Хаецкая Елена, Прозаические Лэ- библиотека РусЛит

Прозаические лэ Елена Владимировна Хаецкая
        Прекрасные дамы, благородные и отважные рыцари, волшебные существа, олени, ежи и единороги, короли и королевы…
        Куртуазные истории в лучшем духе Кретьена де Труа и Марии Бретонской во всей их красоте жестокости!
        Рыцарь Гавейн возвращает себе славное имя, пройдя череду унижений.
        Сир Галевин узнаёт, каково это - жить рядом с волком и любить в нем все волчье, и все человеческое.
        Принц Турольд выясняет, легко ли быть сыном чудовища.
        Правитель Гардарики Всеволод заключает сделку, за которую расплачиваются его дети и внуки.
        Кровь и жимолость, вино и морские валы. Любовь смертных и бессмертных. Чёрное пламя на курганах врагов.
        Великолепная поэтическая стилизация от автора «Лангедокского цикла» и «Царства небесного».
        Елена Хаецкая
        Прозаические лэ

* * *
        Елена Хаецкая - российская писательница и переводчик фантастических и исторических произведений. Родилась в Ленинграде. В литературе дебютировала романом «Меч и Радуга» (1993). Награждена премиями «Странник», «Бронзовая улитка», «Большой Зилант», «Меч Руматы», «Басткон», «Филигрань» и многими другими.
        Прекрасный виночерпий
        Наступил уже день Пятидесятницы, и рыцари, кто смог, съехались в Камелот к королевскому двору. Сияли драконы и вепри, грозили львы и единороги, и рыбы дивились на происходящее с гербовых щитов. Не прибыло всего несколько славных рыцарей, и обо всех король справился поименно: Тристрам по срочной надобности находился в Уэльсе, Ламорак улаживал какие-то дела в Каэрлеоне, ну и еще отсутствовал Юбер де Куртуа, любимец прекрасных дам; насчет него сведения ходили противоречивые.
        Король, в белоснежных одеждах, широкоплечий, восседал на кресле с высокой спинкой, и круглый хлеб возлежал на серебряном блюде перед ним; почти все места за Круглым Столом заняты - как и положено в Троицын день, изобилие благ переливается через край. Самое время вносить запеченного фазана.
        Вот уж прибыл на огромном подносе фазан в переливающихся перьях, и запела звучная лютня, и акробат, с лицом таким красным, словно его только что вытащили из печи, начал бросать цветные шарики, стоя вниз головой, и согласно загудели голоса пирующих… Все это наполнило сердце короля таким всеобъемлющим покоем, какого не ведал он и в детские свои годы.
        - Сейчас самое время для какого-нибудь приключения, - говорит король. - Потому что для полноты счастья необходимо нечто сверх счастья, - нечто такое, что осмелится нарушить совершенство и пошатнуть гармонию. Это как зеркальное озеро: оно прекрасно, оставаясь неподвижным, но втрое прекраснее - если бросить в него камень и смотреть, как на разбегающихся кругах одна за другой начинают раскачиваться лилии.
        - Все это слишком сложно, дядя, - заметил Гавейн, поглядывая, однако, не на короля, а на фазана.
        И тут раздался громкий звук, словно лаяли охотничьи собаки или рычала утроба диковинного зверя, чья шкура вместо пятен вся испещрена глазами, - и в зал вошла дама.
        Шум издавали ее одежды, многослойные и широкие. При каждом шаге она взбивала юбки и взмахивала рукавами, а рукава у нее свисали до самого пола и были оторочены каким-то особенным жестким мехом, который трещал от любого движения. И когда все присмотрелись внимательнее, то увидели, что это не мягкий мех, а иглы, наподобие ежиных.
        Представ перед королем, дама низко склонилась и опустила голову.
        - Что привело вас ко мне, прекрасная дама? - спросил король учтиво и ласково.
        А она подняла голову и ответила:
        - Я хотела бы получить при вашем дворе должность виночерпия.
        - Быть виночерпием непросто, - подал голос сенешаль Кей. - Да и занятие это неподходящее для дамы.
        - И все-таки я прошу о такой милости, - настаивала дама.
        Тут акробат медленно опустил ноги на землю и принял положение, положенное человеку от Бога, то есть головой вверх, а ногами вниз, и так утвердился в своем углу; лютнист прервал игру. Слуги же держали фазана на поднятых руках, и руки их начали подрагивать от напряжения. Ничего им так ни хотелось, как водрузить наконец фазана на стол и дать себе немного отдыха.
        Король, к их облегчению, сказал:
        - В таком случае, можно со спокойной душой начинать пир. Мы ждали только какого-нибудь приключения или известия о приключении, чтобы хотя бы маленький камень нарушил зеркальную гладь нашего пруда.
        И дал знак слугам поставить фазана посреди стола.
        Они так и поступили и поскорее удалились, а дама в ее многослойных одеяниях осталась наедине с тяжелыми кувшинами вина и необъятными кубками, которые надлежало наполнить с неустанной тщательностью.
        Видя, что она медлит, король с улыбкой спросил:
        - Что с вами, прекрасная дама? Может быть, должность виночерпия для вас непосильна? Еще не поздно отказаться без всякого ущерба для вашей чести.
        - Я сама вижу, что должность эта трудная и работа моя будет сопряжена со многими опасностями, - отозвалась дама. - Поэтому прошу назначить мне помощника и телохранителя, притом такого, который был бы самым славным из всех рыцарей.
        - Это легко исполнить, - сказал король. - Мой племянник Гавейн так и зовется - Славный Рыцарь, и поверьте, это прозвание он заслужил не за красивые глаза. А как ваше прозвание?
        - Мое имя Леонора, - отвечала дама, - но теперь я хочу, чтобы ко мне обращались «Прекрасный Виночерпий».
        - Отлично! - воскликнул король. - Итак, Славный Рыцарь, идите помогайте Прекрасному Виночерпию исполнять его долг, а все остальные - подставляйте скорее кубки!
        Гавейн нехотя поднялся с места и подошел к Леоноре, а она объяснила ему, в чем должна заключаться его помощь:
        - Придерживайте мои рукава, пока я разливаю вино.
        Гавейн схватил ее рукав и тотчас отдернул руку. На пальце у него показалась кровь.
        - Будьте осторожнее, - заметила Леонора. - Наденьте перчатки.
        - Я никогда не обедаю в перчатках, - возразил Гавейн.
        - Обедать вам не придется, - сказала Леонора. - Разве что потом, когда пир закончится, и мы с вами сможем подкрепиться объедками.
        - Как будто мой дядя король когда-либо по доброй воле оставлял объедки, - вздохнул Гавейн. - Когда он был моложе, то съедал целого оленя с костями и рогами. Я же менее славный рыцарь и способен уничтожить таким образом разве что вепря.
        - Мои таланты еще скромнее, - сказал Прекрасный Виночерпий. - Я в состоянии разделаться лишь с куропаткой.
        Беседуя таким образом, они разливали вино и обошли уже почти весь стол, когда дверь внезапно распахнулась и на пороге показался рыцарь огромного роста.
        Ему даже пришлось немного наклонить голову, чтобы не касаться макушкой потолка, - такой он был высокий.
        Доспех на нем был весь усеян красными шипами, а лицо потемнело от ярости, глаза же, желто-карие, сильно выпучились и вращались в орбитах.
        - Как вы посмели отобрать у меня даму! - закричал он таким громким и низким голосом, что струны лютни запели сами собой и задребезжали слюдяные окна.
        Леонора выпрямилась, держа в одной руке кувшин, а в другой - королевский кубок. Одежды ее зашумели, иголки на оторочке рукавов затрещали, а длинные светлые волосы вспыхнули, когда она тряхнула головой.
        - Как вы смеете врываться сюда и обвинять короля в подобных вещах! - произнесла дама.
        Великан повернулся к королю и, пока тот рассматривал его, растянул в улыбке рот.
        - Все ваши рыцари - малодушные трусы, - прорычал наконец великан. - Вот прямо сейчас на ваших глазах я возьму то, что принадлежит мне, и то, что вы попытались присвоить, и ни один из вас не посмеет мне помешать!
        С этими словами он схватил Леонору, перебросил ее через плечо и, хотя она изо всех сил колотила его колючими рукавами, потащил прочь. Он шел такими широкими шагами, что ни один человек не сумел бы догнать его пешим, и исчез так быстро, что никто не успел даже слова сказать. Гавейн так и остался стоять посреди зала, растерянный и огорченный. Он сделал шаг назад, споткнулся об акробата, забившегося в угол, и рассердился пуще прежнего.
        - Коль скоро Прекрасный Виночерпий исчез так же внезапно, как и появился, - сказал Гавейн, - то я слагаю с себя обязанности его помощника и считаю себя вправе приступить наконец к трапезе.
        Он преспокойно уселся на свое прежнее место и придвинул к себе блюдо, на котором уже приготовлен был кусок фазаньего мяса с воткнутым в него перышком.
        Не обращая внимания на остальных, Гавейн отрезал себе кусок и сунул в рот.
        И тогда король с силой хватил ножом по круглому хлебу, лежавшему перед ним на серебряном блюде. Нож рассек хлеб и глубоко вонзился в серебро.
        - Трус! - только и сказал король.
        Он отшвырнул от себя обломки ножа и раскидал руками половинки блюда с разрубленным хлебом. Одна половинка ускользнула к Кею-сенешалю, а вторая упала на пол, и ее быстро подобрал лютнист.
        Гавейн подавился мясом.
        - Кто трус? - спросил он невнятно, поскольку рот у него был набит мясом.
        Все смотрели на него, а Гавейн жевал и краснел все сильнее.
        - Речь шла о вас, - пояснил Кей-сенешаль, злорадствуя. - Ведь именно вы, дорогой Гавейн, были назначены помощником и телохранителем Прекрасного Виночерпия. А когда великан ворвался в зал и похитил эту даму с ежовыми рукавами, вы даже пальцем не пошевелили.
        - Так ведь и вы тоже пальцем не пошевелили, - заметил Гавейн.
        - Да, но не я, а вы поклялись защищать ее.
        - Я вообще не клялся, - напомнил Гавейн.
        С этими словами он поднялся и вышел из пиршественного зала.
        А король смотрел на глубокую царапину, оставшуюся в столешнице, и думал о том, что камень, попавший в зеркальную гладь, оказался слишком тяжелым, и о том, что мир опять раскалывается на части и собрать его воедино будет непросто.

* * *
        Гавейн выехал из Камелота ближе к вечеру. Ни мгновения лишнего он не желал оставаться здесь. Хотя все рыцари, по его мнению, были одинаково виновны в том, что не заступились за даму, трусом назвали только его, Гавейна. Это следовало немедленно исправить.
        Никто из слуг не захотел оседлать для него коня, и никто не помог ему уложить в сетку доспехи. Все это Гавейн проделал сам, после чего ворота закрылись за его спиной, и перед ним легла дорога, уводящая в глухой лес.
        Первые несколько шагов показались ему страшно тяжелыми, следующие дались полегче, а потом он погрузился в привычную обстановку приключения, когда странник послушно отдается во власть мира и первого встречного и готов принять от них и доброе, и худое.
        Гавейн ехал между деревьями по старой дороге, и по мере того, как становилось темнее, деревья иллюзорно оживали, как бы превращаясь в великанов. Но Гавейну знаком был этот обман, обычный для деревьев, и он не поддавался страху. Ночные птицы кружили в небе, их крылья видны были в просветах между густыми кронами, и иногда они закрывали звезды.
        Наконец и конь, и всадник утомились и устроились на отдых. Гавейн улегся на мягком мху, положив голову на корень дерева, и крепко заснул.
        Пробудился же он за час до рассвета, весь покрытый росой и дрожащий от холода. Но разбудил его не холод, а чей-то пристальный взгляд: кто-то находился поблизости и сверлил Гавейна глазами.
        Гавейн положил окоченевшие пальцы на рукоять меча и хрипло вопросил:
        - Кто ты? Покажись! Я знаю, ты поблизости!
        Спустя мгновение дрожащий голос отозвался:
        - Не убивай меня, господин! Я ничего дурного не делал!
        И перед Гавейном явился мальчик лет шестнадцати, одетый в лохмотья некогда богатого одеяния. Шелковая рубаха висела на нем, изодранная в клочья, так что просвечивали обнаженные руки, и заплатанный бархатный плащ волочился по земле, весь в шишках и маленьких веточках, запутавшихся в порванной ткани. Ноги мальчика были босыми, покрасневшими от холода и исколотыми, а на голове у него красовалась старая тряпка, такая безобразная, что Гавейн поморщился:
        - Неужели ты не мог найти ничего получше, чтобы украсить свою голову?
        - У меня там плеши и отвратительные язвы, - ответил мальчик. - И поэтому я не дерзаю показывать свою голову людям, господин.
        - Что же ты делаешь в лесу? - спросил Гавейн.
        - Прячусь, - объяснил мальчик. - Тут поблизости, говорят, бродит великан, весьма свирепый и страшный. Доспех на нем весь в красных шипах, лицо его темное от ярости, зубы у него желтые и острые, и недавно он украл даму, которую намерен взять себе в жены, а потом съесть.
        - Все это - чистая правда, - подтвердил Гавейн. - И за этим великаном я гонюсь, желая отобрать у него даму. Иначе меня ожидает бесчестье.
        - Так вы любите эту даму? - поинтересовался мальчик, подходя ближе к Гавейну.
        - Упаси меня боже! - ответил Гавейн от души. - Вот уж кого я терпеть не могу, так это ее. Из-за нее у меня случились все неприятности, и по ее вине я, вместо того, чтобы сейчас сидеть с моим дядей королем за пиршественным столом, таскаюсь по сырому лесу и разыскиваю этого великана. Если он успеет съесть даму до того, как я настигну его, то позор останется со мной навечно. Если же он не успеет съесть даму и я сумею ее освободить, то одному Богу известно, в какие еще неприятности она меня ввергнет! Как ни посмотри, везде меня ждут беды, а началось все с того, что она явилась к нам в замок и потребовала, чтобы ее назначили королевским виночерпием, - он помолчал и с горечью заключил: - Понятия не имею, для чего я все это тебе рассказываю, малец. Убирайся-ка ты от меня подобру-поздорову и все свои плешки и отвратительные язвы уноси с собой.
        Но мальчик громко разрыдался и упал на землю перед Гавейном.
        - Все меня гонят от себя! - кричал он, размазывая слезы по лицу грязным кулаком. - Никто не желает со мною знаться!
        - Да кто же окажется настолько глуп, чтобы захотеть этого? - удивился Гавейн. - Ступай в приют для прокаженных, там тебя, быть может, примут, хотя мне это сомнительно.
        - Я ведь не совсем прокаженный, - возразил мальчик. - Беда случилось у меня от того, мой господин, что я спал в сырости и на голове у меня завелся мох. Я пошел к лекарю, а он вырвал этот мох вместе с волосами…
        - Избавь меня от этих россказней! - взмолился Гавейн. - Скажи лучше, умеешь ли разводить костер?
        Мальчик подмигнул ему и быстро подсел поближе.
        - Я мигом разведу для вас огонь, чтобы вы согрелись, мой господин, просушили одежду и волосы и, быть может, даже приготовили себе поесть.
        - Еды у меня нет, - ответил Гавейн, - но просушить волосы не мешает, учитывая историю, которую ты мне рассказал.
        Он уселся, прислонившись спиной к стволу дерева, а мальчик быстро принес хворост, разложил костер и подпалил его - но как ему удалось зажечь сырые ветки, да еще без огнива, - этого Гавейну понять не удалось.
        Он только спросил у мальчика его имя, и тот ответил: «Леонес».
        - Хорошо, Леонес, можешь поступить ко мне в услужение, пока я не найду кого-нибудь получше, - сказал Гавейн.
        - А как вас зовут, мой господин? - спросил, совсем осмелев, мальчик.
        Гавейн хотел было ответить, что его имя - Гавейн по прозванию Славный Рыцарь, - но понял вдруг, что не в состоянии это выговорить. Он и помнил-то свое имя с трудом, а уж чтобы вслух такое вымолвить - не стоило даже и пытаться. Как будто кто-то наложил печать на его уста.
        - Для чего тебе мое имя? - сердито сказал Гавейн. - Довольно и обращения «мой господин», если тебе так угодно. А если кто-нибудь спросит, кто такой твой господин, отвечай - «Безымянный Рыцарь». Потому что никому моего имени знать не позволено.
        И, довольный собой, Гавейн протянул к костру руки.

* * *
        Они пробирались по густой чаще уже час или два, когда внезапно Гавейн услышал где-то впереди громкий плач. Он остановил коня и сделал знак мальчику не шевелиться.
        - Слышишь? - прошептал Гавейн.
        - Воет кто-то, - кивнул мальчик. - Должно быть, зверь или птица.
        - Нет, - покачал головой Гавейн. - Этот звук я распознаю среди сотни других. Это рыдает женщина. Едем скорее к ней! Вдруг мы нашли ту самую даму, которую похитил великан? Если так, то благодари судьбу: наше приключение закончится, едва начавшись, и я смогу вернуться к моему дяде королю за пиршественный стол. Клянусь, за услугу, оказанную мне, я и для тебя найду местечко под столом и сберегу для тебя самый жирный кусок из всех, что мне положат на тарелку.
        - Вы чрезвычайно добры к своему недостойному слуге, мой господин, - низко поклонился мальчик.
        - Среди рыцарей моего дяди короля я особенно славен добротой и щедростью, - похвалился Гавейн. - Меня за это так и прозвали… - Он хотел было сказать «Славный Рыцарь», но понял, что еще прочнее забыл собственное имя, и этому заключил: - «Рыцарь, который сует под стол самые жирные куски».
        - Что может быть более щедрым и прекрасным! - подхватил мальчик.
        Тут невидимая женщина зарыдала еще громче, а к ней присоединилась и вторая, и обе они плакали и причитали на все лады.
        Гавейн прибавил шагу, и скоро они с мальчиком Леоне-сом очутились на поляне. Деревья обступали эту поляну со всех сторон. Посреди нее бежал маленький ручей, а по берегам его синими пятнами росли незабудки.
        На берегу ручья лежал неизвестный юноша, а над ним сидели две молодые девушки. Их длинные волосы были заплетены в косы, и у одной коса была черная, перевитая жемчужной нитью, а у другой - алая, как кровь, схваченная несколькими тугими золотыми кольцами.
        Гавейн сошел с коня и приблизился к девушкам, а мальчику Леонесу сделал знак оставаться поодаль, чтобы не перепугать их своим отвратительным видом.
        Он наклонился над юношей и увидел, что тот слеп: белые глаза пусто глядели из глазниц.
        - Пожелал бы я вам доброго дня, благородные девицы, - обратился Гавейн к плачущим красавицам, - да не так глуп, чтобы не понимать: добрым этот день для вас уже не станет. Позвольте узнать, почему вы так рыдаете? Должно быть, несчастье этого юноши трогает ваше сердце.
        Тут черноволосая девушка повернулась к Гавейну и заговорила сквозь слезы:
        - То, что наш брат ослеп, не слишком нас печалит, потому что Господь избавил его от созерцания горестей и печалей мира.
        - В таком случае, кого же вы оплакиваете? - спросил Гавейн.
        - Мы плачем потому, что убит был Гавейн по прозванию Славный Рыцарь, - отвечала красноволосая девушка.
        - Вот как! - произнес Гавейн. - Это воистину жаль. И кто же убил Гавейна? Уж не великан ли в доспехах, утыканных красными шипами?
        - Его убили два брата, могущественные рыцари-колдуны, - сказала черноволосая девушка. - Одного зовут Фае Гордый, а другого - Гомере Безмерный.
        - Безмерный? - удивился Гавейн.
        - Это прозвище он получил оттого, что ни в чем не знает меры, - пояснила девушка. - И это воистину так: он вспыльчив, жаден, влюбчив и ненавидит всех славных рыцарей, мечтая их погубить.
        - На самом деле эти два брата желали завоевать нашу благосклонность, - вмешалась красноволосая сестра, - но мы влюблены в одного только Гавейна.
        - Позвольте, - удивился Гавейн, - так вы никогда не встречали Гавейна?
        - Нет, - ответили сестры обе разом.
        - Как же вы можете быть влюбленными в него?
        - Мы полюбили его, потому что о нем шла везде добрая слава, - объяснили сестры.
        - Но как же вы стали бы делить между собой его любовь? - спросил Гавейн.
        - Вопрос праздный, - горестно ответила черноволосая. - Ведь Гавейна больше нет! Фае Гордый и Гомере Безмерный убили его мечами, о чем мы вам только что поведали.
        - В таком случае, где находится тело Гавейна? - спросил Гавейн. - Я тоже хотел бы оплакать его!
        - Враги разрубили его на кусочки, - рассказали сестры. - Кое-что они увезли с собой; нам же оставили левую руку и правую ногу.
        С этими словами черноволосая девушка предъявила Гавейну отрубленную мужскую ногу в сапоге, а красноволосая с печальным вздохом вынула из-под своего плаща руку в богатом рукаве и перчатке.
        - Вот все, что нам осталось от Славного Гавейна, - заключили сестры. - Как видишь, добрый рыцарь, делить нам больше ничего не приходится.
        - О, - промолвил Гавейн, - похоже, Фае Гордый и Гомере Безмерный сумели помирить вас, даже если и было между вами соперничество. А это означает, что нет худа без добра.
        С такими словами он вернулся к своему коню, снова сел в седло и двинулся дальше, а мальчик Леонес побежал за ним.

* * *
        Ночь они провели в лесу, а утром следующего дня снова отправились в путь. Скоро дорога сделалась шире и лучше, а к полудню вывела путников к незнакомому замку. Вдали, на холмах, виднелась хорошо возделанная пашня. День выдался ясный, в синем небе ни облачка, и солнце изливало свое золото на распаханную землю.
        - Войдем же в замок, - обратился к слуге Гавейн, - и попробуем раздобыть хотя бы немного еды. Я вижу, друг мой, что ты умираешь от голода.
        - По правде сказать, мой добрый господин, я сейчас упаду на месте замертво, - отвечал мальчик. - Но это будет невеликая потеря, а вот если от голода умрете вы, то такая кончина может считаться бесславной даже для Рыцаря Без Имени.
        Беседуя таким образом, они начали подниматься по холму, но сколько бы они ни спешили, сколько бы ни переставляли ноги, замок ближе не становился. Напротив, его высокие стены словно бы отдалялись. И скоро уже Рыцарь Без Имени и его спутник, плешивый мальчик Леонес, совершенно выбились из сил.
        И тут среди зелени травы они увидели лежащую даму. На ней было белое платье, отороченное мехом черной лисицы, и ее распущенные волосы также были белоснежными. Она лежала как бы бездыханная, раскинув в стороны руки, и Рыцарь Без Имени поневоле подумал о том, что никогда раньше ему не доводилось видеть таких прекрасных рук. Он остановился полюбоваться ею, а она вдруг вздохнула и открыла глаза.
        - Кто вы? - спросила дама. - Почему стоите здесь с таким лицом, словно собираетесь меня съесть?
        Рыцарь Без Имени тотчас уселся на траву рядом с дамой; что до мальчика Леонеса, то он с громким стоном повалился неподалеку лицом вниз и некоторое время не давал о себе знать, чтобы его господин мог, не заботясь о нем, вволю побеседовать с незнакомой дамой.
        - Хоть я и утратил большую часть того, чем владел, - проговорил Рыцарь Без Имени, - все же не настолько лишился я памяти, чтобы не помнить о том, что недостойно рыцаря поедать дам. Хотя в иных случаях дамы не заслуживают лучшего обращения.
        Он подумал о Прекрасном Виночерпии и нахмурился.
        - Например, я бы сейчас охотно покарал даму по прозванию Прекрасный Виночерпий, - заключил он. - Но поскольку ее здесь нет, то этого и не произойдет.
        - Ваши речи звучат для меня непривычно, - тихо произнесла дама. - Мое имя Голодная Инара, и я умираю.
        - Мне весьма печально слышать такое, да еще от красивой дамы во цвете лет, - сказал Рыцарь Без Имени, стараясь быть как можно более учтивым. - Но какова причина вашей скорой смерти?
        - Голод, - ответила дама и заплакала.
        Рыцарь Без Имени призадумался. Он и сам сейчас не отказался бы от завтрака, по возможности сытного. Однако до сих пор Рыцарь Без Имени считал нехватку еды лишь несущественной помехой, которая может быть устранена при первой же возможности. Кроме того, небольшой голод неизбежно сопровождает любое приключение, так что, в общем, всякий рыцарь привык не обращать на него большого внимания.
        - Этот холм называется Голодным Холмом, - пояснила дама, - а замок - Голодным Замком. Их так прозвали потому, что до сих пор ни одному человеку не удавалось подняться по склону холма и попросить хозяев замка о гостеприимстве.
        - В таком случае, - решил Рыцарь Без Имени, - разумнее было бы не штурмовать столь неприступную твердыню и обратиться за помощью к каким-нибудь услужливым мужланам.
        - О, если бы здесь был Гавейн, - сквозь слезы произнесла дама, - он бы нашел способ спасти всех нас! Но, увы, его убили два злодея-брата, Фае Гордый и Гомере Безмерный, и больше мы никогда его не увидим!
        - Я как раз гонюсь за убийцами Славного Гавейна, - поведал Рыцарь Без Имени. - Как только я узнал о его кончине и в особенности - о том, что сталось с его телом, я внезапно почувствовал неодолимое желание отомстить за него, сам не знаю, почему.
        - Как ваше имя? - спросила дама.
        - У меня нет имени! - гордо отвечал Рыцарь Без Имени. - Я не голодранец, чтобы называться каким-нибудь нелепым прозванием, вроде «Леонес» или, вернее сказать, «Плешивый Леонес».
        - Ну а я как раз недостаточно горд и вполне довольствуюсь этим наименованием, - подал голос мальчик.
        Но Голодная Инара даже не посмотрела в его сторону. Она глядела на небо и вздыхала так тяжело, что сердце разрывалось.
        - Ах, если бы жив был Гавейн, он избавил бы нас от беды!.. Вы, Рыцарь Без Имени, должно быть, любили Гавейна, коль скоро жаждете отомстить за него?
        - Покамест я встречался лишь с правой ногой и левой рукой Гавейна, - пояснил Рыцарь Без Имени, - однако не теряю надежду свести близкое знакомство и с другими частями его тела. Впрочем, сейчас нам не следует терять время на пустые разговоры. Вот вам моя рука, прекрасная Голодная Инара, обопритесь, и мы попробуем спуститься с этого холма и попытать счастья в деревне.
        И он помог даме встать, а затем обвил рукой ее талию и повел вниз. Мальчик Леонес побежал за ними следом и потащил в поводу коня.
        Дама уселась на пригорке, красиво расположив вокруг себя складки одеяния, а Рыцарь Без Имени в самом отрадном расположении духа отправился в деревню.
        Он не сомневался в том, что мужланы охотно выбегут к нему навстречу, падут перед ним на колени и подадут самую лучшую еду, какую только отыщут у себя в закромах, и почтут за великую честь потчевать столь знатного гостя.
        Да только обернулось совсем иначе. Все мужланы находились в поле, а жены их, мужланки, были по горлышко заняты хозяйственными заботами, и никому не было дела до того, что Рыцарь Без Имени, его слуга, а заодно и прекрасная дама Инара умирают от голода и вот-вот испустят дух.
        И тогда Рыцарь Без Имени пробрался к дому, который показался ему менее убогим, нежели остальные, и через раскрытую дверь приметил на столе черствую лепешку и рядом розовый кусок сала.
        Вот Рыцарь Без Имени входит в дом. Он забирает хлеб и сало, он находит кувшин с молоком и берет и его, а затем хочет оставить на столе золотую монету.
        Но тут к дому подбегает здоровенный мужлан с вилами и громко кричит: «Держи вора!» - и нацеливается вилами на Рыцаря Без Имени, и желает лишить его жизни ради лепешки, куска розового сала и кувшина кислого молока.
        - Постой! - кричит Рыцарь Без Имени. - Остановись, неразумный мужлан, потому что за все эти блага я отдал тебе золотую монету!
        - Не нужна мне золотая монета! - кричит мужлан и машет вилами. - Сам ешь свою золотую монету! Да вздумай я расплатиться такой монетой где-нибудь на ярмарке, меня тотчас сочтут вором и отрубят мне руку!
        Тут Рыцарь Без Имени вспомнил о том, что у него остались меч и щит, и закричал что было мочи:
        - Леонес! Леонес! Принеси мне меч и щит, чтобы я мог покарать этого дерзкого мужлана! Да побыстрее, не мешкай!
        А Леонес закричал издалека:
        - А где они, ваш меч и щит? Что-то я их не вижу!
        - Они приторочены к седлу! - надрывался Рыцарь Без Имени, уворачиваясь от вил. - Поспеши!
        А мужлан уже вошел во вкус и целился все точнее. Еще немного - и он пронзит Рыцаря Без Имени насквозь и пригвоздит его к стене.
        Тут верхом на рыцарском коне примчался мальчик Леонес. Он болтал ногами, не дотягиваясь до стремян, и вопил:
        - Отойди от моего господина, грязный мужлан, потому что тут у меня тут есть и щит, и меч, притороченные к седлу, и я попробую пустить их в ход, если к тому вынудят меня обстоятельства!
        Конь толкнул мужлана в бок, и тот выронил вилы и плюхнулся на землю, разинув рот. А Рыцарь Без Имени подбежал к мальчику и вручил ему добычу:
        - Скачи скорее с этой едой и спаси даму!
        Сам же он побежал вслед за конем.
        Поев, Голодная Инара чудесно преобразилась: волосы ее из снежно-белых сделались золотистыми, на щеках проступил слабый румянец, а губы поменяли цвет с синеватого на розоватый.
        - Благодарю вас, - промолвила дама. - Ваши щит и меч пришлись как нельзя кстати. Хотя, сдается мне, Гавейн справился бы лучше.
        - Но здесь, да и во всем мире, больше нет Гавейна, - сказал Рыцарь Без Имени с набитым ртом. - И поэтому придется нам довольствоваться тем, что мы имеем под рукой.
        - Увы, - подтвердила Голодная Инара. - И, сдается мне, хуже всего то, что никто сейчас толком не знает, где его голова.
        - Чья голова? - не понял Рыцарь Без Имени.
        - Голова Гавейна, - ответила Голодная Инара.
        - Разве ее не забрали с собой Фае Гордый и Гомере Безмерный?
        Дама отвечала:
        - Когда Фае Гордый и Гомере Безмерный, совершив свое злодейство, ехали по этой долине и похвалялись содеянным, им повстречался великан в доспехе, усеянном красными шипами. Великан этот прозывается Красным Рыцарем. Он владеет Красным Городом, который расположен где-то в долине.
        - Этот великан мне известен, - сквозь зубы проговорил Рыцарь Без Имени. - Ведь он побывал при дворе короля и похитил там, на глазах у всего славного рыцарского братства, даму по прозванию Прекрасный Виночерпий. Так что я гонюсь за ним, дабы восстановить попранную королевскую честь. Ибо негоже, чтобы великаны врывались на королевский пир и похищали виночерпиев, особенно же - Прекрасных.
        Дама засмеялась от удовольствия и захлопала в ладоши:
        - Как умно и хорошо вы изъясняетесь, Рыцарь Без Имени! Удивляюсь, почему вас до сих пор никто не назвал Красноречивым Рыцарем!
        - Потому что меня вполне устраивает мое нынешнее прозвание, - отозвался рыцарь, и какое-то воспоминание пронеслось в его голове, невесомо, как птица, едва задевшая его крылом. - Но, умоляю, продолжайте ваш рассказ о том, как повстречались Фае Гордый и Гомере Безмерный с великаном Красным Рыцарем.
        - Произошло это потому, что подобное притягивается подобным; так и злодеи сходятся между собой, - охотно продолжала свой рассказ дама. - На склоне Голодного Холма, где мы с вами, любезный мой спаситель, едва не приняли лютую смерть, повстречались Фае Гордый и Гомере Безмерный с Красным Рыцарем. И начали они, подобно всем негодяям, играть в кости. Трясли они и бросали, и говорили при этом гнусные слова, и похвалялись своими многоразличными дурными поступками. Услыхав многие их речи, я решилась подойти к ним и также предложила сыграть с ними в кости.
        - Господь с вами, благородная дама! - воскликнул тут Безымянный Рыцарь. - Как вы решились на столь необдуманный поступок? Ведь последствия могли быть самыми плачевными.
        - Все оттого, что я услыхала их похвальбу в том, что они убили Гавейна и везут с собой части его тела, - отвечала Голодная Инара. - Я же, как и все здешние дамы, бесконечно люблю Гавейна, хотя мы с ним ни разу и не встречались. И вот внезапно охватило меня горячее желание иметь у себя хотя бы пальчик Гавейна, чтобы хранить его в серебряном ковчежце, сделанном особо, и на Пятидесятницу, а также на Рождество и на день Святого Михаила вынимать и покрывать поцелуями.
        - Что же вы поставили в обмен на пальчик Гавейна? - спросил Рыцарь Без Имени.
        - Один мой поцелуй, - ответила Голодная Инара. - Впрочем, это не имеет большого значения, поскольку я выиграла, и таким образом один мизинчик перешел в мою власть. Но я не позволила отделить его от кисти и не останавливала игру, а поставила на кон мою любовь - в обмен на всю правую руку Гавейна. И снова я выиграла. И тогда я возмечтала получить его голову, - ведь тогда я могла бы лобызать его прямо в уста! - но тут судьба отвернулась от меня, и я проиграла.
        - Что же было проигрышем на этот раз, дозвольте спросить, прекрасная Голодная Инара? - подал голос мальчик Леонес.
        Это была непростительная дерзость со стороны столь плешивого и оборванного мальчика, но, поскольку Рыцарю Без Имени тоже очень хотелось задать этот вопрос, то он промолчал и спустил мальцу его самовольство.
        А Голодная Инара ответила:
        - Я поставила Ужасное Проклятье против головы Гавейна. И вот, когда Гомере Безмерный выиграл, его брат, могущественный колдун Фае Гордый, проклял меня и обрек на смерть на склоне Голодного Холма. Однако вы, Рыцарь Без Имени, явились вовремя и избавили меня от злосчастья. Красный же Рыцарь оказался удачливее, и братья проиграли ему свои плащи и перчатки, и все деньги, какие были у них при себе. Что до головы Гавейна, то братья увезли ее с собой, зашитую в круглый кожаный кошель. Но куда направились Фае Гордый и Гомере Безмерный - того не ведает никто.
        После этого разговора Рыцарь Без Имени простился с дамой, сел на коня, свистнул своему оруженосцу и двинулся прочь от Голодного Замка, окруженного плодоносными пашнями.

* * *
        - Нам следует отыскать Красный Город, - объяснил Рыцарь Без Имени мальчику Леонесу. - Там нам легко будет найти Красного Рыцаря. Я вызову его на поединок и убью, после чего мы завладеем Прекрасным Виночерпием и с честью доставим его - точнее, ее, - к королевскому двору. И уж тогда нашему пиршеству ничто не помешает.
        Рассуждая так, он ехал все дальше и дальше по дороге, и в конце концов путники очутились в глухой чаще леса. И сколько бы ни всматривался рыцарь вперед и сколько бы ни оборачивался он назад, нигде не было видно ни одного огонька.
        Мальчик Леонес плакал в темноте от страха и усталости. Рыцарь Без Имени взял его к себе в седло и вез перед собой, морщась от отвращения, потому что не мог не думать о том мхе, который рос у того на голове.
        Они ехали так час или два, а потом заметили впереди свет как от горящей лампы или яркой свечи. Конь тоже встрепенулся и пошел живее, и скоро перед путниками открылась маленькая часовня, стоящая в глухом лесу.
        - Верно, тут живет отшельник, - заметил Рыцарь Без Имени и обнаружил, что мальчик крепко спит. Он спустился на землю и снял мальчика, затем устроил его на мху и закутал рваным плащом, а сам вошел в часовню.
        Там действительно обнаружился отшельник. Он стоял на коленях перед большим каменным крестом, изрезанным красивыми узорами, и смотрел на что-то, лежащее в глубине часовни.
        - Мир тебе, добрый человек, - заговорил отшельник.
        У него была длинная борода и светлые, почти бесцветные глаза на сморщенном лице. И он был такого крошечного роста, так что при иных обстоятельствах Рыцарь Без Имени счел бы его карликом.
        - Я вовсе не добрый человек, - ответил Рыцарь Без Имени, - однако охотно и миром приемлю твое приветствие и отвечу тебе также миром. Со мной еще прокаженный оруженосец, но у него мох растет на голове, поэтому я оставил его снаружи, сам же решился войти внутрь и спросить у тебя еды. Потому что сегодня мы пережили приключение у стен Голодного Замка, и теперь ужасный страх терзает меня - страх остаться без ужина.
        Отшельник подал ему кусок хлеба, и Рыцарь Без Имени охотно принялся жевать.
        - Расскажи мне, святой отец, о себе, - попросил Рыцарь Без Имени. - Потому что так заведено при королевском дворе: не трапезничать молча, подобно животным, но развлекать друг друга поучительными историями.
        - Как ты уже увидел, путник, - сказал отшельник, - росту во мне очень мало, и в молодые годы этим я зарабатывал себе на жизнь: показывал разные трюки и кривлялся. Великих рыцарей смешило, что я такой маленький. Но однажды я встретил Славного Рыцаря Гавейна, и он ни разу даже не улыбнулся, хотя в своих кривляниях я превзошел в тот день самого себя. Славный же Гавейн подозвал меня к себе и осведомился, человек ли я. «Я карлик, - отвечал я, - и хочу, чтобы и ты посмеялся надо мной, подобно прочим». Однако Гавейн дал мне немного денег и сказал: «Если ты человек, то задумайся о своей душе». Так я и поступил.
        - Неужто Гавейн был таким благочестивым? - изумился Рыцарь Без Имени. - Вот бы никогда не подумал!
        - О, это так! - кивнул отшельник. - С той поры я отпустил бороду, а потом превратился в отшельника и обрел себе жилище здесь, в Гибельной Часовне посреди Гибельного Леса. Сам же я зовусь Гибельным Отшельником.
        - Вот так чудеса! - вскричал тут Рыцарь Без Имени. - Сколько погибели вокруг одного человека, да еще настолько маленького!
        - Что ж, это бремя мне по силам, - улыбнулся отшельник. - Великой души для него вовсе не требуется. А теперь, если ты подкрепился, то уходи, оставь меня наедине с моим горем.
        Рыцарю Без Имени вовсе не хотелось уходить из теплой часовни, хотя бы и Гибельной, где горел огонь и звучала связная человеческая речь, и поэтому он попытался задержаться, задавая вопросы:
        - Что же за горе тебя постигло?
        - Там, на алтаре, - сказал отшельник, - лежит обезглавленное тело, лишенное также рук и ног, и это - тело Славного Рыцаря Гавейна. Тебе что-нибудь об этом известно?
        - Мне доводилось встречаться с одной ногой Гавейна и обеими его руками, - сказал Рыцарь Без Имени. - И могу заверить тебя в том, что об этих частях его тела хорошо забоятся. Нога по-прежнему в сапоге, а рука - в перчатке. Что до другой руки, то некая дама по имени Голодная Инара намерена соорудить для нее особый серебряный ковчежец и на Пятидесятницу, Рождество, а также в Михайлов день вынимать руку и покрывать ее поцелуями. Так что и у этой конечности весьма завидная судьба. Думаю, сам Гавейн не нашел бы для своей правой руки лучшего применения. Впрочем, не берусь решать за Гавейна, коль скоро он Славный Рыцарь, а я - всего лишь Рыцарь Без Имени. Но каким образом оказалось у тебя это безголовое тело?
        - Я подобрал его в лесу, - ответил Гибельный отшельник. - Нынче проезжали здесь два свирепых рыцаря, Фае Гордый и Гомере Безмерный, и везли с собой кровавую поклажу, а за ними летела стая воронья. Я слышал, как Фае Гордый сказал: «Надоело мне это воронье, брат, и сдается мне, домогаются они того мертвого тела, которое мы повсюду таскаем с собой». А Гомере Безмерный ответил: «Расклевав труп, они возьмутся за нас и не остановятся, пока от нас не останутся лишь белые кости. И все потому, что наши одежды пропитались запахом Гавейна, которого умертвили, предательски напав на него спящего у ручья». С этими словами они бросили свою ношу и ускакали, а я отогнал ворон молитвой и привез безголовое тело Гавейна сюда.
        Так в разговорах незаметно прошла ночь, и наутро Рыцарь Без Имени разбудил своего оруженосца, дал ему остаток лепешки и приказал седлать коня.
        И они снова пустились в путь и долго еще плутали по Гибельному Лесу, потому что выбраться из этой чащобы оказалось не так-то просто.
        С наступлением темноты путники выехали на широкий луг и впереди увидели высокий прекрасный замок. Но сколько они ни умоляли отворить им ворота, никто не отвечал. Наконец в зарешеченном окошке появился старый-старый привратник с кислым-кислым лицом и прошамкал:
        - Не трудитесь колотить в наши ворота, неразумные путники, никто и пальцем не пошевелит, чтобы впустить вас, потому что здесь такой закон: с наступлением темноты все засовы задвигаются и остаются в таком положении, покуда не взойдет солнце. Ради вас никто не отменит этого обычая, так что ступайте отсюда подобру-поздорову.
        - Скажи, не проезжали ли здесь два злобных рыцаря и еще великан в красном доспехе, увозящий с собой даму? - осведомился Рыцарь Без Имени.
        Старикашка насторожился:
        - Зачем ты спрашиваешь настолько богопротивные вещи, да еще после наступления ночи?
        - Я преследую этих людей, и мне отрадно было бы знать, что я на правильном пути, - отвечал Рыцарь Без Имени.
        - Для твоего же блага лучше бы тебе оказаться на ложном пути! - отрезал старикашка. - Потому что когда ты их настигнешь, тут-то и распрощаешься с жизнью. Впрочем, возможно, это произойдет гораздо раньше. Спокойной тебе ночи, путник.
        И старикашка исчез, а Рыцарь Без Имени вернулся к своему оруженосцу.
        - Беда, Плешивый Леонес, - промолвил рыцарь. - Похоже, опять придется нам с тобой ночевать под открытым небом.
        - Я видел поблизости кладбище, - заметил мальчик. - Там можно найти укрытие от дождя и ветра.
        - Что ж, поспешим, - согласился Рыцарь.
        Они привязали коня к дереву, мальчик устроился на ночлег на ступенях склепа, а Рыцарь Без Имени улегся на чьей-то могиле, положив голову на могильный камень, и погрузился в сладкие сны.
        В полночь все кладбище озарилось ярким сиянием, которое разбудило путешественников. Мальчик Леонес перебрался поближе к Рыцарю Без Имени, прижался к нему и задрожал всем телом, а тот стойко терпел близость прокаженного и даже пытался его утешить:
        - От света еще никому не делалось худого. Другое дело - тьма, в ней легко может притаиться все злое на этой земле.
        И тут поднялась могильная плита, на которой как раз и почивал Рыцарь Без Имени, и оттуда вышла, источая нестерпимое для глаз сияние, богато разодетая дама. Ее пышные волосы были распущены по спине и украшены множеством незабудок, рассыпанных по прядям. Платье ее было из алого шелка и переливалось при каждом движении; рукава же были зелеными.
        - Зачем вы заночевали на Гибельном Погосте? - спросила дама у путников голосом звенящим, как серебро.
        - Мы побывали в Гибельной Часовне и пользовались гостеприимством Гибельного Отшельника, - ответил Рыцарь Без Имени, - а затем целый день плутали в Гибельном Лесу. Нет ничего удивительного в том, что заночевать нам пришлось на Гибельном Погосте. Однако ответь, почему нас не пустили в замок?
        - Места эти называются «гибельными» потому, что здесь, на этом кладбище, обитает дьявол, - ответила дама. - Он-то и сеет гибель повсюду в округе, и сладить с ним невозможно, а изгнать его - крайне трудно. Ах, был бы жив Гавейн, Славный Рыцарь, он бы совладал с дьяволом. Но увы, Гавейн мертв, и в этой могиле, на которой вы устроились почивать, погребена его левая нога.
        - Могу ли я повидаться с этой ногой? - спросил Рыцарь Без Имени. - Мне доводилось уже встречать ее правую товарку, и я хотел бы передать от нее привет и заверение в том, что дела у нее идут лучше некуда. Когда же я встречусь с его головой, то она, верно, захочет получить от меня сведения обо всех своих подданных. По какой-то причине я считаю своим долгом предоставить ей добрые известия о том, что все они благополучны.
        - Что ж, - молвила дама, - гляди.
        Она провела рукой над могильной плитой, и камень сделался прозрачным, а вслед за тем прозрачной стала и земля, насыпанная в могилу, и Рыцарь Без Имени увидел ногу, облаченную в шелковый чулок, перевязанную алыми лентами и украшенную жемчугами. Нога была облачена в прекрасный сапог из мягкой кожи, с острой рыцарской шпорой. И она лежала в ящике на особой подушке.
        - Да, - молвил наконец Рыцарь, - это воистину превосходное погребение. Лучшего ни одна нога во всем христианском мире не могла бы себе пожелать.
        Дама снова провела рукой над плитой, и видение скрылось из глаз.
        - Теперь же поспеши, - сказала она, - иначе дьявол придет на Гибельный Погост и захочет получить свою жертву.
        С этими словами она исчезла, а там, где она только что стояла, во мраке приплясывал, источая зловоние, какой-то сгусток тьмы.
        - Что ж, - проскрежетал дьявол, - без спросу явился ты на Гибельный Погост и теперь жестоко поплатишься за это.
        Вместо ответа Рыцарь Без Имени поднял меч и нанес удар. Он почувствовал, как сталь увязла в чем-то, похожем на глину. А дьявол расхохотался и схватил ледяными пальцами самое сердце Рыцаря Без Имени.
        Тут Прокаженный Оруженосец бросился вперед и закричал во всю мочь:
        - А ну, отпусти моего господина, ты, осклизлая гадина!
        Дьявол так удивился, что разжал пальцы и выпустил сердце Рыцаря.
        - А ты кто такой? - прошипел он в темноте.
        - Я тот, кто загадает тебе три загадки, - ответил Оруженосец. - И если ты правильно ответишь хотя бы на одну, то заберешь меня в ад, а если не сумеешь, то покинешь эти края и больше не станешь тревожить здесь добрых людей!
        - Загадывай! - согласился дьявол. - Ты ведь знаешь, что я не могу отказаться от такого предложения. Начинай! Какова твоя первая загадка?
        - Порос мохом, да не старый камень, - кто таков? - спросил мальчик Леонес.
        - Старое бревно! - фыркнул дьявол.
        - Неправильный ответ: я спросил не «что такое», а «кто таков»! - сказал мальчик и засмеялся. - Вот тебе вторая загадка: «Плешив, да не старец, - что такое?»
        - Молодой плешивец, - ответил дьявол.
        - Опять ты ошибся, - звонким голосом возразил мальчик Леонес. - Я спросил не «кто таков», а «что такое»? Вот тебе третья загадка: не справишься - уйдешь прочь и чтобы больше мы тебя здесь не видели! «Роскошное, да нищее - где найти?»
        - Это человеческая душа, - сказал дьявол, но по его голосу слышно было, что больше он ни в чем не уверен.
        - Стал бы я спрашивать у дьявола, где найти человеческую душу! - захохотал мальчик. - А теперь слушай правильные ответы. Кто порос мхом? Ответ - я. Что такое молодое плешивое? Ответ - моя голова. Где найти роскошное, да нищее - у меня на плечах: это роскошный плащ, который я изорвал в странствиях, да так, что выглядит он хуже, чем одежка последнего бедняка. Вот тебе три ответа, а теперь - проваливай!
        Рыцарь Без Имени, видя, что дьявол медлит, снова поднял свой меч и нанес могучий удар. И поскольку дьявол, только что проиграв спор человеку, потерял большую часть своей силы, меч Безымянного Рыцаря не увяз в его теле, но прошел плавно и гладко, как сквозь масло, и снес с косматых плеч дьявола его рогатую башку.
        Тотчас загорелись на погосте огоньки от ламп и свечей, и всё вокруг озарилось теплым светом, а из-под земли снова вышла красивая дама с незабудками в волосах и воскликнула:
        - Благодарю тебя, Славный Рыцарь, и тебя, Прокаженный Оруженосец! Вы оба спасли наши края от дьявола, и отныне сей погост будет называться не Гибельным, а Приветливым, и лес - Зеленым, и часовня - Гостеприимной, а отшельник - Карликом Динасом.
        В замке, несмотря на поздний час, отворяли ворота, повсюду там запылали факелы и заиграла музыка.
        - Вас ждут! - сказала дама, указывая на замок, после чего сделалась прозрачной и исчезла.
        Пока Безымянный Рыцарь и его спутник шли обратно к замку, Рыцарь говорил так:
        - Меня немного смущает, что дама дала мне то же прозвище, что и покойному Гавейну, ибо я вовсе не Славный Рыцарь и никогда не смогу им стать, но всего лишь Рыцарь Без Имени. Да и название погоста «Приветливый» звучит так, словно некто зазывает людей в могилу раньше срока, а ведь могила тем и отличается от придорожной харчевни, что человек попадает туда не на время, а навсегда. Впрочем, отшельнику, должно быть, приятно будет вернуть свое прежнее имя - Карлик Динас, хотя «Гибельный Отшельник» звучало, на мой слух, красивее.

* * *
        В Гибельном Замке Рыцарь Без Имени и его Прокаженный Оруженосец провели целый день в забавах и увеселениях и под вечер было объявлено, что в честь освободителя этих земель от дьявола Гибельный Замок будет отныне именоваться Безымянным Замком. И было устроено по этому случаю большое пиршество.
        На другой день, едва рассвело, Безымянный Рыцарь поднялся с пышного ложа и отправился разыскивать своего оруженосца.
        Мальчик Леонес обнаружился на кухне, где спал, прикорнув в ногах у кухарки. И была та женщина таких огромных размеров, что Рыцарь Без Имени тотчас опознал в ней родню великанов.
        - Эй, Леонес! - позвал Рыцарь Без Имени. - Проснись, бездельник! Как смеешь ты спать, да еще так сладко, подложив себе под ухо ногу этой огромной женщины, когда твой господин уже восстал с постели и разлучился с пышными покрывалами, и отнял щеку от подушки, и бродит теперь в поисках пищи!
        Мальчик Леонес открыл глаза, улыбнулся Безымянному Рыцарю и потянулся. И от этой улыбки у Безымянного Рыцаря почему-то легко стало на сердце.
        - Я знаю, где она хранит холодную говядину, мой господин, - тихо сказал мальчик. - Кроме того, мне известно, где находятся ее запасы лепешек, приготовленных особенным способом, так что они не черствеют сорок дней и лишь на сорок первый становятся жестче. И наконец я выведал у этой женщины, в каком месте обширных ее кладовых скрываются корзины с сушеными и свежими фруктами. И все это я берусь украсть, не задумываясь.
        - В таком случае, я жду тебя возле конюшен, - сказал Рыцарь Без Имени, вполне удовлетворенный услышанным. - Принесешь запасы, а потом оседлаешь моего верного Грингалета.
        - О! - вымолвил мальчик. - Так вот, значит, каково имя вашего коня? Клянусь головой Гавейна, Славного Рыцаря, конь ваш именуется пышнее, чем вы сами, мой господин!
        - Неужто ты полагаешь, ничтожный смерд, будто рыцарю пристало носить такое имя, как Грингалет? - возмутился Рыцарь Без Имени. - Следи за своим языком, дерзкий мальчишка, иначе я прикажу тебя высечь!
        - Мой господин, - тихо проговорил мальчик, - вам некому приказывать, кроме Грингалета и меня.
        И с этими словами он снова улыбнулся.
        Они выехали из замка спустя полчаса или чуть более того, когда солнце еще низко висело над горизонтом, лишь обещая жаркий день, но не исполнив и трети от обещанного.
        - Для чего мы покинули этот замок так рано? - жаловался Плешивый Леонес. - Клянусь правой рукой Гавейна, Славного Рыцаря, и особенно тем мизинцем, на котором носил он перстень, - нам бы передохнуть да хорошенько подкормиться.
        - Скажи лучше, малодушный, - обратился к нему рыцарь, - о чем еще, кроме еды, ты толковал с той стряпухой? Точно ли она родня великанам, или же мне это почудилось?
        - По правде сказать, она действительно родня великанам, - ответил мальчик. - И я быстро нашел с ней общий язык, потому что великаны ничего так не любят, как маленьких человечьих детей. Они тешатся с ними, и играют с ними, и щекочут, и угощают, и смешат, и заставляют проделывать разные трюки, и так может тянуться месяцами, да только под конец великанья природа все равно берет верх, и человеческий ребенок оказывается в котле с вареными овощами. Но до того, как это произойдет, у ребенка довольно много времени.
        - И что же ты разузнал?
        - Зовут ее Берта Большой Зуб, - сказал мальчик Леонес, - и родилась она от того же корня, что и Красный Рыцарь, которого вы преследуете, мой господин.
        - Как же вышло, что Берта сделалась стряпухой в Гибельном Замке?
        - Владельцы замка - могущественные колдуны, - объяснил мальчик, - только им и под силу совладать с Бертой. Сама же она родилась от любви великана и одной толстой женщины, потому и силы в ней ровно вполовину от великаньей. И она не так свирепа, как ее чистокровные сородичи. Когда она готовит мясо, то не режет его ножом, а рвет руками. И она способна разорвать голыми руками целого быка. И это умение в ней особенно ценится господами.
        - Понятно, - сказал Рыцарь Без Имени.
        - Красный же Рыцарь, - продолжал мальчик Леонес, - владеет Красным Городом, до которого осталось нам менее дня пути.
        - Это мне известно и без тебя, - сказал Рыцарь Без Имени. Поспешим! Хотел бы я поскорее разделаться с ним и освободить Прекрасного Виночерпия, чтобы можно было вернуться к моей прежней жизни.
        В таких и подобных разговорах прошел час или более того, и вот Рыцарь Без Имени и его оруженосец выбрались на берег реки и увидели мост, а перед мостом - плачущую даму.
        Волосы этой дамы были цвета ореховой коры, убранные под тонкую сетку, затканную драгоценными камнями; глаза ее были зелеными, черты лица тонкими, а нос покраснел от плача.
        Безымянный Рыцарь приблизился к ней на Грингалете и вопросил:
        - Что с вами случилось, прекрасная дама, и не могу ли я чем-нибудь помочь вам?
        - Увы! - сказала дама, глотая слезы. - Со мной произошла ужасная беда. Мой возлюбленный вручил мне своего сокола как залог верности и нерушимой любви, а я упустила птицу. Что мне теперь делать? Ничего на свете не страшусь я так сильно, как его гнева!
        - Но за что бы ему гневаться на вас? - удивился Безымянный Рыцарь. - Ведь вы не изменили вашей любви, лишь потеряли птицу.
        - В этой-то птице и заключалась вся наша любовь, - ответила дама. - Выслушайте меня, как это случилось. Мы крепко любили друг друга и обнимали друг друга руками всякий час, когда выпадала такая возможность. Но потом он сказал: «Любезная дама! Я хотел бы быть ближе к вам и чувствую, что сюрко мешает мне осуществить это желание!» И он снял с себя сюрко (потому что доспех он снял с себя еще раньше), а я тоже сняла с себя блио, и остались мы в одних рубашках. И снова мы крепко обняли друг друга руками. Но сохранялось еще препятствие, и тогда избавились мы и от рубашек. Однако и после того близость наша показалось нам недостаточной. «Любезная дама! - сказал мне мой возлюбленный. - Не знаю, как и быть. Даже кожа препятствует мне ощущать вас в полной мере, и я хотел бы проникнуть к вам под кожу. Но если нам с вами избавиться и от этих покровов, то, боюсь, жизнь наша станет недолгой».
        - Клянусь погребенной ногой Гавейна, той, что в шелковом чулке! - вскричал тут оруженосец. - Весьма разумное рассуждение!
        - Поэтому, - продолжала дама, - мы решили изъять наши чувства из души, он из своей, а я - из своей, и вложить их в сокола, потому что у сокола есть крылья и он может парить в поднебесье, подобно тому, как душа человеческая взмывает на седьмое небо любви и еще выше. А вот теперь я упустила сокола и вместе с ним потеряла нашу любовь.
        - Это весьма прискорбно, - заметил Рыцарь Без Имени.
        И тут он увидел, как к ним скачет во весь опор рослый и могучий рыцарь. Доспех на нем был добрый, а вот лицо у него было очень злое, хотя и прекрасное чертами. Увидев, что дама стоит у моста, плачет, и сокола при ней нет, зато рядом стоит какой-то незнакомый рыцарь и ласково беседует с нею, Гневный Рыцарь разъярился, поднял меч и, ни слова не говоря, срубил даме голову.
        Затем он повернулся к Рыцарю без Имени и закричал:
        - Сражайся со мной, предатель!
        - Тебе придется подождать, пока я облачусь в мои доспехи, - предупредил Рыцарь Без Имени. - Ты только что нанес мне страшное оскорбление, обезглавив даму у меня на глазах!
        С помощью мальчика Леонеса он извлек доспехи из сетки и взял свой щит, после чего воссел на Грингалета, и они с Гневным Рыцарем сошлись в поединке.
        Бились они долго, нанося друг другу свирепые и страшные удары, и доспехи на обоих были изрублены. Наконец Гневный Рыцарь сбросил Безымянного с коня и наступил ногой ему на грудь, а затем наклонился и расстегнул на нем шлем.
        - Мне придется отрубить тебе голову, если ты не признаешь своего поражения, - предупредил он. - Ибо таков мой обычай.
        - Не только твой, - прохрипел Безымянный. - Однако мне бы не хотелось остаться без головы прежде, чем я разыщу Красного Рыцаря и освобожу Прекрасного Виночерпия. После этого мне нужно догнать еще двух злодеев-рыцарей Фае и Гомере, которые забрали голову Гавейна.
        - Вижу я, жизнь тебе нужна позарез и потому я не стану забирать ее, - согласился Гневный Рыцарь. - Но я заберу твоего коня.
        Он отпустил Безымянного Рыцаря, тщательно осмотрел и убрал в ножны меч, затем нагнулся к бездыханной даме и подобрал ее голову.
        - Эй, малый, - обратился Гневный Рыцарь к мальчику Леонесу, - приподними-ка тело моей дамы.
        Мальчик подчинился, и кровь перепачкала ему одежду. А Гневный Рыцарь посадил голову дамы обратно ей на плечи, и голова приросла как ни в чем не бывало. Дама тотчас принялась плакать.
        Гневный Рыцарь, не обращая никакого внимания на ее слезы, усадил ее на Грингалета, сам сел в седло своего коня, и, держа Грингалета в поводу, двинулся по мосту за реку. И скоро оба они скрылись из виду.
        Леонес помог Безымянному рыцарю снять доспехи. Однако доспехи оказались настолько изрубленными, что пользоваться ими уже не было никакой возможности. Да и возить их было не на ком, ведь Грингалета они лишились.
        Они перешли мост пешком, и вот перед ними Красный Город, сияющий в лучах полуденного солнца. Стены и башни его сложены из красного камня, он отражается в реке, дробится и наполняется золотыми искрами, а небо над ним такой глубокой голубизны, что ломит глаза.
        Перед воротами же стоит великан Красный Рыцарь, пеший, опираясь на меч, и на нем - доспех с красными шипами на плечах.
        Увидев перед собой Безымянного Рыцаря, великан расхохотался.
        - Неужели ты вознамерился биться со мной, козявка?
        - Увы, - ответил Безымянный Рыцарь, - у меня нет иного пути, разве что ты по доброй воле отдашь мне Прекрасного Виночерпия.
        - Не пойму, о чем ты толкуешь! - ответил Красный Рыцарь. - Но как бы тебе не пожалеть о своем намерении!
        С этими словами он поднял меч, и начали они сражение.
        Сперва Красный Рыцарь одолевал, но тут солнце перешло за полдень, и Безымянный Рыцарь внезапно почувствовал прилив сил. Он засмеялся и с размаху ударил Красного Рыцаря по шлему, а у того хлынула кровь из ушей и изо рта, и он упал на колени.
        Тогда Рыцарь Без Имени еще раз ударил его, на сей раз по плечу, ближе к шее, и едва не перерубил ему горло. Красный Рыцарь повалился ничком, и трава вокруг него заплыла кровью.
        - Поднимись, - сказал Рыцарь Без Имени. - Я подарю тебе жизнь, если ты признаешь себя побежденным и отдашь мне Прекрасного Виночерпия.
        Красный Рыцарь с трудом встал на ноги. Доспех на нем сделался поистине красным от крови.
        - Я признаю себя побежденным, - сказал он. - И выполню любое твое приказание, если буду в силах, потому что ты великодушен. Зовут меня Бруно Безжалостный, и я буду кротко служить тебе, если ты пожелаешь.
        - В таком случае отправляйся к королю и расскажи ему обо всем, что произошло, - приказал Рыцарь Без Имени.
        - Король непременно захочет знать, кто мой победитель, - заметил Бруно Безжалостный.
        - Меня зовут Рыцарь Без Имени, - начал было Рыцарь Без Имени, но тут Бруно Безжалостный весь побелел и рухнул к его ногам, потеряв сознание.
        - Эй, Прокаженный Оруженосец! - закричал рыцарь. - Скорее перевяжи его раны и дай ему вина, если у нас оно еще осталось.
        Прокаженный Оруженосец так и поступил: он остановил кровь и дал Бруно Безжалостному напиться. Тот наконец пришел в себя, открыл глаза, вздохнул и промолвил:
        - Узнаю доброе великанское вино! Оно способно исцелять раны, если в человеке течет хоть немного великанской крови. Для обычного же человека оно обычное вино, только густое и чересчур доброе.
        Безымянный Рыцарь сказал:
        - Раз ты вновь обрел способность связно изъясняться, то ответь: почему ты похитил Прекрасного Виночерпия?
        - Я сделал это из зависти к Гавейну, - ответил Бруно Безжалостный. - А кроме того, потому, что мне нравится эта дама. Она же постоянно отвергала мою любовь и отбивалась от моих любезностей и даже завела себе ради этого платье, отороченное иглами.
        - Довольно дерзко с ее стороны, - вставил, смеясь, Прокаженный Оруженосец и хлебнул великаньего вина из фляги.
        - Как бы там ни было, я никогда не причинил бы ей вреда, - грустно продолжал Бруно Безжалостный. - Она сбежала от меня на первом же привале, да еще и жестоко исцарапала мне лицо своими ежовыми рукавами.
        - Итак, я одержал над тобой верх, но не вернул даму, - сказал Рыцарь Без Имени. - Где же мне теперь искать ее?
        - Понятия не имею! - развел руками великан. - Я охотно отдал бы ее тебе, если бы мог. Но она сгинула бесследно.
        - Должен ли я по-прежнему разыскивать ее или же мне следует вместо этого продолжить погоню за Фае Гордым и Гомере Безмерным? - задумался Рыцарь Без Имени. - Пожалуй, лучше поймаю сперва Фае Гордого и Гомере Безмерного да спрошу их, зачем они убили Гавейна, а заодно отберу у них голову Славного Рыцаря. Ибо негоже ей путешествовать в столь недостойном обществе.
        - В таком случае, дам тебе добрый совет: иди вверх по течению реки, - сказал Бруно Безжалостный. - Я видел, как братья направляются туда, в объезд Красного Города. Да будет тебе известно, Фае Гордый - могущественный колдун, а я таковых у себя никоим образом не терплю, и ему это хорошо известно. Я же исполню твое приказание и предложу свою службу королю. Все за Круглым Столом узнают, какие славные подвиги ты совершил в поисках Прекрасного Виночерпия. И не твоя вина, если ты до сих пор не в состоянии отыскать эту даму. Эта дама не из тех, кого легко найти, особенно если она сама этого не желает.
        - И все же я обязан вернуть ее к месту ее службы, за Круглый Стол, коль скоро она посмела назваться Прекрасным Виночерпием, - сказал Рыцарь Без Имени. - Но сперва мне следует собрать воедино тело Гавейна и доставить его королю. Это, я знаю, весьма обрадует владыку Камелота.

* * *
        Как ни просил оруженосец об отдыхе, Рыцарь Без Имени ничего и слышать не хотел:
        - Мы близки к цели! Ты ведь слышал, что говорил Бруно Безжалостный? Сдается мне, этому великану можно верить.
        - Ни одному великану и ни одному карлику верить нельзя, - возразил Прокаженный Оруженосец. - Равно как не стоит доверять ребенку и женщине. Все эти существа слишком отличаются от мужчины и потому, по необходимости, лукавы.
        - Молчи! - приказал Рыцарь Без Имени.
        Они брели пешком вдоль реки, спотыкаясь о коряги и увязая в болотцах, которыми то и дело потчевали их речные берега.
        - Вот они! - крикнул вдруг Прокаженный Оруженосец и указал вперед.
        Двое рыцарей верхом на конях ехали, не спеша, и о чем-то переговаривались между собой. У одного из них Рыцарь Без Имени приметил большой круглый кошель, в котором тот, несомненно, вез голову Гавейна.
        - Кто же из двоих Фае Гордый? - спросил Рыцарь Без Имени. - Тебе это случайно не известно, Леонес?
        Мальчик прищурился:
        - Для чего тебе знать, кто Фае, а кто Гомере, мой господин?
        - Ты ведь слышал слова великана: Фае Гордый - могущественный колдун, - ответил на это Рыцарь Без Имени. - Его надлежит оставить в живых и заставить мне подчиняться. Второго же я намерен убить без всякого сожаления.
        - Фае - тот, что с кошелем, - сказал Прокаженный Оруженосец. - Я видел его как-то раз на турнире. Будь с ним осторожен, он левша.
        - Ты верно мне служишь, - сказал ему Рыцарь Без Имени. - Я не забуду этого.
        С этими словами он поцеловал Прокаженного Оруженосца в щеку и прокричал, обращаясь к двум братьям-рыцарям:
        - Эй, остановитесь и сражайтесь! Ибо я хочу отобрать у вас то, что вы везете в кожаном кошеле!
        Братья без единого слова, доброго или худого, развернули коней, подняли мечи и поскакали прямо на Рыцаря Без Имени. А тот, чуя приближение ночи и напившись великаньего вина, ощущал в себе огромные силы, которые прибавлялись с каждой секундой.
        Рыцарь Без Имени поднял меч и сшиб с седла Гомере Безмерного. Тот рухнул оземь - тут из него и дух вон. Фае Гордый перекинул меч в левую руку и набросился на Рыцаря Без Имени, а тот уже успел сесть на коня, принадлежавшего Гомере Безмерному, и легко отбил нападение.
        Тогда Фае Гордый ударил Рыцаря Без Имени по левой руке, а Рыцарь Без Имени ударил Фае Гордого по правому боку. И так обменивались они ударами, то разъезжаясь, то снова съезжаясь, и вся земля вокруг была изрыта копытами их коней.
        И в тот миг, когда луна поднялась над горизонтом, Рыцарь Без Имени ударил с такой силой, что рассек на Фае Гордом кольчугу, и кровь побежала по стали, еще чернее, чем ночная тьма. Фае Гордый закричал страшным голосом, как если бы кричал не человек, а дикий зверь, и упал с коня. А Рыцарь Без Имени соскочил со своего коня и наступил левой ногой Фае Гордому прямо на горло, а правой ногой он наступил ему на левую руку.
        - Ничтожный колдун! - сказал Рыцарь Без Имени. - Отдай голову Славного Гавейна и покорись мне.
        А Фае Гордый только плевался кровью и шипел под ногой Рыцаря Без Имени и извивался, точно гадюка.
        Тогда Прокаженный Оруженосец отобрал у Фае Гордого меч, заставив того разжать пальцы, и выбросил в реку. Фае Гордый снова закричал, а после обмяк и прошептал:
        - Клянусь верно служить тебе, Рыцарь Без Имени, покуда ты носишь это имя.
        - Что ж, полагаю, это означает «навечно», - хладнокровно молвил Безымянный Рыцарь. - Ибо никакое другое имя я принимать не намерен.
        С этими словами он взял кожаный кошель, разрезал тесемки и извлек голову Гавейна.
        Луна уже стояла высоко, тучи, если они и пятнали небосвод, раздвинулись, и белый луч упал на реку и берег реки. Стало видно тело Гомере Безмерного - он свернул себе шею, когда свалился с коня, - и также голова Гавейна в руках Безымянного Рыцаря.
        Долго созерцали эту голову Фае Гордый, Рыцарь Без Имени и Прокаженный Оруженосец.
        Затем Рыцарь Без Имени произнес:
        - Что-то не очень похожа эта голова на Славного Рыцаря Гавейна. Впрочем, я не уверен: ведь я не помню в точности, как выглядел Гавейн.
        - Вот как? - удивился Прокаженный Оруженосец. - Разве вы не были дружны, когда сидели за Круглым Столом в королевском дворце в Камелоте?
        - Не так чтобы очень, - ответил Безымянный Рыцарь. - Ведь Гавейн - племянник короля и лучший рыцарь за Круглым Столом, я же - самый обычный Безымянный Рыцарь, каких у его величества полным-полно на всех лесных дорогах зеленой Англии.
        - Коли так, - сказал Фае Гордый, - то нам следует собрать все части тела Гавейна и приставить к ним голову, а потом порасспросить его самолично. Полагаю, он не станет таиться и открыто поведает о том, как обстоят у него дела.
        - Вы действительно можете это сделать? - обрадовался Безымянный Рыцарь.
        - Большинство рыцарей в состоянии убить и расчленить ближнего своего, - отвечал Фае Гордый, - но лишь Фае Гордый способен соединить то, что некогда разрубил на кусочки, хотя бы и мелкие, и вернуть этому жизнь. Поэтому он и именуется Гордым, а не как-нибудь еще.
        - В таком случае, ты мог бы восстановить из мертвых и своего брата, - заметил Рыцарь Без Имени. - Хоть я не питаю никакой любви к Гомере Безмерному, но мне все-таки жаль, что он столь бесславно свернул себе шею.
        - Я властен лишь над теми, кого убил собственноручно, - ответил Фае Гордый с печальным вздохом. - Поэтому Гомере Безмерного нам остается лишь похоронить. Так что пусть твой оруженосец выкопает ему могилу, мы же пока отдохнем и воздадим должное тем припасам, которые наверняка остались у тебя вон в той суме.

* * *
        В Гостеприимной Часовне посреди Зеленого Леса горело девять свечей, и отшельник расхаживал, наступая на край своей непомерно длинной мантии, взад и вперед. Он размахивал рукавами, тряс бородой и выказывал недовольство разными другими способами.
        - С тех пор, как меня снова начали называть Карликом Динасом, - пожаловался он Рыцарю Без Имени, - многое в моей жизни изменилось к худшему. Мало того, что я испытываю на себе многоразличные неудобства, о которых позабыл, пока был Гибельным Отшельником, - я еще и причиняю неприятности окружающим. Ибо Карлик Динас в силу своей былой профессии растянул себе мышцы и напряг сухожилия и вечно у него болели и ныли все косточки, особенно в дурную погоду, а у нас в Англии такая погода постоянно. Отшельник же, напротив, проводил жизнь степенную и никогда не стоял на голове и не болтал ногами по воздуху, словно взбивая тесто, и потому кости у него никогда не ныли. Гибельный Отшельник был человеком приветливым и добрым. Что до Динаса, то он вовсе был не человеком, а карликом, и характер у него был злобный. Не знаю, для чего кому-то вздумалось избавляться от кроткого и мудрого Гибельного Отшельника и заменять его вздорным и вечно хворым Карликом Динасом.
        - Я возвращаю тебе твое имя Гибельного Отшельника, - сказал Рыцарь Без Имени. - Или, быть может, ты хотел бы принять еще какое-нибудь наименование? Скажи, и я выполню это. Ибо я обязан тебе многим, а буду обязан еще большим.
        - Меня вполне устроит «Гибельный», - фыркнул Карлик Динас. - Не вздумай называть меня «Приветливым» или «Гостеприимным» - я так разозлюсь, что ты и костей не соберешь. Пока я все еще Карлик, учти, - я вполне на такое способен.
        - Итак, возвращаю тебе твое славное имя Гибельного Отшельника! - громко воскликнул Рыцарь Без Имени. - Часовня же твоя отныне да именуется Уединенной! Первый же подсвечник да зовется отныне Дарующим Свет, второй - Источающим Свет, третий - Пылающий Светом…
        - Остановись, прошу тебя! - вскричал Гибельный Отшельник. - Иначе ты можешь зайти слишком далеко. Давайте лучше посмотрим, как поживает наш мертвый Гавейн, собранный из кусочков.
        Прокаженный Оруженосец, Фае Гордый и Рыцарь Без Имени вслед за Гибельным Отшельником вошли в часовню и стали любоваться рыцарем, возлежащим на алтаре в окружении подсвечников, три из которых получили имена, а остальные шесть так и трудились безымянными.
        Левая нога Гавейна, в шелковом чулке, увитая жемчугами, слегка отвернулась от своей правой товарки, обутой в сапог, как будто стыдилась столь заурядного соседства. У правой руки был опечаленный вид - ей как будто предпочтительнее было находиться в серебряном ковчежце, в сладком плену влюбленной дамы, которая намеревалась лобызать ее трижды в год, на Пятидесятницу, Рождество и еще в Михайлов день. Левая же покоилась тихо, смиренно.
        Туловище Гавейна было стройным в талии и широким в груди и плечах, и Рыцарь Без Имени невольно сравнивал его со своим, ибо полагал, что в талии он раздался чуть более, чем следовало.
        Голова Гавейна со смятыми волосами, раскрытыми побелевшими глазами и сухими, черными губами, выглядела хуже всех остальных частей тела, ибо за ней никто не ухаживал и уж точно не собирался лобызать.
        Фае Гордый подошел к Гавейну, поправил руки и ноги, приставил голову к телу и вскричал:
        - Встань, поднимайся, ленивый рыцарь, покуда мы не назвали тебя трусом!
        От такой угрозы Гавейн вздрогнул, зашевелился, повернул голову вправо и влево, затем приподнялся и поправил обеими руками левую ногу, которая лежала кривовато.
        После этого он с трудом сел и хриплым голосом попросил воды.
        Фае Гордый посмотрел на Гибельного Отшельника, Гибельный Отшельник - на Рыцаря Без Имени, а Рыцарь Без Имени - на Прокаженного Оруженосца, а тот сразу понял, что от него требуется, выбежал из часовни, схватил ковшик, зачерпнул воды из бочки и вернулся к алтарю.
        - Что так долго! - сердито сказал воскрешенный рыцарь. Он вырвал у Оруженосца ковшик и жадно выпил воду. Тотчас глаза его перестали быть белыми, а губы черными, и лицо сделалось миловидным и даже приятным. Он удивленно смотрел по сторонам и ничего вокруг себя не узнавал. - Где я нахожусь, добрые люди? - спросил он наконец.
        - Это Гибельная Часовня, - ответил бывший Карлик Динас.
        - Но как вышло, что я очутился здесь? - недоумевал рыцарь.
        - Нам с вами пришлось проделать долгий путь, - ответил Рыцарь Без Имени уклончиво.
        - Поведайте мне все ваши приключения, - попросил рыцарь, лежащий на алтаре.
        - Труднее всего было отобрать правую руку Гавейна у дамы, которая держала ее в серебряном ковчежце, - не считая нужным ходить вокруг да около, Фае Гордый сразу приступил к сути истории. - Нам пришлось напасть на эту даму и связать её шелковой красной лентой. Но мы оставили ей в утешение ковчежец и перстень. Другими рукой и ногой владели две дамы-сестры, одна с красными волосами, другая - с черными. Как-то раз они отлучились ненадолго, оставив свои сокровища под присмотром слепого брата. Не стоило большого труда подослать к нему Прокаженного Оруженосца, который под предлогом заботы о несчастном слепце выкрал у него левую руку в перчатке и правую ногу в сапоге.
        Воскрешенный посмотрел на свои руку и ногу, как бы вопрошая их, правду ли ему сообщают, и те не пожелали опровергать ни единого словечка из повествования Фае Гордого; напротив, у них был весьма довольный вид.
        - Далее нам пришлось вернуться на бывший Гибельный Погост и выкопать из могилы еще одну ногу, - продолжал Фае Гордый. - Последнее удалось легко, ибо после того, как вот этот Безымянный Рыцарь со своим Прокаженным Оруженосцем победили дьявола, погост перестал быть таким уж Гибельным и могилу никто не охранял.
        - А я боялся, что оттуда опять выскочит та светящаяся дама, - вставил словечко Прокаженный Оруженосец.
        При свете свечей его лицо стало странно изменяться, оно уже не выглядело таким чумазым и отталкивающим и язвы с него как будто сошли. Впрочем, ни Фае Гордому, ни Рыцарю Без Имени сейчас до этого не было никакого дела, поскольку все их внимание было занято воскрешенным Гавейном.
        - Мой глупый оруженосец опять чего-то опасался, - заговорил Рыцарь Без Имени, - в отличие от меня, ибо я не боюсь решительно ничего. И уж тем более - светящихся дам, которые выходят из могилы и произносят странные речи. Ибо мы раскапывали могилу левой ноги Гавейна среди бела дня, когда светящиеся дамы мирно спят в своих гробах. Туловище ваше, любезный рыцарь, изначально покоилось в этой часовне, так что за ним никуда ездить не пришлось, и хвала за то Небесам, ибо, да простит нас Бог, оно чересчур тяжелое. А вот ради головы нам пришлось постараться, и один рыцарь по имени Гомере Безмерный даже лишился из-за этого жизни.
        - Что ж, - молвил воскрешенный рыцарь, - это многое объясняет.
        - Мы счастливы снова видеть вас, Славный Рыцарь Гавейн! - заключил Рыцарь Без Имени.
        - Но я вовсе не Гавейн, - возразил удивленный рыцарь и спустил ноги с алтаря, намереваясь встать. Прокаженный Оруженосец тотчас подскочил к нему и подал ему руку. - С чего вы взяли, будто я - Гавейн?
        Фае Гордый, на которого все перевели взгляд, вдруг ужасно побледнел, потом покраснел, потом покрылся потом, опустился на пол часовни и взялся обеими руками за ворот своей рубахи.
        - А кто же ты, если не Гавейн? - прохрипел Фае Гордый. - Ведь нам с братом прямо указали на тебя как на Гавейна!
        - Кто же это сделал? - изумился воскрешенный рыцарь.
        - Две дамы, красноволосая и черноволосая, - объяснил Фае Гордый. - Мы с моим покойным братом Гомере Безмерным были безумно влюблены в них и ничего так не желали, как заполучить их благосклонность. Но на этом пути у нас стоял Гавейн, в которого обе эти дамы были, в свою очередь, влюблены - причем по одним лишь добрым слухам о нем и его подвигах. Мы решили, что, убив Гавейна, скорее добьемся их благосклонности. И когда Гавейн спал у ручья, мы отрубили ему голову, а потом отсекли руки и ноги. Вот как все случилось.
        - А откуда дамы взяли, будто я - Гавейн? - настаивал воскрешенный.
        - Им подсказал их слепой брат, - ответил Фае Гордый. - Мы сами это слышали. Клянусь, ничего я не желал бы так сильно, как схватить этого жалкого путаника и вернуть ему зрение, чтобы он, как и я, мог видеть все уродство и безобразие этого мира! И я сделаю это, ибо некогда именно я ослепил его, нанеся ему мощный удар по голове моей боевой палицей, которая после этого переломилась на две части.
        - Это будет воистину страшная месть и вместе с тем благое деяние, - молвил рыцарь, ибо, побывав по ту сторону смерти, он обрел некую толику мудрости и научился видеть некое благо там, где другие увидели бы только месть. - Непростой ты человек, Фае Гордый.
        - Но если ты - не Гавейн, то для чего мы так трудились и собирали тебя по кусочкам? - вопросил Безымянный Рыцарь.
        - Вероятно, для того, чтобы услышать правду обо мне, - сказал неизвестный рыцарь. - Узнайте же, что я - Юбер де Куртуа, по которому, не сомневаюсь, сильно горюет король, не увидев его за Круглым Столом в урочный час.
        - Гхм, - неопределенно вымолвил Безымянный Рыцарь. - Однако где же, в таком случае, Гавейн?
        - Так это ведь ты - Гавейн! - сказал Юбер де Куртуа и указал прямо на Безымянного Рыцаря.
        Тот потерял дыхание в груди и краску на лице и задрожал всем телом, да так, что ноги его подкосились, и Прокаженный Оруженосец вместе с бывшим карликом едва сумели удержать его от падения.
        - Я никак не могу быть Гавейном! - вскричал Безымянный. - Ведь у меня нет имени, и никогда не стать мне Славным Рыцарем, каким был Гавейн!
        - Ты и есть Гавейн, - настаивал Юбер де Куртуа. - И я говорю это потому, что тысячу раз сидел с тобой за одним столом и еще два раза сходился с тобой в поединке на турнире, а однажды мы с тобой поспорили из-за дамы, чье имя напрочь вылетело у меня из головы.
        - Если у тебя имя дамы вылетело из головы, то, возможно, и насчет меня ты ошибаешься.
        - Нет, он не ошибается! - звонким голосом произнес Прокаженный Оруженосец и сдернул со своей головы грязную тряпицу, и длинные золотые волосы упали Оруженосцу на плечи и спину.
        - Где же твоя плешь? - испугался Безымянный Рыцарь, который никак не мог привыкнуть к мысли, что он - Гавейн. - Весь мир только что обрушился предо мною, для чего же ты усугубляешь мои страдания, показывая мне дивные золотые волосы там, где я ожидал увидеть мох и язвы?
        - Неужто ты настолько малодушен? - презрительно спросил бывший оруженосец.
        - Прокаженным ты был мне милее, - признался рыцарь. - Но теперь я ясно вижу, что ты вообще не оруженосец даже не мальчик Леонес, а дама, и при том дама Леонора, она же Прекрасный Виночерпий. Ловко ты провела меня, Леонора, и я начинаю понимать, какие чувства испытывает Красный Рыцарь, которому выпало несчастье любить тебя!
        - Что ж, я тоже люблю Красного Рыцаря, - ответила Леонора, - а все, что я затеяла, было сделано ради испытания этой любви. Вот что я подумала: если я пробуду рядом с Гавейном несколько дней и не полюблю его без памяти, значит, мои чувства к Красному Рыцарю истинны. Если же я начну испытывать склонность к Гавейну, значит, вся моя любовь к Красному Рыцарю - лишь греза, и не более.
        - И что же? - спросил Гавейн.
        - Я не полюбила ни Гавейна, ни Безымянного Рыцаря, хотя Безымянный нравился мне больше, но только лишь как друг и сотоварищ по трудному путешествию.
        - Что ж, вот все и разрешилось! - сказал бывший карлик, ныне отшельник.
        Гавейн потянулся, передернул плечами, потрогал свое лицо руками, затем взял ковш с водой и долго всматривался в свое отражение.
        - И все же трудно мне свыкнуться с мыслью, что я - Гавейн, - сказал Гавейн. - Слишком уж славным был тот Рыцарь Без Имени.
        - Коль скоро ты больше не Рыцарь Без Имени, то и я больше не покоряюсь тебе, - сказал Фае Гордый. - Так что на этом месте мы с тобой распрощаемся, Гавейн. Ты возвращайся к королю с Прекрасным Виночерпием и Юбером де Куртуа, о котором, как он полагает, печалится весь Круглый Стол, а я, пожалуй, пойду своей дорогой. Верну зрение брату двух влюбленных в тебя сестер и заберу себе в жены одну из них.
        - Которую? - спросила дама Леонора, смывая со щек остатки язв, которыми она доселе щеголяла.
        - Какая захочет, - ответил Фае Гордый. - Мы с братом вдвоем любили двух сестер, но не успели договориться - кто из нас любит какую. Это предстояло выбрать самим сестрам. Пусть так и будет, а вторая останется на бобах. Разве что Юбер де Куртуа из жалости захочет взять ее в жены.
        Юбер де Куртуа сразу приободрился и сказал:
        - Почему бы нет!

* * *
        На следующий день Юбер де Куртуа и его бывший убийца Фае Гордый отправились на поиски двух сестер и их слепого брата. Гавейн же с дамой Леонорой держали путь в Камелот, где они рассчитывали найти и Красного Рыцаря - Бруно Безжалостного. Леонора отправила заранее ему весть с почтовым голубем, дабы оповестить его о том, что ее любовь к нему прошла все испытания и что она рассчитывает свидеться с ним в Камелоте, дабы подробно поведать обо всем королю и там же отпраздновать свадьбу. Отшельник же остался в часовне - проводить дни в уединении.
        Так Гавейн вернул себе имя и осчастливил множество людей. И только себе самому он не сумел услужить, за что, собственно, его и называли Славным Рыцарем.
        Фриек и бисклавре
        Вте годы в Бретани правил граф Жан де Монфор, напугать или смутить которого было не так-то просто; самые страшные вещи заставляли его разве что призадуматься. Особенно же славился он тем, что совершенно не верил в оборотней, хотя при его дворе, кажется, не оставалось ни одного человека, который не встречал бы оборотня или хотя бы другого человека, который встречал оборотня.
        - Когда я увижу такового собственными глазами, - твердил граф Жан, - тогда, быть может, и поверю; впрочем, поверить - не означает устрашиться.
        Рыцари и дамы Бретонского двора наперебой уговаривали графа Жана оставить пагубное безверие, и только один рыцарь, Эрван де Морван, во всем поддерживал сюзерена:
        - Оборотни не священное писание, чтобы им веровать. Вот если в самом деле удастся нам собственными глазами повидать хотя бы одного - тогда другое дело.
        Графу Жану по душе были такие речи и он, смеясь, приговаривал:
        - Покуда мы с сиром Эрваном не вложим персты в оборотничью шерсть - не уверуем.
        Этот сир Эрван был женат на очень красивой женщине по имени Азенор; да и сам он был весьма хорош собой, высок и статен, и всегда отличался на охотах и турнирах.
        Замок Морван стоял на скале над самым морем, так что половина окон в высоких его башнях называлась «штормовыми», а другая половина - «пустынными», потому что частью смотрели они на бурное море, а частью - на скалы и лес.
        И хоть замок был старым и угрюмым, а мир, его окружавший, - суровым, сир Эрван был на удивление веселым человеком. Детей у них с дамой Азенор пока не было, но сира Эрвана это как будто не слишком заботило; а вот дама Азенор день ото дня становилась все печальнее.
        Первый год после того, как граф Жан вложил руку дамы Азенор в руку сира Эрвана, жили они беспечно и занимались лишь развлечениями да тем, как угодить графу; один раз сир Эрван даже участвовал в небольшой войне, и дама Азенор ждала его, сидя у окошка.
        На второй год сир Эрван начал отлучаться из замка, и случалось это все чаще и чаще. И наконец стал он уезжать неизвестно куда на три дня в неделю; четыре же дня, с четверга и до понедельника, оставался с женой. А по воскресеньям неукоснительно посещал он церковь. Но в понедельник вновь уходил, не говоря никому ни слова.
        Дама Азенор скрывала свое несчастье, да только тайное горе никого не красит: вокруг рта у нее появились скорбные складки, а под глазами залегли тени.
        Однако никому она не рассказывала о том, что ее гложет, потому что сира Эрвана все в округе любили - можно сказать, души в нем не чаяли, - и граф Жан тоже считал его одним из самых благородных и достойных своих подданных.

* * *
        Был как раз понедельник, и сир Эрван де Морван покинул свой замок и по заведенному обыкновению отправился неведомо куда и, как и всегда, проезжал через деревню, носившую то же имя, что и замок, то есть Морван. Тем вечером там на удивление оказалось многолюдно и шумно. Повсюду пылали и чадили факелы, хотя солнце еще не село, и люди бегали по всем направлениям, размахивали руками и кричали.
        Сир Эрван остановил свою лошадь, и его тотчас обступили мужланы.
        - Говорите! - приказал им сир Эрван. - Что здесь такое случилось? Почему вы бегаете с факелами и кричите, как будто вам подпалили штаны?
        - Ох, господин! - закричали мужланы. - Беда! В сарай забежал волк, и не простой волк, а самый настоящий оборотень. Как с ним совладать? Убить оборотня - трудное дело, ведь кого он укусит - тот сам сделается оборотнем.
        - А для чего непременно убивать оборотня? - спросил сир Эрван, чем поставил мужланов в тупик; впрочем, растерянность их длилась недолго, и один, самый сообразительный, выступил вперед, низко поклонился и сказал так:
        - Воля ваша, господин, но если оборотня не убить, то он повадится ходить к нам в деревню, портить девушек и таскать детей.
        - Для чего ему портить девушек, это я еще могу понять, - сказал сир Эрван, - но почему бы ему таскать ваших детей? Все они чумазы да сопливы и обузливы свыше меры, пискливы и вечно голодны, сколько ни корми; лет десять пройдет, прежде чем из такого вырастет толковый работник.
        - Все это так, господин, - сказал мужлан, - но ведь оборотню работники ни к чему: детей он поедает вместе с костями, волосами и худой их одежонкой.
        Тут сир Эрван начал щурить глаза, а это была верная примета, что он вот-вот рассмеется. И мужланам это не понравилось, да так, что двое из них прикусили губу, а еще один отвернулся.
        - И у кого оборотень уже съел ребенка? - спросил сир Эрван. - Найдутся ли таковые в деревне Морван?
        - А у хромой Берты, - подал голос кто-то из тех, кто стоял сзади.
        Все тотчас повернулись к нему и закричали:
        - Вот не ври! У Берты ребенок утонул, его потом из реки выловили!
        Сир Эрван нахмурился и сказал:
        - Вранья я не терпеть не могу, и вам это известно, а в оборотней не верю, и это вам тоже известно. Но если вы действительно так боитесь этого волка, то покажите мне сарай, где он прячется.
        - Господин, - робко сказал тот мужлан, что посмелее остальных, - вы бы остереглись. Вдруг он все-таки оборотень?
        - Это я и хочу понять, - сказал сир Эрван.
        Он оставил свою лошадь на попечение мужланов и пошел поглядеть, кто там прячется в сарае.
        Там было темно и захламлено, в глубине воняло кислым и прогорклым, а у входа - сырой древесиной. И вдруг во мраке блеснули желтые глаза.
        - Ай! - закричал мужлан, который привел сира Эр-вана к сараю, и бросился бежать. Толпа жалась в стороне, опасаясь подходить ближе, и мужлан врезался в самую людскую гущу.
        - Что там? Что? - трясли и вертели его, а он лишь отбивался, пучил глаза и тяжело дышал.
        Сир Эрван протянул руку и коснулся жесткой волчьей шерсти. Волк же сперва задрал губу, а потом тихо визгнул и затих под человечьей ладонью. А сир Эрван нагнулся к нему и что-то сказал еле слышно.
        Он вышел из сарая, и волк ступал за ним, как привязанный.
        И сир Эрван сказал:
        - Никакой это не оборотень, и я не позволяю вам его трогать. Он лесной зверь и будет жить в лесу, а вы мои люди и будете жить там, где отведена вам земля.
        Тут волк вырвался вперед и убежал, а сир Эрван сел на лошадь и поехал прочь.
        После этого слух пошел, что сир Эрван даже с оборотнем легко совладал, и оборотень, едва завидев сира Эр-вана, тотчас превратился обратно в человека, пал на колени и умолял о пощаде. И сир Эрван помиловал его, но повелел отныне оставаться в волчьем обличье и не покидать леса.
        Когда Жан де Монфор спросил Эрвана, что в этих россказнях правда, а что - ложь, и не пора ли уж и вправду им обоим начать верить небылицам, сир Эрван расхохотался и отвечал, что выдумка вся история, от начала и до конца, просто мужланы испугались волка, только и всего.
        Другие рыцари и дамы восхищались смелостью сира Эрвана и наперебой зазывали его поохотиться. И только дама Азенор и еще один рыцарь по имени сир Вран не поверили этому рассказу.
        Сир Вран был человек красивый и молчаливый; лицо у него было молодое, а взгляд - как у старика, и кое-кто поговаривал, что это верный признак коварного человека или же человека, проклятого феями, - но с Азенор он всегда держался ласково и осторожно: он даже дышал при ней вполсилы, словно от слишком глубокого вздоха она могла бы рассыпаться.
        И неизменно, когда граф выезжал на охоту, сир Вран старался улучить минутку и побыть с дамой Азенор наедине.
        - Верите ли вы тому, что рассказывает ваш супруг об этом волке? - спросил он как-то раз.
        Медленно Азенор покачала головой:
        - Спросила бы я у мужланов, но они правды не скажут. Муж мой говорит, что то был самый обычный волк. Но как, сир Вран, скажите на милость, получилось, что волк повиновался моему мужу? Неужто и впрямь некоторые звери до сих пор чуют в человеке запах Адама, поставленного Творцом над всей тварью царем и повелителем?
        - Говорят, такое случается, но только при условии истинной праведности человека, - заметил сир Вран.
        - Ах, сир Вран, к моему мужу такое определение не подходит! - сказала дама Азенор горестно. - Он славный рыцарь, прекрасный охотник и добрый вассал графа Жана, но назвать его человеком истинной праведности не решится даже тот, кто любит его всей душой.
        - Отчего вы так говорите? - насторожился сир Вран.
        - Что ж, вам открою - все равно, рано или поздно, эта горькая правда выйдет наружу, - молвила дама Азе-нор. - У меня нет детей от сира Эрвана. Уж это-то не тайна, хотя, видит Бог, я хотела бы, чтобы сложилось иначе. А сир Эрван каждый понедельник покидает меня и отсутствует до четверга; затем он возвращается как ни в чем не бывало и живет со мной добродетельно, и слушает мессу в воскресенье, так что я уж начинаю надеяться на то, что жизнь наша пойдет заведенным порядком. Но в понедельник он вновь уезжает из замка. И такое продолжается больше года.
        - Вы предполагаете, что у него есть конкубина, которую он навещает неукоснительно? - спросил сир Вран.
        Дама Азенор сильно покраснела, отчего внезапно сделалась совсем дурной на лицо, опустила глаза и шепотом сказала:
        - Да.
        - Нет ли средства узнать, кто она такая?
        - Для чего?
        - Лучше знать, чем не знать.
        - По мне так, дело обстоит ровно наоборот: лучше не знать, чем знать.
        - Почему?
        - Кто знает - тот поневоле решает. А кто не знает - тому и решать не требуется.
        - Желаете жить как живете?
        - Ах нет, сир Вран, так жить, как я живу, мочи нет…
        И поговорив так некоторое время, они разошлись, не приняв никакого решения. И сир Вран клял судьбу за то, что не смеет ничего советовать даме Азенор: она до сих пор ничем не показала, что считает его своим другом, и даже ни разу не взяла за руку.
        Но даме Азенор глубоко запали в душу их разговоры: и ее сомнения в супруге, и ласковое обхождение сира Врана, и история с волком.
        И вот, во вторник, когда сира Эрвана нечего было и ждать к ужину, Азенор распустила волосы и в одной рубахе уселась у чаши с водой. В чаше отразилось лицо, совсем как у дамы Азенор, только не такое бледное и без синевы под глазами. А когда вокруг ее рта начали проступать горькие складки, дама Азенор вертела пальцем в воде, и отражение, покачиваясь, возвращалось к прежнему виду - молодой и прекрасной девушки, лишь похожей на разочарованную и опечаленную женщину.
        И стала Азенор говорить сама с собой.
        - Отчего ты больше не смеешься?
        - Оттого, что муж меня больше не любит.
        - Да ведь четыре дня в неделю он тебя любит.
        - Да, но три дня в неделю он пропадает неизвестно где.
        - Для чего тебе знать, где он пропадает?
        - Для того, чтобы эти дни он мог бы проводить со мной.
        - У него могут быть причины так поступать.
        - Он мужчина; единственная причина для него оставлять жену, если не идет война, - другая женщина.
        - Неужели нет третьей причины?
        - Может, и есть, да на ум ничего больше не идет.
        - Обратись к графу, пусть вразумит твоего мужа.
        - Граф на его стороне. Ничего худого он про моего мужа не скажет, даже если тот в чем-то и провинился.
        - Спроси мужланов из Морвана. Уж они-то что-нибудь да разнюхали, куда он ездит.
        - Мужланы на него молиться готовы. Никто из них и слова о нем дурного не скажет, хоть бы он держал десяток любовниц.
        - Найми человека, чтобы проследил за ним.
        - Во всей округе такого не сыщется, чтобы по доброй воле решился причинить зло сиру Эрвану.
        - Да может, никакого зла и нет… Почему бы тебе считать, что он непременно творит измену?
        - Даже ты на его стороне! - сказала своему отражению дама Азенор и с досадой выплеснула воду из чашки. - Один только сир Вран меня жалеет, а других друзей у меня, как кажется, и нет. И сама себе я тоже лютый враг.
        С этим дама Азенор решила непременно выследить своего мужа и узнать, куда он ездит и чем занимается.

* * *
        Вот уже четверг подходит к концу, а сир Эрван до сих пор не появился. Неспокойно даме Азенор; недаром она спорила со своим отражением в чаше: она любила сира Эрвана и тревожилась за него.
        - Уж не случилось ли что-нибудь? - гадала она. - Уж не замужняя ли дама его конкубина? Вдруг явился ревнивый муж и нанес увечье моему неверному супругу? Или же то были братья девушки - кому пришлось бы по душе терпеть женатого любовника в постели сестры? Ведь это означает, что она никогда не сможет выйти замуж! Ах, только бы знать, куда он ездит! Я бы отправила слуг вызволять моего бедного сира Эрвана.
        Наконец стемнело; и вот простучали по мосту копыта лошади, и сир Эрван, лежа лицом на лошадиной гриве, въехал в ворота замка. Одной рукой он слабо сжимал поводья, другая же свисала и болталась. Одежда на боку у сира Эрвана пропиталась кровью, был он бледный и почти не дышал.
        Сбежались слуги и прислужницы; сира Эрвана снимают с седла и несут в комнаты, бегают туда-сюда с мисками и чистыми тряпицами, и несут горячую воду и холодную воду, и какие-то отвары и примочки, и пахнет раздавленной травой и струганной корой.
        Дама Азенор не пачкает в крови свои белые руки, но только сидит рядом и смотрит, как мужа ее укладывают на постель, как разрезают одежду, и без того изорванную, и обмывают на нем раны. Рука сира Эрвана свешивается с постели, капля крови повисает на кончике его среднего пальца и долго, долго держится, созревая потихоньку, прежде чем все-таки упасть, стать пятном и быть размазанной суетливыми ногами прислужниц.
        Вот наконец сир Эрван умыт, и кровь остановлена, и дышит он теперь ровнее и тише. Дама Азенор ложится почивать на краю большой кровати, а сир Эрван неподвижно лежит на другом краю.
        Под утро проснулся сир Эрван и позвал свою жену.
        Та тотчас открыла глаза, словно и не спала вовсе. Отчасти так оно и было, потому что всю ночь даме Азенор грезились различные ужасы, которые произошли с ее мужем.
        - Вы очнулись, мой господин! - сказала дама Азе-нор, с чувством взяв его за руку и поднеся ее к губам. - Мы уже не чаяли увидеть вас живым.
        - Откуда такие печальные мысли? - удивился сир Эрван. - И почему я связан? Мне трудно пошевелиться, как будто кто-то нарочно пленил меня и удерживает в неволе.
        - Господь с вами, неужели вы не помните того, что произошло прошлой ночью? - всплеснула руками дама Азенор. - Конь привез вас в замок израненным с головы до пят, и кровь была повсюду на вашем теле и капала с пальцев на землю, и пусть святой Гвеноле уличит во лжи на Страшном Суде, если скажу сейчас неправду, но вы едва дышали и мы не чаяли наутро увидеть вас живым.
        - Что ж, - немного поразмыслив, сказал сир Эр-ван, - это весьма возможно, потому что я действительно не помню, как возвращался в замок. А это верный признак того, что я был нешуточно ранен. Обычно-то у меня хорошая память, и я мог бы, закрыв глаза, наперечет назвать все ваши пальчики, моя госпожа, и на ручках, и на ножках, потому что у каждого из них собственное личико и характер.
        И он потянулся к своей жене, но она отшатнулась и посмотрела на него со страхом. Такого раньше не случалось, и сир Эрван нахмурился.
        - Да что с вами, прекрасная Азенор? Не бывало еще, чтобы вы уклонялись от моих объятий. И снимите наконец с меня эти путы, которые не позволяют мне вздохнуть свободно!
        Азенор подчинилась и стала разматывать повязки, которые вчера так искусно были наложены на раны сира Эрвана.
        Когда последняя из белых лент упала, глазам Азе-нор предстали два розовых толстых шрама, пересекавших ребра сира Эрвана, и еще три поменьше - на его левой руке выше локтя. И один такой шрам был почти у самой его шеи. И видно было, что большинство ударов нанесены мечом, но тот, что возле шеи, - тот был нанесен копьем.
        Тут дама Азенор сделалась вся белая от ужаса и прикусила губу так, что губа у нее вспухла, а зубы заныли.
        - Вот так чудеса! - вскричал сир Эрван. - Сперва вы не желаете моих прикосновений, словно я внезапно сделался вам противен, а теперь и вовсе глядите на меня как на страшилище.
        - Ваши раны, - пролепетала дама Азенор. - Они зажили.
        - Клянусь собакой, конечно, они зажили! - сказал сир Эрван весело. - И это не должно вас так печалить, моя госпожа. Вот если бы раны мои воспалились и не заживали, и кожа вокруг них пошла бы вся красными и бурыми пятнами, а посреди каждого пятна набух бы гнойный нарыв, - тогда бы следовало начать беспокоиться и поить меня гадкими настоями, потому что это было бы действительно нехорошо. Но гнойных нарывов нет, а это значит, что кровь в моих ранах чистая. И они, как вы справедливо заметили, зажили, поэтому ничто не помешает мне заключить вас в объятия и задуматься наконец о наследнике.
        - Сир Эрван, - спросила дама Азенор, - как вы получили эти раны?
        - В полудне езды от нашего замка я встретил отряд голландских наемников, - ответил сир Эрван. - Эти пройдохи никакого добра не принесли на нашу землю. Их берут в свою армию все, кто сражается, а если оплата кажется им недостаточной, они попросту грабят окрестные поселения.
        - Зачем же вы схватились с ними в одиночку? - спросила дама Азенор. - Это было крайне неразумно.
        - О, - отозвался сир Эрван, - но иначе не получилось… Итак, они были крайне недовольны тем, что я напал на них, и ударили меня два или три раза, так что пришлось мне убегать, поджав хвост… Лошадь моя хорошо обучена, она, верно, и вынесла меня из схватки.
        - Сдается мне, сир Эрван, вы это только что придумали для того, чтобы утешить меня, - сказала дама Азенор.
        Сир Эрван засмеялся и схватил даму Азенор в охапку. И как она ни отбивалась, осыпал поцелуями ее щеки и шею и все то, что ниже шеи, для чего расшнуровал на ней рубашку и выбросил шнурок.
        - Какие же подозрения терзали вас, моя бедная голубка?
        - Пустите! - сердилась дама Азенор. - Я хотела серьезной беседы, а вы…
        - Как же супружеская близость может помешать серьезной беседе? Говорите, что хотели сказать!
        - Разве нет у вас конкубины, которую вы навещаете каждую неделю? - спросила дама Азенор, раздавленная сиром Эрваном, который прижался лицом к ее лицу и волосами щекотал ей нос. - Апчхи! Говорите же мне сейчас правду, ибо мы с вами обнажены и составляем единое тело, а правая рука не смеет лгать левой, если та ее о чем-либо спрашивает.
        - И о чем вы спрашиваете мою правую руку? - осведомился сир Эрван. - Не побывала ли коварная на теле какой-либо другой женщины? Не пускалась ли в негодное путешествие, не посетила ли те края, где ей быть вовсе не следовало? Спросите об этом еще и иные части моего тела, и каждая из них ответит вам с полной искренностью, что ничего подобного не случалось!
        - Ах, сир Эрван, - и дама Азенор закрыла глаза, - как я могу не верить вам, находясь в столь подчиненном положении.
        - Вот и хорошо, - сказал сир Эрван и спустя некоторое время завершил свое дело. После чего он провел ладонью по своему боку, исчерченному шрамами, и почесался.
        - Но скажите мне, - настаивала дама Азенор, - для чего вам уезжать из дома каждую неделю, если нет у вас конкубины?
        - Ради встреч, вроде той, о которой я вам только что рассказывал, - сир Эрван как будто удивился ее недогадливости. - Для чего я говорил вам правду, моя госпожа? Уж точно не для того, чтобы вы ей не поверили. Или вам проще поверить в мою супружескую неверность? Я сказался бы неверным супругом, если бы вам от этого стало легче; но и вам будет только тяжелее, и на себя я возведу напраслину, а моя судьба и без того никогда не была простой и отягощать ее таким грехом я не намерен.
        - Так вы покидаете меня ради драк? - не верила собственным ушам дама Азенор. - В таком случае, почему бы вам не объявить войну кому-либо из соседей, не взять небольшой отряд и не подраться от души, как делают все благородные люди этой страны? А то подались бы к англичанам и поступили бы к ним на службу.
        - Все эти пути для меня не слишком хороши, - ответил сир Эрван, - ведь я сражаюсь не ради удовольствия и не за то, чтобы прибавить новые земли к моим, и даже не во имя вассальной верности, - а исключительно ради пропитания.
        Дама Азенор подобрала шнурок и начала приводить в порядок свою рубашку. Пальцы ее дрожали, а в лице не было ни кровинки.
        - Не уподобились же вы наемникам, о которых только что отзывались с таким презрением? Ах, муж мой, муж мой, чего же я о вас не знаю? Каким образом драка доставляет вам пропитание?
        - Любезная Азенор, да будет вам известно, что я их ем.
        Дама Азенор замерла, не в силах ни пошевелиться, ни даже вздохнуть.
        А сир Эрван беспечно раскинул руки, потягиваясь, и снова почесал розовый шрам под мышкой.
        - Люди убивают друг друга, - сказал он, - и получают за это деньги, на деньги покупают еду и съедают ее. О, еда, купленная за деньги или полученная с крестьян, весьма вкусна, но мне, чтобы не погибнуть, непременно требуется время от времени съедать человека. Я не получаю за это денег и ничего не покупаю… Раньше, я знаю, бывали такие, кто покупал людей себе в пищу, но я считаю этот обычай весьма постыдным. Я не употребляю в пищу также моих крестьян и тем более не краду у них ради этого детей. Нет, моя госпожа, мой стол ограничивается исключительно врагами Бретани и графа Жана. И нет на моей совести никого, кого я не убил бы и в человечьем обличье, и при том недрогнувшей рукой.
        - А… в каком обличье вы их убивали? - спросила дама Азенор, хотя в душе она уже знала ответ.
        - В волчьем, конечно, - сказал сир Эрван. - Я бисклавре, что значит - «оборотень», и, видит Бог, так оно и есть! Я не выбирал этого - таким я родился у отца и матери. Быть может, оттого у нас с вами до сих пор нет детей, бисклавре редко появляются на свет, иначе жизнь была бы чересчур горькой.
        - Горькой? - прошептала дама Азенор.
        Сир Эрван пожал плечами:
        - Каково это, по-вашему, желать человеческой жизни и скрывать от других свою волчью природу? Я едва не выдал себя, когда спас волка в нашей деревне. Но не мог же я позволить мужланам убить невинное животное! Он покорился мне, потому что признал меня, а вчера пришел мне на помощь, когда голландцы едва меня не одолели. Я был голоден и поступил неразумно: обычно я нападаю на раненых, отставших от отряда или же на тех, кто отошел по нужде достаточно далеко. Голод ударил мне в голову, и я набросился сразу на троих, а те кликнули подмогу… Впрочем, дело прошлое; на бисклавре все заживает быстро, завтра и следа от этих шрамов уже не останется. Так что вам не нужно беспокоиться о том, что мое тело изуродовано и вам неприятно будет к нему прикасаться.
        - И это все, о чем вы можете думать? - еле слышно спросила дама Азенор.
        Сир Эрван пожал плечами:
        - Клянусь ногой Господа, да. Других мыслей не приходит.
        - Вы - оборотень! - тут дама Азенор принялась вздыхать и плакать. - За кого же я вышла замуж? Как такое получилось? За что мне святая Этельреда послала такое несчастье? Куда смотрели мои родители? Неужто никто не знал о вас?
        - Я ведь вас не обижаю, - напомнил сир Эрван, - ни вас, ни кого-либо из наших друзей или мужланов. Спросите кого хотите, все скажут, что сир Эрван де Морван добр и справедлив, а спросите графа Жана - и он скажет вам, что он верен.
        - Я спрашивала мое собственное отражение, - проговорила дама Азенор, - и оно считает вас наилучшим мужем из возможных. Но все-таки вы оборотень, а это многое меняет!
        Сир Эрван зевнул:
        - Ничего это не меняет. Я тот же, что был вчера и всегда. Подайте-ка мне еще раз ваши губки, и ваши щечки, и ваши грудки, любезная моя супруга!

* * *
        Сир Вран не оставлял своего намерения завладеть дамой Азенор. Действовал он постепенно и не спеша, сперва захватывая душу дамы, а уж затем намереваясь распространить свое влияние и на нее тело. Такой способ он полагал наиболее верным.
        Душа дамы, так рассуждал он сам с собой, питается чувствами, а из чувств для дамы сильнейшие - любопытство и страх. Что касается любви, то она, по справедливому мнению сира Врана, представляла собою отнюдь не чувство, но добродетель. Питать же добродетель извне невозможно, она произрастает из собственного душевного корня.
        Однако можно ее унавозить, дав ей обильное удобрение. Удобрением же может стать любое чувство, и сир Вран избрал наиболее удобные.
        С тем он подступил к даме Азенор, выспрашивая, не прекратились ли непонятные отлучки ее супруга, а также интересуясь, отчего она бледна и скучна в последнее время.
        Внимание сира Врана было даме Азенор приятно, особенно после того, как она узнала о том, что муж ее вовсе не человек. И она начала проводить больше времени с сиром Враном, особенно с понедельника по четверг.
        И на расспросы сира Врана она, не выдержав, сказала:
        - Святая Одиль мне в помощь, сир Вран, если солгу, но клянусь я Господом, ни разу не солгавшим: если бы муж мой навещал другую женщину и даже имел от нее детей, которых я почему-то до сих пор не могу ему подарить, - я и то была бы счастливее, нежели теперь! Но разговор с ним открыл мне, что сир Эрван де Морван не является человеком - он бисклавре, волк-оборотень. И каждую неделю он принимает звериное обличье, чтобы охотиться на людей и, поймав, пожирать их. Без этого он, по его словам, умрет.
        Сир Вран почувствовал радостную дрожь, но скрыл свои чувства и вместо этого решился возразить даме:
        - В такое трудно поверить, моя госпожа, ведь в округе ничего не слышно о том, чтобы пропадали люди. А там, где завелся бисклавре, непременно такое случается.
        - Это оттого, как он говорит, что он пожирает исключительно врагов Бретани и графа Жана, - объяснила дама Азенор, - и кормится он вдали от дома. Потому и уезжает не на один день, а на несколько. Раны же, которые ему иногда наносят, заживают на нем в единый миг, и я сама стала тому свидетельницей.
        - Коли супруг ваш действительно бисклавре, - заметил сир Вран, - то неплохо бы вызнать, каким образом он превращается в волка и, главное, как возвращает себе человеческое обличье.
        Дама Азенор согласилась: это самое главное.

* * *
        А сир Эрван и не думал ничего скрывать.
        - По правде говоря, любезная моя супруга, мне гораздо легче стало теперь, когда вы узнали обо мне правду, и я больше не вынужден от вас таиться. Чувствую я, что отныне мы стали еще ближе друг к другу.
        - Стало быть, лицемерие вам отвратительно? - спросила дама Азенор.
        - Кому же приятно лицемерие? - удивился сир Эр-ван де Морван. - Любому, кто в здравом уме, будь он человек или бисклавре или даже англичанин, лицемерие отвратительно. Ведь оно и утомительно, и требует умственных затрат, а в случае разоблачения стыда не оберешься.
        - Сдается мне, вы говорили о лжи, - возразила дама Азенор. - Лицемерие же предназначено для того, чтобы выдать не слишком хорошее за прекрасное. Ложь же выдает дурное за хорошее, а это совершенно иное дело.
        - Как всегда, вы рассуждаете мудро, моя голубка, - обрадовался сир Эрван и поцеловал даму Азенор.
        Она же стерпела поцелуй от нелюдя и бровью не поведя и продолжила разговор:
        - Но если вы по природе своей волк, то разве не лицемерием было бы носить кожаные одежды, которыми Господь Создатель облек Адама после грехопадения для защиты его внутренностей, жил и сухожилок? Ведь одежды эти предназначаются исключительно для детей Адама и ни для кого другого. Вы же, сдается мне, облачаетесь в них не по праву.
        Сир Эрван нахмурился и долго размышлял, пытаясь понять, что же имеет в виду любезная его супруга. Но сколько бы он ни думал, смысл ее речений оставался для него темным. И в конце концов он пришел к решению попросту переспросить. А коль скоро между решением и исполнением у сира Эрвана проходило совсем немного времени, то он и сказал, не раздумывая:
        - К чему вся эта болтовня про детей Адама? Бисклавре - настолько же человек, насколько и волк, и уж вам-то, кажется, грех жаловаться на то, что ношу я кожаные одежды.
        - Но если в вас неким кощунственным образом уживаются две природы, то каким образом вы переменяете одну на другую? - продолжала дама Азенор.
        - Для чего вам знать?
        - По доброй ли воле обращаетесь вы волком и по собственному ли желанию вновь становитесь человеком?
        - На то, чтобы обладать двойной природой, не было моей доброй воли, - отвечал сир Эрван. - Кроме того, заблуждением будет называть эту двойственность кощунственной: ведь и святой Христофор, как говорят, был псоглавцем, и иные кентавры принимали святое крещение от подвижников пустыни Нитрийской. Впрочем, все эти разговоры книжные и чересчур благочестивые, в беседе между мужем и женой неуместные. Не лучше ли нам с вами, не теряя времени даром, избавиться от тех лишних одежд, что мы носим поверх кожаных, унаследованных от Адама, и заняться вещами, для супругов куда более уместными, нежели диспут о святом Христофоре?
        И он потянулся к даме Азенор, дабы исполнить свое намерение, но она отстранилась.
        - Так каким образом вы переменяете обличье? - настаивала она.
        - Если я отвечу, предадитесь ли вы со мной надлежащим утехам, как подобает доброй супруге, или и далее будете представлять из себя унылого капеллана?
        - Клянусь, - сказала дама Азенор.
        - В таком случае, - сир Эрван начал раздеваться, - я вам отвечу. Перед тем, как облачиться в шерсть, я раздеваюсь донага, а одежду мою складываю в особом месте.
        - Это любая ваша одежда или какая-то особенная? - продолжала допытываться дама Азенор.
        - Если я отвечу, снимите ли вы ваше блио? - спросил сир Эрван.
        Дама Азенор сняла блио, и он сказал:
        - Особенная.
        - Могу ли я посмотреть на нее?
        - Сначала снимите пояс и распустите ворот рубашки.
        Дама Азенор проделала и это, и сир Эрван сказал:
        - Это старая рубаха, выделанная из овечьей кожи. Ее носил и отец мой, и дед, а какими путями попала она к деду - того не ведаю. Я надеваю ее под обычную рубаху, когда уезжаю из дома.
        - Стало быть, в ней все дело! - сказала дама Азенор и, не дожидаясь следующего приказания от мужа, сама стянула с себя рубашку, явив его взорам кожаные одежды, унаследованные от праматери Евы.
        Тут сир Эрван и позабыл об их разговоре и со смехом притянул жену в свои объятия.

* * *
        Настал день Пятидесятницы, и граф Жан вдруг заметил, что в церкви нет сира Эрвана де Морвана. Это показалось ему необычным, потому что сир Эрван никогда не пропускал случая послушать мессу, тем более в день великого праздника. Супруга же его, дама Азенор, находилась в церкви, и в одежде ее не было ни единой нитки зеленой, а только лишь темно-серые. Это показалось графу Жану еще более странным, и после мессы подозвал он к себе даму Азенор через слугу. Дама Азенор приблизилась и склонилась в поклоне, а граф Жан спросил ее, не захворал ли супруг ее и не приключилось ли с ним какой-либо беды.
        Дама Азенор в ответ залилась слезами и отвечала, что не хотела бы омрачать такой светлый день, но коль скоро граф желает знать правду, то вот что произошло: уже месяц с лишком сир Эрван де Морван, ни слова не сказав, покинул замок Морван и супругу свою, и с тех пор нет от него никаких вестей.
        Это опечалило графа Жана, но не настолько, чтобы поменять распорядок праздничного дня. И таким образом после мессы бароны отправились вместе с графом Жаном на охоту.

* * *
        Время шло, и граф Жан то и дело вспоминал о сире Эрване де Морване, а тот все не показывался. Поначалу граф Жан просто ожидал его появления, потом начал сердиться, а спустя полгода его охватило беспокойство. Он призвал к себе даму Азенор и расспросил ее подробно.
        Она отвечала, что сир Эрван имел обыкновение покидать ее время от времени, но никогда не рассказывал - для какой надобности. И было у нее подозрение, что он навещает другую женщину, способную подарить ему детей (при этих словах дама Азенор залилась слезами, но граф Жан даже глазом не моргнул, не сочувственный он был человек). И потому, страшась услышать нелицеприятную правду, дама Азенор не задавала супругу вопросов о его отлучках. И вот, он покинул ее на целых полгода - и она понятия не имеет о том, где его искать!
        - Каковы же ваши намерения относительно замка Морван? - спросил граф Жан, который, как и обычно, в первую очередь думал об интересах Бретани и о том, чтобы в его землях царил мир.
        - Полагаю, даме невместно управлять таким владением, - потупилась дама Азенор, - и потому предполагаю я, если еще через полгода супруг мой не объявится, вторично выйти замуж.
        - Гхм, - молвил граф Жан, - полагаю, есть у вас кто-то на примете, достойный, умный, к кому вы питаете склонность?
        Дама Азенор залилась краской и пролепетала, что от сюзерена ничто не скроется, - такой человек действительно имеется, и это - сир Вран, верный вассал и храбрый воин.
        Граф Жан чуть поморщился и признал правоту дамы Азенор; однако наказал ей ждать еще полгода прежде, чем она отдаст сиру Врану руку и замок пропавшего сира Эрвана.
        Но месяц шел за месяцем, зима миновала, и снова зеленью покрылись леса и рощи, а в полях начался и закончился сев; настал день Пятидесятницы, второй по исчезновении сира Эрвана. И граф Жан дал согласие на брак сира Врана и дамы Азенор.
        После мессы, как заведено, отправился он на охоту и долго преследовал оленя, так что в конце концов оторвался от всех своих спутников и один забрел в чащу леса. Оленя он давно потерял и теперь искал лишь возможности выбраться, а лес вокруг него становился все глуше и темнее.
        Граф Жан был человеком не робкого десятка, однако тут ему внезапно почудилось, будто чаща эта заколдована и он находится во власти каких-то злых чар, так что без посторонней помощи ему отсюда не высвободиться. Блуждать же без цели и надежды, покуда голод и усталость не сморят его, не заставят лечь на мягкий мох и забыться смертным сном, граф Жан никак не мог себе позволить, поскольку он правил Бретанью и тревожился о ее судьбе.
        И потому воззвал он к святому Гвеноле и святой Одиль, и святой Этельреде, и святому Христофону, и тут навстречу ему из черного леса выбрался огромный волк.
        Шерсть на волке была свалявшейся, словно он перелинял как переболел, глаза горели желтым огнем, а с клыков падала пена. Худые его бока тяжело ходили ходуном, стройные лапы ступали осторожно, но одна была поранена.
        Волк приблизился к графу Жану и остановился, обдавая его жарким звериным дыханием. И вдруг графу Жану стало жаль зверя, он опустил кинжал, который занес было над волком, и проговорил:
        - Для чего мне убивать тебя? Шкура твоя совсем негодная, и не получится из нее красивой оторочки, а сам ты так же жалок, как и я: блуждаешь в этой чаще без пропитания.
        Волк поставил уши торчком и вдруг побежал вперед, сильно хромая. Граф Жан тронул лошадь и поехал следом.
        Волк уверенно вел его звериными тропами, известными лишь лесным обитателям, но незримым для обычного человечьего взгляда. И спустя час или два вывел графа Жана на дорогу.
        - Что ж, - сказал граф Жан, наклоняясь к волку, - здесь мы с тобой, пожалуй, расстанемся, брат мой. Ступай обратно в лес, потому что люди не потерпят твое общество и захотят тебя убить, как хотел убить тебя я.
        Но волк не уходил, а все глядел на графа Жана и шумно дышал, вывесив язык. Он был таким худым, а лапа его кровоточила, и так ластился к графу Жану, что тот вдруг решился и, наклонившись, взял зверя к себе в седло, точно охотничью собаку.
        - Если ты теперь укусишь меня, то я скажу, что ты неблагодарен, как человек, - заметил граф Жан. - И поступлю с тобой как с человеком: отдам палачу, чтобы тот отрубил тебе голову. Но если ты послужишь мне верно, то жди от меня награды. А я награждаю и людей, и зверей по их заслугам.
        Волк прикрыл глаза и затих, успокоившись.
        Рыцари и дамы обступили графа Жана и начали поздравлять его с благополучным возвращением и с добычей. Оленя же удалось убить сиру Врану, новобрачному, и он подъехал к графу Жану похвалиться.
        - Слыхал я, убили вы волка в одиночку! - добавил сир Вран. - Кто же сравнится с вами, мой сюзерен, на войне или охоте!
        Тут волк, смирно дремавший под рукой графа Жана, вдруг шевельнулся и открыл глаза. Услыхав голос сира Врана, он приподнял верхнюю губу, сморщил нос и показал зубы.
        Сир Вран отпрянул и побледнел.
        - Так вы не убили его!
        - Как видите. Я не убиваю все, что движется, - а этот волк помог мне выбраться из чащи и к тому же вел себя не как дикий зверь, но, скорее, как добрая собака.
        - Не такая уж добрая, - проворчал сир Вран, поскорее отходя в сторону.
        Граф Жан привез волка в Ренн, где в те дни размещался его двор, призвал лекаря и велел ему заняться раненой волчьей лапой. Лекарь поначалу боялся дикого зверя и страшился даже приближаться к нему, но волк держался так кротко и смирно, что в конце концов лекарь даже полюбил его.
        - Не всякий человек так бывает благодарен за помощь, - сказал он графу Жану, а волк лизнул его руку и растянулся у горящего камина. Он действительно не боялся ни людей, ни огня, и держался так спокойно, что скоро к нему все привыкли и обращали внимания не больше, чем на любую из собак графа Жана. Но граф Жан никогда не забывал об услуге, которую оказал ему этот волк, и повсюду брал его с собой.

* * *
        Осенью граф Жан устроил большой турнир, и съехались бароны со всей Бретани и десяток баронов из Нормандии и даже несколько баронов из Англии.
        Призы были назначены завидные, и рыцари бились не на жизнь, а на смерть, и кругом только и было, что разговоров, кто выехал сейчас на ристалище, и какую цену он уплатил за коня, копье и доспехи, и какой мастер делал для него щит, и кто будет носить эти цвета и этот герб, если сейчас означенный рыцарь сломает себе шею, а такое вполне возможно, поскольку обучал его рыцарскому искусству человек глупый и невежественный, который и сам-то в седле держится с трудом, - вон он, пьяница Гильом, и как только его нанимают в учителя? Был еще Евстафий, бывший солдат, у него одна нога и родом он голландец, - этот обучал хорошо и сам был фехтовальщик отменный, - да только бою на копьях учить не умел и в прошлом году убит был в пьяной драке.
        Такие разговоры велись повсеместно, и крики не смолкали; гремели копыта и трубы, трещали копья и звенели доспехи; то и дело кто-то падал с коня, вздымая тучи пыли, и дамы вскакивали, прикладывая ладони к щекам и взмахивала цветными платками и рукавами. Граф Жан сидел с каменным лицом, уперев левую руку в бедро, и глядел на происходящее, а волк лежал у его ног.
        И вот приблизилась к графу Жану дама Азенор, а он сказал ей:
        - Глядите, супруг ваш второй раз выходит победителем. Еще раз - и вы будете увенчаны королевой турнира.
        Дама Азенор улыбнулась, а волк внезапно вскочил на все четыре лапы, глухо зарычал и поднял на загривке шерсть. Дама Азенор попятилась, а граф Жан сказал ей улыбаясь:
        - Не бойтесь этого волка. Он добр и честен - не в пример многим людям, и не причинит вам худа.
        Тотчас волк взвился в воздух, поставил лапы на плечи дамы Азенор и откусил ей нос!
        Дама Азенор закричала, заливаясь кровью, упала и потеряла сознание, а волк бросился бежать. Он выскочил на ристалище, пугая лошадей, так что поднялась всеобщая суматоха: лошади ржали и поднимались на дыбы, сбрасывая конников или же вырываясь из рук оруженосцев, и носились взад вперед, болтая пустыми стременами; упавшие рыцари, беспомощные в тяжелых турнирных доспехах, взывали о помощи, и оруженосцы поднимали их на ноги. Пробежал паж в поисках лекаря, а тот отказывался идти лечить какую-то упавшую в обморок излишне чувствительную даму, поскольку поглощен был переломом руки у славного рыцаря сира Галерана и никак не желал отвлекаться на ерунду.
        Наконец волк, пометавшись еще немного среди людей, скрылся, кони начали успокаиваться, а лекарь наконец закончил укладывать драгоценную руку в лубок и направился вместе с пажом к даме.
        Увидев, однако, во что превратилось лицо прекрасной Азенор, лекарь побледнел и упал на колени. Ни о чем в жизни он так не сожалел, как о своем промедлении.
        Но граф Жан кивнул ему и сказал:
        - Не вини себя, все произошло внезапно, и даже если бы ты появился здесь через минуту после того, как все случилось, ты все равно не смог бы спасти нос этой дамы.
        - Мой господин, - пробормотал лекарь, - если бы я знал… Но как такое вышло?
        - Это сделал мой ручной волк, - хмуро ответил граф Жан. - Об этом потолкуем после.
        - Я лечил его лапу, - сказал лекарь. - Как же мне жаль! Следовало сразу перерезать глотку этому зверю.
        - Поглядим, - отвечал граф Жан. - Быть может, волк не настолько уж был неправ.
        Лекарь разложил инструменты и занялся несчастной Азенор. Он остановил кровь, перевязав лицо дамы широкими бинтами, а затем позвал прислужников, чтобы те унесли ее и устроили в графском шатре, рядом с другими ранеными.
        Суматоха улеглась, волк исчез, и турнир продолжился. Сир Вран одержал третью победу, и когда отошел, чтобы выпить воды, волк внезапно набросился и на него и перегрыз ему горло. После этого он убежал, и никто не смог его найти.

* * *
        Граф Жан был опечален - но не гибелью сира Врана и не увечьем дамы Азенор, а предательством своего верного волка.
        - Как такое вообще могло случиться! - говорил он, за неимением другого собеседника - лекарю. - Ведь этот волк держался так смирно!
        - Уж я-то помню, - кивнул лекарь. - Ведь поначалу я перепугался, увидев перед собой дикого зверя! И как ужасно он выглядел: шерсть в колтунах, бока тощие, глаза ввалились, зубы желтые - и в лапе нагноение от какого-то вонзившегося в нее шипа! Но он дал мне вырезать гнойник и убрать шип, а потом перевязать лапу, он позволил вычесать шерсть и даже остричь когти. И тогда он стал выглядеть почти как собака.
        - Он ни разу никого не обидел, - сказал граф Жан. - Вот что мне удивительно! Почему он напал на даму Азенор и сира Врана?
        - Так ведь они поженились, - простодушно сказал лекарь, - а прежде дама Азенор была женой пропавшего рыцаря Эрвана де Морвана. Того самого, что единственный из всех ваших вассалов, ваша милость, не верил в оборотней.
        Граф Жан нахмурился.
        - Что у тебя на уме, лекарь?
        - Да только то, что сир Эрван не напрасно говорил, будто ни в каких оборотней не верит. Для чего ему верить, коли он точно знает? - сказал лекарь. - Если ваша милость позволит, я вот что скажу: он сам и есть этот волк, бисклавре, сир Эрван, а его жена и сир Вран каким-то способом заставили его остаться в волчьем обличье. Вот волк и покарал их.
        Граф Жан долго размышлял над услышанным. Таков был граф Жан де Монфор, что ни одного решения сразу не принимал и ни одной мысли, хорошенько ее не обдумав, не высказывал. А эта мысль оказалась такой угловатой и странной, что пришлось графу Жану обкатывать ее и так, и эдак, и отесывать, и оглаживать, и полировать в уме, покуда она не стала наконец ровной и гладкой и достойной того, чтобы высказал ее не кто-нибудь, а сам повелитель Бретани.
        И граф Жан сказал наконец:
        - Стало быть, сир Эрван де Морван - бисклавре, а неверная жена его и ее нынешний муж сир Вран сговорились, чтобы его уничтожить и завладеть всем его имуществом?
        - Похоже на то, - кивнул лекарь.
        - Так почему он сира Врана загрыз, а даму Азенор лишь изуродовал?
        - Полагаю, он покарал каждого из них таким способом, который для них был наиболее болезненным. И если для сира Врана больнее всего было расстаться с жизнью, то для дамы Азенор худшей потерей оказалась ее красота.
        - Разумно, - сказал граф Жан, - но, полагаю, это еще не все. Ведь если бы он убил обоих - никогда бы нам не узнать о том, как вернуть сиру Эрвану его прежний человеческий облик.
        И граф Жан приказал доставить к нему даму Азенор - как только та очнется и сможет связать два слова.

* * *
        Дама Азенор в повязках имела плачевный вид: лицо ее распухло, глаза затекли и покраснели, а губы пересохли, и она едва шевелила языком. Но граф Жан видывал и похуже, и разжалобить его было делом не то чтобы нелегким, а прямо невозможным.
        - Ваши несчастья, любезная дама, вовсе не трогают моего сердца, - сказал он даме Азенор. - Я и хотел бы сострадать вам, да не могу, и не потому даже, что вы виновны в предательстве своего супруга, моего доброго рыцаря сира Эрвана, - а просто по причине моего прирожденного жестокосердия. Зная за собой этот недостаток, я заменяю милосердие холодным рассуждением. И если я вижу, что человек заслуживает моего сострадания, то всегда проявляю к нему доброту. Если же я этого не вижу, то даю полную волю своему равнодушию. И к вам, дама, ничего, кроме безразличия, я не испытываю. Другое дело - мой друг сир Эрван, достойный рыцарь, которого вы предали.
        - Что вы желаете от меня, мой господин? - прошептала дама Азенор, и слезы потекли из ее глаз, изливаясь справа и слева.
        - Только одного: как вы заставили его остаться в волчьем обличье?
        - Это все, что вы желали бы знать?
        - Да, и если вы ответите честно, то я отпущу вас и никак не покараю.
        - Я вызнала у мужа, что для обращения в человека ему требуется старая рубашка, выделанная из овечьей кожи. Надев ее, он вновь превращается из волка в человека, а когда настает ему пора сделаться волком, он кладет ее под кустом и там прячет.
        - Как же он выдал вам столь великий секрет?
        - В моих объятиях он забывал о всякой осторожности.
        - Не такая уж ценность ваши объятия, - сказал граф Жан, - по крайней мере, теперь. Но я подыщу вам слепого мужа, можете не волноваться!
        И даму Азенор унесли, а граф Жан тотчас отправил людей на поиски рубашки из выделанной овечьей кожи. Что до волка, то граф Жан не сомневался в том, что тот вернется.

* * *
        Рубашка отыскалась там, где указала Азенор, - в большом разрисованном сундуке, на самом дне, под пышными меховыми плащами. Была она такая невидная и потертая, что лекарь, едва завидев ее, сразу понял: та самая. Лишь волшебная вещь может иметь столь неказистый вид, если, конечно, находится в рыцарском замке, а не в лачуге бедняка.
        Турнир закончился, но рыцари еще не разъехались; и это было весьма блестящее общество. Пиршество продолжалось еще два дня, а на третий все выехали на охоту. Граф Жан тайком взял с собой рубашку из выделанной кожи и, улучив момент, расстелил ее под кустом в лесу. Затем он сделал вид, будто увлечен погоней за кабаном, а сам кружил поблизости от этого куста и выжидал.
        В первый час ничего особенного не происходило, а затем в кустах вдруг зашумело и затряслось, словно там происходило нечто, чему не должно быть свидетелей, и донесся приглушенный стон. И вот перед графом Жаном явился человек, почти совершенно обнаженный, в одной лишь рубашке, которая не закрывала даже его живота. Волосы же у него, напротив, отросли и висели клочьями, а спутанная борода достигала середины груди. Ноги его тряслись, а руки тянулись к земле, словно он с трудом удерживался от того, чтобы встать на четвереньки.
        При виде графа этот человек закричал, закрыл лицо обеими руками и повалился на колени. Граф же спешился и подбежал к нему. Он обнял этого человека и заставил отнять руки от лица. Тот глядел дико и дрожал всем телом, взгляд его блуждал, а язык не хотел ворочаться во рту. Но наконец он выговорил:
        - Мессир граф! - и разрыдался.
        - Наконец-то я вас вижу, сир Эрван! - сказал граф Жан, как будто нимало не тронутый. - Долго же вы не изволили навещать мой двор.
        - Вы знаете причину, - сказал сир Эрван.
        - Только я да лекарь знаем обо всем, - подтвердил граф. - Что до остальных, то они оставались в неведении. Сир Вран, который взял в жены вашу бывшую жену, скончался, так что вы сможете заполучить ее обратно. Впрочем, нынче она уже не та, что была прежде, и лишь у слепца достанет глупости назвать ее «Прекрасной Азенор».
        - Только у вас, мессир граф, - хрипло произнес сир Эрван, - только у вас достало сообразительности… - Он закашлялся и долго растягивал и вытягивал губы, заново привыкая к тому, что они подчиняются ему и готовы помогать в связной речи. - Только у вас…
        - Да уж, - заметил граф Жан. - Никто другой не догадался. Только лекарь, как я уже говорил.
        - Вы заставили ее отдать рубашку, - сказал сир Эр-ван и поцеловал руку графа. - И ничего, кроме рубашки, не принесли…
        - Да разве это не самое главное? - изумился граф. - Не ожидал от вас подобной неблагодарности, сир Эрван!
        - Как же я покажусь всем этим благородным рыцарям и дамам? - спросил сир Эрван.
        - Борода вас, конечно, не украшает, ибо таковая, клочковатая и почти во всем подобная пристала, скорее, отшельнику, нежели рыцарю, - согласился граф Жан. - Но этому горю легко помочь.
        И он вынул свой кинжал, очень острый и тонкий, и ловко срезал у сира Эрвана бороду, а заодно укоротил и волосы.
        Сир Эрван терпел все это и только моргал, да так кротко, словно никогда в жизни не оборачивался волком. А граф Жан спрятал кинжал в ножны, полюбовался сиром Эрваном и заключил:
        - Теперь вы молодец хоть куда, как и бывало прежде.
        - Сверху я вашей милостью выгляжу красиво, - согласился сир Эрван, - зато второй своей половиной весьма непристоен и подобен сатиру.
        Граф Жан отошел на пару шагов, посмотрел на сира Эр-вана, уже довольно твердо стоявшего на ногах, и вынужден был признать:
        - Да, сир, пожалуй, вы правы: нижнюю вашу часть также необходимо прикрыть. Покуда оставались вы волком, в том не было необходимости, потому я об этом и не позаботился заранее. Но сейчас я ясно вижу свою ошибку.
        С этими словами он снял с себя плащ и закутал сира Эрвана, а затем помог ему сесть на лошадь и повез к своим рыцарям, которые, судя по крикам, уже убили кабана.

* * *
        Сир Эрван рассказал о том, как постигло его внезапное безумие, когда открылась неверность прекрасной Азенор. Вид этой женщины, по его словам, был ему настолько противен, что он бежал в леса и скитался там в поисках вчерашнего дня, когда он пребывал в счастливом неведении и заключал даму Азенор в свои объятия, не замечая на ее теле следов чужих рук. Ибо таково коварство женщины, что ничьи прикосновения внешне их не пятнают, и порочная женщина может выглядеть чистой. Однако, если бы каждый мужчина, который дотрагивался до ее тела, мог оставлять на ней отпечаток, и при том особого цвета, то дама Азенор оказалась бы пестрой с головы до ног. А о пестром звере достоверно известно, что он весьма вероломен.
        От всех этих мыслей впал сир Эрван в беспамятство и жил у одного углежога в его хижине и кормился охотой и также кормил углежога. Но граф Жан отыскал верного своего вассала под толстым слоем грязи и свалявшихся волос и, обнаружив эту пропажу, возрадовался и позвал сира Эрвана громким голосом. И услышав этот голос, сир Эрван как будто пробудился от ужасного сна и выбрался на волю из тенет своего безумия. А когда он узнал о том, что волк откусил нос у дамы Азенор, остатки былого помешательства рассеялись, точно туман. Потому что ничто так не способствует ясности рассудка, как восстановление справедливости.
        - Желаете ли снова взять в жены эту даму? - спросил граф Жан.
        Сир Эрван побледнел, потому что он все еще немного любил даму Азенор и действительно желал вернуть былые дни. Но в нынешнем своем состоянии она была ему отвратительна. И потому он сказал «нет» и прибавил, чтобы ее отдали в жены какому-нибудь слепому рыцарю, не слишком молодому и такому, которому безразлично, насколько пестра в отношении добродетели его супруга.
        - Сдается мне, без носа она много не нагрешит, - прибавил он под конец и мрачно замолчал.
        Среди приближенных графа Жана имелся один незнатный и небогатый рыцарь по имени Ален де Мезлоан, и звали его так не потому, что он владел замком Мезлоан, а потому, что он там родился.
        Этот Ален участвовал в нескольких войнах вместе с графом Жаном и в последней был так сильно ранен, что совершенно утратил зрение. Волосы у него были жесткие, светлые, глаза затянуты бельмами, лицо суровое, с тяжелыми чертами, но вместе с тем видно было, что в молодости был он мужчина хоть куда. Лет ему было около сорока.
        Когда дама Азенор оправилась от болезни и повязки с ее лица сняли, граф Жан велел ей явиться к нему. Все это время она жила в Ренне в доме у лекаря, занимая небольшую комнатку, где за ней ухаживала специально нанятая для этого девушка.
        Дама Азенор закрыла лицо вуалью и так предстала перед графом. Тот же приказал ей снять вуаль.
        - Мессир граф, возможно ли это? - тихо спросила дама Азенор.
        - Вы больше не бойки, как бывало, дама, - с презрением ответил граф. - И все-таки осмеливаетесь мне перечить. Радуйтесь, что я не сжег вас на костре, как ведьму, и не сварил в котле, как предательницу! Ведь волк, который укусил вас, - бисклавре, а укусы бисклавре, как говорят, превращают человека в чудовище.
        - Но это неправда, мессир, - пролепетала бывшая Прекрасная, а ныне Безносая Азенор. - И вы сами можете в том убедиться. Уже миновало несколько лун, но ничего, кроме обычного, что случается с женщинами, со мной не происходило. И я не оборачивалась волчицей и не испытывала невыносимого голода, утолить который можно лишь человечиной.
        - О, так вам и это известно? - нахмурился граф. - Что ж, вы действительно должны быть мне благодарны за то, что я сохранил вашу никчемную жизнь. Впрочем, сделал я это не потому, что пожалел вас, как я уже и говорил, а из уважения к сиру Эрвану: он пощадил вас, и я уважаю его волю. Ибо он, хоть и бисклавре, но верный вассал и добрый человек, который всем сердцем любит Бретань и меня.
        - Ах, ваша милость, ведь вы не верили в бисклавре! - заметила дама Азенор, сильно волнуясь.
        - Я не верю пустым россказням, - ответил граф Жан, - однако весьма охотно верю собственным глазам. А теперь снимите вуаль!
        Видя, что деваться некуда, дама Азенор подчинилась и открыла графу свое уродство. Несколько мгновений граф рассматривал ее, так что глаза Азенор наполнились слезами, но ни следа сострадания в лице сюзерена она не заметила.
        - Что ж, - молвил граф, - теперь ваша внешность, по крайней мере, не лжет: больше никто не поверит в вашу добродетель! Однако наказание ваше не окончено. Я отдаю вас в жены небогатому рыцарю, который служил мне верой и правдой и теперь согласен послужить в последний раз, убрав вас с глаз моих долой на веки вечные. Как я уже говорил, гораздо более простым и надежным способом избавиться от вас было бы сварить вас в котле, но такое решение огорчило бы сира Эрвана, а я этого не хочу. За службу я жалую этому рыцарю, Алену из Мезлоана, небольшое владение среди глухих лесов, и там вы будете жить с ним, ублажая его так, как он захочет.
        И граф Жан приказал позвать Алена из Мезлоана.
        - В силу его увечья ему безразлично, красивы вы или безобразны, - заключил граф Жан. - Будьте доброй женой хотя бы ему, и, может быть, ваши грехи будут вам отпущены. Но это уж разрешится как-нибудь без меня.

* * *
        Владение, полученное Аленом от графа Жана, действительно было невелико, а самый дом наполовину лежал в развалинах, но вторая половина была приспособлена для жилья, и там поселился Ален со своей безносой женой. Вся прислуга в доме была мужская, и даме Азенор порой казалось, что она в тюрьме.
        Изо всех сил она старалась угодить своему новому мужу и первый год только то и делала, что следила за тем, чтобы постель регулярно проветривали, горшки выносили вовремя и еду готовили, как надо. Ален же по целым дням просиживал под деревом, когда было лето, а зимой и вовсе не выбирался из постели.
        - С тех пор, как свет погас в моих глазах, - сказал он как-то своей жене (а в разговоры с нею он вступал нечасто), - ничто на свете мне не мило. Но вы можете согреть меня под этим тощим покрывалом.
        И дама Азенор покорно ложилась к нему под покрывало, где находили ее мозолистые руки Алена и сжимали так, что кости у нее трещали.
        Время шло, и вот дама Азенор сделалась скучной и куда менее хлопотливой, нежели раньше.
        Ален де Мезлоан хоть и не любил свою жену, все же заметил эту перемену и однажды спросил:
        - Отчего вы больше не кричите на слуг и не браните повара, жена? Неужто нрав ваш переменился и сделались вы кроткой?
        - Нет, избави меня Боже от подобного несчастья! - отвечала дама Азенор. - Я по-прежнему ненавижу весь свет и особенно мужчин, которые меня повсюду окружают и ничего не смыслят ни в красивой одежде, ни в убранстве жилища. Вам бы лишь набить желудок да согреть ноги, а ночами хотите вы обнимать мягкое женское тело.
        - Что ж, не вижу в том ничего дурного или такого, что заслуживало бы лютой ненависти, - отвечал Ален. - Впрочем, я рад, жена, что вы не переменились. Иначе я счел бы, что вы захворали, а средств нанять хорошего лекаря у меня нет.
        - Но я действительно больна, - расплакалась дама Азенор. - Никогда раньше со мной такого не было! По целым дням меня тошнит, и не от ваших бельм, мой муж, и не от вареных овощей, которыми потчует меня ваш повар, муж мой, а от непонятных причин.
        - Вот оно что! - сказал Ален де Мезлоан. - А скажите-ка, жена, нет ли у вас тяжести в животе?
        - В животе у меня завелся червь, - сказала Безносая Азенор. - Случается, он бьет хвостом, и тогда меня всю скручивает жгутом! Не припомню, чтобы раньше случалось со мной такое.
        - И немудрено, - сказал сир Ален. - Ведь другим своим мужьям вы были весьма дурной женой. И все потому, что они любили вас и позволяли вам дурачить их и морочить им голову. Я же вовсе вас не люблю, и со мной вы сделались послушны.
        - О чем вы говорите? - пуще прежнего расплакалась Безносая Азенор. - Выходит, на то была ваша воля, чтобы я так страдала?
        - У вас будет ребенок, - сказал Ален. - А случилось это потому, что я обнимал вас под нашим тощим покрывалом и сжимал своими мозолистыми руками, которые царапали вашу нежную кожу и заставляли ваши косточки хрустеть.
        С этим он ощупал живот дамы Азенор и остался весьма этим доволен.
        Хоть Ален и говорил, что не любит свою жену и не имеет средств нанять хорошего лекаря, все же он отправил человека к графу Жану и попросил его прислать добрую повитуху, когда настанет срок. Ведь для Безносой Азенор такое впервые, а она уже не первой молодости и вовсе не имеет привычки к деторождению. И хоть она злая и порочная женщина, но сам-то Ален - муж добрый и потому обязан о ней позаботиться.
        Слушая все эти речи, граф Жан хмурился и морщился, а потом, не выдержав, перебил:
        - Для чего столько словес! Я просто пришлю хорошую повитуху, хоть сегодня, и пусть она живет в доме у Алена. Не хочется мне видеть его несчастным, а если жена его умрет, то, сдается мне, будет он весьма огорчен.
        И повитуха, вооруженная всеми необходимыми орудиями своего ремесла, отправилась в уединенное жилище Алена из Мезлоана, где и поселилась. Каждое утро она нащупывала в животе Азенор того червяка, который там поселился, и находила его все более толстым, веселым и подвижным. И вот настало время явиться червю наружу и избавить даму Азенор от своего присутствия.
        Ален в этот день отправился на дальнюю прогулку в сопровождении одного слуги. И слуга заметил, что господин его против обыкновения бледен и взволнован.
        Дама же Азенор с помощью повитухи приступила к делу и спустя шесть часов произвела на свет девочку. Это был розовый и пухлый младенец с прекрасными ручками и ножками, с большими ясными глазами и широко раскрытым вопящим ртом. Только одно было у этого младенца не так, как у всех обыкновенных детей: дочь дамы Азе-нор родилась без носа.
        Вернувшись домой и узнав новость, Ален из Мезлоана был рад и счастлив.
        - Что жена моя? - спросил он у повитухи. - Все такая же злющая ведьма? Все так же бранится, брызгает слезами ярости и плюется ядовитой слюной?
        - Госпожа здорова, насколько это возможно, - отвечала повитуха, низко кланяясь, хотя знала, что Ален этого видеть не может. Но он слышал по изменившемуся тону ее голоса, что она перед ним присела, и улыбнулся.
        - Ты сослужила добрую службу, и граф Жан тебя наградит, - сказал Ален.
        Но повитуха медлила.
        - Господин мой, - сказала она, - ребенок… девочка… она родилась без носа.
        - Что же тут удивительного? - ответил Ален из Мезлоана. - У матери нет носа, поэтому естественно было бы ожидать, что и у дочери его не будет.
        И он вошел в комнату, где со страхом ожидала его дама Азенор, ощупью добрался до ее постели, провел пальцами по ее щеке и перепробовал мизинцами обе дырочки, сквозь которые выходило ее дыхание.
        - Мой господин, - сказала дама Азенор, глотая слезы, - я не сумела родить для вас сына.
        - Что ж, - отвечал Ален, - я рад этому. Ведь если бы вы родили мальчика, то он появился бы на свет с бельмами, как его отец. Дочь же всего лишь безноса, как ее мать, зато не лишена благодати зрения. Поэтому прошу вас и впредь производить лишь девочек. Это представляется мне вполне разумным.
        Безносой Азенор ничего не оставалось, как подчиниться своему мужу, и за последующие шесть лет она родила еще четырех девочек, и все они выходили из ее чрева безносыми. Богатея дочерьми, Ален неустанно радовался и подбадривал свою злую жену, говоря ей, чтобы она не останавливалась.
        На шестой год, когда дама Азенор вновь почувствовала себя в тягости, Ален из Мезлоана сказал ей:
        - Собрались добрые товарищи, чтобы идти к Святому Иакову Компостельскому на поклонение, и я хочу пойти вместе с ними.
        Дама Азенор перепугалась:
        - Для чего вам покидать меня и наших дочерей, муж мой? Разве я была недостаточно сварлива и злобна, чтобы вы с вашим терпением получили награду свою на небесах?
        - Видать, недостаточно, - сказал Ален, - но я не смею просить вас о большем. По правде сказать, жена, за все эти годы не слыхал я от вас худого слова. Никогда вы не уклонялись от моих объятий, хоть мои мозолистые руки и царапали вашу кожу. Никогда не забывали распорядиться о постели, горшках и еде, а если иногда и ворчали на мужчин, то лишь смешили меня этим. Теперь же я хочу отблагодарить вас. Если я верну себе зрение, то стану для вас самым добрым мужем, какого вы могли бы только пожелать.
        - Был у меня добрый муж, но я предала его, - сказала Безносая Азенор.
        - Что ж, с вашим нынешним увечьем вы никого предать не сможете, - сказал Ален из Мезлоана. - И потому оставляю вас с легким сердцем.
        - Почему бы вам не обратиться для начала к бретонским святым? - спросила Азенор.
        - Боюсь, бретонские святые слишком хорошо знают мое сердце, - отвечал Ален из Мезлоана. - Ни один из них не захотел вернуть мне зрение! Так что пойду к Иакову в Компостелу. К нему, видит Бог, приходит слишком много паломников, авось не разглядит моих грехов и исполнит просимое.
        Так дама Азенор осталась коротать время в ожидании, пока на свет появится очередная дочь, а Ален из Мезлоана надел коричневый плащ, взял палку и вышел в путь, сопровождаемый одним слугой.
        И вот настал срок, прибыла повитуха, изрядно растолстевшая за минувшие годы, и помогла очередной девочке покинуть ее временное обиталище, темное и тесное, и перебраться в другое, где горели лампы, бегали тени по стенам и плескала вода в тазу. Увиденное не слишком понравилось новой девочке, и она разразилась басовитыми воплями.
        - Хороша! - отметила повитуха и, ловко обмыв и обернув ребенка в одеяльце, вручила его роженице.
        Но с той что-то творилось не то: она лежала бледная, с искусанными губами, и ворочала головой по подушке.
        - Что такое? - спросила повитуха. И вдруг догадалась… Наклонившись, она быстро ощупала живот Безносой Азенор: - Да у вас там еще одно дитя на подходе!
        Вместо ответа дама Азенор вскрикнула, выпучила глаза - и вывалила между ног второй копошащийся комок. Повитуха скорее выхватила его, потрясла, держа за ножки, пошлепала по спине, сунула в лохань с водой и обтерла. Девочка запищала, а повитуха ахнула:
        - Пресвятая Дева! Эта-то у вас родилась с носом!

* * *
        Правду говорят: «В семье не без урода», а уж как тяжко приходится носатому в семействе безносых - о том и говорить не приходится. С первого же мгновения седьмая дочка дамы Азенор заслужила общую неприязнь. Старшие пришли познакомиться с новенькой сестричкой и, чинно поздравив мать, устремились к красивой колыбели, приготовленной заранее. Колыбель эта поочередно служила всем дочерям дамы Азенор, и это сближало их, делая поистине родными. И сейчас пять безносных девочек окружили колыбель и склонились на нею, а оттуда, закутанная в заранее вытканное одеяльце, глянуло на них крошечное личико с громадными темно-голубыми глазами и дырочками для дыхания.
        - Какая прехорошенькая! - сказала старшая сестра, и остальные тотчас подхватили:
        - Очарование!
        - Чудо!
        - Прелесть!
        - Лапочка!
        - Красотулечка!
        - Какие у нее миленькие, трогательные носопырочки, - продолжала старшая, и остальные подхватили:
        - Умиление!
        - Сюсеньки!
        - Пусеньки!
        - Слезки наворачиваются!
        - Ах, мама! - Старшая сестра повернулась к кровати, на которой возлежала дама Азенор. - Как же вы потрудились, чтобы подарить нам еще одну сестричку!
        Но дама Азенор не отвечала и лишь тяжело вздыхала и охала.
        - Вы нездоровы, мама? - испугались дочери. Они приблизились к материнской постели и в ужасе замерли.
        На полу, возле кровати, так, чтобы не слишком бросалось глаза, стояла грубо сплетенная корзина, в которую наспех постелили старое покрывало. И там лежал еще один ребенок. У него тоже были огромные темно-голубые глаза и крутой сморщенный лобик, но там, где у всех детей дамы Азенор имелись трогательные, умилительные, очаровательные дырочки-носопырочки, у этой торчал огромный, отвратительный нарост!
        - Что это, мама? - с ужасом спросила старшая сестра. - Где вы нашли это отвратительное чудовище?
        И сестры подхватили:
        - Мерзость!
        - Ужас!
        - Кошмар!
        - Жаба!
        - Дети, - проговорила дама Азенор, - сама не знаю как, но я произвела на свет лишнюю дочь. Должно быть, Бог карает меня за мои грехи: слишком уж я гордилась вами, мои красавицы, - вот и послал мне уродливое дитя, да еще сверх положенного.
        И она расплакалась, а вслед за ней разрыдались и все шесть ее безносых дочерей. Одна только носатая продолжала агукать из своей грубой корзины и даже пыталась улыбаться.
        Лишняя дочь дамы Азенор получила имя Фриек, что означает «Носатик». Азенор приложила все усилия к тому, чтобы о Носатике не пошли по округе слухи, и первым делом переговорила о повитухой.
        - Я заплачу вам вдвое обычного, - сказала она, - и это будет только справедливо, ведь вы приняли не одного ребенка, а целых двух. Однако будет лучше, если вы ничего не станете рассказывать об этом дополнительном ребенке, потому что, сдается мне, послан он мне в наказание, и люди именно так это и поймут.
        - Да о чем вы толкуете, моя роза! - сказала повитуха, забирая второй кошелек с деньгами и укладывая его в своей сундучок вместе с первым. - Разве я не понимаю! Если у дамы рождается не одно дитя, а сразу двое, это означает, что в гостях на ее пекарне побывало более одного мельника. Один мужчина - один ребенок, так я понимаю.
        - Но ничего подобного не было! - разрыдалась дама Азенор.
        Повитуха развела руками:
        - Разве ж я вас осуждаю? Слепой муж - хуже не придумаешь! А с другой стороны, как посмотреть: слепой многого не увидит из того, что зрячему сразу бросится в глаза. Так или иначе, а я вас, мой бутончик, не выдам. Не мое это дело. Мое дело - чтобы детки выскакивали из вас, как горошинки из стручка, кругленькие и здоровенькие, и чтобы вы, моя ягодка, от эдаких забав не хворали. А уж что там творилось в стручке и кто положил туда лишнюю горошину… - И она расхохоталась.
        От обиды на такую несправедливость Азенор расплакалась пуще прежнего, и повитуха погладила ее по голове, как маленькую:
        - Ну, вытрите глазки. Когда муж ваш вернется из паломничества, вам будет, что предъявить ему. Уж шестая-то дочка у вас честь по чести, какая положено. А эту, - она кивнула на корзину, - послушайте моего совета, отправьте куда-нибудь подальше: отдайте бедным людям или в монастырский приют. А то и вовсе закопайте в лесу. Никто и не узнает.
        - Много дурного я в жизни совершила, - сказала Азенор, - но такого греха на себя не возьму. Пусть пока растет уродинка у меня под рукой, а потом я найду способ от нее отделаться.
        - Лишь бы муж ни о чем не проведал, - предупредила повитуха. - Я-то буду молчать, но у людей языки - как ветер в поле, гуляют где им вздумается. Кто-нибудь да проболтается, и тогда уж несдобровать вам, моя бесклювая голубка!
        И с этим повитуха отбыла, не рассчитывая когда-либо вернуться. Ибо, как она считала, последний опыт деторождения должен был отбить у дамы Азенор всякую охоту повторить его; да и муж ее находился в отлучке - и когда возвратится, неизвестно. Оно и к лучшему, моя вишенка, оно и к лучшему! Пусть путешествует как можно дольше.

* * *
        Так прошло пять лет, и за все это время от Алена из Мезлоана не приходило ни весточки, а его лишняя, седьмая дочь не услыхала ни единого доброго слова. Все только и называли ее, что «носатой уродиной». Когда она научилась возражать, то стала кричать:
        - Я Фриек, я Фриек!
        А сестры тыкали в нее пальцами и подхватывали:
        - Мы же и говорим, что ты Фриек! Носатая! Уродина!
        И Фриек стала уходить от них в лес, где бродила целыми днями, ела дикие ягоды и спала под деревьями. Однажды, проснувшись, она увидела рядом с собой огромного волка. Волк внимательно рассматривал ее своими горящими желтыми глазами, и Фриек ужасно смутилась. Она спрятала лицо в траве и попросила:
        - Не гляди!
        - Почему? - спросил волк.
        - Я уродина!
        - Почему? - снова спросил волк.
        - Будто ты сам не видишь! - и Фриек расплакалась.
        - Ну-ка сядь как положено и выпрями спину, - приказал волк. - Что это ты придумала? Почему ты уродина? Кто тебе это сказал?
        - Да что у меня, глаз нет, что ли? - возмутилась Фри-ек. Она послушалась волка и выпрямилась. Слезы текли по ее лицу, но говорила она отважно, не запинаясь. - Да и у тебя, как я посмотрю, глаза тоже на месте.
        Волк обнюхал ее, щекоча усами, лизнул в щеку и сказал:
        - Ты почти не пахнешь человеческим жилищем. Что с тобой случилось?
        - Я уродина, - в третий раз сказала Фриек.
        - Сколько ни разглядываю тебя, ничего уродливого в тебе не замечаю, - ответил волк. - Может быть, у тебя есть увечье, скрытое под одеждой? Знал я одного человека, у него было выломано два ребра.
        - Ребра у меня на месте, - сказала Фриек и на всякий случай потрогала себя за бок.
        - Может быть, тебя обварили кипятком? - предположил волк. - От кипятка на шкуре остаются отвратительные пятна и там не растет шерсть. Я знал одного волка, с ним такое случилось.
        - Вроде такого тоже не было, - сказала Фриек. - Но зачем перебирать такие странные вещи, когда мое уродство прямо у меня на лице?
        Волк чихнул и лег, вытянув лапы.
        - Объясни, - приказал он. - Скажи словами. Ты ведь человек, тебя учили разговаривать.
        Фриек, однако, не могла заставить себя произнести вслух столь ужасные слова и просто показала пальцем на нос.
        Волк продолжал молча лежать. Потом приподнял верхнюю губу, демонстрируя зубы:
        - Я теряю терпение, - предупредил он.
        - У меня есть вот эта гадость на лице, - прошептала Фриек. - Этот гнусный нарост.
        - Это называется нос, - сообщил волк. - Что в нем гадостного? Нос как нос. Сама-то ты чем недовольна?
        - Для женщины позор - иметь подобную штуку. Только простолюдинки сомнительного происхождения иногда рождаются такими. Знатные же девушки, зачатые в законном браке, ничего столь постыдного на лице не имеют.
        - Ого! - Волк зевнул и со стуком захлопнул челюсть. - Даже маленькая девочка может чему-то научить старого волка… Неужто там, откуда ты пришла, все люди рождаются безносыми?
        - Только женщины хорошего происхождения.
        - Стало быть, мужчины в твоих краях все-таки с носом?
        - Да.
        - И тебя это не удивляет?
        - Господин мой волк, - сказала Фриек, - да ведь у мужчин на теле есть всякие другие наросты, каких нет у женщин, и никого из нас это не удивляет.
        - Для маленькой девочки ты рассуждаешь слишком бойко.
        - Ах, мой господин, я слышала это не раз от моей матери.
        - А кто твоя мать?
        - Знатная дама, и хорошего происхождения. Я - позор для нее, поэтому обо мне никому не рассказывают.
        - И у нее нет носа? - волк насторожился.
        - Ни следа! Ни у нее, ни у одной из шести моих сестер, рожденных в законном браке. Я же родилась лишней, выскочила вместе со шестой сестричкой, и поэтому росла не в колыбели, которая для всех моих сестер общая, а в старой корзине. Там сейчас хранят уголь.
        - Неужто во всем доме нет никого, кто любил бы тебя? - спросил волк.
        - За что же меня любить, если я уродина? - удивилась Фриек.
        Волк помолчал, потом встал и обошел девочку кругом.
        Она почувствовала, как он коснулся носом ее ладони.
        - Приходи сюда и завтра, и когда захочешь, - сказал волк. - Я научу тебя ловить зайцев и бегать с другими волками. Человек не должен быть таким одиноким, тем более - в твоем возрасте.

* * *
        Так прошло еще два или три года. Фриек росла и чертами все более походила на свою мать - до того, как бисклавре лишил ее носа. Но поскольку облик дамы Азенор со времен ее первого замужества непоправимо изменился, то и сходства между дочерью и матерью не замечал никто, кроме волка.
        Лишнюю дочь никто не собирался предъявлять отцу, если тот когда-либо вернется, и поэтому она жила в родном доме на положении служанки. Фриек это нисколько не огорчало: ей не нравилось вышивать, она не хотела играть на виоле или слушать песни и истории; все казалось ей скучным по сравнению с тем, что она узнавала от волка.
        Как-то раз Фриек завела с матерью разговор и спросила:
        - Госпожа мама, почему мы никогда не устраиваем охоту?
        Азенор вонзила иглу себе в палец - таким неожиданным оказался вопрос седьмой дочери, - и только ахнула:
        - Откуда тебе вообще знать о существовании подобных вещей?
        - Слыхала от слуг, - ответила девочка.
        - Слуги ставят силки и ловят зайцев, - отрезала дама Азенор. - Да и на что нам охота, если во дворе у нас живут и свиньи, и утки, и гуси? Мяса вдосталь!
        - Но разве не интересно сесть на лошадь, вооружиться и скакать по лесу, догоняя оленя? - спросила девочка. - Или с рогатиной затравить кабана?
        - Господь с тобой, маленькое чудовище! - вздохнула Азенор. - Не знаю уж, какой гость вложил эту лишнюю горошину в мой стручок, но не устаю благодарить святого Гвеноле за то, что он услал моего мужа подальше из дома!
        И она распорядилась, чтобы с девочкой не разговаривали ни о чем, кроме ее непосредственных обязанностей. А обязанностью ее стало собирать в лесу хворост, и еще Фриек отправляли к углежогу за углем, который она приносила домой в той самой корзине, где некогда лежала младенцем.
        Каждую неделю она встречала волка и, бросив корзину в лесу, бежала ему навстречу, а он опрокидывал ее лапами в мох, облизывал ей лицо, и они носились по лесу вместе, и девочка держалась за его шерсть.
        Он действительно показал ей, как ловить зайцев, и как распознавать лесные запахи и находить звериные тропы.

* * *
        Сир Эрван де Морван появлялся теперь при дворе графа Жана де Монфора не так часто, как прежде, и потому граф Жан неподдельно обрадовался, увидев его в Ренне на празднике в день Пятидесятницы.
        За минувшие годы сир Эрван не то чтобы постарел, а заматерел - сделался шире и тяжелее, волосы его из каштановых превратились в темно-серые, да и смеялся он теперь гораздо реже, чем бывало.
        Среди других рыцарей сир Эрван приметил одного - лет пятидесяти, с лицом грубым, обветренным, и с ухватками старого вояки. Он показался сиру Эрвану знакомым, только вот сир Эрван никак не мог вспомнить, кто он такой. И поскольку не в его характере было ломать голову и мучить себя предположениями, он попросту подошел к этому рыцарю и завязал с ним разговор.
        - Сдается мне, когда-то мы с вами встречались и, быть может, даже водили дружбу, потому что ваше лицо вызывает во мне смутную приязнь, - так начал сир Эрван. - Но не могу вспомнить ни имени вашего, ни обстоятельств нашего знакомства.
        - Это и не мудрено, - отвечал тот. - И я рад, что вы не смущаясь заговорили со мной об этом. Здесь многие меня не узнают. А все потому, что раньше я был слеп, но ныне прозрел.
        - Это можно сказать почти о любом из нас, кому удалось достичь возраста благословенной зрелости, - возразил сир Эрван. - Многие были слепы, сбитые с толку слишком сильной любовью или же позволившие себе обмануться дружеской привязанностью. Но излечившись от доверчивости к людям, мы воистину прозреваем.
        - О, подобных речей я также немало наслушался за время моего путешествия! - рассмеялся рыцарь. - Однако в том, что касается меня, речь идет не о духовной слепоте, но о самой обыкновенной. Во время одного сражения я был ранен и утратил зрение. Несколько лет я провел в покаянии, и епитимья моя была самой страшной из возможных: Господь руками нашего графа послал мне злую жену. Когда же жена моя из злой внезапно сделалась доброй, я испугался того, что епитимья становится слишком легкой, и отправился к святому Иакову в Компостелу. И он вернул мне зрение. Вы помните меня слепым, оттого и не признали зрячим, а ведь я - Ален из Мезлоана, и моя злая жена раньше была вашей.
        - Так это вы! - и сир Эрван заключил Алена из Мезлоана в объятия. - Я слыхал, что в округе у нас живет безносая дама и что она с завидным постоянством производит на свет безносых дочерей.
        - Это так; но теперь она может со спокойной душой произвести на свет сына, - сказал Ален. - Ведь я прозрел, стало быть, и опасность родить слепого мальчика тоже миновала. И после шести девочек сын станет для нас отдохновением, и мы сможем опочить в покое.
        - Я рад за вас всей душой, - сказал сир Эрван. - Сколько же у вас дочерей, сир Ален?
        - Когда я уходил к святому Иакову, шестая была на подходе, - ответил сир Ален. - Сейчас ей уже лет семь, я полагаю. Впервые за все эти годы я смогу увидеть мою жену и моих дочерей собственными глазами!
        И он рассмеялся.
        А сир Эрван, который ни на мгновение не верил в то, чтобы злая жена могла вдруг сделаться доброй, понял - что скоро произойдет в доме Алена де Мезлоана, и поспешил распрощаться.

* * *
        Слугу звали Верный Гале, и он был когда-то одним из копейщиков, что сражался под началом своего господина, Алена из Мезлоана. Всего у Алена было двое копейщиков, но один погиб. Никто не был так предан Алену, как этот Гале, и потому его призвала к себе Безносая Азенор, когда потребовалась помощь.
        Верный Гале вошел к даме и неловко поклонился; в свете факела его тень, кривляясь, передразнила его движение на стене и переползла на гобелен, разгораживающий комнату.
        - Верно ли, что сир Ален возвращается? - спросила Азенор.
        Гале ответил:
        - Сегодня днем прибыл человек из Ренна и сообщил о том, что вернулся один сеньор, родом из Мезлоана, который ходил к Иакову в Компостелу. Сейчас он с почетом принят у графа Жана, а в ближайшее время собирается домой.
        - Верно ли, что он исцелился от своей слепоты? - продолжала Азенор.
        - Милостью Божьей, это так, - подтвердил Гале.
        - Как же быть, Гале? - И Безносая Азенор с отчаянием устремила на него взор. - Да поможет мне святая Одиль, если я лгу, но менее всего хотелось бы мне огорчать моего господина, особенно сейчас, когда он лишился своего недуга!
        - Вы не в силах изменить свою внешность, госпожа, - сказал Гале, за что Азенор возненавидела его еще больше. - Это не в вашей власти, поэтому оставайтесь для него доброй женой, для моего бедного господина, и не навязывайте ему своего общества, если он почему-либо не захочет вас видеть.
        - Я думаю, моего господина весьма огорчит лишняя дочь, - сказала Азенор прямо, видя, что Гале в силу своей ограниченности не понимает, о чем на самом деле идет речь. - Тем более, что она не похожа на остальных его дочерей.
        - Родиться без изъяна - не порок, - сказал Гале.
        - Беда не в том, что у Фриек нет изъяна, а в том, что у остальных дочерей сира Алена он имеется, - сказала дама Азенор. - И как бы он не заподозрил меня в неверности.
        Гале пожал плечами:
        - Я служу не вам, а ему, и мне безразлично, что случится с вами, если мой господин заподозрит вас в неверности.
        - Разве он не будет сильно огорчен?
        Гале поразмыслил и признал:
        - Полагаю, да. Полагаю, лишняя дочь, да еще без изъяна, которую родила жена с изъяном неведомо от кого, сильно огорчит моего господина.
        - Наконец-то ты начал меня понимать, - с облегчением произнесла дама Азенор. - И поэтому сделай вот что. Слугам прикажи, чтобы молчали, да припугни их хорошенько, как ты умеешь, а от лишней дочери придется избавиться.
        - Каким образом? - спросил Гале.
        Дама Азенор расплакалась и раскричалась:
        - Будто ты сам не знаешь?
        - Мне известны десятки способов избавиться от человека, - ответил Верный Гале. - Назовите ваш способ.
        - Клянусь Господом, умершим за весь род человеческий! - воскликнула дама Азенор. - Отведи ее в дальний монастырь и отдай там в приют. Она обучена грязной работе по дому - в монастыре охотно ее примут.
        - Это следовало сделать давно, - предупредил Гале, - когда девочка была слишком мала, чтобы назвать имена своих родителей - или, по крайней мере, матери. Сейчас же она выдаст вас - рано или поздно слухи дойдут до моего господина, и он будет весьма огорчен. А этого не хочет никто из нас.
        - Ты слышал мое приказание, - повторила дама Азе-нор. - Отделайся от Фриек, да так, чтобы… чтобы носу ее здесь никогда больше не было!
        Верный Гале ухмыльнулся и вышел.
        Фриек спала в сарае, расстелив себе соломы; под головой у нее было полено, укрывалась она конской попоной, а согревалась собственным дыханием.
        Гале ударил ее сапогом в бок.
        - Вставай!
        Фриек вскочила, как зверек, и метнулась в сторону, но Гале поймал ее за руку.
        - Идем.
        - Куда?
        - Не вздумай убегать, - предупредил он.
        - Это уж как мне захочется, - дерзко ответила Фриек.
        Он потащил ее за собой. Они вышли из ворот, миновали поле, луг, углубились в чащу леса, и тут Гале запалил факел.
        - Ты не видишь в темноте? - спросила Фриек.
        - Не вижу, - ответил он. - Идем.
        Они шли и шли, лес вокруг становился все гуще, но девочка не выказывала никаких признаков страха.
        Наконец Гале остановился, воткнул факел в землю и, взяв Фриек за плечи, развернул ее к себе.
        - А теперь выслушай меня, выслушай хорошенько. Все говорят, что ты лишняя, и так оно и есть. Раньше тебя терпели в доме, потому что господин мой был далеко и твое появление на свет не могло огорчить его: чего не знаешь, то тебя и не печалит. Но сейчас он возвращается, и при том прозревший. Будь он еще слеп, тебя можно было бы от него спрятать. Но ты похожа на свою мать - если бы у нее был нос, - и он сразу догадается, кто та, что произвела тебя на свет.
        - Сир Ален вернул себе зрение? - сказала Фриек. - Вот так дела! Сердечно рада за него, хотя никогда прежде его не видывала. Говорили, будто он добрый рыцарь и что граф Жан любил его за храбрость.
        - Так и есть, - нахмурился Гале. - Твоя мать приказала отвести тебя в монастырь и отдать там в приют, при условии, что ты никому не скажешь своего имени. Но не верится мне, чтобы девушка твоего происхождения в состоянии всю жизнь молчать о том, кто ее мать. Ведь там, в монастыре, тебя станут называть ублюдком и заставят чистить котлы, а то и попытаются выдать замуж за какого-нибудь урода. Нет, ты не смолчишь, и рано или поздно весть дойдет до моего господина, а такого я допустить не могу.
        - Что же ты намерен делать, Гале? - спросила Фри-ек, переступая с ноги на ногу. - Говори скорее, я устала и спать хочу.
        - Ты держишься как воин, Фриек, и я скажу тебе правду, - ответил Гале. - Я намерен убить тебя и закопать твое тело здесь, в лесу. Тебя никто не найдет, и правда никогда не станет известной.
        - Что ж, - помолчав, сказала Фриек, - это поволчьи, то есть - честно. Я благодарна тебе за то, что не стал щадить меня глупой ложью.
        Тогда он взял ее за волосы и отогнул ее голову назад, а правую руку с ножом занес над ее горлом.
        А Фриек не опускала глаз и просто ждала.
        Волк появился сначала в виде огромной тени, которая скользнула по стволам деревьев, потом вдруг рухнула на траву и наконец сжалась, втянулась в волчье тело, - и вот уже зверь взмыл в воздух и ударом обеих передних лап опрокинул Гале на траву. Еще мгновение - и Гале захлебнулся собственной кровью. Пальцы его крепко сжимали рукоять ножа, а волк стоял над его телом, широко расставив лапы, и торопливо вырывал куски плоти. Вся морда у него была окровавлена, хвост трясся, и он тихо, удовлетворенно рычал.
        Фриек же села на корточки, разжала пальцы Гале и вынула нож. А потом устроилась рядом с телом, поджав под себя ноги, и смотрела, как волк насыщается.
        Волк окончил трапезу, растянулся на траве и положил морду между лапами. Девочка подобралась поближе к нему и легла, прижимаясь к теплому волчьему боку.
        Утром волк сказал ей:
        - Тебе придется выкопать могилу. Сумеешь?
        Фриек показала нож.
        - Я сниму дерн, а потом разрою землю.
        - Я помогу, - обещал волк.
        И вдвоем они вырыли яму, в которую погрузили то, что осталось от Верного Гале.
        - Что же дальше? - спросила Фриек. - Я не могу вернуться домой. Мать твердо решила от меня избавиться, и если она узнает, что я осталась жива, то повторит попытку. Не можем же мы съедать всех слуг сира Алена де Мезлоана, одного за другим! Эдак он вовсе останется без прислуги, а мне бы этого вовсе не хотелось - говорят, он хороший человек.
        - Это так, - подтвердил волк. - Я знавал сира Алена, и ему под силу то, что оказалось не по зубам даже самым могущественным и самоуверенным сеньорам: он покорил сердце злой женщины. А теперь идем со мной, Фриек. Я заберу тебя к себе. Давно уже следовало это сделать, да раньше было несподручно: тебя бы начали искать и непременно нашли бы у меня, а это привело бы к разоблачению некоторых тайн. Теперь же все будут считать, что ты в монастыре или мертва, и никто искать тебя не станет.
        Фриек обхватила обеими руками морду волка, все еще окровавленную, и расцеловала его. Затем привычно запустила пальцы в его шерсть, и они побежали прочь от поляны, где навек упокоились останки Верного Гале.
        Спустя недолгое время волк остановился. Фриек споткнулась и чуть не упала. Волк толкнул ее носом, и она со смехом повалилась под куст.
        - Тут чья-то одежда, - сказала она.
        - Это моя, - ответил волк. - Отвернись.
        - Ладно.
        Фриек улеглась, положив руки под голову, и уставилась на верхушки деревьев. Потом услышала знакомый голос:
        - Готово.
        Она повернула голову и вдруг подскочила - перед ней стоял человек, одетый богато, как знатный сеньор, с золотой цепью на шее, с серебряным браслетом на левой руке, широкая талия перетянута кожаным поясом. Серые волосы его были растрепаны, а в углу рта осталось пятно крови.
        Фриек подошла к нему и отерла это пятнышко своим рукавом.
        - Ты не испугалась? - спросил он.
        Она покачала головой.
        - Почему? - спросил он.
        - Не знаю, - ответила Фриек. - Такой уж я, должно быть, уродилась. Как вообще можно испугать девочку, у которой растет нос? Ведь девочка с носом - это почти мальчик! - И Фриек торжественным тоном прибавила - Я буду вам служить, мой господин, потому что человек не должен быть одиноким, ни в каком возрасте.

* * *
        Вернувшись домой зрячим, сир Ален сосчитал своих дочерей и остался ими весьма доволен. Хотя дама Азенор и боялась встречи с внезапно прозревшим супругом, все обошлось как нельзя лучше. Без лишних слов, сир Ален из Мезлоана заключил ее в объятия:
        - Вам не следует стыдиться своего увечья, любезная супруга, ибо на обратном пути из Компостелы я шел с большим обозом исцеленных. И там были люди, у которых всевозможные болезни отгрызли не только носы, но также и уши, а иных - даже губы, не говоря уж об отвалившихся пальцах, вывороченных суставах, сгнивших щеках, не прикрывающих зубы! А уж сколько лысин прошло перед моим взором! Все эти люди исцелились в том смысле, что больше они не будут терять части тела, и то, что они сумели сохранить, останется при них - а после Воскресения к ним вернется и утраченное в земной жизни, - однако ж святой Иаков не пожелал, чтобы у них отросли новые пальцы, носы или мясо там, где его внезапно не стало - вследствие непростительных грехов. Ваш же аккуратно откушенный носик мнится мне отнюдь не уродством, но достоинством. Ибо я один из немногих счастливых мужей в Бретани, кто может, не покривив душою, сказать, что жена его никогда не сует свой нос не в свое дело.
        Дама Азенор залилась слезами счастья, а дочери по очереди подходили к отцу и приседали перед ним в почтительном поклоне.
        - Прима.
        - Секунда.
        - Терция.
        - Кварта.
        - Квинта.
        - Секста.
        - Ах вы мои красавицы! - вскричал сир Ален, обхватывая их руками, словно огромный живой букет, и привлекая к груди. - Нет ничего лучше, чем увидеть вас собственными глазами! Ведь до сих пор я только и мог, что слышать ваши голоса, - а голос Сексты слышу впервые, и он поистине ангельский.
        Меньшая дочь дамы Азенор закраснелась и поцеловала отцу руку.
        Мать настрого запретила им говорить о том, что некогда существовала еще и Септима, которую называли «Фри-ек». И сестры попросту выбросили ее из головы.

* * *
        Год миновал незаметно, и на Пасху в Ренне собрались рыцари графа Жана, и граф Жан с грустью отметил про себя, что верные его товарищи по турнирам и охотам постарели, а дети их подросли и скоро займут место родителей. И хотя то была закономерность, о которой говорят и Библия, и здравый смысл, на сердце все равно ложилась печаль. И граф Жан начал приглядываться к тем, кто незаметно подрос под его рукой.
        На турнир прибыл сир Эрван де Морван. Его сопровождал юный паж с таким дерзким лицом, что не заметить его было невозможно. Был он хорошенький, как девочка, с густыми кудряшками и большими блестящими глазами. Сир Эрван держался с ним ласково, наклонялся к нему, когда он что-то говорил, и отвечал ему с улыбкой, так что даже граф Жан в конце концов поддался любопытству и спросил:
        - Кто этот мальчик?
        Никто из приближенных не знал, и тогда граф Жан поступил наилучшим образом: он попросту задал вопрос си-ру Эрвану.
        Вместо того, чтобы дать ответ, такой же прямой, каким был вопрос, сир Эрван вдруг задумался.
        - По правде сказать, мой сеньор, я и сам не знаю. То, что это мой паж, вы и без моих разъяснений видите. Однако это дитя отнюдь не исчерпывается своим пажеским званием. Я даже не могу вам со всей определенностью сказать, мальчик это или девочка, поскольку природа его двойная. По мне так, оно, несомненно, девочка, хоть я и не осматривал его в подробностях: мне подобное дело не пристало, а женской прислуги у меня нет. Но лукавство, отвага, голос и взгляд - все говорит о том, что существо это женского пола. Однако само оно утверждает, что обладает одним несомненным признаком принадлежности к числу прямых потомков Адама, и это также отражается в его нраве - прямом, дерзком, мужественном и не способном смущаться.
        - Клянусь рукою Господа, которая раздавала хлеб жизни! - вскричал граф Жан. - Прекратите выражаться криво, косо и витиевато, как мой архиепископ! В чем заключается вторая его природа?
        - Оно утверждает, что наличие у него носа - несомненный признак мужественности, и мне никак не удается убедить его в обратном, - сказал сир Эрван. - Оно называет себя Фриек, то есть Носатик, и это наилучшее для него имя, поскольку отражает его сущность.
        - Итак, мы установили, что пол этого мальчика вам неизвестен, - сказал граф Жан, который во всем любил определенность. - В таком случае, не могли бы вы рассказать, каким образом он поступил к вам на службу?
        - Я нашел этого ребенка в лесу, - ответил сир Эр-ван, - и, надо полагать, спас от лютой смерти. Но не успел я представить мой поступок благодеянием, как это дитя объявило, что намерено облагодетельствовать меня своей дружбой. Вот так оно поселилось у меня в замке, а вся его служба сводится к тому, что по утрам оно приносит мне умывание и подает перчатки, если мне вздумалось проехаться верхом.
        - Это многое объясняет, - сказал граф Жан. - Однако позвольте поинтересоваться - не бросалось ли вам в глаза сходство этого ребенка с вашей бывшей супругой - дамой Азенор?
        - Упаси меня Боже! - вскричал сир Эрван. - Как такое возможно? Ведь у дамы Азенор нет носа, в то время как это дитя определенно обладает неким наростом на лице, и притом прехорошеньким.
        - Однако некогда у дамы Азенор имелся нос, и также прехорошенький, - напомнил граф Жан.
        - Об этих временах, мой господин, я постарался забыть, в чем и преуспел.
        - Так или иначе, а сдается мне, что это дитя произвела на свет ваша бывшая супруга, - заключил граф Жан, который отнюдь не намеревался щадить сира Эрвана. - Она оказалась весьма плодовитой, между нами говоря, а ведь до брака с сиром Аленом весьма успешно скрывала это свойство.
        - Возможно, - сказал сир Эрван.
        - В таком случае, могу ли я предположить, что это дитя - ваш внебрачный ребенок?
        - Нет, - сказал сир Эрван. - Вот уж чего я не позволю, так это считать Фриек де Морван зачатой вне брака. Сын она мой или же дочь, но, несомненно, она была зачата в законном браке. Поразмыслите хорошенько, мой господин! После того, как дама Азенор предала меня и была мной наказана, она сделалась мне совершенно противной и отвратительной, и даже будь у меня такая возможность - я бы и пальцем к ней не прикоснулся! Да так оно и обстояло все эти годы, когда она отравляла жизнь сиру Алену из Мезлоана.
        - Но каким образом ей удалось родить от вас ребенка?
        - Фриек появилась на свет одновременно с шестой дочерью Азенор - Секстой, - сказал сир Эрван. - Это я знаю достоверно. И будь она безносой, ее именовали бы Септимой. Но коль скоро родилась она с носом, это наводит на определенные раздумья. И я полагаю, что некогда уронил я малое семя в пашню дамы Азе-нор. Вследствие зловредности характера дама упорно не позволяла моему семени прозябнуть и производила на свет лишь те плоды, что посеял сир Ален. Но в конце концов силы дамы ослабли, а злоба ее отступила, и мое семечко наконец проросло. Уцепившись за крепкое изделие сира Алена, выбралось оно на свет, как ни пыталась дама Азенор удержать его во тьме, - и носатостью своей обличило свирепый нрав матери. Таким образом Фриек является моей дочерью от дамы Азенор, зачатой в законном браке.
        - Сир Эрван, - сказал граф Жан, - определитесь лишь с одним: будете вы считать свое дитя сыном или дочерью?
        - Когда Фриек достигнет брачного возраста, природа сама возьмет верх, - сказал сир Эрван. - Я положу перед нею два платья, мужское и женское, а дочь моя сама выберет, сын она мне или дочь. Однако лично я склоняюсь к тому, что это все-таки дочь.
        - Очень хорошо, - сказал граф Жан. - Воистину, годы сделали вас мудрым, мой бисклавре.
        И он жестом отпустил сира Эрвана.
        Между тем сир Ален из Мезлоана явился в Ренн со всем своим выводком дочерей и супругой, которая не решилась предстать перед блестящим обществом Реннского двора без вуали. Дочери же сызмальства привыкли считать себя прекрасными и красивыми и ни одна не стыдилась отсутствия у себя носа.
        Однако то, что они увидели в Ренне, заставило их задуматься и опечалиться.
        И в конце концов они обступили мать с отцом и заговорили все одновременно.
        Прима сказала:
        - Как же так, матушка? В какое общество вы вывезли нас? Не вы ли утверждали, что носы растут лишь у простолюдинок, кои развратны по природе своей, а добродетельная девушка из знатного семейства вовсе не должна обладать этим признаком мужественности, столь непристойно выдающимся между щеками?
        Секунда подхватила:
        - Но здесь у каждой дамы, даже самой знатной, растет нос!
        - Даже у самых маленьких девочек он есть, - добавила Терция.
        - У меня веки болят - так часто приходится их жмурить, чтобы не мучить себя столь оскорбительным зрелищем! - сказала Кварта и заплакала.
        Квинта тихонько спросила:
        - А вдруг это не они, вдруг это мы неправильные? Возможно ли такое, господин наш?
        Секста же сказала неожиданно:
        - Выходит, зря мы насмехались над Фриек и считали ее уродкой! Вовсе не она уродка, а мы.
        Сир Ален, заслышав незнакомое имя, насторожился:
        - Кто такая Фриек?
        «Никто», - хотела было сказать Азенор, но Секста определила ее:
        - Будь она как мы, ее звали бы Септимой, но она родилась с носом.
        Сир Ален повернулся к даме Азенор:
        - Что это значит, моя госпожа? У вас было еще одно дитя - носатая девочка?
        - Это недоразумение, - пролепетала Азенор. - Подкидыш. Сиротка, господин мой, чье-то незаконное дитя.
        - Ах, вовсе нет, мама! - возразила Секста. - Вы же сами, против своей воли, выродили ее и потом нередко говорили, что и понятия, мол, не имеете, откуда в вашем стручке взялась лишняя горошина.
        Дама Азенор горько зарыдала, а сир Ален ласково к ней обратился:
        - Если вы сочли меня мертвым - а это немудрено, ведь от меня не было вестей целых семь лет, - и нашли себе кого-то для постельной утехи, то я отнюдь не стану вас осуждать. Ибо ваш поступок лишь добавит мне добродетелей, а я, видит Бог, и без того много вытерпел в земной жизни, так что до рая мне осталось буквально два шага.
        - В рай, господин мой, вы попадете не благодаря мне, - всхлипнула Азенор, - потому что никого я себе для постельных утех не находила и хранила вам верность. Септима действительно родилась вместе с Секстой и, сдается мне, таилась она в моем лоне еще со времен моего брака с сиром Эрваном.
        - Где же она теперь, эта Септима? - спросил сир Ален. - Хотел бы я увидеть ее своими глазами.
        Азенор пожала плечами, а Прима указала на пажа, который повсюду сопровождал сира Эрвана, и сказала:
        - Да вот же она!
        И сир Ален, рассмотрев ее хорошенько, решил оставить лишнюю дочь сиру Эрвану.
        Так по справедливости поделили они дочерей.

* * *
        На одиннадцатом году жизни Фриек посетила близлежащий женский монастырь под названием Босежур и потребовала проводить ее к настоятельнице.
        - Я прошу добродетельных и опытных монахинь осмотреть меня со всей сторон и во всех отношениях, и к тому же со всевозможным тщанием, поскольку до сих пор сомневаюсь в том, до какой степени я являюсь женщиной. Пусть будет в точности установлено, нет ли в моем естестве мужской примеси. Ибо последнее стало бы существенным препятствием для последующего вступления в брак.
        Речь Фриек звучала продуманно, а сама она выглядела богатой и знатной и держалась с большим достоинством.
        На своем веку старая настоятельница повидала многое и потому сочла пожелание девушки странным лишь отчасти, а отчасти - вполне разумным.
        - Если у тебя, дитя мое, имеются сомнения, то лучше, конечно, разрешить их при помощи женщин, заслуживающих доверия. На первый взгляд ты полноценная девочка. Что заставило тебя думать иначе?
        - Существуют некие особенные причины, - ответила Фриек, - о которых мой отец умолял меня не рассказывать.
        - Ты - весьма рассудительное дитя, - сказала мать-настоятельница.
        Она созвала старых монахинь, и втроем они произвели осмотр Фриек, для чего раздели ее совершенно, избавив даже от рубашки. И затем единодушно постановили:
        - Ты - девочка, и при том самое совершенное существо своего пола, какое нам доводилось видеть. Поэтому отныне носи женское платье и держи голову высоко.
        В те дни в монастыре воспитывался племянник настоятельницы - Галевин, сын того самого сира Галерана, что был ранен на памятном турнире, во время которого дама Азенор лишилась своего носа, а ее второй муж, сир Вран, - жизни.
        Галевину было двенадцать лет. Это был рослый мальчик со светлыми волосами и очень белым лицом, легко обгоравшем на солнце. На носу и щеках у него была россыпь бледных веснушек.
        Увидев девочку, он подбежал к ней и толкнул:
        - Эй ты! Ты будущая монахиня?
        - Вот еще! - гордо сказала Фриек. - С чего ты взял?
        - А что ты здесь делаешь?
        - Не твое дело!
        - Я просто спросил.
        - А я просто не ответила.
        - Почему?
        - Не хочу! - И она тоже толкнула его.
        Он не остался в долгу, и скоро они уже катались по земле, награждая друг друга тумаками. Галевин был старше, но Фриек - сильнее, и она одержала верх в прямом смысле слова: уселась на него верхом и принялась тузить его справа и слева, приговаривая:
        - Это научит тебя вежливости, грубиян!
        - Пусти!
        - А вот не пущу!
        - Пусти! Я пожалуюсь настоятельнице!
        - Да жалуйся на здоровье, я все равно скоро уйду отсюда.
        - Тебя запрут в карцере!
        - Я убегу!
        - Отсюда не убегают, - пригрозил Галевин.
        - А я убегу. Ты знаешь, кто мой отец?
        - Да кто бы ни был, ты не убежишь.
        - Мой отец - бисклавре, - сказала девочка гордо. - Он придет за мной и порвет тут всех на кусочки, а тебя - съест!
        - Ты все врешь, - сказал Галевин, а девочка стукнула его кулаком в нос и отпустила.
        Белое лицо Галевина залилось кровью, он сел и начал вытираться руками.
        - Ты злая, - сказал он. - Женщина не должна быть такой злой.
        - Много ты знаешь о том, какой должна быть женщина, - ответила девочка. - Да я только сегодня окончательно убедилась в том, что принадлежу к этому полу.
        - А что, были сомнения?
        - Еще какие!
        - Да уж, - сказал Галевин, глядя, как красные кругляши один за другим падают в пыль. - Глядя на тебя, и не подумаешь, что ты девочка.
        - Я злая девочка, а мой отец - бисклавре, - сказала Фриек. - Такова жизнь.
        - Такова твоя жизнь, - огрызнулся Галевин. - Я же скоро стану рыцарем, и тогда тебе меня не побить.
        - А вот и посмотрим! - сказала Фриек.

* * *
        Фриек де Морван исполнилось пятнадцать лет. Она выросла красивой, как ее мать в те же годы, и даже лучше, потому что взяла себе также часть красоты отца и к тому же умело распределила свое достояние. Она была высокой, с густыми темными волосами и голубыми глазами, черты ее были правильными, нос прямым, подбородок округлым, а талия гибкой и сильной. Сильными и стройными были также ее руки и ноги; она отлично умела скакать на лошади, охотиться и стрелять из лука; кроме того, она не боялась крови и при случае легко перерезала глотку кабану или оленю. Сир Эрван на всякий случай научил ее обращаться с мечом и показал, как выезжать на турнире с копьем, - вдруг она все-таки мальчик! - поэтому Фриек отлично разбиралась во всех тонкостях рыцарского искусства.
        Эта молодая девушка не пропускала ни одного турнира, ни одного празднества, а во время Яблочных войн, в развевающихся одеждах и кожаной кирасе на груди, возглавляла воинство женщин, забрасывающих мужчин яблоками, сливами и перезрелым виноградом. Она наносила удары дубинкой, обмотанной тряпками, и отражала атаки, подставляя под чужие копья свой щит с гербом в виде волка с окровавленной пастью.
        Благодаря этому гербу Фриек стали называть «Дама-Волчица» - то было ее прозвищем; настоящее же ее имя по-прежнему оставалось Фриек де Морван, законная дочь и наследница сира Эрвана де Морвана. И хотя она уже достигла брачного возраста, к ней никто не решался посвататься, такой сильной и злой она была.
        В разгар Яблочной войны Фриек отдыхала в своем шатре - а шатер у нее был как у настоящего полководца, с красными и синими полосами, большой, разбитый на берегу моря. Перед входом стояли две дородные крестьянки из соседней деревни, каждая держала по дубине, - то была почетная стража Дамы-Волчицы.
        И тут к шатру приблизился молодой мужчина и попросил дозволения поговорить с верховным главнокомандующим всех женских войск.
        Фриек крикнула, что примет посетителя, и в шатер, не склоняя головы, вошел молодой рыцарь. Было ему лет семнадцать. Фриек сразу узнала эти бледные веснушки, красноватые ноздри и почти белые волосы.
        - Добро пожаловать, сир Галевин! - приветствовала его Фриек.
        Тогда он поклонился ей:
        - Вижу, вы знаете мое имя.
        - Так и вы знаете мое, - ответила она.
        - Кто же не знает Даму-Волчицу, свирепую Фриек де Морван?
        - Может быть, найдется один-два человека, да и то не в Бретани, а в Нормандии, - сказала Фриек и рассмеялась от души.
        - Как же вышло, что столь знатная дама предводительствует столь подлым воинством?
        - Эй, сир Галевин, да как вы посмели оскорбить всех дочерей Евы? Когда ваша тетка, мать-настоятельница, осмотрела меня и развеяла сомнения касательно моего пола, я поняла, что все женщины равны в природе Еве, в добродетели Сарре, в предприимчивости Фамари, в глупости Вирсавии и в непорочности Девы Марии.
        - Мудрено изъясняетесь.
        - Меня обучили грамоте, вот и изъясняюсь мудрено.
        - Словно не дочь Евы, а монах.
        - Для чего вы пришли?
        - Посмотреть на вас.
        - Вы меня видите. Что дальше?
        - Я желаю вызвать вас на поединок!
        - А кто вы такой, чтобы сама Дама-Волчица подняла против вас меч?
        - Я во всем подобен вам: я верный сын Адама, равный другим его сыновьям - в заботливости Аврааму, в простодушии Льва Иуде, зачавшего дитя с Фамарью, в сладострастности Давиду и в жертвенности Господу Иисусу. А еще я могу драться по субботам, уподобляясь Маккавею.
        - Ишь как заговорили. Словно не рыцарь, а какой-то ученый монах.
        - Я вырос под наставления монахинь, - напомнил Галевин. - Однако довольно слов! Я помню ваше обещание - побить меня при следующей встрече.
        - Что ж, я дева-рыцарь, хоть и ношу только женскую одежду, и от обещания своего не отказываюсь, - сказала Фриек. - Каким оружием угодно вам биться?
        - Я выбираю меч.
        - Деревянный?
        Он покачал головой:
        - Настоящий.
        - Хотите, чтобы я пустила вам кровь?
        - Выпьете его с виноградным вином, - сказал Гале-вин. - А заодно и съедите мою плоть.
        - Я не ем людей, - возразила Фриек.
        - Вы же говорили, что отец ваш бисклавре.
        - Он ест только врагов Бретани и графа Жана, - сказала девушка. - Но он уже стар, поэтому все реже отлучается ради этого из дома. Я же вовсе не нуждаюсь в человеческой плоти.
        С этим оба они взяли мечи и вышли из шатра.
        Мужчины, разодетые в яркие шелковые одежды, украшенные цветами с головы до пят, стояли по правую руку от ристалища, а женщины в пестрых тряпках, с распущенными волосами, измазанные виноградным и сливовым соком, с кувшинами молодого вина в руках и яблоками в подолах, - по левую. Ристалище было увито виноградными лозами.
        В центре его находились молодой Галевин - в красных одеждах, белобрысый и рослый, и Фриек, в синем платье и кожаной кирасе, с темной косой, спущенной по спине. Коса ее была увита лентами и к концу ее привязано яблоко. Оба противника были босы.
        Одна из женщин затрубила в гнусавый рог и закричала:
        - Начинается!
        Мечи сверкнули, и бойцы сошлись в поединке.
        И скоро уже Галевин убедился в том, что рука у Фри-ек сильная, а глаз верный, и она наносила ему удары без всякой пощады, так что ему оставалось лишь парировать, и только дважды он попытался атаковать ее. И когда он второй раз поднял меч, чтобы ударить ее по кирасе, она вдруг схватила свою косу и метнула яблоко, привязанное к концу косы, ему прямо в лицо. Тяжелое яблоко попало ему в нос. Кровь потоком потекла по белому лицу Гале-вина и потерялась в его красных одеждах, он зашатался и упал на колени, а Дама-Волчица высоко подняла в воздух свой сверкающий меч и свой щит с окровавленной волчьей мордой.
        В ту Яблочную войну победу присудили дочерям Евы. А через две недели сир Галевин прибыл в замок Морван просить руки дамы Фриек.

* * *
        Старый сир Эрван де Морван выслушал юного рыцаря и призвал свою дочь, а та подняла Галевина на смех:
        - Чтобы я - да вышла замуж? Разве я не слишком для этого молода?
        - Возможно, ты слишком для этого строптива, дитя мое, - сказал Эрван де Морван, - но по возрасту - в самый раз.
        - Посмотрите на него, отец, - смеялась Фриек, - посмотрите на его бледное лицо, на его белые глаза и женские руки. Разве такой годится в мужья для Дамы-Волчицы?
        И она, красуясь, протянула перед собой свои смуглые, сильные руки с едва заметными полосками шрамов, оставленных мечом или копьем.
        - У него чуть что - идет носом кровь, и болит голова, и он шатается и падает, а еще он меня боится, - заключила Фриек. - Разве такой муж мне надобен?
        И она прогнала Галевина прочь.

* * *
        С той поры Галевин потерял сон и покой. Все грезилась ему Фриек, злая Дама-Волчица: как смеялась она над ним и как длинная темная коса со вплетенными в нее виноградными лозами и яблоком вьется между лопаток и бьет девушку яблоком по спине пониже кирасы. От этих видений он сходил с ума.
        В конце концов, Галевин решил непременно добиться благосклонности Фриек, а коль скоро звалась она Волчицей и предпочитала волков, а мужчин людского племени как будто совсем себе за ровню не почитала, то и переоделся он волком.
        Для этого Галевин раздобыл волчьи шкуры, сшил себе из них одежды, а на голову надел шапку и маску с волчьей мордой, и таким образом совершенно преобразился в дикого зверя.
        В таком обличье он начал бегать по округе, при каждом удобном случае, на каждом перекрестке и у каждого колодца останавливаясь и громко восхваляя Фриек де Мор-ван в любовных песнях. А для того, чтобы песни эти звучали мелодично, Галевин завел музыканта с арфой. Имя музыканта было Арпен, и происходил он откуда-то из Нормандии. Роста он был высоченного, но телом весьма скуден, с длинными и тощими руками и ногами и с лицом, сплошь покрытым ранними морщинами, так что невозможно было угадать его возраст. Глаза у него были мутные и навыкате, волосы, жидкие и неприбранные, липли ко лбу, а красные от холода пальцы дергали и мучили арфу, так что она, казалось, начинала петь сама собою, просто из страха перед наказанием, которому непременно подвергнет ее Арпен, если она вдруг вздумает упрямиться. Когда же он не карал арфу, то обматывал свои руки грязными тряпками - чтобы уберечь от непогоды, - словно какую-то драгоценность.
        Слова же для своих песен Галевин сочинял сам, и все они, как уже говорилось, восхваляли злую Фриек де Мор-ван, Даму-Волчицу.
        Скоро слухи о любовных безумствах Галевина разошлись по округе, и люди сходились посмотреть на волка, который поет так жалобно и сетует на судьбу в таких изысканных выражениях, - а заодно глянуть и на арфиста, и на арфу, его жертву и пленницу.
        Поначалу юный волк вызывал всеобщее сочувствие, несмотря на дурной запах, от него исходивший, и на воющее его пение. Но затем в одной из деревень пропал гусь, в другой - ягненок, и мужланы забеспокоились. Теперь уже они не сходились послушать пение волка, но начали собирать охотников, чтобы затравить его и тем самым положить конец преступным деяниям.
        А Галевин, ни о чем не догадываясь, то бегал по лесам, то сетовал на свою даму у деревенских колодцев, и слагал все новые и новые песни.
        Как-то раз в Морван пришел безобразный с виду арфист и попросил дозволения спеть. Сир Эрван в ту пору отсутствовал, и музыканта приняла молодая госпожа.
        - Ненавижу песни и музыку! - сказала Фриек де Морван. - А про что твои песни? Если про войну, то я бы послушала.
        - Они о жестокой женщине-волчице, - сказал арфист с поклоном, - и о молодом рыцаре, который ради нее превратился в волка и бегает по полям и лесам.
        - О! - вымолвила Фриек де Морван. - А можно узнать имя этой жестокой волчицы?
        - Полагаю, вам оно известно, госпожа.
        Фриек нахмурилась.
        - Я не желаю отвечать за чужие сумасбродства, - сказала она. - И мне безразличны чужие чувства и поступки. Однако кем бы ни был тот молодой рыцарь, как ты посмел оставить его в одиночестве? Сдается мне, ты предатель.
        И призвав слуг, Фриек повелела посадить арфиста Ар-пена под замок и приставить к нему крепкую стражу, а сама взяла теплый плащ, хорошую лошадь и короткий, под женскую руку, меч и выехала из замка.
        Стояла зима, выпал снег, и среди белизны хорошо видны были следы. Среди них Фриек различала собачьи и волчьи, и это заставляло ее беспокоиться. Она проехала деревню Морван, но там ничего не знали о волке-самозванце. Что касается отца Фриек, сира Эрвана, то он побывал здесь вчера и с тех пор его тоже не видели.
        И Фриек поехала дальше, а следы все время петляли перед нею, и запах дикого зверя становился все более резким, так что у нее заболели ноздри.
        И вот наконец Фриек очутилась в густом лесу, откуда недалеко было, если знать тропу, до жилища Алена из Мезлоана. Фриек видела ручей, бегущий под снегом, и сломанные ветви, и упавшее дерево с вывороченными корнями, и все это было покрыто белым покровом и истоптано, истерзано, взбито следами лошадей, и человеческих ног, и звериных лап. Фриек слышала отдаленный собачий лай и крики людей, а потом вдруг до нее донесся волчий вой, такой пронзительный и молящий, что черствое сердце Фриек вдруг сжалось и испытало неимоверную сладость боли: впервые в жизни пожалела она кого-то, ведь до этого мгновения не жаль ей было никого, и себя в том числе.
        Она пригнулась к шее лошади и поехала быстрее.
        Наконец она подобралась к большой поляне и там увидела сира Алена из Мезлоана в окружении дюжины и более мужланов. Несмотря на белый день, у многих в руках пылали факелы, и все были вооружены копьями и рогатинами, и на поясе или в кулаке у них были ножи. Сир Ален стоял очень бледный, и его лицо, всегда спокойное и доброе, дрожало, искаженное гримасой ненависти. Никогда ранее сир Ален не испытывал этого чувства, и было ему больно, и трудно, и тягостно, но иначе он не мог.
        За его левым плечом дюжий егерь удерживал нескольких охотничьих собак. Псы рвались с привязи, роняли пену с клыков и беспрерывно рычали.
        А перед Аленом лежал огромный старый волк со связанными лапами. Снег под волком был красный. Волк тяжело дышал, и при каждом его вздохе прибавлялось красного цвета. Рядом с волком, также связанный по рукам и ногам, на коленях стоял Галевин, в волчьей шкуре и волчьей шапке, но без маски на лице. Он дрожал от холода, кровь бежала у него из носа и из разбитой губы, а всей одежды, помимо шкур, были на нем лишь штаны да рубаха без пояса. И еще Фриек заметила, что шкура, в которую одевался Галевин, вся изорвана собачьими зубами. И снова ей стало жаль его: по глупости он позволил затравить себя собаками, потому что хотел стать волком с головы до пят и подвергнуться всем опасностям волчьего ремесла. Никак иначе, полагал он, не завоевать сердце Дамы-Волчицы.
        - Украденный скот можно возместить, - заговорил сир Ален. Голос его звучал, как и всегда, звонко и ровно, не вздрагивая, и странно было видеть при том, как слезы бегут по его лицу. - Но вчера бисклавре украл девушку и растерзал ее, а этого уже возместить нельзя.
        Галевин всхлипнул:
        - Какую девушку? Да и скота я вовсе не трогал…
        Сир Ален улыбнулся страшной улыбкой и нагнулся над ним.
        - Где моя дочь? - спросил он тихо. - Где Секста?
        Фриек упала лицом в лошадиную гриву и застыла. Она пряталась за кустами и высокими снежными сугробами и надеялась, что никто из собравшихся на поляне ее не видит. Сама же она отлично все видела и слышала.
        Сир Ален ударил Галевина ногой и кивнул мужланам, подавая им знак: те и рады стараться - принялись колотить Галевина палками и дубинками, пинать и толкать его, и проклинать на все лады. Волк же неподвижно лежал рядом, следил за людьми желтыми глазами и только чуть шевелил верхней губой, поднимая ее над зубами.
        - Довольно, - приказал сир Ален, все так же спокойно, и люди послушались его. Они расступились, являя Галевина истерзанным, лежащим на боку с поджатыми к животу ногами и стонущим.
        - Посадите обоих в одну клетку, - приказал сир Ален. - Волку развяжите лапы. Поставьте полную миску воды. Развяжите также и оборотня. Я хочу посмотреть, как эти твари поладят между собой.
        Фриек тронула лошадь и незаметно уехала.
        Она пробиралась сквозь чащу, все дальше от замка Морван, к побережью, и волчий запах становился слабее, а на сердце у нее делалось все тяжелее.
        Мир здесь был безлюдным и дышал иначе. Вот пробежала лисица. Вот упала с дерева ветка. Вот взлетели стаей вороны. Фриек ехала и ехала, мех ее теплого плаща ласкал щеку и поспешно впитывал слезы, чтобы дочь Эрвана де Морвана, упаси Боже, не заметила, что плачет.
        И вот видит Фриек перед собою стонущий сугроб.
        К тому времени к Фриек уже вернулась ее изначальная черствость, и пробраться к ее душе какому-то стонущему сугробу было никак не возможно. Однако, не отличаясь мягкосердечием, Фриек с лихвой возмещала это любопытством. Потому она приблизилась к сугробу и спросила:
        - Ты почему ведешь себя не так, как подобает хорошо воспитанному сугробу? Что это за сетования и слезы? Погоди, пока настанет весна, тогда и плачь, а сейчас, пока зима в разгаре, лежи-ка ты себе тихо и обрастай пушистыми боками. Вот что я тебе скажу! А ты что мне скажешь на это?
        Сугроб пошевелился, и из него показалась рука, тонкая и красивая молодая рука, только голая и какая-то синяя. Фриек, впрочем, сразу узнала эту руку и вскричала:
        - Сестрица Секста! Как же вышло, что ты превратилась в снежный сугроб? И где остальные части твоего тела?
        Рука пошевелила пальцами и поникла. Тогда Фриек, хотя ей этого и не хотелось, спрыгнула с лошади, подошла к сугробу и раскопала его. Внутри обнаружились и остальные составляющие части Сексты, младшей дочери сира Алена из Мезлоана. Глаза ее уставились на Фриек, обметанные морозом губы затряслись, подбородок заходил ходуном, а из дырочек для дыхания протянулись две светлые дорожки застывших соплей. Волосы растрепались и обросли сосульками, да и все прочее находилось в столь же плачевном состоянии.
        - Вот это да! - воскликнула Фриек. - Давно не видела я ничего подобного!
        А Секста лишь тряслась и пыталась глядеть на сестру с мольбой, но вместо этого закатывала глаза и заваливалась в обморочный сон.
        Тогда Фриек сняла с себя теплый плащ и хорошенько закутала Сексту, затем усадила ее на лошадь и сама села в седло. Одной рукой она придерживала сестру, и так они поехали обратно в замок Морван. По пути Фриек то и дело хлопала Сексту по щекам или дергала ее за уши, проверяя, не замерзла ли она насмерть.
        Сир Эрван по-прежнему был в отлучке, но это Фри-ек знала и без докладов. Она распорядилась, чтобы слуги развели пожарче огонь, и поставили возле кровати две жаровни, и сварили с пряностями вино - и все это подали незамедлительно. Сексту уложили на кровать, и Фриек, также изрядно замерзшая, устроилась рядом. Обеих накрыли одним одеялом, обставили жаровнями, напоили вином с пряностями и положили в ногах большой камень, заранее нагретый в камине и обернутый покрывалами.
        Фриек сказала сестре, которая из синей постепенно делалась сначала фиолетовой, а затем нежно-розовой:
        - В последний раз вот так рядом мы лежали с тобой в материнской утробе, но я этого совсем не помню. Теперь же говори мне, сестра Секста, что заставило тебя уйти из дома и превратиться в сугроб? Да только говори правду, потому что из-за этого твой отец готов убить моего. Ведь он думает, будто тебя похитил и растерзал бисклавре!
        - Ах, сестра! - сказала Секста. - Вот что произошло. Когда я узнала, что молодой сир Галевин полюбил тебя, мне стало завидно: раньше-то у меня было все самое лучшее, а у тебя - все самое худшее. Но с некоторых пор ты живешь в добром замке Морван, единственная дочь своего отца и, следовательно, единственная наследница его состояния. А тут еще сир Галевин, такой красивый и обходительный…
        - Да он слабак!
        - Нет, сестра, он красавчик и человек отважный. Кто еще решился бы переодеться волком ради того, чтобы угодить возлюбленной?
        - Будто я просила мне угождать, да еще таким нелепым способом!
        - Его песни звучали так сладостно, а его арфист играл так пленительно, - продолжала Секста. - Мне же вдруг безумно захотелось оставить тебя с носом, Фриек, поэтому я тайно ушла из дома и, улучив минуту, переговорила с арфистом. Уж он-то должен был знать, как завоевать сердце Галевина.
        - Арфист! - вырвалось у Фриек помимо ее воли. - Так и знала, что его это проделки. Что же сказал тебе этот предатель?
        - Он обещал мне, что сердце Галевина будет моим, так или иначе, и если оно не перейдет ко мне по праву любви, то я получу его зажаренным к завтраку.
        - Он подговорил тебя бежать из дома?
        - Да, сестра! - и Секста заплакала.
        А Фриек смотрела, как она плачет, и не чувствовала ровным счетом ничего.

* * *
        Молодой сир Галевин сидел в углу большой клетки и смотрел в одну точку. Его колотила дрожь, и от холода, и от печали, и от потери крови. Он кутался в рваные волчьи шкуры, но это мало ему помогало.
        Галевин пытался понять, испытывает ли он страх перед волком, который лежал в той же клетке и хрипло дышал, показывая желтые зубы. Бока у него провалились, шерсть потускнела, но пятно крови под волком больше не росло.
        Потом волк сказал:
        - Придвинь ко мне миску с водой.
        Галевин так и поступил, и волк с его помощью напился.
        - Ложись рядом, - сказал волк. - Я согрею тебя.
        Галевин растянулся возле волка и обхватил его за шею рукой.
        - О какой девушке говорил Ален из Мезлоана? - спросил, после долгого молчания, волк.
        - Не знаю, господин мой, - честно ответил Гале-вин. - Но сир Ален был очень огорчен, так что, полагаю, речь шла об одной из его дочерей.
        - Что с ней могло случиться?
        - Я никого не трогал, господин мой, - сказал Гале-вин. - Я пытался угодить Фриек де Морван и тронуть ее черствое сердце песнями и другими безумствами.
        - С чего ты взял, что мою дочь можно завоевать такими глупыми поступками? - спросил волк. - Разве ты слыхал когда-нибудь о том, чтобы Фриек де Морван любила песни, музыку и пляски?
        - Я пробовал ради нее сражаться на турнирах, - отвечал Галевин, - но мне не стать победителем, по крайней мере, ближайшие пять лет. А я не хочу ждать пять лет, видит Бог! Я хочу взять жены Фриек де Морван уже сейчас. Она лишь посмеялась надо мной. Я вызывал ее на бой, но она побила меня яблоком, привязанным к ее косе. Что мне оставалось, господин мой? Любовь одного из сыновей Адама ей безразлична, и я подумал, что она, быть может, хотя бы глянет в сторону волка.
        - Ты недурно рассуждаешь для одного из сыновей Адама, - признал волк. - Да и для волка, пожалуй, тоже. Но это нам с тобой не поможет. Я теряю силы, а у тебя их и вовсе нет. Если дочь сира Алена не найдется, то завтра нас с тобой забьют кольями.
        - А что нужно для того, чтобы силы к вам вернулись, господин мой? - спросил Галевин, обмирая, потому что он заранее знал ответ.
        Волк это понял и ухмыльнулся, выставив язык из пасти.
        - Мне нужно съесть хоть сколько-нибудь человеческой плоти, - сказал он. - Без этого я стану обычным старым волком, которого легко убьет и простой мальчонка-пастушок, охраняющий стадо.
        - Что ж, - сказал Галевин, - в таком случае, ешьте.
        И он протянул волку свою левую руку.
        Волк приподнялся на лапах и весь затрясся, желтый огонь запылал в его глазах, тихое рычание вырвалось из горла - он очень хотел сейчас впиться в эту плоть и оторвать хотя бы кусочек. Но в последний миг человеческое взяло в бисклавре верх, и он спросил:
        - А ты сможешь прожить без левой руки, Галевин?
        - Не знаю, - сказал Галевин. - Да к тому же, мне кажется, вы на моей левой руке не остановитесь.
        Волк снова лег.
        - Твоя правда, - проворчал он. - Сейчас я так голоден, что готов сожрать тебя с волосами, костями и даже кольчугой, будь на тебе кольчуга.
        Тогда Галевин заплакал, а волк облизал его лицо и сказал:
        - Не бойся.
        И они снова заснули, прижавшись друг к другу.

* * *
        Утром сир Ален из Мезлоана пришел посмотреть - что произошло за ночь в клетке с бисклавре, и увидел, что пленники его оба живы, только очень голодны, оборваны и несчастны.
        - Вот так дела! - воскликнул сир Ален. - Стало быть, мне в руки действительно попался бисклавре. Ведь будь этот волк обычным зверем, он порвал бы и съел человека. А человек, будь он обычным человеком, перерезал бы зверю горло, пока тот слаб от потери крови. Нет, и волк этот - не обычный волк, и человек - не обычный человек; один из вас оборотень. А может статься, оборотни вы оба.
        И он хотел уже позвать людей, чтобы те развели большой костер и сожгли на нем бисклавре вместе с клеткой, но тут загнусили трубы, и было объявлено о прибытии Фриек де Морван.
        Фриек приехала как рыцарь - на боевом коне, с копьем в руке; за ней на смирной лошадке ехала закутанная в плащ Секста, а сзади тащился, связанный веревкой и босой, паскудный арфист. Арфа же его лежала на седле перед Секстой, как освобожденная пленница.
        Голос у Фриек был довольно слабый, поэтому она подозвала одного из слуг сира Алена и передавала ему все то, что хотела сказать громогласно, а уж тот кричал во всю глотку, стараясь и надрываясь:
        - Фриек де Морван!
        - Привезла дочь сира Алена!
        - Несъеденную!
        - Бежавшую!
        - Ради любви!
        - Из зависти!
        - И просит!
        - Отдать ей волка и человека!
        - В обмен на дочь!
        - Или поединок!
        - Стыдом будет любой исход!
        - Победить женщину на копьях - стыд!
        - Быть побежденным женщиной в сражении - стыд!
        - Лучше отдать волка и человека!
        - В обмен на дочь!
        - Или поединок!
        Когда глашатай смолк, сир Ален подошел к деве-рыцарю, неподвижно сидевшей на коне.
        - Какая дочь? - спросил он.
        - Отец! - закричала Секста, захлебываясь слезами, хотя Фриек строго-настрого приказала ей молчать. - Ах, отец, мой господин, мой добрый отец! - И она бросилась к его ногам.
        Сир Ален поднял ее, обнял и прижал к себе.
        - Меня не съели! - сказала Секста.
        - Я вижу, вижу, - пробормотал сир Ален, проводя рукой по ее волосам. - Я вижу.
        - Меня спасла сестрица Фриек, - продолжала Секста. - Она нашла меня, положила к себе под одеяло, она поставила жаровни и дала мне горячего вина.
        - Я вижу, - сказал сир Ален, не глядя, однако, на деву-рыцаря.
        А Фриек произнесла:
        - Раз уж никто никого не съел - могу я забрать из клетки человека и волка?
        - Один из них бисклавре, - сказал Ален. - А может быть, оба.
        - Что до пропавшего скота, - продолжала Фриек, - то воровал вот этот паскудный арфист. И он же подговорил вашу дочь бежать из дома. Если вам хочется кого-нибудь сжечь или повесить - вот хорошая возможность.
        - Мне не хочется никого сжигать или вешать, - сказал сир Ален. - Это отдаляет меня от рая, а я уже близко: остался всего лишь один шаг. Поэтому возьмите арфиста себе и помните, что я его помиловал.
        - В таком случае, позвольте мне забрать из клетки человека и волка, - в третий раз сказала Фриек. - Клетка же мне не нужна.
        - Что ж, - проговорил сир Ален, - дама Фриек де Морван, вы вправе так поступить.
        Галевина усадили на лошадь, а волка подали в седло деве-рыцарю. И они отбыли в замок Морван.

* * *
        В замке Морван волка бережно отнесли на скотный двор. Туда же Фриек распорядилась отправить и обезумевшего от страха арфиста.
        Затем она сняла шлем и обратилась к сиру Галевину:
        - Всего лишь на миг вам удалось коснуться моего сердца иглой и заставить его сжаться и испытать жалость. За это я стану вашей женой, если вы все еще этого хотите.
        А сир Галевин ей ответил:
        - Я узнал, каково это - жить рядом с волком и любить в нем все волчье, и все человеческое, и все пограничное. И когда мы с сиром Эрваном оба находились там, в серых сумерках, на границе между волком и человеком, я наконец понял и ваше сердце, моя госпожа…
        Вот так, коротко говоря, Фриек вышла замуж за сира Галевина.
        Сир Эрван некоторое время был болен, но потом совершенно исцелился. Секста де Мезлоан научилась играть на арфе и весьма в этом преуспела. Сир Ален сделал последний шаг и вошел в рай. О том, что случилось с предателем-арфистом, в замке Морван говорить не принято. Безносые сестры Фриек все вышли замуж, но, поскольку каждая из них предпочла производить на свет потомство исключительно мужского пола, то и безносых девушек в Бретани больше не рождалось.
        Спящая Валентина
        Королем Норвегии был Гарольд, а сына его звали Турольд.
        Турольд очень любил свою мать и повсюду носил ее с собой.
        В те годы, когда Турольд еще не народился, король Гарольд был в набеге и грабил побережье Ирландии, а затем попал в бурю. Сильный ветер разбросал и потопил все его корабли, кроме одного, на котором находились сам Гарольд и еще десять его воинов. Они нашли укрытие от бури в уединенной бухте на берегу Земли Маленьких Дев.
        Маленькие Девы жили столь скрытно и были столь свирепы, что даже король Ирландии Финнлауг знал о них весьма немногое и не решался обложить данью.
        Корабль Гарольда лежал на боку; награбленное добро отчасти просыпалось, а отчасти оставалось под палубой и изрядно намокло. Воины Гарольда лишились сил и пали на землю, раскинув руки и ноги, а сам Гарольд с мечом в руке пошел осмотреть окрестности.
        Скоро он обнаружил поблизости одну из Маленьких Дев. Она тоже пострадала от бури, потому что в это самое время ловила рыбу и не успела вернуться в бухту вовремя. Ее лодка разбилась о скалы, а саму Маленькую Деву выбросило на берег, так что она простерлась на песке лицом вниз, волосами в воду, а под шеей у нее была коряга, вся обросшая водорослями. Волны набегали и тащили ее за волосы обратно в море, но Маленькая Дева удерживалась пальцами за песок и таким образом противилась волнам; впрочем, видно было, что сил ее хватит ненадолго.
        Гарольду любопытно было посмотреть на Маленькую Деву - раньше он никогда таких не встречал, хотя странствий у него случалось много, - поэтому он наклонился, подхватил ее поперек живота и поднял. Сперва она свисала неподвижно, ее длинные мокрые волосы, тонкие руки и ноги раскачивались под порывами ветра, но потом она пришла в себя и принялась извиваться. Однако Гарольд держал ее крепко.
        Ее лицо было бледное, в синеву, глаза черные, сплошные - зрачков и белков не видно, - нос острый и тонкий, губы синие, а рот полон крошечных острых зубов.
        Гарольду она весьма понравилась, и он сказал:
        - Видать, лихой ты морской охотник, малютка!
        Маленькая Дева в ответ зашипела и лягнула его крошечной пяткой.
        - Как ты смеешь, громила, прикасаться ко мне!
        - Ха-ха! - развеселился Гарольд. - Видать, так ты люта, что все киты в море от тебя разбежались. Один я остался.
        - Отпусти меня, иначе пущу тебе кровь! - разъярилась Маленькая Дева.
        - Ну, попробуй! - и Гарольд отодвинул ее от себя, брыкающуюся. Держа на вытянутых руках Маленькую Деву, он рассматривал ее и посмеивался.
        А она лязгала зубами и шипела.
        - Будет тебе злиться, малютка, - сказал Гарольд примирительно. - Расскажи-ка лучше, что это за бухта и найдем ли мы помощь, если поднимемся по склону? Должно быть, поблизости находится селение, иначе откуда бы ты здесь взялась?
        - Не называй меня «малюткой», грубый верзила, - сказала Маленькая Дева. - Мне три года, я уже взрослая. А тебе, должно быть, целых сто лет, если ты успел вырасти в такого громадину!
        - Целых три года? - изумился Гарольд. - Да ты в самом соку! - И он осторожно опустил ее на землю. - Будь я проклят, если прикоснусь к ребенку.
        - Говорю тебе, я не дитя! - Маленькая Дева топнула ногой. - Но это вовсе не означает, что ты смеешь ко мне прикасаться.
        Гарольд сказал:
        - Ты должна быть благодарна мне за то, что я поднял тебя, ведь иначе ты захлебнулась бы сырым песком, а волны утащили бы тебя в море.
        - Вот еще - благодарить тебя! - сказала Маленькая Дева. - И не подумаю.
        - Скажи, по крайней мере, как называется это место.
        - Ты со своими людьми попал в Землю Маленьких Дев, и скоро все вы проклянете судьбу, которая занесла вас сюда!
        - Полагаю, я с моими громилами как-нибудь справимся с сонмищем малявок, будь они даже свирепее, чем щуки, - сказал Гарольд. - Поможете ли вы нам починить корабль?
        - Молитесь своим богам, чтобы кровь удержалась в ваших венах, когда вы повстречаете моих сестер!
        - Мне по сердцу твой нрав, - признал Гарольд. - Надеюсь, сестры твои не таковы, иначе я не буду знать, которой из вас отдать мое сердце.
        - Скоро ты с ними познакомишься, - предрекла Маленькая Дева, и действительно, вскоре по склону холма к бухте сбежало несколько десятков женщин, все не выше десятилетнего ребенка, вооруженные луками и копьями. На бегу они воинственно кричали и размахивали руками.
        Гарольд отошел от своей собеседницы Маленькой Девы и встал, скрестив ладони на рукояти меча, но сохраняя при том миролюбивый вид.
        Маленькие Девы обступили его со всех сторон, и одна из них, седовласая, с белыми бровями, выделяющимися на фоне ее синеватого лба, громким, высоким, как бы медным, голосом спросила:
        - Кто ты и почему осквернил нашу сестру?
        - Мое имя Гарольд, я король Норвегии, - отвечал Гарольд учтиво. - Я возвращался домой из набега на эту страну, принадлежащую королю Ирландии, и захватил немало богатств. Но вчера нас застигла буря, и вот мой корабль лежит на берегу, а люди мои попадали без сил.
        - Почему же ты не упал без сил? - нахмурилась седовласая Маленькая Дева.
        - Потому что я король, - объяснил Гарольд.
        На короткое время она задумалась, затем кивнула и перешла ко второму вопросу:
        - Что случилось с богатствами, которые ты награбил?
        - Часть их них под палубой и намокла, а часть вывалилась.
        - Та часть, что вывалилась, отныне принадлежит моему народу.
        - Справедливо, - сказал Гарольд. - Но вы разве не подданные короля Ирландии?
        - Это не выяснено, - отвечала предводительница Маленьких Дев. - Те, кто приходили сюда от короля Ирландии и задавали тот же вопрос, не вернулись к своему повелителю, чтобы передать ответ. И в конце концов он перестал присылать к нам людей.
        - Разумно, - сказал Гарольд. - Не стоите вы того, чтобы захватывать вас силой.
        - Отвечай, - повелела Маленькая Дева и направила копье к горлу Гарольда, - почему ты осквернил нашу сестру? Сделал ты это из похоти, по глупости или по неведению?
        - Я не осквернял ее, - отвечал Гарольд. - Твое предположение оскорбляет меня и вот эту Маленькую Деву.
        - Разве ты не трогал ее своими огромными красными лапами, поросшими рыжим волосом?
        - Откуда тебе знать, что я ее трогал?
        Маленькая Дева презрительно фыркнула:
        - Ни один громила не пройдет мимо Маленькой Девы, не попытавшись прикоснуться к ней, такое мы вызываем у вас любопытство.
        - Я держал ее поперек живота, а затем - на вытянутых руках, обхватив за бока, и наконец я поставил ее на ноги и в этот момент положил ладони ей на плечи, - перечислил Гарольд. - Но все это я проделал не из похоти, и не по глупости и даже не из любопытства: мне лишь не хотелось, чтобы она дышала влажным песком, потому что такой способ дыхания приводит к засорению горла и гибели.
        - Некоторое время она могла дышать жабрами, - сказала предводительница Маленьких Дев и предупредила: - Не вздумай тянуть свои грязные руки, чтобы отогнуть ей ухо и открыть жабры! Прикосновение такого, как ты, оскверняет таких, как мы! Дотрагиваться друг до друга мы имеем право лишь оружием.
        - Мне бы этого не хотелось, - сказал Гарольд. - Лучше бы решить дело миром. Итак, я готов отдать ту часть моей добычи, что просыпалась на вашу землю, если вы поможете починить корабль.
        - Достойное решение, - согласилась предводительница. А затем повернулась к Маленькой Деве, которая все еще стояла рядом с Гарольдом: - Тебе же придется умереть.
        Маленькая Дева кивнула, скорее, огорченная, нежели испуганная, и встала на колени, убирая волосы с шеи. Предводительница же кивнула Гарольду:
        - Отруби ей голову.
        - Я не могу, - сказал Гарольд. - Я не убиваю детей.
        - Я не дитя! - зашипела Маленькая Дева.
        - Да, слыхал уж, тебе целых три года, - сказал Гарольд.
        - У тебя хороший меч и тяжелая рука, - объяснила ему предводительница. - Ее смерть будет легкой.
        - Нет уж! - сказал Гарольд.
        - По нашим законам, она осквернена и не может больше находиться среди нас.
        - В таком случае, мне ничего не остается, как забрать ее с собой, - сказал Гарольд. - А вы после этого можете считать ее мертвой: ведь ни одна из вас больше ее не увидит.
        - Лучше я умру! - заскрежетала зубами Маленькая Дева.
        - Это не лучше, - сказал ей Гарольд с полным пониманием дела. - Можешь мне поверить.
        - Я не хочу тебе верить, - отвечала Маленькая Дева. - Лучше умереть, чем жить среди таких, как ты.
        Но предводительница, поразмыслив, кивнула Гарольду:
        - Спрячь ее в трюме, где хлюпает вода, среди намокшего добра, которое вы награбили. Мы будем считать, что она умерла. - И после этого она ласково обратилась к Маленькой Деве: - Скоро он возненавидит тебя и исполнит твое желание. Мне не придется его заставлять. Может быть, это произойдет еще до того, как его корабль покинет наш берег.
        Однако предводительница ошиблась: Гарольд не переменил мнения, и Маленькая Дева не перестала быть ему по сердцу. Пока злые обитательницы бухты чинили корабль и растаскивали награбленное Гарольдом в Ирландии добро, Маленькая Дева, связанная, сидела в трюме, на сундуке, и Гарольд кормил ее сырой рыбой с собственных рук. Потом корабль вышел в море и скоро уже пристал к берегам Норвегии. Гарольд вынес Маленькую Деву из трюма, показал ее людям и сообщил, что в странствиях обзавелся волшебной женой.
        В положенный срок Маленькая Дева произвела на свет сына. Ребенок родился крошечным, однако быстро начал расти и скоро выглядел уже как обычный мальчик своих лет. Брачные обязанности давались Маленькой Деве тяжело, и она попросила мужа более не подвергать ее столь мучительным испытаниям. Он отвечал, что для утех легко может найти себе наложницу; Маленькая же Дева мила его сердцу, той сокровенной глубине, которая у большинства людей так и остается в неприкосновенности.
        Сын Маленькой Девы, которого назвали Турольд, отличался от обычных мальчиков только тем, что передние зубы у него были острыми, как у рыбы, а руки - тонкими и короткими. По совету отца он хватался за ветки деревьев и подолгу свисал с них, развивая и растягивая руки. Так что в конце концов руки у него выросли и стали мускулистыми, толстыми у плеча. Только кисти оставались маленькими и тонкими, как ни тщился Турольд развить их; ничего не получалось - рыжий волос не рос на тыльной стороне ладони, а сама ладонь шире не делалась. Но во всем остальном Турольд был крепкий, сильный и красивый мальчик.
        Отец его часто уходил в походы, потому что не переставал воевать с королем Ирландии Финнлаугом. Воспитанием Турольда занималась его мать, Маленькая Дева. Она обучала его свирепости и лихости, доброй перебранке и перебранке злой, и тому, как вести разговор с женщиной, которая нравится, и стрельбе из лука, и кулинарии, и целебным травам, а сверх того показала, как останавливать кровь пальцами, тугой повязкой и иглами для починки рыбачьей сети.
        Когда Турольду исполнилось восемь лет, его мать начала стареть и быстро ветшала.
        - Мне уже одиннадцать лет, - говорила она сыну, - а люди моего племени дольше пятнадцати не живут. И то диво, что я прожила так долго, находясь вдали от родного берега.
        И тогда Турольд начал носить ее с собой. Он привязывал ее платком к спине, как делают женщины со своими младенцами, и так ходил с нею повсюду. А когда другие мальчики пробовали смеяться над ним из-за этого, он бил их своими маленькими женскими кулачками. И поскольку у плеча руки Турольда были толстыми и мускулистыми, то и удар получался жестокий, и после этого мальчику приходилось идти к ручью и отмывать пальцы от крови.
        А Маленькая Дева, привязанная платком к спине сына, громко смеялась, обнажая острые зубы. Черные глаза ее блестели, а седые волосы были похожи на высохшие и выгоревшие на солнце водоросли.
        Когда Турольду исполнилось двенадцать лет, его мать умерла, и он похоронил ее на берегу. Каждый день после ее смерти он приносил на могилу матери камень или два, и в конце концов насыпал высокий курган. Гарольд, возвращаясь из Ирландии, еще издали увидел этот курган и сразу понял, что произошло.

* * *
        Корабли причалили празднично, гремя щитами, шумя парусами; с грохотом легли на берег доски, простучали сапоги, и сам король сошел на берег; торжество на его лице мешалось с печалью.
        Гарольд вел с собой девочку лет десяти, богато одетую, с длинными золотыми волосами. У нее были тонкие черты, которые придавали ей сходство с Маленькой Девой, однако зубы и руки ее были обыкновенными, как у всех людей. Глаза ее были зелеными и немного раскосыми. На ней было платье, расшитое множеством пестрых узоров.
        Ее руки сковывала длинная тонкая цепочка, и такая же цепочка была у нее на ногах.
        Турольд подошел к отцу и сказал:
        - Ваша жена умерла, мой господин.
        А Гарольд перевел взгляд с сына на курган и ответил:
        - Я вижу.
        Турольд указал на девочку:
        - Вы привезли ее кстати - это хороший дар, и моей матери не так одиноко будет спать в кургане.
        Девочка, не мигая, смотрела на Турольда своими зелеными раскосыми глазами и покусывала нижнюю губу, а Гарольд со вздохом ответил:
        - Мне жаль, но я не могу позволить тебе этого.
        - Отчего же? - спросил Турольд. - Заражена ли она какой-нибудь опасной болезнью или же недостаточно знатна?
        - Она не больна, - сказал Гарольд, подергав за цепочку, которая сковывала руки девочки, - и, видит Бог, чрезвычайно знатна; я взял ее в залог мира с Ирландией. Это Валентина, дочь короля Финнлауга. Пока она находится у нас в Норвегии, ирландцы не посмеют противиться нам ни в чем, чего бы мы от них ни захотели. Теперь ты понимаешь, почему я не могу перерезать горло столь ценной пленнице.
        - А, - сказал Турольд. Он посмотрел на Валентину разочарованно и отошел от нее.
        Вместе с Валентиной король захватил и других заложников из знатных ирландских семей, но то были взрослые мужчины, и Гарольд со спокойной душой держал их в мрачной сырой темнице. Но запирать королевскую дочь он не стал и разместил ее в покоях, которые некогда принадлежали его жене.
        Валентину сопровождала женщина по имени Артуса; она была высокая, широкоплечая, с темно-рыжими волосами, которые носила уложенными в чехол; ее улыбка была кривая, и открытым она держала только один глаз, а второй зашивала шелковой ниткой.
        Артуса приехала в Норвегию добровольно - ради того, чтобы неотлучно находиться рядом с Валентиной, которой приходилась крестной матерью. Гарольд не возражал - напротив, с радостью принял предложение Артусы, поскольку менее всего ему хотелось подыскивать для Валентины служанку из числа норвежских девушек, и при том такую, которая не желала бы задушить ирландскую заложницу во сне.
        Потому что войны с Ирландией велись Гарольдом из года в год, и от рук ирландцев погибло много славных норвежских воинов, так что ненависть к ирландцам оставалась весьма сильной.
        Гарольд обещал королю Ирландии, что дочь его вырастет, как подобает королевской дочери: о ней будут хорошо заботиться, одевать в красивые одежды, обучат изысканному обхождению, песням и танцам; станет она сведуща в чтении и письме и в большинстве видов вышивания.
        В женские искусства посвящала Валентину Артуса, но чтение и письмо, а также танцы ей пришлось изучать вместе с Турольдом, и это весьма не понравилось им обоим.
        Из-за цепочек, которые Валентина носила на руках и ногах, она не могла ни широко размахнуться, ни сделать шаг, какой следовало, и во время танца цепочка постоянно била Турольда по ногам, а это чрезвычайно сердило королевского сына.
        Им приходилось выбирать такие танцы, во время которых не требовалось ни прыжков, ни быстрых разворотов, а такое годится разве что для стариков.
        Когда Валентина выводила буквы, цепь на ее запястье задевала восковую дощечку и звякала с неприятным звуком, а когда читала книгу, то переворачивала страницы сразу обеими руками. И Турольд морщился и говорил, что не видывал ничего более неприятного.
        Сам он усваивал грамоту плохо, потому что постоянно следил за Валентиной: так она злила его, что он порой не мог оторвать от нее глаз. Поэтому когда Турольд читал, то пропускал каждое третье слово, а в словах пропускал каждую третью букву, и никто не мог разобрать, что же он же такого читает. Только тщился Турольд, тужился - трудны ему тайны чтения.
        Зато Валентина читала как ангел, и строки из ее уст лились, словно вода под мельничным колесом.
        Легко догадаться, что это отнюдь не добавляло Турольду любви к Валентине. И в конце концов решил он ее убить. Это значительно улучшило его настроение, и он даже начал улыбаться Валентине. Она радовалась, думая, что он наконец смягчился и не прочь завязать с ней дружбу, а он в эти самые минуты обдумывал наиболее лютые способы умерщвления, каким предаст ее, если возьмется наконец за дело.
        И вот наконец остановился он на самом простом и надежном - перерезать ей горло.
        Валентина в тот день вышла прогуляться по побережью. Обычно Артуса сопровождала ее повсюду и не отходила от королевской дочери ни на шаг, но постоянный надзор так утомил Валентину, что она подсыпала Артусе сонного зелья в питье и убежала, желая побыть в одиночестве.
        И вот она бродила по берегу в своем длинном, широком, ярком платье, и ветер пробирался в рукава, за ворот, отороченный мехом, тряс подол, обхватывал колени, наотмашь бил по лицу. Валентина стояла у самого края воды и смотрела за море, туда, где скрывалась Ирландия.
        А Турольд скользил за камнями, держа наготове нож, и следил за каждым ее движением. Он уже знал, как поступит: прыгнет ей сзади на плечи, опрокинет навзничь и полоснет по шее. Это просто, сказал себе Турольд, выходя из-за камней.
        И тут откуда ни возьмись набежали парни из рыбачьей деревни. Они окружили Валентину и принялись бросать в нее палки и комья грязи и кричать, обзывая самыми разными словами:
        - Косоглазая!
        - Колдунья!
        - Ирландская бестия!
        - Вырвать ей волосы!
        - Выдрать ей глаза!
        - Выбросить ее в море!
        - Переломать ей ноги!
        - Переломать ей руки!
        - Изрезать ей лицо!
        Валентина посмотрела вправо и влево, но нигде не было ей спасения: ее обступали все теснее и грозили палками, кулаками и ножами для потрошения рыбы.
        Тогда она замерла, свесив руки, и только широко раскрыла свои раскосые глаза.
        - Эй! - крикнул Турольд, выступая вперед. - Кому-то захотелось отведать моих кулаков?
        Парни из рыбачьей деревни хорошо успели узнать королевского сына - он сызмальства дрался с ними, и число противников никогда его не останавливало.
        - Гляди-ка! - как будто обрадовались они. - Да это же Турольд, сын Гарольда, нашего короля!
        И двое или трое самых отчаянных вышли против него.
        Турольд окинул их злым и хитрым взглядом.
        - Ишь ты! - сказал он. - Сразу двое или трое! А вы что же прячетесь?
        - Мы постережем эту ирландскую ведьму, - ответили остальные. - Чтобы она не сбежала, когда тебя побьют, Турольд. И тогда мы расправимся с ней.
        Турольд засмеялся.
        А Валентина так и стояла, неподвижная, с застывшим лицом.
        Турольд выбил нож из руки самого рослого парня, разбил нос второму и подбил глаз третьему.
        - Эй, Валентина! - гаркнул Турольд. - Что стоишь столбом? Задай-ка им хорошенько!
        Валентина взглянула на Турольда - у него из царапины на лбу бежала кровь, но он не замечал этого, - а потом рассмеялась, соединила руки и, размахнувшись, ударила цепью ближайшего к ней парня. Тот завопил и рухнул, а Турольд подскочил к нему и взмахом ножа отхватил ему кончик уха.
        - Бежим! - сказал он Валентине.
        Она ответила:
        - Я не могу. - И показала на свои ноги.
        Тогда он закинул ее за спину, как некогда свою мать, и помчался, прыгая с камня на камень, а сзади орали и грозили парни из рыбачьей деревни, и несколько камней просвистело в воздухе. Один даже задел Турольда по ноге, только не сильно - кидали-то издалека.
        Когда беглецы добрались до замка, Турольд спустил Валентину на землю и упал рядом с ней. Они находились на краю поля, где по целым дням воины Гарольда упражнялись с мечами и на копьях, скакали на лошадях туда и сюда, перепрыгивая препятствия или же пытаясь выбить друг друга из седла. В другом углу поля стояли мишени, и там тренировались лучники.
        Мимо королевских детей пронеслась кавалькада, их окутало пылью, и оба закашлялись. Кавалькада почти мгновенно исчезла, и тотчас на противоположном конце поля раздалась команда и протрубил рог. Затем грохот копыт снова начал нарастать.
        - Сейчас проскачут - и бежим! - сказал Турольд, отплевываясь. - Там дальше ручей, умоемся.
        Это был тот самый ручей, где Турольд всегда смывал с рук кровь после очередной драки.
        Он схватил Валентину повыше локтя и потащил за собой. Путаясь в цепочке, она торопливо семенила, пытаясь не отстать, но все-таки споткнулась и упала бы, если бы Турольд ее не поймал.
        - Неумеха! - сказал он. - Что с тобой делать?
        - Я не виновата, что меня заковали в эти цепи! - ответила Валентина.
        - Давно могла бы приучиться! - рассердился Турольд.
        - А ты сам попробуй - каково это тебе понравится, - сказала Валентина.
        - Я докажу тебе, что ты во всем хуже меня, - обещал Турольд. - Распевно читать, не пропуская ни одной буквы, - невелика наука; а сражаться ты не умеешь и бегаешь как старый тюлень.
        Возле ручья он упал на живот и засунул лицо в проточную воду. Валентина стояла рядом и смотрела.
        Турольд поднял голову - вода стекала с его волос, с его носа и подбородка и капала на траву и ему на грудь.
        - Как тебе удается так долго не дышать? - спросила Валентина.
        Турольд хмыкнул:
        - Садись.
        Она опустилась на корточки, осторожно, чтобы не замочить в ручье подол. Турольд тотчас приподнялся, схватил ее за шею и засунул в воду почти по пояс. Она почувствовала, как его маленькая шершавая ладонь трет ей щеки. Затем он обхватил ее за подмышки и уложил на берегу, сунув ей под голову плащ.
        - Обсыхай, - сказал Турольд и глянул на солнце, как будто приказывал ему светить хорошенько, сушить и согревать Валентину.
        Валентина лежала и смотрела на небо, а Турольд сидел рядом, вытряхивал из ушей и волос песок, трогал пальцем царапину на лбу, ковырял в носу и обдумывал случившееся.
        - Мне не понравилось, что они хотели побить тебя палками, - сказал он, обращаясь к Валентине.
        Та не ответила.
        - Я сам собирался это сделать, - прибавил Туро-льд.
        Тогда она спросила:
        - А почему?
        - Мне многое в тебе противно, - признался он. - Но ты заставила меня задуматься. Я непременно докажу тебе, что я во всем лучше, чем ты.
        - Как ты это сделаешь? - удивилась Валентина.
        - Увидишь, - обещал он.

* * *
        Турольд пришел к кузнецу.
        - Я принес тебе брагу, - сказал королевский сын.
        Кузнец посмотрел на большой кувшин в его руках и ответил:
        - Должно быть, у тебя какое-то хитрое дело, если ты начинаешь разговор с кувшина браги.
        - Не требуется быть большим угадчиком, чтобы понять это, - ответил Турольд. - К тому же дело мое вряд ли понравится королю, если он об этом узнает.
        - Да уж, - сказал кузнец. - Я еще ничего не слышал о твоем деле, но оно уже мне сильно не по душе.
        - Будет еще хуже, когда я обо всем расскажу, - обещал Турольд. - Однако король сейчас в отлучке, так что он не хватится даже кошелька с одиннадцатью монетами, который я прихватил из его спальни.
        - Подай-ка мне наконец кувшин! - сказал кузнец. - Я не могу выслушивать такие истории на ясную голову.
        Турольд вручил ему кувшин, и кузнец сделал два больших глотка.
        - Ух! - вымолвил он, обтирая рот. - Так, пожалуй, легче. Продолжай, сын Маленькой Девы. Что у тебя на уме?
        - Король, мой отец, привел в дом заложницу из Ирландии, Валентину, - сказал Турольд. - Чтобы она всегда помнила о том, кто она такая, и чтобы другие об этом не забывали, ее заковали в цепи.
        - Расскажи что-нибудь еще, - велел кузнец. - Такое, о чем бы знали не все.
        - Поскольку она королевская дочь, а я королевский сын, хоть и происходим мы от разных королей, - нас воспитывают вместе, - продолжал Турольд. - Ни один человек на всем белом свете не злит меня так, как эта Валентина. Она превосходит меня в чтении и письме и любит музыку и танцы, а я все это ненавижу. Если бы у нее были свободны ноги, мы могли бы танцевать быстро и весело, как подобает в нашем возрасте. Но она закована и может делать лишь маленькие шаги, поэтому и мне поневоле приходится мельчить и семенить, что мне не по возрасту, да и не под силу! Скованные руки не позволяют ей играть на виоле, поэтому виолу вручили мне, а я все время рву струны и ломаю смычок. Когда же Валентина пишет, цепь звякает о стол и о дощечку, когда читает - цепь болтается и трется о страницы…
        - Чего же ты хочешь от меня? - спросил кузнец, снова прикладываясь к кувшину.
        - Я хочу, чтобы ты заковал меня в такую же цепь, как и Валентину, - сказал Турольд. - Только на два звена короче.
        - Это из-за виолы?
        - Что? - Турольд поначалу даже не понял вопроса, а затем рассмеялся: - Да, из-за виолы тоже, но самое главное - я намерен доказать ей, что сильный, ловкий человек, если захочет, может и бегать с цепью на ногах, и драться, и танцевать быстрые танцы, и даже в состоянии писать, не производя отвратительных звуков.
        - Для начала тебе придется научиться одеваться, - предупредил кузнец. - Но если таково твое желание… А в кошельке действительно одиннадцать серебряных монет и король не прикажет отрубить мне голову?

* * *
        Кузнец оказался прав: Турольду пришлось всему учиться с самого начала, как если бы он был младенцем. Держать нож и ложку, поднимать чашу с питьем сразу обеими руками - оказалось полбеды. Перед сном Турольд намучился с одеждой и наконец разозлился и искромсал ее ножом. Наутро ему пришлось звать слуг и переделывать рубахи так, чтобы рукава на них были разрезными, с завязками на плече, локте и запястье. Со штанами он теперь вынужден был не расставаться. «Вот уж не думал, что скажу такое, - ворчал Турольд, - да юбка-то, выходит, в иных отношениях удобнее!»
        Когда на следующее утро Валентина увидела Турольда, она тихо ахнула и приложила ладони ко рту.
        Турольд, смеясь, передразнил ее. Цепь, которую сделал норвежский кузнец, оказалась не только короче, но и толще изделия ирландского мастера.
        - Я докажу тебе, косоглазая, - сказал Турольд, - что сын норвежского короля во всем превосходит тебя, подобно тому, как норвежский король во всем превосходит ирландского.
        А Валентина спросила:
        - Зачем ты это сделал?
        - Я только что объяснил тебе, - удивился ее непонятливости Турольд.
        - Я спросила об истинной причине.
        - Я и назвал тебе истинную причину, - сказал Турольд. Он поразмыслил немного, вопросил свою совесть и прибавил: - Мне интересно, как ты живешь.
        - Ты каждый день видишь, как я живу, - сказала она.
        - Мне интересно, как ты живешь внутри себя, - объяснил он. - Но пока что я уяснил только одно: для того, чтобы жить, как ты, в цепях, человеку необходима постоянная помощь слуги, лучше не одного. Потому что один возненавидит тебя и целый свет из-за всех мелочей, в которых приходится помогать закованному в цепи господину!

* * *
        Турольд прожил в цепях целый год. Король Гарольд был недоволен, когда узнал о выходке сына, но менять ничего не стал: Турольд уже считался молодым воином и, согласно законам Норвегии, имел право совершать необъяснимые и даже дикие поступки.
        По Норвегии разошелся слух, что королевский сын велел заковать себя в цепи из великой любви к юной заложнице. И с того времени отношение норвежцев к Валентине изменилось: девушка, способная внушить к себе столь сильные чувства, заслуживала общего почитания.
        И только сам Турольд и Валентина знали правду: Турольд поступил так не из любви, а из презрения к ней.
        Они танцевали, путаясь цепями, и писали, задевая доски; они держали чашу для питья и нож для резки мяса двумя руками, а сверх того - Турольд еще и дрался с мальчишками из рыбачьей деревни, ловко орудуя цепью и тем самым вызывая у противников ужас.
        Только бегать в цепях у них обоих не получалось, а на лошади Турольд научился ездить как женщина - боком.
        Когда прошел год, штаны на Турольде распались, и он принял это как знак, что пора снять с себя цепи. Он снова пришел к кузнецу и высказал свою просьбу.
        Кузнец спросил:
        - А браги ты не принес?
        - Только деньги, шесть монет.
        - Отчего не одиннадцать, как в прошлый раз?
        - Я оставлю цепь тебе - сможешь заковать еще кого-нибудь.
        - Справедливо, - сказал кузнец. - Однако без браги мне работать неловко.
        - Почему? - спросил Турольд.
        - Да поможет мне Бог, юный государь, но ведь вы без штанов!
        - Не понимаю, как это помешает тебе снять с меня цепи, - сердито произнес Турольд.
        Кузнец же рассмеялся и сказал:
        - Ладно, сиди тихо.
        И он избавил Турольда от цепей, а Валентина оставалась закованной еще два года, пока наконец Гарольд и все норвежцы не поверили в истинность дружбы ирландского короля.
        Тогда наконец было решено вернуть Валентину домой.
        К тому времени ей исполнилось пятнадцать лет, а Турольду было почти семнадцать. Валентина по-прежнему оставалась косоглазой, но теперь это выглядело не недостатком, а наоборот - признаком какой-то особенной ирландской красоты. Она была худой, и там, где у девушек ее возраста обычно находятся яблочки, скрывались две тощенькие сливы. Бока же у нее, если их обтянуть тонким шелком, напоминали доску для выколачивания белья. Хотя Турольду, например, нравилось обхватывать эти бока пальцами:
        - Будь ты мясистой, как норвежская дева, созревшая для замужества, - говорил он Валентине, - мои маленькие пальцы утонули бы в них. Но по поверхности твоего тела они скользят и не теряются; что до ребер, то мне нравится, как они волнами проходят у меня под ладонью.
        А своему отцу он сказал:
        - Когда настанет время моей женитьбы, господин мой король, то я хотел бы взять в жены Валентину.
        Гарольд поразмыслил немного и ответил так:
        - Это хороший выбор: тебе она знакома с детства и ее нрав не заключает для тебя никаких загадок. Хуже нет, если жена внезапно оказалась не тем, чем выглядела невеста.
        - Однако вы, отец, без раздумий взяли в жены Маленькую Деву, - напомнил Турольд, - ничего не зная ни о ней, ни о ее народе.
        - Я полюбил ее, едва лишь увидел, как эти длинные волосы полощутся в воде, - ответил Гарольд, нахмурившись. - А уж когда она оскалила на меня свои острые зубки, сердце мое потекло, как сосулька по весне. Тебя же с Валентиной связывает общее детство, которое вы провели в цепях, драках и соперничестве, так что больших неприятностей от этой девушки для тебя ждать не приходится.
        И король Гарольд поставил одно-единственное условие: его сын возьмет в жены не пленницу, а дочь ирландского короля, во всем ему равную.
        Поэтому он освободил всех ирландских заложников, которые доселе томились у него в темнице, и вывел их на двор. За время плена они отъелись и стали толстыми, лица их были рыхлыми и белыми, отвычными от солнечного света, и все они жмурились, и из глаз у них текли слезы.
        Гарольд сказал им:
        - Я возвращаю вам свободу и родину.
        Ирландские пленники смотрели на него угрюмо сквозь прищуренные веки и ничего не отвечали. Но Гарольду их ответ и не требовался.

* * *
        Домашние карлики, как правило, происходят от людей; дикие же рождаются прямо из камня. Но постоянно жить внутри камня они не любят, поскольку дышать там бывает затруднительно, да и каменная пища не всегда полезна. Карлики глотают небольшие камушки, чтобы те перетирали для них еду, попавшую в желудок. Поэтому дикие карлики такие тяжелые, и изо рта у них плохой запах.
        Карлик Грелант жил в Ирландии, в чаще леса, внутри обломка скалы. Был он весьма диким. Ходили слухи, будто в своей скале он прячет изрядные сокровища, золотые чаши и драгоценные камни, однако любому, кто пытался проникнуть в эту тайну, Грелант ломал шею.
        Окрестным людям он досаждал разве что тем, что время от времени воровал у них масло; а еще он захаживал на мельницу и таскал оттуда муку.
        Мельник, которого звали Ингин, ни о чем подобном даже не догадывался, ведь Грелант брал совсем немного, а вот мельничий сын Квинталин хорошо был осведомлен обо всех проделках карлика, потому что и сам был вором и легко угадывал мысли других воров.
        Жизнь Квинталина складывалась непросто - люди не хотели с ним знаться, поскольку в левом глазу у него был вертикальный зрачок, и этот глаз был желтым. Правый же выглядел совершенно как у обычного человека, но казался сонным и даже как будто мертвым; вся душа Квинталина глядела из левого, желтого глаза.
        Больше всего на свете Квинталин любил женщин и деньги. Ни то, ни другое по доброй воле не шло к нему в руки, поэтому ему поневоле пришлось сделаться вором. Ведь если человек лишен необходимого, он начинает хворать.
        Чтобы сподручнее было ему воровать, Квинталин решил обзавестись другом, но не обычным, а таким, от которого была бы польза.
        Когда Грелант по обыкновению пробрался на мельницу и начал грести муку в кожаную торбочку, Квинталин притаился и стал следить за карликом. Тот быстро набрал муки и выскользнул через окошко.
        Квинталин припустил по лесным дорогам - ноги у мельничьего сына были длинные, и бегал он очень быстро. Когда карлик, ни о чем не подозревая, пришел к своему камню, там уже стоял Квинталин. Он прислонился к камню и поигрывал ножом, перебрасывая его из руки в руку, а на поясе у него болталась дубинка.
        - Пропусти меня! - попросил Грелант. - Ты загородил мне вход в мой дом, человечишка.
        - Еще чего! - дерзко ответил Квинталин. - Не хочу и не пропущу!
        - Плохо дело, - заметил Грелант. - Ведь мне нужно сейчас возвратиться в дом, чтобы приготовить себе еду из этой муки, которую я украл на мельнице твоего отца. Иначе я начну испытывать муки голода, заболею и умру, а от этого никому не будет чести.
        - А мне какое дело? - осведомился Квинталин. - У меня козий глаз, и ни одно живое существо не относится ко мне с любовью.
        - Сдается мне, причиной этому не только козий глаз, - хмыкнул карлик. - Однако я прошу тебя добром: пропусти меня внутрь скалы.
        - Ты останешься снаружи, - сказал Квинталин. - Так я решил. Скоро люди начнут гоняться за тобой, ведь ты воруешь у них масло.
        Карлик задумался.
        - Наверное, тебе что-то нужно от меня? Не вижу никакой иной причины задерживать меня снаружи и вести со мной все эти глупые разговоры об украденном масле. Если ты думаешь, будто внутри скалы у меня роскошные чертоги, полные золота, серебра и драгоценных камней, то ты ошибаешься.
        - А что у тебя там, если не роскошные чертоги?
        - Просто скала, - ответил карлик.
        Тут камни в его желудке начали ворочаться и стукаться друг о друга, потому что Греланта охватил великий голод.
        Квинталин услышал этот шум и расхохотался:
        - Сдается мне, еще недолго - и эти камни разорвут твой живот!
        Карлик заплакал:
        - Немного тебе будет чести - довести до лютой смерти бедного карлика!
        - Ого, как ты заговорил! А что ты скажешь, если я подгоню твой язык вот этой дубинкой?
        - Скажу, что мало чести переломать мои маленькие косточки!
        - А что ты запоешь, если я чиркну тебя ножом по твоему маленькому горлу?
        Карлик взялся за свою бороду, а была она у него жидкой и сивого цвета, и сказал:
        - Тогда я умру, ты будешь навек опозорен и уж точно не получишь того, ради чего задержал меня глупым разговором.
        Тогда Квинталин взмахнул ножом и чиркнул ножом по горлу карлика. И нож сломался, потому что карлик в это же самое мгновение сделался каменным. Скала расступилась и захватила обоих, Квинталина и Греланта, и стиснула их со всех сторон.
        У Квинталина захрустели ребра, каменная пыль забилась ему в нос, и в глотку, и в глаза, и в уши, и он начал задыхаться.
        А карлик спросил:
        - Что ты теперь на все это скажешь, Квинталин? Помогают ли тебе внутри моей скалы твоя дубинка, твой нож и твоя наглость?
        - Проклятье, Грелант, как же ты живешь здесь, внутри скалы?
        - Я ее часть, - сказал Грелант. - В отличие от тебя. Еще недолго - и камень раздавит тебя.
        - Немного будет тебе чести раздавить скалой мельничьего сына, с которым никто не желает водиться из-за козьего глаза!
        - Скажи еще что-нибудь, чтобы я не насыпал каменной пыли тебе в рот и не заставил подавиться ею!
        - Не добавит тебе любви людей, если ты проделаешь такое, хотя бы и со мной.
        - Напомни-ка мне о том, как ты желал мне голодной смерти, - сказал зловредный карлик. - Что ты предпочитаешь: грызть камни или захлебнуться слюной, думая о сочном мясе и жирном молоке, которых тебе никогда больше не видать?
        - Прости меня, Грелант! - взмолился Квинталин. - Я лишь хотел завладеть твоей дружбой: ведь ты вор, и я вор, и всё потому, что ни одна живая душа не желает иметь с нами дело. Я подумал: коли так, то мы могли бы сойтись и отомстить целому свету, а сами зажить припеваючи.
        - Для того ты грозил мне дубинкой?
        - Я решил, что вместе мы украдем что-нибудь понастоящему хорошее.
        - Ради этого ты ударил меня ножом?
        - Да ты ведь каменный! - воскликнул Квинталин. - Мой удар даже царапины на тебе не оставил, а вот мой нож сломался, а это был отличный нож, который служил мне верой и правдой с тех времен, когда я был ребенком.
        - Что ж, - промолвил карлик, - приготовь мне поесть, и после этого мы с тобой будем друзьями, как ты хочешь.
        Вот так сын мельника Квинталин и дикий карлик Грелант, живший внутри большой скалы, свели дружбу и начали воровать вместе.
        У Греланта имелась маленькая арфа, звук которой подманивал женщин: ни одна не могла устоять, если слышала эту музыку, и, позабыв себя, стремглав бежала посмотреть на дивного музыканта. И если не видела его, то не находила себе покоя.
        Музыка этой арфы не могла пересекать водные преграды, и любая девушка, стоило ей лишь перейти ручей, очутилась бы в безопасности. Но ни одна не переходила ручей по доброй воле. Таким образом, Квинталин получал от женщин все, что раньше оставалось для него недоступным по причине козьего глаза.
        Карлик же забирал их драгоценности и обменивал на еду или на маленькую одежду.
        Как-то раз Грелант и Квинталин сидели вдвоем в чаще леса. Они устроились на поваленном дереве с кувшином густого пива и горячими пирожками, которые испек сын мельника. Земля здесь была устлана старыми листьями, накопившимися за долгие годы, так что даже в разгар лета здесь стоял запах осени.
        Квинталин сказал своему другу:
        - В Ирландию возвращаются заложники, которых король Норвегии забрал пять лет назад, когда победил нашего короля.
        - А мне-то какое до этого дело? - спросил карлик.
        - Говорят, между этими двумя королями теперь прочный мир.
        - Как будто бедного карлика волнуют деяния сильных мира сего.
        - Вместе с заложниками возвращается королевская дочь Валентина.
        - У тебя на уме только женщины, - сказал Грелант. - Скоро я доживу до того дня, когда это тебя погубит, и тогда нашей противоестественной дружбе придет конец.
        И он проглотил сразу два пирожка, приготовленных Квинталином.
        - Если верить слухам, король Ирландский намерен выдать Валентину замуж за сына короля Норвежского Турольда.
        - Как ты только запоминаешь все эти мудреные имена? - изумился карлик.
        - Это потому, что я умен, - объяснил Квинталин.
        Карлик задумался и покачал головой:
        - Нет, ты не умен, Квинталин, но весьма хитер. Расскажи-ка мне, что ты задумал!
        - Я хочу украсть Валентину, королевскую дочь.
        Будь на месте Греланта какой-нибудь человек, он тотчас взялся бы отговаривать Квинталина и утверждать, будто тот сошел с ума. Но Квинталин хорошо знал, с кем стоит водить дружбу, и только улыбался, поглядывая искоса на Греланта своим козьим глазом. Человечий же глаз Квинталина был наполовину закрыт веком и по обыкновению дремал.
        Грелант отпил пива из кувшина, задрал голову к верхушкам деревьев и надул большой пузырь из слюны. Когда пузырь лопнул, Квинталин сказал:
        - Нужно подготовиться. Слыхал я, Валентину повсюду сопровождает женщина по имени Артуса, ее нянька, воспитательница и крестная. Боюсь, с этой Артусой нам не совладать - она очень сильна.
        Квинталин покачал головой:
        - И ты еще удивляешься тому, что я запоминаю имена королей и королевских детей! Тебе же известно даже то, как зовут их слуг и воспитателей.
        - Если бы ты был хоть сколько-нибудь умен, человек, то понимал бы, какие вещи по-настоящему заслуживают запоминания. Короли сменяют друг друга, королевские дочери рождаются одна за другой; но такие существа, как Артуса, неповторимы и очень опасны.
        - Никогда о ней не слыхал.
        - Потому она и опасна, - сказал карлик.

* * *
        При расставании Турольд сказал Валентине:
        - Через полгода я приеду в Ирландию просить у короля Финнлауга тебя в жены. Я бы охотнее поплыл с тобой на одном корабле, чтобы ничего не откладывать, но мой отец говорит, что так поступать недостойно. По его словам, ты должна привыкнуть к свободе и чувствовать себя королевской дочерью, а не заложницей. Он говорит, у нас достаточно средств снарядить еще один корабль, чтобы я мог явиться за тобой честь по чести, с сундуками, полными подарков, с трубачами и барабанщиками, с разноцветными птицами в клетках и парой живых быков, которых мы зарежем перед свадебным пиром. И потом я заберу тебя в Норвегию навсегда.
        - Не нравится мне все это, - сказала Валентина, готовая заплакать. - Я не хочу уезжать.
        - Говорят, в Ирландии густые зеленые леса, - сказал Турольд. - Много высоких деревьев, каких у нас и не увидишь. Говорят, там море не такое суровое, а земля пружинит под ногами, как хорошая кровать.
        - Прощайтесь, - сказала Артуса, выступая из пустоты и разделяя молодых людей. - Это время вашей жизни заканчивается, допивайте последние минуты и расходитесь. Если вы затянете, то прощание скиснет и прогоркнет, и сладость вашей чистой душевной боли будет испорчена.
        Валентина подняла сразу обе руки, чтобы закинуть их, вместе с цепочкой, Турольду на шею, а Турольд, хоть и был свободен, тоже поднял обе руки сразу и коснулся ими сперва левой щеки Валентины, а затем правой. Потому что он так и не отучился от цепей и за обедом попрежнему держал нож сразу двумя руками.
        Артуса увела Валентину на корабль.
        А Турольд долго смотрел ей вслед и пытался вспомнить: кто такая эта женщина с волосами, убранными в чехол, и зашитым глазом? Сперва она как будто постоянно находилась при Валентине, а потом необъяснимым образом исчезла, так что о ней напрочь забыли.
        Валентина тоже была этим удивлена.
        Уже на корабле она спросила Артусу:
        - Где ты была?
        - Ты хотя бы не забыла, кто я такая? - ласково отвечала Артуса.
        - Ты - моя крестная, - сказала Валентина сердито. - Сколько я себя помню, ты всегда находилась рядом со мной. Но потом ты куда-то запропала.
        - Это случилось, когда ты подсыпала мне сонное зелье, - сказала Артуса. - Я проспала несколько лет. Чтобы никто не мог повредить мне, пока я сплю, я сделалась невидимой. Но теперь я проснулась.
        Валентина вздохнула и, отвернувшись от Артусы, стала смотреть, как отдаляется норвежский берег. Сначала она различала маленькую фигурку Турольда на берегу, затем видела только курган его матери, а потом уже не видела ничего, кроме скрытой туманом и сливающейся с горизонтом полоски земли. Но и эта полоска, и туман, и самый горизонт - все это было Турольдом, и больше ничем иным.

* * *
        - Обычные твои средства никуда не годятся, - ворчал Грелант, наблюдая за тем, как его друг Квинталин замешивает тесто и разводит огонь в печи. - Любую другую девушку можно заманить игрой на арфе и околдовать пирожками с капустой, но мы ведь говорим о королевской дочери!
        - А что такого особенного в королевской дочери? - спросил Квинталин, облизывая с пальца налипший кусок теста.
        Он засучил рукава рубахи, и странно было видеть мускулистые волосатые мужские руки, делающие женскую работу. Пальцы у мельничьего сына были ловкими, и пирожки у него всегда выходили на славу.
        - Если тебе безразлично, какую женщину украсть, - сказал Грелант, - то останови свой выбор на какой-нибудь другой, только не на этой Валентине.
        - Но я хочу дочь короля! - возразил Квинталин и сверкнул желтым глазом.
        - Чем же дочь короля отличается от любой другой дочери? - настаивал карлик. - Объясни! Я этого не понимаю.
        - Даже если снять с нее всю ее королевскую одежду, - сказал Квинталин, - она все равно останется самой знатной девушкой во всей Ирландии. Может быть, я не всегда это увижу, однако каждое мгновение буду об этом помнить.
        - Ты говоришь о вещах, которые мне непонятны, - вздохнул карлик. - Вот что я тебе скажу. Прежде чем пытаться захватить Валентину, нужно как следует подготовиться. Я не боюсь ни стражников, ни самого короля, но с Артусой, боюсь, нам так легко не справиться.
        - Она настолько могущественна?
        - Понятия не имею, - вздохнул карлик. - И это меня пугает больше всего. Поэтому, умоляю, отложи похищение. Если мое общество тебе скучно, подмани какую-нибудь девицу из деревни, а я довольствуюсь десятком пирожков.
        - Нет уж! - сказал Квинталин. - Что решено - то решено.
        Он посадил пирожки в печь, умылся и начал настраивать арфу.

* * *
        Едва Валентина ступила на берег Ирландии, как все ей показалось здесь родным. Каждый шаг вызывал сотни крохотных воспоминаний, которые кружили вокруг Валентины, точно мошки, заполняя собой все ее мысли, так что там внезапно не нашлось места для Турольда. Турольд остался там, где пахло соленым морем, а Валентину окружал запах леса и прелой листвы; Турольд был там, где о камни гремели подковы, а Валентина ступала бесшумно по пружинящей, как кровать, земле; Турольд танцевал с ней медленные танцы и не разводил запястья дальше, чем на ширину трех ладоней, а в Ирландии Валентина взмахнула руками, как крыльями, и побежала, перепрыгивая через ямы и коряги: она летела, как в том несбыточном сне, в котором она была свободна.
        И вдруг она услышала музыку.
        Эта музыка была похожа на лес, и каждая нота в ней была зеленая: светлая или темная, коричневатая или желтоватая, - сплошная зелень, переливающаяся, изменчивая, погруженная в тень или озаренная солнцем, расцветающая или умирающая, - бесконечная зелень, напитанная дождями.
        Валентина споткнулась и остановилась, а музыка не останавливалась ни на мгновение: ходила вокруг Валентины, отплетая ее ноги и туловище, подбираясь к локтям и к горлу. Валентина оглянулась - никого. Повернулась, шагнула - ни единой живой души. Но арфист находился где-то поблизости, и не увидеть его казалось мучением.
        Тогда она снова побежала и перескочила через ручей, незаметно пробегавший в траве. И тотчас музыка стихла.
        Это показалось Валентине хуже смерти, и она поскорее повернула обратно. Стоило ей перейти ручей, как арфа вновь стала слышна. Ее струны как будто захватили целый мир по эту сторону ручья, но по ту оставались бессильны. Впрочем, Валентине было довольно и того, что она слышала.
        И вдруг дорогу ей преградила Артуса.
        - Куда ты собралась? - спросила крестная.
        - Пусти меня! - Валентина оттолкнула ее обеими руками. - Пусти, мне нужно к нему!
        - Тебе никуда не нужно, - возразила Артуса. - Через полгода за тобой приедет Турольд, и ты станешь его женой.
        Турольд! Мысль о нем представлялась невыносимой: как память о вечном рабстве, как тяжелое воспоминание о грузе, лежащем на совести.
        - Я не хочу Турольда, я не хочу быть женой! - сказала Валентина. - Я хочу музыки и зелени, я хочу танцевать быстрые танцы и петь песни, у которых нет ни начала, ни конца.
        Но Артуса уже крепко держала ее за руку.
        Крестная свистнула, и к ней подбежала борзая собака. Артуса повязала ей на шею свой волос, что-то сказала и отпустила, ласково потрепав по шее. А Валентине она приказала:
        - Идем со мной.
        И силком перевела ее через ручей.

* * *
        Карлик в ту пору отсутствовал: он забрал полную корзинку пирожков и сказал, что не хочет видеть ни королевскую дочь, ни того, что произойдет между нею и Квинталином. «И если Артуса спросит меня о чем-нибудь подобном, я отвечу ей, что ничего не знаю, - добавил карлик. - Это будет правдой, поэтому злая фея ничего не сможет со мной поделать».
        И он убежал, быстро перебирая по земле своими коротенькими ножками, а Квинталин остался играть на арфе и ждать Валентину.
        Она появилась перед ним, беззвучно выступив из-за деревьев, и Квинталин встал, не переставая играть.
        Девушка эта не была красавицей, но все-таки Квинталин не мог оторвать от нее глаз. Она же смотрела на него холодно и равнодушно и только чуть наклоняла голову к плечу, когда он начинал играть громче.
        В конце концов, Квинталин отложил арфу и сел на траву. Девушка тотчас последовала его примеру и устроилась напротив него. Она все время молчала, но Квинталин думал: это оттого, что она не знает - как с ним разговаривать. А может быть, за годы жизни в Норвегии она позабыла ирландскую речь.
        Он положил перед ней пирожки, и она принялась жадно их поглощать.
        - Тебе нравится? - спросил Квинталин и улыбнулся, показывая на пирожки.
        Она молча схватила еще один и засунула за щеку.
        - Поговори со мной! - попросил Квинталин, но она по-прежнему безмолвствовала.
        Тогда он протянул руку и взял ее за плечо, а она вдруг укусила его и бросилась бежать. И Квинталин увидел, что на бегу Валентина опускается на четвереньки и между кустами уже мелькает пушистый собачий хвост.
        Квинталин молча собрал остатки трапезы в корзину и долго сидел на земле, глядя вниз и перебирая руками палые листья. Его охватила невыразимая грусть. В конце концов, он встал и отправился на мельницу.
        Под мельничным колесом жила гадья - водяное чудовище с телом женщины, перепончатыми лапами и змеиным хвостом. Она не умела говорить по-человечьи, поскольку дышала под водой, но Квинталин понимал все, о чем она думала, и умел говорить с ней без слов.
        На самом деле гадья была женой мельника и матерью Квинталина, но об этом никто не знал, иначе плохо пришлось бы и мельнику, и его сыну: многое могут понять в Ирландии и на многие вещи, которые в других странах вызвали бы удивление, в Ирландии остаются в порядке вещей, но ребенок мельника и гадьи - это чересчур даже для Ирландии. Так что считалось, что Квинталин - безвестный подкидыш, которого мельник Ингин однажды нашел на пороге своего дома и вырастил, себе на беду, как родное дитя. Сходства же между Ингином и Квинталином никто не замечал - из-за козьего глаза Квинталина.
        Квинталин пришел на мельницу и бросил в воду пирожок. Тотчас вытянулась рука с перепонками между пальцами, а затем выглянуло и острое лицо с огромными косо посаженными синими глазами.
        «Ты печален, дитя мое», - сказала гадья.
        «Злая фея Артуса посмеялась надо мной», - отвечал Квинталин.
        «Ты опять пытался поймать женщину, - сказала гадья, - но на сей раз выбрал ту, которую защищает злая фея Артуса. Отступись от нее, выбери другую».
        «Но я хочу эту! - возразил Квинталин. - Пусть я вор, пусть я твой сын, - но почему для меня недоступна та женщина, которая мне глянулась?»
        «Артуса слишком сильна, - сказала гадья. - Я не знаю, на что она способна. Не печалься же, дитя мое, ведь у тебя есть арфа, и друг карлик, и десятки окрестных девушек, которые не могут устоять против твоей музыки».
        «Но я хочу Валентину», - сказал Квинталин.
        Гадья плеснула хвостом и ушла под воду, а Квинталин вернулся на мельницу и завалился спать на мешках с мукой, и во сне его волосы стали совсем белыми.

* * *
        Валентина лежала на земле, раскинув руки и ноги, как лежал бы мужчина, и дышала зеленым и сырым воздухом, а под головой у нее был мох. Вокруг нее гремела музыка арфы, и это было почти нестерпимо: при каждом вздохе она как будто глотала струнный звон, и ее тело превращалось в арфу, и в мох, и она думала о том, что растворяется внутри Ирландии.
        И тут она увидела мягкие кожаные сапоги возле своего лица, и длинный, тяжелый от воды подол, а затем коса, завязанная в льняной чехол и перетянутая жемчужной ниткой, хлестнула Валентину по лицу, и руки Артусы схватили девушку и подняли.
        - Пусти! - закричала Валентина. - Куда ты тащишь меня?
        - Ты позволила себя околдовать, - сказала Артуса. - Но я не допущу этого. Худородный Квинталин не завладеет тобой, королевская дочь. У тебя есть возлюбленный, во всем тебе ровня, и через полгода он приедет свататься к тебе.
        - Нет у меня возлюбленного! - закричала Валентина. - И даже если ты перетащишь меня через ручей и заставишь арфу замолчать - я не вернусь к этому Турольду из Норвегии.
        Но Артуса ничего не слушала и просто волокла отбивающуюся девушку по земле - они взрыли мох, они растревожили грибницы, они вызвали переполох у сонмища червяков и прочих мелких гадов земных, - и наконец очутились за ручьем. Здесь арфа смолкла, а Валентина заплакала и сказала:
        - Что со мной? Неужели ирландские чары настолько сильны, что я не могу им противиться?
        - Твоя детская любовь к Турольду недостаточно крепка, - отвечала Артуса. - Будь иначе, никакие чары не были бы властны над тобой. Но все изменится, когда он приедет просить твоей руки, потому что за полгода разлуки ваша любовь повзрослеет и из оруженосца превратится в рыцаря. Берегись, однако, чтобы она не сделалась наемником, - если такое произойдет, то исправить ничего уже будет нельзя.
        - Ты говоришь непонятно, - сказала Валентина.
        Вместо ответа Артуса вытащила из рукава своего платья маленькую белую кошку. Она повязала ей на шею свой волос, прошептала несколько слов и отпустила.
        А потом сказала Валентине:
        - Идем-ка со мной.
        И увела ее в дом, который принадлежал ей в лесной чаще, - это был дар от отца Валентины, короля Финнлауга.

* * *
        Квинталин увидел, что Валентина выходит к нему из леса, и очень обрадовался. Он отложил арфу и встал, чтобы поклониться королевской дочери, а та лишь высокомерно посмотрела на него и ничего не ответила.
        «Ишь ты, - подумал он, - какая зазнайка! Но я собью с нее спесь, как только она станет моей».
        - Посиди со мной, - попросил он. - Нынче я не стал готовить для тебя пирожки - накладно выходит кормить такой хорошей едой борзую собаку. Если останешься мной недовольна - вини свою крестную, злую фею Артусу, которая вчера так жестоко посмеялась надо мной…
        Девушка сидела рядом и слушала, но ничего не отвечала. Квинталин уже начал думать, что Артуса вновь отправила к нему собаку, а ему самому ловко отвела глаза, как вдруг Валентина склонилась головой ему на плечо и что-то промурлыкала.
        - Должно быть, ты говоришь по-английски, - сказал Квинталин. - Забавный язык!
        Она же терлась щекой о его плечо и ласково вздыхала.
        - Вот так-то лучше, а то вчера вздумала кусаться, - сказал Квинталин и погладил ее по волосам. - До чего же атласные, гладкие у тебя волосы! Нет, сегодня, я вижу, ты настоящая Валентина, а не морок. Такая девушка во всем мне по душе. Хочешь, сыграю для тебя на арфе?
        Но тут Валентина вдруг зашипела, впилась ногтями в его руку, а затем одним прыжком вскочила и бросилась на мышь-полевку, пробегавшую, на свою беду, в траве прямо под ногами у Квинталина.
        Валентина схватила мышь зубами, перекусила пополам, обернулась к Квинталину - мышиная кровь текла у нее по подбородку, а хвостик свисал из уголка рта, - и бросилась бежать.
        На сей раз она убежала так быстро, что морок даже не успел рассеяться, и Квинталин не разглядел в подосланной к нему девушке кошку.
        Он бросился ничком в траву и громко зарыдал от горя, боли и обиды. Его волосы были белыми от муки, а оцарапанная рука кровоточила, но хуже всего пришлось душе Квинталина: там просто места живого не было.

* * *
        Как ни был карлик черств, как ни каменно было карликово сердце, а слезы Квинталина тронули даже его. Он нашел их спустя два дня после памятного случая с кошкой: пролитые сыном гадьи слезы лежали в траве, большие, невысыхающие, и отливали темно-красным. Грелант взял одну из них в руки и обжегся.
        - Ого! - молвил он сам с собой. - Видать, страшной была та обида, которую претерпел мой друг; теперь уж точно быть беде.
        И он пошел разыскивать Квинталина.
        Тот сидел на мельнице, на мостике над потоком вод, в котором то и дело мелькали перепончатые руки и хвост его матери: гадья резвилась в протоке, играя с раздробленным солнечным светом.
        - Эй, Квинталин! - сказал ему карлик Грелант. - Пора бы нам с тобой проучить эту высокомерную Арту-су. Сдается мне, своим зашитым глазом она видит наши козни лучше, чем все люди на свете всеми своими обычными глазами вместе взятыми. Так что и хитрость нам потребуется какая-нибудь особенная - настолько простая, что ее даже зашитым глазом не разглядишь.
        - Я ничего не понял из того, что ты сейчас сказал, - ответил ему Квинталин. - Зачем ты пришел сюда? Тебя не звали.
        Карлик показал ему ожог на своей ладони:
        - Слишком жгучими оказались твои слезы - прогрызли даже мою кожу.
        - Кто просил тебя подбирать мои слезы и вопрошать их? - огрызнулся Квинталин.
        - Я сделал это отчасти из любопытства, а отчасти - из желания отомстить Артусе, - сказал карлик. - Будь готов заполучить Валентину: на сей раз я действительно помогу тебе.
        - Это хорошо, - сказал Квинталин, а карлик тотчас подсел к нему рядом на мостике и начал перечислять:
        - Мне потребуются заступ и лопата, хороший топор и тележная ось, а еще два колеса, веревка, холщовое покрывало и кувшин пива.
        - С чего начать?
        - С пива, - сказал Грелант. - И с топора.
        Они запаслись провизией и отправились в лес, где карлик тотчас взялся за работу. Горько и громко сетовал он, что все ему приходится делать одному, но иначе нельзя: при каждом взмахе топора творил он особые песни, которые заклинали его работу и запечатывали ее сильнейшим колдовством. Несведущий работник здесь мог только все испортить.
        И потому Квинталину поручено было копать яму.
        - Разве это не волшебная яма? - пробовал было отказаться Квинталин, больно уж ему не хотелось заниматься такой тяжелой и грязной работой. - Разве ты не должен наложить особые заклятья и на нее?
        - Это самая обычная яма, - ответил Грелант. - Ловушка, какую ставят на дикого зверя. Чтобы в нее угодил тот, для кого она предназначена, никаких заклятий не потребуется и даже такой неосмысленный верзила, как ты, не сможет испортить моего замысла касательно этой ямы.
        - Опять ни словечка я не понял из того, что ты бормочешь, - проворчал Квинталин, послушно берясь за лопату.
        Грелант тем временем срубил дерево, он взял тележную ось и два колеса и соорудил тележку, которую мог тащить один человек. На тележку он положил покрывало и бросил сверху веревку.
        Квинталин тем временем все копал и копал, но яма глубже не становилась; сколько они выбрасывал землю наружу Квинталин, она как будто тотчас нарастала снова.
        Квинталин весь покрылся потом, волосы его прилипли ко лбу, пот заливал глаза и затекал в рот. То и дело Квинталин хватался за кувшин с пивом и прикладывался к нему, но утолить жажду не мог. Наконец он выбился из сил, весь взмок, напился пьян и, выбравшись на край ямы - а там уже был навален целый холм, - повалился отдыхать.
        Карлик уселся рядом с ним, поджав под себя ноги и кряхтя.
        - Где твоя арфа? - обратился он к Квинталину как ни в чем не бывало.
        - Пощади, - сказал Квинталин и засмеялся. - У меня дрожат пальцы и трясутся руки; сейчас я не смогу играть, даже если об этом меня попросят все ангелы небесные.
        - Об этом не ангелы тебя просят, а я, твой единственный друг, - сказал Грелант.
        - Пот обжег мне глаза, усталость обметала мои губы, - сказал Квинталин. - Сейчас я не в ладах с музыкой; умоляй меня сыграть мать моя - и то я бы не сумел.
        - Этого ждет от тебя Валентина, которой ты так жаждешь завладеть, - сказал карлик.
        - Дыхание мое прерывается, как в лихорадке, спина отказалась держаться прямо, - сказал Квинталин. - Даже если сама Фрейя посулит мне свою любовь, я не вырву у моей арфы ни звука.
        - Твоя музыка сильно досадит Артусе, - сказал карлик.
        - Это другое дело, - сказал Квинталин. - Пожалуй, попробую взять мою арфу.
        Карлик сказал:
        - Залезай ко мне на спину.
        Он встал на четвереньки, взгромоздил Квинталина себе на спину и пополз, потащив его, как черепаха панцирь. Руки и ноги Квинталина волочились по земле, оставляя глубокие борозды, а карлик громко пыхтел.
        Скоро они добрались до лесной хижины, где у Квинталина было убежище и где он держал свою арфу. Когда они очутились там, карлик сбросил с себя Квинталина и обругал его. Тот же почувствовал себя совершенно отдохнувшим. Он скорее настроил арфу и отправился на ловитву.
        Валентина же гуляла по лесу, припоминая ту музыку, которая так пленила ее в прошлые дни: ей думалось, что в этой музыке заключена вся Ирландия. И еще она досадовала на Артусу, которая запрещала ей искать дивного арфиста и слушать его арфу.
        Когда раздались волшебные звуки, Валентина бросилась бежать им навстречу: она боялась, что ее снова остановят. Она перебегала от дерева к дереву, отовсюду выглядывая и разводя руками кусты.
        Наконец она выбежала на поляну и увидела там весьма странную вещь: посреди поляны, растопырившись и подбоченившись, стоял весьма безобразный карлик в роскошных одеждах, которые были ему не по росту: рукава рубахи закрывали кисти и свисали еще на длину трех кистей, а штанины закрывали обувь и тянулись по траве на длину еще трех ступней. Пояс же, которым карлик перетянул свой живот, обматывал его в три раза - и конец пояса свисал до земли.
        Лицо у карлика было очень злое и изрезанное морщинами.
        А перед ним стояла прекраснейшая повозка, какую только можно было себе вообразить. Вся она была позолочена, внутри обложена красными бархатными подушками, сверху колыхался шелковый навес, затканный золотыми и синими звездами. Колеса повозки были серебряными, а ось, их соединявшая, - золотой.
        - Ой, какая красота! - вскричала Валентина. - Что это такое?
        - Будто сама не видишь? - буркнул карлик. - Телега!
        - Да разве бывают такие роскошные телеги?
        - Ты в Ирландии, девушка, а здесь все что не золото - то серебро, - сказал карлик. - Будто не знаешь!
        - Нет, - отвечала Валентина. - Я никогда о таком не слышала.
        - Да где же ты жила, горемычная, что при виде простой телеги теряешь голову? - сказал карлик Грелант. - Видать, тяжелой и горькой была твоя доля!
        Валентина задумалась, вспоминая Норвегию. И не прогулки с Турольдом тут вспомнились ей, не чтение книг, не танцы и не задушевные разговоры, - даже об обручении их она не подумала; нет, на ум пришло ей суровое море и злые парни из рыбацкой деревни, которые бросались в нее палками, и тяжесть цепочки на руках и ногах, и то, как она жила, не разводя запястий. «Какое может быть обручение, если я даже не могла по-настоящему обнять возлюбленного? - подумала Валентина. - Не потому ли глянулся мне Турольд, что не встречала я других молодых мужчин? Не потому ли полюбилась мне Норвегия, что не видала я других стран?»
        Но все-таки она не до конца поверила Греланту, ведь тот был карликом, а кто знает - какие коварные мысли могут быть на уме у человечка маленького росточка!
        - Если в Ирландии все так богаты, - сказала Валентина, - то объясни-ка мне, почему на тебе одежда не по росту? Неужели не было у тебя возможности надеть что-нибудь, что было бы тебе впору? Сдается мне, одежка на тебе - с чужого плеча!
        - Сразу видать, росла ты где-то в убогих краях, среди бедняков, что кормятся гнилой рыбой, которую отбирают у птиц! - презрительно ответил карлик. - Рубаха на мне такая длинная, потому что у меня было с избытком ткани. И штаны тянутся за мной по земле не от скудости, а напротив - от чрезмерного изобилия. То же можно сказать и о ремне. И еще у меня есть обыкновение золотить себе бороду; я уходил на охоту и растерял всю позолоту по лесам и лугам. Было у меня и золотое кольцо с большим изумрудом, да я утопил его в реке и вовсе о том не жалею: дома, в пещере, у меня лежат еще три таких же.
        Валентина подошла ближе и коснулась пальцем телеги.
        - Почему она такая шершавая на ощупь? - спросила девушка. - Выглядит гладкой, как добрый клинок, а дотронешься - и кажется, будто это не оструганное бревно.
        - Да ты, видать, с головы до ног деревенщина! - разозлился карлик. - Называешь мою тележеньку не оструганным бревном! Где только тебя учили распознавать вещи? Уж не в Норвегии ли? Там, известное дело, живут самые большие грубияны, каких только свет терпит.
        - Неужели? - спросила Валентина и снова вспомнила злых рыбаков.
        - Уж поверь мне! - фыркнул карлик. - А еще дальше, в Исландии, - там живут такие грубияны, что их свет уж и не терпит. И потому нет у них даже короля.
        - Нет, я росла не в Исландии, - поскорее сказала Валентина. - А можно мне забраться в эту телегу? Больно уж хочется посидеть на этих подушках!
        - Чисты ли твои руки и ноги? - осведомился карлик. - Не измарают ли они мои бархатные подушечки? Сдается мне, там у вас, в Норвегии, и ног-то толком не моют.
        Валентина приподняла подол и показала карлику ножки в кожаных туфельках. Карлик придирчиво осмотрел их и проворчал:
        - Ладно, твоя взяла. Забирайся в мою хорошенькую позолоченную тележеньку. Только ненадолго. А то, боюсь, ты слишком тяжелая для моих чудесных бархатных подушечек - того и гляди раздавишь их в лепешку.
        Валентина запрыгнула в позолоченную телегу - и вдруг ее охватил неудержимый сон. Она запрокинула голову назад, глотнула воздуха и вдруг увидела, что лежит в наспех сколоченной телеге из неотесанных бревен и вовсе не на бархатных подушках, а на грубой холстине. Но почти сразу же глаза ее закрылись, и сколько она ни силилась, не могла поднять веки.
        А карлик быстро обвязал ее веревкой, чтобы девушка не упала. Он подхватил ручки тележки и покатил ее по лесу.
        - Эй, Квинталин! - закричал Грелант. - Иди-ка сюда, сын мой! Я раздобыл для тебя Валентину!

* * *
        Спящая Валентина лежала совсем неподвижно, а дышала так тихо, что казалась мертвой. Если быстро бежать, толкая перед собой тележку, то волосы Валентины начинали развеваться, как живые, а губы как будто слегка шевелились. Но глаз она не открывала и ничего не говорила.
        Первые несколько дней Квинталин только тем и занимался, что бегал с тележкой взад-вперед по лесу, не сводя взора со спящей Валентины. От поездок на свежем воздухе она разрумянилась, и Квинталин утверждал, будто это все идет ей на пользу.
        - Старайся-старайся ради чужой невесты, - ворчал карлик. - Катай ее по лесу, вози на своем горбу.
        - Так она, быть может, и полюбит меня, - сказал Квинталин.
        - Она королевская дочь, - ответил на это Грелант. - Помяни мое слово, Квинталин, добром твоя затея не кончится. Будь я королем, я бы тебя четвертовал.
        - Я сыграю для нее на арфе, - решил Квинталин.
        Он увез тележку в чащу, к ручью, возле которого стояла его лесная хижина, вынес волшебную арфу, уселся рядом со спящей Валентиной и принялся играть для нее мелодии, одну загадочнее другой. Музыка разлеталась по лесу, но неизменно возвращалась к телеге и кружила над Валентиной, опутывая ее незримыми шелковыми нитями.
        Не одна только Валентина слышала эту музыку. Две девушки, пришедшие полоскать белье на ручей, тоже были захвачены арфой. Достигла мелодия и слуха кривобокой Мархерид, которая ковыляла по лесу, собирая хворост. А еще Квинталин, сам того не желая, привлек старую Мабс-травницу, в которой внезапно всколыхнулись самые удивительные воспоминания далекой ее юности. Так что побросала Мабс все свои травы и, подхватив юбки, со всех ног устремилась к избушке Квинталина.
        Квинталин же играл на арфе, даже не подозревая о том, какое наделал бедствие.
        А произошло всё оттого, что образ спящей Валентины завладел всеми его чувствами и перетек в пальцы, придав им небывалую силу; поэтому и арфа звучала так сильно и повелительно.
        И вот играет Квинталин, а Валентина спит; и отовсюду к хижине сбегаются женщины и тянут, тянут к Квинталину неистовые руки.
        Прискакали босоногие прачки: ноги красны от холодной воды, руки распухли от работы, через плечо висят-болтаются выстиранные одежки.
        - Полюби нас, Квинталин! - кричат они и хватаются за него холодными пальцами, и тянут за волосы, и дергают за уши, и поворачивают его голову то в одну сторону, то в другую, чтобы укусить поцелуем.
        - Мы твои, Квинталин! - кричат они, наседая на него справа и слева.
        Тут раздается треск и шум, и гром от падающих поленьев, и, рассыпая собранный хворост, выбирается из лесной чащи кривобокая Мархерид. Остатки разума еще не покинули ее, и потому не выпустила она из рук здоровенное полено, которое прихватила по дороге. Подпрыгивая и хромая, во всю прыть несется она к Квинталину.
        - Я твоя, Квинталин! - кричит она басом и машет поленом.
        Хотел было Квинталин вскочить и бежать, да как же бросить Валентину?
        Хотел он оборвать музыку, но пальцы будто приросли к струнам.
        Хотел закричать, чтобы чертовки оставили его в покое, а Мархерид уже вскочила к нему на колени и запечатала его уста мокрым жадным ртом.
        Тут обе прачки как завизжат, как схватят Мархерид за волосы!..
        Покатились они клубком по земле, вереща и нанося друг другу удары: Мархерид дралась поленом, а девушки-прачки - мокрой одеждой.
        Только-только вздохнул Квинталин спокойно, как на плечи ему вскочила Мабс-травница. Впилась когтями в кожу, схватила зубами за загривок, зашипела:
        - Я уж и позабыла, до чего сладка бывает мужская плоть!
        Плохо бы пришлось Квинталину, если бы не карлик Грелант. Он шел себе мимо и вздумал заглянуть в хижину Квинталина - приложиться к кувшину с пивом, поглядеть, хорошо ли спит Валентина, да и вообще - скоротать вечерок.
        Идет и видит: на поляне дерутся женщины, у Квинталина на спине сидит старая ведьма и жует его уши, а сам Квинталин с выпученными глазами и кровью, текущей по шее, бессмысленно дергает струны.
        Поглядел-поглядел Грелант на все это, подбоченился и говорит:
        - Чем это ты занят, Квинталин?
        Тот только шипит и сипит, и из носа у него капает.
        - Глупее не придумаешь, - сказал карлик и ударом каменной своей ноги вышиб арфу из рук Квинталина.
        Упала арфа, звякнула в последний раз и затихла.
        Девицы и Мархерид продолжали молотить друг друга, но уже без всякой охоты, и наконец клубок из рук, ног и волос распался на трех отдельных женщин: две пригожи, а третья кривобока. Посидели они на земле, приходя в себя, потрясли головами, недоуменно поглядели друг на друга, подобрали с земли мокрую одежду и полено и разбрелись.
        Мабс-травница так скоро не сдалась, так что пришлось Греланту угостить ее каменным кулаком по носу.
        - Ай! - закричала Мабс.
        Карлик же усмехнулся и сказал:
        - Против моих чар тебе не устоять!
        Мабс спрыгнула на землю, обернулась лохматым шаром и покатилась прочь, ворча и оставляя грязные следы.
        Карлик обтер ладони о штаны, а Квинталин схватился за покусанное ухо.
        - Я же говорил, что добром твоя затея не кончится, - напомнил карлик. - Что ты будешь теперь делать, Квинталин? Как ни одурманены были те четыре женщины, а они видели спящую Валентину и скоро проболтаются об этом.
        Квинталин с трудом поднялся на ноги, подошел к тележке и посмотрел на королевскую дочь. Та выглядела безмятежной, ресницы лежали на ее щеке и даже не дрожали.
        - Моя арфа не разбудила ее, - сказал Квинталин.
        Карлик фыркнул:
        - Надеюсь, она и во сне тебя не видит. Эдакая ты образина! Да от одного твоего вида честную девушку перекосит, и останется она уродкой на всю жизнь.
        - Не так уж я и нехорош, - обиделся Квинталин.
        - Лучше уйдем подальше от этих мест и переждем, пока все успокоится, - сказал карлик.
        Друзья забрали из избушки заветный кувшин с пивом, да хлеба краюху, да сыра круг, да мяса сушеного мешок, навалили все это на тележку поверх Валентины - и повезли поклажу подальше от лесной хижины Квинталина.
        Все дальше и дальше в лесную чащу уходили они. Вокруг становилось то темнее, то светлее; деревья росли то гуще, то реже; хвойные леса сменялись лиственными, поляны - болотами, болота - реками, реки - озерами; дальше начались холмы и вересковые пустоши, и вот наконец прибыли приятели и с ними спящая Валентина в землю пиктов. Случилось это на десятый день их путешествия.
        Квинталин заглянул в мешок, где они с Грелантом держали продукты, а там ничего не оказалось.
        - Я голоден, - сказал Квинталин.
        - Не стану я притворяться, будто мое сердце разрывается при этом известии, - огрызнулся карлик. - Пиво тоже закончилось. Вот к чему приводит бессмысленное увлечение спящей девушкой, которая даже не в состоянии оценить твою заботу о ней.
        Квинталин подошел к Валентине и долго смотрел на нее. А она лежала такая спокойная, с легким румянцем.
        Квинталин наклонился и поцеловал ее в прохладную щеку. Валентина даже не шелохнулась, а карлик сердито сказал:
        - Давай лучше поищем таверну.
        От крыши и до порога была таверна совершенно пиктская: ее сложили из неоструганных еловых бревен и истыкали мхом до полной лохматости; под кровлей висели мешочки с песком и нарисованными на этих мешочках человеческими лицами - из-за того, что иные из них были набиты не туго, лица казались искаженными, гримасничающими. Но некоторые были набиты туго и скалились в ухмылке.
        Когда дул ветер, мешочки раскачивались, а в остальное время висели неподвижно.
        Внутри помещения на большом колесе горели толстые сальные свечи, они коптили, и шипели, и воняли, и почти не давали света.
        Карлик пристроил телегу на заднем дворе, а спящую Валентину накрыл с головой холщовым мешком и обвязал дополнительной веревкой, чтобы мешок не сваливался. Затем вошел в таверну вслед за Квинталином.
        Все остальные посетители таверны были пикты - смуглые и малорослые, с бородавками от болотных жаб, с жесткими черными волосами, которые они стягивали ременными лентами, и ленты эти охватывали их низкие лбы, перевивали волосы и уползали к подбородку, где и заканчивались мудреным узлом.
        Каждый пикт перед трапезой вынимал нож и втыкал его в тяжелый стол из сосновой древесины. А локти на стол никто не ставил, потому что древесина истекала смолой и можно было прилепиться к ней навсегда. Миски же стояли намертво вросшие в столешницу. Их даже не пытались отодрать; каждому едоку вменялось после еды тщательно облизать и обтереть свою миску ветошью.
        Хозяин подошел к Квинталину, задрал голову и осведомился:
        - Чего тебе, верзила?
        - Я голоден, добрый пикт, - отвечал Квинталин.
        Хозяин расхохотался и выплюнул гнилой зуб изо рта.
        - Добрых пиктов ты не сыщешь, сколько бы ни искал, а что до твоего голода, верзила, - то всей нашей еды не достанет, чтобы утолить его. Чем ты расплатишься за такой обед?
        - У меня есть несколько медных монет, - сказал Квинталин. - Да еще арфа, но играть на ней я никому не посоветую.
        - Жаль тратить на тебя нашу пиктскую еду, - сказал хозяин. - Свиньи наши нужны нам, чтобы пахать землю и запрягать их в повозки. Не стану я резать ни одну из них ради тебя. Капуста еще не созрела, а репа наша каменная и горькая.
        - Дай мне хоть что-нибудь, - попросил Квинталин. - Я умираю от голода!
        - Молод ли твой голод или стар?
        - Полагаю, молод, потому что доселе мне не приходилось голодать долго и упорно. Если же и случалась нехватка еды, то она заканчивалась за день или два.
        - В таком случае насытить тебя будет нетрудно, - решил хозяин. - Пожалуй, впущу тебя в мою таверну.
        В этот момент явился и карлик Грелант, который не вступал ни в какие разговоры - просто уселся на скамью и закричал во всю глотку:
        - Принесите мне пива!
        Тем временем в миску перед Квинталином положили несколько кусков жилистого мяса и две недоваренные репы, действительно горькие и каменные на вкус.
        Квинталин же хватал то мясо, то репу и дробил их зубами, а пикты вокруг него показывали пальцами и хохотали.
        Наконец насытился Квинталин.
        - Возьми мои монеты, хозяин, - сказал он, вынимая кошелек.
        - Раз уж тебе охота расстаться с ними, - отвечал хозяин, посмеиваясь, - то, так и быть, заберу. Другой бы счел, что уже сполна рассчитался, но ты, как я погляжу, человек щедрый и готов заплатить сверху.
        - О чем ты говоришь? - насторожился Квинталин.
        - Ступай себе, верзила, ступай! - сказал хозяин, взмахивая рукой.
        Квинталин поднялся и вышел, ковыряя на ходу в зубах. Но когда они с Грелантом очутились на заднем дворе, то обнаружили, что телега со спящей Валентиной пропала.
        - Так вот что он имел в виду, этот пройдоха-пикт, когда говорил, что ты уже заплатил за обед! - закричал Квинталин. - Как такое могло случиться?
        - Я спрятал ее под мешком, - ответил карлик. - А для надежности обвязал веревкой. Никто бы не заподозрил в том, что лежало на телеге, женщину.
        - А на что она была похожа?
        - На мешок с каким-нибудь добром.
        Квинталин пал на землю, схватился за голову и застонал.
        - Да будет тебе! - сказал Грелант. - Может, оно и к лучшему. Для чего тебе спящая Валентина? Это же королевская дочь. Пока она спит, ты не владеешь ею, а когда проснется - так сразу вспомнит о том, кто она такая, и о том, кто такой ты, - не закончится это дело добром, помяни мое слово.
        - Нам следует вернуть ее! - сказал Квинталин.
        - По мне так, пусть лучше пикты с нею возятся, - отвечал Грелант.
        - Вдруг они навредят ей?
        - Никогда - они же будут думать, что она мешок с каким-то добром.
        - Так ведь они снимут покрывало, развяжут веревку и увидят, что перед ними спящая женщина.
        - Тем хуже для них - нет ничего страшнее женщины, тем более спящей.
        - Вдруг они сочтут ее мертвой?
        - Тем хуже для них: неизвестная покойница - верный признак ведьмы; не зная ее имени, они не смогут ее утихомирить, а уж она-то поглумится над ними!
        - О чем ты говоришь! - возмутился Квинталин. - Это ведь Валентина, нежная Валентина! Не станет она глумиться, хотя бы и над пиктами.
        - Это так, да пикты ведь об этом не знают.
        - И что они сделают?
        - Попытаются ее похоронить.
        - Так ведь если снять ее с телеги, она проснется и все им объяснит. Они увидят, что она не мертва, а лишь спала.
        - Это если они снимут ее с телеги, а не решат закопать вместе с телегой, - сказал карлик, чем погрузил Квинталина в отчаяние.
        Так рассуждали они между собой, но ни к чему прийти не смогли. Они даже не знали, в каком направлении пикты увезли Валентину.
        В конце концов Грелант схватил Квинталина поперек живота, поднял повыше, взгромоздил себе на голову и медленно пошел прочь. Квинталин свешивался с каменной головы карлика, руки и ноги его тянулись по земле, оставляя борозды, а карлик каждым шагом тонул в земле почти по колено.
        Шел он очень долго, пока солнце не село за холмами. Тогда сбросил он Квинталина на сухой вереск, уселся рядом и развел костер.
        Квинталин без сил смотрел в огонь и думал о Валентине.
        Карлик же сказал:
        - Я знаю одно средство вернуть нашу потерю, но сперва нужно разведать, где здесь потоки вод.
        Наутро они обошли округу и нашли ручей, протекающий перед селением пиктов. Между этим ручьем и селением уселся Квинталин. Он взял арфу и начал играть.
        В его песне звучала неразделенная любовь к Валентине и печаль из-за ее утраты. Он пел о ее волосах и глазах, о ее прекрасных руках, на которых, подобно браслетам, сохранились следы от многолетнего ношения кандалов, он пел о ее ножках, которые бегали по мху и перепрыгивали через болотные лужицы, он пел о ее носе и подбородке, о левой ее брови и о правой, о гладком ее лбе и стройной шее.
        Песня его звучала все громче, а струны рассыпали звуки по всем сторонам, как будто это были драгоценные камни или роса.
        И вот отовсюду из селения к Квинталину побежали женщины.
        Это были женщины пиктов - низкорослые, смуглые, сплошь покрытые бородавками, с низкими лбами и густыми черными косами. Изо всех сил семенили они на своих толстых коротеньких ножках, размахивая своими толстыми коротенькими ручками. И скоро уже Квинталин был облеплен ими с головы до ног: каждая норовила влепить ему поцелуй, каждая запускала ногти ему в волосы и под кожу, царапала щеку или лезла под рубаху. Квинталин растянулся лицом вниз, он дергал ногами, а пальцы его непрерывно перебирали струны. Женщин становилось все больше; к молодухам присоединились старые, а под конец с визгом и воплями кинулись к Квинталину девочки, чумазые да сопливые.
        Карлик же сидел неподалеку, скрестив ноги, и ел яблоко.
        И вот наконец из селения прибыли мужчины: впереди ступал старейшина в плаще из лохматых шкур и с толстым посохом в руке; с посоха свешивались разноцветные кисти. Следом за старейшиной шагали и остальные, вооруженные кто серпом, кто косой, а кто и коротким мечом. И у всех в левой руке был обеденный нож.
        Грелант поднялся.
        - Доброго вам дня, любезные пикты! - закричал карлик. - Приятно мне видеть людей одного со мною роста!
        Старейшина остановился и стукнул посохом.
        - Кто вы такие и что делаете в земле пиктов?
        - Мое имя Грелант, а этот вот музыкант - Квинталин, - отвечал карлик. - Мы странники, а бежим от злобы верзил, подданных короля Финнлауга.
        При имени Финнлауга лицо старейшины омрачилось: пикты не желали платить ему дань и время от времени жестоко воевали с людьми ирландского короля.
        - Хотел бы я сказать, что мы рады недругам Финнлауга, да не могу, - объявил старейшина. - Ибо за столь короткое время сумели вы стать и моими врагами. Скажи мне, что твой товарищ делает с нашими женщинами? Да сперва подумай и дай мне правдивый ответ, потому что если твой ответ мне не понравится, мы вас убьем.
        - В таком случае, старейшина, взгляни на происходящее открытым взором - и тогда ты поймешь: не мой товарищ сотворил нечто с вашими женщинами - напротив, это ваши женщины вот-вот сотворят нечто с моим товарищем. И я смиренно умоляю тебя избавить нас от напасти!
        Квинталин закричал и заплакал от боли и от того, что ему трудно стало дышать; он был погребен под копошащимся слоем пиктских женщин: старухи тыкали в него ножами, молодухи истязали поцелуями, а девчонки скакали по нему тяжелыми пятками и вытирали об него свои мокрые носы.
        - Все наше хозяйство встало оттого, что женщины покинули селение, - сказал старейшина. - Вот что я вижу моим ясным взором. Никто не доит коров, не пасет коз, не качает в люльках младенцев, так что те орут благим матом и выматывают из мужчин душу. Не жужжат прялки, не стучат ткацкие станки, свиньи не получают корм, сорняки растут на грядках и пожирают нашу репу.
        - Плохи ваши дела, - согласился карлик.
        - И всё потому, что женщины нашли себе другое занятие, - сказал старейшина.
        - Прискорбно, - кивнул карлик.
        - Ты знаешь, как остановить бедствие?
        - Возможно, - сказал карлик.
        Старейшина подошел к нему еще на два шага и тихо проговорил:
        - Коли так, то умоляю: сделай это! Ведь иначе нам всем настанет конец.
        - Мы обедали в таверне, - неспешно заговорил карлик, - и оставили на заднем дворе нашу телегу, на которой лежал некий груз.
        - Не слыхал ни о какой телеге, - сказал старейшина. - Не знаю ни о каком грузе.
        - Это весьма жаль, - вздохнул карлик. - Мы дорожили этим грузом.
        Тут к Квинталину приблизилась совершенно дряхлая старуха. Она спешила изо всех сил и все-таки доползла только теперь.
        - Мамаша! - закричал старейшина, оборачиваясь к ней. - Вы-то, мамаша, куда?
        - К нему, - прошамкала старуха. - К нему, хорошему.
        - Вам уж помирать скоро, - старейшина чуть не плакал. - Вы с печи семь лет не вставали, а тут вдруг вскочили, как молоденькая.
        Старуха оттолкнула старейшину, который пытался было преградить ей путь, и поковыляла к Квинталину. Она села на траву и, склонив ухо, стала прислушиваться к арфе.
        - Немало постыдного и горестного ожидает ваше селение, - предрек Грелант, - если мы не получим назад нашу телегу вместе с грузом.
        - Уж не знаю, стоит ли отдавать вам добро, которое стояло на нашей земле, - сказал старейшина. - По нашим законам, все, что находится на нашей земле, - то наше. Так что мы и вас обоих можем обратить в своих рабов.
        - А, - преспокойно ответствовал карлик, - это пожалуйста, с нашей великой охотой. Желаете, чтобы мы остались тут навечно?
        Старейшина посмотрел в сторону Квинталина и покачал головой:
        - Вы причинили немало хлопот, так что выбирайте - можете забрать груз, либо телегу.
        - Если ты заметил, добрый пикт, груз привязан к телеге и составляет с нею единое целое, - сказал карлик. - Если груз отвязать от телеги, он превратится в нечто иное. А если телегу отвязать от груза, то она вообще утратит всякую ценность.
        Квинталин тряхнул рукой с арфой и заиграл еще громче и мелодичнее.
        - Ладно, - сдался старейшина. - Забирайте телегу с грузом и уходите из наших земель, чтоб и ноги вашей здесь не было.
        - Желательно бы еще продуктов про запас, - сказал карлик. - Я-то могу жевать палки и камни, но вот мой товарищ нуждается в хлебе и мясе. И оба мы нуждаемся в пиве.
        - Получите все, - обещал старейшина, - только пусть он прекратит наконец играть на этой ужасной арфе! У всех мужчин в нашем селении от нее болит голова, а два быка взбесились и разнесли сарай.
        Квинталин остановил игру, и женщины осыпались с него, как жуки. Сперва спрыгнули девочки и убежали. Потом сползли старухи, слизывая кровь Квинталина со своих ножей. И наконец отлипли от него молодухи, и на губах у многих остались кусочки квинталиновой кожи, так крепко всасывались они в него поцелуями.
        Квинталин, распухший и окровавленный, простерся на земле и даже не стонал. Он глядел в небо, сжимая арфу пальцами, и думал о своей великой любви к Валентине.

* * *
        Турольд прибыл в Ирландию, как и собирался, через полгода. Король Ирландии Финнлауг встречал его богатыми дарами и низкими поклонами, однако на все вопросы о Валентине отводил глаза и только подносил чаши с вином, что ни вопрос, то усерднее.
        Но сколько ни подавал он хмельного питья Турольду, молодой сын норвежского короля даже не опьянел: много пьют в Ирландии, но в Норвегии пьют не меньше!
        Сначала Турольд думал, что король Ирландии испытывает его - всерьез ли прибыл он сватать Валентину или же детская любовь теперь для него мало что значит и он куда охотней будет проводить время в пирах, турнирах и охоте. Потом Турольда начало это сердить, а под конец он испугался - уж не случилось ли с Валентиной дурного?
        И тогда он спросил короля Финнлауга:
        - Где же ваша дочь Валентина? Я приехал в Ирландию не для того, чтобы пить вино или увезти с собой дары; я приехал взять в жены Валентину, дочь короля Ирландии!
        Король Финнлауг побледнел, пошатнулся и задрожал всем телом, но ничего Турольду не ответил.
        Турольд рассердился пуще прежнего и сказал:
        - Почему вы прячете от меня Валентину? Или она не желает стать королевой Норвегии? Или вы приискали ей мужа получше, чем я? Да только вот ума не приложу, кто из королей и королевских сыновей может быть лучше меня. Разве что император Византии?
        С этими словами он взялся за меч и добавил:
        - Если для того, чтобы жениться на ней, мне придется объявить вам войну, то клянусь, я попрошу моего отца, и он снова придет в Ирландию на своих кораблях.
        Только тогда король Финнлауг сказал:
        - Валентина пропала, и вот уже тридцать пять дней никто не может сказать, куда она подевалась.
        Тут и радость, и смятение, и предвкушение, и гнев - все чувства разом вылетели у Турольда вместе с хмелем и покинули его через ноздри, глаза, через нос и поры на щеках, и сделался Турольд ужасно красен и совершенно трезв.
        - Как же вы искали ее, если не нашли? - спросил он Финнлауга. - Под все ли кусты заглянули, всю ли землю перекопали, все ли норы истыкали, все ли море перепахали сетями?
        - Где бы ни была Валентина, - сказал Финнлауг, - мы не сумели ее отыскать.
        - А что ее крестная, злая фея Артуса? - спросил Турольд. - Уж ей-то наверняка что-нибудь об этом известно!
        - Ее схватили, и расспрашивали, и пытали, и заточили в каменный мешок, и держали без еды и питья семь дней и еще восьмой сверху, - но она всё твердит, будто ничего не знает.
        С каждой минутой Турольд старел и тяжелел. В Ирландию он прибыл легконогим юношей, но известие о судьбе Валентины налило его плечи свинцом, а ноги впечатало в землю. И думы Турольда сразу по прибытии были простыми, веселыми: о соприкосновении рук, о развевающихся волосах, о смешках и летучих словах; но сейчас они сделались как у зрелого мужа, и он мысленно расчерчивал землю на квадраты и рассылал повсюду людей. И если раньше в мечтах Турольда время исчислялось часами, а человечество - одной Валентиной, то теперь время сделалось тяжелым и многолетним, а человечество - многосотенным и вооруженным.
        Наконец доставили к нему Артусу; на ней была одежда из грубой холстины, перетянутая веревкой; веревкой же были связаны ее руки. Лицо ее было бледным, губы синими, волосы - серыми.
        Турольд взял нож и разрезал веревки, а затем поднес острие к зашитому глазу Артусы и расшил этот глаз.
        Артуса подняла сморщенное красное веко пальцами - оно отвыкло двигаться само, - и уставилась на Турольда вторым своим глазом. Был этот глаз пустым и черным, и смотреть в него все равно что заглядывать в колодец или шахту: на дне что-то скрывалось, но что именно - об этом забыл и хозяин колодца.
        - Зачем ты освободил мое колдовское око? - спросила Артуса.
        - Чтобы ты посмотрела на меня обоими глазами, - ответил Турольд. - Сдается мне, до сих пор взгляд на меня был у тебя односторонним.
        - Что ж, - сказал Артуса, - я помогу тебе отыскать Валентину. Зашитым глазом я хорошо видела любое колдовство, а расшитым вижу твою душу: ты заслуживаешь Валентины.
        Впервые за время своего прибытия в Ирландию Турольд рассмеялся:
        - Ты и раньше это видела, хитрая женщина, иначе не оставалась бы незаметной все то время, пока Валентина жила в Норвегии и вместе со мной провожала детство и встречала юность.
        - Может, и так, - сказала Артуса, закрывая глаз.
        И она дала ему совет начать поиск с мельницы: там частенько слышали звуки колдовской арфы.

* * *
        Когда Турольд пришел на мельницу, там никого не оказалось. Он уселся на мостике, где часто сиживал Квинталин, и бездумно начал играть ножом. Пару раз ему чудилось, будто он ловит чей-то взгляд из-под воды, а затем из водного потока протянулась рука с перепонками между пальцами и схватила Турольда за ногу.
        Еще миг - и гадья сдернула его с мостика и утащила в воду.
        Она приняла Турольда за своего сына Квинталина и хотела поблагодарить за подарки - красивую пряжку и диадему для волос. Все эти вещи некогда принадлежали Валентине - Квинталин решил порадовать ими свою мать.
        Если бы на месте Турольда был обычный человек, он сразу и утонул бы; но Турольд был сыном Маленькой Девы и умел дышать под водой крошечными жабрами.
        Гадья не сразу обнаружила свою ошибку, поскольку все люди были для нее на одно лицо и даже собственный сын мало чем отличался от прочих; зато Турольд мгновенно опознал украшения Валентины и подумал, что гадья заела его возлюбленную. Поэтому он ударил ее ножом в горло и убил.
        Вода под мельничным колесом окрасилась кровью, а Турольда вынесло на поверхность. Он вцепился в мельничное колесо, оттуда перебрался на выступ бревенчатого сруба и наконец уцепился за край окна мельницы.
        Еще немного, и он уже находился внутри мельницы; в одной руке у него был нож, а в другой - диадема Валентины, сорванная с головы гадьи.
        Глубоко опечаленный, он вернулся к королю Финнлаугу и показал ему диадему.
        - Эта вещь принадлежала вашей дочери, не так ли?
        Король Финнлауг затрясся с головы до ног и ответил:
        - Либо пожрали ее дикие звери, либо унесли ее злобные духи. Где вы нашли диадему?
        - Я отнял ее у чудовища, обитавшего под мельницей, - сказал Турольд. - Сказать по правде, я ничего не имею против чудовищ, но только не тогда, когда они убивают мою невесту! Да я и от человека не потерпел бы подобного.

* * *
        Чтобы утешиться, Турольд отправился на охоту. С ним поскакали в лес и два десятка знатных ирландцев, а незнатных - без счета; охота должна была стать поистине королевской и утешить сына норвежского владыки, чтобы тот не вздумал вернуться к ирландским берегам на своих кораблях, грохочущих щитами и звенящих мечами.
        Турольд был весьма опечален потерей Валентины, и потому охотничьи рога трубили мрачно; и разъярен свыше меры злодеянием гадьи, и потому трубы звенели, как на бой; и полон решимости истребить как можно больше ирландских оленей, и оттого собаки лаяли яростно - да так, что две просто разорвались пополам, настолько широко распахивались их пасти.
        Скоро Турольд вырвался вперед и остался один в глубокой чаще леса. Кругом вздымались темные деревья и клубились черные кусты; небо скрыла нависающая мокрая листва, а земля была покрыта толстым слоем листьев, и между лиственными слоями жили и умирали какие-то незримые крошечные твари, любая из которых могла оказаться ядовитой.
        Внезапно впереди полыхнул свет. Турольд присмотрелся и увидел, что это горят рога чудесного оленя: был он, этот олень, белоснежным, а гордые рога его источали пламя. Он мчался через лес, озаряя все вокруг дивным светом. Турольду нестерпимо захотелось убить это чудесное животное, и он погнал за ним коня, не разбирая дороги.
        Ветви хлестали его по лицу, колючки драли на нем одежду, но Турольд не отставал - и в конце концов конь вынес его на ту самую поляну, где Квинталин некогда выкопал большую яму.
        Олень перескочил через яму и скрылся в чаще леса, а конь Турольда угодил прямо в ловушку и сломал себе шею и две ноги. Турольд же упал поверх коня и только поэтому не насадил свое тело на один из тех острейших кольев, которыми Грелант утыкал дно своей ямы-ловушки.
        Турольд не на шутку рассердился. Он обежал яму кругом, потрогал колья, попытался выдернуть хотя бы один из них, но у него ничего не вышло. Тогда он уселся на своего мертвого коня, уронил лицо в ладони и глубоко задумался.
        Потом прикрыл один глаз, как делала Артуса, но ничего вокруг не изменилось: конь был все так же мертв, а яма - все так же глубока.
        Турольду надоело сидеть на дне ямы с одним зажмуренным глазом, поэтому он широко раскрыл его - и увидел, как по поляне бредет пребезобразный карлик и волочит тележку, такую грубую и грязную, что противно смотреть. Сверху на тележке лежала спящая женщина, крепко привязанная веревкой и укрытая льняным покрывалом.
        Турольд изо всех сил всматривался в лицо спящей женщины. То ему чудилось, будто он различает черты Валентины, то внезапно он переставал ее узнавать.
        - Эй ты! - закричал Турольд карлику. - Послушай! Я к тебе обращаюсь!
        Карлик, однако, упрямо притворялся, будто никакого Турольда поблизости нет и из ямы вовсе не доносится человеческий голос; горд Грелант грузом своим.
        - Помоги мне! - взывал Турольд. - Человечек! Карлик! Ты, уродец! Эй, малявка! Каменный клоп! Ворюга, оборванец, стой же!..
        От всех этих слов Грелант так разозлился, что нарочно проехал с тележкой, на которой спала Валентина, несколько раз мимо ямы. Он даже глаз в сторону Турольда не скосил и шагу не убавил и не прибавил, медленно брел, а кривые колеса телеги скрипели, то поднимаясь, то опускаясь.
        И в конце концов карлик удалился вместе с тележкой.
        Турольд в отчаянии хлопнул себя по коленям.
        - Что я за несчастный человек! - вскричал он. - Ведь это точно была Валентина… Ах, проклятое чудовище, зачем оно убило мою возлюбленную? И для чего карлик таскает ее тело по всему лесу?
        Скоро над краем ямы показалось человеческое лицо. Это было довольно неожиданно, так что Турольд даже подскочил.
        - Привет тебе, - сказал незнакомец. - Я Квинталин.
        - Мое имя Турольд, сын Гарольда, короля Норвегии, - отвечал Турольд. - Помоги мне выбраться из этой ямы, и награда моя будет щедрой.
        - Как бы твоей наградой не стал удар ножом, - отвечал Квинталин, покосившись на нож Турольда. - Знаю я таких, как ты: добры, покуда вам худо, а как только добьетесь своего - сразу забываете всех, кто вам помогал.
        - Никто не скажет обо мне, будто я бываю добр, - возразил Турольд. - Однако не бываю и несправедлив или неблагодарен.
        - Ха! - вскричал Квинталин. - Как же, поверю я!.. Ищи дурака.
        И он хотел уйти, но Турольд взмолился:
        - Скажи, видел ли ты в лесу безобразного карлика с телегой, на которой тот повсюду возит мертвую женщину?
        - Что тебе за нужда в карлике и в мертвой женщине?
        - Карлик мне вовсе не нужен, разве что я захочу убить его; но женщина эта - моя возлюбленная, королевская дочь Валентина.
        - Зачем тебе мертвая возлюбленная? - удивился Квинталин.
        - Сам не знаю, - ответил Турольд. - Для начала мне нужно выбраться из этой ямы.
        - Ты угодил в нее по доброй воле, - сказал Квинталин. - Не собираюсь я тебе помогать - ведь я сам выкопал эту ловушку. И вижу теперь, что удалась она на славу.
        - Так ты - друг этому карлику? - догадался Турольд и прикрыл глаз. Теперь, одним глазом, он ясно видел, что Квинталин пришел к яме полюбоваться на дело рук своих и что помощи от него не дождешься.
        - Вместе мы похитили Валентину, - сказал Квинталин. - И погрузили ее в сон. Она принадлежит мне, а тебе лишь остается сидеть здесь и смотреть, как мы таскаем ее в телеге по лесу взад и вперед.
        - Немного радости от обладания женщиной, если всё это обладание сводится к тому, что вы таскаете ее, спящую, в телеге, - сказал Турольд.
        - Мудрёно выражаешься, - заметил Квинталин.
        - Это оттого, что меня научили читать и писать. Ты уверен, что не хочешь помочь мне выбраться из ямы?
        - Еще бы! - сказал Квинталин. - К тому же я сильно опечален: кто-то убил мою мать, гадью, жившую в потоке вод под мельницей.
        - Так это ты подарил ей диадему, принадлежавшую Валентине? - спросил Турольд.
        - Так это ты убил мою мать? - закричал вне себя Квинталин.
        Турольд промолчал.
        Квинталин же сказал:
        - Моя мать была чудовищем, но это вовсе не значит, что я не любил ее. Никому из людей, и тебе тоже, не понять, что это такое - быть сыном чудовища.
        Тут Турольд открыл в усмешке свои острые рыбьи зубы и ответил:
        - А вот тут, Квинталин, ты сильно ошибаешься.

* * *
        Так беседовали они некоторое время, и каждый рассказал другому о своей матери и о своем отце, и о том, как рос каждый из них в родительском доме и чем был занят, пока созревало тело, а голова гудела от неосмысленности, и грудь разрывало от неясных стремлений.
        Квинталин лежал на краю ямы, свесив вниз голову, а Турольд сидел на дне, обхватив руками колени, и задрав голову кверху. В конце концов, у обоих сильно заболела шея, и тут раздался отчаянный крик Греланта:
        - На помощь! На помощь! На помощь!
        - Это кричит карлик, - сказал, встрепенувшись, Квинталин. - Какая-то с ним приключилась беда.
        Он встал и повернулся в ту сторону, откуда доносился призыв; а Турольд на дне ямы тоже вскочил на ноги и принялся подпрыгивать. Но ни тот, ни другой ничего не увидели.
        - Где Грелант, там и Валентина, - заметил Квинталин. - И если хитроумный карлик не может совладать с противником, значит, нападение серьезное, и моих сил может не хватить.
        - Так помоги мне выбраться, и я не оставлю в беде ни тебя, ни твоего друга, - обещал Турольд.
        Квинталин спросил:
        - И не станешь мстить?
        - Для чего мне мстить вам, если вы не убили Валентину, но только погрузили ее в сон?
        Сбросил Квинталин в яму-берлогу большое бревно, и Турольд быстро выбрался наружу.
        Вместе побежали они на зов карлика - а Грелант кричал все тише, потому что изнемог в схватке и слабел с каждым мгновением.
        Вот помчались Турольд и Квинталин сквозь чащу, продрались сквозь кусты, перепрыгнули через овраг, прочавкали по малому болотцу, обогнули болото большое и снова вверх по склону холма, хрустя ветками, - здесь, на вершине, они увидели телегу со спящей Валентиной, а подле телеги - карлика Греланта и злую Артусу, схватившихся в поединке. Артуса одолевала; карлик упал на колени и звал подмогу еле слышным голосом, а Артуса вбивала его в землю, высоко поднимая при каждом ударе ногу в сапоге.
        - Был бы здесь камень, была бы здесь скала, - плакал карлик. - Камушек родимый, скалочка дорогая, порода горная, золотая и серебряная, - я бы скрылся от этой ведьмы; да ведь здесь одна только красная земля, сгнившие листья и переплетенные корни, да дохлые гусеницы! Бедные мои ножки, бедные мои ручки, бедные мои маленькие косточки!
        - Остановись, Артуса! - закричал еще издали Турольд.
        Артуса застыла с поднятой ногой и сжатыми кулаками, а новые товарищи тем временем успели подбежать к ней вплотную. Глаза злой феи сверкнули, открытый красным огнем, а закрытый - черным.
        - Кто вы такие, чтобы приказывать мне, когда бить, а когда остановиться? - спросила она.
        - Ты не узнаешь меня разве, Артуса? - Турольд встал перед нею, загораживая собой и карлика, и Квинталина. - Я же Турольд, сын Гарольда, короля Норвегии, жених вот этой спящей девушки Валентины!
        - Как можешь ты знать, что снится Валентине? - отвечала Артуса. - Ты ли в ее снах или, может быть, кто-то другой?
        - Об этом можно будет спросить ее, когда она проснется.
        - За время вашей разлуки Валентина из девочки превратилась в девушку, - сказала Артуса. - Девочки болтают все, что на ум придет, но девушки никогда этого не делают. И ты не дознаешься у нее правды.
        - Все-таки я хочу разбудить ее, - настаивал Турольд.
        Вместо ответа Артуса снова ударила карлика, и тот с тихим жалобным писком скрылся под землей.
        Квинталин бросился на колени и схватился обеими руками за края разрыва, образовавшегося в том месте, где исчез карлик. Земля изо всех сил тянулась сомкнуть разрыв и поглотить карлика, чтобы потом сварить его в своем чреве вместе с дохлыми гусеницами. Мускулы на руках у Квинталина вздулись, лицо почернело, он пыхтел, и стонал, и кряхтел, и вскрикивал, но не позволял земле закрыться.
        Турольд оттолкнул Артусу и тоже засунул обе руки в разрыв. Там он нащупал плечи Греланта, запустил пальцы ему под мышки и выволок злополучного карлика наружу.
        Так сидели они втроем у ног Артусы и тяжко переводили дух, охлопывая карлика и стряхивая комья земли с его головы и одежды. А злая фея сказала им:
        - Вижу я, вы успели подружиться, покуда строили козни друг против друга и против Валентины.
        - Я по-прежнему желаю взять ее в жены, - сказал Турольд. Жабры у него за ушами побаливали, туда набился песок. Ему хотелось добраться до ручья и вымыть шею, но сначала следовало уладить вопрос с Валентиной. И потому он морщился и терпел.
        Артуса сказала:
        - Как же ты поговоришь с нею? Она по-прежнему спит.
        Турольд подумал немного и ответил так:
        - Обещай мне, что не причинишь вреда ни Греланту, ни Квинталину, пока я буду спать.
        - Еще чего захотел! - закричала злая фея. - Да как только ты сомкнешь глаза и перестанешь следить за мной, я тотчас посворачиваю их гадкие шеи, уж будь в этом уверен.
        - Поклянись, что пальцем их не тронешь, иначе не видать Валентине счастья, - пригрозил Турольд.
        - Едва ты отвернешься, как я выпущу им кишки и намотаю вон на то толстое дерево! - сказала злая фея.
        - Умоляю тебя, Артуса, во имя тех лет, что ты провела в Норвегии, - не трогай ни Греланта, ни Квинталина.
        - Эти годы мне пришлось проспать, потому что Валентина подсыпала мне сонного зелья, - проворчала Ар-туса. - И сделала она это для того, чтобы быть с тобой, а от моего надзора избавиться. Так уж и быть, не стану причинять вреда Греланту и Квинталину, пока ты бродишь в ее сновидениях.
        Тогда Турольд обратился к сыну гадьи и карлику и сказал им:
        - Не бойтесь и ждите меня.
        После этого он улегся на телегу рядом с Валентиной, взял ее за руку, улыбнулся и тотчас погрузился в сон. Голова его запрокинулась, волосы упали, открывая шею, и Артуса увидела красные воспаленные полосы у него за ушами. Она сделала знак Квинталину, чтобы тот принес воды и смыл песок с жабр спящего Турольда. Квинталин поливал жабры Турольда очень осторожно, боясь разбудить его раньше времени.
        А Турольд спал и видел Валентину в зеленом лесу. Платье на ней было зеленое, волосы ее были распущены, и выглядела она такой, какой он помнил, - и смотрела прямо перед собой так отважно, как смотрят только юные девушки, готовые перешагнуть порог: какого бы рода счастье ни ожидало за этим порогом, ко всему они готовы и ничего не устрашатся.
        Турольд поскорее выбежал вперед и встал перед нею, чтобы первым, кого она увидит за порогом, был он сам, Турольд, сын Гарольда, короля Норвежского.
        Валентина, однако, остановилась, словно запнулась, и уставилась на него недоуменно.
        - Кто ты? - шевельнулись ее губы.
        И Турольд мысленно ответил:
        - Я - это ты.
        И протянул ей сразу обе руки, не разводя запястья.
        И она точно так же, обеими руками, взяла их и прижала к сердцу.
        Потом огляделась по сторонам, словно впервые заметила всю эту зелень, напоенную дождем, и спросила:
        - Кто я?
        - Ты Валентина, - ответил Турольд и поцеловал ее во сне.
        Тут земля у них под ногами вздыбилась и взгорбилась, затряслась и утратила всякую устойчивость, и оба они, не выпуская рук, куда-то полетели и рухнули. И они открыли глаза.
        - Простите меня, дети, - сказала Артуса, нависая над ними, в широкой забрызганной грязью юбке, в кожаных сапогах, с волосами, уложенными в чехол. - Иначе вы бы никогда не проснулись.
        Турольд и Валентина забарахтались в траве. Телега лежала рядом, опрокинутая набок, а Грелант, которому придавило телегой ногу, пронзительно, жалобно верещал.

* * *
        Брачные торжества были назначены на осень, чтобы Финнлауг успел подготовить празднество, а Гарольд - собрать дары, и корабли, и лошадей, и людей, и собак: всё для участия в турнирах, охотах, пирах и прочих благородных развлечениях. Взяли с собой также музыкантов и сказителей, чтобы не ударить перед ирландцами в грязь лицом.
        Много выпало тут забот тем, кто ткал ткани и красил их, тем, кто шил одежды и украшал их вышивкой, золотым и жемчужным шитьем, и расшивал и разрисовывал плащи.
        Гарольд же скрытно прислал Турольду некое послание, в котором требовал в достоверности разузнать одну немаловажную вещь. Вещь эта была весьма тайного свойства, и при том такова, что до определенного срока никак не проверялась, а честным словом подкреплена быть не могла.
        Получив от отца столь странное письмо, Турольд два дня потратил на то, чтобы разгадать его смысл, поскольку Гарольд, не желая огласки, написал сыну иносказательно, используя многочисленные кеннинги и другие хитроумные приемы, ни одну вещь не называя прямо, ее изначальным именем, но лишь в обход, через символы, зачастую понятные лишь человеку, прочитавшему определенные книги. Так что Турольду пришлось нешуточно поломать голову и вспоминать все то, над чем они с Валентиной просиживали во время занятий.
        И поскольку Турольд, в отличие от своей подруги, занимался не очень усердно то и за помощью он обратился именно к ней.
        И они читали и перечитывали, вспоминая их общее детство, и тех, кто учил их писать, и тех, кто учил их читать, и то, как стучала цепочка о вощеную дощечку во время занятий. Они как будто вернулись в те времена, и все то, что их разделяло за минувшие полгода, сгинуло за несущественностью. Сейчас уже Валентине было безразлично, что ее окружает: голые ли скалы и суровое море Норвегии или же зеленые леса и бегучие ручьи Ирландии. Рядом с нею был Турольд, и в том, как он смотрел на нее, в том, как менялся его голос, едва он с нею заговаривал, заключался для нее весь мир. А Турольд вообще ни о чем таком не думал: он хотел разобраться в отцовском письме, дождаться свадебных торжеств и поскорее жениться на Валентине.
        И вот когда письмо было наконец прочитано и смысл его установлен, Турольд и Валентина залились густой краской и надолго замолчали. И впервые им было неловко глядеть друг другу в глаза.
        Потому что отец Турольда задавал вопрос, который сам Турольд ни за что не хотел бы задавать. Ему не нужен был ответ Валентины, ни правдивый, ни лживый, потому что любой ответ отдалил бы их друг от друга. И они сидели, прижавшись друг к другу, как разоблаченные заговорщики в ожидании казни, и объединяло их нежелание подчиниться воле Гарольда.
        Турольд сказал:
        - Я попрошу совета у Артусы. Король, мой отец, полностью ей доверяет.
        Артуса обо всем знала еще прежде, чем письмо от Гарольда было прочитано: она догадалась о существе вопроса, едва лишь увидела на послании королевскую печать.
        - На другом конце острова, - сказала Артуса, - живет человек по имени Блеоблерис. Это могущественный колдун, который владеет множеством сокровищ. Иные сокровища достались ему силой меча его подданных, иные он сотворил сам, а иные сделали для него плененные им волшебные существа. Мне же известно обо всем потому, что я состою с ним в родстве. Тебе, Турольд, следует отправиться к Блеоблерису и забрать у него некую чудесную вещь. Свойства этой вещи убедят твоего отца и позволят тебе никому не задавать вопросов, которые разрушат твою жизнь.
        - Расскажи мне, что это за вещь и как я могу ее раздобыть! - взмолился Турольд.
        - Слушай, - сказала злая фея. - Жил некогда граф Годмунд, женатый на великанше, и был у него чудо-баран с разноцветным руном. Многие зарились на этого барана, но Годмунд строго охранял прекрасное животное и никому не позволял к нему прикасаться. Весть о чудо-баране разошлась по всей Ирландии…
        - Разве «Годмунд» - ирландское имя? - перебил Турольд.
        Артуса пожала плечами:
        - «Блеоблерис» тоже не ирландское имя, - сказала она. - Однако не мешай моему рассказу. Возможно, мужа великанши звали и не Годмунд, но это не имеет большого значения для того, что тебе предстоит узнать. Итак, жили в той земле четыре эльфы, которым просто не давала покоя мысль о волшебном баране с разноцветным руном. Надо прибавить, что шерсть барана была четырех цветов: белая, черная, красная и желтая. Как раз по числу эльф - и по цвету их волос, ибо одна сестра была черноволоса, вторая беловолоса, третья красноволоса и младшая, самая хитрая, - желтоволоса. Ее звали Лисицей, красную - Куницей, черную - Лаской, а белую - Песцом. В этих животных они умели оборачиваться.
        - Они украли барана? - снова перебил Турольд.
        Артуса покачала головой:
        - Эльфы были не настолько глупы, ведь они были женщинами и не шли напролом. Нет, по ночам они пробирались в золотой сарай, где Годмунд держал своего барана, и тайком начесывали шерсть. И так они украли четыре больших тюка, каждый своего цвета. Но в последний день, когда они явились с гребешками и щетками, граф Годмунд подстерег их и набросил на них волшебную сеть, которую соткали для него Маленькие Девы, народ твоей матери.
        - Народ моей матери умеет ткать чрезвычайно плотные сети, - сказал Турольд, кивая с довольным видом.
        - Стало быть, ты понимаешь, что мой рассказ правдив, - сказала Артуса. - Итак, Годмунд изловил четырех эльф и пригрозил, что предаст их смерти. А это ничего ему не стоило, ведь он обладал огненным мечом, который сотворили для него великаны - народ его супруги, - и этот меч мог перерубить любую плоть любого существа, доброго или злого, обычного или сверхъестественного, очень маленького или очень большого. Поэтому эльфы стали плакать и молить его о пощаде. Годмунд сначала делал вид, что очень рассержен, а затем согласился пощадить сестер с условием, что из украденной шерсти они соткут для него чудесный четырехцветный плащ. И это - то, к чему я веду мой рассказ, Турольд, поэтому отныне слушай меня еще более внимательно! Эльфы засели за работу. Годмунд велел заковать их в цепи, но так, чтобы это не мешало им прясть и ткать. Он запер их в пещере, завалив вход, но оставил отверстие высоко в потолке, чтобы они не испытывали недостатка в освещении, необходимом для их работы. И вот за восемнадцать зим они соткали волшебный плащ.
        - И он отпустил их?
        - Четыре эльфы к тому времени так состарились, что иссохли и умерли и сами себя воткали в эту ткань, - сказала Артуса. - Их лица, руки, их маленькие скорченные тела можно различить среди четырехцветных узоров.
        - В чем же волшебная сила этого плаща? - спросил Турольд. - И почему он хранится у твоего родственника Блеоблериса?
        - Ты действительно хотел бы узнать всю историю, от начала и до конца: о том, как Блеоблерис объявил войну Годмунду, потому что четыре эльфы были его подданными и потому, что он сам жаждал завладеть чудесным бараном, и о том, как шли события этой войны, и о том, как во всем этом принимали участие великаны?..
        Она помолчала, потому что Турольд в ужасе покачал головой, и после короткой паузы заключила:
        - Итак, Блеоблерис завладел пестрым плащом и хранит его среди прочих своих сокровищ, однако во время пиров достает из сундука и заставляет всех дев и женщин примерять его - ради жестокой потехи. Если дева чиста и невинна, а жена добродетельна и во всем верна и послушна мужу, то волшебный плащ остается в неизменности; если же поведение девы было предосудительным, а в поступки жены вкрался грех или хотя бы греховная мысль, - плащ начинает корчить рожи, ползти то вверх, то вниз, извиваться, удлиняться, укорачиваться, - словом, всячески порочить ту, которая его надела. И поскольку невозможно найти жену, в мыслях которой никогда не было бы ничего греховного, то плащ таким образом потешает собравшихся за пиршественным столом мужчин.
        - А мужчины? - спросил Турольд. - Разве не было бы весьма забавно и поучительно надеть такой плащ на любого из них?
        - В самой природе мужчин заложена греховность, - сказала Артуса. - Хоть и считается, что Ева сбила с пути Адама, но Еву-то еще раньше сбил с пути змей, а змей был мужского пола. Так или иначе, мужчины этот плащ никогда не надевают. Но ты плохо слушал меня, Турольд! Если ты завладеешь четырхцветным плащом, то сможешь никогда не задавать Валентине тот вопрос, о котором так заботится твой отец.
        Турольд поклонился Артусе и громко признал ее самой коварной женщиной и самым верным другом на земле.

* * *
        Квинталин и Грелант сидели в лесной избушке; сын гадьи вяло перебирал струны арфы, которая после неудачи с Валентиной как будто утратила всю свою силу, а карлик потягивал из кувшина пиво и скучал. Когда Турольд открыл дверь и пошел, оба посмотрели на него с ненавистью, но даже не встали с места. Турольд уселся рядом с карликом, взял у него кувшин и выпил одним махом все, что там оставалось, а оставалось немало, поскольку кувшин был бездонным.
        - Что тебе нужно? - спросил Квинталин. - Ты отобрал волшебную силу у моей арфы, из-за тебя моего друга вбили в землю - теперь его маленькие косточки ноют в сырую погоду, - ты выпил наше пиво так, словно уже сделался здешним королем или, по меньшей мере, королевским зятем. Зачем же ты явился в нашу убогую избушку? Мало тебе того, что ты убил мою мать и снял с ее мертвой головы диадему?
        - А ты снял эту диадему с головы Валентины, - напомнил Турольд.
        - Я не убивал Валентину, - сказал Квинталин горько. - Она всего лишь спала.
        - Об этом я и пришел поговорить, - сказал Турольд. - Больше месяца Валентина находилась в вашей власти.
        - Мы возили ее на телеге, - подал голос Грелант.
        - Она не просто так оказалась на этой телеге, - сказал Турольд.
        - Я заманил ее музыкой, - напомнил Квинталин.
        - Она не просто так поддалась твоей музыке, - сказал Турольд.
        - К чему ты клонишь, королевский сын? - нахмурился Квинталин.
        - Мне-то все это безразлично, и к тому же я верю вам; но мой отец непременно желает знать… - И тут Турольд покраснел и замолчал.
        Вместо ответа Квинталин громко расхохотался и тоже покраснел, сильно, до силез.
        А карлик проворчал:
        - Какие глупости лезут в голову людям.
        - Так или иначе, - Турольд опустил голову, - я в ловушке, откуда нет выхода, и никто, кроме вас, мне не поможет.
        - Ты мог бы расспросить обо всем Валентину, если не веришь мне, - сказал Квинталин.
        - Если я прямо спрошу ее обо всем, что случилось за тот месяц, то ничто и никогда больше не будет прежним, - сказал Турольд.
        - К тому же она может солгать, - прибавил карлик.
        - Солжет она или ответит правду - погибельно любое произнесенное слово, - в отчаянии проговорил Турольд. - Вот почему мне нужна ваша помощь!
        И он рассказал о Блеоблерисе, о четырехрунном баране, о четырех эльфах и о волшебном плаще.
        - Так ты хочешь раздобыть этот плащ? - глаза карлика загорелись, потому что ничто так не было мило его сердцу, как всякие чудесные предметы, обладающие магической силой. - А я смогу забрать его себе, когда дело со спящей Валентиной разъяснится?
        - Конечно, - сказал Турольд.
        - Я пойду с вами, - вступил Квинталин. - Здесь меня все ненавидят за то, что я похищал женщин. Авось после того, как мы добудем чудесный плащ и спасем доброе имя королевской дочери, не задавая вслух рокового вопроса, люди изменят отношение ко мне.
        Турольд протянул Квинталину правую руку, а Греланту левую, и так заключили они союз и договорились действовать вместе.

* * *
        Замок Блеоблериса стоял на высоком холме, и над каждой его башней развевался длинный флаг со значками причудливыми и неуловимыми из-за ветра, который непрестанно трепал их и искажал. В лугах, раскинувшихся вокруг замка, паслись разноцветные единороги, а стены были обсижены крылатыми грифонами, выпячивающими женскую грудь и кричавшими по-вороньи.
        Трое всадников остановились в маленькой роще, откуда хорошо виден был замок, и стали совещаться. Но сколько бы они ни говорили, все сводилось к одному и тому же: мало найти замок - нужно еще войти в него; мало войти в замок - нужно попасть на королевский пир; мало попасть на королевский пир - нужно добраться до четырехцветного плаща; мало добраться до четырехцветного плаща - нужно завладеть им; мало завладеть им - нужно еще уйти от погони…
        Перебирали они эти обстоятельства, как бусины, раскладывали из них узоры, трясли их и бросали в ожидании, пока выпадет счастливое число, но ничего не получалось. Проголодались они, но припасы у них закончились, поэтому Квинталин пал духом, Турольд сделался мрачен, а Грелант заснул.
        В конце концов Турольд сказал:
        - Подождем; если суждено нам похитить четырехцветный плащ, то благоприятные обстоятельства сами найдут нас и предложат наилучший способ действий.
        - Может быть, следует просто явиться к Блеоблерису и сказать, что мы присланы от его родственницы Артусы? - пробубнил Квинталин, сам чувствуя, какими жухлыми, тухлыми вываливаются из его рта эти слова. Ему даже не хотелось договаривать до конца, но он все-таки выплюнул имя злой феи, чтобы оно не застряло у него в горле и не задушило его.
        Турольду захотелось утешить его, поэтому он ответил:
        - Если Артуса родня Блеоблерису, это вернее всего означает, что он захочет нас убить, даже не спрашивая, что мы делаем в его владениях.
        - Об этом она нас не предупреждала, - сказал Квинталин.
        Турольд снял кусок мха, заползший на лоб спящему карлику, пожевал и закашлялся.
        Тут Квинталин приподнялся и сказал:
        - Гляди.
        К роще бежала девушка. Квинталин плюнул себе в руку, намотал локон себе на палец и принялся прихорашиваться, а Турольд встал и разгладил свою одежду. Карлик же продолжал храпеть.
        Девушка была одета в просторное яркое платье, которое развевалось на ветру, так что со стороны казалось, будто шелковая ткань сама собой летит по воздуху, преследуя красавицу. И то же самое можно было сказать о ее распущенных волосах цвета спелой пшеницы.
        Вот она вбежала в рощу и остановилась, обвив руками дерево и оплетя его волосами. Она тяжело дышала, а ее лицо было мокрым от слез и пота.
        Тут вышел ей навстречу Турольд. Сперва девушка попыталась бежать от него, но ее волосы и платье прилепились к смолистому стволу. Однако осанка и все манеры Турольда сразу успокоили беглянку, потому что так держаться мог только человек очень благородного происхождения. Девушка тяжело задышала и закрыла глаза.
        Турольд посмотрел на ее пушистые светлые ресницы и подумал о Валентине.
        Затем он коснулся ее руки, и тотчас вся смола ушла обратно в ствол дерева.
        - Идем, - сказал Турольд.
        Он привел девушку к костру, возле которого отдыхали его спутники, и усадил между ними.
        - Расскажи нам о своей беде, - попросил Турольд.
        - Никто мне не поможет, - отвечала девушка. - Что толку рассказывать!
        - В иных делах близкий человек не поможет, а незнакомец может оказаться кстати, - возразил Турольд. - Позволь нам судить, и обещаю, мы рассудим здраво.
        - Для чего мне впутывать вас в мои несчастья? - сказала девушка. - Не будет от этого добра ни вам, ни мне!
        - Открой нам, что тебя напугало, а уж мы решим, сумеем ли вызволить тебя из беды.
        - Что ж, - сказала девушка, - слушайте. Мое имя Храфнборг, и через месяц я должна стать женой славного рыцаря по имени Сигурд.
        - Пока в твоей истории нет ничего, что объясняло бы твои слезы, - вставил Квинталин. - Разве что этот Сигурд стар и отвратителен собой, и у него вытек глаз, и хоть он и доблестен, но дурно пахнет, и сбоку на животе у него незаживающая рана, которая то и дело гноится, и жена ему нужна для того, чтобы менять на этой ране повязки. Я встречал такие супружеские пары, и ни одна из них не была счастлива, разве что жена сумела отравить мужа и избегнуть наказания.
        Храфнборг метнула на Квинталина взгляд, да такой, что тому показалось - молния блеснула в полутемной роще.
        - Ничего подобного нельзя сказать о Сигурде! Он высок и строен, оба глаза у него на месте и пахнет он так, как подобает мужчине, - железом, потом и лошадью!
        - Что же, в таком случае, огорчает тебя? - удивился Квинталин. - Будь я тобой, девушка Храфнборг, я бы и не подумал плакать и убиваться.
        - Нынче король Блеоблерис дает большой пир, - продолжала Храфнборг, - и мы будем в числе гостей. А когда выпьют третью чашу, Блеоблерис велит принести четырехцветный плащ и заставит всех женщин за пиршественным столом примерить его.
        - Что с того? - спросил, не просыпаясь, карлик. - Если твой Сигурд так хорош, как ты расписываешь, то уж вряд ли ты изменяла ему, даже в мыслях.
        Храфнборг взяли в руку комок земли и принялась мять его и тискать.
        А Квинталин сказал:
        - Женское сердце устроено не так, как мужское. Мужское всегда знает, чего хочет, и, получив это, успокаивается. А женское не бывает спокойно даже после того, как какой-нибудь Сигурд решится взять его в жены.
        - Кого? - спросил карлик. - Выражайся яснее!
        Храфнборг бросила в Квинталина комок земли и попала ему в щеку.
        - Ненавижу тебя за это! - сказала она ему.
        - Я-то тебе еще ничего не сделал, - ответил Квинталин, обтирая лицо рукавом.
        Храфнборг пуще прежнего залилась слезами, а Турольд сказал:
        - Есть простое средство. Отдай мне свое платье, Храфнборг. Я пойду на пиршество вместо тебя и, когда настанет пора примерять плащ, надену его перед всеми без страха: ни единой мыслью я не изменял Валентине.
        - Да как же ты пойдешь вместо меня, - удивилась Храфнборг, - ведь мы с тобой совершенно не похожи.
        - Поменяйся со мной внешностью, - сказал Турольд. - Вот никто и не заметит разницы.
        - Даже если ты получишь мои пшеничные волосы, и мою стать, и мою грудь, и мои бедра, - отвечала Храфнборг, поневоле приосаниваясь, - то повадка выдаст тебя: ходишь ты вразвалку, смеешься, разевая рот, сидишь подбоченясь, а стоишь расставив ноги, и без оружия у тебя такой вид, словно ты потерял штаны.
        - Охохо, видать, добрая жена достанется Сигурду! - подал голос карлик.
        - Цыц! - шикнул на него Турольд. А девушке он сказал: - Больше года я прожил, подражая моей возлюбленной Валентине, потому что хотел понять, как она устроена снаружи и внутри. Я сумею смеяться, не разжимая губ, и стоять потупив глаза, и ходить мелким шагом. Все это не составит для меня труда.
        - Я бы тоже хотел попасть на этот пир, - сказал Квинталин. - Любопытно мне поглядеть на Турольда в женском обличии.
        - Невелико диво - Турольд в женских тряпках и с чужим лицом! - сказал карлик.
        - А я бы все-таки пошел с ним, - настаивал Квинталин. - Вдруг он попадет в беду? Никогда не знаешь, чего ожидать от Сигурда!
        - Просто ты голоден, - сказал карлик, который хорошо знал Квинталина и все его повадки. - Мысль о жареном мясе и красном вине, о свежих овощах и пареных сладких репках, о хлебе и взбитом масле не дает тебе покоя.
        - Ах, это правда! - сказал Квинталин, едва сдерживая слезы. - Турольд, мой король Турольд, ведь ты не будешь настолько бессердечен, чтобы не взять меня с собою?
        Турольд рассмеялся и отвязал сверток, который возил у седла.
        - Одевайтесь, друзья, - сказал он Квинталину и карлику. - Мы отправляемся на пиршество втроем.
        В свертке обнаружились женские платья: длинное, желтое, с красными рукавами - для Квинталина, и синее, отороченное мехом, маленькое - для карлика.
        Храфнборг сняла свое платье и отдала Турольду, а он отдал ей свою мужскую одежду.
        - Придется тебе поменяться внешностью с нами троими, - сказал Турольд. - Хватит ли твоей красы?
        - Уж наверное! - высокомерно отвечала Храфнборг. - Но один из вас - тот, кто добродетелен, - должен походить на меня точь-в-точь, а прочие могут выглядеть как мои сестры. А карлик - как сестра, которую в детстве уронили в канаву.
        - Не повезло Сигурду, - проворчал карлик.
        - Вовсе нет! - запальчиво отвечала Храфнборг. - Он ценит мой злой язык.
        С этими словами она взяла за руки Турольда и Квинталина, а Грелант взял за руку Квинталина, и поменялась с ними внешностью.
        Стал Турольд совершенно как Храфнборг - с пышным станом и большой грудью, а Квинталин - как нелюбимая сестра Храфнборг, которую плохо кормили, с тощими грудками и костлявыми руками, а Грелант превратился в коротышку-Храфнборг, заплывшую жиром, так что не поймешь, где грудь у нее, а где живот. Что до самой Храфнборг, то у нее отросла борода и обвисли щеки, руки сделались непомерно длинными, за ушами появились жабры и тотчас начали чесаться. Посмотрела она на Турольда влюбленными тоскующими глазами и произнесла:
        - Ах, до чего же я, оказывается, хороша!
        Сказала - и сама испугалась своего голоса: он стал хриплым и ломким, как сухая ветка.
        Тут ей подумалось, что трое незнакомцев ее обманули: кто же добровольно вернет ей столь привлекательную внешность? Придется ей вековать свой век мужчиной, с неудобством между ногами, с безобразным лицом и бородой, в которой застревает всякий мусор.
        Хотела она заплакать, но и этого утешения была она лишена, потому что настоящие мужчины обычно не плачут, по крайней мере, ни один из них не стал бы проливать слезы из-за таких пустяков, как внешность.
        А Турольд, Квинталин и Грелант отправились к замку, и их охотно пустили в пиршественный зал, где собралось уже очень много нарядно одетых мужчин и женщин.
        Сначала отдали дань еде и питью, и оголодавший Квинталин ловко орудовал ножом, и Грелант не отставал от него; Турольд же вел себя сдержанно, несмотря на голод, поскольку обещал блюсти честь прекрасной Храфнборг и собирался сдержать слово.
        Он отрезал ножом крошечные кусочки и жеманно отправлял их в рот, а потом долго пережевывал, и пил весьма умеренно, хотя вино за столом у Блеоблериса подавали отменное.
        А Храфнборг тем временем расхаживала по роще, непрерывно ощупывая свое новое тело, и то и дело чесала за ухом. И ее неустанно терзала мысль о том, что жабры, быть может, есть у всех мужчин, ведь она до сих пор не исследовала тело Сигурда и не знает многих тайн его устройства. Но кое-что она уже начала о нем понимать, и это вызывало у нее сострадание.
        Сигурд же сидел рядом с Храфнборг и не отводил от нее глаз. Она казалась ему и знакомой, и незнакомой, и он думал о том, что никогда ему не постичь сердце женщины. От этого она представлялась еще более желанной добычей, поэтому он протянул руку и пощупал ее грудь. Турольд сперва хотел отрубить Сигурду руку обеденным ножом, но потом вспомнил о слове, которое дал Храфнборг, и сдержался.
        Вскоре затрубили трубы, выбежали акробаты и принялись выделывать всякие трюки: ходить на руках, кувыркаться, стоять на голове, вертеться колесом. Среди них бегали собаки и по мере возможностей принимали участие в веселье. В довершение неразберихи в зал залетело несколько грифонов, и пирующие бросали в разинутые клювы куски мяса. Грифоны поднимали ветер крыльями, орали и хватали когтями со стола разную еду. В конце концов их выгнали, а акробаты, утомившись, забрались под стол и стали подъедать то, что выронили грифоны.
        Квинталин как раз вытирал руки об волосы Греланта и шумно рыгал, когда в зал вошли четверо юношей, строгих и сумрачных, с красивыми и как бы лишенными признаков пола лицами: они не были суровы - скорее, печальны; они не были красивы - скорее, их черты были правильными, как у изваяний.
        На каждом была одежда своего цвета: желтая, красная, черная и белая.
        Над головой они держали большой старый щит, деревянный, обтянутый кожей, а на щите был сложен тот самый четырехцветный плащ.
        Блеоблерис поднялся - огромный, с пышной седой бородищей, - хлопнул в гигантские свои загорелые, мозолистые ладони, и зычно возгласил:
        - Да явит каждая женщина всю мощь добродетели своей! Подать плащ!
        Возгласили трубы, и вперед вышла старая королева - жена Блеоблериса. Была она высокой и толстой, с круглым мясистым носом. Волосы ее были убраны под покрывало из плотной ткани, шея закрыта, руки в двойных рукавах закованы в тяжелые золотые браслеты. Встала она перед всеми, а четверо юношей хмуро возложили плащ ей на плечи. И начал плащ извиваться и мести подолом по каменному полу, грохоча обглоданными костями, которые во множестве разбросали гости, собаки и грифоны.
        Блеоблерис громко расхохотался, а королева скинула плащ и прошествовала к своему прежнему месту.
        И закричал Блеоблерис:
        - Хоть и стара моя королева, а все еще женщина хоть куда! Не знаю уж, во плоти она мне изменяет или только в мыслях, да только вижу, что мысли у нее жестокие и сладострастные и таковы, что не всякой молодой в голову придут!
        И он поднес ей кубок с вином.
        По очереди вставали и надевали плащ женщины, и каждый раз гремели трубы и кривлялись музыканты; на ком-то плащ висел тихо и скучно, только едва шевелился и как будто слегка удлинялся или укорачивался. Тогда Блеоблерис говорил: «Ффу!..» - словно дул на свечу.
        Он оживился лишь когда одна знатная женщина, разоблаченная страшной гримасой вотканной в плащ эльфы, разрыдалась и убежала вон из пиршественного зала.
        - Остановитесь! - кричал ей в спину король и топал ногами. - Остановитесь, расскажите нам, какие ваши деяния так прогневали добродетельную эльфу!
        Настал черед Турольда.
        Поднялся Турольд величаво, откинул назад голову, выставил вперед грудь девицы Храфнборг - видит Бог, там было, что выставлять! - и Сигурд аж стиснул кулаки, весь побелел и затрясся. Турольд же, делая мелкие шаги и стараясь не растопыриваться, вышел на середину, и трубы играли дольше обычного: всем хотелось полюбоваться на красивую девицу Храфнборг.
        Наконец юноши вскинули руки с плащом, и трубы смолкли. Четырехцветный плащ обхватил плечи Турольда, и он услышал тихий шепот эльф и втянул ноздрями запах бараньего руна, восемнадцать зим лежавшего в пещере. Увидел он и свет, падавший сверху, и волосы - красные, белые, черные, желтые, - которые за восемнадцать зим сделались одинаково серыми, седыми, - и жалость стиснула его сердце.
        А эльфы пробирались пальцами в самую его душу и перебирали в ней одну складку за другой, но нигде не находили коварства, лжи или измены. Впервые за долгие годы была перед ними мужская душа, простая и ясная. Там и складок-то нашлось - раз-два и обчелся. И отступились эльфы. Турольд стоял, думая о том, как отливают в свете факелов пшеничные волосы девицы Храфнборг, как льется шелк с ее локтей, как изгибается ее стан и как величаво, неподвижно лежит плащ на ее широких плечах.
        Тут вскочил Сигурд и заревел не своим голосом, затряс кулаками над головой, затопал ногами; залпом проглотил он вино из здоровенного кубка, смял его в пальцах и возгласил хвалу своей добродетельной невесте.
        А Турольд одним движением сбросил плащ на руки юношей-хранителей и направился к своему месту. И когда Сигурд полез к нему распаленными мокрыми губами, Турольд отстранил его девственным жестом, и Сигурд покорился, как дитя.
        Настал черед Квинталина. Быстро вскочила безобразная сестра красавицы Храфнброг и подбежала к юношам-хранителям, а те бесстрастно облачили его в плащ.
        Что тут началось! Плащ то становился непомерно длинным, то вдруг втягивался почти под самые лопатки долговязого Квинталина; лица эльф мелькали в складках ткани, искаженные ужасом, болью, страхом; они въяве слышали безмолвную музыку квинталиновой арфы, и она разрывала их тонкие души на тысячи нитей; пытались они спастись от злого наваждения и выбраться из плаща наружу, и тянули руки, но за долгие годы утратили телесность и не могли освободиться.
        Долго кривлялся плащ на спине Квинталина, потешая собравшихся; сам же Квинталин слышал каждый вопль эльф и страдал вместе с ними, и оттого безобразное лицо его искажалось презабавными гримасами. Наконец юноши силой содрали плащ с него и тычками прогнали Квинталина прочь.
        Когда же вразвалку подошел карлик Грелант - тут-то из плаща и дух вон!

* * *
        Переполох поднялся немалый, а Квинталин улучил момент и снова впустил в зал грифонов, и пока все гонялись за грифонами и спотыкались о собак и акробатов, Турольд подсыпал Сигруду сонного питья и подобрался к четырем юношам-хранителям, безутешно стоявшим вокруг плаща.
        - Король прикажет отрубить нам головы, - сказал Красный Страж, он был старшим.
        - Может быть, если мы напоим плащ своей кровью, он снова обретет жизнь? - предположил Белый.
        - Не стоит ли нам воткать себя в эту ткань? - спросил Черный.
        - Но ни один из нас не владеет ткаческим искусством, - напомнил Желтый и зарыдал.
        Тогда Турольд сказал им:
        - Идемте со мной, пока в суматохе вас не хватились. Ибо, сдается мне, Красный Страж прав: Блеоблерис не простит вам гибели плаща и того, что вы не сумели его охранить.
        - Почему ты помогаешь нам? - спросил Белый Страж.
        - Потому что я - единственная по-настоящему добродетельная девица в этом пиршественном зале, - сказал Турольд. - И плащ явил мою добродетель перед всеми. И поэтому мой брак с Сигурдом будет счастливым, ведь у меня есть против него неотразимое оружие: он грешен, как все мужчины, а я чиста и светла, как всякая девственница, не имеющая посторонних мыслей, помимо мыслей о ткачестве.
        - Ты действительно умеешь ткать? - спросил Желтый Страж, утирая слезы.
        Теперь, когда четверо юношей были испуганы, лица их перестали быть совершенными и сделались человеческими. Но Турольд на всякий случай уточнил:
        - Вы люди?
        - Да, и при том мужчины, - отвечал за всех Желтый Страж. - Поэтому мы не умеем ткать.
        - Ну а я девушка и прекрасно все это умею, - сказал Турольд. - Равно как и мои безобразные сестры. Идемте же с нами.
        И все семеро выскользнули из пиршественного зала и унесли с собой плащ.
        А Храфнборг сидела в роще и то и дело ощупывала себя обеими руками; однако ее тело оставалось по-прежнему чужим, и там, где не должно было быть ничего, находилось нечто, а там, где было нечто мягкое и прекрасных очертаний, не было ничего, кроме твердых ребер.
        Когда семеро беглецов вошли в рощу, она спала в огромной луже слез, и ее некрасивые мужские волосы плавали вокруг головы.
        Красный Страж спросил:
        - Кто это?
        - Вы должны доверять мне, - сказал Турольд и обвел взглядом стражей, одного за другим. - Даже если я - не та, кем кажусь, и не тот, кем выгляжу, - верьте мне.
        - Эльфы не нашли в тебе лжи и лукавства, - сказал Белый Страж. - Кем бы ты ни была, девушка, мы будем тебе верить.
        И все четверо стражей закрыли глаза.
        Тогда Турольд взял за руки Квинталина и Греланта, и они вернули спящей Храфнборг ее внешность, а себе забрали свою.
        - Теперь можете смотреть, - сказал Турольд, и стражи, один за другим, открыли глаза: сначала Красный, потом Белый, за ним Черный и последним - Желтый, самый юный из всех.
        - Вот настоящая Храфнборг, - сказал Турольд, указывая на девушку в мужском платье. - Как всякая женщина, она не проста и уж конечно лукава. Но я не таков и могу вас спасти, если вы пойдете со мной и дальше.
        Лошадей у них было всего три, а погони, посланной Блеоблерисом, следовало ожидать вскорости.
        И Турольд рассудил мудро, как и подобает королевскому сыну.
        Он переодел спящую Храфнборг в ее прежнее платье. Карлик и Квинталин отдали женскую одежду Белому и Желтому стражам. Красный страж вывернул свое платье наизнанку и обвалял его в грязи, а Черный остался как был: черный цвет не вызывает подозрений. Трех стражей - двух, переодетых в женское, и Черного, - усадили на лошадей и велели им скакать что есть мочи во владения Финнлауга, отыскать мельницу Ингина и, спрятавшись, ожидать там. Квинталин, Грелант, Турольд и Черный страж пошли пешком. Турольд нес четырехцветный плащ свернутым в скатку и спрятанным под его собственным плащом, так что со стороны он казался горбатым.
        Мимо них несколько раз проносились посланные Блеоблериса: те скакали по всем сторонам, разыскивая четырех беглецов с плащом. Но четверо путников, бредущих по пашне, по траве, по рощам и болотам, карабкающиеся на холмы и спускающиеся в овраги, ничем не напоминали исчезнувших юношей - особенно же карлик с его всклокоченной бородой.
        И в конце концов посланные Блеоблериса перестали попадаться на пути Турольда и его сотоварищей, а это означало, что они покинули владения родича Артусы и ступили на землю Финнлауга.

* * *
        Король Гарольд прибыл из Норвегии на пяти кораблях: с ним были знатнейшие люди его королевства, и богатейшие дары, и угощения без счета, и разные меха, янтарь, драгоценности, кубки и бык божественного происхождения, с кровавыми ноздрями, которого везли на племя.
        Вся эта роскошь гремела, ревела, звенела, стучала, кричала; несколько дней сносили на берег добро, доставленное Гарольдом.
        Гарольд сошел на землю Ирландии и ступил на нее сразу обеими ногами в хороших кожаных сапогах. Он приветствовал своего бывшего врага Финнлауга и своего сына Турольда, который стоял в окружении свиты, состоявшей из четверых юношей в черной одежде, верзилы в белом и карлика в синем.
        - Вижу, сын мой, вы обзавелись здесь друзьями, - сказал Гарольд. - То, что вы намерены привлечь к себе сердца подданных твоей невесты, - весьма похвально; не забывайте только о том, что это, во-первых, ирландцы, то есть по сравнению с нами люди низшего разбора, а во-вторых, не королевские дети, то есть годятся они вам разве только в услужение. Дружить же с ними как с равными вы не можете.
        - Я это запомню, отец, - спокойно сказал Турольд, не моргнув глазом. - Сейчас же мне бы хотелось покончить с тем вопросом, который вы мне задавали в мудреном письме, разобрать которое стоило мне немалых трудов.
        - Так у вас нашелся ответ? - обрадовался Гарольд. - И каков же он?
        - Вы увидите все собственными глазами, - обещал Турольд.
        И он рассказал о четырехрунном баране, и о конунге Годмунде, и о четырех эльфах, и о волшебном плаще. И четверо юношей-стражей подтвердили, что все это - чистая правда, а Артуса сказала, что Блеоблерис - ее родственник, так что вся история - подлинная.
        После этого Турольд поведал о том, как его друзья - карлик и верзила, сын гадьи, и четверо стражей, - помогли ему раздобыть плащ. Но ни словом никто из них не обмолвился о том, что плащ мертв.
        Доставили и плащ и развернули его перед Гарольдом, и он воочию увидел, что ткань плаща четырехцветная и что в нее вотканы четыре женских лица с закрытыми глазами. Рядом с одним лицом видна была еще кисть руки, скорченная, как если бы существо пыталось выбраться на волю, но изнемогло.
        Это убедило Гарольда в том, что плащ поистине волшебный, и он велел поскорее привести Валентину, однако, по просьбе Турольда, не сказал ей ничего.
        Валентина явилась и скромно встала перед королем Норвегии, перед своим женихом и перед своим отцом, и перед всеми поданными, которые пришли посмотреть на происходящее.
        Гарольд же сказал очень громко:
        - Твой жених Турольд привез тебе богатый дар - вот этот пестрый шерстяной плащ, который согреет тебя холодными норвежскими зимами, если ты этого пожелаешь. Примерь же его перед всеми, чтобы мы увидели, что подарок Турольда тебе впору!
        Валентина набросила плащ на плечи. Гарольд так и впился в нее глазами - но сколько он ни всматривался, ничего не происходило: не шевельнул плащ ни единой складочкой, и подол его не стал ни короче, ни длиннее. И тогда Гарольд перевел взгляд на Турольда и вздохнул с облегчением, а Турольд перед всеми заключил Валентину в объятия, и больше в этой повести ничего о них не говорится.
        Огненные курганы
        Правителя Гардарики звали Всеволод, и на всем Севере не найти было человека хитрее. За это одни люди любили его, а другие ненавидели.
        Как-то раз, идя по лесу, Всеволод увидел двух карликов, которые выбрались из своей скалы и собирали дрова, непрестанно ругаясь и бранясь при этом меж собой.
        Они так увлечены были перебранкой, что не заметили, как подобрался к ним человек. А Всеволод преградил путь к скале, которая служила им жилищем, скрестил на груди руки и начал ждать.
        Вот карлики повернулись к скале - а войти не могут: человек закрыл собой потайную дверь и не хочет сдвигаться с места.
        Карлики побросали дрова, подбежали к Всеволоду, давай его толкать и пихать: один толкает влево, другой вправо, а Всеволод стоит себе на одном месте и громко смеется.
        Наконец карлики выбились из сил, упали в траву и разрыдались, да только сердце Всеволода этим не разжалобили.
        - По чему это вы так убиваетесь, жалкие малявки? - спросил князь, не наклоняя к ним головы и ни единым жестом не показывая сочувствия. - Зачем воете и катаетесь по земле? Разве вы не знаете, что лес этот принадлежит мне, и дрова, которые вы здесь украли, тоже мои? Наложу-ка я на вас кусачие веревки, сплетенные из собачьей шерсти, чтобы вам вовек не освободиться!
        - Лучше сразу убей нас, человек! - взмолился один из карликов, а второй прибавил:
        - Никогда мы не станем служить тебе!
        Всеволод притворился, будто обдумывает их слова, хотя заранее знал, что именно так все и произойдет.
        - Пожалуй, не стоит мне связывать вас, - признал он. - Немного мне чести будет, если я заставлю вас служить мне, ведь вы слабы и безобразны. Ни украсить мой двор вы не сможете, ни пользы принести. Лучше уж я убью вас, и дело с концом.
        И он сделал вид, будто хочет вытащить меч из ножен.
        Карлики закричали и заплакали пуще прежнего: когда речь шла о Всеволоде, то ни одно живое существо, кроме его коня и собаки, не могло знать: всерьез он говорит или притворяется.
        - Впрочем, - прибавил Всеволод, - легко назначить выкуп за две вязанки дров, ведь жизни ваши, в отличие от древесины, ничего не стоят.
        - Почему это? - обиделись карлики.
        - Потому что древесина принадлежит мне, а вы, карлики, не принадлежите никому.
        - Разумно, - согласились карлики и приободрились. - Назначай свой выкуп, князь Всеволод.
        - Я хочу, чтобы вы сделали для меня две вещи, - сказал Всеволод. - Во-первых, ладью, которая загорится, если в нее ляжет чистая дева, и будет пылать, не сгорая, три ночи и три дня. Эта вещь необходима мне для женитьбы. Во-вторых, меч, который разрубал бы сталь как шелк; любая рана, им нанесенная, должна быть смертельной. Эта вещь необходима мне для войны.
        Карлики посовещались еще немного, и тот, что казался повыше ростом, сказал:
        - Мы согласны на твои условия, Всеволод. Через месяц и один день приходи на это место, и ты получишь свои дары. А сейчас позволь нам забрать наши дрова и наконец войти в скалу.

* * *
        Через месяц и один день Всеволод вернулся к скале. Была безлунная ночь, но возле скалы теплилось пламя, как будто кто-то не загасил костер. Багряный свет то вспыхивал, то гас в черной траве, и Всеволод разглядел очертания небольшой ладьи. На дне ладьи лежал меч. Когда Всеволод наклонился, чтобы поднять его, меч вдруг вспыхнул и запылал, как солнечный луч. Его сталь была совершенной и ледяной на ощупь, а свет, исходивший от него, заставлял отводить глаза.
        Всеволод начертил мечом руну на скале, запечатывая ее, взвалил лодку себе на спину и, с мечом в руке, отправился в королевский чертог, украшенный резным деревянным драконом. Дракона этого Всеволод собственными руками снял с вражеского корабля и, пленным, водрузил на крышу своего жилища.
        По пути он встретил одного из своих дружинников. Тот был пьян и затемно возвращался домой; ноги и язык у него заплетались, но дух его был бодр и весел. При этой встрече меч в руке Всеволода запел, словно был натянутой струной; свет, от него исходящий, сделался нестерпимым, как молния, - и рука Всеволода сама собою взметнулась, направляя оружие в грудь дружиннику. Тот даже понять ничего не успел: острая сталь вошла в его плоть, погрузилась в теплую кровь, зашипела и погасла. Меч как будто успокоился, напившись и потускнев. Всеволод обернул его плащом убитого дружинника, сделав ножны на первое время. С лодкой на спине и мечом в руке вошел он в чертог и обо всем рассказал дружине, но показывать меч отказался: «Довольно и одного человека, которого я убил, сам того не желая. И отныне запрещаю прикасаться к этому мечу и вынимать его из ножен».
        Ладью Всеволод поставил в той комнате, где хранил сокровища, и также запретил ее трогать.

* * *
        Весной Всеволод с дружиной отправился в набег и взял с собой меч и ладью. Однако следует рассказать, как вышло, что Всеволод стал хитрейшим из людей. А причина этому заключалась в том, что он вырос среди женщин на одном необитаемом острове.
        Правителем Гардарики и отцом Всеволода был в те годы Зигебанд; в жены он взял Алогию, деву неизвестного рода, но доблестную, и она в благодарность родила ему сына Всеволода. Была Алогия весьма мудрой и сведущей в ткачестве, и ей открывались вещи, от прочих людей скрытые, и вот как это происходило: стоило ей лишь сесть за ткацкий станок и задуматься, как руки ее сами собой создавали особенные узоры. Если вглядываться в эти узоры, открыв душу судьбе, то приходил ответ на любой вопрос и можно было увидеть прошлое и будущее любого человека.
        Вскоре после рождения Всеволода Алогия ткала плащ для сына и среди переплетения нитей разглядела, что его ждет одинокое детство вдали от родителей, плен и безвестное существование; но гибели она не увидела.
        Это очень опечалило Алогию, и она обо всем рассказала Зигебанду. С тех пор они не сводили со Всеволода глаз, а если им требовалось уединение, то оставляли его под присмотром одной нежной девицы и одного старого воина с изуродованным лицом. Это было сделано по совету мудрой Алогии, которая рассчитала, что воин непременно полюбит девицу и захочет постоянно находиться рядом с нею, а значит - и с ребенком; девица же воспылает отвращением к изуродованному воину и всю свою нежность обратит на воспитанника.
        Ребенок же будет любить девицу за ласку, а воина - за то, что у него есть красивый меч, лук со стрелами и доспех, украшенный выпуклыми узорами.
        У воина был только один глаз, он был высокий, с короткой шеей, и на левой руке у него не было пальцев.
        Однажды - Всеволоду исполнилось уже восемь лет, - в замке Зигебанда и Алогии устроили большой праздник. Воин и девица неотлучно находились рядом с королевским сыном, хотя слышали музыку и шум веселого пира и сожалели о том, что не могут прийти на празднество. Так продолжалось долго, но вот пришел новый музыкант и пел так сладостно, что сердце девицы дрогнуло, и она, обо всем позабыв, бросилась бежать туда, откуда доносилось дивное пение. Она убежала так быстро, что никто не успел ее остановить.
        Тогда воин поднял голову к небу, дабы вопросить богов о том, что всё это значит, и тотчас сверху, из-за туч, на него упал огромный гриф. В мгновение ока гриф выклевал воину последний глаз, так что тот сделался совершенно беспомощным. После этого птица схватила когтями Всеволода и взмыла в облака.
        Когда Зигебанд и Алогия пришли туда, где оставили сына под присмотром двух его воспитателей, они увидели лишь слепого воина с залитым кровью лицом, но ни следа Всеволода не обнаружили. О том, что случилось с искалеченным воином и беспечной девицей, в этой истории больше ничего не говорится.
        Всеволод же был крепко зажат когтями гигантской птицы и не знал, какая ждет его участь, хотя ни на что хорошее надеяться ему в подобном положении не приходилось. Наконец гриф начал опускаться и покинул заоблачные высоты. Он прошел сквозь облако, и это было похоже на путь через густой туман; а затем внизу открылся пустынный скалистый остров. Море опоясало его белым кольцом; волны же были почти черными. Гриф облетел остров и начал спускаться над самой высокой скалой. На ее вершине находилось большое гнездо, и Всеволод увидел разинутые клювы чудовищных птенцов. Он понял, что гриф предназначил его в пищу своим детям, и закричал птенцам:
        - Эй! Поглядите-ка, как я мал и тощ! Неужто мое жалкое тельце насытит всех вас?
        Птенцы отвечали ему голодными голосами, а самый большой из них схватил Всеволода и вылетел с ним из гнезда, желая расклевать мальчика единолично, вдали от алчных братьев и сестер.
        Но птенец хоть и был велик размерами, а все-таки недостаточно силен, ни крыльями, ни разумом; недолгое время летел он со Всеволодом в когтях, но быстро выбился из сил и устроился передохнуть на ветке сухого дерева, росшего неподалеку. Ветка подломилась под птенцом и Всеволодом, и оба они упали на землю; только птенец сломал себе шею и издох, а Всеволод остался жив, но одинок, и отныне ждало его горькое детство вдали от родителей.
        Он поднялся на ноги и пошел по острову, но нигде не встречал ни признака человеческого жилья. Он взбирался на скалы и заглядывал в расселины, он бродил по берегу и всматривался в волны. Так прошел и день, и другой; Всеволод ослаб от голода и лег на прибрежных камнях.
        Но вдруг он услышал шаги и голоса, и к нему осторожно приблизились три юных девы, не старше двенадцати лет.
        У них были длинные распущенные волосы серого цвета. Одежда их была зеленой, потому что они сплели ее из мха.
        Всеволод слышал, как они разговаривают между собой, и одна из них сказала:
        - Должно быть, это морское чудище. Не будем прикасаться к нему, иначе оно заразит нас безобразными бородавками.
        Вторая ткнула в него палкой и сказала:
        - Я думаю, это горный гном. Он мал размерами и злобен, и совсем не похож на нас, а таковы могут быть только горные гномы.
        Третья же проговорила:
        - Кем бы он ни был, мне жаль его, ведь он одинок, как и мы.
        Тут Всеволод понял, что эти девы никогда прежде не видели мальчика, и потому не понимают, кто он такой. Поэтому он подал голос и сказал:
        - Я не морское чудище и не гном, я человеческое дитя, как и вы.
        - Ты не можешь быть как мы, - возразили девы, - потому что мы хорошенько тебя разглядели и удостоверились в этом.
        - Люди бывают не одного вида, а двух, - сказал Всеволод. - И эти различия отнюдь не делают их врагами; напротив, нередко они становятся причиной сближения между людьми разных видов.
        - Его речь разумна, - заметила одна из дев.
        - Морское чудище тоже способно изъясняться разумно, - возразила другая.
        - Мы не можем этого знать, ведь раньше мы никогда не беседовали с морскими чудищами, - сказала третья и вздохнула. - Мне кажется, он говорит правду. Скажи, другое человеческое дитя, как ты называешься?
        - Я называюсь мальчик, - сказал Всеволод. - Но есть у меня и имя - Всеволод. Злой гриф украл меня у моих отца и матери.
        Девы вскрикнули все разом, и первая из них объяснила:
        - То же самое случилось с каждой из нас.
        А третья дева спросила Всеволода:
        - Если ты мальчик, то кто же мы такие?
        - Вы девочки, - сказал Всеволод.
        - Но ты не просто мальчик, ты еще и Всеволод, - сказала вторая. - Мы тоже Всеволод?
        - Нет, - сказал сын короля. - Имя нужно для того, чтобы отличать одного человека от другого, будь то мальчик или девочка. И коль скоро у вас нет имен, я могу подарить их вам.
        Девы захлопали в ладоши, затанцевали и запрыгали, так им понравились слова Всеволода, а затем стали тормошить его, щекотать и трепать ему волосы.
        - Скорей подари нам эти прекрасные имена, чтобы мы могли различаться друг от друга!
        - Хорошо, - сказал Всеволод и назвал первую девочку Рикилат, вторую Глаумвер, а третью - Костбере. - А теперь, - прибавил он, - за то, что я рассказал вам, кто вы такие, дайте мне поесть.
        Рикилат, Глаумвер и Костбере посовещались между собой, и Костбере сказала:
        - Нам опасно подолгу оставаться на открытом месте: ведь в любой момент может прилететь гриф и утащить нас в свое гнездо.
        - Где же вы живете? - спросил Всеволод.
        - У нас есть пещера, где мы скрываемся.
        Она взяла мальчика за руку и повела его к скалам, громоздившимся неподалеку от берега. Остальные девочки пошли следом. Они пробрались через узкий лаз и вдруг очутились в просторной пещере, где имелось небольшое озеро с чистой водой, вокруг которого были устроены три кровати из высушенного мха.
        Всеволод огляделся по сторонам, удивляясь, что не видит еды, которую посулили ему три юных девы. Они же сели каждая на свою кровать, разом хлопнули в ладоши и закричали:
        - Мы голодны!
        Внезапно поднялся ветер, и какие-то невидимые существа поставили перед ними тарелки с едой: тут были и жареное мясо, и хлеб, и хорошо приготовленные овощи. Казалось, все это изобилие появляется прямо из воздуха.
        Девы тотчас набросились на еду, позабыв о Всеволоде. Тогда Всеволод тоже забил в ладоши и закричал:
        - Я голоден! Я голоден!
        И тотчас незримые существа поставили и перед ним тарелку, полную яств. Всеволод скорее схватил самый большой кусок мяса и затолкал себе в рот. Он жевал так жадно, что подавился, и тогда чьи-то невидимые руки принялись хлопать его по спине и подносить ему питье.
        Когда трапеза закончилась, тарелки с объедками просто исчезли в воздухе. Стало тихо, ветер улегся, и Всеволод понял, что незримые существа исчезли.
        Он стал расспрашивать своих подруг о том, кто эти странные слуги, которых нельзя увидеть, но девы ничего не знали, кроме того, что те приносят им поесть, если позвать их определенным образом.
        - Разве они не могут также защитить вас от грифа? - спросил Всеволод. - Жить вдали от людей, не видеть отца с матерью, не знать всего того, чем занимаются люди, - это само по себе плохо. Но если вы так боитесь грифа, что даже не гуляете по берегу, то дела ваши совсем плохи.
        - Они только приносят нам еду, - ответили девы. - И ничего более.
        - Мне жаль это слышать, - сказал Всеволод, - хотя еда - уже само по себе большое дело.
        С этого дня Всеволод начал жить с тремя девами в пещере, и они взрослели вместе, рассказывая друг другу то, что могли вспомнить из прежней жизни. Всеволод знал больше, чем его подруги, потому что гриф украл его в возрасте восьми лет, а девы очутились на острове совсем маленькими и почти ничего не знали. Они так боялись грифа, что не знали даже собственного острова. Всеволод же неустанно обходил «свои владения», делая это из любопытства и из желания подразнить судьбу.
        Как-то раз, стоя на берегу, он увидел корабль. Не успел страх при виде корабля смениться в сердце Всеволода радостью и надеждой на избавление от плена, как налетела буря, небо почернело, волны вздулись, подхватили корабль и понесли его прямо на скалы. Корабль становился все больше и страшнее. Спрятавшись за камнем, Всеволод смотрел, как растет волна, как бы обхватившая корабль целиком, словно зажав его в водяной ладони. Затем корабль закрыл собой весь мир. Раздался треск, как при конце света, а когда Всеволод снова открыл глаза, он увидел, что море и небо снова посветлели, и на воде плавают обломки и мертвые тела людей.
        Несколько тел выбросило на берег, и Всеволод подошел к ним поближе, чтобы рассмотреть.
        Лишь один человек заинтересовал его: у него был меч на боку. Всеволод забрал меч себе.
        Тут прилетел гриф и стал клевать мертвецов. Он вырывал из их тел большие куски мяса и уносил их, чтобы накормить также птенцов.
        Всеволод снова спрятался среди скал, сжимая в руке меч. Теперь он не боялся грифа и поклялся себе, что сделает так, чтобы его подруги могли без страха гулять по острову и играть в веселые игры.
        Он отправился прямехонько туда, где находилось гнездо грифа.
        Найти это гнездо было нетрудно, поскольку с вершины скалы постоянно доносились крики голодных птенцов, а внизу, у ее подножия, громоздилась гора детских черепов.
        Хрупкие кости хрустели под ногами королевского сына, когда он приближался к гнезду. Гриф заметил его и начал спускаться. Всеволод видел его растопыренные когти и разинутый клюв: гриф решил, что перед ним легкая добыча. Однако сегодня гриф отяжелел от обильной пищи и был неповоротлив. Взмахом меча Всеволод отрубил ему одно крыло, а когда гриф, перекувырнувшись, упал среди обглоданных костей, Всеволод подскочил к нему и снес ему голову. Затем он забрался в гнездо и перебил всех птенцов.
        Их головы он выбросил из гнезда.
        Спустившись на землю, Всеволод увязал все головы в плащ и вернулся в пещеру к Рикилат, Глаумвер и Костбере.
        - Смотрите, сестры, - сказал он весело, - кого я убил!
        И он высыпал головы на пол. Они покатились по камням прямо под ноги к девам. Те же стояли и молча смотрели, а потом Рикилат наступила на мертвую голову грифа и услышала громкий треск. Тогда они все три рассмеялись.
        После этого дети начали бегать по острову, играть и купаться в море. Они больше не боялись грифа. У людей, погибших в море, они взяли драгоценности, но не стали брать ни одежду, ни обувь, потому что те испортились от воды, или были изорваны о скалы, или же пострадали от клюва гигантской птицы.
        Однако вскоре дети обнаружили, что невидимые слуги стали плохо их кормить. Еда уже не появлялась из воздуха по первому зову: иногда требовалось звать подолгу, плакать и умолять; случалось также, что невидимые слуги не появлялись вовсе, и дети оставались голодными по нескольку дней.
        Всеволод и Глаумвер научились ловить рыбу, а Костбере - добывать огонь из камня. Рикилат же пробовала на вкус все ягоды и травы, какие росли на острове, и несколько раз была на волосок от смерти, так болел у нее живот. С тех пор они избегали тех ягод, которые едва не убили Рикилат, зато ели орехи и те ягоды, которые оказались безопасными. Иные из них, правда, были горькими.
        Четверо детей росли дикими, а остров их оставался скрытым от людских глаз: с того времени, как здесь разбился корабль, прошло несколько лет, но ни одно судно даже не проплывало поблизости.

* * *
        И вот как-то раз Всеволод и Глаумвер ловили по обыкновению рыбу, и вдруг Всеволод услышал еле различимый топоток крошечных ножек. Он сделал девочке знак затаиться и молчать, и оба присели, прячась за большим валуном.
        В пустом воздухе тихо прозвучал голосок:
        - Проклятые дети, они убили нашего грифа.
        Второй голосок отвечал:
        - Мы хотели уморить их голодом, но они научились кормить себя сами.
        - Все из-за этого корабля, - пожаловался первый. - Как мы допустили, чтобы их капитан увидел наш остров?
        - Мы отвлеклись, потому что девочки так красиво пели, а тем временем люди заметили землю и захотели узнать, что здесь находится.
        - Но мы сумели разбить корабль и убить всех людей на нем.
        - И надо же такому случиться, чтобы волной на берег выбросило того человека с оружием!
        - Нельзя было оставлять в живых мальчика, - прошептал третий голосок. - Девочка не совладала бы с мечом.
        - Передушим всех во сне, - сказал первый голос. - От этих детей одни обиды и беспокойства.
        Сказав все это, невидимые существа удалились.
        Глаумвер закрыла себе рот руками, ее глаза распахнулись так широко, словно хотели поглотить взглядом все небо. А Всеволод тихонько засмеялся и сказал:
        - Теперь я понимаю, что произошло.
        Глаумвер закивала, а он схватил ее за руку и потащил в пещеру, где уже горел огонь и на листьях были разложены орехи и ягоды.
        - А где рыба? - спросила Рикилат.
        - Мы знаем, кому принадлежит остров, - Всеволод уселся к огню, не отвечая на вопрос Рикилат. Он все еще посмеивался. - Это невидимые горные тролли, которые похищают детей. Дети нужны им в пищу и как наследники, ведь сами тролли очень редко могут обзаводиться потомством. Я слыхал о таком от моей няньки или видел в узорах одежды, которую ткала моя мать, - а может быть, все это мне приснилось. Но откуда бы ни были эти знания, они истинные.
        - Так вот почему нас кормили невидимые слуги? - спросила Костбере. Она была самой робкой из всех и теперь дрожала с головы до ног.
        - Они вовсе не слуги, а хозяева этого острова, - возразил Всеволод. - А мы в лучшем случае их домашний скот. - Он вытянул ноги и задел свой меч, который звякнул о камень. Всеволод с удовольствием услышал этот звук и только после того, как меч отзвенел, продолжил: - Я проберусь к тому месту, где они живут, и подслушаю их имена. Вы же не вздумайте спать, потому что они вознамерились передушить нас во сне, а пока мы бодрствуем, они ничего не могут нам сделать.
        С этим Всеволод взял свой меч и отправился бродить по острову. То и дело он останавливался и прислушивался, но ничего похожего на тихие голоса невидимых троллей не слышал.
        Тогда он поставил свой меч стоймя и стал всматриваться в его блестящую сталь. И хотя сталь этого меча была самой обычной, не чудесной и не волшебной и уж точно не подобной солнечному лучу, но предметы, видимые и невидимые, она отражала вполне отчетливо, как и подобает честной стали честного меча.
        И скоро Всеволод увидел, как мимо него крадутся невидимые тролли. Он начал считать их и насчитал девяносто девять. Один за другим они скрывались в расселине. Когда исчез последний тролль, Всеволод пробрался следом за ними и затаился у входа.
        Он ничего не мог там разглядеть, поскольку в пещере было темно, а тролли были невидимыми; зато он услышал, как они разливают по чашам вино и при этом каждый раз возглашают одно из имен.
        Всеволод слушал и запоминал, а еще он считал, и когда прозвучало девяносто девятое имя, Всеволод закричал:
        - Эй, вы, несносные, недостойные горные тролли! - И начал перечислять их имена, к каждому, не скупясь, прибавляя бранное словцо, а то и несколько: - Торкель - похититель детей, Торьольд - пожиратель падали, Торсбьёрг - пастух грифонов, Торлейн - вонючая шкура, Торсхавн - нечесаные патлы, Торред - голый хвост, Торгейр - сопливый нос, Торгильс - мокрый зад!
        Он кричал, не останавливаясь, и не остановился, пока не перечислил все девяносто девять имен. И когда прозвучало девяносто девятое, невидимые тролли набросились друг на друга и все друг друга передушили. И когда они умерли, то стали видимы, и Всеволод каждого ощупал руками и самолично удостоверился в том, что тот не воскреснет. После этого он вытащил их из пещеры и разложил в ряд на камнях и еще раз пересчитал.
        Потом он привел на это место своих подруг тоже заставил их считать, но это оказалось делом непростым, потому что дикие девы выросли на острове и считать умели только до пяти.

* * *
        Когда невидимые тролли погибли, остров сразу стал виден, и скоро один из кораблей Зигебанда бросил якорь недалеко от берега. Велико было удивление воинов, когда они увидели, что к ним, по пояс в воде, идут дикие дети. Особенно же напугали их девочки, которых приняли за русалок, потому что волосы их были очень длинными и тянулись за ними по воде, а одежда - зеленая, сплетенная из мха и водорослей.
        Девочки же засмеялись и сказали воинам:
        - Наш вид пугает вас, как мы видим, потому что вы, должно быть, никогда прежде не встречали девочек. Но мы говорим правду и не лжем: на свете есть не один, а два вида людей - одни люди как вы и как наш брат Всеволод, а другие люди - как мы, и наш вид называется «девочки». И различия между двумя видами людей служат не для разъединения их, но для соединения, и пример вы можете видеть среди нас, потому что мы четверо крепко любим друг друга.
        Услышав эту речь, воины стали колебаться.
        Одни говорили:
        - Русалки пытаются свести нас с ума, чтобы мы вернее захлебнулись в море.
        А другие говорили:
        - Их речь кажется разумной, но разум их не представляется вполне человеческим.
        Один же воин закричал:
        - Каким именем они назвали своего брата?
        Тут позвали они короля, чтобы показать ему диких детей, и в одном из них он узнал Всеволода, своего пропавшего сына.

* * *
        С этой минуты вернемся в тот день, когда Всеволод со своей дружиной отправился в набег, взяв с собой меч и лодку, сделанные для него карликами.
        Долго плыли они по морю, не встречая достойной добычи. И хотя на пути их были Норвегия, Швеция и Дания, туда не поворачивали ладьи Всеволода, поскольку там правили мужья его подруг, Рикилат, Глаумвер и Костбере: Рикилат вышла замуж за короля Норвегии, Глаумвер - за короля Швеции, а Костбере, самая робкая и нежная из всех, - за короля Дании. И поэтому Всеволод грабил исключительно побережья Ирландии, Франции и Сицилии.
        Долго плыл он на этот раз, потому что у него был чудесный меч, и он хотел взять богатую добычу, а ради этого не стоило сворачивать к Ирландии - там не нашлось бы достаточно сокровищ для такого меча.
        На пятый день поднялась буря, разметала корабли, и корабль, на котором находился Всеволод, отнесла к острову Самсей, одиноко затерянному в море.
        Этот остров Самсей во многом напоминал тот безымянный, где прошло детство Всеволода, но имелось и несколько отличий: на острове Самсей не правили девяносто девять невидимых троллей - это первое отличие; там не было грифов, похищающих детей, - отличие второе, и, наконец, у этого острова имелось имя, - третье и главное отличие.
        На пустынный берег ступил Всеволод, и на миг почудилось ему, будто он слышит голоса своих диких подруг в одежде из мха и водорослей. Он вынес чудесную лодку и водрузил ее среди скал, в красивом уединенном месте, над которым кружили чайки.
        И тут из расселины вышла дева удивительной наружности: была она высока ростом, выше даже Всеволода, шея ее была гордой, волосы ярко-белыми и распущенными, и такими густыми, что могли одеть ее как плащом. Она ступала босиком по острым камням, как будто это ничего для нее не означало, и, присмотревшись, Всеволод увидел, что она не вполне касается земли, но как бы немного летит, словно в этой деве не было земного веса. И это показалось Всеволоду весьма странным, поскольку дева обладала широкими плечами и богатыми бедрами и грудью, способной прокормить многих сыновей. От того, что дева как бы приподнималась над землей, она и казалась такой высокой.
        Всей одежды на ней была длинная шелковая рубашка. Лицо ее пылало гневом.
        - Кто ты такой, что осмелился ступить на берег острова Самсей? - спросила она.
        - Я Всеволод, правитель Гардарики, - сказал Всеволод. - Нас принесла сюда буря.
        - Что ж, - сказала дева, - мое имя Ландхильд и я не намерена терпеть чужаков на моей земле, так что в недобрый час очутились вы здесь.
        - Что ж, Ландхильд, - отвечал Всеволод, - никому не позволено угрожать мне, особенно если я говорю, что явился с миром.
        - Когда это такие, как ты, приходили с миром? - вскричала Ландхильд. - Не припомню подобного!
        - И в этом ты права, - сказал Всеволод. - Однако не стану же я сражаться с женщиной, одетой в одну только рубашку, ради пустынного острова.
        Ландхильд протянула руку, и тотчас некто невидимый вложил ей в руку меч.
        - Я уже видел такое, - сказал Всеволод. - Не вынуждай меня биться с тобой, ведь любая рана, нанесенная моим мечом, будет смертельной, и меч этот нельзя убрать в ножны, не убив кого-либо.
        - В таком случае, попытайся убить меня, - сказала Ландхильд.
        Всеволод отступил на шаг.
        - Прошу тебя, давай решим дело миром, - сказал он. - Я запятнаю себя вечным позором, если, одетый в кольчугу, нападу на женщину, чья нагота едва прикрыта рубашкой.
        - Рубашка моя такова, - отвечала Ландхильд, - что сталь не берет ее. Она соткана из волос горных эльфов. Давно я хотела найти меч, способный рассечь этот шелк!
        - Но тебе не завладеть им, - предупредил Всеволод, - потому что я убью тебя, как бы мне ни хотелось избежать такого исхода.
        Вместо ответа Ландхильд громко закричала, подпрыгнула, став еще выше ростом, и набросилась на Всеволода.
        Он перехватил меч двумя руками, поднял его над головой, и ослепительный луч сверкнул над островом. Желтое пламя разбежалось по воздуху, как круги по воде, и скалы, и море вокруг запели страшным звенящим голосом.
        Всеволод ударил Ландхильд в грудь, и шелковая рубашка распалась на две половины. Хоть и с трудом, но Всеволоду удалось рассечь волшебный шелк, и Ландхильд предстала перед ним обнаженная.
        Тогда Всеволод повернулся и описал мечом широкий круг, и тогда из пустого воздуха донесся громкий стон. Там, где только что никого не было, появился горный эльф, тонкий и небольшой ростом; он был размером с десятилетнего ребенка, волосы его были белыми и такими длинными, что волочились за ним по земле, сам же он висел в воздухе, и смертельная рана в его груди изливалась яркой кровью.
        Всеволод же убрал меч в ножны, подхватил эльфа на руки и уложил его на камни. Дикая злоба в глазах эльфа сверкнула в последний раз, он безмолвно проклял Всеволода и умер. Ландхильд же сказала:
        - Зачем ты убил его?
        - Для того, чтобы не убивать тебя.
        - Как тебе удалось погубить мою рубашку? Никто не смог бы такое сделать!
        - Ты сказала, что сталь не берет этот шелк, но мой меч таков, что рубит сталь как шелк. А это, с другой стороны, означает, что он рубит шелк как сталь. Разрубить же сталь хоть и трудно, но возможно.
        - Это правда, - признала Ландхильд. - Мне не раз приходилось убеждаться в этом.
        И она посмотрела на стаю чаек, кричавших над тем местом, где Всеволод оставил свою чудесную ладью.
        - Отчего так кричат там чайки? - спросила Ландхильд. - Не мертвец ли лежит на берегу?
        - Только одна вещь, сделанная двумя карликами, - отвечал Всеволод.
        - Не была ли эта вещь некогда живой и не стала ли она мертвой? - снова спросила Ландхильд. - Чайки мои таковы, что любят все мертвое, бывшее прежде живым.
        - Некогда была моя ладья деревом, - сказал Всеволод. - Когда карлики срубили его, чтобы сделать ладью, оно умерло. О том ли провещают тебе чайки, мудрая дева?
        - Вот как ты со мной заговорил, едва лишь я утратила мою одежду! - отвечала Ландхильд.
        - Когда ты была одета, я смотрел лишь на твою шелковую рубашку и гадал, как мне лишить тебя этого покрова, - сказал Всеволод. - Но теперь, когда я вижу тебя целиком, мне очевидна твоя мудрость. Так о чем кричат твои чайки?
        - О том, что на этом месте прольется немало крови, - сказала Ландхильд. - Я хочу увидеть твою ладью.
        И она пошла туда, где летали чайки, а Всеволод отправился за нею следом.
        Скоро он увидели чудесную ладью. Она была мала и красива, и манила к себе, как колыбель. Ландхильд захотела лечь в нее и тотчас исполнила свое намерение.
        Древесина ладьи была остругана так гладко, что прикасалась к коже мягче шелка, а солнце нагрело ее, и она обхватила Ландхильд, точно пуховое одеяло, и согрело ее до самой глубины ее ледяного сердца. И Ландхильд закрыла глаза.
        Всеволод же, не теряя времени, скинул с себя плащ и сапоги, а потом рубаху и пояс. Штаны же упали с него сами.
        И в тот же миг вспыхнуло яркое пламя. Оно охватило ладью и лежащую внутри нее деву. Нестерпимый жар разлился вокруг ладьи, но дева лежала неподвижно, и даже ресницы ее не трепетали.
        Чайки разлетелись, но несколько из них не успели и, пылая, рухнули на землю. Их перья почернели, глаза погасли и выгорели, клювы превратились в уголь, лапы скорчились.
        И тогда Всеволод шагнул в огонь.

* * *
        Ландхильд открыла глаза и увидела лицо Всеволода.
        Он упирался ладонями в борта своей ладьи, справа и слева от головы Ландхильд. Коленями он также упирался в лодку, но все же наклонился над Ландхильд так низко, что касался грудью ее груди и носом задевал ее нос.
        - Ну, - сказала Ландхильд, - что же ты медлишь, Всеволод?
        И снова закрыла глаза.
        Лодка пылала три дня и три ночи, и все это время Всеволод оставался там с Ландхильд.
        В первый день были зачаты Хервард, Хьевард, Рейфнир и Фафнир. Во второй день были зачаты Грани, Брами, Барри и Бьямар. В третий же день никто не был зачат, зато ночью Всеволод и Ландхильд положили начало жизням двух Хеддингов, Тинда и Юхана.
        Юхан был зачат последним; он-то и стал королем.
        Когда над островом взошло солнце четвертого дня, пламя погасло, и лодка догорела. Всеволод и Ландхильд лежали, обнявшись, на горе пепла.
        Ландхильд огляделась по сторонам и сказала:
        - Похоже, Всеволод, пора тебе уезжать с острова Сам-сей.
        Всеволод увидел, что случилось с его чудесной ладьей, молча оделся и застегнул пояс. Он сказал Ландхильд:
        - Я вернусь за тобой, когда буду проходить здесь на обратном пути из Сицилии.
        Но едва только корабль Всеволода отчалил от острова Самсей, Всеволод обо всем позабыл и ни разу не обернулся, чтобы снова увидеть пустынный скалистый остров.
        После этого прошло пятнадцать лет.

* * *
        Всеволод был уже стар, но ему до сих пор не удавалось найти себе жену. Кого ни увидит из женщин - все не по сердцу, и ни от одной из них не хотелось ему сыновей. Несколько раз пытался он заключить брак, но всегда дело заканчивалось дурно: то невеста умирала, то внезапно начиналась у Всеволода война с ее отцом, а то самого Всеволода охватывало такое великое отвращение к девушке, что он не мог заставить себя даже взять ее за руку.
        Как-то раз Всеволод шел по лесу и увидел скалу, на которой давным-давно начертил руну. Тут он вспомнил, что запечатал внутри скалы двух карликов, и поспешил освободить их.
        Скала тотчас расступилась, и из расселины выскочили два истощавших карлика. Были они так худы, что кожа болталась на них, как одежда на палке, лица их покрылись густой сетью морщин, что вовсе их не украшало, а в глазах поселилась лютая злоба. Но прежде чем карлики узнали Всеволода и успели проклясть его, он снова начертил запечатывающую руну, и она повисла в воздухе, извиваясь и источая пламя.
        Карлики замерли, не понимая, откуда эта новая напасть.
        А Всеволод вышел перед ними и сказал:
        - Я освобожу вас, если вы не будете держать на меня зла. И клянусь, я буду кормить вас семь дней и ночей, покуда вы снова не станете толстыми и упругими, и кожа ваша не натянется на ваших лицах, а в руках не появится волшебная сила творить чудесные вещи.
        - И ты не потребуешь от нас никаких чудесных вещей? - спросили карлики.
        - Клянусь, ни одной! - отвечал Всеволод. - Я хочу лишь помириться с вами и избавиться от проклятия.
        Один карлик хотел было спросить: «От какого проклятия?» - но другой, тот, что был повыше, перебил его:
        - Выполни свое обещание, и мы не проклянем тебя.
        Тогда Всеволод освободил их и привел в свой дом.
        За семь дней и семь ночей карлики съели запасы всеволодовой дружины, заготовленные на половину зимы. Но обещание есть обещание; с утра до ночи Всеволод носил им яства и убирал за ними объедки. Карлики только диву давались, но решили отложить все разговоры на восьмой день, когда завершится трапеза.
        Наконец настал восьмой день, и Всеволод пришел к карликам с пустыми руками.
        Они же, толстые и упругие, сидели рядом на скамье и болтали ногами.
        Теперь и кожа, и одежда - все им было впору, и у них блестели носы и подбородки.
        Всеволод поклонился им и сказал:
        - Простите меня, господа мои карлики! Загладил ли я свою вину?
        Карлики подтолкнули друг друга локтями и отвечали:
        - Ты нам угодил, Всеволод. И мы надеемся, что больше ты не станешь просить у нас волшебные вещи. А тот чудесный меч - он все еще у тебя?
        - Да, - сказал Всеволод.
        - А ладья? - спросили карлики.
        Всеволод задумался и не отвечал: он не мог вспомнить, о какой ладье идет речь. Вместо этого он сказал:
        - Снимите с меня ваше проклятие.
        - Мы не проклинали тебя, - сказали карлики. - Ну разве что чуть-чуть. А что с тобой случилось?
        И Всеволод открыл им всю правду - как он не может жениться.
        Карлики принялись чесать себе головы и бороды, и скрести под мышками, и водить пальцами о животам, - словом, вели себя так, как принято у карликов, когда они смущены и растеряны.
        Наконец тот карлик, что был повыше, сказал:
        - Сдается нам, все дело в ладье. Скажи, не познал ли ты чистую деву посреди пылающего пламени?
        Всеволод опять задумался.
        А карлики слезли со скамьи и сказали ему:
        - Мы сделали для тебя чудесную ладью, о которой ты забыл. Ты встретил чудесную деву, которую тоже забыл. И встреча ваша была посреди пламени, в ладье, - поэтому любая другая женщина тебе противна, Всеволод, и ни одна из них не пойдет за тебя, предпочитая смерть такому браку.
        - Как же мне быть? Мне нужен наследник.
        Карлики захихикали и сказали:
        - Если все произошло так, как мы говорим, то о наследнике можешь не беспокоиться. Он у тебя есть, просто ты забыл об этом. И горьким будет тот час, когда он о тебе вспомнит.

* * *
        Среди ночи в гавань вошел корабль, и его было видно издалека, потому что он весь пылал и озарял город Ладогу как огромный пожар. Все люди выбежали из своих домов, и затрезвонил колокол, потому что такого еще никто не видывал.
        Корабль без паруса и весел, охваченный желтым пламенем, медленно скользил по черной воде, и все вокруг него словно бы окутывалось золотом.
        Всеволод вышел на пристань и стоял там в окружении своей дружины, сложив руки на рукояти меча.
        Корабль ткнулся в берег у самых ног Всеволода, и тотчас пламя, окружавшее его, погасло. На берег один за другим сошли двенадцать юных воинов.
        - Кто вы? - спросил Всеволод, когда последний ступил на землю.
        Заговорил самый рослый, с темными волосами:
        - Наши имена - Хервард, Хьевард, Рейфнир, Фафнир, Грани, Брами, Барри, Бьямар, два Хеддинга, Тинд и Юхан.
        Всеволод спросил снова:
        - Кто вы?
        - Мы братья, - отвечал второй; он был пониже ростом, но шире в плечах, и волосы у него были светлее. - Одна и та же мать у нас и один и тот же отец.
        - Будь вы братьями, рожденными одной матерью от одного отца, кто-то из вас был бы старше, а кто-то младше, - сказал Всеволод, хотя в душе уже знал, что юноши говорят правду.
        Третий - этот был конопатым, в темно-рыжих веснушках по всему лицу, - сказал:
        - Мы были зачаты в три дня и родились в один день. Вот как вышло, что старшие старше младших лишь на несколько часов. Хервард появился на свет первым, и мы его слушаемся.
        - А ты кто?
        - Я Фафнир, - сказал конопатый.
        Тут Всеволод понял, что все время спрашивает не о том, но он еще не знал, какое слово содержит в себе ответ на все его вопросы, и потому продолжал идти впотьмах:
        - Где ваша родина?
        - Мы выросли на пустынном скалистом острове Сам-сей, - сказал худой и высокий мальчик с руками, похожими на клешни. Это был Барри.
        - Где вы взяли древесину для постройки вашего корабля, если остров ваш, как вы говорите, скалистый?
        Братья переглянулись, и сердце Всеволода дрогнуло: он понял, что совсем близко подобрался к правильному вопросу.
        Заговорил старший, Хервард:
        - Ты прав, король Гардарики: на скалах нашего острова никогда прежде не росли деревья, пригодные для строительства корабля. Но там, где мы появились на свет, некогда сгорела ладья, и из семени ее пепла проросли деревья. Отыскать это место нетрудно: там пролилось много крови, и над ним до сих пор кружат чайки. Вот где мы срубили деревья и построили наш корабль. Едва мы спустили его на воду, как он запылал, и горел все то время, пока мы шли от острова Самсей до твоей королевской Ладоги.
        Тогда Всеволод спросил:
        - Как вы решились бросить свою мать в одиночестве? Должно быть, она уже немолода и ей тяжко оставаться на пустынном острове.
        Заговорил рыжий, с молочно-белой кожей и нежными, как у девушки губами; у этого мальчика были злые темные глаза:
        - Наша мать всегда была молода и никогда не изменялась; да и одиночество для нее никогда не было в тягость; однако мы не бросали ее - она умерла.
        Этого юношу звали Тинд.
        Тогда Всеволод вздохнул и попросил назвать имя их матери.
        Хервард сказал:
        - Ее звали Ландхильд.
        - Кто же ваш отец? - спросил Всеволод.
        И вдруг все воспоминания разом вернулись к нему. Все минувшие пятнадцать лет, которые бродили где-то вдалеке от Всеволода и не давались ему в руки, в единый миг возвратились к нему и рухнули прямо в его сердце. От этого сердце Всеволода стало очень тяжелым, и его неудержимо потянуло к земле. Всеволод упал на колени и склонил голову. И все люди вокруг подумали, что их правитель отдает власть над Гардарики этим пришельцам. Это не понравилось никому из дружины.
        Всеволод же молча протянул руки, и сыновья помогли ему подняться на ноги.
        Все юноши различались друг от друга и чертами, и сложением, и цветом волос, и повадкой. Только два Хеддинга были схожи во всем.
        Всеволод спросил их:
        - Почему у каждого сына свое имя, а вас зовут одинаково?
        - Потому что мы близнецы, - сказали два Хеддинга. Одного за другим Всеволод осматривал их, двенадцать сыновей-одногодков, каждого по очереди взяв за плечи. Он вглядывался в их черты и обретал свое потерянное прошлое, с каждым мгновением становясь все богаче. И ни один из сыновей не дрогнул перед отцовским взглядом.
        - Имя старшего я знаю, - сказал наконец Всеволод. - Кто же из вас младший?
        И тогда улыбнулся стоявший рядом с Хервардом мальчик - беловолосый и синеглазый, с русыми бровями, с легким загаром, от которого его кожа казалась золотистой.
        - Это я, - сказал он, и тяжесть покинула сердце Всеволода.
        Улыбка разошлась по лицам братьев, а Всеволод понял, кого следует назвать будущим королем Гардарики: если выбрать младшего, никто из братьев не оспорит этого решения.
        Беловолосый мальчик взглянул в глаза отцу и прибавил:
        - Меня зовут Юхан.

* * *
        Всеволод поселился в лесу, в маленькой хижине, выстроенной неподалеку от скалы, где жили карлики, а Юхан стал королем Гардарики; он сидел за пиршественным столом и ходил в набеги. Из всех братьев Юхан единственный не был драчлив и не любил битвы, поэтому Всеволод с легкой душой передал ему свой меч.
        Прошел год, и еще один; на третье лето решено было взять для Юхана жену. Хервард и Фафнир пришли к Всеволоду в лес, отыскали там отцовскую хижину и вызвали его для разговора.
        Вышел Всеволод; теперь, когда правил Юхан с братьями, ему не нужно было больше заботиться о Гардарики, и он подчинился течению времени - волосы его поседели, борода поредела, усы обвисли, глаза погасли. И от всего этого Всеволод чувствовал большое облегчение.
        Когда он увидел своих сыновей, сердце у него сжалось, а потом вдруг сделалось горячим и сильно застучало в груди. И становилось это сердце все шире и больше, и росло, пока не заполнило собой весь мир.
        - Мы пришли просить совета, отец, - сказал Хервард. - Нашему королю пора взять себе жену. Известна ли тебе на Севере дева, достойная нашего Юхана?
        Всеволод сказал:
        - Были у меня три добрых подруги, и все три стали королевами, но лишь одна из них родила дочь - королева Дании, нежная Костбере. Посватайтесь к Ингибьёрг, дочери Костбере, это наилучший выбор.
        Сыновья поклонились отцу и вернулись в королевские чертоги - сообщить Юхану имя невесты.
        И они выступили в путь и отправились в Данию.
        Двенадцать братьев прибыли к датскому королевскому двору, а там уже шел большой пир, и длился этот пир не первый день, так что пирующие утомились и не знали, как им завершить это тяжкое занятие, разве что истребив все запасы съестного по всей Дании. Но это было бы затруднительно, поскольку стояло лето.
        Двенадцать братьев Всеволодовичей уселись за стол, и все были им рады, кроме Хьялльмара - сына шведской королевы Глаумвер, и Одда по прозванию Стрела, сына Рикилат, королевы Норвегии.
        Хьялльмар и Одд выросли вместе при шведском дворе и были побратимами. Между ними давно уже решено было, что Хьялльмар посватается к Ингибьёрг, а Одд во всем поможет ему и сделает так, чтобы дочь Костбере досталась сыну Глаумвер. Сам же он намеревался впоследствии приискать себе жену в Ирландии.
        Ингибьёрг была высокой, с широкими плечами и мягкими чертами; она была умна и молчалива; ее волосы были цвета хлеба, только что вынутого из печи, и рассыпались по плечам и спине так густо, что могли служить одеждой. Когда Юхан увидел ее, то внезапно покраснел и опустил глаза; ни перед кем раньше Юхан не опускал глаз. И когда это случилось, Ингибьёрг увидела, как густые белые ресницы ложатся на загорелую щеку Юхана, и прикусила губу, да так сильно, что выступила капелька крови.
        Хьялльмар ничего этого не видел, он мрачно рассматривал Всеволодовичей, пытаясь угадать среди них старшего, который, по его мнению, и должен быть королем. Но все Всеволодовичи были одного возраста, хотя и не одного роста, и одевались так, чтобы ни один не превосходил других роскошью.
        Но Одд Стрела видел все и очень опечалился: он понял, что сердце Ингибьёрг отдано.
        Все они долго пили и ели, потом состязались в меткости, и метали копья, и стреляли из лука, и бились на мечах, но Юхан сидел неподвижно и меча не обнажал, как его ни просили.
        Поэтому так вышло, что все молодые воины отправились состязаться, и все прочие пирующие пошли смотреть на состязания, а за столом остались лишь Юхан и Ингибьёрг.
        Ингибьёрг спросила:
        - Почему ты не хочешь помериться силой с другими?
        - Если я это сделаю, то непременно кого-нибудь убью, - отвечал Юхан.
        Ингибьёрг поняла, что он говорит правду.
        А Юхан спросил:
        - Почему ты не пошла с остальными посмотреть на состязания?
        Ингибьёрг ответила:
        - На других мне смотреть не интересно. Не знаю, почему так вышло, но мне интересно смотреть лишь на тебя.
        Юхан сказал:
        - И что во мне такого для тебя нашлось интересного? Ингибьёрг сказала:
        - Ты все покажешь мне, о чем я ни попрошу?
        Юхан сказал:
        - Да.
        Тогда Ингибьёрг показала пальцем на его глаза:
        - Покажи мне свои ресницы.
        Он опустил веки, и она снова увидела белую линию ресниц на его щеке.
        - Хорошо, - сказала Ингибьёрг, - теперь покажи мне свои руки. Только подними рукава - сдается мне, руки твои некрасивы, и ты скрываешь их уродство под одеждой.
        Юхан тотчас засучил рукава и вытянул перед собой руки - они были крепкими и загорелыми до середины предплечья, а дальше - белыми. На левой руке было два тонких шрама.
        Ингибьёрг сказала:
        - Я обманулась - твои руки красивы, хотя мне бы хотелось, чтобы ладони у тебя были пошире. Теперь покажи мне свое сердце. Умеешь ли ты оборачиваться драконом, или медведем, или другим диким зверем?
        - Из всех сыновей нашей матери я один - человек с головы до ног, - отвечал Юхан. - Всю свою чудесную силу она израсходовала на моих братьев, мне же ничего не досталось от ее природы, и я унаследовал лишь природу отца.
        Ингибьёрг сказала:
        - Теперь покажи мне свой меч.
        Тогда Юхан перестал дышать. Он весь превратился в камень, глаза его застыли и синева в них обратилась серым туманом.
        А Ингибьёрг повторила:
        - Что же ты медлишь? Ты все обещал показывать мне; покажи свой меч!
        Юхану стоило больших усилий разлепить губы, и он сказал:
        - Госпожа, измени свою просьбу.
        - Я не могу, - отвечала Ингибьёрг, немного растерянная. - Игра наша такова, что просьбу нельзя ни изменить, ни отменить. Покажи твой меч!
        - Если я это сделаю, ты умрешь, - сказал Юхан.
        Он положил меч в ножнах перед собой на стол и посмотрел на Ингибьёрг. А она сказала:
        - Я стану твоей женой и рано или поздно обязательно увижу твой меч.
        Дыхание вернулось к Юхану. А Ингибьёрг сказала:
        - Что ты хочешь знать обо мне?
        - Я все знаю о тебе, - сказал Юхан. - Я хочу взять тебя в жены.
        Это услышал Хьялльмар: он одолел семерых из одиннадцати братьев Юхана и был разгорячен и счастлив, а в пиршественный зал вбежал для того, чтобы выпить вина.
        Разом вылетел из Хьялльмара хмель состязаний и побед; он подошел к Юхану и спросил его:
        - То, что ты сейчас говорил, - это так?
        Юхан поднял голову и посмотрел на Хьялльмара - тот был выше ростом, старше, крепче, но казался слабее духом.
        Юхан сказал:
        - Все это правда - я желаю взять Ингибьёрг в жены.
        Хьялльмар сказал:
        - Она была обещана мне.
        - Кто обещал ее тебе? - спросил Юхан.
        Хьялльмар сел напротив него за стол и заговорил спокойно, потому что не желал ссоры:
        - Наши матери - как сестры; сызмальства все мы росли вместе, Одд Стрела, я и Ингибьёрг. Ингибьёрг нравилась нам обоим, но между мной и Оддом никогда не было соперничества; мы заранее обо всем договорились.
        - Ваши матери были сестрами и нашему отцу, - отвечал Юхан. - Между ними никогда не могло быть никакой вражды. Поэтому Всеволод обходил Данию, Швецию и Норвегию стороной, когда отправлялся в набег. И то же самое делали мужья ваших матерей.
        - Но мы с тобой - другое дело, - сказал Хьялльмар, щурясь. - Ни ты, ни твои братья - не побратимы мне. Неведомо, где росли вы и кто разделял с вами детство. И сейчас ты хочешь забрать то, что было обещано мне. Пока ты не появился, это обещание ни у кого не встречало возражений, и Ингибьёрг смотрела на меня благосклонно.
        Юхан на это сказал:
        - Как ты хочешь управлять сердцем женщины? Оно останется свободным, даже если ты закуешь Ингибьёрг в цепи.
        - Ты отказался от участия в состязаниях, - сказал Хьялльмар. - Но я предлагаю биться за Ингибьёрг. Поступим так: уедем на пустынный остров Самсей и там вступим в поединок и будем сражаться до тех пор, пока не останется в живых только один из нас. Он и получит в жены Ингибьёрг.
        Ингибьёрг хотела что-то сказать, но Юхан встал и склонил голову:
        - Поступим так.

* * *
        Корабли причалили к острову Самсей на десятый день плавания, и решено было передохнуть и набраться сил перед завтрашним сражением.
        Развели два костра; возле одного сидели Юхан и его братья, возле другого - Хьялльмар и его побратим Одд Стрела.
        Хьялльмар говорил:
        - Братья Всеволодовичи хороши, я пробовал их силу во время состязаний на празднике у короля Дании. Но Юхан стоит их всех - у него есть меч, который всегда убивает.
        Одд Стрела спросил:
        - Как будем действовать, брат?
        - Возьми на себя одиннадцать Всеволодовичей, - попросил Хьялльмар. - Я же хочу сразиться с Юханом.
        - Ты проиграешь, - предрек Одд Стрела.
        - Мы бьемся за невесту, - отвечал Хьялльмар. - Прошу тебя, брат, помоги мне: задержи остальных, позволь мне схватиться с Юханом один на один.
        - Не Юхан одолеет тебя, а его меч, - сказал Одд.
        - На все найдется управа, - сказал Хьялльмар. - И для волшебного меча есть узда.
        - Завтра мы умрем, - сказал Одд Стрела и улегся спать.
        Братья же Всеволодовичи переговаривались негромко, вспоминая свои детские годы и мать, которая вырастила их и обучила владеть оружием.
        Вдруг Юхан поднял руку, и все сразу замолчали. В тишине они услышали лишнее дыхание: рядом находился кто-то тринадцатый.
        Юхан приказал:
        - Выходи.
        Из темноты выступила Ингибьёрг. На ней было темно-синее платье и золотой пояс, ее волосы были распущены и не перехвачены даже простой лентой, и оттого казалось, будто на ней золотой плащ.
        Хервард, Хьевард, Рейфнир, Фафнир, Грани, Брами, Барри, Бьямар, Тинд, два Хеддинга - все поднялись и обступили дочь Костбере. А Юхан остался сидеть и смотреть в огонь, как будто ничего не произошло.
        Тинд сказал:
        - Как тебе удалось пробраться на остров?
        Первый Хеддинг сказал:
        - Не по воде же ты прибежала!
        Второй Хеддинг добавил:
        - Ходить, не касаясь земли ногами, - так умела только наша мать, а ты тяжелая земная женщина, ты бы сразу пошла ко дну!
        Бьямар сказал:
        - Ты плохо поступила, женщина.
        А Барри добавил:
        - Ты будешь нам мешать.
        Грани сказал:
        - Королевская дочь идет туда, куда зовет ее сердце.
        А Рейфнир презрительно сощурил глаза:
        - Не пытайся остановить бой, хотя мы все знаем, что ты полюбила нашего Юхана. Но в том нет никакой твоей заслуги - Юхан таков, что все начинают любить его, даже против своей воли.
        Фафнир добавил:
        - Его любят даже враги.
        А Хьевард сказал:
        - Завтра он убьет Хьялльмара, которому тебя обещали в жены. И даже если ты этого не хочешь, то уже поздно что-либо говорить.
        На все эти слова Ингибьёрг ничего не отвечала. Она только смотрела на Юхана, который продолжал сидеть у костра. И когда братья замолчали, Юхан повернул к ней голову и сказал:
        - Завтра ты увидишь мой меч, как и хотела.
        Ингибьёрг села к костру и попросила, чтобы ей дали поесть и попить. И потом она легла спать среди двенадцати братьев Всеволодовичей, укрыв своими волосами их всех.
        Наутро начался бой. Как и было решено, Одд Стрела выступил против одиннадцати братьев, а Хьялльмар схватился с Юханом.
        Ингибьёрг же сидела на скале, сложив руки на коленях, и смотрела.
        Вот Грани напал на Одда, и тот сразил его, и брат Юхана упал на землю и задрожал перед смертью. А Рейфнир и Фафнир с двух сторон набросились на Од-да, и он широким взмахом меча скосил их обоих. Рейфнир захлебнулся кровью, а Фафнир обратился в змея и долго бил хвостом по камням, прежде чем затихнуть.
        Одд Стрела был старше братьев на семь лет, и за эти семь лет он успел убить гораздо больше людей, чем те могли себе представить.
        И прежде чем солнце достигло середины неба, все одиннадцать братьев Всеволодовичей лежали мертвые. Последним умирал Бьямар, чьи кудри стали черными от крови. Одд отрубил ему обе руки.
        Юхан же бился с Хьялльмаром, а Ингибьёрг любовалась лицом своего жениха и его мечом, в котором отражались не только свет и тьма, но и лица каких-то незримых существ, круживших неподалеку. Наконец Юхан вскрикнул и вонзил меч в грудь Хьялльмара. А затем повернулся и убил Одда Стрелу, но Одд успел ударить Юхана ножом в живот, и Юхан упал на Одда.
        Ингибьёрг же не двинулась с места. Она все так же сидела, распустив свои волосы по плечам, по рукам и по скале, и смотрела, сложив руки, как уходит жизнь из двенадцати братьев и двух побратимов. Скалы медленно впитывали их кровь, и мох делался красным.
        - Я увидела твой меч, Юхан, - сказала Ингибьёрг, когда солнце зашло. - Он поистине красив, и дело того стоило. Я получила что хотела, а ты сдержал слово.
        Солнце уже скрылось за горизонтом, но море еще хранило отблески света, и Ингибьёрг ждала, пока погаснут и они.
        Наконец наступила полная тьма. Тогда Ингибьёрг поднялась со своего места. Она подошла к мертвецам и убрала меч Юхана в ножны. Затем подняла тело Юхана и положила его голову себе на колени. В полном мраке она любовалась его лицом, она разбирала пальцами его спутанные волосы и пела ему песни.
        Затем взошла луна, и все мертвецы, серые в черных лужах крови, стали хорошо ей видны.
        Ингибьёрг уложила их в ряд, пригладила на них одежду, подобрала и принесла отрубленные руки Бьямара, а потом встала перед ними и принялась чертить в воздухе руны и петь.
        Скоро все вокруг заполнилось горящими рунами, и тогда мертвецы ожили. А Ингибьёрг улыбнулась им и сказала:
        - Завтра вы сможете продолжить. Я приготовлю для вас еду, чтобы вы подкрепили силы.
        В ту ночь они развели один большой костер и пировали до самого утра, потому что невидимые эльфы принесли для Ингибьёрг и ее воинов горного козла. А когда взошло солнце, двенадцать братьев и два побратима снова сошлись в битве.
        На сей раз против Юхана бился Одд Стрела, он был старше и опытней и надеялся на победу. Юхан же, зная об этом, взял себе в подмогу двух Хеддингов. Таким образом, на долю Хьялльмара пришлись Хервард, Хьевард, Рейфнир, Фафнир, Брами, Барри, Бьямар, Грани и Тинд.
        Сперва погиб Грани - Хьялльмар снес ему голову. Но затем Брами и Барри, объединившись, набросились на Хьялльмара и нанесли ему раны в бок и в живот. Тут один из Хеддингов пал от руки Одда Стрелы, а Юхан внезапно накинулся на Хьялльмара и ударил его своим мечом. Хьялльмар был ранен и знал, что рана эта смертельна, - такой уж была сталь этого меча, - но у него еще оставалось время до мгновения смерти, и он успел убить Фафнира и Рейфнира. После этого он упал и умер.
        А Одд Стрела, вне себя от гибели побратима, бросился бежать от Юхана. Братья погнались за ним, и Одд сразил Херварда и Хьеварда, а после - Бьямара, Барри и Брами.
        Второй Хеддинг во время погони споткнулся, упал и расшиб себе голову о камень. Тинд и Юхан настигли Одда, и Тинд решил отвлечь его на себя. Одд разгадал его маневр и смертельно ранил, а затем повернулся к Юхану. Они ударили одновременно и оба упали.
        В тишине слышно было, как кровь вытекает из ран и бежит по скалам, срываясь с утесов. Солнце спускалось в море, а Ингибьёрг сидела на скале и ждала.
        В наступившей темноте она нарисовала горящие руны, и убитые ожили. Только Фафнир остался в змеином обличье и уполз куда-то в расселину.
        Незримые эльфы доставили к костру горного козла, и началось пиршество.
        Ингибьёрг сказала Юхану:
        - Я дважды видела твой меч.
        Юхан сказал:
        - Хьялльмар или я - один из нас должен остаться в живых, чтобы взять тебя в жены.
        Ингибьёрг сказала:
        - Теперь это невозможно, ведь вы оба мертвы.
        Юхан улыбнулся ей, а наутро битва возобновилась.
        На сей раз решено было сражаться всем против всех, и прежде чем погибнуть Хьялльмар сразил восьмерых братьев Юхана, а Одд Стрела - остальных и Юхана, но был ранен мечом Юхана. Рана была небольшой, однако все знали, что исцеления от нее быть не может. Только к полуночи стихли стоны Одда Стрелы, умиравшего в страшных мучениях. Тогда Ингибьёрг встала со скалы и принялась чертить руны.
        И пошло пиршество у костра. Бьямар и оба Хеддинга, обнимая Одда, припоминали, как ловко Одд обошел их защиту и как хитро сумел атаковать их.
        - Все потому, что вы, Хеддинги, не только внешностью схожи, вы и действуете одинаково, - смеялся и Одд. - Нет ничего проще, чем угадать, как поступит один брат, - ведь другой поступит точно так же.
        А Бьямар ерошил свои темные кудри и хлопал Одда по спине.
        Хьялльмар же говорил Херварду:
        - Никогда не попадался мне противник более достойный. Я рад, что в этот раз пал именно от твоей руки.
        - Мне показалось, тебя сразил Фафнир, - возразил Хервард.
        - Разве? - удивился Хьялльмар.
        - Посмотри, на спине есть небольшая рана, но она прямо под сердцем.
        Хьялльмар ощупал себе спину и покачал головой:
        - Хитрец этот Фафнир. Куда он уполз?
        - Он и раньше так делал, - успокоил его Хервард. - К утру он вернется. Он любит охотиться в одиночку.
        А Тинд с его нежным лицом и злыми глазами жевал козлиное мясо и обдумывал завтрашний бой.
        Ему хотелось непременно выпустить Одду кишки, и он даже ощупал живот Одда рукой. Одд знал, о чем думает Тинд, и подтолкнул его в бок.
        - Попробуй, - сказал он. - Я буду ждать.
        Наутро они снова сошлись в бою, и Тинд сам скоро пал, разбросав вокруг себя по скале свои внутренности.
        А Ингибьёрг все так же сидела на скале и смотрела. Невидимые эльфы расчесывали ее волосы и приносили ей воду, потому что в середине дня становилось жарко.
        В этот день все пали вскоре после полудня, так что Ингибьёрг не на что стало смотреть. Она спустилась со скалы и подошла к мертвому Юхану.
        Долго стояла Ингибьёрг над его телом, а когда наступила ночь, начертила в воздухе одну-единственную руну. Юхан пошевелился на земле и сел. Раны его затянулись, хотя все тело болело и дыхание давалось с трудом.
        - Ингибьёрг, королевская дочь, - тихо позвал Юхан, - ты здесь?
        - Да, - сказала Ингибьёрг и взяла его за руку.
        - Где мои братья? - спросил Юхан. - Где Хьялльмар и его побратим?
        - Все они мертвы, - сказала Ингибьёрг.
        - Почему сегодня ты воскресила только меня? - спросил Юхан.
        Ингибьёрг не отвечала.
        Тогда он понял, что задает не тот вопрос, но ни о чем больше спрашивать не стал и во всем подчинился Ингибьёрг.
        Она помогла ему встать, и в лунном свете они увидели скалы, на которых повсюду лежали мертвые тела.
        Тогда Юхан сказал:
        - Похорони меня вместе с этим мечом, Ингибьёрг.
        Ингибьёрг сказала:
        - Хорошо.
        Она повела его за собой, туда, где кричали чайки, и скоро они оказались в единственном месте острова, где росли деревья. Ингибьёрг остановилась и взяла лицо Юхана в ладони. Она поцеловала его губы и подбородок, и глаза, и лоб, а затем сняла платье и бросила на землю.
        - У нас есть время до рассвета, - сказала она.

* * *
        У короля Норвегии было пятеро сыновей; из них Одд Стрела был старшим, а младшего звали Хрольв, и он уродился увальнем, каких свет не видывал. Хоть мальчик и был высок ростом, он был также толстым и неуклюжим. Ни одна лошадь не могла удержать его на своей спине, и даже большие рыцарские кони шарахались, когда видели Хрольва с его огромными ножищами и пузом. По правде сказать, пузо у Хрольва не то чтобы торчало или как-то особенно выдавалось, но оно было обширным и таило в себе немалые возможности. По молодости лет Хрольв еще не использовал их все, но кони угадывали, какую немалую тяжесть заключают в себе кости, и череп, и пузо Хрольва, пусть даже пустое.
        После гибели Одда наследником престола стал второй сын, Сэлинт. В год смерти Одда Хрольву исполнилось семь лет, но даже будь ему семнадцать и будь он единственным сыном - и то не видать ему королевского трона как своих ушей.
        Королева Рикилат хотела отдать Хрольва в монастырь, чтобы его там научили грамоте и пристроили к делу, но Хрольв рвал пергаменты, ломал восковые дощечки, портил утварь и одежду, скамьи, предназначенные для истощенных постами задов, ломались под Хрольвом, полы скрипели так, что изгоняли из церкви вековых мышей и самого мышиного короля, а если он принимался петь, то дребезжали стекла и лопались сосуды.
        В конце концов, Хрольва изгнали из монастыря, присовокупив, что он не создан для созерцательной жизни.
        Учили Хрольва и воинскому искусству, но из всех орудий убийства подходили ему разве что булава и дубина. И поскольку был королевский сын огромен, уродлив, туп, не способен ни на лошади ездить, ни мечом владеть, ни грамотой, то прозвали его Хрольв Пешеход и постарались скорее от него отделаться.
        Когда Хрольву исполнилось двадцать пять лет, отец, король Норвегии, призвал его к себе и сказал:
        - Сын мой, ты не будешь ни королем, ни воином, ни монахом. Ни для какого ремесла ты не годен. Все, что тебе остается, - это жениться. Ступай теперь отсюда и найди себе добрую жену. Ничто другое тебя не спасет.
        Хрольв поцеловал руку отцу, простился с матерью и братьями и пошел восвояси.
        Таков был пятый сын королевы Рикилат, давней подруги Всеволода.

* * *
        Теперь следует вернуться к Всеволоду и узнать - что случилось с ним после того, как все его сыновья погибли на том самом острове, где были зачаты и появились на свет.
        Поздней осенью к лесной хижине, где жил Всеволод, пришла женщина. Было на ней просторное синее платье, некогда богатое, но теперь потрепанное, как если бы она побывала во многих переделках, но не имела возможности поменять одежду. Длинные волосы лежали на ее спине как плащ. Руки она держала сложенными под грудью, оберегая живот, в котором зрело дитя.
        Всеволод сидел у себя в хижине и пил вино вместе с двумя карликами, которые потешали его разными историями из жизни людей. Шел дождь, поэтому Всеволоду вовсе не хотелось покидать кров, когда в дверь к нему постучали.
        - Эй! - закричал Всеволод. - Я уже старик! Зачем ты ломишься в мою дверь, женщина?
        - Встань, открой мне, - сказала женщина.
        - Все на Севере знают, что Всеволод из Гардарики не может жениться, - заорал Всеволод. - Была у него возлюбленная на далеком пустынном острове, да он забыл о ней.
        - Отвори дверь, Всеволод, иначе ты пожалеешь об этом, - сказала женщина.
        - Чума на твою голову, надоеда! - сказал Всеволод. - Я отдал мое королевство младшему сыну, Юхану, а сам провожу время как мне захочется, в обществе этих двух любезных карликов.
        Тут карлики хрипло расхохотались на все лады.
        Тогда женщина сама толкнула дверь и вошла, и вместе с ней в хижину вошли сырость, и осень, и смерть, и предчувствие беды.
        Карлики сразу перестали смеяться и спрятались в углу. Они боялись, что их выгонят, прежде чем начать разговор, и придется им идти под дождь, не узнав ничего интересного.
        Но женщина даже не посмотрела на них. Она встала перед Всеволодом и уставилась на него.
        - Ты похожа на Костбере, - сказал Всеволод. - Но она не может быть так молода и беременна.
        - О, я не Костбере, - сказала женщина. - Я Ингибьёрг, и ты прав - я беременна. Хочешь увидеть мое дитя?
        Она взяла руку Всеволода и приложила к своему животу. Всеволод закрыл глаза и тотчас перед ним предстала девушка, похожая на Юхана и на него самого, рослая и худая, с широко расставленными глазами на дерзком лице.
        Всеволод отдернул руку.
        - Чего ты хочешь, Ингибьёрг?
        - Спроси иначе, - сказала она.
        - Где Юхан?
        - Все твои сыновья погибли на острове Самсей, - сказала Ингибьёрг. - Погибли и их противники - Хьялльмар и Одд Стрела. Никого не осталось, только это дитя. Но оно - девочка. Примешь ли ты ее?
        - Это дочь Юхана, - сказал Всеволод. - Она станет королем Гардарики вместо своего отца, потому что весь наш род свелся к этому ребенку.
        - Не печалься, - сказала Ингибьёрг. - Я сложила курганы над погибшими.
        И она показала руки, которыми перетаскивала камни: ее ладони были покрыты кровавыми мозолями, пальцы сбиты, ногти сорваны.
        Всеволод заплакал и сказал:
        - Передохни теперь, Ингибьёрг, у меня есть для тебя постель и горячее вино, и два карлика, готовых прислуживать тебе день и ночь.
        Ингибьёрг оставалась у Всеволода, пока не родилась ее дочь, но вскоре она оставила дочь и уехала в Данию, к своей матери. Больше об Ингибьёрг в этой истории ничего не рассказывается.
        Девочка с белыми волосами и серыми глазами получила имя Настасья и росла на руках деда и его дружинников. Так прошло восемнадцать лет, и когда король Всеволод умер, все признали королем его внучку, Настасью Ивановну.

* * *
        Если у Настасьи Ивановны был выбор - хорошо поступить или дурно, то она всегда поступала дурно. Женскую долю она презирала. Как-то целый год просидела она за прялкой и ткацким станком: взбрела наследнице короля в голову блажь выучиться женским ремеслам и превзойти самых искусных мастериц. И это ей удалось: она выткала узорное покрывало, и плащ, и два платья, и рубаху. Но потом приелось ей пряденье и ткачество, и все свои изделия раздарила, кроме плаща. Плащ она носила сама.
        Рост ее был очень высоким, руки сильны, пальцы ловки, а в глазах отражалось штормовое море. Ее лицо было круглым, с широкими скулами, черты лица мелкими, губы тонкими, кожа обветренной. Никто никогда не называл ее красивой.
        Став королем, в первую же весну Настасья Ивановна отправилась в набег.
        Давно позабылась дружба Всеволода с королями Дании, Швеции и Норвегии; Настасья Ивановна держала путь к норвежскому берегу.
        В Норвегии правил молодой король Сэлинт. Он узнал о кораблях из Ладоги и отправил двух младших братьев, Арнгрима и Инги, разведать - что и как.
        - Ранее короли Гардарики не чинили нам бед ради старинной дружбы между королем Всеволодом и королевой Рикилат, - сказал Сэлинт. - Поэтому корабли из Ладоги, вернее всего, идут с товаром, а может, и с предложением брачного союза. Ведь в Ладоге сейчас правит дева-король, а каждая дева так устроена, что рано или поздно ей непременно потребуется выйти замуж.
        Братья переглянулись с ухмылкой, а Сэлинт прибавил:
        - Впрочем, слухи об этой Настасье Ивановне ходят только дурные - и ни одного доброго, так что стоит вам взять с собой хорошую дружину и как следует вооружиться.
        - Как же нам сражаться с девой? - спросили Инги и Арнгрим.
        - Дева эта, как рассказывают, такова, что в битве вы не отличите ее от мужчины, - сказал Сэлинт. - Так что рука ваша не дрогнет, если выпадет занести меч над ее головой.
        Братья отправились встречать корабли Настасьи Ивановны, но сколько ни вглядывались в море - ничего не видели.
        А произошло это потому, что Настасья Ивановна пошла не прямо в Норвегию, но сперва повернула к острову Самсей.
        Остров явился к вечеру, когда солнце уже заходило. Он возник в волнах внезапно, словно море вытолкнуло его навстречу Настасье Ивановне и бросило прямо ей в руки. Она сошла на берег. Долго расставался вечер с последним светом, но даже когда солнце ушло за горизонт, небо все еще было бледным.
        Четырнадцать курганов темнели на острове. Все они были сложены руками Ингибьёрг.
        Настасья Ивановна думала, что курган, в котором погребен ее отец, будет выше остальных - ведь Ингибьёрг любила Юхана. Но это было не так. При жизни двенадцать братьев Всеволодовичей одевались так, чтобы никто из них не выделялся; после смерти их курганы были одинаковой высоты.
        В полночь остров вдруг озарился ярким пламенем, и четырнадцать курганов загорелись, словно были огромными погребальными кострами.
        - Не ходи к ним, Настасья Ивановна! - говорили королю дружинники. - Ты же видишь, недобрые дела там творятся! Разве вспыхнет сам собою могильный холм, если нет на нем заклятия? Ты будешь проклята, если даже приблизишься к нему. Все мы будем прокляты за то, что стояли поблизости и видели все это.
        Но Настасья Ивановна только рассмеялась:
        - Какой же я король, если устрашат меня пылающие курганы? Не боюсь я живых людей - не испугаюсь и мертвых.
        Самый старый дружинник взял Настасью Ивановну за руку и удержал ее:
        - Погоди, Настасья Ивановна. Скажи мне, для чего тебе идти к этим курганам?
        - Я хочу поговорить с моим отцом, - сказала Настасья Ивановна. - Говорят, Юхан был хорошим правителем. Может быть, он даст мне добрый совет.
        - Не совет тебе нужен, - ответил дружинник. - Разве я не вижу твоего сердца? Ты другое задумала.
        - А хотя бы и так! - сказала Настасья Ивановна и вырвала у него свою руку.
        Она подошла к первому кургану и увидела, что камни расступились, и в кольце пламени лежит воин в изрубленном доспехе. Шлем у него под локтем, в руках иззубренный меч, волосы шевелятся от жара, а глаза раскрыты.
        Настасья Ивановна наклонилась к нему через пламя.
        - Кто ты? - спросила она. - Ответь мне!
        Воин хотел заговорить, но только огонь вылетел из его рта.
        - Ответь! - повторила Настасья Ивановна.
        Второй раз он попытался что-то сказать ей, и Настасья Ивановна услышала шепот:
        - Мое имя Хервард.
        - Я дочь твоего брата - Настасья Ивановна, - сказала дева-король. - Укажи, где его могила.
        - Мне это неизвестно, - ответил Хервард.
        - Тогда дай мне совет, Хервард.
        - Я был старшим из двенадцати, - сказал он. - Мы родились и умерли на этом острове. Больше я ничего не знаю.
        Настасья Ивановна выпрямилась и толкнула ногой один из камней. Пылающий камень упал на тело Херварда, и воин вспыхнул. Огонь взлетел до небес, и курган сомкнулся.
        А Настасья Ивановна перешла к следующему и, встав на колени на краю огненной ямы, оперлась руками о камень. Ее лицо склонилось над воином, лежащим на дне могилы.
        Этот воин был в кольчуге, без шлема, его волосы были кудрявы и слиплись от крови, а в глазах остались слезы.
        - Я Бьямар, - сказал он. - Ты дочь моего брата Юхана, хотя ничем на него не похожа. Но я слышу, как бьется в тебе наша кровь. И больше я ничего не знаю.
        Настасья Ивановна спросила:
        - Это правда, что моя мать похоронила вас всех?
        Бьямар не ответил.
        Настасья Ивановна плюнула в могилу и сказала:
        - Неправду болтают, будто мертвым открыто больше, чем живым!
        И подошла к третьему кургану.
        В кольце огня лежала змеиная шкура и больше ничего там не было.
        - Не Фафнир ли ты? - спросила Настасья Ивановна змеиную шкуру. - Отвечай мне!
        Но змеиная шкура молчала.
        Четвертый курган оказался пустым, а в пятом Настасья Ивановна увидела двух братьев, во всем одинаковых, зарубленных одинаковой раной, только у одного она была справа, а у другого слева. Они лежали, обнявшись, и на призывы не отвечали.
        - И снова ложь! - вскричала Настасья Ивановна, в досаде топая ногой. - Почему пустословы говорят, будто бы мертвецам ничто так не сладко, как поговорить с живыми? Нет им до нас никакого дела!
        Шестой курган словно не хотел подпускать к себе Настасью Ивановну: при ее приближении огонь заревел, встал стеной. Но это только еще пуще раззадорило внучку Всеволода, и она с громким криком бросилась вперед и остановилась посреди огня.
        Перед ней стоял мертвый воин с пустыми, выгоревшими глазами. Вместо волос у него были огненные змеи, а изо рта вырывалось шипение.
        - Я Хьевард, - сказал он. - Я был живым, а теперь я мертв. Уходи отсюда, женщина. Тебе здесь не место.
        И он толкнул Настасью Ивановну в грудь обеими руками, так что она вылетела из огня и упала на землю. Это рассердило ее, и она, вскочив, побежала обратно, чтобы поквитаться с Хьевардом, но курган замкнулся, а камни обжигали руки. По раскаленным скалам расползались тонкие красные змейки.
        Сапоги у Настасьи Ивановны стали горячими, и она побежала к следующему кургану. Но там, на дне, среди огня, лежал черный скелет.
        Настасья Ивановна увидела, что седьмой по счету курган закрывается, и, схватив охапку пламени, она подбежала к нему и швырнула огонь прямо внутрь. На миг камни расступились, и она увидела Грани.
        Грани сказал:
        - Никогда не вступай с женщиной ни в споры, ни в игры. Ингибьёрг захотела увидеть меч Юхана, когда полюбила его, и это убило нас всех.
        - Мне ли не знать, какой нрав у женщин! - сказала Настасья Ивановна.
        - У меня нет для тебя другого совета, - отвечал Грани.
        - И этот бесполезен, - крикнула Настасья Ивановна и отвернулась от него.
        Брами сказал:
        - Если ты дева, то рано или поздно найдешь себе мужа.
        За это предсказание Настасья Ивановна забросала его комками грязи и бросилась бежать.
        Барри сам вышел ей навстречу из кургана. Он поднялся темной тенью в ярком огне, протянул руку и схватил Настасью Ивановну черными ледяными пальцами. Она шагнула к нему и спрыгнула в курган вместе с мертвецом.
        - Где мой отец? - кричала Настасья Ивановна. - Не ты ли?
        - Разве ты не видишь, что не я? - отвечал Барри.
        - Кто тебя убил? - спрашивала Настасья Ивановна. - Отомстить ли за тебя?
        - За все заплачено, - сказал Барри. - Богата ли Ладога?
        - Ладога богата, но мое сердце обнищало, - сказала Настасья Ивановна. Ей подумалось, что этот мертвец ее понимает. - Я хочу увидеть кровь на своем мече. Я хочу, чтобы нос корабля рассекал волны, чтобы люди бледнели при звуке моего голоса, чтобы имя мое наводило страх!
        - Ты насытишься, если так будет? - спросил Барри.
        - О да! - кивнула Настасья Ивановна.
        - Вот для чего ты пришла к нашим курганам, - промолвил Барри. - Меч твоего отца - вот что тебе нужно. Но я не знаю, где твоя мать похоронила его. Она долго оставалась с нами и пела нам песни.
        Настасья Ивановна выбралась из могилы, вся перепачканная землей и сажей. Она слышала, как Барри тихо напевает, и вдруг ее душу охватила лютая злоба. Никогда она не слышала, чтобы материнский голос пел ей колыбельную. Должно быть, всю свою нежность израсходовала Ингибьёрг на этих мертвецов, а дочери ничего не оставила.
        В одиннадцатом кургане лежал Тинд, и едва Настасья Ивановна потревожила его, как он открыл глаза и начал проклинать ее. Голос его звучал пронзительно и тонко, и Настасья Ивановна вдруг поняла, что звучит этот голос лишь в ее голове: губы Тинда не двигались и грудь не поднималась. Но он был полон ненависти и готов был делиться ею.
        - Хорошо! - крикнула ему Настасья Ивановна. - Ты повеселил меня, ведь в нас с тобой одна кровь.
        И она подошла к двенадцатому кургану. Огонь при ее приближении опустился, земля расступилась, и Настасья Ивановна увидела своего отца Юхана.
        Он казался моложе братьев, хотя и родился с ними в один день; его волосы не пожелтели от возраста, а глаза не выцвели и оставались такими же синими. Только золотистый загар сошел с его кожи, и теперь она была белее снега.
        На нем была шелковая рубаха, рассеченная на груди, но искусно зашитая женской рукой. Волосы его были причесаны и убраны под золотой обруч. Слева от него лежал меч, подобный золотому лучу, и в этот-то меч впились глаза Настасьи Ивановны.
        Ни слова не говоря, она потянулась к мечу, но отдернула руку: между нею и Юханом находилась незримая ледяная преграда. И сколько бы ни горел вокруг огонь, преграда эта не разрушалась и не таяла.
        - Отец! - закричала Настасья Ивановна. - Впусти меня! Отдай мне свой меч!
        - Никому не следует владеть этим мечом, - сказал Юхан.
        - Как же я буду королем, если не буду непобедимой?
        - Случается, и короли проигрывают поединки, - отвечал Юхан.
        Настасья Ивановна кусала губы и сжимала кулаки; она вся дрожала от жадности, досады и злобы.
        - Будь я мужчиной, это можно было бы пережить; но женщине никто не спустит поражения. Скажут: «Ты слаба, Настасья Ивановна, как ты смеешь называть себя королем?»
        - Будь ты истинным королем, тебе не было бы дела до подобных глупых речей, - возразил Юхан. - Не касайся этого меча.
        - И Всеволод, и ты - вы все владели им; отчего же мне это запрещено?
        - Этот меч не принес добра ни Всеволоду, ни мне. Говорю тебе, отойди, дочь.
        - Если я действительно дочь тебе, отдай мне то, что принадлежит мне.
        - У тебя есть Ладога. Зачем тебе проклятый меч?
        - Я уже сказала: чтобы быть настоящим королем. Впусти же меня, отец!
        - Красивую дочь родила мне Ингибьёрг, - сказал Юхан. - Да только злую и сумасбродную.
        Впервые в жизни кто-то назвал Настасью Ивановну красивой, и она разъярилась еще больше.
        - Мертвецы всегда лгут! - сказала она. - Я уже поняла это.
        И она изо всех сил ударила кулаком по ледяной преграде. Тысячи иголок вонзились ей в руку, раздался громкий звон, и лед разлетелся по сторонам. Ледышки фонтаном рухнули в огонь, пригасили пламя, зашипели на камнях, исчезая, - и Настасья Ивановна провалилась в могилу к своему отцу.
        Она схватила меч, а Юхан поднял руку и коснулся ее волос.
        - Ты красивая, милая дочь моя, - повторил он и закрыл глаза.
        И сколько она ни толкала его, руками и сапогами, сколько ни кричала ему в уши, сколько ни трясла, ни дергала за волосы, - он больше не произнес ни слова. Тогда она сорвала с его головы золотой обруч и, с обручем и мечом, выбралась на волю.
        Когда она шла к кораблю, то увидела большую змею, проползавшую по скале. Змея была яркой в сумеречном предрассветном свете и двигалась медленно, и Настасья Ивановна подумала, что эта змея недавно линяла. А потом она подняла меч и ударила по змее, рассекая ее надвое. И тотчас перед ней явился молодой воин, с темно-рыжими волосами и веснушчатым лицом; в его теле нашлось несколько капель крови, и они остудили меч, так что Настасья Ивановна смогла вложить его в ножны, а свой старый меч взяла в руку.
        Старый дружинник, который видел все это, спросил:
        - Почему ты убила его?
        - Это мой дядя Фафнир, - отвечала Настасья Ивановна и надела на голову обруч, который забрала у своего отца. - Он давно мертв. Мне нужна была капля живой крови, иначе тебе бы несдобровать!
        Корабли Настасьи Ивановны отошли от острова Сам-сей еще затемно и повернули к Норвегии.

* * *
        В то лето слух о короле Настасье Ивановне облетел весь Север: она владела проклятым мечом Всеволода и густо засеяла мертвыми телами побережья Норвегии и Швеции.
        Сама Настасья Ивановна была заметна издалека - высокая, с длинными волосами, с золотым обручем на шлеме и с мечом, похожим на солнечный луч, и воины задумывались, когда замечали ее стоящей на носу корабля из Ладоги.
        В схватке с Настасьей Ивановной погиб Арнгрим, а Инги бежал. Настасья Ивановна презрительно смеялась ему вслед.
        И она вернулась домой с богатой добычей.
        Осенью к ней в первый раз посватался жених. Это был племянник короля Ирландии - Калеграс Тристрамсон.
        Едва он вошел и предстал перед Настасьей Ивановной, как сердце ее против воли дрогнуло, и за это Настасья Ивановна мгновенно возненавидела Калеграса Тристрамсона.
        Он был высок и строен, с широкими плечами и гордой шеей; волосы его были темными и блестящими, глаза - синими, в черных ресницах, кожа матовой и бледной. Его ладони были широкими, и вот на эти-то ладони и смотрела Настасья Ивановна: грубые и нежные, шершавые и загребущие, это были руки мужчины.
        Калеграс Тристрамсон, конечно, знал, какими глазами глядят на него женщины, и, встретив ошеломленный взор Настасьи Ивановны, едва заметно усмехнулся. И она сразу же догадалась, что у него на уме унизить ее и раздавить.
        - Для чего ты проделал столь трудный путь, любезный гость? - спросила Настасья Ивановна с улыбкой на губах.
        - Прибыл поговорить со здешним королем, - отвечал Калеграс, кланяясь так изысканно, что захотелось Настасье Ивановне плюнуть. Но и тут она не показала своей злобы и задавила ее в груди, а отвечала ровным, ласковым голосом:
        - Здешний король - это я. Мне можешь сказать все, что хотел сказать королю, а я уж поразмыслю над услышанным и передам ответ.
        И начался пир, какой подобает при встрече со столь именитым гостем. Подносили и уносили чаши, звучали необдуманные речи, которые тотчас забывались и людьми, и богами - потому что и боги на подобных пиршествах бывают пьяны и беспамятны.
        Наконец Калеграс заговорил о том, ради чего явился:
        - Слыхал я, ваше величество, что король Гардарики - дева, равной которым не сыскать на всем Севере.
        - Верно ты слыхал, - сказала Настасья Ивановна, не моргнув глазом.
        Она не побледнела и не покраснела, а только выпила еще вина, и штормовое море в ее глазах почернело.
        - Природа же девы такова, что не может дева без супруга, - продолжал Калеграс. - В этом честь для девы и для мужа.
        «Для мужа-то честь, а вот для девы - сомнительно», - подумала Настасья Ивановна, но вслух этого говорить не стала, потому что замыслила сбить с ирландца спесь, да так, чтобы навсегда запомнил он короля Гардарики Настасью Ивановну!
        - К чему ты клонишь, гость дорогой, в толк не возьму, - сказала Настасья Ивановна.
        - Скажу без обиняков, ваше величество: дядя мой - король Ирландии. А сам я перед тобой как на ладони: можешь рассмотреть меня со всех сторон и даже опробовать, каков я в поединке. Только меч свой против меня не поднимай - знаю уже, что от ран, нанесенных им, никому не оправиться.
        - Не пристало деве биться в поединке с таким знатным и статным мужем, - проговорила Настасья Ивановна.
        Дружинники, кто слышал эти слова, похолодели и помертвели: звучал в них смертный приговор Калеграсу Тристрамсону. Самый старый дружинник, который помнил Настасью Ивановну еще деткой, даже посмотрел на жениха с испугом: уж не догадался ли он, какая ждет его участь, не схватился ли за оружие, не готов ли бежать, отбиваясь, на свой корабль?
        Но Калеграс Тристрамсон ни о чем не догадывался, улыбался самодовольно и ел мясо.
        А Настасья Ивановна вскочила на стол, грохнув сапогами, расставила ноги, подбоченилась, вскинула голову, тряхнула волосами, сверкнула золотым обручем, взятым у Юхана, и закричала:
        - Знаете вы меня с самого детства и известно вам, что я - чистая дева. Перед всеми говорю и клянусь: отдам себя в жены этому ирландскому Калеграсу Тристрамсону, как он того хочет, если сумеет отнять мою невинность нынешней ночью. Пусть покажет вам наутро покрывала, запятнанные моей кровью, - и пойдете все под его руку, а я сделаюсь его королевой, и не буду более вашим королем.
        Калеграс Тристрамсон был немного растерян. Странное условие поставила ему невеста!
        - Разве не делается такое лишь после свадьбы? - спросил он.
        - А мы и свадьбу сыграем! - отвечала Настасья Ивановна, передернув плечами и притопнув ногой. - Завтра объявим, да и начнем. Или ты испугался, воин храбрый?
        Калеграс, краснея, поднялся. Настасья же Ивановна наклонилась к нему со стола и засмеялась:
        - Что, не ожидал? Может, надеялся, что откажусь? Не откажусь! Ты мне по нраву: плечи у тебя широкие, бедра узкие, руки стройные, лицо приятное. Дети от тебя родятся хоть куда, Калеграс Тристрамсон.
        Она дала ему руки и позволила обнять себя и снять со стола.
        О помолвке раструбили во все трубы и раскричали во все глотки. Кое о чем даже песни спели: и о том, как прекрасный юноша из Ирландии, прознав о красоте и доблести Настасьи Юхансдоттир прибыл к ее двору, и о том, какое условие поставила ему Настасья Юхансдоттир, и как сперва растерялся Калеграс, а затем принял вызов.
        Перед свадьбой Настасья Ивановна отговорилась тем, что надо ей вымыться в бане с можжевеловыми вениками, и отправилась на болота, взяв с собой только нож - резать ветки.
        Дойдя до скалы, где еще чернела старая руна, начертанная некогда Всеволодом, Настасья Ивановна обвела эту руну пальцем, и руна запылала. А Настасья Ивановна вложила горящие пальцы себе в рот и свистнула.
        Тотчас скала расступилась, и оттуда вышли два карлика.
        - Помните меня? - спросила Настасья Ивановна, загораживая им путь обратно в скалу.
        - Ты еще хуже, чем твой дед Всеволод, а уж он был хитрец и негодяй, каких поискать, - отвечали карлики.
        - Мне нужно зелье, которое лишает человека сил, - сказала Настасья Ивановна. - Но только такое, чтобы без запаха.
        - Слыхали уж про твою свадьбу, - сказали карлики и захихикали.
        Скоро зелье было готово, и Настасья Ивановна спрятала его в рукаве.
        Наутро после свадебного пира Калеграс Тристрамсон ничего не мог вспомнить. На пиру он пил и ел, но головы не терял и то и дело смотрел на свою невесту, и с каждым мгновением казалась она ему все краше и желаннее. Он представлял ее себе без одежды, по излому локтя угадывал угловатость ее почти детского тела, он смотрел на ее тонкие губы, вымазанные красным вином, и сердце у него в груди разбухало и слабело.
        Наконец все разом закричали, Настасья Ивановна - все такая же веселая и спокойная, не побледнев и не покраснев, - поднялась с места и протянула ему руку. И под общий смех и песни они отправились в брачный покой.
        А утром он открыл глаза и увидел, что лежит в одной рубахе, обмякший и потный, покрывала под ним смяты, но ни пятнышка крови на них не заметно. А подменить покрывала тоже никто не мог, потому что пахли они тем же потом, что и рубаха на Калеграсе.
        Настасья же Ивановна, совершенно обнаженная, лежала рядом, закинув руки за голову, и спала. Тело ее было точь-в-точь таким, как мнилось Калеграсу Тристрамсону, худое и жилистое, почти не женское, и только грудь была нежной - и еще шея под подбородком.
        Она спала, беспечно, словно рядом с ней не находился воин, готовый подмять ее под себя и сделать с ней все то, что положено.
        Калеграс приподнялся на локте, навис над Настасьей Ивановной, подышал ей в грудь - и отвалился в сторону. Он весь покрылся испариной и мелко задышал ртом.
        А Настасья Ивановна открыла глаза и захохотала во всю глотку:
        - Ай да жених! Эй, вы! Все идите сюда! Идите посмотрите, на что оказался способен Калеграс Тристрамсон, племянник короля Ирландии, воин хоть куда!
        Вбежали люди. Настасья Ивановна не спеша набросила рубаху и штаны, встала босая рядом с незадачливым мужем, а тот сидел на кровати, поджав ноги, как женщина, - ни жив ни мертв, - и видел, как смеются над его позором дружинники Гардарики и его собственные ирландцы.
        И прогнала Настасья Ивановна этого жениха.

* * *
        Неудача Калеграса сильно раззадорила Скофти, сына Фрирека Ноги, владетеля хутора Гравдаль, что в Исландии.
        - Не буду я зваться Скофти, сын Фрирека Ноги, если не совладаю с этой Настасьей Ивановной! - поклялся он.
        - Говорят, что собой она совсем нехороша, а нрав ее злобный и бешеный, - предупредил Скофти его побратим, Хальвдан Рыжий. - Будь она мужчиной, и то ее следовало бы опасаться, потому что она коварна.
        Скофти сказал:
        - Хоть Настасья Ивановна и король, хоть и владеет мечом, от которого нет спасенья, а найдется и на нее управа.
        Хальвдан Рыжий спросил:
        - Какая управа может найтись на такую женщину?
        Скофти отвечал:
        - Любая женщина алчна, жадна и завистлива. Нет ничего проще, чем одурачить женщину, - золото и драгоценные камни затмят ее разум, запястья, подвески, ожерелья и диадемы сведут ее с ума. Она охотно станет моей ради этих сокровищ. - И он открыл перед Хальвданом короб, полный золота и драгоценностей.
        Они были из разных стран и отличались тонкой изысканной отделкой. Их блеск отражался на лице Скофти.
        Скофти был высок и обширен грудью, похожей на бочку. У него была короткая шея, как бы вросшая в плечи, и тяжелый подбородок. Нос его был мясистым, на руках росли густые рыжие волосы, голос его был громким, глаза веселыми.
        Когда Скофти и Хальвдан Рыжий прибыли ко двору Настасьи Ивановны, им долго пришлось стучать в ворота. Наконец отворилась маленькая дверца сбоку от ворот, и вышел старичок, сгорбленный, с трясущейся головой.
        - Кто такие? - закричал он. - Что надо?
        Скофти понял, что Настасья Ивановна испытывает его, и твердо решил про себя: будь что будет, а он не позволит сбить себя с толку и от цели не отступится. Сейчас он все стерпит, а потом уж с лихвой возьмет свое и воздаст строптивой женщине по заслугам.
        - Добрый старичок, - отвечал Скофти, - мы приплыли из славного хутора Гравдаль с дарами к великому королю Настасье Ивановне.
        - Что за хутор такой Гравдаль? - Старичок так разозлился, что даже затопал ногами. - Где этот ваш какой-то хутор Гравдаль? Чем он славен?
        - Славен он тем, что много лет принадлежит моим предкам, и сколько бы ни старались наши враги его отобрать, всегда нам удавалось отстоять свое, - сказал Скофти. - А находится он в Исландии.
        - Исландия? Хотите сказать, что пришли вы из Исландии?
        - Именно так мы и сделали, добрый старичок.
        - Не старичок я и не добрый, - сказал привратник. - Будут тут всякие к нам таскаться из какой-то Исландии, все достояние которой - киты да льдины.
        - Не только киты и льдины, - покладисто молвил Скофти (Хальвдан Рыжий глядел на него и только диву давался!). - Мы принесли золото и драгоценные камни в дар вашему королю Настасье Ивановне.
        - А чего вы хотите от Настасьи Ивановны, голодранцы?
        - Мы пришли сватать ее, - сказал Скофти.
        - А, - равнодушно произнес старичок. - Так бы сразу и сказали.
        И отворил ворота.
        Скофти с побратимом и дружиной вошел в Ладогу. Со всех сторон глядели на исландцев дружинники Настасьи Ивановны, не враждебно и не приветливо, а с любопытством. Скофти же шагал с высоко поднятой головой и думал о том, что рано или поздно станет повелевать этими людьми, и подчинит их себе, и заставит их воевать за себя.
        Старый дружинник вошел в покои к Настасье Ивановне, где та, морщась, зашивала дыру в сапоге, и сказал:
        - Новый жених прибыл, Настасья Ивановна. Не подведи уж нас, ваше величество!
        Настасья Ивановна оборвала нитку, надела сапог как был с дырой и спрыгнула с лавки.
        Раздернула ленту, которой повязала волосы, обмотала ее вокруг запястья, сунула пальцы в очаг, обмазала щеки сажей, засмеялась, блестя зубами.
        И вышла к исландцам.
        При появлении короля все встали. Встал и Скофти, вышел на середину, поклонился.
        - Слыхал я о прекрасной деве, которая стала королем Гардарики, - заговорил он звучным голосом, словно запел. - Слыхал о ее мече, от которого нет спасения, об огненных курганах, в которых добыла она этот меч, о ее доблести и красоте.
        - Много ль ты слыхал о моей красоте? - спросила Настасья Ивановна.
        - Повсюду люди говорят о ее сверкающих глазах, о длинных волосах и гибком стане, - начал было перечислять Скофти, но Настасья Ивановна перебила:
        - Единственный человек, назвавший меня красивой, давно мертв. Вот я и удивилась, когда ты явился ко мне с такой наглой ложью.
        Скофти молча уставился на нее, и в его глазах Настасья Ивановна явственно рассмотрела свою смерть.
        - Кто бы ни умер после того, как назвал тебя красивой, Настасья Ивановна, - отвечал Скофти, не дрогнув и бровью, - он не ошибся, и я готов подтвердить то же самое.
        Настасья Ивановна сказала:
        - Он умер задолго до того, как назвал меня красивой. И потому я повторяю, что ты лжешь - ничего подобного ты слышать не мог. - Она обернулась к старому дружиннику и всплеснула руками: - Что же творится в моей Ладоге, скажи-ка мне, Лейв Лейвсон? Лжецы и льстецы расхаживают по моей земле, как по своей собственной, смеются надо мной в глаза. Кто впустил этих бродяг?
        - Старый Кнут, взятый в рабство еще твоим дедом Всеволодом, - сказал Лейв Лейвсон. - Раньше жил Кнут в Исландии и владел каким-то захудалым хутором, но с тех пор, как сделался привратником в царственной Ладоге, узнал он, где свет, а где тьма.
        - Высечь Кнута, - приказала Настасья Ивановна. - Да секите хорошенько, не смотрите на то, что стар: нарочно впустил он этих голодранцев, едва заслышал, как они выговаривают слова по-исландски! Предательством я это назову, и никак иначе.
        Услышанное разгневало Скофти, и он побледнел и отступил на шаг.
        - Хоть ты и король, во всем равный шведскому, Настасья Ивановна, - произнес он, не опуская глаз, - а напрасно называешь нас голодранцами.
        Он схватил короб с дарами. Собираясь свататься, думал Скофти вынимать драгоценности по одной и показывать их Настасье Ивановне с ладони, но теперь он разом вывернул короб ей под ноги, и рваные сапоги короля Гардарики осыпало монетами, подвесками и ожерельями, так что теперь Настасья Ивановна стояла почти по колено в сиянии.
        Она поморщилась и сказала:
        - Что это за мусор? Что за грязные нищие приползли к моему двору? Накормите их, пожалуй, объедками пожирнее - да выставите вон.
        Скофти сказал:
        - Посмотри внимательнее на мои дары. Это вовсе не мусор.
        - Да как ты смеешь! - сказала Настасья Ивановна. - Врываешься в покои к королю, сперва лжешь в лицо, потом пачкаешь ему сапоги, а затем и вовсе прилюдно позоришь? Что я, по-твоему, должна увидеть?
        Тут Скофти замолчал.
        А Настасья Ивановна топнула ногой:
        - По-твоему, все эти грязные вещи имеют ценность? В моих глазах они не стоят ничего! Но если тебе жаль бросать их у меня на полу - то собери и сложи обратно в короб, иначе я прикажу моим слугам подмести здесь пол и выбросить весь этот хлам за порог.
        Дружинники Скофти краснели и кусали губы, но вступать в бой с дружинниками Настасьи Ивановны не решались. Ждали, как поступит Скофти.
        А Настасья Ивановна разошлась: подбоченилась, повела плечами, словно собралась идти в пляс, раскраснелась, крикнула:
        - Убирайтесь с моего двора - чтоб и духу вашего здесь не было!
        Скофти повернулся и зашагал прочь, наступив на одну подвеску и сломав ее. За ним захрустела и вся его дружина.
        У ворот стоял молодой воин - роста в нем было полтора человеческих, а лицо у него совсем детское, безбородое.
        Скофти сказал:
        - Прежде здесь был скособоченный старичок.
        - Верно, - отвечал молодой воин.
        - Куда он подевался?
        - Так его до смерти засекли за то, что впустил вас.
        - Так уж и до смерти?
        - Старичок-то жалкий, - объяснил молодой воин. - Его два раза по спине вытянули - из него и дух вон.
        - А кто его вытянул?
        - Да я и вытянул.
        - А ты кто таков?
        - Меня звать Эскельвард, - охотно ответил детина. - Я полувеликан. Мать моя была великаншей, а отец - дружинником Юхана. Ох и пришлось папаше побегать по мамашиному телу, покуда он не нашел ту пещеру, куда следует заглянуть! Но когда уж нашел ее, то долго не покидал, так там ему понравилось.
        - Видать, все женщины у вас в Гардарики - уроды да чудовища, - в сердцах сказал Скофти и плюнул.
        Тут мимо них проковылял тот самый старичок Кнут - если только это было его настоящее имя. Он сутулился, кашлял и тряс головой, а в руках держал узел, свернутый из ветхого плаща. В прорехах сияло золото, и Скофти узнал свои дары.
        - Погоди-ка, - остановил его Скофти, - не тебя ли засекли насмерть?
        - Еще чего! - огрызнулся старикашка. - Как ты смеешь, раб, заговаривать со свободным человеком?
        - Не солгала ли сама Настасья Ивановна? - продолжал Скофти.
        - Его величество приказал собрать весь тот мусор, который остался после вас, да выбросить, - сказал старикашка. - Хотите - забирайте, не хотите - так проваливайте.
        Скофти услышал смех и повернулся: на стене стояли женщины в одних рубахах и трясли снятыми юбками.
        - Что это? - спросил Скофти.
        - А это Настасья Ивановна велела, чтобы духу вашего здесь не было, - охотно объяснил старикашка. - Вот они и гонят ваш дух от Ладоги подальше.
        Скофти скрипнул зубами, вырвал у старичка узелок со своими драгоценностями, зашвырнул подальше в лопухи и зашагал прочь - к своему кораблю.

* * *
        Ремунд Мудрый явился к Настасье Ивановне вскоре после того, как потерпел неудачу Скофти. Шел он пешком, плащ на нем был серый, из добротной шерсти, но без всяких украшений. Он опирался на посох, сапоги его были изношены, но крепки и хороши, пояс кожаный, с золотыми пряжками. Волосы Ремунда были золотые, в кудрях, глаза его были серые с желтыми крапинками, а это признак колдуна.
        Настасья Ивановна встретила его весело:
        - Садись с нами за стол, странник! Травник ты или песенник? А может, и то, и другое? Какая нужда бросила тебя бродить по дорогам, бродяжить, лирничать да попрошайничать?
        - Не лжет молва: видишь ты людей насквозь, Настасья Ивановна! - отвечал Ремунд Мудрый, усаживаясь на скамью. Посох он поставил к стене, но плаща не снял. - В самом деле, нужда погнала меня по дорогам, от дома к дому, от двора ко двору.
        - Это вовсе не я вижу людей насквозь, - возразила Настасья Ивановна, - а меч моего деда Всеволода, который я забрала из огненных курганов. Вот он - поистине знаток человеков, и нет такого нутра, в которое он не мог бы проникнуть. Но ты не ответил на мой вопрос.
        Ремунд же допил, не спеша, чашу, которую ему поднесли, и только после этого поднялся и снял с себя плащ.
        Тогда видна стала огромная рана, зияющая на его боку: кроме плаща и штанов с сапогами, не было на Ремунде никакой одежды.
        Была эта рана по краям черной, а в сердцевине своей багрова, она истекала прозрачными слезами и как будто дышала.
        - Не зверь ли какой-нибудь к тебе приложился? - спросила Настасья Ивановна, подходя ближе. - Похоже, будто кто-то поселился на твоем боку!
        С этим она засунула указательный палец поглубже в рану и принялась копаться внутри. Но Ремунд даже в лице не изменился.
        - Выслушайте все, как было дело! - сказал он. - В моих землях, а это Бретонская марка, появилась страшная напасть: черный волк, разрывающий овец, и прочий скот, и таскающий маленьких детей, и вспарывающий животы крестьянам и коровам. Днем же этот волк превращается в человека, сегодня в одного, завтра в другого, и никогда заранее не скажешь, чье обличье он примет.
        - Ты прибыл просить помощи в борьбе с этим волком? - спросила Настасья Ивановна.
        Но никто, даже самый юный из ее дружинников, сын человека и великанши, не верил, чтобы это было так, да и сама Настасья Ивановна не надеялась.
        - Вовсе нет, - отвечал Ремунд, напрасно называемый Мудрым, - ибо волка в конце концов одолел я сам. Но в последней битве мне крепко досталось: чудовище вырвало у меня клок мяса из бока, и рана эта никак не заживает, потому что волк напустил туда яда.
        - Надо было прижечь, - сказала Настасья Ивановна. - Хочешь, я прижгу? Эй, кто там, Лейв Лейвсон! Дайте мне головешку!
        - Не спеши, - Ремунд отвел ее руку. - Выслушай же, что было дальше.
        Он сел на скамью, и ему вновь поднесли чашу. Дружинники Настасьи Ивановны весело переглядывались: они уже не сомневались в том, что их король не даст слабины и не спасует перед чужаком, который определенно хочет завладеть Ладогой, и дружиной, и самой Настасьей Ивановной.
        - Когда пал черный волк, и я остался лежать истекая кровью и видя кусок собственного мяса у зверя в зубах, ко мне пришел благодетельный сон. В этом сне я увидел деву. Вся она была так прекрасно сложена, что очевидно было, сколь успешно природа во всех отношениях соработничала с самой судьбой, дабы создать такую деву, превосходящую всех девушек в мире.
        - Хотела бы и я увидеть такую деву! - сказала Настасья Ивановна, посмеиваясь.
        - Долго любовался я прекрасным видением, но затем оно смазалось, как если бы видел его отраженным в зеркале вод. И в самом деле, вскоре явился мне ангел. Это его крыло коснулось воды и навело рябь на отражение дивной девы. И ангел открыл мне, что лишь та, которую я видел во сне, принесет мне исцеление.
        - И как должно прийти это исцеление? - спросила Настасья Ивановна.
        - Через брачную постель, - отвечал Ремунд. - Если я возьму ее в жены, это спасет мою жизнь.
        - Вот оно что! - вскричала Настасья Ивановна. - Такая-то мелочь? Но нашел ли ты милосердную деву, что явилась тебе в видении?
        - Я вижу ее перед собой, - сказал Ремунд. - Это ты, Настасья Ивановна.
        Он встал, шагнул к ней и упал на колени, простирая вперед руки и опустив голову:
        - Согласишься ли ты спасти жизнь властителя Бретонской марки, который один на один вышел против черного волка и одолел его в неравном бою, но был при том смертельно ранен?
        Королевские дружинники затаили дыхание, а Настасья Ивановна ответила просто:
        - Ну конечно. Я стану твоей женой, Ремунд, и нынче же мы проведем ночь в брачной постели.
        Она хлопнула в ладоши и велела начинать свадебный пир и готовить брачные чертоги.
        Ремунд ел и пил весьма умеренно, указывая на свою немощь, а Настасья Ивановна, напротив, уплетала за обе щеки и выпила больше обыкновенного. Но затем она пошла на двор, подышала чистым ладожским воздухом и проглотила кружку горькой настойки.
        А потом распустила волосы, сняла сапоги и пояс и вошла в брачный чертог.
        Ремунд лежал на постели и смотрел на нее жадными, холодными глазами. Тогда Настасья Ивановна сняла с себя рубаху, и нож скользнул ей в ладонь. Она уселась на Ремунда верхом и, прежде чем он что-то успел сказать, перерезала ему горло. Затем принялась снимать с него кожу и делала это весьма тщательно, чтобы нанести как можно меньше повреждений.
        Под утро она закончила свою работу. Когда пришли к ней дружинники, то увидели, что и постель, и сама Настасья Ивановна, и пол вокруг - все залито кровью. Настасья Ивановна сидела на постели возле алого трупа, скрестив ноги, и пыталась вдеть нитку в иголку.
        - Скользят пальцы, - объяснила она Лейву Лейвсону. - Нужно зашить в этой коже дырки, иначе я не смогу наливать в нее вино.
        Две ночи подряд приходил к ней безкожий Ремунд, стоял перед ней на коленях, умолял простить обман и выпрашивал назад свою кожу.
        На третий день сжалилась Настасья Ивановна и вернула Ремунду кожу.
        - Одевайся да проваливай, - сказала она. - Все равно мешок из нее никудышный - дырявая.

* * *
        Хрольв Пешеход хорошо помнил отцовский совет - жениться; но он никак не мог выбрать себе жену. Наконец пришел он к своему брату Сэлинту и сказал:
        - Наш брат Инги как-то рассказывал о женщине, которая стала королем.
        - Эта женщина убила нашего брата Арнгрима, - ответил Сэлинт. - Или ты забыл?
        - Нет, это я помню, хоть меня и называют полоумным, - кивнул Хрольв, морща лоб. - Одной половиной ума я запоминаю, а другой забываю, вот так и живу.
        - К чему ты клонишь? - Сэлинт насторожился.
        - Я хочу эту женщину в жены, - объяснил Хрольв Пешеход.
        Сэлинт окинул его взглядом, всего, с головы до ног. Хоть и был Хрольв уродливым и тупым, он все-таки приходился Сэлинту братом, и король жалел его.
        - Бедный мой брат Хрольв, одной половиной ума ты уже подумал, а теперь, прошу тебя, подумай другой: куда тебе заполучить Настасью Ивановну! Ты ведь знаешь, что она делает со своими женихами?
        - Какие-то россказни доходили до меня, но уж конечно не все, - отвечал Хрольв. - Хотел бы я посмотреть собственными глазами.
        - Да ведь она - сущее чудовище, брат, и глядеть на нее не стоит, - сказал Сэлинт. - Виданное ли дело, чтобы дева так упорно отвергала брак? Ведь не последние люди к ней сватаются, а достойные мужи.
        - Мало чести для этой девы в таком сватовстве, - отвечал Хрольв. - С кем может она вступить в брак, не навлекая на себя позора? Никто из тех, кто приходил к ней со сватовством, не искал ни любви ее, ни счастья; всем хотелось лишь отобрать у нее Ладогу, корабли, дружину и не знающий пощады меч.
        - Брат, не ходи в Гардарики! - взмолился Сэлинт. - Назад ты не вернешься.
        - Это мы увидим, - сказал Хрольв.
        Он взял свою дубину, плащ из козьей шерсти, запасные сапоги - и отправился в путь.
        Идти ему пришлось долго, ведь он шагал пешком, но в конце концов добрался до Гардарики, и вот как он понял, что близок к цели: повсюду видел он на столбах тела воинов в богатой, но изорванной одежде.
        - Ох, - сказал Хрольв Пешеход, останавливаясь у первого столба и опираясь на свою дубину. К столбу был привязан рослый воин с черной бородищей. Был он истыкал булавками и истек кровью, а сверх того заеден мошками. Голову он свесил на грудь и не дышал. - Вот и свиделись мы с тобой, храбрый Эрлинг! Помнишь, как потешался ты над неуклюжим братцем Одда Стрелы? Не смеяться тебе больше надо мной, не лить мне вино за шиворот! И не думай, что об этом я не печалюсь.
        Он пошел по дороге, ведущей через лес. Между стволами деревьев заметны были большие валуны, а впереди начинался подъем на высокий холм.
        Хрольв шагал без устали и вот услышал он, как кричат птицы. Ему стало любопытно, и он свернул в рощу, а там, на колесе поверх столба, лежало тело без рук и без ног, с головой, прибитой внизу.
        Хрольв присел на корточки и посмотрел на лицо головы.
        Лицо это также было ему знакомо. Братья потехи ради иногда брали с собой сущеглупого Хрольва, вот и перезнакомился Хрольв с многими славными мужами.
        - Ба! - вскричал Хрольв. - Ты ли это, Финн, сын Торда? Узнаю твой мутный взгляд и кривую усмешку! Был ты человеком мрачным и когда улыбался, то делал это через силу, словно движение губ причиняло тебе сильную боль. Но надо мной ты смеялся. Как же угораздило тебя посвататься к Настасье Ивановне? Чем ты задумал взять эту женщину?
        Он покачал головой, поднялся и двинулся дальше.
        Следующее тело встретилось ему на ветках дуба, вольготно росшего посреди широкой поляны. С одной ветки свисала рука, с другой нога, тело было засунуто в дупло и оттуда глядели лишь плечо и часть лица.
        - Ух ты! - сказал Хрольв, уставившись на это дупло. - Богатые мясные плоды принесет это дерево на следующую осень, нальются желуди кровью, а иные, быть может, научатся и говорить! Кто же ты, мой господин? Повернись-ка так, чтобы я мог тебя рассмотреть.
        С этими словами он ткнул в мертвеца своей дубиной, но мертвец лишь глубже провалился в дупло. Однако на руке, болтавшейся над головой Хрольва, путник увидел кольцо и сразу же вспомнил, кому оно принадлежало.
        - Вот так дела! - сказал он. - Знаю я, кто ты такой: ты - Бруси Подбородок. Зачем ты оправился в Ладогу? Неужто поверил, что Настасья Ивановна снизойдет до тебя? Должно быть, сразились вы с ней в честном бою, и она выпустила тебе кишки.
        Халль был закопан в землю по пояс и расклеван птицами; Харалад, в смоле и перьях, растянут поперек дороги с руками и ногами, привязанными к кольям, - через него ездили телеги и всадники, и мало что осталось от его живота.
        Наконец услыхал Хрольв Пешеход чей-то плач в темных кустах. Не мешкая, раздвинул он кусты дубиной, и прямо на него полетел рой черных мух, а затем из мух выступил человек без кожи. Свою кожу он держал в руках.
        - Помоги мне, добрый путник, надеть ее, - умолял он. - Ты первый, кто не убежал от меня, так окажи такую милость.
        Хрольв взял кожу в руку, присмотрелся к человеку и покачал головой.
        - Кожа твоя ссохлась и стала тебе мала. Мне нужно масло, чтобы ее размягчить, не то она порвется.
        - Меня зовут Ремунд Мудрый, и я навечно твой слуга, - сказал человек без кожи.
        - Не такой уж ты и мудрый, если вздумал свататься к женщине, не имея в виду сделать ее счастливой.
        - Она стала бы счастливой, если бы не содрала с меня кожу! - сказал Ремунд.
        - Если она так поступила, значит, ты ей не угодил, - сказал Хрольв.
        - Неужто ты, уродливый да тупой, думаешь угодить ей?
        - Эй, - сказал Хрольв и потряс кожей. - Кто из нас уродливее? Давай спросим любого, кого повстречаем на пути! И кто из нас тупой? Твоя кожа у меня, а моя - при мне.
        Ремунд прикусил губу и ничего не сказал, а молча отошел и снова спрятался в кустах.
        Хрольв же продолжил путь и наконец дошел до королевского чертога.
        - Кто ты такой и что тебе нужно? - спросил его привратник Кнут.
        - Доброго тебе дня, дедушка, - сказал Хрольв. - Зовут меня Хрольв, прозвание - Пешеход, потому что ни одна лошадь меня не выдерживает, а телега - только если ехать по скалистой почве. Я пришел попросить немного маслица.
        - Для чего тебе маслице? - спросил Кнут, щурясь.
        - Смазать вот эту кожу, - Хрольв показал то, что держал в руках. - По дороге сюда я повстречал человека, попавшего в бедственное положение. Мне стало жаль его, и я решил помочь. Не затруднит ли тебя принести мне немного того, о чем я прошу?
        - Хорош же я буду привратник, если отлучусь по такому пустяковому делу и брошу ворота без присмотра! - сказал старый Кнут. - Если тебе так нужно маслице, то ступай на кухню и сам разговаривай с королевской стряпухой, а мне недосуг.
        - Видать, злобная баба у вас стряпуха, - сказал Хрольв, посмеиваясь и прошел мимо Кнута.
        На кухне в это время находилась Настасья Ивановна: она стояла, прислонившись к стене, и ела пирог. Котел остыл, огонь под ним не горел; на столе оставалась горстка муки, лежал покинутый нож, но больше ничего не было.
        На Настасье Ивановне была обычная ее мужская одежда и меч у пояса; рукава схвачены кожаными запястьями, конец косы засунут за пояс.
        - А! - сказал Хрольв, завидев Настасью Ивановну. - Хороший же выдался у меня день: сперва повстречал нескольких старых знакомых и перекинулся с ними словечком, потом свел дружбу с любезным старичком у ворот, а теперь вот и тебя повстречал.
        Настасья Ивановна продолжала жевать и ничего не ответила.
        - Позволь мне одолжить у тебя немного масла, добрая стряпуха, - продолжал Хрольв, - есть у меня в том большая нужда.
        Настасья Ивановна повернула к нему голову и глянула скучно. Как ни высока была Настасья Ивановна, а Хрольв оказался выше; это ее заинтересовало, и она моргнула.
        - А вот и масло, - говорил Хрольв, ловко снимая горшок с полки, задев при том локтем ухо Настасьи Ивановны. - Ух ты, сколько его тут! Правду говорят, богата Ладога.
        Он разложил кожу на столе и принялся втирать в нее масло, зачерпывая горстью.
        Тут Настасья Ивановна спросила:
        - Что это у тебя?
        - Кожа, - отвечал Хрольв. - Ссохлась вся, надо ее размягчить… Глядь, тут и муравьи поели!.. беда.
        - Чья это кожа? - спросила Настасья Ивановна. - Твоя?
        - Моя - при мне, добрая стряпуха, - сказал Хрольв, охорашиваясь и запачкав маслом прядь своих и без того сальных волос. - А это кожа одного человека.
        - Как же вышло, что человек этот отдал тебе свою кожу? - спросила Настасья Ивановна. - Неужто по доброй воле?
        - По доброй, по доброй, - сказал Хрольв. - По злой воле только здешний король, Настасья Ивановна, отбирает у людей их кожу. Для чего ей - ума не приложу. Должно быть, на себя пытается натянуть. Да только гиблое это дело, скажу я тебе, добрая стряпуха, - в чужой шкуре долго не проходишь.
        - Это верно, - сказала Настасья Ивановна, забавляясь.
        - Да ты только представь себе, добрая стряпуха, - продолжал Хрольв, - какое жестокое это было дело: напасть на живого человека и содрать с него кожу! Ходит, бедолага, по кустам мыкается. Люди от него шарахаются. И то правда: кому охота с таким знаться? Вид у него страхолюдный, да и воняет. А кому понравится жить внутренностями наружу? Оно и опасно, на ветку напороться можно. Вот я и решил ему помочь. Разглажу шкуру, подштопаю - помогу одеться, чтобы срамоты не разводил в окрестностях Ладоги.
        Настасья Ивановна обтерла крошки с губ, взяла второй пирог, разломила пополам.
        - Хочешь пирога? - спросила она у Хрольва.
        - В первый раз такую добрую стряпуху встречаю, - сказал Хрольв и разинул рот как можно шире. - Клади сюда, не ошибешься.
        Настасья Ивановна вложила пирог ему в рот, и Хрольв принялся жевать.
        - А кто другие твои знакомцы, которых ты встретил по дороге сюда? - спросила Настасья Ивановна.
        - Эрлинг храбрец, Финн, сын Торда, Бруси Подбородок, Халль и Харалад, и еще вот этот бедняга Ремунд Мудрый, - перечислил Хрольв с набитым ртом. - Прочие были мертвы, а Ремунду еще можно помочь.
        - И что они сказали тебе?
        - Твердят одно и то же: убила их Настасья Ивановна, король Гардарики.
        - За что же убила она их?
        - Да за то, что свататься к ней вздумали. Ничего глупее этого не придумаешь! Для чего свататься к королю? Ни один из них ей не ровня, даже и замахиваться не следовало, не то что глаза на нее поднимать.
        - Любопытно ты рассуждаешь, - сказала Настасья Ивановна.
        - Рассуждаю, как умею, а вообще человек я глупый, - сказал Хрольв. - Брать в жены короля - это спать в одной кровати с его мечом, кораблем и дружиной. Неужто Настасья Ивановна рассталась бы со своей королевской властью ради того, чтобы обнимать в постели какого-нибудь Бруси Подбородка? Вот ты, стряпуха, хотела бы этого? Променяла бы свои котлы, ножи и лопаты, свое сладкое тесто и пряные начинки на Финна, сына Торда, или, скажем, на Харалада, у которого сейчас и брюха-то не осталось?
        Настасья Ивановна, посмеиваясь, ела пирог и не отвечала.
        А Хрольв сказал:
        - Не Настасья Ивановна нужна была им всем, а ее меч, ее корабли и дружина.
        - Вот как! - сказала Настасья Ивановна. - Мне-то это и в голову не приходило. Говоришь, глуп ты, а рассудил умно.
        - Дай мне выпить, добрая стряпуха, - попросил Хрольв. - От твоих жирных пирогов горло пересохло.
        Настасья Ивановна подала ему кувшин со скисшим молоком, и Хрольв выхлебал единым махом.
        - Доброе у тебя молоко! - похвалил он. - Ну, прощай. Шкуру я намаслил, пойду беднягу Ремунда выручать.
        - Погоди-ка, - остановила его Настасья Ивановна, - а ты-то сам кто такой, если с мертвецами разговариваешь и человека без кожи пожалел?
        - Я Хрольв Пешеход, пятый сын норвежской королевы Рикилат, - отвечал Хрольв. - Четверо моих братьев и ладны, и складны, и умны, а я уродился дубиной.
        - Неужели ты пришел в Ладогу только для того, чтобы вызволить Ремунда? - продолжала расспросы Настасья Ивановна.
        - Пришел я в Ладогу поглядеть на короля Настасью Ивановну, о которой ходит много слухов, и все дурные, - сказал Хрольв. - Да по пути поболтал с мертвецами и потерял всякую охоту встречаться с этим королем. Еще не хватало! Отрежет мне что-нибудь потехи ради или куда-нибудь привяжет в неудобном положении.
        - С чего бы ей так поступать с тобой? - спросила Настасья Ивановна.
        - Сдается мне, она на любого человека мужского пола, будь в нем хоть капля королевской крови, глядит как на жениха, а с женихами-то у нее разговор короткий. Во мне есть королевская кровь, и не одна капля, а много, хоть я и пятый сын, - по правде сказать, нет во мне не королевской крови, что делает мое положение почти безнадежным. Как только увидит меня Настасья Ивановна - так и конец мне настанет. Так что не говори ей обо мне, добрая стряпуха, и позволь тихо уйти, как будто меня здесь и не было.
        С этим он поклонился Настасье Ивановне, забрал смазанную маслом кожу Ремунда и был таков.
        А Настасья Ивановна глядела ему вслед и посмеивалась.
        Хрольв же выплюнул кусок пирога, что схоронил за щекой, себе в ладонь и зашагал к кустам, где скрывался бедный Ремунд.
        - Эй, Ремунд! - позвал Хрольв. - Где ты прячешься? Вылезай. Я принес твою кожу.
        Ремунд предстал перед ним. Он весь трясся и обтирался ладонями. Хрольв разложил перед ним кожу и сказал:
        - Сперва всунь ноги.
        Вместе они возились и час, и два, и с Хрольва сошло семь потов, но наконец он втиснул Ремунда в его старую кожу. Долго еще оглаживал и охлопывал Хрольв Ремунда, чтобы кожа прилегала плотно и не морщилась, растягивал и натягивал, прилаживал и налаживал. Наконец кое-как все приросло на место.
        Хрольв обтер ладони о траву, отошел в сторону и оглядел Ремунда. Тот стоял скособочившись. Кое-где кожа была слишком туга, кое-где провисала, остались и дырки, и штопки, да и зашито было криво.
        - Не быть тебе больше стройным и не ходить легкой походкой, - сказал Хрольв. - Впрочем, с годами, быть может, и выправится. Поешь-ка. Я сберег для тебя кусок пирога. Сдается мне, все это время ты скитался тут голодный.
        Ремунд заплакал от его доброты, взял пирог и начал потихоньку откусывать и посасывать кусочки, потому что жевать ему было больно.
        - Болят у меня все внутренности, - признался он. - Солнцем напекло желудок, росой скрутило кишки.
        - Ничего удивительного, - сказал Хрольв. - Вот злыдня эта Настасья Ивановна!
        Он отдал Ремунду свой плащ и дал немного денег, чтобы тот бедствовал поменьше, после чего они распрощались.
        Хрольв обошел Ладогу кругом, спустился в гавань, поглядел на корабли, перекинулся словечком-другим с купцами и воинами, приценился к пряжке, но покупать не стал - денег не было.
        И тут видит он - идут королевские дружинники, человек пять или шесть, между собой смеются, и среди них идет Настасья Ивановна.
        Хрольв отошел в сторону и голову нагнул, но Настасья Ивановна его уже приметила - такую орясину пропустить трудно!
        - Эй, гляди-ка! - крикнула она. - Никак это Хрольв, пятый сын? Что ты здесь делаешь?
        - Приценился к пряжке, добрая стряпуха, - отвечал Хрольв. - Да купить не могу, денег нет.
        - Где же твои деньги?
        - Подевались куда-то.
        - Не хочешь ли ко мне в дружину? Такие молодцы нам бы кстати.
        - Зачем я тебе сдался, добрая стряпуха? Тесто месить или туши рубить? Ты и сама, как мне думается, на такое горазда: руки у тебя крепкие, я еще на кухне пригляделся, и меч на поясе добрый, быка с одного удара перерубит. Да и поварят у тебя целая стая.
        - О чем он говорит? - спросил полувеликан (он единственный был выше ростом Хрольва). - При чем здесь стряпуха?
        - Это он про меня, - сказала Настасья Ивановна. - Глуп настолько, что за стряпуху меня принял!
        - А кто же ты такая, если не стряпуха? - спросил Хрольв.
        Тут все дружинники обступили Хрольва и начали кричать на него:
        - Не видишь разве? Разуй глаза-то! Сущеглупый ты человек, ведь это - сам король Настасья Ивановна!
        - Ой! - сказал Хрольв и пал перед Настасьей Ивановной на колени. - Прости меня, Настасья Ивановна!
        - За что же тебя прощать? - спросила она.
        - За то, что королевский сын, за то, что мужчина, за то, что пришел в Ладогу и говорил с тобой, за то, что не хочу я на тебе жениться, хоть ты меня режь!
        - А в дружину ко мне пойдешь?
        - И в дружину не хочу!
        - Чего же ты хочешь?
        - Эту пряжку, - Хрольв показал на прилавок, где так и лежала простая медная пряжка.
        Настасья Ивановна сказала:
        - Встань и не позорь меня. Я подарю тебе пряжку. Останься в Ладоге хотя бы на пару дней, чтобы никто не говорил, что король Гардарики не приветил норвежского принца.

* * *
        Вот так и случилось, что Настасья Ивановна вышла за Хрольва Пешехода. Она родила ему пятерых сыновей и трех дочерей. Сыновей назвали Юхан, Всеволод, Одд, Бьямар и Фафнир. Дочерей назвали Рикилат, Глаумвер и Алогия, но Алогию все звали Ольгой.
        Между рождениями детей Настасья Ивановна продолжала ходить в походы, потому что оставалась королем, и власти ее никто не оспаривал. А слухи о ней были таковы, что превосходит король Гардарики любого другого владыку, потому что владеет в совершенстве как мужским ремеслом, так и женским, и умеет не только отнимать жизнь у людей, но и создавать ее. Она владела также ткаческим искусством, умела считать, складывать письмена и песни. Не умела она только готовить еду и всегда смеялась, когда Хрольв называл ее «доброй стряпухой».
        Когда народился Юхан, Настасья Ивановна сказала своему мужу:
        - Вот о чем я подумала. Нет никакой справедливости в том, чтобы владеть проклятым мечом, наследием Всеволода.
        - Всегда ты рассуждала верно, жена, но сегодня превзошла саму себя. Правда - несправедливый этот меч, потому он и называется проклятым.
        - Ведь если этот меч у меня в руке, то никому спасенья не будет.
        - Точно.
        - Какая же честь в битве, если исход известен заранее?
        - Нет, жена, - сказал Хрольв, подумав немного, - так говорить нельзя. Ведь и жизнь человека заканчивается смертью и этот исход заранее известен, а все-таки и честь, и смысл в жизни остаются.
        - Жизнь состоит из множества битв, - сказала Настасья Ивановна. - Жизнь мы проигрываем, но битву можно выиграть, а можно проиграть.
        - По мне так, куда большая несправедливость заключается в том, жена, - сказал Хрольв, - что из-за твоего меча ты не можешь принимать участия в состязаниях. Мы с тобой, положим, ни разу мечей не скрестили.
        - Как же нам это сделать, если ты орудуешь только дубиной, а мой меч сразу убьет тебя? - засмеялась Настасья Ивановна.
        - Вот и я о том, жена, - сказал Хрольв.
        И вскоре после этого разговора Настасья Ивановна взяла проклятый меч и пошла к той скале, где жили карлики.
        Долго она звала их, но никто не откликнулся. Тогда она поняла, что карлики мертвы. Она положила меч в траву у подножия скалы и наказала:
        - Трава и мох, растите выше, заберите проклятый меч к себе! Не хочу больше им владеть, не желаю быть непобедимой, а хочу быть обычным земным королем!
        Она плюнула на это место и убежала.

* * *
        Годы сменяли друг друга. Хрольв сделался ниже ростом и легче на ногу; с возрастом он как будто усох и взял в руки меч. Для начала против Хрольва выставили полувеликана, и с той поры они состязались при каждом удобном случае. А потом Хрольв научился биться и с людьми, которые были ниже его ростом, и часто одерживал верх. Но случалось ему и потерпеть поражение. В состязаниях же с Настасьей Ивановной ни один не давал другому спуску из страха опозорить супруга. И если побеждала Настасья Ивановна, то только в честном бою; случалось, Хрольв и побивал ее, и тогда она страшно злилась и раскидывала сапогами мох и песок. А Хрольв посмеивался и пил брагу.

* * *
        Юхану шел пятнадцатый год, когда он встретил в лесу скособоченного человечка. Был этот человечек уродлив: на шее сизый шрам, один глаз раскрыт, другой заплыл, правая рука длинная, левая скрючена. Он хромал и подскакивал и при каждом шаге его лицо искажалось от боли.
        Юхан пожалел его и угостил хлебом.
        - Должно быть, вы голодны, дедушка, - сказал королевский сын.
        - Еще как! - сказал старикашка. (А это был Ремунд).
        Они устроились на пеньке, против скалы, где еще чернело пятно, оставшееся от некогда пылающей руны. Старикашка не сводил с этого пятна глаз: он уже понял, что оно здесь неспроста, и пытался разобрать руну, но у него не получалось.
        А Юхан сперва выложил о себе все: кто он такой и что делает в лесу. Кто он такой? Старший сын Настасьи Ивановны! Что делает в лесу? Ищет ягоды!
        - А вы, дедушка, должно быть, были изувечены в какой-нибудь страшной битве? - спросил мальчик. - Расскажите о ней!
        Ремунд наконец прочитал руну. И когда он прочитал ее, глаза его открылись, и он начал видеть на три локтя под землей.
        И там, на глубине трех локтей, он заметил проклятый меч.
        За пятнадцать лет глубоко ушел меч под землю. Еще бы год - и не заметил его Ремунд, потому что пошел бы четвертый локоть. Но так уж сложилось, что Ремунд пришел раньше.
        - Было здесь некогда большое сражение, - сказал Ремунд, - и погибло множество воинов. Я был изрублен и считал себя уже мертвым, но на свою беду остался жив. Меч же мой до сих пор лежит здесь, под камнем. Если хочешь, отдам его тебе, потому что, как я вижу, ни отец, ни мать не озаботились пока что наделить тебя оружием, достойным мужчины, - то, что ты носишь, пригодно лишь для мальчика. Мой же старый меч - славное оружие, сразившее множество врагов.
        Глаза у Юхана загорелись, ничего ему так не хотелось, как только завладеть этим мечом.
        - Я всегда смотрю, как мать бьется с отцом на состязаниях, - сказал Юхан. - Вот бы и мне с ними сразиться на равных.
        - Что ж, - сказал Ремунд, отводя взгляд, - вот что я тебе посоветую. Возьми этот меч и спрячь его в ножны, а когда королевские дружинники снова затеют состязание, отдай его отцу. В руке умелого воина меч покажет всю свою силу и красоту. Ты же смотри и запоминай и не забывай во всю твою жизнь.
        С этим Ремунд указал Юхану, где искать, и Юхан быстро разрыл землю и действительно вскоре вытащил меч.
        Меч лежал в ножнах, но за годы кожаные ножны распались, и когда Юхан взял меч в руки, то яркий солнечный луч прорезал темный лесной воздух и захотел крови. Юхан даже не понял, как это случилось: спустя миг уродливая голова Ремунда подкатилась к нему под ноги.
        - Должно быть, шрам у него на горле разошелся, вот голова и отвалилась, - сказал себе Юхан. - Да и меч вовсе не светился.
        Действительно, напившись крови, солнечный луч погас. Юхан обернул его плащом и унес в королевский чертог.
        Он не стал рассказывать о встрече со скрюченным старичком и о чудесном мече ни отцу, ни матери, ни кому-то из дружинников, даже полувеликану, с которым был близок. И братьям показывать меч не захотел; Юхану нравилось владеть этой тайной единолично. Он предвкушал тот день, когда во время состязаний отец выйдет против матери. Хрольв никогда не поддавался Настасье Ивановне, но и Настасья Ивановна его не щадила. С годами Хрольв отяжелел и все реже удавалось ему одерживать верх над королем.
        Наконец настал праздник, и все дружинники вышли на поле, перебрасываясь шутками и заключая сделки, пытаясь заранее определить - кто выйдет победителем.
        Перед состязанием Юхан отозвал в сторону отца и вручил ему меч. Он объяснил, что получил его в подарок от старого воина, которому непременно хотелось сделать королевскому сыну что-то хорошее на память о былых временах.
        - Так это его меч? - спросил Хрольв Пешеход, смыкая пальцы на рукояти. Глянулся ему меч, в котором, как в зеркале, отражалась вся его жизнь, ясная и простая.
        - Он так сказал.
        - Что ж, - Хрольв обнял сына, - сегодня попробуем, каков он в деле.
        Они с Настасьей Ивановной были всегда так искусны, что за все минувшие годы ни разу даже не оцарапали друг друга в состязаниях, а побеждал тот, кому удавалось обезоружить противника.
        Вот вышел Хрольв против Настасьи Ивановны.
        Тут вспыхнул меч в руке Хрольва солнечным лучом и захотел крови. Хрольв никогда не видел этого меча, потому и не признал его; но Настасья Ивановна видывала его не раз и сразу же поняла, что дело плохо. Она хотела было крикнуть Хрольву, чтобы тот придержал руку, но не успела, и солнечный луч вошел прямо ей под горло.
        Настасья Ивановна упала на колени и взялась за меч обеими руками, чтобы напоить его и успокоить. Но меч изголодался за долгие годы, и всей крови короля Гардарики ему не хватило для того, чтобы насытиться.
        Хрольв рухнул рядом с Настасьей Ивановной и обхватил ее за плечи.
        - Добрая, - прошептал он ей на ухо, - добрая моя стряпуха.
        С этим он вырвал меч из ее груди и вонзил в себя.
        - Ешь досыта, - сказал он мечу. - Насыщайся, ненасытная утроба.
        Настасья Ивановна потянулась к Хрольву руками и улыбнулась. А Хрольв Пешеход прижал ее к себе покрепче и вместе с нею покатился под обрыв - в реку Волхов.
        Волхов видел, что случилось, и угадывал, что сейчас произойдет, поэтому разволновался, начал биться о берег, закричал, потемнел, и синева хлынула на зеленую траву. Юхан же смотрел, как отец и мать и меч между ними исчезают в воде, и ясно звучали в его ушах слова старичка: «Смотри и запоминай, и не забывай во всю твою жизнь».
        Настасья Ивановна и Хрольв Пешеход так и остались в реке, не закончив своего состязания.
        И когда дело идет к тому, что вот-вот одержит верх Настасья Ивановна, Волхов течет в одну сторону, а когда побеждает Хрольв - то течет в другую. И так будет длиться вечно; а проклятый меч остался на дне реки у стен города Ладоги.
        После этого правил Юхан; еще говорится о том, что на исходе века королем стала Ольга, но о ней в этой истории ничего не рассказывается.