Сохранить .
Grunedaal Станислав Соловьев
        #
        Соловьев Станислав
        Grunedaal
        Станислав СОЛОВЬЕВ
        GRUNEDAAL
        Содержание:
        Вступление

1 Рассказ Йорвена Сассавата

2 Рассказ Герта Лассавира

3 Рассказ Йорвена Сассавата

4 Рассказ старика

5 Рассказ Йорвена Сассавата
        Вместо эпилога
        История не делается отдельными людьми, группами людей, народами или государствами.
        Однако, говорить, что История происходит от самой себя, - заблуждение, недопустимое для настоящего историка.
        История происходит от совокупности событий в жизни отдельных людей, групп людей, народов и целых государств.
        Это - полотно, которое неустанно ткется каждый день всеми.
        Желание ткать полотно у одного заканчивается тем, что полотно рвется и распадается. Так погибает История для невежественного и он погибает как человек во времени.
        Историю нельзя уничтожить. Ее невозможно повернуть вспять, затормозить или игнорировать.
        Можно только уничтожить самое себя, - то, что оказывается вне хода Истории и потому обречено на прозябание в Безвременьи.
        Человек, бежавший от Истории, несомненно, может найти лучшее для себя как живого существа - покой и уравновешенность природы.
        Но как временное явление, он перестанет существовать.
        Человек производит Историю? Или История порождает человека?
        Мы живем в Истории, мы наследуем ее у прошедших поколений, мы ткем ее усложняющийся рисунок для наследующих,
        и вместе с тем мы ее изменяем.
        Мы творим ее коллективно, будучи ее порождением.
        Мы без нее - оборванные нити. Она без нас - пустой звук.
        Перинан, "Исторические трактаты"
        Предисловие
        Начну с того, что сразу же оговорюсь: данное произведение - произведение сколько не историческое, сколько мифологическое, художественное. Оно, конечно же, имеет значительное отношение к исторической науке (как и все, существующее в Изученном мире). Однако, нельзя переоценивать это обстоятельство и принимать описываемые события за чистую правду. Будучи историком Школы Ти-Сарата, я впервые заинтересовался не чистой наукой, а художественным вымыслом (а это все таки беллетристика, да простят мне читатели). Легенда о Йорвене-Страннике возникло не на пустом месте. В Эпоху Разделенных Сообществ многие люди, получившие духовный сан и богатый опыт в Изучении, устремлялись на поиски собственной истины. Они не удовлетворялись ритуалами, застывшими во времени и потому исторгнутыми им. Данные ритуалы и обряды, отражали историческую реальность во времена Холле и великого Перинана, но, будучи сохранены без изменений стали словами и жестами, лишенными смысла. Одни Школы, - как, например, Холлеанская, - прятались за сомнительной завесой жесткого следования традиции, установленной когда-то самим Основателем. Другие
Школы пытались найти новый смысл в обслуживании запросов местных властей и сообществ, Истории как таковой уделялось немного внимания. Изменялся мир, изменялась его История. В Окраинных сообществах шли войны, - уже не такие, как во времена Борющихся земель. Эти войны были похожи больше всего на набеги диких кочевников. В Центральных Сообществах царил хрупкий мир. Относительная стабильность поддерживалась торговыми корпорациями различных городов, далеко разбросанных друг от друга во времени и пространстве. Сохранению стабильности способствовали в какой-то мере и сами историки, - меньше всего историки заинтересованы в войнах и вооруженном насилии, ибо насилие уничтожает Историю: нет больше преемственности и последовательности событий, нет передачи знания от поколения к поколению, народы и сообщества разделены враждой и недоверием, а значит изолированы друг от друга, - поглощены Безвременьем... А может, свою роль играла неписанная традиция, установившаяся еще с правления Берка Ольменского, запрещающая войны в Изученном мире. Здесь нельзя говорить с полной уверенностью, какое из перечисленных мною
обстоятельств обуславливало хрупкий мир; скорее всего, взаимосвязанность всех этих обстоятельств. Историческая наука была разрознена: между Школами царило недоверие и соперничество, мало напоминавшее сотрудничество между учеными. Как таковой корпорации Изучающих не существовало, - это было название совокупности всех тех историков, которые занимались исследованиями в тот период. С одной стороны, догматизм Школы Холле, с другой - расколы и распри в молодых Школах, подтачивали дело Изучения и только вредили ему. Не существовало какого-либо единого координирующего органа (как, например, современный Наблюдательный Совет) и взаимоотношения между людьми различных народов и государств были отягощены недоверием, незнанием и неуверенностью. Города и целые сообщества разрушались из-за войн и экономического упадка. Другие же с помощью варварского культа и открытого насилия временно устанавливали свою политическую гегемонию (как, например, это случилось с Букнеркской Империей). Единые торговые и транспортные организации отсутствовали. В этих условиях возникло множество различных легенд и мифов, питаемых темными
суевериями, недостаточной информацией, а то и самой человеческой фантазией. Не все из этих легенд и преданий сохранились до наших дней, - сохранилось лишь то, что было записано или заучено наизусть, то, что передавалось от поколения к поколению, от города к городу. Одни из них не представляют заслуженного интереса - это больше сказки, наполненные чудесами и волшебными превращениями. Это кладезь фольклора и местной культуры. Изучение их - занятие для литераторов и поэтов. Другие предания представляют собой сугубо религиозные или этические построения, одетые в художественные одежды аллегорий и метафор. Их изучение дело теологов и моралистов. И только третий вид легенд затрагивает собственно историческую науку. Это легенды об основателях Школ, о превратностях самого Изучения. Они повествуют о реальных или вымышленных историках и их деяниях. Как раз-таки к последним, можно причислить легенду о Йорвене Странствующем. Но существовал ли человек под таким именем? Реального прототипа этого художественного героя в Истории не было. Я провел исследования в архивах нашей Школы (как известно, она возникла на основе
Школы Перинана), однако, ничего об когда-либо существовавшем Йорвене Сассавате мне не удалось найти, равно как и о некоторых других персонажах (в том числе и о некоем магистре Олехене). Действительно, двадцать вторым и предпоследним Наставником Школы Перинана был Герт Лассавир, прозванный современниками Мрачным (именно в его наставничество начался известный кризис Школы). Однако, существование младшего магистра Йорвена или первого помощника Ректора, некоего магистра Олехена, не засвидетельствовано в исторических документах. Город Грюнедаль или Кронидал, упоминаемый в легенде как своего рода символическая цель странствия историка Йорвена и одновременно как метафорическая идея нахождения смысла Истории, вряд ли существовал когда-либо на самом деле. Нельзя, конечно, полностью отрицать возможность существования города с таким или похожим названием в Гипотетических землях, так как в те времена многие населенные пункты и даже сообщества находились вне Изученного мира. Подтвердить или опровергнуть существование такого города могли бы "Южные хроники" великого Перинана (о которых упоминается в данной легенде),
но, к сожалению, они погибли, как и множество других исторических документов, в результате пожара, случившегося в архивах Школы в правление последнего Наставника. Секта Ютиссиан, с которой встретился якобы Йорвен Странствующий, действительно существовала и, как знает всякий образованный человек, даже стала государственной религией в Букнеркской Империи. Однако, с ее падением Ютиссианское братство распалось и уже семьдесят лет как не существует. Не сомневаюсь, что действительный автор легенды, будь то индивидуальный или коллективный (что намного вероятнее), специально ввел в нее негативный образ Ютиссиан и их извращенную психологию. Другие места в легенде о Йорвене-Страннике не поддаются индеффекации, - они туманны и нарочито изобилуют размышлениями сугубо личного характера. Отсутствие соответствующей информации в архивах других Школ навело меня на мысль о художественном происхождении фигуры Йорвена-Странника. Вероятно, легенда возникла через пятьдесят-шестьдесят лет после смерти Наставника Герта. Существует не менее двадцати вариантов ее изложения: от религиозно окрашенных до простонародных,
насыщенных волшебством и недвусмысленной эротикой. Один из вариантов я предоставляю вашему вниманию. Я намеренно усилил художественный элемент в повествовании и архаизирован географические топонимы (как, например, это обстоит с Союзом Соваарн). Надеюсь, легенда, обработанная в духе современной исторической науки, сыграет некоторую популяризаторскую роль, покажет нравы и условия мира, отстоящего от нас в прошлом на двести-триста лет. Хотелось бы выразить глубокую признательность в связи благорасположением Наставника нашей Школы, достопочтенного Ти-Галаата. Также выражаю признательность дольмаретенскому издательству Торгового дома Ланеренна, которое оказало мне посильное участие в издании этой книги. Выражаю большую признательность моим коллегам, - магистрам Атонию, Валеду, Ти-Мееру и другим, - всем тем, кто помогал мне в этой работе. Хотелось бы закончить мое невольное предисловие, используя старинные литургические формулы: Во славу Истории и Изучающих ее, и да будет вам многие лета созидания!
        Лайем Кармелен, магистр мифологии Школы Ти-Сарата,
        Ведущий исследовательской группы
        "Исторические предания Центральных Сообществ"
        Великое Сообщество Дольмаретен, 297 год исчисления Ти-Сарата
        Рассказ Йорвена Сассавата
        Закономерности Истории произрастают из мелочей.
        "Изречения" великого Перинана
        Меня зовут Йорвен Сассават. Я историк. Я произношу это без той звучности, как это делают другие историки. Когда они произносят это слово, в их голосе звучит отчетливая гордость, переплавленная в застаревшее самомнение. Каждая буква слова как слог в заученной молитве из литургии. Каждая буква насыщенна гордостью до предела и сочится гордостью через мимику, жесты, походку и неторопливость взгляда. Они гордятся своей сакральной статикой. Мне нечем гордится. Но меня ничего не связывает, а это необычное дело для историка. И вот почему.
        Как принято, по устоявшейся традиции историки образуют разные школы. Каждый великий историк (а их было не так уж и много) образует из своих учеников свою школу. Она обрастает отделениями в разных городах, и глядишь, лет через двадцать-тридцать это школа насчитывает больше полусотни человек, ведет свои анналы и свой отсчет времени. В моем городе (я его называю моим, не потому что в я в нем родился, - я как большинство людей не знаю места своего рождения, - а потому, что я в нем учился и был посвящен в сан историка) существовало издревна четыре школы. Как и во всяком городе Изученного Мира в ней находилось отделение Школы Холле. Другие я лишь перечислю, как это заведено в исторической традиции: Школа Элумара, Школа Ивасса Кадельбела и Школа Перинана, там, где я учился. В моем городе (в Изученном Мире он зовется Дольмерет) я познал историю и стал на стезю Изучения. С малых лет, как помню, я мечтал стать историком (естественно, это относится только к периоду в Дольмерете, и я сейчас уточню почему).
        Мои родители пришли из одного из Мест Лакуны. Они не знали названия того поселения, они не имели общепринятых имен, а потому можно сказать для Изученного мира они не имели имен вообще. Я не знаю, откуда мы пришли. Как-то я хотел выяснить это с помощью документации Школы, но ничего не нашел. Простые люди из Мест Лакуны почти никогда не упоминаются в анналах, хрониках и других документах. Если бы это был правитель или военный деятель, жрец одной из тысяч Темных религий, - может быть, я бы нашел то, что искал. Мои родители не были выдающимися людьми. Я не хочу сказать, что они были серыми и похожими на всех. Нет, скорее они ничем особым не выделялись... В Местах Лакуны царит вневремение и внеисторичность, что-либо рассказать о том периоде жизни я не могу. Может быть, и потому, что просто уже не помню. А может быть, потому, что и нечего рассказывать о жизни маленького мальчика в заброшенном Историей селении. Как и у всех детей история моего детства, наверное, состояла из череды болезней, игр, неутолимого любопытства, обид и сновидений... Когда моя семья прибыла в Дольмерет, я узнал, что мне
исполнилось ровно девять и что зовут меня, как это принято в Изученном мире, Йорвеном. Мы, - я, отец, мать и старшая сестра, - получили фамилию Сассаватов, что означает - Обретшие свою историю в последний месяц весны...
        Я рос, играя с дольмеретскими детьми.
        Мы носились веселой гурьбой по узким улочкам и наши ноги поднимали желтую пыль. Базары, где продают восхитительное множество известных и неизвестных товаров, где кричат звонко торговцы, зазывая покупателя, где фокусники глотают мечи и дышат жарким огнем, где чудные животные недоуменно смотрят на людей и переступают с ноги на ногу, где можно стащить сочный сладкий плот или найти мелкую монетку, - сильно потертую, но оттого не менее желанную... Казармы, где важно гремят оружием суровые солдаты городской стражи, немногословные офицеры, блестящие алебарды и шумно хлопающие по ветру боевые знамена, чем навевают на ребятню богатые фантазии о битвах и походах в далекие страны со странными названиями... Квартал правителя и чиновников, своей недоступностью тревожащий и возбуждающий и без того большое любопытство... Сады, огороженные, но достижимые, - стоит только тихо пробраться между расшатанных прутьев, а потом бежать, пригнув голову, среди прохладной листвы кустарника и плодовых деревьев... Заброшенные здания на окраине, где живут совы и летучие мыши, где нет никого, кто бы надрал уши за самую дерзкую
шалость... И, конечно же, Школы, - комплексы зданий и построек, разбросанные по всему городу, - своего рода, город в городе, окутанный почетом и легендами, с тихой уединенной жизнью, наполненной магией знания... Я носился по улочкам Дольмерета. Я бродил по заброшенным зданием, пугая сонных сов. Забирался на самые высокие деревья в садах и оттуда любовался открывавшейся мне картиной. Я пугался суровых солдат, - подозревал в их тяжелой поступи, в блеске оружия и немигающем взгляде определенную жестокость, не знающую о жалости. Я воровал на базаре вкусные плоды, лепешки, горячие и обжигающие руки, липкие южные сладости, после которых сильно хотелось пить. Купался в фонтане в особенно жаркий день, визжал от восторга - миллионы брызг сияли в свете как драгоценные камни. Так проходило мое детство. Родители, иногда журили меня. Отец, бывало, наказывал за чрезмерное дурачество. Я обижался и прятался на складах ремесленного цеха...
        Затем я получал знания, как и каждый из дольмеретских детей.
        Это происходило в приходском лицее. В городе было несколько таких лицеев. Каждый из них был приписан к той или другой Школе. Мои родители были консервативными людьми и меня отдали в лицей Школы Холле, хоть и обучение там было относительно дорогим. В лицее преподавали язык, письмо, алфавит, географию Изученного мира, литургику и, конечно же, историю. Сейчас бы я смеялся над тем, что словами "историческая наука" назывались те скромные крохи, которые нам кидали снисходительные учителя, - словно умудренные житейским опытом старики кормили хлебными крошками молодых голубей, сидя на парковых скамейках. Нам преподавалась всего лишь краткая история Дольмерета и основные линии общего полотна Изученного мира, - малые азы, такие величественные для детского уха и такие ничтожные для скептической памяти взрослого... Но я не смеюсь, помня изречение Перинана: "Всякое знание больше изученного, но всегда меньше неизученного". Начальником лицея был очень строгий и худой человек. Его звали Адрий и он имел степень младшего магистра. Неразговорчивый, суровый и совершенно лысый человек наводил на нас необъяснимый
страх, и мы забывали о всяких проказах, как только видели его фигуру в коридорах лицея. Именно там я увлекся историей и полюбил ее со всей детской непосредственностью, какая только бывает в десять-двенадцать лет. Мои родители не помышляли о том, чтобы я поступил после лицея в одну из Школ. На это было несколько причин. Во-первых, в Школу принимали только самых одаренных, - я же таким вовсе не был. Во-вторых, престиж историка настолько велик в Изученном мире, что не всякий даже мечтает стать им. В-третьих, родители подумывали о том, чтобы я выбрал одну из мирских профессий: ремесленника, земледельца, торговца, писца (для стражника я был слишком хрупким и мечтательным). Отец мой даже собирался помолвить меня с малолетней дочерью одного из ремесленников, рассчитывая, что я не буду иметь проблем с профессиональным обучением, - род этого ремесленника прославился на всю округу своими мастерами и был зажиточным. Помню, когда мне исполнилось пятнадцать, я изложил свою мечту родителям, не подозревая, что разрушаю их планы и их спокойствие. Отец только покачал головой - он не очень-то верил в то, что мне
удастся быть принятым в Школу. Мать только молча пожалела меня. Вероятно, она была готова ко всему плохому. Я тогда и не подозревал, что в городе установилась неписанная традиция: если родители мальчика подают прошение в Школу о принятии сына, но сам мальчик не будет принят, значит, на то есть весомые причины. А раз его не приняли в Школу, то ему в будущем будут мало доверять. Про него скажут: этот человек переоценил свои возможности и потому ему нельзя доверять серьезные дела. Истина большинства населения Дольмерета гласила: "Не испытывай судьбу". Я не знал, что это одно из суеверий, порицаемых в Школах, но хотел быть только историком и никем иным...
        Почему я выбрал Школу Перинана, я уже не помню.
        Логичнее было подавать свое прошение в ту Школу, в лицее которой я получал первые азы Великой науки. Считалось дурным тоном (об этом я узнал позже), чтобы учиться в лицее одной Школы, а подавать прошение в другую. Как знать, не это ли послужило причиной всех моих несчастий? Разумом я понимаю абсурдность такого допущения, - это темное суеверие, не достойное историка. Но сердцем... К Школе Холле я не испытывал никакой симпатии - она давно славилась консерватизмом, окостеневшим постоянством и жестким следованием догм Холлеанских анналов. Тогда я не смог бы определить ее как такую - роль сыграла жесткая дисциплина в лицее и мрачная фигура главного учителя Адрия... Не знаю, как мне удалось поступить в Школу Перинана. Помню, что отец с матерью приложили все силы, чтобы меня приняли, - в ином случае они бы постигли стыд и разочарование. Школа Перинана считалась самой молодой и либеральной в Дольмерете. В отличие от Школы Холле, где принимались преимущественно только сыновья и внуки историков, в Школу Перинана мог поступить каждый желающий. Для принятия в Школу нужно было несколько условий: гражданство
города, окончание приходского лицея и, конечно же, задатки, наклонность к исторической науке. Помню, как жарким летним утром я предстал перед приемной комиссией Школы. Я очень боялся. И от большого страха немного растерялся: путал даты, названия и порядок закономерностей. Члены приемной комиссии добродушно хмурились, - им было не впервой видеть испуганных мальчишек, помышляющих о таинственной карьере историка. Мои баллы были настолько низки, что я успел пасть духом. Но спасло меня собеседование, проведенное веселым бородатым магистром с забавным именем Голлу. Я с таким пылом поведал о своем желании учиться и стать историком, что магистр Голлу (а он видел многих восторженных кандидатов) сильно поразился. Еще больше его удивило мое полное безразличие к самому статусу историка и тем мирским выгодам, который он предоставлял умелому человеку. Я хотел одного: изучать и созидать историю. Бородатый Голлу одобрительно похлопал меня по плечу своей увесистой ладонью и переубедил комиссию. Меня произвели в кандидаты.
        Полгода я работал под началом одного из учеников. Имени я его у же не помню. Помню только лицо - скуластое, в оспинах и мелких шрамах, словно этот парень каждый день дрался в уличной пыли с ватагой дольмеретских сорвиголов. Но на самом деле, он никогда не дрался, а был, наоборот, тихим и задумчивым, за что его прозвали другие ученики - Рябой Печалью... Я помогал убирать комнату, носил книги за ним, словно домашняя собачонка, мел дорожки близ ученических корпусов, точил стила, мыл оконные стекла. Но не забывал и о упражнениях: штудировал выдержки из сочинений великого Перинана, оттачивал почерк на ненужных, исписанных листах, заучивал литургические гимны Школы... Рябая Печаль вместо того, чтобы погонять меня, - как это делали другие ученики, - звонкими тумаками и заставлять чистить одежду, приносил мне книги (для кандидатов вход в библиотеку был закрыт), выслушивал заученное мной за день. Такое мое рвение эффективно сказалось на вступительных экзаменах. Многие из тех, кто лучше меня знал высказывания Перинана, умел проводить аналогии и красивее писал на приемной комиссии, с треском провалились на
экзаменах, - к своему возмущению и к стыду своих родителей. Я и еще четырнадцать кандидатов успешно сдали экзамены и стали учениками Школы. Только тогда я увидел радость на лице своих родителей. Отец, как никогда задумчивый, сказал мне при расставании (отныне я должен был жить только в стенах Школы): "Видимо, сын, ты лучше меня знал, кем тебе быть в жизни..."
        Мне было шестнадцать, когда я зашел в аудиториум. Мне было двадцать два, когда я получил сан историка из рук насмешливого магистра Герта Лассавира. Так я стал магистром истории и членом корпорации Изучающих. Как и всякий посвященный в сан, я должен был отработать не менее шести лет на благо Школы. Некоторые старшие магистры пророчили мне великую карьеру и благоприятствовали моим изысканиям (я создавал историю сообщества Лорихар). Год до того правительство Лорихара попросило Школу Перинана создать историю сообщества. Школа Холле затребовала очень высокую цену, а также поставила условием, чтобы Лорихар обязался принимать историков только из Школы Холле и что о сроке выполнения будет договорено после начала работ. Правительство Лорихара обратилось тогда в нашу Школу, - о других Школах оно было менее осведомлено и не хотело рисковать. Ректорат согласился на предложенную работу. Но так как она обещала быть не слишком тяжелой (естественно, для опытного магистра), ее поставили на конкурс. Многие магистры-практиканты фактически отказались участвовать в конкурсе: сообщество Лорихар уже имело свою историю,
нужно было только ее систематизировать и ввести в порядок общего полотна Истории. Второй причиной их незаинтересованности была материальная невыгодность контракта: уплаченная сумма сама по себе была небольшой, а для практиканта и того меньше - четыре пятых уходило в казну Школы. Расчетливые практиканты предпочитали выполнять до окончания магистерской практики несложную работу, предоставляемой самой Школой, и не связанную с большой ответственностью. Я же не соблазнялся деньгами, - потенциальная ответственность не страшила меня, а лишь возбуждала. В конкурсе выставили свои кандидатуры всего три младших магистра, в том числе и я. Мне повезло (подозреваю, тут не обошлось без моих тайных покровителей) я выиграл конкурс и получил настоящую практику. Я с жаром принялся за историю Лорихара: целыми днями работал в общем лабораториуме, каждый день наведывался в архив (к неудовольствию щекастого архивариуса), выписывал документы из других городов. Некоторые из старших магистров предлагали мне свое руководство. Но к их огорчению я вежливо отказывался: мне хотелось самостоятельно создать свой первый труд и
традиция Школы это разрешала.
        Первый год практики пролетел почти незаметно для меня: я не замечал смен сезонов, почти не участвовал в празднествах, не общался с сокурсниками и магистрами. Мне хронически не хватало времени - словно какая-то огромная жажда требовала от меня не на минуту не оставлять работу. Внешний мир для меня в тот год фактически не существовал. Только позднее я узнал, что многие магистры были не довольны моим неучастием в повседневной жизни Школы. Именно в тот год я впервые не разу не встретился со своими родителями. И как мне потом рассказывал общительный привратник (те, кто не являлись историками, не могли переступать порог Школы), на многочисленные вопросы встревоженных родителей, он отвечал одно и то же: "Он много работает. Он создает историю..." Я настолько оторвался от окружающего меня, что забыл, где я и что находится вокруг. Мое погружение в историю сообщества Лорихар было бесконечным. Я применял всевозможные методы интерпретации и скоро почувствовал, что что-то мешает мне углублять и расширять полотно Лорихара. Сначала я никак не мог понять, что же мне мешает? Другие обитатели Школы? Нет, я почти не
сталкивался с ними, будучи погружен в реку уже прошедших событий далекого от меня края. Посторонние мысли? - у меня их тогда не было. Вскоре я понял предмет моего необъяснимого беспокойства: в широкой интерпретации и в свободных аналогиях мне мешали некоторые традиции Школы. Они по сути не давали мне придать законченную форму мною воскрешенного и отлитого в четкое слово. Не осознавая того, я решил пренебречь этими традициями, уповая на одно из высказываний великого Перинана: "Если порядок вещей не способствует успешному созиданию, созидай прежде того лучший порядок..."
        Но когда открылось, что изыскания ведутся не в строгом соответствии с установленной традицией, благожелательность со стороны старших магистров исчезла. Новость о пренебрежении мною некоторых традиций Школы облетела всех ее обитателей. Под окнами моей комнаты стали толпится любопытные ученики, а некоторые магистры, - большей частью младшие, - делали мне неясные замечания и намекали на какие-то последствия. Я допустил глупость, не задумавшись о таком странном поведении обитателей Школы, продолжал работать, по-прежнему не замечая суетливой и шумной жизни молодых, размеренной и властной - старых. Со временем я стал переносить работу из лабораториума себе в комнату, - это не поощрялось, - но так я экономил драгоценное для меня время. Однажды к моим окнам подошел один из старших магистров (лицо его я не разглядел, будучи увлеченный работой, - поэтому я до сих пор не знаю, кто это был) и приказал привратнику не позволять ученикам толпиться в внеучебное время под окнами магистерского общежития. Привратник криками разогнал малышню и тем отвлек меня от истории Лорихара. Я обеспокоенно посмотрел в окно, но
там уже никого не было...
        Тогда-то ко мне в лабораториум зашел сам Герт Лассавит, Наставник Школы. Я удивился такому визиту и приготовился к неприятностям: по рассказам коллег-младших магистров я был прослышал о суровости Наставника к не придерживающимся традиции даже в мелких деталях. Я не ошибся в своих предчувствиях: Наставник был рассержен на мое поведение. Он сдержанно поздоровался и уселся в деревянное кресло, - единственное в комнате. Я же остался стоять перед ним, - было не принято сидеть в присутствии старших по сану. Магистр Герт не стал ходить вокруг да около, он сразу же перешел к делу, которое его тревожило и, что таить, возмущало. "Почему ты не следуешь традиции нашей Школы, магистр Йорвен?" - спросил он у меня, всем своим видом излучая неудовольствие. Я не нашел, что ответить. Я и сам не знал, почему мне не хотелось следовать традиции, а работать самостоятельно. Тогда Герт спросил у меня: "Неужели ты думаешь, магистр Йорвен, что я буду и дальше не замечать такого отношения?" Я ответил ему в том духе, что прекрасно знаю и не сколько не сомневаюсь в осведомленности Наставника. Видимо, это я сказал с некоторым
сарказмом (действительно, визит Наставника был мне неприятен), потому что Герт еще больше раздражился. Он посоветовал мне прекратить самостоятельную работу и прекратить изучение сообщества Лорихар, а подключиться к текущим делам, проводимым Школой в городе. Мне было посоветовано, чтобы я возглавил работу класса практикующих учеников. Тон советов был тоном приказа. Я не посмел ослушаться Наставника. После такой выволочки обо мне будут знать все историки Школы. Вряд ли я смогу продолжить начатую работу: начальник архива просто не допустит меня к материалам, относящимся к сообществу Лорихар... Я согласился с требованием Наставника и тогда он покинул меня...
        Когда же я вышел из лабораториума, все уже знали о происшедшем и многие поговаривали о возможном исключении меня из Школы. Я не верил в это, так как такое решение могло последовать после неподчинения Наставнику или после открытого отрицания традиции и авторитета великого Перинана, что считалось настоящим преступлением. Я не горел желанием лишиться сана и оказаться на улице, среди Незнающих. Сама мысль о том, что я буду отстранен от анналов и текущего созидания истории, ужасала и перевешивала тогда всякое чувство противления или неудовольствия...
        Многие молодые магистры время от времени поговаривали в узком кругу, как хорошо бы было, если изменили традицию и дали каждому возможность самостоятельного изучения. Но это были наивные разговоры. Они ни к чему не вели. Все помнили историю группы Ютиса: когда он открыто выступил против традиции Школы, и его и еще десять смельчаков Ректорат исключил из Школы, лишив сана и членства в корпорации. Судьба их окончилась печально - ни одна из Школ, существующих в Изученном мире, не осмелилась принять изгоев у себя или допустить к анналам. Как известно, все Школы связаны между собой намного теснее, чем бы им этого хотелось: ткань истории требует непрерывности и равномерной заполненности, не смотря на различия в интерпретации... Ютис от бесперспективности наложил на себя руки, а след его последователей растаял за границами Изученного мира. С тех пор всякого смельчака или просто сомневающегося в традиции в насмешку именовали "братом Ютиса". Сказать "школа Ютиса" означало обвинить оппонента в эклектизме и оторванности от всякой исторической традиции. Когда Наставник Герт вынес мне отчетливое порицание,
некоторые прозвали меня "братом Ютиса", - но помню, я не обиделся. В моем сердце поселилась незнакомая мне до селе тоска: то, что казалось мне до того верным и величественным, оказалось вдруг ложным и мелочным. Одна из пословиц корпорации гласит: "Если в сердце твоем поселилось сомнение, значит, ты - не историк". Именно тогда я осознал себя в новом качестве. Нет, я продолжал считать себя историком. Но совсем не в том понимании, в каком это принято в Школе Перинана...
        Тогда я впервые задумался о том, чтобы покинуть Школу. Сделать это раньше установленного срока было нельзя: после исключения из Школы и корпорации я перестал бы быть вообще историком, - а этого я не хотел. Значит, мне прийдется ждать установленного срока. Когда он пройдет, я имею право, как и всякий магистр, подать прошение о выходе из Школы. Только в Школе Холле такое не признавалось, - но это все потому, что она была самой древней и консервативной. Другие Школы признавали право полного магистра (то есть получившего настоящую степень и отработавшего установленное время на пользу корпорации) покидать стены альма-матер и становиться свободными историками. Свободные историки могли самостоятельно вести изучения, устанавливать свои традиции, учить и основывать свою Школу. Свободными историками в свое время были Элумар, Кадельбер и великий Перинан. Это не порицалось, но и не поощрялось Наставниками. Были случаи, когда тот или иной магистр, будучи сторонником свободного изучения, не мог десятилетиями покинуть Школу из-за нежелания Ректората. Так случилось с Барененом и Реннером, - последнему так и не
удалось стать свободным историком. Но и Свободное изучение не было каким-то легким делом, сказкой, упоением. Если бы я так думал, мне было бы легче переносить то не оформившееся недоверие ко мне, которое возникло после моей размолвки с Наставником. Я знал, что такое быть Свободным историком. Это значит, что ты лишишься поддержки своей Школы, что ты потеряешь работу в том городе, где получил образование и сан. Это значило, что ты потеряешь друзей и знакомых, - останешься один на один с Историей, как говорили у нас в Школе. Вряд ли власти других городов и сообществ захотят предоставить тебе оплачиваемое место: у них есть свои Школы. Значит, если не случиться чуда и мне не удастся найти занятие в Изученном мире, прийдется последовать за его пределы и осваивать неведомые безвременные территории, о которых по сути ничего не известно. Найти себе учеников было делом нелегким: давно были не те времена, что при учительстве Холле. Среди Школ царила атмосфера взаимного недоверия и соперничества: последователи каждой из установленных традиций пытались заполучить новых учеников. Было так заведено, что в городе,
селении и в целом сообществе Изученного мира, приоритет в наборе учеников имеют Школы, а только затем Свободные историки. Свободный историк был не просто вне корпорации - он практически не имел доступа к анналам, а сам их составить не мог: анналы создаются тысячелетиями. Мне не улыбалось бродить по пыльным дорогам неведомых земель, в которых полной опасности и неизвестности. Но почему-то я уже не мог создавать историю, как все мои коллеги; вместе с ними ткать полотно событий и выстраивать стройный костяк интерпретаций. Ах, чтобы я не отдал за то, чтобы вернуться во время ученичества, - думалось мне иногда. Но время не повернешь назад, а событие - не исправишь. Можно изменить интерпретацию факта, но не сам факт...
        Годы практики текли медленно и были похожи друг на друга. Некоторые из моих сокурсников стали старшими магистрами и возглавили свои темы. Некоторые, что были не так талантливы, - с удовольствием занимались с учениками в классах. Они не замечали насмешек: в Школе равно почиталось образование и исследование. Сам Наставник был одновременно Ректором и преподавателем. Но мне не удавалось ни того, ни другого: Ректорат не давал мне серьезных заданий, а работа с учениками меня тяготила. Чаще всего я вел текущие работы в городе: вносил в городские анналы родившихся, умерших, брачующихся, события, произошедшие и готовящиеся. Это была скучная работа, но это была практика: мой разум приобретал профессионализм, свойственный всякому историку. Иногда я участвовал в корпоративных празднествах: зачитывал общую историю города после литургии, проводимой Наставником. Более почетное занятие доставалось старшим магистрам: они зачитывали историю Школы, историю Маттея, Первого историка, Перинана, Основателя Школы, его Первых Учеников, Наставников Школы, сменяющих друг друга. Я видел желание некоторых из магистров
польстить Герту, но это было кощунством: по традиции, восхвалению и описанию мог быть подвергнут только уже умерший Наставник. При жизни Наставника было запрещено вносить его имя в списки Наставничества, а его деяния - в анналы Школы. По заведенной традиции, Герта официально называли Ректором и он имел степень главного магистра, но не более того. Конечно, все за глаза именовали его Наставником он и был Наставником. Но официальное звание приходило только после смерти... Неловко было наблюдать, как желающие ускорить карьеру, в ритуальных чтениях проводят почти открытые параллели и аналогии с Наставником Гертом. Все было рассчитано на то, чтобы Герт услышал столь плохо скрываемое славословие и приметил льстеца. Герт делал недовольный вид, но все знали, что ему нравиться слушать интерпретации на грани разрешенного и недопустимого. Как правило, льстецы к следующему празднеству получали повышение. Один лишь я оставался в младших магистрах. Я тоже мог испробывать нечестный путь карьеристов. Но, во-первых, я считал это грязным делом. А во-вторых, я был слишком горд для этого...
        Шли годы. Практика и празднество сливались в один мутный поток, в котором уставший глаз уже не замечает разницы между разводами и тонами. Это недопустимо для историка, но, видимо, я перестал быть им отчасти. Стена недоверия росла ко мне и вскоре я остался один: ученики, приписанные ко мне, как мне думалось просто из жалости, время от времени перебегали к другим магистрам. Сначала это удручало меня и наводило на невеселые мысли. Но потом... Потом я научился прощать и понимать их, - когда-то я и сам был таким, как они. Я жадно рвался к знаниям, я хотел участвовать в составлении анналов, я в тайне мечтал стать будущим Наставником, - чтобы мое имя прославилось, а мои изречения украшали книги наравне с изречениями великого Перинана...
        Несколько попыток вернуть доверие к моей персоне ни к чему хорошему не привели. За мной уже надежно утвердилась репутация бунтаря и бесперспективного человека. Разговоры со старшими магистрами оставались разговорами. Одни из них относились ко мне с открытой враждебностью, другие симпатизировали мне, иногда казалось, что они меня жалеют. Но никто из них не хотел поднимать мою тему при Наставнике или на Ректорате: видимо, боялись, что их могут посчитать скрытыми сторонниками "брата Ютиса". Даже Игат, бывший мой протеже и Ведущий исследования Баллубиса, с грустью признался мне. Он был откровенен, сказав: "Я не могу защитить тебя перед Гертом, потому что боюсь за судьбу исследования... Ты же знаешь, Йорвен, сколько лет мне понадобилось, чтобы получить право работать в этом направлении?" - Спрашивал он у меня, и сам отвечал себе, не дожидаясь моего невнятного ответа: "Десять лет, Йорвен, - это хороший срок. Я не могу позволить себе потерять еще десять лет. Я уже не молод. И мне приходится думать о тех магистрах и учениках, что участвуют в исследовании под моим началом. Я не могу кинуть на них тень
сомнения. Никто не говорит, что ученики виноваты в проступках учителя. Но все равно им потом не доверяют - раз магистр оплошал, то допускается мысль, что и те, кого он выдвинул, рано или поздно оплошают. После твоей размолвки с Гертом меня ограничили двумя младшими магистрами и семью учениками. Это немного. И не будет откровением, если я скажу - это недостаточно, видит История, для моего исследования... Но я тебя не виню", - попытался остановить меня Игат, подняв правую руку, словно хотел вернуть назад, в прошлое, - "Я хочу, чтобы ты меня правильно понял. Я хочу, чтобы ты понял мотивы моего отказа. Я не сколько не сомневаюсь в твоих способностях: раньше я считал тебя талантливым и сейчас считаю. Но, вряд ли тебе, Йорвен, удастся раскрыть его... Я мог бы посоветовать тебе ждать благосклонного отношения, как то делали Баренен и Реннер. Но после Герта, - да будет ему многие года созидания! - вероятным Ректором станет Олехен, его теперешний первый помощник. А от него ты не дождешься милостей. Если ректор Герт терпит тебя и просто игнорирует, то как знать как поведет себя магистр Олехен, - да будет ему
многие года созидания!.. Я знаю, о чем ты подумываешь, Йорвен, и считаю, что это единственный возможный для тебя вариант. Но, во имя Истории, подумай хорошо прежде, чем решишься на это. А теперь я устал. Честно скажу, я перенервничал. Лучше тебе уйти, магистр Йорвен..." Я и сам знал, что лучше мне уйти, - только принятая ранее мною к Игату вежливость, а также установленный порядок отношений в Школе не позволяли мне уйти тот час же. Мне не терпелось оставить старого магистра и когда я это сделал, я испытал непонятное облегчение...
        Именно в тот день у меня оформилось решение оставить стены Школы и стать Свободным историком. Но, понятное дело, я никому об этом не сказал, опасаясь гнева магистра Герта и худших последствий, какие могли возникнуть в этом случае. Я занимался текущей работой в городе, но внутри у меня царила странная тишина и опустошенность. Я должен был решиться на что-то, прийти к твердому мнению - не приходил, избегая, порой, думать о будущем. Моя попытка поговорить с одним из помощников Ректора не удалась: все они ссылались на большую занятость, но невооруженным глазом было видно их явное нежелание разговаривать с тем, с кем не хочет разговаривать сам Ректор. Мне оставалось ждать истечения срока практики...
        Когда это произошло (а это случилось сразу же после осенних празднований), я был внутренне спокоен, слава Истории. А спокоен я был потому, что пришел к решению. Меня вызвали на Ректорат вместе с другими шестью соискателями. Как намеренно все шестеро получили назначения - мне пришлось ждать, по куда последний со словами благодарности не покинул торжественный зал Ректората. Только тут меня заметила комиссия по назначениям, которую возглавлял старший магистр Олехен. Еще когда я узнал о его председательстве, я счел это дурным предзнаменованием (хоть предзнаменования как и другие суеверия в стенах Школы порицались). Магистр Олехен сухо поинтересовался моим выбором - он был недоволен тем, что я имел право после получения степени полного магистра избирать свою дальнейшую судьбу. По-видимому, он надеялся услышать мои бунтарские желания и использовать их, чтобы изгнать меня из Школы. Но я попросил отсрочки - такое право мне предоставлялось. "Вы до сих пор не решили, магистр Йорвен?" - с деланным недоумением поинтересовался Олехен. Я был не рад быть объектом его скрытого издевательства, но пришлось
согласиться, что я не готов еще к выбору. Комиссия сочла это сообразным традиции и я был отпущен. Знали бы они, как мне хотелось во весь голос потребовать права на Свободное изучение!.. Но я чувствовал: Йорвен, еще не пора. Если ты поспешишь, этим непременно воспользуется магистр Олехен и ты повторишь судьбу злосчастного Ютиса. Еще не пора. И мне нужно ждать, - вот, что я подумал тогда...
        Прошло некоторое время, и меня вновь вызвали на комиссию, и снова я брал право отсрочки, вызывая неудовольствие старших магистров. Так повторялось несколько раз. Дошло до того, что про меня стали ходить анекдоты и даже ученики, которым в принципе запрещалось порицать магистров или интерпретировать события в Школе самостоятельно, посмеивались надо мной. Меня это бесило, но я ничего не мог с собой поделать: Олехен только и ждал случая наказать меня за давнее бунтарство...
        Прошло два года. За день до очередной комиссии (это было опять сразу за осенними празднествами) ко мне неожиданно пришел Наставник Герт. Выглядел он постаревшим и осунувшимся, и как только вошел, попросил кресло. Усевшись, он спросил меня о моем выборе. Меня это удивило больше того факта, что магистр Герт пришел ко мне в комнату. По традиции никто не имел права требовать выбора ранее дня, который назначила комиссия. Даже если это был сам Наставник... Видя мое замешательство, Герт поспешил успокоить меня: "Не подумай, что я требую от тебя огласить решение. Просто мне интересно, как ты видишь свое будущее... Я не вижу твоего будущего, Йорвен" - тихо признался он и только тогда посмотрел мне в глаза. - "Я догадываюсь, к какому решению ты пришел, - это не трудно понять. Может быть, я и сам в такой ситуации вынес бы такое решение... Может быть, я не знаю... Но ты, правда, собираешь объявить это на комиссии?" Я проглотил слюну и кивнул: не ожидал, что Герт способен понять мои поступки и тем-более желания. "Раньше я попытался бы наказать тебя. Ты знаешь, традиция разрешает это, но практика немного
отличается от традиции. Я мог бы помешать тебе, и ты последовал бы примеру Баренена и Реннера... Но не теперь." Герт покачал головой и видя мое замешательство, уточнил: "Я и сам не знаю, почему так поступаю. Что-то не дает мне чинить тебе, Йорвен, препятствия. Но что?.." Разговор между нами не получился: Наставник, казалось, был погружен в свои невеселые размышления, а у меня словно язык прирос к небу, - я не мог заставить себя сказать и слово. Мы некоторое время молчали и в комнате повисла странная атмосфера тяжелой напряженности, скованности и неудовлетворения... Когда Герт уходил, он переспросил меня: "Ты точно решил это сделать, Йорвен?" Я подтвердил его худшие опасения. Его лицо стало непроницаемым, а взгляд отстраненным: "Во всяком случае, я не буду тебе мешать... Но ты все-таки подумай. Еще есть время." Он вышел, а я остался сидеть в полном недоумении. Так оказалось, что я совсем не знаю Наставника Герта. Теперь я думаю, что и другие магистры не знали толком Ректора. Им только казалось, что они его знали, - но это было обманчивое знание. Я со страхом ждал завтрашнего дня...
        Ранним осенним утром я собрал свои вещи и прибрал в комнате, - как всякий магистр, я имел право на отдельную комнату в общежитии для старших членов корпорации. Общежитие находилось в середине сада - считалось, что тихое место среди безмолвных деревьев только способствует магистерским изысканиям. Если ученики жили по пять-десять человек в ученическом корпусе, что возле ворот, то общежития магистров находились в саду. В правом из магистерских корпусов проживали практиканты, - они жили по две-по трое в комнате. В левом из корпусов жили полные магистры, - каждый из них, как и я, обитал в отдельной комнате. Старшие магистры, хоть это и не было установлено традицией, имели свои корпуса, - каждый свое здание, где находились его покои, столовая и лабораториум. Наставник Школы обитал в древнем высоком доме, которому насчитывалось больше двухсот лет. Этот дом находился за садом и к нему нужно было идти по извилистой тропинке. Именно там находился архив, главный лабораториум и торжественный зал Ректората. Именно туда мне следовало идти на комиссию, и я с нетерпением ждал этого момента, - годы оттяжек надоели
мне и внушали некоторое отвращение, я хотел порвать с дурной традицией, мною установленной и, наконец, определиться. Это было благородное желание, но неизвестность... Конечо же, я не был уверен в исходе сегодняшнего дня. Слова Герта обнадежили. Но и только. Считалось, что Ректорат может исправить мнение самого Ректора, если все без исключения старшие магистры сойдутся во мнении ошибочности решения Ректора. Такое уже бывало несколько раз в истории нашей Школы. Зная недобрые способности магистра Олехена, я волновался...
        Когда я был в преступном сомнении, в комнату вошел посланец комиссии. Я узнал его - это был старший магистр Марен, Ведущий исследования Дольмерета. Он с безразличным лицом попросил меня следовать за ним: "Магистр Йорвен, ступайте за мной для принятия выбора, во славу Истории, и пусть он будет верным!" сказал ритуальную формулу магистр Марен. По его лицу, однако, я вдруг уловил сомнение в "правильности" моего выбора - почти все уже поговаривали о том, что я намерен покинуть Школу; фактически, это не было тайной. Идя вслед посланцу, я ловил на себе насмешливые и в то же время любопытные взгляды младших магистров, но старался не замечать их нездорового оживления. Когда я вошел в здание Ректора, я увидел десять других соискателей. Они были оживлены и делились своими планами, не смущаясь явного недовольства Марена - о выборе никто не может знать вплоть его оглашения. Марен только сопел, но все же не одергивал наглецов, - все знали его несмелый характер и вовсю этим пользовались. Вот вызвали одного, другого, третьего... По традиции я буду вызван последним, - так поступали со всяким, кто отложил свой
выбор, словно хотели лишний раз напомнить ему о ценности каждого мгновения...
        И вот, наконец, вызвали меня. Марен открыл двери и я вошел в торжественный зал Ректората. Ноги мои были ватными - я волновался еще больше предыдущего. За большим деревянным столом сидели семеро членов комиссии. И во главе их снова восседал магистр Олехен. Но полной неожиданностью для меня было то, что сам Наставник присутствовал на торжественном событии выбора, хотя это не считалось обязательным для него. Герт сидел чуть отдаль от комиссии и казалось, старался не смотреть в мою сторону. Словно он сторонился моего приближения и боялся быть уличенным другими членами Ректората. Но в чем?..
        Я произнес обычную для этого события фразу: "Достопочтенные и уважаемые члены комиссии, - да будут долгие лета вашему созиданию, - я, Йорвен Сассавит, младший магистр Школы великого Перинана, член славной корпорации, прошу вас выслушать мой выбор и уповаю на вашу мудрость в правильной интерпретации, во славу Истории и Изучающих ее!". Олехен насмешливо посмотрел на меня и формально спросил: "Младший магистр Йорвен, член нашей славной корпорации, сделал ли ты свой выбор и пришел ли к окончательному решению?" Я вяло ответил (лицо магистра Олехена в этот момент мне было неприятно и я старался смотреть себе под ноги, - могло казаться, что я ощущал свою вину, меня это бесило, но я не мог по другому): "Так, уважаемые члены комиссии..." "Младший магистр Йорвен, член нашей славной корпорации, в чем состоит твое решение?" навязчиво поинтересовался Олехен, соблюдая традицию и, одновременно, теша свое презрение: он знал это и ждал, чтобы этим воспользоваться. Несколько мгновений я молчал. Несмелость боролась с отчаянием. В зале нагнеталась тревожное ожидание и оно причиняло мне боль. Наконец, я решился и
произнес, упрямо смотря себе под ногами: "Многоуважаемые члены комиссии, у вас я прошу Свободного изучения и ожидаю вашего понимания, - да будет вам многие года созидания!" Среди комиссии начался ропот: многие знали о моем бунтарстве, а некоторые, как магистр Олехен, догадывались о моем решении, - но услышать это от меня, по-видимому, они все таки не ожидали. Комиссия совещалась, мне же оставалось только ждать своей участи. Слышно было, что Олехен настаивает об отказе и о еще чем-то. Но тут, до того молчавший Наставник из своего кресла прервал совещание: "Считаю, что просьба младшего магистра Йорвена выполнима и настаиваю на понимании..."
        Голос Герта был слабым, почти безжизненным. Комиссия затихла и тут я, удивленный, посмотрел на Олехена. Магистр не знал, что делать, - казалось, его застали в расплох. Он неуверенно посмотрел в сторону Наставника, но тот ничего к сказанному не добавил. Олехен занервничал - планы моего наказания вдруг стали всего лишь планами, а не возможной реальностью. Тут он потребовал членов комиссии высказаться о своей интерпретации. Это было неожиданно как для членов комиссии (какое никакое, но сопротивление Наставнику), так и для меня. "Уважаемые члены комиссии, согласны ли вы с решением достопочтенного Ректора?" - неловко спросил он. Герт сурово посмотрел на своего первого помощника, но ничего не сказал. Традиция предоставляла право оспорить решение Ректора большинством голосов Ректората, - в данном случае голосами всех членов комиссии. Магистр Игат, будучи членом комиссии, поспешно добавил: "С решением достопочтенного Ректора согласен..." Другие зароптали, но всем стало понятно, что Олехен проиграл. Несколько мгновений Олехен молчал, задумчиво шевеля губами: он молча переживал свое поражение.
Председательствующий был подавлен случившимся и слова его стали капать словно редкие капли в ясный день: "Йорвен Сассавит, младший магистр нашей Школы, член нашей славной корпорации, - слушай наше решение..." Тут все, кроме Герта, поднялись и стоя продолжили слушать слова Олехена:
        "...Ты получаешь право свободного изучения истории вне стен нашей Школы. Во имя Истории и всех ее Изучающих, Истории Матери всякого произошедшего, происходящего и будущего, Подводительницы итогов и Рассудительницы людей, Имеющей начало, и середину, и конец, текущей и неизменной, единой и многообразной, Установительницы порядка и Держательницы сообществ, ткущей и разрывающей, Сокровищницы знания и Колодца для него, поля созидания, заполнительнице лакун, дающей имена всякой вещи, да будет славен великий Перинан, и первые ученики его, и Школа им созданная, и все настоятели Школы, и всякий Изучающий, мы, установленные традицией члены почетной комиссии..."
        Тут литургическую речь неожиданно прервал Наставник. Он поднял узкую ладонь, тем заставив магистра Олехена замолчать: "Йорвен, отныне ты лишаешься степени младшего магистра нашей Школы и членства в корпорации. Тебе сохраняется сан. Через три дня ты должен покинуть стены Школы. Ты не имеешь права действовать от имени Школы и упоминать имя Основателя. Ты не имеешь права пользоваться архивом Школы и ее лабораториумами. Ты не можешь работать или разговаривать с магистрами нашей Школы - отныне им это будет запрещено. Ты не можешь вернуться в Школу или просить об этом кого-либо из магистров. Ты не можешь работать в лицее и посещать его. Ты обязан сдать все магистерские регалии, но ты имеешь право забрать с собой свои вещи. Имя твое будет вычеркнуто из списка магистров Школы. Сдай регалии магистру Марену..."
        Ошеломленный его словами (я это все знал, но все рвано это было неожиданностью для меня), я повиновался. Не менее ошеломленный, Марен принял у меня магистерскую мантию, шапочку, трость и медальон с изображением великого Перинана. Марен, горестно поджав губы, положил отобранное у меня на стол комиссии. Члены комиссии, которые все еще стояли, поручили ему позвать привратника, чтобы он сжег регалии, - это диктовалось традицией: каждый магистр получал свои собственные регалии и не мог получить чужие. "Да будет тебе многие лета созидания!" - в пол голоса проговорил Наставник: в его словах сквозила неискренность. Он встал и молча удалился из зала. За ним, так же молча последовали члены комиссии. Каждый из них старался не смотреть в мою сторону, словно, боялся соприкоснуться взглядом с некоей скверной, - совсем как Незнающие, что погрязли в темных суевериях. Последним ушел Игат. Он печально посмотрел на меня и покачал головой, но ни звука не слетело с его губ, - отныне со мной никто из магистров не разговаривал...
        Я все еще стоял в зале, ощущая в своей голове отупляющую пустоту. Я чувствовал одновременно боль и облегчение. Я ждал этого, не верил, что мне предоставят право Свободного изучения, но то, что случилось не приносило мне долгожданной радости. Беспомощно я смотрел на старые картины, висящие на стенах. Лица изображенных на них людей, казалось, осуждали меня: Маттей, Первый историк, Теор, легендарный основатель Первой Школы, великий Перинан, Первые ученики, все прошлые Наставники смотрели на меня с невысказанным упреком. Почему-то я не знал, что мне теперь делать: мысли путались у меня в голове - в этот момент я ощущал себя не историком, а крестьянином, потерявшим единственную корову...
        Шаги привратника вернули меня к реальности. Горбатый Даллебен участливо похлопал меня по плечу: "Что, Йорвен, теперь ты вольная пташка?" Я ничего не ответил. Даллебен поцокал языком, собрал вещи со стола и только тогда уставился на меня своим единственным глазом: в его взгляде почему-то сквозило уважение. Может быть, он все еще воспринимает меня в качестве господина магистра? - несмело подумал я, - Или он восхищается моей бунтарской смелостью?.. Даллебен улыбнулся: "Йорвен, ты должен идти, мне поручено..." Он сделал непонятный жест рукой. Я согласно кивнул и вышел из зала. За спиной слышались удивленные вздохи привратника: "Какие хорошие вещи, и сжечь... Ох, мне это... Сначала делать, а потом жечь..." Двери здания Ректората закрылись. Для меня уже - навсегда...
        Я не стал ждать истечения трех суток. Спал я плохо: мне снился Герт, мои родители, какой-то человек в темном плаще, собаки... Я промучился всю ночь. На следующий день, я собрал свои вещи. Их было немного: небольшая сумма денег, еда на дорогу, стило, бумага, краткий сопоставитель анналов, словарь исторических понятий и аналогий. Переодевшись в дорожную одежду, я покинул корпус и перешел через сад. Никто из встретившихся мне по пути не поздоровался со мной и не сказал мне ни слова. Я и сам не горел желанием услышать что-либо в свой адрес. В лицах магистров читалось осуждение. Но мне уже было все равно и я холодно игнорировал их, обходя встречных стороной. У ворот Школы меня встретил привратник. Он вежливо поздоровался со мной и удивился, почему я не захотел пожить в стенах Школы еще два дня. "Куда ты спешишь, Йорвен?" спросил меня горбатый Даллебен. Он был единственный, кто поинтересовался о моих планах. Но у меня не было планов и ответил что-то в духе того, что спешу покинуть место, где меня осуждают и не понимают моего выбора. Речь моя была туманна и добрую половину из мною сказанного Даллебен не
понял. Видимо, горечь проскользнула в моем голосе, и привратник это заметил: "Йорвен, не держи на них зла, у каждого из нас - своя история... Если ты сейчас выйдешь за стены, я не пущу тебя обратно. Ты это знаешь?" Я это знал. Тогда он на прощание сказал: "Да будет тебе многих лет созидания!" Я переступил каменный порог. Тяжелые ворота, обитые позеленевшими от времени бронзовыми листами, со скрипом закрылись и я очутился на улице. Так на тридцатом году жизни, в триста восемьдесят первый год отсчета Перинана я покинул Школу и стал Свободным историком...
        Рассказ Герта Лассавира
        Все, что происходит, - происходит между жесткой необходимостью и притягательной мечтой. С победой одного из двух происходящее гибнет.
        "Изречения" великого Перинана
        Двадцать вторым Наставником Школы Перинана я стал в возрасте сорока пяти лет.
        Только один из Наставников в истории Школы был младше меня: Биннен Та-Каррон получил должность Ректора в сорок один год и пробыл в таком качестве ровно пятнадцать лет. Я не ожидал этого: в тот памятный год я был всего лишь магистром права, а по заведенной традиции, нового Ректора предпочитали выбирать из магистров традиции, ритуала или литургики. Не скрою, большую роль в моей стремительной карьере сыграло завещание старого Валенена. Когда я стал полным магистром, этот величественный старик все еще занимал пост Ректора и в Школе царила, хоть и немного застоявшаяся, но стабильная атмосфера. Когда я получил магистратуру права, я был счастлив, - о большем на тот момент я не мечтал. Однако, когда Валенен умер, - на семьдесят девятом году жизни и двадцать девятом году Наставничества, - в Ректорате воцарилось недоумение. Все как-то привыкли к немногословному и мудрому старцу. Разумом понимали, что рано или поздно это произойдет. Но сердцем... Нам казалось, что Наставник Валенен своим уравновешенным голосом и неторопливыми движениями сухих рук еще не один год будет управлять Школой. В день смерти старика
мы чувствовали себя потерянными...
        На следующий день собрался Ректорат. Все ожидали, что новым Наставником будет помощник Валенена, магистр Лорен. Но Лорен неожиданно для всех магистров зачитал завещание умершего. По воле Валенена предлагалось, чтобы новым Ректором был избран человек не пожилого и не преклонного возраста, человек, имеющий крепкое здоровье, ибо ситуация как в городе, так и во всем Изученном мире несколько изменилась и требует неординарных подходов. Сам Лорен не мог претендовать на этот пост: ему было шестьдесят два года и он не отличался прочным здоровьем, - не было тайной для кого-то, что последние два года его постоянно одолевали хвори. Магистр Лорен в случае избрания моложавого Ректора вряд ли остался бы помощником. Во-первых, это бы смотрелось несколько нелепо (что закономерно уязвило его собственное самолюбие), во-вторых, это причинило бы неудобства новому Ректору. Новый Ректор - значит, новый помощник. Лорен это понял еще раньше, как успел закончить читать завещание, - мы прочитали непростые чувства на его растревоженном лице. Лорен дрожащим голосом попросил Ректорат снять с него обязанности помощника Ректора,
магистра ритуала (кем он являлся уже несколько лет) и Ведущего исследования Перинанских трудов. Эта просьба, еще и после столь удивительного завещания, ошеломила Ректорат. Я был не меньше удивлен, чем другие магистры, - все мы хорошо знали властные качества характера замкнутого Лорена. Ректорат удовлетворил просьбу (сам Лорен повторно настоял на этом, - казалось, если ему откажут, то он расплачется): бывший помощник тут же удалился из торжественного зала...
        Только после этого растревоженные магистры приступили к избранию нового Ректора. Так как не было единой и согласованной кандидатуры (все были уверены, что двадцать вторым Наставником станет Лорен), Ректорат приступил к совещанию. В конце концов, определились на двух кандидатурах - сорока восьмилетнем Керне, магистре литургики, и моей, - к моему полному ошеломлению. На исходе голосования сыграло роль то обстоятельство, что последний год с городскими властями наблюдались некоторые разногласия чисто юридического характера. Я был магистром права и это решило дело. Магистр Игат и другие поддержали мою кандидатуру, так как искренне симпатизировали мне. Другие, - в основном старшие по возрасту, - это сделали, исходя из формальной стороны дела: раз Валенен завещал избрать самого молодого и здорового, так пускай будет Герт. Я стал Ректором. На освободившуюся должность магистра ритуала был избран Олехен. Моим первым помощником стал Керн, - он неожиданно согласился с моим предложением, хотя я ожидал, что Керн немного обидится. Ведь он упустил шанс стать новым Наставником...
        Лорен не выразил какого-либо отношения к результатам того памятного Ректората. Он перешел в веденье архивов и занял чисто номинальную должность помощника архивариуса. Все знали о том, что Лорен был потрясен завещанием Валенена и сильно переживал собственную несостоятельность, - о карьеристских устремлениях Лорена среди магистров ходили язвительные слухи. Лорен перестал показываться на глаза, стал избегать Ректората, не смотря на все мои просьбы (я чувствовал себя неловко и не мог приказывать разбитому старику соблюдать установленные традиции, - ведь для него они были нарушены!)...
        Через два года с небольшим Лорен тяжело заболел и умер. Он так и не высказал своего отношения к происходящему. Неожиданно Керн, на которого я так полагался и кто мне так успешно помогал в нелегком деле управления Школой, попросил меня избавить его от должности помощника. "Почему?" - спросил я его, уже зная ответ. Керн мне ответил, старательно отводя глаза. Его тяготила власть - он хотел бы заниматься спокойными вещами, обрести душевную тишину в исполнении литургии. Управление Школой вызывало нередко противоречивые чувства, неудовлетворение, раздражение, - и все это было не для него... Но истинную причину просьбы Керна я понял лучше, чем он думал: Керн внутренне считал себя своего рода причастным к печальной кончине Лорена. Он почувствовал виновным в смерти бывшего помощника и его было не переубедить. Мне стоило больших трудов согласиться с его просьбой. Я созвал Ректорат и огласил свое решение. Однако, магистры были опечалены смертью Лорена и не высказали какого-либо неудовольствия или замешательства, - это заседание прошло мимо них и вряд ли оставило свой след. Я назначил своим помощником Олехена
и Керн одобрил мой выбор, - казалось вполне естественным, чтобы моложавый Ректор сделал своим помощником совсем еще молодого магистра (ему в тот год стукнуло тридцать шесть). Так я посеял зерно неискренности, о чем совершенно не подозревая...
        Первое время дела шли хорошо. Шероховатости в отношениях Школы и городских властей мне удалось ликвидировать. Благодаря стараниями Олехена и Голлу, магистра риторики, нашей Школе удалось набрать большое количество кандидатов, - к явному неудовлетворению Школы Холле: упор на прозелитизм был коньком Холлеанской традиции. Со временем забылась печальная кончина Лорена и неожиданная отставка Керна. Я целыми днями занимался сложными делами управления и одновременно преподавал право в аудиториуме непоседливым ученикам. В то время область права была одной из актуальных дисциплин: улаживание конфликтов между сообществами, разделение полномочий верховных и местных властей, взаимоотношения различных Школ, регулирование торгового оборота, - многие проблемы Изученного мира питали развитие этой дисциплины. В моем лабораториуме работало сразу десять магистров и был издан многотомный труд по истории государственного права Центральных сообществ от смерти Перинана по наши дни - я до сих пор горжусь этим трудом и считаю своим единственным по-настоящему значимым достижением. Школе удалось закрепиться в одиннадцати
новых городах и селениях, и это меня радовало. Было время, когда я чему-то радовался, - сейчас в это верилось с трудом...
        Я не могу сказать, что что-то знал о существовании ученика Йорвена Сассавата. Конечно же, как Ректор, я знал, что такой ученик существует и что он прилежно слушает лекции в аудиториуме и неплохо выполняет практические задания. Более детально я познакомился с ним на уроках права. Тогда я и заметил жадно слушающего Йорвена. Со временем я отметил, что этот странный ученик (а он все-таки был немного странным на фоне сыновей удачливых торговцев и зажиточных ремесленников) больше тяготеет к общеисторической тематике, нежели к чему-то конкретному. Словно бы он ищет себя среди многочисленных исторических дисциплин. И его совершенно не интересует карьера сама по себе и те льготы, которые предоставляются историку в Изученном мире. В отличие от других учеников, Йорвен не старался улизнуть с практических занятий куда-нибудь в город и редко высказывал желание встречаться с родителями: не то чтобы он их не любил, просто он не хотел лишний раз отвлекаться от Изучения. Больше всего к этому ученику благоволил толстый Игат. Несколько раз он расхваливал мне Йорвена и просил меня по окончанию ученичества разрешить
взять ему серьезную тему для практики. Совсем наоборот было с Керном и Олехеном. Если первый сдержанно отзывался о Йорвене, - чувствовалось по скупым ответам, что этот ученик, мягко говоря, не благоволит к изучению ритуалов, - то второй не раз раздражался: ученик высказывал мало интереса к литургике и вяло проявлял себя в литургическом пении или декламировании. Мне поначалу было не понять Олехена. Я считал его серьезным человеком, уравновешенным для того, чтобы не обращать внимание на оплошности или пассивное поведение учеников (если это не нарушает традицию). Но вскоре я понял: Олехен не взлюбил ученика за то, что тот своим незаинтересованным видом подрывает власть Олехена как преподавателя в его собственных глазах. Тогда мне открылась темная сторона моего первого помощника: он был самолюбив и тщеславен. Обычно, если ученик плохо или незаинтересованно учиться по какому-то предмету, то в этом виноват сам преподаватель, а не ученик. Олехен думал по-другому. Однажды на его жалобы я отреагировал несколько раздраженно: меня стала раздражать слабость преподавателя, выставляемая им самим в качестве
добродетели. Я осадил Олехена и впервые увидел, как его глаза мстительно сузились. Предать бы значение этому мелкому эпизоду и многое не случилось! Но я добродушно проигнорировал недобрый взгляд своего помощника...
        В пятом году своего наставничества я произвел Йорвена в степень магистра и разрешил ему созидать историю сообщества Лорихар. Я сам хотел проверить этого многообещающего магистра, доверив ему такую ответственную работу. Многие магистры-практиканты не согласились участвовать в конкурсе, - я знал причины такой незаинтересованности и потому знал их будущее. Только трое выставило свои кандидатуры на конкурс: Йорвен, Пеол и хромоножка Ти-Сарат. Это несколько огорчило меня: только трое из целого выпуска на проверку обещали стать настоящими историками! Это насторожило меня и привело к неутешительным выводам: многие ученики слишком увлекались внешней стороной Изучения, отдавая в основном предпочтение традиции, ритуалу и литургике. Кроме духовного сана историка их ничего не интересовало и они стремились побыстрее выйти из стен Школы и получить какую-нибудь выгодную синекуру в Центральных сообществах. Даже некоторое увлечение правом теперь представлялось мне в ином, нежели прежде, свете: будущие историки хотели знать тонкости закона, чтобы впоследствии с выгодой для себя ими манипулировать... Когда я
высказался в пользу кандидатуры Йорвена, многие члены Ректората недоуменно подняли брови Йорвен не отличался ревностным соблюдением формальной стороны Изучения. Особенно был недоволен Олехен, но в этот раз он побоялся высказать сомнение в правоте моего решения. Часть магистров предполагала, что я поручу исполнение заказа человеку, проявившему себя безупречно по всем меркам. Я и сам понимал, что это некоторый риск. Однако мое разочарование в том выпуске учеников почему-то подстегнуло к непродуманным действиям: мне хотелось доказать самому себе, что выпускники Школы - хоть и немногие могут с успехом делать то, что делают уже опытные магистры. Доказать себе и в том найти долгожданное душевное успокоение. Это была ошибка. Теперь я понимаю, что человеку нетрадиционных взглядов и творческой требовательности нужно было дать время, чтобы в нем вызрела ответственность перед Школой. Так он мог соблазниться неконтролируемым созиданием и надорваться. Как говорил великий Перинан: "Искусство историка состоит в том, чтобы уметь себя ограничивать в чем-то дабы произвести великое в главном..."
        Когда Йорвен, окрыленный таким успехом (я прекрасно понимал его, - еще бы серьезная работа для практиканта!), отказался от руководства некоторых магистров, это меня насторожило. Подобный шаг ничем не противоречил традиции Школы: магистр-практикант мог вести первую тему Изучения самостоятельно. Однако, самоуверенность Йорвена не понравилась мне: он мог бы ограничиться номинальным руководством одного из старших магистром, таким образом получив необходимую моральную поддержку и уже наработанный опыт. Самолюбие и жадность к Великой науке перевесили разумность и постепенность. Старшие магистры (даже Игат, который слыл фактическим покровителем Йорвена) обиделись. Особенно негодовал Олехен. Он впервые сделал мне серьезное замечание: столь важный заказ нужно было поручить другому практиканту. Что будет, если Йорвен своими непродуманными действиями сорвет своевременное исполнение работы? Ведь тогда Школа лишиться своего авторитета в Лорихаре и этим неизбежно воспользуются ортодоксы Холле!.. С формальной стороны мой первый помощник был прав: если произойдет непоправимое, вся ответственность ляжет на меня и
это я знал. Я видел истинные причины явного недоверия Олехена к Йорвену: он ненавидел его и по личным качествам, и потому, что не мог простить откровенного неуважения к сакральной силе литургии. Еще одной причиной протеста Олехена являлось по сути противление мне, а не Йорвену: Олехен хотел власти больше, чем ею обладал... Почему я резко ответил магистру Олехену? Наверное, и потому, что не мог признать свою оплошность: Ректор, хоть будь он самый мудрый и опытный из магистров, должен консультироваться по серьезным вопросам со своими коллегами. Это являлось традицией Школы Перинана - в отличие от авторитарных методов управления в Школе Холле. Я этого не сделал, - было видно невооруженным глазом, как Олехен того и ждет, как доказать мою неправоту: для него это уже была борьба, а не сотрудничество. Это меня вывело из себя. Я грубо поставил Олехена на месте: последнее решение всегда остается за Ректором, а всю ответственность за Йорвена я беру на себя и не Олехену мне напоминать об этом. Олехен вспыхнул, но промолчал. В тот день наши отношения в конец расстроились. Больше Олехен в моем присутствии не
улыбался...
        Прошел год. Жизнь в Школе больше не напоминала ту, что была при старом Валенене. Я не понимал, в чем дело, но обстановка в Школе, отношения между магистрами становились насквозь фальшивыми, неестественными. Нечто повисло в воздухе, воцарилось между старых стен Школы и его уже было не прогнать. Это нечто напоминало туман, - оно делало прежде ясное и определенное расплывчатым и неискренним... Нельзя винить молодого Йорвена: вряд ли он сам понимал, что делает и к чему приближается. Часть магистров не могла простить мне печальной участи Лорена, - в основном это были пожилые или совсем старые люди: они боялись, что с ними поступят также, как с Лореном. Я с тревогой заметил, что со временем в Школе перестали делиться мнениями. Неформальная обстановка ушла, как вода в горячий песок. На смену ее пришли официозные разговоры с поджатыми губами и тайные сплетни с нездорово горящими глазами заговорщиков. Олехен больше не вступал в открытые конфликты со мной. Наверное, боялся, что я, имеющий реальную власть, могу сместить его с поста первого помощника. Больше он меня старался не провоцировать. Даже больше
того: по всем серьезным вопросам магистр Олехен давал уклончивые советы и демонстративно выжидал, пока я не вынесу своего решения. В нем не осталось никакой заинтересованности, словно он ждал, когда я сделаю непростительную ошибку, - непростительную для Наставника. Олехен (это я понял только позднее) искал предлог, чтобы противопоставить так называемое "коллективное мнение", - на самом деле свое собственное, только озвученное многими голосами, - моему. Таким предлогом стал Йорвен...
        Однажды (дело происходило поздней весной) Олехен в сопровождении Керна и Улисана, магистра языков, пришли ко мне ранним утром. Олехен намеренно проигнорировал то, что я не давал разрешения на подобную аудиенцию (я, пытаясь обезопаситься от интриг, стал решать все мало-мальские вопросы на Ректорате). Не обращая внимание на мое неудовольствие, эта делегация уведомила меня, что сообщество Лорихар крайне не довольно тем, как поручили выполнять заказ в Школе Перинена. Власти Лорихара были уязвлены: они ожидали, что такую серьезную работу будет выполнять заслуженный человек с большим опытом, а не молодой практикант. Это было непрестижно. Поэтому "многие магистры" (так назвали себя члены импровизированной делегации, - без лишней скромности) обеспокоены работой молодого Йорвена. Во-первых, он настолько увлекся самим процессом созидания Истории, что не очень-то задумывается о конкретных результатах. Во-вторых, младший магистр Йорвен преступает традиции Школы при созидании истории сообщества Лорихар. "Многие магистры" просят меня пересмотреть мое отношение к работе Йорвена... На самом деле, это был донос,
независимо от того, что он был обличен в вежливую форму и имел привкус официального предложения. Мне не оставалось ничего другого, как взяться за Йорвена и прийти к окончательному выводу. Мне было неприятно то, что Керн, которого я раньше сильно уважал и ценил, переметнулся к мстительному Олехену. Я до сих пор не понимаю почему. Может быть, тут сыграла роль требовательность в соблюдении традиций? Обвинение в смерти бедного Лорена?.. Не знаю. Я был подавлен самим видом "делегации". Я сухо согласился рассмотреть дело Йорвена и попросил оставить меня одного. Когда "делегаты" уходили, в глазах Олехена на какое-то мгновение блеснул злорадное веселье. Это привело меня в бешенство. Я тут же вызвал к себе Игата и прямо, без обиняков, поинтересовался: "Правда ли то, что молодой Йорвен в выполнении заказа Лорихара преступил традиции?" Магистр Игат был ошеломлен такой бестактностью (а он воспринимал такой вопрос именно так) и отказался поначалу отвечать, сославшись на неосведомленность. "Достопочтенный Герт, вы же знаете, мальчик настолько увлекся работой, что почти ни с кем не разговаривает. Откуда мне знать,
как он выполняет работу?.. Даже если допустить, что он преступает традицию, - я не могу этого подтвердить", - удрученно отвечал мне Игат, а сам все косил глазами. Находясь под впечатлением злорадного взгляда Олехена, я пришел в бешенство. "Кто же по вашему мнению, достопочтенный Игат, должен контролировать работу практикующего магистра? Лично сам Ректор?!" Игат испугался, побледнел (в такой ярости он меня еще не видел), но ничего не ответил. После утомительных запирательств Игата я вышел из себя и устроил толстяку настоящий допрос. По уклончивым ответам я понял, что Олехен не лгал на счет молодого магистра: Йорвен преступал традицию. Будучи в бешенстве, я наказал Игата и сократил его тему. Я понял, что попал в западню, искусно сплетенную стараниями хитрого помощника. Не отреагировать я не мог - не позволяла должность. Наказать Йорвена было еще не решением: тайные враги (отныне я понял: у меня имеются враги! - это знание было горьким и не приносило ничего, кроме сожаления) могли использовать дело Йорвена против меня самого. Ведь я же взял в свое время практиканта под свою личную ответственность!
Конечно, это было безрассудно с моей стороны: из-за того, что я управлял Школой, участвовал в различных церемониях, преподавал право для учеников у меня не было достаточно времени, чтобы уследить за работой Йорвена. Я пошел в архивы, а затем в лабораториум. Мои опасения подтвердились: Йорвен не спешил заканчивать работу, совершенно не соблюдал установленные традиции Изучения и увлекся свободными аналогиями и интерпретациями, которые уводили его в опасные края недозволенного. Я пришел в комнату провинившегося (кстати, сам Йорвен таковым себя не считал, - как я понял из состоявшегося разговора). Я запретил продолжать работу над историей сообщества Лорихар и потребовал (тон моих "советов" он воспринял не иначе, как приказной) заниматься впредь текущими делами Школы под руководством старших магистров. Так я наказал того, кому я больше всего симпатизировал. Так я приблизил конец Йорвена...
        Эта история имела дальнейшее продолжение. Вместо того, чтобы передать созидание истории сообщества Лорихар, - оставалось доработать ее, исключив некоторые сомнительные интерпретации, - кандидатурам, предложенным Олехеном, я передал его в лабораториум Игата. Это был удар для Олехена. С этого момента, он стал использовать каждую мелочь, каждую неточность в текущей работе Йорвена, чтобы устраивать коллективные нападки на него: Олехен вообразил себе, что я рассматриваю практиканта в качестве своего "протеже". Некоторые из магистров были недовольны мягкостью наказания провинившегося, но я был непреклонен. Я прекрасно понимал, что наказал Йорвена больше того, чем он заслуживал, - я на какое-то время убил в нем историка и это причиняло мне боль. Мне пришлось силой утверждать свой авторитет на Ректорате и это только усугубило неприязнь части магистров к моим методам управления. Только тогда я понял, насколько я ошибся в Олехене. Я ошибся, согласившись быть Ректором, это занятие для флегматичного человека, такого как старый Валенен, или человека бессердечного, наслаждающегося властью, как Лорен или мой
первый помощник. Теперь я уже не мог поступиться властью и строго следил за всеми работами, что велись в стенах нашей Школы: я не хотел допустить повторения случившегося. Почти все молодые магистры не взлюбили меня. Они думали, что я консерватор и тиран. Они ошибались: я мучился от того, что боялся допустить несчастье, подобное несчастью Йорвена или Лорена. Я больше не хотел ошибок и я стал машиной контроля и цензуры...
        Практика у Йорвена после трагической развязки с заказом Лорихара шла из рук вон плохо. Почти все старшие магистры (конечно, кроме Игата, который все больше отмалчивался, грустно надувая щеки) жаловались мне на Йорвена. Больше всех упорствовал Олехен, которого приводило в ярость крайне прохладное отношение наказанного к обязательным торжествам и ритуальным действам. Они хотели, чтобы я заставил молодого Йорвена перестать быть бунтарем. Но я не мог этого сделать: я его сделал бунтарем потому, что запретил заниматься серьезным делом. Я ждал - непонятно чего, с тревожным сердцем ждал, видя как раскалывается человеческий монолит Школы, видя, как Йорвен, тот, кого я считал самым перспективным магистром, становиться похожим на приведение. Стали ходить слухи, что провинившийся намеревается просить Свободного изучения. Первоначально я этому не верил, думал, что подобные толки - неблагородное занятие Олехена. Вот, что я думал о своем первом помощнике! Начались разговоры среди старших магистров, что нужно препятствовать такому решению или исключить Йорвена как бунтаря из корпорации Изучающих. Мне это сильно
не нравилось. Я попытался пресечь эти разговоры, упирая на то, что никому не будет позволено судить магистра как бунтаря, не имея никаких веских доказательств, и не о каком Свободном изучении не может идти и речи. Однако мои попытки приостановить отчуждение членов корпорации от Йорвена успеха не имели. Те, кто тайно симпатизировал Йорвену, испугались моего возможного гнева, те, кто ненавидел младшего магистра, посчитали, что я защищаю его. Ректораты превратились в скучные монотонные заседания, на которых старые магистры откровенно дремали, а немолодые - по-недоброму перемигивались и улыбались в ладонь. Вскоре я обнаружил, что в стенах Школы образовались настоящие фракции, противостоящие друг другу. Активное меньшинство поддерживало Олехена, требуя усиления дисциплины и соблюдения во всем традиции Школы, в том числе и своеобразно понимаемого коллективного управления. Пассивное большинство, группировавшееся вокруг Игата и Марена, презирали и одновременно боялись возрастающей власти Олехена. Они боялись и меня, так как по устоявшейся традиции первый помощник Ректора считался и его ближайшим сподвижником,
последователем. Большинство выжидало, стараясь никак не выдать свое отношение к происходящим событиям. Я остался сам по себе. Наверное, меня поддерживал полностью только горбатый привратник...
        Начались склоки и доносительства, - я выслушивал настоящие доносы, сохраняя каменное лицо, хотя внутри у меня все бурлило и кипело от ярости. Как низко пали люди, имеющие духовный сан! Доносы были настолько искусно построены, но вместе с тем прозрачны, что невозможно было обвинить доносчиков в доносительстве. Для этого надо было владеть искусством следователя, а не Ректора. На это у меня не было сил. Я смертельно устал от склок, от тяжести власти, от алчных амбиций людей, не понимающих в какую пропасть они толкают Школу. Делать выбор между этими фракциями - значит, только усиливать всеобщую вражду и недоверие. Это конец Школы и я это понимал. Единственным, хоть и не самым привлекательным выходом, была политика невмешательства. По сути это было самоустранение...
        Когда проходила комиссия распределения, Йорвен попросил дать ему время на выбор. Это был тревожный знак. Я и Олехен поняли настоящую подоплеку такого решения: каждый сделал собственные выводы. Йорвен выжидал. По настоящему - он ждал, когда я дам согласие на Свободное изучение. Отчуждение, клеймо бунтаря, кличка "брата Ютиса", - все это толкало его искать свое будущее вне стен Школы. Олехен, - он уже не скрывал этого, - домогался воспользоваться такой просьбой и изгнать "бунтаря" из Школы, лишив сана. Я с тревогой ждал той комиссии, на которой Йорвену все таки придется делать свой выбор, определяться. Я не знал, что мне нужно делать и впервые я не знал, у кого спросить совета, с кем посоветоваться. Установившийся порядок вещей в Школе душил меня. С каждой весной моя астма обострялась и я задыхался. Бессонные ночи, постоянное напряжение, - все это сказалось на моем здоровье. У меня обострилась болезнь печени и я впервые надолго слег в постель. Олехен воспользовался моим положением (он соблюдал правила этикета и придворной лести, - его этикет и лесть стала для меня хуже змеиного яда). Он фактически
захватил всю власть в Ректорате в свои руки. Его противники испугались моей болезни, олицетворением которой стал почти явно торжествующий Олехен. Как-то привратник, - человек не великого ума, но открытого сердца, - поведал мне, что в Школе начались разговоры. Что я вот-вот умру, - настолько я плох, - и вся власть перейдет магистру Олехену. Якобы он добился от меня соответственного завещания... Вряд ли это был донос (за последние года я уже научился разбираться в доносах): горбатый привратник не назвал ни одного имени. Он просто предупреждал меня, ибо сам был обеспокоен происходящими событиями...
        Я понял, что упустил момент, когда можно было отстранить Олехена. Теперь это сделать практически невозможно: подобное действие только усугубит раскол в Ректорате. Я, успевший прослыть смертельно больным, оттого крайне мнительным и подозрительным, уже не вызывал симпатии у других магистров. Отстранив Олехена, я не смог бы опираться на нового помощника. Никто не рискнет в такой ситуации связывать себя опасными обязательствами и шаткими полномочиями. Большинство открыто не поддержит одностороннее отстранение Олехена, - даже те, кто его терпеть не может за тщеславие и властолюбие. Управлять Школой без первого помощника в болезненном состоянии, когда Ректорат расколот на фракции, а среди младших магистров царит равнодушие, - невозможно. Если со мной что-то случиться (когда люди говорят "что-то", то они обычно подразумевают смерть), единственной сильной натурой будет магистр Олехен. Если я не оставлю завещания в его пользу, его так или иначе выберут. Он уже обладает властью, его уже бояться, перед ним уже пресмыкаются. Я боюсь повторения опыта Школы Шарраса, когда под лозунгом коллективного управления к
власти пришел демагог Таррен и уже через десять- пятнадцать лет она выродилась в жалкое подобие Школы Холле. Но нужно признать: Олехен, как бы я недолюбливал и не презирал его, - самая сильная натура на фоне инертной молодежи и дремлющих старцев. Я бы сделал выбор в пользу толстого Игата, - но этот только гипотетическое допущение, способное, разве, что утихомирить на какое-то время мою душевную боль. Во-первых, ему уже сейчас шестьдесят семь. Во-вторых, он болеет не меньше моего. В-третьих, его кандидатуру никто не поддержит. Сделав свой выбор в пользу бедного Игата, я только превращу его в очередного изгоя. Вряд ли Олехен простит старику саму возможность стать новым Ректором. Опять-таки, он старик...
        Осенним днем (это был тринадцатый год моего Наставничества) Йорвен сделал выбор: он попросил у Ректората права на Свободное изучение. Я специально пришел на заседание комиссии, хотя традиция не требовала от меня обязательного присутствия на распределении. Я и сам не знал, зачем пришел на комиссию. Вероятно, не хотел отдавать ход событий в руки тщеславного Олехена. Так все и произошло. Олехен попытался оспорить мое разрешение: я разрешил Йорвену выйти из стен Школы и заниматься Свободным изучением. Попытка оспорить мое решение закончилась ничем: печальный Игат несмело, - но все таки! - поддержал меня и планы Олехена развалились как карточный домик. Я прервал ритуализированную речь первого помощника и кратко осведомил Йорвена о том, что его отныне ждет. Мне все надоело, я устал и стремился побыстрее закончить эту мучительную процедуру, покинуть торжественный зал и поскорее лечь в постель: меня знобило. Олехен был убит: его лишили торжества мщения. Вид младшего магистра Йорвена, он был белый как мел, - переворачивал у меня все внутри и я торопливо поднялся к себе. Перед глазами у меня стояла картина:
магистр Марен забирает регалии члена корпорации у Йорвена, который отныне уже не магистр истории. Мне стало настолько плохо, что привратник вызвал врача из города, - никто не остановил его, хотя традиция запрещала не историкам входить в стены Школы. Под действием сильных лекарств я погрузился в спасительный сон...
        Как мне потом рассказал добрый привратник, бедный Йорвен не стал ждать истечения трех суток с момента вынесенного решения и покинул стены Школы на следующий день. Привратнику почти нечего было рассказывать: Йорвен был опустошен вчерашними событиями и речь его была путанной. "Мне показалось, у него были счастливые глаза. ." - несмело добавил горбун. Счастливые? Я покачал головой. Добродушному привратнику показалось. А может, он просто хотел обнадежить меня, - добрая душа в уродливом теле... Я отослал его прочь. Вечером того же дня мне существенно полегчало. Словно что-то, что давило на мое сердце тяжелым грузом, упало наземь и разбилось вдребезги. Йорвен добился, чего хотел, - чего хотел я...
        Почему я не заставил его остаться в стенах Школы? Я прекрасно знаю, что такое Свободное изучение и что быть Свободным историком в наше непростое время. Сейчас не времена великого Перинана. Все намного сложнее, запутаннее что-ли... Я не мог оставить Изучение на произвол "коллективного управления". Будучи Ректором Школы, я должен был выносить решение по каждому мало-мальски значимому делу...
        Я помню (как и магистр Олехен), чем закончилась схожая ситуация в Школе Войтта. Наставник Арисемен самоустранился от решения одного сложного вопроса и вовремя не навязал своего мнения Ректорату. В Ректорате возобладали нравы не историков, а базарных кулачных бойцов. Дошло до того, что Ректорат намеренно игнорировал мнение Наставника (а оно у него, наконец, появилось). Вопросы управления Школой и Изучения решали группки, сумевшие на какое-то время захватывать власть в Ректорате. Арисемен попытался восстановить свою власть. Да не тут-то было! Его отстранили и изгнали из Школы, - невиданное дело для корпорации Изучающих! Глупые властолюбцы надеялись захватить власть в свои руки и установить в Школе собственные порядки. Из этого ничего путного не вышло: магистры быстро перессорились. Были избраны одновременно два Наставника, каждого из которых не признавала часть магистрата, - я не помню их имена, они практически ничего не успели сделать, да и это несущественно. Престиж Школы упал до самой низкой отметки, а все приходские лицеи были закрыты местными властями, - они опасались, что в дрязги между
историками будут втянуты простые жители. В Школу перестали поступать заказы, а казна была расхищена враждующими партиями... Через два-три года Школа Войтта распалась. Это произошло семьдесят лет назад в городе Ка-Сааром, на двести двадцать восьмой год исчисления Войтта. Теперь на месте Школы большой пустырь, заросший бурьяном, - суеверное население Ка-Саарома считает, что это место проклято и наводнено злыми духами. Бывший Наставник Школы Войтта, Арисемен умер в одном из Мест Лакуны, - старый, нищий, больной, всеми отвергнутый человек..
        Опыт Арисемена показывал, что приводит к уничтожению Школы, - пусть она будет одной из самых почитаемых и древних. Единственное серьезное упущение Ректора... Йорвен вряд ли поймет меня. Уж точно не поймет меня Олехен и поддерживающее его. Только теперь я понимаю, что когда-то надеялся, что тогда еще юный Йорвен Сассавит станет блестящим историком. А может и новым Наставником... Как знать. В последнее время я часто думаю об этом. Мной овладели различные болезни и я почти не встаю с кровати. Я знаю, что не допустил ошибки...
        В Школе Перинана заправляет Олехен. С безмолвного разрешения Ректората он получил должность вице-ректора. Формально это было нужное решение: вместо постоянно болеющего Ректора должен кто-то управлять Школой, имея на это законные полномочия. Магистр Олехен, - уже в качестве вице-ректора, - навестил меня и фальшиво интересовался моим здоровьем. "Надеюсь, что вы, достопочтенный Герт, скоро поправитесь и примите у меня дела..." Я не верил ему: он желал совершенно обратное тому, что сам говорил. Видимо, магистр почувствовал сам фальшь собственных слов. Он испугался возможных грубостей от меня и быстро ушел, расточая блеклую улыбку. Жалкий и несчастный в своем тщеславии, Олехен!.. На покой запросился магистр Игат. Он упирает на возраст и болезни. Но я знаю истинные причины его прошения: он печалиться из-за Йорвена и боится остаться один на один с вице-ректором. Штат его лабораториума сократился до минимума: остался всего лишь один младший магистр и один магистр-практикант. Тут нет прямой вины вице-ректора. Просто вся молодежь идет в магистратуры ритуала, литургики и традиций. А созерцательные натуры
устремились в архивное дело, к радости лысого Брелема. Многих напугала история с Йорвеном... Думаю, Ректорат удовлетворит прошение Игата и он, подобно покойному Лорену, станет помощником начальника архивов. Странно, но ситуация в Школе фактически нормализовалась. Словно бы такой же камень, что и у меня, в свое время тяготил всю Школу. Неизбежность наставничества Олехена теперь видна всем и это прекратило опасные дискуссии и разногласия. Вице-ректор готовится к принятию верховного сана, - я это знаю, не смотря на все его заверения и ухищрения. Он почему-то потерял треть своей силы, - как будто Йорвен унес собой в далекие скитания большую часть недоброжелательности Олехена. Меня регулярно навещают лишь Игат, Марен (не смотря на то, что он в свое время поддержал Олехена) да привратник. Я не сильно приветствую эти посещения: в них больше печали и тоски, чем надежды и поддержки. Они словно бы ходят ко мне как к неизлечимо больному человеку ходят смирившиеся с его болезнью родственники. Это расстраивает меня: я прошу их оставить меня в покое. Когда они уходят, я наслаждаюсь тишиной и спокойным одиночеством.
Усталость поселилась в моем теле и теперь ее ничем не выманишь на белый свет дня. Я вспоминаю свою молодость, а еще - Йорвена. Теперь я и сам не знаю, что я думал про него и что ожидал. Теперь это не имеет значения...
        Единственное, что меня по-прежнему волнует, так это то, что сталось с ним? Последний раз его видели в Сельберене. А сейчас я не знаю жив он или уже мертв.
        Рассказ Йорвена Сассавата
        Свобода - это, прежде всего, свобода от благ и хорошей жизни. А уже потом, - для величия и во имя цели.
        "Изречения" великого Перинана
        Я не собирался возвращаться к родителям - скорей всего, они воспримут случившееся со мной негативно, а негативного мне и так хватает. С тех пор, когда я занимался историей сообщества Лорихар, я практически с ними не встречался: сначала мне было некогда, потом мне было стыдно, и в конце концов я привык к оторванности от своей семьи. Единственное, что я знал, так это то, что моя сестра давно вышла замуж за кузнеца и нарожала кучу здоровых ребятишек. Идти к старым и больным родителям мне не хотелось... Проситься в другие Школы? В других Школах меня вряд ли примут, да и в городе для меня не найдется стоящей работы. Вся серьезная работа распределена между Школами, свободным историкам в Дольмерете - не место. Значит, мне нужно искать работу в других городах, - решил я. Мысль эта одновременно обрадовала (я давно хотел посмотреть свет) и встревожила. Неизвестность - самое худшее для историка. Она - привычное дело для любого Незнающего, будь-то крестьянина, ремесленника, торговца, стражника... Я решил искать счастья в других местах...
        Вечером того же дня я попросился в караван торговцев, следующий в Маальмен. "Может быть там найдется мне место и работа?" - надеялся я, когда излагал свою просьбу сопровождать караван тучному торговцу по имени Борем. Торговец спросил меня, к какой Школе я отношусь, и есть ли у меня поручение в Маальмен. Услышав, что я Свободный историк и, соответственно, поручения в Маальмен у меня нет, он нахмурился. С одной стороны, теперь он питал к моей персоне некоторое подозрение (не сомневаюсь, что он впервые услышал о Свободных историках), но с другой... Традиция обязывала предоставлять посильные услуги историкам не взирая на их статус и степень учености, - это знал каждый в Изученном мире. Тот, кто оскорблял или отказывал историку, лишал себя и свою семью услуг историков любых Школ, а значит, лишал себя истории. Человек совершивший акт небрежения переставал иметь имя - отныне власти могли потребовать от него, чтобы он покинул Место Истории. Для торговца это означало конец его карьеры и он никогда бы на такое не отважился. Осторожность пересилила подозрительность. Тучный Борем согласился взять меня в
караван без платы, но в его голосе я уловил недоверие. Переночевав в гостинице для торговцев, на следующий день я отправился с караваном в Маальмен. Город Маальмен, столица сообщества Маальметен, находился в пяти днях пути от Дольмерета, - относительно далеко по меркам преимущественно оседлых жителей Изученного мира. Я отправился с караваном: Борем предоставил мне последнюю повозку, где я был вынужден ютится рядом с охранниками. Торговца можно было понять: караван был до верху загружен дольмеретскими тканями, железной чеканкой и многими другими товарами. Но я подозреваю, что тут сыграло роль возникшее ко мне недоверие Борема. Весь путь я развлекал охранников (а это были шумные крепкие парни) рассказами из истории Дольмерета - рассказывать что-либо сложное я был не в состоянии из-за переживаний. Но охранники воспринимали мои рассказы как откровение, и вскоре я заметил, что во время кратковременных остановок ко мне подходят и торговцы. Всем хотелось послушать про пожар в Старых кварталах по вине винодела Окенена в правление Леотара Старшего. Торговцы с удовольствием слушали историю про Первую купеческую
гильдию Дольмерета (я все-таки нащупал слабую струнку в их простоватой душе) и когда караван прибыл в Маальмен, мы расстались почти что друзьями. Даже тучный Борем пожелал мне долгих лет созидания и приказал выдать мне небольшое количество еды и символическую плату за использование услуг историка. Благодарный, я отправился к маальменской ратуши, чтобы подать прощение на работу в городе. Но там я узнал, что мне не посчастливилось: в городе насчитывалось пять Школ и никакой работы для свободного историка не было. Приказчик искренне посочувствовал мне, но тут он ничего не мог поделать. Мой статус Свободного историка был проигнорирован - видимо, он не сильно разбирался в делах корпорации. Мне не оставалось ничего другого, как уехать через два дня с новым торговым караваном в Сельберен...
        Десять дней пути промелькнули для меня как одно мгновение. В Сельберене работы не было: городской совет наделил Школу Холле большими полномочиями. Школа Холле потребовала от властей города, чтобы "самозванец" немедленно покинул земли их ведомства. Власти Сельберена и вправду решили, что я самозванец и силой выставили меня из стен города. Я был унижен и зол, но понимал, что не мне тягаться с ханжами Холле да еще и в таком качестве... Мне пришлось идти пешком - торговцы, до того дружественно относившиеся ко мне, вдруг наполнились подозрительностью и отказались взять меня в караван. Судьба свободного историка показалась мне в тот момент жестокой и несправедливой. Помнится, я даже пожалел, впервые пожалел о сделанном мною выборе. Но прошлого не вернуть и мне пришлось искать укрытия на ночь в безымянном селении...
        Почти год я искал работу в Изученном мире. Иногда мне удавалось создать историю того или иного семейства, но чаще всего работы не было. Одни предоставляли мне бесплатный ночлег и еду (сказывался страх перед наказанием), другие - мотивировали отказ отсутствием комнат. В этот момент они ежились, в их желчном взоре читался потаенный страх, но я не настаивал. Я уже свыкся с жизнью свободного историка. Рассказывая всевозможные истории отдельных городов и селений, я зарабатывал себе на существование - благо, память моя была натренирована магистром Яданом, одним из лучших учителей запоминания. Я работал на базарных площадях, вдыхая запах пота, мочи, благовоний и смрад лежалого мяса. Я забавлял знатных горожан, купцов, стражников, семейства удачливых ремесленников. Я не отказывался даже от предоставления услуг бедным семьям и разорившимся купцам, - они тоже были людьми и они хотели заглушить в чудных рассказах свой страх перед будущим. Это было сродни мне: и я, и мои слушатели ощущали дивную опьяненность того, что уже не существовало, но оживало непонятно как в словах и образах. Мои надежды на Места
Лакуны не оправдались. В одним безымянных селениях люди даже не слышали об Истории и не понимали роль историка, - я им еще не был нужен. Я это знал, они - нет... В других селениях я находил уполномоченных Школ. Каково было мое удивление узнать в селении Эларен, до того безымянном Месте Лакуны, о существовании новой Школы Баллуха. Кто такой Баллух - я не узнал: уполномоченный Школы, низкорослый парень по имени Анат заподозрил во мне уполномоченного Холле и не поверил, что я свободный историк. С знанием, что в Изученном мире уже семнадцать установленных Школ, я покинул новое место Эларен. Это знание мне ничего не давало, но я был рад, что Школе Холле все меньше остается места под солнцем. С чувством злорадства я ничего не мог поделать, а признаться, я и не хотел ничего делать. Тогда во мне зародилась мысль о путешествии за пределы Изученного мира, - она была еще неоформленной и я не чувствовал в себе нужной смелости...
        Я захотел найти себе Место Лакуны, которое можно было присовокупить к Изученному миру посредством созидания его собственной истории... Место Лакуны, в каком я собирался стать Создателем истории, оказалось пустым и мертвым. Глиняные дома были разрушены, а по узким улицам прохладный ветер носил пожелтевшую листву, словно говорил мне: "Йорвен, я не вижу твоего будущего..." Такое уже случалось со многими историками, когда Места Лакуны оказывались вымершими неизвестно, по каким причинам. Знание причин и следствий дает история - они просто опоздали запечатлеть ее неумолимый ход... Не зная причин смерти селения, я не осмелился приблизиться к нему: а вдруг жители этого места вымерли от неизвестной мне болезни? Страх вселился в меня и погнал прочь от мертвого селения...
        Однажды со мной приключилась любопытная история: в некоем Месте Лакуны, что лежало за мелкой рекой к западу от болотистой низины, ко мне присоединился юноша. Я не понимал его языка и нарек его Даавласом - Несущем надежду. Даавлас поняв, что я историк (мне пришлось долго объяснять ему роль Истории и значение ее Изучающего), с рвением захотел стать моим учеником. Столь неожиданная для меня новость наполнила мое сердце неясной радостью. Сам великий Перинан начинал с того, что обзавелся единственным учеником - сыном кузница из селения Ютенер. Я, конечно, же согласился. Наивный, я уже был уверен, что это только начало моей будущей Школе!.. На следующее утро, проснувшись под старым тополем, я не обнаружил любопытного Даавласа. Решив, что он пошел за провизией в родное селение, я на некоторое время успокоился. Но когда пришел вечер, и звезды обильно посыпали черное небо, я заподозрил неладное. Только тогда я обнаружил пропажу почти всех моих вещей, - те немногие пожитки, что я носил с собой по дорогам и тропам этого края. Раскрыв мешок, я нашел лишь всего старую залатанную одежду и одну мелкую монету -
очевидно, на рванье юный вор не обольстился, а монету не нашел только потому, что она закатилась в складку материи. Так я лишился всех инструментов для своей работы. Пропал краткий сопоставитель анналов, пропал словарь исторических понятий, пропали бумага, стило... От исторической дисциплины остался только железный значок своеобразный амулет на шее, говоривший о моем сане, да знания и навыки, что пребывали у меня в голове. Я отказался от мысли искать прохиндея и даже не пошел в селение. Мною овладела полная апатия. Можно сказать, тогда я ощутил свое безразличие к жизни... Может именование этого паренька послужило причиной нового несчастья? Ведь, пока я не начал создавать Историю, пока я не основал Школу, именование - дело поспешное... Тут я снова поймал себя на мысли, что суеверия живучи - они лишь скрываются под тонким слоем исторического понимания, и как только в этом понимании возникает маленькая брешь, они заползают тебе в разум и поедают твое сердце. Остатки его - вот мне удел... Такие размышления тешили мое исчезающее самолюбие...
        Однажды я нашел поселение Вневременных.
        Это была замкнутая община в небольшом лесу, сразу за мостом, что связывает сообщество Нелебан с городом Тальбиганом. Жители ее встретили меня враждебно: нечего было и говорить о том, что я историк и ищу места для созидания нового полотна. Вневременных было не много: шестнадцать мужчин, двадцать женщин и пол сотни ребятишек. Вероятно, они очень давно видели кого-то, кто пришел из внешнего мира и не был похож на них. Мужчины схватили в руки косы, женщины спрятали детей в низеньких домах и деревушка опустела буквально за считанные мгновения. Будучи магистром Школы, я был наслышан о Вневременных, но никогда их воочию не видел. Время от времени часть людей покидала города и сообщества, и уходила в дикие места, чтобы жить там независимо, подчиняясь порядку одних сезонов. Их называли Вневременными: эти странные люди отрицали Историю и какую-либо власть, установленную традицией. Тем они протестовали против всякого насилия, - как законного, так и преступного, коего еще много в Изученном мире. Они не вели счет дням, они не ведали хроник и правления, они не верили в предрасположенность всех вещей и в общие
закономерности мира. Вневременные отгораживались от всего покинутого ими стеной, которая была гораздо толще каменной стены Школы Перинана, - стеной полного отчуждения. Простая бесхитростная жизнь среди девственной природы и безлюдья, что течет неторопливо и безмолвно среди вещей и птиц, - иногда я подумывал об этом в минуты большого отчаяния. Но отчаяние проходило, а знание оставалось: эти люди были лишены всего, что было в Изученном мире. Изгои-затворники, - с ними не торговали купцы, с ними не общались крестьяне из ближних селений, к ним не приходили жестокие сборщики налогов, обличенные невидимой властью. Вряд ли в общинах Вневременных нашлись бы старосты, судьи, стражники, не говоря уже о таких, как я...
        Я не стал испытывать судьбу, - темное божество, питающееся суевериями Незнающих, - я прошел мимо селения Вневременных и не разу не обернулся. Но я чувствовал как недоверчивые мужские глаза жгли мне затылок. Словно они выискивали непонятные, и от того чуждые им мысли, сеющие семена растерянности... Мужчины, женщины и дети, - они не имели имен в традиционном понимании этого слова. Скорее, это были неприхотливые прозвища, связанные с их незатейливой нежностью. Вневременными их называли только люди Изученного мира... Ощущая замершую за собой общину, я вышагивал равномерно по тропе и посохом сбивал зрелые семена трав. Птица в небе спросила у меня: "Йорвен, куда лежит твой путь?" И тогда я заплакал...
        Странствуя по дорогам и тропам Изученного мира, я познавал одиночество и вкушал его плоды. Иногда я находил их задумчиво сладкими. Иногда они были удручающе горькими и я сглатывал внутреннюю горечь случайной песней из литургики, пришедшей мне на ум. Деревья и кусты слушали славословия Матери-Истории и кивали в такт своими ветвями: я не знал, нравятся ли им эти песни, или просто ветер - еще один одиночка - заигрывает со мной...
        В Перихорне я увидел отделение своей (я еще по привычке называл ее своей) Школы. В маленьком здании, выложенном красным кирпичом, шли занятия по стихосложению и тонкие голоса осведомляли улицу про подвиги братьев Гота и Лойлама. Сначала я хотел пройти мимо, - я уже понял, что и тут место историка занято... Но вдруг какая-то сила потянула меня к входу. Я встал у дверей и прислушался. От полузабытых слов неожиданно вспомнилось, как я играл в саду Школы, как мой сокурсник Хараан влюбился в дочь мясника и хотел убежать, как Наставник Герт впервые отругал меня - я был еще тогда глупым учеником и пытался самостоятельно интерпретировать городские события... Наверное, воспоминания овладели мною, потому что я не заметил, как занятие завершилось и шумные ученики высыпали на улицу, чуть не сбив меня с ног. Самый шустрый из них громко извинился и разогнал других хриплыми криками, подражая какому-то преподавателю. Заметив у меня на шее знак Изучающих, он удивленно (хоть и несмело) спросил, какой Школы я магистр, - по летам я явно не был схож на ученика, а кроме магистров мальчик, видимо, не знал других чинов
корпорации. Услышав, что я Свободный историк, он удивился. Глаза его стали круглыми - он не знал, бежать ли ему за привратником, или расспросить меня про то, что это такое "свободный историк". Страх смешался в его глазах с горящим любопытством. Повинуясь какой-то слабости, я поинтересовался у испуганного мальчуган, - он выглядел уже взрослым, - как поживает достопочтенный Ректор Герт. Мальчуган тут же нашелся и рассказал, что "господин Наставник почил в Истории и слился с рекой времени в один поток"... Ошеломленный, я хотел узнать, кто сменил умершего Герта, но ученик не знал. Испуганный моим расстроенным лицом, он убежал прочь, а я остался стоять перед дверьми Школы. Кто же теперь Наставник Школы Перинана? - думал я, - Не желчный ли Олехен?... Удивительно, но после этого я перестал вспоминать Наставника Герта. Не то чтобы я питал к этому человеку негативные чувства, и не потому, что стыдился вспоминать холодное лицо Ректора в осенний день... Для меня остается загадкой: почему? Словно Наставник Герт умер не только в Дольмерете, но и в моей памяти...
        А из Перихорна я ушел в тот же день...
        В те дни я пришел к решению: в Изученном мире мне нечего делать. Мне не удалось найти незанятое Место Лакуны. Мне не удалось приобрети учеников, - мой задумчивый и необщительный вид не располагал к ученичеству. Я стал подзабывать то, что изучил в стенах Школы, - мой внешний вид больше не способствовал заработку. Что тебе остается, Йорвен, - спрашивал я себя, - как идти в Неизученный мир и создавать там свою историю?.. Путь этот был опасен. Одиночки не следовали за границы Изученного мира. Лишь один Егенис совершил подобное путешествие, благополучно вернувшись через тридцать лет в новое сообщество Летсарем. Обычно Школы направляли исследовательские караваны, оснащенные оружием и обильной провизией. И то это случалось редко: и в Изученном мире для историка хватало работы, а дикие места были полны всевозможных опасностей... Наставник Герт, наверное, усмехнулся, узнай он, на какую глупость я отважился. А может быть, он сказал бы в пол голоса: "Я догадываюсь, к какому решению ты пришел, - это не трудно понять. Может быть, я и сам в такой ситуации вынес бы такое решение... Может быть, я не знаю..." Это
не было смелостью, это не было безрассудством. Год скитаний просто научил меня тому, что подразумевается в пословице Перинана: "Если тебе нет места среди того, что уже есть, сотвори историю несуществующему". Я пришел к решению или решение пришло ко мне? Поздним вечером у пруда, заросшего хрустящим камышом, я избавился от иллюзий. Камыши убеждали меня вернуться в далекий теперь от меня Дольмерет, но я не послушал их навязчивого шепота. Я смыл грязь в стоячей воде под трели лягушек и предоставил свое обнаженное тело луне, - единственной женщине во всей округе. Обсушившись, завернулся в плащ и разведя огонь, заснул под потрескивание тонких веток. Ночь была прохладной и костер был для меня настоящим спасением...
        Была снова поздняя осень и я решил идти в Неизученный мир. Как известно, за пределами Изученного мира находились обширные дикие территории, почти не тронутые цивилизацией и человеческим общением. По старинке эти земли именовали Неизученным миром. Считалось, что рано или поздно руки историков дойдут до изучения и освоения этих туманных краев. Но процесс освоения Неизученного мира происходил крайне медленно, - совсем не так, как бы этого хотелось любой из Школ. Школа Холле - та и вовсе отрицала полезность такого освоения, ссылаясь на заповедь своего основателя: "Созидайте историю не на пустом месте, допущение сын вымысла..." Иногда исследовательским экспедициям удавалось закрепиться в каком-либо районе Неизученного мира и через несколько лет этот район имел свое название, свой отсчет времени, в нем торговали купцы из разных гильдий и учили историки разных Школ. Такое место какое-то время называлось Очагом Истории. Но век спустя Очаг уже ничем не отличался от других городов и сообществ Изученного мира... Иногда экспедиции не удавались: историков встречал мертвый город, война диких племен, неизвестная
никому болезнь, засуха или еще какое-нибудь несчастье, а может, местная власть враждебно встречала их и гнала прочь от своих куцых владений силой оружия. Экспедиции возвращались или пропадали без вести, словно их поглощала без остатка сама неизвестность, царящая так далеко от Мест Истории. Так погибла экспедиция Киларна, прославленного магистра Школы Шоддоку... Иногда, это случалось редко, но случалось, - экспедициям удавалось закрепиться в новооткрытом районе и все поначалу шло хорошо. Но через год-другой по многим причинам историкам приходилось уходить прочь и место оставалось таким же диким, каким оно было перед тем. Очаг не образовывался. Край, вынырнувший из бездны вневременности на свет Истории, опять погружался в бездну. И может, уже навсегда...
        Традиция делила Неизученный мир на две неравные части (с географической точки зрения это было скорее двумя категориями земных участков, словно бы перемешанных в пеструю кашу стран и областей). Та часть, о которой наличествовали хоть какие-то сведения, или которую уже посещали редкие экспедиции, именовалась Изучаемым миром. Нередко, она сокращалась со временем, превращаясь в один из узоров на общем полотне. Другая часть, которая по территории была намного больше первой, назвалась Гипотетическими землями. Об этих землях было ничего не известно, - абсолютно ничего, кроме того факта, что такие земли действительно существуют вне границ Изученного мира... Конечно же, я не рискнул бы путешествовать в Гипотетические земли. Это было слишком опасно. Если мне захотелось бы умереть в полной неизвестности, среди странных земель и странных людей, о которых ты ничего не знаешь и которых ты совершенно не понимаешь, - настолько чуждые их язык и обычаи, - я бы последовал туда. Но не этого хотел я все эти годы, совсем не это. Созидание истории - моя цель все еще вела меня по свету и наполняла неясными надеждами мое
уставшее сердце. "Я еще не настолько отчаялся, - решил я, - Поэтому мне нужно идти в Изучаемый мир. Тем самым я ускорю сам процесс изучения, и может быть, мне удастся повторить подвиг Теора, легендарного основателя Первой школы". Предание рассказывает, что на шестидесятом году жизни Теор удалился из города Онран, оставил своих учеников и собственную Школу и ушел в еще неизведанные земли. Валиталь, один из учеников Теора, спустя двадцать два года нашел в расцвете новый город Арикен, где велся отсчет времени, а Теор (там его называли Доором) почитался как великий герой и вечный покровитель этого народа... Как знать, может и мне удастся найти такое место и заложить первый рисунок в новом краю мозаики?..
        В связи с такими размышлениями я вспомнил об некоем городе Грюнедаль. Об этом городе вскользь упоминал великий Перинан в своих "Южных хрониках". В этом труде рассказывалось, как Перинан и двадцать его учеников путешествовали далеко на юг от Дольмерета. Среди многочисленных историй, систематизированных Перинаном, в записках встречалось упоминание города Грюнедаль, лежащего за дивными странами Букнерек и Суувар. Этому городу был посвящен всего один абзац. В нем рассказывалось, как экспедиция Перинана пришла в город, называемый его населением Грюнедаль, но его жители настолько странно встретили Перинана и его учеников, что им через несколько дней пришлось покинуть этот город. Они покинули стены этого города ночью, словно они были ворами, а не историками. Больше о городе Грюнедаль ничего не было известно. По крайней мере, я, будучи магистром Школы, ни в одном из трудов больше не встречал упоминания о нем. Некоторые исследователи как нашей Школы, так и других Школ, считали, что этот город уже давно не существует. Правда, это было скорее допущение, основанное на результатах многих последующих экспедиций
(они не нашли города под названием Грюнедаль), - чем уверенностью. Помнится, когда я читал "Южные хроники", я даже заинтересовался судьбой странного города, который посетил сам великий Перинан, но о котором и до сих пор ничего не известно. Есть ли он на свете, или его уже давно занесло песками, или он зарос диким крыжовником?..
        Воображение мое рисовало различные заманчивые картины, и просто сам дух таинственности и недосказанности держал мою душу в полночных размышлениях. Я представлял себе странный город с высокими (мое воображение рисовало именно высокие) белыми стенами, шпилями башен, странной формы домами, и еще более странными жителями, обличенными в свет и ажурный намек на одежду. Я был романтично настроен тогда, и воображение накидывалось словно голодный пес на любой предмет, показавшийся ему любопытным... Но моя заинтересованность быстро пропала - началась практика, а затем все те несчастливые события, что приключились со мной в стенах Школы... И только сейчас, спустя столько лет я вспомнил маленький абзац из "Южных хроник", и сердце учащенно забилось. Я не знал, смеяться мне или плакать от такой сумасбродной идеи? Что может быть сумасброднее, чем искать странный город на краю мира, который не смогли найти различные экспедиции? Экспедиции имели повозки, большой провинант, оружие на случай опасности (сами историки избегали брать оружие в руки, - им этого не позволял обет созидания, запрещающий что-либо разрушать
или уничтожать, - в качестве охраны нанимались бывшие стражники или особо рисковые торговцы, ищущие новых рынков сбыта). У меня же не было ни транспорта, ни еды, ни оружия. И самое главное, я был один. Идти в Грюнедаль в одиночку?.. Но где мне найти попутчика, и не опасны ли любые попутчики в Неизученном мире? спрашивал я себя и не находил ответа. Но потом я решился, - терять мне было уже нечего, а избавляться от надежд - удел человека, ждущего смерти...
        Окончательное решение искать город Грюнедаль в Неизученном мире пришло ко мне в первые дни зимы. Я настолько настроился на далекое и опасное путешествие, что даже не подумал о такой простой вещи: легче было бы начинать далекое и продолжительное путешествие не в начале зимы, а хотя бы будущей весной, когда уже тепло, появляются первые плоды и вода не скована хрустящей льдистой пленкой...
        Когда ударил первый серьезный мороз, я даже подумывал: "Не переждать ли мне эту зиму в селении Иссагаль, где для меня нашлась работа по составлению истории дома здешних старейшин?" Было соблазнительно оставить на время опасное путешествие, остаться в Иссагале и поработать, накопив силы и денег на будущую длинную дорогу. Но бес противления растревожил мой разум: "Йорвен, а не обманываешь ли ты сам себя, когда говоришь, что только намерен переждать эту зиму? Не откладываешь ли ты единственную конкретную цель, что возникла у тебя за столько лет? Не боишься ли начать что-то, что больше составления истории дома старейшин Иссагаля? Не боишься ли ты, Йорвен, изменить свою жизнь коренным образом, - ту серую и малособытийную жизнь, к которой ты может уже и привык? .." Нет, я не захотел поддаваться соблазну. Со стороны это выглядело не лучшим образом: бедный историк в изношенных одеждах вместо того, чтобы с благодарностью принять предложенную ему работу, а вместе с ней - хорошее питание и кров, - идет неведомо куда в начале суровой зимы. Сторонний наблюдатель счел бы меня сумасшедшим: разум Свободного
историка помрачался, он настолько привык к безденежью и бездомности, что отвергает, казалось бы, невероятные для него блага... Может быть, я и был сумасшедшим. Ощущал я себя в те дни именно в таком качестве: свободный историк, доведенный свободой до умопомешательства. Власти Иссагаля крайне огорчились, узнав, что я не могу принять их предложение и остаться в деревне на зиму. Не только власти, но и все остальные жители этого маленького селения, заброшенного на краю Изученного мира, искренне расстроились от такой новости. Все, от мала до велика, уже предвкушали, как я буду долгими зимними вечерами расплетать и сплетать перед ними сказочные ковры из слов и, непостижимых для них, образов, - Иссагаль не баловали историки, оно прослыло своей бедностью, суровостью климата и отдаленностью от крупных городов и сообществ. Я был первым историком, что за многие годы посетил Иссагаль и внушил его жителям радость человеческого общения... Но я расстроил радужные замки иссагальцев. Мне пришлось обмануть их, - от того мне было вдвойне тяжелее: я нарушил обязательный для историка, обет правдивости, который обязывает
быть всегда честным с людьми (за что и уважают историков) или, в крайнем случае, уклониться молчанием от неприятных расспросов. Уклониться мне не удалось: все взрослое население настаивало, чтобы я объяснился. Тогда я им рассказал, что якобы получил известие о смерти родителей, и мне нужно срочно возвращаться в Дольмерет для участия в похоронах... Видимо, я очень плохо продумал свою нелепую ложь, так как мужчины и женщины вдруг испуганно отшатнулись от меня. Причина их страха раскрылась мне позже: за все время, проведенное мной в селении, не было ни торговца, ни другого пришлого человека. Как же я получил столь мрачное известие из далекого Дольмерета (они называли его Тоолмирие)? Неужели это скрытый дух, пришедший в ночи?.. Старейшина, седой человек с крючковатым носом и тяжелой поступью, кому я намеревался посвятить свою работу, попросил меня покинуть селение. В его голосе отсутствовала бывшая до этого доброжелательность. Так, возбудив немыслимые страхи среди простых людей, и накормив их темные суеверия, я покинул Иссагаль, и вместо того, чтобы идти по ближайшей дороге к городу Пурегель, повернул в
сторону зимнего леса. Шел я быстро - сказались дни, проведенные в Иссагале. Селение быстро скрылось у меня за спиной...
        Я старался не думать о той боли, что успел причинить людям, ставшим мне добрыми знакомыми. Я сосредоточился на преодолении буреломов, на разведении костров, на тишине, в которую я так настороженно вслушивался, - все лишь бы не думать об упущенных возможностях Иссагаля. Как знать, если бы я остался в нем, после небольшой работы взялся за другую? А там постоянное жительство, а может и ученики, и когда-нибудь собственная Школа, о чем я когда-то мечтал... Я отгонял подобные мысли, но у меня это плохо получалось, и они возвращались, и теребили душу, заставляя порой забыть о холоде и страхе перед волками... "Храни меня, Мать История, от сомнения и печали!" - кричал я волкам и волки пугались, прятались за старые сосны. Я убил оленя, - его, вероятно, загнали те же волки, он был обессилен и не стоило больших усилий поймать его и свернуть ему голову. Так я нарушил обет созидания. Так я обеспечил себя едой... Дни были похожи больше на ночь, - они вязли в пурге, покрывались студеными снежными тучами, не давали солнцу согревать мои глаза. Я пек мясо на углях и запивал его растаявшим снегом. Кости я обгладывал
не хуже волков и прятал их под сугробами, - чтобы хищники не стали идти по моим следам, собирая объедки. Когда метель была сильной, я строил из сосновых ветвей что-то наподобие шалаша. Его быстро обносило толстым слоем снега и внутри становилось тепло. Так я коротал дни в лесах Рассиванна. Сомнения выветрились из моей головы, а в душе поселилось неведомое мне полное спокойствие. По вечерам я вспоминал жаркие улицы Дольмерета, узкий дворик дома моих родителей, крашенные известью стены Школы Перинана, медное солнце, протяжные крики базарных купцов в дни городских ярмарок... Когда мне становилось грустно, я кидал в костер еловые шишки. Они забавно стреляли и веселили меня поднятым шумом. Ветер прислушивался к моему смеху, а невидимый филин переставал смеяться, - я уязвлял его самолюбие...
        Между затяжными снегопадами я вышел к сообществу Барегааль, находившемуся примерно на пол пути от Иссагаля до границ Изученного мира по направлению к конечному пункту моего путешествия. Жители Барегааля, - население одной из мелких деревушек, робко приникших к отрогам хребта, - обрадовались моему прибытию: недавно историк Школы Холле был отозван по причине неоплаты услуг, а когда нужные деньги появились, начались обильные снегопады и пришлось повременить с вызовом нового историка. Тут я был как нельзя к стати. Деревенский голова по имени Реельнем, - довольно моложавый для своего поста, с радостью предложил мне кров и питание на то время, пока не прибудет новый уполномоченный Школы Холле (у сообщества с Школой было давнее соглашение), - а это будет не меньше тридцати-сорока дней. Я поспешил, помятая о происшедшем со мною в Иссагале, уведомить его о моем кратковременном посещении. Лгать я больше не стал. Приунывший Реельнем не стал настаивать, видя, что я уклоняюсь от расспросов на сей счет. Несколько дней в деревне укрепили мои силы, да и я повеселел духом: не так уж страшен путь в Грюнедаль, как
мне раньше это казалось! Я записал все события, происшедшие в деревне за время отсутствия историка Школы Холле, в деревенскую хронику. А в свободные, от работы вечера, тешил жителей историей им неведомого Дольмерета, - скорее делал это по привычке, чем сознательно. Через шесть дней я покинул приютившее и накормившее меня селение. Мой дорожный мешок трещал под тяжестью съестных запасов, ноги были крепки и шагали быстро, а в спрятанном за поясом свертке позвякивали тихо монеты - не так уж много, но все же лучше, чем ничего. Вскоре погода прояснилась, и я вышел на дорогу, ведущую к самому крупному в этих краях городу, Большому Ольну...
        В Большом Ольне я купил себе новую одежду - старая одежда, которая осталась у меня еще со времен магистерства в Дольмерете, износилась до дыр. Кроме одежды, я приобрел себе крепкий дорожный посох - бесплатно мне его отдал мастер по дереву, узнав, что принадлежу к корпорации Изучающих. В Малом Ольне меня чуть было не приняли за одинокого разбойника. Торговцы, везшие вяленное мясо из сельской глубинки, окружили меня и пригрозили пустить в ход метательные копья. Я вовремя сообразил исполнить им один из литургических гимнов Школы. Убедившись, что я не разбойник, а историк, - торговцы устыдились и попрятали оружие. Торговцы испугались: если бы они убили историка, их бы привлекли к суду. Они попытались задобрить меня деньгами, чтобы я никому не рассказывал, как торговый дом Рорреров угрожал смертью одному из Изучающих. Мне было неприятно и я всего лишь попросил подвести меня какой-то отрезок пути на телеге - ноги мои к тому моменту изрядно подустали. Торговцы дома Рорреров заметно обрадовались такому повороту дела и согласились. Как мне было забавно наблюдать, как они с изумлением слушали историю дома
Рорреров из моих уст, разве что местами я изрядно приукрасил действительность, не мог удержаться. Предводитель каравана даже пообещал мне всякое содействие дома Рорреров, где бы я не встретил их, - но я мало в это верил. Трое суток я ехал в телеге, укрывшись медвежьей шкурой, сонно слушая, как торговцы поют бесконечные песни о жизни, как скрипят на снегу широкие полозья... "Вот, - думал я, - и не снилось тебе, Йорвен, лежать под медвежьей шкурой и ехать на восток от Малого Ольна..." Скрип убаюкивал меня, я засыпал и мне снился странный город Грюнедаль с высокими белыми стенами.
        В начале весны я пришел к сообществу Хохерен, - самому крайнему к Неизученному миру в этой области света. В Хохерене, - а по устройству она была своеобразной республикой, - меня приняли настороженно, но сдержанно. Как я узнал, власти Хохерена в прошлом году из-за конфликтов со Школой Гаесседи выслали уполномоченного этой Школы и прервали заключенное ранее соглашение. Причиной столь натянутых отношений послужило несогласие Совета Сюзеренитета (так называлось местное правительство) с интерпретациями, установленными Школой Гасседи применительно к истории сообщества. Как я понял позже, уполномоченный Школы допустил одну из этических ошибок, столь распространенных в пограничных районах. В таких местах нужно стараться находить временный компромисс между традицией исторического изучения и местной традицией неписьменных преданий. Историк Школы Гаесседи допустил такую ошибку (он счел древность создания сообщества достаточно необоснованной). А затем, когда отношения между мирской и сакральной властями начали портиться, он не признал своей оплошности. Власти Хохерена, совсем не разбирающиеся в тонкостях
исторического ремесла, решили, что этот историк подослан с целью разрушить независимость сообщества и подчинить его одному из Центральных сообществ. В ответ на высылку неквалифицированного историка, Школа Гаесседи объявила Хохерен "зоной отчуждения", а его население - Вневременными. Я мог только удивляться такой горячности одной из древнейших Школ! Но, вероятно, причины столь несдержанного поведения нужно было искать не просто в конкретном недоразумении, а в том кризисном периоде, который переживала Школа Гаесседи не первый год. Я и раньше слышал о частой смене Наставников, - порой их было два за год, - в этой Школе. Очевидно, дела зашли настолько далеко, что уже страдает сама миссионерская деятельность... Власти Хохерена, узнав, что я не принадлежу к Школе Гаесседи, предложили мне быть главным историком сообщества, - знатные и просвещенные люди Хохерена уже успели соскучиться по литургике и публичному чтению анналов. Предвидя большие осложнения моего отказа (после такого скандала со Школой Гаесседи!), я сбежал из сообщества первой же ночью, воспользовавшись успокоенностью хохеренцев..
        Уже утром, спрятавшись за холмами, я наблюдал как по степи маячил конный разъезд, - вероятно, Совет Сюзеренитета послал стражников найти беглого историка. "Они, наверное, теперь считают меня посланцем Школы Гаесседи или вообще самозванцем, - со смехом думал я, лежа на молодой траве, еще не успевшей выгореть, - То-то твориться сейчас в Хохерене! Долго прийдется доказывать Школе Гаесседи, что никаких лазутчиков ни она, ни Центральные сообщества в Хохерен не подсылали! .." Я смеялся, наблюдая, как всадники поворачивают назад. Смехом я заглушал поднявшуюся горечь: "А ведь мог бы стать главным историком целого сообщества, - мечта хоть и поменьше основания своей Школы, но все же..." Степные птицы отвлекли меня от опасных мыслей и я спустился с холма, отряхивая одежду. Мой дорожный мешок опять был пуст, а впереди меня привычно ничего хорошего не ждало. Но я был весел. Я не любил мелочных дрязг, высокомерия старых Школ и подозрительности мирских властей. "Поделом этим спорщикам, - думал я, - уж теперь-то они пожалеют о том, что изгнали историка Школы Гаесседи!.." Долго еще я вспоминал, как правители
Хохерена, - тучные зрелые мужчины, разодетые в шелка и красное золото, - с напыщенно-важным видом предлагают мне место главного историка, - оборванному худому человеку с заросшим лицом и отстраненным взглядом. Надо полагать, это было любопытное зрелище...
        После того, как я ушел из края холмов Хохерена, вниз по течению мелкой речушки, мне повстречались выжженные огнем поля. Слушая, как под ногами хрустят черные горелые стебли растений, я ощущал растерянность и чувствовал смутную угрозу там, где пролегал мой дальнейший путь. Чувство настороженности не подвело меня, - я повстречал заставу. Несколько мужчин, с длинными пиками и арбалетами, высматривали что-то вдалеке рассеянным взглядом. Когда я приблизился к этим людям (судя по их одежде, они состояли в страже одного из здешних сообществ), я не чувствовал страха - был уверен, как и всякий историк, в безопасности в пределах Изученного мира. Стражники, заприметив меня, обеспокоились, зашумели, и вот три человека подошли ко мне, и потребовали разъяснений. Слово "историк" совершенно не подействовало на их слух, - они словно бы еще больше раздражились. После долгих препирательств, начавшихся между нами (я хотел пройти через заставу, стражники отказывали мне в таком праве), все разрешил бородатый человек по имени Хурнен. Он был начальником заставы и служащим сообщества Кальберет, которое, однако находилось
совсем в другой стороне от этого безлюдного места. Хурнен с важностью разъяснил мне причину столь странного присутствия кальберетцев: в соседней стране (она называлась по его словам Занем, - я о такой стране, признаться, никогда не слышал) уже пятый месяц свирепствует страшная болезнь, от которой мрут как люди, так и животные. Кальберет не граничит напрямую с Занемом, но власти сообщества опасаются, как бы болезнь не проникла с случайными путниками или перелетными птицами. Поэтому по всему периметру занемских границ выставлены заставы. Им предписано убивать всякого, будь кто попытается проникнуть из Занема. Путников, идущих в Занем, нужно не пускать, а в подозрительных случаях - задерживать. На мой вопрос, что же происходит в Занеме, среди его жителей, старший стражник сильно удивился. "А зачем нам знать, что у них там твориться? - недоуменно сказал он, нахмурив брови, - Пусть себе вымирают все - нам не жалко..." Подчиненные Хурнена от таких слов залились неприятным смехом. Но им не понравилась моя обеспокоенность по поводу несчастного Занема, и они потребовали от Хурнена задержать меня и доставить
командирам. Ожидая неприятного для меня поворота событий, я решил быстрее ретироваться. Но стражники уже держали меня за руки, а один начал развязывать мой дорожный мешок, совершенно не реагируя на мои заверения, что в мешке ничего для стражников полезного не найдется. Тогда я попросил у Хурнена (он казался мне наиболее уравновешенным среди несдержанных солдат) исполнить любую историю по его усмотрению. Хурнен заинтересовался и предложил мне рассказать что-нибудь про Центральные сообщества (он называл их почему-то Заллибаром). Хватка на моих руках ослабла, а дорожный мешок был оставлен в покое. Я, переволновавшись, не мог ничего путного придумать, как рассказать им историю города Дольмерета. Поначалу язык мой путался, я часто сбивался или невпопад выстраивал композицию, - все это встречалось оглушительным хохотом солдат. Но постепенно раскрасневшиеся кальберетцы утихли и как зачарованные внимали моим рассказам, - про Дольмерет они слышали впервые, и все рассказываемое мной воспринимали как чудесную сказку... От рассказа к рассказу (горло мое уже саднило, а желудок требовательно просил какой-нибудь
еды) сердца слушателей смягчались. При наступлении вечера Хурнен прервал мой рассказ об истории дольмеретской стражи (это больше всего понравилось заслушавшимся солдатам). Он пожалел меня и предложил переночевать в заставе. Будь я чуточку крепче и не таким голодным, я бы скорее ушел из этого места - кальберетцы были людьми вспыльчивыми и непостоянными, кто знает... Но в таком состоянии, да еще не зная безопасной дороги в обход зараженной страны... Я согласился.
        На следующее утро Хурнен выдал мне кусок сушенного мяса и немного хлеба на дорогу. Он задумчиво поглядел на меня и сказал: "Слышал я когда-то от деда моего, что в твоем Заллибаре есть какие-то люди, что умеют воскрешать словами давно умершее и воодушевлять человеческое сердце. Я не знаю, зовутся ли они "историками", как ты говоришь, или по-другому, но ты схож на такого человека..." Он спросил меня, куда я держу путь. Название "Грюнедаль" ничего ему не говорило, а о странах Букнерек и Сууар он знал только понаслышке. Хурнен уважительно посмотрел на меня и объяснил мне как обойти зараженный Занем стороной: "Учти, добрый человек, не все на заставах, такие как моя... есть разные люди. Ты ничего плохого не делаешь и тебе не нужно идти в проклятый землей Занем (при этих словах он сплюнул на землю), но лучше тебе не попадаться нашим заставам. Вряд ли они удовлетворятся твоим дивным ремеслом, да и не хватит у тебя голоса ублажать всех служивых... Вот тебе добрый совет и ступай себе стороной." Кальберетцы пожелали мне удачи и поспешил в сторону, указанную мне начальником заставы. Не успело подняться
солнце, как застава осталась у меня далеко позади. "Эти люди, - подумал я, - могли задержать меня и доставить в Кальберет, но они так не сделали, хотя они не знают ничего об исторической науке и, похоже, никогда не видели человека моего сана. Значит, это уже край Изученного мира и отсюда начинаются дикие земли, не знающие закона и Истории..." Мысль эта мне не понравилась (я еще помнил грубую хватку стражников и то чувство ошеломления, которое охватило меня, когда стражники проигнорировали слово "историк" - вещь, неслыханная для Изученного мира). Но, с другой стороны, близок был заветный дикий мир, в глубине которой находился странный город Грюнедаль - место моим поисков и моих надежд...
        Памятуя совет Хурнена, я старался обходить стороной все встречавшиеся мне заставы кальберетцев, - их я насчитал больше сорока. Мне приходилось днем прятаться в кустарниках, а ночью ужом ползти по еще сырой земле. Я боялся застудить внутренности, но все, слава Истории, обошлось. Я настолько удалился от моего первоначального маршрута, что вышел совсем не в том месте, где рассчитывал. Тогда в сердцах я тоже помянул несчастную страну Занем, - хотя она ни в чем не была виновата. Жестокость стражников Кальберета отталкивает, но она необходима, - если бы не это, кто знает, сколько бы сообществ и городов постигла судьба Занема?.. Историки предпочитают в таких случаях не говорить слово "судьба" - имя темного божества неграмотного простонародья. Они говорят "историческая закономерность", а в случае властей Кальберета - "изменение исторического потока", "направление движения Истории в новое русло". "Но по сути это одно и то же", - решил я, тем самым совершив нарушение еще одного обета - обета чистоты Изучения, который предписывает не использовать для интерпретаций и созидания неисторических методов и
понятий. Но я остался равнодушным к собственному кощунству. Я давно уже не был историком, принятым в Изученном мире...
        К началу лета я вышел в совершенно незнакомое для меня место. Перед моим взором расстилалась невиданная пустыня. Ослепительной белезны дюны, горящее солнце в зените, дрожащая дымка в воздухе парализовали меня. Мои планы достижения странного города Грюнедаль пришлось пересмотреть: я не знал как преодолеть неожиданную пустыню, не имея запасов воды. Мысль о возвращении, что овладела за несколько секунд моим разумом, - я отбросил как нерациональную. Снова возвращаться к границам Занема и заставам кальберетцев? Возможно, страшная болезнь уже перекинулась через границы и теперь пожинает обильную человеческую жатву - мне не улыбалась умереть в чужой стране после мучительной агонии... Ждать торгового каравана, чтобы присоединиться к нему и так преодолеть пустыню? Эта мысль несостоятельна: на пути от Хохерена я ни разу не встретил торгового каравана или даже отдельного торговца. Причину столь непонятного явления (все просторы Изученного мира буквально бороздили сотни таких караванов) я нашел очень быстро: большая отдаленность от торговых центров и полная неизвестность, которая не способствует, как
известно, успешной торговле. Значит, скорее всего, я не дождусь гипотетического каравана, идущего через в пустыню. "Что же мне делать?" - спросил я у песков, пышущих зноем. Мне оставалось только идти вперед, отбросил мысли о вероятной гибели - смерти от жажды и палящего солнца. Будучи в раздумьях, я неожиданно вспомнил: в "Южных хрониках" упоминалась некая пустыня, лежащая к юго-востоку от Хохерена. Великий Перинан не осмелился преодолевать пустыню, разумно решив, что на ее просторах вряд ли обитает какое-либо человеческое племя. Здесь нет поселений и сообществ людей, а значит, здесь нет Истории. Это место природного хаоса - первичного Нечто, не упорядоченного, не преобразованного историческим потоком. Теперь это место Хаоса я буду покорять, надеясь увидеть, может, давно несуществующий город Грюнедаль...
        Я невесело рассмеялся и направился в пустыню. Ноги мои обжигали пески. В них они вязли, поднимая маленькие облака раскаленной пыли. С непривычки я несколько раз упал. Затем, сплевывая песок, набравшийся мне в рот, я приноровился идти по этой неверной почве. Солнце пекло мне на голову и я не находил взглядом ничего такого, чтобы оно нарушало белесое однообразие. Вскоре я понял, что идти лучше ночью, а не днем, - и прохладнее, и солнце не слепит. Так и я стал делать: днем зарывался в песок, который в глубине был чуть влажным и прохладным. Как только неумолимое солнце начинало клониться к горизонту, я выбирался из своей "норы", отряхивался как собака, вычищал от песка уши, рот, глаза, и шел дальше. Сначала я не верил, что ночами мне удастся преодолевать большие пространства - темнота пугала меня и вселяла в мою душу стойкое недоверие к этому краю. Но все обошлось: ночи здесь были безоблачными, ярко светила луна и по всему небу искрились многочисленные звезды. Все пространство из белесого превращалось в посеребренное, тихо мерцающее от выпавшей росы и матовое ближе к рассвету. Мои ноги приучились
ходить по песку и теперь я при быстрой ходьбе почти не поднимал пыли. В пути по пустыне я много размышлял об мире, меня окружающем. Сама безлюдность, безжизненность (иногда мне казалось, что я единственное живое существо на всем свете, но я от этого перестал пугаться и ежиться), тишина пустыни наводили меня больше на философскую созерцательность, чем на создание жестко-логических конструкций. Эмоциональность и чувственность выветрилась вместе с потом, - она была выжжена солнцем и горячим песком, выдута пыльными ветрами. Я стал чем-то похожим странным растениям, то там, то здесь встречавшимся мне на пути, спутанным сухим веткам, образующим неопрятные шары, что гнал ветер и они забавно подпрыгивали, перед тем как исчезнуть за следующим барханом. Так же гнал меня ветер исканий, как эти невесомые шары...
        В моих странствиях по пустыне (я не знал четкой ориентации, а по звездам не умел определять свое местоположение), со мной приключались разные случаи. Иногда они были забавные, иногда намного опаснее, чем я их воспринимал сначала. Однажды мою "нору" замело горячим песком - в пустыне поднялась пыльная буря, поглотившая небо и все пространство. Я по привычке спал, зарывшись по горло в песок, лишь только голова лежала в своеобразной ямке, чьим стенкам не давала осыпаться моя верхняя одежда, укрепленная камнями (их я носил с собой). Чувствуя, что задыхаюсь, я стал просыпаться. И тогда я сильно испугался: вокруг была одна ревущая душная тьма. Я стал бороться - везде вокруг меня был один песок. Я закричал и вылез из под молодого песчаного пласта. Но лучше мне было не вылазить. Кругом творилось такое светопреставление, что я горько пожалел о том, что забрел в эту пустыню. Ревел ветер, везде колыхалась поднятая им взвесь песка и пыли, дышать было нечем, лицо и руки обжигало колючими струями. Мне не оставалось ничего другого, как опять упасть на землю и закутаться с головой в одежду. Я не мог спать, - не
хватало воздуха и в ушах стоял звенящий отчаянный крик пустыни. Неизвестно, сколько времени прошло, - ночь, сутки, трое суток, - пока буря утихла. Я был настолько обессилен, что заснул под свеже наметенным песчаным "одеялом"... Камни сослужили мне и другой службу: однажды, у выгоревшего пучка каких-то растений на меня бросилась змея. Я бросил камень с такой силой, что перебил ей хребет и она, отчаянно шипя, беспомощно забилась около моих ног. Вторым камнем я размножил ей голову. Что я потом сделал? Съел убитую змею, - у меня давно закончилась пища и я был страшно голоден. Мясо змеи было жестким и совершенно невкусным, но оно спасло меня от голодной смерти. Голова (я побоялся яда, содержащегося в железах) осталась валяться, как и шкура у неизвестного мне растения... Однажды, когда я спал, ко мне заполз скорпион. Из-за всех сил я сдерживался, чтобы не стряхнуть его, - боялся, что он успеет меня ужалить. Скорпион деловито исследовал все мое тело (в эти мгновения я покрылся холодной испариной), не нашел ничего для себя интересного и уполз по своим делам. Только тогда я перевел дух... Случилась со мной и
галлюцинация, мираж, порожденный знойной дымкой. Кому-нибудь пригрезился бы водоем или зеленый оазис, полный плодов и упоительной свежей тени, но мне... Я увидел высокие белые башни, причудливой формы архитектурные сооружения, знамя, бьющееся на ветру где-то очень высоко, у самого солнца. "Грюнедаль!" - вскрикнуло мое затуманенное сознание. Ничего не понимая, я ринулся навстречу чудесному городу, забыв обо всем на свете. Не знаю, сколько я пробежал, раскидывая желтые волны. Наверное, много, прежде чем странный город, чудесным образом сказавшийся так близко от меня, задрожал и растворился в предательском воздухе. Знамя оказалось высоко парящей птицей. Не было никакого города Грюнедаль. Был только мираж, что сыграл на моих надеждах и заблуждениях. Ах, если бы это оказалось так, и то место, которое я так долго ищу, - было уже здесь!.. Впервые за долгие дни я горько посетовал на свою жизнь парящей птице. Но птица не заинтересовалась моими стенаниями, - она выискивала спокойным взором питательную падаль. Я же пока не был падалью...
        Дни сменялись, счет им я не вел, - какое это имело значение в бескрайней пустыне. Пять раз меня заставала песчаная буря. Каждый раз я ожидал смерти, ощущал ее близкое приближение, и каждый раз она обходила меня стороной, словно бы играла в неизвестную для меня игру по непонятным для меня правилам. Однажды пустынное небо затянуло облаками и вскоре разразился дождь. Я был настолько ошеломлен, что стоял под водяными струями и глотал восхитительно холодную влагу... Больше пустыня не делала мне таких сказочных подарков. Питался я большей частью уродливыми кактусами - обламывал острые иглы, вгрызался зубами в горькую и прохладную мякоть, глотал вяжущий сок, сдерживая рвотные позывы. Со временем я научился не обращать внимание на вкус кактусов - они стали для меня тем же, что сочные сладкие фрукты для жителей Дольмерета. Иногда мне удавалось убивать шустрых ящериц и лакомится их нежным мясом. Они, так же как и я поедали кактусы, - мне было несложно найти их семейства близ колючих растений. Основная причина большинства моих неудач была скорость, с какой ящерицы улепетывали из под ног, смешно виляя тонкими
хвостами. Иногда я старался догнать их, но они бегали быстрее, чем я, и я прекращал напрасные погони. "Хэй! - кричал я вслед убежавшим ящерицам, - Да будет вам многие года созидания! .." Мне было смешно от таких пожеланий и я смеялся... Так я бродил средь песков и унылых каменных обломков, торчащих, словно гнилые зубы умершей земли, не успевшей вцепиться в небо. Вода мне не встретилась ни разу. Вместо нее я находил солончаки, - жгущие едкие проплешины, блестящие на солнце словно снег. Видя их сверкающую белизну, я вспоминал снега Иссагаля и гадал: "Нашелся ли для этих людей историк или все так же они ждут посланца Центральных сообществ? .." Еще я вспоминал жителей Барегааля...
        Подозреваю, что порой я ходил кругами вокруг одного и того же места барханы были совершенно одинаковы и я путался, сбивался, повторял один и тот же путь. Тогда я дожидался заката и шел в том направлении, где уставшая земля мучительно проглатывала красное светило, истекая небесной кровью. Через какое-то время кактусы перестали попадаться мне. Ящерицы (их я тоже встречал все реже) чаще убегали от меня, чем мне удавалось оглушить их. Я сильно ослаб и двигался как сомнамбула, не различая смены дня и ночи. Однажды я упал и не смог больше подняться. Я понял, что уже не увижу странный город Грюнедаль и мне стало грустно. Мое сознание медленно сожрала плотная тьма...
        Я очнулся от прикосновения чего-то влажного и холодного. Прикосновение было одновременно грубым, но приятным. С трудом раскрыл глаза и увидел низкорослого полуголого человечка, - всю его одежду составляла грязная набедренная повязка. Человечек равнодушно встретит мое пробуждение. Он словно бы не заметил это: так же методично протирал мое голое тело влажной тряпкой, что-то шепча себе под нос. Я, не в силах самостоятельно подняться, осмотрелся. Я лежал на куче высушенных веток то ли пальмы, то ли еще какого-то растения. Это была хижина, сложенная из таких же ветвей, только намного больше тех, на которых я лежал. Солнце пробивалось через узкие щели и освещало внутреннее пространство хижины. "Где я? Что это за место?" - спросил я у человечка. Человечек перестал обтирать меня тряпкой, тупо посмотрел мне прямо в глаза и немедленно вышел из хижины, приволакивая ноги. Я ничего не понимал и был слаб, - силы не позволяли мне последовать за странным туземцем и посмотреть, где я нахожусь. Было тихо, солнечные лучи ласково гладили мои уставшие ноги, - они совсем не были похожи та те жгучие снопы, что
произрастали на жаровне пустыни. "Это не пустыня, - заключил я, - значит, меня подобрали и принесли в это место..."
        Через некоторое время в хижину зашел необычный посетитель. Он был в длинной одежде до пят, в плетенных сандалиях. Голова его была обвернута желтой материей, а в руках важно сжимал деревянную палку, словно это была не примитивная палка, неумело выструганная из пористого растения, а железный жезл власти, который носят некоторые правители Центральных сообществ. Человек был такого же низкого роста, как и полуголый туземец, однако, осанка и властный взгляд глубоко посаженных глаз выдавали в нем вероятного правителя этого поселения. Я поспешил приветствовать его, как это принято в Изученном мире: "Да будут тебе многие годы созидания!" - сказал я ему. Человек удивленно посмотрел на меня и хрипло ответил, после минутного замешательства: "И тебе долгого созидания!.." И только тогда я заметил странный железный предмет, расположенный у него на груди. Это был старинный знак принадлежности к корпорации Изучающих... Заметив мое удивление, человек гордо выпятил грудь и стукнув палкой о землю провозгласил, что он - Верховный историк мира. Это меня повергло в еще большее изумление. Такое же изумление испытал и
"верховный историк", когда узнал, что я - Йорвен Сассавит, Свободный историк, ранее бывший магистром Школы Перинана. "Паринам?" - коверкано повторил "верховный историк", и угрожающе поднял свою палку, словно намеревался ударить меня по голове. Я сжался, ожидая удара - это было настолько неожиданно, что я ничего не понимал...
        Все обошлось. После того как я пояснил, что меня исключили из Школы за бунтарское не следование традициям и я вынужден был искать работу по всему Изученному миру, гнев странного человека испарился. Мне показалось, наоборот, он одобрительно закивал головой, словно бы говорил: очень хорошо то, что ты сделал. Мне выдали одежду - тканную из волокон того же растения, из ветвей которого была сооружена моя хижина. Одевшись, я поднялся и попытался сделать шаг, но чуть не упал - ноги предательски подвели меня. Посетитель хижины властно позвал куда-то и тут же прибежал тот самый человечек, что недавно обтирал меня влажной тряпкой. Я оперся на человечка и вышел из хижины, впереди шел грузной поступью "верховный историк". Это было селение, расположенное, надо полагать, в оазисе, так как вдали сверкала жаркая белизна барханов. Мы находились на своего рода площади, которую окружали такие же хижины, что и та, в которой я недавно лежал. В центре поселения располагалось строение, заметно превышающее размеры остальных. Большая хижина была сооружена из цельных стволов здешних пальм (они, как я успел заметить, росли
здесь повсюду), имела просторный вход, а на высоком тонком шесте ее был сколочен тот же знак, что висел на груди моего провожатого, - знак корпорации Изучающих. Меня завели в этот общинный дом. Именно там я узнал, где я, что это за люди и почему мой провожатый именует себя "верховным историком мира". Поучительная история...
        Мой провожатый являлся правителем этого места. Несколько дней назад (правитель вместо дней говорил "три луны") один из туземцев, выполнявший роль стражника, обходил оазис как раз в той стороне, где я потерял сознание. Увидев грязного полумертвого человека, лежащего ничком и присыпанного свежей пылью, он испугался. Стражник (правитель почему-то произносил это как "брат-страж") решил, что я опасный чужеземец и хотел было добить меня, но вовремя заметил знак корпорации, что я, слава Истории, каким-то чудом не утерял в своих пустынных скитаниях. Тогда он поспешил в селение и позвал помощь. Так меня спасли от смерти... Оазис, располагавшийся в глубине пустыни, назывался здесь Ютиссааром, что приблизительно можно было перевести как Земля Ютиса (для сильного удивления я еще был слишком слаб). Община, что проживала в столь странно названной местности, называла себя Братством Свободных историков (Братство Изучающих, - нередко говорил мой провожатый, сурово поджимая почти черные губы). Правитель (а им оказался этот напыщенный человек) называл себя Ютисом Тринадцатым, Великим главой Братства, Верховным
историком мира и Отцом Веков. Вот, что я понял из его путанного рассказа (язык его заметно отличался от того, какой использовался всеми сообществами Изученного мира для общения и мне иногда было трудно понять, о чем говорит самозванный "верховный историк")... Мне дали поесть и попить, и тогда, подкрепившись, я попросил этого "верховного историка" рассказать мне историю местности, называемой им Ютиссааром. Самозванный "верховный историк" как будто ожидал, что я выкажу подобную просьбу. И он рассказал мне историю Ютиссаара...
        Когда-то очень давно (самозванец называл год первый от принятого здесь летоисчисления - эры Великого Ютиса) - триста лет назад (в чем я сильно сомневался) великий историк Ютис был изгнан за поиски Истины злым главой братства Паринам (то бишь Школы Перинана). Он познал Первую истину: называющие себя "историками" в Паринаме есть лжецы и самозванцы. Он был гоним людьми, отвернувшимися от Истории, и бежал из "земель Лжи" (тут правитель-самозванец сделал непонятный мне жест, яростно зашипел и сплюнул). Великий Ютис в конце своих странствий нашел это место. Здесь проживали люди, чей разум и душа еще не были осквернены "ложью Паринама". Великий Ютис (тут голос рассказчика почтительно задрожал) открыл Вторую истину: для "правильного изучения Истории" необходимо создать "истинную Школу" (естественно, я излагаю его рассказ своими словами, - как я убедился позже, местные жители никогда не слышали слова "Школа" и не понимали его значения). Здесь он основал новое братство - общину настоящих историков, в отличие от лже-историков Паринама. Здесь он учил своих учеников Истинной истории очень долгое время
("семьдесят семь лет и семь дней" - заучено говорил самозванец). Но он не умер, - тело его умерло и было предано земле. Ум же и мудрость перешла преемнику, который стал Ютисом Вторым. Так, Великий Основатель и Учитель Истинной истории стал вечным существом и вечной мудростью... Рассказы самозванца натолкнули меня на мысль, что действительно, после смерти реально жившего Ютиса, и совсем не триста лет назад, как рассказывал сумасбродный старик, а намного позже один из его учеников добрался суда, преодолев немыслимые расстояния. Я не знаю, фанатическая преданность делу погибшего отщепенца или зной пустыни повлияли на ослабленный разум уцелевшего бунтаря, но он вообразил себя Ютисом и основал что-то, лишь отдаленно похожее на корпорацию Изучающих...
        Правитель-самозванец считал меня одним из последователей изгоя-Ютиса, - я тоже был историком, я тоже восстал против традиции Школы Перинана, я тоже пришел в пустынную страну. "Ты свободный историк, а значит, брат мне, Ютису, а это значит, ты - брат всем Истинным Изучающим..." - растроганно втолковывал мне этот человек, сидя на своеобразном деревянном троне, и я, избегая осложнений, поспешно соглашался. Я понимал, что самозванец принял меня за совсем другого человека, нежели я был на самом деле. Но не спешил его в этом переубеждать, - меня научил горький опыт путешествия быть предельно осторожным с разными людьми. Я стал жить в Ютиссааре...
        Жителей этого места насчитывалось не больше тысячи человек, - все они были худые, тощие и низкорослые. Все они были темнокожие и имели мелкие курчавые волосы. Жители Ютиссаара разговаривали на странно исковерканном языке и поклонялись правителю-самозванцу как какому-нибудь божеству, что повергало меня во внутреннее замешательство - внешне я избегал проявлять свои эмоции и чувства. Ничего общего здешнее "истинное изучение" не имело с настоящей исторической наукой. Это был заученный варварский ритуал, какого я еще никогда не видел. Каких-либо исследований самозванных "историков" (их в Ютиссааре насчитывалось чуть больше пол сотни) не проводили. У меня возникло стойкое подозрение, со временем превратившееся в уверенность: они совершенно не знают, что такое историческая наука. Целыми днями самозванные "историки" хрипло пели чудовищные песнопения, в которых славились Супруги Мира (так это называлось в Ютиссааре) - Великая Матерь История и Ютис, Отец Веков. В странных гимнах, мало похожих на спокойное и звучное исполнение литургии в Изученном мире, прославлялся "вечно живущий и вечно познающий" Ютис,
"верховный историк мира", "источник мудрости", "учитель истины" и обладатель еще сотни бессмысленных, на мой взгляд, титулов и званий. Ютиссаарские "историки" не составляли анналов, не имели понятия об интерпретациях и аналогиях, не умели правильно вести отсчет времени, и были неграмотны, как крестьяне самых бедных деревень Дольмерета. Они ничего не исследовали. Их занятиями были хоровые песнопения, экстатические пляски, курения местного наркотика, получаемого из остролистой травы, какие-то невообразимые молитвы, в которых они просили Мать-Историю... повернуть "исторический поток", чтобы над оазисом пролился дождь. История Изученного мира представлялась самозванцами в крайне извращенном виде: весь Изученный мир рассматривался как земля, захваченная "лжецами Паринама", а маленький оазис в центре пустыни - считался "Истинной землей истории". Скоро, - поучали меня "великие магистры", не знающие ни одного аналитического метода, ни одного события или реального деятеля прошлого, не умеющие читать и писать, - Мать История накажет "земли Паринам". Их поглотит Вневремение и придут пески пустыни, что засыпят
"лжецов" на веки вечные. Оазис же расшириться до краев мира и станет "новым миром". Вот, что мне рассказывали эти люди! В их глазах, в их заученных жестах, похожих на кривлянье тех домашних птиц, что держат некоторые богатые семьи в Большом Ольне, в их горделивой осанке читалась полная уверенность в неизменной будущности "пророчеств". Я только удивлялся при мысли, к чему привело бунтарство давно умершего Ютиса и его незадачливых учеников... Думаю, знал бы он, к чему приведет его сопротивление традиции Школы Перинана, вряд ли пошел на это! По сведениям, полученным мной когда-то при изучении анналов Школы, реально живший Ютис был вовсе не сумасшедшим человеком...
        Как я понял впоследствии, жители оазиса понятия не имели, что делается в Изученном мире. Оазис (несколько сотен плодовых пальм, окружающих прохладный и никогда не высыхающий ручей) был фактически изолирован от внешнего мира. Я был первым человеком, кто нарушил уединение самозванных "свободных историков" за последние восемь лет. "Великий магистр" по имени Ютихарр, "славящий Ютиса", самый общительный и самый моложавый на мой взгляд из старых самозванцев, поведал мне историю об этом. При этом Ютихарр не соблюдал хронологии и совершенно не пользовался методом интерпретаций. Восемь лет назад в оазис случайно попала группа иноземных торговцев, нечаянно сбившаяся с пути, и забредшая в пустыню. Их ожидала печальная участь: увидев оружие в руках утомленных солнцем людей, "свободные историки" решили, что "лжецы Паринама" послали своих воинов с целью разрушить "истинный мир истории". Купцы были перебиты (их черепа до сих пор скалятся с тонких шестов, стоящих вокруг "великого дома Истории" - той самой большой хижины посреди поселения). Убийство ничего не подозревавших людей "свободные историки" нарекли
"великой победой Истины над ложью". Я внутренне содрогнулся от рассказанного. Мне оставалось только искренне посочувствовать несчастным торговцам из неизвестного мне города...
        "Братство" кормилось и одевалось аборигенами, его члены - почитались с большим пиететом. Самозванные "историки" важно расхаживали по селению, надзирали за самой незначительной работой, - сами они не работали. Там и здесь "историки" наказывали провинившихся самодельными хлыстами - гибкими голыми ветками уже известного мне растения. Люди находились в полуголодном и затравленном состоянии. Они беспрекословно подчинялись "свободным историкам" как прирученные псы подчиняются своему хозяину, терпя любое жестокое обращение. И это не смотря на то, что каждый здешний житель именовал другого как и себя "братом Ютиса"; считалось, что все обитатели оазиса равны между собой. Ютиссаарское сообщество имело четкое иерархическое деление, установленное еще первым правителем-самозванцем. Наверху находились "братья-историки", ниже - "братья-стражи", еще ниже - "братья-работники"... У ютиссаарских "историков" не было ни лицея, ни Школы. "Ученики", принимаемые ими в сан, не получали никакого образования. Только с большими годами и после неоднократно доказанной преданностью правителю-самозванцу они становились
"магистрами". Восемь "великих магистров", - называвших себя по сторонам света, - образовывали нечто, отдаленно похожее на Ректорат в известных мне Школах. Но Ректоратом такое собрание не являлось. Скорее, это было собрание приближенных правителя, сочетавшее в себе черты судилища, правительства и группы советников. В новолуния и полнолуния "историки" приносили в жертву "супругам мира" козу (местные жители разводили коз). Я с любопытством исследователя наблюдал жизнь в этом странном сообществе, не знающем денег, торговли, законов, принятого человеческого общения, разделения власти на мирскую и сакральную, милосердия по отношению к подданным и независимости - по отношению к правителям. Здесь все было словно перекрученная реальность Изученного мира, - одновременно страшная, смешная и нелепая...
        Скоро жизнь простого наблюдателя прекратилась. Меня заставили стать одним из "магистров". Отказаться от такой "почести" я не посмел, боясь, что вызову гнев правителя-самозванца. Большую роль в этом сыграло то, что я был магистром Школы Перинана и оставил этот пост, противопоставившись традиции... В лунную ночь меня трепетно омыли трусливые "сестры-работницы". Они одели меня в длинные желтые одежды и заплели волосы и бороду в тугие косицы, обильно смазав их козьим жиром. Затем в хижину, где я постоянно жил, важно зашли "великие магистры" возглавляемые правителем-самозванцем. Он потребовал, чтобы я следовал за процессией. Я повиновался. Среди ночного селения раздалось нестройное пение: все "историки" как один громко славили "великого Ютиса". Вот, что они пели:
        "...Ты, созидатель Истории, созидатель новой Истории, всей Истории!..
        Ты, хранитель всякого знания, нового знания, великого знания!..
        Ты, учитель истины, новой истины, вечной истины!..
        Ты, победитель лжи Паринам, лжецов Паринам, скверны Паринам!..
        Славим тебя мы, братья твои по изучению, братья между собой,
        братья на век, братья во всем... "
        Волосы шевелились у меня на голове, когдя я слышал такую тарабарщину...
        В селении не было ни одного "брата-работника" - все они были изгнаны за пределы оазиса на время этой безумной мистерии. Все происходящее освещала луна и далекие огоньки факелов "братьев-стражей", охранявших место "священнодействия". У большой хижины правитель-самозванец остановился и громким голосом спросил у меня: "Не убоишься мучений мирских, будишь ли гнать сомнение от себя, презреешь ли ложь Паринама в сердце своем, станешь братом Ютиса и братом меж братьями, сыном Ютиса?" Я ответил, как меня инструктировали: "Во истину Правильного Изучения, великим Ютисом, Отцом Веков, клянусь! .."
        Эта интермедия повторялась восемь раз и восемь раз я "клялся" именем неведомого мне безумца. Мне было не хорошо: голова кружилась (восемь дней перед мистерией мне не давали есть, а только поили козьим молоком), в ноздри лез удушливая гарь факелов, а уши глохли от монотонного стука барабанов. Первоначальный стыд был побежден полудремотным состоянием: я почти не понимал того, что со мной происходит. Наконец, процессия перестала кругами ходить около большой хижины и мы остановились у серого валуна, выполнявшего в селении роль места жертвоприношений. У меня екнуло сердце, но, увидев, как двое "магистров" несут за ноги молодую козу, я успокоился. Барабанный стук усилился и издаваемые звуки слились в один однообразный шум. Тут правитель-самозванец, неслышно бормотавший свои бессмысленные молитвы, ножом перерезал горло козе. Коза забилась в агонии. Ее кровь тугой струей ударила в кожаную миску, за мгновение наполнила ее и перелилась за край, заливая песок у моих ног. К моему горлу подступила тошнота. "Историки" как один закричали: "Слава великому Ютису, Отцу Веков, и Матери Истории, вечной Супруге!.."
Двое "магистров" (были ли они теми, кто принес несчастное животное на алтарь, я не разглядел) скинули с меня одежду. Правитель-самозванец трясужимися пальцами обмакнул в кровь и стал рисовать на моем теле стилизированный знак Изучающих - на лбу, в районе сердца, на животе, бедрах и руках, на гениталиях. Закончив, старик закричал фальцетом: "Отныне ты магистр Братства Изучения, брат братьям и сын мой, Ютихумум!" После этого меня одели (во второй раз это было сделано гораздо небрежнее, чем в первый) и всю ночь мы, "магистры", ели жаренную козлятину с плодами пальмовых деревьев, и курили наркотическую траву.
        Через двое суток я пришел в себя в своей хижине: тело ломило, кожа саднила под засохшей кровяной коркой, во рту был горький привкус. Так я стал "магистром" ютиссаарского сообщества...
        Через время я научился петь примитивные песни, бездумно кружиться в сомнительном хороводе теней и приносить в жертву козу при лунном свете. Мозг мой затуманивался и терял четкое понимание происходящего. Я не участвовал в экзекуциях над "братьями-работниками" или на судилищах, предпочитая в любой момент, свободный от надоевших мне ритуалов, укрыться у себя в хижине. Это не нравилось "великим магистром" и нередко они недовольно бурчали, неодобрительно стукая о песок длинными посохами. Я виновато улыбался...
        Шло время. В Ютиссааре одни дни ничем не отличались от других. Так же было жарко. Так же монотонно текла жизнь в селении. Так же знойно проглядывали через прорехи пальмовых зарослей белые пески. Жертвоприношения следовали за празднествами, за жертвоприношениями начинались посты, за постами - опять жертвоприношения. Весь мир заключался в рамках маленького оазиса и, казалось, само время сворачивается здесь в безмолвный ком, - как перебродившее на солнце козье молоко... Я стал опасаться, что через какое-то время настолько втянусь в бездумный мир Ютиссаара, что превращусь в одного из этих "свободных историков", - стану как они дряблым стариком с пустыми глазами и ртом, почерневшим от употребления наркотических веществ. Такая перспектива страшила меня - я все еще помнил, что меня зовут Йорвен Сассавит, а не Ютихумум, "ведомый Ютисом", как меня называли аборигены; что я иду в город Грюнедаль с определенной целью. С каждым днем мое сознание становилось все слабее. Даже в пустыне, когда я был истощен жаждой, голодом и солнечным зноем, я сохранял больше ясных мыслей, чем теперь. Я решил порвать с
пристанищем, из временного убежища превращавшемся в вечную тюрьму...
        Мои попытки объяснить правителю-самозванцу, что мне нужно покинуть оазис и идти дальше, - окончились настоящей катастрофой. Несколько дней безумный старик просто не понимал меня, пусто уставившись на меня полузакрытими глазами. Мои слова словно протекали мимо его ушей и поглощались без остатка землей. Я начал с осторожных слов, но потом увидев, что они не воспринимались правителем-самозванцем, стал говорить все резче. В моих просьбах появилась требовательная нота. Старик молча жевал наркотик, пуская коричневые пузыри и, словно не слушая меня, выводил на земле концом посоха линии. Они ничего не означали - казалось, он находился в состоянии транса. Но внезапно его воспаленный мозг что-то сообщил ему - нечто ужасное, приведшее его в состояние, близкое к помешательству. На крики старца сбежались почти все "историки". Правитель-самозванец объявил меня агентом "лжецов Паринама", коварно пробравшимся в их "истинный мир истории" и обманувшем их своими ложными рассказами. "Ложь Паринам, яд Паринам, скверна Паринам!.." исступленно кричал он. Меня схватили, избили и бросили голым в ту самую хижину, с которой
начиналась моя жизнь в этом селении. По доносившимся словам я понял, что "свободные историки" собираются завтрашним утром провести надо мной экзекуцию - выпороть ветками. А затем привязать голым у шеста на песке, чтобы я медленно умирал от жажды, голода и палящего солнца (в Ютиссааре это было излюбленным способом умерщвления). Я ужаснулся. "Йорвен, - сказал я себе, - Ты должен убежать из этого страшного места или твой череп присоединиться к черепам торговцев! .."
        Я решил бежать глубокой ночью, когда страсти улягутся и все заснут. Мне сыграло на руку то обстоятельство, что здешние жители настолько привыкли к безраздельной власти правителя-самозванца, что и не думали сопротивляться в случае возможного наказания. У моей хижины поставили только одного "ученика" с копьем. Это был довольно таки рослый, по сравнению с другими аборигенами, парень. Его звали Ютибар, что переводилось примерно как "милосердие Ютиса". Действительно, со стороны ничего не подозревавшего правителя-самозванца это было настоящим милосердием поставить на страже одного человека!.. Разговаривать со мною ему было строжайше запрещено, и на все мои попытки усыпить его различными рассказами он только сердито сопел в ответ и неодобрительно стукал копьем по стенке хижины.
        Когда пришла ночь и я, наконец, услышав мерное дыхание охранника, решил действовать. Осторожно раздвинул ветки, образующие стенку хижины (предусмотрительно я этим занимался все время, пока жил в оазисе), тихо вылез наружу и оглушил охранника первой попавшейся мне палкой. Я затащил его в хижину, раздел (в отличие от простых жителей Ютиссаара, самозванные "историки" носили кроме набедренных повязок просторные волокнистые одежды и тюрбаны) и крадучись выбрался из селения. Луна освещала знакомые мне барханы, словно бы приглашала опять посетить ее песчаные владения. Я был согласен с луной и быстрым шагом ушел от оазиса в сторону, обратную, из которой я пришел в край сумеречного "братства". Опять я был без воды и пропитания. Опять я шел один во всем безбрежном тихом мире. Но в этот раз я был спокоен и счастлив. Я испытывал чувство необъяснимого просветления...
        Удача сопутствовала мне. Меня не преследовали (в Ютиссааре считалось, что в пустыне невозможно выжить). Через несколько дней я вышел к скалистым горам, словно растущим из песка. На склонах я нашел дикорастущий кустарник и некоторое время питался его мелкими красными плодами, идя параллельно хребту. Как только скалы стали поменьше и появились между ними расщелины, я стал пробираться на обратную сторону. Каково было мое удивление, когда я увидел зеленые луга и леса, услышал мерное течение реки! Это было настолько неожиданно после мертвых песков, что я немного растерялся и не знал, в каком направлении мне идти дальше.
        Через день после открытия я вышел к деревне. Сельские жители встретили меня с холодным любопытством. Они ничего не знали об Истории и Изучающих, но прослышали, что где-то за горами, там, где лежит бескрайняя пустыня, живут безумные люди. Они прокляты землей и солнцем за то, что покинули родные края и перестали следовать закону. Много чего я услышал от селян: что безумцы питаются змеями, а вместо воды пьют песок; что от солнца их кожа стала черной и покрылась толстой коркой засохшего пота, - оттого они похожи на диких животных; что пустынные безумцы (сельские жители называли их словом паахам) забыли человеческую речь и убивают всякого, кто осмелиться пересечь знойную страну (по местному она называлась Паагону), ибо неспособность к возвращению в человеческий мир порождает у них черную зависть... Цвет моей кожи (она хоть и потемнела от долгого пребывания на солнце, но все таки не стала черной), способность сносно изъясняться и осмысленный взгляд убедили жителей деревни, что я не паахамену, а нормальный человек. Я подтвердил их умозаключение своим рассказом как странствовал из Дольмерета в поисках
Грюнедаля. В отличие от жителей Изученного мира, эти люди не высказали своего удивления, не заинтересовались моим рассказом, не увлеклись моей способностью плести словами и образами полотно Истории. Они равнодушно выслушали меня, ни разу не перебив. Не то что о Дольмерете, о Хохерене и Кальберете - они ничего не слышали. "Значит, такие страны лежат по ту сторону от Паагону, и их населяют нормальные люди, такие же, как мы," - спокойно заключил пожилой мужчина, носивший титул тииламену - что-то вроде "начальника деревни". "Клянусь землей и горой Дуу, это хорошо," - добавил он и все согласно закивали. Тииламену не спросил о том, как меня звали, откуда я родом, зачем был в стране паахам и с какой целью пришел в их край. Он лишь вежливо поинтересовался, намерен ли я остаться в их тиилу и стать тиилааму - членом деревенской общины. "Послушай, итиваару, мы дадим тебе надел, ты возьмешь себя принятое имя и выберешь себе жену из наших девушек," - предложил мне пожилой человек с благодушным выражением на лице и огрубевшими от работ руками. Я вежливо отклонил его предложение, но люди совсем не обиделись на мой
отказ. Я попросил рассказать, что за это за страна и кто в ней правит. Как оказалось, это был - Букнерек (в местном варианте Бикенееру). Много лет назад (деревенский староста не знал точно) с севера, из района горы Дуу, - пришли отобокаам и установили свою власть над страной. Вероятно, отобокаам были воинами-кочевниками или горским племенем, что когда-то завоевало Букнерек. Уже давно в городе Дуудимон (староста произносил это как мииту-Дуудимону) правил монарх с длинной и замысловатой титулатурой Каам-малуу-тиварих-лоони-дуу-о-мииту-лаам-о-бау. Как это переводилось я так и не узнал. Соседняя страна, где не видны горы (очевидно, речь шла о сообществе Суувар) охвачена войной, в которой, однако, правители Букнерека не участвуют. На прощание сельские жители посоветовали идти в Дуудимон, а не в соседнюю страну. "Так будет правильно, итиваару", - на прощание сказал мне деревенский староста. Я согласился с ним, но пошел в Суувар. Думаю, если бы обитатели тиилу узнали о моем пути, они вряд ли рассердились...
        Спокойные жители тиилу не обманули меня: Суувар действительно был охвачен войной. Я видел выжженные дотла селения, мертвые города, трупы людей, над которыми призывно ликуют стервятники. Иногда мне встречались испуганные беженцы, бегущие в Букнерек. Они ничего не могли толком рассказать. Казалось, меня беженцы принимали то ли за злого духа, то ли за лазутчика. Однажды я увидел своими глазами сражение. На вытоптанном поле, близ леса, в котором я предусмотрительно схоронился, возникли всадники - по сотне-две с каждой стороны. Странно, но одежда их не отличалась, а знаменем и той и другой стороны было бело-синее полотнище. "Что это? - спрашивал я себя, видя как одни и те же рубят друг друга узкими мечами. - Воюющие стороны? Или противники в одном лагере?.. Но почему тогда у них одежда и знамена одинаковы? .." Мне это было не понятно. Темной ночью я покинул лес, стараясь не слышать хриплые стенания раненных и рычание хищников, вышедших на запах крови. Я уже пожалел о том, что пришел в Суувар. Зря я не послушался пожилого старосту!..
        На следующий день меня схватили воины, - я случайно вышел на полевой лагерь. Солдаты были злы и подозрительны, они кричали мне на коверканном языке (естественно, для меня их язык был коверканным), что я лазутчик самозванцев и меня нужно пытать. Их даже не смутила моя одежда, сильно отличающаяся от местной - как я успел заметить, ни в Букнереке, ни в Сууваре желтый цвет не был распространенным. Меня избили и кинули связанным в палатку. Как я понял из шумных разговоров охраны, на следующий день меня собирались подвергнуть допросу, а потом повесить. Я уже решил распрощаться с жизнью (действительно, ситуация в этот момент казалась мне безвыходной), как по утру все кардинальным образом переменилось. В клубах пыли с громким улюлюканьем в лагерь ворвались конники, - одежды всадников и попоны на животных ничем не отличались от защищавшихся. В короткой и безжалостной сечи большая часть лагеря погибла, а часть убежала, прихватив несколько железных орудий. Нападавшие разделились: половина осталась в захваченном месте, половина погналась за беглецами. В палатку зашел злобного вида человек в блестящих латах и
приказал освободить меня. Только вечером (погоня вернулась несолоно хлебавшей, - уцелевшим противникам удалось убежать, - они переправились через речной брод) мне дали поесть и попить.
        Сидя среди уставших мужчин, звучно ругающихся, смеющихся, пьющих вино и рыгающих, я узнал приблизительно, что происходит в Сууваре. Полтора года назад сюзерен Суувара неожиданно умер (победители уверяли меня, что его отравили вожди вражеской стороны, - не сомневаюсь, что другая сторона говорила то же самое). Правитель был бездетным человеком и не оставил официального наследника. Тогда в Суувареме, столице страны, собрался Совет Сюзеренитета и провозгласил себя временной властью. Знать и военачальники восточных районов (Сууварем находился на западе страны) не признали это и создали свой собственный Совет Сюзеренитета в Сууваратте, другом крупном городе. Таким образом страна раскололась на две приблизительно равные части; своеобразной границей между враждующими областями стала река Суувен, пересекающая эту страну с севера на юг. С тех пор и идет война: и та и другая стороны именуют себя Сууваром, а противника - самозванцами и мятежниками. Ни языком, ни одеждой, ни устройством противоборствующие лагери не отличались друг от друга - это были одни и те же люди...
        Я не стал выяснять, почему нельзя решить спор переговорами и создать единую власть путем соединения двух правительств, - распаленные красные лица солдат заставили меня быть осторожным...
        На следующий день командир (его звали Суутинан) - высокий статный человек - поинтересовался у меня, кто я такой и почему оказался в зоне боевых действий. Я рассказал в общих чертах, пытаясь умолчать, по моему мнению, самые подозрительные для офицера подробности. Но это не помогло - офицер нахмурился и резко спросил меня, не подослан ли я из соседней страны (победители были уверены, что Букнерек тайно помогает противнику - это было единственным объяснением для них, почему враг до сих пор не разбит, а страна не воссоединена в одно прежнее целое). Я стал отрицать такие измышления, чем поверг Суутинана в бешенство. Меня опять схватили, избили и связанным оставили для скорого допроса. На этот раз я остался сидеть у деревянных шестов, к которым были привязаны лошади. Каждый из солдат, проходивших мимо этого места, чувствительно лягал меня сапогом и разражался черными ругательствами. "Грязный ублюдок, - кричали мне в лицо, - продавшийся самозванцам, собака Букнерека!" Я молча терпел оскорбления, стараясь втягивать голову в плечи. Лошади успокаивали меня мирным фырканьем и добродушно трогали теплыми
губами мои волосы, - то ли принимали их за сено, то ли ластились...
        Не успел я забыться в полусне-полубодрствовании, как меня разбудило оглушительное конское ржание. В ночном лагере творился какой-то хаос. Гремело, что-то горело, мимо проносились сонные люди с обезумевшими глазами. Я стал как сумасшедший рваться и в конце-концов выдернул шест из земли. Оставшаяся лошадь (а именно ее ржание разбудило меня, - все остальные уже разбежались) в испуге стала лягаться копытами и перебила шест пополам. Искренне благодаря лошадь, я кинулся с этим обломком из суматошного места. Все мне стало понятно: противная сторона вернулась и выбила из своего лагеря еще недавних победителей. Опасаясь получить копье в спину или быть изрубленным, я скатился в влажную вонючую рытвину (только позже я понял, что это было отхожее место) и ужом выполз из лагеря.
        Не помню, как я очутился в знакомом мне лесу. Не помню, как освободился от увесистого обломка, - он сильно мешал мне при бегстве. Избитый и перемазанный грязью, я упал в какие-то кусты, бездумно заполз в ворох листьев и прутьев и там забылся...
        Теперь я был крайне осторожен: пробирался только по ночам, днем отсиживаясь в рощах или заброшенных строениях, при малейшей опасности, - а это значило, при появлении людей, - прятался и вжимался в землю. Мне встречались черные ребра сгоревших домов, разрушенные мосты, вытоптанные поля, перекопанные дороги, тысячи уродливых пней на месте недавних лесов, колодцы, засыпанные землей, вырытые ямы, с вбитыми в грязь кольями... Признаюсь, я никогда не видел столь разрушительной войны, как та, что бушевала в Сууваре. В Изученном мире еще со времен конфликта в Путтереме, - уже как сто лет споры разрешались преимущественно переговорами. Обычно, улаживанием противоречий занимались Центральные сообщества и конкретные Школы. Именно последние старались не допускать перерастания споров в войны: никто лучше историков не знает всех последствий любых войн. Тут, похоже, никому и дела не было до безумия Суувара... На всем пути через разрушенную страну мне попадались беспорядочно бредущие толпы беженцев. Иногда я видел банды мародеров, размеренно грабящих уцелевшие селения или группы беглецов. Солдат невозможно было
различить между собой: все они одевались одинаково, одинаково ругались, посылая проклятия врагу, одинаково обирали еще живых крестьян, одинаково рубили деревья, чтобы "проклятым собакам Букнерека" негде было спрятаться...
        Однажды (это случилось уже после того, как я перебрался на старой лодке, кем-то брошенной впопыхах, через Суувен) я увидел странную картину. В одном селении, пустынном и разграбленном как и десятки ему подобных, появились голодные солдаты. Я успел схорониться у полуобгоревшей мельницы. Мельница стояла на небольшом холмике чуть поодаль от селения, и мне было хорошо видно, что происходит там. Два десятка солдат, - то ли это были пехотинцы, то ли всадники, потерявшие в бою лошадей, - в жаркий полдень вошли в селение. Меня поразил их особенно грязный и оборванный вид - первоначально я даже подумал, что это никакие не солдаты, а очередная банда мародеров. Солдаты мрачно исследовали покинутые людьми дома, ничего к своему огорчению там не нашли (я успел до них - краюха черствого хлеба, кусок заплесневевшего сыра и какой-то порей, - вот, что удалось мне найти среди запустения). Они обосновались на бывшей деревенской площади и устало начали то ли ругаться, то ли обсуждать планы. Любопытство пересилило страх и я тихо подобрался к оборванному воинству поближе. Как я и ожидал, они ругались по-черному.
"Грязные свиньи! - кричали отчаявшиеся голодные вояки, колошматя заборы и ворота дворов своими мечами, Продавшиеся и тем, и другим самозванцам!.. Клянемся Суулагом, мы всем вам повыпустим кишки! .." Так я понял, что в Сууваре появилась третья воюющая сторона. Я несколько не сомневался, что новая армия мнит себя "истинным Сууваром", а всех остальных людей (если они еще не бежали в Букнерек) "предателями" и "шпионами". К правительствам в Суувареме и Сууваратте добавилось еще одно. Это мне сильно не понравилось. Я решил побыстрее выбираться из этой страны. Ближе к границам я людей не видел: пограничные районы, судя по виду, давно были нежилыми и хищники спокойно рыскали среди оставленных строений.
        На двенадцатый день после скитаний после освобождения из плена я ушел из Суувара..
        После разрушенного и разобщенного сууварского государства мне открывались виды неожиданно мирной пасторали. Это были мелкие деревенские общины, прилепившиеся к холмам, густо заросшим хвойным деревом ойхар. Я надеялся встретить уют домашних очагов, пахнущих пшеничным хлебом, жаренным мясом и свежим молоком, - после той тяжелой и голодной жизни, что горько насыщала меня в сууварской долине... Но мои ожидания так и остались ожиданиями: жители Харрамена (так назывался этот край) были напуганы войной. Вряд ли они понимали, что происходит в соседнем государстве, которое, как я понял из разрозненных намеков и обмолвок, совсем еще недавно собирало дань с харраменских общин. Совсем еще недавно правитель Суувара кроме многочисленных титулов, звался еще и Меелет-ат-Асаар-ла-Харрамена-даи - Защитник и покровитель доменов Страны Хвойного Дерева. Никто теперь не вспоминал об этом: сюзерен Суувара был мертв, а его смерть породила кровь и огонь, - странная женщина, карающая за свои родовые муки. "Нет", - говорили мне сумрачные жители Хвойного Дерева, - "мы не знаем, что делается в Большой стране, и мы не хотим
знать. Такое знание принесет нам одни несчастья..." Я удивлялся: в двух сутках пешего хода одни люди практически ничего не знают о том, как живут другие. Я удивлялся, но никто не видел моего удивления, - они видели только мою тень, тянущуюся из Суувара, и плотно закрывали ворота. Моя тень им не внушала доверия. Жители Харрамена не были жестокими людьми: несколько раз я находил у плотно закрытых ворот узелки с неприхотливой едой - никто из харраменов не хотел, чтобы о них говорили как о черствых людях. Я благодарил закрытые ворота и ощущал через тишину затихших дворов нераскрытое дружелюбие. "Нельзя винить этих людей, - они наелись страха и нашли такую пищу горькой. Я же ел страх и привык к такой пище, - иначе, я бы умер от голода." - так я думал, проходя земляными дорожками харраменских деревень. Изредка я видел водоноса, быстро несущего воду в кованных мешках, или молодого пастуха, выгуливающего коз на лугу. При моем появлении водонос ускорял шаг, а пастух громко звал животных и прятался в хвойных зарослях - среди низко висящих ветвей настороженно моргали его глаза. Я не знал, что находится за этими
холмами. И жители Харрамена вряд ли догадывались о краях, что лежат за холмами: по сути, харраменские общины ничем не отличались от общин Вневременных. Проходя мимо остроносых бревенчатых крыш и высоких заборов, я разглядывал в голубоватой дымке где-то далеко впереди высокие горы. Я усмехался: Сассавир, опять тебя ждут горы. Один раз ты отгородился ими от смерти. Закроют ли они мою спину снова?.. Последняя деревушка была совсем крохотной: пять дворов и один колодец. Она находилась совсем высоко, - если бы не густая поросль дерева ойхар, я бы сказал "в горах". Я сильно взмок, поднимаясь по узкой тропинке, и мое дыхание сбилось от тяжелого восхождения. В этот раз меня ожидал сюрприз: жители деревушки выглядывали из окон и из-за заборов, со страхом и любопытством разглядывали меня и громко шептались между собою. Сначала я опешил: после предыдущих деревень, что словно вымерли от страха, это было неожиданно. Люди робко улыбались мне и переглядывались, - словно были рады увидеть человека, поднимающегося к их очагу. Но вскоре я понял: здешние люди давно не видели странников с той стороны. Я спросил их, что
находится за холмами. "Ха ламени?" - важно ответили мне мужчины (женщины хихикали, пряча за широкие юбки шумных детей). "Хаа ламени!" - повторяли мужчины, но я не понимал их языка. Желали ли они мне счастливой дороги? Может, просто здоровались? - кто знает... Я прошел безымянную деревушку, чьи смешные приземистые дома говорили мне непонятное "Хаа ламени" и передо мной открылись настоящие горы. У меня захватило дух при виде такой картины: они были гораздо больше, нежели те, через которые я попал в Букнерек. "Как мне вас преодолеть?" - закричал я, и эхо пошло гулять, отражаясь от серых громад и смеясь в расщелинах. Озноб, - вот что я почувствовал первым делом, когда увидел горы за Харраменом. Я не был готов к восхождению, у меня не было теплой одежды. Я попрощался взглядом с последней деревушкой и ступил на каменное тело гор...
        Мне было холодно. И это был не тот холод, что когда-то тешил меня одиночеством и веселыми кострами в обществе волков. Ах, если бы меня ждали волки! - Ничего здесь не было, кроме ледяного ветра и стылой каменной плоти. Никто меня не ждал, кроме ветра, но его грубые ласки не радовали мое тело, а серый камень не кормил мои глаза. Здесь не было никакой растительности, взбираясь по кое-как накиданным крошащимся валунам, я не встретил ни горной травы, ни одинокого кустарника. Такое ощущение, что голодный ветер все слизал с серых камней своим стылом языком, - все съел этот вечно голодный ветер, но не насытился. Он пробовал мое тело надкус и находил его желанным: в голове шумело, мои руки и ноги тряслись, - я физически ощущал, как из тела вытекает тепло и улетает в туманную снежную дымку. Я бил себя по бокам и ляжкам словно по дереву...
        На второй день восхождения я заметил что-то подозрительное у большого валуна, что откололся от горного тела, и теперь стоял как пьяный, грозя обрушиться вниз и рассыпаться на пыльную мелочь. Это что-то было запорошено снежной пудрой и когда я торопливо разгреб онемевшими руками, - я даже не испугался. Труп скрючился у основания камня, труп, сам превратившийся в камень, - обхвативший уже не нужными руками заиндевевшую голову и поджавший ноги. Кто он такой: Житель Харрамена? Такой же незадачливый путник как я? Или человек из-за гор?.. Что толку спрашивать у трупа тайну его жизни! Я грустно улыбнулся и решил совершить очередное преступление. Нет, я не ел морозной мертвой плоти, - хотя мой организм шептал мне об этом спазмами в животе. Позднее я понял настоящую причину: мой рассудок подсказывал мне, что зубы не в состоянии жевать окаменевшее мясо. И разве нож может совладать с окаменевшим мясом?.. Я кое-как стащил с трупа одежду - она была хоть и ветхой, но выглядела гораздо теплее, нежели моя собственная. Эти лохмотья я натянул на себя сверху и подпоясался бечевкой, ледяной и острой, режущей пальцы.
Одевшись, я стал похож на сууварского беженца, - но мне стало гораздо теплее. Из благодарности я решил похоронить своего благодетеля: натаскал мелких камней и завалил ими тело, образовав нечто вроде могильного кургана. Покончив с этим (благоразумный человек вряд ли назвал уместным мое занятие при таких обстоятельствах), я отправился дальше. Теперь я могу сказать: труп подарил мне жизнь. Слава жизнетворящему трупу!..
        Не знаю, сколько прошло дней, когда я поднялся в горы. Все время, пока я преодолевал холод и высоту, висел снежный туман и было не понять - день ли еще или уже ночь. И день и ночь слилось в одно - в серебристо-холодное нечто. Единственное, что я понимал, это холод. Даже голод не выдержал соревнования со снегом и льдом, и трусливо замолчал, забравшись далеко в теплые уголки тела. Когда я особенно уставал и не мог дальше идти, я забирался в расщелины - туда, где не воет ветер, - и зарывался в снег. Снег становился теплыми мехами после льдистой наготы камня. Я спал, но не видел снов, - сны распугивал ветер своим унылым ревом. Когда просыпался, не знал, где я и не чувствовал свое тело: оно не хотело шевелиться, вставать, куда-то идти. Я издевался над ним и заставлял подниматься. Так я бродил в горах... Были мгновения, когда мне становилось страшно: а что если я заблудился, и теперь меня ожидает та же участь, что и того несчастного?.. Хорошо, что это были всего лишь мгновения. Снежный туман растаял и желтое солнце провозгласило утро. Я поблагодарил солнце и в тот же день увидел спуск... На спуск у меня
ушел целый день. Я не хотел оборачиваться и тешить свое тщеславие: горы не тронули меня, стоит ли над ними куражиться?..
        Внизу расстилалось унылое плоское место, такое же серое, что и горы. На нем я не встретил ни растительности, ничего живого, - один камень, гудящий под ногами. Каменистое плато постепенно опускалось. Иногда, словно растрескавшиеся старые зубы, плато ощетинилось острыми валунами, одиноко торчащими из земли. Я обходил их стороной и обнаруживал снова серое и мертвое, уходящее к далекому горизонту. Камни сыпались у меня под ногами и при ходьбе поднималась мелкая серая пыль, - такое чувство, что шагал я не прямо, а спускался с высокой горы, хотя глаза доказывали всю абсурдность такой мысли. Я не знал, что правдивее: мои глаза или мои ноги?.. На плато я встретил три рассвета. Каждый рассвет изводил меня мучительными спазмами желудка, но он радовал меня: чем ниже я опускался, тем становилось теплее.
        На четвертом рассвете я увидел бедную растительность долины. Такая же серая земля, что и на плато, была покрыта островками светло зеленого цвета, словно неведомый гигантский крестьянин шел и расплескал на землю свою рассаду. Но меня заинтересовало совсем не это, хоть я и истосковался по траве, когда бродил высоко в горах. Над редкой зеленью высились стены. Когда-то они были белыми и опрятными, но теперь пожелтели от времени и облупились, покрылись густыми трещинами и стали походить на щеки неопрятной сварливой старухи. Стены увенчивались башенками, такими же неряшливыми, но еще внушающими некое трепетное чувство, когда смотришь на рукотворную высоту и понимаешь всю толщину времени. Над башенками не реяли флаги, как это мне представлялось когда-то в уютном отрочестве Школы. Кое-где шпили начисто отсутствовали: то ли их свалил сильный ветер, что пронесся с высоких гор, то ли они рухнули под собственной тяжестью. Вид города навевал ощущение опустошенности. И хотя ворота города были раскрыты, они мало походили на приветливо распахнутую дверь, терпеливо ждущую путника. Скорее, это был вяло раскрытый
зев спящего животного, - животного старого, тяжело больного и ленивого. Старец угрюмо спал, отвесивши нижнюю губу подъемников и распустивши ржавые слюни подъемных цепей. Я не спешил радоваться. Вблизи разрушения оказались еще более страшными: эти стены давно никто не ремонтировал и никто за ними не смотрел. Чем ближе я подходил к городу, тем сильнее становилось ощущение безнадежности и потерянности, прочно поселившихся в его стенах...
        Овечье блеяние отвлекло меня от грустных мыслей: худой подросток, одетый не лучше меня, пас среди невзрачных трав свое редкое стадо. Я приблизился и спросил его, что это за город, и не найдется ли у него немного еды. Подросток с любопытством рассмотрел меня и добродушно улыбнувшись, показал рукой: Ден Кронидал!.. Я почувствовал некоторое удовлетворение. Тайная радость, что жила во мне эти четыре года, куда исчезла, я просто испытывал чувство удовлетворения как любой путник, что пришел туда, куда ему было нужно. Осознав, что за последние сутки я ни разу не присел, тяжело опустился на траву и вытянул вперед отекшие ноги. У меня не было радости, - усталость наполнила меня до пределов. Гораздо больше радости я ощутил, когда пастушок угостил меня краюхой хлеба и влажным белым сыром, - я поблагодарил его, но мне было грустно. Пастушек, забросив работу, сидел на траве и жадно смотрел как я торопливо ем. Только потом я понял, что съел его завтрак, обед и ужин...
        Повторно поблагодарив мальчишку, я пошел к воротам. Некогда широкая опрятная дорога вела путников к городу, но ее давно вытоптали овечьи отары, изуродовали небрежные колеса телег и местами трава захватывала дорожную твердь, показывая свое растительное тщеславие. Это уже была не дорога, а бесформенная тропинка - то сильно расширяющаяся, то ссужающаяся...
        У ворот стояло несколько смешных людей: они были грузны и низкорослы, но важно держали в руках нечто, отдаленно напоминающее копья. У стены тихо сидели трое стариков и играли в кости; "стражи" с заметным любопытством следили за ходом игры - то и дело до моего уха доносились раздраженные или поощрительные возгласы, в зависимости от чередования поражений и выигрышев. Живописная группа так была увлечена ходом затянувшейся игры, что не заметила моего приближения. Я уже намеревался подойти к местным жителям и расспросить их о городе, но тут был остановлен. Один из этих "стражей", недовольно заметивший мою персону, сурово окликнул меня: по-видимому, он принял меня за местного жителя и почему-то разозлился. Язык "стражника" как и пастушонка отдаленно походил на сууварский, и по началу мне было трудно понимать и объясняться. Я поспешил заверить его, что впервые вижу этот город и пришел издалека. "Стражник" уныло посмотрел в сторону гор, - именно туда я показывал рукой, когда объяснялся, - и недоверчиво переспросил: "Ты говоришь, пришел с гор?" "Стражник" был озадачен: "Но там никто не живет! Как ты мог
прийти с гор?" Его коллеги засмеялись, тыкая друг друга мягкими пальцами: "Он пришел с гор, в которых никто не живет, - значит, он дух или привидение!". Озадаченного "стражника" тоже подмывало язвительно спросить у меня: дух я или привидение? Он сдерживался и мрачнел, наливаясь темной кровью. Но после того, как я доказал свою нездешность неумением складно говорить по-местному, стражники мне поверили и почему-то обрадовались. Словно, им было гораздо приятнее видеть у ворот иноземца, чем своего соотечественника. После этого они моментально потеряли интерес ко мне и снова стали следить за игрой стариков. Толстяк тоже хотел присоединиться к ним, но я не дал ему это сделать. Я спросил, кто правит этим городом. Толстяк весь подобрался и важно сказал: Куулат-ба-наи! Это можно было перевести как "Безымянный Король" или как "Владыка-Чье-Имя-Не-Называют". Это можно было перевести и как "Тот, Кто не имеет собственного имени". Я не понял, что имел ввиду "стражник". Переспрашивать мне не хотелось. Тогда я поинтересовался, где мне можно остановиться и получить ночлег на время пребывания в городе. Когда я это
говорил, я и сам сомневался: кто примет у себя человека без роду без племени?.
        "Стражник" отрицательно покачал головой и пытался было оттеснить меня от ворот, угрожающе поднимая свое импровизированное "копье", но тут один из стариков оживился и подбежал к нам, смешно ковыляя. Как понял из его торопливой речи, старик хотел, чтобы я остановился у него, - он был стар и давно не видел иностранцев, он хотел послушать рассказы о далеких странах... Старик смешно тряс седой головой и этим развеселил "стражников". Поначалу они с раздражением восприняли слова старика, - они нестройно закричали и застучали нелепыми "копьями" по утрамбованной земле, но вскоре развеселились и милостиво позволили мне войти в город. Толстый "стражник" громко смеялся и качал головой: "Рассказы о далеких странах! Какие могут быть далекие страны?!.." Старик в ответ только загадочно улыбался и вцепившись костлявыми пальцами в мои лохмотья, уверенно поволок меня за собой. Я не сопротивлялся, - только оглядывался по сторонам, пытаясь рассмотреть по-лучше город.
        Внутри защитных стен город оказался еще запущиней и грязнее, чем я ожидал, рассматривая его с высоты серого плато. Многие дома, сотню лет назад красивые и кипящие буйной жизнью своих многочисленных обитателей, ныне смотрели слепыми оконными проемами. Крыши их обрушились, стены пожирали дикий плющ и глубокие трещины - словно они соревновались друг с другом, кто захватит больше ветхого пространства... Улицы, некогда широкие и мощенные гладким булыжником, были завалены полугнилой деревянной рухлядью, мусором, камнями, вывороченными из кладки и теперь валяющимися как попало. К моему удивлению людей практически не было: на нашем пути, - и это в полдень! - я видел не больше десятка людей, пугливо оглядывающихся на меня и закутанных в рванное тряпье. Тишина царила в городе. Кое-где ее прорезали истеричные вопли бродячих псов, ржавый клекот давно не смазываемых дверных петель, хлопанье белья на ветру. Мы неторопливо обходили темные зловонные лужи, уверенно расположившиеся посреди улиц, трупы собаки или лошади, обживаемый армией шепчущих насекомых, уныло ползущую телегу, до верху нагруженную глиняными
горшками.
        Старик упрямо тащил меня за рукав: он почему-то молчал и трусливо озирался на каждого встречного. Так как все мое внимание было поглощено опасными лужами и кучами мусора, я мало что увидел, но все таки успел сделать кое-какие выводы. Эти выводы показались мне подозрительными и оттого неприятными: я не услышал детского смеха или детских криков - такое ощущение, что в этом городе совершенно нет детей. Я заметил, что почти все нами встреченные люди облачены в грязные лохмотья, чем-то испуганы, лица опухшие и их цвет землянист, словно люди большую часть жизни проводят впотьмах, в закрытых помещениях. У всех домов, которые имеют более или менее жилой вид, плотно закрыты оконные ставни и двери. Большую часть из встреченных нами людей составляют уже известные мне "стражи" - все как на подбор низкорослые и плотные. Они единственные, кто не выглядел испуганным и кто одевался сносно.
        Старик боялся их больше всего: каждого "стражника" он встречал беззубой фальшивой улыбкой и низко кланялся. "Стражники" вряд ли замечали его показное дружелюбие: они с важным видом бродили по улицам и почему-то стучали древками своих смехотворных "копий" по закрытым ставням. То ли им было скучно, то ли они требовали открывать ставни... Я спросил у старика: кто эти люди? Старик присел от неожиданности и какое-то время ошеломленно изучал меня совершенно белыми глазами. Потом он вспомнил про мое иноземное происхождение и чуть слышно выдавил: Ут-наи-салиби... Неизвестное воинство? - Я удивился: какое же оно неизвестное, если это тоже местные жители, - просто они облачены властью. Но может быть я перевел неправильно? Может Ут-наи-салиби обозначает "Силы Неведомого"? Но это ничего не объясняет. Разве, что это можно понимать как "солдаты Того, чье имя не называют". Я удивлялся... В стороне, противоположной той, куда меня вел осторожный старик, грозно и величественно возвышалось здание городской ратуши. По-видимому, это было единственное по-настоящему высокое строение в городе. Старик особенно избегал
смотреть в сторону ратуши и каждый раз перехватывая мой любопытный взгляд, что-то неодобрительно бормотал себе в бороду. Я заинтересовался этим и прямо спросил старика: что это за здание и что там находится? Старик весь подобрался и, несмотря в сторону ратуши, пробормотал уже знакомое мне: Куулат-ба-наи... Я видел его страх и не продолжил расспросы. Решил, что спрошу обо всем попозже, когда старый человек привыкнет ко мне. Я надеялся на это...
        Старик привел меня в свой дом. Дом был маленький, двухэтажный, в котором жил только сам старик, - все остальные комнаты были пустыми и давно запущенными. Он пропустил меня вперед и следом за мной плотно закрыл двери. Внутри дома царила пыльная и затхлая темнота. Старик зашептал извинения и вскоре зажег свечу: как я и ожидал, оконные ставни были плотно заперты изнутри. Мы прошли в самую маленькую комнату. Ее можно было назвать почти пустой: кроме низкой деревянной кровати и кособокого сооружения, напоминающего то ли стул, то ли стол, - в ней ничего не было. Комната была поопрятней других, но все равно пыльной и заросшей старой паутиной. Воздух здесь был особенно затхлый и несвежий: очевидно, ее никогда не проветривали. Меня насторожил тот факт, что комната была без окон. Старик оставил меня и торопливо шаркая куда-то удалился. Я сидел на кровати и пытался понять, почему меня настораживает все здесь - сам город, улицы, этот дом, эта комната, этот старик. Что здесь такое, что присуще всему и что больше всего неприятно мне? И тут я понял: запущенность и состояние, не меняющееся веками. Обреченная
неизменность царила в этом городе и правила свои пыльные балы. Не ее ли угрюмые жители Грюнедаля именуют Тем, что не имеет имени?..
        Но тут мои печальные размышления прервало возвращение старика. Он принес мне поесть: овощная похлебка, черствый хлеб, лук, две вялые грозди винограда. Пока я ел, старик, словно лунатик, бродил по комнате, отбрасывая причудливые тени. Он что-то бормотал, нежно поглаживая пальцами облупившиеся стены и словно убеждаясь в собственной правоте медленно кивал головой. Я был занят едой и не обращал большого внимания на странные действия хозяина. Голод был моим настоящим хозяином. А когда он перестал им быть, хозяйкой стала сонливость. Старик, удовлетворенно бормоча, забрал грязную посуду, и уковылял из комнаты. Я вытер рот и ждал, когда он вернется. Но он все не возвращался и я не заметил, как уснул...
        Три дня я только тем и занимался, что ел и спал. Путешествие через охваченный войной Суувар, а затем преодоление ледяных гор (старик их называл Таал-крондали) сильно истощили мое тело и мой разум. И то и другое нуждалось в продолжительном отдыхе: я ел и спал, и был счастлив. Конечно же, гораздо лучше было, если бы окна были широко раскрыты и моя комната была омыта солнечным светом и свежим воздухом. Но в промежутках между едой и сном я видел отчетливый страх хозяина и страх был намного старше его. Я не осмеливался просить гостеприимного хозяина открыть окна и впустить в дом свет. Если ему это так не нравилось, - что же, я был готов терпеть и не такие причуды. Слава Истории, что я был жив, что я впервые за долгие месяцы имел крышу над головой, что меня сносно кормили и не тревожили утомительными расспросами. Казалось, старик совсем не спешит расспрашивать меня про далекие страны. Большой частью он молчал, иногда что-то тихо бормотал себе в усы и удовлетворенно кивал головой, словно бы соглашался с кем-то, кто был для меня не видим, но для него - осязаем и привычен.
        Старика звали Арда. Меня же он называл Орвином. Я не знал, чем занимался старик эти три дня: признаться, мне было все равно. Я закрывал глаза и моментально засыпал, окруженный непроницаемой тишиной. Бывали моменты, когда мне казалось, что окружающий меня город давно вымер: нет в нем никого, кроме меня и полусумасшедшего старика. Я прислушивался и ничего не мог услышать. Тогда я вставал и медленно, - мои ноги еще ныли от накопившейся усталости, подходил к закрытым оконным ставням. Я прислонялся ухом к шершавому сухому дереву и тогда слышал отдаленные звуки: чей-то кашель, скрип колес неторопливо ползущей телеги, внезапную возню бродячих собак на одной из мусорных куч, глухой стук стершихся башмаков. Меня удовлетворяли эти незатейливые звуки: город умирал, но город еще не умер. Я возвращался к кровати и погружался в сон без сновидений...
        На четвертый день я почувствовал, что достаточно отдохнул и окреп, чтобы выйти на улицу и познакомиться с городом, о котором я когда-то грезил и который разочаровал меня, напомнив о будущей бессмысленной старости. Я сказал об этом хозяину и тем его испугал. Старик разволновался. Из его бессвязных хриплых выкриков, больше похожих на кашель, чем на осмысленную речь, я понял, что на улице уже вечер, а жителям запрещено в темное время покидать свои дома. "Кем запрещено?" - хотел я спросить, но благоразумно сдержался; что-то подсказало мне, что это еще больше испугает и разозлит старика. Запрещено или нет, - я сильно не расстроился: с удовольствием еще пару деньков отдохнул, прежде чем заниматься своей работой.
        Старик, увидев, что я не собираюсь выходить, успокоился и попросил меня рассказать что-нибудь. Вопросы он задавал несмело, хотя и привык уже ко мне, и относился уже без того отчуждения, как в начале. Арда, не смотря на свою старость, оказался очень любопытным: это был восторженный слушатель. Я рассказал ему о своих приключениях, опустив самые страшные места, - боялся, что этим сильно напугаю старого Арду. Но его ничего не пугало; у меня возникло такое ощущение, что Арда гораздо больше боялся своих соотечественников, чем какие-либо далекие страны. Он не умел спрашивать по существу, он просто жадно поглощал все, что я предложу его невзыскательному уху в благодарность за оказанное гостеприимство. Я рассказывал про Школы, про Изученный мир, о моих поисках Грюнедаля. Я поведал старику мое путешествие через пустыню и через горы. Арда мало что понял о сущности Школ и, как показалось мне, совершенно не понял, кто такие историки и чем они занимаются. В языке грюнедальцев понятие историк отсутствовало. Единственным близким по значению словом было кех-кенет, что можно было перевести как "рассказчик
любопытных историй", "собиратель рассказов", "развлекающий рассказами". Таким образом я для Арда оказался кех-кенетом и поэтому он был рад: его одинокую и бессодержательную жизнь ничто не скрашивало. А тут его гостем стал такой интересный кех-кенет, да еще из далекой страны Тоолмередан !..
        На протяжении моих рассказов старик словно ребенок удивлялся и смеялся, или восхищенно затихал, обхватив костлявыми руками худые колени. Он давно не слышал историй, и он был счастлив. Мне было приятно видеть столь внимательного и жадного слушателя. К тому же я хотел отблагодарить Арду за его гостеприимство. Я рассказывал дальше. Я сидел на кровати, старик сидел на чудовищном "стульчаке". Тускло горела свеча и кроме моей неторопливой речи ничего не было во всем мире...
        Два дня я рассказывал доброму Арде о мире, что находится где-то за горами и о своей жизни. Потом я устал и решил передохнуть. "А почему бы мне не узнать от старика о городе и странной жизни его жителей?" - решил я и попросил Арду рассказать о Грюнедале. По началу старик смешно смутился, стал извиняться: он де совсем не умеет рассказывать, он стар и глуп, куда ему до молодого кех-кенета... Старик чуть было не убежал от меня спрятаться в одной из многочисленных комнат дома. Но мне удалось уговорить его. На руку сыграло и то обстоятельство, что Арда привык ко мне и больше меня не боялся. Тогда я и услышал рассказ старика. Вот, что рассказал мне Арда из Грюнедаля.
        Рассказ старика
        Часто за действие обстоятельств принимают поступки конкретных людей. Еще чаще обвиняют людей вместо того, чтобы искать причины, не имеющими с ними ничего общего.
        "Изречения" великого Перинана
        Это мне рассказывал мой дед. Я тогда был совсем маленьким и глупым мальчишкой, и с того времени уже многое позабыл или перепутал. Помню, что моему деду это рассказывал его отец. Тогда моему деду тоже было мало лет. Отец моего деда видел все своими глазами, но и ему тогда было лет восемь-десять, не больше. Многое, наверное, из того, понапридумано другими людьми.
        Когда-то очень много лет назад наш город был большим и процветающим. Он сиял в великолепии. Его населяли многочисленные обитатели - во сто раз больше, нежели сейчас. Это были знатные и богатые люди. Город славился на весь мир своей чеканкой, своими коврами из овечьей шерсти, своими гончарными изделиями и своим гостеприимством. В те времена Грюнедаль управлялся магистратным советом, что избирался самими жителями и был перед ними ответственен. Город имел свою стражу, которую возглавлял городской воевода. Купцы приезжали в Грюнедаль из разных стран света, в него приходили различные путешественники и сказители. Город Грюнедаль был местом мирных людей и потому у его стен никогда не звенела сталь оружия и его стены не знали разрушительного огня. Был в городе и красивый храм, в котором его жители молились Основателю города и еще Творцу, - сейчас на месте того храма большая мусорная куча, а молятся там одни только вороны. Все было хорошо и жизнь текла своим чередом. Но однажды это все закончилось: это был День Пришествия. Я не знаю, когда это произошло точно, с того дня люди перестали считать годы. Просто
с того памятного дня все стали говорить "до Пришествия" или "после Пришествия", - смотря, про что идет речь. До того же велся счет годам от основания города. Теперь никто не знает, когда был основан город Грюнедаль и кто был его основателем. Когда-то это все знали...
        Одним летним все это и случилось. Перед этим уже много дней весь город с нетерпением ждал спасительного дождя, но был вновь обманут тяжелой и душной жарой. Все небо было затянуто разжиженными бесцветными облаками, но солнце все равно присутствовало и делало жизнь нестерпимой - как это происходит иногда летом. Даже петухи, обычно горланящие, что свет ни заря, в тот день не кричали и не будили своим истошным криком жителей: то ли они, как и все живые твари устали от жары, то ли были чем-то насторожены и что-то недоброе предчувствовали. Кто знает...
        Рано утром, еще до того, как ночная стража по обыкновению должна была прекратить службу и передать свои дела дневной страже, колокол на большой башне ратуши молчал, вместо того, чтобы пробить наступление нового дня и разбудить горожан. И мало того, стражники, которые были должны были разбудить деревянными трещотками самых ленивых и нерасторопных, на этот раз на улицах не появились, и их трещотки, которые так досаждали некоторым, в этот раз не гремели. Многие горожане, любящие поспать подольше или просто понежиться в постели, этого бы и не заметили и спали бы себе спокойно, ничего не подозревая, не будь в городе людей разных профессий, чья работа требует от них каждодневного раннего подъема: молочников, хлебопеков, дворников, пастухов, лавочников, разной прислуги. Они-то и забеспокоились, предчувствуя что-то неладное в том, что не бил колокол, не кричали петухи и не трещали деревянные трещотки, - ведь раньше такого никогда не случалось.
        И вот встревоженный люд пошел к ратуше, как было в Грюнедале заведено по негласной традиции в случае событий из ряда вон выходящих. В здании ратуши тогда заседал магистратный совет: встревоженные люди надеялись получить разъяснения от властей. Но к их удивлению в ратуше никого не оказалось, кроме ночного сторожа с ключами, стражника и нескольких писарей, которые сами недавно подошли и ничего не знают. Сторож тоже ничего не знал, так как никуда от ратуши не отходил. Он объявил людям, что никого в ратушу не пропустит: "Вы ждите старейшин, они вот-вот прийдут и все образумится". Люди с ним согласились и стали ждать старейшин. Пока люди ждали у ратуши, их собралось большое количество, и начались между ними пространные разговоры и пересуды. Тогда кто-то попросил стражника сбегать к колокольне и посмотреть, где звонарь и узнать, почему он не пробил наступление дня.
        Стражник сходил в колокольню, но тут же быстро вернулся. Он был заметно встревожен и рассказал собравшимся следующие: звонаря на колокольне не оказалось, хотя вещи его он обнаружил - словно бы звонарь убежал из колокольни в панике. Тогда стражник подумал, что звонарь испугался из-за колокола и поднялся на самый верх, чтобы проверить в сохранности ли он. Колокол оказался в сохранности, но, посмотрев вниз, с высоты колокольни, за городские стены увидел странную картину: почти рядом с городскими стенами стоит большое количество неизвестных ему вооруженных людей и чего-то ждет. Эти странные люди разбили лагерь прямо у городских ворот: они поставили палатки и разожгли костры, словно кто-то дал им право на подобные действия.
        Люди Грюнедаля не знали, что и думать. На купцов прибывшие незнакомцы не походили. Больше всего они напоминали солдат какого-то войска, неизвестного Грюнедалю. Неизвестное воинство пока ничего не предпринимало: оно расположилось себе у моста и словно чего-то ожидало. Стражник как не старался не смог рассмотреть, есть ли у странного войска какой-либо флаг или штандарт... Сначала люди подумали, что речь идет о войске из соседнего государства, чей сюзерен по традиции считался союзником Грюнедаля и носил почетный титул протектора. Однако, это предположение тут же отверг стражник, так как солдат союзного государства он видел много раз, и прекрасно знает, как они выглядят. Многие с ним не согласились, и предположили, что правитель союзного государства решил развязать против города войну, и лишить его древних вольностей, завладев всем городским имуществом и наложив на его жителей большие налоговые сборы. "А если так, - говорили эти люди, - то нечего нам ждать, пора созывать ополчение и открывать для этого оружейную палату..."
        Люди порывались ворваться в здание ратуши, в которой и находилась оружейная палата, но тут прибыли городские старейшины. Среди них были магистр ключей и печатей, магистр права, магистр торговли и городской воевода. С общего разрешения старейшин людей взялся усмирять магистр права. Он доказывал людям, что обнаруженные стражником пришлые воины не могут быть солдатами союзного государства по ряду причин. "Сюзерен не может преступить букву соглашения, скрепленного государственной и городской печатями, а также клятвой именем святых покровителей и Творца. Сюзерен не может послать своих солдат, так как город не давал ему для этого никакого повода, исправно соблюдая дух и букву почетного соглашения. Ко дню рождения и дню коронации правителя исправно отсылает символическую дань, никаких враждебных действий против союзного государства не делает, цены на товары не завышает, фальшивую монету не чеканит, преступников и беглых мятежников не скрывает, мнений, направленных против союзного государства, не поддерживает, стражи сверх меры не содержит, с врагами союзного государства договоров не заключает. Сюзерен не
может послать своих солдат к городу, ибо он неглупый человек и знает, что наш город хорошо укреплен, имеет крепкую стражу и всегда может выставить большое ополчение, достаточно оснащенное оружием. Это было бы безрассудным поступком." - так говорил магистр права.
        С его словами согласились и другие старейшины. Собравшиеся у ратуши люди было успокоились. Но тут прибыли гонцы от дозора, что сидит в сторожевых башнях над городскими воротами. Они сообщили всех странные вещи: никаких знамен, штандартов или других отличительных знаков у расположившегося воинства дозорными не обнаружено, равно как и каких-либо обозов с провиантом. Тут снова возобновились пересуды и толки и толпа стала роптать. Всех интересовало, кто же эти солдаты, раз они не солдаты союзного государства. Старейшины попросили людей не расходится, пока все не выяснится, и пока не предпринимать никаких действий без согласования с магистратным советом. В ратуши был созван магистратный совет. На нем решалось, что делать в связи с пришествием неизвестного воинства и к чему готовить народ.
        Так магистр торговли настаивал откупиться от неизвестного воинства, тогда они, может, не захотят входить в город и нарушать древние городские вольности. Воевода настаивал на том, чтобы послать к пришельцам делегацию и все разузнать от них самих, нежели сидеть и гадать, ничего не зная. Но воевода не обладал решающим голосом, и его предложение было отвергнуто членами магистратного совета. Тогда магистр ключей и печатей решил продолжить обсуждение и повременить к какими-либо действиями. "Всякое необдуманное действие грозит нашему городу большой опасностью. Мы можем спровоцировать неизвестное воинство напасть на нас", - вот, что говорил магистр ключей и печатей и все с ним согласились, кроме воеводы, которого никто уже не хотел слушать.
        Тем временем пришельцы ничего не предпринимали, они спокойно отдыхали в своем лагере и своим хладнокровным спокойствием ужасали горожан. "Они потому спокойны, что уверены в легкой добыче", - говорили друг другу люди. Самое страшное для них было то, что никто не знал, откуда пришло неизвестное воинство, какой стране или правителю принадлежит, и чего собственно хочет от нашего города.
        Шло время. Магистр ключей и печатей пришел к решению, что какие-либо меры равно предпринимать: стражу не увеличивать, ополчение пока не созывать, никаких действий, могущих показаться неизвестному воинству предосудительными и агрессивными, не предпринимать. Но тут вмешался воевода и сказал следующие: "Разве можно стражу не увеличивать, а ополчение не созывать, когда под самыми стенами города стоит хорошо вооруженное войско? Это все равно, что разоружиться перед агрессором! Ведь неизвестное воинство может решить, что раз никаких оборонительных действий в городе не предпринимают, то мы уже готовы сдаться на милость победителю. Тогда это только подтолкнет пришельцев к активным действиям..." На это ответил городской казначей, славящийся своим рассудительным и спокойным характером: "Как ты думаешь усилить стражу и созывать ополчение? Ведь прийдется отзывать дозорных, поднимать ночную стражу, которая уже отдыхает и отзывать стражников, охраняющих городское имущество ратушу, храм, казну, склады? Ведь если на то пошло, у неизвестного воинства могут быть тайные лазутчики среди горожан, и им это станет
известно." Отказался казначей и от мысли созывать ополчение, так как для этого необходимы большие траты и освобождение всех мужчин от службы на время сборов. Созывать ополчение он видел поспешным и сомнительным предприятием.
        Тут, наконец, старейшины города решили послать к неизвестному воинству небольшую делегацию, чтобы разузнать кто эти люди, и почему они стоят у городских стен. Решили старейшины, чтобы эта делегация довела до сведения пришельцев, что Грюнедаль - мирный город и ничего против неизвестного воинства не имеет. Воевода опять запротестовал: "Как можно к неизвестному воинству посылать безоружных представителей города? Они не замедлят этим воспользоваться: возьмут наших делегатов в заложники и тогда городу придется идти на уступки, чтобы своих людей вызволить." Все воеводу заставили замолчать и решили послать к неизвестному воинству несколько человек: писаря от магистратного совета, стражника, глашатая, старшего цехового мастера, представителя купеческой гильдии и священнослужителя. С этим не согласился старший цеховой мастер и сказал следующее: "Не пристало мне заниматься такими вопросами - мое дело управлять цеховым братством и следить за работой в цехах. И цеховых мастеров отпустить я не могу: это остановит всю работу. Вот если что подмастерье..." Ему вторил представитель купеческой гильдии: "Купцы не
ведут никакие переговоры, кроме как торговых."
        Священнослужитель также отказался идти: "Ведь если я пойду, неизвестное воинство может подумать, что переговоры будут носит не светский, а духовный характер. А что если они, - а я в этом почти уверен, - исповедуют другую веру, нежели мы? Ведь это оскорбит и возмутит их. Уж лучше мне никуда не идти, а молиться Творцу и покровителям об успехе делегации и следить, чтобы сердца наших людей не ожесточались..." Воевода, услышав это, возмутился и отказался посылать десятника в составе делегации: "У меня их и так мало, - им еще ополчение организовывать. Пусть идет тот стражник, что первым пришлое войско увидел с колокольни." Тогда старейшины решили послать за городские стены делегацию в новом составе: глашатая с трубой, стражника с знаменем города, но без оружия, подмастерье, а во главе - старшего писаря с грамотой. Делегация была составлена, освящена священнослужителем и отпущена за городские стены. Об этом было объявлено народу и все решили ждать возвращения делегации.
        Все ждали, а так как ждать занятие утомительно, стали спорить между собой, шуметь и ужасаться слухам, которые росли как на дрожжах. Шум и споры прервали гонцы от дозора: делегация вступила в переговоры с неизвестным воинством, и пришельцы стали вроде бы стекаться к городским воротам, без видимого строя. Все снова всполошились и стали ругать старейшин: послали де не тех, кого нужно было послать, и не вовремя...
        Старейшины испугались, что у ратуши такой шум и гам поднялся и начали народ урезонивать: "Прекратите шуметь! Неизвестное воинство может подумать, что мы начали созывать ополчение и не будут вести переговоры с делегацией, и может начнут штурм города! Лучше всем успокоиться и подождать возвращения делегации..."
        Прошло время и наступил полдень. Солнце выглянуло из-за облаков и стало совсем жарко. Собравшихся у ратуши разморило. Они начали жаловаться и сетовать: "Держат нас старейшины почем зря на солнцепеке. И как они будут ополчение созывать, если всех уже разморило и все устали? Сколько можно стоять, уж лучше б по домам распустили..."
        Сетования народа прервал запыхавшийся гонец от дозорных. Гонец доложил старейшинам и народу: неизвестное воинство подошло к самим воротам, но ничего пока не предпринимает, а делегации пока не видно... От таких слов все снова всполошились, и громче всех кричал воевода: "Вот видите, послали людей без оружия, а теперь нужно срочно их освобождать! А если мы своих людей не спасем, пришлые осмелеют, подумают, что жители города - люди трусливые и беспомощные, и начнут штурм города!
        С ним не согласились другие старейшины: "Если открыть ворота, чтобы выпустить отряд для освобождения делегации, пришлые воины ошибочно решат, что это им ворота раскрывают и ринутся в город. А если мы попробуем закрыть их снова, то неизвестное воинство может разгневаться и просто высадить ворота таранами, и начнут мстить всем за мнимые оскорбления..." С этим многие согласились, но одновременно потребовали от старейшин что-то решать с воротами, так как скот до сих пор не выпасен, кузнецы не имеют возможности доступа к рудникам, гончары к глине, дровосеки к лесу, что за рекой...
        Пока все шумели и спорили, от старейшин что-то требовали, городской воевода куда-то исчез, но никто из собравшихся этого не заметил. И тут прибежал снова гонец от дозорных и сообщил всем: воевода снял с дозора десять стражников и куда-то с ними удалился, ничего о том начальнику дозора не сообщив. А через какое-то время дозорные увидели, как появился вдруг воевода с десятью стражниками уже за городскими воротами и прямо перед неизвестным воинством. Один из дозорных даже вроде бы увидел блеск меча, но вот меча воеводы или пришельца - он не знает. Но сразу же после этого наблюдалось столпотворение и поднялись клубы пыли...
        Старейшины города таким известием были буквально убиты. Они осудили действия воеводы и объявили о лишении его назначенной должности. Дальше что делать, они не знали. Все решили, что воевода начал сражение и теперь неизвестное воинство начнет брать город штурмом и не пощадит никого. Тут все стали кричать, что никакое ополчение уже не поможет, так как пришельцы озлоблены бездумными действиями бывшего воеводы, что их целое море за стенами и что они, в отличие от горожан, вооружены новым и страшным оружием. "Мы же не обучены военному ремеслу и воеводы у нас теперь нет! И всегда стараниями казначея стражники плохо оплачивались, а вооружение не давно не обновлялось!.. Больше всех виноват казначей, который не хотел, чтобы обнаружились скудные запасы в оружейной палате! .." - кричали испуганные люди и некоторые из них плакали.
        Все были в страшном смятении: одни ругали казначея за его неприязнь к бывшему воеводе, что послужило одной из причин его бессмысленного поступка. Другие во всем винили бывшего воеводу и теперь готовились к ужасной смерти. Люди начали просить старейшин скорее открывать городские ворота. "Их все равно высадят! - кричали они, побледневшим от страха, старейшинам, - А от того, что мы их сами по доброй воле не открыли когда нужно, неизвестное воинство учинит бойню - все предаст разграблению и перережет всех нас до единого..." "А если мы сейчас ворота откроем, - убеждали некоторые старейшин, - то этим успокоим разгневавшихся пришельцев, покажем им, что то была ошибка - допустить, чтобы бывший воевода смог спровоцировать неизвестное воинство на сражение... Мы попросим у неизвестного воинства прощения за необдуманные действия бывшего воеводы, докажем своим гостеприимством, что мы дружелюбны и миролюбивы... Конечно, это запоздалый шаг, но мы будем надеется, что неизвестное воинство, исходя из своего могущества, отнесется к городу снисходительно - как подобает победителю относится к проигравшему! .."
        И вот в самый разгар стонов и криков к старейшинам, которые уже совсем от такого шума потерялись, прибежал гонец от дозорных. В наступившей тишине он сообщил всем поистине страшную вещь: к самим воротам подошло несколько пришельцев и стали стучать кулаками в ворота, чтобы, по-видимому, скорее открывали ворота. А так как дозорные остались без начальства - воевода делся неизвестно куда, и оказывается, его уже лишили должности, - то старейшинам решать: открывать ворота или как?..
        Тут народ громогласно потребовал от старейшин решаться на что-то, так как дальше так нельзя: всем стало страшно от длящейся неизвестности. "Отпирайте ворота, и все тут!" - раздраженно кричали люди. Старейшины стали решать между собой делать этого или нет. И, наконец, к перепуганному народу вышел магистр ключей и печатей. Он объявил: городские ворота необходимо отпереть. Но тут же оговорился, что это не его личное решение, а решение магистратного совета, который, в свою очередь, пришел к такому решению по требованию самих горожан. "Нас на то и выбирали вы, чтобы мы вашу волю выполняли!" - сказал побледневший магистр, но потребовал от народа, чтобы никаких враждебных действий не совершалось. "Необходимо держать себя в руках, - тихо говорил магистр ключей и печатей, - чтобы не усугублять агрессивные настроения пришельцев и показать своим миролюбивым видом, что мы с радостью ждем их и готовы сделать, все от нас зависящее, чтобы неизвестное воинство простило нам наши ошибки. Сделаем вид, что ничего плохого между нами и неизвестным воинством не происходило и происходить не может."
        Магистр ключей и печатей стал заверять испуганных горожан: неизвестное воинство побудет в нашем городе несколько дней, страсти поостынут, пришлые люди успокоються, увидят наше искреннее миролюбие и гостеприимство, убедятся, что в нашем городе нет для них врагов и недоброжелателей, а есть только друзья. Вот тогда-то можно будет смело и открыто идти к начальникам неизвестного воинства, и ненавязчиво узнать - кто они, откуда идут, и с какой целью прибыли. А пока нужно вести себя тихо и спокойно, не выражать какого-либо неудовлетворения или радости, чтобы пришельцы не смогли заподозрить жителей города в неискренности, лицемерии и коварстве. "А лучше всего расходитесь по домам и на улицах не скапливайтесь, - не мешайте неизвестному воинству спокойно проходить через ворота и главную улицу!" - так закончил магистр ключей и печатей и многие одобрили его слова, назвали его мудрым человеком.
        Тут вышел к народу священнослужитель. Был он взволнован и говорил проникновенным голосом. Он попросил всех жителей города, заклиная их именем Основателя и самого Творца, не ужесточаться сердцем от того, что в наш город войдет неизвестное воинство, дерзких мыслей против установленных властей и наличествующего порядка не иметь. "Смирите гордыню, - говорил священнослужитель, - не впускайте в себя демона ненависти и мести, ибо вы иногда бываете вспыльчивыми и горделивыми, а это плохо. Специально по домам от неизвестного воинства не прячьтесь, ибо вера учит нас быть всякому событию открытыми и радостными... Живите как и прежде - спокойно, мирно, в согласии с установленным порядком, с открытым сердцем и чистыми руками. Ибо если вы убоитесь и будете прятаться по домам, как дикие животные прячутся по своим норам, пришлые воины подумают, что жители нашего города совсем не рады их прибытию. И даже напротив: недовольны и задумывают тайно против них направленные действия, - исполненные страха и ненависти. Тогда иноземцы засомневаются в искренности наших властей, почувствуют себя не уютно, и оттого
ожесточаться, и от этого могут пострадать ни в чем не повинные люди нашего города. Совершая насилие, пришлые люди содеют страшный грех, - и в этом будете виноваты только вы, кривые душой и черствые сердцем! И чтобы этого избежать, слушайте люди: будьте незлопамятны и добросердечны! Молитесь денно и ношно богу, чтобы ни один человек не пострадал и ни один камень не узнал твердость меча и зной пламени! Молитесь за спокойствие и доброе решение дел неизвестного воинства, ибо от этого будет спокойствие и мирный порядок в нашем городе!" Так закончил свою речь священнослужитель и все нашли ее мудрой и сдержанной.
        Тут выступили перед народом знатные купцы и цеховые мастера. "Знаете, говорили они с неожиданной радостью, - ведь всякому воинству нужны многие товары и продукты. Всяким воинам необходимо хорошо питаться, спать в хороших гостиницах, пить дорогие напитки, хорошо одеваться, покупать безделушки или украшения для женщин, чинить оружие и конскую упряжь. Все это необходимо воинам, и неизвестные воины такие же люди. А ведь они-то не из соседней страны, а откуда-то издалека, и потому должны нуждаться во многом. Они не знают наши цены на товары и услуги. Поэтому можно извлечь большую прибыль из того, что неизвестное воинство войдет в наш город. Поэтому нужно быстрее открывать ворота, - ведь с каждым часом мы теряем большие деньги..." Их поддержали домовладельцы, трактирщики, менялы, ростовщики и кузнецы, и люди других профессий. И вот уже многие с радостью кричали: "Быстрее открывайте ворота!"
        Тут снова стал говорить священнослужитель: "Ведь это еще и хорошо, что неизвестное воинство пришло именно в наш город. Это испытание для нас - как мы себя поведем, так нам и воздастся!" А за его спинами говорили циничные торговцы: видишь, как заговорил преподобный отец, надеется, что пришлые дадут большие пожертвования храму... Стали все кричать от сильного возбуждения и только один юродивый дурачок, которого все хорошо знали, сел прямо в пыль и горько заплакал, говоря, что жалко ему города и его жителей. Это совсем развеселило людей, а магистр права с плохо скрываемым гневом потребовал запереть дурака в тюрьму: "Он еще что-нибудь дурацкое ляпнет или вытворит! Вдруг иноземцы сильно обидятся?!" Приказали старейшины одним стражникам запереть дурака в тюремной камере, а другим стражникам - идти и отпирать городские ворота.
        Ворота открыли и все те, кто не побоялся остаться и не спрятался по домам, прижавшись к краям базарной площади, стали смотреть как в город заходит неизвестное воинство. Пришлые воины вошли в город без излишнего шума и ожидаемых многими победных фанфар. Разговаривали они только между собой вполголоса, и даже вроде бы подковы их коней цокали совсем не громко. Было их великое множество, что не сосчитать, но не настолько много, чтобы не найти себе ночлега или пропитания. Неизвестные воины были рослыми и статными мужчинами в отличие от грюнедальцев, которые всегда отличались упитанностью и приземленностью. Они восседали в седлах прямо и величественно, и все их тело было закрыто черными латами из очень блестящего железа или вещества, так что не было видно ни их кожи, ни их глаз, и нельзя было сказать - брюнеты они, блондины или рыжие. Пришельцы держали в руках странное и доселе невиданное оружие: копья были слишком тонки и длинны, а щиты - слишком толсты и широки, если это, конечно, были копья и щиты. А другое оружие было настолько странным, что оружейных дел мастера, находившиеся в толпе, не могли
понять, что это и как этим воевать, и между собой тихо шептались: "Правду говорили, что у неизвестного воинства новое и страшное оружие. Куда нам до них со своими поделками..." Были неизвестные воины одеты в одежды невиданного доселе покроя: слишком яркие были и пестрые их одежды, и непонятно было жителям города, рисунок на этих одеждах такой сложный, что путает глаз, или это - просто множество пятен и линий.
        И как не всматривались многие, не могли они определить: кто из пришлых людей начальник, а кто слуга или подчиненный. Все они были одинаково вооружены, одинаково одеты, шли или ехали с одинаково горделивой осанкой. "Кто из них командир?" - спрашивали шепотом друг у друга горожане и пожимали плечами. Не было у неизвестного воинства ни знамен, ни каких-либо штандартов и все они двигались в тишине без видимого порядка...
        Вот неизвестное воинство въехало на базарную площадь, въехало не спеша, словно были они не воинами, но некими странниками-пилигримами. Не заметили горожане к своему удивлению у пришлых людей ни видимого удовольствия, ни раздражения или любопытства. У многих возникло такое ощущение, что не живые это люди, а некие странные механизмы, не знающие человеческих эмоций и переживаний. Некоторые из пришельцев разговаривали вполголоса между собой, но язык их был не понятен горожанам, - речь слишком резка, слова лишком коротки, обрывисты, звуки мало различимы и невнятны...
        Тут кто-то из горожан догадался позвать одного человека, состоявшего помощником у старого купца, который прослыл знанием языков. Запыхавшийся человек стал внимательно прислушиваться к незнакомой речи, но скоро на его лице обозначилось явное разочарование: этот язык не походил на древний язык, которым написано священное писание, не походил он и на язык соседнего государства, и на диалекты заречных селений. Люди, что ожидали понятных им разъяснений, сокрушенно качали головами и выражали свое неудовольствие помощнику купца...
        К большой радости и удивлению собравшихся горожан пришельцы не стали грабить, жечь или разрушать, не причинили какого-либо насилия и не приставали к женщинам, как того боялись наиболее ревнивые мужья. Странное это было воинство и совсем не походило на войско союзного государства или городскую стражу: такое оно было сдержанное и дисциплинированное. Одни радостно говорили меж собой: "Смотрите, бог и святые покровители утихомирили и смирили их! Правду говорил преподобный отец, что нужно молиться, - разве это не доказательство!" Другие же были с ними не согласны и недоверчиво шептали: "Рано радуетесь, ждут они просто назначенного часа и был им приказ ничего не разрушать, - будущее имущество..."
        Расположились иноземцы в гостинице и на постоялых дворах, что при храме, трактире и ратуше. Ничего так и не произошло, и горожане, удивленные и немного напуганные необычайным спокойствием пришельцев, тихо разошлись по домам. Горожане были снова напуганы: гробовая тишина царила на улицах и ни одна собака не лаяла. Ночная стража в эту ночь не работала: магистратный совет посчитал предосудительным службу, так как неизвестное воинство может воспринять вооруженных людей как лазутчиков или мятежников. Стражники к собственной радости были распущены по домам на неопределенное время и было распоряжение: жителям ночью из своих домов не выходить.
        Шли дни. Ничего в городе не происходило. Неизвестное воинство и не думало начинать переговоры со старейшинами. К возмущению и страху домовладельцев, трактирщика, купцов, ростовщиков и менял иноземцы никаких работ не желали и за постой и еду не платили. Домовладельцы возмущались, но молчали, боясь обидеть пришлых и рассердить власти. Самые осторожные урезонивали их: "Видимо, еще войсковая казна с обозами не подошла. Как подойдет, так они и заплатят, не скупясь..." Но со временем некоторые начали задаваться вопросом: "А была ли войсковая казна?"
        Иноземцы не покупали никаких товаров или изделий, хотя купцы и ремесленники из кожи вон лезли, чтобы удивить и заинтересовать неизвестное воинство своим богатым выбором и искусством. Они выставляли лучшие свои товары и изделия, но пришлые люди оставались равнодушными к их старанию. Не подходили они к лавкам, не проявляли интереса и даже не смотрели в сторону торговых рядов. Многие стали поговаривать, мстя купцам и ремесленникам за высокие цены: "Настолько плохи ваши товары и изделия, что неизвестное воинство стыдится на них смотреть!" Торговые и ремесленные люди возмущались, но тут магистр торговли приказал, закрыть на неопределенное время торговые ряды и ремесленные цеха, так как цены и качество продукции совсем не соответствует запросам иноземцев. "Они могут обидеться или оскорбиться, увидев такой срам!" - сердито шептал магистр торговли, - "А вдруг они подумают, что мы специально выставляем такое безобразие и еще в три дорого, чтобы оскорбить их или бесчестно поживиться? Не нужно ожесточать их, расходитесь пока по домам! .."
        А вскоре всякая работа в цехах была приостановлена, а цеховое братство распущенно как никому ненужная организация. Следом была закрыта купеческая гильдия. "Радуйтесь, что против вас не начали следствие за лежалый товар и дутые цены!" - грозно сказал магистр права, вешая на здание торговой палаты увесистый замок. То же самое произошло с менялами, ростовщиками и нотариусами. Неожиданно с критикой в адрес этих людей выступил священнослужитель: что он давно сокрушался по поводу их корыстолюбия и алчности, и очень понимает иноземцев...
        Писарям было запрещено заниматься делопроизводством, так как старейшины опасались, что иноземцы, не знающие нашего языка, могут заподозрить писарей в доносительстве или, что еще хуже, в шпионаже. Суровый магистр права по приказу властей навесил замок на здание писчей палаты и бумагохранилище вместе с архивами, потребовав, чтобы писари и архивариус сидели по домам до срока, позже определенного магистратным советом. Писари возмущались, но подчинились указанию. Среди людей начались толки, что городские писари настолько плохи в своем ремесле, что иноземцы не обращают на их услуги никакого внимания, лишь сдерживаясь из присущего добродушия. "Их письмо настолько дурно и безграмотно, что может уже наш город прославился как место невежественное! .." - злобно говорили люди, с укоризной поглядывая на несчастных писарей. Большинство из недовольных были люди неграмотные...
        Шел день за днем, но положение в городе не менялось. Неизвестное воинство продолжало бесплатно жить и не думало разъяснять цели своего прибывания. Магистратный совет никак не мог решиться вступить с иноземцами в переговоры, боясь, из-за возможного взаимного непонимания, учинить беспорядки и кровопролитие. Многие домовладельцы, торговцы, менялы, ростовщики, писари и другие служилые люди, обиженные таким стечением обстоятельств и видя свое разорение и ненужность, решились как-то прояснить дело и направились к ратуше.
        Одни шли жаловаться на незваных гостей, другие хотели услышать дельного совета, третьи требовали созвать магистратный совет, чтобы разрешить все проблемы разом. После некоторого стояния к ним из ратуши вышел магистр ключей и печатей и раздраженно сказал: "Нехорошо доносить на наших гостей и приписывать за их спинами им несвойственное коварство! Вы возводите на наших гостей крамолу, измышляете от безделья клевету, преувеличиваете и склонны видеть во всем, что не так в нашем городе, козни неизвестного воинства! Но ведь они могут прознать и это их оскорбит, это их возмутит и кто скажет: что может тогда случиться?" Никто не знал, что может тогда случиться, и все в растерянности замолчали. Тогда магистр ключей и печатей продолжил: "Может все то, о чем вы так постыдно жалуетесь, следствие какой-либо ошибки или недоразумения. Мы же, как народом избранная власть, не станем предпринимать каких-либо враждебных и необдуманных действий против наших гостей, - на нас лежит ответственность перед городом и всеми его жителями. Ведь страшно подумать, что сделают тогда пришлые люди с нами, если мы проявим такую
несдержанность и недружелюбие! Благодарите бога, что мы проявляем необходимое терпение и благоразумие, и что дома ваши целы и имущества не разграблены, что еще никто не пострадал и не произошло никакого ущерба городу!" Тут среди людей поднялся шум, так как они испугались картины, нарисованной магистром ключей и печатей, и стали требовать сделать что-нибудь, чтобы не допустить этого и в дальнейшем.
        Выслушав их, магистр ключей и печатей пообещал не допускать никаких необдуманных действий или речей. Подумав, он объявил, что отныне магистратный совет не будет созываться в ратуше до определенного времени, так как это может навести иноземцев на подозрения: не обсуждаются ли в тайне от них планы мятежа или предательства? "Совет не будет созываться без необходимой на то надобности и больше не будут допускаться в ратушу подобные этой делегации, чтобы не возмущать наших гостей и не будоражить народ..." К неизвестному воинству без ведома властей было запрещено ходить с жалобами, требованиями, просьбами или угрозами, и нарушать их отдых другим каким-либо способом. Испуганные люди разошлись по домам, а в ратуше магистратный совет так и не был созван...
        В ночь на десятый день от Пришествия в город тайно пришел какой-то странный человек. Был он сильно испуган, одежды его были разодраны и грязны, голос дрожал и руки не находили себе места. Этот человек выдавал себя за старшего писаря, которого в свое время старейшины поставили во главе делегации, отправившейся на переговоры с неизвестным воинством. Он рассказал горожанам следующее.
        Когда злополучная делегация подошла к неизвестному воинству и расположилась совсем близко от него, ничего не происходило. Пришельцы упорно игнорировали присутствие делегации и делали вид, что никакой делегации вовсе нет и перед ними пустое ровное место.
        Члены делегации стали решать как быть и начали совещаться между собой. Глашатай предположил, что иноземцы настолько увлечены обсуждением плана по захвату города, что и не заметили прибытия делегации. Это отверг старший писарь, который согласился: да, похоже на то, что наше прибытие они не заметили, но совсем не потому, что обсуждают завоевательские планы, а просто решают свои дела, и ветер, вероятно, дует в нашу сторону, потому они нас и не слышат...
        Тут ему возразил стражник, который указал на весомую причину, ставящую под сомнение такую стройную версию: городское знамя, которое он высоко держал в руках, висело как тряпка, а значит никакого ветра не было. Другие не нашлись, что сказать в ответ, и тогда глашатай решил протрубить в трубу, чтобы неизвестное воинство обратило на делегацию внимание. Когда он протрубил в трубу поначалу ничего не произошло, и старший писарь стал ругать его за неумение. Глашатай разозлился, и стал трубить не переставая, так, что сама делегация оглохла и все стали требовать от него прекратить этот безобразный шум.
        От неизвестного воинства отделилось несколько человек, привлеченных резким звуком, и подошли к делегации. Всем было понятно, что они чем-то возмущены и в большом раздражении, но что они говорили, никто из делегации не мог разобрать. Эти люди стали говорить еще быстрее и голоса их повышались, но делегация ничего не понимала. Тогда старший писарь, как это было ему поручено старейшинами, стал говорить о мире и договоре, и протянул грамоту. Делегация поклонилась, как того требовали приличия. Однако иноземцы никак на поклоны не отреагировали и грамоту из рук писаря не взяли. Видимо, разозлившись, что их совсем не понимают, они почти закричали и замахали руками. Делегация совсем растерялась: люди снова вежливо поклонились, а писарь повторно протянул иноземцам свою грамоту. Тут один из пришлых людей выбил трубу из рук глашатая, и раздражено ткнул мечом в сторону города, что-то громко сказав. Так как испуганная делегация ничего не понимала, он повторил свой вопрос или требование, тщательно выговаривая слова. Это окончилось безрезультатно: делегация страшно испугалась, а больше всех испугался глашатай. Они
подумали, что неизвестное воинство настроено отнюдь не миролюбиво, а воинственно, и требует от них передать городским властям, чтобы те поскорее открывали ворота или город будет взят вооруженной силой, и при этом никого не пощадят.
        В большом смятении старший писарь стал просить иноземцев не принимать во внимание допущенные делегацией ошибки или просчеты, и искренне уверял их в миролюбии горожан по отношению к неизвестному воинству. Однако, пришлые только еще больше раскричались. Они постоянно махали руками в сторону города и что-то требовали от делегации. Не успела делегация испугаться еще больше, как странные люди неожиданно повернулись и быстро удалились от них, - они вернулись к кострам лагеря и стали там что-то обсуждать с другими иноземными солдатами. Почему они снова перестали обращать внимание на делегацию, и что обсуждали между собой, - никто из делегации не знал.
        Глашатай настойчиво стал уговаривать других немедленно вернуться в город и честно доложить старейшинам о неуспехе делегации. "Наше промедление может грозить городу срывом переговоров, ведь народ и власти ничего не знают, а наша задача им про все рассказать и как можно быстрее!" - с непонятной пылкостью говорил глашатай. В ответ ему высказался подмастерье, который до того больше все молчал и лишь смотрел в сторону пришлых людей: "Если мы тебя послушаемся и вернемся в город, то неизвестное воинство может подумать, что мы, как делегация, с их необоснованными требованиями согласились, и теперь власти прикажут отпереть ворота. Тогда они подойдут к воротам и оттого, что ворота не отпирают, только больше распаляться и начнут без промедления их ломать... А может быть, они подумают, что мы совсем не делегация для ведения переговоров, а военная разведка, лазутчики. Поэтому могут пришлые сильно разозлиться схватят нас и учинят над нами насилие, что вызовет ответные действия города, и тогда войны не миновать. Не за этим нас посылали! И так и так выходит, что возвращаться в город нам никак нельзя. И тебе мы
этого не позволим и сами не пойдем!"
        Стражник и старший писать стали с ним соглашаться, говорить: "Правильно, нас власти отсылали, нас власти и вернут. Нельзя нам самовольничать!" Глашатай сильно разобиделся: "Вы просто боитесь что-либо делать!", но на него только все зашикали, и он был вынужден замолчать и подчиниться общему решению. Тогда делегация решила расположиться, там, где стоит, и ждать, когда переговоры возобновятся, а до того ничего не предпринимать.
        Вблизи они наблюдали как иноземцы сидят вокруг своих жарких костров и что-то обсуждают, изредка поворачивая головы то ли в сторону делегации, то ли в сторону города. От нестерпимого жара, который шел от костра пришлых людей, делегацию совсем разморила и она перестала что-либо понимать. Старший писарь предположил, что пришельцы совещаются о составе и полномочиях своей делегации для продолжения переговоров. "Переговоры дело долгое..." - неуверенно говорил он и тяжело вздыхал от жары.
        Прошел не один час, жара стала невыносимой и тяжело вздыхать стали все: им было страшно наблюдать, как пришлые люди сидят у больших жарких костров под ослепительным солнцем. Вдруг закричал глашатай: он заметил, как со стороны города быстрым шагом идет воевода, а вместе с ним десяток стражников. Все стали смотреть в сторону города и действительно увидели: идет воевода с десятком вооруженных людей, все встревожены, а воевода крутит головой и держит в руке меч. Тут воевода остановился и стал совещаться с одним из своих людей, видимо, десятником. Делегация сильно встревожилась, все повскакивали с земли, а глашатай начал было кричать, чтобы привлечь внимание воеводы, - тот, по-видимому, делегацию не видел, - и захотел трубить, но подмастерье ему не дал. Было делегации совсем не понятно: кто послал, и с какой целью воеводу с отрядом? "Ведь он начнет сейчас куролесить, знаю я воеводу!" - с досадой говорил старший писарь, и кусал губы, не решаясь что-либо предпринимать.
        Стражник стал успокаивать всех, говоря: "Это их за нами послали! Наши в городе чувствуют себя уверенно и решительно настроены пришлым не уступать, раз сам воевода к нам вышел и с ним всего десяток людей!" Он хотел было сразу же направиться к воеводе и получить разъяснение, но его остановили и урезонили: "Раз он сразу к нам не пошел, значит, наша задача еще не выполнена! Будем дожидаться, когда воевода сам к нам подойдет - тогда мы все и узнаем..." Стражник сопротивлялся и даже заплакал от досады, но его не пустили.
        Но пока урезонивали взбунтовавшегося стражника, глашатай заметил что-то странное, и всех окликнул. Они увидели, что к воеводе подошла группа иноземцев, между ними раздались крики и от быстрого движения поднялись клубы пыли. Что-то блеснуло там и послышались громкие крики и неясный шум. Тут вдруг неизвестное воинство как по команде поднялось, стало тушить свои костры и направляться в сторону города. Делегация перепугалась не на шутку, и решила, что дело воеводы не удалось: может, воевода обидел их или угрожал, может, его и его людей уже убили или пленили, и теперь иноземцы идут брать штурмом городские стены, и выбивать ворота... "Так я и знал!" - кричал испуганный писарь, - "Теперь войны не миновать! Но нам что делать?
        "Говорил же, отпустите, а теперь..." - плакал от досады стражник, опуская городское знамя, словно боясь, что неизвестное воинство расценит его как вызов на поединок.
        Стало делегации невыносимо страшно: все решили бежать побыстрее от неизвестного воинства, чтобы с ними не приключилось то же, что с отрядом воеводы. "Нельзя нам теперь оставаться," - сказал старший писарь, - "если останемся, возьмут нас в плен и придется властям уступать агрессору. Ведь могут захватчики сказать: открывайте ворота, а то всех пленных поубиваем... Нет, лучше бежать нам!" Первым побежал глашатай, а за ним и остальные.
        Сначала они бежали просто в сторону от неизвестного воинства, и, увидев, что за ними никто не гонится, перешли бродом реку и схоронились в камышовых зарослях. Теперь им ничего не было видно. Наступил вечер, а затем и ночь. Никому из беглецов не спалось: было мокро, холодно стоять в воде. Они все время прислушивались к той стороне, где город расположен - не принесет ли ветер звуки боя или дымный запах пожарищ. Но ничего они не увидели и не услышали: было темно и тихо.
        Рано утром, когда солнце только показалось, стали они приглядываться к далекому силуэту города. Никакого дыма не обнаружили и шума не услышали. Тогда начался в делегации спор: возвращаться в город или нет? Старший писарь настаивал на возвращении: "Видите город не горит и шума никакого не раздается. Значит, старейшины с неизвестным воинством поладили миром. Так чего нам тут отсиживаться?" С ним спорил глашатай, который кричал: "Это еще ничего не значит, что дым не стелиться! Может, они взяли город малой кровью и теперь там спокойно хозяйничают, так как властям приходится мириться с захватчиками, чтобы не допускать лишнего кровопролития. А если мы вздумаем возвращаться, мы ведь дело свое не выполнили, - нас покарают как пришлые, так и старейшины! И еще не известно, что нам грозит..."
        С боязливыми речами согласились все, кроме старшего писаря. И когда он стал настаивать на возвращении, напоминая, что именно его поставили во главе делегации, стражник язвительно заметил: "Какая там делегация? Переговоры сорвали, город захватили, а он все о делегации..." На это старший писарь ничего не смог ответить, только махнул рукой: делайте, мол, сами что хотите. Больше он не спорил, а все отмалчивался. Глашатай решил, что лучше им временно не возвращаться, обождать какое-то время. А пока пойти в одно из заречных селений, где у него живут дальние родственники и там пожить. "Ведь не может же неизвестное воинство вечно в городе сидеть? Вот как уйдет, так мы и вернемся... А может, в селения из города гонцов пришлют и мы все узнаем." "Правильно, - вторил ему подмастерье, - ведь мы не можем без разрешения неизвестного воинства и властей возвращаться в город. Никто нам этого не приказывал." "А может нас обвинили в измене? - горько спрашивал стражник, Ведь мы провалили переговоры, а затем позорно бежали... Может, нас уже именуют преступниками и лишили нас звания горожан? Чего нам теперь
возвращаться? Только позориться..."
        Так или иначе, решили они идти в ближайшее из заречных селений, где проживали дальние родственники глашатая. Старший писарь пошел вместе с ними, хоть и был не согласен, так как думал, что лучше всем держаться вместе...
        Пришли они в селение, но сельские жители про пришествие неизвестного воинства и завоевание города ничего не слышали, и потому сильно удивились. Поначалу они думали, что это сборщики налогов или торговцы, но когда увидели глашатая, не знали, что и думать. Бывшая делегация рассказала им, что знала и все село пришло в большое волнение. Одни хотели немедленно уходить в леса, боясь, что захватчики придут и разграбят селение, а их поубивают. Другие, а таких было больше, требовали немедленно выдать беглецов пришлым воинам, так как это теперь новая власть, а ей лучше - подчиняться. Только дальние родственники глашатая и их соседи не согласились. "Пусть живут у нас пока, а там будет видно!" - кричали они.
        Бывшая делегация испугалась, что их начнут связывать и решила было бежать из селения в лес, но тут все уладилось. Жители селения согласились, чтобы они пожили временно у них и одновременно подождали приказаний из города. Неуютней всех чувствовал себя старший писарь. Если у глашатая в этом селении жила родня, то у него здесь никого не было. И в отличие от стражника и подмастерья, который был еще молод, в городе у него оставалась семья: жена, дети, родственники, имущество, клиенты. Еще он боялся, что дом и имущество его отберут, пока он пережидает в селении, так как теперь он - преступник и изменник. "Нужно обязательно вернуться и там оправдать свои действия. Может, покаяться, повиниться... Но сидеть здесь дальше - дело неразумное", - думал про себя старший писарь, но ничего другим не говорил: он боялся, что его не поддержат, а испугавшись, запрут в амбаре.
        Шли дни, а известий из города все не было и не было. Сотоварищи писаря вели себя как ни в чем не бывало: ели, спали, помогали в работах сельским жителям. Те же решили, что все образумилось и нужно ждать дальше, а пока заниматься своими собственными делами. Писарь хотел убедить людей в неосмотрительности, но ему посоветовали не совать нос в чужие дела. С каждым днем писарь тревожился все больше. "Как там жена, как там дети, дом?" беспокоился он и не находил себе места, - "Ведь я служивый человек и нельзя мне тут сидеть, отлынивать от службы. Может, сейчас у городских властей дел невпроворот, и некогда им посылать гонцов, - каждый человек дорог? Ведь они рассчитывают, что мы как люди служивые немедленно вернемся и обо всем случившемся доложим!"
        Когда стало ему невмоготу терпеть, сообщил он о своих намерениях своим бывшим сотоварищам. Но те его обругали за поспешные выводы и пригрозили запереть в амбаре, если он все таки осмелиться самовольно вернуться в город. Старший писарь внешне с ними согласился, но про себя решил возвращаться одному, раз другие не хотят. Ночью он тайком вышел из селения и что есть силы побежал к городу. Он надеялся, что власти простят ему дезертирство и уклонение от службы, так он не побоялся вернуться, ни смотря ни на какие обстоятельства. Со слабой надеждой пришел он к городу и увидел, что ворота не заперты, а открыты. Обрадовался старший писарь: видимо, нет никакой опасности, раз ворота не закрыты, а значит, мне бояться нечего и нужно поспешить.
        Он нашел город тихим и совершенно безлюдным: ни одна собака не лаяла, не было в окнах домов ни одного огонька. Снова он испугался и побежал к ратуше. Там, пробравшись внутрь здания, стал ждать утра, когда прийдет кто-нибудь из старейшин. Ранним утром в ратушу пришел сам магистр ключей и печатей, словно он ожидал возвращения старшего писаря. Увидев его, он нисколько не удивился, и потребовал разъяснений. Выслушав внимательно трясущегося от страха писаря, магистр ключей и печатей, наказал ему: пока на людях, а в особенности в присутствии неизвестного воинства, не показываться. Потому, что это может вызвать у пришлых неприятные и досадные чувства. "Лучше тебе соблюдать полную осторожность, и сидеть тихо в своем доме, пока мы за тобой не пошлем, - если такая надобность возникнет", - вот что якобы сказал ему магистр ключей и печатей. Но потом, словно чего-то испугавшись, наказал старшему писарю этих слов и самой беседы никому не раскрывать во избежание напрасных слухов и толков. А если старший писарь не сдержит слова и все разболтает, то магистру придется прилюдно солгать: он де никаких бесед с писарем
не имел и иметь не мог, так как это противоречит закону совершать всякое дознание прилюдно и коллективно. Прощать его он тоже не мог, - преступник должен быть предан гласному суду. А если спросят его: "где же ты был в это утро, господин магистр?", ему придется ответить, что был он не в ратуше, а в своем доме и болел животом. Это подтвердят его жена, дети, соседи и личный секретарь. С такими словами магистр ключей и печатей отпустил удрученного писаря из ратуши.
        Вот что рассказывал странный человек.
        Но многие, кто его слушал, ему не поверили, называя самозванцем. "Как же ты рассказал нам об этом, - возмущено спрашивали они, - Если поклялся перед магистром ключей и печатей ничего не рассказывать?" Странный человек смутился и через время стал оправдываться, что он совсем не старший писарь. А всю историю ему рассказал секретарь магистра, который, как оказывается, присутствовал при утреннем разговоре, а потом рассказал ему. "Как так?" закричали те, кто знал секретаря, - "Он совсем не тот человек, чтобы тайком подслушивать, спрятавшись за углом или дверями!"
        Тут уличенный самозванец стал уверять всех, что секретарь ничего не подслушивал, а лично присутствовал. "Вы же знаете, - говорил раскрасневшийся самозванец, - Магистр ключей и печатей уже стар и в последнее время тяжело болеет. Так секретарь его везде сопровождает и поддерживает под руку." Люди с ним согласились, но многие сильно сомневались в правдивости рассказа.
        Но на следующий день тот писарь, о котором уже сложилась масса нелепых слухов и самых разных измышлений, был найден повесившимся в сарае собственного дома. Об этом рассказал всем молочник. Он как всегда по утрам разносил молоко и масло. И когда пришел черед дома старшего писаря, то обнаружил, что дверь дома настежь открыта, а в дверях стоит насмерть перепуганная писарева жена. Она с плачем поведала о смерти мужа. Тут пошел слух, что повесился он неспроста. Видимо, - решили многие из горожан, - он очень опечалился из-за того, что ему старейшины впредь отказали в работе. "Исключили его из писчей палаты, - говорили шепотом люди, - велели никаких денег не выдавать, а самому писарю ждать, когда его вызовут на суд... А может, решили лишить звания горожанина и выслать с позором, тайно, как преступника из города. Ведь его проступок и сам он могли вызвать сложности в отношениях между властями и неизвестным воинством, а старейшины этого хотели избежать... Видимо, было ему, что скрывать и чего бояться: был он как глава делегации прямо повинен в срыве переговоров и занятии города неизвестным воинством.
Невежество и трусость его тому причиной..." "А может, - утверждали другие и были в этом уверены, - Он просто бежал, испугавшись большой ответственности и заставил бежать других, а затем решил трусливо выждать подальше от городских стен, когда все само собою образумится. Поэтому делегация ничего не сделала и вовремя в город не вернулась..."
        Тут стали припоминать поступок воеводы и он представился людям в новом свете: воевода решил спасти переговоры, а стражников взял с собой, чтобы силой вернуть беглецов назад и предать суду. А из-за того, что он шел вразумить злополучную делегацию с оружием в руках, неизвестное воинство решило, что город настроен совсем немиролюбиво и решилось на насильственные действия. Может быть, неизвестное воинство в город входить совсем не собиралось, а стояло у стен для временного отдыха, и только бессмысленный поступок старшего писаря направил события в новое русло. И вернулся писарь в город не потому, чтобы все правдиво рассказать о случившемся, а для того, чтобы оболгать своих сотоварищей и воеводу. Оболгавши, решил он отсидится дома, в тайне от всех, когда забудут про его поступок и позволят ему снова работать писарем как ни в чем не бывало. Но страх перед пришлыми людьми и перед властями, а еще, может быть, оставшаяся совесть взыграла в нем, он смертельно убоялся и наложил на себя руки...
        Ах, как тут стали поносить мертвого писаря! Каждый приписывал ему одно преступление ужаснее другого. И даже возник слух, что из-за писаревой лжи жители заречных селений введены в опасное заблуждение, и теперь поджидают неизвестное воинство с вилами, да косами в руках, - ведь они-то правды не знают! Тут один столяр стал рассказывать всем, что покойный писарь - никакой не писарь, а бездарь и подлец. Он де за взятки получил должность, а работать заставлял младших писарей и учеников, за работу дер в три дорого, брал взятки и воровал казенную бумагу. Накопил он тайные богатства, а вызвался быть главой делегации лишь затем, чтобы продать все городские секреты неизвестному воинству за приличное вознаграждение. Но такую цену заломил, что иноземцы возмутились его наглости и разозлившись, решили взять город силой и без всяких переговоров. За это поплатился невинный воевода и его отряд. И тут лже-писарь думал вынести себе выгоду: разъярившиеся иноземцы вторгнутся в город и предадут его мечу, а там он вернется и заберет награбленное. Но увидев, что город цел и невредим, лже-писарь решил тайно, ночью,
вернуться и забрав свои большие сбережения, снова бежать, кинув на произвол судьбы и жену и детей. Вернулся он в город и солгал магистру ключей и печатей, чтобы себя заранее обезопасить от справедливых обвинений. Магистр же мало ему поверил и отослал до суда. Лже-писарь стал распускать слухи, что он де пришел город спасать от опасности и что его простил сам магистр ключей и печатей. Тем временем он так спешил выкопать сокровища в своем погребе, что от спешных усилий и большого страха надорвался и умер...
        Разные слухи ходили в городе про старшего писаря и делегацию, и все слухи друг другу противоречили. Похоронили бывшего писаря за городской чертой темной ночью, потому как боялись волнений. Еще боялись вызвать настороженность у неизвестного воинства, потому похоронной команды не было, а были только близкие родственники покойного. Священнослужитель отказался присутствовать при этом, так как на его взгляд это все было не по закону. Убоялся он, что может подумать его паства, что он одобряет или в какой-то мере разделяет возможные преступления покойного писаря. Другой веской причиной было то обстоятельство, что старейшины не давали ему права присутствовать этих странных похоронах и тем более их освящать именем божьим. Старейшины решили объявить покойного преступником, так как он наложил на себя руки, не дожидаясь справедливого суда, а значит, тем самым подтвердил их самые большие подозрения. Было решено лишить его звания гражданина, равно как и членов семьи и родственников, а имущество покойного, имущее сомнительный характер, конфисковать в пользу города.
        Спустя некоторое время по смерти старшего писаря в городе начали ходить слухи, обеляющие покойного. Стали говорить, что покойный писарь - был человеком добрым, бескорыстным, мужественным и хорошим работником. И что неудачей делегации воспользовался никто иной как городской казначей - искусный вор и интриган. Он-то и стал распускать дикие и нелепые слухи о старшем писаре, помня, что последний неоднократно был немым свидетелем его тайных хищений и взятничества, но молчал из-за присущей неловкости. Старейшины, обманутые пройдохой-казначеем, уже собирались учинить над бедным писарем несправедливый суд, как тот не выдержал страшных обвинений и наложил на себя руки. Вот что говорили в защиту покойного.
        Но когда кто-нибудь начинал выяснять, кто же это говорит, то постоянно оказывалось, что тот или другой - никогда ничего подобного не говорил, и говорить не мог. Сомневающиеся догадывались, что подобные слухи распускают те, кого в свое время чем-то обидел злосчастный казначей. Многие же помалкивали, так как дело это было неясное...
        Шло время. Напряжение и обеспокоенность в городе нарастали. Все казалось горожанам имеющим двойной смысл, и всякая вещь стала отбрасывать длинную черную тень. Неизвестное воинство продолжало жить, не уплачивая ни за что. Старейшины, словно испугавшись чего-то, вовсе старались не показываться на людях, предпочитая, иногда, объявлять свою волю через гонцов, - эти решения носили осторожный и маловразумительный характер.
        Так было временно запрещено бить в колокол и ходить в колокольню, опасались, что этот шум может быть воспринят пришельцами как сигнал к мятежу. Отныне колокол уже не оповещал жителей о наступлении дня, не созывал их на городские работы, не звал на тушение пожара или в храм на богослужение. Никто не знал теперь о базарных днях или праздниках, - не было уже ни базарных дней, ни праздников в городе.
        А вскоре после этого, гонцы от магистра ключей и печатей оповестили всех, что отныне временно запрещается собираться горожанам, не больше, чем втроем. Власти опасались, что неизвестное воинство, совершенное не стремящееся вступать в переговоры с магистратным советом и живущее в городе словно по праву завоевателя, могут воспринять народные сборища как начало какого-либо бунта или возмущения и не преминут использовать силу, а тогда польется кровь. По этим соображениям были запрещены базары, народные гуляния, богослужения в храме. Была закрыта городская школа, что состояла при магистратуре, а учителей временно распустили по домам и строжайше предупредили, чтобы они не занимались учительством на дому и тем не устраивали тайные сборища.
        Из большой предосторожности была запечатана оружейная палата, в которую снесли все мало-мальски имеющееся в городе оружие, так как власти опасались, что кто-нибудь из особенно горячих и молодых может по своей глупой дерзости выступить против неизвестного воинства или угрожать ему из бахвальства. Двери оружейной палаты были плотно забиты толстыми досками и всякому горожанину строжайше запрещалось появляться возле палаты, - он теперь мог расцениваться как возможный заговорщик и тайный бунтовщик. Всякая стража отныне отменялась, но пока еще городское имущество охранялось, по привычке, бывшими стражниками людьми теперь грустными, глупо выглядящими без оружия.
        Против подобных нововведений выступил открыто только священнослужитель, искренне возмущенный закрытием храма. Тут он стал говорить на людях, что подобные меры - действия непродуманные и даже безбожные, так как разрушают привычный порядок вещей и грозят хаосом всей городской жизни. "И это тогда, кричал рассерженный священнослужитель, пугая прохожих и привлекая к себе уличных собак, - когда всем нам нужно денно и ношно молиться богу и всем святым покровителям, чтобы смирился тайный гнев и ушла несправедливая жестокость из душ пришлых воинов, чтобы направились они в путь, - туда, куда и следовали! А теперь наоборот: неизвестное воинство заподозрит что-то неладное, раз колокол не бьет, а храм закрыт, заподозрит что что-то недоброе готовиться против них - бунт или убийство! И тогда может свершиться кровопролитие! Одумайтесь, пока не поздно, одумайтесь! .." Вот что кричал несчастный священнослужитель на улицах города.
        Про его проповеди прознали власти, и возмутились: преподобный отец, вместо того, чтобы сдерживать людей от непродуманных действий и речей, сам призывает всех молиться. И за что?! - за немедленный исход неизвестного воинства. А если иноземцы прознают про такие призывы? Ведь они могут подумать, что горожане настроены по отношению к ним отнюдь не миролюбиво и гостеприимно, но недружелюбно и даже враждебно. Священнослужителю было запрещено проповедовать, а верующим предписано молиться по своим домам: "Каждый пусть молиться у себя дома".
        Прошел месяц, другой, третий. Прошел год. В городе воцарилось запустение и унылое безразличие. Никто улицы и площадь не убирал. Молочники больше не ходили по утрам и не разносили молоко и масло - они боялись расплодившихся бездомных псов. Еще они боялись, что люди попросту не станут открывать им двери из-за возросшей подозрительности. Какие-либо работы прекратились. Среди людей воцарил большой страх и взаимное недоверие: кто-то распустил слух, что среди горожан появились тайные прислужники иноземцев, которые за плату занимаются доносительством и шпионажем. Теперь люди избегали подходить близко к тем домам, где проживали пришлые воины. Никто теперь не знал, что делают пришельцы и все узнавалось из слухов. Но одни слухи противоречили другим, а из разных противоречий рождались еще более дикие слухи.
        Священнослужитель вместо того, чтобы прекратить проповедование, организовал в своем доме тайные молебны и некоторые - особенно отчаявшиеся или особенно горячие, ходили к нему и участвовали в запрещенных службах. Но всякий, заподозренный в участии, искренне отрицал все и божился, что никогда не ходил в дом священнослужителя и тем более не участвовал в его незаконных службах. По городу поползли слухи, что священнослужитель ведет теперь какие-то странные службы. На них теперь редко услышишь имя бога. Все чаще вспоминаются имена воеводы и десяти его стражников, а также членов злополучной делегации. Они теперь почитаются недовольными как святые мученики и герои, пострадавшие за любовь к своему городу. И даже стал уверять обезумевший священнослужитель, что эти мученики - вовсе не погибли, а были спасены богом и нужно теперь ждать их скорого возвращения. "Прийдут святые мученики во славе божьей и с его силою и освободят город!" - якобы говорил священнослужитель и глубоко кланялся изображениям "мучеников": их нарисовал на стенах дома священнослужителя бывший маляр. На этих службах поносились городские
власти - как сборище гнусных предателей и вероотступников, которые продались душой и телом неизвестному воинству. А оно-то на самом деле есть не просто иноземное войско, а "армия нечистого"! Тут вспоминалась их нечеловеческая речь, их черные блестящие латы, их страшное и невиданное оружие, их рост и большая физическая сила...
        Многое, что говорили про эти сборища. Вскоре в народе стали его называть культом Четырнадцати Мучеников. И хотя каждый открыто осуждал и поносил его, хоть раз, да ходил на тайные службы в дом священнослужителя, и пел с другими хвалу Четырнадцати Мученикам и проклятия Армии Нечистого.
        Про это узнали старейшины, и предприняли решительные меры, так как они опасались, что данные предосудительные службы могут разъярить неизвестное воинство, которое до сих пор вело себя мирно и сдержанно, и вызвать большое насилие. Гонцы передавали шепотом всем горожанам, что отныне магистратный совет лишает священнослужителя его духовного сана и выводит из числа городского управления. Более он не священнослужитель, а обыкновенный человек. Ему строго предписывается прекратить всякие проповеди и службы в своем доме, а каждому горожанину отныне запрещалось посещать дом бывшего священнослужителя под страхом изгнания.
        Был назначен новый священнослужитель, - некогда этот человек был помощником старого священнослужителя, но потом вступил с ним в какие-то разногласия и был лишен поста. Теперь же недоверие к нему со стороны бывшего священнослужителя стало только показателем его добродетелей и рассудительности. Новый священнослужитель начал убеждать людей, что самое главное - это смирение и полная покорность существующим властям, а также искреннее бескорыстное гостеприимство и дружелюбие к неизвестному воинству; недруг его, бывший священнослужитель, был объявлен вероотступником и преступником, а его службы заклеймились как "безбожные оргии".
        Бывший священнослужитель не признал своего преемника и отказался передать ему священное писание и ритуальные одежды. Тогда в дом бывшего священнослужителя пришли несколько стражников, ведомые новым преподобным отцом. Хоть стражники были безоружными, но настроились решительно. Бывший священнослужитель был схвачен и силой уведен в неизвестное направление. Однако странное дело: как не старались стражники, в доме преступника они не нашли священного писания и ритуальных одежд, хотя и перерыли весь дом.
        В городе пополз слух, что бывший священнослужитель, не желая передавать должность и сан назначенному преемнику, уничтожил книгу и ритуальные одежды. Другие говорили, что он просто зарыл их в укромном месте. Никто не знал, куда делся бывший священнослужитель и что с ним сталось. Вокруг его дома несколько дней стражники копали землю, словно что-то искали, - новый священнослужитель говорил, что они просто ищут незаконно накопленные средства, но мало кто ему верил.
        Через несколько дней после исчезновения старого священнослужителя, его преемник объявил людям, что священное писание и ритуальные одежды нашлись чудесным образом. Но когда стали люди встречать нового священнослужителя на улице и просить его совершить похоронные или свадебные ритуалы, он все больше отговаривался большой занятостью. В его руках никто никогда не видел священного писания, а его одежда была чем-то похожа на ритуальную, но весьма отдаленно. Похороны и свадьбы перестали происходить, как это было раньше.
        К новому священнослужителю мало кто испытывал истинную симпатию, но открыто его почитали в таком качестве, и слушали его речи. Говорил он мало и косноязычно, и все больше о смирении и покорности к установленным властям. Не смотря на исчезновение бывшего священнослужителя, культ Четырнадцати Мучеников сохранился и его тайные последователи были уверены, что истинный священнослужитель, - так они называли отстраненного от должности, - удалился за помощью и именно он приведет войско для освобождения города. Осторожные смеялись над такими нелепицами и язвительно называли таких людей "братством Четырнадцати Мучеников". Сначала это было лишь обидное прозвище, но потом осуждаемые сами стали называться Братством и во главе их стал некий человек, называющий себя "наместником Истинного Священнослужителя". Недоверие между людьми выросло: все подозревали друг друга - одни везде видели сумасбродных и опасных фанатиков, угрожающих спокойной жизни, другие - тайных доносчиков.
        Однажды храм, который был уже давно заперт, загорелся. Но так как было запрещено открыто производить какие-либо организованные действия и сборища не допускались, он сгорел дотла. В этом происшествии увидели поджог, устроенный якобы "Братством Четырнадцати Мучеников". На следующий день после пожара группа безоружных стражников, - хотя некоторые уверяли, что видели у них в руках тяжелые палки и бечевку, - врывалась в дома жителей, заподозренных в причастности к запрещенному культу Четырнадцати Мучеников. Тот, у кого в доме обнаруживались изображения "мучеников", обвинялся в поджоге храма и уводился в неизвестном направлении.
        Через день обеспокоенные горожане стали спрашивать нового священнослужителя: что сталось с обвиненными в поджоге? Он удивлялся и говорил, что никакого отношения к аресту возможных поджигателей не имеет и потому не знает, где они. "О ком вы говорите? - удивленно переспрашивал новый священнослужитель, - Разве это был поджог?.. Нет, вы ошибаетесь, это случился простой пожар и подозревать своего ближнего в поджоге - возмутительный грех!" Люди не знали, что и думать: действительно ли это был поджог?..
        Прошло два года. Люди совсем избегали тех мест, где живут иноземцы. А те горожане, что жили неподалеку, клялись и божились, что днем пришлых людей совсем не видно. Видимо, чтобы не досаждать населению города, они выходят только по ночам. "Они - ночные жители, - уверенно говорили другие, - Они прибыли из далекой страны, где жизнь протекает в ночное время, а днем предаются отдыху..."
        Никто уже не мог сказать с уверенностью, как выглядят пришельцы. Стали рассказывать, что они необычайно большого роста, свирепы, что речь их громогласна и поражает своей свирепостью простого человека на месте. Говорили, что они наделены огромной силой и их оружие может разрушать дома и целые кварталы. И поджог храма, оказывается, был ничем иным как демонстрацией силы этого оружия, - неизвестное воинство разъярилось от бездумных проповедей бывшего священнослужителя и потому разрушило храм до основания. И даже новый священнослужитель, стал все чаще появляться на пепелище и оттуда обращался к гражданам: "Смотрите, к чему приводит непротивление установленным властям! Это может случиться с каждым, кто питает какое-либо недружелюбие или чувство злобной ненависти к неизвестному воинству!" И люди опасливо молились, чтобы с их домами не приключилось того же...
        На третий год от Пришествия умер магистр ключей и печатей.
        Но так как было запрещено собираться народу, должность главы магистратного совета получил магистр права. На четвертый год магистр права тяжело заболел и умер. Новым магистром права, а также магистром ключей и печатей стал магистр торговли, который однако умер в том же году. Многие поговаривали, что умер он по непонятной причине. Должности магистров ключей и печатей, права и торговли взял на себя толстый магистр имуществ. Однако никто не видел, чтобы он что-то делал.
        Он редко выходил из своего дома и большей частью посылал гонцов, чтобы убеждать народ быть покорным установленной власти, не выказывать какого-либо недовольства по отношению к неизвестному воинству и не нарушать запреты, временно наложенные магистратным советом. И хотя никакого магистратного совета уже не было, - часть его членов поумирала, часть куда-то запропастилась, объявления, производимые гонцами, делались от имени "нашего магистратного совета".
        Находились такие, что осуждали такое положение вещей, когда нет законно избранной власти, а от ее имени говорит один человек. Но когда их спрашивали, не хотят ли они организовать городское собрание, и избрать на нем новый совет, они пугались и отнекивались. "Что вы, - говорили не на шутку испугавшиеся люди, - как можно организовать такое собрание? Ведь это нарушение запретов, наложенных магистратным советом! Это может обернуться совсем плохо! .." Они качали головами и быстро уходили от насмешливых взоров.
        В городе ничего не изменялось. Но внимательный видел, что изменилось многое и не в лучшую сторону. Улицы засорялись: теперь они были запруднены всяким мусором, грязью, сворами бездомных псов. Дома постепенно разрушались от ветхости, сырости и ветра, - многие из них кричали по ночам обваливающимися крышами и ломающимися деревянными косяками, которые давно прогнили. Стены зарастали лишайником и цепким плющом, а кое-где покрылись целыми зарослями дикого винограда. Никакой видимой работы в городе не велось. Люди большую часть времени отсиживались по своим домам: им было не уютно в тихом и обветшавшем городе. Еще они боялись подозрений со стороны соседей. Все старались вставать только после рассвета - когда солнце встает высоко и день уже явственен. Ложиться стали рано: как только намечался закат, горожане поспешно закрывались в своих домах. Они боялись встретиться с неизвестным воинством, которое, как теперь было известно, управляет городом в ночное время.
        Свадьб больше не проводилось. Те, что имели дочерей навыданье, поговаривали, что лучше всего отдать их в жены к иноземцам. Так они породнятся с неизвестным воинством и получат в городе уважение и почет. По слухам некоторые из тщеславных отцов отводили перед закатом своим молодых дочерей к постоялым дворам, в которых жили пришлые. Однако на утро дочери возвращались дрожащие и испуганные; они ничего не могли внятно рассказать, и большей частью заливались горькими слезами. Когда же их стали расспрашивать с пристрастием, они упрямо молчали и отказывались отвечать. Завистливые, успевшие возненавидеть будущих тестей, поговаривали: "Они так уродливы и глупы, что никто из неизвестного воинства на них не польстился! Из жалости их отослали обратно..." Некоторые, а таких было больше, утверждали, что никто к девушкам просто не вышел, но они, боясь насмешек, не говорят об этом.
        Когда неудачливые отцы попытались сосватать своих дочерей в мужья подрастающим сыновьям других горожан, их попытки отвергли как неуместные: пополз слух, что девушек насиловали, они уже не девственницы и даже беременны - носят в своем чреве ужасное существо - продукт человеческой природы и неизвестного воинства. Таких девушек с отвращением отвергали: отцы выбирали своим сыновьям самых некрасивых и тихих, - такие уж точно не ходили к неизвестному воинству! А когда некоторые из отверженных девушек действительно разродились бременем, - то ли от неизвестного воинства, то ли от тайного любовника, - их отцы в ужасе убивали новорожденных. Не все так делали, не у каждого поднимется рука на такое, не у каждого столько смелости.
        Семьи, где рождались еще дети, стали скрывать, от кого эти дети. Говорить об возможных отцах люди просто боялись: им могли не поверить, и могли заподозрить их, что они специально выдумывают несуществующих молодых людей, все чтобы отвести подозрение от своих дочерей. Рождения детей стали происходить в тайне от соседей и родственников, на них уже больше не присутствовал новый священнослужитель. Хотя сам он открыто и порицал такую скрытность, но лично не вызывался идти в те дома, где по слухам родился ребенок. "Если такой ребенок рождается в тайне от людей и без названного отца, то он продукт нечистой связи и никак не может освящаться именем божьим!" сурово говорил новый священнослужитель, и многие слушающие его с ним молча соглашались.
        Рождение ребенка стали скрывать, и когда соседи замечали, что в ближнем доме со временем появилось пополнение, они получали странный ответ: ребенок этот был еще рожден до Пришествия. Кто мог в это проверить? - книги рождений и смертей не велись, а новый священнослужитель избегал всяких двусмысленных положений. Со временем детей просто перестали выпускать на улицу и они целыми днями сидели взаперти, не видя никого, кроме родителей и близких. И когда дети плакали или смеялись, бедные родители закрывали им рот ладонью, чтобы не услышал никто вне дома: их отводили в самые далекие и глухие комнаты...
        Так прошло еще два года.
        Странная жизнь шла своим чередом. Долгое время никто из горожан не видел магистра имуществ, который когда-то взял на себя обязанность управления городом. "Не умер ли он?" - поговаривали люди, но никто из них этого не знал, а идти в дом магистра имуществ без разрешения никому не хотелось. Однажды, когда вокруг имени магистра имуществ уже бурлили разные сплетни и пересуды, пришли гонцы. Эти люди утверждали, что их послал сам магистр имуществ, чтобы передать всем горожанам следующее сообщение: "Из-за того, что я мучаем тяжелыми болезнями и имею же преклонный возраст, который не дает мне исполнять в полной мере возложенные на меня должностные обязанности, добровольно передаю обязанности магистров ключей и печатей, права, торговли, имуществ, а также обязанности городского архивариуса, старшего нотариуса и старшего писаря нашему славному городскому казначею, который еще бодр телом, имеет ясную голову, прослыл мудрым и исполнительным человеком, служащим на благо и славу города и его жителей. Отныне он имеет право поступать согласно установленной власти, и всякая попытка перечить ему или не следовать его
приказам, будет понимаема только как незаконный бунт, ничего с благом нашего города не имеющий. Бывший магистр имуществ."
        Многие удивились такому объявлению, некоторые из них засомневались: а от магистра имуществ это послание? Нашлись среди них и такие люди, что не побоялись и пошли к дому магистра имуществ, чтобы все узнать от него самого такие большие были сомнения. Когда они пришли к дому магистра имуществ, то обнаружили его давно запущенным и нежилым; кроме грызунов и летучих мышей никто его не населял. Тогда люди стали вспоминать, когда они в последний раз видели магистра имуществ, но никто из них не мог с уверенностью сказать, когда и где. "О какой установленной власти говориться в послании? - спрашивали друг друга люди, разводя руками, - Ведь магистратный совет который уже год не созывался, а последний его член - магистр имуществ, - вот, пропал куда-то..."
        Люди были не на шутку встревожены этим странным событием. Но когда один человек., - это был бывший молочник, - предложил созвать городское собрание, чтобы избрать новый совет, многие стали отказываться от участия в таком собрании и быстро расходились. Тогда этот человек решил найти городского казначея, в руки которого отдавалась все городское управление: ведь городу нужна какая-то власть, иначе, кто будет следить за порядком и спокойным течением жизни? Кто будет следить, чтобы соблюдались все постановления предыдущего магистратного совета? Ведь они не утратили силу закона...
        Так решил бывший молочник и вместе с несколькими людьми, кто вызвался его сопровождать, направился к дому городского казначея. Городской казначей сам вышел навстречу самодеятельной делегации. Он был уже осведомлен и важен. Он потребовал, чтобы люди расходились. "Разве вы не знаете, что организовывать какие-либо делегации незаконно? Что могут подумать наши гости! - гневался он и топал ногой, - Ведь они могут подумать, что вы пришли клеветать на них или с целью тайного сговора, а это может грозить нашему городу большими неприятностями!" Когда его спросили: что за установленная власть, о которой говориться в послании? Городской казначей с раздражением заметил: "Как вы можете не знать об этом? Ведь магистр имуществ был членом совета, который был избран, как вам известно, всеми жителями города и управлял как законная власть."
        Люди сказали: да, мы это знаем. "Но вы так же знаете, - продолжил казначей, - что магистр имуществ был последним членом совета, которому было передано все городское управление?" Люди подтвердили, что и это они знают. "А из-за известных вам причин, о которых говориться в последнем послании, - важно продолжал казначей, - городское управление временно передается в мои руки и я теперь обязан подчиниться этому решению, и исправно выполнять возложенные на меня новые обязанности. Созывать собрание сейчас нецелесообразно: это прямое нарушение постановлений, принятых, как вам известно, магистратным советом законной властью." Тут люди согласились с ним, говоря: "Нет, лучше не нарушать законов..." "Вот это и есть установленная власть! - твердо закончил городской казначей, - я в своем лице ее представляю..." Люди согласились с ним.
        Но бывший молочник еще сомневался и потому спросил: "А где же бывший магистр имуществ?" Среди людей наступила неловкая тишина, каждый из них подумал: действительно, куда делся сам бывший магистр? Городской казначей сначала растерялся, но быстро взял себя в руки, и сухо уведомил горожан, что бывший магистр как человек, имеющий большой и многогранный служебный опыт, отправлен им к неизвестному воинству, чтобы вести с ним переговоры о будущем города и его жителей. Все вздохнули с облегчением и разошлись.
        С этого времени городом официально стал управлять городской казначей. Поначалу, по традиции он все еще посылал послания с гонцами к разным горожанам, называя себя "Городским казначеем, временно исполняющим обязанности магистров ключей и печатей, права, торговли, имуществ, а также городского архивариуса, старшего нотариуса и старшего писаря". Через время послания стали делаться от имени "Исполняющего обязанности магистров ключей и печатей, права, торговли, имуществ, а также городского архивариуса, городского казначея, городского нотариуса и старшего писаря". Потом, из-за неудобства от столь длинного или трудно произносимого должностного титула, гонцы стали оглашать послания просто от "Полномочного представителя установленной власти".
        Шли дни, а затем и месяцы, но ничего в городе не менялось. Никто не слышал новостей о переговорах, которые вел бывший магистр имуществ с неизвестным воинством. Когда люди стали спрашивать у бывшего казначея, что слышно о переговорах и как бывший магистр имуществ их ведет, бывший казначей с видимым сожалением ответил: "Недавно бывший магистр имуществ умер из-за тяжелой болезни, и теперь, судя по всему, переговоры с неизвестным воинством должен буду вести я, как представитель установленной власти... Больше это делать некому!" - с непонятной усмешкой добавлял он и отсылал встревоженных людей по домам.
        Никто не знал: действительно ли идут переговоры и бывший казначей их ведет, или он только говорит о этом? Некоторые горожане, а это были в основном соседи или родственники бывшего молочника, прославившегося своим сомнением, стали следить по ночам за теми домами, где давно уже обитало неизвестное воинство, надеясь получить какое-то подтверждение. И они действительно увидели как перед закатом бывший казначей хромая (а он был хромой на правую ногу) одиноко бредет к этим домам, а затем через непродолжительное время возвращается. Но никто из следивших за ним людей не осмелился подойти ближе; они страшились неизвестного воинства.
        Так продолжалось какое-то время: бывший казначей ходил каждый вечер к местожительству неизвестного воинства, а затем торопливо возвращался, словно боясь быстрого наступления ночной темноты. С каждым разом он хромал все больше и время проведенное им вне своего дома сокращалось. Все поговаривали, слушая свидетелей: "Да, нелегко приходится нашему представителю! Вон он как трудится, - каждый вечер ходит на переговоры и как устает, хотя уже не молодой..." Люди стали больше уважать бывшего казначея и перестали досаждать его различными вопросами днем, полагая, что ему нужен продолжительный отдых для дальнейших переговоров.
        Так в городе наступило хрупкое и длительное спокойствие. Все продолжали не доверять друг другу, одни в тайне молились Четырнадцати Мученикам, другие боялись доносов. Новый священнослужитель по уже установившейся традиции каждый день призывал на месте сгоревшего храма молиться богу и укрепляться в смирении и подчинении установленной власти. Люди, выходившие из домов, молились, но проходили мимо священника и не задерживались: все помнили об запрете собираться и не хотели мешать бывшему казначею достойно вести переговоры с пришельцами...
        Однажды, а это было на шестой год от Пришествия, темной осенней ночью многие люди, еще жившие вблизи здания ратуши, слышали непонятный шум, который исходил от него. Казалось, что кто-то сильными ударами бьет по дверям ратуши, чтобы сбить засовы и войти в него. Ратуша давно была запертой и нежилой; бывший казначей не осмелился исполнять обязанности представителя в этом здании, так как не имел на это письменного или устного распоряжения. Сначала было подумали, что это сам бывший казначей хочет проникнуть в здание ратуши. "Ему что-то понадобилось из важных документов, чтобы продолжать переговоры..." - шептались люди. Но продолжающийся шум заставил их усомниться в этом: не той силы бывший казначей, чтобы так шумно открывать ворота. Да и зачем ему это делать ночью, а не днем?.. Люди не знали, что происходит и сильно были напуганы.
        Шум длился долго, но внезапно прекратился, так что никто из горожан не заметил: все были оглушены, и не могли сказать, когда все утихло. Тут некоторые увидели через неплотно запертые ставни своих окон как со стороны ратуши появился и исчез свет. Словно кто-то зашел в ратушу и там начал что-то делать, освещая себе внутренние помещения. Больше шум или свет не повторялся. Люди были растревожены и долго не могли уснуть. Вечером следующего дня бывший казначей не пошел как обычно в сторону местожительства неизвестного воинства.
        Когда встревоженные люди пошли на другой день к нему домой, чтобы узнать как идут переговоры и что произошло позавчера в здании ратуши, к ним после продолжительных возгласов нехотя вышел сам бывший казначей. Казалось, он был болен и напуган. Речь его, обычно торжественная и важная, в этот раз была путанной и невнятной. Словно он оправдывался... Затем, увидев настойчивость горожан, бывший казначей разозлился и сухо уведомил их: отныне переговоры вестись не будут. "Почему?" - спросили его. "Потому, что они благополучно окончились взаимным пониманием..." "Что это значит? Что это значит?" - стали шуметь люди и недоуменно смотреть друг на друга: никто не понимал, что имеет в виду бывший казначей. Он же пытался как-то унять зашумевших людей, а когда все, наконец, замолчали, стал пространно разъяснять: "Между мною, как вашим представителем, и неизвестным воинством заключено соглашение, которое покончило со всяким непониманием и недоверием, что еще кое-где давало о себе знать в городе. Отныне в городе установлен мир и согласие: неизвестное воинство обязалось никогда не причинять какого-либо вреда
городскому имуществу и его жителям в обмен на право жить без заранее установленного срока в городе. Неизвестное воинство обязалось быть силой, защищающей наш город от всякой возможной угрозы, которая может случиться извне, и сохранять установленный порядок в нем самом. Я от имени города обязался, что никто не будет вмешиваться в жизнь неизвестного воинства или чем-то досаждать ему, а также что никто не будет приходить к зданию ратуши, где отныне будет жить неизвестное воинство. Всякое решение, к которому придет неизвестное воинство и что не будет нарушать установленного соглашения, будет проводиться через меня. Неподчинение или противление исполнению этих решений будет пониматься как бунт против установленной власти..."
        Тогда его спросил брат бывшего молочника: "Кто скрепил соглашение от имени неизвестного воинства и где оно само?" На это бывший казначей ответил: "Соглашение было заключено устным, так как неизвестное воинство не знает нашего письма, но, принявши даже устную клятву, ее блюдет свято и неукоснительно. А от имени неизвестного воинства соглашение со мной заключил их командир." "Кто? Кто?" - закричали тут снова люди. "Я не знаю его имени и не могу передать как оно звучит, - ведь их речь сильно отличается от нашей, сказал просто бывший казначей, выглядел он уже очень уставшим от расспросов, Разве это важно, как его зовут?" Люди согласились с ним: нет, это совсем неважно. "Я буду следить за исполнением соглашения в городе, а командир неизвестного воинства - среди своих людей." - закончил бывший казначей и попросил всех расходится. Все снова зашумели, но, испугавшись, что своим шумом и гамом нарушат с таким трудом достигнутое соглашение, успокоились и разошлись. Никто из людей не стал проверять, перешло неизвестное воинство жить в здание ратуши или нет: все видели двери его открытыми, а сбитые замки
лежащими на земле...
        Шло время. Бывший казначей уже не вспоминал, кем он был когда-то. И когда его называли "бывшим казначеем" он сердился. Не заметили люди, когда он начал говорить от имени установленной власти и показывать скрюченной рукой в сторону ратуши. Его спрашивали: "Почему, когда ты говоришь от имени властей, то показываешь рукой на ратушу?" В ответ им бывший казначей говорил: "А разве вам неизвестно?" и грустно улыбался. "Нет, мы ничего не знаем," - пожимали плечами люди. "Теперь там находится власть," - говорил он и снова показывал рукой в сторону ратуши. "Но почему?" - испуганно спрашивали люди. "Потому как ныне само неизвестное воинство управляет городом. Разве оно не доказало за все это время свое миролюбие и сдержанность?" Люди соглашались: мы это знаем. "Теперь неизвестное воинство благодаря моим усилиям знает все положение вещей, знает все нужды города. Как не ему, будучи защитником и смотрителем за установленным порядком, управлять всеми важными делами в городе? .." "Наверное, так..." соглашались горожане, с трепетом оглядываясь на высокий силуэт ратуши. "Это законная власть, ибо она основывается на
заключенном соглашении," - уверял всех бывший казначей. Он объявил людям, что продолжает исполнять обязанности представителя установленной власти, но в таком качестве является отныне выполняющим волю командира неизвестного воинства, чье имя не произносимо. Так бывший казначей стал именоваться "Исполняющим волю командира неизвестного воинства, чье имя не произносимо." Бывший казначей старел и почти не показывался на люди.
        Новый священнослужитель тоже стал старым и обрюзгшим. Его проповеди на месте сгоревшего храма стали носить невразумительный характер. Он все больше и больше говорил всем о невиданном могуществе и чудесной силе Того, Чье имя не произносимо. Он воздавал хвалу установленной власти и совершал низкие поклоны, поворачиваясь в сторону ратуши; он был стар и это ему давалось нелегко. Не имея при себе священного писания, священнослужитель все больше сам придумывал как воздать хвалу Безымянному и его Неизвестному воинству. Сначала некоторые осуждали такие действия, говоря: это не вера наших отцов. Но их стали осуждать и порицать: "Не смейте сомневаться, ведь вы можете вызвать справедливый гнев неизвестного воинства! Уж лучше молчите, если вам так не нравится молебны преподобного отца, - ведь он старается не ради себя, но ради всего города..."
        В тайне, те люди, кто сокрыто продолжал поклоняться Четырнадцати Мученикам, проклинали нового священника и его настойчивые мольбы, но открыто это показывать не осмеливались. Они боялись, что их заподозрят в мятежных действиях или помыслах, направленных против власти Неизвестного воинства, а потому несущих угрозу жизни города.
        Часть людей принялась следовать действиям нового священнослужителя, и каждый день ходила на место сгоревшего храма, и совершала поклоны в сторону ратуши, славя власть Безымянного и могущество его Неизвестного воинства. Другие, делали вид, что не замечают подобных действий и старались не покидать дома, а если и выходили - старались отходить недалеко от дома и быстро возвращались, справив свои дела...
        Когда наступил восьмой год от Пришествия, случилось некоторое происшествие, вызвавшее крайнее неудовольствие у бывшего казначея, у священнослужителя и осторожных людей. Несколько человек, ведомые бывшим молочником, попытались проникнуть в те дома, в которых некогда жили иноземцы до того, как переселиться в здание ратуши. К своему большому удивлению они нашли эти дома в таком сильном запустении, сырости и смраде гниющего дерева, что засомневались: а жил ли здесь кто-нибудь вообще? Дома выглядели заброшенными не один год: крыша их обвалилась внутрь, стены растрескались и стали медленно осыпаться, прогнившие полы рухнули в подвалы, откуда при движении поднимались облака отвратительного гнуса. Не обнаружилось в этих домах ни одной целой вещи или изделия, которое могло бы указать на то, кто здесь жил, и какой вел образ жизни. Скорее, это были уже не дома, но старые затхлые склепы. "Почему люди решили, что здесь жило неизвестное воинство?! возмущенным шепотом спрашивали те, кто пошел за бывшим молочником, - Разве видно, что здесь кто-то когда-то жил?!"
        Тогда, несмотря на суровые предупреждения бывшего казначея и священнослужителя, люди, что пошли за бывшим молочником, направились к зданию ратуши. Они не хотели, конечно же, проникать внутрь или вызывать оттуда неизвестное воинство. У них не было какого-либо оформленного желания и нельзя было сказать, что они чего-то хотят конкретного; ими двигало лишь чувство неуверенности и желания знать. Когда они подошли вплотную к открытым дверям ратуши, они стали топтаться на месте и нерешительно оглядываться по сторонам. Никто из них не мог сказать, зачем он пришел сюда и чего ждет. Некоторые, засомневавшись в дельности такого непонятного предприятия, засобирались назад, отчетливо отговаривая товарищей.
        Тогда бывший молочник, видя как его самодеятельный отряд разваливается на глазах, неожиданно осмелел, и решил зайти внутрь здания. Как только он зашел в здание (остальных охватила внезапная слабость и словно непонятная сила пригвоздила их к месту, где они стояли), то послышался шум как от падения и сдавленный крик, после чего все смолкло, а изнутри дохнуло несвежим воздухом. Люди настолько испугались, что бросились бежать кто куда, позабыв о отчаянном смельчаке. Они разбежались по домам и сидели там, боясь показаться на улицу. Все думали, что неизвестное воинство выйдет ночью и покарает провинившихся ведь сумасбродные люди шли с недобрыми намерениями без согласия на то самого неизвестного воинства...
        На следующее утро к многим горожанам, которые всегда отличались большой рассудительностью и осторожностью, приходили гонцы от бывшего казначея. Им было объявлено, что бывший молочник, проникший в здание ратуши с преступными намерениями, был наказан немедленной смертью. Для того, чтобы подобное впредь не повторилось, бывшему казначею как Исполнителю воли Безымянного наказывалось организовать добровольных смотрителей порядка, которые будут пресекать всякую деятельность, идущую против существующих законов. Многие из рассудительных людей вызвались стать добровольными смотрителями порядка. Они получили разрешение от Исполнителя воли Безымянного задерживать всякого, кто намеревается совершить незаконное действие или ведет опасные разговоры, а также не допускать какого-либо скопления людей и образования самодеятельных делегаций.
        Добровольные смотрители порядка стали именоваться "солдатами Неизвестного воинства". Это поначалу вызвало возмущение у самого бывшего казначея, но вскоре он решил, что здесь нет большого преступления. "Это символично, что вы так называете себя и так вы тоже подтверждаете свою службу установленной власти," - успокоившись, сказал бывший казначей после того, как добровольцы заверили, что называют так себя для удобства, но ни в коей мере не считают себя частью победоносного и прославленного Неизвестного воинства. Создание такого полезного общества было освящено священнослужителем и оно временно стало под начало Исполнителя воли Безымянного.
        В тот же день добровольцы вторглись в дома тех, кто участвовал в самодеятельной экспедиции бывшего молочника или подозревавшихся в сочувствии. Виновных были палками и туго связывали веревками, после чего они были уведены. Больше о них никто ничего не слышал. Из-за этого даже тайные поклонники культа Четырнадцати Мучеников стали открыто славить власть Безымянного вместе со священнослужителем. А те, кто еще был нестарым и здоровым мужчиной, поспешили стать добровольцами, - они получали бесплатное довольствие по приказу бывшего казначея. Дома обвиненных в преступлениях конфисковывались в пользу добровольцев. И если поначалу еще случались раскрытия преступных намерений и обнаруживали в том или ином доме изображения "мучеников", то со временем число раскрываний сократилось и городская жизнь снова вошла в тихое русло...
        На десятый год от Пришествия неожиданно скончался бывший казначей. Многие говорили, что он подорвал свое здоровье на каждодневной службе у Безымянного. "Он работал не покладая рук." - с сожалением говорили люди. По устному завещанию покойного новым представителем установленной власти становился его старший сын по имени Орта. Орте было тогда сорок четыре года и он начал свою службу с того, что стал именоваться Наместником Безымянного Короля. И когда на одиннадцатом году от Пришествия умер старый священнослужитель, новым Баи-ларну-техеном, что значит Прославляющий установленную власть, Орта назначил брата покойного, - так была сохранена преемственность.
        Люди спокойно восприняли необходимые перемены и подчинились новым представителям, говоря: "Так уже повелось и это к лучшему..." Никто не вспоминал более про магистратный совет или священное писание, ибо люди думали: "То было до Пришествия и сейчас никак не применимо..." Именем бывшего молочника пугали детей, и слова ул-лекрна-семер, - "поступать как бывший молочник", - выражали высшую степень негодования. Когда люди сильно печалились, они в тайне от добровольцев молились Четырнадцати Мученикам. Когда они сильно боялись, они шли к месту сгоревшего храма и там просили Безымянного Короля о сохранении мира и спокойствия в городе.
        Со временем стали поговаривать, что главой тайного Братства Четырнадцати Мучеников состоит никто иной как сам Прославляющий. Насмешники говорили шепотом: "Слышали мы, что именно он заправляет тайными молебнами..." Но осторожные люди отвергали такую чушь и грозили вызвать добровольцев, чтобы пресечь подобные разговоры. Насмешники пугались и больше не говорили подобных вещей, - они как и все боялись добровольцев.
        Так повелось, что добровольцы стали назначаться Наместником Безымянного Короля из семей тех, кто первыми стал служить на таком поприще. И когда от несчастного случая умер еще молодой Наместник, новым Наместником стал его младший брат по имени Тийла. Тийла отказался от собственного имени, говоря: "Я служу Безымянному Королю и поэтому у меня не может быть ничего, кроме искренней преданности к установленной власти!" С тех пор Наместники стали безымянными: все они происходили из рода Тийлы и потому звались Тийларладу "потомок Тийлы", - и это был их второй титул.
        Когда умер Прославляющий, Тийларладу назначил новым Прославляющим человека из рода Майара - того самого нового священнослужителя, который начал прославление власти Безымянного Короля. Поэтому он зовется Майарладу "потомок Майара"; собственного имени он не имеет также, как и Наместник...
        Рассказывают, что в том заречном селении, в котором когда-то остановилась первая делегация после бегства, до сих пор живут потомки глашатая, стражника и подмастерья. Они взяли в жены местных девушек и нарожали много здоровых детей. Их потомки так и называются: Дойбаладу, Илвамладу, Со-сотладу, - что значит "потомок Глашатая", "потомок Стражника", "потомок Подмастерья". Эти три рода совместно управляют селением и почти ничего не знают о городе и его жителях. Селение так и зовется Кутлисаадан - "Место, куда пришли трое". Его жители бояться страшного Неизвестного воинства. Они не платят налогов и никак не сообщаются с городом. Всякое упоминание о Неизвестном воинстве наводит на них необъяснимый страх, и когда они ругаются в минуты большого негодования, то они поворачиваются в сторону города, говоря: "Будь проклято место, куда бежал писарь!" Кто такой писарь - они не знают, так как не знают письма, но еще их деды говорили так. Но среди них принято называть "писарем" самых плохих и бездушных людей - воров, лжецов и прелюбодеев.
        Рассказ Йорвена Сассавата
        Самая трудная задача в поиске исторической истины: что делать с найденной истиной.
        "Изречения" великого Перинана
        На этом старик Арда закончил свое длинное повествование.
        Он выдохся и теперь жалобно тер костлявыми руками горло, а на глазах выступили слезы. Я не замедлил поблагодарить доброго старика: его рассказ был удивительным, и ни на что не похожим. По-крайней мере, я ничего похожего не слышал, учась в Школе Перинана или путешествуя в поисках Грюнедаля. В комнате было темно и тихо, лишь потрескивала догорающая свеча да иногда позвякивал чем-то снаружи сонный ветер. Я не знал: день сейчас или ночь, вечер или утро. Увлекшись рассказом старика, я не заметил как пролетело время.
        Не знаю, содержится ли в его рассказе историческая правда. На первый взгляд, услышанное мною представляло собой жуткое переплетение народных легенд, нелепых слухов и фантастических дополнений, приданных к повествованию различными неведомыми мне сочинителями. "Где здесь правда, а где чистый вымысел?" - спрашивал я себя и не находил вразумительного ответа. Если принять за чистую монету то, что рассказал мне старый хозяин, тогда многое, увиденное мною в этом странном городе, становилось понятным и объяснимым. Но можно ли реальность, какая бы она не была странная и неузнаваемая для трезвомыслящего, объяснять мифом или народной фантазией?.. Я стремился найти город, о котором упомянул великий Перинан в своих "Южных хрониках". Я нашел его, но теперь не знал: что мне делать с найденным, если оно не оказалось сказочным сокровищем? Если оно - только мутная лужа на дне высохшего колодца. Да, там, на самом ее дне что-то блестит и переливается. Но что? Золотая брошь, оброненная красавицей? Лунный свет, не знающий человеческих треволнений? Жирная грязь?.. Я жадно слушал рассказ Арды: жадность съела мою
уверенность. Теперь жадность поедала меня и мне было неприятно... Я не знал о чем спрашивать старика после того, как он рассказывал. Вопросы куда-то исчезли и я почувствовал большую усталость, словно повторно преодолел безлюдную пустыню и ледяные горы. Что мне делать там, откуда я пришел и куда вернулся? Что мне говорить старику?..
        Старик помассировав горло, откашлялся и торопливо встал, словно чего-то испугался. Он тихо пожелал мне спокойной ночи и поспешил прочь, как будто за ним гнались чудовища. Окликнуть его в это мгновение - злая и неумная шутка. Я закрыл глаза. Спокойной ночи? Или спокойного дня?..
        Когда я проснулся, я понял: мне надоело искусственное затворничество в четырех стенах. Пора выйти и подышать свежим воздухом, - мое желание выйти стало буйным и требовательным. Я умылся из лохани, что заботливо оставил в моей комнате старик, и затем стал звать хозяина. Звать мне пришлось долго: он все не шел и это стало меня раздражать. Увидев его растревоженное лицо, я поспешил успокоить: со мной ничего не случилось и я хорошо отдохнул. Тогда добрый старик решил было, что я проголодался, но я поспешил его заверить, что совсем не голоден. Он недоверчиво уставился на меня подслеповатыми глазками и переспросил: "Господин Орви не хочет позавтракать?" Нет, Орви не хочет завтракать. "Зачем господин Орви меня звал?" Чтобы выйти и подышать свежим воздухом. На лице у старика появилось странное выражение: словно я сказал какую-то непристойность. Я повторно попросил его сопровождать. После моей невинной просьбы последовала длинная пауза, - нечто, до отказа набитое глухим недоверием. Я уже думал, что он обиделся, - это был человек с странными причудами. Тут старик неожиданно согласился и забормотал себе
что-то под нос что-то вроде "конечно же, он из далекой страны..."
        Только тут я обратил внимание на это: все время, пока я жил у старого Арды, я уже много раз слышал про то, что я - человек из далекой страны. Мне казалось, что сами стены этого дома, его слепые окна, его дверь, неприветливо стиснувшая зубы замков и запоров, сам воздух комнаты шепчут вслед за старческим бормотанием: "конечно, он - человек из далекой страны..." Мне не нравился воображаемый шепот. Мне не нравилось бормотание чудного старика. Теперь я понимал, почему он пригласил меня к себе, откуда такое неожиданное гостеприимство - и это на фоне хозяйничающей в городе грубости "стражников" и подозрительности виденных мною жителей. Он, вероятно, принимал меня за какую-то важную персону. То ли считал, что я пришел из той далекой страны, куда ушли мифические Четырнадцать Мучеников. То ли я родом оттуда, откуда когда-то пришло еще более мифическое Неизвестное воинство, - что я их соотечественник...
        Я не стал расспрашивать старика об этом: вдруг я испугаю его и он откажется меня сопровождать по городу? Я молча оделся и последовал за ним, надеясь, что когда-нибудь разберусь в тайным мотивах его гостеприимства...
        На улице, как оказалось, был уже полдень. С радостью я вдыхал воздух, после затхлости дома Арды он казался мне сказочно чистым и сладостным. Как и в тот день, когда я вошел в город, на улицах царила настороженная тишина. Иногда мимо нас проходили люди - сгорбленные тощие фигуры, закутавшиеся с ног до головы в ужасающее своей грязью тряпье. Встречные прохожие старались обходить нас и в их быстрых взглядах я читал только страх и унылость. Страх перед судьбой и унылость ее предсказаний мерещились мне в этих взглядах. Первоначальная радость, охватившая меня от того, что я вышел из темного и душного помещения, куда-то пропала.
        Я тоскливо наблюдал жирную грязь и пестрый мусор на улицах, пустые глазницы ветхих домов, наглость бродячих собак, которые то и дело приставали к нам, чувствуя запах домашней еды, что пропитала наши одежды насквозь. Арда слабо отмахивался палкой - он предусмотрительно ее прихватил, выходя из дому. Мои страхи, что уличные псы нападут и покусают, исчезли в тот же миг, когда я почувствовал ту же трусость. И здесь страх...
        Неожиданно я услышал далекий и резкий голос: впереди, прямо на ровном месте, проросшем обильно высоким сорняком, стояли три человека. Вернее, стояли только двое, а третий сидел на высоком стуле. Двое были молодыми и суровыми на вид парнями. Их лица ничего не выражали, кроме скучающего почтения. Тот, что сидел оказался обрюзгшим визгливым стариком, - не в пример Арде толстым и волосатым. На сидящем было нечто длинной торжественной одежды, - из-за того, что ее носили не одно десятилетие, она была протерта во многих местах и имела неопределенно темный цвет: нечто между коричневым, черным и синим. Я догадался, что это и есть так называемый "прославляющий", то бишь майарладу. Этот "прославляющий" грузно сидел на стуле и тонким голосом кричал:
        "Славься Безымянный Король,
        Ты, чьего имени никто не знает,
        Ты, чья власть от века в века,
        Ты, чье Неизвестное воинство
        Побеждает всякого врага без пощады!..
        Славься Безымянный Король,
        Мы твою власть славим и любим,
        Ибо нами ты правишь так мудро,
        Всякое зло Ты отводишь от града,
        Мир и спокойствие даришь
        Всем нам, - Тебя мы славим за это!..
        Славься Безымянный Король,
        Ты, что вечно в Доме своем
        Следит за порядком,
        Мир и спокойствие нам сохраняя,
        Славим, славим Тебя мы за это!..
        Славься Безымянный Король,
        Ибо жизнь Твоя не знает скончания,
        Ибо власть Твоя не знает пределов,
        Ты - везде и нигде, Ты - в каждом доме,
        Окна - глаза Твои, двери - уши,
        Стены домов - Твои мощные чресла,
        Славься Ты, чья супруга - вечность! .."
        При этих словах майарладу без устали кланялся в сторону здания ратуши (впрочем, не вставая со стула) и сплевывал на землю обильную слюну. Глаза майарладу, что показалось мне забавным, так и вращались из стороны в сторону: он словно хотел проверить, как каждый, что проходил мимо, реагирует на его речитативы. При этом он подмигивал, словно проверял реакцию у слушателей. Прохожие старались его успокоить - реакция у них была однообразная: они скороговоркой повторяли слова речитатива и низко кланялись в сторону ратуши. Затем люди продолжали свой путь, еще больше сутулясь и приволакивая ноги. Больше всего они походили на побитых собак.
        Мне было интересно наблюдать это зрелище и я остановился. Арда что-то прошипел мне в ухо, но я только отмахнулся. Его назойливый страх стал надоедать мне и я перестал обращать на него внимание. Отдуваясь, майарладу пощелкал пальцами и один из молодых "служек" быстро подал чашку с водой. Толстяк прополоскал рот, звучно выплюнул воду и снова затянул речитатив, делая равномерные поклоны. Я разочаровался: это были те же слова или просто новые их сочетания. Тут один "служка" (тот, что подавал воду) с довольно мрачным выражением на лице подошел к Арде и стал ему что-то шептать на ухо. Арда отрицательно, как мне показалось, покрутил головой и в что-то ответил ему. "Служка", так и не поглядев в мою сторону, незамедлительно вернулся к майарладу. Заинтересовавшись, я попросил объяснить Арду: что он хотел и что ему сказал Арда? Мой провожатый немного смутился. Про то, что же хотел "служка", он ничего не ответил. На счет того, что он сказал "служке", Арда горячо зашептал мне в ухо: "Я ему сказал, что ты из далекой страны..." Я нашел такой ответ невразумительным, но, заметив, что бедный Арда старается уйти
поскорее с этого места, последовал за ним. За моей спиной раздавался все тот же речитатив...
        Старый Арда был чем-то напуган. Он то и дело оглядывался, что-то неодобрительно шептал себе в бороду и заискивающе улыбался нелепым "стражам", - они торчали на каждом углу, важно выставив самодельные "копья". "Стражи" не обращали на нас никакого внимания, занимаясь своим делом: кто-то из них играл в кости, кто-то со скучающим видом шатался по улице и стучал в плотно запертые двери "копьем". Другие простодушно спали прямо на ступеньках дома или ели пыльный виноград, сидя в телеге. Я не понимал причину беспокойства моего провожатого. Чего он испугался? Может, "служка" напугал его своим мрачным видом? Не этих же "стражей"... Несколько раз я спрашивал его об этом, но Арда только с деланно отсутствующим видом стучал палкой по земле. На лице его возникло такое выражение, что мне перехотелось спрашивать. У старика свои причуды...
        Я не заметил, как мы повернули назад и оказались там, откуда начинали свою бессодержательную прогулку - у дома Арды. Мне стало понятно: старик не хочет, чтобы я продолжал прогулку. Он хочет, чтобы мы вернулись... Пропустив меня вперед, старик зашел следом и долго гремел замками и запорами. В грохоте запираемых дверей он выразил все неудовольствие, что успело накопиться у него за время нашего "путешествия". Грохот явственно сказал: "я боюсь". И я впервые серьезно задумался о его страхах. В этот день мы не разговаривали.
        На следующий день настороженность Арды сохранилась и даже усилилась. Он больше не пытался меня расспрашивать о далекой стране, что до того было его любимым занятием. Его дружелюбие куда-то испарилось. Передо мной трясся слабый и напуганный старик, который больше всего хотел покоя и тишины, - долгого покоя и долгой тишины. Полная тишина исключает наличие собеседника, она не терпит присутствия постояльцев: ее чистота эгоистична. Я стал понимать, что скоро меня попросят из дома. Для меня это стало неожиданностью, хотя внутренне я чувствовал желание перемен. "Нет уж, - подумал я, - Чего мне ждать такого неприятного момента? Лучше сам уйду, все равно мне нечего делать в доме старого Арды..." Больше мне нечего делать в Грюнедале.
        Вечером я рассказал старику о том, что собираюсь его покинуть. К моему удивлению, он еще больше испугался: теперь он уже не скрывал своего страха. "Куда ты сейчас пойдешь?" - с неприятной настойчивостью повторял он. "Не знаю. Наверное, пойду в заречные селения, - ведь там я еще не был..." "Зачем тебе сейчас идти?!" - старик сердито пыхтел и притоптывал ногой, но меня это уже не смешило. Забавное оказалось безумным. Я понял, что необходимо уходить сейчас же - липкий и бессвязный страх старика стал душить меня, а затхлый воздух показался мне нестерпимо душным. Я стал ощущать себя рыбой, выброшенной на берег...
        Я поблагодарил старика, и быстро оделся: у меня возникло ощущение, что если я не покину дом Арды сейчас, я его уже не покину никогда. Дом проглотит меня и переварит, а затем извергнет в новом старческом облике. Это был страх: страх Арды родил мой собственный страх, - и тот и другой были детьми бессмысленного иррационального желания. В комнате повисла гнетущая тишина, она наполнялась подозрительностью. Старик вдруг успокоился и тихо прошептал, не поднимая глаз: "Ну что ж, человек из далекой страны, ступай куда хочешь..." В его голосе было столько злобы и досады, что меня передернуло. И когда я вышел в сумрачную тишину вечера, за моей спиной громко закрылись замки и засовы. Стены, двери, слепые окна, стиснувшие челюсти ставней, сам воздух этого места шептали мне вслед, и этот шепот был - воображаемым эхом слов старика: "конечно, он же человек из далекой страны...
        Воображаемый шепот дополнял реальный: "ступай, ступай куда хочешь..." Словно этот темный и дремлющий дом отверг меня, рассмотрев в нежданном госте нечто слишком чуждое и непонятное для себя. Он увидел, что я не из того материала. "Дом Арды изверг меня в вечернюю тишину" - вот что я подумал в первый момент.
        Я не знал, куда мне идти. Быстрый уход из дома Арды, его внезапная злоба... Что-то копошилось в моем сознании. Но оно находилось слишком глубоко, чтобы оформиться и облечься мысленными одеждами. Меня окружали темные безмолвные дома и тишина. Она лежала как саван на этом городе. Словно жидкий туман, она безалаберно прикрывала его уродливые язвы не чищенных улиц и окаменевшие наросты строений. Эта тишина страшила меня и одновременно радовала. В первой момент я подумал было, что безумие старика, безумие этого города заразило меня, и я сам сошел с ума, и стал частью города - бездомной худой собакой, каких здесь много. "Нет, ты здоров и просто бежишь от безумия," - сказал я себе и рассмеялся: действительно, я бегу от безумия. Этот город и есть старик Арда: он дряхл, он добродушно ленив, зарос грязью и пылью бездеятельности, и в нем царит древнее сумасшествие. Оно - гораздо древнее, чем стены домов, чем лежбище улиц и плоскость неба. Оно - фундамент, огромный заплесневевший ослизлый фундамент, уходящий своими бесформенными корнями глубоко в бездну. "Тебе ли пугаться старика?" - спросил я у себя. Нет, я
- не испугавшийся безумств лже-историков, не испугавшийся пустынной смерти и безумств сууварской войны, - не боюсь безумства этого каменного древнего старика. Каменный старик изжил мой страх; для него он был слишком дремуч и анахроничен. Тогда я понял, куда мне идти, и с новым пониманием страх ушел далеко и пропал, словно его никогда не было.
        Я шел по пустынным улицам, стараясь не привлечь внимания со стороны "стражей", - их глупая наглость, обросшая "копьями", для меня была ни к чему. Но Арда говорил правду, хоть и был сумасшедший: никого на улицах не было, кроме одиноких собак и ворон, что кружили с удивительной настойчивостью над крышами домов, - вряд ли они находили в этом занятии развлечение. Мне нечего было опасаться: жители Грюнедаля сидят по домам, жадно прижавшись трусливыми впалыми щеками к плотно закрытым дверям и оконным ставням. Они обнимаются с неряшливым деревом и ржавым железом, и их любовь - опасливое любопытство. Их трусливое любопытство доверчиво слушает тишину...
        Я шел по улицам, распугивая собак, - они, видимо, отвыкли чтобы в такое время человек ходил по городу. Собаки фальшиво рычали, но тут же, поджав хвосты, прятались за мусорные кучи или в мертвые подворотни заброшенных домов, и оттуда следили за мной удивленными глазами. Никого я не встречал на своем пути: одни только одинокие собаки, сонный ветер, раздраженное карканье ворон. Вороны спрашивали у меня, куда я иду? Я еще не знал, мне нечего было сказать сердитым воронам... Я просто шел к центру города. Меня тянуло туда, меня что-то звало воображаемым шепотом: "иди, иди куда хочешь..."
        И когда я увидел высокий, почти черный силуэт на темно-сером фоне неба, вздохнул с облегчением. Ратуша была там, где я ожидал ее найти и это было замечательно. Место вокруг ратуши оказалось особенно грязным и захламленным. Такое чувство, что тут никто никогда не ходил. Мне приходилось буквально продираться сквозь высокие сорняки, гнилые доски, преодолевать кучи мокрого щебня... На подступах к ратуше дело обстояло еще хуже: приходилось карабкаться по земляным завалам и прыгать через глинистые рытвины, наполненные до краев черной водой. Несколько раз я подскальзывался и падал в черную воду. "Ничего, - думал я, вставая, - зайду в ратушу и там обсохну..." Я не сколько не сомневался, что попаду в ратушу, и когда я очутился у ее входа, то немного опешил, - не ожидал, что мне так легко удастся сюда проникнуть.
        Быстро темнело. Где-то залаяли собаки. Далеко заплакал ветер, разочарованный в танцах ворон. Мне вдруг стало страшновато. Не знал, хочу ли идти внутрь этого заброшенного здания или только пытаюсь что-то доказать. Себе? Арде?..
        Двери, что вели в ратушу, давно сгнили: на дверном косяке клочьями свисал трухлявый мусор. Я поискал чем его сбить: не хотелось, чтобы он посыпался на голову, когда я стану проходить внутрь. Нашел палку и ударил по сгнившему косяку. Звук получился на удивление тупой: сор медленно стал оседать влажным облаком. Я не выбросил палку, собираясь прочищать себе путь, и медленно двинулся вперед, - в сырую темень каменных внутренностей. Сначала я шел с чрезвычайной осторожностью, словно в полутьме меня поджидали безголовые чудовища. Потом осмелел, зашагал бодрее...
        Никаких человеческих костей я не обнаружил (их успело мне нарисовать воображение), хотя все было завалено упавшим пролетом. "Собаки..." - вслух сказал я, но эха, как ожидал, никакого не услышал. За разнородным щебнем увидел винтовую лестницу, уходящую вверх. Немного подумав, стал поднимался по ступеням, но ничего не находил интересного. Почти все внутренние пролеты попадали вниз: из стен торчали каменные ребра, обросшие зеленым мочалом. Иногда моему глазу открывались уцелевшие помещения. От них несло застоявшимся смрадом и навстречу мне вылетал рой насекомых, - их я потревожил своим бесцеремонным вторжением. "Разве тут может кто-то жить?" - разочарованно я спрашивал у тихо звенящего племени. Племя кружилось у самого лица, но делало это так вяло и ненастойчиво, что движение палки отгоняло его на приличное расстояние. Звенящее племя зависало мерцающим облачком и его звон сливался с тишиной: "конечно, он человек из далекой страны..." Мне не оставалось ничего другого, как преодолевать пролет за пролетом и подниматься на самый верх. Я уже знал, что ничего не найду. Что тут могло остаться, кроме
запущенности и сырого молчания? Никто здесь давно не живет, это понятно. Что тут может быть?.. "То, что иногда в самом верхнем окне горит свет, такая же байка как все остальное... Разве, что там обосновался еще один сумасшедший... Сумасшедший с такой вот бородой как это мочало..." Встречаться с еще одним безумцем мне не хотелось, но неутоленное любопытство требовало от меня продолжать поиски. "Раз я сюда поднялся, нужно все осмотреть..." - думал я как заведенный: других у меня мыслей не было. Иногда попадалась почти полностью сгнившая мебель, мешки, которые когда-то были наполнены, а теперь срослись в одно мохнатое целое и зазеленели мхом... Над головой с писком проносились маленькие зверьки - летучие мыши: то ли они охотились на насекомых, то ли испугались шума, который я производил своей палкой. Ничего здесь не было страшного и удивительного: только дряхлость веков, только запущенность и безнадежность.
        Я не знаю, сколько времени потратил на блуждание в бывшей ратуше, - вряд ли ее стоило называть ратушей. Это был лживый остов, скрывающий в себе свою многовековую смерть. То, что снаружи казалось самым высоким и единственно величественным в городе строением, на проверку оказалось старой ложью - пустая и грязная оболочка. "Ты обманываешь их своим фальшивым величием... - говорил я сам с собой в полутьме здания, - А может они обманывают тебя своей искусственной преданностью?.. Кто из вас лживее: ты или страх эти людей?.. Может вы питаете друг друга: как черви питаются тушей мертвого животного. Они живут, питаясь смертью и ничего не зная о настоящей жизни, - такое знание им бы грозило голодной гибелью. Они славят жизнь, объедаясь мертвечиной, и боятся увидеть голый правдивый оскал костей. Ведь тогда им откроется правда: здесь нет жизни и хвальба их - бессвязное бормотание выжившего из ума старика. Поэтому они - умеренные поедатели мертвечины: они не спешат насытится и им нужен сам процесс. Им приходится пополнять мертвую плоть все новыми остатками - это большая куча мусора, которая состоит из мифов,
слухов, легенд, сплетен. Эта куча мусора - сама по себе правда. Но что в ней правдивого, кроме трупного душка?.. И где провести границу: вы питаетесь огромным мифом мертвого каменного тела или это и есть большой червь, питающийся вашими страхами? Кто из вас червь, а кто труп? .."
        У меня не было желания проводить границу, я уже устал от хождения в заброшенной ратуше. Видимо, наступила уже ночь, потому что почти ничего не было видно. Тогда я наощупь нашел сверчу, - я предусмотрительно забрал свечу из комнаты, где меня поселил Арда, - и зажег ее. Она долго не хотела зажигаться. Но под напором моей настойчивости ей пришлось разродиться блеклым и неверным светом, - теперь я мог идти, не боясь упасть и сломать себе шею. Свет отбрасывал по сторонам фантасмагорические тени и вокруг меня стали шевелиться безголовые чудовища, которых я так боялся вначале. Несколько раз невидимые порывы сквозняка тушили свечу и мне приходилось зажигать ее снова. Летучие мыши истошно раскричались - их пугал свет, отбрасываемый свечой. Маленькие красные глазки мелькали над головой и бесшумно уносились куда-то вверх; вокруг стоял пронзительный нервный писк. Сверху посыпалась пыль и куски паутины. Пройдя еще немного, я нащупал края дверного проема (двери здесь тоже давно сгнили) и поднялся в последнее помещение, - оно располагалось на самом верху ратуши. Вокруг царила отчетливая сырость, пахло мышиными
экскрементами и влажной пылью. Помещение смотрело на мир голым оконным проемом, - на нем не сохранились даже остатки деревянной рамы. Или ее никогда не было?.. Часть потолка давно обрушилась вниз и теперь через дыру на меня таращилась молодая луна и множество холодных глаз - звездная россыпь. Холодно и ничего. С краев дыры свисали пыльные паутины, ею же были заняты все стены в помещении, словно пауки задумали соткать огромный серый ковер, но в последний момент им что-то помешало. Что-то заблестело впереди, отражая свет свечи, и у меня вдруг заколотилось сердце. Сделал несколько шагов. Поспешно отбросил куски густой паутины, - она рвалась у меня в руках, - и нащупал дрожащими пальцами гладкий холод стекла. Это было зеркало - большое, круглое, старое. Его поверхность покрывала мелкая пыль и тонкие грязные потеки. Что-то мелькнуло в зеркальной глубине, но, приглядевшись, я лишь увидел собственное неверное отражение себя с остатком свечи в руке.
        Вместо эпилога
        На этом легенда о Йорвене Сассавате, - мифическом историке из Школы Перинана, - заканчивается. Концовка может показаться читателю несколько искусственной, - но она такая, какая есть. Что произошло с ним потом? Ушел ли он из Грюнедаля? Продолжил свои путешествия? Как закончил свою жизнь?.. Легенда об этом не рассказывает. Где здесь вымысел, где правда? Есть ли здесь хоть одна крупица правды? - История свидетельствует: в любом вымысле есть рудименты реальности. Как говорил великий Ти-Сарат, основатель нашей Школы: "В облике сказочно-лживого мифа проглядывают правдивые черты Истории".
        Лайем Кармелен, магистр мифологии Школы Ти-Сарата,
        Ведущий исследовательской группы
        "Исторические предания Центральных Сообществ"
        Великое Сообщество Дольмаретен, 297 год исчисления Ти-Сарата.
        Киев-Александрия, 1997-2000 гг.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к