Сохранить .
Гамма времени Александр Абрамов
        Сергей Абрамив
        Польский журналист, приехавший в Нью-Йорк на заседание Совета Безопасности случайно встречает в баре земляка. И тот рассказывает ему, как разрабатывал теорию дискретного времени, а потом предлагает продемонстрировать свое изобретение…
        
        Александр Абрамов
        Сергей Абрамов
        Гамма времени
        - Что такое гамма, маэстро?
        - Это лесенка, по которой взбирается звук-хамелеон, на каждой ступени меняя свою окраску.
        - Разве только звук?
        
        ДО
        Мы возвращались с вечернего заседания Совета Безопасности вместе с моим московским коллегой Ордынским, которого должно быть, из-за его фамилии, как и меня, все в пресс-центре ООН считали поляком: Ордынский - Глинский не столь уж большая разница для американского уха. По дороге домой я предложил ему провести где-нибудь оставшиеся до ночи часы, но он был занят, и мне пришлось удовлетвориться ужином в одиночестве. Я остановил такси у третьесортного бара «Олимпия» и вышел. До моей гостиницы было всего несколько кварталов, и в любом случае отсюда я мог добраться пешком.
        В баре меня уже знали, и обычно неторопливый бармен Энтони, ни о чем не спрашивая, молниеносно подал мне пиво и горячие сосиски с какой-то острой приправой. Вокруг было пусто или почти пусто, только в углу за портьерой ужинали две незнакомые девушки да у самой стойки лениво потягивал виски сухощавый старик в коротком дождевике. Он мельком взглянул на меня, о чем-то спросил у Энтони и снова оглянулся с нескрываемым любопытством. А когда я покончил с сосисками, он, не спрашивая разрешения, подсел к моему столику. Я поморщился.
        - Непринужденно и откровенно, - засмеялся он. - Не любите случайных знакомств?
        - Честно говоря, не очень.
        Он и тут не ушел, а перенес ко мне свое виски.
        - Довольно странно для журналиста, - сказал он. - Любое знакомство может оказаться источником информации.
        - Предпочитаю для информации другие источники.
        - Знаю от Энтони. Толчетесь в кулуарах ООН и воображаете, что это журналистика?
        Я молча пожал плечами: не спорить же с чудаком, а может быть, с чужаком.
        - Ведь вы поляк, - заговорил он по-польски, с той элегантно небрежной манерой, присущей лишь варшавянину. - К сожалению, не могу оценить ваших корреспонденций: не знаю нынешних польских газет. «Глос поранны» помню. «Курьер цодзенны» тоже. А с сорок четвертого вообще ничего не читаю по-польски.
        - В сорок четвертом мне было четыре года, - сказал я.
        - А мне сорок. Чтобы не было недоразумений, определюсь политически. - Он поклонился сухо, по-военному. - Бывший майор Армии крайовой Лещицкий Казимир-Анджей. Здесь любят два имени, а тогда в Польше мне было достаточно и прозвища. Какого? Неважно.
        Важно было только долбить: вольность, рувность и неподгледлость. И мы долбили, пока не послали все это к чертям собачьим. И я послал, когда меня в сорок четвертом англичане вывезли в Лондон и тут же… продали в Штаты. Я не понял.
        - Как - продали?
        - Ну, скажем мягче: переуступили. Подбросили кое-что мне и моему шефу, доктору Холдингу, погрузили в подводную лодку и перевезли через океан. Теперь могу представиться уже как бывший сотрудник Эйнштейна, бывший профессор Принстонского университета и бывший автор отвергнутой наукой теории дискретного времени. Печальный итог множества множеств.
        - А сейчас? - спросил я осторожно. - Что же вы делаете сейчас?
        - Пью.
        Он пригладил свои седые, подстриженные ежиком волосы над высоким лбом и носом с горбинкой. Не то Шерлок Холмс, постаревший лет на двадцать, не то Дон-Кихот, сбривший усы и бородку.
        - Не думайте: не опустился и не спился. Просто реакция на десятилетнюю изоляцию. Нигде не бывал, никого не видал, ничего не читал. Только работал до тридцать седьмого пота над одной рискованной научной проблемой. Вот так.
        - Неудача? - посочувствовал я.
        - Бывают удачи обиднее неудач. От обиды и рассеиваюсь. Тянет, как Горького, на дно большого города. А на дне - к соотечественникам.
        - Не так уж их здесь много, - сказал я. Он скривился, даже щека дернулась.
        - А что вы видите из коридоров ООН? Или из окна гостиницы? Сядьте на автобус и поезжайте куда глаза глядят. А потом сверните на какую-нибудь вонючую улицу. Поищите не драг-соду, а кавиарню с домашним тестом. Кого только не встретите - от бывших андерсовцев до вчерашних бандеровцев.
        Я опять поморщился: разговор принимал не интересующее меня направление. Но Лещицкий этого не заметил, на него или действовал алкоголь, или просто желание выговориться перед благоприобретенным слушателем.
        - Они многое умеют, - продолжал он, - плакать о прошлом и проклинать настоящее, метать банк до утра и стрелять не хуже итальянцев из Коза ностра. Одного только не знают: как нажить капитал или вернуться к пенатам за Вислу. Их не волнует встреча Гомулки с Яношем Кадаром, но о письмах моего однофамильца Лещицкого проговорят всю ночь или убьют вас только за то, что вы знаете, где эти письма спрятаны.
        - Что за письма? - поинтересовался я.
        - Не знаю. Лещицкий был агентом каких-то подпольных боссов. Говорят, что его письма могут отправить одних на родину, а других - на электрический стул. Кажется, в городе нет ни одного поляка, который бы не мечтал найти эти письма.
        - Один есть, - засмеялся я.
        - Вас как зовут? - вдруг, спросил он.
        - Вацлав.
        - Значит, Вацек. Мне можно, я тебе в отцы гожусь. Так вот, Вацек, ты телок, поросенок, кутенок, чиж. Ты даже не жил, ты прорастал. Ты не тонул в варшавских катакомбах и не отсиживался в лесах и болотах после войны. Ты сосал молочко и топал в школу. Потом в университет. Потом кто-то научил тебя писать заметки в газету, а кто-то устроил заманчивую командировку в Америку.
        - Не так уж мало, - заметил я.
        - Ничтожно мало. Ты даже в этом страшном городе рассчитываешь, как в коконе, прожить. Думаешь, что ничего с тобой не случится, если будешь возвращаться домой до двенадцати и не заводить случайных знакомств. Дай руку.
        Он согнул мою руку и пощупал бицепсы.
        - Кое-что есть. Спортом занимался?
        - Занимался.
        - Чем именно?
        - Боксом немножко. Потом бросил.
        - Почему?
        - Бесперспективно, - сказал я равнодушно. - Чемпионом не станешь, а в жизни не понадобится.
        - Как знать? А вдруг понадобится?..
        - А вы не беспокойтесь о моем будущем, - оборвал я его и тут же пожалел о своей резкости. Глупо откровенничать с посторонним человеком, еще глупее раздражаться.
        Впрочем, он, казалось, совсем не обиделся.
        - Почему? - спросил он. - Почему бы мне и не побеспокоиться?
        - Хотя бы потому, что не всякое будущее меня устроит.
        - Ты выберешь сам. Я только подскажу.
        Это было уже совсем невежливо, но я не выдержал: рассмеялся. Он опять не обиделся.
        - Как подскажу? А вот так… - Он подбросил на ладони что-то вроде портсигара со странным сиреневым отливом металла и какими-то кнопками на боку.
        - Спасибо, - сказал я, - но я только что курил.
        - Это не портсигар, - назидательно поправил Лещицкий, тут же спрягав его в карман, словно боялся, что я захочу посмотреть поближе. - Если уж сравнивать его с чем-нибудь, то, пожалуй, с часами.
        - Я что-то не видел циферблата на этих часах, - съязвил я.
        - Они не измеряют время, они его создают.
        Его странная торжественность не переубедила меня. Все ясно: гений-одиночка, изобретатель перпетуум-мобиле, ученый-маньяк из фантастических романов Тейна. Встречался я и с такими у себя в варшавской редакции. Но Лещицкий даже не обратил внимания на мою невольную скептическую улыбку. Глядя куда-то сквозь меня, он негромко продолжал, словно размышляя вслух:
        - А что мы знаем о времени? Одни считают его четвертым измерением, другие - материальной субстанцией. Смешно! Эйнштейновский парадокс и звонок будильника по утрам несовместимы. И долго еще будут несовместимы, пока время не откроет нам своих тайн: произвольно оно или упорядочено, непрерывно или скачкообразно, конечно или бесконечно. И есть ли у него начало или наше прошлое так же безгранично, как и будущее? И есть ли кванты времени, как уже есть кванты света? Здесь мы и разошлись с великим Эйнштейном, здесь споткнулся даже смелейший из смелых - Гордон: «Это слишком безумно, Лещицкий, слишком безумно для того, чтобы быть правильным».
        - А не кажется ли вам, пан Казимир… - попробовал было я остановить этот малопонятный мне монолог.
        Но Лещицкий тут же перебил меня, вздрогнув, как внезапно и грубо разбуженный:
        - Прости, Вацек. Я забыл о тебе. Ты изучал когда-нибудь математику?
        Я пролепетал что-то о логарифмах.
        - Я так и думал. Ну что ж, попробую объяснить в этих пределах. Мы слишком упрощенно представляем себе физическую сущность пространства - времени. Оно более многообразно, чем нам кажется. Если цепь событий во времени не только в мире, но и в жизни каждого индивидуума изобразить некоей условной линией в четырехмерном пространстве, то в каждой ее точке будут ветвиться и события, и время, изменяясь и варьируясь по бесконечно разнообразным путям, и в каждой точке этих ветвей будут ветвиться иначе, и так далее без конца. Это как дерево, Вацек: кто знает, в какую ветку придет капля сока, подымающаяся из земли?
        - Значит, жертва может уйти от убийцы, а полководец от поражения, если вовремя свернуть по другой ветке времени? Вы шутите, пан Лещицкий.
        Я все еще не мог подобрать нужный тон для этого разговора. Но Лещицкий не шутил.
        - Бесспорно, - подтвердил он. - Надо только найти точку поворота.
        - А кто ж это может?
        - Немножко я. Интересуешься, почему я?
        - Нет. Почему немножко?
        - Перестройка времени даже в масштабе года сложный процесс. Нужны большие мощности. Миллиарды киловатт. А я работал как алхимик, как тот ученый псих-одиночка, о котором ты, вероятно, подумал. Вот и создал пока только селектор. Название, конечно, приблизительное. Но у прибора избирательная направленность: он выбирает вектор, тот поворот времени, где уже другая система отсчета. Мощность его не более часа, иногда даже меньше, в зависимости от напряженности твоего времени. На эту напряженность рассчитана и настройка: селектор может выбрать из всех вариантов твоего ближайшего будущего самые напряженные четверть часа. Или полчаса, даже час…
        - А дальше?
        - Ты возвращаешься к исходной точке. На большее мощность прибора не рассчитана. Конечно, при наличии средств и возможностей, какими обладает, скажем, ядерная физика, я мог бы перестроить время в масштабе столетий. Но кто даст мне эти средства? Пентагон, пожалуй, даст. Гитлер отдал бы половину Европы за эту возможность в сорок третьем году. А когда это поймут Рокфеллеры, я стану богом. Но тут я честно говорю: «Нет!» - и закрываю лавочку. Человечество еще не выросло, чтобы получать такие подарки.
        - Есть же социалистические страны, - сказал я.
        - Зачем же им перестраивать будущее? Они сами строят его, исходя из разумных предпосылок настоящего.
        - Ну, а интересы науки? - Я старался как-то утешить его.
        - Нынче они сродни интересам коммерции. Представь себе рекламочку: «Параллельное время! Все варианты будущего! Возвращение гарантировано». Нет уж, моделируйте сами. Не для этого я десять лет просидел в научном подполье.
        Я молчал. Энтони за стойкой листал журнал. Девушки, ужинавшие за портьерой, давно ушли. Какой-то пьяница, заглянувший с улицы, заиграл на губной гармошке - не песенку, не мелодию даже, просто гамму. Он повторял ее опять и опять, пока Энтони не закричал, что здесь не «Карнеги-холл», а драг-сода. Гамма умолкла.
        - Как-то великий Стоковский сравнил гамму с лесенкой, по которой взбирается звук-хамелеон, - сказал Лещицкий. - Пожалуй, я могу смоделировать ближайшие полчаса по шкале гаммы. Идет?
        - Лучше не надо, - попросил я. - Да и что может случиться в ближайшие полчаса?
        Он не ответил. Мы вышли молча: я - с тайным намерением отделаться от него поскорее, он - с непонятной суровостью, сомкнувшей его тонкие, почти бесцветные губы. Мистификатор или маньяк? Скорее последнее. Тихое помешательство, вероятно.
        Дождь настиг нас минут через десять, причем с такой свирепостью, что мы едва успели добежать до навеса над каменной лестницей, спускавшейся в полуподвальную овощную лавку.
        Лещицкий почему-то держал в руке свой псевдопортсигар в сиреневой оболочке, потом, словно спохватившись, снова убрал его. Мне показалось, что в нем что-то щелкнуло, а в пучке света от уличного фонаря косые струи дождя вдруг странно удвоились.
        РЕ
        Я взглянул на ручные часы - без пяти десять - и тотчас же по привычке приложил их к уху: идут.
        - И дождь идет, - глухо проговорил Лещицкий, - а такси нет.
        - Что-то есть, - сказал я, вглядываясь в дождливую мглу.
        Два снопа света пронзили ее из-за угла. Фары принадлежали автомобилю ярко-желтого цвета.
        - Эй! - крикнул я, высовываясь из-под навеса. - Сюда!
        - Это не такси, - сказал Лещицкий.
        Но автомобиль притормозил и медленно двинулся вдоль тротуара. Он не остановился, только чуть опустилось дверное стекло, и в образовавшейся щели на свету блеснуло черное вороненое дуло.
        - Ложись! - шепнул Лещицкий и рванул меня вниз.
        Но поздно. Две автоматные очереди оказались быстрее. Меня что-то сильно ударило в грудь и в плечо, опрокинув на камень. Лещицкий, странно перегнувшись, медленно оседал, словно сопротивлялись несгибавшиеся суставы. Последнее, что я увидел, было красное пенящееся пятно у него на лице вместо рта.
        Надо мной застучали по камню чьи-то подкованные железом каблуки.
        - Один еще жив, - сказал кто-то.
        - Все равно сдохнет.
        Я услышал звонкий плевок о камень.
        - А ведь это не те.
        - Ты думаешь?
        - Вижу.
        Сапог пнул меня ногой в голову. Боли я не почувствовал, только оборвалось что-то в мозгу. И снова чей-то голос:
        - Опять штучки Эльжбеты.
        - Темнит девчонка.
        - Давно темнит.
        - С нее бы и начать.
        - Поди скажи это Копецкому.
        Больше я ничего не слышал. Все погасло - и голоса, и свет.
        МИ
        Я открыл глаза и взглянул на часы: без пяти десять. Мы по-прежнему стояли на лестнице под навесом.
        - А дождь идет, - сказал Лещицкий, - и такси нет.
        - Перейдем на угол, - предложил я, - там тоже навес.
        - Зачем?
        - Скорее такси найдем. Там же поворот.
        - Иди. Я здесь останусь, - отказался Лещицкий.
        Я перебежал на противоположный угол улицы. Волосы и плащ сразу намокли. К тому же навес здесь был короче, и сухая полоска асфальта под ним еще меньше: косые струи дождя били уже по ногам. Я прижался спиной к двери какого-то магазина или квартиры и вдруг почувствовал, что она подается. Еще нажим - и я очутился за дверью в полной темноте. Протянул руку, - она уперлась во что-то теплое и мягкое. Я вскрикнул.
        - Тише! И осторожнее: вы мне чуть щеку не проткнули, - произнес кто-то шепотом, и невидимая рука подтолкнула меня вперед. - Дверь перед вами. Увидите свет, коридор. В конце комната. Он пока один. Как войдете…
        - Зачем? - перебил я.
        - Не бойтесь: он слепой, хотя стреляет метко, учтите. - Шепоток принадлежал женщине, лицо которой находилось где-то рядом с моим. - Сыграйте с ним в шахматы, он это любит. И подождите меня: я скоро вернусь.
        Дверь на улице приоткрылась и снова захлопнулась, два раза щелкнув. Я потянул ее, она не поддалась, а щеколды я не нащупал. У меня с собой был карманный фонарик - я пользовался им в темных коридорах гостиницы: ее владелица экономила на электролампочках. Фонарик осветил темный тамбур и две двери - на улицу и внутрь помещения. Уличную, видимо, заперли на ключ, другая же распахнулась легко; я увидел коридор и свет в конце его, падавший из открытой комнаты.
        Стараясь не шуметь, я дошел до нее и остановился у входа. Человек в черной бархатной курточке, с длинными волосами, небрежно разбросанными, как у битлсов, тщательно вырезывал в раскрытой книге прямоугольное углубление. Его можно было принять за юношу, если б не тронутая сединой шевелюра и лучики морщинок у глаз. Сидел он против мощной электролампы, должно быть, в пятьсот или в тысячу ватт, и сидел так близко к ней, как не мог бы сидеть ни один человек с нормальным зрением. Но он был слеп.
        - Я открыл идеальный тайник, Эльжбета, - сказал он по-польски, не отрываясь от работы. - Все письма укладываются. Сейчас увидишь.
        Он взял пачку писем в продолговатых конвертах и вложил в искусственное углубление в книге. Потом смазал клеем соседние, не вырезанные страницы и закрыл письма.
        - Теперь встряхиваем. - Он тряхнул книгой, держа ее за переплетные крышки. - Ничто не выпадает, смотри. Никакой Пуаро не найдет.
        Я молчал и не двигался, не зная, что делать.
        - Почему молчишь? Эльжбета? - насторожился он и крикнул уже по-английски: - Кто здесь? Стоять на месте!
        Он швырнул книжку на стол и схватил, видимо, давно лежавший там пистолет, удлиненный глушителем. По тому, как он держал его и как точно направил в мою сторону, видно было, что слепота нисколько не мешает ему в умении обращаться с оружием.
        - Малейшее движение - и я стреляю. Кто вы? - спрашивая, он стоял вполоборота ко мне; не смотрел, а слушал, как все слепые.
        Не отвечая, я тихо переставил ногу назад. Тотчас же щелкнул, именно щелкнул, а не прогремел выстрел. Пуля врезалась в штукатурку где-то у моего уха.
        - С ума сошел, - сказал я по-польски. - За что?
        - Поляк? Я так и думал, - ничуть не удивился он и не опустил пистолета. - Подойдите к столу и сядьте напротив. И не пытайтесь достать оружие: я услышу. Ну?!
        Проклиная себя за эту идиотскую авантюру, я подошел к столу и сел, развязно вытянув ноги. Дуло пистолета следовало за мной по той же орбите. Теперь оно смотрело мне в грудь; я бы мог схватить его, если бы не имел дело с сумасшедшим - так я мысленно окрестил своего визави.
        - От Копецкого? - спросил он резко.
        - Не знаю такого, - сказал я
        - Тогда откуда?
        - Из Польши.
        - Давно?
        - С декабря прошлого года. Он свистнул.
        - Не врете?
        - Я бы мог показать вам документ, только ведь вы… - Я деликатно замялся.
        - Значит, коммунист? - перебил он.
        - Значит, - рассердился я.
        Меня уже начинал раздражать этот допрос.
        - Почему вы здесь? Я рассказал.
        - Почему-то я вам верю, - задумался он. - Но… вы видели тайник…
        Я мельком взглянул на книжку с барельефом Мицкевича на обложке.
        - И письма, - с угрозой прибавил он.
        - Плевал я на ваши письма! - совсем уже разозлился я.
        - Тогда подождем, когда за ними придут. Они обязательно придут. Должны.
        - Кто это «они»? - спросил я.
        - Тсс… - прошептал он и прислушался, как-то странно вытянув голову, совсем как Человек-Ухо из сказки Гримм.
        Я ничего не слышал: тишина, смешанная с шумом дождя за окном, окружала меня,
        - Кто-нибудь вошел? - спросил я.
        - Тсс… - опять остановил он меня. - Они еще не вошли. Они без машины. Сейчас открывают дверь своим ключом. Прошли тамбур. Идут.
        Все это он проговорил, почти беззвучно шевеля губами. Я услышал только слабый стук подкованных каблуков по коридору.
        - Вы останетесь здесь, а я пройду за портьеру. Ни в коем случае не говорите им, где я. И не бойтесь: они не начнут со стрельбы - им нужны письма. Скажите, что они в шкатулке на диване. Хорошо?
        Я кивнул. Он легко и свободно, как зрячий, прошел за портьеру, наполовину перегораживавшую комнату в ее дальнем углу. Я остался сидеть в той же позе, ожидая самого худшего.
        Вошли двое в мокрых дождевиках с автоматами. Смятая фетровая шляпа у одного была надвинута глубоко на глаза, другой был черен, небрит, мокрые вихры его закручивались колечками. Он отряхивался, как вылезший из воды пес.
        - Где Жига? - спросили оба одновременно.
        Я понял теперь, почему слепой не удивился тому, что я поляк. Эти тоже были поляками.
        - Я жду его, - сказал я первое, что пришло в голову. Небритый оглянулся, скользнул глазами по комнате и вдруг дал короткую очередь из автомата по складкам портьеры. Я ожидал вскрика, стона, падения тела, но ничего не последовало.
        Тогда оба повернулись ко мне. «Конец», - подумал я и еле выговорил:
        - Вы за письмами? Они в шкатулке.
        - Где?
        Я показал на небольшой ящичек на диване.
        - Подойди и открой, - приказал небритый.
        Я подошел и дрожащими руками, уже не владея ими, открыл шкатулку. На дне ее белела стопочка продолговатых конвертов. Небритый оттолкнул меня автоматом и заглянул внутрь.
        - Здесь, - сказал он и ухмыльнулся.
        Больше он ничего не успел. Что-то несколько раз знакомо щелкнуло из-за портьеры, и почти одновременно грохнулись на пол и молчун в фетровой шляпе, и мой небритый собеседник. Я не помню, что стукнуло раньше, его затылок или выпавший из рук автомат.
        - Вот и все, - усмехнулся слепой, выходя из-за портьеры.
        Он тронул ногой одного, потом другого и отдернул ее, как купальщик, попробовавший, холодна ли вода.
        
        - А вы хорошо поработали и заслуживаете награды, - продолжал он, протягивая мне что-то похожее на большую медную монету. - Возьмите. Эта медалька при случае может вам пригодиться. Жил для отчизны, умер, для славы, - засмеялся он и умолк, опять к чему-то прислушиваясь.
        И опять я ничего не услышал.
        - Приехали, - сказал он. - Это за мной. Вы мне не помогайте и не провожайте: я хожу здесь, как в темноте кошка. Выходите минуты через две после меня. Дверь я оставлю открытой. И не задерживайтесь. Встреча с полицией в таких случаях далеко не радость. Тем более, что вы иностранец и коммунист.
        Он взял со стола книгу с вклеенными в нее письмами и, не одеваясь, вышел из комнаты, нигде не замедлив шага. Ничто не скрипнуло в коридоре - ни пол, ни дверь. Он действительно ходил бесшумно, как кошка.
        Я подождал две минуты, рассматривая полученную медаль. Матовый кружок из бронзы с барельефом головы в лавровом венке, похожей на головы римских императоров. На оборотной стороне девушка в тунике водружала урну на украшенный постамент. Вокруг царственной головы вилась надпись латинскими буквами:
        IOZEF XIAZE PONIATOWSKI
        Вокруг девушки в тунике той же вязью завивались уже слышанные мною слова:
        ZYL DLA OYCZYZNY, UMARL DLA SLAWY
        Понятовский? Что я знал о нем? Наполеоновский маршал, племянник последнего короля, незаурядный военачальник и политический неудачник, так и не получивший от Наполеона заветной польской короны. Бонапарт обманул его, не восстановил Польши, и даже в наспех созданном им Великом герцогстве Варшавском Понятовский получил только военное министерство. Погиб он доблестно в одной из наполеоновских битв, забытый императором, трон под которым уже шатался. Не Бонапарт, а польские патриоты выбили тогда эту медаль: «Жил для отчизны, умер для славы». Кому-то из нынешних американских поляков, должно быть, очень нравился этот лозунг. Мне - нет. Неточный, без адреса. Почему только для славы? Для какой славы? У кого? Для славы умирали и недостойные, даже Герострат. Я внутренне усмехнулся пафосу Жиги, с каким он вручил мне эту медаль: интересно, когда и зачем она могла мне понадобиться?
        Я сунул ее в карман и, не оглядываясь на мертвых налетчиков, вышел из комнаты. Дверь на улицу, как и было условлено, поскрипывала на петлях, открытая настежь. Меня встретили безлюдная улица, плеск дождя на асфальте, желтый свет фонарей в алмазной дождевой сетке. Я перебежал под дождем к тому же навесу напротив, где стоял Лещицкий. Он и теперь стоял там же, всматриваясь в танец дождевых струй в пучке света. И мне опять показалось, что они раздвоились, как в глазах у человека, страдающего головокружениями.
        ФА
        Я тут же посмотрел на часы: без пяти десять. Чушь какая-то! Ведь у Жиги я пробыл верных полчаса. Может, часы забарахлили? Я снова приложил их к уху: нет, шли.
        - И дождь идет, - так же, не глядя на меня, проговорил Лещицкий, - а такси нет.
        - Вон оно, пошли, - сказал я и шагнул навстречу вынырнувшему из темноты такси.
        - Поезжайте без меня, - решительно отказался Лещицкий, - не люблю желтых машин.
        Убеждать его я не стал, сел рядом с шофером, назвал адрес. Вольному воля, пусть остается, если хочется мокнуть. Потом я пожалел, что не узнал его адреса: занятный все-таки человек. Но я тут же забыл об этом: в кабине было светло и жарко, быстрая езда убаюкивала, мысли путались. Я постарался вспомнить, что произошло со мной до встречи с Жигой, и не мог. Кто-то стрелял или где-то стреляли. Может быть, об этом рассказывал Лещицкий, а я забыл? Кажется, он действительно о чем-то рассказывал, О чем? Что-то случилось с памятью, какой-то провал, вакуум, муть. Я помню только происшедшее четверть часа назад. Двух человек убил Жига из-за портьеры. У меня на глазах. А я как ни в чем не бывало - даже сердце не дрогнуло - перешагнул и ушел. Странно только то, что часы как показывали без пяти десять, так и остановились. Да не остановились же, шли! Я посмотрел на циферблат: десять. Неужели только пять минут прошло?
        Я обратился к водителю:
        - Сколько на ваших?
        Спросил по рассеянности по-польски, но вместо естественного «что, что?» услышал обрадованное: «Пся кошць! Земляк!» Усталое, потное лицо его сияло доброй улыбкой. Она обнажала розовые десны и выбитые зубы, только по краям торчали два гнилых корешка. Однако он был совсем не стар, этот широкоскулый крепыш в рубашке-расписухе: лет тридцать семь - сорок, не больше.
        Мы уже подъезжали к моей гостинице, как он вдруг затормозил и подрулил к тротуару:
        - Надо же потрепаться, в кои-то веки земляка встретил. Тоже эмигрант?
        - Нет, - сказал я, - недавно приехал.
        - Откуда?
        - Из Польши.
        Он сразу остыл, улыбка погасла, и в ответ я услышал уже нечто совсем неопределенное:
        - Бывает, конечно.
        - А ты почему не на родине? - в свою очередь, спросил я.
        - Кому я там нужен без пользы?
        - Шоферы везде нужны.
        Он покрутил ладонями, широкими, как лопаты, и опять засиял:
        - Я и в армии шофером был.
        - В какой армии?
        - «В какой, в какой»! - повторил он с вызовом. - В нашей. Из России до Тегерана, туда-сюда, шатало-мотало, из-под Монтекассино сутки на брюхе полз… «Червоны маки на Монтекассино…» - зло пропел он и сплюнул в окошко. - А теперь опять баранку кручу. Маюсь по малости.
        - Так подавай заявление, вернешься, - сказал я. Он не спрашивал меня о нынешней Польше - это я
        сразу заметил. Либо он был вполне удовлетворен тем, что знал о ней, либо это его просто не интересовало.
        - Кому я там нужен без пользы? - повторил он. - Вот найду кое-что. Так и другая цена мне будет. Что здесь, что там. Только бы найти, а уж кто-то из наших прячет определенно.
        - Письма, что ли? - спросил я легкомысленно. Он весь подобрался, как кошка перед прыжком.
        - А что ты знаешь о письмах?
        - Одни прячут их, другие ищут. Смешно, - сказал я и прибавил: - Кончай трёп, приехали. Давай к углу.
        - Закурить есть? - спросил он хрипло. Мы закурили.
        - Так земляки не прощаются, - заметил он укоризненно. - Есть тут одно местечко. Недалеко. Слетаем?
        Я вспомнил насмешки Лещицкого над моей осторожностью и безрассудно кивнул:
        - Слетаем.
        Он газанул. Рванулись навстречу темные массивы домов без реклам - на окраине даже в таких городах темновато. Я закрыл глаза, не пытаясь узнавать улиц. Не все ли равно, какое это «местечко», и не все ли равно где.
        В конце концов машина остановилась у бара с потухшей вывеской. «Почему потухла? Не знаю. Перегорело что-нибудь, - равнодушно отмахнулся водитель, вылезая из машины. - Внутри света хватит», - прибавил он. Внутри света действительно хватало, потому что сквозь мутное, немытое стекло витрины отчетливо виднелась высокая стойка с бутылками, электроплитой и никелированным баком. На оконном стекле в углу было написано от руки черной краской: «Мариам Жубер. Кава, хербата, домове частка».[1 - Кава, хербата, домове частка - кофе, чай, домашние пирожные.] Бар был закрыт; мой шофер долго стучал в стекло двери, и его кто-то долго разглядывал изнутри. Потом щелкнул замок, и дверь открылась.
        В крохотном пространстве перед стойкой стояло несколько пустых столиков, должно быть никем не занимавшихся с прошлой недели, потому что их черные пластмассовые доски от пыли стали серыми. Единственный посетитель бара почти лежал животом на стойке и сосал что-то мутное из бокала, болтая с буфетчицей. Сначала я не обратил на нее внимания: обыкновенная девушка из кафетерия, с модной прической и подкрашенными бровями и веками. Здесь их штампуют, наверно, на какой-нибудь фабрике. Но уже минуту спустя меня заинтересовали ее глаза. Необыкновенные глаза. Умные и насмешливые, они то вспыхивали, то погасали, и даже цвет их, казалось, менялся по прихоти их владелицы. У ее собеседника то и дело кривился рот, и от этого дергался шрам на левой щеке. Я уже пожалел, что поехал.
        - Поздно, Янек, - упрекнула девушка за стойкой, - мы уже не работаем.
        Но мой водитель по-хозяйски кивнул мне на пыльный столик, что-то шепнул красивой буфетчице, перенес ко мне бокалы с виски и сифон с содовой и, взяв под руку криворотого, ушел с ним за стойку, где виднелся спуск в освещенный подвал.
        - Тоже поляк? - спросила девушка, равнодушно оглядев мой старый плащ и мокрые волосы.
        Я засмеялся.
        - Сейчас вы спросите, давно ли я из Польши.
        - Зачем? Мне это безразлично.
        Она отвернулась. А ко мне уже подсели Янек со своим спутником: Янек - рядом, криворотый - напротив.
        - Янек сказал, что тебе известно что-то о письмах, - начал он. - Выкладывай, что знаешь.
        - Я пишу только в «Трибуна люду», - сказал я.
        - Нашел чем пугать. Мы в сорок пятом из таких зразы делали.
        Я озлился.
        - Хотите, чтобы я позвал полицию?
        - Не шуми. Это тебе не Таймс-сквер. Хоть свиньей визжи - никто не услышит.
        Я обернулся к Янеку:
        - Подонок ты, а не земляк.
        Криворотый мигнул, и ладони-лопаты Янека крепко прижали мои руки к столу. Я рванулся, но без успеха - ладони не сдвинулись.
        - Мы в гестапо не были, но кое-что умеем, - сказал криворотый, попыхивая сигаретой. - Не хочешь, значит, выкладывать? Так.
        И прижал мне к руке горящую сигарету повыше запястья. Я взвыл.
        - Зря вы его, - лениво сказала буфетчица, - ничего он не знает.
        Криворотый усмехнулся, отчего его рот еще более окривел. Я подумал, что, если ему нахлобучить шляпу на лоб, это будет точь-в-точь двойник автоматчика, убитого Жигой.
        - Подбери губы, Эльжбета, пока не разбили, - огрызнулся он, даже не взглянув в ее сторону. - Подержи его, Янек, а я кое-что снизу принесу. Сразу язык развяжет.
        Он пошел к лестнице в подвал, знакомо стуча подкованными ботинками. Но не это заставило меня подскочить на стуле. Имя! Неужели и на этот раз совпадение?
        - Эльжбета! - закричал я. - Вы же знаете, что у меня нет никаких писем. Ведь это я был у Жиги! Это мне он подарил медаль: «Жил для отчизны, умер для славы!»
        Хватка Янека сразу ослабла. Эльжбета - неужели я все-таки не ошибся? - медленно вышла из-за стойки.
        - Отпусти его, Янек.
        Янек безропотно освободил мои руки.
        - Вы умеете управлять машиной?
        Я кивнул утвердительно, не понимая, зачем она это спрашивает.
        - Дай сюда ключи от машины, Янек.
        Он так же послушно протянул ей ключи на цепочке.
        - Задержи Войцеха в подвале и не выходите оба, пока не позову.
        Эльжбета говорила с непонятной властностью, принимая как нечто должное солдатскую послушность Янека. На меня она не смотрела, просто вышла на улицу, открыла одним ключом дверцу машины, другим зажигание и молча указала мне на место водителя.
        - До моста жмите на полную, - предупредила она. - Они попробуют догнать, но у вас минут десять форы. Проскочите мост раньше, сверните куда-нибудь, бросьте машину и добирайтесь пешком или на автобусе. У Войцеха желтый «плимут», как и у вас, но мотор барахлит, и я не знаю, хватит ли у него горючего. И не благодарите, - отстранилась она, - некогда.
        Я молча кивнул, выжал сцепление, включил первую скорость и на самом малом газу повел машину. Я очень боялся, что забыл что-нибудь - давно не практиковался, - но «плимут» двигался легко и послушно. Выйдя на простор поливаемой дождем улицы, я совсем осмелел, дал полный газ, нагнал ревущую впереди машину «скорой помощи» и пристроился в хвост. Решение пришло сразу: если замечу позади желтый «плимут», обгоню «скорую помощь» и пойду впереди. Тогда они, по крайней мере, стрелять не решатся.
        Почему Янек заманил меня в этот бар? Чего они добивались? Откуда такое сходство между Войцехом и убитым автоматчиком? Почему Эльжбета, полностью равнодушная вначале, вдруг с такой решительностью пришла на помощь? Что ее побудило: упоминание о Жиге, о медали, о лозунге? Но разумно ответить хотя бы на один из этих вопросов я так и не мог.
        Да и некогда было. Желтый «плимут» все-таки мелькнул позади. Или мне это только показалось? Но мы уже подъезжали к мосту, и я, обогнав «скорую помощь», вылетел на этот почти иллюминованный мост, мерцающий огнями, как зажженная елка. Мелькнули постовые в дождевиках с капюшонами. Дождь выручал меня. Без него мне едва ли бы удалось проскочить здесь на такой скорости. Но я проскочил. Свернул в первый же приглянувшийся мне уличный пролет, на углу потемнее опять свернул, сманеврировал так еще и еще раз, избегая широких и людных улиц, и затормозил: перекресток мне показался знакомым. Я открыл дверцу машины и побежал к навесу у фонаря, где час назад мы стояли вместе с Лещицким.
        СОЛЬ
        Я прижался к стене, где было посуше, и вздрогнул: Лещицкий по-прежнему стоял рядом, рассматривая раздвоившиеся на свету капли. Как будто он только что возник из ночи, дождя и блеклого фонарного света. И какое-то смутное, невольное движение мысли потянуло меня взглянуть на часы. Так и есть: без пяти десять. Что-то нелепое происходило со мной, события и люди входили и уходили, и само время, казалось, раздваивалось, как дождь на свету. В одном ракурсе я кружился в вихре загадок и неожиданностей, влекомый случаем, удачей и страхом, в другом - буднично стоял под навесом, ожидая такси. Бег времени начинался с унылой фразы Лещицкого: «И дождь идет, а такси нет». И сейчас он начался с нее же, но остановить его я не мог: я уже не владел собой. Время владело мной, как и часами, упорно возвращая их и меня к одной и той же минуте. Только на сей раз я не увидел такси. А что, если пойти пешком? «Не сахарный, не развалишься», - говорили мне в детстве. И я решительно зашагал под проливным дождем, даже не простившись с Лещицким: время, владевшее мной, должно быть, опять подсказало, что это неважно.
        Так я прошел полквартала и остановился: навстречу из темноты вышли двое в плащах с оттопыренными карманами. «Начинается», - вздохнул я, вспомнив о комиксах с неизменно повторяющимися персонажами. Один был в надвинутой на глаза мокрой фетровой шляпе - я сразу узнал и кривой рот, и шрам на щеке; другой стоял поодаль, почти неразличимый в темноте за дождем.
        - Огонька не найдется? - спросил Войцех, не узнавая меня или притворяясь.
        Ну что ж, и я могу притвориться. Достал из кармана зажигалку и смятую пачку сигарет. Пока он закуривал, чиркая зажигалкой, каждый раз освещавшей мое лицо, голос из темноты спросил:
        - А вы не поляк, случайно?
        - Случайно поляк, а что? - спросил я в ответ, переходя на польский.
        - Не знаешь ли местечка поблизости, где земляки могут встретиться?
        - Отчего не знать, знаю, - помедлил я, все еще не понимая их игры, но почему-то не боясь ни чуточки. - У Мариама Жубера. «Кава, хербата, домове частка».
        Послышался сдержанный смешок, и Войцех хлопнул меня по плечу.
        - Опаздываешь, пан связной. Давно уже ждем, - и подтолкнул меня к тому, что было скрыто в дождливом сумраке и оказалось вблизи силуэтом знакомого желтого «плимута».
        Севший за руль спутник Войцеха знакомо улыбнулся мне розовыми деснами с двумя обломанными корешками зубов. Янек! И тоже меня не узнал.
        Я решил идти на таран:
        - А мы не встречались раньше, ребята? Будки у вас знакомые.
        - Меченые, легавым на радость, - согласился Войцех. - Может, и встречались, разве упомнишь? - и перешел к делу: - Чего Копецкий хочет?
        Я проглотил слюну. Был только один шанс выскочить: угадать.
        - «Чего хочет, чего хочет»! - повторил я как можно небрежнее. - Письма, конечно.
        - Мы тоже хотим, - ухмыльнулся за рулем Янек.
        - Значит, у Дзевочки письма, - задумчиво произнес Войцех. - Я так и думал. Значит, Дзевочку в охапку и Копецкому на стол? А уж письма он сам из него вытянет. Так?
        - Так, - не очень убежденно подтвердил я.
        - Входишь в долю? - вдруг спросил Войцех. Я замялся.
        - Он еще думает! Знаешь, сколько потянут письма? Миллион. Так зачем нам Дзевочку куда-то везти? Мы сами их из него выжмем. А уж миллион кто-нибудь да заплатит.
        - Многовато, - усомнился я.
        - Скобарь, - презрительно протянул Войцех. - Да тут все отцы эмиграции на одной помойке. Покойник такое о них выдал, что даже у нашего брата по сравнению с ними ангельские крылышки прорастают. А уж Копецким да Крыхлякам и вообще хана - только опубликуй. Либо стул, либо решетка.
        Янек, почти всю дорогу молчавший, остановил машину. Мы вышли у витрины со знакомой надписью на оконном стекле. Только вместо «Мариам Жубер» было написано такой же черной краской: «Адам Дзевочко». А ниже следовало в том же порядке уже традиционное: «Кава, хербата, домове частка».
        Бар был не заперт, но уже закрыт. Столы и стулья стояли опрокинутые друг на друга, а мокрые опилки сметал с пола молодой итальянец с черными бачками.
        - Где Адам? - спросил Войцех.
        - Кто? - не понял итальянец.
        - Дзевочко, - рявкнул Войцех и сплюнул жвачку в лицо итальянцу.
        - Сумасшедший! - вскрикнул тот, вытирая щеку. Войцех выразительно хлопнул себя по карману - жест, хорошо знакомый всем, кто имел дело с налетчиками и полицией, - и повторил:
        - Где Дзевочко? Без штучек, ну!
        - Бывший хозяин? - наконец догадался итальянец.
        - Почему бывший?
        - Бар продан.
        - Кому?
        - Мне.
        Мы переглянулись, поняв, что дичь уже ускользнула. От двери послышалось:
        - Руки вверх!
        В проеме настежь открытой двери стояли полицейские с автоматами. Мы с Янеком подняли руки, а Войцех вдруг пригнулся и всем корпусом с плеча, как регбист, швырнул меня к двери на полицейских. Еще более сильный встречный удар послал меня в темноту.
        ЛЯ
        Я очнулся, стоя у стены под навесом. По-прежнему шумел проливной дождь, и все окружающее теряло очертания в густой водяной сетке. Голова болела, я с трудом услышал конец фразы стоявшего рядом Лещицкого: «…а такси нет».
        Такси действительно не было. И я не помнил, как давно мы его ждали. Я вообще ничего не помнил. На темени под волосами вздулась огромная, как опухоль, шишка. Будто что-то обрушилось мне на голову. Когда и где? Я силился вспомнить и не мог. Вдруг всплывало в памяти нечто знакомое, искажалось, и мутнело, и лопалось, как пузырьки болотного газа. Какие-то лица, имена, автомобили, «скорая помощь», желтый «плимут»… Я всмотрелся и вдруг увидел его воочию. Он стоял на противоположном углу у такого же фонаря, как и наш. Даже дождливая муть не размыла его ядовито-желтого цвета.
        - Вы видите? - спросил я Лещицкого. - Может быть, довезет?
        - А ты шофера его видишь?
        Тот только что вышел из машины с какой-то палкой или трубкой и прошел под навес над подъездом.
        - Зачем ему палка? - удивился я. - Хромой он, что ли?
        - Это автомат, а не палка. Говори тише, - предупредил Лещицкий.
        И я вдруг вспомнил и этот подъезд, и слепого Жигу, и мертвых автоматчиков. А живой стоял у подъезда и ждал, когда дверь откроется. Она действительно открылась, и трое в мокрых плащах вынесли что-то похожее на скрученный валиком ковер, завернутый в простыню. Шофер с автоматом открыл дверцу машины. Я было устремился к ним.
        - Куда?! - прошипел Лещицкий, хватая меня за рукав.
        - Помочь же надо…
        - Кому? Ты уверен, что это человек, а не труп? А есть оружие? У них автоматы, а у тебя? Где же ваша пресловутая осторожность, пан Ламанчский!
        В эту минуту ветер донес к нам их голоса сквозь сумрак и дождь.
        - Это книжка. В руках у него была.
        - Потряси, может, что выпадет.
        - Трясу. Ничего нет.
        - Так брось. Читать ему уже некогда.
        Кто-то швырнул из-за машины мелькнувшую на свету книжку. Когда кругом уже никого не было и я поднял ее, она намокла только снаружи. Толстый переплет с барельефом Мицкевича предохранил ее от дождя. Но я узнал ее не только по переплету. Часть страниц слиплась и склеилась в плотную пачку, и я знал, что в ней скрывалось. Каюсь, я больше всего пожалел Мицкевича. Интересно, сколько стихов погибло в мусоропроводе вместе с вырезанными страницами?
        Под проливным дождем нельзя рассматривать книги. Я положил Мицкевича в карман пиджака, потому что плащ уже промок.
        - Насквозь, - сказал я, вернувшись к Лещицкому. - Как вы думаете, что здесь произошло?
        Он не ответил. Что-то вдруг сместилось - свет ли, дождь ли или облака, налитые тоннами теплой воды. Может быть, время?
        СИ
        Плащ мой был сух, как будто дождь только что начался и мы вовремя успели стать под навес. Без пяти десять - поспешили сообщить мне часы. Тяжесть, давившая мозг, вдруг исчезла. Я все вспомнил.
        Какую гамму обещал мне Лещицкий? Час или полчаса, прожитых по-разному на каждой ступеньке лестницы. Я посчитал перемены: шесть, эта седьмая. Значит, оставалась еще одна.
        Обсуждать с Лещицким им же придуманную одиссею сейчас просто бессмысленно. Это не тот Лещицкий. Это персонаж поставленного им фильма. Человек из другого времени. Сейчас он начнет свой дубль. Он уже что-то бормочет… Что, что?
        - …а такси нет.
        - Вы же только что его видели.
        - Где?
        - На углу напротив. Желтый «плимут».
        - Смеетесь.
        - И шофера его видели. С автоматом. И все, что после произошло.
        - Варшавские штучки. Стенографисток своих разыгрывайте.
        - Значит, вы ничего не видели?
        - Я не пьян.
        Я даже не взглянул на него. Сейчас я уйду от него еще по одной заколдованной орбите. Вспомнилось предсказание из детской сказки: направо пойдешь - несчастье найдешь, налево двинешься - с бедой не разминешься. Значит, выбирать нечего. Иди, добрый молодец, куда глаза глядят.
        И я пошел… Плащ сразу намок, вода текла по волосам за шиворот, и я поеживался, хотя, в общем-то, она не была холодной - прогревалась в накаленном за день воздухе города. Кто шел мне навстречу, кого я обгонял, глаза не примечали - просто скользили мимо размытые дождем тени. Как это ни смешно, от обилия воды мне захотелось пить, но тусклые витрины за дождевой сетью не обещали ничего пригодного для утоления жажды. Я уже не помнил, сколько минут и ярдов я прошел под дождем, пока не возникло предо мной наконец освещенное окно первого кафе или бара. Но я не вошел сразу: остановили меня слова, написанные в углу на стекле. Я читал их, как Валтасар на пиру свое предупреждение о гибели: «Мене, текел, фарес», - «Кава, хербата, домове частка».
        Конечно, я мог пройти мимо, никто не принуждал меня войти. Но словно сместилось что-то, уже не вокруг меня - не дождь, не облака на небе, не дымный силуэт города с пятнами света, - нет, именно во мне, в каких-то нервных клеточках мозга. Где-то в этих невидимых клеточках присущая им комбинация химических веществ записала когда-то сложнейшим кодом такие черты характера, как осторожность, нелюбовь к риску, стремление избежать опасности, обойти неизведанное, - вот здесь вдруг и видоизменился код, перестроилась химия, преобразовалась запись.
        Я все-таки оглянулся, прежде чем войти, и увидел у обочины знакомый до мелочей желтый «плимут». Водителя не было, и ключ небрежно торчал в замке. Кто же здесь - Янек или Войцех? Я только усмехнулся предстоящей встрече и толкнул дверь.
        Бар закрывался или уже закрылся; меня встретили тишина и пощелкивание счетных костяшек - это бармен, выдвинув ящик кассы, подсчитывал выручку. Удивительно, что все польские кавиарни в моей одиссее встречали меня, ощетинившись опрокинутыми друг на друга столами и стульями.
        Но бармен встретил меня, как все бармены.
        - Хайболл? - спросил он.
        Я пояснил, что вместо стакана-великана с удовольствием отведал бы и кофе, и чая, и домашнего печенья.
        - Ничего этого нет, - сказал он. - Могу предложить только хайболл с любым уровнем виски.
        В ответ я сказал, что заплачу за четверть стакана виски, но виски пусть он пьет сам, а мне нальет одного лимонаду. Выпив полный стакан, я собрал всю мелочь в кармане и бросил ее на пластмассовую стойку. Вместе с деньгами звякнула и бронзовая медаль с царственным профилем Понятовского. При этом я не столько удивился тому, что она у меня оказалась, сколько тому, как на нее посмотрел бармен. Я моментально узнал его - и завивающиеся колечками вихры на лбу, и синеватую небритость щек. То был один из убитых Жигой ночных гостей. И опять меня не столько удивило то, что он воскрес, как Войцех, сколько та смесь изумления, почтительности и страха, что отразилась на его побелевшем лице. Я лихо подхватил медаль, подбросил ее над стойкой, поймал и спрятал.
        - «Жил для отчизны…» - сказал я лукаво.
        - «…умер для славы», - произнес он как отзыв и прибавил с послушной готовностью: - Что будет угодно пану начальнику?
        - Машина Янека? - спросил я, оглянувшись на дверь.
        - Войцеха, - ответил бармен.
        - Кого он привез?
        - Девчонку.
        - Эльжбету? - Мой голос дрогнул.
        - Не знаю. Пошел сказать о ней Копецкому. У нас телефон испортился.
        - Скоро вернется?
        - Должно быть. Тут всего полквартала до будки.
        - Где девочка?
        Он предупредительно указал на дверь в углу.
        - Мне с вами?
        - Не надо.
        Я вошел в комнату, служившую, очевидно, конторой и складом. Здесь, в окружении ящиков с консервами и пивом, массивных холодильников и стеллажей с бутылками и сифонами, на раскладной кровати без одеяла лежала завернутая в простыню Эльжбета. Опять совпадение! Тогда можно было думать, что к машине вынесли Жигу; сейчас предо мной в такой же простыне лежала Эльжбета. Ноги ее были связаны, руки бессильно опустились вниз. В ее почти восковом лице не было ни кровинки, и никаких следов краски на губах и ресницах. Она больше походила на девочку из какой-нибудь монастырской школы, чем на ту властную красавицу, которая, уж не знаю, сколько часов или минут назад, спасла мне жизнь.
        Я нагнулся к ней - ее опущенные веки даже не шевельнулись: она была без сознания, в глубоком обмороке. Я знал, что мне делать, не колебался и не раздумывал. Только одна мысль тревожила: «Успею ли до возвращения Войцеха?» Я взял ее на руки - она была легкой, как девчонки, которых я поднимал когда-то на занятиях в гимнастическом зале. Вот и пригодились бицепсы, пан Лещицкий, вы были правы: все-таки пригодились.
        Толкнув ногой дверь, я чуть не сбил с ног бармена: он едва успел отскочить - очевидно, подглядывал в щель или в замочную скважину.
        - В следующий раз будьте осторожнее, бармен. Так можно и глаза лишиться, - усмехнулся я, проходя мимо с девушкой на руках.
        Он не растерялся, только смутился чуть-чуть: очевидно, сама ситуация и мой тон поколебали какое-то его решение.
        - Вам помочь? - спросил он.
        - Не надо, - повторил я. - Оставайтесь здесь. Я отнесу ее в машину и дождусь Войцеха.
        Он с готовностью открыл дверь на улицу и, как мне показалось, присел за пресловутой валтасаровской надписью на стекле, рассчитывая, что с улицы я не замечу его маневра. Но я даже не обернулся, положил все еще бесчувственную Эльжбету на переднее сиденье машины, - этот последнего выпуска «плимут», хотя и повидавший виды, облупленный и помятый, был удобен внутри и очень широк, а Эльжбета оказалась такой миниатюрной и тоненькой, что улеглась легко и свободно, только пришлось ей чуть-чуть согнуть ноги в коленях. Потом я спокойно обошел машину, открыл дверцу со стороны водителя, как вдруг чья-то рука крепко схватила меня за плечо. Я оглянулся: Войцех! В той же фетровой шляпе, с тем же кривящимся книзу ртом.
        - Хотел угнать машину, приятель, - скривился он. - Садись, довезу до первого «дика» с клобом.
        - Загляни-ка внутрь сначала, - сказал я.
        Он нагнулся, взглянул и выпрямился. В эту секунду я вспомнил свои последние три раунда на первенстве Варшавы несколько лет назад. Моим противником был Прохарж с четвертого курса, ученик Валасека, такой же, как он, подвижный и точный, но со слабым ударом. Я не обладал ни особой подвижностью, ни точностью; единственно, на что я рассчитывал, был мой удар снизу слева, классный, нокаутирующий удар. Прохарж уже вчистую выигрывал по очкам, а я все еще ловил его на этот удар, терпеливо ожидая, когда он раскроется. Но он так и не раскрылся, а я проиграл и бросил бокс, как олимпийский чемпион Шатков после своего проигрыша в Риме. У нас почти восторженно рассказывали о том, что он стал каким-то университетским начальством, даже диссертацию защитил, а боксерские перчатки до сих пор висят у него в кабинете. Я тоже повесил их у себя как память, хотя вскоре забыл обо всем, что с ними связывалось, кроме одного - моего коронного, так и не нанесенного удара, когда я больше всего на него рассчитывал. Я помнил его, как условный рефлекс, и, когда Войцех выпрямился, раскрывшись так откровенно, как раскрываются только
новички на первых тренировках, я ударил левой снизу в его ничем не защищенную челюсть, ударил со всем напряжением мускулов и со всей тяжестью тела, какие я смог вложить в этот удар. Уже с обморочной беспомощностью Войцех медленно повернулся всем телом и грузно рухнул на мостовую. «Ватный подбородок», - сказал бы о нем наш тренер.
        Я даже не влез, а нырнул в машину, присел с краешка на сиденье и рванул с места, низко-низко пригнувшись к рулю. И вовремя! Нечто скрежетнуло над головой, оставив в боковом и ветровом стеклах две круглые дырки в матовой стеклянной каше. Вторая пуля царапнула по стойке, даже не пробив кузов. От третьей я ушел на полном газу, обогнав какой-то грузовик с бочками. Стрелял, должно быть, бармен, а не Войцех; тот, наверное, еще не очнулся.
        Вести машину в таком положении было трудно и неудобно, я все время сползал вниз, да и темная улица меня пугала: я не знал, куда она ведет. Поэтому, остановившись и переложив голову Эльжбеты к себе на колени, я свернул на более светлую и шумную улицу, пытаясь прикинуть в уме, как добраться до гостиницы или, в крайнем случае, до того перекрестка, где мы стояли с Лещицким, - ведь напротив была квартира Эльжбеты. Девушка не шевельнулась, не открыла глаз, когда я приподымал ее, только ресницы чуть дрогнули. И мне показалось, что очнулась она уже давно и не открывает глаз лишь потому, что хочет узнать, что произошло и куда и зачем ее снова увозят.
        Тогда я начал говорить. Вглядываясь в блеклую смесь дождя, черного от дождя асфальта и рассеченного дождем света уличных фонарей, я говорил, говорил, как в бреду:
        - Я друг, Эльжбета, самый близкий твой друг сейчас, хотя ты даже не знаешь, кто я и откуда я взялся. А ведь ты сегодня спасла мне жизнь, правда, совсем в другом времени - ты этого помнить не можешь. Но стихи Мицкевича ты, конечно, помнишь и любишь, - это твою книжку, наверно, так безбожно искромсал Жига. Я напомню тебе только две строчки. Начало сонета, помнишь? «На жизненном пути различные судьбой - так в море две ладьи - мы встретились с тобой». Перечти их, если они сохранились. А книжка со мной и письма по-прежнему спрятаны в ней, как это сегодня - правда, еще сегодня - сделал Жига. Он подарил мне медаль, - я уже говорил тебе об этом. А я хочу отдать ему томик Мицкевича.
        Она открыла глаза и, нисколько не удивляясь тому, что видит перед собой незнакомого человека, сказала печально и тихо:
        - Убили Жигу. А писем не нашли. Он хотел отвезти их в наше посольство в Вашингтоне. Только наше ли оно? - прибавила она неуверенно.
        - Наше, Эльжбета! Наше! Моей и твоей родины. Ты сама теперь отвезешь их. И я поеду с тобой. А потом ты вернешься домой в Варшаву, - продолжал я все еще в лихорадочном бреду. - Разве есть что на земле красивей Варшавы?
        - Не помню. Девчонкой была. Совсем, совсем маленькой, - проговорила она, опустив длинные свои ресницы. - А что осталось от Варшавы? Камни…
        - Ее восстановили, Эльжбета. Тебя обманывали, как обманывают вас всех в эмиграции. А Старе Място совсем прежнее…
        Я хотел было рассказать ей, как восстановили этот уголок старой Варшавы, но в это мгновение наша машина на полном ходу въехала в темноту, где уже не было ни меня, ни города, ни Эльжбеты.
        ДО
        Я вышел из затемнения в другом кадре - не в машине, а все на том же перекрестке с Лещицким. Дождь, атаковавший город коротким массированным налетом, уходил на восток, оставляя позади темное, в звездах небо и такую же темную, в отраженных огоньках мостовую.
        Было без пяти десять.
        Лещицкий взглянул на меня и улыбнулся.
        - Как видишь, - сказал он, - прошло ровно столько, чтобы дойти от бара до этого перекрестка. А гамма уже сыграна.
        Я не спросил у него, какая гамма. Он глядел понимающе и сочувственно, как будто знал все, что я пережил. Но я ошибся.
        - Я ничего не знаю, Вацек, - прибавил он. - Я не был с тобой. Тебя окружали люди из другого времени.
        - Но те же люди?
        - Конечно.
        - Что это было? - спросил я. - Гипногаллюцинация?
        - А сам как думаешь?
        - Никак. Мне очень хочется узнать, чем окончился мой последний дубль.
        - Как ты сказал: дубль? Почему?
        - Дубль - это кинематографический термин, - пояснил я. - Обычно снимают несколько вариантов одной и той же сцены. Их называют дублями.
        Ему понравилось сравнение.
        - Дубль, - повторил он, - дубль… Может быть, твой дубль еще продолжается… в своем времени. Кто знает? Даже я не знаю до конца, что это такое. Время… джинн из бутылки. Я выпустил его, а сейчас радуюсь, что загнал обратно… - Он протянул мне руку. - Не обижайся, Вацек. Я только хотел помочь тебе проверить себя на прочность. Это всегда помогает. Может быть, теперь ты уже повзрослел и стал мудрее? Не сердись на старика.
        - Я не сержусь, - сказал я, - только не понимаю…
        - И не надо. Считай, что я пошутил. Бывают такие глупые шутки… - Он вздохнул и, не прощаясь, пошел вперед, обгоняя неизвестно откуда возникших прохожих; должно быть, они вроде нас где-то пережидали набежавший ливень, а теперь спешили по своим делам.
        Только я никуда не спешил, пытаясь уяснить себе, что это было. Сон? Но я не спал и не грезил наяву, хотя и терял сознание. Гипноз? Но я никогда не слыхал о такой форме гипноза. Да и возможна ли она вообще? Шесть разных галлюцинаций в одно мгновение, в одну тысячную, может быть даже миллионную, долю секунды. И может ли галлюцинация вызвать ожог? Я отдернул рукав и ясно увидел сине-багровое пятнышко, засохшую корочку, - след сигареты Войцеха. И сбитая кожа на суставах пальцев левой руки - еще один след моей встречи с Вой-цехом. А медаль? Конечно же, вот она! Я вынул ее из кармана и посмотрел на свету. Не медаль-фантом, не медаль-иллюзия, а реальная медаль из старой бронзы. И барельеф Понятовского с лавровым венком на лбу, и надпись по кругу: «Жил для отчизны, умер для славы», - совсем не призрачная, не иллюзорная: я мог ощупать каждую букву.
        И томик Мицкевича был на месте. Я не вынимал его, только потрогал выпуклый портрет на обложке. Значит, все это было! Не галлюцинация, не сон и не гипнотическое видение. Джинн, выпущенный из портсигара Лещицкого, сыграл мне свою гамму, заставив прожить полчаса или час, но каждый раз по-иному и каждый раз с полной отдачей сил. Я действительно лежал здесь с простреленной грудью, спасал свою жизнь в бешеной автогонке, дрался за честь Эльжбеты и стал обладателем писем, опубликование которых так страшило белоэмигрантских подонков.
        Медаль, Мицкевич и письма - гости из другого времени. Может быть, в нашем у них есть близнецы, но разве это что-нибудь меняет? Жига хотел отвезти письма в посольство, и я обещал помочь в этом Эльжбете. Не все ли равно, в каком это было времени и было ли вообще. Теперь я хозяин своего времени.
        Не сомневаясь и не раздумывая, я решительно пошел через улицу к хорошо знакомому подъезду напротив.
        notes
        Примечания
        1
        Кава, хербата, домове частка - кофе, чай, домашние пирожные.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к