Наваждения Сергей Владимирович Соловьев
        Соловьев Сергей Владимирович
        НАВАЖДЕНИЯ
        ГОЛУБЬ МИРА
        Мы сегодня своих голубей
        Провожаем в последний полет.
        Из советской песни.
        Белый голубь летит над Скандинавией. Навстречу непогоде. То есть, это я лечу, неся неведомое мне послание, привязанное к правой лапе, я, Голубь Мира, превращенный волей судьбы в почтового. Не знаю, обыкновенного или нет, ибо мне неведомо содержание письма. О, как бы мне хотелось, видя всю сумятицу, которая творится в мире, нести в клюве оливковую веточку - в квартире, где я провел долгие месяцы перед тем, как быть отправленным с посланием, недалеко от клетки стоял телевизор, и на его экране то и дело мелькали ужасные картины. Мне исправно наливали воду в поилку, насыпали зерна в кормушку, но ничего не поручали... Я лечу над крышами домов, впереди громоздятся лиловые тучи, холодный ветер стремится отклонить меня от курса, но я выполню свой долг... И не только из благодарности перед теми, кто спас мне жизнь... Предки мои родом из Советского Союза. Порода наша отличалась безупречной белизной и благородством очертаний. (Это цитата: грамота с подробным описанием висела на стене возле моей клетки.) Впрочем, родичей я помню смутно, ибо юность моя (вскоре после первого полета) была прервана самым жестоким
образом. Трепет крыльев (белое в синем), круги над крышами, затем - возврат в уютную полутьму голубятни. И вдруг - страшный удар, грохот, разлетающиеся стены, ослепительный свет дня, врывающийся туда, где ему не место... Чуть погодя - по голубому стелется черный дым, меня подбирают и несут куда-то... Несмотря на слабость и боль в крыле, я стараюсь вырываться, боль становится невыносимой... Надо мной склоняется человеческое лицо, легкий укол в плечо, и я больше ничего не чувствую. Меня вылечили. Не знаю, уцелел ли еще кто-нибудь из наших. Как только я снова смог летать, начались дни учения. (Немного погодя, когда я научился смотреть в зеркало, я увидел на своей голове золотую корону. Об ее назначении я узнал намного позже.) Голубятни больше не было, была квартира (первая из многих, а не та, где я провел последние месяцы). Меня отвозили на машине далеко от дома и мне надлежало искать путь обратно. Постепенно задания становились более сложными - я учился ориентироваться по лучу, лететь к тому из хозяев, кто зовет меня. Учиться было нелегко, но радостно - помогало огромное, ни на мгновение не оставлявшее
меня чувство благодарности. За то, что я жив, за каждое зерно, за глоток воды... Хозяева тоже любили меня. Это чувствовалось по тому, как они склоняются надо мной, как они берут меня в руки... Их было много, они все время менялись, но их все равно объединяло нечто общее. Возможно, серьезный взгляд, добрая улыбка, вежливость и предупредительность друг к другу... Или нечто и вовсе неуловимое (энергии, передающиеся по воздуху...) Корона состояла из электродов. Они помогали мне улавливать невидимые сигналы. Побочный эффект заключался в том, что я выучился не только тому, чего от меня ожидали. Быть может, электроды разбудили во мне способности, заложенные еще голубеводами Советского Союза, когда они выводили нашу породу. Мне некого спросить, а Советский Союз исчез, как легендарная Атлантида. Я обнаружил, что могу читать по русски и понимать русскую речь... К сожалению, мои спасители говорили на другом языке. Иногда в гуще фраз мелькало одно или два знакомых слова, но этого было недостаточно, чтобы добраться до смысла. Зато по телевизору нередко показывали русские программы, а в последней из квартир, где я
жил, даже попадались русские газеты. То, что я видел в новостях, что мне удавалось прочесть в газетах, было ужасно. Картины горя и боли накладывались на пережитое мною в юности. И я горел желанием хоть что-то сделать, хоть как-то помочь корчащейся в муках планете. Возможно, это желание было всего лишь одной из черт, присущих голубям мира. Но разве несчастья, которые я видел каждый день, не были настоящими? Люди, которых я видел на экране и о которых читал, по большей части были злыми. Люди, которые меня окружали, были добрыми. Добрые делают добро... Я с нетерпением ждал, когда смогу сделать что-нибудь для них - и для человечества. Наконец этот день настал. Начинается снег. У меня болят крылья. Уже недалеко... Сигнал становится сильнее. Я знаю, что будет мой вклад невелик, но я выполню свой долг!
        НОЧНАЯ РАДУГА
        Управлять автомобилем видения не мешали. Уже несколько лет как они стали неотъемлемой частью водительской жизни Кленова, но вели себя вежливо, старательно избегая создания аварийной обстановки. Не мешали смотреть в зеркала заднего вида, не отвлекали в момент сближения с другими машинами. Если езда была трудной, они как правило вообще исчезали из поля зрения, и возвращались лишь тогда, когда участок, требующий повышенного внимания, оставался позади. Наиболее сложными и красочными они бывали на скоростном шоссе, за “платилкой”, где полосы встречного движения отделены надежным барьером, в тот час, когда движение невелико. Пустынные улицы ночного города они, впрочем, тоже уважали. Постепенно Кленов привык к ним и с нетерпением ждал их появления - как-никак, с видениями на дороге было не так скучно. Последние годы он развозил по деревням и по дальним пригородам компьютеры и другую электронику. Видения стали посещать его несколько раньше, чем он получил эту работу, но не настолько, чтобы можно было сравнивать “до” и “после”, хотя вопрос, с чем связано их содержание, Кленова занимал весьма живо.
Предположим, он развозил бы по городу горячие пиццы - что за картины разворачивались бы перед ним в этом случае? Рассказывать о видениях он никому не решался. Один сочтет тебя психом, другой позавидует, а если дойдет до хозяина, то могут и с работы погнать. Все же способность видеть то, чего нет в окружающем тебя до ужаса скучном материальном мире, является скорее исключением, чем правилом, иначе обязательно нашлось бы множество дураков, которые принялись бы рассказывать о своих необычных впечатлениях направо и налево. Помнится, до того как Кленов выкинул на свалку свой последний телевизор, время от времени на экране появлялись личности, наделенные, если верить журналистам, из ряда вон выходящими или даже сверхъестественными способностями. Однако его собственные видения казались Кленову намного более интересными, чем все, о чем говорилось в этих передачах. Он пересек платилку. Над дальними горами справа разворачивались отороченные огнем облачные знамена. Это еще не было видением - в ноябре солнце садится рано. Но постепенно пламя, окрашивавшее края облаков, перекинулось на равнину. Поглядывая время от
времени в сторону, Кленов различал окруженный стенами средневековый город с выделяющимся в центре собором и цитаделью на холме. Несколько зданий горело. С наружной стороны вблизи стен угадывалось муравьиное копошение - по-видимому, начинался приступ. Для начала это было неплохо, но хотелось чего-то более крупным планом и более удобного для обозрения. По опыту он знал, что нет никакого смысла съезжать на аварийную полосу и останавливаться - видение недостаточно стойко и при пристальном разглядывании сразу же исчезнет. Некоторое время он смотрел только на шоссе - пришлось обгонять целую колонну грузовиков, а когда взглянул вправо, город был все там же, как будто это он был неподвижен вместе с автомобилем Кленова, а грузовики, деревья, холмы уносились назад как тяжелый цветной туман. Пожаров как-будто стало больше, а в остальном ничего не изменилось. В таких случаях следовало ждать, пока не появится что-нибудь действительно новое. Когда он посмотрел в сторону следующий раз, город исчез. Видения не любят, когда о них размышляют. Но внутри у Кленова уже зарождалось то особое волнение, которое предвещало
другие, значительно более интересные картины; он чувствовал, что одной батальной панорамой его улов сегодня не ограничится. Ему ничего бы не стоило вызвать из памяти наиболее яркие образы своих прежних видений, но с тем, что вспыхивает рядом с тобой, здесь и теперь, их не спутаешь. Так что лучше просто ждать ... Следующее видение (тоже в средневековом духе) не заставило себя долго дожидаться, но в нем чувствовалась ирония. Момент был исключительный - ни одной машины впереди, низина между двумя холмами, где уже начинал собираться туман. Из волокон тумана соткался рыцарь на белом коне. Не прошло и нескольких секунд, как он исчез, но за это время Кленов успел заметить полосатое копье, различить тусклые в каплях росы доспехи всадника, скрученный в особый узел, как на старинных картинах, хвост скакуна, и даже - прямая насмешка над одиноким наблюдателем - увидел, что из-под хвоста животного вылетело на всем скаку несколько темно-зеленых навозных яблок. На подъеме за низиной разрежение в потоке машин сразу кончилось, Кленову снова пришлось лавировать, обгоняя одних, пропуская других. Этот однообразный танец
автомобилей напоминал ему тасовку карточной колоды. Кленову оставалось обслужить только один заказ. За холмом уже надо было сворачивать. Кленов не без облегчения покинул скоростную дорогу. На каменистом склоне над шоссе мелькнуло несколько шестов с выставленными на них телами казненных. На плечах и на головах для пущего реализма сидели вороны. Он приоткрыл окно. Теперь можно - на скорости 140 или 150 в час было бы слишком шумно. Интересно, что его галлюцинации (говоря по научному) всегда были чисто зрительными, до Кленова не доносилось ни запахов ни звуков, без которых не обошлось бы, происходи нечто подобное в том мире, который принято называть материальным. Дом, куда надлежало доставить груз, нашелся быстро. Типичной для юга Франции желто-розовой расцветки, полутораэтажный (с мезонином), он одиноко стоял посреди облетевшего сада и подготовленных к зиме виноградников, немного не доезжая поселка. Остановив машину перед воротами, Кленов подошел к калитке. Стекла дома были темными ... или нет, в угловом окне как бы мерцало северное сияние, надо думать, обитатели смотрели телевизор. Осмотрев двор и не
найдя никаких признаков собаки, Кленов вошел и направился по дорожке к каменному крыльцу. Слева у гаража были сложены дрова, но под навесом еще оставалось немало свободного места. Там сидела, поблескивая глазами, маленькая старуха, закутанная в лохмотья, и жгла костер. Кленов хотел заговорить с ней, но вовремя сообразил, что она относится к области видений, и отвел глаза. Впервые видение посетило его вне автомобиля, и перед самой встречей с клиентами. Старуха хихикнула. Кленов обернулся. Пусто. На звонок открыла пожилая женщина в шлепанцах и халате, сухая, похожая на стручок с проступающими зернами. За ней, занимая почти всю ширину коридора, стояла пухлая девица лет пятнадцати, и поверх материнской головы, приоткрыв рот, глядела на Кленова, а ее, в свою очередь, пытался оттолкнуть и пролезть вперед подросток помладше, лет двенадцати или тринадцати. Кленов поздоровался и объяснил, с чем приехал. - Жанно, открой ворота, - сказала женщина. Подросток прорвался наконец мимо сестры на крыльцо. Вытянул руку с черным футляром телекомандного устройства. Створка ворот со скрипом поехала вбок. Пока Кленов занес
все части компьютера в дом, пока хозяйка подписала бумаги, почти совсем стемнело. Кленов вернулся в машину и выехал на шоссе. Наконец-то он был свободен - до завтрашнего утра. “Ночная радуга,”- сказал в голове незнакомый голос. Кленов растерялся. Доселе мир, которому принадлежали видения, не пытался как-либо общаться с ним - если только не искать символический смысл в самих видениях, чего Кленов делать не пытался, возможно, потому, что картины, разворачивающиеся перед его взором, не вызывали у него большого эмоционального отклика, так, развлекали, наподобие красочного исторического фильма. Если подумать, в этом был парадокс - всевозможные катастрофы, человеческие страдания, не вызывали у него даже поверхностного сочувствия, поскольку этот мир не казался ему реальным, но, может быть, он не казался ему реальным именно из-за того, что он уделял ему мало внимания, считая всего лишь курьезной игрой галлюцинаций? И что это за “ночная радуга”? Может, надо выключить фары, иначе ее не будет видно? Кленов съехал на обочину и погасил огни. На небольшой дороге было пусто. Но впереди жила своей жизнью трасса -
проплывали освещенные, как рождественские елки, трейлеры, скользили, выбрасывая перед собой снопики света, легковые. Справа на полнеба расплывалось зарево большого города. Слева вспухали световые купола от поселений меньшего размера. При таком световом загрязнении едва ли можно было рассчитывать разглядеть радугу. Кленов решил сделать крюк и проехать дорогой, проходящей через предгорья. Там световое загрязнение должно быть меньше. Он проехал по виадуку над трассой и на раскрутке выбрал направление, которое вело к горам. Время от времени он останавливался, глушил мотор и гасил фары. По мере того как он удалялся от трассы и местность становилась менее населенной, звезды делались ярче, небо чернее, но никаких признаков ночной радуги он не видел. Видений тоже не было, равно как и голосов. Кленов чувствовал нечто иное - чье-то сочувственное внимание, молчаливое одобрение, и это чувство подсказывало ему, что он на правильном пути. Ответвления дороги он пропускал, но у равнозначной развилки притормозил: чувство, что здесь надлежит сделать выбор, было очень сильным. Справа приближался автомобиль. Свет фар
скользил по деревьям, хотя его источник пока скрывали повороты дороги. Кленов поспешно повернул налево и нажал на газ. Почему-то ему показалось очень важным избежать встречи с этой машиной. Вскоре дорога серпантином пошла вверх, и Кленову на время пришлось забыть о своих мистических переживаниях, не только потому, что круто положенные петли требовали много внимания, но и потому, что сверху мог спускаться еще какой-нибудь встречный. Битый час перед глазами Кленова мелькали, как в затянувшемся видеоклипе, деревья, скалы, пустота, огороженная флюоресцентными столбиками. До самого выезда в безлесную высокогорную долину ему, однако, не встретилось никого. Оказавшись вновь на более или менее ровном месте, Кленов с облегчением остановил машину. Вышел в темноту. Вдалеке еле мерцало несколько тусклых огоньков, вероятно, там была деревенька. Над головою распростерся Млечный Путь - здесь, на высоте, никакие световые завесы не скрывали его варварского величия. Вскоре уже Кленов различал в звездном свете контуры окружающей местности - от темной полосы шоссе ответвлялась впереди узкая полоска и поднималась вверх по
пепельного цвета склону. Пройдя до ответвления, Кленов убедился, что это асфальтированная дорожка, ширины которой вполне хватит для одного автомобиля. Кленов осознавал необычность своего состояния, чувствовал опасность, но не в силах был определить, где главная угроза - в нем самом или снаружи, и еще менее был способен повернуть назад, продвинувшись так далеко по пути, который, возможно, все же завершится просветлением, вспышкой небесного света, в один миг дающего глубокий смысл всей его скромной (в плохие минуты он говорил себе: жалкой и бессмысленной) жизни. Нельзя сказать, чтобы он испытывал сильный страх или экстатический восторг, но от хладнокровного любопытства наблюдателя осталась лишь тонкая пленка, под которой перекатывались бугры готовых выйти из-под контроля эмоций. Каких именно - он не знал. С какой бы стороны не угрожала опасность, далеко отходить от автомобиля он не решался. Поэтому он вернулся за руль и вновь завел мотор. Натужно гудя, “Рено” полз вверх. Кленов вел со всей возможной осторожностью, в любую минуту ожидая каких-нибудь неприятных сюрпризов. Но, не доходя до верхнего края
склона, дорожка завершилась небольшой площадкой, и Кленову снова пришлось остановиться. Похоже, площадка служила именно для парковки. Лучи фар уперлись в приземистую, сложенную из грубых камней хижину. Даже крышу образовывали плоские камни... Двери не было. В дверном проеме валялась пластиковая бутылка из под “Кока-колы”. Кленов вооружился фонарем и в очередной раз выключил фары. Вряд ли ради какой-то пастушеской хижины судьба вела его сюда... Внутри ее не было ничего, кроме мелкого мусора. Обойдя площадку, Кленов обнаружил каменистую тропинку и, отбросив страх, пешком продолжил подъем. Чего следовало бояться? Что тропинка приведет его к пропасти? За краем долины, однако, местность почти выровнялась, а тропинка исчезла. Кленов на мгновение включил фонарь - жухлая трава, помет мелкого и крупного скота, оставшийся с лета, белесые камни ... Под коркой возбуждения еще таились сомнения. Внешний страх ушел. Теперь он боялся другого - ужасного разочарования, каких-нибудь встреч или событий, которые заставили бы признать нелепость собственных действий, одинокого пути домой, необходимости по иному взглянуть на
себя, принять какие-то меры, чтобы избежать повторения подобного рода опасных ситуаций в будущем... В нескольких шагах был большой камень. Кленов подошел к нему (камень доставал ему до груди), нащупал опору и взобрался наверх. Сел. Сидеть было мучительно холодно, но камень привлекал его своей твердостью в мире звездного света, где все предметы казались смутными тенями. Разум что-то кричал, как утопающий посреди широкой реки, который то показывается, то снова скрывается под водой, уносимый течением, но его слабые неотчетливые крики не могли уже ничего поделать с ощущением небывалой, немыслимой гармонии, которое охватывало Кленова. Над головой горел Млечный Путь - еще ярче, чем в долине. “Ночная радуга,”- шепнул женский голос. Сомнения ушли. И в то же мгновение Кленов перестал чувствовать холод. Его будто окружило теплое облако. И что самое удивительное, облако это пахло розами.
        РУССКИЙ ЛЕС
        Ночь перед Рождеством! Во всех церквах служат, а я оказался зачем-то на этих пустынных улицах. Запушенный снегом лед с чернильными разводьями. И - ни одного пешехода кругом. Проехали два помятых “форда” без номеров. Встали под черными тополями на обочине. Из одного вылезли мужики, направились вразвалку к другому. Вдалеке хрустнул выстрел. Мужики вернулись назад. Обе машины развернулись и, меся колесами грязный снег посреди улицы поплыли обратно. Страх был рядом, нечувствительно, как костюм, который, возможно, придется надеть. Поразительно красив снег! Под фонарем он кажется двойным - сверху скользит белый по серо-лиловому фону городского неба, а снизу, навстречу, серый, теневой, по белому и мягкому. Пустынно так в этих краях потому, что кругом спящие заводы. На пять метров взметнулись ввысь бетонные заборы, кое-где - с колючей проволокой по гребню; темны окна заводоуправлений. Лишь изредка два-три забытых с позапрошлого века жилых дома. В теплом свете окон - огоньки елки. Я-то думал срезать путь к метро, но, наверное, спутал направление. Скоро и эти оазисы перестают попадаться. Стены все выше,
безлюдье мрачнее. Вдруг - первый росток. Деревце. Елочка с очень колючей, жесткой, почти черной щетиной пробилась прямо посреди улицы. Как же быстро она выросла - в первый же рабочий день ее смяли бы безжалостно колеса грузовиков. Дальше - еще несколько черных елей. Небольшая рощица. На проволочных ветвях почти нет снега. Они вздрагивают, раскачиваются - снегу просто не удержаться, хотя он падает все так же густо. Около рощицы слышно потрескивание, как от электрических разрядов. Прямо на глазах, расталкивая многотонные плиты, пробиваются новые ростки. Слой снега смягчает звуки, но я слышу, то дальше, то ближе, глухие удары. От бетонного забора отделяется панель и, подняв облако снежной пыли, валится плашмя. За ней - щетина молодых елей. В заводских корпусах, так и не пробудившихся от сна, трещат и рушатся перекрытия. Я поворачиваю и спешу назад по собственному следу. Далекий взрыв. Разом гаснут фонари. Все меньше неба между вершин елей. Ватный грохот распадающихся зданий. Гладь канала - последний просвет свободы между взметнувшихся к звездам деревьев. Высоко над головой - рубиновые габаритные огни
стиснутого могучими стволами “мерседеса”...
        СТОЯЩИЙ С КРАЮ
        Раздался скрежет и лязг железа, волна - беззвучное “ах” - прокатилась по толпе и затем громкие голоса, выкрики в дальнем конце платформы подтвердили, что под поезд метро попал человек. Немного погодя появился врач, подошли двое милиционеров, женщина-дежурная в форме; убедившись, что колеса не нарушат расположения тела, состав подогнали вперед. С шипением, как ни в чем не бывало, открылись двери. Когда поезд ушел, я приблизился к месту происшествия. Сверху между рельс было видно что-то бесформенное, вроде груды тряпья, а к шпалам прилипло несколько лоскутков ржаво-красного цвета. Под взглядами любопытных останки погрузили на носилки и унесли (возможно, чтобы меньше смущать народ) в черную дыру тоннеля. А минут через пять оттуда один за другим покатили уставшие ждать поезда. Недели через две на эскалаторе я услыхал один разговор. Речь шла о самоубийстве. Удивительное дело, снова упоминалась та самая станция. Случай, однако, был свежий. Очередной жертвой оказалась пожилая женщина. В конце года, критикуя работу метро - двери, наглухо схваченные гайками, лишенные света ради экономии электричества
вагоны, отключенные в час пик эскалаторы - одна газета упоминала уже десять погибших. Якобы бедняг затягивало воздушным вихрем вблизи того места, где поезд вылетает из тоннеля. Где именно происходили несчастные случаи, не упоминалось, но я сразу же решил, что ... да, на той самой станции. Я решил снова посетить заколдованное место. Опасный конец платформы отгорожен был грубо сваренной из ржавых стальных прутьев решеткой. Очевидно, сказывалась критика автора статьи в газете. Я не верил его объяснению трагических случаев, но... не чувствовалось и присутствия таинственных ядов, разлитых там и сям в городском воздухе, и толкающих порою людей на самые неожиданные поступки, от самоубийств до преступлений. Я ведь интересовался именно ими... Ждать, похоже, не имело смысла. Я побрел к другому концу платформы, рассчитав, что из головного вагона проще будет потом пересаживаться на другую линию, которая доставит меня к дому. Цифры на табло показывали первый час ночи. Кроме меня, на платформе дожидалось поезда еще человек десять. С краю, к которому я приблизился, стояло большое зеркало, чтобы машинисту было
удобнее наблюдать за платформой. Подойдя к слегка выпуклой стеклянной поверхности, я мог видеть черное жерло тоннеля далеко у меня за спиной. Вглядываясь, я заметил там слабый свет, не похожий на победное желто-белое сияние глаз приближающегося состава. Возможно, сказывалось нервное напряжение, но свет этот как-то стал расти, если не в яркости и размерах, то в значении. Поезд все не шел. А я различал теперь берег моря, залитый лунным светом, тени острых скал; слышал шум волн - поначалу только плеск, только глухие удары, только шорох гальки, а затем услыхал и пение. Сладострастные женские голоса вплетались в угрюмое бормотание прибоя, близились, вздымались, как океанские валы, увенчанные кружевом пены, и если море мне пока ничем не грозило, то звуки пения захлестывали, накрывали меня с головой. Так, наверное, пели сирены во времена Гомера. Всматриваясь, я заметил певуний - это их груди белели в лучах луны среди камней островка в полусотне метров от берега. Я наклонился над обрывом, чтобы лучше видеть и... поскользнувшись, полетел в воду. Пришел в себя я от боли - я сломал о рельс ключицу. Сзади
слышался отвратительный скрежет и лязг. На платформе кричали. Я с трудом повернулся и уставился в неподвижную морду поезда.
        ИГРА ТЕНЕЙ
        Песок холодил пальцы. VILLA PEARL... в полированной медной табличке отражалось солнце. Закат красил акварелью белые стены. Кроны сосен темнели, наливались темнотой - ближе к дому с каждой минутой подступал лес. И недальнее кладбище, чисто прибранное, кукольное - днем, теперь грозило из-за дороги. А утром они там играли в войну... Дверь приоткрылась. - Саша, Лара, ужинать, - дребезжащий голос тетки разрушил чары. Саша выдернул из песка озябшие ноги и с облегчением побежал к крыльцу. ... Кто из них вспоминал о теснинах коммунальных коридоров, населенных наравне с живыми людьми - призраками, о дымном прифронтовом городе, госпиталях, забитых обмороженными и ранеными, над которыми школьники брали шефство. Голубым, белым, золотым - могло бы быть знамя поселка. Призраки тут не ночевали... Зимняя война обошла его стороной - он находился как раз между укрепленными полосами линии Маннергейма. Ни один дом не погиб, но хозяева ушли. Все. Трофейное жилье передали на баланс Балтфлота, а тот за символическую плату предоставил его семьям своих командиров. Электричество пока не горело - линию ремонтировали.
Керосин доставляли из города, приходилось экономить. Сразу после ужина - пока совсем не стемнело - Саше мыли голову. Красноватый свет заката падал из узкого окна, уютные оранжевые отблески скользили из топки водогрея. Разморенного купанием Сашу насухо вытерли махровым полотенцем с буквами VP, вышитыми с краю, и уложили в постель. Уснул он почти сразу. Снилось ли ему тогда что-нибудь? Он не помнил. Это в городе сны населяли хищные звери, заговоренные враги, люди-лягушки... - Да проснись же, - сестра отчаянно трясла Сашу за плечо. - На... кладбище ... - голос ее срывался. - Что там?! - голос Саши тоже не отличался твердостью. - С... свечки... В маленькое окно над лестницей видна была смутно белевшая дорога. Саше пришлось долго всматриваться, чтобы различить за сосновой колоннадой слабый свет. Горело три свечи - не больше и не меньше. Саша перекрестился, как учила тетка. Днем-то он ни за что бы не стал этого делать. Лара дышала в шею. Свечки горели и вокруг тихо двигались тени, тянули к дому длинные руки. У Саши зазвенело в ушах, качнулся пол под ногами... ... Прошло не более получаса. Инвалид
империалистической войны Антонов, чей-то дальний родственник (отцы, братья и мужья все были в городе и приезжали только на выходной), смело выполз на крыльцо. С грохотом ушли за дорогу два заряда картечи. Свечки будто задуло. Антонов поспешно перезарядил двустволку, выстрелил снова. Пробормотал для храбрости что-то матерное и уполз назад в дом. Весь остаток ночи не спали, сидели в темноте. Тени обступали со всех сторон, душили страхом, не давали опомниться. Опытный враг взял бы гарнизон сомнительной крепости без особого труда. Никто, однако, не покусился. Наутро среди могил не нашли ни свечей, ни обгорелых спичек - ничего. Но с этой ночи и до отъезда не переставали чувствовать себя теми, кем, в сущности, и были - чужими на чужой земле. И страх более не уходил. ... Полвека почти миновало, пока Саша, Александр Иванович Каптерев, не побывал в поселке снова. Что толкнуло его? Одиночество? (Какая кровожадная корова слизнула шершавым языком всех родных?) Или крушение привычного жизненного уклада? (Скрывшиеся за решетками, как тюрьмы, витрины магазинов?) Местность, где находился поселок, недавно перестала
считаться погранзоной. Желтый дымный “Икарус” довез Каптерева от Зеленогорска. Стройный сосняк поредел - его теснили похожие на ободранных кошек ели. Выросло несколько пятиэтажек. Но финские дома почти все сохранились, только покосились и потемнели. Правда, VILLA PEARL исчезла, однако кладбище он нашел - запущенное, заросшее, но уцелевшее. Около него стоял иностранный автобус. На бело-голубой эмали красовалась финская надпись. Среди могил копошились аккуратные старички. И Каптерев вдруг начал что-то понимать, о чем-то догадываться...
        АЛЬФА И ОМЕГА
        На кухне было светло - даже слишком. Лучи вечернего солнца били в незанавешенное окно. Уже третий час по всем доступным каналам радио и телевидения транслировали музыку. Не больно веселую, но и не грустную - по крайней мере, не траурную. В данный момент в радиоприемнике звенел оркестр балалаечников. И это в Нью-Йорке! Антипов ясно представлял себе этих дюжих светловолосых молодцов в алых вышитых косоворотках и синих шароварах. Крепкие белые руки уверенно бьют по струнам - вверх-вниз, вверх-вниз. И мелодия, на первый взгляд, такая однообразная, переходит незаметно, как и все в нашей жизни, из минора в мажор, из мажора в минор... Томился он из-за Кати. Кэт. Истинной американки в третьем поколении, дружбой с которой он очень гордился. Ужин (стал бы он ради себя одного так стараться) медленно остывал в микроволновой печи. Включить, что ли, пока суд да дело, телевизор? По контрасту с озаренной вечерним солнцем кухней, в комнате было темно. Кабельное телевидение не работало, по двум государственным программам, как и по радио, транслировали музыку. Антипов выключил дурацкий ящик (даром, что японский) и
вернулся на кухню. Разбухшее солнце коснулось горизонта и освещение приобрело зловеще пурпурный оттенок. Даже рекламы не передают! Маловероятно, что очередной военный переворот настиг его в Америке. И все же... стоило ради этого лететь через океан... Он зажег огонь под чайником и снова перебрался в комнату. Поблескивали в сгущающихся сумерках столовые приборы. Чернела бутылка “Асти” - калифорнийского производства. Антипов откинул крышку бара, плеснул в стакан водки. Выпил. Внизу по стриту скользили алые габаритные огни автомобилей. Музыка на кухне внезапно смолкла. Стало слышно, как вздрагивают на ветру стекла. Антипов включил телевизор снова. Вскоре он увидел на экране что-то вроде летного поля. Пусто, голо. Пучки травы, лиловые лужи. Бледное небо с вытянутыми по ветру бледными облачками. Группа людей в плащах, фотоаппараты, бинокли. Знакомый всей стране комментатор Cи-Эн-Эн поднес ко рту черный кулак микрофона и зачастил (разумеется, по-английски): “Впервые в истории! Прямая трансляция. А-по-калипсис!” В глубине кадра промелькнул ангел с трубой. А вдали поднималась волна золота и крови.
        ДОРОГАЯ СОНЕЧКА
        ... Ты спрашивала меня о темном деле, в коем якобы замешан брат мой, Петр Петрович Лужин. Деле о кончине одного студента, или, вернее, бывшего студента, Родиона Романовича Раскольникова. Но ныне тучи, слава Богу, рассеялись. Когда брат мой женился, по доброте своей, на бесприданнице из провинции, Авдотье Романовне Раскольниковой, предпочтя недостаткам ее обстоятельств и положения достоинства ее характера, я счел за благо не стеснять молодых (до того мы с братом жили вместе) и снял квартиру на Петербургской стороне. Незадолго ранее брат Авдотьи Романовны скончался при не весьма ясных обстоятельствах. Доктор подозревал мышьяковое отравление. ... Покойник, будучи человеком неуравновешенным, с превеликой амбицией, яро выступал против брака Авдотьи Романовны и едва не преуспел в попытках расстроить свадьбу. Благодаря некоторым неосторожным поступкам моего брата (их легко совершит человек, уверенный в своем праве) и интригам заинтересованных лиц, следствие сдвинулось в его сторону. К счастью своему, и Авдотьи Романовны, он скоро был обелен ходом дела, так, что первоначальное подозрение неловкостью своей
даже ускорило свадьбу. Я бы не стал входить в подробности, если бы от следователя, большого любителя психологии, не узнал, кто же был истинным виновником смерти Родиона Романовича. То оказалась одна старуха, дававшая под заклад деньги. Среди ее постоянных гостей был и Родион Романович. В голове старухи, возможно, под влиянием вырвавшихся у Раскольникова неосторожных слов, зародились черные подозрения. Ни много ни мало - будто Раскольников хочет ее убить и ограбить. У старухи скопилось много вещиц от Родиона Романовича. Народу к ней ходило много - не уследишь, как явится или подошлет кого. Старуха решила схитрить - пригласила Раскольникова выпить чаю - раз, другой, а в чашку подсыпала яду. Старуха не удержалась - рассказала о грехе сестре, дурочке Лизавете. А та тоже не сберегла тайны. Со временем об этом узнал следователь... Пусть ничто, Сонечка, не омрачает наше с тобой счастие. Прошлым же твоим я не интересуюсь - довольно с меня, старика, дня нынешнего и того, что ты, как говоришь, меня немножечко любишь...
        НАВАЖДЕНИЕ
        Лежу я где-то, вроде бы под кусточками - пошевелишь чем, и сразу прутья везде, листья, ощупываю себя руками, а глаза открыть боязно, и сыро. Сидят, думаю, какие-нибудь, глазеют, а увидят, что я проснулась, и зарегочут, проклятые... Ночевать на улице страшно, хотя летом еще ничего, особенно если отрубишься сразу, хотя помню, проснулась раз оттого, что бомж рядом на корточках сидит, в сумочке моей роется, но чтобы голой на улице оказаться, это пока в моей практике в первый раз. И сумочки нет. И ключей, значит. И делать чего - непонятно, потому как солнышко, похоже, высоко поднялось, и в закрытые глаза свет лезет, розовый такой сквозь веки, с оранжевыми прожилками, и бока греет. Если бы хоть пораньше с утра, добежала бы, хоть к Клавке, дом-то наш крайний, через стройку можно, за ней лес густой. Вроде, воскресенье сегодня, Клавка дома, похмеляться еще не собралась. Грудь отчего-то большая больно, как у беременной... Наваждение... Ногами шевелить тесно как-то. А это чего? Юбка узкая, скользкая, из змеиной кожи? Только вниз съехала? Подарил кто-то, что ли? Не помню. Точно, вчера у Генки сидели. И Клавка
была. Потом, кажись, купаться пошли. В нашей луже только спьяну и можно. Гады, надо же в таком положении женщину бросить... Е-мае, голоса. Приближаются. Деток двое, мальчик и девочка. И мужик, папаша, верно, ихний. Может, не заметят? Все ближе... А, пропадай все пропадом, сесть, подтянуть колени к груди, руки тоже прижать, сказать шпингалетам что-нибудь, чтобы в кусты не лезли... Ноги еле гнутся, голова кружится... Глаза надо открыть. Раз, два, три... Метрах в полутора две пары круглых от изумления детских глаз. Голосишки такие звонкие... - Папа, папа, мы тут русалку нашли...
        СОВМЕСТИТЕЛЬ
        В бело-розовом, бело-голубом морозном тумане теряется широкий проспект. Вровень с моим седьмым этажом плывут каменные шары, шпили. На подоконнике в коробке из под ботинок мерцает золото. Это мой приработок - на основной работе я получаю 14.000 "брутто". А золото... еще прошлом году я завербовался на полставки в третье управление девятого круга. В коробке мое жалование за январь. Монеты не просто золотые. Конечно, при желании их можно сбыть как обычный аурум, обменять на рубли по рыночному курсу. Но это глупо. Можно - по тому же примерно курсу - накупить всего, что в наших грустных краях приобретается за деньги, с доставкой прямо сюда, в нелепую, как крошечная черепная коробка на могучих плечах микроцефала, однокомнатную квартиру, притулившуюся под крышей толстостенного сталинского дома. Можно - достать наркотиков. Однако на мое золото приобретается и то, чего не даст никакой наркотик. Летний полдень, медовое дыхание луга, блеск прозрачной реки под песчаным обрывом. Поездка на велосипедах с влюбленной девушкой. Разговор со стариком, не боящимся смерти. И это не сон, не иллюзия, которая исчезнет,
оставив трудное похмелье. Это проходит и остается, как лучшая часть твоей собственной жизни. Уж не знаю, из чего (из кого?) добывают в Аду такое особенное золото. ... Сунув в карман горсть золотых, я надеваю куртку, закручиваю горло шарфом и спускаюсь в город. Беру такси, еду в аэропорт. Потратив одну монету, приобретаю билет в Крым. В Симферополе валит снег, однако в воздухе чувствуется целебное дыхание юга - и я наконец могу вздохнуть полной грудью. Таксист не хочет на ночь глядя ехать к побережью - я превращаю следующую монету в толстую пачку денег, показываю, и он кивает. Бояться мне нечего - в случае нужды, мои волшебные монеты обеспечат мне любую защиту, которая потребуется. Мое появление в Ялте неожиданно, но мне рады. Пятиэтажка, где живет Лара, довольно высоко над морем. Из окна, забрызганного дождем, видны цепочки огней, ожерелье набережной, теплоход, светящейся гнилушкой повисший среди зыбкой бархатной тьмы. Еще монета уходит у меня на организацию приличного ужина. Из Лариных глаз, из глаз ее двенадцатилетнего сына, уходит постепенно выражение загнанности. Я разглядываю новые акварели, те,
что Миша нарисовал за последние полгода. Затем скульптурки Лары, слишком застенчивые, чтобы представлять рыночную ценность. Завтра Миша пойдет в школу, Лара отправится преподавать в училище... Но разве каждая минута, исполненная радости, сама себе не оправдание? Утром я провожаю Лару до работы. Моросит дождь, чирикают воробьи в кладбищенской хвое кипарисов. Пяток монет я оставляю Ларе - радости не должно быть слишком много. Снова такси, снова Симферополь. Одна монета - безногому в тельняшке. Время до отлета - в кафе аэровокзала. В углу о чем-то спорит компания татар. Удивительна отточенность их быстрых жестов. Буфетчица скучает за прилавком. Беру чай с лимоном. Разумеется, я могу иначе, но... я часть народа, как и все. Или нет? Выходя, я бросаю горсть монет в пасмурный зал. Они и не заметят, как у каждого окажется по монете. И хоть на двадцать минут развернется изуродованная жизнь душа. Работа в третьем управлении у меня чисто техническая. В своем институте я работаю патентоведом. И для Преисподней я составляю обзоры поступающих к нам в отдел заявок. Изготовить в Аду могут все, а вот с самостоятельным
творчеством у них туго. Любопытно, однако, за это ли только мне платят? Или я заодно торгую всем своим будущим? Никаких контрактов я не подписывал, мне сказали, что для оформления на полставки это не нужно...
        ОЧЕРЕДЬ
        Они стояли неплотно - даже редко, метра полтора дистанции. Я различал в бинокль злые набрякшие лица, затертые куртки, плащи. Торсы, наполовину скрытые гранитом набережной, производили странное впечатление - будто кто-то выставил в ряд гигантские шахматные фигуры. Не двигались. До девяти оставались минуты. С первым ударом часов медленно отворились ворота. Торсы разом качнулись вперед. В просвете набережной замелькали тяжелые мохнатые крупы - рыжие, вороные, белые, взмахивающие на ходу конскими хвостами. Очередь, состоявшую из кентавров, я видел впервые.
        Лунные пятна
        К полуночи стена комнаты исчезает. Это знают двое: ребенок и пес. Мальчик слишком мал, чтобы по привычке, выработанной тысячами повторений, подобно спящим в соседней комнате родителям, полагаться на твердость и непроницаемость стен, чтобы верить, будто мебель лишена собственной жизни и стоит неподвижно, когда от нее отворачиваешься, а лунный свет не способен, словно самая крепкая кислота, растворять брошенные в нее предметы. Что касается пса... Животные вообще меньше нашего подвержены самообману. Он - порождение мысли, не чувств. Кроме того, пес так стар, что и бодрствуя, наполовину погружен в царство теней. На месте исчезнувшей стены уходит вдаль пепельная равнина с пучками кустов, немного напоминающими дневной узор обоев. Мягкие, как размывы туши (так мама иногда рисует) сгущения сумерек отмечают ложбины, неровности почвы. Глаза ребенка широко открыты. Или все это ему снится? Равнина живет, дышит. Покачиваются, - то расширяются, то съеживаются, темные пятна. Так должны выглядеть ночью шкуры хищных зверей, которых ребенок видел на картинках. Пес спит. Он лежит, положив лобастую голову, сомкнув
веки. Но подрагивают ноздри, откликаясь на запах влажной хвои, можжевеловых ягод. Поворачиваются чуткие уши. Ему незачем открывать глаза - он и так прекрасно ориентируется в пространстве сна. Или подлинной реальности? Где философы, всегда готовые порассуждать об этом ... и просто взрослые люди, которые успокоили бы ребенка? Старик-пес, подобно малышу, знает: в этот час обычно появляются ОНИ. Приближаются украдкой по сырым оврагам, хоронятся в кустарнике... Шерсть на загривке пса становится дыбом. В глотке перекатывается угрожающее ворчание. ОНИ все ближе. Тут, в пространстве сна, пес огромен. Он встает рядом с кроваткой, сверху оглядывает кусты. Дрогнула леопардова шкура пятен. Пес - громадный, как дом, с лаем бросается к НИМ, нагоняет, давит лапами, будто крыс. Ребенок... нет, он не спит. Пес взлаивает во сне, бьет по коврику лапой... В пространстве сна пес гонит ИХ все дальше. Разбрызгивает лужи лунного света, перемахивает овраги, полные томительной тьмы. И вот... он чувствует близость Границы. Еще немного - и ему не будет пути назад. Но только там можно окончательно расправиться с НИМИ. Он
останавливается, тяжело дышит, вывалив язык, качает тяжелой головой. На этот раз он еще вернется... Приходят разбуженные лаем родители. Женщина берет сына на руки. Малыш от страха даже не плачет. Присев на корточки, свободной рукой женщина осторожно гладит пса. Тот тоже понемногу успокаивается. -- Так больше нельзя. Серый всех будит. Надо что-то делать, - говорит женщина. Мужчина, как всегда, согласно кивает. Утром пса отвозят к бабушке. Следующую ночь ребенок запомнил на всю жизнь. ОНИ пришли. И теперь каждый раз, когда надо решиться на что-нибудь важное (для него это значит - не спать до рассвета, мучаясь сомнениями), грани предметов начинают опасно колыхаться, и сквозь них проступает туманная даль - обиталище крупных кошек с человеческими лицами, таких изящных... таких безжалостных...
        ПРИ ВЕЧНОМ ДЕТСТВЕ НЕБОСВОДА
        Ты трогать ее не моги
        За ее малый рост, малый рост...
        Лазурная, впрочем, не слишком чистая сочинская волна, ласково играя, окатила колени Риты-маленькой, в нерешительности медлившей на мелководье. Тихонько мурлыкая любимую с детства песенку, Рита думала. Муж отпросился попить кофе с новым приятелем, этим Костей из Воркуты. Кофе, как же. Значит, часа на два. В белом джипе в тени пальмы сидел, играя толстой цепочкой, Аслан, с которым она познакомилась вчера, пока Виктор ходил за сигаретами. Аслан, по его словам, был в гостиничном бизнесе. Она вспомнила Газаряна из "Газпромбанка". Виктор тогда, как обычно, был в командировке. Наладка оборудования все в том же газовом секторе, конечно, неплохо оплачивается, но командировки занимают две трети времени. К Газаряну она ходила договариваться об оплате заказа - банк из года в год спонсировал спортивные соревнования, а начальству ее собственной конторы удалось договориться о размещении большого заказа на кубки и другие спортивные награды. А после работы... Какая у Газаряна была вилла... Рита зашла в воду по грудь, оттолкнулась и поплыла. Проплыв несколько метров, попыталась достать ногами дна - не вышло - и
повернула к берегу. В небе над рыжими горами не зрело ни облачка. Нашарила глазами Аслана. Он лениво глядел на нее из открытого окна джипа, поигрывая ключами. В этот миг море застыло. Люди замерли тоже. И те, что купались в море, и те, которые гуляли по набережной. Ныряющий ребенок в прыжке над краем бурой плиты волнолома. И не только люди. Застыл темно-зеленый, похожий на дохлую муху, вертолет в тускло-голубом небе. Черный пуделек, писающий на скат машины Аслана. В воздухе янтарные капли. Оранжевая искра окурка на полпути к асфальту Сама Рита, как ни странно, сохранила способность шевелиться. Правда, над твердыми, как стекло, волнами поднималась только ее голова. Она перевела взгляд. Шагах в пяти от Аслана ее внимание привлек какой-то рослый мужчина. Орлиный профиль, пола пиджака оттопырена, правая рука в кармане... Гибкий, стройный, весь - порыв, весь - остановившееся движение. Спортсмен, наверное, решила Рита и залюбовалась - ей нравились спортсмены. Незнакомца явно интересовал Аслан, в свою очередь, поглощенный Ритой. Краем глаза она уловила в небе какое-то движение. На этот раз - реальное. Все
совершалось очень быстро. В поле Ритиного зрения оказался ангел. Собственно говоря, он напоминал факел или небольшое огненное облачко, но знание из неясных глубин души пришло само, с ним невозможно было спорить. Концом пламенещего крыла ангел коснулся груди Аслана. Затем, так же быстро, как спустился, он поднялся вверх и исчез в тусклой лазури. И тотчас вода стала водой, уши Риты наполнились плеском волн, голосами, гудками машин, шорохом шагов на набережной. От неожиданности она окунулась с головой, а когда вынырнула, услышала выстрел. Аслан, вместо того, чтобы открыть дверцу и выйти из машины, как-то нелепо, держась рукой за грудь, лез из окна, а мужчина с орлиным профилем еще дальше отставил локоть и выше вздыбил дымящуюся полу пиджака.