Картина Олег Азарьев
        Олег Азарьев
        Картина
        А. К. Загорулько посвящается

1
        Завтрак окончен. Сириск аккуратно свернул салфетку, лежавшую на коленях, оставил ее на столе рядом с тарелкой, бодро поднялся со стула и мельком взглянул на себя в большом настенном зеркале, оправленном в дорогую старинную раму, - подтянутый мужчина лет сорока, хотя на самом деле ему под пятьдесят, решительный взгляд, мужественное лицо, легкая седина в пышных темных волосах над высоким лбом, чистая, почти без морщин, кожа, мешки под глазами едва намечаются, - и остался доволен собой. Он тщательно следил за своим здоровьем. "Теннис, бассейн, воздержание от многих соблазнов и излишеств - вот что позволяет мужчине быть мужчиной до весьма преклонных лет, - размышлял он, спускаясь со второго этажа собственного дома, где у него была квартира, занимавшая весь этаж, на первый, где помещался его небольшой антикварный магазин. - А это для меня - самое главное в жизни".
        Едва Сириск вошел в офис, как четверо служащих преданно вытянули шеи в его сторону, пялясь на него, как на святые дары во время храмового праздника. Сириск любезно кивнул им и скрылся в приемной своего кабинета.
        За компьютером с утра пораньше уже сидела его секретарша, милашка Цирцея, длинноногая брюнетка с большими карими глазами, коротким носиком и яркими губами, Ей было чуть больше двадцати, но она хорошо знала делопроизводство и не была похожа на развязных девиц ее возраста, перепробовавших все удовольствия и позы еще в тринадцать лет. Она работала у него всего два месяца, и с самого начала он, как паутиной, опутал ее своим вниманием, закружил голову подарками. По ее отношению к нему Сириск догадывался, что она готова уже исполнить любое его желание, но все оттягивал момент последнего сближения, полного слияния, продлевал предвкушение этого момента. Время для кульминации, считал Сириск, еще не наступило, а он не имел привычки торопиться. Он всегда и во всем был последователен и обстоятелен. Он умел разбираться в людях, ждать, подстерегать момент, пользоваться случаем, знал, когда идти напролом, а когда быть весьма осмотрительным и осторожным и, главное, умел, благодаря своей невероятной интуиции, не ошибаться. Много лет эти качества были неразрывно связаны с его основным способом добывания денег, и
Сириск ценил их в первую очередь, и, может быть, поэтому ему всегда и во всем сопутствовала удача.
        Что касается Цирцеи, он уже планировал трехдневное путешествие с ней на юг, к морю. Он был уверен, что они бесподобно проведут время. Но жениться… Нет-нет! Во-первых, он предпочитал свободу, а во-вторых, он был твердо убежден, что секретарши, покоряющие своих боссов и получающие от последних руку, сердце и банковский счет, должны существовать лишь в бульварных романах и киномелодрамах.
        Цирцея встретила его восторженной улыбкой. Сириск отпустил ей два комплимента: прекрасным глазам и новому платью, потом, нагнувшись, поцеловал ее - пока чисто дружески - в гладенькую благоухающую щечку и скрылся в кабинете, где на письменном столе лежали, ожидая прочтения, несколько свежих газет и ворох писем.
        Сириск опустился в кресло за столом и, неторопливо вскрывая конверты, начал просматривать письма. Некоторые из них, с интересными деловыми предложениями, складывал в папку на столе, остальные бросал в мусорную корзину.
        Когда письма кончились, Сириск принялся за газеты. Он давно уже не искал там политических новостей. В газетах его интересовали страницы, заполненные сообщениями об аукционах, выставках, объявлениями из раздела купли-продажи и статьями по искусству, - в молодости он окончил факультет изобразительных искусств в столичном университете, что ему весьма пригодилось в дальнейшем.
        Сегодня его внимание привлекла заметка о распродаже небольшой частной коллекции картин. Он с интересом прочел заметку, в конце просмотрел список картин, цену и список покупателей: как в любом подобном списке, здесь фигурировало несколько анонимов. Ниже была напечатана репродукция картины - семнадцатый век, неизвестный автор, - которая была куплена за самую высокую цену. Сириск поглядел на репродукцию: обнаженная красавица протягивает руку воину, несомненно, освободителю, так как позади него распростерся побежденный дракон. Кроме того, там были изображены прозрачный ручей с серебристыми телами рыб, огромный замшелый валун, лань с детенышем, поодаль - деревья с густыми кронами, а на заднем плане - какой-то пейзаж и башенки средневекового города. Ничего особенного.
        "Триста тысяч монет… Надо быть миллиардером или ненормальным, чтобы заплатить за эту картину такую сумасшедшую цену, - усмехнулся Сириск. - Ну-ка, кто там такой любитель искусства? Что-то я его проглядел".
        Оказалось, что приобрел ее Музей изобразительных искусств ничем не примечательного города Гедеона.
        Странно. Небольшой музей со скромным бюджетом, существующий на пожертвования меценатов, заплатил такую сумму всего за одну картину. К тому же неизвестного автора. Сириск недоумевающе пожал плечами, отложил газету и взялся было за следующую, но интуиция подсказывала ему: не торопись, будь внимательнее, подумай, все это неспроста. Помедлив, Сириск вернулся к заметке, перечитал ее, задумчиво поглядел на цену и, откинувшись в кресле, долго и пристально вглядывался в репродукцию.
        Судя по названию - "Избавление святой Октавии", - сюжет был религиозным, но ничего религиозного ни в обнаженной святой, ни в остальном Сириск не обнаружил. Он решил, что религиозное здесь только название. Сам художник подразумевал нечто иное. Но что? Строить догадки бессмысленно, толковать сюжет, при желании, можно по-разному, но какое из толкований окажется верным, узнать не у кого.
        Постепенно Сириск перестал воспринимать слова корреспондента о картине: "необыкновенная", "чудо", "поразительное действие" - как попытку привлечь внимание к своему материалу. Он ощутил в этих словах искренний, а не фальшивый восторг, необычный для ищущего сенсаций профессионала.
        Странная картина. В ней действительно было нечто зачаровывающее. Стоило вглядеться в нее, и отвести взгляд было очень трудно. Сириск почувствовал, как его настроение постепенно становится непривычно возвышенным и восторженным. Он испуганно зажмурился и отбросил газету. "И это всего лишь репродукция, - ошеломленно подумал он. - Не-ет, не зря заплатили за нее такие деньги…"
        Немного успокоившись, он подвинул к себе телефон и набрал номер Руфа, старого знакомого, который мог бы реально помочь разобраться в этих странностях и принять определенное решение. В трубке раздавались длинные гудки, но на другом конце провода никто к телефону не подходил.

2
        Ближе к вечеру Сириск вновь позвонил Руфу. На этот раз Руф оказался дома. Судя по тону, он обрадовался звонку Сириска. Они быстро договорились о встрече, и через двадцать минут Руф явился.
        Они сели в гостиной в кресла друг против друга, и Сириск протянул Руфу газету, развернутую в том месте, где была напечатана заметка.
        Сипло дыша, Руф читал.
        За то время, что они не виделись, отметил Сириск, Руф еще больше потолстел, обрюзг, лицо его с обвисшими щеками и двойным подбородком было кирпичного цвета, какое бывает у крепко выпивающих людей.
        - По-прежнему пьешь? - спросил Сириск.
        - Что? - Руф поднял голову и, сообразив, о чем спрашивают, равнодушно отозвался: - Пью. Когда деньги есть. - И снова взялся за газету. Потом долго внимательно изучал репродукцию и наконец пробормотал: - Да, похоже, эта картина - хитрая штучка. Она прямо-таки завораживает исподтишка.
        - Значит, дружище Руф, ты уже понял, зачем я тебя пригласил? - вкрадчивым тоном осведомился Сириск.
        - Конечно, - негромко прогудел Руф и тяжело вздохнул.
        - Поездка твоя, пребывание там, необходимые расходы, о них ты мне отчитаешься, и возвращение, - за мой счет. Посмотри на месте, что это за картина, в самом ли деле стоит она того, что за нее заплатили? Если картина стоящая, то, как всегда, постарайся ее… м-м… взять. - Сириск не любил грубых и резких слов. - И немедленно обратно. Встретишь затруднения, звони. Говорить будем, как условлено. Помнишь?
        Руф кивнул.
        - Все будет, как надо, - пророкотал он.
        Сириск уставил на Руфа указующий палец.
        - И чтобы за время работы - ни грамма спиртного. Даже пива.
        - Ну, конечно, о чем речь! - заверил Руф с преувеличенной убежденностью.
        Затем они договорились, что Руф возьмет напрокат машину, а счет за нее пришлет Сириску. На поездку Сириск дал Руфу три дня.
        - Всего-то? - начал Руф. - Но…
        - За такой срок можно весь Лувр вынести! - отрезал Сириск.
        По возвращении Руф должен был созвониться с Сириском и договориться о встрече, но уже не у Сириска дома, а где-нибудь в более подходящем месте. Во время встречи Руф отдавал картину Сириску, получал чек на условленную сумму, и они разъезжались до нового дела. Система эта была неоднократно проверена и всегда срабатывала безотказно.
        Они, как водится, немного поторговались о цене, причем Руф налегал на то, что жить стало тяжелей - все дорожает, а Сириск отзывался, что тяжелей стало жить не только ему, и советовал Руфу бросить пить, тогда денег будет хватать на более долгий срок.
        В ответ Руф удрученно покачал головой.
        - Не так-то просто: вдруг взять и бросить, когда организм уже, можно сказать, насквозь проспиртовался и душа все время просит… А разве душе откажешь? - Он виновато улыбнулся. - Сколько раз пробовал - не могу.
        - Да мне, собственно, все равно, - сообщил Сириск равнодушно. - Я в чужую жизнь не суюсь.
        Затем Руф получил задаток, и они распрощались.
        Когда внизу за Руфом гулко захлопнулась входная дверь, Сириск, сунув руки в карманы, подошел к окну. По подоконнику стучал дождь, крупные капли сползали по оконным стеклам. Сириск видел, как Руф, нахлобучив подобие шляпы и подняв воротник заношенного плаща, перешел на противоположную сторону улицы, свернул налево и, нахохлившись, поспешно направился мимо освещенных витрин к остановке такси.
        Сириск был знаком с ним давно, еще с университета. Руф был на несколько лет старше, учился на том же факультете, что и Сириск, но больше увлекался спортом, чем искусством. Незадолго до получения диплома он по каким-то неясным, впрочем, и не интересовавшим Сириска причинам вынужден был покинуть университет, и Сириск на многие годы потерял его из виду.
        Сам Сириск, окончив университет, некоторое время не мог решить, чем заняться.
        Многие сокурсники его были детьми богатых родителей, разбирающихся в искусстве, заядлых коллекционеров, владеющих целыми частными музеями, куда посторонним доступ был закрыт.
        Сириск догадывался, откуда приходят к ним отдельные картины. Так, будучи в гостях у одного своего приятеля по университету, который пригласил его на три дня поиграть в гольф, Сириск заметил в одной из многочисленных комнат старинного особняка картину, о которой не раз читал как о похищенной. Хорошенько разглядев ее и убедившись, что приметы совпадают, Сириск намекнул о своей догадке приятелю, а тот, смутившись, начал утверждать, что это лишь тщательно выполненная копия. На следующий день на ее месте висела другая картина. Сириск промолчал.
        Но вот, оказавшись после университета без дела и без денег, - отец его к тому времени успел разориться, и Сириск, покинув родительский обветшалый кров, начал самостоятельную жизнь, - он решил временно зарабатывать деньги кражами из музеев некоторых ценных, но не очень известных картин, - Сириск никогда но был щепетилен в способах добывания денег.
        Как он выяснил, музеи столицы охраняются гораздо лучше музеев провинции, и Сириск отправился в турне по провинциальным музеям. Несколько первых, весьма хитроумных, похищений, оставшихся безо всяких последствий, воодушевили его, и Сириск начал работать проще, смелей, но с прежней осторожностью. Он выбирал картину, тщательно продумывал план действий, похищал ее, отвозил домой и, спрятав в надежный им самим придуманный тайник, начинал подыскивать подходящего богатого покупателя. Долго искать не приходилось, поскольку тогда уже считалось, что наиболее надежный вклад капитала - в старинные произведения искусства, а Сириск чрезмерных цен не запрашивал. Вечерами он, извлекая картину из тайника, любовался ею, напоминая при этом Скупого рыцаря в заветных кладовых.
        Найдя покупателя, он сторговывался в цене и обменивал картину на деньги.
        Неожиданно от какого-то дальнего родственника, - уже после смерти родителей Сириска, - к нему по наследству перешла одна из маленьких столичных контор по перепродаже недвижимого имущества. Она стала прекрасным прикрытием подпольного бизнеса и придала Сириску определенный вес в обществе.
        В сейфе родственника Сириск обнаружил документы, свидетельствующие о крупных земельных махинациях прежнего владельца, и досье на высших чинов столичной полиции с тщательно подобранным компрометирующим материалом. Первую папку он сжег, остальные спрятал понадежнее.
        Вскоре к Сириску наведался один из числящихся в досье комиссаров полиции, представился старым другом покойного, едва не плакал от горя из-за "постигшей утраты", а затем очень осторожно попытался выведать судьбу компрометирующего материала. В ответ Сириск дал довольно ясно ему понять, что досье им сохранены, надежно защищены, и что, если понадобится, он, Сириск, не замедлит воспользоваться ими…
        Постепенно высшие полицейские чины стали, а вернее, прикинулись его лучшими друзьями. Сириск почувствовал себя спокойнее, хотя, естественно, был постоянно начеку, поскольку не верил ни одному льстивому слову этих коварных крыс…
        Тогда Сириск был моложе и посещал различные заведения - развлекался… В одном из питейных заведений он встретил Руфа, опустившегося, растолстевшего, пьяного. Тот не сразу признал Сириска, а признав, стал рыдать на плече о загубленной жизни. Сириск заказал еще выпивки и довел Руфа до той стадии, когда начинают исповедоваться первому встречному, потом сочувственным тоном осторожно выяснил, как Руф живет и чем занимается.
        Оказалось, что Руф уже давно не живет, а бедствует. Из университета поперли, спортсмен из него не получился, постоянной работы нет, да и не особенно требуется, любимая женщина вышла замуж за обеспеченного и устроенного, а сам Руф от таких напастей окончательно сник, растерялся и, сломленный неудачами, запил, потом втянулся и теперь не может бросить.
        Пьяно дергая головой, сипел он тогда в баре Сириску в ухо:
        - Совсем опустился. Не поверишь - ворую. Понемногу, правда, но опыт уже есть… Пропала жизнь. Мой папаша, - чтоб ему на том свете так же говенно приходилось, как мне сейчас, - похоронив мать, совсем спятил под старость: женился на молодой сучке и завещание на нее переписал. А меня, значит, под жопу коленом… Как там в геральдике? Рыцарь, лишенный наследства? Ни за что ни про что… Маразматик паскудный… Теперь она сама там управляет. А на меня ей, конечно, сморкаться и размазывать… - Руф замысловато выругался. - Все прахом. И не изменишь. Да и руки не поднимаются изменять что-то. Осталось у меня только два выхода: или совсем на дно, или застрелиться к чертям собачьим. А я и на дно не хочу, и стреляться страшно. Жизнь, - она хоть какая паршивая, а все-таки жизнь. Ведь верно, а? - При этом он держал Сириска за лацкан пиджака, заглядывал ему в глаза и плакал, морща сизый, с красными прожилками нос, и слезы стекали по складкам в жирных щеках, как по водостокам. - Я с виду крепкий, а внутри… только тссс, никому… внутри - слаб. Слаб. По воле волн мотаюсь. От одного дела к другому, от одного человека к
другому, от одного порока к другому. - Он вытер нос рукавом и по-детски всхлипнул. - И никакого спасения нет. Ни от себя самого, ни от напастей хреновых. Не жизнь, а сплошной проигрыш.
        Сириск отвез его домой, в грязную комнату на окраине, навестил пару раз, прощупал обстановку и, окончательно убедившись, что Руф в безвыходном положении, занял ему немного денег и предложил дело: надо было похитить античный бюст. Руф после непродолжительного раздумья согласился.
        В похищении они участвовали вместе, и все прошло гладко. Затем Сириск сбыл скульптуру за приличную сумму и выделил Руфу четвертую часть. Тот приободрился, снял квартиру получше и даже пить стал меньше. Несколько следующих дел они тоже провернули вместе. Сириск посмотрел, как Руф держится, как работает, остался доволен, и с тех пор только выбирал скульптуру или картину и находил покупателя, а похищением занимался Руф.
        Денег Руф удерживать не умел и вскоре снова оказывался на мели. А у Сириска счет в банке рос, и он все реже организовав вал новые дела. Во-первых, он теперь жил в достатке, мог оплатить любое свое желание, а желания его были не беспредельны, и рисковать ему хотелось все меньше; к тому же время шло, и полицейское начальство постепенно менялось, а компромат на новых шефов полиции Сириск собирать не рисковал. Во-вторых, кражей произведений искусства занимались уже целые преступные синдикаты, куда одиночке Сириску было с ними тягаться! В-третьих, слишком много расплодилось подделок, причем подделок искусных, талантливых, - даже наметанный глаз Сириска однажды ошибся.
        С Руфом теперь они виделись нечасто. Правда, временами Руф, оставшись без гроша, заходил просить в долг. Сириск никогда не отказывал и выдавал ему небольшие суммы, заранее зная, что возврата не будет. Сириску он напоминал бесшабашную студенческую молодость, да и вообще, было временами жаль его, а Сириск достаточно разбогател, чтобы позволить себе жалеть друзей. Тем более что "деловые" связи между ними на всякий случай сохранялись. И вот опять пригодились…
        Руф давно скрылся из виду, а Сириск задумчиво смотрел за окно - на полосы дождя, пустынную, мокрую вечернюю улицу и грязные потоки воды, струящиеся по обочинам вдоль тротуаров.

3
        В условленное время через три дня Руф не позвонил. Сириск обеспокоился, но решил сразу ничего не предпринимать, подождать еще. Четвертый день отсутствия Руфа превратился для Сириска в медленную пытку. В офис он спустился только затем, чтобы сообщить секретарше, что он заболел и поэтому все деловые встречи, назначенные на ближайшие несколько дней, откладываются.
        Сириск не привык к поражениям, и молчание Руфа сразу поколебало его неизменное равновесие, он сделался угрюмым и раздражительным. Теперь он беспрестанно курил, хотя давно уже не позволял себе выкуривать больше пяти сигарет в день. Когда-то он прочитал в статье одного американца, что пять сигарет в день на здоровье отрицательно не влияют. И стал придерживаться этого правила…
        Загулять Руф не мог. Сириск достаточно хорошо изучил его, чтобы исключить это - "работая", Руф никогда не прикладывается к бутылке. Значит, случилось что-то чрезвычайное.
        Странно было, что молчали газеты. Зная пронырливых репортеров, Сириск не мог поверить, что они упустили бы такую сенсацию. Ведь кража ценной картины по-прежнему остается сенсацией, а уж поимка преступника с поличным, что бывает весьма редкой вещью, - сенсация вдвойне.
        К концу четвертого дня Сириск решил, что надо действовать самому. Он созвонился со знакомым полицейским чиновником, опекавшим в Главном управлении Гедеон с окрестностями. Тот заявил, что весьма рад звонку, - чему Сириск склонен был не поверить, - говорил, как всегда, любезно. Они побеседовали о погоде, о телепрограммах, посетовали на распустившуюся молодежь, покритиковали новые моды, потом Сириск невзначай поинтересовался, есть ли новости из подопечного полицейскому Гедеона, тем самым исподволь подводя чиновника к грабежу музея. Но чиновник утверждал, что в Гедеоне все спокойно, крупных преступлений, к счастью, нет, только хулиганство и ночные грабежи прохожих. Сириска это не успокоило. Раз музей не входит в число пострадавших, значит, что-то стряслось с Руфом.
        Сириск обзвонил морги столицы и Гедеона, но Руф туда не попадал. В больницах он тоже не числился. Сириск был в полной растерянности. Что делать дальше, он не знал.
        За эти несколько дней Сириск впервые прочувствовал, что за мерзопакостнейшая вещь - неведение.
        На пятый день Руф объявился сам. Без всякого предварительного звонка он поднялся к Сириску в квартиру и вошел в гостиную, где Сириск раскладывал пасьянс, - таким образом он пытался отвлечься от дурных мыслей.
        - Здравствуй, - глухо сказал Руф. У него был голос человека безмерно уставшего, обессиленного и ко всему безразличного. Он без приглашения сел, расслабился - расплылся в кресле и хмуро посмотрел из-под набрякших век на Сириска. За время короткого отсутствия Руф похудел, осунулся, побледнел и даже, как показалось Сириску, постарел, - резче обозначились морщины, под глазами набрякли серые мешки.
        При появлении Руфа Сириск опешил было, но быстро взял себя в руки.
        Руф сидел в кресле и безмолвствовал. Сириск не ответил на его приветствие, немного выждал и первым нарушил молчание.
        - Ну? - неприязненно вымолвил он. - В чем дело? Пьянствовал, что ли? Деньги пропил? Или очередная шлюха стащила?
        Руф отрицательно помотал головой.
        - Хм. Тогда где картина? - вкрадчиво поинтересовался Сириск.
        - В музее.
        Сириск шлепнул себя по колену.
        - Чудесно!.. Почему? - подался он вперед. - И, главное, что ты делал все это время? Где тебя Дьявол таскал?
        - Я был в Гедеоне, в музее. В субботу вечером я вынес картину из музея, а в воскресенье под утро, пока не обнаружили пропажу, вернул ее на место. - Руф говорил монотонно, безразличным голосом. При этом он внимательно разглядывал свои ладони, тер их пальцами, словно они были чем-то испачканы.
        - Да? Очень интересно. - Сириск откинулся в кресле, с сарказмом поинтересовался: - С каких это пор ты обнаружил в себе такое благородство? Ты получил наследство, и тебе больше не нужны деньги? Или тебе стало до слез жаль посетителей музея, которые не смогут наслаждаться картиной?
        - Нет, - коротко отозвался Руф.
        Сириск на секунду задумался, потом как можно дружелюбней сказал:
        - Ладно, не сердись. Я тут за тебя волновался. Слушай, старина, я полностью полагаюсь на тебя. Что, картина оказалась ерундовой? Не стоило рисковать?
        - Картина великолепна… - флегматично сообщил Руф.
        - Тогда в чем дело! - взорвался Сириск, и губы его свело в злой гримасе. - Какого беса!..
        - Я не могу больше, - тихо промолвил Руф. - Не могу. Лучше подыхать с голоду… Не могу, - повторил он и вдруг заговорил торопливо, сбивчиво, срываясь на крик: - Картина прекрасна, потрясающа. Но я не могу… Я вдруг отчетливо понял,.. Какая гнусность!.. Понимаешь, Сириск, всю жизнь заниматься гнусностью и считать это в порядке вещей!.. И вдруг понять… Это ужасно. - Он смолк на секунду и потом тихо добавил: - Какие же мы мерзавцы…
        - А раньше ты этого не знал? - насмешливо изрек Сириск.
        - Знал, но не чувствовал так… Будто душа была оштукатурена, и вдруг штукатурка осыпалась. - Руф замолчал, обмяк и опустил голову, словно кающийся грешник.
        Сириск поднялся, достал из бара бутылку коньяка двенадцатилетней выдержки, два пузатых коньячных фужера, поставил один перед Руфом, налил ему на два пальца, немного плеснул себе и сказал:
        - Хватит обгаживать себя и меня! Выпей лучше! Когда успокоишься, расскажешь, что на тебя накатило.
        Руф посмотрел на коньяк в фужере, и губы его передернулись.
        - Спасибо, дружище Сириск, но я больше не пью. Бросил.
        - Вот как?
        Для Руфа это было подвигом, и Сириск понял наконец, какая сильная встряска произошла с ним. Сириск залпом проглотил свой коньяк, поставил фужер на стол и снова сел напротив Руфа:
        - И все-таки, что на тебя так подействовало?
        Руф нахмурился. Помолчал, шевеля губами, потом вздохнул и развел руки.
        - Я не могу объяснить этого. Я бы очень хотел, но не могу. Может, образования не хватает, а может, просто мозги пропил… Поезжай туда сам. Тогда, наверное, поймешь…
        Сириск задумчиво подвигал пустым фужером по столу, долго сосредоточенно собирал со стола карты в колоду, потом подравнял их и проникновенно произнес:
        - Мне очень жаль терять старого друга. - Он поднял глаза на Руфа. - Но ты знаешь мои правила…
        Руф кивнул с безнадежной покорностью.
        - Ты выходишь из дела, - произнес Сириск огорченным тоном, - и с этих пор мы с тобой не знакомы. - Он бросил карты на стол - колода звонко ударилась о полировку, и верхние карты разлетелись в стороны. - Поверь, мне действительно жаль. - Он встал и, спрятав руки за спину, добавил: - Задаток можешь оставить себе. Как выходное пособие. - Он вежливо наклонил голову. - Прощай.
        Руф медленно выкарабкался из кресла, растерянно потер лоб, неловко кивнул и направился к двери. Когда он взялся за ручку, Сириск заметил:
        - Кстати, Руф, ты легко отделался. Другие, более суровые, чем я, за предательство убивают.
        Руф обернулся и с горечью локачал головой.
        - Нет, Сириск, это не предательство.

4
        Комнатка находилась на втором этаже. В ней с трудом помещались кровать, шкаф и возле пыльного давно не мытого окна - столик. В комнатке висел густой и терпкий запах человеческого пота, табака и дешевой парфюмерии. Простыни на кровати были не первой свежести, с подозрительными желтыми пятнами… Осматривая помещение, Сириск брезгливо морщился и мысленно ругался, вспоминая цену за это убожество, названную хозяйкой - неопрятной и алчной теткой, ровесницей Сириска.
        - Хорошо, подходит, - сказал он наконец, оборачиваясь к сыну хозяйки. Мальчишка проводил его сюда, на второй этаж, и теперь стоял, сунув руки в карманы, нетерпеливо переступая стоптанными башмаками.
        Они спустились к хозяйке. Сириск заплатил за два дня вперед, а также за уборку и чистые простыни. Затем, сел в автомобиль, проворчал: "Живоглотка", глядя в сторону хозяйки, сверился с картой городка, прикинул кратчайший путь к Музею изобразительных искусств, и синий мощный "Яэон" медленно покатил по старым тихим и тенистым улицам с высокими густыми каштанами по сторонам.
        Сириску рекомендовал хозяйку этой конуры один знакомый мелкий делец - любитель амурных приключений. Сириск знал о нем достаточно много, чтобы доверять его рекомендациям.
        Хозяйка действительно оказалась не из любопытных, ей было безразлично, кто поселяется в ее ветхом трехэтажном доме, облупленном, давно не видевшем ремонта, когда жильцы приходят, кого приводят и что приносят. Единственное, чего она строго требовала, так это регулярной платы. Причем торговалась долго и азартно. Зато для полиции она никогда ничего не видела и не знала, В общем, надежный человек.
        Музей, как и комнатка, снятая Сириском, находился в старой части города, почти не тронутой реконструкциями. Новые городские районы всегда казались Сириску неуютными, холодными, непонятными и очень шумными. В старых кварталах все было понятно испокон веков и до второго пришествия. Здесь патриархальный уклад упорно сопротивлялся подозрительным новшествам.
        Тихо. Редкие прохожие. Успокаивающе шуршит листва на деревьях, старых, как сами кварталы. За деревьями - надменного достоинства особняки в лепных украшениях. Кажется, из каждого окна веет уютом и достатком.
        Разумеется, это не ветхие кварталы окраины, где мусор, грязь, крысы, нищета, которым сопутствуют вечные многочисленные и неразрешимые проблемы. Это кварталы, где отдыхают от суеты и деловитости центра потомки родовых фамилий, крупные финансовые и промышленные дельцы, их семьи и любовницы.
        Такие кварталы - фундамент государства, считал Сириск и намеревался рано или поздно, когда счет в банке станет достаточно внушительным, свернуть подпольный бизнес, продать дело, уйти на покой и поселиться в одном из подобных респектабельных кварталов…
        Музей помещался в угловом здании, бывшем чьем-то особняке, небольшом, но впечатляющем, выкрашенном в светло-желтый цвет, двухэтажном, с высокими светлыми окнами. По обе стороны особняка тянулись узорчатые решетки, за ними шелестел под ветром маленький парк.
        Сириск оставил машину за углом возле парковой решетки и отправился к парадному входу между двух колонн. Потянул массивную дверь с фигурной медной ручной и вошел. Заплатив за билет, поднялся из вестибюля в залы. Посетителей почти не было.
        Сириск,смотрел картины невнимательно, искал всего одну, ту самую: "Избавление святой Октавии".
        Обнаружил ее на втором этаже в левом, самом просторном зале с оконными проемами от пола до потолка. Здесь были собраны лучшие экспонаты: скульптуры, полотна знаменитых мастеров, и в центре, как особая гордость, небольших размеров "Избавление святой Октавии" неизвестного художника XVII века.
        Сириск, состроив скептическую гримасу, подошел, окинул картину оценивающим взглядом. Ничего необыкновенного. Тогда Сириск принялся рассматривать детали, потом - снова картину в целом и решил, что в ней все-таки есть что-то. Очень неуловимое. Он продолжал разглядывать картину, открывая все новые достоинства, неотразимые, привораживающие. Чем дольше он смотрел на картину, тем труднее было отвести от нее взгляд.
        И вдруг, в какой-то момент Сириску почудилось невообразимое: он словно бы очутился в картине, и все вокруг ожило. Сначала медленно, а потом все быстрей побежал, журча, прозрачный ручей; зашевелили плавниками серебристые медлительные форели. Возле замшелого, сырого валуна, блестящего слизью, громадного, нависающего, напряглось гибкое тело, затрепетали ноздри настороженной лани, а детеныш ее нетерпеливо ударил копытцем. Сумрачная растительность вокруг зашумела, закачалась от налетевшего ветерка, свежего и прохладного. И дымка вдали заколебалась над горами, полями и едва различимыми башенками средневекового городка. Зазвенели птичьи голоса в густых кронах. В последний раз смрадно вздохнуло чудовище, поверженное мечом воина, багровые глаза потускнели, с клыков потекли на траву струйки яда - трава, политая им, свертывалась и чернела. Звякнули половинки разрубленной цепи на поднятых руках обнаженной красавицы. Она и воин потянулись друг к другу. Воин влюбленно и нежно глядел на Октавию. Ее глаза блестели радостью, благодарностью, а может, и ответной любовью. И руки их соединились, и губы коснулись губ…
        Ошеломленный Сириск зажмурился, и все оборвалось. В музейном зале - полная тишина. И только в дальнем углу, как показалось Сириску, слабым эхом рассеивались последние отзвуки ожившего мира.
        Сириск быстро спустился вниз, в туалет, неловкими от волнения пальцами достал сигарету, закурил. И тут до него окончательно дошло, какой силой воздействия обладает картина. "Боже! - оторопело подумал Сириск. - То, что за нее заплатили - мелочь. Она стоит гораздо больше. В пять, в десять раз! Да нет! Миллионы для нее - не цена! За такую картину любой стоящий коллекционер отдаст все, что имеет. Достаточно ему вглядеться…"
        Однако после второй подряд сигареты, постепенно успокаиваясь, Сириск снова стал мыслить рассудительно. Он прикинул, что за неизвестную картину неизвестного художника никто не станет платить бешеную сумму, какой бы силой воздействия она ни обладала. Так что цену можно поднять вдвое, максимум втрое больше той, что заплатил музей. Но главное - картина стоит похищения.
        Сириск вспомнил Руфа после знакомства того с картиной - потрясенного и переменившегося. "Слякоть, - презрительно подумал он. - Размазня".
        Покурив, он обследовал помещение туалета. Выбраться через него из музея оказалось проще простого. К тому же туалет на ночь не запирался - на двери вообще не было замка. "Вот ротозеи!" - подумал Сириск с укоризной и покачал головой.
        Затем он отправился бродить по музею, чтобы разобраться в обстановке и разработать план кражи.

5
        На следующий день Сириск приехал в музей незадолго до закрытия.
        Над горизонтом, отчеркнутым темной полосой железных и черепичных двускатных крыш, светилась полоса заката. Сверху на нее четким волнистым краем наползала сизо-синяя тяжелая низкая туча, затянувшая почти все небо. Ночь обещала быть безлунной, беззвездной, дождливой.
        Машину Сириск оставил там, где и вчера, - в переулке возле парковой решетки. Сунув входной билет в карман, прошелся по залам, украдкой поглядывая на часы.
        Звонок, известивший о закрытии музея, застал его на втором этаже, в зале импрессионистов. Задержавшись возле наброска Сезанна, он огляделся - никого. Приоткрыв дверь, за которой лестница вела на чердак, Сириск проскользнул в щель. Дверь, тихо щелкнув, закрылась. Сириск стоял в темноте. Включив фонарик, подсвечивая под ноги, он поднялся по цементным ступенькам на площадку с запертой на замок чердачной дверью. На стенах здесь проступали потеки сырости, пахло плесенью и еще чем-то затхлым. В углу была свалена всякая рухлядь.
        Сириск давненько не занимался подобными вещами и поэтому слегка волновался. "Отвык," - усмехнулся он, натягивая тонкие резиновые перчатки.
        Вскоре в зале зашаркал по паркету сторож, по виду, как успел приглядеться Сириск, тощий, глуховатый безобидный старик.
        На случай, если бы сторож запер дверь в убежище Сириска, тот прихватил отмычки. Но сторож проковылял мимо, даже не замедлив шаг.
        Сириск подождал еще немного, потом спустился в зал, прислушался. Тихо. По жестяным подоконникам громко барабанит дождь. Снаружи, за мокрыми стеклами, расплывчато горят фонари. Музей темен, пустынен.
        Сириск прошел на первый этаж, в вестибюль. Ковровые дорожки на мраморных лестницах скрадывали шаги, - Сириску это было на руку.
        В вестибюль с вешалками гардероба и зеркалом до потолка свет пробивался только из комнатки сторожа под лестницей. Дверь туда была плотно притворена. Сириск кусачками перекусил телефонный провод, идущий в каморку. Затем достал из кармана кусок проволоки, осторожно продел в скобы для висячего замка и хорошенько закрутил концы.
        Замер на несколько секунд, выждал. По-прежнему тихо. После этого не спеша, мешать некому, отправился в зал с картиной, снял ее со стены, - в музее не было никакой сигнализации, - вынул из рамы, раму поставил на пол, к стене. Осмотрев при свете фонарика подрамник - как крепится на него полотно - Сириск решил, что отдирать полотно опасно - повредить можно. Вдобавок, работа эта не обойдется без зверского треска и хруста. А лишний шум ни к чему. Проще завернуть ее в плащ и вынести с подрамником. А дальше - видно будет.
        Так он и поступил: снял плащ, оставшись в костюме, завернул картину, зажал сверток под мышкой и направился в туалет. Там легко открыл окно, спрыгнул на траву и под моросящим дождичком - ливень уже прекратился - быстро зашагал по мокрой траве в дальний конец парка, примыкающий к переулку с его машиной. Крайний прут в узорчатой решетке был неизвестно кем и когда отогнут, и Сириск без особого труда выбрался в переулок.
        Он все заранее рассчитал: в переулке горел всего один фонарь - в дальнем от музея конце, - и машина, и решетка, и Сириск находились в глубокой влажной темноте. Сесть в машину и тронуть ее с места было делом одной минуты…
        Еще дома, в столице, он долго не мог решить, что делать после похищения: немедленно отправляться обратно либо остаться в Гедеоне. Оба решения были рискованными, но все-таки он выбрал второе, - предпочел риск оказаться в руках полиции (если та начнет обыскивать подозрительные места) риску после нервного напряжения заснуть за рулем и попасть в катастрофу. И действительно, сидя сейчас за рулем, он чувствовал себя слишком утомленным, чтобы вести машину всю ночь, да еще по мокрой дороге.
        Он решил встать завтра в полшестого утра, по своему транзисторному приемнику с расширенным диапазоном прослушать местную полицейскую волну и, если полиция еще не начала охоту, немедленно убраться из города.
        Он вез картину в снятую им комнатку.
        Оставив машину возле соседнего парадного, Сириск отнес добычу к себе. Включил свет - слабенькую лампочку под потолком, задернул занавески. Развернув плащ в мелких брызгах дождя, прислонил картину к стене, а сам сел на стул напротив.
        В музее он действовал машинально - все варианты были заранее продуманы. Энергия его полностью ушла в осторожность, в готовность к неожиданностям. А теперь, как всегда после такого напряжения, ему неимоверно хотелось спать.
        "Сейчас, - сказал он себе. - Успею. Надо же взглянуть на приобретение!"
        Сонными глазами он уставился на полотно, усмехнулся. Обыкновенная картина с религиозным сюжетом. Сириск взял картину, приблизил к лампочке. Нет, не гладкопись даже. И главное - никакого эффекта. Сириск разочарованно повертел картину в тусклом свете, посмотрел на лампочку. "Может, эффект появляется только при дневном освещении? - подумал он, пряча картину в шкаф. - Завтра проверим. А сейчас спать, спать, спать…"

6
        Сириск на удивление безмятежно проспал до середины дня.
        Проснулся, сел в постели, чувствуя себя вялым и разбитым - то ли от вчерашней нервной встряски, то ли потому, что проспал чересчур много. Выкурив сигарету, сходил умыться в кухню, побрился электробритвой, неторопливо оделся.
        Не уехав рано утром, когда полиция, возможно и обнаружив пропажу, не успела еще ничего предпринять, он теперь вынужден был затаиться и ждать, предугадывая действия и намерения противника…
        Сириск достал из чемодана старенький транзисторный приемник, не раз выручавший его в подобных делах. Подумал, что теперь достаточно поинтересоваться местными новостями, чтобы все стало ясно.
        Диктор гедеонского радио мужественным, с трагической ноткой, голосом сообщил о похищении, о стоимости картины и о предпринятых полицией мерах по задержанию преступников - перекрыты все дороги из Гедеона, разыскиваются возможные свидетели, прочесываются гостиницы.
        Сириск похвалил себя за предусмотрительность: не в гостинице остановился, хотя и сюда могли нагрянуть. Но тут уж оставалось надеяться на хозяйку.
        Затем диктор оповестил слушателей, что экстренный выпуск "Гедеонских новостей", который вот-вот поступит в продажу, изложит события более подробно.
        - Почитаем, - пробормотал Сириск. - Торопиться нам пока некуда.
        Выключив приемник, он достал из шкафа картину, снова взгромоздил ее на кровать, но как ни рассматривал сценку - эффект, поразивший его в музее, не повторялся. Он видел нарисованную голую девицу, нарисованного рыцаря, нарисованного дракона, нарисованные камень и ручей, и рыб, и деревья, и лань с детенышем, и пейзаж на заднем плане. И вовсе не разобрать: то ли город там, вдалеке, то ли скалы, то ли просто неряшливое письмо художника… Может, света мало? Сириск распахнул окно. Утреннее солнце ударило в картину ярким потоком, однако та никак не отреагировала. Сириск присел на кровать рядом с картиной, досадливо вздохнул. Следовало признать, что картина обманула его ожидания.
        Но ведь в музее ЭТО было! Он на себе прочувствовал…
        Что же случилось? Совершенно непонятно…
        Сириск был человеком реалистического склада. Он не любил фантазировать. Он делал выводы из имеющихся фактов, а фантазию считал вещью лишней, последней и ненужной. Фантазия, по его мнению, - балласт, обуза, уводящая от деловых размышлений. Возможно, именно поэтому он и не стал художником, да и критиком тоже не стал.
        "Что я имею? - деловито нахмурился он. - Разложим факты по полочкам… В прессе картиной восхищались. Руф, благодаря ей, вообще умом тронулся. Меня она при первом знакомстве тоже заморочила. А вот сейчас - никакого эффекта.,. Так-так… Чему меня в университете учили?,, С точки зрения психологии, мне могло просто показаться. Почему? Потому что я был подготовлен к некоему необыкновенному явлению: и восхвалениями газетчиков, и странным поведением Руфа… А на него что накатило? Это, в принципе, неважно. Руф сам по себе человек безвольный, аморфный, на него может подействовать что угодно вплоть до рекламного щита на шоссе… Ну а картина, по-моему, имеет к событиям лишь косвенное отношение: как причина… Картина, к сожалению, каких предостаточно. Я глупо обманулся. Невыгодный товар. Много за нее не дадут… Тогда что с ней делать? - Решение пришло тотчас: - Избавиться".
        Сириск встал, взял со столика пачку сигарет, закурил, подошел к окну. На противоположной стороне улицы маленький киоск торговал газетами. Сириск вспомнил об экстренном выпуске. Выйдя в коридор, кликнул хозяйского сынишку и, ссыпав ему на ладошку мелочь, приказал купить экстренный выпуск "Гедеонских новостей" - да мигом.
        "Как же избавиться? - рассуждал он, вернувшись в комнату. - Например… ну, например, уничтожить. Хорошо. Каким образом? - Сириск поднял глаза на низкий бугристый потолок с трещинами. - Сжечь? Где? - Сириск огляделся. - Да, негде. Центральное отопление. И подвала нет. Не на улице же ее палить! М-да. Неплохо. Это мысль. - Сириск вздохнул с сожалением. - А стоит ли уничтожать ее? Семнадцатый век как-никак… Все-таки я не варвар, а человек с университетским образованием… Оставить здесь, в комнате? Значит - выдать себя. Полиция у нас боевая. Отыщет сперва картину, а потом и меня. Нет, оставить невозможно. Продать? Кто за эту мазню отвалит хороший барыш? Так, копейки. Только потому, что семнадцатый век. Хотя и этого не получу, картина ворованная и малоценная. Посчитают меня свихнувшимся болваном, если я начну ее предлагать кому-то из постоянных клиентов. Повесить дома? Хм… Кто-нибудь когда-нибудь обратит внимание… У меня ведь не фамильная усадьба с ограниченным доступом посторонних. Выкрутиться сумею в обоих случаях. Но пятно на репутации останется… Ладно, - решил он наконец. - Положу в сейф местного
банка. Тайна вклада - есть тайна вклада. Никакой банк не захочет поступиться репутацией - раскрыть секрет вкладчика… А потом придумаю, что с ней делать… Университет университетом, а улику уничтожить, если понадобится, - уничтожу".
        В комнату постучали - мальчишка принес газету. Приоткрыв дверь, Сириск взял ее и снова заперся. Спрятал картину обратно в шкаф, улегся на скрипучую продавленную кровать и бегло проглядел заголовки.
        "Гедеонские новости" словно взбесились - огромные заголовки над большой цветной репродукцией вещали о преступлении; пронырливые репортеры домышляли подробности похищения, расписывали действия полиции, сообщали сумму вознаграждения - немалую, которая достанется тому, кто укажет местонахождение картины, ругали, как всегда в таких случаях, плохую организацию охраны.
        Начальник полиции, для солидности, видимо, заявил в интервью, что похищение, несомненно, дело рук какого-то преступного синдиката, что преступление было тщательно подготовлено, что не обошлось без лучших мастеров своего дела. Сириск насмешливо скалился, когда читал. А досужий искусствовед успел состряпать статейку о художественных достоинствах картины. Читая его бред, Сириск почувствовал, как от гнева кровь приливает к голове.
        Он поднялся, снова выволок на свет картину, в который раз долго, распаляясь, рассматривал ее: она оставалась мертва. В крайнем раздражении он скомкал газету, бросил на пол, топнул ногой, забормотал раздраженно: "Нет, вы только послушайте! Огромная потеря!.. Кто-то сошел с ума. Или я или они… Нет, ну я-то абсолютно нормален. Значит, сошли с ума они!.. Надо же!.. Целый город сумасшедших… Какой шум подняли!.. Из-за чего? Из-за куска тряпки, из-за дрянной мазни!.."
        Он разъяренно потряс перед картиной кулаком и длинно выругался, - тут уж он прошелся и по газетам, полным идиотских статей, написанных кретинами, и по музеям, покупающим всякую гнусную дрянь, и по дуракам, посещающим эти паршивые забегаловки, именуемые музеями, и по спятившим искусствоведам, и по безмозглой полиции, важно изрекающей несусветную ахинею. Взвинтившись, взбешенно схватил картину, размахнулся и хотел было ахнуть о стену, порвать, растоптать, но в это мгновение мелькнула интересная мысль - он придумал, что сделает. Он сразу успокоился и даже мстительно хмыкнул. Быстро собравшись, замотал картину, как в муэее, в плащ, выскочил на улицу, сел в машину.
        Направляя машину по улочке со старыми облезлыми домами, думал рассудительно: "А что я скажу, если привяжется полиция?.. Скажу - приехал по делам фирмы. А картина, по невероятному стечению обстоятельств, была подброшена ночью в мою машину: утром обнаружил на сиденье… Эх, как говорят русские: пан или пропан… нет - пан или пропал. Но я не пропаду, черта с два!"
        Сириск прибавил скорость и вскоре очутился у входа в музей. Две полицейские машины приткнулись к парковой решетке; здоровенный сержант возвышался у двери, лениво привалившись к колонне. Сириск не сбавляя скорости проехал мимо: связываться с полицией ему совершенно не хотелось. К тому же он и сам понимал, - оправдание у него такое слабенькое, что может вызвать только лишние подозрения. На ходу он изменил план действий: решил узнать домашний адрес директора музея и вечером отправиться к нему в гости…

7
        Господин Асандр, директор музея изобразительных искусств города Гедеона, был сокрушен несчастьем. Он очень дорожил новым приобретением музея, только собирался приступить к исследованиям, чтобы попытаться определить автора, потому что полотно явно создано рукой мастера, и даже не без вмешательства магии, в существование которой директор уверовал после того, как впервые увидел картину.
        И вдруг - картина похищена. Гром в ясном небе не так поразил бы господина Асандра, как это преступление.
        Когда он утром приехал в музей и увидел полицейских в мундирах и в штатском, то понял, что произошло ужасное. А сообщение, что украдена новая картина, потрясло его чрезвычайно: разболтанное давление подскочило, сердце сдавило так, что он начал задыхаться, лицо побагровело, в глазах померкло…
        Подчиненные отвели его в кабинет, уложили, вызвали "скорую помощь", опасаясь, что у госпрдина директора может случиться удар. Ближе к вечеру господину Асандру стало полегче. Его осторожно посадили в автомобиль, и один из служащих отвез его домой, где передал с рук на руки жене и медсестре…
        Господин Асандр лежал теперь в домашнем кабинете на диване и с безнадежным унынием смотрел в потолок. Врач запретил ему даже думать о краже, и он добросовестно старался не думать. С потолка он опустил взгляд на обстановку. В кабинете, в святом месте, где его никто не смел отвлекать, все было, как он хотел. Хозяином здесь был только он. Здесь - в комнате с высоким потолком и антикварной мебелью: массивными книжными шкафами с полками, прогнутыми под тяжестью старинных книг; с мягким обширным кожаным диваном, занятым сейчас хозяином; с гигантским письменным столом с бесчисленными ящиками и ящичками и с аккуратно разложенными на зеленом сукне бумагами и книгами, с двумя креслами с высокими резными спинками у стола.
        В этом кабинете посетителя должен был охватить почтительный трепет перед наукой, учеными, а следовательно, и самим хозяином. Кабинет требовал тишины, и все ссоры, прокатившись по дому, отданному под начальство жены, весьма энергичной женщины, здесь затихали. Наверное, поэтому господин Асандр и любил так свой кабинет, где укрывался от всех невзгод. Вот и сегодня, тяжело переживая пропажу, господин Асандр потребовал уложить себя в кабинете…
        Туда и направлялся Сириск, неся под мышкой завернутую в плащ картину…
        Поначалу, когда по адресу, полученному в справочной, он нашел место жительства директора музея - небольшой, несколько обветшалый особняк, построенный в начале века, - его не захотели впустить: ему холодно сообщили, что господин Асандр болен и никого не принимает, и попытались бесцеремонно захлопнуть дверь, но Сириск столь же бесцеремонно сунул ногу в щель и скороговоркой протараторил, что он коллега господина Асандра из столицы и что у него радостная весть о картине, исчезнувшей из музея. Посоветовавшись с хозяйкой, прислуга впустила-таки его в дом и провела к кабинету. Заявив, что разговор будет конфиденциальным, Сириск вошел один и плотно притворил за собою дверь.
        На диване он обнаружил упругого толстячка с малиновым склеротическим румянцем на щеках, лысого, если не считать нескольких жидких прямых прядей, зачесанных назад. Как понял Сириск, это и есть господин Асандр.
        - В чем дело? - негодующе произнес господин Асандр, скосив на Сириска глаза. - Я же предупредил, что болен и никого не принимаю.
        - Но меня вы, я думаю, примете.
        - Я болен, - упрямо повторил господин Асандр. - Какие там приемы?
        - Я вас вылечу, - насмешливо возразил Сириск.
        - Вы что, врач? - недоверчиво спросил господин Асандр.
        - Нет, я ваш коллега, искусствовед, - представился Сириск, на всякий случай не называя имени. И пояснил: - Я тут проездом..
        Господин Асандр, сопя и тяжко вздыхая, медленно сел, нашарил шлепанцы.
        - У вас в музее несчастье, - продолжал Сириск. - Похищена ценная картина. - Он начал разворачивать плащ. - Но по странному, совершенно удивительному стечению обстоятельств наутро я обнаружил ее в своей машине - видимо, ночью ее подбросили.
        Господин Асандр лихо вскочил с дивана.
        - Где она?
        - Вот! - Сириск небрежно бросил полуразвернутую картину на письменный стол.
        Господин Асандр с радостным криком ринулся к картине, а Сириск хладнокровно уселся в кресло и уставился на дрожащего от нетерпения директора, наблюдая, как тот, путаясь торопливыми пальцами в складках плаща, высвобождает картину.
        - Я мог бы оставить ее себе, - заговорил Сириск вкрадчиво. - Не так ли? И никто никогда не нашел бы ее. Многие похищенные картины до сих пор не найдены. Но я не сделал этого. Не только потому, что я не вор, - с достоинством продолжал он, - но еще и из принципа… у меня, видите ли, есть свои принципы. Я реалист и отношусь к искусству с позиций реалиста. Но, несмотря на то, что я отношусь к искусству несколько своеобразно, - настоящее искусство я уважаю.
        Господин Асандр между тем стоял возле окна и пристально разглядывал картину, бережно придерживая за подрамник.
        - Я понимаю, - продолжал Сириск. - Рембрандт, Рубенс, да Винчи, Босх, Гоген, Пикассо, Веласкес, Модильяни и прочие… О них спорят. Они восхищают одних, раздражают других… Но полотна их в первую очередь - произведения искусства. В них заложено нечто, не оставляющее нас равнодушными. А вот эта картина - "Избавление…" - лжива. Ну, разве можно такое вот создание, хоть и семнадцатого века, считать произведением искусства?.. Я не знаю, кто впервые додумался восхититься ею, но он выбрал неподходящий объект… Я хорошо знаю людей и допускаю, что из подхалимства и лести, отдавая дань моде, они стали восхищаться этой мазней. Каждый полагал, что возразив, зарекомендует себя ничего не смыслящим в искусстве. Помните эту сказку… о голом короле?.. Какой-то швед или датчанин ее написал… Очень напоминает… И "восхищенных" становилось все больше. И, наконец, они оказались в таком количестве, что составили общепринятое мнение. А оно, сами знаете, огромная сила… И хоть я давно уж не дитя, но я утверждаю: король ваш - голый. Потому что на самом деле эта картина - пустая мазня посредственного средневекового живописца. Я бы
ее и даром не взял. Но как умудрились ошибиться вы? Вы, директор музея, ученый искусствовед!
        Господин Асандр в продолжение всей речи Сириска молча осматривал, чуть ли не обнюхивал, картину. В том, что она - не подделка, сомневаться не приходилось: господин Асандр, определил это по некоторым приметам, известным только ему. Однако в чем-то она изменилась…
        - Нет, я не ошибся, - тихо произнес он. - Это гениальная вещь.
        Сириск с сомнением взглянул на картину: она больше смахивала на трактирную вывеску, - и неодобрительно покачал головой.
        - Но я не пойму, что с ней случилось… - озадаченно промолвил господин Асандр так, словно беседовал сам с собой.
        - Больше вы ничего не желаете возразить мне? - осведомился Сириск едко.
        - Извините, но я… - господин Асандр виновато пожал плечами, - я, кажется, прослушал.
        - Я так и понял, - проворчал Сириск.
        - Ну, - мягко начал господин Асандр, - если вы вкратце повторите…
        - Нет, - возразил Сириск вставая. - Повторять - не в моих правилах.
        Господин Асандр принялся заботливо пристраивать картину на диване.
        - Впрочем, - добавил Сириск с сожалением, - я вижу, повторять было бы тоже бесполезно. - И с издевкой произнес: - Господин директор, оставляю вас наедине с вашим "шедевром".
        Господин директор никак на это не отреагировал.
        Сириск вздохнул, пробормотал: "Фанатик". Безнадежно махнул рукой и направился к выходу. Внезапно вспомнил о Цирцее: захотелось женского участия, близости, тепла и покоя. И утомленно подумал: "Приеду, возьму ее - и в свой загородный дом дня на три… И больше никогда никаких дел с подпольным бизнесом. Хватит!"
        Когда он взялся за ручку двери, тишину кабинета разорвал восторженный вопль господина Асандра. Сириск обернулся. Господин Асандр, отступив на шаг от картины, с благоговейным восхищением созерцал ее.
        Сириск перевел взгляд на картину и с изумлением увидел, как сначала медленно, а потом все быстрей побежал, журча, прозрачный ручей и зашевелили плавниками серебристые медлительные форели. Возле замшелого, сырого валуна, громадного, блестящего слизью, нависающего, напряглось гибкое тело, затрепетали ноздри настороженной лани, а детеныш ее нетерпеливо ударил копытцем. Сумрачная растительность вокруг зашумела, закачалась от налетевшего ветерка, свежего и прохладного. И дымка вдали заколебалась над горами, полями и едва различимыми башенками средневекового городка. Зазвенели птичьи голоса в густых кронах. И последний раз смрадно вздохнуло чудовище, поверженное мечом воина, багровые глаза потускнели, с клыков потекли на траву струйки яда - трава, политая им, свертывалась и чернела. Звякнули половинки разрубленной цепи на поднятых руках обнаженной красавицы. Она и воин потянулись друг к другу. Воин влюбленно и нежно глядел на Октавию. Ее глаза блестели радостью, благодарностью, а может, и ответной любовью. И руки их соединились, и губы коснулись губ.
1979-1980, 1990
        Москва-Симферополь