Игра на вылет Павел Николаевич Алексеев
        Ефиму Евграфовичу приходит посылка, не имеющая отправителя. Старик, изумлённый новогодним подарком, воспринимает посылку неким знаком!
        Павел Алексеев
        Игра на вылет
        Ефим Евграфович, окрученный паутиной беспокойства, прогибался под грузом неведения и липкого страха. Разменявший не так давно восьмой десяток лет старик сновал по просторной спальне, не отрывая взгляда от посылки, доставленной этим холодным утром молодым почтальоном из районного центра.
        Коробка шириной в половину журнального столика, завёрнутая в блестящую бумагу с новогодним орнаментом, вбирающим в себя сласть волшебной поры, была обласкана морозными лучами, что нагло вторглись в дом. От посылки исходил хвойный аромат, словно за опрятной упаковкой скрывались еловые шишки или ветки. Всё под стать грядущему празднику, к которому нахмуренный хозяин ветхого жилища отнюдь не готовился.
        Молчаливо, под мягкий треск, доносящийся с пряной гарью из печи, Ефим Евграфович осматривал таинственный подарок или оболочку чьей-то несмешной шутки и не спешил срывать с предмета бумагу. Он не понимал, кто мог быть отправителем: никому не нужный ворчун, покрытый пеплом забвения родственников и знакомых, томился в одиночестве не первый год. Односельчане и те иной раз роняли при виде его взгляд на слякотную дорогу, будто дед смердел потаённым секретом.
        Старик чувствовал себя обманутым. В почтовой ведомости не было ни имени, ни адреса таинственного отправителя. И ошибкой не назвать, ведь в бланке значилось имя получателя: «Ефим Евграфович Шаталин».
        Примкнув к окну, старый с тревогой осмотрел двор. Улица пуста. Солнце залило снежную дорогу и деревянные дома по обе стороны от неё. Уютные избушки с пенистыми крышами местились на ватной глади декабря. Почти от каждого дома к небу тянулись клубистые змеи печного дыма, в безветрии творящие некое подобие ритуала. Небольшая деревня в этот полуденный час выглядела если не вымершей, то сирой, спящей в отдалении от цивилизованного мира, шумного и растленного.
        Шаталин не видел на улице ни души. Молодой почтальон Егор, внезапно появившийся в деревне, также мгновенно испарился, будто призрак. Он редко приходил, ведь письмами и телеграммами теперь никто не пользовался. Всё, что заставляло почтальона преодолевать три километра едва проходимой дороги от райцентра до деревни, - это две весьма пожилые жительницы, которым раз в месяц нужно было доставить пенсию. В этот раз, как уточнил Егор, кроме посылки для Ефима Евграфовича, в его почтовой сумке завалялись ещё три праздничные открытки для местных.
        Чугунный удар настенных часов отдёрнул Шаталина от окна. Он встрепенулся, потёр шершавый подбородок жилистой рукой и оглянулся на посылку. В такие минуты организм забывал питаться кислородом. Прислушиваясь к сердцу в ожидании подвоха, старик невольно задержал дыхание. Любопытство разгоралось внутри него, заставляя приблизиться и сорвать подарочную упаковку. Сначала Ефим Евграфович подошёл и постучал по коробке. Ощущался плотный картон, за которым что-то звякнуло. Тонкие пальцы впились в бумагу, с яростью разорвав её, как что-то ненавистное. Красочные клочки и блёстки отлетали в стороны. Когда бордовая коробка оказалась оголена, Шаталин поднял крышку. Под ней, как и ожидалось, лежали сосновые ветки, но глубже находилось ещё что-то, как представлялось, важное.
        Аккуратно углубившись руками в коробку, он вырвал коричневый лист, скрывавший под собой нечто необыкновенное. Ефим Евграфович обнаружил среди мишуры и прочих древесных украшений доску для игры в нарды. Она выглядела старинной декоративной вещицей. Сразу представлялось, как не меньше столетия тому назад её создавали мозолистые руки искусного мастера. Украшенная борецкой росписью под глянцевым покрытием, она околдовывала своими яркими изображениями и образами животных, изящно расположенных в углах изделия. Облицовке в центре придавало красок разноцветное дерево, своими корнями перетекавшее в витиеватые узоры, способные вскружить ум ценителя великолепия. Обрамляло верхнюю часть доски чарующее сочетание ягод и цветочных бутонов. Рассматривая их, можно было утонуть в неизмеримой иллюзии художника, переносившего сие творение из головы на дубовое полотно. Картина походила на удивительную мозаику, что роскошью деталей вгоняла в эстетическое блаженство.
        Сердце забилось, а к горлу подступил горький ком, как только Ефим Евграфович вынул игровое поле из коробки и положил на стол. Внутри звенели, должно быть, костяные кубики, или зары, как между собой их называют нардисты. По спине взметнулась дрожь. Старик смахнул со лба испарину и вновь заглянул в бордовую коробку. На самом дне лежал плотный конверт, обёрнутый зелёной бархатной лентой. Рука невольно потянулась к нему. Пальцы ухватились за кончик ленты и, дёрнув на себя, сняли её с безликого конверта. Затем Шаталин вынул лист бумаги, сложенный вдвое, развернул его и взглянул на текст, написанный изумительным почерком от руки.
        Старик встряхнулся, точно поражённый чудовищной силой. Сухие губы почти беззвучно залепетали матом. Стало ясно: он чертовски напуган, как некто, силком запертый в темницу самосознания. Воздуха не хватало, ладонь прижалась к вздымающейся груди.
        - Не может быть! - обречённо выпалил Ефим Евграфович и бросился к окну. Он посмотрел на избу напротив с забитыми окнами и дверью и проскрипел: - Ты же мёртв!
        Шаталин серой тенью застыл, всмотревшись помутневшими глазами в игральную доску. Кошмар обуревал тело, не позволял набраться сил. Его скрутило в резкой боли, от которой кожу покрыл леденящий мороз. Ефим Евграфович бросил взор на иконостас, которому в комнате был отведён целый угол. Губы прошептали молитву. Очистилась душа, но тревожные мысли всё ещё селились в подсознании. Глаза несчастного поменялись в цвете: теперь, в солнечных лучах, они выглядели не зелёными, как обычно, а голубоватыми, сверкали печалью.
        Вернув письму внимание, Шаталин вчитался в текст, но уже вслух:
        - С Новым годом, Евграфыч! Поди, забыл меня? Филипп Филиппыч енто, дорогой мой друг. Конечно, косарик-то зажучил - и отдавать никому не нужно. Да расслабься, старый ты дурак, не паникуй, не плюйся ядом. Не за должок твой я тебе пишу, а по другому случаю. Эх, Ефимка, ты бы знал, как я виню себя за то, что сгинул по-аглицки, не простившись. Сердце даже теперь болит, хотя мертво, не бьётся, а душу греет как живое. Выдался случай, Евграфыч, мне позволили отправить одно письмо, да не простое, а с подарком лучшему другу. Я так считаю, за хорошее поведение. И знаешь, я вспомнил про тебя как про любимого соседа. Да, при жизни мы часто вздорили… а кто не вздорит?! Виноват, что дрова у тебя тырил. Да ты бы и не заметил, если бы я сам не признался. Кончай дуться, всё же в прошлом. Три куры полвека назад продал? Если бы я знал, шо они твои. Да, хреново-то знакомиться на склоке. Помню тебя, хмурной, рукава закатал, видать, морду мне хотел набить. Да ладно, это жизнь, друг! Я бы не прочь, как раньше, взять пару бутылочек беленькой у Тамарки в магазине и расплыться с тобой по душам за партейкой в нарды.
        Ефимка, дорогой, мне тошно находиться там, где меня никто не воспринимает. В деревне-то я хоть родным был, почтенным. Эх, времена! Помнишь, как устроили отцу Тихону хохму с кровью? А ты тогда заладил: «Бог накажет, Бог накажет!» Наказал твой Бог-то? Тьфу, отвлёкся. Так вот, Евграфыч, мне тут нашептали, что я могу умчать куда надумаю. И нужно-то для этого только одно дельце завершить. То, что было начато при жизни. И знаешь что, Евграфыч, помнится, я так и не успел обуть тебя в нарды. Хотя давал себе клятву. Ай, ты, старый, знаешь. Вместе же смеялись над гнилой затеей. А теперь она мне таковой не кажется. Так что, сыграем? Ефимка, ты, конечно, вправе отказаться, но знай, я буду стоять на своём. Мульён раз проигрывал, а на мульён первый не позволю себе подобной срамоты. В общем, ежели надумаешь, то заходи ко мне после полуночи, ближе к часу. Примерно в это время год назад я свинтил из чёртовой деревни невесть куда. Ладно, Евграфыч, рука устала писать и время позднее. До встречи!
        ***
        Остуженный бредовой мыслью о мертвеце, что с того света пишет письма, Ефим Евграфович не мог найти себе места. И пусть в доме могли бы собраться три дюжины гостей, комнаты казались хозяину тесными, едва ли проходимыми. Папиросный дым, извергаемый ноздрями, вязким туманом застил обзор. Сознание мутилось в слабости, а дикий страх остался на дне двухсотграммового стакана, в котором часом ранее бултыхался чистый спирт.
        Старик был хмур и молчалив, но податлив искушению. Он всякий раз, возвращаясь в спальню, ронял взор на нарды. Игра лежала по центру застланного прозрачной клеёнкой стола. Свет, пронзавший окна, мутными нитями падал на лакированную поверхность доски, на рисунок, словно вышедший из-под руки древнего существа, имеющего на вооружении фантазию, о которой современный человек грезить был не в силах. Ефим Евграфович не раз подходил к нардам, прикасался к идеальной глади пальцами и, казалось, получал невыразимое удовольствие.
        Открыв топку, Шаталин бросил в огонь окурок, взял кочергу и потеребил древесные угли, среди которых над языками пламени витали крохи пыли, некогда исписанные мёртвыми словами. Письмо сгорело быстро, Ефим Евграфович швырнул его в печь без промедлений. Не желал держать в руке то, к чему прикасалась почившая душа. Туда же порывался отправить и доску для нардов, но неведомая сила или собственное сердце отдёрнули, не позволив пойти на этот шаг.
        Переполняемый вопросами, он хоть и не балансировал на грани сумасшествия, но был бледен от вязкой мысли о приближающейся смерти. Старик воспринимал письмо от покойника как некий знак с того света. Раз за разом Ефим Евграфович подходил к иконостасу и крестился, с запинкой бубня под нос молитву. А вскоре, когда часы пробили трижды, надел валенки, шубу и покинул дом. Он не подгадывал под определённое время. Так совпало, что к трём часам Шаталин расцвёл особым помыслом, но некие сомнения довлели над осадком его помутившегося в спирте рассудка.
        Вошёл в свинарник, что раскосой пристройкой подпирал дом с одной стороны. В тёмном помещении, пропахшем навозом и овсом, слышалось беспокойное копошение. Он открыл загон, откуда в ту же секунду выбежал поросёнок среднего размера. Голодное тельце носилось вокруг кормильца, издавая хрипы и громко сопя. Ефим Евграфович похлопал поросёнка по спине и произнёс:
        - Пойдём, Василий!
        Шаталин вышел на улицу, и животное послушно выбежало за ним. Пробираясь по скрипучему снегу, глотая острый воздух и слушая мягкое похрюкивание поросёнка, дед спешил по безлюдной улице вниз, к лесу, где стояла особняком изба. Над ней косматыми хвостами задирались к небу ели. Они заслоняли дом от солнца, что медленно катилось к горизонту. Воспалённое в зиме небо приобрело малиновый окрас, а редкие волокнистые облачка разбивались о тянущийся из печной трубы столб дыма. Полотно снега впереди отталкивало алые краски зардевшего свода, а окна далёкого дома, словно два глаза, пылали яркой былью. К избе тянулись широкие колеи, давно промятые трактором, но присыпанные свежим, до безумия ослепительным снегом.
        Миновав шаткую калитку, Ефим Евграфович прошёл по узкой тропинке к крыльцу и, громко прокашлявшись, толкнул дверь.
        - Нюра, это я! - сказал, оказавшись в предбаннике. Поросёнок забежал за ним и, водя грязным пятаком, принялся изучать каждый сантиметр. Вскоре, когда унюхал что-то мягкое, завалился набок.
        За предбанником была ещё одна плотная дверь, обитая войлоком и старыми куртками. Прочно закрытая, она охраняла нутро дома от сквозняка и холода. Ефим Евграфович приложил усилия, чтобы выдернуть её на себя, после чего вошёл в прихожую и закрыл дверь. Обстучав валенки от снега, Шаталин прошёл по коридору к гостиной, по пути ныряя головой в спальни, которых в доме было две.
        - Нюрк, ты дома?
        Молчание угнетало. Ефим Евграфович поспешил в дальнюю комнату, миновал занавеси и увидел слева в кресле глубокую старушку. На её голове сидели большие наушники, а сама она, закрыв глаза и положив руки на подлокотники, шевелила указательными пальцами, должно быть, в такт музыке, отзвуки которой жужжали в динамиках. Гость подошёл ближе и заботливо коснулся кисти бабушки. Та без капли испуга открыла глаза и мило улыбнулась, явив истому изрезанного морщинами худого лица. Она сняла наушники, отложила их в сторону и блаженным голоском пролепетала:
        - Припёрся, гусь общипанный! Обещался утром… а сейчас скольки? Через час стемнеет уж, а мне топиться нечем!
        - Брось ты прибедняться, Нюрк! - осёк её Шаталин. - У тебя вон щепы ещё на неделю хватит. Завтра приду и нарублю поленьев хоть на месяц.
        - А с утра почему не явилси? - поинтересовалась старушка, поднимаясь с кресла. - Ай любовниц охаживал?
        - Тьфу на тебя, - отмахнулся Ефим Евграфович и подхватил Нюрку под руку, повёл её по коридору в кухню. - Ты со мной лучше поделись вот чем, - склонился Шаталин к хозяйке. - У тебя же бабка ведуньей была?
        - Ну, была, и что с того? - отозвалась Нюра. - Её уж семьдесят лет как нет в живых… - она остановилась и в задумчивости задрала нос. - Или восемьдесят? Ай, какая разница! - старушка посмотрела на гостя. Её истрескавшиеся губы растянулись в скудной лыбе.
        Нюра прибрала пучок серебристых волос под шерстяную кофту и вошла в кухню, где от печи слева исходил жар, прошла к шкафчикам на стене, открыла один и достала из него пакет с солью, а после этого обернулась к Шаталину.
        - А тебе зачем сдалась моя бабка?
        - Ты же из-за неё начала гадать, - в робости переминаясь, говорил Ефим Евграфович. - Значит, и дар общения с мёртвыми переняла.
        - Ты прекрасно это знаешь, - ворчала хозяйка. - Не простыл, часом?
        - Извини, - положил на сердце руку, - я не верил в твой дар! Считал тебя шарлатанкой. Понимаю, зарабатывать на доверчивых людях тоже можно. Человек, он таким создан, чтобы верить во всё неестественное. Рано или поздно приходит просветление. Я и в Бога не сразу поверил. Всё наука да наука. Тьфу, чем ближе к смерти, тем наука дальше и мутнее.
        - Что случилось? - спросила Нюра.
        Ефим Евграфович посмотрел на неё влажными глазами, достал из кармана шубы измятую пачку с папиросами и вытянул одну зубами. Закурив, выдавил из себя наваристое облако голубоватого дыма и присел у окна. Он будто боялся говорить или не знал, с чего начать. Папироса медленно тлела в дрожащих пальцах.
        - Понимаешь, Нюрк, - начал он голосом, полным отрешённости. - Сложно объяснить, когда умерший сосед приглашает сыграть с ним в нарды. Кажется, что сама смерть пришла за тобой, а уходить-то боязно. Я постоянно говорю, что готов уж, место на кладбище двадцать лет назад купил. А смелость-то, она вся в штанах осталась. Не хочется помирать, страшно!
        - И какой сосед тебя играть зовёт? - спросила Нюра, подставив гостю блюдце. - Тут все соседи, а за оврагом ещё полсотни под крестами.
        - Какой-какой… - Ефим Евграфович вмял окурок в блюдце. - Филиппыч! Ты знаешь его!
        - Филька Свистунов, что ли? - засмеялась бабка. - Этот хряк никому житья не давал. Я точно знаю, это он заколол мою свинью и кровь с неё слил! Чупакаброй всех пугал, а сам вон как поступил. Ну ничего, воздалось паскуде сполна, мучается теперь.
        - Что мне делать-то, Нюрк?
        - Если просит сыграть, то сыграй. Отстанет, зуб тебе даю! Это призрак, у него здесь остались незаконченные дела.
        - Зуб она даёт, - ухмыльнулся дед. - Видится мне, Свистунов не просто так прислал подарок. Меня же изнутри всего разрывает. Понимаешь? - постучал себя по груди. - Как будто совесть взыграла.
        - Если совесть взыграла, то она есть! - утвердила Нюра.
        Она задумалась, а через секунду как ошпаренная сорвалась и ушла из кухни в одну из спален. Оттуда донёсся скрип открывшейся дверцы. Копошение сопровождалось бормотанием. Ефим Евграфович, стоя в центре кухоньки, не понимал, что происходит. Помещение медленно заливалось бронзовым светом, предвестником вечера. Ещё полчаса, и улицу затопит мрак, а небо окропят мириады подмигивающих звёзд.
        Ефим, не дожидаясь Нюры, решил уйти, но хозяйка окликнула его, догнала и развернула. В её руке лежал букет сухой полыни.
        - Возьми, - протянула она траву, - распихай по карманам, оботрись, пропахни полынью перед тем, как пойдёшь к Свистунову. Это должно отпугнуть его!
        В предбаннике раздался свиной визг. Бабка всполошилась, округлила испуганные глаза. Шаталин положил на её костлявое плечо руку и произнёс:
        - Не бойся ты так, это мой Василий.
        - А почему он здесь? - спросила та.
        - К тебе привёл, - ответил Ефим Евграфович. - На время… Пригляди за ним.
        - Ты что удумал, старый? - обомлела Нюра.
        Шаталин промолчал, испустив тяжёлое дыхание. Забрав букет полыни, он опустил глаза в пол и развернулся к двери. Толкнул её от себя, впустив в жилище вечерний морозец, и сделал шаг в предбанник. За спиной прозвучал голос Нюры:
        - Ты, главное, завтра с утра приди!
        Ефим Евграфович намеревался закрыть за собой дверь, но его снова окликнула Нюра:
        - С Новым годом, гнида! - произнесла она мягким тоном.
        - С Новым годом! - отозвался Шаталин, но не обернулся. Он потянул за собой дверь и скрылся в темноте предбанника.
        ***
        Ефим Евграфович остановился у одинокого магазина на обочине. Изба, приклонившаяся на один бок под грузной шапкой снега на крыше, не первый год удивляла своей стойкостью. Единственный в деревне универсам работал без выходных, хоть и пребывал почти всегда в унылом одиночестве.
        Старик поднялся по ступеням, обстучал валенки об крыльцо и под звон колокольчика, висящего над дверью, вошёл внутрь обнеженного теплотой помещения. Тусклый свет заливал полупустые полки с продуктами и стеллажи с химией, порошковый запах которой до першения в горле пропитал воздух. Тишину разбавляла мелодия, лившаяся из радио, что стояло на подоконнике у зарешёченного окна. Рядом, в кресле за прилавком, сидела женщина средних лет. Она безотрывно кусала карандаш, держа перед собой журнал со сканвордами, и с умным лицом раскрывала едко напомаженные губы, тихо выговаривая слова. Ефим Евграфович снял шапку, подступил к прилавку и застыл в боязни потревожить Тамару Борисовну, продавщицу и заведующую в одном лице. Однако женщина и сама услышала робкие шаги, хотя минутой ранее раздавшийся звон колокольчика будто миновала вниманием. Тамара поднялась, разгладила на пышной груди розовый фартук и с милой белозубой улыбкой разговорилась:
        - Ефим Евграфыч! Вам, как обычно, бублики? Возьмите пряники, свежие, очень вкусные! Дать попробовать?
        - Спасибо, Тома, да зубы не заточены.
        - Они очень мягкие…
        - Верю, верю, дорогая, но действительно, мне сейчас только пряниками объедаться, когда на душу беда упала.
        - Что стряслось? - в испуге побелела Тамара. - Кто в этот раз?
        - В том-то и дело, что туды никого, а оттудова ко мне постучались! - Ефим Евграфович положил на прилавок букет сухой полыни и, снизив тон, добавил: - Поговаривают, ты, Томка, с мужем-то своим однажды видалась? Правда али врут?
        - Ой, да глупости всё это, - звонким голосом отнекивалась Тома. - Наговорят вам, а вы, дядь Ефим, и верите… - склонилась к нему и шёпотом добавила: - Не я видалася, а свекровь моя. Ей после смерти сына совсем поплохело! - женщина посмотрела на старика исподлобья и спросила: - А кто растрепал-то?
        - Да какая разница, кто растрепал, - Шаталин шмыгнул острым носом и хлопнул ладонью по прилавку. - Верю я в это… поверил! Ко мне же тоже призрак наведался.
        - Ай тётя Маша навестить решила? - состроила улыбку продавщица.
        - Если бы жёнушка моя оттудова пришла, я бы точно кони двинул! - голос его дрожал. - Соседушка Филиппыч посылку мне прислал.
        Женщина, заинтересовавшись историей, выключила радио и взяла с витрины пакет с сахарным печеньем. Поставив его перед собой, достала одно и принялась разжёвывать, внимательно смотря на посетителя.
        - Зовёт в нарды играть, иначе, говорит, не отстанет! - продолжил он в смятении. - Я что, помеченный? И причину-то какую странную выдумал. Говорит, нужно исполнить желание земное, в нарды победить! Ему эти нарды, помню, в пятку не упёрлись.
        - Филиппыч, - задумалась женщина. - Это тот дедушка горбатенький? Как же его… эм-м. Вспомнила, Филька Свистунов!
        - Он самый, - в недовольстве отвернулся Ефим Евграфович.
        - Да, помню, пройдоха тот ещё, - негодовала Тома. - Продукты постоянно взаймы брал! Так и помер должником. Ну ничего, за косарик-то с него там боженька три шкуры сымет.
        - Я вот зачем пришёл-то! - содрогнулся. - Совета хотел спросить. Как думаешь, стоит мне идти на поводу у этого проныры? Только что к Нюрке заходил, она сказала, нужно сделать всё, о чём просит призрак.
        - Верно тётя Нюра говорит, - заявила продавщица. - Она как-никак, считай, гадалка, а это ого-го! Если Филька просит в нарды с ним сыграть, сыграйте! Может, наконец, отстанет! Я в одном журнале вычитала, если дух приходит, значит, он сильно мучается там. Во как!
        Женщина вдруг изменилась в лице, загрустила. Она опустила нос, глаза увлажнились, а руки погрузились в карманы фартука. Ефим Евграфович, услышав печаль в её изломанном дыхании, посчитал, что всему виной воспоминания о погибшем полгода назад супруге.
        Шаталин достал из кармана пальто целлофановый пакет с несколькими скрученными купюрами внутри. Открыв его, он вытянул тысячу рублей и положил на прилавок. Тома сначала не поняла, зачем Ефим Евграфович достал деньги. Поинтересовалась, что ему продать, но тот отмахнулся, заверив женщину, что за ним висел старый должок.
        Пожелал Тамаре счастливого Нового года. Продавщица вышла из-за прилавка и приблизилась к нему, сняв с запястья вязаный браслет. Разноцветное изделие из плотных нитей и бисера переливалось на свету и вызвало интерес у Шаталина. Продавщица положила браслет ему в ладонь и произнесла:
        - Это оберег от нечистой силы! Никакая жуть не тронет, когда он будет на вас.
        Скромная улыбка растеклась по лицу Ефима Евграфовича, образовав на грубых щеках впадинки. Он поблагодарил женщину и покинул магазин, спустившись по ступеням в сверкающую серебром улицу. Редкие фонари по сторонам дороги загорелись, осветив шелковистый путь. Шаталин водрузил шапку на макушку и посмотрел вдаль, где за холмом виднелся купол церкви.
        ***
        Ефим Евграфович стоял у церковной паперти, когда под аккомпанемент колокольной песни открылись дверцы и на улицу высыпал народ с одухотворёнными лицами. Людей было немного, пересчитать по пальцам. Старики да дети малые, завёрнутые в плотную одежду и платки из шерсти. Толпа в минуту расползлась на тенистые фигуры, что попрятались в своих домах, где вскоре загорался в окнах свет.
        Шаталин дождался той минуты, когда природное молчание настигло разум, а колокольный звон забылся в далёком заовражье. Тогда он ступил в обитель гула и молитв, усладой лившихся в души смиренных боголюбцев. В носу защекотал приятный запах ладана, от тёплого свечения стало клонить в сон. В глубине зала, у алтаря, недвижимо стоял батюшка, приклонив голову шепча обращение к Всевышнему. Не отвлекая старца от работы, Ефим Евграфович встал рядом с ним и закрыл глаза, вслушиваясь в распевный голос человека в плотной рясе. Однако в тот же миг назрела тишина.
        - Вас что-то беспокоит! - прозвучал тихий голос монаха.
        - Волнение у человека в крови, отец Тихон, - ответил дед. - Уверен, вам любой ответит, что его что-либо гложет.
        - Но в таком случае не каждый идёт в церковь, - сказал батюшка. - А если вы, Ефим Евграфович, пришли сами и даже подступились ко мне ближе, то дело непростое. Уж простите, но не припомню, когда я вас в последний раз видел в храме. Десять… Двадцать лет назад?
        - Тридцать три года и три месяца, - хихикнул Шаталин. - Как в той сказке.
        - Вы настолько не любите Бога нашего?
        - Не люблю? Пф-ф, бросьте, отец Тихон. У меня дома полкомнаты в иконах и молитвенниках. Можете сами убедиться.
        - Я верю вам, Ефим Евграфович, - не отводя глаз от иконы Богоматери, произнёс священник. - Тогда почему со всей деревни только вас не видно в церкви? Хотя… Был ещё один, ваш друг, если я не ошибаюсь, - монах задумчиво потеребил бородку. - Как его?! Я помню…
        - И я тоже помню, святой отец, - перебил его прихожанин. - Знаю, вы гневаетесь на нас за то, как мы тогда поступили. Простите нас, мы были молоды, глупы.
        - Вы не передо мной должны извиняться, а перед Богом. Я лишь его слуга, такой же смертный, как и вы.
        Ефим Евграфович бросил взор на икону Иисуса Христа, перекрестился и, закрыв глаза, затараторил:
        - Я, раб Божий, Ефим Евграфович Шаталин, прошу отпустить грехи мои. Молю, будь милосерден с моим духом, когда настанет его время и он вознесётся к вратам твоим, Господи! Прошу Тебя принять мои слова, слова искренне раскаявшегося во грехах человека. Это моего недалёкого ума была затея разлить свиную кровь под иконою Пресвятой Богородицы! Отец наш Всевышний, будь благосклонен надо мной там, на небесах. Я приму любое наказание, лишь отпусти с миром мою душу.
        - И лишь за этим тебя бес привёл сюда? - самовлюблённым голосом поинтересовался монах, отвернувшись от старика.
        Шаталин обошёл священника и, преградив ему путь, задал неожиданный вопрос:
        - Призраки существуют?
        - Смотря что под словом «призрак» подразумевать.
        - Что-что? Привидение, дух, труп. Что можно ещё иметь в виду под призраком? Святой отец, ну вы чего?!
        Старец грубо отпихнул Ефима Евграфовича и направился к выходу, но тот семенил за ним, не отступая ни на шаг.
        - Мне написал письмо мертвец! - изрёк Шаталин. Слова будто отскочили от намоленных стен и со щелчком растаяли в благоухающем ладаном воздухе.
        Отец Тихон остановился. Он, не глядя на Ефима Евграфовича, поинтересовался:
        - Кто?
        - Филипп Филиппыч…
        - Филька Свистунов, богохульник… - прошипел монах, и свечные лепестки заплясали в зале. - Этот смерд при жизни всю деревню на уши поставил. Решил и после смерти доконать! Чего он хочет от тебя?!
        - Чтобы я сыграл с ним в нарды! - развёл руками Ефим Евграфович. - Я был у знахарки Нюрки, она велела сделать, как он просит. Тамарка, продавщица, чья свекровь видывала призрак умершего сына, советовала так же поступить! Так что ж мне делать, отец Тихон?
        - Значит, так, - священник развернулся к Шаталину и посмотрел тому в глаза. - Не спорь с ним, не зли его, а только исполни его прихоть!
        - Это точно не знак свыше, что мне пора туды? - проблеял старый, пряча испуганный взгляд.
        - Да ты не трусь, - отец Тихон похлопал его по груди, а после достал из глубокого кармана рясы бумажку, протянул её Ефиму Евграфовичу и сказал: - Прочти её, как только увидишь Свистунова! Молитва обязательно поможет, не сомневайся во Всевышнем!
        Священник вложил в ладонь Шаталина бумажонку и проводил его к выходу. Он чуть ли не силком выдворял того на стужу, но Ефим Евграфович сопротивлялся, отвешивая святоше благодарности. Однако вскоре, оказавшись на паперти, под ярким светом уличного фонаря, оглянулся на отца Тихона и обречённым голосом сказал:
        - С Новым годом!
        - Ступай с Богом! - ответил ему священник и с грохотом закрыл дверь.
        ***
        Добравшись до дома, Шаталин почувствовал себя измождённым лютой хворью. В пылком сердце разгорячилась кровь, будоражащая нервы и заставляющая терять мысли светлого ума, очернённого бесцеремонным духом. Ноги волокли набрякшее ненужной думой тело, а руки оббивали его букетом полыни, вручённым бабкой Нюрой.
        Ефим Евграфович решил отдаться сну, но не удалось. Едва он лёг в кровать и отвернулся носом к печной стене, скверна начала душить, туманя рассудок, заставила подняться. Его кожу облепил холодный пот, раскалённая пульсация в груди опережала время. Смерть железными шагами приближалась сквозь настенные часы, нависала молотом над головой, звала, или так представлялось. Время катилось настолько быстро, что бедолага не успевал отсчитывать удары. «Пролетела жизнь!» - прошептал он и огляделся. Дом изнутри выглядел безродным, никому не нужным, как и вся деревня, людьми же и покинутая, загубленная.
        Ближе к полуночи Шаталин, вооружившись ломом, вышел из дома. Природа была чиста и сонна. В черноту тянулись серые нити дыма из дремлющих избушек. Лишь звёзды мигали в неизмеримой глубине. Где-то вдали виднелись вспышки фейерверка, бутоны разноцветных искр красили небо. Должно быть, там, где фальшивым блеском заливался свод, люди на мгновение научились отрекаться от бед и горя, не тревожили себя смутными идеями.
        Ефим Евграфович уверенно пробирался вперёд, хоть его ноги и утопали в сугробах. Под мышкой были зажаты нарды, те самые, подаренные Свистуновым. Перейдя дорогу, старик миновал ржавый металлический забор соседских угодий. Калитка оставалась приоткрытой всегда, даже при жизни владельца. Кроме прогнившего дома и бани, на участке не было ничего. Деревья спилены, а огород загублен. Свистунов угробил собственное хозяйство ещё пять лет назад. Отговаривался: «Оно мне надоело!»
        Чёрный одноэтажный дом выглядел пристанищем богопротивных душ. Они словно распевались за щелистыми стенами, грызлись в темени и кружились в сквозняке. Приближаясь, Шаталин становился узником гнойных фантазий, что атаковали его мухами. Кривя лицо, он отворачивался от воспоминаний.
        Старик подступился к заколоченной двери, врезался в первую же доску ломом и надавил. Противный скрип гвоздя - и появилась смрадная расщелина, хранящая потаённый вход в обитель мертвеца. Ефим Евграфович, осматриваясь как расхититель, вырвал все перекрывавшие проём доски и толкнул дверь. Та с жутким скрежетом отворилась, впустив в промозглое помещение коготь лунного света. Шаталин вошёл внутрь. Окна были заколочены, и заколочены им же. Он помнил тот январский день, тот предсумеречный час, когда вбивал гвозди, а люди, испуганные новостью о смерти Свистунова, пытались докопаться до истины. Они получали то, что хотели услышать: увезли, сердечный приступ, родных нет, тело будет предано огню в крематории райцентра, а дом - переписан согласно завещанию.
        Ефим Евграфович зажёг свечу и выставил её перед собой. Огонёк едва отвоёвывал клочок света у затхлой тьмы. Медленно шагая по прогнившим половицам, пришелец добрался до гостиной: ноги прекрасно помнили расположение комнат и расстановку в них мебели. Очертания предметов просматривались во мраке, щекочущем натянутые нервы. В глубине продолговатой комнаты стоял скелет сосны. Иголки давно осыпались на пол и образовали рыжеватый ковёр вокруг мёртвого дерева. На голых ветках в свечном свете блестели шары и звезда, что своим весом наклоняла тонкую макушку. Свистунов на Новый год наряжал исключительно сосну. Как он утверждал, «пользительный запах от пушистой придаёт комнате особый уют!»
        Званый гость неспешно погружался в густую темень. К холодной коже липла паутина, увесившая всё пространство в доме. Она пыльным тюлем украшала стены, спадала с потолка и абажура, устлала массивный стол из ореха, стоявший в центре гостиной. За ним за полвека был проведён не один вечер, рассказаны сотни историй и сыграны тысячи партий. Столешница, исполосованная трещинами, обожжённая жаром в углах, была подобием ритуального алтаря, видевшего многое. Затрясшиеся от волнения руки Шаталина так и просились лечь на стол, прикоснуться подушечками пальцев к грубой, но милой сердцу поверхности, на которой нашлось место бронзовому подсвечнику.
        Положив перед собой сдвоенную доску для нардов, Ефим Евграфович раскрыл игровое поле. Внутри имелись специальные выемки, в которых хранились шашки двух цветов: чёрные - по левую руку, а белые - справа. Фишки необходимо было расставить в ряд по отведённым базам, что старик и сделал, взяв на себя роль игрока за чёрных, как и прежде. Разложенная книжкой доска делилась на двадцать четыре ячейки, через которые должны были пройти все шашки игрока, чтобы в завершение круга выстроиться в ряд в так называемом доме. Победителем считался тот, кто первым переправил все фишки из базы в дом.
        Молчание вгрызалось в хрупкое сознание Шаталина. В мерцании трепетало лицо, а глаза словно плавились, глядя на кресло напротив. Дед задумался, задержал дыхание. Обжигающие воспоминания шелохнули его. Скулы заострились в напряжении, сердце запрыгало. Ефим Евграфович с неохотой взял в руку два коричневых, отполированных до глянца кубика, и покрутил их большим пальцем на ладони, вглядываясь в особенности граней с белыми точками на них. Набравшись смелости или приняв надуманную безысходность, бросил кости на доску. Треск о жёсткую поверхность трелью отчеканился в кромешной тишине. В ту же секунду сквозняк хлестнул по щеке. Свечной лепесток растаял, оставив после себя восковую гарь, тянущуюся от фитиля.
        Шаталин вжался в кресло, прислушиваясь к подозрительным звукам. Изначально это были едва проявляющие себя шорохи, но спустя короткий миг они стали громче и теперь походили на движения чего-то многолапого, находящегося в печной трубе или за стеной. На крыс не похоже, а змеям неоткуда было взяться посреди зимы. Неприятный скрежет леденил кровь, побуждая Ефима Евграфовича дышать чаще и вертеть головой в поисках источника шума.
        На столе вновь загорелся фитиль. Старик всколыхнулся и едва ли не вскричал. Он схватился за мягкие подлокотники кресла и попытался встать, но неведомая мощь втиснула его обратно. Перед глазами, в игривом свете тающей свечи, мерцало нечто необычное и страшное. Существо с до безобразия большой головой, отдалённо походившее чертами на Филиппа. Его тощее тело было изуродовано огнём или печным жаром, в котором Свистунов оказался по роковой случайности или по личной воле. Лицо лоснилось в свете, а мутные зрачки растёкшихся глаз медленно расходились в стороны в поисках объекта. Иссушенное туловище было совершенно голым, увешанным чем-то, похожим на опарышей. Они десятками неприглядных присосок облепили синюю до омерзения кожу, оставляя за собой лиловые следы.
        Пупырчатые губы, на первый взгляд, слипшиеся, медленно разошлись, и нечто заговорило знакомым Шаталину голосом, но с нотой устали:
        - Евграфыч, ведь не подвёл же, дорогой! Азарт - твоё второе имя. А шо у табе с рожей? Не признал меня, роднёхонького?! Иль Филипп Филиппыч так сильно изменился?
        Явившийся из потусторонних недр Свистунов жутко изворачивался. Из его спины выпирал острый горб. Треск лопающейся кожи, сквозь которую сочились желтоватые сгустки гноя, ужасал. Монстр, менявший облик на глазах, уронил на стол перепончатую руку. Пальцы с хрустом оторвались от неё и поползли по доске к зарам. Показав мелкие клыкастые пасти, они в мгновение расправились с игральными костями, съели их.
        - Великолепно, - пожал плечами Ефим Евграфович.
        Свистунов поднял пустой взгляд на гостя и разошёлся визгливым хохотом. Челюсть отвалилась, рассыпавшись по столу зубами, два из которых чудным образом превратились в кубики, съеденные червеподобными пальцами мгновение назад.
        - Ты совсем не изменился! - отвернувшись в омерзении, прошептал Ефим Евграфович.
        - Ох, как же я скучал по голосу любимого соседа, ты бы знал! - изрёк Филиппыч, становясь похожим на угря с лезвистыми лапами по всему телу. - Ух, а надухарился-то, полынью развонялся! Решил сразить меня зловониями? Только вы, живые, всё себе придумываете. Для успокоения дурью всякой голову забиваете. Я вот, Евграфыч, никогда подобной ерундой не занимался, жил на всю катушку и помер довольным, - тварь, лишённая твёрдых очертаний, имеющая десятки выпуклых глаз и широкий беззубый рот, добавила: - Только не помню, как умер.
        Шаталин, наблюдая за сумасшествием сего действа, держа руку на сердце, воспринимал всё как театр абсурдных иллюзий. Он понимал, что, возможно, это его конец, ужасное завершение жизни в компании необъяснимого существа, некогда прозябавшего в деревне бесцельным выпивохой.
        Ефим Евграфович совершил ход, мог лишить мертвеца нескольких свободных ячеек, что затруднило бы тому игру, но делать этого не стал. Взамен Шаталин пустил три фишки вперёд, а одну оставил в середине как островок для переброски остальной колонны в восемь шашек. Рисковый ход, которому он редко доверял, но всё же порой использовал подобную тактику.
        От Филиппа разило кислой смесью гари и разлагающегося трупа. Ефим Евграфович заткнул нос и отвернулся в тот миг, когда Свистунов, а вернее, то, что он представлял собой в загробной жизни, творил в голове стратегию будущей победы или нелепость очередного шага. Из груди мертвеца вытянулась широкая ласта и объяла кубики. Те в секунду растворились, испустив шипение и струйный дым, закравшийся в маленькие носовые отверстия. Спустя короткий миг два глаза вывалились на стол. Бледные шары прокатились по деревянной поверхности и внезапно разорвались кровяными брызгами. Вместо них оказались зары. Погань передвинула фишки и заговорила:
        - Ты, конечно, молодец, Ефимка! Мастер на все руки, знаток истории и первый на деревне рифмоплёт, а как владеешь топором, так каждый обслюнявится! Но меня интересует вот что: последняя наша игра-то закончилась ничьей, верно? Это что ж получается, тебя возможно обыграть?! За полвека знакомства с тобой я впервой был так близок к победе. А ты, дурак, психанул и спалил в печи доску. Не могёшь ты проигрывать, не могёшь!
        - Потому ты и решил мне докучать? - голос Ефима погрубел. - Никак не успокоишься, чёрт смердящий! При жизни всю деревню кошмарил, а теперь и после смерти решил заняться тем же?! - схватил кубики и со злобой швырнул на игровое поле, но те пролетели мимо и, ударившись о склизкое тело чудища, застыли в нём, как в желе, показывая выпавшие точки. Старик передвинул шашки. Мертвец проследил за ходом, облизнулся и заговорил:
        - Да ты пойми, Евграфыч, все люди разные, а ты тех, кто отличается от тебя, или инакомыслящих сразу в больные записываешь. Так нельзя!
        Тело обрело форму рыхлой гусеницы с треугольной пастью на шарообразной голове. Хвост вилял над полом, разбрызгивая по нему клейкую белую субстанцию. Точно силой мысли он поднялся и поднёсся к острозубому рту, медленно расходящемуся в предвкушении. Едва язык прикоснулся к студенистому телу, зубы сомкнулись со щелчком, откусив кончик хвоста. Из него зафонтанировала кисельная субстанция, а вместе с ней вылетели две игральные кости и с треском упали на игровую доску. Между тем уродец продолжал говорить голосом Свистунова.
        - Я всегда считал тебя лучшим другом, был рад каждой встрече с тобой, улыбался даже тогда, когда ты меня в жопу посылал. А шо я сделаю-то? Не буду же уподобляться тебе и отправлять в неудобные места, - он в мгновение рассыпался на десятки прыгучих ртов, что саранчой атаковали ноги Шаталина. Отвратные рты слюнявились и продолжали разрываться речью: - Я, Евграфыч, плохого слова тебе не говорил, когда видел, как ты мухлюешь в нарды, обманываешь меня, простофилю деревенского.
        Шаталин напрягся, кожа на его лице погрубела. Рука с неприязнью смахнула с брючины один из ртов. Частица безумия, как и многое в этом доме, растеклась лужицей и просочилась в пол. Голос Свистунова становился глухим и отдалённым:
        - И, кажется мне, Ефимка, я догадываюсь, почему ты трезвенника включил в прошлую новогоднюю ночь! Помню, поразился, когда ты не попросил меня бежать в магазин к Тамарке. Водку сам принёс, а пить отказывался, пёс?!
        - На что ты намекаешь?! - Шаталин засучил рукава вязаного свитера, показав пустоте оберег, что вручила ему Тамара в магазине.
        С потолка спустилась зелёная капля. Она глиняной массой выпятила нижнюю челюсть с зубами и заиграла на ней языком, как на рояле. Только вместо нот посыпались слова.
        - Ещё одна никчёмная рюшка, - изрекала капля, вырастая в пульсации. - От чего оберегает эта безделушка? Ты же должен знать, прежде чем натягивать на себя что-то новое. Или ты из тех, кто читает лишь верхнюю строчку инструкции?!
        Ефим Евграфович вырвался из оков монструозного сознания и вскочил с кресла. Его бледный силуэт выделялся в сумраке полнимого кошмаром дома. Сухое дыхание срывалось с губ, подёргивая свечной огонёк. Перед стариком порождалось нечто богомерзкое, не имеющее сходства с чем-либо, созданным природой. Словно сама смерть вдыхала жизнь в эту массивную грязную тварь, чьи лапы вытягивались из плотной кожи, покрытой наростами, как грибами. Голова разорвалась широкой пастью, и наружу вывалился длинный язык. Адово порождение поднялось во весь рост, превосходящий Шаталина вдвое. Множественные тонкие лапы, согнутые в трёх местах, держали под потолком массивное туловище, обросшее осклизлой шерстью. Оно смотрело на соперника овальным глазом из груди и выдыхало трупную вонь, способную ввергнуть в беспамятство.
        - Мы не доиграли! - прорычало существо, чей голос значительно поменялся. Теперь он не был похож на тон Свистунова и доброжелательных нот в нём не звучало.
        Монстр, чей вид наводил на Шаталина истинный ужас, силой мысли бросил игральные кости. Выпавший дубль удвоил ход. Ефим Евграфович невольно почесал подбородок, показывая свою слабость - боязнь проиграть. Губительная пытка терзала его хрупкую душу. Он не мог оторвать взгляда от сокрушающего облика создания, порождённого недрами анафемского мира. Оно позволяло себе передвигаться только вокруг гостя, хотя, должно быть, лелеяло идею полакомиться человеком.
        Ефим Евграфович бросил кости. Глаза заблестели, а сердце запрыгало. Рука потянулась к фишкам и передвинула их по своим ячейкам. Затем он внезапно спросил:
        - Какова цена победы?
        - Проигрыш! - не раздумывая ответило страшное создание, медленно выхаживая вокруг былого друга. - Победа - мнимое понятие, придуманное человеком для самовосхваления и гордости. Людям нужен соперник и битва, а значит, необходима и победа. И неважно, что ляжет на кон, потери будут при любом исходе, соответственно, победа бессмысленна! Сейчас для тебя важно одолеть внутреннего врага, доказать самому себе, что ты чего-то стоишь. Но почему? Ты ведь пришёл сюда не для победы в игре. Тебя разрывает совесть, не позволяет смириться с тем, как ты зверски поступил. В тебе течёт страх того, что правда рано или поздно вскроется как гнойный прыщ! Проигрыш - это та цена, которую ты мог заплатить, останься я в живых. Поэтому ты и решил убрать соперника. Ведь так?
        - Мне пришлось пойти на это, - развёл руками Шаталин, смотря воспалёнными глазами на противника, перебиравшего лапами. - Они все просили об этом. Пусть не говорили напрямую, но я видел в их взглядах ненависть к тебе. Люди гневили тебя за бедовую жизнь, за дурацкие шутки и хамство. И меня воспринимали идиотом за дружбу с тобой. Прости, но так было правильнее!
        - Правильнее что? - чудовище бросило зары. - Возомнить себя судьёй? Или богом?
        - Избавить себя от назойливого соседа! - прошипел Ефим Евграфович. - Ты был неисправим, настырен и противен даже навозным мухам. Оттого в твоём доме никогда и паразит не пробегал. Зато теперь полна гостиная неописуемой твари. Я не жалею, что убил тебя и тело сжёг в печи. Я пришёл сегодня, чтобы, как обычно, усмирить твою прихоть. Надеюсь, ты исчезнешь навсегда.
        Шаталин схватил кубики и бросил на доску. Выпавшая цифра позволила переставить фишки так, что одна всё ещё оставалась в игре. Старик был в шаге от триумфа, однако удачная комбинация цифр на выпавших костях могла принести победу и Свистунову. Чудовищным рассудком были брошены игральные кости. Фишки скользнули по доске и встали в отведённые для них ячейки.
        - Ты боишься, - существо подтянулось к Ефиму Евграфовичу. Из толстой кожи выросли тонкие ветви, объявшие его, и прижали к себе, к пасти, готовой заглотить голову человека.
        - Ты не можешь, - прохрипел тот. - За мной последний ход!
        Высвободившись из хрупкого плена, Шаталин усмехнулся и кинул зары на стол. Любые выпавшие цифры означали бы его победу. Ефим Евграфович в самодовольстве переставил последнюю фишку в дом на доске и отстранился. Его переполняла гордость за себя, губы разошлись в язвительной радости. Он отшатнулся от страшилища, цокающего лапами по полу. Смахнув со лба испарину, оглянулся на выход, а после произнёс:
        - Через год сыграем снова!
        Тварь нависла над Шаталиным, но убивать его не собиралась. Старик пятился, глядя на то, как в его сторону медленно переставлялись тонкие лапы.
        - Кажется, я победил, - в смущении выдавил Ефим Евграфович. - Мне пора!
        Он сделал шаг назад. В тот же миг дом встряхнулся и зарокотал. Шаталин достал из кармана брюк бумажку с молитвой и принялся зачитывать вслух. Его губы трепетали, а руки тряслись. Плавающий голос не мог сосредоточиться на словах. Паника обуяла организм.
        - Ты ещё глупее, чем я думал, - произнёс мертвец. - Веришь в слова, якобы наделённые божественной силой.
        Из пола, стен и потолка стрелами прорвались корни. Они обвили Ефима Евграфовича, скрутили ему руки и ноги, растянули жертву так, что тот оказался в воздухе лицом к лицу со скорой гибелью. По гибким выростам ползла смолянистая жижа, текла к человеку, страдавшему в муках. Он выл, кривился и молил о пощаде. Существо приблизилось к нему и, готовое растерзать, изрекло ужасающим тоном:
        - О тебе скоро забудут!
        Монстр принял облик Свистунова. Он горбился и смотрел исподлобья.
        - О каждом человеке быстро забывают, как бы мил он ни был, - едким голосом говорил Филипп. - Обо мне помнят всегда, меня знают все, от мала до велика! Для тебя я здесь в обличье Фильки Свистунова, но для других я буду выглядеть иначе. Кто я? То, что бурлит в твоей груди годами. Ужас обезумевшего мозга и зверь, сотканный из отвратных грёз увядающего разума. Ты выкрикиваешь моё имя ночами, вырываясь из осклизлых снов, но наутро всё как в бреду. Ты теряешься во мгле, забываешь себя, но помнишь меня. Я тягучие годы следую за тобой тенью. Мы роднимся, но не можем быть вместе. Мы слишком разные: ты и я. Но в итоге один из нас выходит из игры проигравшим.
        Свистунов поднял руку. Корни, державшие Ефима Евграфовича, натянулись. Филипп подошёл к доске с фишками и взглянул на неё.
        - Для людей жизнь - это игра, - тихо произнёс он. - И страшно не то, насколько холоден может быть человек, выгрызая для себя победу, а то, что совесть всегда одерживает верх!
        Свистунов разжал кулак, и корни вместе с жестом растянулись. Шаталин закричал в боли. Его лицо поголубело от неизбежной муки, глаза едва ли не лопались в орбитах. Корни с треском натягивались, и вместе с этим повышался тон сумасшествия старика, чья глотка издиралась воем. Но вскоре, точно по щелчку пальцев, тело несчастного разорвалось. Кровь забилась алыми фонтанами, и куски человеческой плоти облепили инистые стены. Позвоночник упал на пол, рассыпавшись на мелкие кусочки.
        Филипп Свистунов закрыл доску для нардов, взял её и, подойдя к печи, бросил в топку. Затем силой мысли распалил огонь. Комната замерцала в мягких щелчках огня, выкарабкивавшегося наружу. Пылкие языки упали вниз и заиграли в диком танце. Вскоре дым охватил избу, разгорячил темноту, в которой одинокой фигурой стоял Свистунов. Его кожа таяла, текла горячим воском, ошмётками летела на пол и просачивалась сквозь щели в досках. Кошмарный демон терял обличье и духом растворялся в кострище, охватившем дом. Новогодняя ночь как место очищения и завершения цикла полыхала яростью, пока в деревне спали люди, ожидая часа… Часа раскаяния и поражения, неумолимо грядущего к порогу каждого из них.