о детстве Жанны, о её поведении, пристрастиях и наклонностях. Перед началом допросов Кошон, который однажды уже собирал сведения оЖанне, намекнул Ла Фонтену, что следует особое внимание уделить пресловутому Дереву Фей, которое являлось объектом, если и непоклонения, но мистического одушевления несомненно. А это, в свою очередь, легко можно трансформировать в желание следовать обрядам еретиков-язычников!
        Однако, дурак Ла Фонтен заявил, что тогда нужно судить за ересь почти всех жителей деревни, потому, дескать, что все они считали Дерево Фей неким священным символом, иЖанна не единственная девушка, которая плела там венки и водила хороводы. И, как ни выпучивал Кошон глаза, с какой бы многозначительностью ни вздыхал, этот чёртов лиценциат канонического права так ничего и непонял! Или сделал вид, что не понял, потому что вообще вёл себя очень странно. Когда доставили так называемую мать Жанны, которая слёзно просила пожалеть «её девочку», Ла Фонтен ей при всех ободряюще улыбался, гладил по рукам, которыми она цеплялась за его сутану, и говорил, что «суд во всём разберётся»!
        Впрочем, показания деревенщин были на процессе не самыми важными. Всё равно все они в один голос заявляли, что Жанна была девочкой хорошей, в церковь ходила исправно и богохульных речей, упаси Господи, не вела. Была ли странной? Да, пожалуй была, однако проявлялась эта странность только в особенной задумчивости, которая деревенским девушкам обычно не свойственна. Проводи дознание сам Кошон, или хотя бы Эстиве, они бы сумели выжать и изэтих показаний что-то пригодное для суда, ноЛа Фонтен всё записал, как говорилось, безо всякого полезного пристрастия, чем заставил сомневаться в собственной полезности для этого суда.
        13февраля показания свидетелей огласили перед должностными лицами, которых в тот же день привели к присяге, и начался непосредственно суд, первое заседание которого намечено было через неделю.
        Надо заметить, что собрание этих должностных лиц оказалось достаточно внушительным даже и без участия упрямого Леметра, что смогло, наконец, порадовать Кошона. Пятнадцать докторов священной теологии, одиннадцать лиценциатов канонического права и четверо - гражданского! Семь бакалавров теологии, четыре доктора канонического права и даже один доктор обоих прав, и канонического и священного теологического. Всё это должно было произвести на девицу нужное впечатление. Каких бы кровей она ни была, перед подобным собранием не могла не оробеть. Кошон отлично помнил, как во время инквизиционного суда терялись люди более крепкие, в том смысле, что их воспитание и образование были куда весомей тех жалких понятий, которые могла преподать Жанне крестьянка Роме. А если даже и было вмешательство со стороны того странного испанского монаха герцогини Анжуйской, оно вряд ли могло противостоять целому собранию особ куда более высокого духовного звания, а значит и разумения! Не говоря уже о том, что любыми полученными знаниями надо ещё уметь воспользоваться, чему не сильно-то и обучишь.
        Так что, заранее готовя себя к успеху, Кошон сразу позаботился о том, чтобы первые допросы подсудимой были публичными. Но вот тут-то и начались проблемы.
        Вместе сЭстиве епископ подготовил пару ловушек, при помощи которых намеревался поставить девицу на место на первом же заседании. Но она перехватила инициативу. Едва оказавшись в зале, окинула взглядом всех сидящих перед ней духовных особ и, нисколько не робея, потребовала, чтобы судили её не одни только богословы, «приверженные английскому королю».
        - Церковь не раз заявляла о своём нейтралитете во всём, что касается разногласий между государствами, поэтому суду инквизиционному будет уместно пригласить к разбирательству представителей и другой стороны, - произнесла она, нигде не запнувшись и ни разу даже лба не наморщив, что можно было бы потом трактовать, как чьё-то наущение - девица, дескать, была кем-то подготовлена и пыталась заученное вспомнить.
        Хуже того, как только требование было произнесено, по залу тут же пробежала волна удивлённых перешёптываний, среди которых Кошон, к своему неудовольствию, разобрал восхищённые восклицания. Еле подавив в себе злость, он призвал собрание к тишине и, игнорируя слова подсудимой, потребовал привести её к присяге, чтобы запустить в действие первую ловушку. Если девица сейчас присягнёт говорить суду только правду, не утаивая ничего, она будет вынуждена давать подробные разъяснения о природе голосов, повелевших ей идти воевать. И, разумеется, дословно пересказывать всё, что этими голосами говорилось, а вподобной беседе поймать её на еретическом слове труда не составит.
        Но девица вывернулась. Прежде чем рука её легла наСвятое писание, оговорила, что правдиво расскажет суду обо всём, про что спросят, но освоих откровениях не будет рассказывать никому. И тут же выдвинула новое требование - позволить ей присутствовать на мессе.
        Сидевший на отдельной скамье, как представитель от лица английского короля, граф Уорвик растянул губы в кривой ухмылке, иКошон ни минуты не сомневался в том, что ухмылка эта лично ему ничего хорошего не предвещает. Епископ едва не потерял присутствие духа, но тут выручил Эстиве, который, видя лёгкое замешательство председателя, немедленно заявил прокурорский протест и потребовал в посещении мессы подсудимой отказать.
        По залу снова пробежала рябь тихих обсуждений.
        Или осуждений?
        Кошон нахмурился и решил, не откладывая, пустить в ход вторую ловушку
        - Прежде чем ты начнёшь отвечать на вопросы суда, - сказал он, обращаясь кЖанне, - ты должна прочесть Pater Noster.
        И, видя явное замешательство на лице девушки, добавил снисходительно:
        - Если ты так набожна, как нам рассказали твои земляки, сложно это не будет. Ну же… Мы ждём.
        Расчёт был прост. Правила инквизиционного суда позволяли истолковывать, как ересь любую запинку или ошибку во время чтения молитвы. ИКошон был уверен, что тут осечки не случится. Девица импульсивная, самоуверенная, обязательно, где-то да запнётся. Но, даже если «Отче наш» она прочтёт, как надо, он тут же велит ей читать Ave Maria, чем наверняка выведет из себя, и тут-то она оплошает!
        Однако девица, помолчав мгновение, уставилась епископу в глаза и произнесла твёрдо, хотя и тихо, так, что не все услышали:
        - Я прошу вас принять у меня исповедь, святой отец. Я давно не исповедовалась и хочу сделать это сегодня. А вовремя исповеди прочту любую молитву, которую вы укажете. Это будет даже лучше, потому что не все здесь понимают мой язык[54 - Жанна говорила на старом французском (галликанском)].
        Кажется, в задних рядах кто-то засмеялся. А те, кто не расслышал, начали громко переспрашивать у других, «что она сказала?», иКошон уже не смог скрыть злость и досаду. Как духовное лицо, да ещё в присутствии стольких свидетелей, епископ не имел права ей отказать. Но он так же не имел права потом разгласить всё то, что услышит, потому что тайна исповеди нерушима и свята!
        - Я приму твою исповедь, - выдавил он, еле скрывая досаду, - но молитву ты могла бы прочесть в присутствии нескольких уважаемых людей, которым понятна галликанская речь.
        Жанна с готовностью кивнула.
        - Если эти господа особы духовного звания, вы можете пригласить их на исповедь, святой отец, и я прочту молитву.
        Теперь стало очень тихо.
        «Я сожгу тебя, проклятая ведьма!», - забывшись в своём озлоблении, мысленно пообещал Кошон. Ловушки не сработали, да и сама торжественность первого заседания была смазана этим незапланированным перерывом.
        Он грузно поднялся. Загрохотали скамьями, поднимаясь, и все присутствующие. Но все Кошона не волновали. Величаво спускаясь с помоста, на котором, за длинным столом сидели главные участники процесса, он незаметно скосил глаза наУорвика и чуть не споткнулся. С явным разочарованием на лице граф запахнул плотнее свой меховой плащ и, печатая шаг, пошёл вон из зала, увлекая за собой свою внушительную свиту и часть английских солдат.
        * **
        К марту никаких улучшений в процессе не наметилось.
        Жанна исправно отвечала на все вопросы, и так же исправно обходила любую расставленную для неё ловушку. Она была спокойна и уверена в себе, ни в какую не желала сдавать позиции во всём, что касалось Божьего вмешательства в её судьбу, и, в итоге, некоторые из чёртовых святош, чьей первейшей обязанностью было осудить девицу за ересь, начали чуть ли не врот ей заглядывать и нестолько допрашивать, сколько спрашивать, что она думает по тому, или иному вопросу!
        На этом фоне старания преданного Эстиве выглядели особенно предвзятыми. На одном из заседаний он вдруг закричал наЖанну, обзывая её солдатской шлюхой, чем вызвал гул неудовольствия в зале и, что совершенно смутило епископа, окрик самого Уорвика!
        А потом граф вызвал Кошона к себе во дворец.
        Глядя почти с брезгливостью в лицо епископа, он выговорил ему всё, что думал о ведении процесса.
        - Излишества в усердии порой только вредят, Кошон. По мне, так пусть у вас чего-то не хватает! Это, ей Богу, выглядеть будет куда пристойней того позора, к которому вы упорно толкаете весь суд! И сдевственностью девицы надо бы тоже… того… поосторожнее. Ваш Эстиве слишком ретив, как я наблюдаю, так вы ему скажите, пусть в себя придёт. Что значит, «шлюха»?! Этот вопрос уже закрыт, и незачем, слышите, незачем раздражать тех, кто ещё ничего для себя не решил, бездоказательными оскорблениями!
        Кошон сделал обиженно-удивлённое лицо.
        - Не понимаю, милорд…
        НоУорвик хмуро глянул на него из-под насупленных бровей.
        - Плохо. Очень плохо, монсеньор, что не понимаете. Вопрос о девственности закрыла миледи Бэдфорд, и ненам с вами, и, уж конечно неЭстиве, опровергать её вердикт! А между тем, на днях мне сообщили, что ваш Эстиве снова подбивает солдат охраны изнасиловать девицу и предъявить это её грехопадение, как доказательство дьявольских козней. Так вот, Кошон, не надейтесь, что в случае чего я позволю свалить вину на моих солдат! Доказать вы всё равно ничего не сможете, только осрамитесь в очередной раз, но тогда беседовать с вами будет уже милорд регент!
        Кошон вспыхнул, однако ничего не ответил.
        Ещё в январе, когда велись допросы свидетелей, супруга регента вдруг опомнилась. Видимо, герцог Бэдфордский не скрыл от неё, кем именно являлась Жанна в действительности, и миледи-регентша, даже без помощи генеалогического древа, вывела, что девица родня и ей, и английскому королю! Кузина и тётка, как ни крути! А тут как раз, впервые, был поднят вопрос о проверке девственности Жанны, и миледи рассудила, что в отношении девицы королевской крови делаться это должно только в присутствии благородных особ, и потому сама возглавила комиссию.
        И ладно! И пусть этим бы и ограничилась! Но миледи, которая до сих пор была настроена против французской ведьмы очень решительно, была потрясена тем, что девица, прожившая почти год среди солдат, действительно оказалась невинной, и зачем-то захотела с ней ещё и побеседовать!
        Излишне говорить, что высокородная дама после беседы расчувствовалась сверх меры! Что и как она втолковывала потом супругу, Кошон, естественно знать не мог, но догадывался, и небез оснований, что даже этот сегодняшний вызов Уорвика является отголоском того разговора между их светлостями!
        Сердце епископа заколотилось, предчувствуя новый приступ раздражения, от которого он нещадно страдал весь последний месяц.
        Его ненависть кЖанне, как к противоестественному и вредному явлению, росла день ото дня. И параллельно с этой ненавистью сформировалось окончательное обоснование для уничтожения той, другой, которую втайне ото всех, и отЖанны в том числе, прятали в одной из камер Буврея.
        Кошон постоянно чувствовал присутствие Клод, как чувствуют занозу, сидящую глубоко под кожей! Обе девицы, как ему казалось, были словно связаны невидимыми нитями, через которые подпитывали друг друга энергией, стойкостью, разумностью… Даже такая мелочь, как желание Клод, которую перевезли вРуан в мужской одежде, немедленно переодеться в женское платье, подаренное ей одной из прислужниц герцога Бургундского, взбесило Кошона своей подлой дальновидностью! Девчонка отлично понимает, как ей следует себя вести - смирна, тиха и вгрех отчаяния не впадает… А когда епископ услышал как-то, как один из солдат, стерегущих Клод, говорил товарищу, что «ведьма-то в подвале странная - вся такая чистенькая, словно светится, а ведь сколько уже сидит…», то немедленно отдал распоряжение всех прежних стражей от решётки Клод убрать и поручил Эстиве нанять новых, из числа таких, которым светящиеся девицы не мерещатся!
        - Я правильно понял, - с откровенной холодностью спросил Кошон у графа, - его светлость больше не заинтересован в осуждении еретички?
        Уорвик скосил на него глаза то ли с жалостью, то ли с досадой. Что он может ответить? В епископе граф видел только фанатичного борца с ересью. Разве ж можно говорить такому, что политика вещь переменчивая, и то, что было начато с одними целями, запросто может свернуть к цели иной, не всем и невсегда понятной, а потому не разглашаемой публично.
        - Идите, Кошон, - вздохнул он, всем своим видом говоря: «Понимайте, как хотите». - Идите, и ненаделайте новых глупостей. Я пока на вашей стороне.
        Епископ поклонился с подчёркнутым смирением. Но, поворачиваясь уже, чтобы уйти, бросил мимолётный взгляд на рабочий стол графа и замер. Из-под обычных для такого места бумаг выглядывало письмо… Письмо с прекрасно видимой печатью на шнуре жёлто-оранжевого цвета… Разобрать оттиснутый герб возможности не представлялось, ноКошон каким-то шестым чувством, инстинктом почти звериным, ощутил, почувствовал ОТКОГО могло быть это письмо!
        - Что с вами? - услышал он голос Уорвика. - Вам нехорошо?
        - Д-да, - выдавил из себя Кошон. - Этот процесс меня совсем доконал.
        * **
        «Итак, она им пишет!»
        Кошон шагал от дворца графа, не замечая кланяющихся ему. Время от времени он ожесточённо тряс головой, словно отгонял опасную мысль, которая пугала его своей непродуманностью, равно как и своей очевидностью! Но мысль постоянно возвращалась, как дрянной шут с высунутым дразнящим языком! Словно насмешничая, прыгала в голове, перебивая саму себя - ОНА ИМ ПИШЕТ! ОНА МОЖЕТ ИМ ЧТО-ТО ПРЕДЛОЖИТЬ!!!
        ИКошон снова останавливался и хватался рукой за бешено колотящееся сердце. Как же так?! Не учёл, не продумал…
        Процесс, который казался таким лёгким, грозил опасно и бессмысленно затянуться, и, если герцогиня Анжуйская начала предпринимать какие-то шаги по спасению своих девиц, значит ветер, дующий в высших сферах политической власти переменился. И он, похоже, не попутный, раз Кошона даже не поставили в известность! Только пытаются вразумить намёками и недомолвками, от которых за версту несёт фальшью! И, значит, надеждам, которые возлагались на этот процесс, не суждено сбыться! А если мадам пишет ещё и вРим…
        О, нет, нет!!!
        Епископ глубоко втянул воздух и снова потряс головой.
        Что она могла писать Уорвику?! Чем покупала его лояльность? Деньги? Нет, наверняка есть что-то ещё, потому что деньгами Уорвика, пожалуй, не возьмёшь. Тут замешана честь государства, собственная Уорвика честь, в конце концов! Одно только поражение англичан при Патэ должно было заставить графа ненавидеть Жанну так же сильно, как ненавидел её Кошон…
        И тут епископа осенило!
        Патэ! Ну, да, конечно! Там же взяли в плен Толбота! Этого героя, любимого всеми англичанами, словно он - новый Ахиллес! Сторожевого пса Англии! Толбота, который приходится Уорвику роднёй! Толбота, которого Бэдфорд заранее назначил губернатором Анжу… Его можно казнить, если сЖанной, или, вернее, сКлод что-то случится, но его можно и обменять на неё, завершив суд, к примеру, публичным покаянием Девы, после которого инквизиция «умоет руки» и передаст дело суду светскому. А уж тот, в свою очередь, вынесет приговор мягче ожидаемого, чтобы потом вернуть нации её любимца, а французам посрамлённую на весь свет фальшивую Деву. И всё! Все довольны! Дискредитированная Жанна больше во главе войска не встанет, зато Толбот может принести Лондону ещё не одну победу.
        Вот только оКошоне уже никто не вспомнит.
        Такие дела делаются быстро, и епископу хорошо известно, что происходит потом. Вся пыль и грязь, которые сейчас под ногами, поднимутся, чтобы замарать его и похоронить под собой! А потом мадам вытащит перед миром свою Клод, и мир рухнет! И снова проклянёт Кошона, потому что он, единственный, знал, понимал, но ничего не сделал!
        Епископ снова остановился, почти физически ощущая за спиной подобострастно замершую свиту.
        Всё это скоро может закончится… И, если ничего не предпринять, напыщенность суда, который он так долго подготовлял, вывернется наизнанку, словно расшитый золотом рукав, на изношенной, гнилой подкладке!
        Но, что тут предпримешь?.. Любой шаг следует хорошо продумать, а нерешать вот так, на ходу, когда времени не просто не осталось - оно готово повернуть вспять!.. Разве что Господь вразумит…
        Епископ только теперь заметил в каком месте остановился. Это же Соборная площадь! Поднял глаза на возвышающиеся перед ним арки, на вонзающиеся в небо шпили, и перекрестился. Неужели даже Господу безразлично, что рухнет мир, устроенный в угоду Ему? Политика и вера, вера и политика - вот две ложки, которыми Он перемешивает котёл людских судеб, подсыпая в него войны и распри, поскольку, при всей своей внешней хаотичности, именно войны и распри несут в этот мир порядок! НоКлод… Эта чёртова праведница Клод! Она смущает умы, вызывая в них полную неразбериху! Хаос, привлекательный вначале, но ведущий к безумию! Разве может идти такое соблазнение отГоспода?! Разве может быть оно Ему угодно?
        Внезапно зазвонил колокол, иКошон в экстазе простёр к небу дрожащие руки.
        О, да, он понял! Господь вразумил его тоже внезапно, словно взял и вложил в голову слуги своего мысли простые и ясные, от которых уже не надо уворачиваться и трясти головой… Теперь он точно знает, что Господь на его стороне, и мир именно такой, каков он сейчас, небу угоден во веки веков…
        Кошон сорвался с места и поспешил вперёд, осеняя благословением всех встречных.
        Всё! Отныне он будет почтителен с подсудимой! Всех заставит забыть, что относится к ней предвзято, иЭстиве посадит на цепь благоразумия, чтобы не придумывал больше никаких глупостей, вроде той, с отравленной рыбой2! Теперь Кошон возьмёт себя в руки! Будет улыбчив сЛа Фонтеном, оставит в покое трусливого Леметра, которого Великий Инквизитор Франции, под давлением Бэдфорда, всё же заставил участвовать в процессе… Чёрт с ними! Пусть сидят и отмалчиваются. Теперь Кошон всё будет делать сам!
        И, слава Господу, что именно делать, он теперь знает!
        * **
        В самом начале марта публичные заседания были отменены, иЖанну стали допрашивать вРуанском замке.
        Кошон, изображая великодушие, доверил вести допросы Ла Фонтену, который уже откровенно благоволил подсудимой. Сам же епископ только присутствовал и занимался регламентом заседаний, мотивируя это тем, что не имеет морального права судить ту, которая возвела на него обвинения в попытке её отравить.
        Ла Фонтен на это купился, посчитав, что мягкость к подсудимой теперь официально дозволена. И даже Леметр, впервые появившийся на заседаниях с явным облегчением на лице из-за того, что заседания теперь закрытые, выдавил из себя приветливую улыбку в ответ на смиренное заявление Кошона, что нет никакой его личной причастности к тому давлению, которое было оказано наЛеметра Великим Инквизитором.
        Впрочем, были и такие, кто откровенно недоумевал и поглядывал наКошона вопросительно, дескать, «ради чего?» Но, судя по внешним проявлениям, епископа его самоотстранённость, кажется, вполне устраивала. Он вмешался в допросы всего один раз, когда Жанна заявила, что не боится смерти, потому что попадёт в рай, где находятся все, кому не вчем себя упрекнуть. Ла Фонтен на это заметил с отеческой заботой, что самовольное решение судьбы Франке Арасского и фактическая его казнь, не то деяние, за которое нельзя себя упрекнуть. На что Жанна в ответ, вполне ожидаемо, напомнила суду о разбойных рейдах самого Франке и отом, что участь свою он заслужил и перед Богом, и перед людьми.
        - Буквально накануне Франке сжёг целую деревню, а перед тем убил бОльшую половину её жителей, - сказала она.
        И тут подал голос Кошон.
        - А был ли тогда какой-нибудь святой праздник? - спросил он смиренно.
        И, когда все повернулись к нему с тем вниманием, которого всегда заслуживает голос давно не звучавший, продолжил, не дожидаясь ответа:
        - Я это к тому, что штурмовать Париж в день Рождества Пресвятой Богородицы дело столь же богопротивное. И допускать, чтобы твои соотечественники, как с одной, так и сдругой стороны, умирали без покаяния в такой день, грех не меньший. Если не больший, потому что смерти свои эти люди ни перед богом, ни перед всеми нами не заслужили.
        И она смутилась! У всех на глазах!
        А он ей улыбнулся.
        И многие, ох, многие посмотрели тогда на епископа с одобрением. А он великодушно не стал дожимать. Ему хватило пока и этого смущения, и было рано доламывать её, потому что Кошон уже точно знал чем и как её сломает, но надо было, чтобы Жанна пока держалась и отмела как можно больше предъявленных обвинений. А вот потом, когда бы она почти победила… Вот тогда её покаяние сделает её же грех очевидным для любого. Даже для тех, кто в свою Деву верил!
        О, да! Кошон теперь ясно представляет что ему нужно сделать, чтобы утереть нос всем этим Уорвикам, Бэдфордам, а самое главное, всему Анжуйскому семейству, включая туда и так называемого короля Шарля Седьмого! Они все позволят ему сделать так, как ОН считает необходимым! Позволят и даже не пикнут!
        Париж. ОтельСен-Поль
        (апрель 1431года)
        Поздним весенним вечером у непарадного входа в отель Сен-Поль - того, что выходил кСене и был сейчас, после всех разливов и дождей не слишком удобен для подъезда - остановилась тёмная карета без каких бы то ни было украшений и гербов. Привратник, что караулил у двери, несколько воровато приоткрыл её, как только кучер, соскочил со своего места и помог выйти даме, укутанной в шаль до полной бесформенности. Со стороны реки, отзываясь на первые тёплые вечера, поднимались не самые изысканные ароматы, и дама, плотно зажав рукой нижнюю часть лица, устремилась к отелю.
        Кучера привратник не впустил, и тот остался за воротами в компании двух мрачноватых скульптур, изображавших Шарля Мудрого и его жену - Жанну Бурбонскую, гостья же уверенно прошла за провожатым в ту часть отеля, которая принадлежала когда-то мадам Жанне - бабке нынешнего короля Шарля.
        Молчаливая и сосредоточенная, дама так и неотняла руку от лица, как будто хотела его скрыть от любых случайных глаз. Но предосторожность оказалась лишней. Из этого крыла отеля сегодня вечером нарочно, удалили всех слуг и караульных, а привратник, впустивший даму, интереса к её лицу не проявлял, поскольку был прекрасно осведомлён о том, кого встречает.
        Достигнув галереи, которая была расписана так, что казалось будто вокруг не стены, а густой лес, сплошь состоящий из плодоносных деревьев, провожатый почтительно поклонился даме и еле слышно произнёс:
        - Вашу светлость просили подождать здесь. Милорд предупредил, что немного задержится… Если вы пожелаете что-нибудь ещё, я принесу.
        И распахнул неприметную дверцу в комнату, явно не жилую, куда, судя по всему специально для этой встречи, был принесён небольшой стол со скромным угощением и несколько стульев. В углу стоял огромный канделябр со множеством рожков, но горело в нём всего несколько свечей.
        - Мне ничего не нужно, - глухо произнесла дама из-под руки. - Можете идти.
        Провожатый тут же удалился.
        «Что ж, - подумала мадам Иоланда, - подождём…»
        Она не стала заходить в комнатку, а вытащила из держателя на стене факел и медленно пошла по галерее, рассматривая изображения деревьев и кустарников, оплетённых всевозможными цветами. Тяжёлые бутоны роз и остро-готические лилии словно отворачивались друг от друга и щетинились зазубринами листьев, но вглубине под этими листьями сплетались стеблями в узорные жгуты, перекручивались, терялись и снова появлялись, и было уже не разобрать, где и чей стебель.
        «Всё в мире соединено между собой, - думала мадам Иоланда. - Нельзя отрубить чужое, не повредив при этом своё. Ведь всё чужое и своё перед лицом Господа так же неразличимо, как эти цветы перед пчелой, ищущей нектар…»
        Эту простую мысль последние месяцы она старательно доносила всем и каждому, не гнушаясь никакими средствами. Приказывала и грозила, хитрила, врала, смещала акценты, просила и требовала и унижалась до шантажа и лести. В конце концов, дело с мёртвой точки сдвинулось. Для этого, правда, пришлось пожертвовать душевным спокойствием дочери-королевы, повелеть ей терпеть, не вмешиваться и, в приказном порядке, подсунуть Шарлю нескольких новых, соблазнительных фрейлин.
        Уже через неделю, размякший от любовных утех, он смог, наконец, без приступов раздражения выслушать просьбы её светлости о том, чтобы ей было позволено спасти ту, другую девушку, которой грозило взойти на костёр вместо Жанны, а так же доводы в защиту действий по спасению самой Жанны, и даже вяло кивнул в ответ.
        Правда, потом заставил герцогиню поклясться, что никогда и ни при каких обстоятельствах о девице этой больше не услышит, но эта предосторожность уже не выглядела, как принципиальное требование, а служила, скорей, неким переходом от категоричных когда-то «нет» к милостивому «ну, ладно…».
        «Шарль не дурак, - думала мадам Иоланда, удовлетворённо покидая покои французского короля. - По сведениям изРуана, которые ко двору исправно поставлялись, суд над Жанной никак не мог достичь поставленной цели. Девушка вела себя на допросах так разумно, что были случаи отказа некоторых богословов от участия в процессе над ней! Так что нашему королю теперь куда выгоднее будет изобразить из себя всё-таки спасителя своей Девы и, когда суд вРуане окончательно зайдёт в тупик, обратиться, наконец, вРим с требованием вмешаться. А уж ВРиме, благодаря стараниям мадам Иоланды, к подобному обращению отнесутся, как надо! И тут веское слово могут сказать как раз те, кто, по личному ли убеждению, или по причинам более весомым и звонким, чем просто убеждения, от участия в процессе отказался.
        Впрочем, таких было не много. Позволить себе категоричность могли только те, кого в качестве консультантов или советников, Кошон как раз изРима и пригласил. Так что, надеяться на массовый исход судей не следовало. Каждый из оставшихся, в той или иной мере, чувствовал за спиной грозную тень Бэдфорда. И, если уж рыба гниёт с головы, то гноить рыбину этого суда тоже следовало начинать с того, кто был здесь истинным главой. То есть, не сКошона, а смилорда регента!
        Несколько учтивых писем родне пленённого Толбота, несколько приватных, заискивающих посланий членам парламента, и вот, Бэдфорд уже согласен на то, чтобы тайно встретиться с мадам Иоландой, скажем, вПариже, и обсудить вопрос об официальном обмене пленными. Ещё пара писем герцогу Филиппу с увещеваниями хорошо подумать и неоставаться вИстории тем человеком, который, фактически, отдал на погибель невинную Деву и ничего не сделал для её спасения, когда представилась возможность… «Потомки должны помнить Вас, как доброго и миролюбивого правителя Бургундии и христианина, достойного служить примером всем нам в почитании воли Господней! - разливала елей лести герцогиня. - Вся Франция склонится перед Вами в благодарном поклоне за спасение её Жанны иДевы Его!»
        Это было, конечно, грубовато и слишком уж «в лоб», но мадам Иоланда не сомневалась - политика то же самое, что флирт дешевой опытной девки, и там, и там чем откровеннее приманка, тем вернее привлечёт внимание.
        И результат не замедлил сказаться! Иначе она не ходила бы сейчас по отелю Сен-Поль в ожидании встречи сБэдфордом иФилиппом!
        Мадам Иоланда быстро посмотрела назад. Какой-то шум? Или померещилось? Она и незаметила, что прошла так много по этой длинной, словно улица, галерее. Отсюда приоткрытая дверь в комнатку виделась узкой оранжевой полосой среди мрака, и нужно было поспешить вернуться, потому что шум уже не мерещился - к галерее действительно шли. Но, по договорённости, никто посторонний не должен был герцогиню увидеть!
        Подобрав юбки и нисколько не заботясь о том, достойно это, или не достойно, её светлость бегом кинулась к комнатке. Кое как, на ходу, воткнула на место факел и успела скрыться за дверью как раз вовремя. Судя по звуку шагов, через мгновение возле комнатки остановился целый отряд.
        - Всем отойти в галерею! - отрывисто произнёс приглушённый стеной голос Бэдфорда. - А вы, Филипп, заходите сюда…
        Дверь рывком распахнули, и, под грохот доспехов удаляющейся охраны, внутрь, придерживая рукой высокую шляпу, шагнул герцог Бургундский. Следом, почти сразу, вошёл иБэдфорд. Не слишком приветливо глянул на мадам Иоланду и пробормотал положенные извинения за то, что заставил её ждать.
        - Это не страшно, - ответила герцогиня с той холодностью, которую обычно напускала на себя, когда занималась делами в присутствии людей, не составляющих её ближний круг. - Я готова простить любую задержку в начале, лишь бы не разочароваться в конце.
        Она произнесла это так, словно разочаровать её было для обоих мужчин чем-то недопустимым, но ни один, ни другой на замечание не отреагировали никак.
        Все расселись вокруг стола и первые несколько мгновений молчали.
        - Итак, - проскрипел Бэдфорд, - вы готовы обменять Толбота наЖанну при условии, что мы возьмём на себя её содержание после суда.
        Мадам Иоланда утвердительно наклонила голову.
        - Да. И никакой казни, герцог! Будем считать это уплатой выкупа. Ведь Жанна, по сути, так и останется в плену.
        - В таком случае, когда ваш король решит вернуть её к своему двору, вам тоже придётся заплатить, - пробурчал Бэдфорд.
        Филипп открыто усмехнулся и поправил:
        - ЕСЛИ решит вернуть, милорд. Если…
        Мадам Иоланда глянула на него с неудовольствием.
        - «Если», или «когда» сейчас несущественно. Главное то, что мы поможем суду вРуане завершиться максимально достойно. Это дорогого стоит, учитывая, как развиваются дела.
        - Вы намекаете на вмешательство Рима? - спросил Филипп.
        - Конечно.
        - Рим в любом случае вмешается, - вспыхнул Бэдфорд. - Святые отцы уклоняются от процесса… Великий Инквизитор Франции уже предупредил меня, что вынужден поставить папу в известность о том давлении, которое я велел ему оказать на преподобного Леметра.
        - Он ещё не сделал этого, - глядя в сторону обронила мадам Иоланда.
        - Это пока. Я, конечно, запретил всем недовольным святым отцам покидать Руан до окончания суда, но нет никакой гарантии, что кто-то не сбежит тайком! А там… сами знаете - первый же слух о том, что папа процессом недоволен, и вРим полетит подробнейший донос!
        - Хорошо, что вы это понимаете.
        Глаза мадам Иоланды, до сих пор изучавшие канделябр, переместились на лицо регента.
        - Но, даже если такое случится, этот донос папа ведь может никогда и неувидеть, - произнесла она со значением.
        - Вы гарантируете? - живо спросил регент.
        - Гарантировать я могу только такое вмешательство Рима, которое будет соответствовать нашим сегодняшним договорённостям. Если таковые состоятся, папа, как и прежде останется всего лишь сторонним наблюдателем, что бы ему ни доносили. Ну, а недоговоримся…
        - Можете не продолжать, - хмуро перебил Бэдфорд.
        Все трое помолчали. Регент яростно тёр ладонью подбородок. Филипп, с показным безразличием, перекатывал в руке зёрна чёток. Герцогиня же вернулась к изучению канделябра. Она прекрасно понимала - на переговорах заранее теряет позиции тот, кто начинает задавать вопросы непосредственно по делу. Отвечающий же становится в положение человека, который это дело вроде бы корректирует тем своим мнением, о котором его спрашивают. Поэтому она ждала вопросов. НоБэдфорд тоже не спешил что-то спрашивать или уточнять. Закончив тереть подбородок, он покосился на дверь, за которой вдруг то ли померещились, то ли действительно послышались шаги…
        Нет, кто-то определённо приближался, тяжело шаркая!
        - Вы ещё кого-то ждёте? - насторожилась герцогиня.
        Удивлённый Филипп тоже поднял голову.
        - Жду, - поморщился Бэдфорд. - Прежде чем решать что-то, я должен быть уверен, что не обманывался с самого начала, и вы, мадам…
        Договорить он не успел. Шаркающие шаги затихли, и дверь начала открываться.
        В слабом свете всего нескольких свечей из темноты коридора заползала в комнату безобразно расплывшаяся фигура с одутловатым жабьим лицом.
        Досадливо крякнув регент поднялся. Следом встали Филипп и мадам Иоланда.
        Перед ними, опираясь на руку сморщенной дуэньи, стояла королева Изабо.
        - Заждались? - прошепелявила она и мерзко засмеялась.
        Мадам Иоланду охватил ужас. Она совсем забыла про существование женщины, которая до сих пор именовалась королевой этой страны! Впрочем, женщиной то, что осталось от красавицы Изабо, назвать теперь было сложно.
        Переваливаясь жирным телом и продолжая хихикать беззубым от потребляемых сладостей ртом, королева добралась до пустого стула и вдавилась в него, словно набитый тряпьём узел. На дуэнью махнула, дескать, убирайся, и та с достоинством вышла. Сама же Изабо хихикать перестала, но осмотрела собравшихся с нескрываемым злорадством.
        - Вспомнили, наконец, да? Ну, так вот я - ещё живая.
        Она попыталась поёрзать на стуле, который отозвался жалобным скрипом, но тесное пространство подлокотников зажало обширное тело в тиски.
        Мадам Иоланда и оба герцога сели.
        - Итак, - тоном председательствующего на королевском совете заговорил Бэдфорд, - её величество я потревожил для того, чтобы получить подтверждение факту, который мы здесь поставили во главу угла.
        Бросив хмурый взгляд на мадам Иоланду, он обратился кИзабо:
        - Сможете ли вы, мадам, определённо вспомнить о ребёнке, который был вами рождён почти сразу после убийства герцога Орлеанского? Если, конечно, вы кого-то тогда вообще родили.
        Изабо тугодумно наморщила лоб.
        Её мозг, давно не востребованный ни для каких целей, с трудом пробуждался. Чего хотят от неё эти люди? Какой-то ребёнок… Луи Орлеанский… Да, было что-то этакое, похожее на сон, но так давно… Да и сней ли это было? Она припомнила давнее отражение в полированной поверхности зеркала так, будто вызывала в памяти образ давно умершего человека. И ночь - ту самую - наполненную криком и смертью… Смертью и криком: «Герцога убили!»
        Да, кажется она тогда ждала ребёнка. И рожала его очень тяжело…
        Но он ведь умер!
        Во всяком случае никакого новорожденного Изабо не помнила. Да иБог с ним! Сейчас главное понять, как нужно ответить всем этим людям, вызвавшим её к жизни ради каких-то своих целей, до которых ей, давно умершей Изабо, нет никакого дела!
        В еле видимых на заплывшем лице глазках загорелась осмысленность.
        - А кому это нужно знать?
        - Нам всем, - сверля её взглядом ответил Бэдфорд. - И мы хотим услышать правду.
        «Ах, правду!» Лицо Изабо раскисло в улыбке. Ещё раз, неторопливо, она обвела всех глазами.
        «Правды хотят. Ну-ну! И эта, насквозь лживая герцогиня, тоже, верно, хочет? Ишь, как напряглась… А она постарела… Что-то такое я слышала о ней не так давно… Или не оней? Ах, да, какая-то девушка, то ли крестьянка, то ли монахиня… Что-то там их связывало с герцогиней… Не помню. Говорили, кажется, что эта деревенщина чуть ли не управляла войсками дурачка Шарля и короновала его… Да, точно так! Я ещё смеялась тогда… Чудо Господнее! Чего же и ждать от дурачка… Но, подождите, уж не моего ли ребёнка эта мадам выдавала за крестьянку?»
        Пробуждающийся мозг трудно, но верно заработал.
        «А что, с неё станется сотворить такое… Ишь, сидит, как каменная, даже не смотрит… А ведь ей, пожалуй, не выгодно получить от меня подтверждение. Крестьянку ещё можно выдать за чудо, а мой ребёнок такой же бастард, как и тупоумный Шарль, от которого толку мало, но бастард с королевской кровью! Видимо, мадам надеется на мою беспамятность? Зря! Я ещё не доконца умерла и помню многое, ей на беду!»
        - Был ребёнок, - скрипнула Изабо. - Мне сказали, что он умер. Но только сказали. Самого ребёнка я не видела никогда.
        Она мстительно посмотрела на герцогиню, потом перекатила глазки наБэдфорда. Выражение его лица королеве понравилось. Явно что-то обдумывая, регент смотрел на лживую Анжуйскую мадам, как показалось, сердито и тяжело.
        - Господа ждут от меня чего-то ещё? - спросила Изабо.
        Ей безумно хотелось увидеть, как будет посрамлена эта слишком ловкая особа, но въевшийся во всё её существо придворный опыт подсказывал, что в подобном удовольствии ей откажут.
        Не скрывая усилий, королева оперлась на подлокотники и выдавила себя из кресла. Ни на кого больше не глядя, приказала:
        - Позовите мою дуэнью.
        А когда старуха появилась, обмякла на неё всей тушей и зашаркала к выходу.
        Герцоги встали, мадам Иоланда не шелохнулась.
        Видимо Изабо это почувствовала, потому что в дверях, не имея возможности просто повернуть голову, заколыхалась, заёрзала руками и развернула жирный корпус так, чтобы видеть герцогиню.
        - Я доставила кому-то неприятности своим признанием? - спросила она, не скрывая удовольствия.
        Никто ничего ей не ответил.
        Руан
        (апрель-май 1431года)
        Кошон присматривался.
        Он выжидал, чуткий, как паук в своей паутине.
        СЖанной старался разговаривать любезно, но ненастолько, чтобы его новая любезность контрастировала с прежней непримиримой жесткостью. Только однажды, на закрытом совещании членов судейской комиссии, он оборвал Эстиве, который предлагал применить кЖанне пытку. Оборвал с резкостью и страстью, удивившими многих. Но потом, когда уже никто не мог слышать, епископ мягко и душевно попросил старого приятеля так уж не стараться.
        - Милорд Уорвик уже высказывал своё недовольство, - с откровенной неприязнью к этому самому милорду напомнил Кошон. - У них там появились новые резоны для того, чтобы нянчиться с этой девкой, как… - он помялся и сосмехом закончил, - как с особой королевской крови! Но вы, Эстиве, духом не падайте. Если моё слово что-то для вас значит, поверьте этому слову - лично вам я предоставлю возможность завершить процесс так, как дОлжно! И очень скоро, надо только проявить немного терпения. Позвольте нашим трусоватым теологам терпеть поражения на допросах, и держитесь пока в тени без этих глупостей с пытками, отравлениями и прочей ерундой. Вы меня поняли?
        Эстиве задумчиво погладил переносицу, потом кивнул.
        - Ваше слово много значит для меня, Кошон.
        - Вот и славно.
        О том, что Бэдфорд договорился об обмене пленными епископ понял сразу, как только регент вызвал его в свою резиденцию и потребовал полного отчёта о процессе. Кошон изложил всё спокойно, обстоятельно, но немог не заметить, что на лице Бэдфорда, при явном общем неуспехе суда, отразилось мрачное удовлетворение. Он как-то вяло пожурил епископа за слишком долгое топтание на месте и посоветовал хорошенько подумать над тем, что можно будет предъявить Риму, если там сочтут, что пора вмешаться.
        - В крайнем случае, - добавил герцог, - объявите девицу помешанной и приговорите к заключению в какой-нибудь монастырь для покаяния.
        - То есть, речь о публичной казни еретички уже не идёт? - уточнил епископ.
        - Да что вам так далась эта казнь, Кошон?! У вас что, личные счёты с девицей?! - вспылил регент.
        И натом разговор закончился.
        Видимо, французская сторона была убедительна, как никогда, решил для себя Кошон, лихорадочно соображая, кто теперь из окружения английского короля может ему помочь. Выверенный и максимально просчитанный план был уже готов, но нафинальной его стадии требовалось привлечение кого-то влиятельного. Бэдфорд таким кем-то быть уже не мог, так что оставался только тот, кто давно уже благоволил Кошону. И был это не кто иной, как кардинал Винчестерский!
        Прелат как раз недавно ездил вЛондон, где выслушал все попрёки парламента, адресованные регенту. Вернулся уставший и крайне мрачный, и, если верить слухам, имел очень эмоциональный и слышимый далеко за пределами кабинета, разговор с милордом Бэдфордом, после которого несколько дней пользовался услугами лекаря, пускавшего ему кровь.
        При таком раскладе, кардинала вряд ли посвятили во все тонкости переговоров с французской стороной. ИКошон торопливо воспользовался ситуацией.
        Улучив момент, когда Винчестеру стало лучше, пришёл по-дружески проведать своего давнего покровителя и завершил визит самым задушевным приглашением на обед.
        - С удовольствием, дорогой Кошон, - простонал Винчестер. - Я так устал, так измучился… Приятная беседа с вами, да ещё под хорошее вино, может заставить мой дух снова воспрянуть.
        - Даже не сомневайтесь в этом, - улыбнулся Кошон.
        Сочувствие из него так и сочилось.
        Не поскупился епископ и наугощение. Блюда, предложенные поваром, отбирались им с такой тщательностью и такой щедростью, что поразилась даже кухарка, давно и непочтительно считавшая святого отца непереносимым скрягой.
        - Я не ел такого даже вЛондоне! - восхищался кардинал, вливая в себя ложку за ложкой густой ореховый суп и причмокивая с откровенным удовольствием. - Вас следует наказать, Кошон, вы забрали себе лучшего повара!
        Епископ смущённо улыбался, теребил салфетку, что-то любезное отвечал, но сам в это время прикидывал, как бы ловчее приступить к главному разговору?
        Но тут помог сам кардинал.
        Покончив с мясной частью, он сытно отвалился от стола и совкусом запыхтел.
        - Готов поклясться своей камилавкой, Кошон, это самый отрадный вечер за последние месяцы. Почему у вас в суде не заседает такой же умелец, как и ваш повар? Мы бы давно покончили с еретичкой и забыли о ней, как о страшном сне!
        - Это моё упущение, - с улыбкой развёл руками Кошон. - Но покончить с еретичкой становится всё сложнее…
        - Да, да, - тут же подхватил Винчестер. - Но лично я не считаю это вашим упущением, Кошон. Вы пригласили людей достаточно учёных, но неприняли во внимание их зависимость от мнения Рима. А там до сих пор молчат!
        - Увы.
        - Да, увы! Потому что это крайне тормозит всё дело! Вы же сами знаете, как трудно у нас принимаются решения, когда папа не определил свою позицию по тому, или иному вопросу. Все ждут и боятся взять на себя ответственность. И вподобной ситуации вы, мой друг, выступаете в роли подлинного мученика! Знаете, какую шутку мне рассказали в парламенте? Дескать, папа тоже ждёт, когда, в ответ на чудо, явленное королю Шарлю, епископ Кошон вытащит из рукава дракона пострашнее!
        Кардинал затрясся от сытого смеха, аКошон махнул мальчишке-виночерпию, чтобы подлил им вина, и решил - пора!
        - Вы слышали, кардинал, кое-кто из прелатов решил покинуть процесс?
        - Да, конечно, - потянулся за вином Винчестер. - Но всё это звенья одной цепи. Просто те, кто послабее, решают выпасть раньше других.
        - А вот тут вы не правы, - покачал головой Кошон. - Их трусость никак не связана с молчанием Рима. Я думаю, что это особого рода болезненное самовнушение, которое, как вы верно заметили, поразило самых слабых.
        - Не понимаю, - с интересом поднял густые брови кардинал. - Что такое вы имеете в виду?
        - Страх перед ведьмой, разумеется.
        Кошон с видом заговорщика посмотрел по сторонам, потом махнул слугам, чтобы вышли, и зашептал:
        - Я и сам, по правде сказать, опасался. Даже советовал милорду Бэдфорду не пускать на заседания суда его величество. Но несколько месяцев, проведённых в контакте с еретичкой, начисто избавили меня ото всяких страхов и опасений! Эта девица, несомненно, обладает даром убеждать и соблазнять, и ересь, сидящая в ней, опасна для любого, слабого в вере. Но, уверяю вас, страшна она, в первую очередь, не этим своим нечистым даром, а той славой, которую ей создают! Каюсь, каюсь, сам приложил руку, когда советовал оберегать юную душу короля. Но сейчас заблуждения рассеялись!
        Епископ выдержал многозначительную паузу, чтобы собеседник прочувствовал важность момента и весь обратился в слух, и только потом продолжил:
        - Сегодня я готов, с полным основанием, сказать вашему преосвященству, что чудо у нас есть, и всегда было!
        Размякший и слегка захмелевший Винчестер встрепенулся.
        Кошон только теперь обратил внимание на то, как постарел его давний благодетель, и почему-то именно это наблюдение успокоило и придало словам лёгкость. Как любой, выпускающий из рук руль того корабля, что зовётся активной жизнью, кардинал ухватится за любой, брошенный ему канат. А уж за тот, который бросит ему сейчас епископ, ухватится обязательно, даже если Бэдфорд и рассказал ему о своих планах.
        - Теперь я готов настаивать на участии его величества в процессе! - возвестил торжественно Кошон. - И, если английская сторона по-прежнему заинтересована в казни еретички, готов поклясться, что в присутствии истинного помазанника Божия, чья чистая душа не знает никакой скверны, эта девица покается и признает, что вводила всех в заблуждение!
        Лицо кардинала сначала выразило сомнение, дескать, быть такого не может! Потом вдруг прояснилось при воспоминании о чём-то более понятном, но, почти тут же, брови кардинала хмуро сошлись на переносице.
        - Что вы имели в виду, говоря «если по-прежнему заинтересованы в казни»? - спросил он, крайне плохо скрывая обеспокоенность в голосе.
        Кошон сделал испуганное лицо.
        - О… Мне так показалось во время последнего разговора с его светлостью. Но, если вы ничего такого не знаете…
        - Нет, не знаю. - оборвал Винчестер и капризно прибавил, - вы определённо что-то напутали, епископ.
        Он снова откинулся на спинку стула, но благодушия в лице уже не было.
        «Обиделся, - лицемерно посочувствовал Кошон. - Ну, ещё бы! От парламента претензии выслушивает, капризы короля терпит, и точно так же отстранён от главных событий, как и я… Ишь, глаза прикрыл! Соображает… КБэдфорду за разъяснениями не побежит - слишком гордый, но ипро моё предложение ему уже не расскажет!»
        - Ещё вина? - спросил епископ вслух.
        - Да. Да, пожалуй…
        Винчестер нервно обтер ладонью губы и, потянувшись за бокалом, с показным равнодушием поинтересовался:
        - Я не совсем понял, каким образом эта девица сможет покаяться перед королём? Это вы эзотерически… - кардинал неопределённо поводил в воздухе пальцами, - или есть какие-то методы воздействия?
        - Есть методы воздействия, - эхом откликнулся Кошон. - Я хотел изложить их милорду регенту, но, поскольку с его стороны было велено никаких серьёзных мер к узнице не применять, поостерёгся.
        - Да причём тут Бэдфорд?! - взвился кардинал. - Какое, по сути, дело может иметь регент Франции к инквизиционному суду?! Эти вопросы решает только духовенство, то есть, мы с вами, Кошон! Лично мне совершенно безразлично, какими методами вы заставите еретичку признаться, но зато очень волнует тот факт, что парламент, не сегодня - завтра потребует возвращения короля вЛондон! А тот, в свою очередь, почти каждый день спрашивает, причём, у меня, не уБэдфорда - когда же, наконец, ведьму поведут на костёр, потому что ему обещали показать девку в день её казни!
        Сочувственно моргая, Кошон кивал на каждое слово. А когда кардинал, наконец, умолк, развёл руками, дескать, как скажете, сударь, и пообещал:
        - Дайте мне один месяц, ваше преосвященство, и я устрою всё так, что довольными останутся и парламент, и его величество, и даже милорд регент, что бы он там ни затевал.
        - А французы? - помолчав немного спросил Винчестер, доказывая, что политический нюх не утратил.
        Кошон с улыбкой снова развёл руками.
        - А вот за французов не поручусь. Но зато и недовольство они выразить не смогут.
        * **
        О том, что действовать нужно быстро и решительно епископ понял в тот день, когда узнал, что вРуан приехал Пьер де Монтон - советник, доверенное лицо и, фактически, правая рука Амедея Савойского.
        Тут же по городу поползли слухи, что всё это неспроста. О посредничестве Амедея в дипломатических переговорах между герцогом Бургундским и французским королём сразу после захвата в плен Жанны, помнили многие, и появление его доверенного лица сочли попыткой договориться о её обмене на пленного Толбота. Слухи эти окрепли когда граф Уорвик устроил роскошнейший обед в честь господина де Мортона, и совсем уже обрели статус уверенности, когда стало известно, что на обеде присутствовали все участвующие в процессе представители Парижского университета.
        Пиршество состоялось 13мая. А уже 14-го было составлено и подписано послание Парижского университета, которое представляло собой заключение по делу Жанны и содержало двенадцать пунктов её обвинения. Ознакомившись с ними, Кошон сразу увидел все слабые места обвинения, по которым Жанну можно было признать просто легковерной выдумщицей, которая наказания, конечно, достойна, но необязательно смерти.
        Пять дней он бился с учёными богословами, чтобы ужесточить, хотя бы некоторые пункты, но успехов добился незначительных. Девятнадцатого мая послание было зачитано перед членами суда, иКошону пришлось потратить немалую сумму, чтобы при обсуждении послания большинством голосов всё-таки были изменены формулировки в пунктах втором и одиннадцатом. Во втором, где говорилось об ангеле, якобы принесшем корону французскому королю было указание на посягательство на ангельский чин, а впункте одиннадцатом к обвинению в идолопоклонничестве добавлено вызывание демонов. Против последнего активно запротестовали всякие Леметры иЛа Фонтены, но большинство проголосовало «за», и мягкотелым сторонникам компромиссов пришлось отступить.
        Глядя на их растерянные, недовольные лица, Кошон, не без удовольствия представлял, как будут они оправдываться перед теми, от кого получили указания за спиной председателя суда. Он прекрасно понимал, для чего потребовались столь мягкие обвинения. Жанна ДОЛЖНА БЫЛА ИХ ПОДПИСАТЬ! Но самому Кошону было нужно, чтобы сначала она отказалась, а подписала бы потом, когда он сотворит своё «чудо». И обязательно в присутствии малолетнего короля!
        23мая Жанну привели в зал закрытых заседаний, где зачитали готовое обвинение. Девушка была всё ещё бледна и слаба после отравления рыбой, но держалась стойко. Любезно поданное ей для подписи перо отбросила в сторону и снова обвинила членов суда в душевной глухоте, которая не пристала служителям Господа!
        Пожалуй, впервые за всё время процесса Кошон смотрел и слушал с удовольствием. Мысленно он готов был даже подсказывать девчонке, что и как говорить, но она отлично справлялась сама, и покинула зал заседаний так ничего и неподписав.
        - Ну, что ж, - с печалью в голосе резюмировал Кошон. - С христианским милосердием нам следует попробовать воззвать к заблудшей душе ещё раз. Предлагаю сделать это в святом месте, в аббатстве Сент-Уэн в присутствии проповедника и спомощью святой молитвы. Но более всего уповаю я на то, что демоны, владеющие этой девушкой, смирятся перед святым духом осеняющим непорочную чистоту его величества! В этот раз мы рискнём и, почтительно попросим нашего короля благословить своим присутствием очередное заседание. Разумеется, все меры предосторожности будут приняты.
        С этими словами Кошон повернулся в сторону кардинала Винчестерского, которого специально сегодня пригласил, как раз для этого эпизода своей «постановки», и тот милостиво кивнул.
        Просияв лицом, епископ перекрестился.
        Поздним вечером, в сопровождении всего одного слуги, которому велено было следить за стражниками, чтобы не подслушали, Кошон пришёл кЖанне.
        Девушка уже спала, но громкие голоса и звук отодвигаемого засова выдернули её из сна. С трудом подобрав под себя ноги, она села на грязном тюфяке и привалилась к стене камеры. Процесс совершенно измотал её, и епископ отметил про себя, что держится Жанна из последних сил. «Это хорошо», - подумал он, мысленно радуясь, что момент, действительно, выбран удачно.
        Слуга затащил в камеру табурет, собственным рукавом обтёр его и подставил Кошону. Тот сел.
        - Итак, - сказал он, когда в камере никого не осталось, - я пришёл к тебе, дитя, чтобы кое-что разъяснить и отмногих неприятностей предостеречь.
        Сделал паузу, ожидая, что Жанна ответит, но девушка молчала, утомлённо глядя в пол.
        Тогда он продолжил, стараясь, чтобы голос звучал, как можно ласковее.
        - Завтра тебе снова предложат признать правомочными те обвинения, которые зачитали сегодня. И это будет уже не закрытое заседание, потому что проходить оно будет в присутствии проповедника и… палача.
        Тут, наконец, девушка вздрогнула и подняла на епископа глаза.
        - Да, да, - сочувственно закивал он, - мы будем вынуждены применить к тебе пытку, если даже после проповеди ты станешь упрямиться и упорствовать в своей ереси. Но всего этого легко можно избежать всего одним росчерком пера и искренним покаянием.
        - Я не боюсь пытки, - тихо выговорила Жанна.
        - Разумеется, не боишься, - кивнул Кошон, словно только такого ответа и ждал. - Демоны, которые говорят с тобой, наверняка внушают, что и пытка вреда не принесёт. Но я пришёл сюда не затем, чтобы запугивать. И, по правде сказать, не думаю, что нам следует продолжать разговор в таком же духе… Давай оставим в покое и демонов, и святых, и поговорим, как миряне, волею судьбы оказавшиеся в смуте дел земных. А дела эти есть политика. ИГосподь к политике имеет отношения так же мало, как любой из нас к делам небесным.
        Кошон перекрестился, не обращая внимания на гнев и недоумение на лице Жанны и продолжил, не заботясь более о ласковости голоса.
        - Ты умная девушка и наверняка знаешь, что пытать и казнить тебя никто здесь не посмеет. Но это ТЕБЯ. АДеву, якобы из пророчества, которая немало крови попортила английскому парламенту и регенту Франции, отправить на костёр необходимо! Упорствуя в ереси, ты вынудишь нас прибегнуть к пытке, но та несчастная, которую замучают, а потом, обязательно, отправят на костёр вместо тебя, может оказаться не такой стойкой. ИБог знает, что она выдаст на пыточном столе.
        - Я не понимаю… - прошептала Жанна, изумляясь всё больше и больше. - О чём вы говорите?
        Кошон радостно улыбнулся.
        О-о!!! Он так долго ждал этого момента! И всё получается в точности так, как и рисовало ему воображение! Поэтому не стоит, наверное, утруждать себя разыгрыванием удивления, или чего-то ещё, что скроет рвущееся наружу ликование. Здесь и сейчас он может, наконец, дать себе волю!
        - Я говорю, что пыточные подвалы темны. А вы сТОЙ девушкой так похожи… Видимо, из-за долгого пребывания вместе. О да, пославшие вас были умны и дальновидны приставив кДеве настоящую крестьянку, но разве ты, почти святая в своей вере, сможешь спокойно жить потом, когда девушку, так доверчиво идущую с тобой бок о бок, отправят на костёр?!
        - Я не понимаю! - выкрикнула Жанна, чувствуя поднимающийся в ней ужас. - О чём вы говорите?! ОКОМ?!
        - О той, другой! - зловеще прошептал Кошон. - Разве тебе не рассказывали об обычае брать во дворцы детей незнатного происхождения, чтобы пороть ИХ, когда королевские дети того заслуживали? Нет? Тогда я восполню пробел в твоём образовании и скажу так, как всё это мне видится - легко быть стойкой и убеждённой, когда знаешь, что тебя защищает королевская кровь! Но ты так долго выдавала себя заБожью посланницу, так долго твердила о заповедях и взывала к христианскому милосердию, что должна была бы и сама проникнуться всем этим! Как же можешь ты так упрямиться и хладнокровно губить невинную душу? Ты же не могла не заметить, что обвинение составлено мягко, и подпиши ты его сегодня, приговор тоже не был бы суров. Пожизненное заключение «на хлебе и воде» уже завтра обернулось бы несколькими месяцами, во время которых дипломаты обговорили бы все условия твоего обмена наТолбота! И та другая, о которой скорбит моя душа, осталась бы жива…
        Внезапно Жанна громко закричала, обхватила голову руками и повалилась лицом на тюфяк. «Догадалась? - спросил сам себя Кошон, безучастно наблюдая, как она стонет и корчится, словно от боли. - Почему бы и нет, она ведь не глупа. Но мне тут неопределённость не нужна, поэтому…»
        Он привстал, подобрал сутану и нагнулся над девушкой. Пришла пора снова стать лицемерным во всём.
        - Что с тобой, дитя? - изобразил он участие. - Неужели христианское милосердие проснулось, наконец, в твоём сердце?
        Жанна подняла на него лицо. Оно было мокрым и красным, и рыдания выталкивались из неё нервными толчками, как икота.
        - Я не могу быть… нет… мне бы сказали… зачем им?!
        Кошон с притворным испугом прикрыл рот рукой.
        - ОБоже, ты ничего не знала!!!
        Засуетился, приподнял Жанну, посадил, привалив к стене, потом кликнул слугу и велел принести воды. Ему было нужно, чтобы девушка успокоилась. Тогда её можно будет добить окончательно. Она и так уже безвольна и послушна, но невсё ещё сказано. А любая недосказанность может породить сомнения, колебания и новое упрямство, бороться с которым времени уже нет.
        - Как же так! Как же так! - шептал он, расхаживая по камере, пока Жанна давилась короткими глотками и рвущимися наружу рыданиями. - Об этом знает столько людей!.. Я был уверен, что и тебе сказали… Нельзя же, в самом деле, бросать на чужой произвол девушку, которой всем обязан, не пытаться её выкупить и столько месяцев оставлять в плену, ничего при этом не объяснив! Мы все тут были уверены… Весь этот процесс затеян по договорённости! Уж, если ты так неосторожно попала в плен, надо было создать, хотя бы видимость того, что с тобой поступают, как должно. Не объяснять же, в самом деле, всем горожанам и солдатам, что у бывшей королевы Франции, что ни ребёнок, то бастард!.. Пока мы тут занимались допросами, дипломаты договаривались и договаривались… Хотя…
        Кошон замер, словно поражённый какой-то мыслью, и лицо его омрачилось беспредельной скорбью.
        - Мне кажется, дитя, я понял, почему тебя держали в неведении. Ты должна была ВЕРИТЬ! Ах, как это жестоко! Столько мучений ради того, чтобы отстаивать чужие заблуждения и чужую же ересь!.. Но та девушка… Клод, кажется, да? Вы так долго были вместе… Она почему молчала? Ведь знает-то, наверняка, обо всём.
        - Нет! - воскликнула Жанна. - Клод сказала бымне!
        - Не знаю, не знаю, - с сомнением покачал головой Кошон. - Говорят, она держится очень спокойно. И, насколько мне известно, сама просила Филиппа Бургундского продать её англичанам, чтобы быть здесь, с тобой рядом. Это не могло быть сделано просто так, ей наверняка приказали…
        УЖанны перехватило дыхание.
        - Клод здесь?! Вы позволите мне её увидеть? - прошептала она с отчаянной надеждой.
        - Не знаю, не знаю, - повторил Кошон задумчиво, словно ничего не слышал и рассуждал сам с собой. - Всё так странно. Я совсем запутался… Господь свидетель, как часто мы служим сильным мира сего, не ведая, что творим. Возможно, твоё неведение, Жанна объясняется тем, что люди при французском дворе, затеявшие это, якобы, чудо, ждали от тебя как раз ту стойкость перед судьями, которую ты и явила. В противном случае, всё давно бы закончилось, и ты была бы уже на свободе. Но, вместе с тобой, на свободе оказалась бы и опасная свидетельница… Или милорд Бэдфор заранее оговорил, что дело нужно довести до костра, чтобы ославить чудесную Деву, как ведьму, но при этом, обещал, что не станет раздувать скандал, способный поставить под сомнение коронацию Шарля Седьмого, королевскую сестру вернёт, а вместо неё сожжёт ту, другую… Или есть иные резоны? Может, эта девушка как-то опасно проявила себя в чём-то другом, из-за чего французский двор решил избавится от неё нашими руками, но так, как избавляются от опасной еретички? Тут тебе видней, Жанна. Ведь ты бы заступилась за неё в любом случае, не так ли? Можешь не
отвечать, я и так уже вижу, что милосердие тебе не чуждо. Но речь сейчас не отом, насколько слепыми орудиями мы с тобой являемся в руках властвующих. Суд, который я возглавляю, призван разобраться в деле о ереси. Обвинение уже составлено и подписано всеми, кроме тебя. По правилу святой Инквизиции, упорствующего еретика следует подвергнуть очищению огнём. Сначала на пыточном столе, а если упрямство его не будет сломлено, то и накостре. И если завтра, в присутствии проповедника и английского короля…
        - Я всё подпишу! - выкрикнула Жанна и зажала уши руками.
        Кошон с минуту смотрел на неё с высоты своего роста.
        - Я был уверен, - сказал он совершенно искренне.
        * **
        Сборище на крошечной площади посреди кладбища аббатства Сент-Уэн затянулось было из-за долгой проповеди, что заставило Кошона, да и многих других, с беспокойством поглядывать на открытую галерею аббатства, словно высунувшую узкий язык балкона к помосту, на котором стояла осуждённая. Этот балкон был плотно задрапирован, но все присутствующие, кроме, может быть, Жанны, знали, что именно там находится малолетний английский король, который наблюдает за происходящим через проделанные в драпировке дыры. Ткань то и дело покачивалась, заставляя всех думать, будто королю надоело затянувшееся действо и он встаёт, чтобы уйти, из-за чего в сторону самозабвенно вещающего проповедника летели укоризненные, а то и злобные взгляды. Потом Ла Фонтен протяжно и нудно зачитывал обвинительное заключение и снова предложил обвиняемой его подписать, и вот тут дело завершилось быстро и, для епископа Кошона, вполне предсказуемо.
        Первое, что Жанна увидела, когда её привезли, были разложенные на самом видном месте орудия пытки и стоящий рядом палач. Впрочем, пристально наблюдающий епископ отдал должное её выдержке - девушка лишь скользнула взглядом по палачу и тут же, безо всякого смятения, взгляд отвела. Она была бледна и казалась смертельно уставшей. Синие круги под глазами выдавали бессонную ночь с мучительными раздумьями, но вцелом выглядело всё так, будто происходящее ей совершенно безразлично.
        Вчера, после ухода епископа, девушка выплакала по дням всю свою жизнь.
        Отдельные, вроде бы бессвязные когда-то события, сцепились теперь в прочную цепь, сковавшую её волю. Но, сколько бы Жанна ни думала, сколько бы ни вспоминала, Клод звеном этой цепи никак не становилась! Скорее наоборот, уверенность в том, что она и есть подлинная Дева стала абсолютной, когда ушла вера в своё предназначение. «Я всего лишь тело, не достойное такой души, - твердила себе Жанна. - Но, если в этом мире первейшей заботой является ублажение тела, и особенно такого, в котором, по прихоти Судьбы, течёт кровь - такая же, как у всех, но именуемая королевской - кто-то должен позаботиться о спасении души, какая не каждому достаётся!» Она горько усмехнулась про себя и добавила, уже без слёз: «А если не я, то кто?»
        Поданное для подписи перо показалось ей бесплотным.
        Жанна взяла его и глубоко, как перед прыжком, вдохнула.
        Длинный хвост первой буквы её имени чёрным шрамом прорезал белизну бумаги…
        Всё…
        Дыхание оборвалось. И где-то внутри разбилась девочка, так и неперелетевшая через овраг…
        - Что значит, покаялась?!
        Бэдфорд не верил своим ушам.
        Буквально накануне выехал изРуана по неотложным делам, всего на пару дней, уверенный, что ничего в его отсутствие не случится!
        Правда, в дороге ему донесли, что девица подписывать обвинение отказалась, из-за несогласия со всеми его пунктами, но это было не страшно. Герцог просто подумал, когда вернётся, вызвать к себе судейских, чтобы втолковать им, как следует вести себя дальше. Не то наделают новых глупостей, вроде той, с отравленной рыбой… Этот Кошон слишком ретив, слишком хочет возглавить местную епархию, так что, чего доброго, ещё к пытке прибегнет… Хотя, нет, он ведь знает, кем является эта девица, не посмеет… Но тем он и опасен. Оттого, видно, и пытался девчонку отравить, что ничего другого не смеет…
        И вдруг такая новость!
        - Вы что же хотите сказать, она всё подписала?!
        Секретарь де Ринель молча кивнул.
        Бэдфорд грузно поднялся из-за стола и, заложив руки за спину, принялся ходить по комнате, соображая, чем эта новость может обернуться.
        - Ваш родственник постарался? - обронил он секретарю, который приходился Кошону зятем.
        Тот не ответил.
        Впрочем, ответа и нетребовалось, и так было ясно, что никому другому…
        - Епископ уверяет, что на обвиняемую подействовало присутствие его величества, - вмешался в размышления голос де Ринеля. - А ещё её испугала возможность применения пытки.
        Бэдфорд замер. Присутствие короля? С чего вдруг, если ещё зимой Кошон уверял, что его величество лучше не пускать на заседания и делать это с подчёркнутой демонстрацией того, что чистую душу невинного дитя оберегают от колдовского влияния еретички?! Хотя, с тех пор многое переменилось. Да и кардинал Винчестерский вернулся изЛондона слишком раздражённым. Мог и он настоять на присутствии… Но почему всё сделалось за спиной самого Бэдфорда, без его ведома и как раз в те дни, когда он уехал изРуана?!
        Надо срочно возвращаться и выяснить, что за дела они там пытаются провернуть?!
        - Какое сегодня число? - спросил Бэдфорд.
        - Двадцать шестое, милорд.
        - А когда она подписала заключение?
        - Двадцать четвёртого, вечером. Вчера она надела женское платье и выслушала приговор.
        - Какой приговор?! - вскинулся Бэдфорд. - Его что, уже огласили?!
        - Да, милорд. Суд признал девицу Жанну виновной в еретических заблуждениях и приговорил её к…
        Секретарь полез в бумаги, чтобы процитировать точно, и, как показалось Бэдфорду, возился целую вечность.
        - Вот, нашёл! «К вечному заточению на хлебе страдания и воде скорби».
        УБэдфорда отлегло от сердца. Слава Господу, вынесенный приговор как раз такой, какой и надо. Значит, можно не спешить.
        - Велите всё приготовить к отъезду, Ринель, - распорядился он. - Мы поедем вРуан… завтра.
        Руан
        (вечер 27мая 1431года)
        Клод, за ногу прикованная к стене, сидела на соломе, которая не менялась, кажется, целую вечность и уже начинала заражать гнилостным запахом всё вокруг. Выбрать из неё соломинку почище и твёрже было почти невозможно, но девушка такую нашла, и теперь сосредоточенно пыталась подсунуть её под железо на ноге, чтобы хоть немного унять зуд от потёртостей.
        Уж и так она старалась двигаться, как можно меньше. Но вставать и ходить по естественным надобностям всё же приходилось. Плюс к этому, постоянная сырость, которая словно въелась в стены, и духота, которая, вот уже несколько недель изнуряет её куда больше, чем холод в самом начале заточения.
        Клод поелозила соломинкой, однако сделалось ещё хуже. Закованная щиколотка распухла, палец под кандалы больше не пролезал, а сухая травинка только щекотала. Пришлось потереть саднящую кожу самими же кандалами. Противная тупая боль тут же отдалась где-то в затылке, но девушка только тряхнула головой. «Когда-нибудь это закончится», - сказала она себе.
        Это бессмысленное заточение следовало переносить, не добавляя себе мучений лишними вопросами. Да, её не вызывали ни на какие допросы, и сюда к ней тоже никто не заглядывал, как будто никакой Клод вообще не существовало. Но, во-первых, тут она была ближе кЖанне, чем в любом другом месте, (исключая, конечно, камеру самой Жанны, но туда Клод никто бы не пустил). А во-вторых, зачем-то она была тут нужна, потому что иначе ничем нельзя объяснить тот факт, что её тоже выкупили у герцога Бургундского.
        Поэтому Клод и велела себе ни о чём грустном не думать и, раз уж повлиять она ни на что не могла, принимать эту новую данность, как и всю прожитую жизнь, с ясной уверенностью, что всё когда-нибудь разъяснится и завершится. Поэтому она запаслась терпением и ждала. А чтобы не было очень тоскливо и совсем уж бесцельно, перебирала мыслями всё, что было в её жизни памятного. Как эмбрион в материнской утробе всасывает всё, что необходимо ему для роста, так иКлод в своей камере отгородилась ото реальности коконом воспоминаний, выбирая оттуда самое значимое, самое важное, что обязательно понадобится в жизни новой, которая, как она считала, обязательно наступит.
        Стражники, менявшиеся возле её решётки, сильно не мешали. Первым двум, которые стерегли её дольше других, быстро надоело насмехаться и оскорблять по всякому узницу, которая их насмешек и оскорблений словно не слышала. Они даже перестали со временем бросать ей еду через прутья, а протягивали в руке, а то и вовсе заходили внутрь, чтобы поставить перед Клод миску с остатками варева, которое не доели сами. Причём, как она подозревала, не доедали стражники нарочно, потому что еды оставалось всё больше и больше.
        Но потом этих двух заменили. А новые не успели даже как следует понасмешничать, потому что и их сменили тоже.
        С тех пор стражники у двери Клод стали сменяться часто. Но она заметила, что некоторые, спустя какое-то время, снова появляются на посту, и стала развлекать себя тем, что загадывала - придёт ли завтра кто-то уже знакомый, или совсем новые? И, если придёт знакомый, то кем он окажется, «своим», или «чужим»?
        «Своими» Клод называла тех, кого, по разным причинам, считала людьми хорошими. К примеру, тот толстый и добродушный, который всё время пыхтел и, просовывая еду, беззлобно ругался, дескать, тощая, а ест много, однажды выронил из кармана совсем новенькую детскую игрушку, которую тут же перепрятал за пазуху, бережно и любовно. А другой, похожий на лягушку из-за слишком большой головы, долго и нагло смотрел наКлод, изо всех сил скрывая жалость в глазах, а потом, будто бы насмешничая, наговорил всякого о том, что «ваша французская ведьма» приезжих попов ни во что не ставит, и они разбегаются кто куда, потому что жидковаты в вере оказались. Но ничего, вот приедут посланцы от папы и живо её отправят на костёр! И удевушки, после появления этого лягушонка, несколько дней потом теплела в душе самая искренняя благодарность. Ведь он, фактически, рассказал ей о процессе! О том, что Жанну никак не могут ни сломить, ни обвинить! И она даже не скрывала радости, когда парень снова появлялся, и выделила его среди других, дав прозвище «Тэт»[55 - Тэт (tete) - голова (франц.)].
        О«чужих», как только угадывала в них то, что никак не могла причислить к«своим», старалась не думать. И вте дни, когда караулили только чужие, уходила в мысли и воспоминания так далеко, что порой не замечала не только оскорблений и всяких непристойностей, но иброшенной в камеру еды. Это стражников, конечно, злило, но, видимо, им было настрого запрещено узницу трогать. Поэтому, как только Клод поняла, что физического насилия над ней не будет, жизнь в заточении стала казаться и вовсе сносной.
        А потом наступила весна. Всё чаще возле её решётки стал появляться Тэт. Правда, он никогда не был один - всё время с каким-нибудь другим стражником - и почти всегда сидел кКлод спиной, слишком стараясь показать, что нет у него никакого дела до неё. Но недавно вдруг пошептался о чём-то со своим напарником, сунул ему в руку несколько монет, и тот ушёл, радостно подбрасывая монеты на ладони. Тогда Тэт повернулся и спросил уКлод:
        - Пить хочешь?
        - Хочу, - ответила она.
        Тэт налил полную кружку, аккуратно просунул сквозь прутья, а когда девушка подошла, чтобы её принять, вдруг зашептал скороговоркой:
        - Тебе передать просили, что какой-то барон уже вРуане, и его люди тоже. Что регент готов обменять Жанну наТолбота, а значит, и тебя держать здесь не станут, так что, барон тот готов сразу же тебя забрать, чтобы там ничего… а то, мало ли что… Вот я тебя и выведу, когда время придёт.
        Клод едва не поперхнулась. С ней давно никто не говорил о чём-то, что не касалось еды и прочих нужд в заточении, так что в первую минуту она поразилась давно забытым ощущениям - СНЕЙ ГОВОРЯТ! - и только потом дошёл смысл сказанного.
        Значит, Жанна победила, иБожья воля ещё сильна в этом мире!
        С неизъяснимой благодарностью Клод вернула кружку. А когда повернулась снова к своей камере, поразилась тому, как умеет надежда всё преображать! Уже и солома не так воняла, и воздух показался куда свежее!
        Неужели это всё скоро кончится, и кончится хорошо?!
        Ах, скорей бы! А то нога совсем, совсем распухла! И чешется… ох, как чешется!
        Голоса из коридора, что вёл к камере, послышались во время совсем неурочное. Стражники в такой час никогда не менялись, а посетители сюда не заходили. Разве что…
        Клод быстро стряхнула прилипшие к юбке соломинки и привстала.
        Неужели суд закончен?
        Если да, то кто идёт к ней? Или уже за ней?
        Тёмный поворот осветился светом сразу нескольких факелов, но дальше прошли всего два человека, а остальные, сколько бы там их ни было, явно вернулись назад, судя по тому, как отдалились и потускнели отсветы их факелов.
        Один из тех, которые пришли, довольно грубо велел стражникам убираться и бросил к решетке объёмистый узел. Потом поклонился второму, который взмахом руки велел уходить и ему. Клод всматривалась в лицо этого второго, но он никак не выходил из тени. И только когда провожатый скрылся из вида, человек шагнул вперёд.
        Ужас, никогда прежде не испытанный, словно проник сквозь решётку и заполнил собой всю камеру, ещё до того, как девушка узнала… Это был тот самый епископ, который когда-то уже беседовал с ней у герцога Бургундского! И уже тогда Клод почувствовала исходящую от него опасность. В чём конкретно она состояла, разобрать было сложно - в этом человеке намешалось много всего, и ложь, и высокомерие, и трусость того, кто был льстив и жаден, потому что никогда ничем истинно не владел, а всё, что получил, было так, или иначе, своровано у других. Но было в нём и что-то ещё - самое главное - чего Клод никогда и ни в ком не встречала. И теперь, за одно мгновение, она вдруг отчётливо поняла, что это было! ПОЛНОЕ ОТСУТСТВИЕ ВЕРЫ! Веры во всё то хорошее, что существовало на свете, включая сюда и людей, и их чувства.
        Клод попятилась.
        - Ну, здравствуй, дитя, - улыбнулся ей Кошон.
        Отодвинул засов на решетке и вошёл внутрь. При этом Клод показалось, что он не вошёл, а выполз из тёмной пещеры, как тот самый дракон, который жил когда-то возле Домреми. Лиловое епископское облачение переливалось холодными оттенками даже в теплом оранжевом свете факела, а сапфировый перстень на руке выстрелил голубыми искрами, словно раскрывшийся глаз чудовища.
        - Ты меня помнишь? - спросил епископ. - Мы с тобой уже встречались, верно?
        Клод молча кивнула.
        Ужас постепенно отступал - тот, острый, который возник сразу. Но, вместо него оставалась какая-то ноющая заноза в душе, как будто ей уже сказали, что все надежды, которыми Клод жила последние дни, никогда не оправдаются… Впрочем, девушка почему-то не сомневалась, что противный епископ затем и пришёл, чтобы это ей сказать.
        - Хорошо, - снова улыбнулся Кошон. - Хорошо, что не нужно напоминать тебе о нашей встрече. Ты тогда так убеждённо говорила о том, что Жанна истинная Божья посланница, чуть ли не ангел. И я так хотел в это поверить! Но… Вот теперь сама же Жанна тебя и опровергла. Два дня назад она отреклась от своей прежней жизни и надела женскую одежду вместо той, еретической, которую поклялась не снимать, пока её миссия не будет исполнена. И я скорблю всей душой…
        - НЕТ!
        Клод показалось, что она крикнула, но, судя по тому, как наклонился к ней епископ, как повернул голову, прислушиваясь, это был только шепот.
        - Что, что? - переспросил Кошон. - Прости, я не расслышал, что ты сейчас сказала.
        - Жанна не могла такого сделать, - раздельно произнесла Клод.
        - Тем не менее, сделала.
        Кошон неторопливо перегнулся за решётку и втащил внутрь узел, который принёс его помощник.
        - Вот её мужская одежда. И это при том, что английский король будет вот-вот коронован вПариже. Но ты должна радоваться, потому что мирской суд, за проявленную, наконец, покорность и раскаяние проявит кЖанне мягкость. Её объявят помешанной и заточат, конечно… Но она, по крайней мере, будет жить. Хотя и нетак славно, как жила при дворе.
        Клод напряжённо смотрела епископу в лицо. Зачем он всё это говорит? Чего хочет от неё? Ведь он чего-то хочет, раз пришёл сюда и даже принёс одежду Жанны, как доказательство… Хочет, чтобы она тоже отреклась? Или испытывает? Ждёт, что она дрогнет, отступит… что признает - да, чудес в этом мире не случается, потому что нет на земле никого настолько чистого и безгрешного в делах и помыслах, кто способен сотворить чудо для других, или сам стать таким чудом! Он уже сломил чем-то злобным Жанну, а теперь подбирается и кней, Клод, потому что осталась только она одна… Последнее доказательство, что по образу и подобию… Или нет, не так! Он хочет жертвы! И жертвы самой страшной, потому что уверен - никто добровольно не отдаст себя на заклание!
        - Вы верите вБога? - спросила Клод, как только епископ замолчал.
        Тот засмеялся.
        - А какой ответ ты хочешь получить? Правдивый, или тот, который никому не нужен, но который дал бы любой другой на моём месте?.. Впрочем, не отвечай, я и так знаю, что ты скажешь. Так вот тебе мой правдивый ответ. Я готов в прах упасть, если сюда сейчас войдёт сам папа. Готов стать на колени, если войдёт английский король, или регент. Но, если войдёт Иисус… Его я, пожалуй, вызову на суд и сумею доказать, что он есть злостный еретик. И, заметь, я нисколько не боюсь говорить тебе об этом, потому что любой другой на моём месте, желающий ответить честно, сказал бы то же самое! Верить в живого, равного тебе во всём человека, глупо и неудобно. Да и вочто верить-то? Вот он, точно такой же, как ты, только думает, может быть, иначе. Но оттакой веры какой прок? Ты скажешь - духовное возвышение, а я в ответ спрошу: кто сказал, что мысли праведника возвышеннее моих? Нет, может быть где-то там, - Кошон повертел пальцами в воздухе, - где нет мирских утех и плотских радостей… Но тут, на земле насквозь грешной, каждый готов сказать, что он верует, а наделе не верит никто! То есть, в папу, в короля, в бальи,
который для какой-нибудь деревенщины тот же король, верят охотно - они поставлены НАД НАМИ! Они могут сделать нашу жизнь лучше, или хуже, потому что имеют для этого все возможности! А приди сейчас Иисус? Что он сможет дать, к примеру, тебе? Чем поможет? Вот Жанна, она оказалась не так глупа! Долго упрямилась, но поняла, наконец, что возвышают и свергают с пьедестала не бесплотные идеи, а конкретные люди, которые при этом, далеко не святые! Поняла и отказалась от заблуждений той веры, которая требует постоянной жертвенности. Она стала, как все. А все вокруг далеко не праведники.
        Кошон замер перед молчащей Клод и посмотрел на неё едва ли не ссочувствием.
        - И ты не праведница, девочка. Вот дверь, она открыта и больше не закроется. Если хочешь, уходи прямо сейчас, никто не остановит. Мне не давали полномочий судить ещё и тебя, так что можешь считать, что Святая Инквизиция против крестьянки изДомреми ничего не имеет.
        - А против Жанны?
        - Какой Жанны? Той, что стала теперь Никем? НоНичто Святая Инквизиция не судит, это дело мирян, а им всё равно - Ничто ведь не кормит и неодевает.
        - Я спрашивала про ту, которую все называли Девой.
        Кошон презрительно скривил рот.
        - Это сказка, которую все скоро забудут.
        Клод опустила глаза. Нет, не зря она собирала тут крупицы самого важного из своей жизни. Ей действительно предстоит родиться заново! Пусть не надолго, но силы на это рождение у неё есть!
        Молча девушка подняла с пола узел с мужской одеждой и прижала к себе. Потом попросила:
        - Велите, сударь, снять с меня кандалы и отведите в комнату Жанны.
        Кошон смотрел на неё со смесью любопытства и недоверия.
        - Неужели ты сделаешь это, Клод?
        Ответа он ждал долго. Девушка словно боролась с кем-то внутри себя, потом всё же выдавила:
        - Я теперь Жанна.
        Руан
        (28мая, утро)
        Бэдфорд прибыл вРуан поздним вечером, но прямо на утро назначил аудиенцию для Кошона, которого встретил бодро и деловито, со следами только лёгкой усталости на лице.
        - Ну, что тут у вас, докладывайте, - потребовал без особых предисловий.
        Кошон благочестиво нахмурился.
        - Как и ожидалось, перед лицом Святой Инквизиции еретичка признала все свои заблуждения греховными, а выдвинутые обвинения справедливыми. Ей была дана женская одежда и вынесен приговор о вечном покаянии, то есть, достаточно мягкий, как вы и просили. Так что, по договорённости, которая была достигнута ранее, господин де Монтон вчера тайно вывез Жанну вМонроттье, и дело о, якобы Божьей, Деве можно считать завершённым.
        Бэдфорд перекрестился.
        - И слава Господу! Теперь надо подготовить оглашение по войску. Обосновать, чем вызван такой мягкий приговор и… всё такое… Но вас, Кошон, я этим отягощать уже не буду.
        Регент засмеялся своим словам, как доброй шутке. Но тут с улицы донеслись крики и топот бегущих ног.
        - Что там? - спросил он, пока ещё вполне благодушно, и выглянул в окно. - Смотрите, Кошон, этот ваш Эстиве никак не может угомониться. Что он там кричит, вы слышите?
        - Отлично слышу, милорд, - холодно сказал Кошон, даже не сдвинувшись с места. - Он хочет нам сообщить, что французская ведьма снова впала в ересь и надела, так угодное демонам, терзающим её, мужское платье.
        Бэдфорд медленно отошёл от окна, не сводя сКошона побелевших глаз.
        - Что это значит, епископ? Вы мне только что сказали, что Жанну изРуана увезли.
        - Да, увезли, - спокойно подтвердил Кошон. - Но увезли ТУ, неприкосновенную. Другая же оставалась вБуврее и должна была сегодня всего лишь проехать по улицам города обритая наголо и впозорном колпаке, чтобы дальше проследовать к месту заключения. Мы же не могли оставить горожан без подобного зрелища! Вчера я сам отвёл её в камеру, где содержалась Жанна и оставил там… Вероятно, мужская одежда была брошена в каком-то углу…
        - Что вы несёте, Кошон?!!!
        - Я просто хочу сказать, что мы, возможно, судили не ту девицу…
        - ПОШЁЛ ВОН, ИДИОТ!!!
        Бэдфорд вылетел из комнаты. Оттолкнув попавшегося под руку Эстиве, кликнул оруженосца и подхватив первого же оседланного коня, помчался кБуврею.
        Уже на подъезде он понял, что опоздал - всё пространство вокруг башни было запружено людьми. Они гневно кричали, требуя сжечь проклятую ведьму, которая не терпит приличествующую ей одежду и упорствует в своей ереси, оскорбляя истинную веру! Бросив поводья оруженосцу, регент вошёл внутрь донжона, где тоже толпились, но восновном представители духовенства.
        - Эстиве постарался… - процедил сквозь зубы Бэдфорд, ни к кому не обращаясь.
        Он грубо отпихнул каких-то неповоротливых прелатов, которые не успели освободить ему дорогу и, рявкнув: «Пошли все вон отсюда!» шагнул в комнату, где не так давно содержалась Жанна.
        В самом её центре стояла девушка, которая в первый момент напугала герцога своей схожестью с той, другой. Но, когда она подняла глаза, сразу стало видно - нет, не та!
        - Ты кто? - хрипло спросил Бэдфорд.
        - Я Жанна, - последовал ответ.
        Нетвёрдо ступая герцог подошёл почти вплотную.
        - Не понимаю, зачем ты это сделала?
        Девушка посмотрела с грустью.
        - Я не хочу, чтобы оЖанне забыли. Это была и надежда, и мечта… Если сейчас у людей отнять чудо, вся жизнь станет только войной и злобой, и другого, такого же, как Жанна, в эту жизнь уже не пустят.
        - Дура! - не выдержал Бэдфорд. - Ты хоть понимаешь, что теперь тебя казнят, и я ничего не смогу для тебя сделать?!
        - Понимаю, - ответила девушка, не сводя глаз с бледного лица регента. - Но вы и раньше не могли.
        Внезапно она подняла руку, невесомо коснулась его щеки и прошептала:
        - Лицо, как луна… Это не следовало бы говорить, но, верно, нужно… Для спасения… Вам ведь не много лет осталось, сударь…
        Бэдфорд отпрянул, сверкая глазами. От напряжения они стали красными, страшными.
        - А утебя только день и остался, - прошипел он.
        Клод ответила ясным взглядом.
        - Значит, будет время за вас помолиться.
        Когда все, наконец, оставили её одну - а она даже не поняла, вечер то был, или день, или уже новое утро - девушка села в углу прямо на пол и осмотрела свою комнату.
        Какая всё-таки короткая была её жизнь, как мало в ней сделано и познано такого, что пригодилось бы сейчас. Воспоминания, отобранные для новой жизни Клод, не годились для смерти новой Жанны…
        Вчера ей безумно хотелось сказать тому епископу, что порой умереть за свою веру куда достойней, чем жить, стыдясь за неё. И, что найдутся те, кто поймёт и укрепится духом. Но, поборовшись с собой, передумала. Иначе, в своём неверии, он мог ей помешать. И тогда точно бы забыли…
        Девушка вытянула перед собой ногу, натёртую кандалами, вздохнула. Отёчность немного ушла. Но какое это теперь имело значение? Как ей сегодня сказали? Дня не осталось? Да… И это так страшно…
        СТРАШНО! Но, если не знать, что такое смерть, может, её и небудет…
        Клод поднесла к глазам растопыренные пальцы, повертела ладонью. Всё это ей служило… она любила это столько лет, и скоро вынуждена будет попрощаться со своим телом. Жаль его, в сражениях оно узнало, что смерть есть, поэтому боится. А страх - то самое, что и превращает вНичто!
        Опустив руку, девушка погладила пальцами ногу чуть выше потёртостей. Погладила ласково, как больного ребёнка.
        - Не бойся, - прошептала она телу, - я с тобой до конца.
        Руан
        (30мая, площадь Старого Рынка)
        Нормандский наёмник, носивший имя Жан и прозвище Беспалый из-за полученного увечья, стоял возле самой лесенки на помост, который наспех доколачивал руанский мастеровой. Мимо, ежеминутно толкая Беспалого, сновали туда-сюда подручные палача, подтаскивая дрова и вязанки хвороста, а рядом сопел сердито злой на весь белый свет Роб Тиер. Вчера Тиер сБепалым и ещё с дюжиной таких же молодцов хорошо повеселились, празднуя избавление от французской ведьмы, а потому сегодня их всё злило. Но они ведь как вчера рассудили - пока девку заново осудят, да передадут бальи, чтобы судил её светским судом, пройдёт время. А потом ещё и соборование, обязательное даже для таких еретичек, как она! Так что, как ни крути, а день в их распоряжении оставался, и - пей, не горюй!
        Но сегодня, прямо с утра, весь гарнизон подняли погнали сюда, на площадь и велели оцепить и помост, и всю площадь целиком, чтобы никакая зараза не просочилась и девку от костра не избавила. А то ведь было уже сколько раз - пожалеют родные своего еретика, подберутся тихонько к телеге, на которой его привезут, или между оцеплением затешатся, да и пырнут ножом, чтобы не мучился в огне. А еретику костёр - самое очищение!
        Однако, как-то слишком быстро эти судейские сработали!
        Когда Жан Беспалый на площади немного осмотрелся, то от удивления даже присвистнул. Кроме солдат тут никого не было! Ни зевак обычных, ни даже городских старшин… Ну, эти, последние, понятно - должно быть на соборовании, хотя и небыло видно, чтобы к нему готовились. Да и сейчас, если глянуть, вон люди за домами жмутся - хотят на казнь посмотреть, хоть издали. А если бы девку соборовали, все бы там были, глазели…
        - Эй, Тиер, - позвал Беспалый, - ты видал когда-нибудь, чтобы такое бывало? Глянь, даже окна в домах закрыты.
        - Я на другое смотрю, - отозвался приятель. - Видишь тех стрелков, что по краю площади стоят? Когда такое было, чтобы горожан отгоняли? А эти, глянь, суетятся, орут…
        - Это потому, что тут, как говорят, полно французов от маршала де Ре. Вот, от греха подальше всех и гоняют, - обернулся к ним стоящий впереди солдат.
        - А соборование почему не проводят? - спросил Беспалый.
        - Не знаю, - пожал плечами солдат, - торопятся чего-то… Может, тоже, из-за маршала.
        - ЧуднО всё это, - пробормотал Беспалый. - В соборовании даже убийцам не отказывают.
        Сам он видел французскую ведьму в тот памятный день под Орлеаном, когда английское воинство, и его нормандский полк, были вынуждены уйти без боя. Жан хорошо помнил одинокую фигурку девушки в солнечном нимбе. И помнил тот ужас, который охватил его тогда. Этого ужаса солдат не мог простить ни себе, ни ведьме, которая его наслала, и ликовал, и радовался от всей души, когда узнал, что девку, наконец, схватили, что она всё-таки уязвима! Он и вруанский гарнизон напросился нарочно, чтобы посмотреть, как девку сожгут, потому что был уверен - с её смертью уйдёт из души тот давний страх!
        Но сейчас, стоя уже у самого помоста, Беспалый не находил в себе ни радости перед грядущим избавлением, ни прежней ненависти. Что было тому причиной? Бог знает… Может, разочарование, которое Жан испытал, услышав, что ведьма отреклась от своей ереси, и потому её теперь не сожгут, а заставят вечно отмаливать грехи? Или то странное, что поселилось в душе со вчерашнего вечера, когда вдруг, среди разгульного веселья, Беспалый спросил себя: «А зачем она всё-таки снова вырядилась в штаны?» И ответа не нашёл. Ведь, если этому научили демоны, которых она призвала, то им бы было выгоднее оставаться в живой Жанне, и через неё смущать добрых христиан! Выходит, что же? Она сама захотела умереть в огне? Так, может, и неведьма она вовсе?
        Додумать поразившую его мысль Беспалый не смог, потому что к площади подъехала телега с осуждённой, и все стоящие на площади солдаты повернулись туда, будто подсолнухи к солнцу. Однако, маленькую фигурку трудно было рассмотреть за массивной фигурой палача и развевающейся сутаной преподобного Исамбара де ля Пьера. Только высокий колпак, покачиваясь, двигался над железными шлемами к помосту. Поэтому Беспалый перестал вытягивать шею, рассудив, что ведьма и так скоро перед ним окажется.
        Но даже, когда Жанну провели перед самым его носом, солдат не смог рассмотреть её лица, как ни старался. Колпак, слишком большой для девичьей головы, сполз на нос, а губы прикрыл тяжёлый щит, который приговорённая поддерживала руками, иначе её тонкая шея не выдержала бы такой тяжести. На щите были написаны все двенадцать пунктов обвинения, которые должен был бы сейчас зачитывать всем собравшимся достопочтенный Гедон - местный бальи. Но ничего такого не было. Или приговор уже зачитали где-то, а здесь только торопливо сожгут?
        Палач подхватил ведьму под локоть и помог взобраться на помост.
        Лошадь, запряжённая в телегу, заржала. Этот звук заставил вдруг Беспалого заметить, что на площади как-то по-особенному тихо. И, видимо, заметил это не он один, потому что преподобный де ля Пьер, тоже поднявшийся на лесенку помоста, вдруг оступился и обязательно бы упал, не подхвати его Беспалый.
        - Спасибо, - пробормотал святой отец.
        Его тело мелко тряслось, иБеспалый готов был поклясться, что не отхолода.
        Что дальше происходило на помосте, он не видел. Только слышал тихие обрывки фраз, которые доносил ветер. Потом палач спрыгнул с помоста, подпихнул ногой пару поленьев и заботливо поправил ближайшую к нему сухую вязанку, после чего направился за факелом.
        - Покайся, дитя! - лихорадочно и громче, чем говорил до этого, увещевал преподобный. - Господь простит и примет тебя, но предстать перед ним надо с душой лёгкой!
        - Моя душа легка, - долетел доБеспалого спокойный голос девушки.
        - Жаль, - печально проговорил де ля Пьер. - Ты всё ещё упорствуешь в ереси, и я не смогу дать тебе последнее утешение. Господняя благодать не сойдёт…
        Он увидел, что палач возвращается с факелом и поспешил слезть с помоста.
        Внезапно ветер стих, и навалилась такая тишина, что Беспалый отчётливо услышал тихий шепот, летящий от столба:
        - Зато я уже знаю, каковы на ощупь облака, когда по ним ходишь…
        За спиной билось и бушевало пламя.
        Беспалый ощущал его так, будто сам горел в аду.
        Он потерял счёт времени и видел перед собой только оскаленные пасти и какие-то звериные морды. Смутно помнил, что кто-то тянул его за руку и что-то орал в ухо. А потом, как будто кто-то повелел обернуться…
        Беспалый скосил глаза… совсем немного, чтобы не наткнуться взглядом на столб, и увидел… Да, именно увидел - чётко, как в ясный день - вылетевшую из клубов дыма голубку. Она кругами поднималась всё выше, в небо, и изгорла Беспалого вылетел крик:
        - МЫ СОЖГЛИ СВЯТУЮ!
        А потом он заплакал…
        Послесловие
        Эта история, конечно же, неИстория.
        Это всего лишь попытка объясниться с собой…
        Но тем, кому интересно, вот немного подлинной Истории.
        После казни сердце сожжённой вРуане девушки не сгорело. Как ни старался палач выполнить распоряжение графа Уорвика и уничтожить всё, что осталось от неё, дабы люди не смогли превратить останки в мощи, сердце оставалось нетленным. В конце концов, его бросили в реку вместе с другими останками.
        Жанна прожила вМонроттье пять лет, после чего была отпущена на свободу.
        Возможно, вступили в силу договорённости по её обмену наТолбота, которого вернули Англии двумя годами ранее и безо всякой уплаты выкупа. Возможно, в завещании герцога Бэдфордского, который умер в1435году, существовал некий тайный пункт… Хотя, нет, это уже домыслы. АИстория такова, что через пять лет после казни, в окрестностях Гранж-о-Зорме появилась девушка, которую узнали, как Деву Франции, несмотря на то, что назвалась она Клод… Причём то, что это именно она, подтвердили и жители Орлеана, и братья Жанны, и многие военачальники, воевавшие с ней. Не встречались сЖанной только Изабелетта Роме, и весь двор короля Шарля Седьмого.
        Долгое время, осыпаемая почестями, жила эта девушка у герцогини Люксембургской - супруги Рене Анжуйского, потом вышла замуж заРобера де Амбуаза, которому королевским указом было дозволено вывесить на стене своего замка, рядом с собственным гербом, и герб Девы Франции… Есть правда сведения и отом, что попытавшись как-то приехать вПариж к королю, дама де Амбуаз была арестована, как самозванка и отправлена вПрованс под надзор Доброго короля Рене. Но всё это совсем другая история.
        Сам Рене во время суда над Жанной и последовавшей за ним казни, находился в плену, откуда был выкуплен матушкой за приличную сумму. После смерти старшего брата стал герцогом Анжуйским и какое-то время был, совсем не номинальным королём Сицилии. Потом сделался королём Прованса, где получил прозвище Добрый.
        При дворе доброго короля служил лекарем отец Нострадамуса.
        Старшая дочь Рене, как и обещалось, стала супругой английского короля Генри Шестого, Скорей всего, она была истинной внучкой своей Анжуйской бабушки, потому что явилась, отчасти, вдохновительницей знаменитой войны Алой иБелой Розы, которая, фактически, положила конец долгой Столетней войне.
        Другая дочь короля Рене была от рождения слепой. Любители оперы хорошо знают её романтическую историю, потому что в1892году Пётр Ильич Чайковский написал свою прелестную оперу «Иоланта», где правда всё, до последнего имени! Судя по всему, даже «великий мавританский врач» там не кто иной, как Ибн-Синна…
        И, коль уж речь зашла оРоссии, ещё одно… Предположение - да, И кэтой истории никакого отношения не имеющее, но… Но что-то в нём есть, ведь нити судеб так причудливо переплетаются… Итак, вторым браком король Рене был женат наЖанне де Лаваль. А вконце восемнадцатого века появился вРоссии дальний отпрыск этого знатного рода, сбежавший от французской революции. Он принял имя Иван и вскоре стал отцом девочки, которую нарекли Катериной. Девочка очень удачно вышла замуж по великой любви и стала именоваться княгиней Трубецкой… Той самой…
        УФилиппа Бургундского после 31-го года политические дела пошли хуже некуда! В конце концов, герцог вынужден был заключить мир с французским королём, что с его стороны было откровенной уступкой. И уступкой унизительной. Впрочем, за своё дальнейшее правление, он тоже получил прозвище Добрый.
        Пьер Кошон умер в42-году. Все эти годы после процесса не принесли ему ни славы, ни ожидаемых почестей, ни умиротворения. Хотя, нет, слава всё же была! Но совсем не та, на которую епископ рассчитывал. Его карьера замерла. А кмоменту смерти оКошоне уже мало кто помнил.
        Примечательно, что и очень многие из судейских почти сразу после процесса либо исчезли без следа, либо окончили свои дни. В частности, Эстиве утонул в болоте.
        Но это тоже другие истории.
        Барон де Ре ещё какое-то время оставался во вновь образованной армии своего короля вместе сЛа Иром, Алансоном и другими. Но потом, после Прагерии, в которой был активно замешан, уединился в своём замке, где посвятил жизнь алхимии и мистике. Каждый год, в день смерти той, которую все называли Жанной, барон проводил поминальные церемонии. И, даже когда вОрлеане перестали это делать, потому что Жанна ведь вернулась, не перестал чтить её память.
        Разногласия барона с королём Шарлем были столь непримиримы, что против де Ре сфабриковали чудовищные обвинения и устроили показательный процесс, после чего казнили.
        К великому сожалению, вИстории он остался, скорее, как сказочный персонаж, известный под именем Синей Бороды.
        Герцог Алансонский верой и правдой служил своему королю. Через двадцать лет после казни вРуане принял самое активное участие в реабилитационном процессе, устроенном королём Шарлем, где все обвинения, выдвинутые против Жанны, были признаны юридически беспомощными. Этим, видимо, и ограничился.
        О короле Шарле Седьмом известно, что носил он прозвище Победоносный и правил достаточно разумно. При нём были возвращены все земли, отвоёванные уФранции Монмутом, и было достигнуто какое-никакое процветание. Отличался чрезмерной любвеобильностью, но, при этом, в отношениях с мадемуазель Сорель оказался столь последовательным, что, впервые в истории адюльтеров, любовница короля получила статус официальной фаворитки.
        Году в36-ом при дворе был раскрыт заговор высшей знати, известный вИстории, как Прагерия. Заговор, имевший целью свержение короля Шарля, которого должен был сменить на троне его сын Луи. Замешанными оказались почти все видные военачальники, воевавшие когда-то сЖанной. Кроме Ришемона.
        Казней не было. Но многие, как и де Ре, двор покинули.
        С тех пор в душе Шарля поселилась болезненная подозрительность, которая с годами усилилась настолько, что, опасаясь отравления, он перестал принимать пищу и умер от истощения.
        А мадам… Да, герцогиня Анжуйская прожила долгую жизнь, но вИстории она осталась лишь тенью. Нет даже портретов, чтобы по лицу попытаться понять, какой же на самом деле была эта женщина.
        Поэтому, следуя совету Александра Дюма-отца, автор ещё раз спустится в склеп Истории, чтобы ненадолго снова оживить Анжуйскую герцогиню, дать ей последнее слово и, наконец, закончить…
        * **
        Сегодня почтовый день был, как никогда утомителен.
        Мадам Иоланда перебрала только половину посланий, и ни на одно не ответила. Лишь велела секретарю отложить особо важные, чтобы ответить потом.
        - И хватит на сегодня, - сказала она устало.
        Секретарь слегка помялся.
        - Тут есть ещё кое-что, ваша светлость. Не знаю, насколько эти сведения для вас важны, но я их пометил, как срочные.
        И протянул письмо.
        Написано оно было очень аккуратно. Пожалуй, даже слишком. Так обычно пишут соглядатаи.
        - Что это? - спросила герцогиня, не трогая письма.
        - Это доклад, сделанный вчера его величеству. Для вас сняли копию…
        Герцогиня взяла бумагу и пробежала глазами по первым, попавшимся на глаза строчкам.
        «… Затем, означенная девица, в сопровождении братьев, выехала из их дома вМеце и отправилась вМарвиль на празднование Троицына дня, где её приветствовали, как Деву Франции, известную под именем Жанна. Говорят, накануне она имела приватную беседу с сиром Николем Лов, и, по его словам: «поведала она ему многое, и уразумел он тогда вполне, что перед ним сама дева Жанна Французская, которая была вместе сШарлем, когда его короновали вРеймсе…».
        Листок выпал из руки на стол. В груди что-то тонко застонало и оборвалось.
        Две реки… Два потока слёз, которые она пять лет назад пролила от бессилия. Теперь всё пересохло.
        Герцогиня встала и подошла к окну.
        - Нет, - пробормотала она, глядя куда-то вдаль так отрешённо, словно смотрела в будущее. - Об этом больше нечего сказать… И сменя довольно этой истории…
        КОНЕЦ
05.10.2015
        notes
        Примечания
        1
        Колодцы в замках имели важное стратегическое значение. В случае осады или эпидемии они были единственным источником воды, поэтому, чтобы избежать отравления, обносились высокими решётками, которые, при хорошем ведении хозяйства, отпереть мог не каждый.
        2
        Верхняя часть крепостной стены, предназначенная для орудий.
        3
        Франциска - рыцарский боевой топор
        4
        Герцог Бэдфордский был женат на сестре Филиппа Бургундского Анне.
        5
        Титул графов Ричмондских с1268года давался нормандским герцогам за лояльность к английской короне. Эдуард Третий пожаловал титул герцогам Бретонским, но после смерти Жана Храброго - деда Артюра де Ришемон - титул графа Ричмонского снова перешёл в английское владение. После захвата Монмутом Нормандии его получил Джон Ланкастерский, герцог Бэдфорд, что стало ещё одной причиной разногласий между ним иРишемоном, потому что свои права на титул герцоги Бретонские продолжали оспаривать.
        6
        Этьен де Виньоль - имя, Ла Ир - прозвище.
        7
        Города, захваченные Жанной во время Луарского похода, контролировались, в основном, бургундскими войсками.
        8
        Наполеон, изучив Луарский поход, сказал, что Жанна, как стратег, была гениальна.
        9
        На коронации французским королям вручался Жуаньез - самый знаменитый из мечей Карла Великого, прозванного Мартелом. Меч, который был уЖанны, другой, но де Ре имеет в виду сам факт преемственности, который уже совершился.
        10
        Святая Ампула - мирница, в которой хранилось миро - священный елей для обряда помазания.
        11
        Как уже упоминалось в сноске ко второй книге - «руки короля, руки целителя». Считалось, что после коронации и помазания король может излечивать болезнь прикосновением руки. ВоФранции такой болезнью была, почему-то, золотуха.
        12
        Право миловать имел воФранции только король. Жанна единственная некоронованная особа, получившая такую привилегию.
        13
        «Лейтенантами» называли лиц, замещающих пэров по протоколу.
        14
        Резиденция Реймского архиепископа
        15
        В средние века последнее слово приговорённого к благородной смерти через отсечение головы должно было быть покаянным и назидательным. Казнили так, в основном, изменников, замышлявших против законной власти, поэтому в своём последнем слове они обязательно призывали «повиноваться законному королю».
        16
        Бухурт - поединок двух сомкнутых шеренг тяжеловооружённых всадников, проходивший по принципу «стенка на стенку». Рыцари сражались по10 -30человек в конном строю настолько плотном, чтобы «подброшенная перчатка не могла упасть на землю». В середине 13века, вГермании, в ходе бухурта сражающие так увлеклись, что превратили турнир в кровавое побоище, поэтому позже, к моменту описываемых событий, сложился строгий кодекс чести, позволявший только такие удары, которые не наносили увечий и немогли привести к смерти.
        17
        Диск, защищающий руку.
        18
        На коронационную трапезу женщины не допускались.
        19
        Верховой поединок на копьях.
        20
        Дороги, ведущие кБургундии.
        21
        Герб Ла Тремуя.
        22
        Герб Филиппа Бургундского.
        23
        Ян ван Эйк был придворным живописцем герцога Бургундского.
        24
        Сервы - крепостные вСредневековой Франции. То есть люди, находящиеся в абсолютной зависимости от человека, на земле которого жили.
        25
        Леди Абонда - одно из суеверий Средневековой Франции, запрещённое Церковью. Считалось, что накрытый стол для леди Абонды приносит в дом благосостояние.
        26
        Фруадмон - известный французский трувер.
        27
        Песня, прославляющая королей или знатных рыцарей. Этот жанр ввёл в обиход Карл Великий, не желавший, чтобы великие деяния канули вВечность. «Песнь оРоланде», воспевшая подвиги и горькую судьбу племянника Карла, может служить классическим примером «шансон де жест».
        28
        Подлинное письмо, отправленное герцогом Бэдфордским королю ШарлюVII.
        29
        Герцог Бэдфордский, будучи регентом Франции, переправил вАнглию около 900томов библиотеки ШарляV. Причём, книги эти он КУПИЛ!
        30
        Предсмертным желанием Монмута было отдать наместничество воФранции герцогу Бургундскому.
        31
        Французское знамя - золотые лилии на голубом фоне. Английское знамя - четыре поля, два из которых украшены французскими лилиями, на двух других - золотые леопарды.
        32
        Брат герцога Бэдфордского
        33
        ВСен-Дени находился один из двух наиболее известных рогов единорога, которым приписывали множество волшебных свойств. Описание этого рога сохранилось в описи, сделанной для короля ФранцискаI
        34
        Свита Эллекена - одно из средневековых поверий. По одним из источников Эллекен - это грешная душа Карла Великого, а свиту его составляют грешившие при жизни придворные и воины. Вроде бы, грешная душа короля была отмолена, и само поверье, постепенно, из страшного явления трансформировалось в балаганный переполох. А само имя Эллекен - вАрлекина.
        35
        Во времена войны между арманьяками и бургиньонами, когда парижское купечество пыталось протестовать против насильственного денежного «заёма», который собирался ввести граф Арманьякский, всем протестующим был передан его короткий ответ: «Плевать я хотел на ваши рожи - я всё равно приду и возьму».
        36
        Королевский казначей
        37
        Под словами Салический закон понимают норму престолонаследия, согласно которой престол наследуется членами династии по нисходящей непрерывной мужской линии: сыновья государей, внуки, правнуки ит.п.
        38
        Бланка Кастильская - супруга Людовика VIII, мать Людовика IX. Пока последний находился в крестовом походе, была регентом Франции, в1229году заключила выгодный государству Парижский мир, завершивший альбигойские войны и подавила восстание «пастушков»
        39
        Сын Бланки Кастильской Карл IАнжуйский в1266году разбил Сицилийского короля Манфреда. В результате «Сицилийской вечерни», в1282году трон этот утратил, но оставался титулярным королём Сицилии, Неаполя иИерусалима. Основатель Анжу-Сицилийского дома.
        40
        Перрине де Грессар, будучи вассалом герцога Бургундского, получал от него жалование для своих людей, якобы за защиту местечка Мос от разбойников, хотя разбойничали в тех краях он сам и его люди. В1423году крепость Ла-Шарите он фактически захватил, разозлившись на герцога за прекращение выплат.
        41
        Аньез Сорель - первая в истории французской монархии узаконенная фаворитка короля.
        42
        1.Обетные часовни (или капеллы) строили в благодарность какому-либо святому, которому обещали поклоняться за помощь оказанную в бою, рискованном путешествии или при счастливом разрешении семейных дел. Святой Дионисий был первым епископом Парижа. Обезглавлен со своими помощниками на горе, которая с тех пор получила название Монмарт (Гора мучеников). По преданию, Дионисий, уже обезглавленный, взял свою голову и дошёл с ней до храма, где и скончался на освященной земле. Позднее на этом месте был построен Сен-Дени. «На окнах вся история прописана» - имеется в виду изображение на витраже.
        43
        Так именовали в английском лагере короля Шарля.
        44
        Эпизод, описанный несколькими свидетелями на процессе Жанны и вовремя процесса по её реабилитации.
        45
        Имеется в виду Бастард Орлеанский, который приходился королю Шарлю кузеном.
        46
        Во времена осады Арфлёра Генри Монмутом де Гокур был комендантом крепости. Именно он обещал английскому королю, что, если помощь от французского короля не придёт, открыть ворота Арфлёра, который уже не мог сопротивляться.
        47
        В описываемые времена об унитазах не слыхивали, и, если позволял ландшафт, (крутой обрыв или непроходимые заросли колючих кустарников), нужду могли справлять прямо со стены, со специально обустроенного для этой цели навеса, (а то и без оного). В некоторых, сохранившихся до наших дней замках экскурсоводы показывают подобные места, которые, по счастью, больше так не используются.
        48
        Гуситские войны происходили в несколько этапов, (т.н. Крестовые походы). Четвёртый этап, который приходился по времени на описываемые события, возглавлял австрийский эрцгерцог Альбрехт.
        49
        Жан де Люксембург, сеньор де Боревуар был внебрачным сыном констебля Франции Жана Iде Люксембурга и графини де Бриенн. Имел старшего брата Пьера Iде Люксембурга, сеньора д'Энгиен.
        50
        Замок-тюрьма вРуане.
        51
        Церковь сама не казнила. Любого, кто был признан виновным судом инквизиции, формально передавали светскому суду, который и выносил смертный приговор.
        52
        От французского глагола houspiller - драться, сквернословить.
        53
        По известной легенде Раймонд Луллий полюбил красавицу Амброзию ди Кастелло, которая, в обмен на свою любовь, пожелала получить эликсир бессмертия. Тридцать лет Луллий искал. Он стал монахом и всего себя отдал единственной цели. Но, когда принёс готовый эликсир Амброзии, та была уже очень стара и смертельно больна. Она спросила, возвращает ли эликсир молодость, или просто дарит вечную жизнь, и, услышав ответ, отказалась его пить. Луллий ухаживал за возлюбленной до конца её дней, а потом около двухсот лет искал смерти. Написал множество научных трудов, в частности о пользе универсального знания. Говорят, Господь сжалился над ним, и заего праведную жизнь даровал Луллию смерть и покой.
        54
        Жанна говорила на старом французском (галликанском)
        55
        Тэт (tete) - голова (франц.)