Галлант Виктория Шваб
        Оливия Приор живёт в школе для девочек-сирот. Она не может говорить, зато умеет видеть призраков. Всё, что осталось у неё от семьи - дневник матери и загадочное предостережение: держись подальше от Галланта.
        Всё меняется, когда Оливия получает письмо от давно потерянного дяди, который зовёт племянницу домой. Кажется, её мечты сбылись… но когда Оливия прибывает в особняк Приоров, там её никто не ждёт. Дядя мёртв уже год. Кузен хочет, чтобы она ушла. А по коридорам особняка бродит призрак матери, и Оливия хочет знать, что убило её. Кто звал девочку домой. И почему мать не хотела, чтобы Оливия приезжала сюда, в родовое поместье Приоров, имя которому - Галлант…
        Готическая повесть от автора международного супербестселлера «Незримая жизнь Адди Ларю». Для поклонников «Коралины» Нила Геймана и «Багрового пика» Гильермо дель Торо. Атмосферный бестселлер #1 New York Times. Отважная юная героиня, призраки и особняк, скрывающий страшные тайны за запертыми дверьми. Что прячется по ту сторону? Галлант ждёт вас!
        Виктория Шваб
        Галлант
        V.E. Schwab
        GALLANT
        GALLANT
* * *
        Тем, кто ищет врата,
        в ком хватит смелости их отворить,
        а порой хватит духа создать собственные
        Хозяин дома стоит у садовой стены. В центре длинной каменной изгороди - железная дверь, запертая на засов. Меж дверью и камнем есть узкая щель, и когда ветерок дует в нужном направлении, он приносит сладкий, будто дыня, запах лета и тепло далекого солнца.
        Сегодня ветерка нет.
        И луны нет, но все же сад залит лунным светом, что падает на истрепанные в клочья полы плаща и блестит на просвечивающих сквозь кожу костях.
        Он ведет рукой по стене, ища трещины. Следом ползут упрямые усики плюща и, будто пальцы, заглядывают в каждую. Вот неподалеку вырвался на свободу камешек, упал на землю, и в щели показался кусочек чужой ночи.
        Виновница, полевая мышка, карабкается по стене, а потом прыскает вниз, перескакивая через ботинок хозяина. С ловкостью змеи господин ловит ее одной рукой. Он склоняется к трещине. Смотрит белесыми глазами на ту сторону. На другой сад. Другой дом.
        Мышь извивается в его ладони, и хозяин сжимает ее.
        - Тшш… - шепчет он, и голос шелестит, словно воздух в пустой комнате.
        Хозяин прислушивается к звукам с той стороны, тихому щебету птиц, ветру, что шуршит в густой листве, далекой мольбе спящего.
        Улыбнувшись, берет с земли обломок камня и снова вставляет в стену, где тот замирает в ожидании, будто ждущий своего часа секрет.
        Мышка уже не корчится в тесной хватке. Хозяин раскрывает ладонь, но там ничего, лишь горстка пепла, трухи и несколько белых зубов, размером чуть больше зернышек. Он бросает их в истощенную землю; любопытно, что же прорастет.
        Часть первая
        Школа
        Глава первая
        Дождь барабанит пальцами по садовому сараю. Строение так именуют, но в окрестностях Мериланса нет никакого сада, да и сараем хибарку едва ли можно назвать.
        Груда дешевого железа да трухлявой древесины осела набок, будто увядший росток. Пол завален брошенными инструментами, обломками разбитых горшков, окурками ворованных сигарет. Посреди всего этого в ржавой тьме стоит Оливия При?р и мечтает закричать.
        Мечтает превратить боль, исходящую от свежего рдеющего рубца на руке, в шум, опрокинуть сарай, как опрокинула кастрюлю на кухне, когда об нее обожглась. Хлестнуть стены, как жаждала хлестнуть Клару за то, что та оставила плиту включенной, да еще имела наглость хохотнуть, когда Оливия вздохнула и решила не связываться. Ослепляющая вспышка боли, раскаленная лава гнева, злость кухарки и поджатые губы Клары, бормочущие: «Ей же не больно, она и не пикнула!»
        Оливия придушила бы мерзавку прямо на месте, если бы ладонь не жгло, если бы кухарка не болталась поблизости и не стала бы ее оттаскивать, если б добилась своим поступком большего, чем минутное удовольствие и недельное наказание. Потому Оливия сделала лучшее, что могла в тот миг: бросилась вон из душной гробницы, а кухарка рванула следом.
        Теперь Оливия прячется в садовом сарае, мечтая устроить шум, подобный грохоту дождя по низкой жестяной крыше, схватить одну из брошенных лопат и колотить по тонким железным стенам, чтоб раздался звон. Но тарарам услышит кто-нибудь другой, придет и отыщет ее в маленьком тайном убежище, и тогда Оливии будет не скрыться. Не скрыться от девочек. Не скрыться от матушек. Не скрыться от школы.
        Затаив дыхание, Оливия прижимает горящую ладонь к холодной железной стене и ждет, пока боль утихнет.
        Сам по себе сарай вовсе не тайна.
        Он находится за школой, за гравийной дорогой, на задворках Мериланса. За эти годы кое-кто из девочек пытался в нем обосноваться, чтобы пить, курить или целоваться тайком, но сбегав туда разок, они больше не возвращались. Говорили, от сарая у них мороз по коже.
        Волглая земля, паутина и кое-что еще - жуткое ощущение, от которого волосы встают дыбом, хоть и непонятно почему.
        А вот Оливии понятно.
        Это из-за мертвой твари в углу. Или того, что от нее осталось. Не совсем призрак, лишь клочок изодранной тряпки, горстка зубов и полусонный глаз, плавающий во тьме. Покосившись, Оливия видит его, он копошится на краю зрения, будто чешуйница, но стоит вглядеться пристальнее - тотчас исчезает. Однако если замереть неподвижно и смотреть строго вперед, не отводя взгляда, тварь отрастит скулу, глотку, приблизится, моргнет, улыбнется и станет невесомой тенью вздыхать рядом.
        Конечно, она гадала, кем призрак был прежде, когда у него еще имелись кости и кожа. Глаз парит выше роста Оливии; как-то она заметила край чепца, обтрепавшийся подол юбки и подумала - наверное, это одна из матушек-наставниц. Впрочем, уже неважно. Теперь она стала гулем, что притаился за ее спиной.
        Уходи, думает Оливия, и, наверное, существо слышит ее мысли: оно вздрагивает и снова растворяется во мраке, оставив ее в маленьком сарае одну.
        Когда Оливия была младше, она любила притворяться, что это ее дом, а не Мериланс. Будто мама и папа мгновение назад ушли, а Оливию оставили прибраться. Конечно, они вернутся.
        Как только дом будет готов.
        Тогда Оливия убирала пыль и паутину, складывала черепки горшков и наводила порядок на полках. Но как ни старалась она похозяйничать в маленьком сарае, ей никогда не удавалось вычистить его настолько, чтобы вернуть родителей.
        Дом - это выбор.
        Эти слова написаны посреди страницы в дневнике матери, а вокруг столько белого пространства, что фраза кажется загадкой. По правде говоря, все, написанное матерью, кажется загадкой, которая ждет, чтобы ее разгадали.
        Дождь стихает, звуки его уже не похожи на грохот кулаков, скорее на негромкое редкое постукивание скучающих пальцев. Оливия со вздохом выходит наружу.
        Там сплошная серость. Серый день растворяется в серой ночи, тусклый серый свет озаряет серую гравийную дорогу, что огибает серые каменные стены школы Мериланс для девочек.
        При слове «школа» обычно воображаешь стройные ряды деревянных парт, шкрябанье карандашей. Обучение… Здесь и правда учили, но образование было лишь поверхностным, скорее практическим. Как чистить камин. Как вылепить из теста буханку хлеба. Как чинить чужую одежду. Как существовать в мире, где твое присутствие нежелательно. Как стать призраком в чьем-то доме.
        Мериланс именуется школой, но, по правде говоря, это приют для юных, одичавших и просто невезучих. Осиротевших и никому не нужных. Унылое серое здание торчит, будто надгробный камень, только не в парке среди зеленых просторов, а на краю города, где его окружают другие мрачные и покосившиеся строения, чьи дымоходы хрипло плюются чадом.
        У школы нет ни ограды, ни железных ворот, лишь пустая арка, которая словно гласит - «Проваливайте, коли вам есть куда». Но если уйдешь - а девушки время от времени уходят, - назад тебя не примут. Раз в год, а то и чаще, ушедшая стучит в дверь, отчаянно пытаясь попасть обратно. Так остальные узна?т, что мечтать о счастливой жизни и милом доме - это хорошо, но даже мрачный склеп школы лучше, чем улица.
        И все же порой Оливию одолевает искушение.
        Иногда она смотрит на арку, зияющую подобно разинутому рту в конце гравийной дорожки, и думает: «А вдруг…», «Я могла бы…», «Когда-нибудь…».
        Вот как-нибудь ночью она проберется в комнаты матушек, схватит что попадется под руку и сбежит! Станет бродягой, грабительницей поездов, воровкой-форточницей или мошенницей, как в дешевых книжонках Шарлотты, подношениях того мальчишки, с которым однокашница раз в неделю встречается у канавы.
        Оливия воображает сотни всевозможных вариантов собственного будущего, но каждую ночь по-прежнему забирается на узкую приютскую койку в переполненной спальне, в доме, который никогда не был родным и не станет. И каждое утро она просыпается на прежнем месте.
        Оливия шаркает по двору, ботинки размеренно шуршат об гравий. Она не отрывает взгляда от земли, ища хоть что-то яркое. Иногда, после хорошего дождя, между камнями пробьется пара травинок или на валуне блеснет упрямый мох, но эти дерзкие краски недолговечны. А цветы Оливия видела лишь в кабинете директрисы, да и те искусственные, увядшие, шелковые лепестки давно посерели от пыли.
        И все же, огибая школу и направляясь к боковому входу, который она нарочно оставила открытым, Оливия замечает желтый штрих. Меж камней пробивается маленький сорный цветок. Она опускается на колени, не обращая внимания на больно впивающийся в них гравий, и осторожно поглаживает крошечный бутон. Оливия уже собирается его сорвать, но вдруг слышит топот башмаков по дорожке и шорох юбок.
        Матушка.
        Все они похожи одна на другую в своих некогда белых одеяниях с некогда белыми поясами. И все же это не так. У матушки Джессамин натянутая улыбка, будто во рту лимон, у матушки Бет - глубоко посаженные глаза, а под ними мешки; тонкий и писклявый голос матушки Лары смахивает на свист чайника.
        А еще есть матушка Агата.
        - Оливия При?р! - запыхавшись, рявкает она. - Что это ты делаешь?
        Оливия поднимает руки, хотя знает - толку не будет. Матушка Сара научила ее жестам, и все шло хорошо, но наставница покинула школу. А остальным и дела нет до языка немых.
        Теперь неважно, что говорит Оливия. Никто не умеет слушать.
        Агата сверлит ее взглядом, будто на лбу у Оливии светится «замышляю побег». Она уже на полпути к матушке, когда та нетерпеливо хлопает в ладоши.
        - Где - твоя - доска? - громко и медленно произносит она, будто Оливия глухая.
        Но она не глухая. Что же до меловой доски, та вместе с маленькой веревочкой на шею задвинута за банки с вареньем в подвале, где и покоится с тех самых пор, как ее подарили.
        - Ну? - требовательно вопрошает матушка.
        Оливия машет головой и изображает простейший жест, обозначающий дождь, и повторяет несколько раз для верности. Но Агата только недовольно цокает, хватает ее за руку и тащит в дом.
        - Ты должна быть на кухне, - бурчит матушка, ведя Оливию по коридору. - Уже ужин, а ты не помогала с готовкой.
        И все же, судя по доносящемуся аромату, еда каким-то чудом готова… Они подходят к столовой, откуда доносятся голоса девочек, но матушка толкает Оливию дальше.
        - Кто не работает, тот не ест, - провозглашает Агата, будто это девиз Мериланса, а не то, что она сию минуту придумала.
        Матушка довольно кивает, а Оливия представляет, как та вышивает эти слова на подушке.
        Они подходят к спальной комнате с парой десятков маленьких полок возле пары десятков белых и тонких как спички кроватей. Все они пусты.
        - В постель, - велит матушка, хотя на улице еще светло, и добавляет: - Возможно, теперь у тебя найдется время поразмыслить, как должна вести себя воспитанница Мериланса.
        Оливия предпочла бы наесться стекла, но старательно кивает, изо всех сил изображая раскаянье. Даже делает книксен, низко склонив голову, правда, лишь для того, чтобы матушка не увидела ее осторожную и вызывающую улыбку. Пусть старая карга думает, что ей жаль. Люди много чего думают об Оливии.
        Большинство из них ошибается.
        Матушка удаляется, явно не желая пропускать ужин, и Оливия входит в спальню. Она медлит у изножья первой кровати, прислушиваясь к шороху юбок.
        Только он затихает, Оливия снова выскальзывает в коридор и направляется за угол, к комнатам матушек.
        У каждой - собственная спальня. Двери заперты, но ключи старые и простые, зубцы самые обычные.
        Достав из кармана кусок прочной проволоки, Оливия припоминает форму ключа матушки Агаты: зубцы в форме большой «Е». Немного возни, но вскоре замок щелкает и дверь распахивается. За ней маленькая опрятная спальня, заваленная подушками, на которых вышиты короткие изречения.
        «Всё по милости Божьей».
        «Всему свое место».
        «Дома порядок - на душе покой».
        Огибая кровать, Оливия поглаживает выпуклые слова.
        На подоконнике - маленькое зеркало. Проходя мимо, Оливия замечает угольные волосы, бледные щеки и вздрагивает. Но это лишь ее собственное отражение. Тусклое. Бесцветное. Призрак Мериланса. Так называют ее другие девочки. Но ей нравится слышать, как они с запинкой произносят ее имя, нравится намек на страх в их голосах. Она смотрит на себя в зеркало. И улыбается.
        Оливия опускается на колени возле прикроватной тумбочки матушки Агаты.
        У каждой наставницы - свои слабости. У Лары - сигареты, у Джессамин - леденцы, у Бет - бульварные книжонки. А как же Агата?
        Хм, у нее слабостей несколько. В верхнем ящике булькает бренди, а под ним - жестянка с печеньем, покрытым сахарной глазурью, и бумажный пакет с клементинами, яркими, словно маленькие солнышки. Оливия берет три печенья, клементин и бесшумно удаляется в пустую спальню, чтобы насладиться ужином.
        Глава вторая
        На своей узкой койке Оливия устраивает пикник. Печенье она съедает сразу, а клементин смакует, одной длинной лентой сняв кожуру. Под ней - яркие дольки. Вся комната пропахнет ворованным цитрусом, но Оливии плевать. На вкус он словно весна, словно бег босиком по траве, словно теплая и утопающая в зелени поляна.
        Кровать Оливии - в дальнем конце спальни, и пока ешь, можно опереться спиной на стену. И это хорошо, потому что тогда видна дверь. И мертвая тварь на кровати Клары.
        Этот гуль не такой, как тот, первый. Он меньше. У него узловатые локти и колени, а еще немигающий взгляд. Наблюдая, как Оливия ест, тварь дергает себя за растрепанную косу. В ее облике, в движениях сквозит что-то девичье. Она дует губы, склоняет голову, шепчет Оливии на ухо, пока та пытается заснуть, шепчет тихо и бесшумно, слов не слышно, лишь воздух касается щеки.
        Оливия хмуро таращится на нее, пока дух не исчезает.
        В том и загвоздка: неупокоенные хотят, чтобы на них смотрели, но ненавидят, когда их замечают.
        Зато им нельзя ее коснуться! Как-то с отчаяния Оливия потянулась к ближайшему гулю, но пальцы прошли насквозь. Она не почувствовала ни потустороннего ветерка, ни даже колебаний воздуха. И ей полегчало: теперь Оливия знает, что они невзаправдашние, их нет здесь по-настоящему, только и могут, что улыбаться, хмуриться или дуться.
        Из-за двери доносятся другие звуки.
        Оливия прислушивается к суматохе: это в столовой в конце коридора заканчивают ужинать, раздается стук трости старшей матушки - та встает прочитать вечернее наставление о чистоте или о доброте и скромности. Матушка Агата, разумеется, тоже будет слушать, готовясь вышить очередное изречение на подушке.
        В спальне из всей речи слышно лишь шорохи и шелест. Опять повезло, думает Оливия, смахивая с постели крошки и пряча солнечную ленту кожуры под подушку, где та будет сладко пахнуть. Оливия тянется к безделушкам на своей полке.
        Возле каждой койки есть полка, правда, вещи на них разные. У некоторых девочек - кукла, подаренная благотворителями или сшитая своими руками. У других - любимая книга, у третьих - вышивка на пяльцах.
        На полке Оливии в основном блокноты для рисования и банка карандашей, коротких, зато острых (Оливия талантливая рисовальщица, и хоть матушки Мериланса не очень-то пестуют ее дар, но и не пренебрегают им). Однако сегодня пальцы Оливии скользят мимо блокнотов к зеленому дневнику, что притулился в самом конце.
        Он принадлежал ее матери.
        Мать Оливии всегда была загадкой, лакуной, силуэтом, чьи очертания едва заметно обозначают отсутствие фигуры.
        Оливия осторожно берет дневник, поглаживает мягкую от старости обложку. Это последнее, что у нее сохранилось от жизни до Мериланса. Оливия появилась в этом мрачном каменном склепе, когда ей еще и двух лет не исполнилось, вся перепачканная, в платье, усеянном мелкими полевыми цветочками. По слухам, она просидела на ступеньках несколько часов до того, как ее нашли, потому что малышка никогда не плакала. Оливия этого не помнит. Вообще ничего не помнит из старой жизни. Не помнит даже голос матери, а что до отца, Оливия просто знает, что никогда его не видела. К тому времени, как девочка родилась, он уже умер, это Оливия поняла из записей.
        Она запомнила каждую деталь дневника - от точного оттенка обложки до изящной буквы «Г» на лицевой стороне. Годами Оливия размышляла, какое имя она означает - Габриэль, Генриетта, Гертруда? Под буквой - две линии, не выдавленные или процарапанные, а будто выдолбленные. Две идеально параллельные бороздки, проходящие от края до края. Запомнила удивительные чернильные рисунки, что занимают целые страницы, и записи, сделанные материнской рукой, некоторые длинные, другие состоят всего лишь из нескольких слов, одни понятные, другие - обрывочные и зачеркнутые, и все адресованы «тебе».
        В детстве Оливия думала - ей. Что мать сквозь время беседует с ней, что эти буквы - словно рука, протянувшаяся со страниц.
        Если ты это читаешь, я в безопасности.
        Прошлой ночью я видела тебя во сне.
        Помнишь ли ты, когда…
        Но со временем Оливия поняла, что «ты» - это кто-то другой. Ее отец.
        Он ни разу не ответил, но мать продолжала, будто вела с ним диалог, странные, завуалированные записи об истории их отношений, о птицах в клетке, о беззвездных небесах, о его доброте, ее любви и страхе и, наконец, об Оливии. Их дочери.
        Однако потом мать начала изъясняться путано, принялась писать о тенях, что крадутся во тьме, принесенных ветром голосах, зовущих домой. И вскоре изящные послания стали сумбурными, а потом и вовсе превратились в безумие.
        Что же повлияло? Ночь, когда умер отец Оливии.
        Он был болен. Мама писала об этом, мол, чем сильнее рос ее живот, тем больше увядал отец, и какая-то изнурительная хворь унесла его за несколько недель до рождения Оливии. А когда он умер, слегла и мать. Она сломалась. Прелестный почерк стал неровным, мысли - обрывочными.
        Мне жаль,-я хотела свободы,-
        -прости, я открыла дверь, мне жаль, тебя здесь нет, они смотрят, он смотрит, хочет, чтобы ты вернулся, но ты ушел, ему нужна я, но я не хочу туда идти, ему нужна она, но она все, что у меня от нас с тобой осталось, она все, она - все,-
        я так хочу домой.
        Оливия не любит задерживаться на этих страницах, отчасти потому, что это просто бред сумасшедшей. А еще потому, что вынуждена гадать - а вдруг безумие матери из тех болезней, которые передаются по крови? Вдруг оно спит внутри, в ожидании, когда его разбудят?
        Записки, наконец, заканчиваются, их сменяют пустые страницы, и вот на обороте - последние строчки. Обращение не к отцу - живому или мертвому, - а к ней.
        Оливия, Оливия, Оливия… - писала она, растягивая имя на страницу; взгляд девочки скользит по испачканной чернилами бумаге, пальцы поглаживают путаные клубки слов, линии, перечеркивающие текст, что оставила ее мать, пытаясь нащупать путь в чаще своих мыслей.
        Вдруг Оливия краем глаза замечает какое-то мерцание: гуль. Он совсем близко, пугливо выглядывает из-за подушки Клары, склоняет голову и прислушивается. Оливия тоже. Она слышит шаги. И закрывает дневник.
        Спустя секунду двери распахиваются, и в спальню входят девочки. Звонко щебечут, разбредаясь по комнате. Младшие, перешептываясь, косятся на Оливию, но стоит ей обернуться, прыскают мимо, как букашки, прячась в убежищах своих одеял. Старшие и вовсе не удостаивают взглядом. Притворяются, что ее здесь нет, но Оливия-то знает: они боятся. Сама в этом убедилась.
        Оливии было десять, когда она показала зубы.
        Ей было десять, она шла по коридору и вдруг услышала, как чужие уста произносят слова ее матери.
        - Эти сны меня прикончат, - говорил голос. - Когда я сплю, то знаю, что должна проснуться. Но проснувшись, только о снах и думаю.
        Дойдя до спальни, Оливия увидела Анабель с серебристо-белокурыми локонами - та чинно восседала на своей кровати и читала дневник горстке хихикающих однокашниц.
        - В моих снах я всегда теряю тебя. А наяву ты уже потерян.
        Произнесенные живым тонким голоском Анабель слова матери звучали иначе, ее безумие предстало как на ладони. Оливия попыталась забрать дневник, но Анабель отпрыгнула прочь, сверкнув злобной ухмылкой.
        - Хочешь его? - спросила она, протягивая книжицу. - Так попроси!
        Горло Оливии сжалось. Рот открылся, но оттуда не донеслось ни звука, лишь с сердитым шипением вырвался воздух.
        Анабель прыснула от смеха. Оливия рванулась к ней, успев дотронуться до дневника, но еще две девчонки оттащили ее назад.
        - Ну-ну… Нужно попросить, - погрозила Анабель пальцем и подошла ближе. - Даже кричать не требуется.
        Она наклонилась к Оливии, будто та могла взять и прошептать, породить слово «пожалуйста» и выпустить его на волю.
        - Она больная? - глумливо поинтересовалась Люси, сморщив нос.
        Больная.
        Оливия нахмурилась. Будто год назад не пробралась в лазарет, чтобы перерыть учебник анатомии, найти изображения рта и горла и скопировать каждое, а после ночью сидеть в кровати и ощупывать шею, пытаясь отыскать источник своей немоты, отыскать, чего именно не хватает.
        - Ну давай, - подзуживала Анабель, высоко подняв дневник.
        Когда Оливия по-прежнему ничего не сказала, мерзавка открыла чужую книгу, выставив на обозрение чужие записи, схватила страницы, что также ей не принадлежали, и принялась выдирать.
        Этот звук - бумага, рвущаяся по шву, - показался Оливии самым громким в мире, она выпуталась из хватки других девчонок, ринулась к Анабель и вцепилась ей в горло. Та завопила, а Оливия сжимала ее шею, пока гадина не утратила речь и перестала дышать, а потом прибежали матушки и растащили их.
        Анабель разрыдалась, а Оливия нахмурилась. Обеих девочек отправили спать без ужина.
        - Это была просто шутка, - хныкала Анабель, свернувшись клубком на кровати, пока Оливия молча шаг за шагом вставляла вырванные страницы дневника, вспоминая, как держала мерзавку за горло.
        Благодаря учебнику анатомии она точно знала, где следует надавить.
        Оливия поглаживает обрез дневника, из которого торчат вырванные страницы. Темные глаза мерцают, наблюдая за входящими в спальню девочками.
        Кровать Оливии будто окружена крепостным рвом - вот на что это похоже. Маленький невидимый ручеек, который никто не в силах пересечь, превращает ее ложе в з?мок. В крепость.
        Младшие девочки думают, что она проклята.
        Старшие - что она совсем одичала.
        Пока они к ней не лезут, Оливии на это плевать.
        Анабель входит последней. Хватаясь за серебристо-белокурую косу, бросает взгляд в угол, где стоит кровать Оливии.
        У той на губах расцветает улыбка.
        Роковой ночью, когда вырванные страницы благополучно вернулись куда полагается, а свет был погашен и все девочки Мериланса уснули, Оливия встала. Она пробралась на кухню, взяла пустую банку и спустилась в подвал: место, где всегда одновременно сухо и сыро. Ушло час, может, и два, но ей удалось наполнить банку жуками, пауками и даже прихватить пяток чешуйниц. Она добавила пригоршню золы из очага старшей матушки, чтобы букашки оставляли следы, а потом прокралась обратно в спальню и опустошила банку над головой Анабель.
        Проснулась та с воплем.
        Со своей кровати Оливия смотрела на Анабель: излупив одеяло, она свалилась на пол. Послышались крики и других девочек; как раз вовремя подоспели матушки и увидели чешуйницу, выбирающуюся из косы Анабель. За происходящим наблюдал и дух, чьи плечи тряслись в беззвучном смехе. Когда Анабель выводили из комнаты, гуль воздел костлявый палец и поднес к полупрозрачным губам, словно поклявшись хранить тайну. Но Оливия вовсе не желала держать все в тайне. Она хотела, чтобы Анабель точно знала, кто это сделал. Кто заставил ее верещать от ужаса.
        К завтраку Анабель вышла с подстриженными волосами. Она посмотрела прямо на Оливию, а та уставилась в ответ.
        Давай, думала Оливия, не отводя взгляда от Анабель. Скажи что-нибудь.
        Но Анабель промолчала. Однако к дневнику больше не прикасалась.
        Прошли годы, белокурая коса Анабель давно отросла, но она все еще хватается за нее всякий раз, завидев Оливию, подобно тому, как других девочек научили креститься или опускаться на колени во время службы.
        И Оливия всякий раз улыбается.
        - В постель! - велит матушка, неважно которая.
        Вскоре гаснет свет, в комнате воцаряется тишина. Оливия забирается под колючее одеяло, сворачивается клубочком спиной к стене, прижимая к груди дневник, и закрывает глаза, чтобы не видеть гуля, девчонок и мир Мериланса.
        Оливия, Оливия, Оливия…
        Я шептала это имя тебе в макушку,
        -Чтобы ты запомнила,-помнишь?
        -Не знаю, не могу…-Говорят, если любишь -
        отпусти, но я чувствую лишь горечь утраты.
        Мое сердце обратилось в прах,
        -Знаешь ли ты, что прах хранит форму, пока его не коснешься?-
        Я не хочу покидать тебя, но больше не доверяю себе.
        -Нет времени, нет времени, нет времени, времени на…-
        Прости, я не знаю, что делать…
        Оливия, Оливия, Оливия, помни:
        Призраки-не могут тебя коснуться-не настоящие,
        сны- - лишь сны и-никогда не причинят вреда.
        Ты будешь в безопасности,
        если станешь держаться подальше от Галланта.
        Глава третья
        Оливию похоронили заживо.
        По крайней мере, ей так кажется. Кухня - душная нора в недрах школы, в воздухе клубится пар от кастрюль, стены каменные, и каждый раз, когда Оливию отправляют отбывать здесь повинность, ей мерещится, что ее замуровали. Будь она одна - не стала бы возражать.
        В кухне нет гулей, зато всегда есть девчонки. Они щебечут, трещат, наполняя помещение шумом просто потому, что могут его производить. Одна рассказывает сказку о принце и дворце. Другая жалуется на ноющий живот, а третья сидит на столешнице, болтает ногами и вообще ничего не делает.
        Оливия старается не обращать на них внимания, уткнувшись в миску с картофелем. Тускло поблескивает нож. За работой она разглядывает свои руки: тонкие, некрасивые, но сильные.
        Эти руки способны говорить, хоть в школе почти никто не желает слушать. Руки, что умеют писать, рисовать и чертить идеальные линии. Руки, что, не дрогнув, могут отделить кожу от плоти.
        Между указательным и большим пальцем притаился маленький шрам, но это было давно, и Оливия сама виновата. Она слышала, как, поранившись, кричали другие девочки. Резко вскрикивали или протяжно вопили. Черт, когда Люси однажды прыгала с кровати на кровать, то промахнулась и сломала ногу! Ну и реву было… И как-то раз Оливия рассеянно подумала: а если ее голос скрывается по ту сторону грани, нельзя ли его вызвать болью?..
        Нож был острым, порез - глубоким. Кровь хлынула на столешницу, руку объял жар, проник в легкие, но из горла Оливии вырвался лишь короткий резкий вздох. Пшик, а не звук.
        Увидев кровь, Клара закричала - пискляво, отвратительно, Амелия принялась звать матушек, а те, разумеется, сочли произошедшее несчастным случаем. Криворукая неумеха, ворчали они, а остальные девчонки шептались.
        Казалось, шум издают все. Кроме Оливии.
        Кроме той, которой хотелось кричать, но не от боли, а от ярости: внутри у нее столько звуков, а она не в силах их выпустить. И тогда Оливия пнула груду кастрюль, просто чтобы услышать, как те звенят.
        Девчонки на той стороне кухни принялись болтать о любви. Они шепчутся, будто это секрет или украденная конфета, которую прячут в ладонях, а то и за щекой. Будто любовь - все, что им нужно. Будто на них наложено заклятие, и только любовь способна его снять.
        Оливия не видит в том смысла: любовь не уберегла ее отца от болезни и смерти. Не уберегла мать от безумия и гибели.
        Девочки говорят «любовь», но подразумевают - «жажда». Они жаждут быть нужными кому-то за стенами этого дома. Жаждут, чтобы их спасли мальчишки, которые болтаются у канавы, пытаясь заманить девочек на свою сторону.
        Услышав о любезностях, обещаниях и будущем, Оливия закатывает глаза.
        - Тебе-то откуда знать? - фыркает, поймав ее взгляд, Ребекка, тощая девчонка с чересчур маленькими и глубоко посаженными глазами. Оливия не раз изображала ее в виде ласки. - Кому ты нужна!
        Она не знает, что прошлой весной был один парнишка… Он перехватил Оливию, когда та выходила из сарая. Они встретились взглядом, и парень улыбнулся.
        - Поболтаем? - предложил он.
        Нахмурившись, Оливия удалилась в школу. Но на следующий день он снова ее подстерег. В руке у него была желтая маргаритка.
        - Это тебе, - сказал он.
        Цветок Оливии хотелось заполучить больше, чем его внимание, и все же она перебралась на ту сторону канавы. Вблизи волосы парнишки на солнце отливали медью. Вблизи от него пахло сажей. Вблизи Оливия разглядела ресницы и губы - будто художник изучает предмет своего интереса.
        Он ее поцеловал, и Оливия замерла, дожидаясь, не почувствует ли она то, что чувствовала мать, увидев отца в день, когда они познакомились. Искру, которая зажгла огонь, спаливший их мир. Но ощутила лишь чужую ладонь на своей талии, чужой рот на своих губах. Глухую печаль.
        - Ты разве не хочешь?.. - спросил мальчишка, опуская руку ей на спину.
        Оливия была не прочь захотеть, почувствовать то, что чувствуют другие девочки.
        Но у нее не вышло. И все же желаний у нее было много. Она хотела кровать, которая не скрипит. Комнату, где нет всяких Анабель, матушек или гулей. Окно, выходящее на газон, воздух без привкуса сажи, живого отца и мать, что ее не покинула, а также будущего за стенами Мериланса.
        Ей хочется всего этого, но Оливия провела в школе слишком много времени, она понимает, что ее желания не важны - важно самой быть желанной кому-то.
        Она это знает и все же отталкивает мальчишку.
        В следующий раз Оливия видит его, когда у канавы он склоняется к другой девочке, симпатичной худышке по имени Мэри, а та хихикает и шепчет ему что-то на ухо. Оливия ждала укола зависти, но ощутила лишь облегчение.
        Закончив снимать шкурку с картофеля, Оливия рассматривает нож. Держит его на весу на тыльной стороне ладони, осторожно подбрасывает в воздух и ловит за ручку. И улыбается потаенной улыбкой.
        - Чокнутая, - бормочет Ребекка.
        Оливия поднимает взгляд, смотрит на нее и грозит ножом, будто пальцем.
        Ребекка хмурится и отворачивается к другим девочкам, словно Оливия - призрак, на которого не стоит обращать внимание.
        Зато разговоры о мальчиках, наконец, заканчиваются. Теперь обсуждают мечты.
        - Я была на берегу моря…
        - Да ты в жизни моря не видала!
        - Что с того?
        Она берет еще картофелину, вонзает нож в крахмалистую кожуру. Работа почти закончена, но Оливия тянет время, прислушиваясь к болтовне.
        - Почем тебе знать, что это берег моря, а не озера?
        - Там были чайки. И скалы. И вообще - не обязательно знать все о месте, которое тебе снится.
        - Конечно, обязательно!
        Разрезав картошку на четвертинки, Оливия опускает ее в кастрюлю. Девчонки говорят о снах, будто это нечто осязаемое, что можно принять за реальность.
        Они просыпаются, и у них в голове целые истории, запечатленные в памяти образы.
        Мать так же описывала сны, но ее сны были жестокими, там бродили мертвые возлюбленные и когтистые тени, настолько страшные, что она сочла необходимым предупредить дочь.
        Однако предупреждение матери пропало втуне.
        Оливии сны никогда не снились.
        Разумеется, она воображает, придумывает себе иные жизни - притворяется кем-то другим: девочкой из большого семейства с огромным домом и залитым солнцем фруктовым садом, - сказку. Но ни разу за все четырнадцать лет Оливию не посещали сны. Заснув, она словно оказывается в темном туннеле, скрытом черной пеленой. Порой, только очнувшись, нащупывает какую-то нить, что смахивает на паучью, прилипшую к коже. Странное ощущение чего-то недосягаемого, образ, дрожащий на поверхности. Чуть помедлив, он подергивается рябью, но вскоре исчезает.
        - Оливия.
        Имя рассекает воздух. Оливия вздрагивает, сжимая нож, но это всего лишь матушка Джессамин с костлявым лицом. Стоит у двери, поджав губы, будто лимона наелась, и манит скрюченным пальцем.
        Оливия покидает пост.
        Вслед ей поворачиваются головы, провожая взглядом.
        - Опять она что-то натворила? - шепчутся девчонки.
        По правде говоря, Оливия даже не знает. Может, дело в отмычках, которые она смастерила, или в украденных у матушки Агаты сладостях, или в меловой доске, что схоронена в подвале.
        Чуть дрожа, Оливия поднимается по лестнице, душную кухню сменяют прохладные коридоры. Впереди - кабинет старшей матушки, и сердце Оливии замирает. Дело дрянь, когда вызывают сюда.
        Джессамин стучит, и с той стороны доносится голос:
        - Войдите.
        Стиснув негромко клацнувшие зубы, Оливия входит.
        Комната узкая. Стены уставлены книгами. Было бы здорово, окажись это волшебные сказки или истории о пиратах и ворах. Но нет, на толстых корешках красуются другие названия: «Дамский этикет», «Путешествие Пилигрима»[1 - «Путешествие Пилигрима в Небесную Страну» Джона Баньяна - одно из наиболее значительных произведений английской религиозной литературы.]. Целую полку занимают энциклопедии. Насколько Оливия знает, они использовались лишь для выработки хорошей осанки.
        - Мисс При?р… - произносит костлявая фигура, сидящая за столом темного дерева.
        Старшая матушка школы Мериланс древняя. Она всегда такой была. Не считая пары новых бороздок на и без того изрезанном морщинами лице, директриса совсем не изменилась за то время, что здесь живет Оливия.
        Ее плечи всегда расправлены, глаза не моргают, тонкий голос хлещет будто прут.
        - Садитесь.
        Для посетителей в кабинете старшей матушки предназначено два места. Деревянный стул у стены и выцветшее зеленое кресло перед столом. Тот, что у стены, уже занят. Там сидит маленький худосочный гуль, он наклонился вперед и болтает ногами, слишком короткими и не достающими до пола. Оливия бросает взгляд на полупрозрачную девчонку, гадая, кто мог выбрать из всех комнат Мериланса своим пристанищем кабинет директора.
        Старшая матушка откашливается. Этот звук - словно костлявая рука, что щиплет Оливию за подбородок. Призрак тает в досках стула, и Оливия заставляет себя шагнуть вперед и опуститься в выцветшее кресло, поднимая в воздух облачко пыли. Она безучастно таращится на старуху, надеясь, что лицо выражает скуку, но увы - директриса Мериланса никогда не обманывалась насчет Оливии, не принимала молчание воспитанницы за глупость или безразличие. Для этого матушка была слишком прямолинейна.
        Под испытующим взором голубых глаз Оливия ощущает себя жалким суденышком в бурных волнах.
        - Вы живете в школе довольно давно, - объявляет директриса, будто Оливия сама не знает. Будто она потеряла счет годам, как узник в темнице. - Мы заботились о вас с самого детства. Взращивали вас, и вот вы выросли и стали юной женщиной.
        «Взращивали». «Выросла». Словно Оливия комнатный цветок. Она рассматривает пыльные шелковые розы на столе старухи; бутоны выцвели от света, что падает из окна. Оливия старается припомнить - всегда ли те были серыми? Но тут старшая матушка совершает нечто чудовищное.
        Она раздвигает губы в улыбке.
        Когда-то в Мерилансе был кот. Маленький бродячий зверек околачивался у сарая и ловил мышей. Набив брюхо, валялся на жестяной крыше, бил хвостом, кривил морду в самодовольной ухмылке.
        У старшей матушки точно такое же выражение лица.
        - А теперь ваше пребывание в наших стенах окончено.
        Оливия каменеет всем телом. Она знает, что случается с девочками, когда они покидают Мериланс. Их отправляют чахнуть в богадельнях, дарят, как призовых свиноматок, каким-нибудь старикам, хоронят в недрах чужих домов.
        - Знаете ли, у девушки в вашем… состоянии не так уж много перспектив.
        Оливия обдирает с ее слов шелуху: матушка хочет донести, что у вспыльчивой сироты, которая не способна говорить, перспектив маловато. Ей твердили: если б не характер, из нее бы вышла прекрасная жена. Из нее бы вышла прекрасная служанка, вот только многие считают молчание признаком серьезной болезни. Или же оно их по меньшей мере раздражает. И что остается? Ничего хорошего. Оливия мысленно мечется коридорами школы, планируя бегство. Есть еще время обчистить запасы матушек, есть время улизнуть в город и отыскать иной путь… Но тут старшая матушка стучит костлявым пальцем по столу, привлекая ее внимание.
        - К счастью, - заявляет она, - похоже, этот вопрос решили за нас.
        С этими словами директриса достает конверт. Еще не взяв его в руки, Оливия видит: он адресован ей. Ее имя выведено на бумаге диковинным почерком: буквы падают косо, словно капли дождя.
        «Оливии При?р».
        Конверт вскрыт, содержимое явно было извлечено, затем возвращено на место. Какое гадкое посягательство на ее права! Но раздражение быстро сменяется любопытством: матушка вручает ей бумаги, и Оливия достает письмо, написанное тем же странным почерком.
        «Моя дорогая племянница, - гласит оно. - Признаться, доподлинно мне неведомо, где ты сейчас обитаешь. Я разослал такие письма во все уголки страны. Возможно, именно это отыщет тебя. Вот что мне известно: когда ты родилась, твоя мать была нездорова. Она забрала новорожденного младенца и убежала от нас, преследуемая воображаемой опасностью. Боюсь, она уже умерла. Я лишь надеюсь, что ты еще жива. Должно быть, ты думаешь, все тебя бросили, но это не так. Ничего подобного. Ты желанна. Ты нам нужна. Твое место - здесь. Возвращайся домой, дорогая племянница. С нетерпением ждем встречи.
        Твой дядя, Артур При?р».
        Оливия читает письмо еще и еще, мысли несутся вскачь.
        Племянница. Дядя. Дом. Сама не сознавая, она держит бумаги так крепко, что они сминаются.
        - Судьба улыбнулась вам, мисс При?р, - провозглашает матушка, но Оливия не в силах отвести взгляд от письма. Она переворачивает конверт: с обратной стороны есть адрес. Буквы и слова сливаются в какую-то тарабарщину, за исключением одного в самом верху.
        «Галлант».
        Ребра будто стискивают сердце в груди.
        Оливия ведет пальцем по очертаниям слова, того самого, которым заканчивается дневник матери. Оно всегда казалось ей бессмысленным. Однажды, давным-давно, Оливия подсмотрела его в одном из толстых словарей матушек и выяснила, что оно означает: храбрость, проявленную в самые тяжелые времена. Мужество перед лицом угрозы.
        Но для ее матери - и для Оливии - это было не просто описание.
        Это место. Дом. Слово обрушилось на нее приливной волной, выбивая почву из-под ног. Закружилась голова, накатила слабость.
        Возвращайся домой, говорилось в письме.
        Держись подальше, предостерегала мать.
        Но дядя сказал: твоя мать была нездорова. Что и так ясно из дневника, но предостережение - последние слова матери, и уж конечно у нее имелись основания…
        Старуха опять откашливается.
        - Предлагаю вам пойти и собрать вещи, - заявляет она, указывая на дверь. - Путь неблизкий, машина скоро прибудет.
        Я так счастлива. Так напугана.
        Оказывается, двое могут шагать вместе, рука об руку…
        Глава четвертая
        На соседней кровати, скрестив ноги, сидит гуль и смотрит, как Оливия собирает вещи. Над узкой челюстью парит глаз, черты лица искажает солнечный свет. Кажется, будто духу грустно, что Оливия уходит.
        Матушки выдали ей маленький чемодан - хватит, чтоб унести пару серых платьев, блокноты для рисования и дневник. Письмо с приглашением дяди Оливия кладет в дневник, по соседству с предостережением матери.
        Ты будешь в безопасности, если станешь держаться подальше от Галланта.
        С нетерпением ждем встречи.
        Одна помешанная, другого Оливия и вовсе никогда не видела, кому верить? Да, в конце концов, это и неважно. Ее могли и специально заманивать. Наверное, следует бояться неизвестности, но любопытство гремит в душе барабанным боем. Она уходит. Ей есть куда пойти.
        Домой.
        Дом - это выбор, писала мать, и пусть Оливия не выбирала Галлант, возможно, стоит дать ему шанс. Все-таки ты можешь сделать выбор и после того, как выбрали тебя. И если выяснится, что это не ее дом, по крайней мере, там ждет семья.
        У канавы, не глуша двигатель, дожидается черная машина. Оливия видела такие в Мерилансе, старшая матушка вызывала кеб, когда очередной воспитаннице наступала пора покинуть школу. Прощальный дар, билет в один конец. Распахнутая дверь - будто зияющая пасть, что жаждет поглотить пассажирку. Страх покалывает кожу, хотя Оливия уговаривает себя: «Где угодно лучше, чем здесь».
        На ступеньках, точно часовые, выстроились матушки. Другие девочки не явились взглянуть на ее отъезд, но двери открыты, и далеко в вестибюле мелькает серебристая косица Анабель.
        Невелика потеря, думает Оливия, забираясь в брюхо зверя. Ревет мотор, шуршат по гравию шины. Авто выезжает в арку и выворачивает на улицу. Сквозь заднее стекло Оливия смотрит, как скрывается из виду садовый сарай, а потом и Мериланс. Вот он уменьшился и тотчас затерялся среди окружающих зданий и угольного чада.
        В глубине души что-то трепещет - то ли ужас, то ли возбуждение. Будто бежишь по лестнице и оступаешься, а восстановив равновесие, оглядываешься назад и понимаешь, что едва не случилось, какой катастрофы избежала.
        Слышно лишь урчание двигателя, город тает, здания становятся все ниже: сначала трехэтажные сменяются двухэтажными, а те - одноэтажными, затем меж ними и вовсе появляются провалы, как в ряду гнилых зубов. Но потом случается нечто чудесное. Последние строения, весь этот дым, испарения и копоть исчезают. Им на смену приходят холмы, и мир превращается из серого в зеленый.
        Оливия открывает чемодан, достает из дневника письмо дяди. «Моя дорогая племянница», - написал он, и в этих словах ей чудится обещание. Она перечитывает послание, впитывая взглядом чернильную вязь, тщательно ища в словах и пробелах ответы и ни одного не находя.
        От бумаги, словно сквозняком, веет каким-то запахом. Оливия втягивает носом аромат письма. Сейчас царит лето, и все же лист пахнет осенью, сухой и прохладной, тем кратким периодом, когда природа увядает и погибает, окна закрываются, из труб курится дым, а обещанная зима невидимкой притаилась за порогом.
        Сквозь облака пробивается солнце; Оливия поднимает взгляд - по обеим сторонам дороги расстилаются поля. Вереск, пшеницу, высокие травы обдувает легкий ветерок. Вот бы выбраться из машины наружу, растянуться средь колышущихся стеблей, раскинуть руки, как в прошлом году во время снегопада делали девочки, хотя слой снега был тонким и при малейшем движении снизу кололся гравий.
        Но Оливия не выходит, и автомобиль катит себе дальше по сельской местности. Неизвестно, как далеко лежит их путь. Никто ей не сказал, ни старшая матушка перед отъездом, ни водитель, который сидит впереди и барабанит пальцами по рулю.
        Оливия убирает письмо в карман, пусть покоится там, словно символ, талисман, ключ. Потом смотрит на дневник, что лежит распахнутым у нее на коленях. Окно приоткрыто, ветер воздушными пальцами переворачивает страницы, листая исчерканные записи, тут и там залитые провалами черноты. Эти непроглядные лужи выглядят будто потеки, но, если всмотреться, понимаешь, что мрак образует фигуры. Это вовсе не случайность, а рисунки.
        В отличие от аккуратных набросков в блокнотах Оливии, здесь расцветают абстрактные чернильные пятна, которые поглощают листы целиком, просачиваясь сквозь бумагу. Они расползаются по страницам дневника матери, но будто принадлежат не ей.
        Странные, даже красивые, гармоничные, они шевелятся и клубятся на листах, постепенно обретая форму. Вот рука. Коридор. Человек с тенями, извивающимися у его ног. Цветок. Череп. Вот дверь, распахнутая перед… кем-то? Куда-то ведущая?
        И хоть рисунки потрясающие, Оливия не любит их разглядывать.
        Они тревожат ее, мелькают перед глазами, словно чешуйницы на бетонном полу подвала. От них мутнеет зрение и болит голова, кажется, будто рисунки вот-вот сольются в цельное изображение, но те под пристальным взором лишь рассыпаются, подобно призракам.
        Ветерок набирает силу, треплет свободные страницы; Оливия закрывает дневник и принимается рассматривать залитые солнцем поля, проплывающие за окном.
        - Да ты не из болтушек, - замечает водитель с грубым акцентом, будто его рот полон камешков, которые он пытается не проглотить.
        Оливия качает головой, но с того мига печать молчания словно сорвана, и водитель продолжает рассеянно и путано разглагольствовать о детях, козах и погоде. Люди любят поговорить с Оливией, вернее - при ней, потому что одним тишина кажется неуютной, другие же воспринимают ее как приглашение. На сей раз Оливия не возражает, внимание ее приковано к живописной природе снаружи, к полям, отливающим всеми оттенками зелени.
        - Никогда так далеко на север не забирался, - бормочет шофер. - А ты?
        Оливия снова качает головой, хотя, по правде сказать, не знает. Ведь было время до Мериланса, но для нее оно даже не имеет очертаний, это просто пестрая черная полоса. И все же чем дольше путь, тем больше мрак меркнет, на его месте возникают не сами воспоминания, лишь лакуна, где они могли быть.
        Возможно, это просто игра воображения.
        Возможно, дело в том слове - «дом», - или знании, что кто-то ее там ждет, или мысли о том, что она нужна.
        Уже после обеда машина въезжает в очаровательный городок и замедляет ход. Сердце Оливии учащенно бьется - неужели это он, Галлант? Но водитель лишь хочет размяться и перекусить. Он выбирается из авто, стонет, потягиваясь, суставы щелкают и хрустят. Оливия выходит следом, дивясь на тепло, царящее снаружи, на облака, пронизанные солнцем.
        Купив в лавке пару пирожков с мясом, водитель протягивает один своей пассажирке. У нее нет денег, но в животе громко урчит от голода, и он сует угощение с горячей корочкой в ладонь Оливии. Та знаками его благодарит, но водитель то ли не замечает, то ли просто не понимает ее.
        Оливия озирается по сторонам, гадая, долгий ли впереди путь. Наверное, вопрос написан у нее на лице, потому что водитель вдруг говорит:
        - Немного осталось. - Откусив пирога, он кивает на холмы вдалеке, что выглядят более высокими и необитаемыми, чем местность, которую уже проехали. - До темноты доберемся.
        Покончив с едой, они вытирают жирные руки вощеной бумагой; шофер вновь заводит двигатель. Оливия откидывается спиной на сиденье, ей тепло и сытно; вскоре для нее во всем мире остается лишь урчание мотора, шуршание шин по дороге и - время от времени - болтовня водителя.
        Засыпать Оливия не собиралась, но просыпается уже в сумерках, темнота сгустилась, а небо окрашено золотисто-розовыми полосками заката. Изменилась даже дорога под колесами машины: теперь авто катит по ухабистой грунтовке. Холмы сменились скалами, чьи неровные волнообразные очертания возвышаются вдали, а мрачные стены Мериланса и окрашенное сажей небо словно остались на краю света.
        - Уже близко, - говорит шофер.
        Машина едет по извилистой дороге, мимо вековых деревьев и по узким мостикам, заворачивает за скалу, и вдруг из ниоткуда появляются ворота.
        Пара каменных колонн с железной аркой, на которой написано: «ГАЛЛАНТ».
        Авто катит по подъездной аллее, сердце Оливии мчится вскачь, вдали возникают очертания, и водитель тихо присвистывает.
        - Эк тебе повезло… - бормочет он.
        Галлант - не просто какой-то дом. Это поместье, особняк вдвое больше Мериланса и намного величественнее. С остроконечной, будто пики крепко взбитых яичных белков, крышей, с окнами в резных рамах, стенами белого камня, что впитывают закат, словно холст - краски. Слева и справа простираются два крыла, их окружают старые исполинские деревья, широко раскинувшие свои ветви, а меж их стволами даже виднеется сад с живыми изгородями, розами и дикими цветами.
        От удивления Оливия приоткрывает рот. Она словно во сне, так близко к мечте, что боится проснуться. Впитывает увиденное, будто умирающая от жажды, отчаянно сглатывая и напоминая себе: нужно остановиться, сделать вдох, пить по капельке, ведь впереди много времени. Она же не просто невесть как забредшая сюда чужачка.
        Шофер едет в сторону внушительного фонтана с каменной статуей в центре. Это женщина, чье платье развевается, словно подхваченное ветром. Она стоит спиной к громаде дома, голова высоко поднята, одна рука воздета, будто тянется куда-то. Машина огибает фонтан, и Оливии все кажется, что женщина повернется, посмотрит на них, но, конечно же, этого не происходит. Каменный взгляд по-прежнему прикован к аллее, арке и угасающему закату.
        - Ну вот и добрались, - говорит водитель, останавливая машину и глуша мотор.
        Затем выбирается наружу, достает чемодан и ставит на ступеньки. Выходит и Оливия. Ноги затекли от многочасовой езды на заднем сиденье. Легко поклонившись, шофер негромко добавляет:
        - Добро пожаловать домой.
        А после снова садится за руль, мотор пробуждается, авто уезжает, и Оливия остается одна.
        Она медленно разворачивается. Под каблуками хрустит гравий; такой же серый гравий устилал канаву в Мерилансе и шуршал, пока она перебиралась на ту сторону. На миг ее мир опрокидывается, и Оливия поднимает взгляд: вдруг там снова окажется садовый сарай, впереди будет выситься школа, а на краю - матушка, что стоит, скрестив руки на груди, и поджидает ослушницу, чтоб затащить внутрь.
        Но нет ни Мериланса, ни матушки, только Галлант.
        Оливия подходит к фонтану: пальцы так и зудят нарисовать статую, но вблизи оказывается, что вода в чаше неподвижная, застоявшаяся, с прозеленью по краям. Вблизи мерещится что-то зловещее в наклоне подбородка женщины, поднятая рука не приветствие - предупреждение.
        Повеление: остановись.
        Оливию пронзает дрожь. Быстро темнеет, сумерки сменяет ночь, дует прохладный ветерок, унося остатки летнего тепла. Оливия тянет шею, рассматривая особняк.
        Все ставни закрыты, но в щелях горит свет.
        Она берет чемодан и направляется к дому, взбирается по четырем каменным ступеням, ведущим к парадной двери: цельная древесина с единственным железным кольцом, ледяным на ощупь.
        Затаив дыхание, Оливия стучит.
        И ждет.
        Но никто не отзывается.
        Она стучит снова. И снова. Где-то между четвертым стуком и пятым ее, наконец, настигает страх. Страх, что она пыталась держать в узде: сначала в кабинете матушки, затем в автомобиле, который увозил ее из Мериланса, страх неизвестности, страх, будто мечту уничтожит мрачная серая правда. Он стискивает Оливию железной хваткой, проникает под кожу, сжимает ребра.
        А вдруг никого нет дома?
        Вдруг она проделала весь этот путь, и…
        Но тут звякает задвижка, и дверь открывается. Не на всю ширину, лишь немного, и в щель выглядывает женщина. Коренастая, с грубыми чертами, непокорными каштановыми кудрями, пронизанными серебристыми нитями. Такие лица Оливия всегда любила рисовать - открытые, выразительные, на которых видна любая эмоция. Теперь же каждая линия и складка на лице незнакомки хмурится.
        - Что, ради всего святого… - Увидев Оливию, она осекается и косится на пустую подъездную аллею, а после - снова на девочку. - Ты кто такая?
        У Оливии замирает сердце, но лишь на миг. Конечно, они не знают ее и не могут узнать только по виду. Женщина разглядывает гостью, будто бездомную кошку, что забрела на порог. Она явно ждет, пока девочка заговорит. Объяснится. Оливия уже тянется в карман за письмом, и тут по холлу разносится мужской голос:
        - Кто там, Ханна?
        Оливия заглядывает за женщину, надеясь увидеть дядю. Но проем открывается шире, и с первого взгляда она понимает: это кто-то другой. Кожа незнакомца на несколько оттенков темнее ее собственной, лицо слишком худое, а спину согнули годы.
        - Не знаю, Эдгар, - отвечает женщина - Ханна. - Кажется, какая-то девочка.
        - Как странно…
        Дверь открывается шире, и на лицо Оливии падает свет. Ханна распахивает глаза.
        - Нет… - тихо говорит она, будто отвечая на незаданный вопрос. - Как ты сюда попала?
        Оливия протягивает ей письмо дяди. Взгляд Ханны пробегает по конверту, затем по его содержимому. Даже в тусклом свете, падающем из холла, заметно, что с ее лица сбежали все краски.
        - Не понимаю… - Она переворачивает листок, ища что-то еще.
        - Да что там? - настойчиво вопрошает Эдгар, но Ханна лишь трясет головой, таращась на Оливию.
        И хотя та всегда хорошо умела читать по лицам, никак не может разобрать, что видит. Смущение. Обеспокоенность. И еще кое-что…
        Ханна открывает рот, уже собираясь задать вопрос, как вдруг прищуривается, но смотрит не на гостью, а на двор позади.
        - Входи-ка. Лучше убраться от темноты.
        Оливия оглядывается: закат догорел, вокруг сгущается мрак. Она не боится его, никогда не боялась, но эти люди будто им напуганы. Ханна распахивает дверь в хорошо освещенный холл с большой лестницей и лабиринт помещений.
        - Поторапливайся, - велит она.
        Не такого приема ожидала Оливия и все же подхватывает чемодан и шагает внутрь, за спиной захлопывается дверь, отгораживая ночь.
        Хозяин дома не одинок. У него три тени: короткая, тонкая и широкая. Они смотрят, как он поднимается из своего кресла, и бесшумно следуют за ним, как и подобает теням.
        Меж второй и третьей имеется зазор, и внимательный наблюдатель догадался бы, что когда-то, вероятно, была и четвертая. Вероятно, да, но теперь их лишь трое, и они крадутся за хозяином по дому - то пустому, то нет.
        Из углов таращатся мертвые твари. Те, что прежде были людьми. Склоняют свои омерзительные головы и отступают, забиваясь в щели, когда мимо проходят хозяин и его тени.
        Порой кто-то из них поднимает взгляд и пронзительно смотрит. Порой кто-то из них вспоминает, как очутился во тьме.
        Господин ведет ногтем по стене, что-то мурлыча, и гудение проносится будто сквозняк. Слышны и другие звуки: шепчет ветер, что треплет рваные занавески, трещит и осыпается штукатурка, весь особняк словно стонет, кренится и оседает. Но призраки хранят молчание, а тени не могут говорить, поэтому единственный голос, что раздается в доме, принадлежит хозяину.
        Часть вторая
        Особняк
        Глава пятая
        В подобных домах Оливия никогда не бывала. Арки холла возвышаются, будто ребра какого-то исполинского зверя, лампы заливают пространство мягким желтым светом. Она озирается, удивляясь всему, что видит: величественной лестнице, высоким потолкам, богато инкрустированным полам. Взгляд перебегает с картины на картину, с обоев на ковер, с зеркала на дверь. Ханна ведет ее из холла в гостиную, где перед камином стоят диван и пара кресел. Оливия рассматривает комнату, ожидая, когда на краю поля зрения что-то мелькнет, но не видит никаких зубов, глаз, ни малейшего следа призраков. Она бросает взгляд на Эдгара и Ханну - когда же они позовут ее дядю, но те лишь стоят в проеме двери, тихо и быстро переговариваясь, будто гостья их не слышит.
        - Просто прочти! - бормочет Ханна, вдавливая письмо в его руку.
        - Вздор какой-то…
        - Артур хоть знал…
        - Он бы что-то сказал.
        - Она точь-в-точь как… - хмурится Эдгар.
        - Грейс.
        Ханна с болью произносит это имя, и в тот же миг Оливия понимает - понимает, - что буква «Г» на обложке дневника матери, та самая, почти стертая от касаний пальцев, означает не Габриэль, не Генриетту и даже не Гертруду, а Грейс.
        Оливию захлестывает облегчение. Они знали ее мать. Возможно, знают и что с ней случилось.
        - Оливия… - начинает Эдгар, словно пробуя ее имя. - Откуда ты взялась?
        Она указывает на конверт с адресом на лицевой стороне. «Мериланс. Школа для девочек».
        Ханна хмуро смотрит, но не на конверт - на Оливию.
        - Ты потеряла голос?
        Оливию пронзает гнев. «Нет! - показывает она, резко, решительно. - Ничего я не теряла!» Конечно, ответ предназначается лишь для нее самой. Оливия знает: они не поймут.
        По крайней мере, она так думает, но вдруг Эдгар ей отвечает, подкрепляя слова жестами:
        - Мне жаль.
        Оливия поворачивается к нему, настроение сразу приподнимается. Она очень давно ни с кем не говорила, и теперь ее пальцы так и порхают по воздуху.
        Но старик выставляет вперед руку:
        - Помедленнее, - просит он. - Я почти все забыл.
        Кивнув, Оливия пытается снова тщательно сформулировать первый вопрос.
        «Где мой дядя?»
        Эдгар переводит. Ханна хмурится.
        - Когда ты получила письмо?
        Оливия вздыхает. «Сегодня».
        Эдгар качает головой.
        - Это невозможно, - говорит он. - Артур уже…
        И вдруг в холле слышатся шаги.
        - Ханна? - окликает голос, и мгновение спустя в гостиную входит юноша, разглядывающий свои садовые перчатки.
        Он на несколько лет старше Оливии, почти мужчина, высокий, худой, а волосы у него рыжевато-каштановые.
        - Похоже, шипы становятся все острее. Тут еще одна прореха, возле большого пальца…
        Наконец он поднимает взгляд и видит гостью, стоящую у камина.
        - Ты кто такая? - требовательно вопрошает юноша, голос его мгновенно становится резким.
        - Мэтью, это Оливия, - начинает Ханна и, помолчав, добавляет: - Твоя кузина.
        У нее был дядя, она стала племянницей, а теперь вот кузиной.
        Всю жизнь Оливия мечтала о семье. Мечтала однажды проснуться и узнать, что больше не одинока.
        Новость Мэтью не слишком радует. Он отшатывается, точно его ударили.
        - Это же нелепо. При?ров больше не осталось.
        - Видимо, остались, - мягко говорит Эдгар, будто само существование Оливии вызывает сожаление.
        - Нет… - Мэтью трясет головой, словно пытаясь прогнать и саму мысль, и непрошеную гостью. - Нет, после Тома… Я последний…
        - Она - от Грейс, - весомо произносит Ханна.
        Оливию задевает идея, что можно быть чьей-то, даже если его самого уже нет.
        - Но кровное родство… Отец же говорил! - возмущается Мэтью. - Вы знали?
        - Нет, конечно нет, - отвечает Ханна, только слишком неуклюже, Оливия улавливает в ее голосе запинку, панические ноты.
        Врет.
        Но Мэтью ничего не замечает - он не слушает.
        - Должно быть, это ошибка. Что она вам сказала?
        Я прямо здесь стою, думает Оливия, руками рисуя в воздухе слова, но юноша ведет себя с ней точно с призраком, на которого можно запросто не обращать внимания, поэтому она тянется к ближайшей бьющейся вещи - вазе на каминной полке - и смахивает ту на пол.
        С приятным оглушительным грохотом безделушка падает на деревянные половицы и разлетается на куски - достаточно громко, чтоб Мэтью прервал свою обвинительную речь.
        Он оглядывается на Оливию.
        - Ты. Кто ты на самом деле такая? Откуда взялась?
        - Она не говорит, - вставляет Эдгар.
        - У нее приглашение, - протягивает письмо Ханна.
        - От кого? - требовательно спрашивает Мэтью, выхватывая у нее тонкий конверт.
        - От твоего отца.
        Весь свет в нем точно гаснет. Весь жар, вся ярость. Мэтью в этот миг выглядит юным и испуганным. Его лицо вдруг становится безучастным, он бросается к камину и швыряет письмо в огонь.
        Оливия рвется к очагу, но кузен оттаскивает ее. Бумага тут же сгорает. Слова дяди обращаются в дым.
        - Посмотри на меня, - велит Мэтью, хватая ее за плечи. Его глаза, серые, как у кузины, но светлее и с проблесками синевы, с отчаянием вглядываются в нее. - Мой отец не посылал тебе письмо. Уже больше года он мертв.
        Мертв.
        Оливия будто глохнет.
        Но это же бессмысленно… Она закрывает глаза, вспоминает уверенный почерк.
        Приезжай домой, дорогая племянница.
        Мы с нетерпением ждем встречи.
        - Мэтью… - пытается подольститься Ханна, - а вдруг оно было написано до того…
        - Нет, - резко, будто захлопывая тяжелую дверь, припечатывает тот.
        Он хмуро разглядывает Оливию, крепко сжимая ее плечи. Кузен худой и выглядит так, словно несколько недель не спал, но что-то в его взоре пугает.
        - Он говорил, я последний из рода. Сказал, больше никого не осталось. - Голос Мэтью пресекается, будто ему больно, но пальцы безжалостно впиваются в кожу Оливии. - Тебя не должно здесь быть.
        Она вырывается, а может, он сам ее отталкивает. Так или иначе, но меж ними вдруг появляется расстояние в один шаг. Пропасть - такая узкая, но непреодолимая. Они не отрывают взгляда друг от друга.
        - Тебе не следовало появляться в Галланте. - Мэтью указывает на дверь. - Уходи.
        Оливия покачивается на каблуках, Ханна и Эдгар переглядываются.
        - Слишком темно, - наконец возражает старик. - Ей нельзя уходить сегодня.
        Мэтью бормочет ругательства себе под нос.
        - Значит, с первыми лучами солнца, - заключает он и направляется к выходу, бросая через плечо: - Вон из этого дома, и никогда не возвращайся.
        Оливия зло и растерянно таращится ему вслед. Смотрит на Ханну, на Эдгара, надеясь на хоть какие-то объяснения, но никто не говорит ни слова. Они так и стоят втроем в гостиной, где слышны лишь топот сапог Мэтью, треск очага и прерывистое дыхание Оливии.
        Она смотрит в камин: письмо исчезло, а с ним и мечты о Галланте. Озирается в поисках чемодана, потом оглядывается на дверь.
        Куда же ей идти?
        - Сегодня об этом тревожиться ни к чему, - вздыхает Ханна. - Утро вечера мудренее.
        Она устало откидывается на спинку дивана, и Эдгар кладет руку ей на плечо. Оливия замечает: Ханна склоняется к нему.
        - Мне жаль, - говорит она. - Мэтью нынче сам не свой. Когда-то он был славным мальчиком.
        В это Оливии верится с трудом. Она пытается перехватить взгляд Эдгара, попросить объяснений, но старик не смотрит на нее. Тогда, опустившись на колени, Оливия начинает собирать осколки вазы, только Ханна ей не дает.
        - Оставь, - говорит она и с усмешкой добавляет: - Ты оказала мне услугу. Я всегда думала, что эта ваза уродливая. Должно быть, ты голодна?
        Оливия вскакивает на ноги. Она не слишком голодна, но Ханна не дожидается ответа.
        - Пойду-ка состряпаю что-нибудь на скорую руку. Эдгар?
        - Идем, дитя, - вздыхает тот, поднимая чемодан гостьи. - Я провожу тебя в комнату.

* * *
        Лестница, по которой Эдгар ведет ее наверх, старая, но прочная. Шаги едва слышны. Оливия перехватывает взгляд своего провожатого и показывает знаками: «Давно вы здесь живете?»
        - Слишком давно, - с усталой улыбкой отвечает тот. - Дольше, чем Мэтью, но не так давно, как Ханна.
        «Вы знали мою мать?»
        - Да. Мы все были убиты горем, когда она исчезла.
        Сердце Оливии частит, в памяти всплывают слова матери.
        Свобода - что за жалкое слово для такого изумительного понятия. Не знаю, каково это, но хочу узнать.
        Ее мать не силой увезли из Галланта. Она ушла по собственной воле. Руки Оливии порхают быстрее, вопросы так и льются:
        «Куда она отправилась? Вы знаете почему? Она вернулась?»
        Эдгар медленно и уверенно качает головой.
        «Она умерла?»
        Этот вопрос Оливия боялась задавать: по правде говоря, она все еще не знала, что сталось с мамой. Читая последние страницы дневника, Оливия всегда воображала, как мать пятится к краю обрыва. Шаг, еще шажок, и вот уже земля уходит из-под ног.
        Каждое слово звучало как прощание, и все же…
        «Она умерла?» - вновь спрашивает Оливия, потому что Эдгар перестал качать головой. Он вжимает ее в плечи, уголки губ опускаются.
        - Прости, - говорит он. - Я не знаю.
        Оливию охватывает досада, но не на Эдгара, а на Грейс, женщину, которая исчезла, оставив после себя лишь потрепанный дневник и молчащее дитя на крыльце школы. На то, что история обрывается, не дойдя до финала.
        Они поднимаются на второй этаж, и Эдгар заводит Оливию в широкий коридор, куда выходят двери комнат. Все закрыты.
        - Ну вот мы и пришли, - провозглашает он, остановившись у второй слева.
        Дверь с шорохом открывается, за ней - чудесная комната, больше спальни любой из матушек и намного красивее.
        Взгляд Оливии сразу падает на кровать - не какую-то койку, а огромную кровать о четырех столбиках с балдахином и пуховыми подушками. Настолько широкую, что можно раскинуть руки и не коснуться краев.
        Эдгар уже собирается уходить, и Оливия знаками его благодарит.
        - За что? - удивляется он.
        Та показывает на комнату, дом, на себя и пожимает плечами. «За всё».
        Он кивает, выдавливая улыбку.
        - Ханна скоро поднимется, - бормочет старик и выходит, плотно прикрывая за собой дверь.
        Сначала Оливия просто стоит, не зная, что делать дальше. У нее в жизни не было своей комнаты и всегда интересовало - каково это, иметь целиком принадлежащее тебе пространство и дверь, которую можно запереть.
        И пусть сцена в гостиной вышла странная, кузен оказался жесток, а в голове роятся вопросы, Оливия кружится по полу, а потом со всего маху бросается на кровать. Ждет, что поднимется облако пыли, но его нет, руки и ноги тонут в мягкой перине. Оливия лежит с распростертыми руками, будто снежный ангел.
        Моя комната, думает она и сразу напоминает себе, что комната ее лишь на эту ночь.
        Оливия садится и осматривает обстановку. Спальню украшают элегантный шкаф, пуфик, стол перед большим окном с закрытыми ставнями. В стене есть еще одна дверь, Оливия открывает ее, думая, что там чулан или другой коридор, но видит роскошную ванную комнату с зеркалом, раковиной и купальней на когтистых лапах. Это не железное корыто с еле теплой водицей на донышке, а настоящая керамическая ванна, где можно полежать.
        Здесь нет других девчонок, локтями пробивающих себе путь к раковине, набирающих горячую воду, отталкивающих Оливию плечами, чтобы сделать прическу или полюбоваться собой, потому она медлит у зеркала, изучая отражение, как множество раз вглядывалась в дневник матери, ища подсказки - кто она такая, откуда взялась…
        Вот глаза, темно-серого цвета. Кожа - бледная, но не фарфоровая. Волосы, почти угольно-черные.
        У раковины лежит маленький гребень, спинка украшена голубыми цветами. Погладив изящные зубцы, Оливия берет его и закрепляет над ухом.
        Голубые цветы словно светятся на ее идеально прямых волосах, кончики которых достают до плеч. Весной в порыве гнева Оливия обрезала пряди. Ее бесила официальная прическа воспитанниц школы Мериланс - косы, поэтому она украла ножницы и обкорнала волосы до воротника - чтобы заплетать было нечего.
        Вспомнив перекошенное лицо матушки Агаты, ее бессильную ярость, Оливия слегка улыбается. Вытаскивает из волос гребень, кладет на место. Почему бы не набрать ванну?
        Она открывает краны, откуда бьет чистая горячая струя, исходя паром. Раздевшись, Оливия забирается в воду и наслаждается почти болезненным жаром. Вдоль стены рядом с ванной выстроились три изящных флакона, все чуть не до верха полные. Пробки тугие, Оливия с трудом открывает одну, но бутылка выскальзывает и падает в воду. В считаные секунды на поверхности вскипают душистые пузырьки; Оливия смеется - негромко, с придыханием, - до того ей кажется нелепым происходящее. День, что начался с чистки картошки на кухне Мериланса, окончился здесь - в доме, где не оказалось ее дяди, зато нашелся мальчик, который хочет, чтобы она ушла, - в ванне, полной лавандового шампуня.
        Оливия ныряет под воду, где тихо и темно, стучит в бортик, и звук негромко разносится по помещению. Словно эхо капель дождя, что барабанят по крыше садового сарая. Она лежит в воде, пока та не остывает и кожа не сморщивается, и даже тогда решает выбираться только потому, что ее ждет обещанный ужин и постель.
        Оливия встает, мысли путаются, руки и ноги тяжелеют. Укутавшись в роскошное белое полотенце, подходит к зеркалу, затуманенному паром. Возможно, все дело в горячей ванне, но щеки Оливии выглядят куда румянее, кожа стала не такой бледной, будто она смыла прежнюю себя, как лавандовую пену.
        Одежда так и валяется кучей серых тряпок на полу. Сжечь бы, но это все, что у нее есть. Оливия открывает шкаф, собираясь бросить туда свой наряд, и замирает.
        Несколько вешалок на перекладине пусты, но остальное пространство забито платьями. Оливия перебирает хлопок, шерсть и шелк.
        Кое-что поедено молью, петли от времени ослабли, и все равно она в жизни не касалась такой красивой одежды.
        Совершенно ясно, что комната когда-то принадлежала какой-то женщине; столь же ясно, что та больше здесь не живет, хотя удивительно, сколько после нее осталось вещей. И еще удивительнее, что комната в полной сохранности, нетронутая - флаконы в ванной, гребень у раковины, платья в шкафу, - будто хозяйка в любой миг может вернуться.
        Заглянув в комод, Оливия находит ночную сорочку. Слишком большую и длинную, но какая разница? Ткань мягкая и теплая, поэтому Оливия с наслаждением в ней тонет.
        Она не слышала, как приходила Ханна, но на пуфике ее поджидает маленький чайный поднос, а на нем - миска тушеного мяса, ломтик хлеба, кусочек масла. А еще - персик. Из прорези замка в двери торчит золотой ключик. Прижавшись ухом к дереву, она поворачивает ключ, наслаждаясь скрежетом защелки и весом металла в своей руке.
        Мясо сытное и горячее, у хлеба хрустящая корочка, а внутри нежный мякиш; персик идеально сладкий. Покончив с ужином, Оливия падает в постель в полной уверенности, что никогда не ощущала себя такой чистой и спокойной.
        Ты желанна. Ты нам нужна. Твое место здесь.
        Оливия будто кутается в эти слова: пусть эхом звучат в голове, но тело ее утопает в перине, а душа отдается сну, и слышит она лишь голос Мэтью:
        «Мой отец это письмо не посылал», - сказал кузен, бросая конверт в пламя.
        Но если его написал не Артур При?р, то кто же?
        Боюсь, ее щеки касалась не моя рука,
        Не мой голос произносил слова,
        Не мои глаза смотрели, как она спит…
        Глава шестая
        Сон никак не идет.
        Дом слишком велик и слишком тих. Не слышно привычного шума, ни тебе скрипа пружин, ни шагов матушек, ковыляющих по коридорам, или уличного гула за стенами школы.
        Вместо сонного сопения пары десятков девочек - только дыхание самой Оливии да шорох простыней, когда она вертится на чересчур большой кровати.
        Поэтому Оливия лежит без сна в обнимку с дневником матери и вслушивается в мелодию Галланта.
        Годами Оливия изучала музыку Мериланса, шарканье босых ног в носках по полу, сонное бормотание посреди ночи, посвистывание и щелканье труб отопления, стук трости старшей матушки по деревянному настилу, когда директриса обходила владения.
        Но здесь, в чужой постели, Оливия не слышит ничего.
        Чуть раньше доносились звуки шагов Ханны и Эдгара, еле различимый шум их голосов в коридоре. Щелчок захлопнувшейся двери: Оливия догадалась, что это был Мэтью. Но уже поздно, все стихло, остался только приглушенный покой, стены слишком толстые, замки и ставни не пропускают ночь в дом.
        Затишье невыносимо. Оливия чиркает спичкой, с наслаждением прислушиваясь к ее треску, расцветает огонек пламени, прогоняя тьму. Что-то дергается на краю поля зрения, но это лишь тень пляшет на стене. Оливия зажигает огарок свечи и открывает дневник, чтобы почитать, хотя давно выучила все наизусть.
        У меня была птица. Я держала ее в клетке, но однажды кто-то открыл дверцу. Я так злилась, а теперь гадаю - вдруг это моих рук дело? Вдруг я сама встала среди ночи, в полусне отперла замок и освободила узницу?
        Свобода - что за жалкое слово для такого изумительного понятия.
        Оливия читает, блуждая пальцами по странным рисункам. В неровном свете огарка зрение играет с ней злую шутку, искажая чернильные цветы, пока не начинает казаться, что те движутся.
        Читать последние, более мрачные записи Оливия не любит, потому пролистывает их, выхватывая взглядом фрагменты.
        …Прошлой ночью я спала на твоем прахе. Никогда еще не было так тихо… Его голос из твоих уст… Я хочу домой…
        И так, пока записи не обрываются. Неровный почерк исчезает, остается лишь пустое пространство, незаполненные страницы до самого конца, где ждет послание:
        Оливия, Оливия, Оливия…
        Ее взгляд падает в самый низ.
        Ты будешь в безопасности, если станешь держаться подальше от Галланта.
        Прищурившись, она взирает на слово, что долгие годы было для нее загадкой, - и это все еще загадка. Оливия откидывает одеяло и встает. Галлант всегда был просто словом - последним, которое написала мать. Теперь Оливия знает - это дом, ведь она здесь, и, если ей разрешили остаться всего на одну ночь, нужно увидеть как можно больше. Изучить пространство, где жила Грейс, будто это знание поможет объяснить что-то другое.
        Ключ со щелчком поворачивается, и Оливия тихо выглядывает в коридор. Во всех остальных комнатах темно, лишь под одной дверью горит узкая полоска света. Заслонив ладонью огарок, Оливия выходит, скользя босыми ногами по полу.
        Она обожает звуки, но умеет двигаться бесшумно.
        Порой в Мерилансе ночами Оливия выбиралась из постели и бродила по темной школе, притворяясь, что захватывает ее. Кружилась в пустых коридорах, просто потому что могла. Считала шаги от одного конца до другого, дышала на окна и рисовала на затуманившемся стекле фигуры, а видел все это лишь призрак, который затаился на лестнице, выглядывая между перекладинами перил.
        Там, в темноте, Оливия могла притвориться, что школа - ее дом. Но как она ни старалась, мрачное серое строение ни разу не исполнило своей роли. Слишком холодным оно было, слишком пустынным, слишком похожим на себя. И каждую ночь, забираясь обратно в кровать, Оливия напоминала себе, что Мериланс - просто здание и никогда не будет домом.
        Она мысленно повторяет: Галланту тоже им не стать, если Мэтью добьется своего, и все же, спускаясь по лестнице, поглаживая ладонью отполированные перила, понимает: все здесь ей будто бы знакомо. С каждым бесшумным шагом дом словно склоняется к гостье и шепчет: «Привет». Шепчет: «Добро пожаловать». Шепчет: «Ты дома».
        Повторяя свой путь в обратном направлении, Оливия пересекает вестибюль и заглядывает в гостиную. От жаркого огня в камине осталась лишь горстка тлеющих углей, осколки вазы убрали с пола. Оливия пробирается вглубь особняка. Находит столовую - обеденный стол такой длинный, что свободно поместится десяток человек, залу, где мебель выглядит совсем нетронутой, кухню - все еще хранящую тепло.
        Оливия крадется по дому, огонек свечи дрожит, как и отбрасываемый им свет. Когда она перекладывает огарочек из руки в руку, вокруг колеблются тени, и Оливия не сразу понимает, что уже не одна.
        На полпути к концу коридора стоит призрак.
        Женщина - или по меньшей мере отдельные ее части - висит в воздухе, будто дым. Завеса темных волос, узкие плечи, рука, словно протянутая, чтоб коснуться Оливии.
        Та удивленно отскакивает, думая, что гуль исчезнет. Но он не исчезает, а поворачивается спиной и стремительно уносится вдаль, то пропадая из виду, то появляясь, как силуэт в череде фонарей на темной улице.
        Да стой же, думает Оливия, но призрак ускользает от нее в конец коридора и проходит прямо сквозь дверь. Огарок едва не гаснет, когда Оливия торопится следом, топоча по ковру, распахивает створку в непроглядную тьму и шагает внутрь. В тусклом свете видно, что она очутилась в кабинете с высокими потолками и без окон. Оливия оборачивается вокруг, обыскивая углы, но гуль исчез.
        Она судорожно вздыхает. Ей всегда было любопытно, связаны ли гули с Мерилансом? Школе они не дают покоя или ей, Оливии? Похоже, дело не в здании.
        Она уже поворачивается к выходу - пламя свечи у нее в руке колеблется, озаряя книжные полки, стол темного дерева, - но вдруг замечает какой-то изогнутый металлический предмет.
        Нахмурясь, Оливия подходит к столу, где громоздится штука странной формы, почти с нее саму ростом.
        Если для этого существует название, Оливия его не знает.
        Выглядит предмет механическим. Наполовину часы, наполовину - какая-то скульптура. Что-то вроде… сферы из концентрических колец, расположенных под разными углами. Вблизи становится видно, что в сфере заключены два дома, каждый балансирует на собственном кольце.
        Пальцы сами собой дергаются. Оливия не в силах избавиться от ощущения, что от малейшего толчка равновесие нарушится и скульптура, разлетевшись на части, рухнет на пол. И все же сдержаться тяжело.
        Она уже заносит руку, и…
        Позади раздается скрип двери.
        Оливия разворачивается - увы, слишком быстро, свеча в руке гаснет, комната погружается во мрак. Сердце охватывает страх, внезапный и пронзительный. Оливия выскакивает из кабинета, яростно моргая и надеясь, что зрение прояснится. Но ставни закрыты, а тьма в доме густа, как сироп. Оливия на ощупь пробирается назад, твердя себе, что не боится темноты, но с такой темнотой ей встречаться не доводилось. Дом словно разрастается вокруг, коридоры разветвляются, множатся, и наконец Оливия понимает - она точно заблудилась.
        Но вдруг мрак рассеивается, и вот Оливия уже способна различить окружающую обстановку. Где-то справа есть свет. Неяркий, тусклый и белый. Она сворачивает в узкий проход и попадает в еще один холл, меньшего размера, чем парадный. А в самом конце его - дверь.
        В этом доме два вида дверей.
        Те, что ведут из комнаты в комнату, и те, что ведут наружу. Эта - из последних. Слабый свет проникает сквозь небольшое оконце, встроенное в массив створки. Чтобы заглянуть в него, нужно встать на цыпочки и увидишь: в небе, рассыпая по саду серебристые нити, висит полумесяц.
        Сад. Тот самый, что Оливия впервые заметила, когда машина подъехала к дому. Обещание чего-то прекрасного, спрятанного от чужих глаз.
        Даже в темноте зрелище великолепное. Деревья и увитые розами решетки, дорожки, ухоженные цветы и лужайки. Распахнуть бы дверь и выбежать в ночь, пройтись по траве босиком, погладить бархатистые лепестки роз, улечься на скамейке под луной, надышаться этой красотой, пока не отослали прочь.
        Оливия дергает дверь, но та заперта.
        Она запускает руку в карман ночной сорочки, жалея, что не захватила отмычки, и вдруг нащупывает золотой ключик от своей спальни. Форма у него самая простая, похожая на обычную букву «Е».
        Если в доме так много дверей, неужели хозяева захотят делать больше одного ключа? Оливия вставляет свой в прорезь замка и, затаив дыхание, поворачивает, ожидая встретить сопротивление. Но вместо этого слышит приятный щелчок освобожденного язычка.
        Ручка прохладная, и когда Оливия на нее нажимает, створка со вздохом поддается, чуть открывается - лишь на волосок, впуская холодный ночной воздух, и…
        Из тьмы возникает человек и прямо сквозь деревянную дверь врывается в вестибюль. Половины лица нет, Оливия пятится от двери и от этого человека, который и не человек вовсе, а гуль.
        Он хмуро взирает на нее единственным глазом и простирает испачканную руку, но не приветствуя, а предостерегая. Гуль не может коснуться, убеждает себя Оливия, его здесь нет, однако призрак шагает вперед, сжимая кулаки, девочка разворачивается и мчится по темному дому вслепую. Неведомо как отыскав лестницу, бежит наверх в свою спальню и плотно закрывает за собой дверь.
        Пусть это всего лишь дерево, за закрытой створкой Оливии спокойнее.
        Кровь стучит в ушах, Оливия забирается под одеяло, закрывшись дневником матери, будто щитом. Она в жизни не боялась темноты, но сегодня зажигает лампу. А когда садится спиной к изголовью, чтобы следить за малейшим движением теней в комнате, понимает - ключ остался внизу.
        Глава седьмая
        Как заснула, Оливия не помнит. Не помнит и как вставала, но, должно быть, все же поднималась, ведь уже утро, а она сидит за столом перед окном. Ставни распахнуты, в комнату струится теплый и яркий свет, он падает на стол, руки Оливии, дневник с золотистым оттиском «Г» на обложке.
        Это дневник ее матери, но другой. Красный, а не зеленый, на обложке нет двойной борозды, а когда Оливия листает страницы, надписи расплываются и размываются, пока она силится их прочитать.
        Оливия щурится, пытаясь найти в буквах смысл, уверенная, что они вот-вот сольются в слова. Вдруг на ее плечо ложится рука, прикосновение мягкое и теплое, но когда Оливия поворачивает голову посмотреть, видит: плоть сгнила, сквозь кожу просвечивает кость.
        Резко ахнув, Оливия садится. Она все еще в постели, ставни закрыты, в щели просачивается свет.
        Сердце колотится, голова кружится, и вскоре Оливия понимает, что это было - всего лишь сон. Однако он уже ускользает из памяти, подробности размываются, и Оливия прижимает ладони к глазам, пытаясь вспомнить.
        Не руку гуля, а дневник.
        Оливия сбрасывает простыни, подходит к столу. Ей почти кажется, что она найдет там красную книжицу, но ее нет.
        Взгляд падает на ящик стола и отверстие для ключа - маленькое, будто чернильное пятно. Оливия тянет за ручку. Ящик не поддается, но замок - препятствие пустяковое, шпилька для волос вскрывает его за пару секунд.
        Внутри лежит утыканная иглами подушечка и маленькие пяльцы - на светлой ткани наполовину вышитые маки.
        Чернильница, несколько набросков на истрепанных листах и пара почтовых бланков с изящным тиснением: «ГП».
        Грейс При?р.
        Ну конечно… Это была комната ее матери.
        Оливия проводит ладонью по столешнице: дерево с годами стало гладким. Повинуясь странному порыву, она возвращается в кровать, ворошит смятую постель и, наконец, выуживает дневник матери. Тот, что всегда у нее был, с потертой зеленой обложкой.
        Оливия аккуратно кладет его на стол. Для дневника там нет впадины, ни выбеленного солнцем пятна на дереве, и все же она будто на своем месте. Симпатичная зеленая книжица, что казалась столь чужеродной в Мерилансе, здесь - словно дома, вписывается в обстановку, как выполненные одной рукой рисунки.
        Оливия выдвигает кресло, садится и кладет руки на обложку, воображая себя в образе матери. Ее снова одолевает сон, и она закрывает глаза, пытаясь вспомнить что-нибудь еще, пока образ не стерся совсем.
        Кто-то костяшками пальцев барабанит в дверь, и Оливия вздрагивает. Быстро смахивает дневник в ящик, словно это секрет, поднимается на ноги, и тут в комнату, будто порыв ветра, влетает Ханна, придерживая на бедре поднос.
        - По утрам в доме холодно, - приветливо говорит она. - Так что я решила, согреться тебе не помешает.
        Оливия благодарно кивает и отходит в сторонку, а Ханна водружает поднос на стол и тянется к окну, чтоб открыть защелку ставен. Те распахиваются, и комната наполняется свежим воздухом и лучами солнца.
        А потом Ханна вдруг достает из кармана золотой ключик и кладет на стол. Железо с упреком звякает о дерево, и Оливия вздрагивает.
        - Ты не должна выходить из дома в темноте, - заученно говорит Ханна, будто твердит правило.
        В Мерилансе была целая куча правил. Большинство казались бессмысленными пустышками, существовавшими лишь для того, чтобы продемонстрировать: школой правят матушки. Но глаза Ханны горят подлинной тревогой, потому Оливия кивает, хотя не проведет здесь больше ни одной ночи.
        Выглянув в окно, она понимает, что ее комната расположена в передней части дома - окна выходят на подъездную аллею, ленту шоссе и далекую арку с надписью «ГАЛЛАНТ».
        Оливия смотрит вниз, но не видит машины, которая ожидала бы ее, чтобы снова отвезти в Мериланс, только фонтан и в его центре фигуру женщины из светлого камня.
        Ханна опускает взгляд на ящик стола: из замка все еще торчит шпилька. Затаив дыхание, Оливия готовится к упрекам, но Ханна только негромко и искренне фыркает.
        - Твоя мама тоже была очень любопытной.
        Оливия тут же вспоминает, как Эдгар сказал, что Ханна живет в доме дольше всех, и та, наверное, замечает невысказанный вопрос на лице девочки, кивает и говорит:
        - Да, я знала Грейс.
        Грейс, Грейс, Грейс… - эхом звучит в голове Оливии.
        - Мэтью ее не помнит. Он был еще ребенком, когда Грейс нас покинула, но я уже жила здесь, когда она родилась. Я была здесь, когда она убежала. Весь дом - то, что от него осталось, - ждал ее возвращения, но я понимала, этому не бывать.
        «Расскажите мне, - знаками показывает Оливия, надеясь, что Ханна прочтет если не по жестам, то по ее глазам, как ей нужно это узнать. - Расскажите всё!»
        Ханна с неожиданно усталым видом опускается в кресло, пробегает пальцами по волосам; в каштановых локонах проглядывают серебристые нити. Оливия наливает ей чашку чая, но Ханна только фыркает, пей, мол, сама.
        Оливия подносит чай к губам. У него весенний, медово-мятный вкус, она обхватывает чашку руками и слушает рассказ.
        - Когда я впервые увидела тебя на пороге, то решила, что ты призрак.
        Оливия кивает на свои бледные кисти, но Ханна улыбается и качает головой.
        - Не в том смысле. Просто ты выглядишь в точности как она. Твоя мама. Грейс с детства была своенравная и умненькая. Но здесь она всегда не находила себе места, - сцепив пальцы в замок, говорит Ханна. - Ее собственная мать покинула Грейс в слишком юном возрасте, а потом заболел и отец - она была примерно твоих лет, когда он в течение года скончался. Старший брат Грейс, Артур, находился в отъезде, и весь дом остался в нашем распоряжении - моем и твоей мамы. Так много свободы, и все же Грейс всегда желала большего. Вечно где-то бродила, вечно что-то искала.
        У меня была птица. Я держала ее в клетке…
        - Сущее наказание, вот кем была твоя мама, да еще дом был слишком велик для нас двоих, вот я и наняла в помощь Эдгара. Вскоре вернулся Артур и привез милую девушку - Изабель, так ее звали, - они поженились в саду. Торт я стряпала сама. Родился Мэтью, а следом и Томас…
        Она резко сглатывает, будто хочет взять последние слова обратно.
        - Что ж, - продолжает Ханна. - Счастливые были деньки. Но даже тогда Грейс вполглаза поглядывала на дверь.
        Но однажды ее кто-то выпустил.
        - Артур всегда был спокойным, а Грейс - словно дым, неустанно искала выход. - Взгляд Ханны рассеянно скользит по комнате. - Как-то утром я пришла, а ее нет. Ставни открыты, окно нараспашку, словно Грейс упорхнула.
        Оливия косится на окно.
        Теперь я гадаю, а вдруг это моих рук дело?
        Ханна откашливается.
        - Может, ты винишь ее за то, что она ушла, но я никогда не винила. Жить здесь нелегко.
        Как и в Мерилансе, мрачно думает Оливия. Спросил бы кто ее - она бы в тот же миг выбрала Галлант. Он - будто дворец. Будто мечта.
        Ханна поднимает взгляд, внимательно смотрит на Оливию.
        - Она написала мне. Один раз, перед тем, как ты родилась. Не сказала, где находится или куда направляется. Ни слова о твоем отце, но я знала: что-то не так. Я поняла по ее письму…
        Ханна осекается. Оливия видит, как блестят ее глаза, видит подступающие слезы.
        Я расту вширь, а ты день ото дня становишься тоньше. Я смотрю, как ты чахнешь. Боюсь, завтра я смогу видеть сквозь тебя. Боюсь, потом ты и вовсе исчезнешь.
        - Она не попрощалась, но по каждому слову было ясно: это конец. Я знала, просто знала, что-то стряслось! - По морщинистой щеке Ханны катится одинокая слеза. - Я волновалась за вас обеих. Писем больше не было, и я испугалась, что с Грейс случилось самое худшее. Но меня терзало смутное ощущение, что ты жива. Возможно, это была лишь надежда. Я начала составлять список мест, где бы ты могла оказаться, если бы все же родилась, если бы Грейс решила тебя куда-то отдать, но так и не смогла… То есть я никогда не пыталась тебя отыскать.
        Но кто-то же отыскал. Кто-то позвал Оливию домой.
        - Наверное, в глубине души я надеялась, что ты где-то в безопасности.
        Опять эти слова: «в безопасности». Что это значит? В могиле тоже безопасно.
        В Мерилансе она была в безопасности. Что не означает счастлива или благополучна, не означает, что там тепло с ней обращались.
        - Я видела стольких При?ров, зачахших здесь, - бормочет Ханна себе под нос. - И всё, чтобы охранять эти проклятые врата.
        Оливия хмурится. Она касается руки Ханны, и та оторопело смотрит на нее, приходя в чувство.
        - Мне так жаль, - говорит она, стирая со щеки слезу и поднимаясь на ноги. - Я просто зашла сказать, что каша уже на плите.
        Ханна торопливо выходит, а в голове Оливии роится миллион вопросов. На полпути к двери экономка замирает, ища что-то в кармане.
        - О, почти забыла. Нашла это внизу, подумала, тебе понравится.
        Она достает карточку размером с ладонь и показывает Оливии. Увидев изображение, та замирает. Это портрет девушки, которая смотрит в сторону. Такой могла бы стать Оливия через несколько лет, будь ее волосы темнее, а подбородок - более заостренным. Но озорной взгляд в точности как у нее, и Оливия понимает вот что: во-первых, она смотрит на изображение своей матери, а во-вторых, уже видела эту девушку раньше.
        Или, по крайней мере, отдельные ее части, что парили в коридоре внизу. А значит, Ханна права и одновременно ошибается. Грейс и впрямь никогда не вернется домой. Она уже здесь.
        Останься со мной. Останься со мной. Останься со мной.
        Я бы тысячу раз написала эти слова, будь они в силах удержать тебя здесь.
        Глава восьмая
        Грейс При?р мертва. После стольких лет Оливия, наконец, узнала, что ее мать не вернется. И все же раньше была тончайшая нить надежды. Словно приоткрытая дверь. Теперь же и та захлопнулась.
        Оливия с портретом в руках садится на пуф.
        «Что с тобой случилось?» - гадает она, вглядываясь в картинку, будто это не застывшее изображение, набор линий и мазков масляных красок. Будто оно может ей что-то поведать.
        «Почему покинула?..» - спрашивает Оливия, подразумевая и Галлант, и себя. Но девушка на портрете лишь косится в сторону, словно уже замышляет бегство.
        Оливия досадливо вздыхает. Лучше уж гуля расспросить! Возможно, она так и сделает. Поднявшись, Оливия ставит портрет на стол и направляется к двери. И только пройдя мимо зеркала, замечает, что все еще разгуливает в ночной сорочке.
        Вчерашнее унылое платье так и валяется заброшенным на полу. Чемодан стоит нараспашку, там ждет еще один серый наряд. Он принадлежал кому-то другому: воспитаннице Мериланса, сиротке из садового сарая. Оливия не в силах опять натянуть на себя прошлую жизнь, снова ощутить ее всей кожей.
        Оливия направляется к шкафу и рассматривает все еще висящие там платья, пытаясь воссоздать образ матери по клочкам материи, представить женщину, которую никогда не знала.
        Платья Оливии велики, но не слишком. Несколько дюймов в талии, несколько лет разницы. В каком возрасте Грейс сбежала? В восемнадцать? В двадцать?
        Оливия выбирает желтое платье и пару туфелек чересчур большого размера. Пятки при каждом шаге выскальзывают, отчего она самой себе кажется ребенком, который играет в переодевание с материнскими нарядами. В общем-то, именно так и есть. Оливия со вздохом сбрасывает туфли, решив пойти босиком, затем берет свой блокнот для зарисовок и отправляется искать ответы.

* * *
        Днем Галлант выглядит совсем иначе.
        Ставни открыты, окна распахнуты, внутрь льется свет, и тени отступают, прохладный ветерок гонит прочь застоявшийся воздух особняка.
        Но солнце приподняло завесу тайны, и теперь Оливии ясно, что дом не такой уж великолепный, как ей показалось вчера. Галлант - старинное поместье, которое изо всех сил борется с запустением. Элегантный образ начал портиться, кожа слегка обвисла на костях.
        На лестнице Оливия замирает и смотрит вниз, на пол вестибюля. В темноте она ничего не заметила, но с высоты видит: инкрустированный рисунок - это вереница концентрических кругов, склоненных под разными углами. Она тотчас вспоминает скульптуру, найденную в кабинете. Металлические кольца вокруг модели дома. То есть домов - их же было два.
        Продолжая спускаться по лестнице, Оливия слышит звуки, доносящиеся снизу.
        Тихое бормотание, металлический стук ложки о тарелку. Желудок начинает урчать. Оливия все ближе к кухне, и вот уже можно разобрать отдельные слова.
        - Неужто это добрый поступок - оставить ее здесь? - спрашивает Эдгар.
        - Ей некуда пойти, - отвечает Ханна.
        - Она может вернуться в школу.
        Оливия стискивает блокнот. В груди расцветает пламя бунта. В Мериланс она не вернется! Это лишь прошлое, не будущее.
        - А если они ее не примут?
        Оливия пятится от кухни.
        - Она не представляет, что такое быть При?ром. Жить здесь.
        - Значит, следует ей рассказать.
        Она замирает босиком на полу, настораживается, но Эдгар со вздохом продолжает:
        - Решать Мэтью, а не нам. Он хозяин дома.
        Услышав это, Оливия только закатывает глаза и поворачивается прочь. Всего пять минут она провела с кузеном, и тот дал понять, что ей здесь не рады. Вряд ли он захочет объяснить почему. Если Оливии нужна правда - придется найти ответы самостоятельно.
        Она шагает дальше. Один коридор, второй… По всей длине стен тянется череда семейных портретов. Лица меняются, стареют - тот, кто был изображен на одной картине ребенком, на второй становится взрослым, а на третьей - обзаводится собственной семьей. Под каждой рамой - маленькая табличка с именем.
        Галерея начинается Александром При?ром, мужественным господином в пальто с высоким воротником. С картины на Оливию смотрят те же серо-голубые глаза, что у Мэтью.
        Вот Марианна При?р, крепкая женщина с широкими плечами и гордым видом. На губах она хранит тень призрачной улыбки. Вот Джейкоб и Эвелин, Элис и Пол.
        Так странно видеть собственное лицо отраженным, претерпевшим изменения и повторяющимся в других. Там скулы или изгиб рта. Здесь - такой же, как у Оливии, разрез глаз или форма носа. Черты словно семена рассыпаны по разным портретам. У нее никогда прежде не было семьи, а теперь - целое фамильное древо.
        Они будто шепчут: ты одна из нас. Оливия рассматривает их лица - она столько раз рисовала собственное, ища подсказки, но теперь среди всех этих При?ров обнаружила общие черты и сумела различить те, что никому не подходили, - должно быть, они достались ей от отца. Черные волосы, бледность кожи, цвет глаз - не серо-голубой, как у Мэтью, не серо-зеленый, как у матери, а чистый серый без малейшей примеси, цвет сланца, цвет дыма. Набросок углем среди картин, написанных масляными красками.
        Оливия проходит мимо целых поколений При?ров, прежде чем снова встречает лицо матери. На картине та еще моложе, сидит на скамейке рядом с юношей, который выглядит в точности как Мэтью - те же рыжевато-каштановые волосы, глубоко посаженные глаза. Наверное, это дядя Артур, - догадывается Оливия, еще не успев прочесть табличку.
        На следующем полотне он изображен в полный рост, и Оливия понимает: она уже видела его, здесь, в доме. Вернее, не самого дядю, а то, что от него осталось. Половина лица, протянутая рука, тело, ворвавшееся прямо сквозь дверь. Призрак, которого Оливия встретила прошлой ночью. Это тот, кто не пустил ее в сад.
        На холсте он бодр и полон сил, одной рукой держится за садовую решетку, другой обнимает жену, Изабель, тоненькую, словно ива. Взгляд ее устремлен в сторону, будто она уже знает, что не заживется на свете.
        После должен идти портрет Мэтью, но стена пуста, словно ждет, когда повесят следующую картину. Но, подойдя ближе, Оливия видит след: обои в том месте немного ярче, а чуть выше - крошечное отверстие на месте гвоздя. Оливия проводит рукой по стене, гадая, куда пропало изображение кузена.
        В самом конце коридора - дверь, и Оливия направляется к ней, надеясь, что это тот же кабинет со странной скульптурой на столе, который она нашла прошлой ночью. Но повернув ручку, понимает, что попала совсем в другую комнату.
        Тяжелые портьеры на окнах задернуты, но не до конца, и в щелочку льется солнце - прямо на блестящий корпус рояля.
        Оливия смотрит на него, и у нее подрагивают пальцы.
        В Мерилансе тоже был старинный рояль, задвинутый к стене. Несколько лет по коридорам разносились его звуки - простенькая мелодия невпопад, которую разучивала какая-нибудь из воспитанниц, неуклюже выстукивая ноты. Девочки сменяли друг друга за инструментом: матушке Агате хотелось выяснить, стоит ли с кем-нибудь из них заниматься.
        Оливии было семь, когда настал ее черед.
        Ей не терпелось приступить. Рисование давалось ей столь легко, словно руки ее были специально для того и скроены. Словно глаза Оливии сами управляли карандашом. С роялем могло выйти то же самое. На это указывала радость, которую Оливия испытала при первых же звонких нотах. Трепет от того, что это она повелевает звуками. Гул низких клавиш, тонкое позвякивание высоких. У каждой - свое настроение, собственное послание, свой язык, что изъясняется через до, соль или ми.
        Пальцы так и рвались в бой, но матушка сердито цокала, стуча линейкой по костяшками Оливии всякий раз, как та пыталась уйти в другую тональность. Наконец Оливия рассвирепела и захлопнула крышку, едва не отхватив матушке пальцы. Не отхватила, конечно, однако это было уже неважно. Оливию отстранили, но те несколько лишних нот все еще звенели в ушах.
        В глубине души бурлила злость и выплескивалась каждый раз, когда Оливия слышала, как кто-то другой неловко выстукивает гаммы. Однажды ночью она улизнула из постели, пробралась в комнату, где стоял рояль, прихватив с собой кусачки. Подняла крышку, под которой прятался хрупкий аппарат струн и молоточков, что рождал музыку из клавиш. Клавиш, что Оливия не смела трогать. Открывшаяся картина напомнила ей иллюстрацию из старого учебника анатомии - горло в разрезе, его обнаженные мышцы и связки. Вот здесь нужно вспороть, чтобы заглушить голос.
        Нет, этого Оливия сделать не смогла.
        Но в итоге все потеряло смысл. Агату скоро сразил артрит, уроки были заброшены. Рояль стоял нетронутым, а потом у него и вовсе ослабли струны и ноты перестали звучать верно.
        Но Оливия всегда мечтала играть.
        И вот, в луче солнечного света, она тихонько подкрадывается к инструменту, словно боится его разбудить. Зверь лежит недвижно, пряча зубы под глянцевой крышкой, Оливия откидывает ее, обнажая черно-белый узор. Темные клавиши, некогда блестящие, от постоянного использования стали матовыми, а на тех, что цвета слоновой кости, виднеются слабые вмятины.
        Правая рука, ненадолго зависнув в воздухе, мягко опускается на прохладные клавиши и нажимает на одну, играя единственную ноту. Негромкий звук разносится по комнате, и Оливия не может сдержать улыбки. Играет гамму и, взяв верхнюю ноту… замечает какое-то движение. Не здесь, в этой комнате, а там, за окном, что-то мелькает.
        Поднявшись из-за инструмента, Оливия отодвигает портьеру. За ней оказывается огромный эркер со скамейкой с подушками, а за стеклом - сад.
        Оливия При?р мечтала о садах. Все эти мрачные серые месяцы в Мерилансе она воображала зеленые лужайки, буйное цветение природы, мир, полный ярких красок. И вот он прямо перед ней. Прошлой ночью в свете луны Оливия видела лишь лабиринт живых изгородей, увитых лозой. Теперь же за окном раскинулась залитая солнцем ошеломляющая зелень с вкраплениями красного, золотистого, фиолетового, белого…
        По одну сторону - овощные грядки с рядами моркови и лука-порея, по другую - рощица деревьев, чьи зеленые ветви усеяны розовым. Фруктовый сад. Взгляд Оливии скользит мимо всего этого великолепия, мимо увитых розами решеток и мягкого зеленого склона к стене.
        Или, по меньшей мере, к опутанным спереди плющом остаткам каменной изгороди, края которой осыпались.
        И снова какое-то движение привлекает внимание Оливии к саду: перед кустами роз на коленях стоит, склонив голову, Мэтью. Вдруг он выпрямляется, поворачивается, прикрывая рукой глаза от солнца, и в упор смотрит на дом. На нее. Даже отсюда видно, как кузен хмурится, на его лице будто мелькает тень. Оливия пятится от окна, но отступать и не думает.
        Всего через пару минут и два поворота не в тот коридор она снова находит другую переднюю и выход в сад. Дверь, которую отперла прошлой ночью. На полу у порога что-то есть, будто кто-то принес в дом грязь; Оливия наклоняется пощупать пятно и ничего не чувствует. Словно оно впиталось в камень. Оливия вспоминает призрака, который вчера не пустил ее за порог, его выброшенную вперед руку… Но теперь ее остановить некому, дверь не заперта, створка распахивается под легким касанием, Оливия обходит странную тень на плитке и выбегает на солнце.
        Глава девятая
        Первое, что Оливия научилась рисовать, - это цветы.
        Конечно, куда проще было изображать кастрюли или печи, скамейки в трапезной, койки в спальне - то, что наблюдаешь ежедневно. Но Оливия заполнила страницы своего первого блокнота цветами. Шелковыми бутонами, на которые смотрела всякий раз, как ее отправляли в кабинет старшей матушки. Упрямыми сорными желтушками, что тут и там пробивались сквозь гравий. Розами из книжных иллюстраций…
        А иногда Оливия выдумывала что-то свое. Расписывала уголки страниц диковинными цветами, создавая из пустоты целые сады, каждый - роскошнее предыдущего.
        Однако ни один из тех садов не был настоящим. Как ни талантлива была Оливия, она не смогла бы бродить по ним, не ощутила бы мягкой травы под босыми ногами, нежных лепестков, щекочущих ладонь.
        Солнце пригревает, Оливия улыбается. Она проходит под решетчатой аркой, поглаживает высокую - до пояса - живую изгородь. Оливия и не представляла, что розы бывают такие не похожие друг на друга, стольких размеров и оттенков, она не знает названий ни одного сорта.
        Опустившись на залитую солнцем скамейку, Оливия раскрывает на коленях блокнот. Пальцы так и зудят запечатлеть все подробности, но взгляд не отлипает от стены сада, которая будто издалека наблюдает за гостьей. Неподходящее слово - «наблюдает», слишком человеческое, но именно так и кажется. Будто стена присматривает за ней.
        Карандаш шуршит по бумаге быстрыми уверенными росчерками, и вот Оливия доходит до очертаний каменной кладки. Она больше похожа на руины, будто на том месте когда-то стоял дом, а потом рухнул, и осталась лишь одна стена. Или, возможно, там был забор, огораживающий поместье. Оливия озирается по сторонам, ища другие развалины, но вокруг только зелень. Галлант гнездится в котловине, окруженный открытыми пастбищами и холмами вдалеке. В подобной местности строить стену ни к чему.
        Оливия заканчивает рисунок и хмурится. Что-то не так.
        Она внимательно рассматривает обе стены - на бумаге и ту, что стоит на лужайке, - ища ошибку, неправильный угол, неверную линию, и не может найти. Переворачивает страницу и начинает заново - с самого края, продвигаясь вглубь и отыскивая контур.
        - Почему ты до сих пор здесь?
        С бадьей в руке к Оливии направляется Мэтью. Она готовится к отповеди или вспышке гнева и, затаив дыхание, ждет, когда он велит ей убираться прочь, протащит через весь дом и вышвырнет за порог, будто чужой багаж, что попал к ним по ошибке. Но ничего такого Мэтью не делает, он просто садится на корточки у клумбы.
        Оливия внимательно смотрит, как кузен руками в перчатках ворошит заросли роз, почти нежно разделяет колючие ветки и ищет сорняки.
        Как дико думать, что они родственники! Еще вчера она была одна-одинешенька. А сегодня уже нет.
        Оливия всю жизнь мечтала о доме с садом и собственной комнате. Но за этой мечтой скрывалась тоска о семье. О родителях, которые душили бы ее своей любовью. Братьях и сестрах, которые бы ее поддразнивали, потому что им было бы не плевать на нее. Бабушках и дедушках, тетях и дядях, племянниках и племянницах. В представлении Оливии семья смахивала на огромный раскидистый сад с корнями и ветками.
        А вместо этого у нее лишь одинокое сердитое деревце.
        Карандаш царапает по листу, очерчивая лицо Мэтью. В дневном свете сходство очевидно: широкие брови, скулы, но есть и различия. Глаза у него син?е, волосы - более теплого оттенка, скорее - светло-каштановые с золотистым отливом.
        Разница в три-четыре года обеспечила ему высокий рост и ширину плеч - это разница между побегом, что выживает сам по себе, надеясь лишь на милость солнца, и заботливо взращиваемым растением. И все же вид у кузена исхудалый, осунувшийся. Виноваты тени, что лежат у него на лице: под глазами и на запавших щеках. Мэтью будто не спал неделями.
        Он трудится медленно, размеренно, выдергивая все до единого докучливые сорняки и бросая в бадью. Протянув руку, Оливия касается бархатистых лепестков, склоняется понюхать и… Она сама не знает, чего ждала. Учуять благоухание? Но эти бутоны вообще почти не пахнут.
        - Их выращивают ради цвета, не ради аромата, - говорит Мэтью, вырывая очередную травинку.
        Теперь Оливия видит, как бледен кузен. Возможно, ей это просто кажется на фоне слишком ярких - красных, розовых, золотых - красок сада. Но побег в его руке выглядит совершенно серым, лишенным цвета.
        Мэтью выпутывает стебель розы из объятий очередного сорняка и выдирает его, швыряя навязчивого чужака в бадью.
        - Они проникают в почву, - объясняет он, глядя на Оливию, - прорастают и душат все на своем пути.
        Оливия принимается жестикулировать как можно быстрее: «Что случилось с моим дядей?»
        Мэтью хмурится. Она пробует задать вопрос еще раз, медленнее, но кузен качает головой.
        - Размахивай тут сколько угодно руками, я тебя не понимаю.
        Стиснув зубы, Оливия находит в блокноте чистый лист и торопливо пишет угловатым почерком тот же вопрос. Но когда она показывает страницу, Мэтью уже не смотрит. Поднявшись, он переходит к следующему ряду роз. Оливия, сердито зашипев сквозь зубы, топает за ним.
        Через пару шагов он поворачивается к ней, сверкнув взглядом.
        - Эдгар сказал, ты не можешь говорить. Но ты не глухая?
        Оливия в ответ хмурится.
        - Хорошо, - кивает Мэтью, - тогда слушай внимательно. Тебе нужно уехать.
        Оливия качает головой. Да где ему понять! Галлант - просто рай по сравнению с тем местом, в котором она жила. К тому же это дом ее матери. Грейс отсюда сбежала, но почему и Оливия должна уехать? В конце концов, она тоже При?р.
        - Ты хоть что-нибудь знаешь об этом доме? - шагает к ней Мэтью, но Оливия не отступает. - Он проклят! Мы - пр?кляты. - В глазах кузена прячется нечто большее, чем гнев: там таится страх. - Быть При?ром - значит жить и умереть на этих землях, где призраки сведут тебя с ума.
        Это гули его так напугали? Оливию просто подмывает рассказать, что она их не боится. Что они преследуют ее всю жизнь. Чтобы заставить ее уехать, нужно что-то посерьезнее дурацких призраков. Но Мэтью уже отворачивается, качая головой.
        - Я столько потерял, - бормочет он себе под нос. - Я не позволю, чтобы все пошло прахом, потому что глупой девчонке не хватило ума держаться подальше.
        - Отличный денек, правда? - окликает их Ханна, появляясь на тропинке. Буйные кудри экономки собраны в неаккуратный пучок. - Первый теплый день за последние недели.
        Мэтью вздыхает, потирая глаза.
        - Ты вызвала машину?
        Ханна переводит взгляд на Оливию, безмолвно спрашивая - тебе нужна машина? Но Оливия, несмотря на все слова Мэтью, на все его умолчания, уезжать не хочет. Призраков она не боится.
        Она боится того, куда эта машина может ее отвезти.
        Оливия качает головой, и Ханна отвечает:
        - Увы, пока новостей нет. - В руке у домоправительницы покачивается ведро, полное серого раствора. - Эдгар заметил еще несколько трещин.
        Мэтью тотчас поворачивается к садовой стене. Встает, протягивает за ведром руку. Ханна медлит.
        - Давай я помогу, а ты отдохни немного.
        - Скоро вам и так придется обходиться без меня.
        Ханна морщится, будто он ее ударил.
        - Мэтью, - начинает она. - Не говори так.
        - Справлюсь, - лишь отмахивается Мэтью, забирает бадью и неспешно шагает к стене. Оливия хочет было пойти за ним, но он качает головой и указывает на тропинку. - Жди на месте, - ворчит он, словно Оливия назойливая собачонка, и все же, верно, понимает, что ее не заставишь сидеть сложа руки. Кузен кивает на бадью, которую оставил возле кустов роз: - Хочешь помочь? Выдергивай сорняки. - Сняв перчатки, он отдает их ей. - И держись от стены подальше.
        А сам поворачивается и устало тащится вниз по склону.
        Ханна пытается улыбнуться, но только кривится, в глазах по-прежнему печаль. Она внимательно смотрит на платье Оливии, которое та одолжила в шкафу.
        - Осторожнее с шипами, - говорит экономка и удаляется к дому.
        Положив блокнот на скамейку, Оливия натягивает перчатки. Против поручения она вовсе не возражает. Солнце прогрело воздух, Оливия приседает у клумбы и чувствует, как тут, внизу, веет почвой и цветами. Начинает с того места, где остановился Мэтью, быстро находит первый сорняк, который душит ярко-розовый бутон. Оливия вырывает вредоносный усик и подносит к свету. Тонкий сорняк странный на вид: с шипами и цвета пепла. В Мерилансе ей все таким и казалось, но теперь Оливия поняла, что это не совсем так. Цвета в школе были, просто угасшие, будто полинялые, а стебелек в ее руке выглядит, словно карандашный набросок поверх акварели.
        Оливия медленно продвигается вдоль дорожки, пока не оказывается у края клумбы. Бросает взгляд вниз, где у подножья холма Мэтью, опустившись на колени, залепляет раствором пяток трещин. Зачем ремонтировать стену, которая все равно обрушится?
        Солнце вошло в зенит, тень деревьев так и манит к себе. Отойдя от клумбы с розами, Оливия направляется к фруктовой рощице, внимательно присматриваясь к земле в поисках сорняков или паданцев. Но вдруг замечает что-то любопытное. Позади сада - скопление каких-то приземистых серых силуэтов. Сначала Оливия принимает их за пеньки, но затем солнце освещает камни, и она понимает - это надгробия.
        Нива При?ров, но то здесь, то там встречаются другие имена. Последняя могила принадлежит отцу Мэтью, Артуру. Похоронен прошлой осенью.
        Возле надгробия виднеются вытянутые ноги, скрещенные в лодыжках, сгорбленные плечи. Головы почти нет. Гуль. Оливия поспешно подходит к нему, надеясь увидеть мать, но призрак поднимает обезображенное лицо, и становится ясно - это мужчина. И не тот, который вчера преграждал ей выход, а другой, старше.
        Остатками лица он взирает на Оливию и указывает полупрозрачной рукой в сторону дома. Оливию бьет озноб, и она отступает - прочь от кладбища, от рощицы, назад, в залитый солнцем сад.
        Внизу, у подножья холма, Мэтью глядит на стену, изучая свою работу, и утирает лоб тыльной стороной ладони. День выдался теплый, руки Оливии вспотели в слишком больших перчатках. Она стягивает их и направляется к скамейке, где оставила блокнот. Но склонившись за ним, замечает серый сорняк, что пробился сквозь почву и обвивается вокруг ножки скамейки. Оливия хватает усик, тянет его, но вредитель упрям и крепок. Она тащит сильнее, и ладонь ее что-то колет. Увы, слишком поздно Оливия замечает, что сорняк шевелится. Она судорожно дергается - и кожу обжигает жар. Вздрогнув, Оливия отбрасывает вредителя и смотрит на свою руку: шипы прорезали узкую полосу, где уже выступает кровь.
        Надень она сегодня собственное серое платье, а не желтое Грейс, вытерлась бы подолом, но ей не хочется пачкать мягкий хлопок. Оливия опускается на колени, промакивает кровь травой, но тут вдруг из ниоткуда появляется рука и железной хваткой впивается в ее запястье.
        - Стой! - рявкает Мэтью, рывком поднимая Оливию на ноги. Увидев кровь у нее на ладони, кузен бледнеет. - Что ты натворила?
        В его голосе ни тепла, ни заботы. Похоже, он злится. Оливия кивает себе под ноги, на упрямый сорняк, который ее порезал.
        Но усика там нет.
        Достав носовой платок, Мэтью туго обвязывает кровоточащую ладонь Оливии, будто рана смертельна.
        - Иди в дом, - приказывает он, махнув на особняк точь-в-точь как гуль на кладбище, и хмурится так же. - Пусть кто-нибудь об этом позаботится. Немедленно.
        Она хочет сказать - это всего лишь порез, почти и не больно, и не ее вина, что кровь бежит столь сильно, едва ли стоит так злиться из-за неловкости. Но вместо этого просто берет блокнот и топает вверх по склону, через сад в дом.
        Она ведь только хотела помочь…
        Его голос из твоих уст
        Велит мне возвращаться
        Возвращаться домой…
        Глава десятая
        Эдгара Оливия застает на кухне.
        - О боже, - вздыхает он, осматривая ее руку: платок, где его пропитала кровь, сделался ржаво-красным.
        Оливия пожимает плечами, у нее урчит в животе: на плите стоит кастрюлька с кашей, хоть содержимое наверняка давно остыло до состояния клейстера. Однако Эдгар строго кивает на раковину. Оливия смывает кровь, пока дворецкий достает аптечку и раскладывает йод и бинты. Руки его тверды, прикосновения легки.
        - Я служил в армии, - между делом роняет он, зажимает в зубах булавку и с улыбкой осматривает порез. - Повидал боевых ран на своем веку. Полагаю, ты выживешь. - Обработав рану, он перематывает ладонь Оливии узкой белой лентой и закрепляет булавкой. Для такой ерунды повязка слишком серьезная, но Эдгар обращается с ней хирургически аккуратно. - И все же постарайся больше не проливать кровь.
        У порога что-то мелькает, и Оливия бросает туда взгляд, надеясь увидеть призрачное лицо матери, но там другой гуль, на сей раз моложе. Он совсем отощал, видны лишь торчащие ребра, колено да нос.
        - В старых домах всякое водится… - бормочет Эдгар, проследив за ее взглядом, - чего только не услышишь и не увидишь.
        Дождавшись, пока он закончит бинтовать ее руку, Оливия спрашивает: «В Галланте водятся привидения?» И хоть знает, что гули здесь есть, удивляется, когда Эдгар в ответ кивает.
        - Само собой. У подобных особняков слишком длинная история, а за историями всегда тянутся призраки. Но это не беда, - добавляет он, складывая аптечку. - Призраки когда-то были людьми, а те ведь тоже разные: хорошие, плохие, словом, всякие. Конечно, кое-кто из них хочет напугать, но другие наверняка просто смотрят и желают помочь.
        Оливия оглядывается на гуля. Тот под ее взглядом съеживается, прячется за дверным косяком. Эдгар убирает на место аптечку, а Оливия ковыряет повязку.
        В Мерилансе постоянно кто-нибудь царапался, обжигал пальцы о плиту или выковыривал гравий из коленок. Если пострадавшей везло, матушки от нее отмахивались, мол, боль - просто расплата за неуклюжесть, но если нет, они принимались поливать ранки спиртом, что было вдвое больнее любого пореза.
        Иногда кто-то из маленьких, поранившись, плакал при виде крови. Иногда кто-то из старших брал несчастную на руки и утешал: «Не больно», - словно одними этими словами можно было унять страдания. Словно отрицание самого существования боли - это заклинание, чары, способные заставить ее исчезнуть.
        Никто никогда не говорил такого Оливии - ни у кого и мысли подобной не возникало. Но она бессчетное количество раз твердила это заклинание самой себе.
        Когда Агата лупила ее линейкой по костяшкам пальцев.
        Не больно.
        Когда Клара вонзила в нее иголку.
        Не больно.
        Когда Анабель вырвала из дневника матери страницы.
        - Больно? - спрашивает Эдгар, заметив, что она треплет повязку.
        Вопрос застает врасплох, но Оливия качает головой.
        Эдгар отрезает толстый ломоть хлеба и бросает на смазанную маслом сковородку. Запах - просто божественный. Оливия, разинув рот, смотрит, как слуга намазывает тост малиновым джемом. А потом ставит перед ней.
        - Держи, - говорит он. - Это придаст тебе сил.
        Оливия надкусывает угощение и наслаждается сладостью.
        Эдгар кивает на ее блокнот.
        - А там у тебя что?
        Слизав джем с пальцев, она показывает ему последние рисунки: сад, фруктовые деревья, стену.
        - Весьма неплохо, - одобрительно говорит Эдгар, хотя это лишь наброски, карандашные штрихи, которые наслаиваются друг на друга, создавая светотень и очертания предметов. - Помню, твоя мама всегда любила рисовать!
        Оливия хмурится, думая о странных чернильных пятнах в дневнике. Это и рисунками не назовешь… Она откусывает еще кусочек, и малина тает во рту. Эдгар смотрит, как девочка улыбается.
        - Джем Ханна варила. Том, бывало, любил еще медом полить сверху… - Он ошарашенно умолкает, будто споткнувшись. - Но в этом году ягоды такие сладкие, что и сахар почти не понадобился.
        Оливия уже поднимает руку задать вопрос, но Эдгар поспешно бредет к двери, бормоча, что ему нужно срочно починить ставни, и ей остается лишь добавить новое имя в список секретов Галланта. Дядя, не писавший ей письмо. Странное проклятье Мэтью. Бесцветные сорняки. Стена - которая и не стена вовсе. И еще этот Том, о ком никто не желает говорить. Она старательно вспоминает могильник При?ров, невысокие надгробия, похожие на выбитые зубы, но имени Томаса среди них нет.
        Доев тост и сунув блокнот под мышку, Оливия отправляется искать кабинет. Бродит по коридорам, вновь удивляясь размерам особняка - тот построен не для четверых, для сорока человек. От штата прислуги сохранился лишь костяк - так говорят, когда людей, способных управлять большим поместьем, остается мало. Но обитатели Галланта далеко не костяк, а пригоршня несовпадающих косточек.
        Да и сам дом на дом не похож. Он смахивает на лабиринт: коридор тянется за коридором, комната за комнатой, большие и маленькие, некоторые и вовсе закрыты, под белоснежными хрустящими накидками погребены горы мебели.
        За двойными дверями Оливия обнаруживает просторную залу, предназначенную для пиршеств и балов. Полы светлого дерева, инкрустированные узором из все тех же концентрических кругов, сводчатые потолки высотой в два или даже три этажа, а вдоль дальней стены идут стеклянные двери, за которыми скрывается балкон.
        Никогда прежде Оливия не видела столь величественного помещения, и вдруг, сама не зная отчего, она принимается кружиться, шурша босыми ногами по дереву.
        А потом, наконец, Оливия находит и кабинет. Она уже было начала думать, что вчера зрение сыграло с ней шутку, ей это приснилось, обыщи хоть весь дом - ничего не найдешь, но вот тот самый узкий коридор и поджидающая ее дверь.
        Оливия пробегает пальцами по обоям в точности как накануне, отполированная ручка легко поддается нажатию. В комнате нет окна, и рисковать, зажигая лампу, Оливия не желает, потому оставляет створку распахнутой, чтобы из коридора попадал свет.
        Она шагает вперед, половицы тихо поскрипывают под ногами, и вот уже ступает по тонкому темному ковру, на котором стоит стол.
        На нем громоздится удивительная металлическая скульптура: два дома в концентрических кольцах. И это не просто строения, а маленькие копии Галланта. Фасадами друг к другу они установлены в центре изогнутой рамки. Кольца окружают каждый дом в отдельности, а прочие, побольше, - все сооружение целиком. Не в силах сдержаться, Оливия подносит палец к кольцу, легко его толкает, и махина приходит в движение.
        Оливия смотрит, затаив дыхание, и боится, что в любой миг скульптура опрокинется на пол, но та будто создана, чтобы двигаться. Пара домов вращаются, словно танцоры, то приближаясь друг к другу, то отдаляясь. Каждый перемещается по своей дуге, в центре собственной орбиты. Оливия внимательно смотрит как завороженная, изучая размеренные движения, пока они не замедляются.
        Дома совершают последний оборот, и Оливия снова тянется к скульптуре, чтоб остановить ее, но тут строения замирают друг против друга. Оливия склоняется ближе. Поразительно, но с такого ракурса кольца выглядят почти… почти как стена.
        Открыв чистую страницу в своем блокноте, Оливия рисует сооружение, стараясь передать ощущение движения, чистые, почти математически выверенные очертания устройства. Она обходит стол, чтобы взглянуть с другой стороны, и вдруг замечает выпирающий ящик: тот торчит, словно нижняя губа, зажав в углу листок. Оливия дергает за ручку, и ящик не сразу, но поддается.
        Внутри лежит стопка чистой белой бумаги и маленькая черная книжечка, а в ней - сделанные неровным почерком записи, страница за страницей. Да, это же не просто записи! Адреса…
        Бирмингем, Беллуэзер-плейс, 50. Школа Лаример.
        Манчестер, Идрис-роу, 12. Приют Холлингвелл.
        Бристоль, Фаррингтон-вей, 5. Приют Фаррингтон.
        Оливия листает страницы и наконец в середине четвертой находит нужный адрес:
        Ньюкасл, Виндзор-роуд, 9. Мериланс. Школа для девочек.
        Из коридора доносятся шаги.
        Но годы тайных вылазок в комнаты матушек не прошли даром: в мгновение ока книжечка водворяется на место, ящик закрывается, а сама Оливия ныряет за старый стол, прячась между креслом и стеной. Скорчилась, а сердце так и трепещет.
        Затаив дыхание, Оливия ждет, пока вошедший переступит порог, и шаги застучат не по дереву, а по ковру.
        - Странное дело, - хмыкает Ханна. - Клянусь, эту комнату я запирала…
        Разговаривает она громко и явно не сама с собой.
        - Ты не первый ребенок, который прячется в этом доме. Только большинство из них играли в прятки. Давай-ка выбирайся. Я слишком стара ползать по полу.
        Оливия со вздохом поднимается на ноги. Ханна тянется к ней, но Оливия безотчетно шагает назад, пряча за спиной забинтованную ладонь, словно какой-то секрет.
        Ханна безвольно роняет руку, в глазах светится печаль.
        - Боже, деточка, я вовсе не сержусь… Если хочешь осмотреться - вперед; в конце концов, это твой дом.
        Мой дом, думает Оливия, и слова бьются колокольчиками надежды у нее в груди. Ханна бросает взгляд на скульптуру, и, кажется, при виде сооружения ее настроение портится.
        - Идем, - говорит экономка. - Уже поздно.
        Солнце клонится к закату, и они намертво запечатывают дом, будто склеп. Из комнаты в комнату Оливия идет за Ханной, взбирается на кресла и стулья, чтобы помочь закрыть большие ставни и опустить створки окон. Зряшная трата сил - запираться внутри, когда на дворе столь чудесная погода, но Ханна объясняет:
        - В такой пустынной местности что-нибудь все время норовит пробраться в дом.
        Ужинают они на кухне. Кухонный стол от старости весь в царапинах и вмятинах. Зато никаких очередей громкоголосых девчонок или матушек, надзирающих, точно вороны, за трапезой. Только Эдгар и Ханна весело переговариваются - он, набросив на плечо полотенце, достает из духовки противень, а она накладывает в миску овощи. Оливия расставляет на столе четыре тарелки, хотя Мэтью нет. Оливии даже становится не по себе - так ей хорошо. Словно хлебаешь стылой зимой горячий суп, и с каждым глотком по телу разливается тепло.
        - Ну вот, - говорит Эдгар, водружая на стол поднос с медальонами из говядины.
        - А что у тебя с рукой? - спрашивает Ханна, заметив бинт на ладони Оливии.
        - Боевое ранение, - хмыкает Эдгар. - Ничего, справился, мне такое по плечу.
        - С тобой нам повезло, - улыбается Ханна, целуя его в щеку.
        Жест такой простой и целомудренный, но видно, что за ним стоят годы теплых чувств. Щеки Оливии заливает краска.
        - Что подтверждает одно: мне следует чаще размещать объявления в газетах.
        - Скажи миру верные слова, - кивает Эдгар, - и наудачу что-нибудь подвернется.
        Оливия замирает.
        Я разослал такие письма во все уголки страны. Возможно, именно это отыщет тебя.
        - Кроме того, - заявляет Эдгар, опускаясь на свое место, - я решил, что нашу гостью нужно накормить на славу.
        Гостью…
        Оливия вздрагивает, будто от холодного порыва ветра. Она старается держаться невозмутимо, когда Ханна передает ей миску с печеным картофелем и пастернаком.
        - Ешь.
        Это целый пир, а за день в саду у Оливии живот подвело. Так хорошо она никогда не ела. Когда первый голод утолен и ест Оливия уже не так поспешно, Ханна принимается расспрашивать, как ей жилось до письма. Оливия объясняется знаками, Эдгар переводит, Ханна, прижав руку ко рту, слушает историю о том, как на ступенях Мериланса нашли сироту и как она провела в приюте почти всю жизнь. Оливия не рассказывает о матушках, о других девочках, о меловой доске и садовом сарае, об Анабель. Ей уже кажется, все это похоронено в прошлой жизни, будто глава в книге, которую можно закрыть и уйти. И она этого хочет - потому что хочет остаться в Галланте. Даже если Мэтью против ее присутствия. Остаться и превратить поместье в свой дом. Остаться и узнать все его секреты - почему обитатели так боятся темноты, что случилось с остальными При?рами, что имел в виду Мэтью, когда назвал Галлант пр?клятым.
        Она уже поднимает руку спросить, но на порог падает тень. Оливия оборачивается, решив, что это гуль, но позади стоит кузен. Он идет к раковине и принимается оттирать с рук садовую грязь.
        Мэтью бросает взгляд на Оливию и бормочет:
        - Все еще здесь…
        Ханна лишь улыбается и поглаживает Оливию по забинтованной руке.
        - Машина в ремонте. Сможет выехать лишь через несколько дней, - говорит экономка.
        Ее глаза блестят, и блеск этот озорной. Еще одна ложь. Но Мэтью только вздыхает и убирает мыло на место.
        - Сядь и поешь, - зовет Эдгар, но кузен качает головой, бормочет, что не голоден, хотя его тщедушное тело словно умоляет о добром ужине.
        Мэтью уходит, будто забрав с собой из комнаты весь воздух. Ханна с Эдгаром ковыряются в еде, пытаясь заполнить тишину непринужденной беседой, но выходит скованно и неловко.
        Оливия перехватывает взгляд Эдгара.
        «Мэтью болен?»
        Посмотрев на Ханну, тот отвечает:
        - Мэтью устал. Если долго не знать отдыха, от усталости можно заболеть.
        Он говорит правду - своего рода, - но за словами скрывается какой-то подтекст. Они столько всего недоговаривают… В кухне повисает молчание. Вот бы снова все было как до прихода Мэтью, думает Оливия. Но тарелки пусты, и Ханна уже поднимается, говорит, что соберет для хозяина поднос с ужином, если Эдгар его отнесет. Тот видит, что Оливия смотрит на него, держа руки наготове, чтобы расспрашивать о доме и Мэтью, но все же старик встает и поворачивается к ней спиной.
        Оливия в бешенстве: ему достаточно просто отвести взгляд, чтоб заставить ее замолчать!
        Она прячет зевок, хоть еще нет и девяти; Ханна предлагает ей печенье, упомянув, что горячая ванна и теплая постель пойдут на пользу, а потом выпроваживает из кухни.
        К лестнице Оливия идет длинной дорогой, мимо малой передней с выходом в сад. Должно быть, ночь выдалась облачная. В дверное оконце не проникает лунный свет, но холл не пуст. Будто часовой там стоит гуль, что некогда был дядей Артуром, повернувшись к ней спиной и таращась в темноту.

* * *
        Хозяин дома голоден.
        Он измучен им, этим голодом. Тот вгрызается в тело, будто зубы в кость, пока боль не становится невыносимой. Пока пальцы не скрючиваются, суставы не застывают.
        Голод не сдается. Как и это место.
        Хозяин идет по разоренному саду. Мимо пустого фонтана, по бесплодной земле, ломкой иссохшей почве, что скатывается от подножия дома, будто кусок ткани, брошенный гнить в шкафу. Изъеденный молью. Постылый.
        Плоды сгнили. Земля пересохла. Дом осыпается, словно песчинки в песочных часах. Хозяин съел все, до последней крошки, до последнего кусочка. Ничего не осталось. Теперь он гложет сам себя. С каждой ночью чуть больше и больше.
        Он - огонь, что задыхается без воздуха. Но еще не все кончено! Он будет жечь, жечь, жечь, пока дом не рухнет, пока не рухнет весь мир.
        Ему нужен лишь вдох.
        Ему нужна лишь одна капля.
        Ему нужна лишь она.
        И вот он сидит на своем троне, закрывает глаза и предается мечтам.
        Часть третья
        Недомолвки
        Глава одиннадцатая
        Оливия ужасно устала, но снова не в силах заснуть. Руки и ноги наливаются тяжестью после свежего воздуха и работы в саду, но в голове крутятся вопросы. Оливия без конца ворочается в кровати; на тумбочке тает и чадит свеча: значит, часы идут, и она уже готова сдаться, отбросить одеяло, как вдруг слышит звук.
        Тихий скрип приоткрывшейся двери. А ведь замок был заперт.
        Она лежит едва дыша, а позади шаркают по полу босые ноги, потом на другую сторону кровати кто-то садится, и матрас прогибается под его весом. Оливия заставляет себя медленно повернуться, уверенная, что это лишь шутки усталого разума, что комната пуста и она увидит только…
        На краю постели сидит девушка.
        Постарше Оливии, но ненамного, кожа обласкана солнцем, по спине рассыпаются каштановые волосы. Она поворачивает голову, и пламя свечи озаряет высокие скулы, заостренный подбородок - черты с портрета, который Оливии вручили утром. Черты, что отражаются в лице самой Оливии.
        Мать смотрит на нее через плечо, озорно улыбаясь. Она кажется совсем юной, совсем девочкой.
        Но затем отблески света ложатся иначе, и вот уже Грейс снова взрослая женщина. Ее рука скользит по простыне, и Оливия не знает, потянуться к матери или отпрянуть, но в итоге ничего не делает, поскольку не в силах пошевелиться.
        Руки и ноги будто налились свинцом; наверное, ей следует бояться, но страха нет. Оливия не в силах отвести взгляда от Грейс При?р - та забирается в кровать, опускается рядом с Оливией и сворачивается клубочком, в точности повторяя позу дочери, подобно зеркальному отражению: согнутые локти и колени, изгиб шеи, наклон головы, словно это такая игра.
        Босые ноги испачканы грязью, будто Грейс бегала по саду - точно так же, как были испачканы ноги Оливии, пока она не смыла землю. Но руки матери нежные и чистые, пальцы перебирают повязку Оливии, на лице мелькает тревога. Грейс тянется к дочери.
        Когда рука матери нежно касается щеки Оливии, та с удивлением отмечает, что пальцы теплые. Лучики света не могут проникнуть между их телами, и лицо матери остается в тени. Но Оливия видит отблески свечи на ее зубах, когда она улыбается и наклоняется к ней сказать…
        Голос нежный, знакомый, не тонкий и слащавый, а тихий и успокаивающий. Немножко хриплый, как шорох гравия.
        - Оливия, Оливия, Оливия… - произносит мать, будто накладывая чары, будто это последние слова заклинания.
        Возможно, так и есть, потому что Оливия просыпается.
        В ее кровати лежит мертвая тварь.
        Свеча потухла. В комнате царит кромешная тьма, но можно различить призрачный силуэт, что свернулся клубочком рядом, как Грейс, по-прежнему занеся полусгнившую руку над щекой Оливии.
        Тело снова обретает способность двигаться, она отшатывается, не догадываясь, как близко к краю лежала, но постель вдруг уходит из-под нее, и Оливия падает на пол, тяжело приземлившись на бок. Боль довольно сильная, в голове сразу проясняется, и она вскакивает.
        Но гуль уже исчез.
        Судорожно вздохнув, Оливия подносит здоровую ладонь к щеке, которой касалась мать. Но это был лишь сон. Видение не могло до нее дотронуться, оно же не настоящее.
        В темноте Оливия находит коробку спичек и новую свечу. Вспыхивает и расцветает пламя, тени танцуют вокруг, Оливия берет блокнот, карандаш и начинает рисовать. Не призрак Грейс При?р, а женщину, какой та ей привиделась. Быстрые, резкие линии, карандаш шуршит по бумаге, пока Оливия пытается не столько изобразить лицо матери, сколько передать нежность ее рук, печаль в глазах, ласку в голосе, когда она произносила имя.
        Оливия, Оливия, Оливия…
        Карандаш царапает лист, стремясь опередить туман забвения.
        Набросок наполовину закончен, когда вдруг раздается чей-то крик. Оливия резко поворачивается в ту сторону, карандаш соскальзывает, кончик ломается.
        Ей доводилось слышать крики и раньше: пронзительные вопли играющих детей, вой сломавшего руку ребенка, ужасающий визг девочки, которая проснулась и обнаружила в постели насекомых.
        Но этот крик другой.
        Рыдания.
        Дрожащие вздохи.
        Напряженные и отчаянные всхлипы.
        Оливия вскакивает и мчится к двери, но не может открыть. На миг впадает в панику, а потом вспоминает о маленьком золотом ключе. Тот со щелчком поворачивается в скважине, Оливия выбегает в коридор, в глубине души ожидая, что крики смолкнут, как только она переступит порог.
        Но крики не смолкают.
        В одной из комнат дверь распахнута, в коридор оттуда льется свет, и мечутся по проему тени. Слышны голоса Ханны и Эдгара, звуки борьбы, и Оливия понимает, кто кричит, в тот же миг, когда подходит к ближе и видит на кровати извивающегося в судорогах Мэтью.
        Крики превращаются в слова, в мольбу:
        - Я не могу его бросить. Не могу бросить. Почему вы не даете ему помочь?!
        Глаза кузена открыты, но душой он где-то не здесь. Он не видит Ханну с растрепанными волосами, которая лихорадочно ему что-то шепчет, не видит Эдгара, чьи руки пытаются удержать его корчащееся тело, не видит Оливию, застывшую с распахнутыми глазами на пороге.
        - Это сон, - увещевает Ханна. - Просто сон. Он тебе не навредит.
        Из уст экономки льются слова Грейс, да только это неправда. Мэтью явно страдает. Из его горла вырывается подавленный всхлип, и очень страшно видеть кузена таким - будто с душой нараспашку, с обнаженным нутром. Он выглядит очень юным и очень испуганным. Оливия окидывает взглядом обстановку: поднос с почти не тронутой едой, плотно закрытые ставни, у дальней стены - силуэт с острыми углами, накрытый простыней.
        Очередной вскрик - и она снова смотрит на кровать. Ханна и Эдгар пытаются закрепить запястья Мэтью кожаными ремнями. Оливия с трудом подавляет панику и желание броситься вперед и оттащить домочадцев от кузена. Желание настолько сильное, что его мощь потрясает. Оливия делает шаг к кровати, но, встретив резкий взгляд Эдгара, переполненный болью и горем, замирает на месте.
        Мэтью дергается и умоляет, но кожаные ремни затягиваются все крепче, и вот он без сил падает на кровать. Грудь его лихорадочно вздымается. Тонкие струйки бегут по щекам и волосам - не то пот, не то слезы.
        - Пожалуйста, - хрипло бормочет он, - они причиняют ему боль.
        «Ему» - это слово жалит. Не «мне», а «ему»…
        - Нет, - увещевает Ханна, прижимая Мэтью к кровати. - Они больше не могут заставить его страдать.
        Она подносит стакан с мутной жидкостью к губам Мэтью, и вскоре от всхлипов остается лишь невнятное бормотание.
        - Теперь он отдохнет, - измученно вздыхает экономка. - И тебе нужно поспать.
        Оливия не видела, как Эдгар поднялся с кровати. Не заметила, как направился к двери. К ней… Но вот старик уже стоит напротив нее, загораживая обзор.
        Вид у него очень усталый.
        «Возвращайся в постель», - показывает он.
        «Что с Мэтью?» - спрашивает Оливия. Но Эдгар только качает головой: «Просто плохой сон», - а потом закрывает дверь.
        Оливия медлит в темном коридоре меж двух ручейков света: льющегося из открытой двери ее спальни, и тонкой полоски из-под двери Мэтью. Затем, наконец, возвращается к себе в комнату, в собственную кровать, где на скомканном одеяле лежит незаконченный набросок. Она поглаживает графитные линии и думает о сновидениях. О тех, что через складки сна проникают в твою постель. О тех, что могут погладить тебя по щеке или утащить во мрак.
        Сны не даруют отдыха.
        Они меня прикончат.
        Глава двенадцатая
        На следующее утро на простыне Оливия находит кровь. Передергивается при виде нее, задумавшись, не пришел ли срок, но пятна не похожи на капли или полосы, а выглядят так, будто кто-то мял постель пальцами. Ну конечно: повязка на ладони ослабла, порез во сне открылся, и на простыне отпечатались следы тревожной ночи.
        Подойдя к раковине, Оливия пытается счистить засохшую кровь с ладони, словно пыль. Ополаскивает руку, ждет - может, кровь выступит снова, но та не течет. Оливия поглаживает узкую красную линию: царапина, так похожая на лозу или корень, устремляется вверх. Решив оставить ее подышать, Оливия направляется к шкафу матери и принимается там копаться. Она достает платье - нежного темно-зеленого цвета, похожего на цвет летней листвы. Наряд длиной до колен, а когда Оливия поворачивается, юбка распускается, точно лепестки.
        Блокнот позабытым лежит на постели. Половина лица матери смотрит на Оливию с листа, другая половина, куда не доставал свет, заштрихована полоской тени.
        Оливия закрывает блокнот и сует его под мышку. Выходит в коридор, и взгляд сразу устремляется к двери Мэтью. Оливия прижимается ухом к створке, но ничего не слышно. Ни беспокойных стонов, ни рваного дыхания и даже шороха простыней. Пальцы сами ложатся на ручку, но стоит вспомнить, как Мэтью страдал, и Оливия их отдергивает. Она поворачивается и идет к лестнице.
        В доме царит тишина.
        Возможно, все еще спят. Оглянувшись по сторонам, Оливия понимает, что не знает, который час. В Мерилансе время отмеряли звонками, свистками и резкими звуками, что велели девочкам отправляться по постелям или, наоборот, будили, созывали воспитанниц на молитву, посылали на занятия или приказывали выполнять работы по дому. А в Галланте, похоже, единственный важный час - это час заката, когда день переходит в ночь.
        Но дом уже проснулся. Ставни распахнуты, лучи солнца струятся в холл, заглядывая в коридоры и выхватывая танцующие в воздухе пылинки.
        Раздается резкий писк, и Оливия от неожиданности подпрыгивает, но сразу понимает, что издает его не человек - это звонко свистит чайник. К тому времени как Оливия добирается до кухни, чайник вовсю заливается на плите.
        Оливия выключает конфорку.
        - А ты ранняя пташка…
        Оливия поворачивается: из погреба по лестнице выбирается Ханна с мешком муки в руке. Уголки губ приподняты в улыбке, но глаза усталые.
        - Эх, вернуть бы молодость, - говорит Ханна, резко опуская муку на пол, и от мешка взвивается белое облачко, - когда не требовалось столько сна! - Она кивает на чайник: - Ты займись чаем, а я - тостами.
        Оливия аккуратно, стараясь не потревожить рану, берет заварник. Ополаскивает кипятком, кладет туда ложку чайных листьев, а Ханна тем временем нарезает хлеб. Несколько коротких мгновений они движутся, будто шестеренки в часах, будто дома из скульптуры, обходя друг друга по дуге. Пока настаивается чай и поджаривается хлеб, Оливия открывает блокнот и листает страницы назад, от портрета матери к изображению удивительной сферы. Разворачивает рисунок к Ханне и постукивает по нему.
        Вопрос ясен: «Что это такое?»
        На долю секунды воцаряется такая тишина, что слышно лишь царапанье ножа по тосту. Тяжелая тишина, которая обычно означает, что человек знает ответ на вопрос, но не может решить, говорить ли.
        - В старых домах полно барахла, - наконец вздыхает экономка. - Может, Мэтью знает.
        Оливия только закатывает глаза - до сих пор от кузена помощи не было.
        - Отличный денек, - добавляет Ханна, опуская на кухонную стойку две тарелки с тостами, смазанными маслом и джемом. - Слишком хороший, чтобы сидеть дома. Отнесешь завтрак Эдгару? Он где-то во дворе.
        Ясно, ее отсылают. Оливия вздыхает.
        Требуются обе руки и предельная собранность, чтобы унести чашку чая, две тарелки с тостами и блокнот в сад, ничего не уронив, не разлив и не потеряв. Однако Ханна права: денек просто чудесный. Под ногами на траве поблескивает роса, но туман и холод ушли, небо над головой - молочно-голубое.
        Оливия находит Эдгара: старик на лестнице, чинит ставни. Приветственно машет ей и кивает, чтобы поставила тарелку прямо на землю. Оливия нерешительно медлит: а если туда заберется птица или мышь? И подумав об этом, вдруг понимает - она не видела здесь никакой живности.
        И это по-настоящему странно. Оливия мало что знает о сельской местности, но по пути сюда заметила коров и овец. Наверное, в поместье должно обитать множество мелкого зверья - кролики, воробьи, кроты. Даже в Мерилансе порой попадались мыши, а по небу летали чайки.
        Будь Галлант домом, сошедшим со страниц сказки, у очага непременно лежал бы пес, на дорожке грелся на солнышке кот, в саду обитала стая сорок, а на стене - ворона.
        Но здесь никого нет. Только необычайная тишина.
        Оливия идет с завтраком к каменной скамье и устраивается там.
        По словам матушки Агаты, приличные девочки сидят, сведя ноги и скрестив лодыжки. Оливия усаживается по-турецки и принимается за еду, а зеленые юбки вздуваются на коленях.
        На металлическом ободе бадьи играет солнце, с края свисает пара перчаток, но порез на ладони Оливии еще не зажил, и вместо работ по саду она предпочитает нарисовать дом.
        Открывает чистую страницу и приступает к делу. Вскоре под ее рукой Галлант обретает форму, превращаясь из нескольких штрихов в строение со стенами и окнами, дымоходами и крутыми скатами крыш. Вот его крылья, вот балкон бальной залы и дверь в сад. Вот эркер - только у него во всем особняке нет ставен, а за стеклом виднеется темный силуэт рояля. Она как раз пририсовывает Эдгара на лестнице - легкие очертания, лишь тень на огромной стене дома, когда слышит в саду шаги.
        Движение - тоже своего рода «голос». Оливия узнаёт человека по походке. Эдгар слегка шаркает, одна нога у него ступает тяжелее другой. У Ханны твердый короткий шаг, на удивление тихий. Мэтью идет широко, но тяжело, будто ботинки слишком много весят или велики ему.
        Заслышав, как он топает по тропинке, Оливия поднимает взгляд: кузен натягивает садовые перчатки. Она ждет, когда Мэтью посмотрит на нее и снова отпустит едкое замечание, но тот молчит, лишь опускается на колени и принимается возиться с розами. Сорняки не могли вырасти так скоро, и все же они есть, Мэтью рвет и рвет серые плети.
        Рукава его закатаны, и на запястьях, там, где оканчиваются перчатки, виднеются синяки. Он такой худой, что становится страшно: если солнце подсветит Мэтью с нужной стороны, можно будет смотреть прямо сквозь него. Оливия подталкивает к нему тарелку с остатками тостов. Фарфор скрежещет по камню, и Мэтью окидывает кузину взглядом.
        - У меня все нормально, - глухо, машинально отзывается он, а у самого вид похуже, чем у большинства гулей. Поэтому Оливия еще раз подталкивает к нему тарелку, и та снова издает жуткий скрежет. Мэтью раздраженно хмурится, и Оливия мрачно взирает на него в ответ. Секундой позже он все же снимает перчатку и берет тост. Благодарности она не слышит.
        Оливия снова принимается рисовать Галлант, но ее по-прежнему одолевает ощущение, что за ней наблюдают. Она смотрит на Мэтью, но тот, склонив голову, весь отдался работе. Оливия бросает взгляд через плечо, но позади только стена.
        Тогда она разворачивается, принимается листать блокнот, пока не находит незавершенный набросок, и сравнивает рисунок и стену, пытаясь понять, в чем закавыка. Оливия в задумчивости постукивает карандашом по бумаге, когда на блокнот падает тень Мэтью.
        Он таращится на страницу, и взгляд его застывает при виде стены. Оливия, затаив дыхание, ждет, что кузен скажет, но Мэтью молчит, тогда она открывает чистый лист и пишет: «Что случилось с твоим отцом?»
        Но когда показывает вопрос кузену, тот едва косится на него и тотчас смотрит в сторону. Оливия настойчиво подсовывает ему листок, заставляя прочесть, но взгляд Мэтью отказывается замечать слова.
        - Зря время тратишь, - бормочет он, и, наконец, Оливию осеняет.
        Это не потому, что Мэтью не хочет читать. Он просто не может. Догадавшись по выражению ее лица, что она все поняла, кузен хмурится.
        - Я не дурак, - резко бросает он.
        Оливия качает головой. Уж ей ли не знать, каково это, когда люди судят тебя только по твоим недостаткам.
        - Просто… Я так и не понял, как это делается. Буквы скачут перед глазами. Все слова путаются.
        Оливия кивает и вновь принимается царапать карандашом по странице.
        - Говорю же, - бурчит Мэтью, но Оливия поднимает указательный палец, молчаливо веля подождать, а сама рисует быстро, как только может.
        На бумаге возникает образ мужчины, не тот, каким Оливия застала его у выхода в сад, полупризрачный, а такой, каким она увидела его в портретной галерее. Артур При?р. Оливия поворачивает рисунок к кузену; с тем же успехом она могла хлопнуть дверью у него перед носом.
        - Он умер. Неважно как.
        Мэтью задумчиво смотрит вдаль, мимо садовых деревьев, на стену.
        Оливия переворачивает страницу и заносит над ней карандаш. Она все еще придумывает, как воплотить вопросы в рисунках, когда Мэтью произносит:
        - У ворот всегда должен стоять При?р. - Его тихий голос пронизан горечью, но фраза будто заучена наизусть. - Всегда. Так говорил отец. Словно мы всегда жили в Галланте. Но это неправда. При?ры его не строили. Галлант уже был здесь. Он воззвал к нашей семье, а мы, как идиоты, повиновались.
        Оливия в замешательстве хмурится. Дом не писал ей письмо. Кто-то из его обитателей это сделал. Тот, кто хотел возвращения Оливии. Кто объявил себя ее дядей.
        - Однажды мы пришли в Галлант и теперь не можем его покинуть. Мы привязаны к нему, прикованы к дому, стене и тому, что позади нее, и это не кончится, пока жив хоть один При?р.
        Отец сказал, я последний.
        - Ты уже начала его слышать? - Горящим взглядом Мэтью смотрит прямо на нее. - Он приходит в твои сны?
        Оливия неуверенно качает головой. Кто знает, что кузен имеет в виду. Сны ей снились дважды, оба раза о матери. Но в памяти всплывает голос Мэтью, резкий стон, что она слышала прошлой ночью.
        - Ты не представляешь, каково это, - говорит он, и лицо его искажается от боли. - Что это может с тобой сотворить, чего стоить.
        Да о чем речь?.. Оливия тянется к его руке, но Мэтью уже отодвигается, напоследок еле слышно пробормотав:
        - Если он еще не нашел тебя, значит, еще есть время.
        А потом он решительно уходит по тропинке. Ясно, пошел искать Ханну, чтобы поинтересоваться насчет машины. Оливия прижимает ладони к вискам, где зарождается боль. Слова Мэтью похожи на записи матери, еще одна никчемная загадка. Почему ее семья не может изъясняться просто? Оливия переводит взгляд на рисунок.
        …Прикованы к дому, стене и тому, что позади нее…
        Оливия рассеянно глядит вдаль. Кузену явно нездоровится. Он не ест, не спит, говорит о проклятиях, воротах, но у края сада громоздятся лишь крошащиеся камни. Поднявшись, Оливия осматривается. Мэтью и след простыл. Не видно и Эдгара, хотя лестница все еще стоит у дома.
        Оливия не направляется прямо к стене. Ее будто… влечет к ней. Через сад, мимо последнего ряда роз, вниз по мягкому, заросшему травой склону.
        Старый гуль на кладбище смотрит ей вслед. Он не покидает сад, но Оливия видит, как призрак опускает голову и складывает руки на груди, явно недовольный ее прогулкой к стене. Знаю, знаю, думает Оливия. Но не останавливается.
        Подойдя к стене, она, наконец, понимает, почему рисунок не получался. Все дело в свете. Похоже, лучи солнца не озаряют ее так, как полагается, хотя светило сейчас позади ограды, и та отбрасывает на склон свою тень. Солнце должно проливаться на камни, но, кажется, свет их не достигает, тени изгибаются и собираются лужицей у стены. Ступая в эту странную тень, Оливия слегка вздрагивает.
        А потом, наконец, замечает дверь.
        Не верится, что Оливия не видела ее раньше. Старая железная створка чуть темнее, чем окружающий камень, и если бы свет попадал на нее, возможно, Оливия обнаружила бы ее раньше. Теперь же, углядев дверь, не представляет стену как сплошной камень.
        Ворота, думает она, потянувшись к створке; на ощупь та поразительно холодная. На двери - маленькая ручка в виде побега плюща; Оливия пробует ее повернуть, но та не поддается. Присев на корточки, Оливия ищет замочную скважину, но и ее нет.
        Как странно.
        Зачем в стене, которая просто обрывается, нужна запертая дверь? Каменная кладка даже не очень длинная - десяток шагов в любую сторону, и дойдешь до осыпавшегося края. Ноги уже несут Оливию туда, но вдруг она на полпути замирает.
        По словам Мэтью, за стеной что-то есть.
        Закусив губу, Оливия думает. Нелепость какая! Пространство за оградой видно невооруженным глазом - поле, что раскинулось по ту сторону. И все же Оливия не в силах заставить себя обогнуть стену.
        Она возвращается к двери.
        Там, где железная створка примыкает к камню, есть узкий зазор шириной с палец, обзор закрывает пара задвижек. При виде их в памяти что-то всплывает, но Оливия никак не может понять, что именно. Привстав на цыпочки, она заглядывает в щель.
        Оливия прочла множество историй о проходах, порогах и на миг воображает себя стоящей в преддверии чего-то грандиозного, мрачного или опасного, но впереди расстилается лишь поле высокой травы, покачивающейся на ветру, и вдали высятся скалистые горы.
        На секунду сердце замирает, и Оливия отодвигается от двери, чувствуя себя глупо.
        Конечно, это просто стена, и ничего больше.
        Раздается какой-то треск, и справа из кладки выпадают несколько камешков, стуча по земле, точно дождь по старой жестяной крыше. Это одна из тех дыр, что пытался залатать Мэтью - ясно по более светлому, чем окружающие валуны, цвету, но раствор слабый, и он уже осыпается, на траве виднеются крошки, будто стена зашевелилась и стряхнула с себя замазку, словно пыль. Вблизи становится ясно происхождение трещины: из нее выглядывает тонкий серый усик. Оливия тянется к нему, но вспоминает порез у себя на ладони и ярость Мэтью, так что просто поднимает упавший камушек и вставляет на место.
        - Оливия! - доносится со двора.
        Оглянувшись и заслонив рукой глаза от солнца, Оливия замечает Эдгара, который машет ей, прижав к плечу лестницу.
        - Поможешь мне? - просит он, и Оливия мчится к старику, выбегая из холодной тени на солнце, удивляясь и радуясь его теплу.
        Поднимаясь по заросшему травой склону, она слышит, как позади из стены с тихим шорохом сыпятся камешки.
        Глава тринадцатая
        Свеча почти догорела, но пока не гаснет. Уже поздно, но Оливия сидит без сна посреди кровати.
        Листает страницы дневника, надеясь отыскать ответы, но внутри все те же записи, давно заученные и невыносимо расплывчатые.
        Сны не даруют отдыха
        Я спала на твоем прахе
        Когда ты рассыпался
        Хочу уснуть, но он меня всегда находит
        И ее мать, и кузена преследовали сны.
        Неужели Грейс так же увяла, как Мэтью? Неужели под глазами у нее появились синяки, а лицо осунулось? Это безумие или болезнь или просто мать так измучилась, что они стали похожи? И если это случилось с ними, не случится ли с ней, с Оливией?
        Он еще не нашел тебя…
        Оливия снова берет свой блокнот с рисунками Мэтью, дома и стены. Ей мерещится, будто она стоит в центре лабиринта, где любой поворот - неразрешенная загадка и каждая брешь ведет все глубже во тьму.
        Оливия настороженно прислушивается, не закричит ли снова кузен, но в коридоре тихо, и в тенях спальни никто не прячется. Слышно лишь негромкое потрескивание свечи и шорох переворачиваемых страниц.
        Оливия прижимает ладони к глазам; от разочарования ей хочется хлопнуть дверью или разбить в садовом сарае горшок, сделать что-нибудь, что выпустит чувства наружу, придаст им форму и звук. Оттолкнув блокнот и дневник, она откидывается на подушки. Секунду спустя раздается предательский треск карандаша, ударившегося об пол, а потом он катится под кровать.
        Ну и пусть, думает Оливия, но потом ей мерещится, что, если она оставит там карандаш, дом схватит его, всосет в щель между половицами, в дыру меж этажами, а ведь это ее любимый карандаш. Вздохнув, Оливия сбрасывает одеяло, выбирается из постели и опускается на корточки, чтобы заглянуть под кровать.
        Она готовится увидеть сгнившее лицо, полупрозрачную седую копну грязных волос, грустную улыбку. Под кроватями в Мерилансе так же лежал гуль, в темноте опустив подбородок на сложенные руки, будто кто-то, кроме Оливии, мог его там увидеть.
        Но под кроватью нет никого. Только пыль и темнота, слабые очертания карандаша, который теперь не достать. Оливия ложится ничком и тянется его схватить, но замечает еще кое-что. Между изголовьем и стеной втиснута, словно в тайник, какая-то тень, на виду торчит только нижний угол.
        Книга.
        Непонятно, упала ли она за кровать и застряла или ее спрятали там нарочно, но когда Оливия заправляет карандаш за ухо и тянет за угол, книга поддается. Сердце замирает - такая она тонкая и мягкая. И не книга это вовсе.
        Дневник.
        Оливия выбирается из-под кровати обратно к лужице света, садится на пол и рассматривает обложку. Сверху - завиток позолоченной буквы «Г». Оливия в растерянности взирает на нее. Это дневник матери… Но нет - Оливия поднимается на ноги и видит: старый дневник, который всегда у нее был, по-прежнему лежит на смятых простынях, где она его и оставила. И вообще - та книжица зеленого цвета, потертая от старости, отмечена двумя необычными бороздами, а из среза торчат вырванные и вставленные обратно страницы. Найденный же дневник - мягкий, чистый и далеко не такой истрепанный.
        А еще он красный. Как тот, что ей приснился.
        Поглаживая позолоченную «Г», почти не вытертую, Оливия представляет, что ее матери подарили не один дневник, а два. Комплект. Затаив дыхание, она открывает книжицу и ахает, увидев записи - нежный почерк с завитушками, такой же, каким был на первых страницах зеленого дневника, когда рука матери еще не ослабла и заметки не стали путаными, обрывистыми и перечеркнутыми.
        Оливия годами вчитывалась в слова, пытаясь разгадать загадку, что кроется в дневнике матери, изучая строчку за строчкой в поисках подсказок. И вот теперь листает страницы, удивляясь обилию новых записей.
        Артур сегодня не в настроении.
        Пролистав дальше, она находит имя Ханны.
        Ханна говорит, если я испорчу еще одно платье, она заставит меня носить штаны. А я сказала, ерунда, были бы только ботинки подходящие.
        Еще через несколько страниц встречается имя Эдгара.
        Кто-то выпустил птицу из клетки, и теперь я никак ее не найду. Артур говорит, ее не вернуть, а Эдгар - что все к лучшему, мол, птицы любят небо больше, чем подоконники. Я оставила окно открытым: вдруг она вернется? И отец чуть не оторвал мне голову.
        Как странно видеть двери, распахнутые в другую жизнь.
        В этих записях нет загадочного «ты», или упоминаний о движущихся тенях, костях, напичканных историями, точно мозгом, или голосах во мраке. Есть рисунки - то здесь, то там, наброски птичьей клетки, розы, пары рук, но они небольшие и детальные, выписанные вдоль полей страниц, так не похожие на хаотичные изображения в другом дневнике.
        Оливия пролистывает десяток обычных записей - заметки о том, как брат сводит Грейс с ума, об отсутствии матери, о тревожащем кашле отца. О Ханне и Эдгаре, о том, что никто не замечает, как они влюбляются, и тут на глаза Оливии попадается кое-что.
        Прошлой ночью я вышла за стену.
        У Оливии захватывает дух, взгляд мчится по строчкам.
        Я хотела увидеть сама. Понять, настоящее ли все это, или от меня просто ждут, что я вырасту и увяну здесь от одних лишь суеверий. Ну не смешно ли? А вдруг это просто легенда, которую передавали от одного При?ра к другому, пока мы не забыли, что все выдумка? Неужели мы все находимся во власти безумного наваждения?
        Нас ждет огромный мир, а мы сидим здесь и таращимся на стену. Отец зовет дом тюрьмой, а нас - стражниками, но это ложь. Мы такие же узники. Мы привязаны к этой земле, к особняку и саду.
        Оливия медлит. В голове эхом отдается голос Мэтью: «Однажды мы пришли в Галлант и теперь не можем его покинуть. Мы привязаны к нему».
        Оливия прогоняет его из своих мыслей и читает дальше:
        Артур говорит, за стеной подстерегает смерть. Но правда в том, что она повсюду. Смерть забирает розы и яблоки, приходит за мышами и птицами. Она ждет нас всех. Отчего же смерть мешает нам жить?
        Вот почему я это и сделала. Я вышла за стену. Я не должна была… Думала… неважно, что я думала. Конечно, я не первая. Конечно, это не выдумки. Мне не жаль. Я не… Но теперь я понимаю. Я никогда не вернусь.
        У Оливии замирает сердце, она с трепетом переворачивает страницу.
        Никто никогда не должен узнать. Я не должна писать это здесь, но в глубине души подозреваю, что начну сомневаться. Решу, что все мне приснилось. Но слова на бумаге присниться не могут. Так что вот: прошлой ночью я пошла за стену. И встретила Смерть.
        Слова сорной травой расползаются по странице. Оливия поглаживает их пальцем, втайне ожидая, что они дрогнут от ее прикосновения. Чернила капали на бумагу, будто тот, кто писал, сидел, занеся над листом руку, и сомневался, прежде чем продолжить.
        Не встретила, а увидела, но довольно близко. С его четырьмя тенями и десятком призраков, безмолвных в остове разрушенного дома. Записанное на бумаге, это звучит безумно. Когда я это видела, оно и казалось безумием. Безумный мир, лихорадочный сон. После Артур поймал меня в саду, крепко встряхнул и спросил, не заметили ли меня, и я сказала - нет. Я не выдала брату, что самый высокий из слуг-теней, отделившись от своего господина, будто в ясный летний полдень, нашел меня в холле. Я не выдала брату, что он посмотрел прямо на меня своими почти непроглядно-черными глазами и, склонив голову, указал на ближайшую дверь, на сад и стену. Я не выдала, что слуга-тень меня отпустил.
        Запись заканчивается. Руки Оливии уже сами собой переворачивают следующую страницу.
        Начинается другая:
        Прошлой ночью я ему написала. Я вернулась к стене, думая, что послание исчезло, украдено, как и все остальное, что попадает в трещины, но оно все еще было там: втиснуто между железом и камнем, и судя по положению, его вынимали, а когда я достала проверить, то увидела, что он ответил.
        Новая страница, новая запись:
        Я прожила в Галланте всю жизнь. Но дом - это выбор. Я этот дом не выбирала. Я устала быть к нему привязанной.
        Оливия переворачивает страницу, надеясь прочесть, что было дальше, но следующий лист вырван, и еще один, и еще. Все они выдернуты, лишь у корешка видно несколько слов, оборванных на середине чернильного завитка. Почти уничтоженная запись - едва заметная подсказка.
        Не при…
        Тюрьма…
        Вместе
        Мы сможем на…
        Сего…
        С разочарованным вздохом Оливия возвращается к началу. Ее мать вышла за стену. Увидела Смерть, четыре тени, десяток призраков. Самый высокий из теней помог ей вернуться домой. Какие-то сказки. Или нечто совсем мрачное… Грейс потеряла рассудок? И все же она была достаточно здорова, раз понимала, как звучат ее записи. К тому же разве Оливия сама не видит призраков?
        Полупрозрачная девочка в Мерилансе. Мать и дядя, которые следовали за Оливией по коридорам Галланта. Неужели Грейс При?р тоже видела гулей? Кто такие тени и кто такие призраки? Это загадка или код?
        Оливия закрывает глаза, пытаясь собрать кусочки головоломки, но разум слишком устал и не в силах найти отгадку, ничего не подходит; наконец, она с отчаянием вздыхает, задувает свечу и падает в постель. И в темноте приходят образы.
        Возможно, меня преследует твой призрак…
        Какая утешительная мысль.
        Возможно, ты скрываешься во мраке.
        Клянусь, я видела, как он движется.
        Глава четырнадцатая
        По саду бредет человек. Он спотыкается, будто болен или пьян, поднимается на ноги, устало тащится мимо бледных в свете луны цветов, мимо шпалерных решеток и живых изгородей, мимо Оливии, которая сидит на низкой каменной скамье и смотрит на него, не в силах шелохнуться. Шаткой походкой он проходит за последнюю клумбу роз и по травянистому склону направляется к стене.
        - Ты меня не получишь! - хриплым и изможденным голосом кричит он, сотрясая тишину ночи. - Тебе не победить!
        Мужчина бросает взгляд через плечо на дом, на Оливию, и свет озаряет его загнанный взгляд, запавшие щеки. Лицо наполовину скрыто тенью, но очертания подбородка вполне узнаваемы, как и глубоко посаженные глаза, такие же, как у Мэтью, только старше.
        Ее дядя. Артур.
        Оливия беспомощно смотрит, как он снова спотыкается и падает, только на сей раз не поднимается. Он стоит на коленях в траве, в его руке что-то блестит. Сначала кажется - садовая лопатка, но затем луна высвечивает ствол. Пистолет.
        - Говоришь, ты можешь прекратить кошмары… - Он смотрит на стену, глаза во тьме стекленеют. - Ну так я тоже могу.
        Артур подносит пистолет к виску…
        От грохота она просыпается.
        Звук разносится по комнате, однако Оливия уже вскакивает и босиком мчится к двери. Это просто сон, уверяет она себя, хотя все было словно наяву. Просто сон, но, похоже, ее сны проникают в реальный мир - выстрел все еще эхом отдается в ушах, когда она выбегает в коридор. Дверь в комнату Мэтью распахнута, свет ламп озаряет деревянные половицы, но не слышно стонов, не видно Ханны и Эдгара, привязывающих кузена к кровати.
        Та пуста, покрывало отброшено, кожаные ремни свисают на пол. Оливию охватывает ужас. Это был всего лишь сон, но Мэтью здесь нет, и она уверена - если выглянет в окно, увидит на траве скорчившееся тело.
        Окно спальни Оливии выходит на ворота и фонтан. Комната Мэтью напротив, поэтому должна смотреть на сад и стену. Оливия подходит к окну, но ставни не просто закрыты - они заперты.
        Она торопливо бежит по коридору, но уже на полпути к лестнице слышит звуки. Не крик, не выстрел: кто-то тихо наигрывает ноты то в восходящей, то в нисходящей последовательности.
        Играет на рояле.
        Мелодия струится как дым, легкая и светлая, сердце Оливии замедляет бег, пока она спешит на звук вниз по лестнице, а потом сквозь лабиринт коридоров к музыкальному салону, где из открытой двери льется свет, блестит черная крышка рояля, а над его клавишами склонился Мэтью.
        Сначала Оливия чуть не принимает его за гуля: он так сгорбился, что кажется почти безголовым. Но призрак не смог бы коснуться клавиш, тем более - извлечь из них такие звуки, а когда Мэтью чуть сдвигается, свет лампы падает на твердые, но узкие плечи, озаряет кончики волос. Он вполне материален.
        Взгляд Оливии устремляется мимо него, к эркеру, на раскинувшийся за окном сад, залитый лунным светом. Она осматривает лужайку, но тела нет. Конечно нет! Это был просто сон.
        Движение у порога привлекает внимание Мэтью.
        Он поднимает голову и встречается со взглядом кузины в стекле. На миг его руки замирают, и Оливия упорно смотрит ему в глаза - скоро ли в отражении мелькнет досада. Но Мэтью не выпрямляет сердито плечи, не поджимает разочарованно губы. В его облике сквозит лишь усталость. Вновь воззрившись на клавиши, он начинает сначала.
        - Не спалось, - бормочет Мэтью, и Оливия замечает на его запястьях синяки.
        Она знает, сны кузена столь же яркие, как у нее: картинки, которые на вкус, на ощупь и слух похожи на правду. Всего три ночи в особняке, а Оливия уже измучилась. Судя по следам на коже Мэтью, по его запавшим глазам, он так мучается гораздо дольше, и сны у него куда хуже.
        Сны не даруют отдыха. Они меня прикончат.
        - Ты уж определись, - говорит он, явно приглашая ее либо войти, либо удалиться совсем.
        Оливия шагает вперед.
        В комнате только два места, куда можно присесть: подоконник эркера и банкетка у рояля. Оливия не в силах заставить себя повернуться спиной к саду, поэтому устраивается на самом краю банкетки и смотрит, как пальцы Мэтью с привычной легкостью порхают над клавишами. По салону разносится мелодия - нежная, замысловатая и одинокая. Последнее определение не очень подходит, но верным кажется лишь оно. Музыка прекрасна, но от нее на душе такое чувство, словно опять очутилась в садовом сарае.
        - Ты играешь?
        Оливия качает головой, гадая, заметил кузен печаль на ее лице или жадный взгляд, брошенный на клавиши. Но Мэтью на нее даже не смотрит. И вниз не смотрит тоже, он глядит в пространство впереди, в ночь, в залитый луной сад и стену вдалеке, чьи очертания подсвечены серебром.
        Он долго и медленно вздыхает, потом говорит:
        - А мне отец показал еще в детстве.
        Кузен будто оттаивает, призрачная улыбка озаряет его лицо, и Оливия не узнает этого Мэтью.
        Когда-то он был славным мальчиком.
        Его руки нежно касаются клавиш.
        - Мама любила слушать, как он играет. Я тоже хотел так уметь, но папа не знал, как учить, не помнил, как учили его самого, поэтому однажды просто посадил меня рядом и сказал: «Смотри и пытайся разобраться».
        Левая рука Мэтью продолжает играть без остановки, а правая ныряет к клавишам прямо перед Оливией и цепляет три ноты, а потом повторяет их снова и снова.
        - Вот так, - говорит он и опять отстраняется, а Оливия подносит пальцы к клавишам.
        Позади слышится какое-то движение, но, похоже, Мэтью ничего не замечает. Оливия смотрит в окно и в отражении видит призрак старухи: она прильнула к двери и, склонив голову, прислушивается к музыке.
        - Давай, - приглашает Мэтью, и Оливия приступает.
        Она знает, что не столько играет, сколько закольцовывает музыкальные фразы, но это уже что-то. Начало положено, мелодия ее увлекает, и Оливия вдруг понимает, что улыбается.
        - Томас, мой брат, так и научился, - говорит Мэтью, и Оливия приходит в замешательство, заслышав это имя. - Ему не хватало усидчивости. Но я никогда не считал, что для игры нужно сидеть не шелохнувшись. Просто… в глубине души что-то затихает, и рождается музыка. А теперь она единственное, что дает мне передышку.
        Оливия, затаив дыхание, ждет продолжения, рассказа, что случилось с Томасом, объяснения, почему Мэтью остался один в огромном доме и почему не может уйти, хотя ее мать сбежала; как вышло, что он проводит ночи привязанным к кровати, взывая о помощи.
        Но кузен больше ничего не говорит. Миг откровенности прошел.
        Завтра… Завтра Оливия найдет способ задать эти вопросы, завтра заставит его ответить, но сегодня пусть Мэтью спокойно играет. Призрак улизнул из комнаты, Оливия закрывает глаза, отдаваясь мелодии, надеясь, что мысли успокоятся, уступят место музыке. Проходит и улетучивается самый темный час ночи. Оливия и Мэтью слушают мелодию до рассвета.
        Глава пятнадцатая
        Впервые за долгие годы Оливия спит допоздна.
        Она почти не помнит, как вернулась к себе в комнату, как забралась в постель и укрылась одеялом. Знает лишь, что к тому времени уже наступило утро и сквозь туман, окутывающий сад, пробивался бледный свет и лился на рояль, на котором играл Мэтью. Но когда Оливия пришла в спальню, ставни были еще закрыты, в комнате царила темнота; она рухнула на кровать, но ее затянуло не в сновидения, а в знакомое, милое ничто.
        Выныривает на поверхность Оливия под белый шум проливного дождя.
        Похоже, в спальню заходила Ханна - на пуфике стоит чайник, но пара не видно, напиток уже остыл. Ставни распахнуты, но свет за окном серый, пропитанный водой. Такого же серого цвета, что принадлежал другому миру, другой жизни. Оливия смотрит на него и вспоминает шуршавший под ногами гравий, заброшенные клумбы, разваливающиеся сараи и дома, похожие на пеньки зубов. У нее начинает ныть живот.
        Тяжело сглотнув, Оливия прислушивается к буре и в глубине души опасается, что Галлант ей лишь привиделся, что, проснувшись, она обнаружит себя в Мерилансе, скорчившейся в садовом сарае, по старой жестяной крыше которого барабанит дождь.
        Но потом с лестницы доносится голос Эдгара, зовущий Ханну, и страх исчезает. Она по-прежнему здесь. Все реально.
        И все же на всякий случай Оливия роется в шкафу матери и выбирает самое яркое платье: синее, красочное, словно вызов. Такому цвету не место в Мерилансе. Она уже заканчивает с пуговицами, когда вдруг слышит за окном шум… Негромкий, почти скрытый завесой дождя и все же проникающий в комнату: шорох шин по гравию, гул мотора.
        Машина.
        На короткий и страшный миг Оливию захлестывает паника. Наверняка приехали за ней. Выглянешь в запотевшее окно, а там тот же черный автомобиль, который увез ее из Мериланса, и вот теперь он, будто катафалк, поджидает, чтобы доставить обратно. Но набравшись смелости посмотреть наружу, на фонтан и подъездную аллею, Оливия видит Эдгара, который вышел к фургону мясника. Происходит быстрый обмен ящиками, взмах руки, затем водитель снова садится за руль и уезжает.
        Лихорадочный пульс начинает замедляться. Пальцы, которые сжимали стол, расслабляются. Оливия снова подходит к кровати, забирает дневники матери, затем, отыскав в смятой постели блокнот, сует все это под мышку и направляется к лестнице.
        За окном ужасная погода, но в доме довольно приятно. Повсюду царит сонная атмосфера. Негромко посвистывает сквозняк, дребезжа распахнутыми ставнями, и трудно определить, который час, ведь солнце укрылось за слоями облаков. Может, десять утра, или шесть вечера, или вовсе день. Эдгар тихонько напевает в кухне, но, заслышав потрескивание дров, Оливия идет в гостиную. Там в кресле, развернувшись к огню, устроилась Ханна с книгой на коленях.
        По ее словам, она провозгласила этот день днем чтения. Когда погода меняется, больше заняться нечем.
        - Мои кости стареют, - жалуется Ханна. - Сырость им не по душе.
        На другом кресле сидит не замеченный ею гуль. Это юноша; виден лишь его локоть, опирающийся на колено, и подбородок, опущенный на руку, - он повторяет позу Ханны.
        Оливия старается по памяти отыскать его среди галереи При?ров, но не хватает лица, а когда гуль перехватывает ее взгляд, то растворяется в бархатных подушках. Прижав к себе дневники, Оливия ускользает из гостиной. Интересно, сколько в Галланте призраков… По одному на каждое надгробие? Все покойники всегда возвращаются домой?
        Ноги сами несут ее в музыкальный салон.
        За стеклом эркера сплошным потоком льет дождь. Розы поникли головками, стена вдали почти не видна, размыта водой и туманом, отчего каменная кладка кажется лишь незаконченным наброском. Оливии чудится, что она вот-вот увидит за окном Мэтью, который, невзирая на дождь, опустился на колени среди цветов.
        Но кузена нет и следа. Наверное, он еще не поднимался. Оливия вспоминает, каким изможденным бедняга выглядел накануне, его сгорбленные плечи, тени, залегшие под глазами, и надеется, что Мэтью удалось поспать.
        Рояль молчаливо ждет, но Оливия противится желанию опуститься на банкетку, попытаться повторить мелодию Мэтью - а вдруг он отдыхает, и музыка его разбудит… Она устраивается на мягких подушках, лежащих на подоконнике, и раскладывает дневники и блокнот, словно кусочки головоломки, которые ждут, пока их разгадают.
        «Я пошла за стену, - строчила мать. - И встретила Смерть. Я не выдала брату, что слуга-тень отпустил меня. - И еще: - Прошлой ночью я ему написала».
        Эти слова в ней что-то задевают, и Оливия открывает первую запись в старом зеленом дневнике, хотя те строки намертво выжжены в ее памяти.
        «Если ты это читаешь, я в безопасности».
        Ей всегда казалось, что начало какое-то странное. Теперь ясно, это обращение. Запись была адресована отцу, судя по тому, что мать ему писала, как оплакивала потерю.
        «Не покидай меня. Побудь еще немного. Ты не можешь уйти, пока не увидишь ее…»
        Если это правда, выходит, ее отец - «самая высокая тень», которую, по словам Грейс, она встретила за стеной. Но Оливия видела - за ограждением ничего нет. Ее возлюбленный не мог быть плодом воображения матери, призрачной фигурой из сказки, сама Оливия доказательство тому, что он настоящий. Он жил и дышал…
        А также писал.
        Оливия листает красный дневник, пока не натыкается на строчку: «…когда я проверила, то увидела, что он ответил».
        Нахмурившись, она изучает то один дневник, то другой, хотя зеленый прочла тысячу раз: в нем только небрежный почерк матери, ее путаные мысли.
        Оливия снова переворачивает страницы, ища малейший след отца, но находит лишь прежние записи и рисунки, что выучены наизусть.
        Ее охватывает разочарование, и в сердцах Оливия швыряет подушку через всю комнату.
        «Что же ты делала?.. - думает она, обращаясь к матери. - Что имела в виду? Помоги мне понять».
        Сбоку мелькает тень. Сквозняк подхватывает волосы. Босые ноги бесшумно ступают по половицам. Мама. Оливия не поднимает взгляд, боясь, что, если посмотрит, призрак исчезнет. Она сдерживает порыв, даже когда силуэт проплывает мимо. Даже когда он опускается на подушки.
        В груди Оливии громко колотится сердце. Она привыкла не обращать на гулей внимания или прогонять взглядом, но ей никогда не приходило в голову их позвать. Она и не думала, что они послушают.
        Но теперь рядом, словно явился на зов, сидит призрак матери, поджав колени под подбородок. Она такая юная, что Оливия дивится: Грейс выглядела так, когда умерла или когда ушла? Или когда только начала мечтать о свободе - которая из этих Грейс вернулась в Галлант?
        Краем глаза Оливия замечает, что Грейс подается вперед, будто рассматривает дневники, водит прозрачной рукой по картинкам, и чернила под ее пальцами словно расцветают. Взгляд матери - потусторонний, одна половина лица тает в тени, - обращен к Оливии. Рот - то, что от него осталось, - открыт, будто гуль пытается заговорить. Не слышно ни звука, и все же призрачная Грейс водит рукой над рисунками.
        Оливия сквозь дымку плоти матери рассматривает страницу. А потом в глубине сознания вдруг что-то щелкает. Взяв красный дневник, она перелистывает его в начало, к одному из набросков матери. Он такой нежный, такой детальный - и как же отличаются от него чернильные пятна.
        Словно выполнены другой рукой. Два разных стиля. Два разных художника.
        Оливия смотрит на дневник, который всегда был у нее, и, наконец, понимает.
        Слова - голос матери.
        А рисунки - отца.
        Если ты это читаешь, я в безопасности.
        Я лежу без сна и гадаю…
        Почему ты помог мне? Почему остаешься здесь?
        Ты боишься уйти? Или привязан к нему, как привязана я,
        каждый из нас - узник в собственном доме.
        Но такое место никогда не станет домом…
        Ты привиделся мне во сне прошлой ночью. Странно, правда?
        Мне снилось, ты стоишь в саду и смотришь вверх. И ждешь восхода солнца.
        Но оно так и не взошло. Интересно, а что снится тебе? И снится ли вообще…
        У меня была птица. Я держала ее в клетке, но однажды кто-то открыл дверцу.
        Я так злилась, а теперь гадаю - а вдруг это моих рук дело?
        Вдруг я сама встала среди ночи, в полусне отперла замок и освободила узницу?
        Свобода - что за жалкое слово для такого изумительного понятия.
        Не знаю, каково это, но хочу узнать.
        Если я протяну тебе руку, примешь ли ты ее?
        Если убегу, отправишься ли со мной?
        Жди меня здесь завтра ночью.
        У нас получилось. Получилось!
        Все получилось. Мы свободны. Однако… Все будто не по-настоящему.
        Не верится, что ты сидишь рядом и я могу протянуть руку и коснуться твоей руки, что заговорю и ты услышишь. Полагаю, больше нет необходимости писать тебе… Возможно, я пишу для себя. Привычка, от которой сложно избавиться.
        Я так счастлива, так напугана.
        Оказывается, двое могут шагать вместе, рука об руку…
        Поверить не могу… Но мир полон чудес, и я в восторге от этого. Как удивительно чувствовать, что ее сердце бьется в такт с моим. Как мы ее назовем?
        [Разрыв текста, следующая страница]
        Оливия.
        Дом - это выбор.
        [Разрыв текста, следующая страница]
        Я расту вширь, а ты день ото дня становишься тоньше. Я вижу, как ты чахнешь. Боюсь, завтра я смогу видеть сквозь тебя. Боюсь, потом ты и вовсе исчезнешь.
        [Разрыв текста, следующая страница]
        Не знаю, как тебе помочь. Не знаю, как сделать, чтоб ты остался.
        Останься со мной. Останься со мной. Останься со мной.
        Я бы тысячу раз написала эти слова, будь они в силах удержать тебя здесь.
        [Разрыв текста, следующая страница]
        Не уходи, не уходи. Пожалуйста, побудь еще немного.
        Ты не можешь уйти, пока не увидишь ее.
        [Разрыв текста, следующая страница, иллюстрация]
        Прошлой ночью я спала на твоем прахе. Словно ты, уходя, оставил свою тень. У него был запах дровяного дыма и морозного воздуха. Я укрыла пустоту одеялом и прижалась щекой к тому месту, где был ты.
        [Разрыв текста, следующая страница]
        Когда ты рассыпался в прах, я нашла пр?клятую кость. Это был коренной зуб. ЕГО рот скрывался внутри твоего. Но не волнуйся, я стерла зуб в пыль и бросила в огонь. У НЕГО не останется ни кусочка от тебя. Надеюсь, ОН сгниет, оплакивая потерю.
        [Разрыв текста, следующая страница]
        Здесь никогда не повисала такая тишина, когда ты был рядом. Как глупо… Сколько шума издает тело… Ненавижу тишину, ненавижу, что звуки исходят лишь от меня. Я так много их произвожу, будто могу обмануться, притвориться, что ты здесь, просто тебя не видно.
        Возможно, меня преследует твой призрак…
        Какая утешительная мысль.
        Возможно, ты скрываешься во мраке.
        Клянусь, я видела, как он движется.
        [Разрыв текста, следующая страница]
        Вот уже и прах развеялся. Жаль, я не сохранила зуб. Осталось бы хоть что-то…
        Но у меня есть Оливия. Она такая тихая.
        Кажется, у нее твои глаза, но когда я смотрю на нее, то гадаю - ты ли смотришь на меня в ответ или ОН. Надеюсь, не ОН, но ее взор такой пристальный, такой древний для младенческого личика, и мне хочется спросить - знает ли она, видит ли, принадлежит ли другому миру, но дочь еще не говорит - слишком мала.
        [Разрыв текста, следующая страница]
        Я слышу тебя во снах. Каждую ночь пытаюсь уснуть и оказываюсь у стены, ты снова там, склоняешься ко мне и шепчешь. Тогда понимаю, что это ложь.
        Его голос из твоих уст велит мне возвращаться, возвращаться домой.
        Сны не даруют отдыха.
        Они меня прикончат.
        [Разрыв текста, следующая страница]
        Я будто потрескавшееся стекло в окне, о которое каждую ночь бьется ветер. Осколки вылетают, стекло стонет от тяжести. Оно сломается. Я сломаюсь. Это лишь вопрос времени, я устала, так устала…-Сложно понять-Иногда я уверена, что бодрствую, а потом просыпаюсь, иногда мне кажется, я сплю, но после задремываю вновь. Время идет, трудно мыслить ясно, ноги сами несут меня куда-то, пока я не вижу, моргнула - и очутилась в другом месте. Солнце закатилось, взошла луна, Оливия сидит и смотрит-не знаю, давно ли-. Мне нужен покой, чтобы избавиться от одиночества, там я могу видеть тебя,-видеть тебя-, поэтому хочу спать, но ОН всегда меня находит.
        [Разрыв текста, следующая страница]
        Не помню, как уснула, но проснулась я у кроватки Оливии, я шептала ее имя. Боюсь, ее щеки касалась не моя рука, не мой голос произносил слова, не мои глаза смотрели, как она спит-и…-
        [Разрыв текста, следующая страница]
        Я так устала, я не знаю, что делать,-здесь опасно, но теперь опасно везде.-
        Меня здесь нет, когда я бодрствую,-я сплю где-то в другом месте.-
        -Мне нужно закрыть глаза, но тени движутся, я их вижу, когда не смотрю, я боюсь не их, а себя, боюсь голоса в темноте, боюсь, что тебя нет. Боюсь того, что я сделаю. А если не сделаю, это неважно, знаю, так не может продолжаться, не может продолжаться и…-Мне жаль, я хотела свободы,-прости, я открыла дверь, мне жаль, тебя здесь нет, они смотрят, он смотрит, хочет, чтобы ты вернулся, но ты ушел,емунужна я, но я не хочу туда идти, ему нужна она, но она все, что у меня от нас с тобой осталось, она все, она - все,-я так хочу домой.
        [Разрыв текста, следующая страница]
        Оливия, Оливия, Оливия…
        Я шептала это имя тебе в макушку,
        -Чтобы ты запомнила,-помнишь?
        -Не знаю, не могу…-Говорят, если любишь -
        отпусти, но я чувствую лишь горечь утраты.
        Мое сердце обратилось в прах,
        -Знаешь ли ты, что прах хранит форму, пока его не коснешься?-
        Я не хочу покидать тебя, но больше не доверяю себе.
        -Нет времени, нет времени, нет времени, времени на…-
        Прости, я не знаю, что делать…
        Оливия, Оливия, Оливия, помни:
        Призраки-не могут тебя коснуться, они-не настоящие,
        сны- - лишь сны, и-никогда не причинят вреда.
        Ты будешь в безопасности,
        если станешь держаться подальше от Галланта.

* * *
        Хозяин дома не забыл. Каждый раз, скользя сухим языком по начищенным зубам, он попадает в ямку. Это освежает память, словно лопата, вонзившаяся в почву и перевернувшая ком земли.
        Пропала часть его самого, и он не в силах призвать ее обратно.
        Это неправильно, неправильно. Все рождается и рассыпается в прах, кроме него.
        Он - создатель. Он - источник. Он одалживает, они берут взаймы, но все возвращается к нему.
        Все по счету: каждый кусочек, каждая кость. Он всегда знает, где они - с ним они или без него, - и может призвать их домой.
        Хозяин щелкает пальцами, и они скользят по полу, умащиваются в зияющие дыры, кожа прикрывает каждую рану, пока их не остается лишь четыре.
        Вот место, где будет ребро.
        Здесь - ключица, тут - запястье.
        А это для коренного зуба. Единственная незажившая рана.
        Хозяин скрежещет зубами.
        Украли часть его самого. Но скоро он ее вернет.
        Часть четвертая
        За стеной
        Глава шестнадцатая
        Чем дольше Оливия изучает дневник, тем все становится очевиднее. Расположение рисунков. То, как они исчезают, как исчез отец…
        Сбоку маячит видение матери. Она безмолвно наблюдает за Оливией, которая снова листает зеленую книжицу, на сей раз рассматривая чернильные пятна, как если бы те были посланиями, перепиской двух видов - в форме образов и в форме букв. Оливия пытается прочесть их так, будто и то и другое - слова, но изображения слишком абстрактны.
        «Почему он просто не написал?» - думает Оливия, прижимая пальцы к глазам. Может быть, не умел, как Мэтью? И все же ему хватало навыка разбирать послания Грейс и отвечать ей.
        Оливия представляет, как Грейс При?р разгадывала картинки. Она явно сумела их расшифровать. И Оливия тоже сможет.
        Она проводит рукой по рисунку отца - чернила водянистые и причудливые, будто акварель. Это словно смотреть на облака и пытаться распознать силуэты, проплывающие мимо - каждый одновременно представляет собой что-то и ничто, он больше обещание образа, нежели сам образ. Чем дольше Оливия смотрит, тем сильнее расплывается зрение, и чем сильнее оно расплывается, тем проще понять.
        Вскоре Оливия бросает попытки рассмотреть в линиях фигуры, и те становятся знаками. Образы превращаются в чувства. Вот разница между языком слов и языком жестов. Губы формируют слова, руки же показывают куда больше - кроме слов, они выдают мысли и чувства.
        В жестах отца она читает облегчение и печаль, тоску и надежду. Есть фрагменты, что ей непонятны, они кажутся недосягаемыми, но начало положено. Это первый проблеск образа отца, которого Оливия никогда не знала, его дух, запечатленный на бумаге.
        Оливия потягивается, все тело окаменело. Сколько она здесь просидела? Дождь сгустился в туман, глаза у нее разболелись, Оливия закрывает дневник и принимается рассеянно поглаживать пальцами бороздки на обложке. И тут - к ее удивлению - на кисть опускается призрачная рука и проходит насквозь. Прикосновение гуля - ничто, лишь зябкая тень, однако Оливия подпрыгивает, инстинктивно отшатывается и только тогда понимает, что Грейс тянулась не к ней.
        Прозрачные пальцы матери скользят в воздухе, прочерчивая те же самые дорожки, как на дневнике, и плывут прочь. Рука устремляется к окну и прижимается к стеклу.
        Не в силах сдержаться, Оливия смотрит прямо на видение матери и на миг - лишь на миг - видит Грейс При?р, чей образ то тут, то там обрывает блеклый серый свет. На лице - маска печали, глаза смотрят на мир, лежащий за окном. На сад. На стену.
        И на миг - лишь на миг, - прежде чем тяжесть взгляда Оливии становится невыносимой, призрак нерешительно замирает и только потом тает.
        Подавшись вперед, Оливия повторяет путь, проделанный пальцами Грейс, от дневника до окна, где они задержались на стекле. Будто призрак стремился куда-то или указывал на сад и стену.
        Взгляд снова падает на помятую зеленую обложку: эти сдвоенные линии что-то напоминают. Оливия тянется за блокнотом, листает его, пока не находит рисунок двери в стене - темное железо, изогнутая, точно лоза, ручка, зазор между дверью и окружающим ее камнем. И два штыря, торчащие примерно на том же расстоянии, что отметины на дневнике.
        В тот же миг Оливия вскакивает и мчится по дому. Мимо гостиной, где Ханна похрапывает перед угасающим камином, и вверх по лестнице. По коридору - дверь Мэтью все еще закрыта - и в комнату матери. В глубине шкафа отыскивает пару желтых галош, набивает их носками, чтоб стали впору, кладет блокнот на кровать, а красный дневник под подушку, с собой берет лишь зеленый.
        Снаружи пока светло, надолго ли - Оливия не знает, потому быстро проходит через дом к выходу в сад.
        Дождь перестал, зато поднялся ветер, воздух напоен влагой, тяжелые облака все еще висят низко, темнея обещанием новой бури. Прижав дневник к себе, Оливия пробирается мимо роз и вниз по склону к стене. Она замедляет шаг, лишь когда вдалеке появляется дверь.
        Прошлой ночью я пошла за стену. И встретила Смерть.
        Но, кроме того, мать Оливии встретила там и отца своего ребенка.
        Невзирая на погоду, дверь отчего-то даже не намокла. Стена немного наклонена вперед, ровно настолько, чтобы железо оставалось сухим, и если бы Оливия не была поглощена собственными изысканиями, она бы сочла это странным - вдобавок к теням, которые даже в отсутствие солнца тянутся к прохладе, что скопилась на камнях, подобно туману.
        На краю сада трепещет призрак. Не прежний старик, а дядя Оливии, по крайней мере, его обрывки. Оливия мысленно дорисовывает остальное, воображая Артура не гулем, а человеком, который прислонился к ближайшему дереву, скрестив руки на груди. Он таращится на Оливию, та смотрит в ответ, но призрак не исчезает под ее взглядом, даже шагает к ней.
        «Стой, - думает Оливия, - не подходи!»
        К ее удивлению, это и происходит. Лицо его подергивается, и он отступает в тень деревьев, оставляя Оливию одну перед ограждением.
        Она ведет пальцем по краю двери, вдоль зазора между железом и камнем. Если не считать пары штырей, торчащих в узкой щели, шириной та - с большой палец. Или корешок дневника. Закусив губу, Оливия просовывает книжицу между дверью и стеной.
        Прошло столько лет, дневник уже не тот. Он стал чуть шире, вырванные Анабель страницы неровно торчат, годы подпортили уголки и помяли обложку.
        И все же он подходит! Корешком вперед зеленый дневник скользит в щель, будто ключ в замочную скважину, а два штыря встречаются со знакомыми бороздками.
        Здесь познакомились родители Оливии.
        Так они разговаривали. Послания и рисунки передавались туда и обратно через неоткрывающуюся дверь в стене, ведущую в никуда.
        Оливия убирает руку, и дневник удобно устраивается в зазоре - лишь на миг, время, что требуется для вдоха. А потом мир выдыхает… Поднимается ветер, внезапный порыв подхватывает платье Оливии, треплет волосы и выбивает с места дневник. Если бы ветер дул в другом направлении, книжица упала бы вперед, к хозяйке, однако он налетел с противоположной стороны - дневник провалился сквозь щель и исчез за стеной.
        Оливия шипит, стиснув зубы.
        Толкает старую дверь, но та, конечно, заперта, поэтому Оливия торопливо шагает к краю стены, туда, где камни рассыпаются в прах, где сходятся травы и та сторона сливается с этой.
        Всего лишь шаг, уверяет себя Оливия.
        И все же нерешительно медлит. Бросает взгляд через плечо на сад и неясные очертания дома, а в воздухе висит грозное предупреждение Мэтью.
        Но Оливия не боится старых россказней.
        В мире много странностей. Мертвые твари, что скрываются в тенях, дома, полные призраков. А это - просто стена. Стоя здесь, у края, Оливия видит поле, раскинувшееся впереди. Выглянув из-за ограждения, замечает дневник, который лежит во влажной траве и ждет, пока его поднимут.
        Оливия набирает в грудь воздуха и огибает стену.
        Позаимствованная у матери желтая галоша пересекает границу, и странное дело: Оливия тут же вспоминает статую в фонтане, женщину с простертой рукой, не приветствующую гостей, а предостерегающую, будто говорит им - возвращайтесь, держитесь подальше. Но лицом фигура обращена к внешнему миру, не к стене, и нога Оливии твердо ступает на землю.
        Всего один шаг…
        Шаг между «здесь» и «там», стороной, обращенной к Галланту, и той, что смотрит на поля. Один шаг… В глубине души Оливии чудится: она вот-вот ощутит некое магическое течение, заблудившийся ветерок, который подтолкнет ее вперед или отбросит назад, но, по правде говоря, не чувствует ничего. Никаких знаковых перемен, внезапного погружения, мурашек, бегущих по коже от мира, который перевернулся вверх тормашками. Просто старый добрый трепет от того, что делаешь запретное.
        Для верности Оливия шагает назад, на сторону сада.
        Ничего. Она чувствует себя глупым ребенком, что перескакивает через трещины на тротуаре, словно в них - раскаленная лава.
        Оливия опять перешагивает границу, бросив взгляд на Галлант - тот, ни капли не изменившись, высится на прежнем месте, - и поворачивается к миру, который ждет впереди. Он выглядит точно таким же. Пустое поле, тот же травянистый склон, только неухоженный, зеленый дневник матери лежит где и упал, у подножья стены.
        Оливия направляется к нему, но на полпути снова налетает порыв ветра. Он распахивает обложку и выхватывает вырванные страницы, рассеивая их по еще влажной траве.
        Безмолвно вскрикнув, Оливия мчится за ними.
        Одна зацепилась за чертополох неподалеку.
        Вторая - за крепкий тростник.
        Третью Оливия ловит в воздухе, когда та пролетает мимо.
        Четвертая лежит в грязи.
        Последняя упала дальше всех в поле, и когда Оливия добирается до нее, подол синего платья намок, босые ноги замерзли, а желтые галоши все облеплены грязью и листьями.
        Оливия возвращается к стене, где лежит распахнутый дневник, страницы которого колышутся туда-сюда на ветру. Она вставляет сырые и помятые листки в книжицу, решив отыскать в особняке липкую ленту или клей, чтобы прикрепить их на место.
        Уже поздно; по крайней мере, Оливии так кажется. Из-за низких туч непонятно, еще день или уже наступили сумерки, невозможно догадаться, который час. Оливия прячет дневник под мышку и торопливо шагает к краю стены, надеясь, что ее отсутствие осталось незамеченным. Что Ханна все еще дремлет у камина, Эдгар напевает на кухне, Мэтью отдыхает в своей постели, а не сидит за роялем, привычно устремив взгляд на сад и дверь. Увидь он, как Оливия огибает стену, его настроение здорово бы подпортилось.
        Она направляется к краю стены, вот только та все не заканчивается. Оливия растерянно смотрит назад. От конца ограждения до двери ровно двенадцать шагов - она измерила, - но это расстояние уже пройдено, а впереди еще столько же. Оливия продолжает идти, но с каждым шагом стена удлиняется, а ее конец становится недосягаем. Она неуклюже бежит, но камень всегда немного опережает. Стена тянется дальше и дальше, Оливия, задыхаясь, останавливается, и ее накрывает паника.
        Она разворачивается, собираясь вернуться к железной двери. И замирает.
        Поле исчезло. Нет высокой травы. Нет чертополоха. Нет диких трав.
        На их месте стоит сад.
        Вернее, его руины. Засохшие ветки, пожухлые цветы с бледными лепестками и бесцветными листьями. По одну сторону - фруктовые деревья с голыми ветвями, по другую - остатки овощных грядок, посадки давно сгнили или рассыпались на семена.
        А впереди, наверху, над разоренным садом, высится еще один Галлант.
        Глава семнадцатая
        Однажды в Мерилансе матушка Сара проводила урок рисования. Оливия давно училась рисовать сама - привычка к этому появилась рано. Запечатлеть мир вокруг, перевести его в прямые и кривые линии, язык жестов, понятный каждому… - была в этом некая сила.
        Но однажды девочкам велели изобразить самих себя.
        Матушка выдала каждой лист бумаги и карандаш и показала, что делать, как измерить расстояние между глазами, форму носа, скул и улыбку. А потом предоставила воспитанницам свободу.
        В центре стола лежала небольшая стопка зеркал. Некоторые были новые, другие серебрёные, третьи - с трещинами, но попадались и целые. На всех не хватило, поэтому девочкам пришлось делиться, использовать любую возможность, чтоб украдкой себя рассмотреть, в результате условия, угол зрения и падающий свет всякий раз отличались. И вот, когда время вышло и портреты прикрепили к стене, комната оказалась полна разнообразных лиц, и все они были неправильными.
        Кривое отражение, странное, пугающее.
        Именно это видит Оливия, глядя на дом за стеной.
        Все отличительные признаки верные, но расположены как-то не так. Будто рисунок, сделанный почти по одной лишь памяти, или контурный набросок, когда перо не отрывается от бумаги и все линии сливаются в нечто абстрактное, передавая условное впечатление.
        Сумерки почему-то уже угасли, и небо залила чернота. Нет ни луны, ни звезд, и все же небо не пустое.
        О нет, оно похоже на озеро - безбрежный простор темной воды. Это обманчивая тьма. Та, что заставляет видеть несуществующее. Или что-то скрывает. Тьма, которая живет в пространствах, куда не стоит заглядывать, чтобы не встретиться с ответным чужим взглядом.
        Оливия пятится, прижимается к стене, думая, что там камень, и вздрагивает, когда вместо него ощущает железо.
        Дверь.
        Оливия толкает, но створка не поддается. Ищет замочную скважину и не находит даже ручки, ничего: на железе лишь тонкий слой мусора, засохший плющ и листья, которые облетают, как хлопья ржавчины или обгоревшая кожа.
        Оливия заглядывает в узкую щель и едва не падает от облегчения, увидев Галлант - настоящий Галлант. Дом все еще возвышается на той стороне, а сад окутывают сумерки. Оливия вспоминает странную скульптуру в кабинете, пару домов, обращенных друг к другу в окружении изогнутых сфер.
        В окне движется тень - Ханна, и Оливия колотит в дверь, надеясь, что шум донесется туда, долетит эхом, но нет. Железо поглощает его как шелк, пух или мох.
        Ханна поднимает руку и закрывает ставни.
        Запираясь от тьмы. От Оливии.
        Она отступает, и вдруг под ногой что-то хрустит. Оливия смотрит вниз: на земле рассыпана горстка маленьких белых зернышек. Наклоняется за одним, нащупывает острый кончик, и только тогда понимает: это не зернышки вовсе, а крошечные зубки. Приглядевшись внимательнее, она находит и пригоршню других косточек, тонких и хрупких. Кусочки клювов, лапок и крыльев.
        Так вот куда подевалась вся живность Галланта…
        Оливия даже не подозревает, что сжимала маленький зуб в кулаке, пока тот не подпрыгивает. Он трепещет, будто пчела, в ее хватке. Оливия ахает - ладонь пробирает холодом, - и разжимает руку, но на землю падает уже не вздрагивающий обломок кости, а мышка.
        Крошечное покрытое серой шерстью создание мчится в увядший сад. Уставясь на свою опустевшую ладонь, Оливия гадает - какого черта здесь творится, может, она упала в поле и ударилась головой? Может, это очередной сон?
        Она смотрит на дом - дом, что вовсе не Галлант.
        Ставни распахнуты, и окна залиты бледным светом. Источник его где-то внутри. На миг Оливия замирает, что делать дальше - непонятно. Жаль, с собой только дневник, но нельзя же торчать здесь, под этими жуткими небесами, как одинокое дерево на опушке. Вернуться она, похоже, не может, поэтому ноги сами несут ее к дому; сухая, словно пергамент, земля шуршит под галошами, чересчур громко в тиши сада. Даже ветер, кажется, затаил дыхание, пока Оливия крадется вперед, желтые галоши так и светятся в этом угольно-черном мире (непонятно, ночь ли его обесцветила или он вовсе лишен красок).
        Увядшие цветы вокруг склонили головы на тонких сухих стеблях, и кажется - дунь на розы, и все лепестки опадут. Ветки деревьев обнажены, осталось лишь немного листьев, которые выглядят так, будто погибли, едва родившись. Все они иссохшие и ломкие.
        Хрупкая роза клонится к Оливии, и та, полагая, что лепестки растрескаются и осыпятся, гладит бутон кончиками пальцев, но их вдруг словно покалывает иголками. Это словно предчувствие боли, когда у тебя соскальзывает нож и режет плоть, за миг до того, как пойдет кровь. Отдернув кисть, Оливия изучает кожу, но укола нет и следа, только странный холод ползет по ладони. Она вздрагивает и трясет рукой.
        А потом видит: растение, которого она коснулась, уже не мертво, оно пышно цветет. У него пробиваются новые бутоны, пара мгновений - и усеян весь куст. Оливия ошеломленно смотрит, разрываясь между желанием убежать или провести рукой по другим цветам, просто чтоб увидеть, как они оживут. Ее останавливает только собственная все еще холодная ладонь и то, как роза тянется к ней с голодной жаждой.
        Оливия отступает, рассматривая нависший над садом дом.
        Есть ли там дверь, выходящая на вершину склона, или придется обогнуть сад, подняться по ступеням парадного крыльца, постучать и дождаться ответа? От этой мысли Оливию пробирает дрожь, пальцы крепко сжимают потертый зеленый томик.
        Оливия направляется к черному ходу, остановившись только снять обувь - резина слишком звонко топает, и цвет чересчур яркий, в таком безмолвном месте все это выдает, словно голоса. Синее платье тоже яркое, но с этим уже ничего не поделать. Оливия оставляет галоши у двери и вдруг чует, как что-то шевелится слева в саду. Она скорее чувствует, чем слышит звук, и оборачивается, ощупывая взглядом темноту.
        Среди увядших цветов стоит призрак: женщина примерно одних лет с Ханной.
        Оливия может видеть сквозь нее, словно через рваную занавеску, но на сей раз призрак явил не просто локоть или щеку. У него ноги и руки, а в одной из них - кинжал. А еще, когда Оливия в упор смотрит на видение, оно не исчезает. И даже не думает таять или покрываться рябью, просто таращится в ответ. Есть что-то знакомое в очертаниях подбородка пожилой дамы, морщинах на лбу.
        Но от выражения ее лица у Оливии по коже бегут мурашки. На нем написан страх.
        Она смотрит мимо призрака, в последний раз окидывает взглядом стену: ворота плотно закрыты, края ограждения размыты туманом. Оливия тянется к двери особняка - хватается за ручку, и кажется, что створка растает или рассыплется, обратится в прах или дым, призрачная дверь призрачного дома. Но ручка вполне осязаемая. Оливия ее поворачивает, дверь распахивается, и гостья входит внутрь.
        И что теперь делать?
        Оливия думала, стоит переступить порог, ответ сам бросится ей в глаза, как вытряхнутая из ткани пыль. Но дверь - просто дверь, а холл за ней - просто холл, и, осматриваясь, Оливия видит вокруг тот же знакомый Галлант, только мрачный, бесцветный, но кроме этого там ничего нет. И никого.
        И все же, сдается ей, она не одна.
        Оливия прижимает к груди зеленый дневник - как жаль, что она не взяла другой томик, красный, в котором мать писала раньше! - и пытается вспомнить строки.
        Самый высокий из слуг-теней нашел меня в холле.
        Тот слуга был отцом Оливии. Он хотел помочь и показал Грейс выход. Возможно, кто-то придет на помощь и ей.
        Возможно… но она не собирается топтаться на месте и ждать.
        Босые ноги шагают по полу.
        Оливия При?р не из тихонь. Всегда, куда бы ни направилась, она старалась производить шум, отчасти желая напомнить людям: раз она не говорит, это не означает, что не может высказаться. А еще потому, что ей просто нравится плотность звуков, то, как они занимают пространство.
        Но сейчас, ступая по особняку - не Галланту, - она притворяется тихой, безмолвной, маленькой. Сжавшись в комочек и затаив дыхание, Оливия крадется к центральному холлу, где пол инкрустирован скрещенными кругами.
        Она поднимает взгляд, ища на парадной лестнице источник света, но его нет. Тусклое сияние словно разливается отовсюду, и дают его не лампы, а будто луна. Точно с особняка сняли крышу и вместо нее над головой подвесили пепельно-белую сферу.
        Света хватает, чтобы видеть, но маловато, чтобы видеть четко. И все же даже в темноте ясно одно: дом разваливается. Не тихо угасает, медленно ветшая, подобно Галланту, нет. Этот особняк рушится прямо вокруг Оливии.
        Мелкие трещины, что она заметила на той стороне ограды, отслаивающиеся обои и сырой потолок - здесь все это в разы хуже.
        Половицы сломаны. В растрескавшейся стене щель - такая глубокая, что можно сунуть пальцы. В гостиной обсыпается камин, куски камня и штукатурка валяются на полу. Весь дом будто медленно распадается по швам на глазах. Словно один неверный шаг или легкий толчок может уничтожить все строение. Смотреть на это не страшно, а грустно.
        Оливия не в силах избавиться от ощущения, что бывала здесь раньше. В каком-то смысле так оно и есть. Но обескураживает не только искаженное отражение другого дома. Дело во вкусе, или, возможно, запахе, чём-то не поддающемся определению, смутном ощущении воспоминания. В глубине души Оливии что-то говорит: «Да». Говорит: «Сюда». Говорит: «Ты дома».
        Ужасающая мысль.
        Она паутиной липнет к Оливии, та дрожит, отгоняя морок, и сворачивает в знакомый коридор: портретную галерею. Но тут нет ни рам, ни картин. Стены пусты, обои не отслоились, а содраны, будто когтями. Дверь в конце коридора распахнута, и на полу, поверженный и изувеченный, лежит старинный рояль. Словно ножки его подкосились, он рухнул и оставался там сотню лет, пока крышка не покорежилась, а клавиши не вывалились, будто зубы.
        Ноги сами несут ее вперед, Оливия опускается на колени и кладет здоровую руку на сломанный инструмент. В голову приходит странная мысль о мышке и цветах, и Оливия прижимает ладонь к боку рояля, словно само прикосновение способно его воскресить.
        Она ждет… Чего? Покалывания, холода, того, что рояль поднимется, вновь соберется из обломков и станет целым? Однако ничего не происходит. Как глупо, думает Оливия и убирает руку.
        Поблизости дергается тень, и Оливия вскидывает голову. У эркера лицом к стене и саду стоит гуль. Из него будто вырван кусок, полосой стерто плечо и часть груди, но серебристый свет очерчивает оставшееся, и когда призрак поворачивает голову, у Оливии замирает сердце. Знакомое лицо. Она видела его в портретной галерее Галланта - это был самый первый портрет. Александр При?р.
        Он смотрит на нее, а в глазах горит такая ярость, что Оливия, отшатнувшись, пятится из комнаты в коридор.
        И там слышит это.
        Не голоса и не музыку, но шелест движений. Призраки не производят звуков, а вот люди - да. Они порождают множество шумов самим своим существованием. Дышат, ходят, касаются предметов, все это создает звук - тот, что вы даже не замечаете на фоне чего-то более громкого, более звонкого - смеха или речи.
        Оливия вытягивает шею, прислушиваясь: откуда-то доносится ритмичный стук и шорох движущихся в пространстве тел. Кажется, будто это ветер шелестит в ветках деревьев.
        Она идет на шум по коридору, затем сворачивает еще в один и оказывается у двойных дверей бальной залы. Той самой, через которую прошла в другом доме, шлепая босыми ногами по инкрустированным полам.
        Двери распахнуты, в окна льется серебристый свет полумесяца. Выглянув из-за створки, Оливия видит… танцоров.
        Два десятка пар кружатся по зале, и сразу ясно: это не призраки. Не остатки изломанных тел, все их части на месте, они не застряли между тенью и светом.
        Это люди. В тусклом серебристом сиянии они кажутся нарисованными серой краской. Одежда, кожа, волосы расцвечены одной бесцветной палитрой, и все же танцоры восхитительны. Оливия наблюдает за ними. Пары сходятся, кружатся, расходятся и сходятся снова, повторяя фигуры танца и все это время двигаясь в тишине.
        Раздается стук каблуков мужских туфель и шуршание женских юбок по деревянным полам, шорох перемещающихся по зале тел, но музыка не льется, не слышно приглушенных разговоров между партнерами, только жуткий шепот танца.
        И тут доносится первый настоящий звук: равномерный стук пальцев по дереву. Рука отбивает такт. Оливия прослеживает этот «тук-тук-тук» до постамента в передней части залы, где в кресле с высокой спинкой сидит человек.
        Человек и не человек вовсе…
        Он не призрак, но и на танцоров не похож. Те - словно серый набросок, он же - рисунок тушью. На нем плащ с высоким воротом, волосы черны, как влажная почва, кожа белесая, будто пепел, а глаза…
        Его глаза.
        Его глаза - безжизненные, молочно-белые глаза Смерти.
        Глава восемнадцатая
        Тук. Тук. Тук. Тук.
        Я пошла за стену.
        Тук. Тук. Тук. Тук.
        И встретила Смерть.
        Тук. Тук. Тук. Тук.
        Он постукивает пальцем, танцоры изгибаются и кружатся, и это дурманящее вращение так похоже на скульптуру в кабинете, которую привел в движение легкий толчок.
        Человек, который вовсе не человек, выглядит древним, но не старым. Кожа не сморщенная, но тут и там она отслаивается, и под ней проступает гладкая кость, будто камень под облетевшим плющом. Теперь становится заметно, что некоторые части его отсутствуют - не тают в тени, как у призраков, а словно вырезаны.
        Сустав пальца. Угол челюсти. В горловине рубашки дыра на месте ключицы. С каждой раны содрана кожа, но, похоже, он не страдает.
        Ему просто… скучно.
        Краем глаза заметив какое-то движение на постаменте, Оливия отрывает взгляд от незнакомца в кресле с высокой спинкой и понимает, что тот не один.
        Его окружают три фигуры, такие же серые, как танцоры, но очерчены темнее, словно рисовальщик сильнее прижал руку к бумаге. Одежда их не похожа на наряды отдыхающей публики, они облачены будто рыцари, разделившие доспехи между собой.
        Первый сложением смахивает на кирпич, могучий и крепкий; на плече красуется стальной наплечник.
        Второе существо - бесплотное, словно дуновение ветра, прозрачно-тонкое; грудь прикрывает металлическая пластина.
        Третья похожа на волчицу, коренастая и сильная; на руке ее поблескивает перчатка.
        Они расположились вокруг кресла с высокой спинкой: здоровяк с мрачным лицом за троном, худощавое создание рядом, а коротышка - на корточках у стены. И хоть прислужники явно осязаемы, у них есть лица и одежда, Оливии они напоминают просто тени, отбрасываемые в разное время дня.
        Слуги отрешенно наблюдают за танцем, за отстраненными взглядами утомленных, усталых и равнодушных пар, пока их хозяин выстукивает ритм ему одному слышной музыки.
        И вдруг он внезапно и резко поднимается со своего трона и спускается к танцующим.
        Те расходятся и кружатся, а господин вышагивает между ними, и они, один за другим, умирают. Это не человеческая смерть - нет ни крови, ни криков.
        Они просто крошатся и осыпаются, будто лепестки давно увядших цветков, тела обращаются в прах, падая на пол.
        Но хозяин дома, похоже, этого даже не замечает. Ему будто бы все равно.
        Мертвенно-белые глаза лишь смотрят, как танцоры падают вокруг, оседая безмолвной, жуткой приливной волной, пока не остается единственная девушка.
        Ее партнер только что рассыпался, и она смотрит на прах, который покрывает ее платье, и моргает, будто очнулась от чар. Видит вокруг разруху и создание, направляющееся к ней. Лицо девушки, до сих пор носившее маску спокойствия, искажается растерянностью и страхом. Открывается рот в безмолвной мольбе. Монстр подает руку, и танцовщица пятится, но этого мало. Он хватает ее за запястье и тянет к себе.
        - Ну же, ну, - негромко говорит хозяин, но в пустом зале царит тишина, поэтому звук разносится подобно раскатам грома. - Я никогда не причиню тебе вреда.
        Поначалу девушка ему не верит. Но затем господин увлекает ее в танец, и они изящно кружатся, ступая по праху павших, и с каждым шагом она все больше расслабляется, входит в роль, позволяя хозяину вести, пока страх окончательно не исчезает с ее лица и возвращается спокойствие.
        А потом хозяин вдруг останавливается, приподнимает ее за подбородок и спрашивает:
        - Вот видишь?
        И когда она только начинает улыбаться, говорит:
        - Довольно.
        Она падает прямо на него, осыпаясь пеплом, и хозяин недовольно вздыхает.
        - Ну в самом деле… - бормочет он, отрясая с себя мусор.
        Хозяина будто раздражает, что его испачкали. На полу, где стояла танцовщица, сияет что-то пепельно-белое. Сначала Оливия принимает это за клочок бумаги или зернышко, но оно взмывает и прилипает к прорехе на челюсти господина. И тогда Оливия догадывается: это кусочек кости.
        Тотчас помещение затапливает новый звук, похожий на грохот или дождь: это кости стучат по полу. Они поднимаются из праха каждого павшего, крошечные фрагменты не больше костяшки пальца, ногтя или зуба. А посреди всего этого стоит хозяин и ждет, пока вздрагивающие осколки притянутся к нему, встраиваясь туда, где слезла кожа.
        Словно разбитая чашка склеивается заново. Сотни хрупких обломков возвращаются на фарфоровый бок, узор восстанавливается, и стираются трещины.
        Наполовину в ужасе, наполовину благоговея, Оливия смотрит, как белоснежная кожа смыкается поверх костей, как человек, который и не человек вовсе, крутит головой, будто разминает шею, поворачивается на пятках к облаченным в доспехи солдатам на платформе - единственным уцелевшим слугам.
        - Кто-нибудь желает потанцевать? - напыщенно вопрошает он.
        Те смотрят на него в ответ, у одного взгляд мрачный, у другого - грустный, у третьей - скучающий.
        Быстро, словно мерцает пламя свечи, на его лице мелькает выражение гнева и веселья.
        - Последнее время вы какие-то нерадостные, - замечает он, через всю залу направляясь к дверям на балкон. Затем распахивает створки и выходит во тьму.
        Все это время Оливия стояла едва жива.
        Теперь она хотя бы может расслабиться. Крошечный выдох, почти беззвучный, легчайший шорох воздуха. Но танцоры исчезли, а с ними и весь шум, потому в тишине даже дыхание кажется слишком громким.
        В сторону открытой двери поворачивается голова. Это солдат. Коротышка, что сидит на корточках у края постамента. Взор темных глаз устремляется к дверям бальной залы, как раз когда Оливия пытается отступить в безопасное место. Она вжимается в стену за створкой и зажмуривается, надеясь, что успела, что тень, посмотрев в ее сторону, ничего не увидела. Что пока волчица изучала распахнутые двери, Оливия уже спряталась. Сжимая в руках дневник матери, она пытается слиться со стеной.
        Молиться Оливия никогда не любила.
        В Мерилансе ей велели опускаться на колени, переплетя пальцы, и беседовать с Господом, которого увидеть, услышать или коснуться невозможно. Она не хотела, чтоб ее отлупили по костяшкам, потому слушалась и притворялась.
        Оливия никогда не верила в высшие силы, ведь если они существуют - значит, виновны в том, что отняли у нее отца и мать, забрали голос и бросили в Мерилансе с одной лишь зеленой книжицей. Но есть и низшие силы, неизвестные, и, затаившись во мраке, за дверью, Оливия взывает к ним.
        Она молится о помощи - но тут до нее доносится громкий, словно колокольный звон, стук каблуков по полу бальной залы, лязг железной перчатки, скрежет выскользнувшего из ножен кинжала.
        Залитый серебристым светом пол пересекает тень.
        И Оливия пускается бежать.
        Бежит она не в ту сторону. Это не ее вина - да, следовало мчаться к парадной двери, но тогда она выскочила бы прямо перед солдатом, поэтому Оливия несется дальше по коридору, прочь от выхода, в самое сердце дома.
        Шаги слишком громкие, дыхание чересчур шумное, слишком много звуков, а по пятам идет волчица.
        Добравшись до конца коридора, Оливия врывается в кабинет, захлопывает дверь с оглушительным грохотом.
        Подпирает створку креслом, умудрившись заклинить ручку, а потом принимается кружить по помещению в поисках укрытия, зная, что его нет, зная, что попала в ловушку. Она заскочила в комнату без окон, откуда не выбраться. Здесь нет ничего, кроме сломанных полок и старого стола.
        У стены валяется скульптура, будто кто-то ее туда швырнул. Кольца помяты, дома стиснуты деформированным металлом. Оливия направляется к ней, надеясь раздобыть кусок железа для защиты. Сунув дневник под мышку, опускается на колени и пытается доломать сооружение. Раненая рука ноет, пока Оливия старается вытащить хоть что-то из этой кучи, чтобы вооружиться.
        Вот только, похоже, никто уже ее не преследует.
        В ушах гудит кровь, и Оливия прислушивается. Поднимается с пола, крадется к двери, прижимается ухом и… ничего. Она с облегчением думает, что тень ушла, что ее там никогда и не было, что волчица не заметила незваную гостью, не последовала за ней и… Вдруг дверь с дребезжанием сотрясается от удара сапога.
        Оливия, попятившись, поворачивается и запинается о край вытертого ковра. Она падает, выбивая воздух из легких и больно ударяясь коленями об пол. Выставив вперед руки, чтоб предотвратить падение, роняет дневник, и тот улетает под стол. Оливия подползает к нему, тянется к книжице, уже задевая кончиками пальцев обложку, и тут за спиной раздается треск дерева.
        Со скрипом отворяется дверь.
        Не дверь кабинета, а другая, потайная створка в стене, где заканчиваются книжные полки и висят изодранные лохмотья обоев. Оливия не замечает открывшуюся створку, не замечает гуля, который выбрался из потайной комнаты, пока тот не хватает незваную гостью истлевшими руками. Он тащит ее от дневника, от стола, из кабинета, от разлетевшейся в щепки входной двери. Извиваясь и брыкаясь, Оливия пытается освободиться. Тщетно.
        Гуль держит ее крепко и волочет назад, во тьму.
        Глава девятнадцатая
        Сначала гули пугали Оливию При?р. Ей было всего пять лет, когда она стала их замечать. Еще вчера тени были пусты, а назавтра нет. Призраки появились не целиком. Словно ты зашел с яркого солнца в затемненную комнату - глазам нужно привыкнуть. Однажды Оливия уронила под кровать кусочек мела, опустилась на колени достать его и увидела там открытый рот. Затем на лестнице мимо нее проплыла наполовину оформившаяся рука. Спустя несколько дней во тьме за дверью Оливия заметила парящий в воздухе глаз. Со временем они начали обретать форму, складываясь из клочков кожи и костей в неприглядные фигуры, которые Оливия привыкла именовать гулями.
        Они снились ей в кошмарах, и малышка не спала неделями, сидя на койке, прислонившись спиной к стене и таращась во тьму. Прочь, думала она, и они слушались, но всегда возвращались. Оливия не знала, почему гули ее преследовали, не знала, почему больше никто их не видит. Боялась, что они настоящие и что ненастоящие. Боялась, как поступят матушки, когда узнают, что она то ли видит призраков, то ли лишилась рассудка. Но больше всего Оливия боялась самих духов.
        Боялась, что они дотянутся из темноты и схватят ее, истлевшие пальцы коснутся кожи. А потом однажды досадливо вскинула руку, думая, что столкнется с мертвой плотью или заденет жуткую паутину, дымку чего-то эфемерного. Но ничего не ощутила.
        Какие бы они ни были ужасные, их не существовало.
        Конечно, она замечала их краем глаза, словно неприятные пятна, будто посмотришь на солнце, а потом едва ли не час требуется проморгаться. Она привыкла не обращать на них внимания, ведь они не могли ее коснуться.
        Духи никогда не трогали Оливию.
        И все же сейчас, прижимаясь спиной к осыпающейся стене в потайном проходе особняка, который вовсе не Галлант, она чувствует на своих губах руку гуля. И это не призрачная рука, не паутина и не туман; Оливия чует запах давно сгнивших фруктов, ощущает высохшие палочки - то костяная ладонь крепко зажимает ей рот.
        Если б Оливия могла кричать - она бы закричала.
        Но она не может, поэтому сопротивляется, старается оттолкнуть тварь, пальцы проходят сквозь истрепанную одежду и пустоту грудной клетки. Но гуль лишь скручивает Оливию и наклоняется ближе, полуистлевшее лицо совсем рядом с ее собственным, и в серебристой тьме видно: в затуманенных глазах нет злобы, лишь безмолвная просьба успокоиться.
        Сердце лихорадочно бьется, Оливия прислушивается к тому, что происходит в комнате за стеной. Щелчок двери, размеренные шаги сапог - солдат пересекает кабинет - сначала по дереву, потом по тонкому ковру. Она представляет, как волчий силуэт обходит стол. Колено касается пола, железная перчатка царапает поверхность, потом - ничего. Тихий шорох - что-то вытаскивают, - шелест бумаги. Дневник матери! Руки Оливии ноют, легкие горят. Ей нужно вернуться, но она не может, не может, потому дышит в костлявые пальцы, впитывая запах мертвых листьев и пепла.
        Наконец шаги удаляются.
        Повисает долгая тишина.
        Ладонь гуля падает.
        Он отступает на шаг, и в жутком полусвете, пронизывающем дом, Оливия видит мужчину (вернее, гуля, который прежде был мужчиной) - возраста примерно ее дяди, с тем же упрямым подбородком и глубоко посаженными глазами, как у всех При?ров.
        Он поднимает руки в знак капитуляции или, быть может, извинений. Оливия не понимает, но вскоре его пальцы начинают порхать по воздуху. Это не язык жестов - не тот, который она учила, - но гуль показывает медленно, и все понятно.
        «Ты… взывала… о помощи…»
        Оливия молча таращится на него. Да, она просила, когда пряталась в коридоре, но лишь вознесла мысленную молитву, безмолвную просьбу, не произносила вслух и не показывала.
        «Как ты меня услышал?» - спрашивает она, но гуль смотрит назад на потайную дверцу. Его лицо кривится, он указывает непрошеной гостье на темный проход.
        «Ты должна идти. Тень возвращается».
        «Тень?» - переспрашивает Оливия, но гуль разворачивает ее лицом к узкому коридорчику. Тусклый серебристый свет озаряет не больше фута пространства. Дальше стеной стоит тьма.
        Гуль указывает мимо нее. «Туда».
        Взгляд невольно задерживается на иссохшей руке. Оливия снова поворачивается к нему. Мышка. Цветы. Дважды она касалась мертвых и возвращала к жизни. Оливия тянется к разбитой грудине гуля, но тот перехватывает ее запястье и качает головой.
        «Почему?» - думает Оливия.
        Он укоризненно машет свободной рукой.
        «Не твое».
        Она не понимает, но переспросить гуль не дает. Он разворачивает ее прочь от потайной дверцы и рыскающей волчицы, и, даже не видя его сейчас, Оливия чувствует, что ее предостерегают. «Иди».
        «Спасибо», - думает она, и пальцы гуля крепче сжимают ее плечо. Короткое пожатие, а потом толчок в спину, который велит шагать дальше по проходу.
        Тьма там густая, будто краска. Кажется, вот-вот почувствуешь ее кончиками пальцев. Но Оливия делает шаг, и стена мрака отодвигается, серебристый свет устремляется вперед вместе с ней. Проход узкий, можно держаться за обе стены, согнув руки в локтях. Оливия оборачивается, но гуля уже нет.
        Шаг за шагом она нащупывает дорогу, руки скользят по старому камню. Лишь бы из тьмы больше ничего не выскочило…
        И вот наконец - еще одна дверь.
        Оливия нерешительно медлит, не зная точно, куда она ведет, возможно, в бальную залу или парадный холл. Прижимает ухо к створке и прислушивается, но по ту сторону царит тишина. Слабый толчок - и дверь бесшумно распахивается, за ней - узкая ниша за кухней.
        Как и всё в этом доме, кухня такая же, как в Галланте, и в то же время нет. По одной стене бежит глубокая трещина. Половицы шатаются, будто снизу их подталкивают проросшие корни. На плите нет кастрюль, на столе - хлеба, и пахнет не тушеным мясом или тостами, а пеплом, будто он толстым слоем покрывает все вокруг.
        На разбитой столешнице - одинокое яблоко, совсем высохшее, рядом с ним в пыли виднеется след длинных тонких пальцев.
        От ужаса по позвоночнику бегут мурашки.
        Она вспоминает, как такие же пальцы постукивали по подлокотнику кресла, а сквозь изорванную кожу проступали белые кости. Эти пальцы поймали руку танцовщицы и притянули к хозяину. Эти пальцы стряхнули прах несчастной, будто грязь.
        Оливия переводит взгляд на маленькую боковую дверь возле кладовой. Окошко в створке смотрит в ночь. Не на сад, что раскинулся позади особняка, а на подъездную аллею и фонтан, а еще дорогу за ним.
        Оливия бросается вперед и в пять шагов оказывается у двери, выбегает из дома в ночь, будто внезапно захотела подышать свежим воздухом. Она не знает, куда идти - обратно к стене, которую невозможно преодолеть, или к пустой дороге, но одним путем уже пробовала выйти, потому собирается испытать второй.
        Оливия шагает на аллею, гравий впивается в босые ступни. «Шрш-шрш», - будто ворчит он слишком громко, когда Оливия торопливо семенит мимо фонтана, где возвышается каменная дама. Протянутая рука отбита, пышное платье в трещинах, в пустой чаше валяются камни и…
        Но чаша не пуста. Там, на дне, лежит мальчик.
        Глава двадцатая
        Мальчик.
        Не гуль, а настоящий мальчик, из плоти и крови, целехонький и вовсе не прозрачный. Он примерно одних с Оливией лет, возможно, на год или два младше, рыжевато-каштановые волосы скрывают лицо. Выглядит так, будто он просто забрался в фонтан, свернулся калачиком на холодном камне и уснул. Если бы не серебристый отблеск его кожи, не стянувший запястья темный плющ, усики которого обвивают ноги статуи. Если бы не полная неподвижность…
        Однажды Оливия видела труп. Это случилось у дороги, пару зим назад: женщина, вернее, оставшаяся от нее оболочка, вдруг опала как лист на морозе и больше не поднялась. Она тоже была похожа на спящую, но руки и ноги у нее окоченели, кожа на костях обвисла, и искра жизни определенно погасла.
        А мальчик в фонтане не мертв.
        Так Оливия говорит себе, наклоняясь к нему. Пальцы скользят по воздуху совсем рядом с лодыжкой, где ноги крепко связаны сорняком, но не дотягиваются. Оливия уже собирается перекинуть через каменный бортик ногу, когда вдруг ощущает чье-то присутствие, слышит хруст гравия под ногами и поднимает взгляд, надеясь, что это очередной гуль, но вспоминает: те не производят шума.
        На подъездной аллее стоит солдат.
        Худощавое, тонкое как плеть существо; на груди поблескивают доспехи. Темные глаза почти скорбно взирают на пришелицу, но в них нет жалости. На осыпающихся ступеньках парадной лестницы мелькает тень: там поджидает второй солдат, с сияющим наплечником, здоровяк. У него скучающий вид, он сутулится, опустив локти на колени и свесив большие лопатоподобные руки.
        Оливия отступает на шаг от фонтана и свернувшегося у ног статуи мальчика, как вдруг замечает справа движение и блеск перчатки: из-за каменной дамы выходит, улыбаясь по-волчьи, третья тень.
        Широкоплечий встает.
        Двое других устремляются вперед.
        У бедер сверкает металл, но они не достают оружия. Почему-то от этого только хуже.
        Пустые руки солдат подрагивают. Темные глаза сияют.
        «Ты взывала о помощи», - сказал гуль в кабинете, хотя Оливия всего лишь об этом подумала.
        И тогда она опять мысленно произносит: «Помогите».
        Оливия не говорит его вслух, не показывает жестом, это лишь безмолвный шепот, просто ничтожный вздох.
        «Помогите, - думает Оливия, глядя, как тени приближаются к ней. - Помогите, помогите, помогите…»
        И тогда они появляются.
        Три гуля - не из дома, не из сада или тьмы. Они поднимаются прямо из земли, как сорняки прорастая сквозь гравий аллеи. Юноша и старуха, и еще один, которого Оливия видела в музыкальном салоне, первый из При?ров. Их тела изувечены, расколоты тьмой, и хоть в складках одежды не сверкает сталь, когда-то они явно облачались для битвы.
        Гули будто явились на зов; встав перед Оливией, они своими телами прикрывают ее как щитом.
        Солдаты хмурятся: здоровяк недоуменно, худощавое существо - с раздражением, коротышка глумливо усмехается. Юноша выходит вперед, раскинув пустые руки. Гули молчат, но Оливия чувствует их приказ, что отзывается в костях: «Беги».
        Она снова бросается к мальчику в фонтане, но старуха ловит ее за руку, качает головой и отталкивает.
        А потом вдруг спину старухи пронзает клинок; она шатается. Оливия знает, что гули не могут умереть, ведь они уже мертвы, но вид острия, показавшегося из груди, коленей, беззвучно подломившихся и опустившихся на землю, потрясает до глубины души.
        С солдатами гулям не тягаться. Они лишь выиграли ей время.
        И она мчится в единственном возможном направлении - не к пустынной дороге, а обратно в сад. Отчаянный бег из одной лишь необходимости оказаться подальше. Подальше от дома. Подальше от солдат в сверкающих доспехах. Она несется вперед, синее платье цепляется за колючки и шипы, босые ноги шуршат по ковру мертвой травы между увядшим садом и бесплодными фруктовыми деревьями. Прочь - к бесконечной стене, к неотворяющейся двери. Оливия почти на месте, как вдруг шершавый корень цепляет ее за ноги, и она падает. Боль пронзает руки и колени. Удар выбивает из легких весь воздух, но в голове стучит: вставай, вставай, вставай.
        Зарывшись ладонями в холодную влажную почву, Оливия пытается оттолкнуться. Крошечные палочки колют кожу, и Оливия - увы, слишком поздно - понимает, что это вовсе не палочки, а кости, разбросанные у стены. Слишком поздно чувствует острую боль, судорожные движения под руками. Слишком поздно понимает, что земля внизу превращается в ковер из лапок, меха и крыльев, и все они живые.
        Оливия шарахается назад, руки охвачены ледяным ознобом.
        «Уходите, - думает она, - уходите!»
        Разлетаются прочь вороны, прыскают мыши, разбегаются кролики. Охваченная сосущим холодом, она заставляет себя подняться, бросается к двери в стене и ударяется об створку. Железо вздрагивает, но не поддается.
        Оливия бьется в дверь снова, но звук не расходится, оканчиваясь прямо там, где ее кулаки молотят по железу, металл впитывает грохот, как мягкая пуховая подушка поглощает крик.
        Почти бездыханная, Оливия прислоняется к двери. Потом разворачивается, прижимается к холодному железу спиной и устремляет взгляд во тьму. Возможно, это некая первобытная потребность встретить судьбу лицом к лицу, та же сила, что побуждает маленьких девочек заглядывать под кровать, ведь неизвестность куда хуже, чем знание.
        Оливия смотрит на дом, который вовсе не Галлант.
        И видит его.
        Хозяин дома стоит на балконе, облокотившись на перила, черный плащ развевается в ночной прохладе, и даже с такого расстояния видны молочно-белые глаза, что смотрят на Оливию.
        Даже с такого расстояния она видит улыбку на мертвенно-бледном лице, простертую руку и согнутый усохший палец, который показывает единственный леденящий душу жест. Безмолвный, но совершенно ясный.
        «Иди сюда».
        Луны нет, но в серебристом сиянии блестят плечо, грудь, рука: приближаются солдаты. Они направляются к ней, неистовые, но молчаливые, преследуют в темноте жертву, и Оливия понимает: встретить судьбу она совсем не готова. Поэтому опять поворачивается к двери в стене и колотит по ней кулаками снова и снова, и с поверхности отлетает мусор, обнажая железо.
        «Откройся, откройся, откройся», - думает она и колотит по двери, пока, наконец, на ладони не расходится порез. Оливия ударяет по железу, кожу заливает обжигающий жар, брызжет кровь, в руке пульсирует боль. И тогда где-то глубоко внутри металла раздается звук, похожий на отголосок единственной ноты, больше гул, чем шум: замок со стоном отпирается.
        Дверь в стене распахивается, и Оливия, спотыкаясь, вываливается из одной ночи в другую, из мертвого сада на влажную зеленую траву. Она падает на землю - колени становятся мокрыми от росы, - и хватает ртом воздух. Воздух, который напоен ароматом летнего дождя, а не смрадом пепла. Ароматом цветов, жизни и лунного света.
        Из глубины сада доносится топот шагов. Оливия поднимает голову: к ней мчится Мэтью с ножом в руке. На секунду ей кажется, что он хочет ее прикончить - в глазах его смерть, костяшки на рукоятке клинка побелели, - но потом замечает влагу на лезвии и капающую с пальцев кровь.
        Мэтью проносится мимо к распахнутой двери.
        Оливия поворачивается: тени приближаются, в открытый проем извергаются семена тьмы и льются на землю как масло, пачкая почву, но Мэтью уже захлопывает железную створку.
        Лязг металла заглушает голос кузена:
        - Своей кровью я запечатываю эти врата!
        Дверь гудит, засов со стоном встает на место. Оливия смотрит на свою ладонь: порез открыт, виднеется яркая, яростная красная полоса.
        Своей кровью…
        Рука Мэтью плотно прижата к створке, головой он склонился к двери. Дышит тяжело, плечи вздымаются. Оливия уже собирается потянуться к нему, но кузен разворачивается и хватает ее, до синяков впиваясь пальцами в кожу.
        - Что ты натворила? - дрожащим голосом требовательно вопрошает он.
        Оливия переводит взгляд с Мэтью на стену и обратно, жалея, что не может ответить. Жалея, что не знает.
        В доме так шумно…
        За стеной все было словно соткано из шорохов, жуткая тишина усиливала любой вздох и шаг. А в Галланте Ханна мечется по кухне, кипятит воду и подготавливает бинты. Беспрестанно кричит Мэтью, хотя вид у него такой, будто кузен вот-вот свалится в обморок. Эдгар подтаскивает стул и велит ему сесть.
        Шум - как приливная волна, и Оливия с благодарностью дает ей себя омыть, радуясь звукам после столь глубокой тишины, хотя никто не заговаривает о том, что она видела, о том, что за стеной существует другой мир.
        - Да как ты посмела! - сердится Мэтью, и на сей раз гневные слова обращены к Ханне.
        - Я просто хотела помочь, - ворчит экономка.
        - Присядь, - настаивает Эдгар.
        - Ты опоила меня лекарствами!
        Оливия ужасается, понимая: вот почему дверь его спальни оставалась закрытой, почему кузен так долго не выходил.
        - Лучше так, чем умереть! - выкрикивает Ханна.
        Ее вины тут нет; Оливия видела накануне его лицо, сгорбленные от усталости плечи, запавшие глаза.
        - Тебе нужно было отдохнуть!
        - Это не отдых! Не в этом доме!
        - Да сядь же, - приказывает Эдгар Мэтью, который вышагивает по кухне, замотав руку посудным полотенцем, промокшим от крови.
        Порез был нанесен слишком быстро, слишком глубоко - ужасная рана тянется через всю ладонь. Хоть та замотана в хлопок, на пол кухни все же падают несколько крупных красных капель.
        Своей кровью…
        Ладонь Оливии тоже в плачевном состоянии, но Эдгар обернул ее чистым полотном (а на Оливию даже не посмотрел). Впрочем, все мысли ее не о тупой боли в руке, не о ноющих после бега по гравию и сырой земле ступнях, не о холоде, что проник под кожу. Мысли Оливии вовсе не здесь, на кухне, а в сотне ярдов отсюда - у окраины сада. Зажмурившись, она видит останки зверушек, оживших от ее прикосновения, чувствует, как руки мертвеца тянут ее во тьму, смотрит, как два десятка танцоров рассыпаются прахом, и кусочки костей барабанят по полу бальной залы, возвращаясь к хозяину.
        Эдгару наконец удается заставить Мэтью сесть.
        - Ты не имела права! - негодует тот, но взгляд у него лихорадочно горит, кожа одновременно землистая и порозовевшая, и Оливия не может отделаться от мысли: невзирая на рост кузена, добрый порыв ветра мог бы свалить его с ног.
        И Ханна ничего с этим не может поделать.
        - Я видела, как ты родился, Мэтью При?р, - заявляет она. - И не стану смотреть, как ты себя убиваешь.
        - Но на отца-то смотрела, - так ядовито отзывается он, что Ханна вздрагивает. - И брату моему позволила…
        - Хватит! - рявкает Эдгар, скромный Эдгар, чей голос всегда тих, и его восклицание словно оплеуха заставляет Мэтью замолчать.
        - Иногда… - отрывисто говорит Ханна, - ты еще такой ребенок.
        Глаза Мэтью наливаются смоляной тьмой.
        - Я - При?р, - нахмурившись, вызывающе заявляет он. - Я родился, чтобы умереть в этом доме. И будь я проклят, если моя смерть окажется напрасной. - Он разворачивается, направив всю силу своего гнева на Оливию. - Собирай вещи. Я больше не хочу тебя здесь видеть.
        Оливия отшатывается, как от удара. Злость жарко разливается по коже.
        «Я ведь тоже При?р, - хочется сказать ей. - Это мой дом точно так же, как твой. Я видела то, что тебе не дано видеть, делала то, что тебе не дано делать, и скажи ты мне правду, а не обращайся как с непрошеной гостьей, возможно, не отправилась бы на ту сторону.
        Возможно, я бы сумела помочь».
        Оливия поднимает руки, чтобы объясниться, но Мэтью не дает ей шанса. Он отворачивается от нее и от Ханны с Эдгаром и выбегает из кухни, оставив после себя лишь пятна крови и молчание.
        Оливия взрывается, в порыве гнева сбросив со стола жестяную коробку с бинтами и пластырем.
        Мэтью даже не оглядывается.
        Слезы, что вот-вот прольются, жгут глаза.
        Но она не позволяет им упасть. Увидев слезы, никто уже не прислушивается к тебе: ни к словам, ни к жестам, безразлично, что ты хочешь сказать. И неважно, слезы злости это или слезы печали, плачешь ты от испуга или расстроилась. Все видят лишь рыдающую девочку.
        Поэтому Оливия держит их в себе, а где-то в недрах дома хлопает дверь.
        Ханна не обнадеживает гостью.
        Эдгар не заверяет, что все пройдет.
        Они не говорят не обращать на Мэтью внимания, пойти отдохнуть, не говорят, что завтра наступит новый день. У Оливии столько вопросов, но по сгустившейся атмосфере, ужасной затаенной тишине она понимает, что никто не станет на них отвечать. Ханна опускается на стул и зарывается руками в буйных кудрях. Эдгар ее утешает, а Оливия направляется наверх собирать вещи.
        Глава двадцать первая
        Оливия призраком бредет по дому, ее преследует ощущение, что она уже не здесь, уже уехала. Она словно больна, сбита с толку и ни в чем не уверена.
        На лестнице Оливия останавливается, вспоминая жуткий серебристый свет, что заливал другой дом. Она идет по коридору; дверь комнаты Мэтью захлопывается, в щель под створкой видно, как внутри мелькают пестрые тени от ног. На страже у порога стоит гуль, который когда-то был ее дядей Артуром. Он не смотрит ей в глаза.
        В спальне матери Оливия запирается за замок, поворачивая золотой ключ. Она вспоминает, как гудело железо под ее ладонями, как дверь отозвалась на кровь. Ее кровь и Мэтью. Кровь При?ров.
        У ворот всегда должен стоять При?р.
        Своей кровью я запечатываю эти врата.
        Отец зовет дом тюрьмой, а нас - стражниками.
        Я родился, чтобы умереть в этом доме.
        Что ты натворила?..
        У Оливии кружится голова.
        Бросив взгляд на свои босые ноги, покрытые коркой грязи и пыли, мелкие красные царапины от шипов вокруг икр, она понимает, что не чувствует боли. Слишком устала и потрясена. Мимо кровати, мимо чемодана Оливия идет прямиком в ванную комнату, выложенную кафелем, и набирает воду, такую горячую, как только возможно.
        Пока ванна наполняется, Оливия рассматривает себя в зеркале. Лицо, платье - все покрыто прахом, кровью и чем-то еще, невидимым глазу. То, что можно скорее почувствовать, чем по-настоящему ощутить, - руку гуля на своих губах, мышь, дергающуюся в ладони, мертвенно-белые глаза, которые таращатся на тебя из тьмы. Ей вдруг хочется выбраться из одежды, выбраться из собственной кожи.
        Оливия сбрасывает грязное синее платье, забирается в обжигающую воду и смотрит, как та мутнеет. Одной рукой Оливия трет кожу, пытаясь избавиться от жуткого холода, праха танцоров, воспоминаний о фонтане и мальчике, до которого не смогла дотянуться, двери, которая не желала открываться, страха того, что случилось бы, догони ее все же солдаты. Оливия соскребает с себя ощущения, что испытала по ту сторону стены, - ужас, который стискивал ее на каждом шагу, и жуткое чувство возвращения домой. Будто в глубине души она знала, что в этом мертвом, разлагающемся доме ей самое место.
        И конечно, так и было. Ведь все же она дочь своего отца.
        Самого высокого из слуг-теней.
        Оливия пытается представить его в образе одного из танцоров, кружащегося, словно марионетка, по бальному залу, но хребтом чует, что он не был одним из них.
        Смерть, с его четырьмя тенями и десятком призраков.
        Четыре тени - а Оливия насчитала лишь троих, сгрудившихся у трона.
        На помутневшей, клубящейся паром поверхности воды Оливия силой воображения рисует еще одного солдата - не широкоплечего, не тонкого или коротышку, а высокого, темноглазого. Вот, облаченный в доспехи, он стоит на помосте. Преследует Грейс в руинах особняка. Ловит ее… А потом отпускает.
        Оливия изучает под водой свои руки: от жара на коже расцвели розовые пятна. Серая пленка, которая сошла с нее, все еще пристает к поверхности и липнет к пальцам, точно усики сорняков. Мать из плоти и крови. Отец из праха и костей.
        А кто же она, Оливия?
        Она выбирается из ванны, выдергивает пробку и смотрит, как остывшая грязная вода уходит в сток. Синее платье матери кучей лежит на плитке. Бросив его там, Оливия открывает чемодан, который так и не распаковала. Надевает еще одно серое платье, что привезла с собой: ткань жесткая, колючая и плохо сидит на фигуре. Прошло лишь несколько дней, а мысль надеть приютскую форму невыносима. Оливия снимает тряпку и облачается в светло-зеленый наряд матери.
        И упаковывает вещи.
        Не потому что так сказал Мэтью, а потому что хочет отыскать место в мире, где была бы нужна. А здесь она нежеланный гость. Оливия смотрит на серое платье, которое кучей лежит в чемодане, распахивает шкаф и достает одежду матери.
        Чемодан слишком маленький, наряды ей не по размеру, ну и плевать - она многое потеряла, поэтому возьмет что может.
        Одно за другим платья слетают с вешалок, одно за другим, будто срезанные цветы, опадают на пол, и вот шкаф пуст, паркет устлан тканью, и Оливия, тяжело дыша, бессильно опускается в груду материнских нарядов, что пестрят, словно сад ярко-желтых, откровенно-красных и дымчато-голубых летних цветов.
        Внутри будто что-то обрывается, Оливия тихо, сбивчиво вздыхает, а потом из глаз, горькие и горячие, льются слезы.
        Они капают, а Оливия их ненавидит.
        В жизни она плакала всего дважды. Один раз, когда подросла достаточно, чтобы прочесть дневник матери и уяснить: как ни притворяйся, как ни ври себе, родители не вернутся. Второй раз случился, когда Анабель вырвала страницы из дневника. Нет, услышав ужасный треск бумаги, Оливия не заплакала. Но поднявшись из подвала с банкой жуков и высыпав их на кровать обидчицы, она забралась в собственную постель, свернулась калачиком, прижала к груди вырванные страницы и разрыдалась.
        Дневник ее матери… Оливия стискивает пальцы, отчаянно пытаясь вообразить в руках вес знакомого томика, но его нет. Остался по ту сторону стены, и горе волной омывает сердце. Она оплакивает не записи - каждую Оливия помнит наизусть, - а рисунки отца, которые только научилась понимать. Саму книжицу, отпечатки пера на бумаге, бороздки на обложке, послание в конце:
        Оливия, Оливия, Оливия…
        Ее имя, выписанное рукой матери.
        Матери, которая сбежала отсюда.
        Которая предостерегала ее от появления здесь.
        Та, о ком Оливия скучает, хотя даже не помнит.
        Вдруг тянет легким сквозняком, хотя портьеры задернуты, а дверь закрыта. А потом появляется гуль. От него мало что осталось - меньше, чем за стеной, - нет половины плеча, части бедра, руки, но дух здесь. Сидит, скрестив лодыжки и подавшись вперед, опершись локтем на колено и опустив на ладонь подбородок.
        Слезы туманят глаза, и можно почти представить, что женщина на кровати - реальность. Возможно, это на самом деле так. Как выяснилось, реальность не внушает доверия. Это вовсе не четкая черная линия, а силуэт с размытыми краями всех оттенков серого.
        Оливия не поднимает взгляда, боясь, что призрак исчезнет. Она сидит среди платьев матери, отвернувшись, и не шевелится, даже когда замечает движение, когда чувствует, что гуль встает с кровати и шагает в море хлопка, шерсти и шелка, а потом опускается рядом на колени. Если Оливия поднимет голову, они заглянут друг другу в глаза. Сопротивляться нет сил. Оливия смотрит.
        Сначала гуль мерцает, будто свеча на ветру, но потом успокаивается. Возможно, взгляд никогда и не прогонял призраков. Возможно, все дело в силе мыслей, ведь, смотря на них, Оливия всегда приказывала гулям убираться прочь.
        Теперь же изучает то, что осталось от ее матери.
        «Что случилось с тобой?» - думает она.
        Это не дядя Артур, у которого половины лица нет. У Грейс не видно ранения ни от пули, ни от клинка, но выглядит ее призрак болезненно худым, с запавшими глазами. Оливия вспоминает записи в дневнике о том, как мать не могла заснуть, как боялась увязнуть в собственных снах.
        «Если долго не знать отдыха, - сказал Эдгар, - от усталости можно заболеть».
        Если мать забрала какая-то болезнь, она забирает и Мэтью.
        Оливия не представляет, как это остановить, сделать так, чтобы не стать следующей.
        «Почему ты покинула Галлант? - хочется ей спросить. - Почему покинула меня?»
        Гуль поднимает руку, и Оливия, затаив дыхание, надеется, что Грейс заговорит, подаст знак, но ее пальцы лишь гладят воздух у лица дочери, словно пытаются коснуться щеки или заправить за ухо прядь волос. Не в силах сдержаться, Оливия бросается матери на шею. Ей отчаянно хочется, чтобы ее обняли.
        Но в этом мире гули не настолько реальны. Здесь они лишь хрупкие тени мертвых, руки проходят сквозь призрачное тело, Оливия валится в груду платьев, рану на ладони пронзает боль, а поднявшись, она понимает, что осталась одна.
        На миг ей хочется оказаться за стеной.
        В Галланте воцарилась тишина.
        Не жуткое безмолвие того, другого поместья или мирный покой спящего особняка, а особенная тишина, когда каждый обитатель забивается в свой угол. Где-то прильнула к Эдгару Ханна, где-то без сна лежит Мэтью и ждет рассвета.
        Окна плотно закрыты; Оливия знает: в ближайшее время не рассветет. Матушка Джессамин говаривала, что после ухода луны и до того, как выглянуло солнце, наступает самая темная часть ночи.
        Дотащив свой небольшой чемодан до подножья лестницы, Оливия оставляет его там. Она идет босиком по пустым коридорам, тем же путем, каким шла в свою первую ночь здесь. Теперь Оливия уже выучила запутанную планировку особняка и даже без свечи легко отыскивает дорогу, пройдя через портретную галерею в музыкальный салон. Красный дневник матери она несет под мышкой.
        В темноте виднеется силуэт заброшенного рояля. Мэтью здесь нет. Как нет и света луны. За окном черной, резко очерченной стеной высится сад.
        Оливия забирается на подоконник. Читать слишком темно, но этого она делать и не собиралась. Оливия раскрывает томик, листает страницы с записями, пока не доходит до последней. Затем переворачивает дальше, где снова начинаются чистые листы.
        И принимается на них писать.
        Если ты это читаешь, я в безопасности.
        Рисунки отца утрачены, но записи матери целы и невредимы, прочитаны тысячи раз и впечатаны в память Оливии. И во тьме карандаш шуршит по бумаге, восстанавливая каждое слово.
        Прошлой ночью я видела тебя во сне.
        Если я протяну руку, примешь ли ты ее?
        Как мы ее назовем?
        С каждой воссозданной строкой Оливия все яснее понимает: Грейс При?р не повредилась умом. Она была одинокой потерянной душой, бесстрашной и свободной, отчаявшейся и измученной кошмарами.
        И делала все, что было в ее силах.
        Даже если это значило покинуть дочь.
        Даже если это значило ее отпустить.
        Оливия еще многого не понимает, но вот это, наконец, становится очевидно. Она строчит, пока не доходит до финальной записи, и тогда на последней странице красного дневника выцарапывает послание самой себе:
        Оливия, Оливия, Оливия, помни:
        Призраки не настоящие,
        сны не причинят вреда.
        Ты будешь в безопасности,
        если станешь держаться подальше от Галланта.
        Очень долго Оливия смотрит на слова матери, записанные собственной рукой, затем закрывает дневник и прижимает к себе. Усталость дымкой окутывает разум, но Оливии не до сна. Она смотрит в окно на сад, на тонкие лучи пробивающегося солнца.
        В Мериланс она не вернется. Пусть ее отошлют, но дорога длинная, машина хоть раз да остановится, а когда это случится - Оливия улизнет. Сбежит, как сбежала Грейс, как она сама всегда хотела. Может, доберется до большого города, станет бродяжничать, воровать.
        Или отправится к океану, проникнет на корабль и уплывет.
        Или задержится в том маленьком городишке, устроится работать в пекарню, состарится там, оставшись для всех загадкой, и никто никогда не узнает, что она была сиротой, которая видела гулей, однажды встретила Смерть и жила в доме у стены.

* * *
        Хозяин зол.
        Он идет к стене сада, и в руке, будто только что сорванные плоды, болтаются ярко-желтые галоши.
        У стены его поджидают тени.
        - Вы позволили ей улизнуть, - ледяным, словно стужа, голосом говорит он.
        Солдаты, как один, опускают головы, взгляды утыкаются в бесплодную землю; любопытно - какие оправдания придумали бы себе тени, умей они говорить?
        Господин внимательно рассматривает дверь, по которой снова и снова молотили маленькие ладони, сбивая корку усохших листьев и обнажая железо. Он задумчиво проводит рукой по пятнам, затем поворачивается и возвращается по садовой дорожке к дому. Мертвые розы поникли, но среди них вдруг попадается единственный расцветший куст. Лепестки бутонов налитые и тяжелые.
        Хозяин дома поглаживает возродившуюся жизнь от листьев по стеблям к корням.
        - Замечательно… - говорит он, срывая цветок.
        А потом коварно улыбается - и лунный свет не озаряет его потаенную улыбку, понятную лишь ему самому и саду.
        И впрямь весьма неплохо.
        Часть пятая
        Кровь и железо
        Глава двадцать вторая
        По садовому сараю барабанит дождь. Из угла таращится гуль.
        Оливия переступает с ноги на ногу, и под башмаком что-то хрустит. Она опускает взгляд: может, просто наступила на один из кусочков разбитых глиняных горшков, усыпавших землю в сарае? Но нет, на земле - фарфоровый осколок, по белому полю вьются колючие розы. Оливия откуда-то знает, что он остался от вазы, но почему - не помнит.
        Гуль подносит полупрозрачный палец к тому месту, где должны быть губы. Дождь перестал, и если уж возвращаться, то сейчас самое время. Однако выйдя наружу, Оливия не видит ни серой канавы, ни мрачного каменного строения - никакого Мериланса.
        Она в саду Галланта: повсюду буйство красок. Конечно, она здесь - как можно было забыть?
        Оливия поворачивается к стене: в тени камней у ворот стоит с поднятой рукой ее мать в желтом платье. Оливия открывает рот, хочет закричать, но, конечно, не может и пускается бежать.
        Мчится по садовой дорожке, надеясь перехватить Грейс до того, как та откроет проход, но когда женщина у стены поворачивается бросить взгляд через плечо, Оливия спотыкается и падает.
        Она тяжело приземляется, и внизу не мягкая трава, а высохший плющ, что укрывает мертвую почву. Оливия поднимается, вокруг темно; она уже по ту сторону стены.
        Впереди сломанным зубом торчит дом, который вовсе не Галлант. Оливия разворачивается к воротам, и там, у открытой двери стоит ее мать, а рядом высокая тень. Оливия мчится к родителям, но подбегая ближе, понимает: возле Грейс не ее отец. Это человек, который и не человек вовсе, хозяин другого дома; сквозь его разорванную щеку виднеется кость челюсти. Улыбнувшись, он захлопывает дверь, и Оливия просыпается.
        Красный дневник летит на пол; задыхаясь, она моргает и загораживается рукой от ослепительного яркого света, что льется в окна эркера. Уже давно рассвело, вряд ли еще утро. Мысли путаются, порез пульсирует тупой болью. Кто-то заботливо укрыл ее одеялом, и, проснувшись, Оливия понимает, что не одна.
        У рояля на краю банкетки сидит, склонив голову, Мэтью и ковыряется в повязке на своей ладони. Брат и сестра удивительным образом отражают друг друга, у обоих руки замотаны полотном, у него - чистым, у нее - испачканным.
        Оливия выпрямляется, и кузен тоже. Взгляды встречаются, и она готовится к выволочке. Но Мэтью смотрит на нее устало и загнанно и говорит:
        - Ты проснулась…
        И опять он не задал вопроса… Мэтью почти никогда их не задает. Похоже, его предложения зачастую оканчиваются точками. Оливия отрывисто кивает. Наверное, ее ждет машина, и он пришел разбудить непрошеную гостью и выпроводить восвояси. Должно быть, Ханна и Эдгар уже в холле, а чемодан Оливии - в багажнике. Но Мэтью не двигается с места.
        Он долго и тяжело вздыхает.
        - Я злился.
        Оливия ждет. Мэтью пытается извиниться?
        Он тяжело сглатывает.
        - Я не хотел, чтобы ты была здесь, - бормочет кузен, и Оливия приподнимает бровь, мол, да что ты говоришь, однако он больше на нее не смотрит. Его взгляд устремляется мимо сестры к окну, саду и стене. - Но ты заслуживаешь объяснений.
        Он встает и поворачивается к двери:
        - Иди за мной.
        Оливия повинуется. Подняв упавший дневник, она выходит следом за кузеном из салона.
        - Стоило предупредить тебя о стене, просто я боялся, что тогда ты захочешь сама взглянуть. Наверное, я надеялся, что ты скоро уедешь и он не узнает о твоем присутствии в Галланте. И не найдет тебя, - говорит Мэтью, обернувшись через плечо. - Но ты все равно нашла проход.
        Они шагают по портретной галерее; на секунду взгляд Мэтью задерживается на голом пятне, откуда сняли одну из картин. Кузен замедляет шаг, громко дышит, тело напрягается, будто для ходьбы ему приходится совершать над собой усилие. На кухне болтают Ханна и Эдгар; они ведь не отпустят ее, даже не попрощавшись, правда?
        Мэтью идет через бальную залу, и тут Оливия понимает, куда они направляются.
        Дверь кабинета распахнута, Оливия входит следом за кузеном внутрь. На миг она словно возвращается за стену, в другой кабинет, где подпирает креслом дверь, а по пятам за ней гонится волчица. Но стоит моргнуть, как кресло вновь на прежнем месте, на полках выстроились книги, обои не рваные, на старинном столе все так же высится скульптура.
        Оливия окидывает взглядом дальнюю стену, гадая, есть ли там потайная дверь, а Мэтью падает в кресло у стола, будто короткая прогулка по особняку отняла у него последние силы.
        - Ты не виновата, что из рода При?ров, - вздыхает он. - Ханна дело говорит, я не имею права тебя выгнать.
        Сердце Оливии радостно бьется, настроение приподнимается, однако Мэтью продолжает:
        - Но узнав правду, ты поймешь, почему тебе следует уйти. - Он ерошит заросли своих каштановых волос и опускает подбородок на сложенные руки, рассматривая скульптуру на столе. Щеки Мэтью запали, глаза ярко горят. - Я расскажу тебе историю так, как рассказывали мне…
        Кузен тянется к металлическому сооружению и легко подталкивает пальцем кольцо. Махина приходит в движение. Мэтью начинает…
        - Все отбрасывает тень. Даже мир, в котором мы живем. И как у каждой тени, у мира есть место, где он с ней соприкасается. Шов, где тень сходится со своим источником.
        У Оливии замирает сердце.
        Стена.
        - Стена, - эхом подхватывает Мэтью. - Мир, который ты видела за стеной, - тень нашего мира. Но, в отличие от большинства теней, он не пуст.
        Кузен поднимает взгляд.
        - Ты его видела?
        Оливии не нужно переспрашивать, кого он имеет в виду, - хозяина того, другого дома, жуткое существо, порождение тлена и погибели. Молочно-белые глаза и угольно-черный плащ, кость, просвечивающая в рваной щеке.
        Оливия кивает, и Мэтью, тяжело сглотнув, продолжает рассказ:
        - Возможно, он зародился из пустоты. Из сорняка, пробившегося сквозь бесплодную землю. Или всегда был тем, что он есть, - разрушительной силой. Это неважно. В какой-то момент монстр во тьме проголодался. Он понял, что живет в тени мира, и пожелал выбраться.
        Говоря, Мэтью пристально смотрит на вращающуюся скульптуру, и Оливия ловит себя на том, что прикипела взглядом к сходящимся и расходящимся домам, к ритму их пируэтов.
        - Некоторых тьма отталкивает, других она влечет. Люди тянутся к ней, к средоточию энергии в каком-то месте. К гулу магии или присутствию мертвых. Они видят, что эти силы расцвечивают мир, как чернила красят воду. Наша семья - из таких. Я тебе говорил, Галлант построили не При?ры. Дом уже был здесь. Он стоял пустым и ждал. И При?ры пришли. Дом призвал их, и когда они появились, то увидели стену именно тем, чем она и была. Порогом. Границей между мирами.
        Мэтью говорит негромко и уверенно. Он затвердил историю наизусть так же, как Оливия выучила записи матери.
        - Днем это были просто камни, но ночью, когда граница между тенью и источником размывалась, стена превращалась в ворота. Путь из одного мира в другой. А создание во мраке принималось давить с той стороны. Центр стены начал крошиться и трескаться, и При?ры поняли, что вскоре тварь из тьмы вырвется наружу.
        Чтобы удержать тьму, они выковали железную дверь и установили в потрескавшейся кладке. Сначала этого хватало, а потом уже нет. Однажды ночью монстр сбежал. Стена развалилась, железо рухнуло, и он просто шагнул в наш мир. И везде, где бы ни шел, все умирало. Все живое служило для него пищей, он сожрал каждую травинку, каждый цветок, куст и птицу, оставив после себя лишь кости и прах. Он бы поглотил и остальное.
        Мэтью ведет пальцем по кольцу скульптуры, та качается все медленнее и медленнее и, наконец, останавливается.
        - Все При?ры сражались, но они - создания из плоти и крови, а этот демон забирал любую жизнь, до которой дотрагивался. Им было не победить. Однако удалось не проиграть. Они загнали существо назад, за стену. Половина рода удерживала его там, а остальные водрузили врата на место. Но на сей раз пропитали их от края до края собственной кровью и скрепили заклятием: согласно ему, ничто не пересечет порог без позволения При?ров.
        Оливия смотрит на свою перевязанную руку, вспоминая, как разозлился кузен, когда она первый раз поранилась. Как треснула кожа, пока Оливия стучала в дверь, отчаянно пытаясь вырваться. Истекающую кровью ладонь Мэтью, которую он прижал к железу, вновь запечатывая врата.
        Мэтью подталкивает пальцем кольцо, пока два дома не останавливаются лицом друг к другу. Движение замедляется, и кольца выравниваются на одной горизонтали.
        - Тварь за стеной все еще там, все еще пытается выбраться. Сейчас он сражается упорнее прежнего, но не потому что силен, а потому что слаб. Его время на исходе. И наше - тоже. У ворот всегда должен стоять При?р, так говорил мой отец. И его отец, и его. Но все они ошибались.
        Мэтью поднимает голову. Темные глаза вызывающе блестят.
        - Это не кончится, пока живы При?ры. Разве ты не понимаешь? Стену может охранять любой. Замазывать трещины. Беречь ее. Но мы - ключи от узилища. Только наша кровь способна отпереть врата, и тварь во мраке сделает что угодно, лишь бы ее заполучить. Станет пытать нас, превратит каждый сон в кошмар, будет мучить наш разум, пока мы не сломаемся или… - Мэтью стискивает зубы, и Оливия вспоминает, как его отец стоял на коленях на лужайке, поднимая пистолет к виску.
        - Пока в этом доме есть При?р - у твари есть шанс. Поэтому тебе не следовало сюда приезжать. Здесь, у стены, он силен. Если ты будешь держаться подальше, может, он тебя не найдет.
        Оливия сглатывает комок в горле. Неужели правда? Нет, конечно, может, и так, но это не гарантия. Мать сбежала, а тьма все равно ее нашла. В конце концов, Оливия тоже При?р. Мэтью хочет быть последним, да только он не один.
        Она качает головой.
        Мэтью бьет кулаком по столу, отчего махина вновь приходит в движение.
        - Тебе нужно уйти! - кричит он, только Оливия остается на месте.
        Она не может уйти.
        Мэтью склоняется вперед, длинные локоны завешивают лицо, и на стол что-то капает… Слезы.
        - Иначе все было зря, - говорит он прерывающимся голосом. - Я так устал, я больше…
        И умолкает.
        Подойдя к кузену, Оливия осторожно тянется к нему. Вот сейчас он отшатнется. Но Мэтью не отшатывается. Что-то ломается в нем, и слова выплескиваются наружу.
        - Сначала он забрал моего брата.
        Оливия отдергивает руку, будто обожглась.
        - Это случилось два года назад. Мрак никогда не забирал детей. Он всегда приходил за старшими При?рами. К ним в голову легче пробраться. Но отец избежал этой участи. Тварь явилась за Томасом. Однажды ночью мрак вытащил его босого из кровати.
        Оливию осеняет: вот почему они привязывают Мэтью. Вот почему его запястья в синяках, а глаза запали.
        - Брат все еще спал, когда его провели по дому, через сад и заставили обогнуть стену. Ему было всего двенадцать.
        Голова Оливии кружится, когда она вспоминает о мальчике, которого видела на той стороне, того, что калачиком свернулся на дне фонтана. Сколько ему?.. Волосы и кожа выглядели тусклыми, серыми, но, возможно, это просто игра света и теней…
        - Конечно, я отправился за ним. Не мог не пойти. Он всегда боялся темноты. - Голос Мэтью дрожит и пресекается, но он продолжает: - Вызвался отец, но я решил, что пойду сам. Сказал, что я сильнее, но, по правде говоря, просто боялся потерять обоих. - У него перехватывает дыхание. - Потому я пошел. И увидел дом за стеной. Внутрь не входил - мне и не пришлось. Врата с той стороны оказались залиты кровью. Ее было так много. Слишком много. Кто-то оросил дверь жизнью моего брата. Покрыл каждый дюйм железа.
        Он теребит повязку на ладони.
        - Однако тварь убила моего брата напрасно. Лишь кровь При?ра может открыть врата, но она должна быть отдана по доброй воле. Теперь он это знает, и каждую ночь мне снится, что брат жив, что он все еще на той стороне этой богом забытой стены, зовет меня, умоляет его спасти и… Что ты делаешь?
        Оливия огибает стол. Отталкивает кузена и выдвигает ящик, ища карандаш или ручку, хотя знает - внутри ничего нет, кроме маленькой книжки черного цвета со списком приютов, где могла находиться дочь Грейс.
        Бросив все, она проносится мимо Мэтью к выходу, мчится по коридору, спеша попасть в холл к своему чемодану… Оливия уверена, уверена, что видела его!
        Опустившись на колени, Оливия открывает чемодан, выхватывает карандаш и блокнот. Даже не потрудившись подняться, усаживается прямо на пол и начинает рисовать.
        Вскоре слышатся шаги Мэтью, а потом появляется и он сам, прислоняется к перилам и ждет, пока Оливия царапает карандашом бумагу, изображая то, что видела.
        Мальчика, лежащего на дне фонтана, привязанного к ногам разбитой статуи. Он в позе спящего, лицо наполовину скрыто локонами.
        Оливия вручает блокнот Мэтью, постукивая по листу кончиком карандаша.
        - Не понимаю, - говорит кузен, переводя взгляд с Оливии на бумагу и обратно. - Что это? Где ты…
        Оливия раздраженно вздыхает: хорошо бы люди заимели привычку иногда думать, тогда ей бы не приходилось все объяснять!
        Забрав у Мэтью блокнот, она отлистывает к рисунку стены. Кузен, и без того бледный, бледнеет еще сильнее, хотя казалось, это просто невозможно.
        Потом он хватает ее за руку и тащит по лестнице, затем по коридору в комнату, которую Оливия видела всего лишь раз - посреди глухой ночи, когда крики Мэтью привели ее к его двери. Сейчас постель уже заправлена, покрывало разглажено, следы кошмаров исчезли, по крайней мере - внешне. Но из-под кровати виднеются наручники, и Мэтью рассеянно потирает запястье, на чересчур бледной коже все еще пламенеют синяки.
        Он подходит к дальней стене, к ней прислонен прямоугольный предмет, накрытый белым полотном. Кузен снимает ткань - под ней картина. Семейный портрет. Тот самый, которого недостает в галерее. На нем изображен дядя Артур в саду, лицо суровое, но целое и живое, одной рукой он притягивает к себе жену, Изабель. Рядом - Мэтью, лет примерно тринадцати, уже худой и высокий, рыжевато-каштановые волосы наполовину скрывают лицо. А еще там есть мальчик, который с обожанием взирает на брата.
        - Ты видела его? - тихо, будто слова застряли у него в груди, выдавливает Мэтью.
        Опустившись на колени перед портретом, Оливия рассматривает Томаса При?ра, накладывая этот образ на тот, что хранится у нее в памяти. Мальчик с картины моложе ребенка, которого Оливия нашла в фонтане, но ненамного. Широко распахнутые глаза светятся, а на той стороне они были закрыты. Здесь у него светло-каштановые волосы, а не серые, как там. Хотя за стеной ведь все серое.
        Но очертания скул, форма носа, подбородок…
        - Это он? - не отступает Мэтью.
        Тяжело сглотнув, Оливия кивает, кузен падает в кресло поблизости и зажимает рот забинтованной рукой.
        - Два года прошло… - бормочет он.
        И неясно, сомневается ли Мэтью, что мальчик в фонтане - его брат, или переживает, что позволил ему столько времени оставаться на той стороне. Столько времени считал мертвым…
        Суета в коридорах привлекла Ханну. Она неуверенно выглядывает из дверного проема.
        - Что происходит? - спрашивает экономка.
        Мэтью поднимает взгляд.
        - Томас… - говорит Мэтью. Глаза его горят страхом и надеждой. - Томас все еще жив.
        Глава двадцать третья
        - Я должен найти брата! - заявляет Мэтью. - Должен вернуть его домой.
        Все население огромного особняка - четыре человека - собралось на кухне. Эдгар отмывает с рук садовую грязь, Ханна нервно мнет полотенце, раскрасневшийся Мэтью мерит шагами помещение. Оливия же гадает, не совершила ли чудовищную ошибку…
        В Мерилансе она поняла, что такое жизнь. Как та начинается, как заканчивается. Об этом всегда говорили, словно об улице с односторонним движением - ты рождаешься, потом умираешь, но даже тогда Оливия знала - не все так просто. Из-за гулей, конечно: они явно когда-то были живыми, затем умерли, а теперь стали кем-то еще. И по правде говоря, насчет ребенка в фонтане Оливия не уверена.
        Она сомневается, что мальчик был мертв, однако не видела своими глазами ни его вздымающейся и опадающей груди, ни легкого подрагивания тела только что уснувшего человека.
        Если это чары - Оливия надеется их развеять. Надеется коснуться его руки и разбудить.
        И все же прошло столько времени. Целых два года. Ему должно быть четырнадцать, но фигура, свернувшаяся клубком на потрескавшемся дне фонтана, принадлежала ребенку. С другой стороны, за стеной, похоже, ничто не способно расти. Вероятно, так же и с людьми.
        - Да как же это возможно? - удивляется Ханна.
        Она пытается отвлечься возней с супом, который никто не намеревается есть.
        Оливия уже поведала историю о своем путешествии за стену, по крайней мере - ту часть, что касалась мальчика, а Эдгар как мог постарался перевести жесты, все сильнее хмурясь с каждым словом.
        - Невыносимо признавать, но это наверняка ловушка, - кашлянув, заявляет он.
        Будто это и так не очевидно. Конечно, ловушка! Украденное дитя брошено на виду как приманка. Но у ловушек есть замки. Их можно взломать. Их можно открыть. Ловушка становится ловушкой, только если даешь себя поймать. Но теперь Оливия знает, что там ждет, и когда она туда вернется…
        - Сегодня же иду, - заявляет Мэтью.
        - Нет! - одновременно восклицают Ханна, Эдгар и Оливия, двое - вслух, а одна - резким взмахом руки.
        - Он мой брат, - не отступает Мэтью. - Однажды я его бросил. И не поступлю с ним так снова.
        Оливия вздыхает, а потом подходит к кузену и сильно его толкает. Мэтью отшатнувшись, ударяется о столешницу, но, похоже, ему не больно - скорее, он потрясен. Однако цель достигнута: видно, что кузен едва стоит на ногах. Румянец у него на щеках не здоровый, это признак болезни. От недосыпания кузен исхудал и осунулся, а Оливия побывала за стеной и сумела вернуться. Видела, что скрывается в тени, что живет во мраке.
        Она переводит взгляд на Эдгара и Ханну.
        Оливия не знает, как поведать им о гулях, о том, как те являются на ее зов. Она не рассказала, как под ее пальцами внезапно и бурно возрождается жизнь. И о том, что она дочь своего отца, тоже не упомянула: что какая-то ее часть принадлежит тому миру за стеной. Что если и есть кто-то, способный войти в царство мертвых и вернуться, - это она.
        Мэтью сжимает кулаки и умоляюще твердит:
        - Он мой брат.
        Кивнув, Оливия берет кузена за перевязанную руку.
        «Знаю, - одним лишь взглядом и легким пожатием пальцев отвечает она. - Я его верну».
        До заката шесть часов.
        Слишком много и все же недостаточно.
        Ханна считает, что ей следует поесть, Эдгар думает, что она нуждается в отдыхе, а Мэтью - что вылазкой лучше заняться ему.
        Оливия не в состоянии ни есть, ни отдыхать, не в силах она и передать свою ношу. Ей остается лишь готовиться, и чем больше она узн?ет о доме, тем лучше. За последние несколько дней Оливия выучила схему расположения коридоров, но теперь смотрит по сторонам, на стены и полы, и размышляет…
        Мир, что ты видела за стеной, - тень нашего мира.
        Она так и этак крутит в голове слова Мэтью, будто особняки на металлических кольцах. Дома - Галлант и не-Галлант; один - ветхий и разваливающийся, другой - требует ремонта, но в остальном они одинаковые.
        Оливия возвращается в кабинет, кузен следует за ней по пятам. Подойдя к стене за столом, она пальцами обследует обои под полкой.
        - Что ты делаешь? - спрашивает Мэтью, пока Оливия водит рукой по стене, стараясь отыскать шов.
        Ведь он был здесь в том, другом доме, и потому…
        Пальцы нащупывают прорезь в оклеенной обоями стене. Оливия нажимает ладонью, и тайная дверь поддается, совсем чуть-чуть, а затем распахивается в узкий коридор. Если пойти по нему, окажешься на кухне.
        Мэтью таращится на нее так, будто она показала ему фокус.
        - Откуда ты… - начинает он, но у Оливии нет времени объяснять, рисовать гуля, его руку на своих губах, поэтому она возвращается к модели миниатюрных домов в окружении металлических колец. Указывает сначала на один из них, потом на другой, проводя меж «Галлантами» незримую линию.
        Мэтью прищуривается, и вдруг его взгляд светлеет.
        - Как у нас, так и там… - размышляет он.
        Оливия кивает, показывает рисунок, который сделала в саду, - рисунок Галланта - и постукивает по нему карандашом, как бы говоря: «А есть еще?»
        Мэтью озаряет догадка, лицо его проясняется.
        - Иди за мной!
        У каждого дома - свои секреты. В Мерилансе не было скрытых ходов или фальшивых стен, но в одном коридоре имелась расшатанная половица, наверху северной лестницы - закуток, где можно затаиться, с десяток уединенных и темных уголков. Секреты Галланта куда грандиознее.
        Оливия изучает их, впечатывая в память, словно прячет полевой цветок между страницами своего блокнота.
        Один проход она уже нашла - неосвещенный туннель между кабинетом и кухней. Мэтью показывает второй. Он ведет Оливию в бальную залу, к высоким, до пояса, панелям, которыми обшиты стены, ощупывает дерево и находит зазор.
        - Здесь! - Мэтью берет Оливию за руку и проводит ее пальцами по стене.
        На ощупь кажется, будто откололась щепка, но если нажать, деревянная панель отходит в сторону, а за ней - тайник, слишком маленький, поместится только ребенок или худенькая девушка. Присев на корточки и прищурившись, Оливия заглядывает в темноту, Мэтью подносит лампу, и в ее свете становятся видны приземистые каменные ступеньки.
        - Лестница ведет в погреб, - объясняет кузен.
        Погреб. Она видела его всего раз, наутро после приезда, когда Ханна выбралась оттуда с корзиной. Оливия предпочла бы спуститься в сотню других мест, только не в каменный склеп под домом, и все же, закрывая дверцу, заставляет себя отмерить взглядом расстояние до угла, запомнить отколотую щепку, чтобы в темноте наверняка отыскать ход.
        В погоне за тайнами Галланта участвуют не только юные При?ры. Пока Мэтью ведет Оливию по дому, она замечает, как за ними наблюдают. Вот призрак в углу. Еще один на лестнице. Полустертые лица, знакомые по картинам из галереи. Члены семьи, о которой Оливия даже не догадывалась. Все это При?ры - как и те гули за стеной, что так и не вернулись домой.
        Дальше они идут в музыкальный салон. Пальцы Оливии зудят - вот бы просто сесть и поиграть, выучить еще одну мелодию… Но у рояля Мэтью не задерживается. Он проходит мимо, в правый угол, и нащупывает на стене стык, где сходятся две полосы обоев.
        - Здесь, - говорит кузен, прижимая к стене ладонь. На миг кажется, что сейчас Мэтью скомандует потайной двери открыться, как повелевал садовыми вратами. Но на руке его не видно крови, приказов он не отдает, просто нажимает на панель, и та отворяется. Кузен приглашает Оливию следовать за ним: - Идем.
        Лестница крутая и узкая, почти как стремянка. Они поднимаются наверх и выходят в комнате Мэтью. Кузен присаживается на кровать перевести дух.
        - Мой брат любил эту игру. «Отыщи все секреты».
        Мэтью хорошо скрывает болезнь, но усталость, омрачившая его лицо, и слабая дрожь рук все же заметны.
        Он кивает на стену напротив, где висит гобелен с изображением сада. Оливия откидывает ткань, а под ней - дверь. Не потайная, скрытая в обшивке, а самая обычная - похоже, гобелен повесили, чтобы спрятать ее от глаз.
        В скважине торчит маленький золотой ключ. Оливия бросает взгляд на Мэтью - можно? Тот кивает, и она отпирает дверь. Щелчок замка, и створка распахивается, но не в ванную комнату или коридор, а в другую спальню, чуть меньшую по размеру, чем комната Мэтью.
        Ставни открыты, портьеры задернуты, предвечерний свет озаряет стол, сундук и кровать. На подушке восседает потрепанный мишка, у тумбочки пристроилась пара ботинок. Это спальня Томаса.
        Оливия так и видит: вот Ханна приходит сюда каждое утро. Эдгар на ночь закрывает ставни. Они совершают все ритуалы, но комната выглядит заброшенной. Половицы слишком жесткие, а пыль, хоть ее и смахнули с поверхностей, висит в воздухе.
        Оливия возвращается к Мэтью и запирает дверь, повернув в замке золотой ключик. Кузен вздыхает и поднимается с постели.
        Оливия идет за ним к выходу, спускается по парадной лестнице и размышляет обо всех коридорах, комнатах и потайных дверях Галланта. Возможно, все это не пригодится. Возможно, мальчик по-прежнему там, в пустой чаше фонтана, и Оливии никогда больше не придется ступить в другой дом. Возможно, все будет вот так просто, да только… вряд ли.
        До заката - три часа.
        Мэтью отдыхает, но Оливия напряжена, будто натянутая струна. Она выходит в сад немного развеяться. День теплый, Оливия гуляет по дорожкам между клумб, скользя взглядом по зелени, золотистым и розовым цветам. И вдруг на окраине сада кое-что замечает.
        Ночью погибла одна из роз, будто на куст внезапно налетел холод. Стебель выглядит ломким, листья скрутились, головка поникла. Осколок зимы среди лета. Приблизившись, Оливия замечает серый сорняк, который душит розу, будто сжимает ей горло.
        Оливия вспоминает другой сад, оживший на ладони цветок, и пальцы у нее подрагивают. Здоровой рукой она касается розы, бережно, будто та стеклянная и об нее можно пораниться. Медленно берет увядший, на ощупь сухой как бумага бутон в ладонь и ждет, когда кожу начнет покалывать холод и цветок оживет.
        Однако ничего не происходит.
        Нахмурясь, Оливия сжимает розу сильнее, стараясь вдохнуть в нее силы. Но цветок лишь рассыпается у нее в руке, роняя лепестки на траву. Оливия смотрит на свои пальцы: кожу, как тенью, покрыло пылью мертвой розы.
        Какой бы силой она ни обладала за стеной, здесь у нее власти нет.
        Два часа до заката.
        Ее чемодан исчез из холла и вернулся к изножью кровати. Оливия снимает цветной наряд матери и натягивает собственную серую одежку, которая за стеной сольется с окружающим миром. Затаив дыхание, Оливия застегивает пуговицы, будто накладывает чары и платье в силах снова превратить ее в девочку из Мериланса.
        Но это невозможно. Оливия никогда ею не была.
        В ванной комнате она изучает свое отражение, угольно-черные волосы, серые глаза, бледную кожу. Она похожа на создание из-за стены. Оливия представляет, как кружится в бальной зале другого дома, озаренная серебристым светом. Щелчок тонких пальцев, и она превращается в прах.
        Но тут взгляд Оливии падает на мамин гребень с голубыми цветочками, что лежит у раковины. Она представляет, будто за спиной у нее стоит Грейс При?р и обнимает за плечи, шепчет на ухо, что все будет хорошо, что дом - это выбор, что дочь принадлежит этому миру настолько же, насколько миру за стеной.
        Взяв гребень, Оливия закрепляет его в волосах.
        За окном все темнее. Внизу, в центре каменного фонтана, женщина тянет вперед руку, и Оливия понимает: это предупреждение. Держитесь подальше, гласит оно. Однако послание предназначено чужакам. А Оливия - При?р, Галлант - ее дом.
        До заката - час, и каждая минута буквально тянется. Ожидание невыносимо, хочется броситься обратно в тот мир, перемахнуть через стену, но при свете дня стена - не более чем видимость. Остается лишь ждать.
        Ждать и надеяться, что она найдет Томаса.
        Ждать и надеяться, что ее саму не найдет Смерть.
        Ждать и надеяться, что все получится.
        А дальше?
        Вопрос опутывает разум, будто сорняк.
        Мэтью сказал, существо за стеной голодает и никогда не остановится. Но кузен также упомянул, что монстр умирает, и намерен его уморить. Переживут ли они предсмертные муки чудища или оно издохнет только вместе с При?рами? Если Оливия останется в Галланте, станут ли они с Мэтью семьей? Или ей придется наблюдать, как тает кузен, и ждать, когда кошмары набросятся на нее?
        На порог падает тень. Там стоит Мэтью и ждет. Он бросает взгляд в окно, где день сменяют сумерки, и говорит то, что Оливия и сама уже знает:
        - Пора.
        Глава двадцать четвертая
        Ханна внизу закрывает ставни. Эдгар запирает двери.
        А Мэтью всех поучает. Пусть надежда мала, но спина у него прямая, взгляд - сосредоточенный. Оливия легко может вообразить, каким он был в детстве, каким мог бы стать спустя несколько лет, если бы тварь за стеной не уничтожила его семью, темнота не истрепала нервы, а кошмары - не иссушили душу.
        План довольно прост, но Мэтью снова и снова его повторяет.
        Оливия найдет Томаса и вернется к стене. Мэтью будет ждать на стороне Галланта. Она постучит три раза, Мэтью откроет и снова запечатает проход, чтобы ничто не проникло следом.
        Оливия так и видит кузена с прижатыми к двери ладонями, чтобы почувствовать стук, а мрак шепчет прямо у него в голове, уговаривает отпереть ворота, войти и убедиться самому. Услышит ли Мэтью голос брата? По крайней мере, точно не голос Оливии.
        - Ты должна вернуться к двери, - настаивает он.
        Упрямо вздернутый подбородок, решительный взгляд говорят: если попытка провалится, если Оливию схватят, он не придет. Мэтью оставит ее за стеной.
        Что же до Эдгара и Ханны…
        - Вы не должны покидать дом, - предостерегает он.
        - А если что-то все же ворвется? - спрашивает Ханна. - Что тогда?
        - Спускайтесь в погреб.
        Эдгар фыркает, поправляя на плече дробовик.
        - Вот уж нет.
        - Вам нужно спрятаться.
        - Может, мы и старые, но сил дать отпор хватит.
        - Кого ты назвал старой? - фыркает Ханна и берет кочергу.
        - Вы не При?ры, - мрачно говорит Мэтью. - Вы ему не нужны. Вам нечего отдать, а потерять можете всё.
        - Этот дом такой же наш, как и твой, - возражает Ханна. - И мы будем его защищать.
        - Вы умрете.
        - Смерть всех забирает, - стоит на своем Эдгар.
        Оливия смотрит на них - тех, кого только начала узнавать, стихийную семью, но видит лишь, как в бальном зале рассыпаются прахом танцоры.
        До этого не дойдет, твердит себе Оливия, сжимая кулак. Повязка туго охватывает ладонь. Она пуста - блокнот и красный дневник остались на кровати, - но хочется держать что-нибудь. Чью-то руку или нож. Оливия вздыхает, разжимая пальцы.
        Она замечает седину в локонах Ханны, сутулые плечи Эдгара, Мэтью, который едва жив, и с трудом сдерживает смешок. Так не смеются, когда тебе весело, этот смешок вырывается у тебя, когда на пороге беда.
        Ханна крепко ее обнимает, и Оливии кажется, экономка вся укутала ее, словно одеяло. Простоять бы так вечность…
        - Совсем дитя, - еле слышно бормочет Ханна.
        Оливия чувствует, что на макушку ей капает слеза. Наверняка, как и она сама, Ханна вспоминает Томаса, а может быть, и Грейс, и Артура - каждого При?ра, которого знала и потеряла за стеной.
        Экономка обхватывает ладонями лицо Оливии, поднимает и заглядывает в глаза.
        - Возвращайся, - говорит она. - С Томасом или без, возвращайся.
        Оливия кивает.
        А потом Мэтью провожает ее в сад.
        Ведет из одного дома к другому. Оливия в последний раз оглядывается на Галлант - Ханна и Эдгар наблюдают за ними из эркера, в угасающем свете силуэты едва видны. На собравшихся проводить их гулей: старика на окраине сада, дядю Артура у двери черного хода, женщину возле увитой зеленью решетки, мать, которая сидит на каменной скамье. Никто из них не пытается преградить Оливии и Мэтью путь к стене.
        Однако, приблизившись к границе, она замедляет шаг. На земле веером лежит новая тень, будто свет, падающий из приоткрытой двери. Но ведь ворота заперты.
        Оливия опускается на колени, чтобы рассмотреть след.
        Все живое служило для него пищей, он съел каждую травинку, каждый цветок, куст и птицу, оставив после себя лишь кости и прах.
        Как с таким сражаться? Оливия надеется, что ей все же не придется.
        Она проводит рукой по траве - высохшей, хрупкой и черной. Дверь была открыта всего секунду или две, но за это время та сторона прожгла себе путь наружу. Что бы случилось через час? Через день?
        Он пожрал бы все.
        Оливия смотрит на свою руку, которая лежит на бесплодной земле. Существо за стеной может лишить наш мир жизни, но в том мире Оливия способна ее вернуть. Это оружие или слабость?
        Неизвестно…
        Оливия поднимается. Мэтью хмуро взирает на дверь.
        - Ты уверена? - спрашивает он.
        Вероятно, кузен видит в ней просто глупую упрямую девчонку, странную чужачку, ворвавшуюся в его странный мир, или еще хуже: очередную потерю. Он не знает, на что Оливия способна. Впрочем, она и сама не знает.
        Мэтью смотрит на нее и вновь спрашивает:
        - Ты уверена?
        Оливия кивает, но не потому что уверена, а потому что другого ответа у нее нет. Она единственная, кто может сохранить Мэтью жизнь и вернуть его брата домой.
        Сгустилась ночь. Оливия уже поворачивается к краю стены, но Мэтью вдруг хватает ее за руку и тянет назад. Оливия невольно застывает, не зная, хочет ли он устроить ей напоследок выволочку или обнять.
        Ни то, ни другое. Кузен просто кладет руки ей на плечи и заглядывает в глаза.
        - Я буду ждать тебя прямо здесь, когда ты вернешься.
        Всю жизнь Оливия гадала, каково это - иметь семью.
        Теперь она знает. Вот что это такое.
        Кивнув, Оливия высвобождается из рук брата, потом набирает в грудь воздуха и шагает за стену.
        Целую секунду будто ничего не происходит. Она снова в пустом поле, ветерок колышет высокую траву, тут и там между стеблями торчит чертополох. За краем поля высятся горы, зазубренные каменные пики далеки, будто нарисованные. Спиной Оливия чувствует стену, мир, что лежит за ней, и тепло сада.
        Время вернуться еще есть.
        Может, секунды или удар сердца, но пока оно остается.
        Оливия зажмуривается и твердо стоит на месте. И между одним вдохом и следующим мир меняется. Она ощущает это, как ощущаешь пробегающее над головой облако, которое заслонило солнце.
        Оливия открывает глаза. Поле исчезло, впереди простирается мертвый сад и руины старого особняка.
        На балконе никого нет. Во тьме не светятся молочно-белые глаза, и все же рука Оливии невольно ныряет в карман, где спрятан охотничий клинок, короткое тяжелое лезвие в кожаных ножнах. Эдгар сунул его Оливии, перед тем как она ушла.
        - Острием от себя, - посоветовал он, похлопав ее по плечу.
        Оливии хотелось сказать, что она умеет пользоваться ножом, хотя резать ей приходилось только морковь да картошку.
        Она не достает клинок - чем он поможет против твари во тьме, хватает и того, что нож при ней.
        Иди, шипит голос в голове; Оливия усилием воли заставляет себя сделать шаг и крадется, будто вор, вверх по склону в сад.
        Однажды в Мерилансе ее чуть не поймали.
        Пробравшись к матушке Агате, Оливия стояла на коленях и рылась в прикроватной тумбочке - не по нужде, а от скуки. Вдруг ручка двери повернулась, и в комнатушку, шаркая, вошла старуха; аромат затхлых духов окутал спальню.
        Под кроватью нельзя было спрятаться - там хранился всякий хлам, и если бы матушка включила свет, непременно увидела бы Оливию. Но этого не случилось. Вздыхая и спотыкаясь, Агата с остекленевшими от хереса матроны Сары глазами проковыляла по спальне и опустилась на кровать. Так она сидела и таращилась в никуда. Оливия поняла, что нужно бежать или придется простоять всю ночь на коленях, ожидая, пока старуха уснет. И решила уносить ноги - все же лучше быть пойманной на попытке бегства, чем торчать в ловушке. Однако прямо к двери Оливия не бросилась. Она затаила дыхание и медленно, как тень, заскользила по половицам к выходу. Агата так ничего и не заметила.
        Схожим образом Оливия теперь передвигается по саду. Крадется мимо розы, которой недавно коснулась. Это единственный цветущий куст в окружении мертвых веток; под серебристым покровом, озаряющим кусты, лепестки кажутся сине-черными. Оливия бросает взгляд на цветы, и что-то звенит у нее под кожей, так хочется дотронуться снова, погладить другие засохшие растения. Сколько она сможет воскресить?
        Холод покалывает ладони так, что даже немного больно, но ощущение в то же время и чудесное. В саду Галланта Оливия была разочарована, когда ничто не ожило под ее прикосновением.
        Еще, шепчет голос в голове, но это странный голос, будто мысль принадлежит кому-то другому. Оливия усилием воли сжимает кулаки и продолжает путь.
        Дом, который маячит впереди, привлекает взгляд, как свеча во тьме, как гуль в углу садового сарая, и Оливия с трудом подавляет желание посмотреть на него, старательно косясь на переплетения кустарника, что тянется у края поместья.
        В темноте мертвые ветки и скрюченные пожухлые листья рождают тени. Все будто замерло и одновременно пришло в движение. Под ногами бугрится почва, пробиваются вверх старые корни, разбрасывают плети колючие сорняки, выплескиваясь на дорожки, словно собираются зацвести в последний раз, прежде чем сгинуть окончательно. Проще простого запнуться или зацепиться за острую ветку и упасть, но Оливия догадывается: если она поранится, земля поймет. И тварь в доме тоже.
        Если он уже не знает…
        Поэтому Оливия аккуратно и терпеливо, хотя терпением никогда не обладала, вышагивает в тени дома, который вовсе не Галлант, к подъездной аллее.
        И фонтану.
        Луны не видно, и все же серебристый свет озаряет статую в центре, что вырисовывается впереди. У нее сломаны руки, отбиты куски платья, а чаша фонтана скрыта из виду.
        Вытащив из кармана нож Эдгара, Оливия осматривает аллею: по сравнению с садом та вся как на ладони. Укрыться негде, впереди простирается лишь голая полоса гравия. Взгляд падает на парадное крыльцо: пусто. Дверь закрыта. Ни следа солдат в сверкающих доспехах.
        К чему ждать? Оливия бросается вперед, под ногами хрустят камни - громко, слишком громко, - она мчится к фонтану, надеясь заглянуть за каменный бортик и увидеть на дне свернувшегося калачиком Томаса, но…
        Чаша пуста.
        Внутри лишь обломки камня да засохшие усики плюща, те самые, что связывали запястья мальчика, теперь путы разорваны и валяются на дне. Оливия рассерженно шипит, стиснув зубы. Она знала - легко не будет.
        Оливия резко поворачивается: не ждет ли позади засада? Но вокруг все спокойно. Даже тени будто застыли. Она убирает нож и делает шаг к дому. А потом замирает. В конце концов, есть разница - самой сунуться в ловушку или проскользнуть меж прутьев клетки, ворваться сломя голову или обойти с фланга. Она разворачивается и, крадучись, направляется к черному ходу, что ведет в кухню. Затаив дыхание, медлит, не слышно ли чего.
        Дверь с шорохом отворяется, но в вязкой тишине этого мира шорох звучит словно гром. Оливия отскакивает, вжимаясь в холодный камень стены. Ждет звука шагов, появления солдат или самого хозяина дома. Ждет, пока тишина осядет, будто простыня, которую встряхнули, и снова воцарится покой. И тогда Оливия собирается с духом и входит.
        Глава двадцать пятая
        Она говорит себе, что это игра. Как прятки, как салочки. Такими играми забавлялись воспитанницы Мериланса, когда матушки гасили свет. Оливия наблюдала за девочками, но ее никогда не приглашали: слишком хорошо она пряталась, слишком неинтересно ее было искать, ведь Оливия не верещала, не кричала и не смеялась.
        Просто игра, повторяет она, пробираясь через кухню.
        Плитка на полу вся в трещинах, Оливия изо всех сил старается шагать быстро и бесшумно мимо пустых шкафов и голых полок; сморщенное яблоко так и лежит на столе. Она выглядывает в темный коридор.
        Где же ты? - гадает Оливия, стараясь думать столь же тихо, как и ступать. Позади ей чудится какое-то движение, сердце подскакивает к горлу, и она резко оборачивается. Но там всего лишь гуль. Развалины юноши - будто куски головоломки сложили и рассыпали вновь. В его осанке, форме глубоко посаженных глаз Оливия замечает знакомые черты.
        Все При?ры сражались… Они загнали существо назад, за стену.
        Они так и не вернулись домой. Отдали свои жизни в схватке. Дверь была запечатана. Все гули в этом мире - При?ры, которые сгинули, чтобы удержать монстра в клетке.
        Оливия взмахивает рукой, но вдруг останавливается. Ни к чему. Гули и так ее слышат.
        «Где мальчик?» - спрашивает она, надеясь, что дух укажет ей комнату, дверь или путь к Томасу. Но он лишь быстро трясет головой, и в этом жесте не столько отказ, сколько мольба. «Не ищи», - вот что, кажется, отвечает призрак.
        Однако выбора у Оливии нет.
        «Отвечай! - спрашивает она повелительно. - Где Томас При?р?»
        Но гуль ей не собирается отвечать. Снова качает головой и машет: «Ты должна уйти».
        Уйти Оливия не в силах. Нельзя возвращаться без мальчика. Невыносима мысль смотреть в глаза Мэтью. Она не может подвести семью.
        Оставив гуля в кухне, Оливия выбирается в коридор. Ссохшиеся половицы прогибаются и трещат под ногами. Воздух на вкус будто пыль. Оливия подходит к развилке: одни двери открыты, другие заперты. Томас может оказаться где угодно.
        Вдруг ее озаряет безумная мысль. Оливия закрывает глаза и представляет себя частью дома. Она пытается дотянуться к мальчику, почувствовать его, будто он солнечный лучик, пульс. Ведь они связаны - как два При?ра, два живых существа в доме праха. Оливия старается изо всех сил, надеется, и…
        Ничего. Что за глупость.
        Где бы ни скрывался Томас, придется искать его по старинке. Оливия ступает по дому, не зная, держаться ли в тени, где, возможно, прячется кто-то, или открыто пройти залитыми тусклым светом коридорами.
        Она идет мимо бальной залы, но сегодня там не кружатся бесшумно танцоры, не следят за ними солдаты, не возвышается на импровизированном троне белоглазый силуэт.
        Дверь кабинета распахнута - висит на сломанных петлях, кресло развернуто спинкой к столу. Затаив дыхание, Оливия крадется внутрь и ждет: вдруг из-за спинки раздастся тот жуткий голос, кресло повернется, покажутся бледные бельма, тонкая как бумага кожа, сверкнет челюстная кость.
        Оливия подходит к креслу, но там пусто.
        Она испускает дрожащий вздох, в ушах отдается лихорадочное биение сердца. А потом Оливия смотрит вниз.
        И, не в силах сдержаться, присаживается на корточки и заглядывает под стол в надежде обнаружить дневник матери там, куда он упал. Книжицы нет, но почти у выхода, в углу, Оливия замечает клочок бумаги с оборванным краем. А на нем - почерк матери, записка того времени, когда ее повествование уже стало путаным.
        Боюсь, ее щеки касалась не моя рука, не мой голос произносил слова, не мои глаза смотрели, как она спит…
        Оливия вздрагивает, листок падает и с шорохом ложится на пол. И вдруг слышатся шаги. Размеренная поступь хозяина дома. Не дыша, Оливия ждет, пока они стихнут.
        Беги, велит кровь.
        Останься, ноют кости.
        Оливия возвращается через лабиринт коридоров, только не к парадной лестнице, широкой и купающейся в серебристом сиянии, а в музыкальный салон.
        Она обходит изувеченный рояль со сваленными грудой черно-белыми клавишами и направляется к углу. Пальцы ищут шов, в точности как показывал Мэтью, и наконец нащупывают маленькую защелку. Легкое нажатие, панель отходит в сторону, а за ней - узкие ступеньки.
        В потайном ходе царит кромешная тьма, Оливия пробирается вслепую; до верха - десять ступеней. Повернувшись в темноте, находит еще одну дверь. На секунду створка не желает поддаваться, и Оливию охватывает страх - примитивный животный страх перед тесным каменным мешком, - и в панике она бросается на дверь. Та распахивается, и Оливия влетает в комнату. Едва не падает, ударяясь об угол кровати. От удара прикусывает язык, и во рту тепло разливается вкус меди. Кровь. Проглотив ее, Оливия велит себе успокоиться.
        Это комната Мэтью, вернее, та спальня, где он живет по ту сторону стены. Здесь властвует запустение. На кровати осела пыль. Ставни распахнуты, стекло в оконных рамах разбито, потрепанный гобелен выцвел.
        Затаив дыхание, Оливия прислушивается, но шагов уже нет. Она огибает кровать, подходит к двери, ведущей в коридор, и прижимает ухо к створке. Тишина. Оливия уже берется за ручку и хочет нажать, как вдруг слышит, даже больше чувствует, чем слышит, звук, с которым ворочается на кровати тело, шелест простыней.
        Она оглядывается на постель с балдахином. Та все еще пуста. Смотрит на гобелен на стене… И вмиг оказывается там, отодвигает тяжелую ткань, таращась на вторую дверь, слегка приоткрытую. Оливия толкает ее, и она с шорохом распахивается.
        В другой спальне темно, в другой спальне стоит кровать. А там, на кровати, под одеялом клубочком свернулся мальчик.
        Оливия порывается бежать к нему, но останавливается, упершись руками в дверную раму. Слишком легко… Вернее, все было совсем не просто, но происходящее сейчас выглядит в точности как ловушка. Вот путь к ней, вот приманка… Лучше туда не соваться. Оливия делает шаг назад. Да вот беда: стоит ей шагнуть, как под ногой скрипит половица. Заворочавшись, спящая фигура на кровати садится. Но это не мальчик, которого Оливия видела в фонтане, это тень. Солдат. Коротышка с волчьим оскалом. Она вскакивает, и на руке сверкает перчатка.
        Оливия бросается назад, в комнату Мэтью, но путь ей заступает другое существо, что появилось совершенно бесшумно. Краем глаза она успевает заметить потрепанный черный плащ.
        - Привет, мышка.
        Этот голос заполняет маленькую комнату будто дым. Она слышит в нем улыбку, в приоткрытой пасти щелкают зубы. Рука Оливии невольно ныряет в карман и сжимает нож Эдгара.
        - Я тебя ждал.
        Выхватив клинок, она резко разворачивается. Не медля ни секунды, вонзает лезвие в грудь хозяина дома.
        Тот смотрит на рукоять, торчащую из его груди, и с сожалением цокает языком.
        - Так-то ты обращаешься с родными…
        Он хватает ее запястье, как бумага заворачивает камень. Пальцы сжимаются, кости Оливии ноют от боли, и вместе с тем ее пронзает другое - искра тепла, внезапный холод, странное ощущение падения и погружения, которое она почувствовала, оживляя мышь и цветок. Хозяин будто что-то у нее крадет. Конечно же: его кожа слегка розовеет, а на Оливию обрушивается волна дурноты, комната кружится, и перед глазами все плывет. Вырвавшись, она бросается к выходу в коридор, но путь ей заступает еще один солдат: здоровяк с броней на плече.
        Он со скукой взирает на беглянку.
        Позади, в комнате, вздыхает его хозяин.
        - Оливия, Оливия, Оливия… - с упреком говорит он, и, услышав свое имя из его уст, та вздрагивает.
        Отшатнувшись, поворачивается к потайной дверце, но там третий солдат. Худощавое создание с защитной пластиной, сверкающей на груди, поджидает гостью, прислонившись к резному столбику кровати.
        Оливия окружена. Попалась.
        Но она не одна!
        «Помогите!» - думает Оливия, и человек, который не человек вовсе, должно быть, слышит ее - его рот изгибается в довольной ухмылке. Но она обращается не к нему.
        «Помогите!!!» - снова кричит она, содрогаясь от силы зова.
        И они появляются.
        Из прогнившего пола восстают пять гулей. Среди них тот, кто помог ей сбежать. Он бросает на нее взгляд, и полустертое лицо излучает печаль. Гули встают перед ней щитом. У них нет оружия, но они держатся прямо, закрывая ее грудью. И на миг ей кажется, что она в безопасности. Защищена.
        До тех пор, пока монстр не начинает смеяться.
        - Забавный трюк, - говорит он, шагая к ней. - Но я - хозяин этого дома. - Еще шаг. - И мертвые здесь повинуются мне.
        Он взмахивает рукой, будто разгоняя дым, и гули, вздрогнув, развеиваются. Осыпаются прахом на пол, и Оливия вновь остается одна.
        Солдаты смыкают круг.
        Остается лишь драться.
        Она дерется отчаянно, как в Мерилансе, когда подружки Анабель накинулись на нее, дерется из последних сил, пользуясь всеми знакомыми ей грязными приемчиками, как девочка, которую вышвырнули в мир и которой нечего терять.
        Но этого мало. Перчатка смыкается на ее руке, толкая в прикрытую доспехом грудь, и последнее, что видит Оливия, прежде чем потерять сознание, - блеск наплечника возникшей рядом третьей тени.
        - Осторожнее с руками, - велит хозяин, но тут голова Оливии взрывается от боли, силы покидают руки и ноги, и мир наливается чернотой.
        Глава двадцать шестая
        Он умер.
        Кот, которого Оливия видела летом на жестяной крыше, старый брюзга, напоминавший матушку Агату. Однажды Оливия сбежала к садовому сараю и нашла кота скрючившимся на земле.
        Он был такой хилый и тощий.
        Под шерстью прощупывались кости. Оливия присела на корточки, погладила мягкий бок, словно животное просто уснуло. Словно в ее силах было вернуть его к жизни.
        Проснись, думала Оливия, и по щекам струились слезы, хотя глупого кота она вовсе не любила.
        Оливия похоронила его в садовом сарае, надеясь, что кот станет ей являться. Что однажды краем глаза она увидит очередной силуэт во тьме.
        Оливия забыла об этом. Разве не странно? Совсем забыла.
        Мир возвращается отдельными фрагментами.
        Шелестом переворачивающихся страниц. Серебристым светом, что ложится на осыпающиеся стены. Затхлой тканью под щекой.
        Оливия лежит на диване. Это диван в гостиной, спустя мгновение понимает она. Сюда Ханна привела ее в первый вечер в Галланте. Измученная и смущенная, она стояла здесь, Ханна и Эдгар спорили, что с ней делать, а потом ворвался Мэтью, выхватил у экономки письмо и швырнул в камин.
        Огонь больше не горит, от камина остались одни развалины. Бархатное кресло. Приземистый столик, а на нем какой-то предмет… Шлем. Из того же блестящего металла, что наплечник, нагрудная пластина и перчатка. Оливия хмурится, мысли ее путаются.
        Руки девочки связаны серой веревкой. Оливия резко садится, отчего начинает кружиться голова и перед глазами все расплывается. А когда неприятные ощущения проходят, она понимает, что не одна.
        Темная гостиная окружена солдатами. Широкоплечий ждет у двери. Худощавое создание прислонилось к стене. Коротышка облокотилась на спинку дивана.
        А в бархатном кресле устроился их хозяин с сине-черной розой в руке, на коленях у него - открытая книга.
        - Оливия, Оливия, Оливия… - бормочет он, и по коже девочки бегут мурашки, когда она мельком замечает на обложке книги витиеватую «Г». Монстр продолжает: - Я шептала это имя тебе в макушку…
        Она вскакивает и бросается к хозяину, к дневнику матери, но крепкая рука тотчас обхватывает ее талию.
        Широкоплечий солдат тащит Оливию назад, миг - и она уже на диване. Лязгает перчатка: коротышка опускает руки на плечи беглянки, не давая подняться.
        - Говорят, если любишь, отпусти… - продолжает хозяин, и голос его разносится по комнате, - но я чувствую лишь горечь утраты.
        Со скучающим видом он листает страницы и открывает последнюю.
        - Помни, тени не настоящие, - он поднимает на нее молочные глаза, - сны не причинят вреда, ты будешь в безопасности, если станешь держаться подальше от Галланта.
        Он закрывает дневник.
        - Что подумала бы твоя мать, окажись она здесь? - Хозяин бросает книжицу на столик рядом со шлемом, поднимая облачко пыли. - Хорошо, что ее нет.
        Он поднимает розу: это одна из куста, который Оливия вернула к жизни. У цветка большой бутон и лепестки точно бархатные.
        - Вон, - роняет хозяин, и на миг Оливии кажется, что он обратился к ней, что он ее отпускает. Но приказ был отдан солдатам.
        Широкоплечий выходит, за ним - коротышка. Тонкое создание медлит, но лишь на секунду, а затем исчезает в коридоре.
        Дверь закрывается. Они остаются наедине.
        Оливия сжимает пальцы. Нож Эдгара пропал, и она приглядывается к обломкам разбитого камина. Возможно, найдется какой-нибудь небольшой и острый…
        Ее внимание снова привлекает голос.
        - Любопытный дар, - говорит хозяин, рассматривая розу. - Из нас выйдет отличная команда.
        Он подносит цветок к носу, вдыхает аромат, и роза снова чахнет. Лепестки увядают, головка клонится, листья скручиваются, как сухая бумага. Роза умирает, а щеки хозяина на миг окрашивает тусклый румянец, мелькнув, будто рыбка под водой.
        Роза превращается в пепел, но тот не рассыпается, а кружится в воздухе над ладонью, что держала цветок.
        - Одно дело придать смерти форму, - задумчиво произносит хозяин, и пепел превращается в чашу для причастия. - Другое - вдохнуть жизнь.
        Щелчок пальцев, и чаша исчезает.
        Порывшись в кармане, он достает кривой предмет. Весь белый, только острие черное, будто его макнули в чернила. Осколок кости. Хозяин протягивает его Оливии, и в тот же миг узы у нее на запястьях рассыпаются.
        - Покажи, - требует он.
        Оливия будто застывает. Следовало бы отказаться, просто чтобы ему досадить, но внутри появляется зуд. Неукротимое желание. Пальцы так и горят. И в глубине души возникает кое-что еще. Вопрос. Задумка…
        Хозяин вкладывает кость ей в руку, и ладонь начинают покалывать искры жизни. Они зарождаются прямо под кожей и жаждут освобождения.
        «Живи!» - приказывает Оливия, направляя это ощущение из руки в осколок кости, и тот становится клювом, потом вороньим черепом, скелетом, обрастает мускулами, кожей и перьями. В мгновение ока птица обретает форму, широко разевая клюв, будто хочет каркнуть, но единственный звук в гостиной - негромкий смех хозяина.
        Ворона щелкает клювом, косясь черным глазом на Оливию, и на миг та изумляется своему дару, силе, сосредоточенной в ее руках.
        А потом…
        «В бой!» - велит она, и ворона взмывает в воздух, обрушиваясь на создание в кресле; Оливия тотчас вскакивает и мчится к двери, хотя слышит: птица попалась. Слышит, как хрустит, ломаясь, шея вороны, слышит, как хозяин говорит: «Моя дорогая племянница. Признаться, доподлинно мне неведомо, где ты сейчас обитаешь».
        Оливия останавливается. Письмо ее дяди…
        - Найти тебя было нелегко. Мать хорошо тебя спрятала.
        Беги, думает она, хотя уже повернулась к нему лицом.
        - Благодарить нужно Ханну, - заявляет хозяин, и, услышав имя экономки, Оливия вздрагивает, жалея, что не может заткнуть ему рот. - Она составила список всех мест, где ты могла спрятаться.
        Оливия вспоминает записную книжку в ящике в кабинете. Но она же проверяла стол в этом доме - книжки там не было.
        - Два дома связаны. Грань тонка. А у меня есть способ проникнуть в разум При?ра, если он в Галланте…
        У Оливии сжимается что-то в груди. Мэтью.
        - Телу нужен отдых, без этого сердце слабеет, разум устает. А усталый разум податлив.
        Он говорит, а перед глазами Оливии, будто сон наяву, проплывают образы. Вот Мэтью поднимается с постели. Медленно идет по дому, глаза полузакрыты, цвет их уже не серый, а молочно-белый.
        - Поговори с уставшим, и он услышит.
        Не помню, как заснула, - писала мать.
        - Шепни ему, и он станет двигаться.
        Но проснулась я, стоя возле Оливии.
        - Уставшему все безразлично. Он - просто оболочка, призванная осуществить вложенный в нее замысел…
        Оливия видит: по темному коридору Мэтью идет в кабинет, достает из ящика стола маленькую черную книжечку. Кузен не умеет читать, но тот, кто одолжил его глаза, скользит взглядом по списку приютов, где никому приюта нет.
        - «Я разослал такие письма во все уголки страны, - продолжает хозяин дома. - Возможно, именно это найдет тебя. Мы ищем тебя. Ты нам нужна. Твое место - здесь».
        Оливия вспоминает, как лицо Мэтью исказилось от гнева. Он бросил письмо в огонь. «Не знаю, кто его послал, но это был не мой отец».
        Хозяин поднимается.
        - «Приезжай домой, дорогая племянница. С нетерпением ждем встречи».
        Он широко раздвигает рот в жуткой ухмылке. Но Оливия качает головой. Хозяин сказал, что разумы При?ров принадлежат ему, пока они в Галланте, однако ее мать сбежала… А он все равно нашел способ последовать за ней.
        - С Грейс вышло иначе. Неважно, как далеко она забралась, ведь ей удалось унести часть меня с собой.
        Он поворачивает голову: кожа на щеке обнажает зияющую дыру, в которую видна челюсть и зубы. И в ряде зубов есть брешь, темный провал в глубине рта.
        Когда ты рассыпался в прах, я нашла пр?клятую кость. Это был коренной зуб. Его рот скрывался внутри твоего.
        Оливия вспоминает, как хозяин стоял посреди бальной залы, его кожа была изорвана в клочья множеством пропавших костей. Рожденных из праха и в прах же обратившихся танцоров, которым господин одолжил частицу себя. И как кожа его затягивалась, когда кости возвращались на место.
        Я стерла зуб в пыль, - писала мать, - и бросила в огонь. У НЕГО не останется ни кусочка от тебя. Надеюсь, ОН сгниет, оплакивая потерю.
        Этого кусочка, зуба, больше нет. Грейс об этом позаботилась. Как тогда он ее нашел? Как?.. О…
        О нет.
        Но у меня осталась Оливия.
        Потому-то мать и не смогла избавиться от кошмаров. Он пробрался бы в голову Грейс, как бы далеко они ни сбежали. Дело в том, что ее дочь наполовину принадлежала ему.
        - И вот ты здесь. Там, где и должна быть.
        Оливия пятится - от его речей, от него самого.
        Никто не преграждает ей путь к двери. Оливия со всех ног бросается к выходу - хозяин вот-вот погонится за ней, не даст открыть створку, или та окажется запертой. Но дверь свободно распахивается, и Оливия вырывается в темноту. Она забегает за угол, где в конце коридора ее поджидает худощавый солдат. Пошатнувшись, Оливия разворачивается и ныряет в другой проход. Во мраке определить местонахождение трудно.
        Оливия мчится по запутанному лабиринту осыпающихся стен.
        Громко, как громко, думает она, отмечая каждый шаг, каждый вдох, каждую скрипучую доску под ногами. Кости ноют, веля прятаться. Сердце приказывает бежать. Все клеточки тела до единой вопят, прося выбираться, вернуться к стене, но она должна найти Томаса.
        Оливия заглядывает в распахнутые двери, обшаривая комнаты взглядом.
        «Где ты, где ты, где?» - умоляюще зовет она, заворачивая за угол.
        В тишине дома эхом разносится жуткий голос:
        - Оливия, Оливия, Оливия…
        Зацепившись ногой за потрепанный ковер, она со всего маху падает на пол, боль пронзает руки, выставленные вперед, чтобы предотвратить падение.
        Сверкают металлические доспехи: в коридоре показывается здоровяк. Оливия поднимается.
        - Это твой дом…
        Где же ближайший потайной ход?
        - Единственный дом, где тебе рады…
        Где Томас При?р?
        - Когда ты это уразумеешь, больше не захочешь уходить…
        Промчавшись сквозь череду комнат, Оливия врывается в просторную и темную бальную залу. Уже на полпути к дальней стене и потайной дверце она вдруг слышит стук, будто по инкрустированному полу рассыпаются камешки.
        И помещение оживает.
        Только что зала была пуста, и внезапно в мгновение ока из праха восстают танцоры. Повсюду стена тел, они кружатся вокруг Оливии, слышится шорох юбок и шарканье туфель. Открываются рты, оттуда льется голос, но принадлежит он лишь одному существу.
        - От меня не сбежать.
        Танцоры расступаются, пропуская хозяина. Под рваным плащом видно: на коже десятки ран, по одной на каждую отсутствующую кость. Следом за господином вышагивают трое солдат, гости за ними смыкают строй, и наступает тишина.
        - Я знаю, что они тебе рассказали. Что этот дом - тюрьма, а я здесь - узник. Но это ложь. Я не чудовище, которого держат в клетке. - Он берет раненую кисть Оливии и ведет костлявым пальцем вдоль забинтованного пореза на ладони. - Я - сама природа. Жизненный цикл. Баланс. Я - неизбежность. Как неизбежна ночь, неизбежна смерть. А ты, моя дорогая, меня отсюда выпустишь.
        Оливия вырывается, но бежать некуда. Неподвижные, как прутья клетки, танцоры окружают ее, а между ними стоят солдаты.
        - Хочешь кое-что увидеть?
        Оливия оборачивается на голос: хозяин швыряет на пол бальной залы пару костей. Кусочки подрагивают на узорчатом полу и вдруг начинают расти. Каждая косточка словно семечко, и прах клубится вокруг серыми сорняками. У семечек отрастают руки, ноги, тела, лица. И вот они уже стоят посреди залы.
        Ее родители.
        Глава двадцать седьмая
        Пусть наряды их выцвели, кожа бледна, пусть Оливия только что сама видела, как они восстали из праха и кости, пусть она знает, что они не реальны, мертвы, родители все равно выглядят на удивление убедительными.
        Настоящими.
        Оливия рассматривает лицо матери, другое лицо, не такое, как у девочки на портрете или гуля, который пришел к ней в комнату. Грейс При?р, наверное, была такой в день, когда впервые пробралась за стену, - она в летнем платье, подол скользит по коленям, а волосы заплетены короной.
        «Посмотри на меня!» - просит Оливия, мечтая встретиться с матерью взглядом, но та не отводит глаз от другой зачарованной фигуры.
        Отца Оливии.
        Со шлемом в руках он стоит чуть поодаль, опустив голову, и рассматривает забрало. А потом поднимает взгляд, и Оливия видит на его лице собственные глаза, свои угольно-черные волосы, вьющиеся надо лбом, черты, которые искала и не находила ни в ком из членов семьи.
        - Он был первым из четырех моих слуг-теней, - говорит хозяин дома. - Я создал его. Я всех их создал, но он был первым. Самым любимым.
        Отец Оливии надевает шлем, металл обхватывает щеки. Хозяин смотрит на него, а на лице - печать гнева.
        - Чем дольше живут тени, тем больше они становятся… собой. Начинают думать сами. Испытывают собственные чувства. - Он мельком смотрит на трех оставшихся солдат. - Этот урок я усвоил. - Господин вновь переводит взгляд белых очей на отца Оливии. - Он был упрям, ершист и горд. Однако все же принадлежал мне. А она его украла.
        Он говорит, а родители Оливии начинают двигаться, словно марионетки в спектакле, плывя навстречу друг другу.
        Почему ты не уходишь?
        Грейс снимает шлем с тени. Он забирает его у нее, кладет на землю. Она притягивает тень к себе.
        Если я протяну тебе руку, примешь ли ты ее?
        Отец Оливии склоняется к партнерше, и та шепчет ему на ухо.
        Свобода - что за жалкое слово для такого изумительного понятия.
        Он оглядывается на хозяина, и Грейс берет его за руку. А потом увлекает за собой.
        Не знаю, каково это, но хочу узнать. А ты?
        Нет ни стены в саду, ни соответствующих декораций, но Оливия понимает, что произойдет.
        У нас получилось. Мы свободны! И все же…
        - И все же марионетки не живут без нитей, что ими управляют.
        Оливия не хочет смотреть дальше. Однако взгляд отвести невозможно.
        Я смотрю, как ты чахнешь. Боюсь, завтра я смогу видеть сквозь тебя. Боюсь, потом ты и вовсе исчезнешь.
        - Я пытался ей объяснить, - говорит хозяин. - Шептал на ухо, кричал во снах. Что она должна его вернуть, иначе…
        Пошатнувшись, ее отец падает на четвереньки. Тонкая кожа обтягивает кости, тело усыхает прямо на глазах.
        Оливия рвется к нему, но хозяин хватает ее за руку.
        - Смотри.
        И тут отец поднимает голову, и на миг, лишь на миг, их взгляды встречаются. Он видит ее, по-настоящему видит, Оливия готова поклясться. Тень шевелит губами, шепча ее имя.
        - Оливия, - говорит он, однако голос принадлежит не ему, это голос хозяина.
        И все равно звук будто выворачивает ей душу, сжимая ледяными ладонями сердце.
        А потом - пока Оливия смотрит, и мать ее смотрит, как и все остальные, - отец падает на пол, рассыпаясь прахом.
        - Ей следовало вернуть его мне.
        Это был не отец, твердит себе Оливия, это был не отец, просто копия, дубликат, но руки у нее трясутся. Посреди горстки праха лежит кусочек кости.
        - Наверное, тогда я вышел из себя.
        Посреди бальной залы Грейс в ужасе смотрит на останки возлюбленного и падает на колени.
        - Я не создавал тебя, но произвел на свет твоего создателя, поэтому всегда ощущал тебя частью себя. Отсутствующей костью. Ты моя, а она отказалась вернуть тебя домой.
        Грейс прижимает ладони к ушам, словно старается заглушить крики в своей голове.
        «Хватит!» - думает Оливия. Мать, тонкая и хрупкая, склоняется вперед, зарывшись руками в расплетенные волосы.
        Хватит.
        - Если б она только послушалась…
        ХВАТИТ!
        Ее мать рассыпается прахом, и снова на полу остается лишь осколок кости. Сжимая кулаки, Оливия смотрит на него. Слезы, злые и горячие, жгут глаза.
        А потом хозяин дома делает нечто чудовищное.
        Он снова их воскрешает.
        Щелчок тонких пальцев, и вокруг костей опять клубится прах, и вот родители уже поднимаются на ноги, точно так же, как раньше. Отец тянется за шлемом, мать с удивлением на него смотрит. На их лицах - ни страха, ни ужаса. Они переглядываются, словно в первый раз, и жуткий спектакль начинается заново.
        Оливия пятится, но спиной упирается в доспехи. Тонкое, как дымок, создание преграждает ей путь.
        - Знаешь, кто ты, Оливия При?р? Ты - искупление. Расплата за неповиновение отца и воровство матери. Ты дань, оброк, ты - принадлежишь мне.
        Ее родители рука об руку идут по бальной зале. Мать тянется к отцу и шепчет ему на ухо.
        Смотреть на это невыносимо.
        «Зачем ты это делаешь?» - думает она, отводя взгляд.
        - Что? - Он взмахивает рукой в сторону рожденных из праха созданий, и те замирают на полушаге. - Я это предлагаю.
        Оливия качает головой. Ей непонятно.
        - Ты не просто При?р, - заявляет хозяин, шагая к ней. - Здесь ты значишь больше.
        Он взирает на нее своими бельмами, указывая на зачарованные фигуры.
        - Я могу придать смерти форму. А ты - наделить ее жизнью.
        Озарение захлестывает Оливию ледяной волной. Родители поворачиваются и выжидающе смотрят на нее.
        - Твое место здесь, рядом с семьей. Всего лишь капля твоей крови на старой двери - и у тебя снова будут родители.
        Ее отец обнимает Грейс. Та тянется к Оливии.
        - Дом восстановится в твоих руках. Сады расцветут. Ты будешь счастлива. Ты обретешь дом…
        Оливия бы солгала, сказав, что этого не хочет. Солгала бы, сказав, что соблазна нет.
        Всего капля крови в обмен на все это. На семью. На дом. Разве оно того не стоит?
        Твое место здесь.
        Мать улыбается. Оливия представляет, как на ее щеки возвращается румянец. Отец смотрит на дочь с любовью, с гордостью.
        Ладони так и горят.
        Но это не ее родители… Грейс была человеком из плоти и крови, а стала призраком дома При?ров. Отец был порождением праха и тени, но превратился в кого-то более осязаемого. И пусть они никогда не встречались, Оливия знает: он бы этого не хотел.
        Это просто сон. Так легко задержаться здесь, остаться, пока не поверишь, что все стало реальным, и не просыпаться вовсе.
        Но где-то в особняке ждет Томас.
        У стены несет дозор Мэтью.
        В Галланте - Ханна и Эдгар.
        И даже если бы Оливия смогла жить в этом сером холодном мире, она не хочет. Ей нужны яркие краски сада в Галланте, мелодия рояля, разливающаяся по коридорам, добрые руки Ханны и мурлыканье Эдгара, занятого готовкой.
        Она хочет домой.
        Повернувшись к солдату, что застыл у нее за спиной, Оливия собирает весь жар, горящий под кожей, в кончики пальцев, подносит ладони к лицу создания и вкладывает жар в тень.
        - Нет! - ревет хозяин дома, а спустя миг над руками Оливии кружит прах и ложится на кисти, превращаясь в шелковые перчатки.
        Но поздно. Худощавое создание делает шаг назад и поднимает взор - его щеки заливает свет, а в глазах полыхает огонь. Живой.
        Оливия вздрагивает от волны внезапно обрушившегося на нее холода - такова цена ее магии. Однако время уходит.
        «Сражайся за меня!» - думает она, клацая зубами от страха. Солдат выхватывает клинок и проносится мимо. В зале воцаряется хаос, танцоры толкаются, двое оставшихся стражей тоже достают оружие, а в центре бури возвышается хозяин. В суматохе Оливия вырывается из круга, мчится в угол, к деревянной панели, и пытается нащупать руками в перчатках потайную дверь.
        Все еще дрожа от ужаса, находит защелку, и створка распахивается. Оливия оглядывается - посреди залы хозяин срывает длинными тонкими пальцами доспехи с солдата и вспарывает ему грудь. На какой-то жуткий миг кажется, что монстр вот-вот извлечет у тени сердце. Хозяин вытаскивает перепачканную кровью руку из грудной клетки, и в кулаке не бьющееся сердце - а одно-единственное ребро. Солдат, содрогнувшись, падает, и чудовище принимается озираться, ища беглянку. Но Оливия уже ныряет в темноту потайного хода.
        Внутри приходится сесть на корточки, царапаясь коленями о каменные ступеньки - здесь слишком низко, встать во весь рост не выйдет.
        Дрожа всем телом, Оливия пытается стащить перчатки, но тщетно. Они прилипли к рукам, будто вторая кожа. Наконец холод отпускает, и у нее перехватывает дыхание. Там, в погребе, что-то шевелится. Это лишь отголоски движения - едва слышный шорох тела, ползущего по грязному полу. Развернувшись и едва не упав, Оливия заглядывает вниз и начинает спускаться.
        Туфли скользят по влажным осклизлым камням.
        Она встает на земляной пол. Нет ни окон, ни приоткрытой двери, ни трещины, куда мог бы проникнуть свет - если б он вообще был снаружи, - и все же тьма здесь не кромешная. Серебристое сияние, которое словно испускает сам дом, сочится, будто влага из дерева и камней. Оливия моргает, давая глазам привыкнуть.
        Пол завален разбитыми банками и пустыми ящиками.
        В темном углу, между коробками, корчится маленькая фигура. «Покажись!» - просит Оливия, но гуль не высовывается. Тогда она осторожно подкрадывается ближе и видит: это и не гуль вовсе, а мальчик. Он сидит, прижав голову к коленям и обхватив их руками.
        Томас.

* * *
        Хозяин сыт по горло. Склонившись над телом своей второй тени, чья красная кровь запятнала пол, он вправляет свое ребро на место, и тонкая как бумага кожа закрывает прореху.
        Язык привычно ныряет в глубину рта, где зияет дыра.
        Единственный кусочек, которого не получить обратно.
        Господин прижимает ладонь к телу стража, и оно увядает, жизнь потоком устремляется под кожу хозяина, а солдат на полу бальной залы рассыпается прахом.
        Кровь тоже высыхает, отслаивается, и затхлый ветерок уносит опавшие хлопья. Это лишь предвкушение грядущего.
        Хозяина терзает голод - неумолимый, ненасытный.
        - В доме завелась мышка, - говорит он оставшимся солдатам, танцорам и гулям. - Найдите ее.
        Часть шестая
        Дом
        Глава двадцать восьмая
        На нее смотрит Томас При?р. В серебристом свете его голубые глаза кажутся серыми. Выглядит он измученным и голодным, ничего - поспит и поест, когда переберутся за стену. Главное, что он жив, что нашелся. Обнять бы худенькие плечи, но вид у мальчика такой, будто он рассыплется от малейшего прикосновения. Оливия опускается на колени и склоняется к нему с надеждой: Томас увидит знакомые черты - лоб, глаза, скулы - и догадается, что она ему не чужая.
        Мальчик хмурится и уже открывает рот, словно желая что-то сказать, но Оливия затянутой в перчатку рукой запечатывает его губы. Откуда-то сверху, из глубин особняка, раздается голос.
        - Оливия, Оливия, Оливия… - зовет он. - Ты правда решила, что можешь спрятаться от меня в моем же доме?
        Услышав хозяина, Томас начинает дрожать. Оливия убирает руку, подносит палец к своим губам: тише! Потом осматривает погреб. Лестниц две: одна ведет сюда из бальной залы, вторая - на кухню. Оливия уже собирается направить к ней Томаса, но тот встает и, пошатнувшись, хватается за ящик. А затем куда-то его волочет.
        Ящик издает ужасный скрежет, будто кто-то царапает гвоздем по камням.
        Оливия бросается к мальчику, прижимает к себе и замирает, затаив дыхание. Она надеется, что тварь наверху их не услышит. А потом ее взгляд вдруг падает на железные полки, перед которыми ящик стоял раньше. За этими полками, за пустыми банками скрывается деревянная панель размером с очень маленькую дверцу.
        Мой брат любил эту игру. «Отыщи все секреты».
        Оливия опускается на колени перед полкой и переставляет банки, одну за другой. Главное, их не переколотить… Присев на корточки, сдвигает деревянную створку и вглядывается в дыру - вдруг там ждет ночь, мертвая трава и усыпанные колючками извилистые ветки.
        Но за дверцей сплошная чернота.
        Томас, широко распахнув глаза, в ужасе таращится на потолок: наверху бушует и мечется хозяин дома. Оливия протягивает руку кузену, и их взгляды встречаются. «Все хорошо! - думает она, хотя тот ее даже не слышит. - Мы почти на месте. Твой брат нас ждет».
        Он доверчиво вкладывает ладонь ей в руку, цепляясь тонкими пальцами за необычные шелковые перчатки, и Оливия ведет его в темноту. Они ползут на четвереньках в непроглядной тьме по туннелю. Оливия гонит прочь мысли, что это могила, гробница, что здесь ее и похоронят: под домом, который вовсе не Галлант.
        И вот, наконец, выход. Оливия сдвигает панель в сторону, а за ней - сад, небо и ночная прохлада. И пусть воздух пахнет прелыми листьями и сажей, а не летней травой, Оливия с радостью хватает его ртом: свобода!
        Она помогает Томасу подняться, и вместе они бегут по саду к стене. Оливия не оглядывается, чтобы посмотреть, нет ли позади солдат.
        Не оглядывается на балкон, чтобы узнать, не глядит ли вслед хозяин.
        Шипы цепляются за платье, но она не оглядывается.
        Плющ царапает ноги, но Оливия мчит вперед.
        Они подбегают к воротам в центре стены, Оливия отнимает у Томаса свою руку и изо всех сил колотит в железную створку, погребенную под слоями мусора.
        Дверь поглощает звук, не давая ему вырваться на волю, но Мэтью, должно быть, ее ждал. Должно быть, он с той стороны прижимался к воротам щекой, чтобы не пропустить их возвращение, поскольку в тот же миг раздается лязг засова, открывается дверь, и вот он - Мэтью, а за его спиной высится Галлант.
        Удивленно распахнув глаза, кузен смотрит то на Оливию, то на Томаса. Вцепившись в ворота, Мэтью явно сдерживает желание броситься к брату и обнять его. Оливия подает мальчику руку, тот уже шагает вперед, но лицо Мэтью вдруг омрачается.
        - Постой, - говорит он, пристально рассматривая ребенка.
        Оливия оборачивается. Сад уже не пуст как прежде. На склоне сверкают доспехи, и парой свечей горят во тьме молочно-белые глаза. Взмахом руки Оливия рассекает воздух: «Прочь с дороги!» - приказывает она, хватает Томаса и тащит вперед, но Мэтью закрывает дверь.
        - Ну-ка, скажи что-нибудь, - требует он.
        На миг чудится, словно он обращается к кузине, но взгляд Мэтью прикипел к Томасу. Он смотрит на брата и молчит.
        И тут Оливия впервые видит мальчика, каким видит его Мэтью. Светлые волосы в серебристом свете окончательно посерели. Кожа бледна после долгих лет, проведенных без солнца. Взгляд вовсе не теплый, он мрачный и холодный.
        Оливия с печалью смотрит на Мэтью: тот потерял последнюю надежду.
        - Это не мой брат, - покачав головой, роняет он.
        Оливия бросает взгляд на Томаса, который цепляется за ее руку. Она чувствует, как бьется в нем сердце, слышит дыхание мальчика. Он будто совсем настоящий. Однако такими казались и танцоры, и солдаты, и ее мать с отцом, но она сама видела, как те восстали из осколка кости и горстки праха. Это не ребенок. Это серая тварь, порожденная смертью.
        Но ведь можно вдохнуть в него жизнь!
        И ее ладони начинают гореть под шелковыми перчатками. Здесь у нее есть власть. Пусть это не Томас, но он может им стать для Мэтью. Если Оливия воскресит его, если…
        Нельзя. Нельзя делать этого ни с Томасом, ни с Мэтью. Этот ребенок, прямо как ее родители, не настоящий.
        Ему нельзя на ту сторону. Он должен остаться здесь.
        - Оливия, - предупреждает Мэтью. - Отойди от него.
        И она вдруг понимает, что уже не держит ребенка за руку, тот сам держится за нее. Вцепился в кисть сильно, до боли, маленькие пальцы вонзились в перчатку, а по саду скользят тени.
        - Отпусти его, - велит Мэтью, взявшись за дверь, но Оливия не может.
        Ее косточки стонут от хватки мальчика, и Оливия, задыхаясь, пытается высвободиться, но он тянет ее к себе, прикипев тонкими руками, будто хочет пустить корни.
        Мальчик, который вовсе не Томас, улыбается. И это даже не улыбка - зловещая ухмылка. Он открывает рот, и на сей раз оттуда доносится голос. Единственный голос, что способен говорить за стеной.
        - Оливия, Оливия, Оливия… - воркует создание. - И что же нам с тобой делать?
        Он стискивает объятия, и вот ей уже ни пошевельнуться, ни вдохнуть. Кости хрустят, Оливия сдавленно охает, но тут Мэтью переходит границу. Сделав пару шагов, поворачивается и закрывает за собой врата. Дом, теплая летняя ночь и безопасность исчезают за стеной. Он прижимает окровавленную ладонь к двери, заклятием запечатывает ее и вот уже пытается оторвать марионетку хозяина от Оливии.
        - Сейчас, сейчас, я помогу.
        Взгляд мальчика обращается к Мэтью.
        - Я воззвал к твоему брату, и он пришел.
        Кузен трясет головой, не желая слушать.
        - Я перерезал его тонкую шейку.
        - Хватит, - огрызается Мэтью, дрожащими пальцами выхватывая кинжал и пытаясь вонзить его в марионетку под личиной Томаса.
        Но мальчик рассыпается прежде, чем лезвие успевает войти в тело. Рожденный из пепла обращается в прах, оставив на увядшей траве осколок кости.
        Внезапно оказавшись на свободе, Оливия едва не падает. Хватая ртом воздух, она поднимается и видит: к ним приближаются солдаты. Здоровяк хмурится, коротышка ухмыляется. Следом шествует хозяин дома.
        Он идет по тропинке, и потрепанный черный плащ вздымается у него за спиной в затхлом воздухе сада. Развеваются черные волосы, сияют белые глаза. Хозяин улыбается, и кожа у него на щеке трескается и раскалывается, будто старый булыжник.
        Оливия чувствует, как Мэтью берет ее за руку и стискивает. Единственное пожатие - и не нужно слов, все ясно.
        Беги!
        Он отпускает ее, и она бросается к двери. Оглянувшись, Оливия видит: Мэтью твердо стоит на ногах, хрупкий юноша, вооруженный одним лишь кинжалом. Она медлит, не желая оставлять его одного.
        Но это уже неважно. Оливия почти у цели, когда путь ей заступает большая тень с блестящим наплечником.
        Пальцы невольно дергаются - жаль, у нее нет при себе ни ножа Эдгара, ни палки или камня, ничего острого, хотя вряд ли Оливия сумела бы использовать оружие против солдата. Она пытается увернуться, добежать до стены. Здоровяк силен, но Оливия быстро проскальзывает у него под рукой, тянется к двери, и все же он успевает схватить ее, едва не отрывая от земли.
        «Помогите!» - мысленно взывает Оливия к гулям, и те спешат к ней на выручку по мертвому саду, но, завидев зловещую фигуру в потрепанном плаще, останавливаются и снова растворяются в ночи.
        «Вернитесь!» - просит Оливия, но на сей раз никто не отзывается. Это ее приказ против его приказа.
        Мертвые здесь принадлежат мне.
        Оливия отчаянно дерется с солдатом, брыкается и лягается, стараясь высвободиться.
        - Как много жизни в полумертвом теле… - говорит довольный хозяин. - Кстати, о полумертвых.
        Он поворачивается к Мэтью. Тот размахивает кинжалом, но коротышка, ловко увернувшись, пинает юношу в грудь. Мэтью, задыхаясь, падает на четвереньки, а волчица достает меч, сжимая его затянутой в перчатку рукой.
        - Два При?ра у меня в саду, - мурлычет в темноте дьявол. - А говорили, земля здесь бесплодна.
        Мэтью пытается подняться, но солдат сбивает его с ног.
        Хозяин делает шаг вперед.
        - Твой брат умер напрасно, Мэтью При?р. Такова и твоя участь.
        Коротышка прижимает клинок к горлу Мэтью, Оливия резко вздыхает от ужаса. Но кузен спокойно встречает ее взгляд, он вовсе не испуган, он этого ждал. Давно мечтал прилечь и отдохнуть. Мэтью перестал бояться смерти, когда погибли его отец и брат. Он готов. Он жаждет этого.
        Но в глазах его вопрос: «А ты?»
        Оливия При?р не хочет умирать. Она только начала жить.
        Но они с братом - единственная преграда между монстром и стеной, между смертью и миром живых. Поэтому она кивает, и Мэтью спокойно закрывает глаза. Он с облегчением сглатывает. А когда начинает говорить, голос его совсем не дрожит.
        - Это неважно, - заявляет он. - Ты не можешь взять кровь силой, а добровольно мы ее не дадим.
        Хозяин совершенно не удивлен.
        - Очаровательное благородство, - ухмыляется он, подходя к стене. - И все зря. Ты отказываешься открыть мне дверь… - Мрак улыбается, барабаня пальцами по камню. - Но ведь она уже открыта. Вернее, у тебя не вышло ее запечатать.
        Мэтью резко поворачивает голову к вратам: даже в тусклом серебристом свете на них заметны глянцевые пятна его крови. Оливия сама видела, как он запечатывал проход. Слышала, как произносил нужные слова.
        Хозяин подносит длинные пальцы к древней железной створке.
        - Главное, не забывать, что старые дома нуждаются в уходе. Иначе они быстро ветшают, - говорит он, будто обращаясь к самим вратам. - Приходят в упадок. Железо ржавеет. Строения превращаются в труху. Листья высыхают и крошатся. Остается лишь пыль и пепел. Неудивительно, что сложно поддерживать чистоту. - Мрак наставляет костлявый палец на дверь. - Кровь должна быть на железе. Не на земле. Не на камне. Не на плюще. Кровь на железе. Это и есть ключ.
        Хозяин ведет ногтем по багряной отметине на двери, и мусор отслаивается, хлопья осыпаются, обнажая нетронутый металл.
        - Нет, - шепчет Мэтью, и с лица его сбегают последние краски.
        - А теперь, - провозглашает чудовище, - мой коронный фокус!
        Он кладет ладонь на створку и легко толкает ее. Та распахивается.
        Распахивается в летнюю ночь, в разросшийся сад, в буйство цветов и листвы.
        В Галлант.
        - Нет! - ревет Мэтью, прижимаясь к клинку солдата, и на горле При?ра появляется тонкая красная линия. Коротышка цокает языком, а Оливия в ужасе смотрит, как хозяин дома проходит через врата.
        Даже во тьме видно расползающиеся вокруг него тени, они разливаются по траве, пожирают землю и все живое.
        Повелитель откидывает голову, задирая подбородок к сияющей луне и небу, усыпанному звездами. Глубоко вдыхает, а вокруг него сохнет и погибает трава. Темные как ночь волосы завиваются, кожа похожа уже не на бумагу, а на мрамор, а потрепанная ткань плаща превращается в роскошный бархат.
        Он уже не истощенная тварь, а ужасное в своей красоте создание.
        Не чудовище, не хозяин дома, не демон, которого держат в клетке за стеной. В этот миг он - сама Смерть.
        Мрак смотрит яркими, словно две луны, глазами, в проход на Оливию, и взор его таит в себе какую-то нежность.
        Затем улыбается и говорит глубоким как сама полночь голосом:
        - Прикончите их.
        Глава двадцать девятая
        Солдаты ухмыляются. Смерть исчезает за стеной, и здоровяк сжимает Оливию, не давая дышать, а коротышка запускает руку в волосы Мэтью и заставляет его запрокинуть голову.
        Оливия извивается, стараясь глотнуть воздуха и что-то придумать, но время словно замедляется, как замедляется и сам мир вокруг, остается лишь свет и тени, лезвие у горла Мэтью и луна за стеной.
        Оливия бьет солдата головой, надеясь достать до подбородка, но он слишком большой, а она слишком мала, и затылок ее ударяется всего лишь в закованное доспехи плечо.
        Больно так, что звезды из глаз. Но эта боль ведет к озарению.
        Доспехи!
        Казалось, между стражами они были распределены случайно. У этого шлем, у другого нагрудная пластина, у третьей перчатка, у четвертого наплечник.
        Но случайности здесь места нет.
        Все, что создает хозяин, возрождается из кости. У отца Оливии был его зуб. У худощавого существа - ребро. Доспехи защищают одолженные части. А без них…
        Оливия изо всех сил извивается и лягается, стараясь высвободить руку и дотянуться до клинка, что висит в ножнах на бедре солдата.
        Она выхватывает оружие и вслепую бьет противника в бок; кажется, тому даже не больно, зато от неожиданности он ослабляет хватку. Оливия вырывается, но убегать не спешит. Она разворачивается к солдату и налетает на него с мечом; металл, словно колокол, звенит об металл.
        Коротышка настороженно смотрит на них, все еще держа клинок у горла Мэтью, но здоровяк лишь награждает Оливию скучающей улыбкой. Пока та не наносит новый удар - на сей раз по коже, что скрепляет наплечник, и ремень лопается. Доспех падает, и вместе с ним увядает и ухмылка солдата: в серебристом свете виден белый изгиб ключицы. Тень делает шаг назад, но Оливия, замахнувшись, третий раз опускает меч ему на плечо, выбивает ключицу, и та летит на траву. Ярость мимолетным облаком искажает лицо здоровяка, но он уже рассыпается прахом.
        Оливия оборачивается: последний солдат смотрит на нее, широко распахнув глаза, а в них - дикая ярость. Подняв меч, волчица опускает клинок на грудь Мэтью. Однако не только она наблюдала за боем. Мэтью перехватывает лезвие и из последних сил цепляется за перчатку, пытаясь содрать защиту, но коротышка вырывается на свободу и отпрыгивает в сторону. Миг - и тень вне досягаемости, сливается с темнотой.
        Подбежав к кузену, Оливия тащит его из мрака к распахнутой двери. Десять шагов, пять, один - и вот, наконец, они минуют врата, вырываясь…
        Вырываясь в тепло, к мягкой земле, к запаху дождя и ароматам ночи. Вырываясь к Галланту.
        Опустившись на четвереньки, Оливия смотрит, как перчатки стекают с ее рук, и на бесплодной почве теперь покоятся лишь полоски пепла. Магия исчезает за стеной.
        Хозяин дома выглядит живым как никогда. Он идет по саду, поглаживая головки цветов, - гниль, словно огонь, пожирает стебли и лепестки, оставляя после себя лишь гибельный черный поток.
        С тех пор как Смерть вырвалась за порог, плющ разросся, и его жесткие плети распахнули врата, что зияют теперь разверстой пастью.
        Нельзя закрыть дверь, не очистив сначала проход. Поблизости на земле лежат две лопаты. Одну из них Мэтью вручает Оливии.
        - Начинай счищать их, - велит он, берет другую лопату и припускает по холму вслед за Смертью.
        Оливия рубит плющ, но усилия тщетны, и тогда она набрасывается на него с голыми руками; колючки раздирают кожу на ладонях. Она украдкой оглядывается: там, на склоне, Мэтью догоняет темный силуэт и замахивается на него лопатой. Однако та даже не касается мрака. Взмах плащом - и железо покрывается ржавчиной, а древко пожирает гниль. Лопата разваливается у Мэтью в руках.
        Он отступает, а монстр поворачивается к нему, сияя бельмами глаз.
        - Ты - ничто, - заявляет он морозным голосом.
        - Я - При?р, - решительно отзывается Мэтью. Он безоружен, его руки пусты, лишь испачканы кровью. Он поднимает ладонь с багряными пятнами, в точности как статуя в фонтане. - Один раз мы уже тебя связали, свяжем и снова.
        Ночь раскалывает громоподобный смех.
        Оливия продолжает отдирать плющ, хотя у нее ничего не выходит, дверь заклинило, и даже если Мэтью найдет способ загнать тварь обратно…
        «Нет надежды», - выстукивает сердце в груди Оливии. Нет надежды, от смерти ни сбежать, ни спрятаться, смерть не победить. Но Оливия не останавливается. Она ни за что не остановится.
        - Оливия! - кричит Мэтью; голос его звенит во тьме, и она старается, старается изо всех сил.
        Плющ наконец начинает с треском поддаваться.
        - Оливия! - снова зовет кузен.
        Ботинки грохочут по земле, ломается большущий стебель, дверь со скрипом высвобождается, Оливия поднимает взгляд и прямо перед собой видит волчицу и взмывающий в воздух меч.
        Оливия не закрывает глаза.
        И гордится этим. Она не зажмуривается, когда меч летит вниз. Удар, и Оливия тяжело падает на землю. Ждет боли, но той нет. Гадая, почему не умерла, она смотрит вверх и видит Мэтью. Мэтью, который стоит на ее месте. Который оттолкнул Оливию прочь за миг до того, как клинок разрубил бы ее. Мэтью, замершего в проеме ворот. Меч прошел насквозь, и острие, будто шип, торчит из спины кузена.
        Оливия кричит.
        Кричит безмолвно, но крик звенит у нее в груди, отдается в костях. Только его она и слышит, вскакивая на ноги и бросаясь к двери, бросаясь к Мэтью.
        Слишком поздно она оказывается рядом.
        Слишком поздно бьет лопатой по перчатке солдата, перерубая руку. Слишком поздно - ухмыльнувшись, волчица рассыпается прахом вместе с перчаткой и мечом. Мэтью делает шаг назад - единственный неровный шаг - и падает, и Оливия опускается на землю с ним.
        Руки беспокойно гладят его по груди, стараясь унять кровь. Мэтью кашляет и морщится.
        - Останови его, - умоляет он и, когда Оливия не двигается с места, крепко хватает ее за руку. - Оливия, ты - При?р.
        Дрожь пронзает ее.
        Тяжело сглотнув, Мэтью повторяет:
        - Останови его.
        Оливия кивает. Заставляет себя подняться, разворачивается и бежит к саду, готовясь дать бой Смерти.
        Глава тридцатая
        В восемь лет Оливия решила жить вечно. Странная блажь, что однажды диким сорняком проросла в ее сознании. Возможно, это случилось после того, как она нашла кота у сарая, или когда поняла, что отца у нее нет, а мать не вернется.
        Или это было в ту пору, когда заболела одна из младших девочек. Или когда директриса заставила воспитанниц усесться на жестких деревянных скамьях и изучать жития великомучеников.
        Оливия не помнит точно, когда к ней пришла эта мысль. Только что та вообще появилась. Просто в какой-то миг Оливия решила, что другие могут умереть, а она - нет.
        Вроде бы вполне разумно.
        В конце концов, Оливия всегда была упряма. Если смерть когда-нибудь явится за ней, она будет сражаться. Как сражалась с Анабель, как сражалась с Агатой, как сражалась со всеми, кто вставал у нее на пути. Она будет сражаться и победит.
        Разумеется, способа победить смерть Оливия не знала. Решила, что, когда придет время, придет и знание. И вот время пришло. Она все так же не знает.
        Под ногами в пыль рассыпается трава, Оливия мчится по тропинке мимо увядших цветов и усохших деревьев, трухлявых арок и крошащегося камня. Она нагоняет человека, который вовсе не человек, хозяина другого дома, монстра, что создал ее отца и убил мать, и бросается к нему.
        Прижимает ладони к плащу, стараясь воззвать к силе, которой обладала за стеной, представляя, как тянет ее назад, высвобождает из его хватки сад, отнимает жизнь, что он крал каждым своим шагом, забирает глянец мрамора с его щек и блеск локонов. Впивается пальцами в Смерть, пытаясь обратить ее вспять.
        Он лениво опускает на нее взор белых глаз.
        - Глупая мышка. - Голос его трещит, как дерево, сраженное бурей. - Здесь у тебя власти нет.
        Ладони - там, где они касаются его плаща, - пронзает холод, Оливию окутывает зубодробительная усталость, острая жажда закрыть глаза и уснуть. Она старается освободиться, но руки лишь увязают глубже, словно он - бесконечная пропасть без костей. Нужно что-то делать, но ледяная дрожь сковывает тело, нет сил дышать, думать, нет…
        Но тут тишину ночи прорезает выстрел.
        На вершине холма стоят Ханна и Эдгар.
        Пошатнувшись, Оливия вырывается. Перед глазами все плывет. Эдгар второй раз целится в Смерть и стреляет, но пуля тает в воздухе прямо над развевающимся плащом. Они не могут его убить и знают это, но готовы умереть, защищая Галлант, ведь это их дом.
        Они погибнут за него и останутся здесь, словно…
        Словно гули.
        Тонкие, словно пальцы, тени скользят по тропинке, убивая на своем пути каждый листик и стебель, и тянутся к Ханне, к Эдгару, но Оливия бросается между Смертью и Галлантом.
        «Помогите! - взывает она, пытаясь пробиться к ним, как корни сквозь почву. - Помогите защитить наш дом».
        И тогда они появляются. Восстают прямо из-под земли. Выходят из гущи фруктовых деревьев, выскальзывают из дома. Ханна и Эдгар смотрят, широко распахнув глаза, как призраки устремляются в загубленный сад, чьи границы озарены магией и светом луны.
        Оливия тоже смотрит. Смотрит, как пробирается сквозь заросли роз ее мать с развевающимися волосами, как шагает вперед дядя, сжимая кулаки, смотрит на старика и юную девушку и еще десяток незнакомых лиц. Они идут, вооружившись лопатами и клинками.
        Смерть снисходительно глядит на нее и произносит довольно:
        - Мы уже проходили это, мышонок, разве не помнишь?
        Конечно, она помнит.
        Гули за стеной принадлежат ему.
        «Но те, что в Галланте, - думает Оливия, - принадлежат мне».
        Его ухмылка тает.
        Он поворачивается к собравшимся вокруг гулям. Старым и молодым, сильным и истощенным. Скольких он сгубил? Скольких уморил? Внизу, у стены, за открытыми вратами стоят другие При?ры и ждут, чтобы утащить его домой. А впереди всех - мальчик, тот, что умер два года назад на той стороне.
        Смерть рассекает рукой воздух, кое-кто из призраков начинает мерцать, но ни один не исчезает.
        - Вы - ничто, - фыркает он, когда они подходят ближе. - Вам меня не убить.
        И конечно хозяин прав. Смерть нельзя убить. Потому-то вы ее и изгоняете.
        Призраки обвивают его будто плющом, теряя свои очертания в сплошной массе теней, и гонят через сад, в открытые врата, назад - за стену. Обрушиваются на него, словно волна на берег.
        Оливия бежит следом, руки уже обагрены кровью - отчасти своей, отчасти Мэтью. Оказавшись у двери, она захлопывает створку, прижимая ладони к железу, и думает: «Своей кровью я запечатываю эти врата». Гудит, проворачиваясь, замок.
        Дверь запечатана, та сторона скрыта железом и камнем. Сад окутывает тишина. Ночь замирает.
        Ханна и Эдгар спешат к Оливии. К Оливии и фигурке, лежащей на склоне.
        Мэтью.
        Оливия первой добирается до него и падает на колени. Он такой неподвижный, глаза смотрят в небо. Ей страшно - вдруг он уже ушел, но тут она замечает движение век. Мэтью едва дышит, тело его почти уснуло.
        - Все кончено? - спрашивает он чуть слышно, одними губами.
        Оливия кивает. Ханна опускается рядом, с другой стороны. Эдгар кладет руку ей на плечо.
        - О, Мэтью… - Экономка нежно гладит его волосы.
        Может быть, он поправится? Может быть, ему просто нужен отдых…
        Может быть… Но стоя возле него на коленях, Оливия чувствует запах крови, что пятнает ее, сочится в землю. Крови так много.
        - Оливия… - негромко говорит он, и пальцы его подрагивают.
        Она берет брата за руку, склоняется ниже.
        - Побудь рядом, - шепчет Мэтью, - пока я не усну.
        Стиснув зубы, чтобы не заплакать, Оливия кивает.
        - Я не… - он нерешительно медлит, тяжело сглатывает, - не хочу остаться один.
        Конечно, этому не бывать. Она с ним, как и Ханна, и Эдгар. И вдруг из тьмы появляется призрак. Рядом с сыном на колени опускается Артур При?р. Тянется к нему и поглаживает воздух возле его головы.
        И наконец Мэтью закрывает глаза и обретает покой. Больше он не просыпается.
        Но они все равно сидят с ним до рассвета.
        Эпилог
        Оливия стоит на коленях среди розовых кустов. Сад овевает прохладный ветерок, что подхватывает опавшие листья и лепестки, уносит их прочь - лето окончательно пошло на убыль.
        Зашипев от холода, Оливия плотнее кутается в куртку. Вещь принадлежит ее матери - смелый синий наряд с белой отделкой. Он все еще велик, но рукава можно закатать, подол - подшить, и однажды куртка наверняка придется впору. Пока же она защищает тело от ветра и кожу от колючек, когда Оливия подрезает серые сорняки, что по-прежнему пробиваются сквозь израненную землю, путаясь среди растений.
        Какое упорство, думает Оливия.
        Но и она упорна. Оливия поднимается, обозревая проделанную работу. Несколько кустов роз у дома уцелело, хотя все остальное волной захлестнула смерть. Ушла неделя, чтобы расчистить загубленный сад, подпитать почву и попытаться начать заново.
        Все вырастет, твердит себе Оливия. Если смерть - часть жизненного цикла, то и рождение тоже. Все увядает, и все расцветает. Руки касались почвы с наслаждением. Еще лучше стало, когда пробилась свежая трава.
        Эдгар говорит, у Оливии дар, она прирожденный садовник.
        Это не магия, не та, которой Оливия обладала по ту сторону стены, но хоть что-то. Со временем, при должном уходе, сад в Галланте станет прежним. А кое-что другое - нет.
        Взгляд скользит вниз, к стене. Там, посреди иссохшей травы, высится гладкий белый камень. Склон лежит в тени, и камень выделяется на фоне серой земли, словно кость. Его помог установить Эдгар, чтобы отметить место, где упал Мэтью.
        Конечно, похоронили кузена не там. Мэтью покоится рядом с отцом, за рощей фруктовых деревьев на фамильном кладбище.
        Но Оливии казалось, так будет правильно, и каждый раз, когда ее взгляд устремляется к воротам в стене, он вместо этого останавливается на камне.
        Валун служит напоминанием в те ночи, когда мрак нашептывает ей на ухо и пытается уговорить выйти наружу и вернуться, вернуться домой.
        Но дом - это выбор, и Оливия выбрала Галлант.
        За стеной осталась лишь одна вещь, по которой она скучает. Маленькая зеленая книжка с выдавленной «Г» на обложке. Записки матери, рисунки отца. Пальцы вздрагивают, как и всегда, когда Оливия вспоминает о дневнике.
        Она представляет, как в бархатном кресле у пустого очага сидит хозяин дома, переворачивает страницы и читает вслух самому себе.
        «Оливия, Оливия, Оливия…»
        С бадьей в руке она шагает по саду. Все розы, даже те, что росли у дома, уже завяли, кроме одного куста. Упрямец продолжает цвести, на стебле осталось лишь несколько красных бутонов.
        Оливия срезает один и по привычке нюхает, хотя Мэтью выращивал их ради цвета, а не ради аромата. Весной она посадит пару новых сортов, которые вдобавок будут еще и сладко пахнуть.
        На балконе выбивает ковер Ханна. Она ворчит, что пыль теперь повсюду. Налет пепла проникает в щели в ставнях, под двери и оседает везде. Оливия этого не замечает, но экономка каждый день счищает, выбивает и убирает пепел, оставшийся с прошедшей ночи.
        Эдгар говорит, так она справляется с горем.
        Солнце уже клонится к закату; Оливия снимает садовые сапоги, оставляет у задней двери и входит в дом.
        Эдгар на кухне готовит рагу. Если хорошенько прислушаться, услышишь, как он что-то мурлычет. Это старый хорал, который Эдгар пел во время войны пациентам.
        Дом для троих слишком велик, поэтому каждый из его обитателей старается занять побольше пространства, погромче шуметь.
        Зевая, Оливия шагает дальше. Спит она плохо. Каждую ночь ей снится, что она снова за стеной. Иногда Смерть поджидает ее на балконе, и во тьме, как звезды, горят мертвые бельма. Иногда тварь говорит с ней, пока она крадется по особняку, отчаянно ища выход.
        Но чаще всего Оливия обнаруживает себя в бальной зале, где Смерть возрождает из пепла и костей ее родителей. Снова и снова Оливия смотрит, как они знакомятся. Снова и снова наблюдает, как они рассыпаются прахом. Снова и снова он возвращает их, мать и отец с мольбой в глазах взирают на дочь, протягивая к ней руки, будто говорят - мы можем стать настоящими.
        «Это лишь сон», - каждый раз, просыпаясь, твердит себе Оливия. А сны никогда не причинят вреда. Так писала Грейс.
        Конечно, Оливия знает, что это неправда. Сны могут заставить вас навредить себе, сподвигнуть на многое, если не проявлять осмотрительность. Ей пока не приходилось просыпаться не в своей кровати, но на всякий случай под матрас заправлены мягкие кожаные наручники.
        А еще она не одна.
        Каждую ночь двери запирает Ханна.
        Ставни проверяет Эдгар.
        А у изножья кровати, устремив взгляд во тьму, сидит гуль, который прежде был ее матерью.
        Оливия шагает по дому, мечтая набрать ванну и смыть с себя всю садовую грязь. Но сначала ноги несут ее туда, куда и обычно. В музыкальный салон.
        За окном эркера медленно заходит солнце. Вскоре оно нырнет за дальние горы и спрячется за садовой стеной. Но пока еще светло.
        На рояле стоит желтая ваза, куда Оливия опускает розу, а потом садится на узкую банкетку. Поднимает крышку, и пальцы порхают по воздуху, прежде чем опуститься на черно-белые клавиши.
        Свет уже тускнеет, и краем глаза Оливия замечает его. Гуль наполовину виден, наполовину нет, но недостающие черты можно дорисовать и по памяти. Хмурый лоб, спутанные волосы и глаза, что некогда лихорадочно горели. Дух подается вперед и опускается рядом. Оливии страшно хочется повернуться и посмотреть на него, но она сдерживается.
        Оливия отводит взгляд и ждет; через пару секунд гуль склоняет полустертую голову и подносит призрачные руки к клавишам. Не опускает их, дожидаясь, когда Оливия последует его примеру. Вот так - словно показывает гуль, и она кладет пальцы так, как он показал, и неуверенно начинает играть.
        Благодарности
        Одни истории захлестывают вас волной, другие просачиваются по капле. А некоторые порой ждут где-то в омуте, когда вы их отыщете. Историю Оливии мне пришлось искать. Образ двери в стене я видела много лет, но не знала, что найду по ту сторону. Что мне нужно найти. Поэтому «Галлант» я писала не только с любовью, это был кропотливый труд.
        В мире, где есть сроки и даты выхода, терпение - роскошь. И роскошь сотрудничать с издательской командой, которая это понимает и создает тебе условия. Я навеки благодарна моему агенту, Холли Рут, и редактору, Марте Михайлик, за то, что они создали мне такие условия. Спасибо всей команде «Букс» - ведь эта история поначалу казалась такой странной. Было ясно, что она не помещается ни в какой жанр, но они поверили в то, что читатель для «Галланта» все равно найдется.
        Спасибо Дэвиду Кертису, дизайнеру обложки, который создал идеальную дверь в мой мир, и иллюстратору, Мануэлю Шумберацу, чьи рисунки - произведения искусства, которые разговаривают с читателем со страниц книги.
        Спасибо Дженис Дуброфф за консультации по невербальному общению и Кристин Дуайер - за то, что все время отстаивала меня. А также Патрисии Райли, Дониэль Клейтон, Зорайде Кордова и Саре Марии Гриффин за то, что они вновь и вновь напоминали мне, что я знаю, как делать свою работу.
        Спасибо моим маме и папе, которые прошли этот путь со мной - на этот раз, из-за пандемии, лично. В эти тяжелые времена они дарили мне силу и свет, давали кров и безопасность и напоминали: как бы далеко я ни забрела, как бы ни заблудилась, всегда отыщу путь домой.
        notes
        Примечания
        1
        «Путешествие Пилигрима в Небесную Страну» Джона Баньяна - одно из наиболее значительных произведений английской религиозной литературы.