Стекло Тим Юрьевич Скоренко
        Стекло нельзя ни обработать, ни уничтожить. До него нельзя даже дотронуться, поскольку прикосновение к Стеклу превращает всё живое в Стекло. Но у Стекла есть источник - таинственное место на севере, откуда оно медленно расползается, захватывая всё б?льшую и б?льшую территорию.
        Тринадцать человек - неудачников, изгоев, преступников, искателей приключений - идут к источнику через снежную пустыню, и каждый несёт свой крест, свою историю. Пересекаясь, эти истории сплетаются в причудливую сеть, охватывающую десятки судеб, городов, поколений и времён. А возглавляет экспедицию таинственный Проводник - то ли Мессия, то ли искусный мошенник, то ли и тот и другой одновременно.
        Тим Скоренко
        Стекло
        
        1. На краю весны
        Пыхтя, тяжело дыша сквозь маску, непривычно же ещё, сколько времени-то не носил, Тыкулча выходит в первый шлюз. Разворачивается, тщательно запаковывает дверь, вталкивает её в разбухший проём, распихивает по щелям ватные комки, паклю, мох, даже какие-то огрызки поролона, откуда он тут, непонятно. Берёт из угла ведро со смолой, промазывает поверх, аккуратно, не торопясь. В камере тепло, вода ещё вода, разве что корочка на ней, и холоднее не станет; у Тыкулчи два часа до предрассвета, времени хватит на всё. Ещё же огонь на стоке разводить, тоже мне радость.
        Закончив, он пыхтит, трёт лоб и распечатывает дверь второй камеры - толстую, деревянную, двухслойную, с воздушной подушкой между промасленными досками. Разрезает застывшую смолу ножом, с трудом, смола тянет, вяжет, лезвие соскальзывает, Тыкулча усердно сопит, он сосредоточен и зол. Нельзя быть добрым, подобреешь на секунду, и затянет тебя, захолодит, заснёшь - станешь если не Стеклом, так льдом, а какая, по сути, разница, смерть и есть смерть, так что злись, злись. Тянет за деревянную рукоять, вырывает дверь, вытаскивает из законопаченного проёма. На него дышит холодом - за дверью, в камере, много холоднее, была бы влага - были бы сосульки. Шесть месяцев никто не проходил второй шлюз, никто не проверял, как там внешняя дверь - может быть всё что угодно. Может, туда пробралась вода, принеся с собой лёд, и всё, наружную дверь можно только разрубить, никаких других путей, бери топор, ломай построенное. Или приморозило так, что и топор не поможет, тем более снаружи шесть метров снега, будешь сидеть тут до поры, покуда второй разведчик не забеспокоится и не выйдет из своего схрона. А это недели две, не
меньше, и если охота уже началась, то стан опоздает, задержится, не успеет подготовиться к следующей зиме. Ну, то есть успеет, но на пределе, впахивая ежедневно, впрягая стариков и детей.
        Всё в порядке. Тут холодно и сухо. Фонарь Тыкулчи горит ярко, кажется даже, что тепло, хотя на самом деле зима уже пробирается внутрь, но это зима такая, ненастоящая, преследуемая весной. Ещё пару месяцев назад в третьей камере было нельзя дышать - вдохнёшь, и всё, нет у тебя лёгких, кровь выпархивает и падает на землю льдинками или на бороде оседает. Забудешь тут вещь - пиши пропало, через час нет её, только видимость одна. Старик один как-то очки забыл, стальные дужки, шлифованные линзы, потом взял, а они и рассыпались прямо под рукой, как будто из песка, только белого. А если наружная дверь плохо законопачена, то и вовсе можно в Стекло превратиться, и только смотреть тогда остаётся, дотрагиваться нельзя, потому что кто коснётся Стекла, тот Стеклом станет. Что зимой, что весной к Стеклу - ни-ни.
        Тыкулча звенит кошками, выволакивая снаряжение во внешний шлюз, и запаковывает третью дверь - так же, как и вторую, аккуратно, методично, не торопясь, а то не сделаешь как надо, возвращаться будет некуда. Щёки Тыкулчи уже смазаны жиром, меха топорщатся, только верхонки расстёгнуты, потому что работать в них нельзя, они не гнутся. Он вдыхает полной грудью - как он соскучился по этому холоду, по этому воздуху - настоящему, не пропитанному очажной гарью. Снаружи так вдохнуть не получится - зима ещё до конца не ушла, поэтому надо надышаться здесь.
        Наконец он открывает внешнюю дверь - с трудом, вырывая из проёма. За ней - белая стена слежавшегося снега, бесконечность вверх, и потом - тепло; когда бы не было снега, зимой бы не выжить, никакие тамбуры, никакие шлюзы, всё тлен перед Стеклом. Тыкулча протягивает руку и вытаскивает из-за верхней части проёма деревянную рукоять, что-то вроде рычага. Он повисает на нём, как на турнике, раздаётся скрип, и рычаг идёт вниз - сперва медленно, а затем быстрее и быстрее, трётся дерево о дерево, перемещаются какие-то детали, что-то визжит и шуршит, и внезапно белая стена превращается в рыхлое месиво - а потом обваливается куда-то, будто Тыкулча едет в лифте, движущемся мимо неё наверх. Он дотягивает рычаг до самого порога, разгибается и делает шаг вперёд, в белоснежное ничто. Весь снежный покров перед дверью обвалился в заготовленную заранее яму: механизм открыл её, сдвинув люк и вонзив в наст дробящие колья, а затем накрыл этим же люком сверху. Справа от выхода приторочена лестница. Тыкулча берёт её, приставляет к стене снежной комнаты и поднимается наверх. Внешнюю дверь он просто прикрывает, не
заштамповывая.
        Март, солнца нет, но облака белые, светлые, вокруг нестерпимо ярко. Борода мгновенно покрывается инеем, иней превращается в ледышки, ресницы и брови белеют, дыхание цокает о наст, застывая в воздухе. Тыкулча надевает очки - по-хорошему, без них и выходить-то нельзя, но он любит сначала посмотреть на белизну, подслепнуть, попривыкнуть и только потом затемнить мир вокруг. Он улыбается, смотрит на стан, на тёмные вешки, обозначающие, где под снежным покровом прячутся жилища, и на узкую иглу смотровой башни. Староста поднимется на неё позже, по возвращении Тыкулчи, чтобы обозначить начало охоты.
        Тыкулча идёт по снегу, хрусть-хрусть, он никогда и ни за что не обменяет это ощущение на бесконечное лето, даже если явится некто ответственный за мир и предложит ему, Тыкулче, бартер. Он спускается к первому стоку - снежный покров постепенно снижается, Тыкулча врезается кошками в наст и аккуратно добирается до скалы, чёрная поверхность которой - единственное здесь, что не снег, не лёд, не Стекло. Тыкулча дотрагивается до камня, потом стягивает обе перчатки - и верхонку, и внутреннюю, и касается тьмы ещё раз - руку прожигает, но он знает, сколько можно держать, сколько нельзя. Дети часто обжигаются весной - в основном о камни, хотя бывает, что и о сталь, если кто-то догадается оставить предметы обихода снаружи.
        В скале отверстие - едва заметное, выдолбленная вертикальная трубка, кто не знает, никогда не найдёт. Тыкулча достаёт из кармана скатку пеллетов, крошечную, с детский кулачок, и огниво. Высекает искру, поджигает пеллеты - те загораются сразу, они пропитаны смолой, заготовлены. Он бросает горящий комок в отверстие, отбивает огонь с перчатки о куртку. Проходит десять секунд, двадцать, тридцать - и из отверстия бьёт факел, всё в порядке, ничего не слежалось, не смёрзлось, не намокло, огонь есть жизнь, и в то же время огонь ест жизнь, он горит где-то внизу, чадит чуть-чуть, потому что смола, а Тыкулча уже бредёт к другому концу стана, к следующему стоку.
        Всего стоков пять, у каждого - по огню. Пока Тыкулча будет идти к первому схрону, огни подтопят снежный покров снизу, сожрут его на пару человеческих ростов, не меньше, а остальное нетрудно и лопатами разнять, разнести, и через неделю стан освободится. Тепло - это ещё и сигнал для становых, если пошло, то разведчик проснулся и всё правильно сделал, от первого тепла нужно отсчитать три дня - и можно выходить.
        Он обходит стоки за час. Уже устал, и до ночи три часа всего, но нужно сегодня дойти до первого схрона - он близко, в часе всего, если быстро идти, и вот тут не каждый выдержит, кто угодно сдуется, вернётся, скажет себе: завтра утром выйду, хватит пока. Но нельзя, нельзя, Тыкулча каждый год продирается через это нежелание, выталкивает его из себя, прочь, прочь.
        Вот он готов. Солнце высоко, хотя его и не видно, просто белое небо, бесконечная пустота. Тыкулча обвешан снаряжением, провизией - идти семь дней, день - схрон - день - схрон, и так до восьмого. Оттуда ещё час до Стеклянного Великана, и там - посчитать ветви, сколько очистилось уже, если за десять, так и весна уже, можно идти обратно, охота хорошая будет. Если меньше, надо дождаться, сколько дней ещё, пять, семь, девять. Но Тыкулча ждал только в свою первую разведку, двадцать уж зим тому, а нынче он опытный и всегда попадает точь-в-точь.
        Он идёт. Хрустит под ногами наст, морозный воздух ест кожу, хотя Тыкулча замотан сверху донизу, шарф закрывает щёки, на глазах очки с мехом, мембрана, мех, мембрана, мех, слой за слоем защищают тело, щёки намазаны жиром, унты разношенные, удобные, греют ноги так, будто в них разведен огонь. Позади пылают камни, из стоков появляются первые капли, снежный покров постепенно расползается, и к возвращению Тыкулчу встретят галдящие дети, черпая воду из проталин и с хохотом поливая друг друга.
        Пейзаж-то какой, смотри - не насмотришься, да откуда ты и слово такое знаешь, «пейзаж», его произнести сложно, а пришло же откуда-то в язык, доползло с юга и осталось тут навсегда. Белизна вокруг, белизна, что вверху, что внизу, и даже полоска горизонта порой становится невидимой, сливая небо и землю воедино. Тыкулча знает все вешки, все ориентиры, все меточки, никогда он не заблудится; иному покажется, что нет ничего, помимо этого белого, но разведчик знает, куда смотреть, вот веточка, да не веточка, а каменный отросток, он всегда из-под снега тут торчит, а вот провал в снежной равнине - там вода внизу, подтаивать уже начало и просело.
        А вот стеклянная статуя. Это старик Адиуль ушёл в зиму - давно уж, Тыкулча ещё ребёнком был. Помнит, как Адиуль прощался, как обнимал каждого станового, как плакала его дочь, и как Адиуль пошёл прочь. Стояла уж поздняя осень, и до ночи оставалось всего полтора часа, докуда Адиуль дошёл, там и встал навсегда, указывая морщинистым пальцем в верном направлении. Он-то знал, куда указывать, даром что сорок лет был разведчиком, понимал, где провал в вешках, где не хватает, и встал там - на камне, чтобы не уйти в снег. Тыкулча, как доходит до Адиуля, каждый раз даёт ему что-нибудь, аккуратно, чтобы не прикоснуться к Стеклу. Вешает амулет на руку, или витую нить на шею, или даже как-то лапшой угостил, оставив её в другой руке, которая вниз указывает. А когда возвращаешься - нет уже ничего, или Стеклом стало, или ветром смело, поди пойми.
        Первый схрон совсем близко, потому что знали, что разведчик ещё должен успеть стоки растопить. Дотуда даже старики порой доползали - так, на белое посмотреть, посидеть в тишине, чтобы никто не бегал, не галдел, не просил ничего. Иногда женщины детей приводили - показать, что там, на севере, откуда зима приходит. Но не сейчас - сейчас Тыкулча тут один, и никого тут больше быть не может, вся эта необъятная пустота, вся эта бесконечность - его личная, ничья больше, и так хочется сорвать маску и задышать, задышать, во всё горло впуская инистый воздух, что невмоготу. Тыкулча чертыхается - тихо и с улыбкой, потому что это такая любовь, такая красота, какой никто, кроме разведчика, не чувствует.
        Полтора часа ходу - до ночи далеко, и Тыкулча уже у схрона. Тот обозначен башенкой, вот уж что крепкое и неизменное. Схрон - не вешка, сориентироваться можно и по небу, и по свету, и по запаху, а коли схрон потеряешь, так уже не серчай, а встань в позу, чтобы самому вешкой быть для последующих. Тыкулча копается у башенки и через несколько минут находит рукоять - такую, какая и дома была, только теперь её вверх надо тянуть, встав сбоку. Снег проваливается в образовавшуюся яму, освобождаются стена и дверь - маленькая, Тыкулче едва ли по плечо, не выше.
        Тыкулча легко спускается, даже почти съезжает в яму, её чуть приваливает снегом с края. Замка нет, но дверь законопачена, залита смолой, закрыта намертво, без доброго ножа никак не вскроешь. Тыкулча трудится - разрезает смолы, раздирает мхи, вырывает куски какого-то непонятного дёрна - что это вообще, неужели это я закрывал? А, да, это медвежья шкура, точно, вот какие-то обрывки меха, зачем я это сделал, под конец лета всегда мозги поотшибает, хорошо хоть дерьмом не догадался закрепить. А то было и такое, держит крепко, промерзает, только вот по весне в схроне жить невозможно, где-то какие-то остатки попадают, и воняет так, что в округе звери дохнут. Он рвёт дверь на себя, открывает, пробирается в первую камеру, зажигает фонарь. Это обратный порядок: в начале осени ты закрываешь сперва схроны снаружи, а затем уж дверь дома - изнутри; весной открываешь дверь дома, а потом - схроны. По сути одно и то же, и если закрыть глаза, то можно представить, что это не весна, а осень, и зима надвигается, у тебя в руках тот же самый мох, верхонки измараны смолой, только зачем, зачем такое представлять - нужно
жить тем, что есть, и радоваться тому, что можно выйти, и вдохнуть, и не стать Стеклом.
        Тыкулча проходит вторую дверь и третью - и вот он в схроне. Это не стан, тут комната всего одна, маленькая, с двумя скамьями, столом, стулом и полками, на которых - запасы: еда, вода, топливо, охотничьи принадлежности, одеяла, всё самое необходимое. Первым делом надо протопить: Тыкулча подносит огниво к трубке у печи, цокает раз, другой, и вот по трубке уже идёт огонь, и резко вспыхивают заготовленные ещё с зимы пеллеты, сразу, буквально в секунду, расходится по схрону жар, а Тыкулча тем временем запечатывает двери, от внешней к внутренней, тщательно, аккуратно, почти что как на зиму, только без смолы, потому что воздух уже живой, даже ночью Стеклом за секунду не станешь, а пока до схрона доберётся, и вовсе согреется так, что им дышать и можно, и приятно. Как двери закрыты, огонь горит, Тыкулча раздевается, разоблачается, стягивает верхонки, хокуй, унты, под хокуем термомембрана, он расстёгивает её, но не снимает, замёрзнешь ночью, даже при огне будет облачко пара изо рта, холодно пока, холодно. Берёт сушёное мясо, чай, ягоды, олений мох, вешает котелок, строгает туда всё подряд, подогревает, не
варит, схрон наполняется запахом еды, жизнью.
        Тыкулча ест немного, живот не набьёшь - и нечем, и незачем, завтра идти дальше, четыре часа до второго схрона, каждый последующий дальше предыдущего, хотя нет, после пятого они уже на равных расстояниях, так разметили отцы. После еды надо завернуться во все слои, какие есть, и лечь у огня, и заснуть так, чтобы не просыпаться ночью, потому что проснёшься в холоде, заснуть труднее будет, а огонь не спасёт, он с пуза согреет, а со спины дубар будет, окочуриться впору, так что кутайся, кутайся, Тыкулча, да что тебе говорить, ты и сам знаешь. И он кутается, запаковывается, как будто он и есть дверь, и щели законопачивает, и ложится лицом к огню на бок, и через несколько минут уже спит.
        Разведчик - не просто смелый и умелый, в стане все смелые и умелые. Разведчик должен быть странным, любить одиночество, чтобы никто ему не был нужен, чтобы он мог ни о чём не думать, чтобы он со скуки не помер, по две трети дня в схронах сидя. Тут нужно особый склад ума иметь.
        И Тыкулча спит - он не видит никаких снов, он уже давно не видит никаких снов, с той поры ещё, как был женат, а было это тридцать с лишним лет назад, у него тогда был сын, которого он видел всего несколько раз, но это другая, конечно, история, просто во сне сын, этот вечный младенец, мог бы приходить к нему, мог бы укоризненно смотреть в блеклые отцовские глаза - но тут Тыкулче повезло. Ничто не мучит его, никто не трогает его снов, ни мать, умершая, когда он был ребёнком, ни жена, ушедшая вместе с сыном, ни те, кто надеялся на него, а он их подвёл. Много лет назад, когда Тыкулча только начал ходить в разведку, он нашёл в третьем схроне живого. Кто знает, как он продержался - законопатил все двери, залёг там и пролежал все месяцы на одном месте, не вставая даже для того, чтобы сходить в туалет - испражнения и моча грели, еды едва хватило, но хватило, и он выжил, пусть и сошёл с ума. Тыкулча отволок его в стан (потеряв на этом два дня), и там его выходили, только дар речи он потерял, всё бродил по стану, мыкая, бекая, а потом, следующей зимой, ушёл в никуда и пропал, стал Стеклом где-то в
неизвестности, не принеся никому пользы. Откуда был тот человек, кто он, как добрался до схрона, так и не выяснили - но Тыкулча понимал одно: человек пришёл в схрон поздней осенью, когда ещё можно было прийти, значит, задержись Тыкулча - а разведчик последним возвращался в стан - на день, на два, он мог бы спасти его от безумия. Ему не было жалко человека, просто он сознавал, что не сделал того, что мог бы сделать.
        Этот человек, имени ему так никто и не дал, тоже не приходит к Тыкулче во сне. Хорошо спать и видеть тьму или ничего не видеть - такой сон в какой-то мере репетиция смерти, а значит, и умирать будет легко, всё равно придётся, рано или поздно, лечь в снег или встать с вытянутой рукой в зимнем мареве и обратиться в Стекло, в Стекло.
        Он просыпается в самое правильное время: огонь горит, но в схроне - дальше, чем метр от огня - прохладно, нет, не холодно, а именно прохладно, и Тыкулча чуть-чуть улыбается: всё хорошо, он не ошибся, в который уж раз, весна близко, а то и уже здесь, надвигается, наползает. Он отходит по надобностям, потом разогревает еду, ест, собирается, распаковывает двери, проходит два шлюза и выползает наружу. Всё, как вчера, только здесь, у первого схрона, на севере, точно так же холодно, как вчера было у стана, а значит - у стана уже теплее, движется, движется мир к весне. Скоро и ночью можно будет выходить, не опасаясь стать Стеклом. Но пока он идёт днём, идёт от схрона к схрону, по четыре-пять-шесть часов, и эти шесть уже - риск, потому что чуть замешкаешься, и опустится ночь, и холод, и воздух охватит тебя, замкнёт, обездвижит, обесцветит, будь Стеклом, милый мальчик, ты так весел, будь Стеклом. Откуда, откуда Тыкулча помнит эти строки, так светла твоя улыбка, это из детского стишка, который рассказывал ему то ли отец, то ли дядя, они оба путаются в голове, остался только второй, Аксик, высокий и
сердитый. Стишок ритмично тренькает в голове, пока Тыкулча идёт по насту, ты не знаешь, ты не знаешь, дальше что-то там про скрипку, хотя он никогда не видел скрипку и представить себе не может, что это такое, возможно, что-то похожее на пургипкавун или билгау, в общем, неважно, музыкальный инструмент.
        Тыкулча идёт, идёт, идёт, приходит ко второму схрону, распечатывает, запечатывает, ест, ночует, ест, распечатывает, запечатывает, идёт к третьему схрону, распечатывает, запечатывает, ест, ночует, ест, распечатывает - и так четвёртый, пятый, шестой, Господи, если ты есть, как ты терпишь это однообразие, седьмой, восьмой - это восемь дней пути, и каждый раз Тыкулча боится одного: он пришёл слишком рано. Ты приходишь к схрону и не знаешь, хватит ли весны для того, чтобы пережить ночь; ты ложишься спать, будучи уверенным в том, что завтра ты не проснёшься, что ты станешь Стеклом - но когда просыпаешься, ты радуешься этому чуду.
        Восьмой схрон большой - он как перевалочная база для охотников. Когда-нибудь Cтекло захватит всё, и тогда охота закончится, и закончится стан, надо будет искать новые места, но пока достаточно живности, выходящей по весне наружу и ждущей своей стрелы или пули. Тыкулча сидит в схроне, жуёт разогретую вяленку, похожую на подошву, но почему-то удивительно вкусную, сам заготавливал, наверное, а может, и кто другой, все тут хороши, все тут умеют. В восьмом схроне есть чудо, которого нет в других, - окно: маленькое, узкое, низкое, под самым потолком, если встать на цыпочки - заглянешь. Там три слоя стекла - самого обычного, редкость тут, - всё прозрачно, Тыкулча, прежде чем в схрон спускаться, почистил, и видна белая равнина и чёрные лесные головы, недвижные в безветрие. Тыкулча смотрит в окно в надежде на движение, авось кто появится, песец какой или птица, но понимает сам, что вряд ли, рано ещё, через недельку, не раньше, а пока они в своих схронах сидят, не высовываются. Бывало, заячьи схроны по весне откапывали - то-то радость была, и охотиться не надо, бери сонных за уши и волоки в стан, живых ещё,
тёплых. Но это редко, только случайно получается - далеко от схрона не уйдёшь, а зайцы мало ли где прячутся, в стороне от тропы, в бесконечной белизне.
        Там, на Стеклянном Великане, написано у самых корней имя. Когда Тыкулча его писал, Великан не был стеклянным, был деревянным, и Тыкулча - тогда ещё тоже вовсе не Тыкулча - продирал его жёсткую ребристую кору маленьким ножом, чтобы оставить навсегда, не забыть. Каждый охотник оставляет своё первое имя позади, у мамки в хате, в молочных берегах, и имя это - детское, грустное, смешное - в то же время самое важное, сокровенное, никто его не знает, кроме родителей и самого охотника. А потом охотник забывает его, и чтобы не потерялось, надо оставить его ещё кому-то - сове или лисице, нерпе или волку, скале или вот дереву, чтобы то помнило, знало, - родители умрут, охотник умрёт, дети его умрут, внуки его умрут, а волк будет помнить, или дерево, или камень, или нерпа. Старое имя Тыкулчи давно стало Стеклом, ушло в снег, скрылось из виду, и только он знал - оно там, там, никуда не делось, первое его имя, забытое в день, когда родился его первенец. С этими мыслями он засыпает и спит без сновидений, только трещат пеллеты, только прячется за окном солнце, погружая мир в белую тьму.
        Утром Тыкулча просыпается, ест и выходит наружу. Он ненадолго, всего на час, законопачивать шлюзы нет смысла, так - закрывает едва-едва, чтобы живность никакая не проникла. Было дело, лисица в схрон пробралась, когда Тыкулча не видел, не в этот схрон, в третий, и как через несколько дней Тыкулча вернулся, всё внутри было перевёрнуто, сожрано, загажено, а лисица, свернувшись клубком, грелась прямо в печи, там угольки могли несколько недель не гаснуть. Лисицу он убил, но порядок потом два дня наводил, время потерял.
        Сейчас он всё правильно делает, дверь закрывает, выходит. Воздух холодный, марево белое, час ходьбы до Стеклянного Великана. Тыкулча идёт механически, каждый год одно и то же, каждый день одно и то же, ничего не меняется в белизне, потому что белизна превыше всех цветов, нет и не надо ничего больше. Хрум, хрум, хрустят под ногами льдинки, снег, но Тыкулча помнит, что когда-то тут ещё был чёрный, сухой кустарник, умеющий дать бой Стеклу. Как тот выживал, почему? - он тысячу раз задавал себе этот вопрос, но не мог найти ответа. Все прячутся от зимы, скрываются под землёй и снегом, изолируют свой крошечный мирок от большого мира, и лишь чёрная поросль как будто ничего не чувствовала, как будто дышала каким-то другим воздухом, который не мог обратить её в Стекло. Приходит зима, и с холодом воздух становится стеклотворным, он обвивает тебя, как верёвка, стягивает и проникает в поры, и твоя плоть становится прозрачной, недвижной, нерушимой, ты - идеальный материал, из которого ничего нельзя построить, потому что страшно, страшно касаться тебя такого.
        А потом плоть умерла, и воздух проник внутрь - и с той поры уже никакой черноты, только отблески небесного марева в диковинных снежных формах. Таков Великан - огромный, незнамо как выросший среди этой плоскости, с симметричными рядами ветвей, точно лестницей, по которой должен подняться в небо стеклянный человек, да только не дошёл, погиб между схронами, канул в белое. Тыкулча смотрит на Великана, как всегда, с благоговением, задрав голову. Другой разведчик, может, просто вешкой бы его видел, ветки бы посчитал, силки поставил да обратно пошёл. Но тут - нет, тут другой случай, тут человек разговаривает с хранителем своего имени. Тыкулча подходит и садится на колени перед гигантом, перед многометровым его обхватом - жаль, коснуться нельзя - и шепчет что-то про себя, что - не разберёшь, слова любви ли, заклинание, может, какое. Встаёт, задирает голову, считает ветки-ступени: раз, два, три, досчитывается до четырнадцатой, а на пятнадцатой ещё снег лежит, ну и хорошо, когда бы на десятой лежал - пришлось бы ждать, а пятнадцатая - это с гаком даже, с запасом, можно идти обратно, есть сезон, будет        Тыкулча обходит Стеклянного Великана кругом, протаптывает тропу. Он рад: с каждым днём весна ближе, назад идти будет проще, в первом схроне он даже останавливаться не будет, сразу до стана дойдёт, времени хватит. Он задирает голову и понимает, что что-то не так, что есть что-то неправильное в ветвях, между вторым и третьим рядом - этого не было тут, никогда не было, только рёбра ветвей, стеклянная геометрия, вставший на дыбы Tyrannosaurus rex.
        И вдруг Тыкулчу пронзает тысяча молний, ноги подгибаются, сердце трясётся под слоями меха и мембран. Он, опытный разведчик, охотник, тридцать лет ходящий по белизне, никогда такого не видел и не может осознать, не может поверить - как, как это возможно? Всё против такого, не может быть этого.
        Там, в двух метрах над головой Тыкулчи, между ветвями висит стеклянный человек. Рассмотреть его трудно, как трудно рассматривать любое Стекло - через прозрачную кожу видны прозрачные рёбра, прозрачное сердце, за спиной - прозрачный ствол. Но Тыкулча близко и может угадать. Человек обнажён, на нём, видимо, были короткие термошорты и только, руки растянуты и привязаны к горизонтальной ветке, голова осела, скатилась набок, рёбра торчат, он худой, но крепкий, у него длинные волосы, они, прозрачные и неподвижные, свисают вниз, прикрывая левую сторону лица. Кто-то привёл его сюда перед самой зимой, уже после ухода становых, и привязал к ледяной ветви, распял на ней - ещё живого или уже мёртвого. Но как, кто, почему? Зачем они прошли мимо стана? Как миновали схроны? Успели ли вернуться, сбежать от зимы? Кто он, распятый?
        Нет никаких пророчеств, никаких легенд, просто ты видишь перед собой стеклянного человека, распятого на самом краю весны.
        2. Тринадцать
        Мы шли в бесконечной тьме. Кто-то скажет: какая же это тьма, когда она белая. Но я знаю одно: если ты ничего не видишь впереди и ничего не видишь позади, это тьма. И неважно, какого она цвета.
        Проводник говорил, что бывает и хуже. Три метра - уже ничего не видно. Ты идёшь, перед тобой - тёмная фигура, и если ты её теряешь, то уходишь в белое и становишься Стеклом. Где-то там, продолжал он, стоят призрачные фигуры, стремящиеся в никуда, - они похожи на статуи, обрамляющие дорогу ко дворцу в Джерре. Забавно, но они, мёртвые, могут спасти жизнь - если наткнулся на такого, значит, ушёл далеко от маршрута, развернись и попытайся вернуться. Может, выйдешь на верный путь.
        Я шёл седьмым, с какой стороны ни считай. Передо мной покачивалась широкая спина Бабы, за мной слышалось позвякивание чёток - их перебирал Болтун, что-то порой пришёптывая, то ли молитву, то ли популярную песенку. Разобрать ничего не получалось - у Болтуна не было половины языка. Я смотрел под ноги, но иногда срывался и всё-таки оглядывался в надежде увидеть стеклянного человека. Но за все двадцать дней так и не увидел. Возможно, история Проводника - сказка и ничего более.
        Но нам приходилось ему верить. Чёрт знает как он ориентировался в белом мареве, где ни земли, ни неба, ни звёзд, ничего. Шёл он уверенно, лишь иногда поднимая руку: стоп, и мы останавливались, покорно ожидая, пока он не разрешит идти дальше. Он смотрел то на небо, то на землю, то на одно белое, то на другое, а потом махал: вперёд. И мы ползли. Ничего не менялось вот уже три недели.
        Темнело. Костюмы держали всё хуже и хуже - нет, холодно не было, наоборот, по нам стекал пот, но с каждым шагом нарастало понимание: снаружи - лёд и Стекло. Так бывает, когда ты сидишь у камина, а за окном - стужа, и тебе тепло, ты смотришь на пылающий в камине огонь, ты укутан в плед и попиваешь горячий чай, но стоит выглянуть, как тебя окружают завывания вьюги, ты представляешь себе, как там страшно, темно, холодно, и тебя передёргивает, несмотря ни на какие ухищрения. Ты знаешь, что там - плохо. Там - за окном, или там - вне костюма.
        Проводник поднял руку: стоп. Не временная остановка, а ночёвка. Мы сбросили вещи и стали готовить лагерь. Впрочем, это было нетрудно: одна герметичная палатка-столовая и спальные места по лучам от неё. Снег утрамбовывать не нужно: он жёсткий и ровный. Туалет строить не нужно: ты делаешь всё в костюм и сливаешь по дороге. Столовая нужна, потому что постоянно питаться через трубочку и неудобно, и неприятно. Хочется иногда снять маску и поесть по-человечески. И ещё можно поговорить без раций.
        Столовую ставили Братья, Проводник и Цифра, остальные размечали спальные места. Кто-то обязательно хочет спать ногами в направлении движения. Зачем, непонятно, всё равно везде одна и та же белая равнина. Ни людей, ни животных, ни растений, ничего. Здесь абсолютно безопасно, потому что смерть рассеяна в воздухе, и никакая опасность тут не выживает. Только мы, чёрные всадники апокалипсиса.
        Мне всегда было неважно, куда спать. Хорошо, пусть будет туда. Или туда. Все направления условны.
        Закончив с палаткой, Проводник отошёл. Он делал так иногда - становился где-нибудь в стороне и смотрел в белое. Мы не обращали внимания, мало ли что у него в голове. Но на этот раз он нарушил тишину.
        «Вон», - сказал он по общему каналу. Мы, как один, посмотрели на него. Проводник вытянул руку, указывая куда-то пальцем. Мы подошли, всматриваясь в ничто. Сначала я ничего не мог разобрать, но потом нащупал в воздухе неправильность, точно белый цвет искажал пространство, выдавливая в нём почти двухметровый барельеф. Это был стеклянный человек.
        Я никогда до этой минуты их не видел и, можно сказать, не увидел и сейчас. Я слышал, что относительный показатель преломления между воздухом и Стеклом практически равен единице, но не думал об этом, пока не столкнулся сам. Лучи проходили через прозрачного человека почти без искажений, заметить его можно было только под определённым углом, да и то не сразу.
        Проводник сделал несколько шагов и протянул руку. Мы знали, что касаться Стекла нельзя, но Проводник, казалось, забыл правила. Он положил руку на плечо мертвеца и махнул нам: подойдите.
        «Учитель…» - сказал кто-то в рацию. Проводник покачал головой: молчи. А потом поманил говорившего - это был Шимон. Тот сделал шаг вперёд, потом ещё один, а потом застыл. Он боялся. Проводник снова покачал головой и ещё раз показал: иди ко мне. Мне казалось, что я вижу улыбку под его маской.
        Шимон подошёл - неуверенно, мелкими шажками, как ребёнок, который только учится ходить. Давай, кивнул Проводник, показывая на стеклянного человека. Шимон протянул руку. Она дрожала. Видно было, как Шимон борется сам с собой, как детские сказки и взрослые правила сопротивляются реальности. Пятьдесят на пятьдесят - или ты станешь Стеклом, или с тобой ничего не случится.
        «Ты усомнился?» - спросил Проводник.
        Шимон застыл, даже дрожание исчезло. Нет, качнул он головой. Потом сказал для верности: «Нет».
        И положил руку на другое плечо стеклянной фигуры.
        Ничего не случилось. Шимон не растворился в воздухе, его органы не остекленели, он по-прежнему оставался тёмной фигурой в защитном костюме. Проводник засмеялся, включив передачу, - мы слышали его смех.
        «Подойдите, - сказал он, - потрогайте. С вами ничего не случится».
        Мы по очереди подходили и касались Стекла. Дотронувшись до призрачного плеча, я почувствовал, какое оно твёрдое. Я слышал, что Стекло ничем нельзя ни разбить, ни даже распилить. Оно выдержит любое давление, отобьёт любой удар. В этом была какая-то мистика - не к этому ли материалу стремились алхимики прошлого? Это ли не философский камень, прикосновение к которому дарует вечную жизнь, пусть и в виде того же Стекла?
        «Оно воздействует только на органику, - сказал Проводник и разрушил магию момента. - Никогда не касайтесь Стекла голой кожей, это правило. А в перчатке - можно. Только недолго. Всё-таки холодно».
        Потом мы сидели в палатке и ели. Зима была в разгаре, находиться снаружи без костюма было и опасно, и невыносимо. Пару недель назад Младший демонстративно помочился, расстегнув клапан, прямо на снег. После этого долго молчал и бодрился, а потом начал стонать - подморозил о`рган. Но вроде обошлось. Мы смеялись. Теперь уже нельзя, теперь невидимые стеклянные нити пронизывают воздух, обращая в прозрачную субстанцию всё живое, чего коснутся.
        Мы сидели двумя кругами - в ближнем пятеро, включая Проводника, во внешнем - остальные восемь, в том числе и я. Мы молчали.
        - Как думаете, кем он был? - спросил Энди.
        Кто-то пожал плечами.
        - Может, такой же, как мы, - ответил Баба.
        - Таких больше нет, - сказал Шимон.
        Снова повисло молчание. Оно не казалось тягостным, просто нам было нечего друг другу сказать. Всё уже сказано.
        - Он был охотник, - вдруг произнёс Проводник. - Местный, скорее всего. На нём не было костюма, только какое-то шмотьё типа шубы, в чём тут становые ходят. Станов тут достаточно, они говорят, что живут на краю весны. Мигрируют от зимы, а летом заходят довольно далеко на её территорию. Если понимают, что не успеют вернуться, умирают с миром. Это их мир. Не такой, как наш.
        - А почему мы в стан не пытались зайти? Погреться, не знаю, поесть нормально, а не это? - спросил Младший.
        Энергомасса действительно осточертела. Всё бы отдал, чтобы поесть обычного мяса или овощей.
        - Они уже, скорее всего, в зимовке. Они же не уходят от зимы совсем. Они на её территории. Конопатят землянки и залегают в спячку. Мы бы просто их не нашли. А нашли бы - не смогли бы войти.
        - А вошли бы… - начал Баба.
        - Там бы нас и убили. Всех, - отрезал Проводник.
        Мы молчали.
        Потом я сказал:
        - Мы и так мертвы.
        Никто не спорил. Это правда: мы были мертвы.
        Потом мы ложились спать. В палатке помещалось пятеро - Проводник и особо приближённые, Шимон, Фил, Болтун и Яшка. Выбор Проводника меня всегда удивлял - почему именно эти четверо, почему не рассудительный, аккуратный Близнец или не могучий Баба, способный в одиночку нести вещи остальных двенадцати. Почему не Энди, который приходился Шимону если не братом, то как минимум лучшим другом - эти двое вместе появились в окружении Проводника и не могли прожить один без другого ни дня. Не знаю. Что-то он в них увидел. Хорошо, Шимон и Фил были с ним, уже когда он вошёл в город, но Болтун? Но Яшка? Первый за всё время нашего знакомства сказал слов пять, и все чудовищно нечётко - так, что разбирал его только Проводник. Яшка же казался идиотом - он постоянно что-то ляпал невпопад, ему нельзя было ничего поручить, он влипал в неприятные ситуации на ровном месте, со всеми ссорился и регулярно подворачивал ногу, замедляя движение группы.
        А почему не я, задавал я вопрос. Не Проводнику и даже не себе самому - просто ледяному воздуху и бескрайней белизне. Потому что ты оскорбил его, как только увидел, отвечает воздух. Ты брякнул глупость, а он улыбнулся и простил её, но на самом деле, конечно, не простил, потому что он ничего не прощает. Он всё помнит.
        Я спал ногами против движения. Поднимая голову, я видел белизну, которая раскинулась позади, которую мы миновали. Она ничем не отличалась от грядущей, но мне казалось, что в ней остались незримые следы, точно мы расталкивали воздух, и проделанные нами дыры затягивались медленно, мучительно, как разъятые раны. Через эти воображаемые дыры я пытался рассмотреть своё прошлое - отца, перебегающего от бойницы к бойнице, рыдающую над его телом мать, распятую на публичной доске сестру с окровавленной промежностью, свои собственные руки под ударами приклада. Искорёженные пальцы на правой так и не срослись как следует, перчатку мне кроили по индивидуальному лекалу. Зато я мог взять на фортепьяно невозможный для здорового человека аккорд, даром что играть не умел вообще.
        Очень хотелось снять маску снаружи. В палатке понятно - можно. Но ты ничего не видишь, кроме крошечного замкнутого пространства. Хотелось встать, сорвать чёртову маску и вдохнуть ледяной туман полными лёгкими. И превратиться в Стекло.
        Или не превратиться. Мы не знали, ещё можно или уже нельзя, и оттого перестраховывались. Близнец взял с собой наполненный живыми червями герметичный бокс с системой фильтрации воздуха. Червей было много, и на первых порах он каждый день вынимал по одному в палатке и выходил наружу. Если червь не дох, он возвращал его в бокс. Черви были как канарейки в угольных шахтах - они умирали, спасая жизнь нам, людям.
        Но до наступления Стекла черви не дожили. Ни один так и не стал твёрдым прозрачным комочком или палочкой. Полторы недели назад Близнец, возвращая очередного выжившего червя, неплотно закупорил крышку. Бокс стоял в шлюзе вместе с прочими вещами, и черви подохли от банального холода. У них не было специальных костюмов, чтобы спать снаружи. Поэтому мы не были уверены в том, наступило ли уже Стекло или ещё нет. Мы просто шли вперёд.
        Ночью мне ничего не снилось. Уже недели две как. До того были обычные сны - абсурдные, с персонажами, наделённым чертами разных людей, чаще всего не знакомых друг с другом в реальности. А потом как отрезало. Я закрывал глаза вечером и открывал их утром, а в промежутке не было ничего. Хотя на самом деле сны снятся всем и всегда. Если кто-то утверждает, что не видит снов, он просто их не помнит.
        Возможно, внутренняя пустота была связана с пустотой внешней - когда ты день ото дня видишь только белое марево, воображение притупляется, пытаясь приспособиться к отсутствию информации. Максимум, что я мог увидеть во сне, - это спина Бабы. Так что, может, оно и к лучшему.
        Проводник всегда вставал первым - так было и этим утром. Когда я открыл глаза, его расплывчатая фигура уже виднелась в нескольких шагах от палатки. Он сидел спиной к нам и едва заметно раскачивался. О чём он думал в эти моменты? Вспоминал ли величественный силуэт Ка, произносящего очередную площадную проповедь? Ощущал ли последнее прикосновение Алярин, пожавшей кончики его пальцев за несколько секунд до того, как мы растворились в толпе? А может, он вообще ни о чём не думал - просто медитировал с закрытыми глазами, подменяя белую тьму чёрной.
        Я поднялся. Младший тоже не спал - он сидел справа от меня и перебирал чётки. Дурацкая привычка, по-моему.
        «Внутрь?» - спросил он.
        «Да».
        Мы поднялись и пошли в палатку.
        Там уже не спали. Фил высасывал воду из шлюзового люка. Не знаю точно, как эта штука устроена - это просто трубка с рукоятью, ведущая из подпола палатки внутрь. Видимо, нагревательный элемент подтапливает снег, а ручной насос подаёт воду наверх.
        - Сони, - сказал Шимон.
        - Иди сам снаружи поспи, - огрызнулся Младший.
        - Я по-доброму.
        Младший издал неопределённый звук, вроде как фыркнул. Я молча взял упаковку с энергомассой, залил водой. Смесь забурлила и разогрелась. Глотая безвкусный паёк, я вспоминал бабушкины пироги с черникой. После её смерти я никогда не ел ничего подобного. Я рассказывал о пирогах нескольким своим женщинам, и они пытались порадовать меня, сделав что-то похожее. Но с таким же успехом они могли бы кормить меня энергомассой. Бабушкин секрет исчез вместе с ней.
        Мы жевали в молчании, шебаршились, Яшка покряхтывал. Потом вошли Братья - как всегда, вместе, двигаясь совершенно одинаково, как два танцора, исполняющие одну и ту же партию.
        - Утро, - сказали они с небольшим отставанием друг от друга. Они всегда так говорили, и это звучало как рассинхронизированная запись.
        - Оно, - ответил Шимон.
        Забавно, но Братья не были близнецами. Похожие какими-то деталями - крупным носом, близко поставленными глазками, - ещё большим количеством черт они отличались. Начиная с того, что один был брюнет, второй - пепельный блондин. Я не знал их имён, да и никто не знал, думаю, кроме Проводника. А может, и он не знал.
        Потом вошёл Проводник.
        - Я уже ел, - сказал он с порога.
        Шимон угукнул.
        Начали заползать остальные. Стало тесно. Толпа мужчин в защитных костюмах на нескольких квадратных метрах - как сельди в бочке. Два засола в день - утренний и вечерний.
        - Я хотел спросить, - начал Близнец.
        - Спроси, - отозвался Проводник.
        Но Близнец молчал. Впрочем, я знал, что у него за вопрос. Все знали.
        - Спроси, не бойся, - повторил Проводник.
        Отозвался Баба. Может, потому что был самым глупым и оттого не умел бояться. Если он и молчал, то не от страха и не из уважения, а потому что все молчали.
        - Сначала ты говорил - двадцать дней, не больше. Потом стало тридцать. Потом сорок. Сегодня сорок шесть.
        Баба замолк. Проводник повернулся к нему. Во взгляде Проводника не было упрёка или усталости, только доброта, желание помочь.
        - Куда ты идёшь, Баба?
        Тот нахмурился.
        - В каком смысле «куда»?
        - В прямом. Куда ты идёшь?
        Баба будто не понимал вопроса. Он смотрел на остальных, как нерадивый студент на экзамене, в поисках подсказки.
        - Ну, - выдавил он. - Все знают, куда мы идём.
        - Нет. - Проводник покачал головой. - Не «куда мы идём». Куда ты идёшь.
        Он выделил «ты» голосом.
        - Я… - промямлил Баба и внезапно сделал шаг назад, будто пытаясь вернуться в круг, из которого не выходил.
        Проводник сел посреди палатки. Мы стояли над ним, и при этом именно он умудрялся смотреть на нас сверху вниз. Как - я не понимал.
        - Садитесь. Лучше мы потеряем ещё полдня, чем будем идти в неведении.
        Мы сели - неуклюже, расталкивая друг друга. Проводник прикрыл глаза, снова открыл их и осмотрел нас.
        - Каждый из вас, - сказал он, - идёт своей дорогой. Вам кажется, что вы топчете чужие следы, что перед вами нет ничего, кроме спины товарища. Но это не так. Просто дороги разных людей могут случайно совпасть. От этого они не становятся одной дорогой. Они просто временно ведут в одно и то же место. А потом снова расходятся.
        Он помолчал, давая нам переварить мысль. Впрочем, в этих передышках никогда не было нужды. Истины, которые изрекал Проводник, казались мне очевидными - это те вещи, которые знает каждый человек, но не говорит о них просто потому, что здесь не о чем говорить. Когда я вижу белую кружку, я просто пользуюсь ею или не пользуюсь, но не кричу на весь мир: «Белая кружка!» Все и так видят, что это и какого оно цвета. Проводник же, молча делая что-то, одними своими движениями, казалось, озвучивал происходящее - в воздухе вокруг него повисали описания действий: «смотрите, я ем», «смотрите, я смеюсь», «смотрите, я думаю». Его «лекции» представляли собой озвучку само собой разумеющихся вещей, которые казались мудрыми лишь потому, что их невозможно было опровергнуть. Трудно спорить с очевидным. Да и зачем.
        - Но есть ещё одно, - продолжил он. - Вы об этом никогда не думали, и вам покажется, что я говорю чушь. Но это не чушь.
        Театральная пауза.
        - Мы всегда заканчиваем там же, где начинаем. Мы все движемся по кольцу. Нет ни одного человека, который бы начал путь в одном месте, а закончил - в другом. Мы умираем там, где родились. Нас хоронят там, где мы вышли из материнского чрева.
        Все молчали, а потом Цифра сказал:
        - Это полный бред. - И добавил: - Извини.
        Мы зашевелились. Слова Проводника не удивили никого из нас - мы привыкли к его изречениям, истинам, предсказаниям. А вот слова Цифры прозвучали неожиданно. Каждый из нас хотя бы раз задумывался о том, что Проводник может быть неправ. Это если выражаться мягко. Но никто и никогда не высказывал этого вслух.
        И да, мы не знали, как отреагирует Проводник. Он никогда не выходил из себя, никогда не повышал голос, никогда никого не ругал и не отчитывал, но мы всё равно не могли поверить, что у него нет предела терпения. Однажды он должен был сорваться.
        А он опять улыбнулся.
        - Давай проверим, - сказал он.
        - Как? - спросил Цифра.
        - Легко. Вспомни кого-нибудь, кто не подходит под мои слова. Любого.
        - Ну, мой отец.
        - Он родился в Виффе. - Это прозвучало как утверждение, а не как вопрос.
        На лице Цифры появилось недоумение.
        - Да.
        - А умер на пути в Кривую Щёку, в самую холодную зиму.
        Цифра неуверенно кивнул.
        - Ты хочешь спросить, откуда я знаю. Ты думаешь, не рассказывал ли ты мне об этом раньше. Нет, не рассказывал.
        Проводник опустил взгляд, точно стеснялся продолжить, глядя Цифре в глаза.
        - Ты думаешь, что он вышел из города в начале марта, чтобы к маю дойти до Кривой Щеки. У него не было золота, хотя он знал, что в Кривой Щеке нельзя расплатиться кредитами. Он хотел обналичить свой запас в одном из последних пунктов перед Белой землёй - в Акломее, так?
        Цифра кивнул.
        - Там же он хотел купить костюм, нанять санника и пойти дальше. И вернуться в Виффу с грузом Стекла. Но не вернулся.
        - Говорили, что его убили в Акломее. Ограбили и бросили умирать.
        Проводник поднял глаза.
        - Если ты когда-нибудь вернёшься в Виффу, возьми лом и иди по Пятой Западной в сторону окраины, а после восьмого дома сверни в переулок. Там отсчитай шесть окон, увидишь старый канализационный люк. Открой его ломом и спускайся. Сначала прямо, затем два поворота налево и ниша справа в стене. Там лежит то, что осталось от твоего отца.
        По лицу Цифры читалось: «что за чушь», но он молчал.
        - Он не смог даже выехать из города. Его ограбили ещё в Виффе и слишком сильно ударили по голове. Когда они поняли, что он мёртв, спустили тело в бывшую канализацию. Там оно и лежит до сих пор.
        - Я никак не могу это проверить, - сказал Цифра.
        - Сейчас - не можешь. Но если вернёшься - проверишь.
        Вперёд выступил Младший.
        - Подожди, Проводник. Ты-то сказал, но Цифра прав. Это ж никак не проверишь. Давай по-другому.
        - Давай.
        - У меня был брат. Он прожил восемь дней, ему не успели даже дать имя. Он родился в Кариофе, я был при его рождении. Он был очень слабый, мать рожала на седьмом месяце. И мы сразу поехали в Хану, потому что там был хороший врач. Его положили в больницу, но он всё равно умер. В Хане. Не в Кариофе.
        - Где его похоронили?
        - Нигде. Мы оставили его там. Мать сказала - пусть делают, что хотят.
        - То, что я сейчас скажу тебе, будет звучать неприятно, - сказал Проводник.
        - Давай, чего уж.
        - В Кариофе находится единственный в округе мусороперерабатывающий завод. Все отходы Ханской окружной больницы свозят туда.
        Повисла тишина. Наверное, все мы представили себе одну и ту же картину. Крошечный трупик недоношенного ребёнка, окровавленный, в куче другого мусора, среди каких-нибудь кишок, бинтов и пакетов с блевотиной.
        - Ты можешь говорить всё что угодно.
        Голос Младшего прозвучал зло.
        - Я могу говорить всё что угодно.
        Проводник встал.
        - Ты оставил труп брата в больнице, потому что не захотел похоронить его по-человечески, а теперь сердишься на меня? За что? За то, что я сказал тебе правду? Так?
        Он говорил спокойно, ледяным тоном, но мне всё равно казалось, что он смеётся над Младшим. Точнее, не над ним, а вместе с ним - над чем-то незримым, неизвестным, но несомненно вызывающим смех. Я не мог объяснить этого ощущения. Любой другой человек на месте Проводника в подобной ситуации был бы страшен.
        Младший развернулся, протолкнулся сквозь нас и вышел через шлюз.
        - Вы закончите свой путь там, где начали, - сказал Проводник. - Вот и всё.
        - А ты? - спросил Баба.
        Проводник посмотрел на него внимательно, как будто не ожидал от гиганта разумного вопроса. Впрочем, возможно, и не ожидал.
        - И я, - сказал он и надел маску.
        3. Алярин
        Её били страшно. Били руками, били ногами, по животу, по груди, по голове. Кто-то размахивал рукоятью от лопаты и случайно заехал соседу, тут же возникла потасовка. Эй ты, кричал кто-то, ты что, сука, совсем охренел. Часть дерущихся откатилась в сторону спутанным клубком, и на их месте тут же образовались другие. Все хотели ударить её, достать, добраться. Она сжалась в комочек, её лицо было измарано кровью и грязью, потёки туши смешались с потом, но она не теряла сознания. Чувствуя секундную передышку, она приоткрывала один глаз - тот, что ещё мог открываться, - и узнавала, и запоминала. Она ведь всех их убьёт. От первого до последнего. Выживет, вылежится и вернётся за их головами. Вот этому здоровяку в кованых сапогах она отрежет член и заставит сожрать. Вот этому худому ублюдку она ложкой будет выковыривать глаза. А вот этому… Потом передышка заканчивалась, и они начинали снова - ребро за ребром, сустав за суставом. Кто-то наступил на её ладонь, захрустели пальцы, она взвыла, и кто-то тут же ударил её ногой под подбородок, изо рта посыпались осколки зубов. Шлюха, орал кто-то, сука, и что-то ещё,
но она уже не слышала.
        Она не чувствовала, как бить перестали. Она не знала, что кто-то взял её на руки и понёс, пачкая белую рубаху кровью, вниз по улице. И хорошо, что не знала, потому что побоялась бы принять помощь из этих рук. Из рук, которые бережно раздели её, стараясь не деформировать изломанные конечности, обмыли водой и наложили шины - одну за другой, на пальцы, на руки, на ноги. Которые вставили на место выбитую челюсть и закрепили её профессиональным узлом. Которые обрезали её длинные, чёрные некогда волосы, а потом выбрили череп и зашили несколько ран на голове. Она заснула надолго - на двенадцать дней, из которых семь её лихорадило, она выгибалась, насколько могла, и стонала, и говорила, говорила - бессвязно, путано, невнятно. Мужчина, забравший её у толпы, молча слушал, а потом, когда она успокаивалась, поднимал её голову и вливал туда тёплый бульон. Она рефлекторно глотала.
        У неё на животе была рваная рана. Не прорезанная ножом, а продавленная тупым предметом, который прижало и протащило по коже. Она прижимала этот предмет к себе, свернувшись калачиком у землебитной стены, а он позже положил себе в карман, чтобы рассмотреть повнимательнее. Это был пистолет - классический сорок пятый калибр, разряженный, стреляли недавно - ствол всё ещё пах огнём. Он аккуратно протёр оружие, потом разобрал, почистил и смазал. В кого она стреляла? В своих убийц? Она ли? Попала или нет? Нет ответов. Оставив её в доме, он пошёл в оружейный магазин и купил две упаковки патронов сорок пятого калибра. Оружие не может быть незаряженным, считал он. Пистолет с пустой обоймой - это как человек без одежды, стоящий посреди улицы в чужом городе. Пистолет должен стрелять, и каждый его выстрел должен отнимать жизнь. Позже я верну ей оружие, думал он, и спрошу, на что она потратила обойму.
        Он не мог оставить её одну и попросил старуху, жившую по соседству, помочь. Та кряхтела и причитала, но старательно промывала раны и меняла повязки. Он заплатил старухе в два раза больше, чем мог бы. Ему было не жалко. Главное, что старуха не задавала вопросов. Она просто приходила и уходила, и ничего из происходящего в полутёмной комнатке не оказывалось вне её стен.
        Ещё он слушал. Он узнал, что у неё когда-то был сын, но она его потеряла, что она ушла в пустыню, чтобы там умереть от горя, но встретила странствующего стрелка, который научил её ездить на верблюде и пользоваться оружием, а потом его зарезали на базаре, когда он вступился за ребёнка, укравшего дыню, и она осталась одна. Ребёнка, к слову, тоже зарезали. Потом она была шлюхой на Проспекте и пользовалась успехом, потому что её клиенты любили пожёстче, а она била их верблюжьим шокером и вставляла шипастые штыри в анальные отверстия. Потом он не понимал - её слова не складывались в общую картину, рассыпались на детали, которые не сочетались друг с другом. В одно и то же время она шла через снежную пустыню к стеклянному дереву, дралась с непонятным шестиногим животным на плоту посреди высокогорного озера, трахалась с человеком, обгоревшим во время пожара на скотобойне, ела парную крольчатину в самом дорогом ресторане Столицы и стреляла из пистолета себе в рот. И ничего из этого никак не объясняло, почему её били мужчины, три десятка мужчин, руками, ногами и черенками от лопат.
        На шестой день он взял нож и пошёл в тот самый переулок. Следов почти не осталось, только на стене шевелился на ветру прилипший клок длинных чёрных волос. Он запомнил двоих - Плевка и Философа, жалких алкашей с соседней улицы, они пристроились к бьющим позади и норовили достать её ногой - но не доставали. Когда он рявкнул и все остановились, эти двое побежали прочь, потому что, в свою очередь, узнали его и знали, на что он способен. Он прошёл через толпу мужчин, и никто не остановил его, когда он поднял её и понёс прочь, и он не узнал больше никого, кроме этой парочки. Теперь он искал их.
        Плевок сидел в ближайшем кабаке, в самом тёмном углу, в бессознательном состоянии, свесив голову на грудь. Когда он сел рядом с Плевком, бармен покачал головой и показал на заднюю дверь: только не здесь, только не здесь. Он кивнул. Он знал правила. Он взял Плевка за шкирку, выволок из-за стола и потащил к двери. Тот очнулся не сразу, что-то мычал, вяло цеплялся руками за выступающие половицы и разодрал ладонь о торчащий из стены гвоздь. Он приподнял Плевка и с силой бросил его на землю. Тот продрал глаза, рассмотрел обидчика и сразу всё понял. Не надо, запричитал Плевок, не надо. Не надо, согласился он, только расскажи мне, что случилось. Почему её били. За что. Кто это начал. Плевок скулил и сперва ничего толком рассказать не мог, потому что они с Философом подошли позже, но, по его словам, некто Патер всё должен был знать, а найти этого Патера можно было через Максимилиана. Он кивнул: да, через Максимилиана можно найти кого угодно. Спасибо, сказал он, нагнулся и перерезал Плевку глотку. Тёплая кровь толчками выплёскивалась на сухой песок, а он облизнул лезвие и, поморщившись, пошёл искать
Философа.
        Он вернулся домой вечером. В тот день он убил четырнадцать человек - за женщину, о которой не знал ровным счётом ничего. Это были так себе люди, человеческий мусор, отбросы, но всё-таки они ходили, дышали, ели и занимались сексом. Или не занимались, он не знал. В основном он пользовался ножом, но последнего, который верещал что-то про Патера, который был во всём виноват, он забил стальной набойкой на носке ботинка - забил смачно, жестоко, планомерно, ударами в живот, превращая в месиво внутренние органы. Но теперь, вернувшись домой, он знал: Патер не принимал участия в бойне и никак не был связан с Максимилианом. Он просто существовал где-то в городе и призывал убивать тех, кто с его точки зрения не вписывался в структуру общества, - проституток, наркоманов, бесноватых, он стремился к идеальному арийскому миру, только вместо голубоглазых блондинов в этом мире должны были доминировать черноволосые парни со сросшимися на переносице бровями.
        Вечером он сидел и смотрел на её исковерканное лицо. Ему казалось, что где-то там, под вздутой синюшной кожей прячется настоящая красавица. Пустынный стрелок влюбился в неё с первого взгляда и дал ей то, что мог дать - научил драться. Но есть такое правило: тот, кто не хочет драться, никогда этому не научится. Поэтому она хотела драться тогда и будет драться сейчас, когда от её силы зависит её жизнь. Он смотрел на неё и чувствовал исходящую от неё силу, и больше всего на свете он хотел услышать её историю, поскольку всегда нужно знать, за что убиваешь. Он не знал.
        На тринадцатый день она очнулась. Всхлипнула и приоткрыла тот глаз, который открывался. Она ничего не видела - только мутную пелену и светлое пятнышко в районе лампы. Потом пятнышко пропало - он заслонил свет собой. Она попыталась что-то сказать, но распухший язык не слушался, и даже эта попытка вызвала боль. От боли она застонала громче, и стало ещё больнее. Тшшшш, сказал он, не двигайся и не говори. Если ты меня слышишь, то пошевели пальцем. Вот этим, он дотронулся до мизинца на её левой руке - единственного целого. Она не поняла. Он повторил свою просьбу ещё раз. Она пошевелила. Молодец, сказал он. Тебя страшно избили, но я тебя нашёл и принёс сюда. Тебе нельзя двигаться, я зашил твои раны и наложил шины на переломы. За тобой ухаживает старуха Юдифь, она придёт днём, не бойся её, она хорошая. Я здесь бываю по вечерам. Я знаю, что у тебя много вопросов, но пока ты не сможешь их задать. Ты прокусила язык, чудом не откусила. Его я тоже зашил, но пока ты говорить не можешь. Надо подождать ещё пару недель. Она застонала. Он продолжил: давай условимся. Палец к себе - это «да», палец от себя - «нет».
Попробуй. Скажи «да». Она согнула палец. Теперь «нет». Она разогнула. Молодец, всё поняла. Я буду задавать тебе простые вопросы, ты будешь отвечать «да» или «нет», хорошо? Да.
        Но ни одного вопроса он не задал, потому что она заснула, а он ушёл во тьму, чтобы продолжить. Он ходил по злачным местам и спрашивал у своих осведомителей, кто такой Патер, и все до единого слышали это имя, но никто не видел его воочию. Все слышали слова, сказанные им кому-то другому, например о том, что нужно убивать детей, которые коснулись его одежды, или о том, что нельзя улыбаться, а кто посмеет улыбнуться, должен быть немедленно лишён языка, или о том, что воины его должны оскопить себя, чтобы никогда больше не изведать женской плоти, или о том, что если кто посмотрит на него косым взглядом, то немедля этот человек должен быть ослеплён, и так далее, и тому подобное. Патер жесток и жёсток, Патер всесилен и мстителен, за ним идут тысячи, а пойдут - миллионы, говорили в толпе. Он не верил в эти бредни, потому что знал, что любой местный царёк остаётся местным царьком, что бы ни говорили люди.
        Однажды, за много лет до событий, он в одиночку прошёл через три слоя охраны Мартина Кочмара. Кочмар руководил группировкой, известной жестокими расправами с неугодными. Десять бойцов Кочмара получили приказ «проучить» местную семью, глава которой задолжал Кочмару значительную сумму и не мог отдать на протяжении полугода. Бойцы убили всех - должника, обеих его жён, сына, трёх дочерей, зятя, невестку, двух соседских детей, бывших в гостях, а семимесячную внучку живьём бросили в костёр из тел. Потом они вернулись на виллу Кочмара и стали пьянствовать, отмечая удачную операцию.
        Ему позвонили через четыре часа. Позвонил его знакомый, который знал, что закон не в силе, а значит, нужно беззаконие. Он всё понял, взял нож и пошёл на виллу. Он перебрался через ограждение и зарезал обеих собак, которые его не почуяли - его нельзя было почуять. Потом он перерезал горло часовому, а второму свернул шею. Потом он прошёл через кухонную дверь, вбил кадык поварёнку в шею, а повара окунул головой в кипящий соус и держал, пока тот не перестал шевелиться. Когда на кухню вошёл боец, чтобы узнать, почему не несут добавку, он расколол ему череп колотушкой для отбивания мяса. Потом он вышел в зал, где пировали убийцы, окровавленный, с колотушкой в одной руке и ножом в другой, и когда он вышел, вся комната была в дыму от пальбы и трупах, а на нём не было ни царапины, и в руках у него по-прежнему были колотушка и нож.
        Он поднялся на второй этаж, по дороге убив скорчившуюся в углу служанку, но Кочмара не нашёл - тот успел уйти через окно, и во дворе раздался шум двигателя. Он бросился через всю комнату и спрыгнул со второго этажа прямо на крышу отъезжавшего внедорожника. В него стреляли, но пули лишь дырявили сталь, а он сполз на подножку машины, разбил стекло рукоятью ножа и воткнул лезвие в ухо водителю. Машину занесло, и она опрокинулась, он успел спрыгнуть. Человек, сидевший рядом с Кочмаром, погиб, наткнувшись виском на осколок стекла. Кочмар был жив. Он вытащил его из салона, раздел и привязал к дереву, а потом долго хлестал по щекам, чтобы тот очнулся. Кочмар плакал, просил пощады, но он не слушал - он сходил в гараж за газовой горелкой и пытал его несколько часов - отрезал разные части тела, после чего прижигал раны, чтобы остановить кровотечение. Он оставил Кочмара живым - без рук, ног и члена, слепого, безъязыкого и безухого, с вырванными зубами и ноздрями. Позже он слышал, что тот остался жив - его нашли, когда он ещё дышал. Пусть дышит дальше, подумал он. Пусть даже убивает. Но он всегда будет
помнить, почему стал таким, каким стал. И он будет знать, кто его таким сделал, потому что он не удержался и вырезал на груди Кочмара своё имя.
        Никто не знал, откуда пришёл Патер. Кто-то говорил, что с юга, кто-то - что с севера, кто-то утверждал, что он местный и до недавнего времени никаким вождём не был, просто обычный человек в обычном городе. Никто толком не мог описать Патера - тот превращался то в белобрысого великана, то в длинноносого карлика, то даже становился женщиной или ребёнком, и каждое описание было уверенным, и каждое опровергало все предыдущие. Никто не мог точно передать слова Патера или объяснить причину их воздействия. Люди, убивавшие по его приказу, никогда не слышали его и не видели, им ничего не обещали и не платили, убийство становилось их собственным желанием - они хотели сделать то, о чём ранее никогда не помышляли. Некоторые города объявили награду за голову неуловимого властителя душ, но с таким же успехом можно было предлагать деньги за поимку архангела Михаила.
        Но он отличался от обычных людей. Он твёрдо знал, что Бога нет, а Патер - есть, и это живой человек. И каким бы он ни был сильным, влиятельным, таинственным и умным, он его поймает. А потом будет пытать. Просто потому, что пытки доставляют ему удовольствие.
        Окраинный доходяга сказал ему, что Патер известен тем, что может дотрагиваться до Стекла голыми руками. Сначала он не поверил, но затем то же самое повторили ещё несколько человек из самых разных сред - бомж, владелец гостиницы, полицейский осведомитель, шофёр одного богатея и элитная проститутка. Стекло стало зацепкой, которая могла вывести на Патера, - и он схватился за неё как за последнюю ниточку от некогда крепкого каната, удерживающего мост над пропастью. Он знал нескольких человек с подпольного рынка Стекла и в тот же день встретился с одним из них, мелкой сошкой по имени Ю, в китайском квартале. Ю занимался тем, что прощупывал почву - улышав, что кто-то где-то ищет Стекло, он узнавал всю подноготную потенциального покупателя и передавал информацию дилеру, который уже знакомился с клиентом и удивительно точно, пользуясь сведениями Ю, угадывал все потребности и возможности первого. Ю слышал о Патере и предположил, что тот имеет какое-то отношение к поставкам Стекла в город - добыча была сопряжена с многочисленными трудностями, Стекло везли с далёкого севера, и стоило оно дорого. Человек,
стоящий во главе пирамиды, просто обязан был иметь серьёзное влияние - такое, каким мог бы похвастаться Патер, если бы существовал на самом деле. Он взял у Ю контакты дилера - Ю при этом потерял два пальца на левой руке.
        Потом он нашёл дилера. Тот сидел в курильне, посасывал опиумную трубку и раскладывал примитивный пасьянс. Пасьянс раскладывался плохо, потому что дилер был уже изрядно под кайфом. В курильню пропускать не хотели: одному парню у входа он сломал руку, второму челюсть. Внутри его поджидали два телохранителя, но они тоже продержались недолго; одного он, похоже, убил. Дилер не сразу понял, чего от него хотят, но после третьего отрезанного пальца подсказал, куда идти дальше. Он вышел через заднюю дверь, когда в переднюю уже врывались посланные на помощь бойцы. Дилера они нашли мёртвым - опиумная трубка была вбита в его глотку.
        Дилер подтвердил, что Патер имеет отношение к поставкам Стекла, которое реализует местный воротила Хан. Он знал Хана, пересекался несколько раз, даже работал на него лет пятнадцать назад. Хана он не боялся, потому что он ничего не боялся, но знал, что лучше не нарываться. Если достанешь Хана, то следующим достанут тебя. Никуда не уйдёшь, ни на какой край света. Надо было подумать, взять паузу.
        Она тем временем начинала оживать. Уже не реагировала на свет, как на лезвие ножа. Вяло двигала конечностями. Старуха переворачивала её, чтобы не было пролежней, обмывала. Он пытался задавать ей вопросы, но она не слушала, отворачивалась. Кто такой Патер, спрашивал он, а она говорила: принеси воды. Он приносил и снова спрашивал, а она снова придумывала что-то, чтобы не отвечать. Потом ему надоело, и он сказал: ты знаешь, зачем мне нужно знать, кто он? Принеси мне воды, сказала она. Нет, ответил он, никакой воды. Я хочу, чтобы ты со мной говорила. Принеси мне воды. Нет, я расскажу тебе, для чего мне нужен Патер. Я хочу найти его и убить. Содрать с него кожу, начиная с ног, чтобы он умирал как можно дольше. Поливать его кипятком. Выкручивать ему суставы. Я хочу отомстить ему за тебя и за всех, помимо тебя. Она слушала это, а потом хотела сказать «принеси мне воды», но передумала и прошептала: не надо. Почему? Не надо, ты не сможешь, сказала она. Я всё могу. Я могу в одиночку вырезать этот город. Верю, но его - не сможешь. Почему? Потому что он бог в человеческом теле. В нём нет ничего человеческого,
в нём только божественное. Он берёт то, что ему нужно, и выбрасывает то, что ему не нужно. Мы - твари для него, слякоть под ногами. А кто ты ему, спросил он. Она не ответила. Кто ты ему. Никто, совсем никто, она покачала головой. Дай я сам догадаюсь. Ты знала его ближе других, правда? Ты с ним спала? Нет, отвечала она, я видела его всего один раз. Он не верил, а она лежала и плакала, и ему стало её жалко, он понял, что с ней так не стоило. Извини, сказал он. Нет, правда, извини. Я просто действительно хочу тебе помочь. Если бы ты хотел мне помочь, ты бы дал мне умереть, вдруг сказала она и попыталась отвернуться к стенке. У неё не получилось, даже голова ещё не поворачивалась толком. Он встал и вышел.
        Он не пошёл напролом. Он позвонил Хану, потому что знал его номер, и пришёл к Хану на встречу, как положено. Хан принимал в большой красной зале и пытался выглядеть китайцем, хотя все знали - ему сделали операцию, его глаза не были раскосыми от рождения. Он поклонился Хану, и тот склонился в ответ. Ты убил моего дилера, сказал Хан. Да, ответил он, потому что мне нужно было кое-что узнать, это не из неуважения к тебе. Я знаю, сказал Хан, если бы это было из неуважения ко мне, ты бы вошёл в этот зал по кусочкам. А теперь говори. Кто поставляет тебе Стекло, спросил он. Хан склонил голову. Зачем тебе знать? Мне нужен Патер. Патер? Да. Я не знаю никакого Патера. Прекрати, Хан, тебе никогда не удавался покер-фейс. Все замолкли, потому что никто не смел так разговаривать с Ханом. Но тот рассмеялся, да, ты прав, а зачем тебе? Я его убью. Хан снова улыбнулся, но на этот раз иначе - скорее как отец улыбается, если его сын говорит глупость. Ты не сможешь. Почему? Потому что ты не сможешь, Хан помрачнел, потому что ты не сможешь убить бога. Он подумал, что все посходили с ума, называя какого-то непонятного то
ли проповедника, то ли контрабандиста богом. Это уже моё дело, я сам разберусь, просто сведи меня с ним. Ты не сможешь его убить. Ну раз ты так уверен, тем более сведи - терять тебе нечего. Нет, Хан покачал головой, мне есть что терять. Нельзя ссориться с Патером.
        Он сделал шаг вперёд. Телохранители Хана напряглись. Он улыбнулся. Хан нахмурился. Он сказал, ты же знаешь, Хан, знаешь. Я же могу убить и тебя, и всех этих твоих парней, просто голыми руками, мне ничего для этого не надо. Я даже не вспотею. Я знаю, ответил Хан, но тогда тебе придётся уйти из города, и ты никогда не выйдешь на Патера. Это хороший аргумент, сказал он, но у меня есть другой. Если ты ничего мне не скажешь, то мне неважно, жив ты или мёртв. Вообще без разницы. Из города я уйду, не впервой, а ты будешь мёртв. Два телохранителя сзади него сделали по три шага. Он развернулся и посмотрел поочерёдно на одного и другого.
        Не надо, сказал Хан. Ладно. Уговорил, дипломат хренов. Я дам тебе номер. Ты позвонишь по нему завтра. Я подчёркиваю: завтра утром. Тебе ответит человек по имени Саваоф. А дальше - как знаешь. Можешь назначить ему встречу, можешь сказать, что хочешь его убить. А кто этот Саваоф? Он? Нет, это его помощник. Его самого видят только приближённые, а Саваоф общается с посторонними. Тихий такой, странный. А почему не сегодня? Потому что сегодня день рождения моей дочери, и я не хочу, чтобы мой вечер испортили разборки. Хорошо. Передавай дочери привет. Ей два года, ей не нужен привет от такого, как ты. Как знаешь. И он вышел.
        В тот вечер он читал ей Роберта Отфрида. Что тебе почитать, спросил он, и она сказала: Отфрида, и он нашёл в Сети сборник «Север и север» и читал его подряд, последовательно, не пропуская ни одного стихотворения. Она слушала молча, не обращала внимания на то, что он сбивался, путал местами строки, глотал окончания. Он старался, и это было ей приятно. Потом она прервала его и спросила: нашёл? Да, ответил он, ты знаешь Саваофа? Нет, ответила она, не знаю. Говорят, это его правая рука. У него нет правой руки. Не в том смысле, что он однорук, а в том, что он никого к себе не подпускает. Тебя же подпустил. Она замолчала. Потом сказала: не подпустил. Я же говорила - я видела его всего однажды. Он возразил: может, он изменился. Боги не меняются. Почему все называют его богом? Ты уже спрашивал.
        Утром он вышел на улицу и набрал Саваофа. Тот не ответил. Он прошёлся по улице вперёд и назад. Он поймал себя на том, что волновался, хотя он не волновался уже много лет. Он умел отключать эмоциональное восприятие, он умел убивать, не думая о том, что отнимаешь жизнь, он мог убить ребёнка или старика, ему было неважно, он не испугался, даже когда перед ним встала целая армия. Это было много лет назад, он убил человека, которого охраняли три тысячи бойцов, пробравшись на балкон его виллы по стене. Он поймал момент, когда тот вышел покурить, и сломал ему шею. Он уже надеялся уйти тихо, как и вошёл, но кто-то заметил тело и поднял тревогу. Он спустился по чёрной лестнице и вышел в парк, но там его уже ждали. Путь назад был отрезан, и ему оставалось только пройти через несколько сотен бойцов, чтобы оказаться снаружи, сесть в свой автомобиль и уехать. И он прошёл. В нём не было ни капли страха, ни капли волнения, он шёл через них, как будто собирал детали на конвейере или мыл посуду. Он стрелял, резал, колол и бил, прыгал, увёртывался и пригибался, он был вихрем, смерчем, торнадо, ураганом, чудовищем,
квинтэссенцией зла. На эти пятнадцать минут Харону стоило сменить ялик на круизный лайнер.
        А теперь он волновался - перед обычным звонком какой-то шестёрке. Впервые за тридцать лет, кажется. Он даже не помнил, каково это - волноваться. Прогулявшись, он немного успокоился и набрал номер ещё раз. Несколько гудков спустя ответил спокойный мужской голос. Слушаю. Я хочу встретиться с Патером, сказал он. Зачем? Хочу купить Стекло. Патер не продаёт Стекло. А Хану продал. Саваоф на некоторое время замолчал. Ты от Хана? Да. Он за тебя поручится? Да. Хорошо. Что хорошо? На том конце усмехнулись. Всё хорошо, сказал Саваоф и внезапно назвал его настоящее имя - то, которое нельзя было произносить никогда. Откуда вы знаете, спросил он. А почему бы мне и не знать? Он встретится со мной или нет? Да, встретится. Когда и где? Сегодня вечером. Приходи к перекрёстку у таверны. У какой таверны. Ты знаешь, у какой. Он знал.
        Не ходи, сказала она. Ты не знаешь, куда я иду. Я знаю. Он же не подпустил тебя к себе. Нет, не подпустил. Но это неважно. Я всё равно знаю, куда ты идёшь. Ты идешь на смерть. Я всегда иду на смерть. Нет. Обычно ты идёшь на смерть, зная, что останешься жив. Я и сейчас знаю. Не, не знаешь. Она была права - он не знал, останется ли он жив, потому что он погружался в непонятное. Что будет со мной, если ты не вернёшься? С тобой всё будет хорошо. Старуха поставит тебя на ноги - ей заплачено за полгода вперёд. И я скажу, где спрятаны ещё деньги. Я не про это. А про что? За всю мою жизнь всего двое были ко мне добры, и тот, второй, ушёл навсегда. И теперь я теряю ещё и тебя. Он присмотрелся к её лицу. Отёки уже спали, глаз открылся, лицо постепенно становилось человеческим, и через былую маску проглядывала ещё более былая красота.
        Он подошёл, присел рядом с кроватью. Понимаешь, сказал он, никто не знает, что ты здесь. На самом деле тебя убили в тот день. Забили до смерти. Тебя никто не узнает, никто не поймёт, что ты существуешь. Ты просто возьмёшь деньги и уедешь в другой город. И начнёшь новую жизнь. Придумаешь другое имя. Вставишь зубы. Найдёшь мужчину. Есть я или нет - неважно. Я просто проходил мимо. Точнее, прохожу сейчас, очень медленно. А потом пройду и исчезну за углом, и ты забудешь моё лицо.
        Как тебя зовут, спросила она. Это неважно, сказал он. Меня давно никак не зовут. Я ведь не спрашиваю твоё имя. Почему не спрашиваешь? Оно мне неинтересно, как тебе не должно быть интересно моё. А если я скажу тебе его? Не говори. А всё-таки? Он понял внезапно, что это игра. В её глазах появился блеск. Я постараюсь его забыть. А сможешь? Смогу. Люди не умеют забывать по желанию. Я умею. Я забыл имя отца и имя матери, я забыл имя сестры и имя брата. Я забыл имя своего сына и женщины, которая родила его. Зачем ты их забыл? Потому что они мертвы. Нет, она покачала головой на подушке - и у неё получилось это движение, хотя она и поморщилась от боли. Ты путаешь причину и следствие. Не ты забыл их имена, потому что они мертвы, а они мертвы, потому что ты забыл их имена. Поэтому сейчас я скажу тебе своё имя, и ты его не забудешь никогда. Сколько бы ты ни прожил. Сколько бы ни прожила я. Обещаешь?
        Он сидел подле неё и не знал правильного ответа. Может, и не было никакого правильного ответа. Говори, сказал он. Не забудешь? Нет. Точно? Да. Если я не хочу забывать, я не забуду.
        Алярин, сказала она, меня зовут Алярин. Я была шлюхой с проспекта Шлюх, пока не встретила его. Он позвал меня, и я пошла за ним. Я омывала его ноги своими слезами и вытирала их своими волосами. Не ври, сказал он. Она усмехнулась уголком рта. Да, ты прав. Я просто сосала его член, вот и всё. Верю, сказал он. Извини, сказала она. Ты извини, покачал головой он. А потом он встал и вышел из комнаты. Потом вернулся, встал в дверях и повторил: Алярин. Да, я запомнил, тебя зовут Алярин. И ушёл снова.
        Он пришёл к таверне, когда стемнело. Снаружи не было даже вывески, но он знал - это та самая таверна. Он забыл имя матери, но он не забыл место, где родился и вырос. Он жил здесь, на третьем этаже, и окно его комнаты выходило на помойный двор. Он помнил пьяные рожи завсегдатаев кабака, он помнил роющихся в мусоре бездомных, он помнил яркое покрывало в клетку, под которым спал, помнил, как бегал за голубями на плоской крыше дома. Но он никак не мог вспомнить тех, кто жил вместе с ним, - мать, отчима, сестру, брата, не мог вспомнить их лиц, их имён. Если он забывал, то это было навсегда.
        Он вошёл в кабак, тот пустовал, только за стойкой протирала стаканы дородная тётка в цветастом переднике. Он подошёл к ней и сказал: меня должны тут ждать. Она показала движением головы: туда, в заднюю комнату. Он пошёл. На третий, сказала она вслед. Он поднялся по лестнице - он помнил, как поднимался по ней ежедневно, помнил её скрипучие ступени, ничуть не изменившиеся за тридцать с лишним лет. В коридоре третьего этажа была открыта только одна дверь - та самая, в которую он входил сотни раз, и вошёл снова.
        В детстве комната казалась ему больше. На деле она была крошечной, и он никак не мог понять, как они умещались в такой тесноте втроём. Внутри никого не было, и он подошёл к окну. Помойка была всё там же, внизу. В одном из контейнеров копался бездомный.
        Он почувствовал движение позади и развернулся. У двери стоял среднего роста человек с бесцветными чертами лица и холодным взглядом. Приятно познакомиться, Саваоф, и человек протянул руку.
        4. Буря
        Проводник остановился внезапно. Раньше он делал иначе - говорил: «внимание, остановка», а потом постепенно замедлялся, чтобы идущий следом Энди в него не врезался. Дело не в плохой видимости - просто, когда шагаешь много часов подряд по белой равнине, чувства притупляются. Перестаёшь замечать окружающий мир. Сперва теряешь линию горизонта, затем - землю под ногами, а потом обнаруживаешь, что нет больше ничего, даже идущих рядом людей. Бредёшь по белому мареву, будто по гигантской камере депривации. Ты можешь думать о чём угодно - вспоминать результаты скачек, мечтать о площадных девках, ты можешь петь вслух, а можешь - закрыть глаза и заснуть, не прекращая движения.
        Если кто-то перед тобой резко остановится, ты в него врежешься.
        Энди толкнул Проводника, ему в спину врезался Шимон, а в Шимонову - Фил. Ещё немного, и мы бы попадали, как костяшки домино. Но Проводник устоял, и устояли все мы, идущие следом.
        «Что там?» - спросил Фил.
        «Буря», - ответил Проводник.
        «И что делать?»
        Проводник огляделся. Бесконечная белая равнина, только слева по ходу движения - едва заметное затемнение неба.
        «Через бурю не пройдём, костюмы не выдержат. Нужен схрон».
        «Копать?» - спросил Баба.
        Я огляделся. Наст под ногами был таким плотным, что в него и на полметра не углубишься.
        «Нет», - сказал Проводник.
        Он осмотрелся, будто искал какой-то знак, начертанный на снегу.
        «Не надо копать», - сказал он.
        Потом сделал несколько шагов в сторону, остановился, замер. И ещё несколько шагов. И ещё. Свернул налево. Нагнулся, приложил к земле руку. Встал на колени. Взмахом ладони подозвал нас поближе. Мы обступили его со всех сторон.
        «Барт, - сказал Проводник, - давай тепловую пушку».
        Да, эта штука в моей поклаже. Она сборная, потому что это не оружие, а устройство для фокусировки тепловой энергии. В ней такой же портативный реактор, как в палатке.
        Я сбросил рюкзак с плеч, и мы начали собирать пушку.
        Буря приближалась - мне казалось, что я уже различаю её воронку, хотя, возможно, я просто фантазировал. Откуда мне знать, какой формы снежная буря тут, на севере, - я никогда не видел её даже на картинках. Мне представлялся кинематографический смерч, в центре которого - зияющая тишина и пятнышко голубого неба, глядящее сверху. Много лет назад мы с матерью поехали на Лагонские высоты с экскурсией. Погода стояла ужасная, и на экскурсию не явился никто, кроме нас. Но водитель был честным - и поехал даже с двумя пассажирами. Несколько раз нас чуть не снесло пустынным ветром, а когда мы остановились на заправке, в машину врезался прилетевший откуда-то мусорный бак. Но мне не было страшно. Наоборот, я ощущал воодушевление - мальчишка в центре урагана, герой, которому есть что рассказать дворовым девчонкам.
        Потом ветер внезапно прекратился, и водитель остановил микроавтобус прямо на дороге. Выходите, сказал он, посмотрите наверх. Там, над нами, среди тёмного неба, среди чудовищных туч, зияло око шторма, крошечный клочок тишины и спокойствия, вклинившийся в стихию. Не было ни ветерка, ни единая травинка не шевелилась. Он смотрит на нас, сказала мать, это его зрачок.
        А через неделю началась война, и путь в герои стал совсем другим.
        Пушку собрали. Она была достаточно громоздкой, но её не нужно было держать горизонтально. Проводник обнял пушку, направив её дулом вниз, широко расставил ноги и нажал на активатор. Снег под пушкой начал таять.
        Сперва он таял медленно, затем чуть быстрее, а под конец ухнул куда-то в пустоту - так, что Проводник чуть не свалился следом. Его придержал Баба.
        «Что там?» - спросил кто-то.
        «Схрон».
        Нам потребовалось ещё полтора часа, чтобы протопить в насте лаз достаточной ширины. Потом мы укрепили в насте зацеп и спустились - в том же порядке, в каком шли. Я был седьмым.
        Внизу нас ждала большая пещера с неровными стенками и потолком - никаких припасов, никакой мебели, ничего. Места хватало всем, ещё и оставалось. Куда-то в сторону из пещеры уходил то ли лаз, то ли коридор, широкий и высокий, выше человеческого роста. Немой вопрос повис в воздухе.
        «Это олений», - сказал Проводник.
        Моё восприятие перевернулось. Так происходит, когда ты находишь у воды куриного бога. Сначала тебе кажется, что это рукотворный камень, что кто-то высверлил в нём отверстие, чтобы продеть бечеву и повесить на шею. И ты начинаешь прикидывать, как он это сделал, как добился таких ровных кромок, чем сверлил, чем шлифовал.
        А потом тебе говорят, что это вода. Вода сверлила этот камень в течение двух тысяч лет, полировала песком. Человек тут вовсе ни при чём. И картинка сразу меняется. Исчезает таинственный мастер-камнерез, слышится журчание ручья, и где-то там, на дне, среди прозрачных струй, осколок скалы превращается в оберег.
        Я увидел отпечатки оленьих копыт на дне пещеры, оставленные на стенах рогами разводы, представил их самих - удивительных животных, способных выживать в бесконечной зиме и не знающих воды в иной, нежели снег, форме.
        «Как ты узнал?» - спросил Яшка.
        Проводник опустил взгляд.
        «Ставьте палатку», - сказал он, и это прозвучало как ответ.
        Помещение было достаточно большим, чтобы поставить палатку в стороне от нашего «колодца». Цифра предложил его запечатать, но Проводник ответил, что не стоит. «Его всё равно запечатает бурей», - сказал он. Зацеп с верёвкой мы оставили - вдруг он переживёт бурю, проще будет подняться.
        Мы разложили вещи у стен пещеры. Странно было находиться в замкнутом помещении после стольких ночёвок на снежной равнине. «Тут можно снять маску?» - спросил Баба. «Нет», - ответил Проводник. Поэтому мы всё равно набились в обогреваемую палатку.
        Мы молча жевали безвкусные энергопайки.
        - Когда буря дойдёт сюда? - спросил Цифра.
        - Через два-три часа, - ответил Проводник.
        - А где олени?
        - Ушли в лабиринт. У них тут свой биоценоз. Может, они за стенкой. А может - в нескольких километрах.
        Снова молчание и чавканье.
        А потом Младший поднял глаза и попросил:
        - Расскажи историю.
        Он всегда казался мне каким-то жалким, забитым. Проводник выцепил его самым последним. Просто привёл и сказал: это Младший, он пойдёт с нами. «Привет, Младший», - сказал тогда Баба. А Младший даже не кивнул, просто сел в углу и уставился на нас, как сыч. Не от мира сего.
        Хотя мы все тут не от мира сего.
        - Да, расскажи, - сказал Фил. - Скучно.
        Проводник смял упаковку от энергопайка, сложил в топливный пакет - все отходы сжигались в реакторе. Обвёл нас взглядом - справа налево.
        - Историю, - протянул он. - Хорошо.
        Кто-то всегда просил историю. Мне казалось, что Проводник их выдумывает, потому что истории не кончались. Сколько ему было лет - тридцать? Тридцать пять? Выглядел он не старше. А жизнь прожил, казалось, на всю сотню.
        Он немного подумал и начал рассказ.
        - В двенадцать лет я сбежал от родителей. В тот день отец позвал меня в свою комнату и рассказал, что я - приёмный. Что мои настоящие родители, видимо, были нищими и отказались от меня, потому что не смогли бы меня содержать. Отец посчитал меня достаточно взрослым, чтобы я мог понять и простить их поступок.
        И я понял. И простил. Но значительно позже. Тогда же я сделал несколько шагов от его постели и закричал: ты врёшь, врёшь. Но он не врал. Он попросил меня достать из нижнего ящика комода папку с документами и показал мне свидетельство об усыновлении. Оформленное по всем правилам, настоящее. В графе «кровные родители» стояло только одно имя - Синильгэ, так звали мою настоящую мать.
        Она отказалась от тебя не здесь, сказал отец, не в Виффе. Тебя привезли с севера и бросили на пороге приюта, оставив записку с твоим именем и именем матери. Мы не знали, когда ты родился, - мы просто предположили, что тебе около двух лет. И назначили твоим днём рождения случайный весенний день.
        Меня возмутило, что отец не рассказал мне этого раньше. Мы ведь с ним беседовали часами - он не вставал с постели, и разговоры были одним из немногих доступных ему развлечений. Он был богат, доход ему приносили земли на юге страны, но никакие деньги не могли вернуть ему ноги. К нему приходили самые разные доктора - от научных светил до откровенных шарлатанов. Они тыкали в него иголками, заставляли пить дурнопахнущие отвары, а один даже уговорил отца на сложную хирургическую операцию, от которой остался шрам на голове. Но ноги его не работали.
        Я не помню отца здоровым. Он всегда лежал. Он никогда не выходил из комнаты. Никогда не садился на кресло-каталку, пылившееся в кладовой.
        И всё-таки он был хорошим отцом. Мы играли в настольные игры, обсуждали книги, смотрели кино - делали всё то, что доступно лежачему больному. Несколько раз я спрашивал, что с ним случилось, но он сразу переводил тему. Ничего не случилось, просто я очень ленив, отшучивался он.
        Мать жила в другом крыле дома. Она была юркой, маленькой, смешной, похожей на птичку. Это банальное описание, но другого у меня нет - она и в самом деле напоминала то ли вьюрка, то ли пеструшку-мухоловку. К отцу она заходила редко - чтобы поцеловать его в лоб, улыбнуться, спросить что-то шёпотом. Она была добра к нему, а он - к ней. Но я никогда не чувствовал между ними никакого сексуального напряжения. Это была платоническая нежность, спокойные, как у любящих друг друга на протяжении семидесяти лет стариков, отношения. При том, что матери, когда меня взяли на воспитание, было всего двадцать шесть, и она была довольно симпатичной. Отец был старше на семнадцать лет.
        Когда я понял, что документы об усыновлении подлинные, я сошёл с ума. Я орал на отца, бегал по дому и опрокинул кастрюлю с супом, которую наш повар переносил с плиты на стол. Хорошо, что никого не обварило. Потом я чуть успокоился и извинился перед отцом. И спросил у него, знает ли он хоть что-нибудь. Но он не знал. Матери не было дома, и её я расспросить не смог.
        Вот тогда я и сбежал. Сознательно, даже спокойно. Пошёл к себе в комнату, сложил рюкзак и пошёл куда глаза глядят.
        Проводник замолчал. Нам не хватало продолжения истории, оборванной, как казалось, сразу после завязки. А где арка персонажа, спрашивал я, где антагонист, где, в конце концов, макгаффин.
        Я поднял на Проводника глаза. Все подняли. Он улыбнулся.
        - Вы хотите спросить, что было дальше.
        - Да, - сказал кто-то.
        - Вы думаете, что история прервалась на середине. Что я расскажу о дальнейших событиях.
        Я кивнул, и Баба, кажется, тоже.
        - На самом деле - нет, - сказал Проводник. - Эта история может быть законченной, а может - нет. Подумайте. Почему она закончена?
        Все молчали.
        - И всё же? Никто не знает?
        Фил протянул:
        - Ну-у…
        Но на большее его не хватило.
        - Представьте себе, - сказал Проводник, - что я так больше и не вернулся в родной дом. Так и не увидел отца, мать. Представили?
        Мы закивали.
        - Значит, у этой истории нет прямого продолжения. Я так и не узнал, кто мой настоящий отец. Я не знаю, умерли ли мои приёмные родители или до сих пор здравствуют. Не знаю, что сталось с девочкой, в которую я был влюблён в двенадцать лет. Эта часть моей жизни осталась позади, пришла совершенно новая. Да, моя личная история не закончена - я продолжаю жить, думать, узнавать новое. Но история меня-в-доме-родителей закончилась, правда?
        Мы молчали.
        - А теперь представьте себе, что я вернулся в дом родителей через два дня, голодный и оборванный. Что это значит?
        - Что история продолжается, - ответил Фил.
        - Да. Каждая история может быть законченной и незаконченной, и это будет одна и та же история. Смотря что остаётся за скобками.
        Проводник отхлебнул чаю из термокружки.
        - А теперь… Яшка, расскажи свою историю.
        - Я?
        Яшка был рубахой-парнем, простым и честным. Он плохо связывал слова и порой не мог объяснить даже самой простой вещи, перемежая речь заиканием и мычанием.
        - Ты. Ты можешь, я знаю.
        Я улыбнулся. Почему-то мне стало смешно. Проводник этого не заметил.
        - Я… Ну, я… Яшка я…
        Спасибо, Яшка, мы знаем, подумал я.
        - Я… э-э-э…
        - Начни с реки, - подсказал Проводник. - Ты помнишь, как первый раз ловил рыбу?
        Яшка смотрел вниз, на его лбу появилась складка, свидетельствовавшая о напряжённых раздумьях.
        - Помнишь?
        Я не могу объяснить, как это звучало. Проводник не требовал, не просил, он даже не спрашивал. Он как будто подталкивал Яшку, идущего в гору, уставшего, помогал ему подниматься дальше. При этом Яшка не чувствовал касания его рук - просто идти ему становилось всё легче и легче. Мне на ум пришло ещё одно сравнение - будто сначала Яшка нёс три мешка муки, а затем Проводник снял их один за другим вот этим простым «помнишь».
        - Расскажи нам.
        И Яшка заговорил.
        - Да… помню.
        Он говорил неуверенно, как безногий, внезапно обретший возможность ходить. Но с каждым словом речь его крепла, становилась плавнее.
        - Я… мы с отцом вышли в море. Брат остался… остался на берегу. Он стоял и смотрел, а мы, мы ему махали. И он махал нам. А потом он пошёл домой, мать ждала. Отец забросил невод, у нас был закидной невод, не самодельный, а покупной. Отец его заказывал у кого-то. И сказал мне: ты должен почувствовать… понять, да, понять. Вот рыба, вот она идёт. Как поймёшь, тяни. И там же не одна рыба. Надо же почувствовать, как весь невод заполнится, а потом к берегу, притонить. А я совсем не умел. Чую, дёргается, говорю: отец, идёт. А он такой: нет, не идёт, жди. А ждать-то долго было, несколько минут. Мне не терпелось. Отец клал свою руку поверх моей и говорил: рано, рано. А потом: пора. И я тянул, а он правил лодку к берегу.
        Яшка поднял глаза. В них стояли слёзы.
        - Спасибо, Яшка, - сказал Проводник. - Ты молодец. Это хорошая история.
        Я думал, что расскажу я, если Проводник спросит. Мне приходили в голову разные сюжеты - из разных времён, но в основном - из раннего детства. Вот я сажаю в банку нескольких жуков с переливчатыми крыльями и капаю на них расплавленным полиэтиленом. Несколько капель попадает мне на пальцы, я кричу и отдёргиваю руку; на месте ожога вздувается волдырь. Я не могу держать ручку, и в школе меня освобождают от письма. Я ещё долго обманываю учительницу, чтобы избавиться от диктантов.
        Вот мы с другом играем в рыцарей, у меня меч и у него меч, то есть просто палки, и он говорит: давай я буду раненым рыцарем и буду типа умирать, а ты будешь пытаться меня добить, покажи, куда я ранен. И я говорю: давай в обе ноги и в руку, и он отвечает: ничего себе, ты же мне одну только руку оставил. И он лежит и отбивается от меня одной рукой - и наносит мне шесть или семь ударов, а я ему - ни одного, потому что он более сильный и ловкий, даже без руки и ног.
        - Расскажи, как умер твой отец, - вдруг произносит Проводник и смотрит на меня.
        Этого я не ждал. Проводник догадался, что я волнуюсь. Что я перебираю варианты.
        Все молчат.
        Он пережил войну. Мать и сестра не пережили, а он, израненный, контуженный, вернулся домой и занял комнату на втором этаже. Там он постепенно выздоравливал и через некоторое время снова начал курить свои сигары.
        - Обычно он делал это по утрам, - сказал я. - Курил сигары. А у нас была сквозная вентиляция. Он спал наверху, а я - внизу. И когда в моей комнате начинало пахнуть сигарным дымом, это означало, что он проснулся. Я вскакивал и в пижаме бежал к нему. Открывал дверь и говорил: доброе утро, папа. А он улыбался. Курил и улыбался.
        Мне было тяжело это рассказывать. Я вообще не любил воспоминания из той жизни. От них становилось зябко.
        - Однажды меня разбудил запах сигары. Я понял, что отец проснулся, и пошёл наверх. Я распахнул дверь и закричал: доброе утро! Но он не улыбался мне навстречу, он продолжал лежать. Я не видел его лица - он смотрел в другую сторону. Сигару он держал между пальцев, пепел осыпался на ковёр.
        Я чувствовал, что мои глаза наполняются слезами.
        - Он успел зажечь сигару и умер? - спросил Проводник.
        Я кивнул.
        - Это лучше, чем если бы он погиб на войне.
        - Не знаю, - ответил я.
        Внезапно я понял, что в эмоциональном плане история о смерти отца для меня - то же самое, что история о первой рыбалке для Яшки. Просто у него самая сильная эмоция была доброй, хорошей. А у меня - злой, страшной. У него она была связана с едой, с жизнью, а у меня - со смертью. Проводник умел вытянуть из нас глубинное, и мы рассказывали ему то, что никогда бы не рассказали никому другому.
        Снаружи раздался шум.
        - Вот и она, - сказал Проводник.
        Мы не могли удержаться. Мы натянули маски и вышли из палатки в схрон. Заметно потемнело. Из отверстия в потолке сыпался снег - медленно, чуть кружась. В свете прожектора он казался волшебным; тени снежинок плясали на стене. Это было невероятно красиво.
        - Я понял, - сказал Близнец. - Понял.
        - Что ты понял? - спросил Проводник.
        - Зачем мы идём. Куда мы идём.
        - И куда же?
        - Не за Стеклом. За этим.
        Он показал на стену и на тени снежинок.
        - Мы идём внутрь себя. Чем дальше на север - тем глубже погружаемся. Там наше сердце.
        Проводник улыбнулся. Так улыбается отец, когда сын делает какую-нибудь безвредную глупость. Он подошёл к Близнецу и положил руку ему на грудь.
        - Твоё сердце по-прежнему здесь. Не там. Здесь.
        Близнец смотрел выжидающе.
        - Ты поймёшь, куда мы идём, Близнец. И все вы поймёте. Просто ещё рано. Это просто снег. Это просто буря. Это просто схрон, в котором мы её пережидаем. Это просто олень.
        Он повернулся, и мы повторили его движение. Из отверстия-коридора действительно выглядывал олень - молодой, с небольшими ещё рожками. Мне показалось, что они светились, будто были покрыты люминесцентной краской.
        - Светится, - сказал Баба.
        - А как ты думал, - усмехнулся Проводник. - Не у всех есть фонарики.
        Проводник пошёл к оленю. Тот не прятался, будто никогда не видел людей, никогда не скрывался от охотников. Подойдя, Проводник положил руку на голову животному, и то опустилось на утрамбованный пол.
        - Здесь не твоё сердце, Близнец, - сказал он. - Здесь его сердце.
        5. Сделка
        Раз, два, взяли. Раз, два, взяли.
        Они тянули канат, и плот полз по озеру, медленно-медленно, так он и за полгода не приползёт, думала Алярин. Она работала вместе со всеми - руки натружены, мышцы плеч и предплечий перекачаны, не пристало женщине, но она всегда была крепкой. Другие бабы сидели на тюках и перешёптывались, смотрели на неё косо. Не впервой. Она тянула и тянула, и натирала огрубевшие ладони, и мозоли на пальцах становились твёрже, Алярин чувствовала это с каждым движением. Позади неё был мальчик, худенький совсем, хилый, он должен был пахнуть лавандой, но он ничем не пах, кроме молодости, и ей казалось, что она ощущает его запах, вжимается, всасывает его. Впереди была широкая спина большого бородатого мужика, ей хотелось дотронуться до него, чтобы убедиться, что она не железная, а настоящая, из плоти и крови; она видела пот, но воображала, что это не пот, а машинное масло, стекающее по его стальному торсу.
        Эй, ты чё, услышала она, и обернулась. Какая-то баба толкнула её. Извините, сказала она. Замечталась, задела бабу рукой. Бородатый мужик в трёх метрах от неё продолжал тянуть канат. Дура, что ли, сказала баба злобно. Алярин не ответила. Она сидела на тюках вместе с прочими и рассматривала руки - белые, тонкие, с нежными ладошками, только шрам на правой, через всё предплечье. Его сделал клиент - он хотел бить и говорил: ударь меня, ударь, и она знала: ему просто нужна причина, чтобы раззадориться. Ударишь его раз, а он ответит, и ещё, и ещё, и будет бить тебя ногами, а ты свернёшься в комочек и будешь всхлипывать от боли и сплёвывать кровь. Однажды он забил девочку насмерть, четырнадцать лет, совсем ребёнок. Случайно, сказал он и заплатил Мамке так, как если бы покупал живую шлюху себе в собственность.
        Но одно дело подросток, а другое - Алярин. Она его ударила, он попытался в ответ, а она увернулась и поддала ему коленом под дых. Он упал, и она приставила к его голове пистолет. Сначала он что-то вякал, а потом молча делал то, что она ему приказывала. Не мог сперва жрать своё же говно, но получил в зубы рукоятью и смог. Скажешь слово хоть одной живой душе, убью на хрен, сказала она, отпуская его - без нескольких зубов и с синяками по всему телу. Никому не сказал. Через два месяца появился и снял другую девочку, потом ещё одну - и никого не бил. А если и бил, девочки не жаловались. Присмирел, говорила Мамка, остепенился. Угу, отвечала Алярин, присмирел.
        Если бы так, если бы так - конечно, он возвращался и бил снова, и Алярин получила от него ещё шрамы, и за каждый он заплатил Мамке, потому что шлюхе нужен товарный вид. Один раз Алярин держала в руках пистолет, тяжёлый, его было трудно удерживать так, чтобы целиться, и она даже выстрелила в бутылку, но промахнулась, и Пабло, который дал ей поиграть с оружием, рассмеялся.
        Ну ты чё, опять вякнула баба. Алярин снова задела её рукой - теперь целясь из невидимого пистолета. Ничё, сказала Алярин и поднялась. Места было немного - посередине мужики тянули, по бокам был груз - с одной стороны ящики, с другой - тюки и бабы. Правящий сидел на корме, смотрел, чтобы не скосило. Спереди оставалось чуть места, чтобы стоять, но никто не рисковал - тряхнёт, свалишься, и засосёт под киль, пиши пропало, там же тварь. Все знают о твари - шесть лап, огромный хвост да пасть. Выскочит, и всё на этом. Она, правда, днём спит. Только ночью выползает. Скот тягает, иногда загульного какого. Но мало ли, может, бессонница у неё, и днём появится. Бережёного кто-то там бережёт.
        Раз, два, взяли. Раз, два, взяли. Ритм, как у песни, которую она слышала на рынке в Виффе, лей-лей-лей, брагу-брагу-лей.
        Тряхнуло. Алярин чуть не свалилась в воду, но ухватилась за какой-то тюк и упала на колени, на палубу. Было больно. То-то, заворчала сзади одна из баб. Сядь, как все, дура, сказал кто-то из мужиков, свалишься ж, никто за тобой не полезет. Шлюха, сказал ещё кто-то. Ну да, шлюха, обернулась Алярин, да, смотри, и что? Что? Нет, не вслух, вслух - не решилась. Отползла от края, осталась сидеть на досках. До лица долетали брызги. Жопа квадратная будет, сказала баба. Алярин уставилась в пол.
        Тряхнуло снова. Теперь уже сильно, как будто кто-то с разгону врубился в дно. А ну быстрее, быстрее, прикрикнул правящий. Раз, два, взяли. Мужики старались, но быстрее не получалось.
        Ещё тычок, и ещё - тварь, вот она, родненькая. Все знают, что она, кто же ещё. Лапы-плавники, хвост и пасть. Тварь глотала целиком, а потом выблёвывала полурастворённые останки - так говорили фермеры. Каково это - растворяться там, внутри, сжаться в комок среди слизи и желудочного сока и превращаться в желе. Смотреть на свою оплывающую руку, видеть кости сквозь истончающуюся кожу. Алярин передёрнуло. В желудке начал расти комок. Главное - сблевать в воду, а не на палубу, а то драить заставят.
        Она думала, что ничего не боится. В неё стреляли, она замерзала на северном ветру и поджаривалась в центре безводной пустыни, но там всё было прозрачно и понятно. Вот жизнь, вот смерть. Если я сорвусь, я разобьюсь. Если я усну, я превращусь в Стекло. Никакой неизвестности, никакой неопределённости - мгновенно или нет, больно или нет, у тебя нет выбора, всё будет только так, и никак иначе. Но тварь существовала в другой плоскости, и Алярин не понимала, как это может быть, хотя она не понимала и того, как это, когда в тебя стреляют, потому что она представляла себе пулю, пробивающую плоть, но никогда не была мишенью сама и не знала, каково это - быть Стеклом, возможно, не лучше и не хуже, чем внутри твари.
        В эту секунду она очутилась в воде. Рука скользнула по брёвнам, и небо исчезло, превратившись в тёмную поверхность плота. Алярин сильно ударило по спине, потом по плечу, потом развернуло, нога взорвалась такой болью, что, казалось, её откусили, и Алярин увидела в размытом свечении огромную серую тень, прицепившуюся к плоту, а потом рука внезапно нащупала верёвку, и её выдернуло на поверхность, прямо позади плота, и рядом с ней, в полуметре, блестела от воды кожистая спина твари. Люди на плоту суетились, мужики бросили тянуть, все скучились у тюков, и плот перекосило, а тварь стала забираться на противоположный край - страшная, плоскомордая, зубастая, точь-в-точь как говорили фермеры. Алярин нащупала нож - у женщины на поясе всегда должен быть нож, охотничий кинжал с зазубринами, который не режет, а рвёт, - и вбила его куда-то в плоть. Тварь взревела и отпустила плот, и на секунду морда оказалась прямо перед Алярин, и та запомнила взгляд маленьких красных глазок, а потом исчезла во тьме вместе с кинжалом, а Алярин начала тонуть в пустоте, небо помутнело, и она потеряла сознание.
        Вставай давай, дура, вставай, кто-то ударил её по щеке, она открыла глаза - тот самый мужик, который сказал, что никто за ней не полезет, насквозь мокрый, видимо, он и полез. Плот качался на волнах, бабы шушукались, мужики ждали, правящий и который её вытянул сидели подле неё. Правящий поднялся. Поплыли, сказал, давай, и пошёл на своё место. Дура, ещё раз выплюнул мужик и встал к прочим. Алярин перекатилась на живот. Было холодно и больно. Саднило разодранную руку, нога мерзко ныла. Кто-то из баб подошёл, пока не поплыли, помог ей добраться до тюков, плюхнуться на спину. Ишь, разлеглась, заворчали бабы. Плот двинулся.
        А где тварь, спросила она слабо. Хто, спросила баба. Тварь. Какая ишо тварь? Никакой твари нет, Алярин, слышишь, слышишь меня, Алярин, просто закрой глаза и спи, нет никакой твари. Она слушала жужжащие голоса, глаза её закрывались, и она утонула в нигде. Сквозь сомкнутые веки она видела мальчика, который склонялся над её кроватью и целовал её в лоб, и красный бархатный балдахин над его головой, и каменное небо за окном, и слышала стук молотков в мастерской напротив, и мальчик был так нежен, что она, утопая в его объятиях, на секунду забыла, что она шлюха, и эта секунда постепенно превратилась в вечность.

* * *
        Солнце грело лицо, и это было приятно. Не хотелось открывать глаза. Одежда высохла, лучи прикасались к рукам, и даже ушибы ныли не так сильно. В спину давил какой-то угол, но сдвинуться с места означало разрушить идиллию, и Алярин терпела, лишь бы не оказаться снова в мире, из которого она так удачно выпала.
        Под ухом что-то громко звякнуло - как будто ударили по рынде, только по маленькой и у самой головы. Алярин открыла, жмурясь, правый глаз. На корточках перед ней сидел юродивый - лысый, с распущенными седыми прядями по бокам, с грязным лицом и единственным глазом, чёрным и пронзительным, как у вороны. В руках у юродивого был оркестровый треугольник на нитке и кусок стальной арматуры сантиметров в сорок длиной. Юродивый дзынькнул ещё раз.
        Встава-а-а-а-ай, краса-а-а-а-авица, протянул он. Утро уж пришло-о-о-о-о, соловейчики пою-у-у-у-ут, пора на работку, на работку, на работку. Его заклинило, и он стал повторять это «на работку», с каждым повторением стуча по треугольнику. У Алярин начало зудеть в ушах, да ещё и солнце било в глаза, и она кое-как повернулась на бок, чтобы не видеть ни юродивого, ни его музыкального инструмента. Ногу и бок пробило болью, зато перестало давить в спину, и она поняла, где находится - на пристани, лежит на тюке метрах в десяти от воды, вокруг ходят люди, солнце светит, на неё никто не обращает внимания. Ну, кроме этого.
        Отстань, сказала она. Юродивый прекратил стучать, но не отошёл, а сидел и дальше, пристально глядя на неё. Она приподнялась. Правая рука наткнулась на камень. Алярин почти без размаха запустила им в юродивого - попала прямо в лоб. Тот выпустил арматурину (треугольник оказался привязан к руке) и свалился назад, а там уже и край причала, и он ухнул в воду с криком и всплеском. Алярин тряхнула головой - юродивый как сидел, так и сидел. Она начала подниматься, опираясь на здоровую руку - вторая ныла, видимо, вывих или что-то такое. Поднялась. Нога внезапно выстрелила болью, подогнулась, и Алярин рухнула как мешок - на больную руку, плечо продрала вспышка, и Алярин показалось, что вроде как её голова неожиданно вскипела, а потом тут же охладилась до минуса. Из глаз потекли слёзы, и она заорала, неуклюже лёжа на земле. Она видела, как юродивый встаёт и уходит прочь. Падла, мог бы и помочь. «На работку», с-сука.
        Хураан встретил плохо. А когда он встречал хорошо-то. Как-то пришлось в воду прыгать, когда паром ещё метрах в ста был, едва добралась. Ну хорошо, в пятидесяти. В десяти. Нет, Алярин, ты просто свалилась в воду, дура, когда он ткнулся в причал, нечего стоять на краю, чуть башку ещё о швартовочный столб не расколотила.
        Теперь надо встать. Боль пронизала всё тело, но она перевернулась и села. Прислонилась к стене. Провела рукой по лицу - всё в песке и волосы тоже. Ну и чучело. Подтянула котомку - странно, юродивый не спёр, да и вообще никто не спёр, - достала хлеб, стала жевать. Запихнула горбушку в рот, достала из-за пазухи полиэтиленовый пакет. Мамка в Хураан же отправила. Могла любую отправить, а отправила - её, чуню, неуклюжую и глупую. Нет, я не такая, пыталась думать Алярин, но всё на деле понимала и не понимала только, почему её. Столько же было прочих шлюх - получше, покрасивше, поумнее, побыстрее. Ну разве что она, Алярин, из Хураана, бывала тут раз сто, каждую улицу знает, ориентируется. Ещё девчонкой плыла через то же озеро, а мать про тварь рассказывала. Но что, она единственная вообще из Хураана? Никого не нашлось? Ни чёртова посыльного? «Важные документы», говорила Мамка и объясняла, куда доставить. В Грязный район, на севере. Тут всё грязное, и Грязный район не хуже и не лучше прочих, но кто-то когда-то назвал его так, и поменять это название уже никакого шанса не было. Ты откуда? Я с Грязного.
        А если она потеряет пакет? Да она уже могла сто раз его потерять. Он мог же в воде вывалиться да уплыть. Или промокнуть, дырка в целлофане, и всё - пиши пропало, расползутся чернила, растекутся буквы, фигу получит адресат. А вдруг там что-то важное. Незнамо же. Доверила бы ей Мамка что-то настоящее?
        Нет, что-то она умела. В основном с мужчинами. Стонать, когда нужно, изгибаться, как положено, скулить, если требуется. Это те навыки, которые есть у тебя, если ты больше ни хера не умеешь. Только трахаться. И то так себе - она никогда не была номером один. Просто очередная шлюха в очередном борделе.
        Чего расселась, раздался суровый мужской голос. Алярин открыла глаза. Ворот был в хлебных крошках. Пакет от Мамки она держала в руке - едва не выронила.
        А чё? - спросила она.
        А ничё. Грузить тут будем, мешаешь. Дуй отсюда.
        Алярин начала тяжело вставать. Нога болела страшно.
        Чё с тобой-то?
        Ударилась, буркнула она.
        Давай помогу. Мужик приобнял её, поволок почти на себе. Алярин едва схватила котомку. Мужик шёл быстро, она едва успевала передвигать здоровую ногу. Ты куда меня тащишь, спросила она. Да в сад, ответил он. Она поняла - это скверик у входа в порт, крошечный. Там наркоманы всякие обычно сидят. Ну да и ладно, это лучше, чем на тюках на пристани.
        Она посмотрела на его профиль - хорош, чертяка, любит она такие носы, греческие, чтобы в одну линию со лбом, и чтобы подбородок вперёд выступал полукружком, кажется, таким лицом стены пробивать, а всё-таки есть в нём какая-то красота, не отберёшь. У неё был такой однажды, пришёл, тоже матрос, и ходил две недели, каждый день, как на работу, и казался таким красивым, только на вторую неделю встал раком и сказал: трахни меня, да пожёстче, и ей было ужасно, потому что казалось: вот он, настоящий мужчина, даже со шлюхой вежлив и даже шлюху трахает, как жену, как любит - а он прощупывал, проверял, искал себе ту, которая не возьмёт, а вставит. Алярин передёрнуло, и в этот момент матрос ссадил её на скамейку.
        Ну всё, сиди тут. За тобой кто прийти должен?
        Не, покачала она головой, я сама по себе. Посижу и поплетусь.
        Ну смотри.
        И он пошёл прочь. А потом вдруг обернулся и сказал: ну если что, ты любого пацана поймай, скажи Кроху позвать, я приду, помогу, меня тут все знают. Она улыбнулась, не разжимая губ. На самом деле он ушёл, молча, конечно, Кроха, вот же имечко выдумала, дура. Жопой бы ещё назвала, чего мелочиться-то.
        Алярин огляделась. Маленький садик, три скамейки, под одной - шприцы, жгуты горкой прямо, видно, тут компания забавлялась. Никто их не гоняет, никто не трогает, никто не знает, что они там в себя толкают. Ну и ладно, зато тут хорошо и спокойно, и даже тень есть, солнце не жжёт, пот не стекает. Можно расслабиться. Она достала пакет. Нет, не пострадал, всё с ним нормально. Что же там такое внутри важное? Или, наоборот, неважное, раз её отправили? Повертела в руках. Документы какие-то, формат подходит.
        И вдруг спохватилась - куда идти-то. Куда-то за Сальную улицу, во дворы, это она помнила, а больше ничего - ни номера дома, ни даже как он выглядит, хотя Мамка говорила. Синий, что ли, с белыми полосками, или нет, или это цвет её полотенца просто в общей душевой, привыкла, вот и лезет везде это сочетание, как паразит. Наверное, всё-таки жёлтый с синим. Да тут всё жёлтое с синим, это же Хураан, у них даже флаг жёлтый с синим, или нет, красный с жёлтым с синим, чёрт, или нет, запуталась окончательно, ну их, эти цвета, лучше вообще не различать. Говорят, собаки видят мир чёрно-белым, им лучше, у них клеточка, или полосочка, или точечки, в них-то не запутаешься. А вот скамейка, она как будто в сеточку, это краска так причудливо облупилась, видно, по структуре дерева.
        Эй, ты.
        А? - она подняла голову.
        Там был нарик, высокий, худой, с синими кругами под глазами, и на белой коже Алярин опять увидела своё полотенце, и усмехнулась.
        Чё ржёшь.
        Он говорил без интонации, не вопрос, не восклицание, не ответ, как будто слова существуют отдельно друг от друга, и он просто зачитывал словарь по алфавиту.
        Ничё не ржу.
        Есть?
        А вот тут вдруг явный вопрос. Она поняла.
        Не-а.
        А чё сидишь.
        Пошла уже.
        Она начала вставать. Нога болела, руку саднило, внутри было мерзко. Хлеб только оставил во рту приятное послевкусие, и то хорошо. Нарик наблюдал. А потом сказал:
        Стекло надо.
        И было непонятно, вопрос это или нет. Хураан, южный центр Стекла. Здесь оно есть, достаточно знать правильную дверь. Откуда у тебя деньги на Стекло, мальчик, ты ж на ногах едва держишься, жуй свой насвай и не выёживайся.
        Не надо.
        А есть.
        Я сказала - не надо.
        Он потянулся к ней, недовольный чем-то. То ли тем, что она сидела в садике, где всегда сидел он, то ли тем, что она не хотела его Стекло. Она отбила руку и толкнула его назад - он оказался лёгким как пушинка, сел, плюхнулся на скамейку, ощерил рот. Она сделала шаг вперёд и вдруг поняла, что в самом деле его толкнула, без всяких фантазий, по-настоящему, не сжалась в комок, а наконец нашла кого-то слабее себя, и он ей поддался.
        Пожалеешь, сказал он, не вставая.
        Она похромала прочь, на ходу натягивая лямки. Куда-то за Сальную улицу же, да? Идти вроде недалече, но по путаным переулкам; с детства она их помнила, но они порядком поменялись. Где-то была трещина в стене, она девчонкой шла мимо неё, и проводила по ней пальцем, и знала эту трещину наизусть - а теперь её уже не было, вроде та же улочка, но всё свежебеленое, аккуратное, только измазаться можно, если плечом по стенке протереться. А там вон жил кот, огромный, рыжий, смотрел на неё каждое утро и вяло мылся шершавым языком; когда его почему-то не было, она скучала и даже завела веру: есть кот - день сложится, нет кота - всё повалится. А кота… а кота теперь не было совсем. Умер, наверное, много лет назад, столько не живут. Значит, не только день, но и вся жизнь будет неудачной. А свалить вину можно будет на кота.
        Она улыбнулась. Покойный кот поднял настроение.
        Направо, теперь налево. Слышен шум - это ревёт Ангердо, местный проспект Шлюх, улица героев. Проспект утыкается в огромный памятник Отцу-основателю, могучему бородатому мужу без имени и племени. Он стоит, сложив руки на груди, но голова его упала, подбородок опущен - то ли он в глубокой задумчивости, то ли в глубокой скорби. Когда она была маленькой, они с пацанами как-то сидели под памятником, а напротив гуляла мамаша с мелким в коляске, и вдруг раздался скрежет, и от Отца отвалился кусок - прямо из локтя выпал и полетел вниз. Алярин рванулась и оттянула коляску, кусок шлёпнулся между мамашей и младенцем, поднял пыль, обдал их страхом. Мамаша выхватила у Алярин ребёнка и побежала прочь, ни «спасибо», ни «до свиданья».
        Нет, нет, какой младенец, что вы, эта выщербина на локте появилась ещё до рождения Алярин, ничего не падало, а если и падало, никому не повредило.
        А потом Ангердо облюбовали сутенёры, и выросли публичные дома, и Алярин, уличная девчонка, попрошайка, познала в стенах одного из них своего первого мужчину. Слава богу, она потеряла сознание и не помнила подробностей.
        Раздалось шарканье. Алярин обернулась и увидела давнишнего нарика. Он плёлся за ней, тяжело передвигая ноги. Юнец совсем, подумала она. И вправду, ему едва ли двадцать было, но в глазах читалась псилоцибиновая вечность.
        Чего тебе?
        Не было в ней зла, только недоумение. Он пожал плечами.
        Иду.
        Куда идёшь?
        Иду.
        Мысли мелькали: он быстро не может, рвануть через проулок и выйти на Ангердо, а там всегда толпа, затеряется за полминуты.
        А он вдруг сказал:
        Направо тебе.
        Куда?
        Направо. Ты это, на проспект собралась, а там запутаешься, и всё. Давно ж не была. А тебе вон туда. И там синий дом будет. Справа тоже.
        Ты кто? - спросила она.
        Он пожал плечами, мол, ну, кто-то.
        Чисто синий? Не сине-белый?
        Чисто синий.
        Она сделала шаг навстречу, он отступил.
        Тока это, не бей больше, сказал он.
        Не буду, прошептала она так, что он не услышал. Развернулась и пошла в улочку. Обернулась чуть позже - он стоял, за ней не шёл. Видно, сделал, что сказано. Направил. Выходит, в порту её ждал почётный эскорт. Ну, каков гость, такова и встреча.
        Она шла переулком и понимала, что всё здесь знакомое, что та самая трещина - вот же, вот же здесь она была, под этим самым окном, а в окне росла герань, и да, герань тут есть по-прежнему, кто её теперь поливает, та же старушка или кто другой? Выбоина на углу, сюда попал молот кузнеца, как там бишь его звали, он бросал в жену, но жена увернулась, и попал в дом, и выбил камень; жену он позже забил до смерти, но уже не здесь, перебрались они в другой район, похуже, и там уже.
        А какого цвета был её собственный дом? Может, синий? Она не могла вспомнить. Он стоял дальше по улице, в ряду прочих. Замкнутый дворик с деревом посередине, и коты, коты, десятки котов, которых прикармливала мама. А потом мамы не стало, и пришли люди в чёрных халатах. Они выгнали из дома всех - её, и бабушку, и старика (тоже не вспомнить, как его звали), а котов всех пораспугали. Собственность мехозота, сказали они, а против мехозота не попрёшь. Она стояла на улице, сжимая в руках то, что удалось впопыхах собрать, и смотрела, как здоровые лбы выносят на улицу кровать, где зачали её и где должна была зачать своего ребёнка она. Ей было восемь лет. До Ангердо оставалось ещё четыре.
        Кровать не могла развернуться в узком переулке. Её наклоняли, но она всё равно застревала частично в дверях дома, частично снаружи, и чёрные приволокли топор, чтобы разрубить её на части. Пока один ходил за топором, прочие дурачились: один лёг на кровать и начал изображать спящую жену, а второй искусно пародировал мужа, возжелавшего женского тела. Это было смешно, и Алярин улыбнулась, а потом сама же испугалась своей улыбки. Где её сожаление, куда делось её горе? Она ударила кулачком по стене, чтобы заплакать, хотя бы от боли, но больно не было, было почему-то противно, точно её заставили пить чьи-то сопли. Фу-у-у, поморщилась Алярин - и тогдашняя, и нынешняя.
        Вот же он, старый добрый дом. Алярин остановилась. Дверь, через которую она проходила сотни раз, а кровать не смогла пройти ни разу (внутрь её, видимо, заносили в разобранном состоянии). Стена напротив. Над забором виднеется дерево, растущее во внутреннем дворе. Он был одноцветным тогда, белым. И теперь он одноцветный - синий.
        Заходи, раздался голос. Нарик стоял в нескольких метрах от неё. Как у него получалось идти за ней неслышно? Алярин подумала, что нарик - это не эскорт и не кортеж, а всего лишь синематографический титр, призванный объяснить то, что оператор не смог поймать в кадр. Она шагнула внутрь. Ей казалось, что дверь выше, но пришлось пригнуть голову - детские впечатления обманчивы. Она оказалась в предбаннике. Прямо был ход в дом, направо - в сад.
        Проходи, проходи, раздалось сзади.
        Она почувствовала, что её ждут в саду.
        Дерево, и прежде раскидистое, выросло ещё, теперь крона накрывала весь сад уютной тенью. Она не помнила название дерева. В саду стоял круглый столик, на нём - чайник и две чашки. На одном из стульев сидел мужчина лет тридцати, худой, флегматичный, с длинными волосами, стянутыми в хвост. Поодаль стоял ещё один, постарше, лысоватый, с картонной папкой под мышкой.
        Садись, сказал сидящий.
        Алярин неуверенно сделала несколько шагов.
        Садись же.
        У него был добрый голос. Алярин знала: он ни за что не причинит ей вреда. Чувствовала.
        Спасибо, Младший.
        Он кивнул кому-то позади, видимо, нарику. Алярин не стала оборачиваться.
        Привезла? - спросил он.
        Она неуклюже достала из-за пазухи пакет. Он повертел его в руках. Достал из складок одежды перочинный ножик, аккуратно взрезал полиэтилен, затем картон. Извлёк три листика, скреплённых зажимом. Стал читать.
        Дочитав, спросил:
        Ты знаешь, что это?
        Она покачала головой.
        Он улыбнулся.
        Я так и знал.
        Он помедлил, закусил нижнюю губу.
        Читать умеешь?
        Да.
        Читай.
        Она взяла. Гербовая бумага, прямо-таки документ, не хухры-мухры. Договор о купле-продаже имущества. Оговоренная сумма, сроки передачи, только непонятно, что продают и кто кому продаёт. Имена незнакомые. Продавец - женщина, покупатель - мужчина.
        Масса имущества, приблизительные параметры имущества.
        Характер имущества.
        Внезапно Алярин поняла. Она подняла глаза, и сидящий кивнул. Да, это о тебе.
        Меня продают?
        Уже продали. Ты доставляла мою копию документов. И, собственно, себя.
        Алярин не знала, что сказать. Даже её фантазия не хотела включаться, хотя было самое время - представить себе, как она хватает со стола чайник и разбивает его о голову покупателя, потом бросает чашку во второго мужчину и бежит прочь. Но фантазия говорила: нет, нет, теперь - только реальность. И Алярин стояла молча, хлопала глазами и не понимала, что делать дальше. Мужчина мягко вынул документ из её ослабевших пальцев.
        Не бойся, сказал он. Я купил тебя не для того, чтобы унижать или бить. Мне не нужна рабыня. Я купил тебя для того, чтобы ты стала свободной. Чтобы ты могла вернуться туда, откуда пришла. И ты вернулась.
        Он развёл руками. Она оглянулась. Тот самый двор, то самое дерево, тот самый дом. Всё, как двадцать лет назад, и кажется, что мама сейчас выглянет из окна и крикнет: Аль, иди кушать. Она вернулась. Мужчина улыбался, и в его улыбке была настоящая доброта - не механическая доброта Мамки, которая продала её при первой возможности, а доброта человека, который мог бы быть её отцом, не будь он её ровесником.
        Она действительно вернулась. И она разрыдалась. Слёзы текли по щекам, из носа тоже текло, и человек подал ей платок. Она высморкалась.
        Что… что тебе от меня нужно, сказала она неразборчиво - слёзы мешали говорить.
        Мне нужен твой талант, создательница миров, сказал человек.
        6. Кто под нами
        - Они не знают, что мы здесь, и вряд ли узнают, - говорил Проводник. - Никакого контакта с поверхностью до самой весны, а воздух проходит через фильтры. Они нас не увидят, не услышат, не почуют. А когда выйдут наружу, снег уже уничтожит все следы. Для них здесь ничего нет, кроме смерти.
        - А для нас? - спросил Близнец.
        Проводник грустно улыбнулся.
        - Для нас тоже. Разница только в том, что они хотят жить, а мы - нет.
        - На них может кто-то напасть. Разрыть сверху, добраться. Неужели им вообще неинтересно, что наверху?
        - Кто нападёт? Медведь? Здесь ничего живого. Вообще. Только снег и Стекло. Звери ушли на юг или закопались. Люди тут не живут. Кроме них.
        - Мы.
        - Возьми лопату и копай. Или тепловую пушку. Я не буду тебе мешать.
        Близнец задумался.
        - Наши костюмы стоят состояние. Таким, как мы, не нужно барахло аборигенов. Наша цель дальше.
        Да, наша цель была дальше. Двадцать дневных переходов? Тридцать? Проводник всегда уходил от ответа. Сколько-то. Скорее всего, не хотел нас обнадёживать, назвав слишком маленькое число, или пугать, обозначив слишком большое. Неведение безопаснее.
        Мы пришли к стану несколько часов назад. Догадаться о том, что прямо сейчас здесь, под нами, живут люди, было невозможно. Просто несколько снежных холмов, которые вполне могли возникнуть естественным путём. Под слоем твёрдого, как бетон, снега прятались рукотворные сооружения - камеры, где хранились продукты, требующие глубокой заморозки, склады оружия, которое использовалось только летом, шлюзы. Когда наступало тепло, рассказывал Проводник, разведчик выходил наружу через шлюз и шёл на север, чтобы выяснить, насколько далеко добралась весна. Если ситуация его устраивала, он возвращался и «оттаивал» поселение, выпуская остальных. Если нет, дожидался правильного времени. Иногда разведчик погибал, и тогда поселение открывали изнутри, дождавшись обозначенной в календаре даты гарантированной оттепели.
        Меня пугало присутствие людей. Они были всего в двадцати метрах от нас, рукой подать - и при этом совершенно недоступны. Представьте себе: вы ползёте по безводной пустыне, умирая от жажды. И вдруг натыкаетесь на бивуак кочевников. Вы спасены - вас кладут в тень, отпаивают, приводят в чувство и лишь потом выясняют, друг вы или враг, нужно ли вас отпустить, взять с собой или порубить на куски, скормив пустынным тварям.
        Здесь же другой сценарий. Вы ползёте по белой пустыне, умирая от холода, и приходите к поселению. На этом всё заканчивается - жители деревни никогда не узнают о вашем существовании. Разве что по весне найдут новую стеклянную фигуру. Ну да им не впервой. Не вы первый, не вы последний. Вы умрёте в двадцати метрах от еды и тепла. Или в тридцати. Впрочем, неважно.
        Ещё я пытался осознать, каково это - семь месяцев в году жить под землёй без всякого контакта с внешним миром и не имея возможности выйти. Мне, выросшему под южным солнцем, это было не просто непонятно. Я не мог это принять, не мог в это поверить; мне казалось, что слова Проводника - его очередная притча, и никаких людей тут нет, это не более чем искажённая легенда о народе, жившем тут тысячу лет назад и не оставившем после себя ничего, кроме волшебной сказки. Мой разум заставлял сердце поверить, что это правда, но сердце упорно сопротивлялось. Такого не бывает, Барт, говорило оно, он врёт, это какая-то чушь.
        Но это была не чушь.
        - Откуда ты про них знаешь? - спросил Близнец.
        Кто-то усмехнулся. Энди едва слышно цыкнул на Близнеца, мол, задрал уже. Проводник отозвался.
        - Я мог бы сказать: «Я всё знаю», и это был бы правдивый ответ. Но он бы тебе не понравился, правда?
        Близнец покачал головой. Проводник сделал паузу.
        - Я бывал в таком поселении. Давным-давно. Не думаю, что здесь что-то поменялось. Время здесь превратилось в Стекло, ничего не происходит уже много десятков лет. Или сотен.
        Когда он успел? Он выглядел лет на тридцать, и, более того, я заглянул в его кенкарту, когда он проходил границу между османами и Северной землёй, и я стоял в очереди на контроль прямо за ним. Двадцать девять. И за эти двадцать девять лет он побывал на юге и на севере, ходил на кораблях и ездил на верблюдах, сменил десятки городов и стран, не говоря уж о профессиях. Всё это находилось примерно посередине между божественной сущностью и наглой ложью, и я не мог точно сказать, к какой из крайностей ближе находился Проводник.
        - Сколько тебе лет? - спросил Близнец. Кажется, он снял этот вопрос сразу с нескольких языков.
        - Я не знаю, - ответил Проводник.
        - Как не знаешь?
        Я подумал: наконец-то. Есть хоть что-то, чего ты не знаешь.
        - Ты думаешь, я вру. Или хочу скрыть свой возраст, или ещё что-то такое. Но нет. Это не так. Я действительно не знаю.
        Он покопался во внутренней поясной сумке (внешняя была снаружи костюма, внутренняя - под ним) и достал ту самую кенкарту - современную, цифровую. Подобные были у тех, кому по какой-либо причине постоянно приходилось проходить идентификацию, например у заядлых путешественников. Карта считывала данные непосредственно с привязанного к ней человека, безошибочно определяя пол, возраст, расовую принадлежность и ещё ряд параметров. Её нельзя было подделать.
        - Давайте проверим одну вещь. Энди, у тебя под рукой блокнот. Вырви листок и раздели на двенадцать частей.
        Энди послушно достал блокнот. Рвал он аккуратно, старательно: перегибал каждый листок сперва в одну, затем в другую сторону, затем разделял по линии. Это было медленно, но все молчали. Наконец он закончил.
        - Теперь пусть каждый возьмёт себе по кусочку бумаги. А потом я дам вам кенкарту, и каждый из вас посчитает, сколько мне лет. Потом напишет на бумажке число и бросит листок вот сюда.
        Он выдвинул в центр пустую чашку.
        - Давайте, ну же.
        Энди оставил себе одну полоску и пустил остальное по кругу - каждый взял по обрывку.
        - Карандаш переходящий, - добавил он и помахал последним.
        Пока кенкарта ползла по рукам, все молчали. Каждый писал число на бумажке и передавал документы и карандаш. Проводник то ли улыбался, то ли нет - я не всегда мог распознать это его выражение лица, производящее впечатление в равной мере скорбного и иронического. Оно означало, что он точно знает результат, но хочет, чтобы мы пришли к последнему самостоятельно. Схожее выражение можно встретить на лице университетского преподавателя математики, предлагающего студентам доказать давно известную теорему.
        В чашке собралось двенадцать бумажек, и Проводник внезапно протянул её мне.
        - Читай, Барт.
        Конечно, он знал, что я видел его кенкарту раньше. И продемонстрировал это.
        - Двадцать восемь.
        Сначала мне показалось, что это моя бумажка. Почерк похож, и восьмёрка сливается с девяткой. Но нет.
        - Тридцать шесть.
        А вот это было неожиданно. Я чуть не поперхнулся слюной. Следующий листок я доставал уже с некоторым беспокойством.
        - Двадцать семь. Тридцать. Тридцать один.
        - Как? - спросил Близнец.
        Проводник не ответил.
        - Двадцать пять. Тридцать четыре. Пятьдесят семь.
        - Кажется, кто-то не умеет считать, - усмехнулся Проводник.
        - Нет, тридцать семь, - поправился я. - Пятёрка похожа на тройку.
        - Я не про это.
        Да, он про другое. На всех бумажках были разные числа. Близкие - от двадцати пяти до тридцати семи. Но разные. Ни одного повторения. Двенадцать человек прочли в кенкарте Проводника разные годы рождения.
        Свой листок я достал последним.
        - Тридцать два, - прочёл я.
        - Уже тридцать три, - отозвался Проводник. - Сегодня исполнилось.
        Если верить кенкарте, которую видел я, день рождения у него был в июле.
        - Или тридцать пять. Месяц назад стукнуло, - продолжил он. - Как вам удобнее.
        - Как? - снова спросил Близнец.
        - Стекло - это не просто странная штука, с помощью которой можно превратить врага в ледяную статую. И не наркотик, которым ширяются богатые идиоты. Стекло умеет больше.
        - Менять записи в кенкарте? - спросил Баба.
        Такой вопрос мог задать только он. Но Проводник почему-то отнёсся к вопросу серьёзно.
        - Да, Баба. Именно так. Менять записи в кенкарте.
        В его голосе не читалось иронии.
        Он поднялся.
        - Надо выходить.
        Некоторое время мы собирались, толкаясь в тесном пространстве, натягивали верхние части костюмов, прилаживали дыхательные системы. Первым справился Фил - он как-то с первого дня приноровился к костюму, как ко второй коже. Иногда я думал, что, когда мы вернёмся на юг, Фил по-прежнему будет ходить в костюме - просто потому что ему в нём комфортно независимо от внешних обстоятельств.
        «Барт, слышишь меня?» - спросил Близнец.
        «Да».
        «Ты не боишься?»
        «Чего?»
        «Его. Не в смысле, что он ошибся. А в смысле, что он прав».
        Близнец тоже это чувствовал. Думаю, все это чувствовали, даже Баба. Мы не боялись смерти. За плечами у нас были тюремные камеры и даже смертные приговоры, разбитые сердца и сломанные жизни, наши руки были в крови и грязи. Такие, как мы, ничего не боятся, потому что ничего не имеют. Человек боится только потерять - себя, родных, имущество. А если ты стоишь у последней черты, страх уходит.
        Мы боялись, что Проводник прав. Что где-то там, за бураном и бесконечным белым, теплится надежда на что-то новое. Мы боялись обрести то, из-за чего снова станем бояться потерь.
        Один за другим мы выходили из палатки. Проводник по обыкновению был последним. Братья начали сворачивать лагерь - они действовали как единое целое, как правая и левая рука, чувствуя намерения друг друга. Спальные места мы убрали раньше - ещё до того, как забрались в столовую, чтобы дождаться дня. Если это можно назвать днём.
        Наконец мы выстроились в колонну. Обычно свёрнутую столовую несли двое, подобно носилкам, но сегодня её взгромоздили на спину Бабы. Он сам вызвался - не знаю почему. Но мне стало хуже - огромная масса столовой маячила у меня перед самым носом и постоянно норовила задеть меня, столкнуть с тропы. Баба и без того был довольно неуклюж, теперь же его неуклюжесть представляла настоящую опасность. По меньшей мере, мне так казалось.
        Через полчаса мерной ходьбы Проводник сказал:
        «Справа».
        Да, он был тут - ещё один стеклянный человек. Стоял в красивой позе, подобно памятнику, вытянув руку вперёд по направлению движения.
        «Указатель?» - спросил кто-то.
        «Да. Они уходят в зиму. Строят вокруг себя что-то вроде снежного постамента, который удерживает их в определённой позе. Наступает ночь. Они замерзают, становятся Стеклом, а снег позже сметает ветром».
        Присмотревшись, я понял, что положение стеклянного человека неестественно. Его указывающая в белое рука лежала на невидимой подпорке, а палец был чуть согнут, то есть он тоже некогда покоился на снежном ложе, разрушенном дневными ветрами. Человек стоял на полусогнутых - без подпорки вы так долго не простоите, устанут мышцы.
        «Это не самоубийство, а необходимость. Без них нельзя пройти дальше. Они тщательно рассчитывают место смерти, чтобы служить ориентирами другим и не перекрывать зону действия другого ориентира».
        «Как они чувствуют, что надо уходить?»
        «Ты тоже это почувствуешь».
        Даже по радиосвязи я понял, что сейчас написано на лице Проводника. То самое выражение иронии, смешанной со скорбью.
        Когда мы отошли от указателя на приличное расстояние, Шимон спросил:
        «Куда они указывают?»
        «На север. Какое-то время нам будет удобно идти по ним».
        «Но компас точнее».
        «Компас не гарантирует, что там можно пройти. А они - могут».
        Путь продолжался в молчании. Каждый думал о своём. Чтобы скоротать время, я начал перечислять победителей Большой гонки - соревнования упряжек, ежегодно проходившего под Виффой. Я помнил их наизусть, от первого до последнего, да и вообще помнил почти все результаты Больших гонок за семьдесят лет, и мне нравилось перебирать в голове имена и даты. Это ни к чему не вело, ни к чему не обязывало и расслабляло. Иногда я играл в другие игры - перечислял известные мне названия городов на букву А, составлял короткие слова из более длинных, возводил в квадрат или куб шестизначные числа (на последнюю игру уходило больше всего времени, и я никогда не был уверен в правильности результата).
        «Они всё ещё под нами», - вдруг сказал Проводник.
        «Кто?»
        «Местные. Их тоннели тянутся на сотни метров. Если бы они хотели, они бы выдолбили подземный путь до самого стеклянного дерева. Времени у них предостаточно. Но они не хотят».
        «Почему?»
        «Потому что человек не может жить без весны».
        Я представил себе, как подо мной идёт кто-то ещё. Там, внизу, под непробиваемым снегом, под вечной мерзлотой, по волшебному гроту. Например, маленький мальчик. Он держит в руках игрушечное копьё и пытается поймать другого маленького мальчика, играющего роль предателя. Дети всегда играют в войнушку. Это инстинкт. Даже если ребёнок растёт в стерильном обществе и ни разу не слышал о войне, он придёт к этой идее самостоятельно. Найдёт оружие и замахнётся на товарища. Так устроен человек.
        Интересно, что за спиной у Бабы? Почему он здесь? Он кого-то убил? Ограбил? Бежал из тюрьмы? Огромная туша, практически лишённая мозга. Почему он - один из двенадцати? А Младший? Ему же лет двадцать от силы, как его угораздило пойти с Проводником? Зачем Проводник взял его с собой?
        Нет ответа. Я знаю о тех, кто идёт вместе со мной, столько же, сколько о воображаемых детях из подлёдных галерей. И ещё меньше я знаю о том, за кем иду.
        «Стекло пришло не сразу, - сказал Проводник. - Когда-то тут были города из бетона и стали. Потом те, кто ходил на север, перестали возвращаться. Стекло подбиралось всё ближе к городам, и это длилось много лет. Учёные изучали границу, исследовали воздух, анализировали почву, но ничего не могли сделать. Никто не мог зайти дальше Стекла - аэропланы и цеппелины падали, суда теряли управление и уходили в вечный дрейф, любая техника замерзала и становилась бесполезной. И люди стали уходить на юг. Уезжали семьями, родами, поселениями. Туда, куда Стекло пока не добралось. Но некоторые оставались. Они полагали просто: Стекло не остановится. Лучше держать оборону, чем бежать туда, где всё равно будет невозможно жить через десять, двадцать, тридцать лет.
        И они научились. Они выстроили подземные города, продумали системы обогрева и хранения запасов. Но со временем началась деградация: машины выходили из строя, технологии превращались в легенды, цивилизация теряла своё лицо. Самыми сильными оказались те, кто привык жить в таких условиях. Кто разводил оленей и никогда не видел фруктов и овощей. Кто имел привычку к трупному яду и мог есть ферментированное мясо, годами вылеживавшееся в мерзлоте. Кто умел согреваться обычным огнём, а не с помощью отопительных систем. Привычный мир сдвигался на юг, а север дичал.
        Никто не ждал, что Стекло остановится. Появились границы - большая, за которой Стекла нет ни зимой, ни летом, и малая, за которой Стекло есть только зимой. Мы идём между двух границ, а они живут здесь. Но за большую границу не заходит никто. Там, за ней, неизвестность, белая тьма и корень Стекла. То, что породило Стекло, его источник».
        Проводник замолчал. Многие из нас уже слышали эту проповедь. Многие просто знали историю - без всякого Проводника. Но он повторял её вновь и вновь, раз в несколько дней, чтобы напомнить: у нас есть цель. Мы идём не в бесконечное никуда. Мы идём к конкретной точке. Он даже показывал нам расчёты - линии сходились в одном месте, примерно в ста пятидесяти километрах за малой границей.
        «А ты знаешь, что там?» - спросил Шимон.
        Шимон редко задавал вопросы, потому что знал все ответы не хуже Проводника. Он спрашивал тихо, не при всех, чтобы потом толковать слова Проводника в приватных разговорах. Подлиза, подпевала, думали мы.
        «Не знаю», - ответил Проводник.
        Мы ждали продолжения, но его не было. Мы просто молча шли вперёд.
        Я думал о том, почему его назвали Проводником. Меня с ним познакомил Фил, который сразу сказал: «Это Проводник», - и я не стал задавать вопросов. Позже я узнал имя, записанное в кенкарте Проводника. Оно мне ничего не сказало, и я никому не говорил о своём знании. Впрочем, оно потеряло смысл, когда Проводник пустил свою кенкарту по рукам.
        Фила с Проводником познакомил Яшка, того - Болтун, того - Шимон. Я спросил у Шимона, который сказал сакральное «Это Проводник» Болтуну, но тот молчал. Шимон строил из себя если не второго Проводника, то как минимум его незаменимого помощника, правую руку. Конечно, это было самовнушение. Проводнику никто не был нужен. Никто из нас.
        Ему была нужна только Алярин. Такая же, как он, способная прикасаться к Стеклу. Она не читала проповедей, не говорила загадками, она была простой и даже в какой-то мере глупой. Но он боготворил её в той мере, в какой он вообще был способен кого-то боготворить. Он не ступал без неё ни шагу, он постоянно шептал что-то ей на ухо, и она отвечала, она была его тенью. И, конечно, все знали, что она поедет с нами.
        Но она не поехала. Костюмов было только тринадцать, и среди них ни одного женского. Он всегда знал, что она останется в Хураане, что будет идти с ним лишь до дворовых ворот, а потом коснётся его руки и отойдёт в сторону, чтобы отпустить навсегда. Чувствовал ли он что-нибудь в тот момент? Возможно, да. Возможно, в нём всё-таки сражались два человека - тот, который должен был идти в Стекло, и тот, который не мог покинуть свою женщину. Снаружи этого не было видно: он просто улыбнулся в момент прикосновения, а потом повернулся и исчез навсегда. Он оставил её на милость Ка, на милость обожателей и ненавистников, и мы не знали, что с ней было дальше. А он наверняка знал.
        «Всё, привал», - сказал Проводник.
        Мы шли шесть часов - бывало и больше, бывало и меньше.
        Было ясно для северного вечера, и равнина просматривалась довольно далеко. Неподалёку виднелся очередной стеклянный человек - за эти шесть часов мы видели их штук десять, даже привыкли. В десяти метрах от указателя из наста торчала палка, довольно толстая. Даже скорее небольшое бревно. Проводник подошёл к нему, обнял и дёрнул на себя. Не поддалось.
        «Помогите».
        Шимон, Болтун и Яшка скучились рядом, стали толкать и тянуть. Что-то заскрипело, сдвинулось - и настовая площадка провалилась в никуда. Под снегом был уводящий вниз ход.
        «Это их схрон. Переночуем в нём. Только по уходе надо будет тщательно закрыть, чтобы по весне им мог воспользоваться разведчик».
        Мы спустились. Несколько деревянных ступеней и небольшая дверь, похоже композитная. Изначальная герметизация давно рассыпалась, по бокам дверь была законопачена первобытными методами - смолой, мхом, каким-то странным тягучим веществом, напоминающим жевательную резинку. Проводник взрезал всё это ножом и рывком открыл дверь. За ней была ещё одна.
        «Тут шлюз, - сказал он. - Допускать попадание нефильтрованного воздуха внутрь нельзя. Поэтому входить будем по трое. После каждой тройки надо герметизировать внешнюю дверь, хотя бы условно. Первые - со мной».
        Я ждал своей очереди снаружи. Это было долго - мы входили около сорока минут. Проще было бы разложить палатку-столовую. По крайней мере, я так думал сначала. Но, оказавшись наконец внутри, передумал.
        Это была просторная комната, раза в три больше нашей столовой. Тут были две лежанки, несколько лавок и камин. Когда я вошёл, он уже горел. Около камина стоял мешок топливных пеллетов.
        «Снимайте, можно».
        Тепло от настоящего огня не сравнить ни с чем. Никакая цивилизация, никакое отопление не сумело превзойти это чудо природы, это волшебное ощущение. Даже сидя в третьем ряду, я чувствовал эти всполохи и исходящий от них жар - настоящий, живой, что особенно удивительно среди снежной пустыни.
        Мы сидели и молчали. Никто не просил Проводника рассказать очередную притчу, прочесть проповедь, поделиться мудростью. Огонь был важнее любого человека.
        К моему удивлению, Проводник устроился не у самого пламени, а, наоборот, в дальнем конце комнаты, куда тепло практически не доходило, оседая на наших осоловевших лицах. Я обернулся, чтобы посмотреть на него, а он сделал мне знак: подойди. Мне не хотелось уходить от огня, я и так сидел далековато, но я послушался.
        Я сел рядом. Он наклонился ко мне.
        - У тебя есть вопрос, Барт.
        Я кивнул.
        - Задай его.
        - Я не знаю какой.
        И в самом деле, у меня была тысяча вопросов. Миллион вопросов.
        - Почему ты не взял Алярин?
        - Да, - усмехнулся он. - Этот вопрос у тебя тоже есть.
        Он помолчал.
        - Алярин очень важна для меня, - сказал он наконец. - Но в таких предприятиях, как это, нет места личному. Мы должны дойти. И дойти в согласии. А если бы я взял её с собой, вы бы ревновали.
        - Никто бы не посмел тебе перечить.
        - Не посмел бы. Но я не имею в виду ревность ко мне. Я имею в виду ревность к ней.
        - Я тоже.
        Мы помолчали.
        - Есть ещё причина, - сказал я.
        Мне показалось, что во взгляде Проводника мелькнуло удивление. Некоторое время он молчал.
        - Ты прав. Ты знаешь, если когда-либо кого-либо любил.
        Я любил. Это было так давно, что казалось неправдой, но да - я любил и был любим.
        - Назови её.
        Внезапно я почувствовал себя мудрее него. Это казалось невозможным, но да - он не поймал момента, когда многозначительное молчание перестало работать. Какое-то время он молчал, но потом прошептал едва слышно:
        - Я боюсь.
        - Если ты боишься, - сказал я, - то какого чёрта ты вообще пошёл?
        Проводник помедлил.
        - Я не знаю, - ответил он.
        За сегодняшний день я слышал от него эту фразу чаще, чем за всё время нашего знакомства.
        7. Ка
        Аз есмь Ка, Хранитель спокойствия. Имя моё начертано на древних машинах, мне тысяча лет, и тысячу лет я оберегаю мир от Хаоса. Тысячу лет я стою на страже невидимой двери, тысячу лет бьются в неё змеи и прочие гады, тысячу лет я твёрже камня, прочнее стали, горячее огня, холоднее льда. Нет никого за мной и передо мной, я един и одинок, я всесилен и безгрешен, я вышел из коацервата и останусь последним до Большого разрыва, я - основа жизни и её же предел.
        И сегодня я расскажу вам историю. Историю о том, как Хаос пытался проникнуть в наш мир через человека. Как он поглотил его душу, и вырвал сердце, и заполнил его изнутри, и начал вытекать наружу, изменяя ход времён и ломая пространство. Сегодня я расскажу вам о том, чего нельзя предотвратить, но можно исправить, и о том, что нельзя исправить, но можно предотвратить. Я направлю вас, я покажу вам единственно верный путь, который приведёт вас к истине.
        Глупец, пытающийся заполнить Великую Впадину с помощью обычной лопаты, вызывает лишь смех и презрение. Но не потому, что орудует лопатой, а потому, что никто не сможет совершить подобное даже с армией бульдозеров. Он пытается совершить невозможное, и все, кроме него, понимают, что это невозможно. Мы смотрим на него как на изгоя, выродка, чужого.
        Но суть в том, что таковы все мы. Мы ничем не отличаемся от него. Много лет назад я красил стены своего дома новой краской, которую рекламировали как быстросохнущую, водостойкую и сохраняющую яркость на протяжении многих лет. Конечно, ничего подобного не было и в помине: она сохла неделю, а облезла меньше чем за год. Но кто виноват? Производитель краски? Или я, не прочитавший инструкцию и решивший делать всё по собственному усмотрению, без шпатлёвки и выравнивания поверхностей?
        Наша вера полна пробелов. Огромны разрывы между тем, что написано в Книге, и тем, как мы поступаем на самом деле. Между нашей истинной жизнью и тем, как нам кажется, мы живём, пропасть, и с каждым мгновением, с каждым днём, с каждым годом она расширяется. Мы так же далеки от веры, как тысячи лет назад, когда никакого Стекла не было и в помине.
        Значит, нужно меняться. Но прежде стоит задать себе вопрос: хотим ли мы подлинной реформации? Действительно ли мы стремимся уйти от нашей привычной, уютной веры, которая кажется нам правильной? Действительно ли мы хотим стать другими - возможно, непонятными себе же самим, но более близкими к Стеклу?
        То, о чём я говорю, - не путь к тому, чтобы поставить нашу веру на ноги. Она и так прочно стоит на ногах.
        Моя цель - поставить её на колени, потому что только на коленях возможна истинная вера.
        Первое препятствие на пути к духовному выздоровлению - это цена упрёка.
        Станьте другими, сделайте всё правильно, поступите иначе - и тут же найдутся те, кто назовёт вас еретиками, отступниками, негодяями, как будто ярлыки имеют хоть какое-то значение. Они будут плевать в вас и презрительно смотреть на вас, они будут переходить на другую сторону улицы, заметив вас, идущих навстречу, и строчить доносы. Иные же будут, напротив, считать вас зазнайками, стремящимися к чрезмерной духовности, к чрезмерной близости со Стеклом. А если вы, сбросив оковы, будете прыгать от радости - в фигуральном смысле, в ваших сердцах, - они назовут вас пьяницами, наркоманами, идиотами.
        А кое-кому вы покажетесь невежественными. Потому что они по-прежнему будут считать истиной тот жалкий отблеск прежнего величия веры, который сохранился в их засушенных сердцах. Они не поймут того, что именно вы - их путь к спасению, что вы ближе к Стеклу, чем любой из них.
        Так сможем ли мы заплатить цену упрёка? Сможем?
        Да, сможем. Упрёк ничего не значит, это не слишком высокая цена за шаг к Стеклу. Самый большой из тех, какие вы когда-либо совершали.
        Но есть и другие препятствия. Второе - цена разрушения.
        Толкователи Стекла говорят нам: нельзя. Нельзя то, нельзя это, но задайте себе вопрос - кто придумал это «нельзя»? Может, они сами извлекли его из глубин сознания? Могли ли они неверно интерпретировать послания Стекла? Могли ли они ошибиться и завязнуть в собственной ошибке, точно мухи в сиропе? Да, им сладко, им вкусно - но они никогда больше не взмахнут крыльями и не увидят солнца.
        Иной раз для того, чтобы сдвинуться дальше, нужно разрушить самое себя. Чтобы вырваться из сиропа, мухе придётся лишиться ног. Войны - и внешние, и внутренние, идущие в глубинах нашего сознания, - всегда приносят разрушения. Однажды я был на балконе Храма в Даамане и увидел сверху огромную уродливую бетонную плиту, грубо врезающуюся в старинную мостовую Храмовой площади. «Что это?» - спросил я у гида. «Это броня бомбоубежища», - ответил гид. Там, под плитой, во время Большой тепловой войны Ингвар Онгальд и его военные советники провели десятки бессонных ночей, разрабатывая стратегию, которая в итоге привела к победе над нашим общим врагом. Джаггернауты были уже в ста километрах от Даамана, а они не покидали штаба, потому что отступать было некуда. Война минула, а плита - осталась. Как напоминание о том, что произошло. И эту уродливую плиту уложили мы сами - не коварный враг и не зловредный шпион.
        В жизни каждого был такой момент. Каждый из нас шёл под проливным дождём по городу своей памяти и раскладывал зажигательные бомбы, должные убивать наших врагов - но вместе с врагами забиравшие друзей.
        В священной войне против ереси можем ли мы быть избирательными? Можем ли мы слушаться лишь тогда, когда это нам удобно, когда это не привносит в наше бытие необратимых разрушений? Можем ли мы в поисках правды ограничиться только теми моментами, когда у нас есть настроение, желание, вдохновение? Нет. Каждую секунду, здесь и сейчас мы должны осознавать, что настало время сделать что-то новое. Настало время шагнуть в пропасть, чтобы восстать обновлёнными.
        Это приводит нас к третьему препятствию. К цене ожидания.
        Ожидание нужно для осознания. Для осознания того, что мы что-то делаем неправильно, причём это «неправильно» относится к самым важным, наиболее глубоко впечатанным в нас привычкам и ритуалам. По сути, мы должны сойти с привычной теологической орбиты, а сход с орбиты всегда требует не только энергии, но и времени.
        Время нужно на унижение, которое мы испытаем, осознав ошибки прошлого и устыдившись былого удовлетворения собственными поступками.
        Время нужно для перефокусировки на новых ценностях, на новой святости, на новых целях.
        Время нужно на то, чтобы сломать самое себя, сокрушить привычку.
        Время нужно на овладение новыми навыками, на освоение нового мировосприятия.
        Время нужно на то, чтобы убедить наших соратников в том, что мы по-прежнему верим в наше общее дело, верим в Стекло, любим его и признаём его волю - но выглядит это иначе, нежели их вера, любовь и признание.
        Но в первую очередь время нужно на осознание собственной ничтожности. Веруя, мы постепенно отодвигаем Стекло и становимся предметом собственной веры. Мы верим в свои силы, и кажется, что только наши собственные поступки могут привести к достойным результатам. Это не так. Всё, что мы делаем, предопределено Стеклом, и мы - лишь его отражения; мы появились из Стекла и зависим от него, мы его дети и его рабы. Нужно поддаться его воле, какой бы дикой и странной она нам ни казалась. Нужно услышать его приказ и выполнить его - не раздумывая, не рассуждая, не своевольничая. Если Стекло приказывает идти на смерть - нужно идти на смерть, а если приказывает жить, то - жить.
        Вы спросите меня, как узнать волю Стекла, как понять его желания и его путь. Я отвечу: для того, чтобы услышать его голос, нужно замолчать. Давным-давно каждый слышал голос Стекла и жил праведно, но мы забыли, что такое тишина, и погрузились во грех. Сегодня лишь некоторые из нас способны прислушаться и услышать. Это жалкий отголосок того, что знали наши предки, не более чем шорохи и скрипы в тишине дальних комнат, не трубный глас и не ядерный взрыв - но уже этого достаточно, чтобы склониться в почтении.
        Чтобы снова услышать, вы должны непрестанно умолять об очищении. Очищении кровью. Ни вода, ни вино, ни нефть не очистят вас - это земные жидкости, они созданы Стеклом для вас, для вашей жизни, для вашей повседневности. Лишь кровь - жидкость божественная, лишь кровью можно проторить путь к Стеклу, и лишь кровь вернёт вас в лоно, из которого все мы вышли.
        Стекло не делает различий между нами, ему не нужно знать, кто выше или ниже, кто важнее и кто богаче. Стекло облагодетельствует того, кто откроется ему, будь то сборщик податей или военачальник, нищий пьяница или царь царей. Так Стекло снизошло на меня, хотя во грехе я был не более чем сиротой, чернорабочим, крошечной точкой на карте мироздания.
        И важно понимать, что я остаюсь этой точкой. Я по-прежнему никто, и я по-прежнему раб Стекла, как и любой из вас. Разница лишь в том, что я уже его слышу, а вам ещё предстоит этому научиться.
        Каждое пробуждение сопровождается чудом. Иной раз это чудо хорошо заметно - вы можете воспарить, или дерево рядом с вами воспламенится, или на мгновение опустится тьма, или вода в вашем стакане станет вином. Но чаще чудо происходит внутри вас - преображается ваше сознание, ваше мировосприятие, ваша вера. В вашем пробуждении кроется не только счастье, но и опасность, и боль - как болезненно любое рождение, любое появление нового живого существа в этом мире. А пробуждение - это именно рождение нового, которое сбрасывает прежнюю кожу, сдирает отмирающую оболочку прошлого.
        Давайте ещё раз напомним себе, что ранние верования в Стекло коренным образом отличались от верований, присущих нам сегодня. Это естественный процесс - любая дорога оставляет что-то позади. Великий Аг посчитал бы нашу сегодняшнюю веру ересью, хотя именно он стоял у её истоков и заложил её фундамент. Изменение происходит постоянно и безостановочно, но, если его не подстёгивать, оно замирает, застывает и - гниёт. Можем ли мы позволить нашей вере загнить? Можем ли мы допустить, чтобы она ослабела перед набегающими волнами ереси? Не можем.
        И потому мы должны осознать новое внутри себя - и выпустить это наружу.
        Я обещал рассказать вам историю о Хаосе и о человеке, впустившем Хаос в себя. И я сдержу своё обещание. Потому что именно этот человек послужит для вас дверью в новое пространство, путем в очищение, путешествием к совершенству.
        Он жил среди нас. Не просто в этом мире или в этом городе - а прямо здесь, среди нас, в этом здании. Посмотрите на соседа - это он. Да-да, тот, на кого вы смотрите. Он был таким же, как любой из нас. Он внимал словам и склонял голову, вкушал хлеб и пил вино. Он радовался, когда радовались мы, и печалился, когда мы были в печали.
        Но в его нутре, в его сердце зародилось зерно Хаоса. Мы не заметили этого. Никто из нас. Мы смотрели в его глаза и видели то, что видели всегда, - чистоту, веру, искренность намерений. Он же скрывал от нас Тьму, разрастающуюся внутри него, - страшную, всепоглощающую, уродливую. Он играл роль вместо того, чтобы жить искренно и подлинно, как предписывал Великий Аг, чьими устами говорило само Стекло.
        И я скажу: Тьма внутри одного из нас - это наша вина. Мы упустили его, потеряли, провалили экзамен. Каждый из нас виновен в этой потере, и ничто не может искупить её. Мы не будем прощены, нас ждёт наказание - всех без исключения. Мы ответственны за зерно Хаоса, давшее ростки в самом сердце нашей общины - в особенности оттого, что мы не знаем, есть ли ещё в наших сердцах подобные зёрна. Загляните внутрь себя. Спросите себя: всё ли правильно? Всё ли хорошо? Чувствуете ли вы прежнюю веру, прежнее рвение, прежнюю уверенность в правильности избранного пути? Тьма подкрадывается незаметно, и порой человек обнаруживает это, лишь когда победить её уже невозможно.
        Зерно Хаоса дало всходы, и Тьма выплеснулась наружу.
        Нет, он никого не убил. Лучше бы убил.
        Нет, он не поклонился Демону. Лучше бы поклонился.
        Нет, он не осквернил реликвию. Лучше бы осквернил.
        Нельзя даже сказать, что он утратил веру - в какой-то мере он её сохранил.
        Он сделал самое страшное, что мог сделать человек. Самое невозможное, самое запретное, самое худшее.
        Он захотел доказательств.
        Вы знаете, о ком я говорю. У него больше нет имени - он потерял право на имя. У него больше нет лица - он потерял право на лицо. У него больше нет ничего, потому что он потерял право на то, чтобы быть среди нас, чтобы быть собой.
        Но вы можете задать себе вопрос - а не изменился ли он так, как должны измениться мы? Ведь мы упрекаем его - значит, он платит цену упрёка. Он сломал себя прежнего, избавился от всего, что у него было, значит, он заплатил цену разрушения. Осталась лишь цена ожидания - он надеется, что время даст ему успокоение, а нам - мир. В свете сказанного мной ранее вы можете подумать, что я считаю его правым, что именно он отправился верной дорогой, а мы по-прежнему то ли стоим на перепутье, то ли плетёмся по истоптанной тропе, жалкой и поросшей быльём. Вы можете подумать, что Тьма в сердце - это и есть то изменение, которое способно обновить нашу веру, убить старые ткани и сформировать новые. Тьма - это митоз веры, её бесконечная репродукция, неотъемлемая часть онтогенеза, формирования нас как системы мыслящих существ. Так думаете вы? Или это я предлагаю вам новое толкование?
        Нет, всё не так. Нельзя путать дорогу, ведущую во Тьму, с дорогой, тянущейся вдоль неё. Это разные дороги, хотя со стороны Стекла они кажутся одинаковыми. У первой есть окончание, и поверьте, никто из вас не хочет знать, что там, впереди. Вторая бесконечная - она не путь к Стеклу, но протянутая им линия, пунктир света, лучшая стезя из возможных.
        Тот, о ком мы говорим, ушёл во Тьму. Мы изгнали его из города, мы закрыли за ним врата и больше никогда его не увидим - Стекло заберёт его, сожрёт, раздавит, убьёт. Он не достигнет своей цели, он не найдёт искомого, он канет во Тьму и разложится в слякоть и пепел. Та же участь постигнет и его спутников - заблудших глупцов, неспособных отличить добро от зла, чёрное от белого, истинную веру от пустословия мошенника. Неважно, кто они и откуда пришли; важно, что город исторг их подобно тому, как наше тело отторгает мёртвую ткань.
        Но теперь вы задаёте мне новый вопрос - о каком изменении я говорил? В чём состоит цена упрёка, которую мы должны заплатить? В чём состоит наша цена разрушения? И чего нам придётся ждать?
        Я скажу вам.
        Мы должны отринуть милосердие.
        Испокон веков милосердие было нашей слабостью, прорехой в щите, зазубриной на мече. Мы не прощали врагов, но и не казнили их - лишь изгоняли, порицали, проклинали. Мы боялись самостоятельно наказывать их, мы боялись рассеивать Тьму своими руками, оставляя всю грязную работу Стеклу. Мы гнали еретика прочь - и он погибал в пустыне, но мы ли убивали его? Мы ли вершили правосудие? Нет, нет и нет. Мы лишь отходили в сторону, пропуская его к пропасти, а он, слепец, бежал к ней сам. Стекло оставляло наши руки чистыми, не позволяло замарать их кровью виновных. Мы боялись стать инструментами Стекла, боялись слушать его и вершить правосудие по его канонам - мы были слабы, потому что нашими сердцами владел страх.
        Страх перед земным правосудием - мы не хотели ни в тюрьму, ни на эшафот.
        Страх перед отражением - мы верили в то, что за оком следует око, а за зубом - зуб.
        Страх перед самими собой - мы боялись не решиться, сдаться, отступить в последний момент.
        Но сегодня этих страхов быть не может. Мы - высшая власть, и нет того, кто пошлёт нас на плаху. Нет никаких отражений - есть только Стекло и его воля, и мы должны быть инструментами этой воли. Нет нерешительности - мы способны на всё, мы абсолютны, мы отринули сомнения и обрели волю - волю Стекла.
        И потому мы должны измениться.
        Люди осудят нас. Они будут смотреть на нас исподлобья, будут прятаться от нас в подворотнях, переходить на другую сторону улицы, трястись при нашем приближении, запирать двери и ставни. Они будут знать, кто мы и на что способны, они будут чувствовать власть Стекла в каждом нашем движении - и бояться её. Это и есть наша цена упрёка, и когда мы заплатим её, мир изменится. Единственным способом не бояться нас будет - стать нами. И они придут. Они будут вливаться в наши ряды, они будут чувствовать волю и энергию Стекла, а мы станем их апостолами, их властителями, их хозяевами. Они обретут страх, а потом страх превратится в веру - потому что в основе любой веры лежит страх. В древнем мире люди боялись молний - и придумали бога, который ведал молниями, чтобы объяснить их природу и перестать бояться. Люди боялись смерти - и придумали мир, наступавший вслед за жизнью. Страх диктовал им, во что верить и чему поклоняться.
        Мы - другие. Нам диктует не страх, но величие. Не каждый может стать одним из нас без страха, и потому мы должны обрушить этот страх на каждого. Мы должны стать властью, которая вдавит их в Стекло, сделает его частью, его последователями, его горечью и славой. Вот она, наша цена упрёка.
        Цена разрушения страшнее. Потому что мы должны разрушить то, что впитали с молоком матери, то, чему учил любого из нас отец, то, о чём говорили наши учителя. Изгоняя милосердие, мы становимся твёрдыми как камень, мы лишаемся сердца, перестаём любить. Лишённый милосердия может убить свою мать, свою жену, своего ребёнка - и ничего не почувствует. Но именно он станет самым мощным оружием Стекла, его главным адептом, его наиважнейшим инструментом.
        Нужно задушить в себе всё теплое, всё доброе, всё человеческое, втоптать свою душу в грязь, вырвать сердце из груди. Стать чудовищем, каменным големом, джаггернаутом, выжечь всё внутри - и впустить Стекло. Стекло заполнит вас - и вы впервые в жизни почувствуете единение с ним, осознаете его любовь, проникнетесь его властью. Вы станете другими и потеряете всё, с чем были связаны доселе, но ведь к этому и нужно стремиться, не так ли? Именно к этому мы идём все те годы, что Стекло пребывает с нами, именно это - очередной шаг к слиянию с вечностью, к абсолютному величию, к стеклянной Вселенной.
        Что такое цена разрушения для каждого из вас? Вы должны убить. Да, убить.
        Стекло скажет: убейте свою мать. Вы войдёте в её спальню. Она будет лежать с закрытыми глазами, такая мирная во сне, и вы вспомните все те прекрасные часы, дни и годы, которая она посвятила вам. Вы вспомните, как она звала вас ужинать, как она прижимала вас к себе, когда вам было плохо, и как беспокоилась, тепло ли вы одеты, когда на улице шёл снег. Вы вспомните её объятия, вспомните запах её духов, и сердце ваше наполнится теплом. И тогда вы задушите её подушкой.
        Стекло скажет: убейте свою женщину. Вы войдёте на кухню - она как раз будет готовить обед. Вы почувствуете запах жареного мяса и свежих овощей, и она обернётся - и улыбнётся вам. И вы вспомните всё, что было между вами - первую встречу на вечеринке у друзей, нерешительный поцелуй у подъезда, неловкость первой ночной страсти, а потом - вашу свадьбу, детей, несущих пред вами посохи, и тот день, когда она говорит вам: у нас будет ребёнок. И тогда вы поднимете молоток - и ударите её по голове, и ещё, ещё, пока от неё не останется ничего, кроме кровавого месива.
        А потом Стекло скажет: убейте своего ребёнка.
        Но Стекло - милосердно. Оно не требует страданий, не требует жертв. Ему не нужна ваша боль - в той же мере, в какой ему не нужны ваше счастье, ваша радость, ваш восторг. Для Стекла нас нет, мы не точки и не пешки, но просто частицы мира, облагодетельствованного его незримым присутствием. Тем более мы должны стремиться к Стеклу, пытаться стать его деталями, обрести его силу, возвыситься над собой и над другими.
        Наша задача не в том, чтобы убить свою мать, свою женщину, свою дочь. Не в том, чтобы стать мучениками. Наша задача в том, чтобы сделать ещё один шаг вперёд - и если мы можем сделать его, минуя страдание, давайте сделаем так.
        Но смерть неминуема. Убийство неминуемо. Жизнь кажется самым священным, что у нас есть, и лишение другого жизни есть тот самый рывок, тот самый шаг вперёд, ближе к Стеклу, несоизмеримо выше нашего нынешнего положения. Вы готовы сделать этот шаг? Вы готовы прервать сонное течение вашей иллюзорной веры и стать настоящими? Вы готовы построить новых себя на руинах себя прежних?
        Тогда я скажу вам: Тьма по-прежнему здесь. Тот, кто ушёл с Тьмой в сердце, тот, кто предал нас и канул в бездну, оставил на городе свой отпечаток. Он оставил наследие, которое даст ростки и пробьётся сквозь любую защиту, сквозь любой щит и любой меч. Как сорняк прорастает через асфальт и камень, так зерно, брошенное предателем, продерётся через нашу веру - и оставит трещину, которая если и зарастёт, то обратится в шрам, и этот шрам всегда будет болеть, напоминая о сделанной ошибке.
        И мы должны вырвать это зерно из приютившей его почвы, выкорчевать росток, сжечь, истребить, уничтожить. Легко сделать это сейчас, пока он мал, пока он не набрал силу и не превратился в могучее дерево, пока вокруг него не вырос лес, пока его корни не обвили колонны, на коих держится наша вера, и не обрушили их в бездну. Болезнь проще предупредить, чем потом вылечить. Вакцина надёжнее лекарства, а наша вакцина - это мы сами. Наши глаза, наши сердца, наши руки - и оружие в наших руках. Зло можно уничтожить чем угодно - палкой, камнем, кухонным ножом. Любой инструмент в руках истинно верующего становится судьбоносным.
        Но в оружии ли вопрос? Нет. Вопрос в той форме, которую приняло зло.
        Приняло ли оно форму зубастого монстра? Нет.
        Приняло ли оно форму подлого ростовщика? Нет.
        Оно приняло форму растленной шлюхи. Падшей женщины. Площадной потаскухи. Вокзальной шалавы.
        И плода внутри неё.
        Вы не ослышались. Уходя из города, он оставил здесь кусочек Тьмы, её зерно. Он оставил своего наследника, своего ребёнка, который поглотит всех нас. Он родится, и над нами раскроются бездны, и наша вера будет попрана, и мы отдалимся от Стекла, и станем от него так далеки, как не были никогда - даже когда ничего о нём не знали. Нас выбросит на обочину, на окраину, мы превратимся в пыль, в тлен, в ничто.
        Нет, мощь ребёнка будет не так велика. Это будет обычный ребёнок - по крайней мере первое время. Он будет плакать, как обычные дети, пить материнское молоко, как обычные дети, тянуть ручонки за погремушкой, как обычные дети.
        Мы превратимся в ничто, потому что допустим возвращение Тьмы в наш город. Нам не хватило решимости уничтожить её источник - мы лишь изгнали его. Но нам должно хватить решимости уничтожить её послед.
        Его родит гулящая девка, просто шлюха с проспекта Шлюх. Только такая и может принять в себя Тьму, дать ей приют - и стать матерью новой. Хотя нет, мы не можем говорить «мать», не можем осквернять это священное слово. У каждого из нас есть или была мать. Но здесь… здесь - я не знаю, что сказать. Найдите верные слова самостоятельно, я уверен, что у вас это получится лучше, чем у меня.
        Да, мы должны предупредить Тьму. И это на шаг приблизит нас к Стеклу.
        Мы заплатим цену упрёка: на нас будут смотреть, как смотрят на прокажённых.
        Мы заплатим цену разрушения: мы выкроим из себя жалость, сочувствие, доброту - и оставим лишь гнев и холодный расчёт.
        А потом мы заплатим цену ожидания. Потому что мы не сразу осознаем, что сотворили. Мы будем думать, что совершили страшное преступление - через час, через день, через месяц. Но потом мы поймём - каждый в свой срок, - что наш поступок был не просто единственно верным, но и самым важным в нашей жизни. Мы почувствуем, что Стекло стало ближе, что оно заполнило собой те участки нашего сознания, которые мы освободили для него. И тогда мы выйдем на улицы и поведём за собой толпы, и толпы будут внимать нам, преклоняться пред нами, следовать за нами.
        Но сперва надо изгнать Тьму.
        Аз есмь Ка, Хранитель спокойствия. Имя моё начертано на древних машинах, мне тысяча лет, и тысячу лет я оберегаю мир от Хаоса. Тысячу лет я стою на страже невидимой двери, тысячу лет бьются в неё змеи и прочие гады, тысячу лет я твёрже камня, прочнее стали, горячее огня, холоднее льда. Нет никого за мной и передо мной, я един и одинок, я всесилен и безгрешен, я вышел из коацервата и останусь последним до Большого разрыва, я - основа жизни и её же предел.
        И каждый из вас станет мной, и мы станем едины.
        Каждый из вас возьмёт в руку камень, или палку, или нож. И каждый из вас отправится в Белый квартал, и найдёт там женщину по имени Алярин. И каждый из вас ударит её ногой, или рукой, или камнем, или палкой, и каждый из вас изгонит из неё частицу Тьмы, и каждый из вас станет на шаг ближе к Стеклу.
        И да настанет Стекло.
        Аминь.
        8. Любовь
        Никто не учил его убивать. Просто один ребёнок в пять лет садится за клавир и играет анданте до мажор, а другой душит шарфом товарища по детским играм. Это равнозначные умения - всё зависит от ситуации.
        Двумя годами старше учился мальчик - большой, сильный и глупый. Сперва мальчик задирал младших, позже начал отнимать еду и деньги, потом - собирать дань. Они с подпевалами сидели в беседке в двух дворах от школы, а малышня приходила и приносила, что заказано - деньги, сигареты, вещи. Дети воровали у родителей, отдавали заработанное - не важно.
        Он никогда не сталкивался с этим мальчиком лично, потому что был младше, и его друзья попадали в расставленные сети, но сам он - нет. Это не было везением, просто ему нечего было украсть у матери, он ходил в обносках с чужих плеч и прогуливал уроки, чтобы заработать на еду. Мать с отчимом - случайным мужиком, который появился за два года до того и с которым они нажили еще двоих мелких ублюдков, - пили, пили нещадно, и он, семилетний, был главным. Когда ему было три года, мать в невменяемом состоянии подожгла дом, и спас её именно он - растолкал, спящую, тянул и тянул за руку - и уже потом, когда она сидела на земле перед полыхающим домом, спросил: мама, можно я схожу за своим мишкой? После этого мишки никаких игрушек у него не было. Хулиган всего этого не знал, но чуял - по обноскам, по поведению, - что с этого ничего не взять. Кто-то из шестёрок мог дать мелкому подзатыльник, но и только. Они не понимали, что остальных можно было бить, грабить, издеваться над ними, третировать, держать в страхе, а его - нужно было убить. Другого способа спасти свои чёртовы шкуры не было.
        За две недели он скопил канистру бензина, высасывая его из горловин бензобаков. Во рту прочно устоялся тошнотворный привкус, но ему было не важно - всё равно он питался подножным кормом. Бензином он пропитал беседку, где сидели пацаны, - на выходных, чтобы запах ослабел и не сразу продирал нос. Они собрались вечером следующего дня, и кто-то сказал: воняет, разлили бензин, что ли. Главарь ответил: да, воняет, пошли отсюда, может, завтра нормально будет. Но завтра нормально не было, потому что он поджёг пропитанную бензином бечеву, протянутую от мусорных баков ко дну беседки, весёлый огонёк пробежал по земле и превратился в цветок.
        Их было пятеро. Один был у самого выхода и вовремя выскочил, двое получили серьёзные ожоги, но выжили, ещё двое умерли в больнице. Главарь лежал в отдельной палате - его папаша мог себе позволить, - обмотанный бинтами, и стонал, когда проходило действие обезболивающих. Он пришёл к главарю через несколько дней - выстирал единственные штаны, надел плюс-минус чистую футболку и напросился в палату в качестве друга. Его, ребёнка, пропустили. Это сделал я, сказал он хрипящему мальчику, я вас убил, потому что вы - дерьмо, и я не хочу, чтобы вы жили. Мальчик ничего не мог сказать - в его горле торчала трубка, и он смотрел на мальца широко раскрытыми от ужаса глазами. И запомни, сказал он, на этот раз тебе повезло. Но если ты кому-то скажешь хоть одно слово обо мне или хоть раз поднимешь руку на того, кто младше тебя, на этом всё закончится. В другой раз я не буду добр. В другой раз я тебя убью. И он ушёл, семилетний мальчик с глазами, в которых не было ничего, кроме серой пустоты.
        Хулиган вернулся в школу через три месяца, когда его уже не было в школе - мать спьяну попала под автобус, а отчим отправил его в интернат на другом конце города. Там, в интернате, он убил ещё шестерых. А потом он потерял счёт.
        С тех пор не изменилось ничего.
        Саваоф вёл его по давно забытым переулкам, по витиеватым лестницам, проходил через пустые комнаты, спускался в подвалы и снова поднимался наверх, и он уже окончательно потерялся, когда Саваоф сказал: пришли. Вокруг был большой зал, разделенный перегородками на секции; в секциях на кушетках лежали люди. Сперва ему показалось, что это курильщики опиума, но потом он заметил, что руки и ноги людей привязаны к кроватям, а сами кровати напоминают больничные койки. К шеям и рукам людей были подведены тонкие трубки.
        Тогда он понял. Зачем ты меня сюда привёл, спросил он. Чтобы ты увидел, что происходит на самом деле, ответил Саваоф, потому что сейчас ты заблуждаешься. В чём я заблуждаюсь? В том, кто прав. Я никогда не заблуждаюсь. Конечно, никогда - ты же даян, и всё, что ты делаешь, помечено высшей справедливостью. Он почувствовал издевку в словах Саваофа, но сдержался. Да, сказал он, именно так, хотя я никогда не использую это слово - оно для государственных крючкотворов, но суть такова. А ты не допускал, спросил Саваоф, что ошибка всё-таки возможна? Ты не допускал, что существуют материи, которые выходят за рамки твоего восприятия?
        Конечно, нет. Их не существует. Когда ему было пятнадцать, он работал в порту, и кто-то из грузчиков рассказал байку о знакомом, который задолжал деньги банде на районе. Когда знакомого не было дома, к нему пришли два человека, представились комиссией по проверке электрооборудования, а потом убили его мать, изнасиловали жену и оставили записку, что в следующий раз убьют уже жену, а дочь изнасилуют прямо на школьном дворе на глазах у других учеников. Знакомый пошёл к меджаям, но те развели руками - их слишком мало, а банд слишком много; расследование, так и быть, они инициируют, но, скорее всего, ничего не найдут, так что лучше отдать деньги. Тогда он спрятал где-то жену и дочь, а сам сидит сиднем в квартире, вооружившись охотничьим ножом, и ждёт нового визита - и так уже четыре дня. Денег у него нет, одолжить не у кого, и остаётся только драться. Грузчик жалел своего знакомого, сетовал на систему, ругал государство, а под конец истории сказал, что, конечно, его убьют, и жену убьют, а дочь, скорее всего, продадут в рабство какому-нибудь толстосуму.
        Тогда он спросил: где он живёт? Кто? Твой знакомый. Он никому не откроет. А мне и не надо, сказал он.
        Он купил еды, наполнил бурдюк водой, нашёл нужный дом и стал ждать. Через два дня пришли трое. Они стучали в дверь и кричали: открой, я знаю, что ты там. Он не стал дожидаться, пока они начнут ломать дверь, - просто подошёл сзади и воткнул нож сначала одному в бок, под рёбра, потом - второму, и пока они падали на землю, поднёс его к горлу оставшегося на ногах. Кто послал, спросил он. Ты ответишь, сказал тот. Он воткнул нож ему в живот и спросил ещё раз. Ты ответишь, повторил тот. Он провернул нож, и тот заорал. Один из лежащих начал шевелиться, и тогда он постучал в дверь и сказал: открывай, я их убил, надо спрятать тела. Вдвоём они занесли бандитов в дом. Двое ещё дышали. Он перерезал им глотки и сказал парню: тела - твоя проблема. Я сделал то, что должен был сделать ты, я отомстил за твою мать. Откуда ты знаешь, спросил должник. Неважно, ответил он. Я просто сделал то, что нужно. А теперь скажи мне, кому ты задолжал. Должник сказал. Он вышел из дома, обтерев нож об одежду и спрятав его в карман.
        Он шёл к дому незнакомого человека, чтобы убить его и любого, кто за него вступится. За спиной болтался бурдюк и мешок с пожитками - всё, что у него было. В кармане был нож, на одежде подсыхали капли чужой крови. По дороге он присел на скамейку в небольшом сквере. Стояла жара, но в тени деревьев никто не прятался, будто этот оазис существовал вне городской суеты, и никто из города не мог пересечь его невидимую границу. На него навалился страх - не страх, что его поймают и убьют, а иррациональный страх, что он не сможет помочь, что всё это зря и что он ошибся, выбрав эту дорогу. Но он не ошибся.
        Ты вспоминаешь, сказал Саваоф. Да, вспоминаю. Ты никогда не задавал себе вопрос, почему они не боятся? Как в старом кино. В городе есть летающий человек в жёлтом плаще, или мститель в маске щелеморда, или ещё какой-то супергерой, а им плевать. Они грабят, убивают, торгуют наркотиками, вымогают деньги, насилуют. Как будто никакой справедливости нет, как будто супергерой - это не про них, их не касается, он просто существует в какой-то параллельной вселенной, а в реальности они всесильны и ненаказуемы. Здесь есть ты, и все знают, что ты есть, и они даже знают тебя в лицо, и бегут от тебя, когда видят, - но они всё равно есть, и они не пытаются ни убить тебя, ни как-то измениться. Они стоят на улицах и заманивают девочек в героиновые проститутки на твоих глазах, а ты ничего не делаешь, потому что так повелось, и они знают, что ты ничего не сделаешь, потому что так повелось. Тебе кажется, что ты носитель сермяжной истины, и это так - но эта истина управляется законами мира, в котором ты живёшь, и ты не можешь нарушить эти законы. Если бы ты был выше этого, ты бы построил новый мир, в котором ни один
человек не преступил бы закон, потому что знал бы: рано или поздно ты за ним придёшь. Но они знают, что не придёшь.
        Даже если ты и прав, то что? Что ты хочешь мне сказать? Я хочу сказать, что вещи, которые не подчиняются твоей логике, существуют. Потому что существуют вещи, которые в принципе не подчиняются логике. Никакой. Тебя породило Стекло, крошечный осколок в уголке глаза, как в детской сказке про мальчика и принцессу. И ты не знаешь почему. Почему ты - машина смерти с повышенным чувством справедливости, а они - наркоманы, просыпающиеся только ради того, чтобы принять ещё дозу - и так до самого конца. Я родился таким. Ты знал своего отца? Нет. Да, сказал Саваоф. Ты и не мог знать.
        Дальше они шли молча. Зал с зависимыми, потом короткий коридор, дверь с кодовым замком, ещё один коридор и лестница вниз, три пролёта, и ещё поворот, и он уже окончательно запутался. Он хотел спросить: чего ты от меня хочешь? Зачем ты мне это показал? Зачем ты спросил об отце? Но молчал. Потому что это не те ответы, которые ты хочешь услышать прямо сейчас. Для них придёт время. А если не придёт, ничего страшного - видимо, так и нужно.
        Они вышли в зал - большой, с колоннами, похожий на храм. О-о-о, внезапно крикнул Саваоф, и эхо отразилось от пространства и рассеялось по помещению. Он спросил: зачем. Просто так, сказал Саваоф, мне просто нравится, как здесь звучит голос. Нам не сюда, нам туда. Это была совсем маленькая дверца, ещё немного, и ему бы пришлось чуть пригнуться, чтобы войти, и там была комната, довольно обширная, со столом и книгами на нём, и с компьютером, а за компьютером сидел человек в синих одеждах, подколотых золотой фибулой. Он поднял глаза и улыбнулся, а потом встал и протянул руку - это был жест делового человека, офисной крысы, а не властителя умов и сердец. Меня зовут Ка, сказал человек, я здесь главный. Он не знал, стоит ли пожимать руку человека, которого, по всей логике, следует убить, поскольку именно он стоит за женщиной, которую били, и за теми, кто бил эту женщину, и за всем прочим, и он должен бы убить его без всякого сомнения, молча, прямо сейчас, вбить в горло его чёртово приветствие, сломать ему шею, а потом развернуться и превратить лицо Саваофа в кровавую кашу - но странное чувство настигло
его, а точнее, отсутствие так близко знакомого чувства. Он не видел в этих смертях мести, наказания, кары; он воспринимал этих двоих как обычных людей, стоящих перед ним, и за ними не было никакой вины. Что-то помутилось в его голове, стол поплыл перед глазами, и Ка сказал: садись, в ногах правды нет. Но правды не было ни в чём: он сел на стул, и в нём сталкивались две противоположности: его память диктовала ему убить, потому что он видел, что сотворил Ка, и потому что, когда он убивал, резал, давил для того, чтобы выйти на Ка, чтобы найти его, ничто ему не мешало, ничто не ёкало внутри - это было справедливо, так и должно было случиться, все эти мёртвые курьеры, мелкие бандиты, вся эта жалкая мразь, которой не должно было случиться. Но когда он прошёл по лестнице из тел и пришёл к Саваофу, пришёл к Ка, пришёл к тем, кто был виноват и кто должен быть наказан, всё изменилось - их нельзя было трогать, нельзя было убивать, и он не знал причины. «Можно» против «нельзя», «нужно» против «невозможно».
        Объясни, сказал он. Через силу, через себя, потому что он никогда ни о чём никого не спрашивал - всё и всегда было чётко, понятно, однозначно. Объясни мне.
        Ты запутался, даян, сказал Ка. Это хорошо. Если бы ты не запутался, ты бы уже убил меня. Но ты не убил. Потому что ты должен убить другого человека. Которого не посмел убить я. Которого не посмел убить никто из тех, кто хотел, а хотели многие. Я не наёмный убийца. Конечно, нет. У меня есть убийцы, но никто из них не справится, потому что сколько бы я им ни заплатил, чем бы я их ни привлекал, они в итоге всё равно пойдут за ним. Никто не поднимет на него руку. А ты, спросил он. И я не смог. Почему ты думаешь, что смогу я? Потому что ты почувствуешь. Ты поймёшь, что должен. Я не нанимаю тебя, потому что тебя невозможно нанять, но я прошу тебя поверить, потому что знаю, что ты можешь поверить.
        Но это же ты, сказал он. Это же из-за тебя, при чём тут он, я же вижу это глазами, я же слышу это ушами, я же чую твой запах. Да, ответил Ка, это я, но я просто пешка, я исчезну и превращусь в прах, в тлен, в гной, а он - не исчезнет, он будет жить, пока не станет Стеклом, и он - кукловод, он запустил цепь событий, которую нельзя остановить иначе. Кто он? Тебе ничего не скажет его имя, и никому ничего не скажет его имя, он родился далеко отсюда и сменил тысячу имён; сейчас его называют Проводником, но и это неправда. Где он? Он ушёл на север тридцать лун назад, и сейчас он где-то там, бредёт по снежному полю в защитном костюме. Куда он идёт? К истоку Стекла - туда, откуда оно появилось, где сформировалось, и откуда постепенно наступает, и наступит, обратив всех нас в себя. Зачем он туда идёт? Я не знаю. Не знаешь? Не знаю.
        Наступила тишина. Он сидел и думал. Пространство обрело очертания, голова перестала кружиться. Он никогда не задавал себе вопроса: что нужно делать, что ты должен делать, даян. Он всегда знал. Нужно встать, нужно идти, нужно мстить, нужно предотвращать, нужно убивать, иногда нужно щадить. Нет никаких дилемм, нет никаких сомнений, мир поделен на чёрное и белое, и это единственно верное деление. Чёрное стереть, белое оставить. Чтобы всё стало белым. Шестое чувство всегда совпадало с остальными пятью. Негодяй выглядел как негодяй, пах негодяем, звучал как негодяй и так далее. Ты просто подтверждал его статус очередным ударом, уколом, взмахом лезвия. Но вот перед тобой человек, о котором все пять чувств кричат: убей, убей, убей, а шестое молчит, и придётся слушать его, потому что оно главное. Ты приходишь в ресторан, заказываешь рыбу, тебе приносят рыбу, она пахнет рыбой, ты разрезаешь её, вычленяешь мелкие косточки и кладёшь в рот нежный кусочек - и внезапно чувствуешь вкус клубники, и что-то ломается; ты ненавидишь в этот момент и рыбу, и клубнику, и не понимаешь, что это, зачем принесли, чувства
расслаиваются и перестают работать в совокупности. Но спор между вкусом и зрением - мелочи, лёгкая шоковая терапия, вызывающая улыбку; здесь и сейчас его раздирало на части так, как будто тело на площади привязали к четырём лошадям, и те тянули, тащили, рвали.
        Я поверю, сказал он. Но если ты обманешь мою веру, я вернусь, ты знаешь, что я вернусь, и я превращу тебя в кровавую кашу. Даже если всё внутри меня будет кричать: он ни при чём, не трогай его. Я смогу победить сам себя. Я вытяну из тебя кишки и намотаю тебе их на шею, и ты будешь жив всё время, пока я буду это делать. Да, кивнул Ка, так и сделаешь. Он повернулся и пошёл к двери. Ты знаешь, что делать, спросил Ка. Да. Тебе понадобится костюм. Всё, что мне понадобится, ты приготовишь завтра. Я приду и заберу. Хорошо.
        Саваоф стоял у самой двери и улыбался ровно как Ка, один в один. Они были как братья-близнецы, лица разные - но улыбки, выражения, глаза - одинаковые. Он остановился, посмотрел в пустые глаза Саваофа, обернулся, ещё раз посмотрел на Ка, а потом достал нож и вогнал Саваофу в горло, под подбородок. Хлынула кровь. Тот не успел даже удивиться, а просто осел на пол, булькая. Он нагнулся, обтёр нож об одежду Саваофа и посмотрел на Ка. Ему удалось удивить эту хладнокровную мразь. Ка сделал шаг назад. Не бойся, сказал он, ты не ошибся во мне, просто одного из вас вполне достаточно, а ты - важнее. Вернусь завтра, вымойте тут.
        И он вышел из комнатки обратно в зал. Снова плутать подземными коридорами не хотелось, да он и не смог бы без провожатого: запутаться там - раз плюнуть. Поэтому он пошёл вдоль зала к парадной двери. Она была заперта на несколько защёлок и огромный засов, и поверх этого ещё два висячих замка. Он сбил замки, открыл защёлки и засовы - и распахнул двери, с трудом, толкая высокие, в три человеческих роста, створки. Это был выход. На улице шёл дождь - не проливной, а так, мелкая морось. Небо посерело, хотя вдалеке на юге были видны просветы. Он вышел на незнакомую улицу где-то в Храмовом квартале - он редко бывал в этих местах и ещё реже заходил в расположенные тут здания. Спустившись по ступенькам, он обернулся: храм как храм, нечего и запомнить, над дверью - всевидящее око, облезлые стены, выщербленные колонны.
        Он пошёл прочь - к ней, но никак не мог решить, сказать ей или не сказать, спросить у неё или не спросить, важно это или неважно, просто у него не было другого выхода, кроме как идти к ней, всё это было связано с ней, всё это тянулось от неё, и всё это должно было так или иначе к ней вернуться. Если бы по дороге он встретил вопиющую несправедливость - грабителя, отнимавшего последние деньги у старухи; подонка, насилующего школьницу, - он бы прошёл мимо. Как проходил он мимо бессчётных домушников, наркокурьеров и наркодилеров, сутенёров, мелких мошенников, хулиганов, карманников и прочей швали, которая жила по законам мира, вместо которого у него недоставало желания построить другой. Саваоф был прав, беспощадно прав, хотя где тот Саваоф, был и сплыл, но его слова отпечатались в сознании и постоянно маячили где-то в фоне, постоянно напоминали о том, что всё делится на значимое и незначимое, хотя не должно делиться ни на какие категории. Теперь в это самое незначимое попали насильники, отцеубийцы и вымогатели - все те, кто раньше должен был дрожать от одного только присутствия даяна в городе. Система
ценностей рухнула и восстановилась, но - в ином виде.
        Женщина лежала на кушетке - там, где он её оставил в последний раз. Она повернула к нему голову и улыбнулась, стараясь не размыкать губ - без зубов улыбка выглядела жутко. Ну как, прошептала она. Ты же не должен был возвращаться, так сказала старуха. Ты же пошёл своим путём. Да, ответил он, я пошёл своим путём, но сперва я должен был до конца пройти твой, и он оказался слишком сложным для меня. И поэтому у меня появились вопросы, которые я не могу оставить без ответа и которые я не могу задать тому, кого я нашёл в конце этого пути. Ты нашёл Ка. Да. Она отвела взгляд. И ты его не убил. Нет. А я надеялась, что хотя бы ты сможешь. Он же просто человек. Но все спотыкаются. Потому что он умеет говорить, он умеет пробуждать огонь и веру в то, что не заслуживает огня и веры. Что он сказал тебе? Неважно. Я убил его служку. Саваофа? Да. Хоть что-то. Он тоже заслуживал, хотя в меньшей мере. Он даже не служка, он скорее пёс. Был псом. Да, был. Я должен задать тебе вопрос. Вопросы. Задавай. Кто такой Проводник? Расскажи о нём.
        Она смотрела в потолок мечтательно, в её взгляде на мгновение промелькнула девичья лёгкость, точно ей только что исполнилось шестнадцать, и она встретила на улице любимого певца, который приветливо ей улыбнулся. Проводник, сказала она, это тот, кого Ка ненавидит больше всего на свете. Потому что Проводнику дано то, что Ка пытается взрастить в себе искусственно - но у него не получается, потому что он просто человек, и он остаётся властен лишь над людьми, и это такая же власть, как у любого короля, императора, президента, просто богатея, неважно. Но это же огромная власть - кто выше короля или императора? Бог? Он хочет быть богом? Нет, конечно, потому что никаких богов не существует, ни единых, ни множественных, но есть Проводник, который властен над Стеклом. Над Стеклом? Да, над Стеклом. Он дотрагивается до него, он может разговаривать с ним и черпать в нём силы, он понимает его и понимает, что оно несёт. Это то, о чём мечтает Ка, и только поэтому он не убил Проводника - убив его, он лишится единственной ниточки, связующей его с мечтой. Он приказал мне убить его. Да, конечно, потому что он
прекрасно знает, что ты не сможешь. Он сказал мне, что я - смогу. Не сможешь, потому что Проводника нельзя убить, он может только решить уйти, и он рано или поздно решит. Куда он идёт? Ты наверняка задавал этот вопрос Ка, и он дал верный ответ. Откуда ты знаешь? В другой реальности я присутствовала при этом вопросе. В другой реальности? Стекло может разветвлять реальность, вот в чём суть, и вот чего добивается Ка - он хочет построить реальность, в которой всё будет принадлежать ему, и он сможет переходить из одной реальности в другую, и жить вечно, и править вечно. Это бред. Это бред, в который верит Ка, а у Проводника есть дар, и он идёт к Источнику, чтобы понять последнее, чего он не понимает, - своё собственное назначение. А ты должен идти за ним, в этом твоя справедливость.
        Он покачал головой. Откуда ты всё это знаешь. Почему ты молчала раньше. За что тебя били. Кто ты такая. Он задавал вопросы один за другим, не давая ей времени на ответ. Она улыбалась и уже не могла держать губы плотно сжатыми, и её беззубая улыбка выглядела страшно и внезапно смешно.
        Ка думал и продолжает думать, что я - просто любовница, просто игрушка в руках мессии, просто тело, которое он использует - использовал - для удовлетворения своих земных потребностей. Но Ка не знает главного - я придумываю миры, которые воплощает Проводник, я его половина, его Инь, или Ян, тут уж как судить. Когда Проводник умрёт, не станет и меня, точнее, физически я останусь, но мой дар потеряет смысл, потому что некому будет его воплотить в очередную реальность.
        Я ничего не понимаю, сказал он. Я вообще ничего не понимаю. Ты так много сказала, как никогда ранее, и я не могу понять, говорила ли ты правду или врала - но в любом случае ты не сказала ни слова, ты просто наполнила воздух невнятным пустословием. А я тебя спас, и ты могла бы быть мне благодарной и дать толковый ответ хотя бы на один мой вопрос.
        Я благодарна, сказала она. Но если сократить всё это до нескольких слов, то всё просто. Я люблю его. Ты же знаешь, что мир держится на любви, даян. Так вот тебе правда. Мир держится на нашей с ним любви.
        9. Мёртвые
        Я не знаю, чего я ждал. Может, гиганта высотой в триста метров, эдакой ледяной секвойи с невидимой вершиной. Или могучего таксодиума, который не могут обхватить и сорок человек. Но Стеклянный Великан, о котором в наших краях ходили слухи и без Проводника, оказался вполне обычным дубом - точнее, догадаться о том, что когда-то он был дубом, можно было по форме полупрозрачного ствола и ветвей. Интересно, почему с ним произошло такое? Деревья умирали от холода и отсутствия питательных веществ задолго до того, как к ним подступалось Стекло, превращались в скрюченные чёрные обрубки, рассыхались и исчезали под снежным покровом. А Великан, по-видимому, был жив - и, подобно человеку, стал вечным указателем, путеводителем в царство мёртвых. Или вечно живых - если верить Проводнику, говорившему о Стекле как о диковинной форме жизни. «Так оно обозначило границу, - говорил он, - между нашим и его миром».
        Местные, конечно, её нарушали. Летом они заходили далеко за Великана - там, на ничейных землях, на свет выползали из подлёдных галерей всевозможные животные, от каких-то неопределённых грызунов до гигантских медведей, мяса которых хватало на всю зиму нескольким поселениям. Но за границей не было поселений и схронов - последний мы миновали, не заходя, несколько часов назад (о том, что где-то под нами схрон, мы в очередной раз узнали от Проводника - самостоятельно найти тайники местных не представлялось возможным). Проводник говорил, что летом Стекло отступает далеко за границу - на несколько десятков километров, и местные ночуют там прямо на равнине, которая из снежной превращается в рыжую. Баба спросил тогда: «Как мы, что ли?» «Нет, - мягко улыбнулся Проводник, - не как мы. У них нет костюмов, Баба».
        Проводник нагнулся к основанию ствола, провёл пальцами по его гладкой поверхности.
        «Когда он был жив, они вырезали на нём свои начальные имена. Потом его поглотило Стекло, а имена остались там навсегда».
        «Что такое начальные имена?» - спросил кто-то.
        «Они меняют имя после рождения первенца. Если мальчик - новое имя оканчивается на «ча», если девочка - на «хи». А старое, данное родителями, жертвуют животному или дереву. Многие отдавали своё первое имя Великану».
        На языке вертелся вопрос, который Проводнику задавали по нескольку раз в день, и он всегда терпеливо отвечал. Откуда он знает. Откуда. Но я сформулировал вопрос иначе.
        «Ты бывал здесь раньше?»
        «Нет места на Земле, где бы я не бывал», - ответил Проводник.
        Невозможно было понять, сколько в этих словах правды и сколько - лжи.
        Пока мы разбивали лагерь, Проводник молчал. Не отдавал распоряжений, не травил баек, а просто сидел у Великана и смотрел в никуда. Он чувствовал приближение Стекла - своей частицы, своего создателя, я бы даже сказал - себя самого. Возможно, я неверно интерпретировал его слова и его поведение в целом, но мне казалось, что по мере приближения к цели Проводник будет отдаляться от нас. Мы нужны ему как рабочая сила - без нас он просто не дошёл бы. Не смог бы прорезать лаз в схрон, не донёс бы провиант. Не то что он нас бросит по злому умыслу - просто по вознесении сын бога перестаёт мыслить как человек и воспринимать людей как равных. Проводник, собравший нас по образу и подобию апостолов, не распространял нашу роль на будущее. Он должен был завершить всё самостоятельно, а наш путь лежал обратно в быт, в юдоль скорби и отчаяния.
        Я не уверен, насколько хорошо понимали это другие. И не мог спросить. Согласился бы я пойти за ним, приди мне эта мысль ещё в Хураане? Конечно. Разве у меня был выбор?
        «Я расскажу вам историю об убегающем человеке», - сказал Проводник.
        Он по-прежнему сидел у дерева, хотя столовая уже стояла, а Шимон и Болтун были внутри.
        Потом он тяжело поднялся и пошёл в палатку. У меня создалось ощущение, что эту историю он придумывал на ходу, бегло, и потому выдерживал такую большую паузу между вступлением и сюжетной частью. Пока мы проталкивались сквозь шлюз, рассаживались, разоблачались, он сидел и чуть шевелил губами - так проговаривают недавно выученное наизусть стихотворение. Потом мы тоже уселись, я похлёбывал горячий чай и смотрел на него, не отрываясь, пытаясь прочесть по губам таинственный монолог - но ничего не мог рассмотреть.
        - Да, - сказал Проводник, - простите. Я задумался. Но со мной это бывает. - Он улыбнулся.
        Помолчав ещё немного, он начал.
        - Много сотен, а может быть, и тысяч лет тому назад, когда никто ещё не знал, что такое Cтекло, а летом эта земля покрывалась зеленью, жил человек по имени Гыргол. У него была жена Тына и семеро детей - пятеро сыновей и две дочери. Старший сын вскоре должен был стать охотником и последний год пас оленей - ему стукнуло четырнадцать зим, и Гыргол смело отпускал его со стадом. Мальчик ни разу не опоздал, ни разу не ошибся, ни разу ни о чём не забыл - он был умным, старательным и ответственным. И ещё он никогда не лгал. Гыргол воспитал его так, что он всегда говорил только правду - даже если это служило во вред. Гыргол считал, что правда превыше всего, и не бывает такого, чтобы правдой можно было поступиться. Звали мальчика Лелекай.
        Однажды утром Лелекай пошёл к оленям. Уже наступила весна, снег уходил, и на его месте появился ранний мох, а низкие кустики покрывались почками. Лелекай пересчитал оленей и обнаружил, что одного не хватает - ночью кто-то увёл его, или он сам сбежал, чего-то испугавшись. Сперва Лелекай хотел побежать и рассказать об этом отцу, но затем подумал, что, если он сам найдёт потерянного оленя, отец будет уважать его ещё больше - и Лелекай стал высматривать следы.
        Вскоре они нашлись. Оленя действительно увели - отпечатки его копыт соседствовали с отпечатками человеческих ног. Вот тут бы Лелекаю одуматься и всё-таки пойти к отцу, но он, окрылённый открытием, пустился в погоню. Шёл он долго-долго и через несколько часов понял, что если пройдёт ещё чуть-чуть, то уже не сможет вернуться. Тогда он развернулся и пошёл обратно - но вскоре потерял свои же следы и остался один-одинёшенек посреди сендухи, всё одинаковое вокруг, куда идти - непонятно. Сел и горько заплакал. Наступал вечер, хотя по-прежнему было светло - тогда северное время делилось на полярный день и полярную ночь, и длились они по полгода. Лелекай попытался сориентироваться по травам, потом - по облакам, потом - по ветру, но ничего у него не выходило, вокруг была всё та же бесконечность, всё тот же мох, всё те же кустарники.
        И вдруг вдалеке Лелекай увидел фигуру. Она приближалась довольно быстро, и мальчик понял, что человек не идёт, а едет на санях прямо по мху. В его деревне так не умели. Лелекай встал и замахал руками над головой - он очень надеялся, что человек его заметит и спасёт. В его голове роились мысли - что он скажет отцу, когда вернётся, как оправдает свою глупость. Впервые в жизни он допустил мысль, что можно чуть-чуть приукрасить правду - не соврать, а умолчать, замять, уйти от ответа.
        Человек изменил направление движения и поехал к Лелекаю. Через несколько минут он остановился рядом. Выглядел человек странно - маленький, без волос на лице и даже без бровей, одетый в разноцветные одежды, больше похожие на женский праздничный костюм, чем на кухлянку. В его сани были впряжены собаки, но какие-то непонятные, неизвестных Лелекаю пород, причём все разные - мелкие и большие, пушистые и почти лысые, со стоячими и вислыми ушами.
        Некоторое время человек стоял на санях и смотрел на Лелекая, а потом сказал: «Ну что, дружок, поедем?» «Куда?» - спросил Лелекай. «Отогреешься, отдохнёшь, - ответил человек, - а потом я тебя домой отвезу». «А… вы знаете, где мой дом?» «Знаю». «Что ж сразу туда не поедем?» «А мой-то по дороге. Глупо ехать, ехать и мимо проехать. Залезай».
        Человек казался дружелюбным, и Лелекай забрался на сани. Возничий подстегнул собак, и сани двинулись по мху. Лелекай поражался тому, как мягко они скользят по неровной поверхности, по провалам и подъёмам, как незаметно подминают под себя редкие плотные кустики. Человек знай себе правил, а вокруг расстилалась сендуха.
        Так ехали они около получаса, и наконец человек сказал: «Ну вот и мой дом».
        Они остановились возле большой расписной яранги - на удивление аккуратной и чистой, покрытой слоями шкур, тканей и кож, образующих лоскутный, но поразительно правильный, точно он был нарисован прежде, чем изготовлен, узор. Лелекай спустился с саней и огляделся. Пейзаж вокруг ничем не отличался от того, что он видел полчаса назад - бесконечная равнина, никаких ориентиров. «Сейчас, сейчас, - сказал человек, - бульончику выпьешь, согреешься, отдохнёшь, и дальше поедем». Лелекай не посмел перечить, хотя ему казалось, что проще сразу отвезти его в стан, тем более человек знал, где тот находится.
        В яранге было тепло и даже душно, горели плошки с вонючим жиром, а над очагом медленно подогревался большой котёл с наваристым бульоном. Сперва Лелекаю показалось, что в яранге никого нет, но затем из тёмных уголков почти одновременно появились четыре женщины - старая, средняя, молодая и совсем юная. Человек вошёл следом и сказал: «Это мой друг, Лелекай, любите, жалуйте, напоите, накормите, спать уложите». Лелекай хотел возразить, что спать он не хочет, но потом понял, что на самом деле ужасно хочет - даже больше, чем вернуться в родной стан. Женщины не сказали ни слова, но сразу же начали хлопотать вокруг Лелекая, подстилать ему тюфяки, подкладывать подушки, пододвигать к огню. Одна подала ему миску с опанэ, другая - доску со строганиной, третья начала стягивать с него сапоги, четвёртая - кафтан и рубаху. Пока он ел, его растирали и согревали, и Лелекай так разомлел, что не заметил, как уснул.
        Спал он долго, даром что страшно устал и перестал понимать, где ночь, а где день, тем более они были похожи, как близнецы-братья. Когда он проснулся, в яранге было темно и тепло, а в его иоронге и даже ещё ближе, в его спальном мешке, рядом, прижавшись к нему всем телом, лежала самая юная из жён человека. Лелекай отстранился, но она подвинулась к нему, а дальше и отстраняться было некуда - спальный мешок был не такой и широкий. Естество Лелекая взволновалось, но ему было стыдно сразу по двум причинам. Во-первых, девушка была чужой женой, а во-вторых, в стане его ждала Тиныл, самая красивая девушка из всех, кого он когда-либо видел. Тиныл должна была стать его женой - Гыргол договорился об этом с её отцом, Имрыном, и сама Тиныл пришлась по сердцу Лелекаю, и он ей тоже приглянулся. Если же сейчас Лелекай отдастся страсти, забудет на время Тиныл, то не сможет потом смотреть ей в глаза, не сможет стать её мужем, не сможет видеть её без укола в сердце.
        «Как тебя зовут?» - спросил он девушку, лежащую рядом с ним. «Окко-Эн», - ответила девушка. «Почему ты делаешь это, Окко-Эн?» - спросил он. «Ты наш гость, а кто приходит в гости к Хозяину, должен быть и накормлен, и согрет, и ублажён». «Хозяин - твой муж?» На этот вопрос она не ответила и вообще ни на какие вопросы о человеке не отвечала, точно разговоры о нём были под запретом. Тем не менее Лелекай спрашивал и спрашивал, говорил и говорил, и выяснил, что ей тринадцать лет, и что ещё год назад она жила с отцом и матерью в стане - не в его стане, а в другом, - но потом ушла из стана и стала жить с Хозяином, а почему и отчего - этого Лелекай от неё не добился.
        Тем временем наступило утро. Окко-Эн первой выбралась из иоронги и исчезла. Когда поднялся Лелекай, в яранге уже пахло едой, которую готовила самая старая жена Хозяина. Лелекай спросил: «А когда Хозяин вернётся?» «Не знаю, - ответила старшая жена, - иногда он уезжает на пару часов, иногда на пару месяцев и никогда не говорит, сколько его не будет». «Он обещал отвезти меня в мой стан». «Если обещал, значит, отвезёт, он слово держит». Лелекай немного успокоился.
        Он сытно поел - тут было и мясо, и кергипат с пряностями, и горячий бульон - и вышел в сендуху. Ничего не изменилось - та же хмарь, та же прохлада, та же пустота. Неподалёку от яранги хлопотала с одеждами жена среднего возраста - раскладывала, распрямляла, натирала свежим мхом. Он подошёл и спросил: «Давно ты тут живёшь?» «Я недавно, лет пятнадцать как, а Нынран уже все тридцать» «Только вы и Хозяин, и никого больше?» Женщина даже удивилась: «А кто ещё нужен? Хозяин всё привозит-приносит, нужды ни в чём нет, летом тепло, зимой холодно, всё течёт как течёт». «А не скучно?» «Некогда скучать. И приготовить, и помыть, и пошить, и убрать, и ублажить, и других дел тьма, когда тут заскучаешь. А как вечерами сидим, так истории рассказываем». Такая жизнь на протяжении многих лет показалась Лелекаю мучительной, и он был рад, что уже скоро вернётся в стан - к друзьям, к родителям, к Тиныл.
        В яранге Хозяина Лелекаю пришлось прожить целых три дня. Он постоянно выходил наружу и смотрел вдаль, не едет ли откуда-нибудь его спаситель. Но Хозяина не было. Лелекай хотел чем-нибудь занять руки и предлагал женщинам всяческую помощь, но они всегда отвергали её, оправдывая это тем, что он гость, как сказал Хозяин, и если они ослушаются, то будет им несладко. Он нашёл в яранге небольшой ножик, наломал мелкого кустарника и стал вырезать поделки - крошечных оленей, сани, человечков. Свои поделки он выставлял в рядок на полу в иоронге, и ему было приятно, что, когда Окко-Эн заходила в иоронгу, чтобы прибраться, она задерживалась, брала игрушки в руки, улыбалась им. Хозяин явно не баловал жён развлечениями. При этом он чувствовал и смутную вину перед Тиныл - он не делал ничего дурного, но уделял слишком много внимания другой девушке, и эта девушка ему тоже нравилась.
        На четвёртый день утром приехал Хозяин. Лелекай спал в своей иоронге один - он попросил Окко-Эн больше не приходить к нему ночью. Просыпался он рано - одновременно с самой старой женой, и пока она хлопотала по хозяйству, сидел и строгал свои безделушки. Но на четвёртый день полог яранги внезапно распахнулся, и вошёл Хозяин - приземистый, суровый, пахнущий сендухой - мхом, оленями, собаками, холодом и небом.
        «Ну что, - спросил Хозяин с порога, - ухаживали за моим гостем? Кормили? Согревали?» «Да, да», - хором заговорили жёны - старшая, стоя у большого жирника, на котором она подогревала мясо, а младшие - из своих иоронг. «Кормили тебя? Согревали? Ублажали?» - спросил Хозяин у Лелекая. «Да», - кивнул юноша. «Ну, хорошо, - удовлетворённо крякнул Хозяин, - теперь можно и отдохнуть».
        Он зашёл в ярангу, сел на мех и махнул рукой. Жёны стали подносить Хозяину еду - самую разную, но неизменно вкусно пахнущую, и Лелекай удивлялся, откуда это всё берётся. Откуда столько оленины, если оленей он не видел и в помине, откуда мантак, если до побережья десятки дней пути, а кита последний раз видели три поколения назад, откуда всё это богатство, если Хозяин приехал и ничего не привёз, пустые руки, пустые сани. И где тогда он был всё это время?
        «Угощайся», - сказал Хозяин. Лелекай не мог отказаться - такого изобилия в родном стане он не видел никогда. Он ел вместе с Хозяином, а жёны стояли поодаль и смотрели на то, как мужчины насыщаются. Поев, Хозяин откинулся на мех, положил руки под голову и сказал: «Теперь подремать надо». Внутри у Лелекая всё кипело - он хотел вернуться в родной стан и всё ждал, когда же его спаситель (Лелекай понимал, что без Хозяина он бы погиб) сподобится отвезти его домой. Некоторое время он молчал, но потом решил всё-таки напомнить о себе. Стоило ему открыть рот, как Хозяин приподнялся и сказал: «Ты, видно, домой хочешь. Ну, поехали».
        Когда они садились в сани, Лелекай ликовал. Вот сейчас он увидит отца, и мать, и Тиныл, и расскажет им про своё удивительное приключение. Конечно, отец отругает его - и за потерянного оленя, и за то, что оставил стадо без присмотра, но это казалось такой мелочью в сравнении с возвращением домой. Он взял свою одежду, которую женщины привели в порядок, почистили и просушили над травами, и уже собирался выйти из яранги, как что-то кольнуло его в сердце. Он обернулся: Окко-Эн смотрела на него, и он понял, что за три дня успел свыкнуться с девушкой, будто именно к ней он возвращался в родной стан, а не к Тиныл, будто это она должна стать его женой, и нет между ними никакого Хозяина. Но это был лишь мимолётный взгляд, случайная мысль - Лелекай отбросил её и вышел наружу.
        Больше он не оборачивался. Сани Хозяина мчались прочь от яранги, а Лелекай смотрел вперёд, мимо спины возничего, в бесконечную сендуху.
        Ехали они долго, три или четыре часа, и Лелекай никак не мог уразуметь - то ли он сам на своих двоих сумел пройти такое огромное расстояние, то ли Хозяин солгал ему о том, что его яранга находится по дороге к стану. Впрочем, когда на горизонте появились дымки родного дома, всё это стало неважным. На сердце у Лелекая стало легко-легко, всё плохое осталось позади, впереди его ждали мир и спокойствие.
        За сто шагов до крайней яранги Хозяин остановил собак. «Сам дальше дойдёшь?» - спросил он. «А что так? - спросил в ответ Лелекай. - Ты меня в стан привези, отец тебя в гости позовёт, дорогим другом будешь, раз меня спас». «Нет, - ответил Хозяин, - не любят меня в стане, узнают - схватят, собак побьют, меня в холодную яму бросят». «За что?» «Были разные дела раньше, теперь уж нет, да всё в памяти осталось, не простили и не простят. Так что не серчай, а что осталось уж своими ногами доберись».
        Лелекай выбрался из саней, тепло попрощался с Хозяином и пошёл к своему стану. Было подозрительно тихо - не лаяли собаки, не кричали дети, и лишь несколько дымков подсказывали, что стан живёт. Лелекай сразу в отчий дом пошёл, полог откинул, а там вся семья спинами к двери сидит - и Гыргол, и мать, и братья, и сёстры. «Я вернулся», - сказал Лелекай, и все обернулись. Странными показались Лелекаю лица братьев и сестёр - будто постаревшими, будто более резкими, но не успел он удивиться, как Гыргол встал и подошёл к нему. Взял его за подбородок, посмотрел справа, слева и сказал: «Уходи». «Куда?» - спросил Лелекай. «Куда знаешь, туда и уходи. Нет тебе тут места». «Это мой дом», - ответил Лелекай. «Это не твой дом!» - закричала мать, а братья и сёстры подхватили: «Не твой! Не твой! Не твой!» Испугался Лелекай и побежал прочь от дома.
        Яранга Тиныл была на самой окраине стана - там и осталась, разве что Лелекаю казалось, что она чуть подальше в сендухе стоит. Он нерешительно отодвинул полог, зашёл в холодную комнату, и тут полог тёплой отодвинулся, и появилась Тиныл. Они встретились глазами, и Лелекай не сразу понял, что не так, а потом вдруг понял - на руках у Тиныл был ребёнок, мальчик, лет полутора от роду. «Это… это я», - сказал Лелекай. Тиныл молчала, ребёнок на её руках тоже - он смотрел на Лелекая, а потом отвернулся и уткнул нос в маму.
        Лелекай снова бросился прочь. Куда бежать? Что здесь случилось? Почему отец прогнал его? Что за ребёнок у Тиныл? И сама Тиныл изменилась, думал Лелекай, вон как в бёдрах разошлась да подбородок наела. Три дня, три дня всего прошло - что Хозяин с ними сделал? Или он что-то сделал с ним самим?
        Оставалось последнее прибежище - яранга Въинэвыт, шаманки. Лелекай влетел к Въинэвыт без предупреждения, не останавливаясь, но шаманка была готова его встретить. Она сидела на противоположном конце яранги на медвежьей шкуре, справа и слева коптили жирники, а перед ней лежал нож. Въинэвыт была молодой шаманкой, ей не исполнилось ещё и тридцати - знания передал ей отец, умерший за несколько лет до того. Давным-давно у Въинэвыт был муж, но он жил с ней всего один год, а потом ушёл в сендуху и пропал; от мужа остался сын - Лелекаю казалось, что ему лет шесть или семь, но теперь он увидел в дальней части яранги десятилетнего мальчишку.
        «Садись», - сказала Въинэвыт, и Лелекай сел напротив неё. «Я ждала, когда же ты придёшь», - продолжила Въинэвыт. «Почему?» - выдавил из себя Лелекай. «Ты думаешь, что тебя не было три дня, но тебя не было три года, потому что один день в доме сукиджэврэй чупчэ - это один год в нашем мире». Шаманка объяснила Лелекаю, что спас его сукиджэврэй чупчэ, Хозяин сендухи, владетель чучуна и прочей сендушной нечисти. Она, Въинэвыт, принимая посвящение, встречалась с сукиджэврэй чупчэ в саайтани суулгандэ, небесном собрании, и он был одним из тех, кто резал её мясо на части, варил его, а потом - собирал её тело воедино. «Тебе тут больше места нет, ты мёртвый, а мёртвые не живут среди живых, - сказала шаманка. - Ты будешь приносить несчастье всему стану, будешь нести боль и смерть, непогоду и плохую охоту, дорога твоя - обратно к Хозяину, он и скажет тебе, что делать и куда идти. Неспроста он тебя спас - ты ему зачем-то нужен. Вот тебе с собой нож - это не простой нож, им меня в небе резали на части, и его держали в руках все духи, и сукиджэврэй чупчэ тоже. А что он в руке держал, то и убить его может».
        Лелекай взял нож, вышел из яранги и пошёл прочь. У самого края стана его окликнули - это была Тиныл. Ребёнка она оставила дома. Она не подошла к Лелекаю, но сказала ему: «Ты прости меня, прости. Год я тебя ждала, год мучилась, и вот уже Вуквукай ко мне свататься пришёл, а я всё ждала и ждала, а потом сдалась - умер ты, не было тебя больше». Она стояла и плакала, а Лелекай подошёл к ней, чтобы обнять, утешить, но внезапно поднял нож и вонзил ей прямо в сердце. Тиныл осела на землю, а Лелекай пошёл прочь и больше не оборачивался. Шёл он совсем недолго и наконец увидел вдали знакомую фигуру, и вскоре подъехал Хозяин. «Ну что, попрощался?» - спросил он. Лелекай кивнул и забрался в сани.
        И сани тронулись.
        Проводник закончил.
        - Это не вся история, - добавил он. - Но сегодня уже поздно, надо спать, иначе завтра не сможем много пройти.
        Мы быстро закончили обязательные дела - почистили зубы, привели себя в порядок, разложили мешки - и легли спать. Глядя в серое небо, я думал о Хозяине. Здесь, в бесконечном белом, всегда был хозяин, который решал, жить нам или умереть, петь нам или молчать, идти нам или остановиться на отдых. Был ли этим хозяином маленький человек, едущий на собачьей упряжке, или таинственное Стекло, не так и важно. Из беззакония, бесправия, отсутствия системы, с тёплого юга, расслабляющего человека, мы двигались в мир, где выживание определялось строго соблюдаемым порядком действий. Люди и животные, спускающиеся в схроны. Птицы, мигрирующие на определённое расстояние. Растения, сворачивающие стебли и скрывающиеся под землёй в заданное время. Нарушишь правила - станешь Стеклом.
        Мы же шли против естественного движения вещей, с юга на север, в самую зиму, в чудовищный холод, в стеклянный ад. Мы не чувствовали ветра, мы не знали сомнений, мы не соблюдали законов, и это могло не понравиться Хозяину, как бы мы его ни называли.
        Каждый день нашего путешествия можно было засчитать за год. Где-то далеко старели наши женщины, росли наши дети, умирали наши родители. Где-то далеко нас давно признали мёртвыми, и, если бы мы даже вернулись, нас бы изгнали обратно, потому что нам не стало бы места ни там, ни здесь.
        Потому что мы действительно мертвы, думал я, вот что имел в виду Проводник. Мы мертвы.
        10. Коснись
        В тот день, когда она впервые коснулась Стекла, стояла жара. Горизонт плавился и растекался, минареты двоились в глазах, и город походил на дикобраза, с каждой иголки которого вопил муэдзин. Она сидела в шезлонге на широком балконе и смотрела на солнце через тёмные очки. Ей было хорошо. Впервые в жизни никто от неё ничего не требовал, никто её не подгонял, никто не унижал. Солнце, обычно жалящее и жарящее, казалось в этом свете ласковым, а о былых обидах напоминало только немного саднящее плечо - она всё-таки прилично расшибла его, упав на пристани.
        Она поймала себя на мысли, что за целый день ничего не придумала. Воображение ни разу не занесло её в тщетную супергероику, в образ сильной женщины, на вражеские позиции, во тьму Преисподней. Она была здесь и сейчас, и это «здесь и сейчас» оказалось именно тем, что она хотела бы себе вообразить, будь в этом необходимость. Она плавала в солнечном ничто, в солёном воздухе - и всё пропадало, тонуло, растворялось. Она вспомнила самое страшное из чудовищ, порождённых сном разума, - обгоревшего человека, который дотрагивался до её кожи, оставляя на ней ошмётки плоти и слизи. Она целовала его безгубый рот и чувствовала, как ему больно, но не могла остановиться, потому что он притягивал её к себе, прижимал и дышал ей в лицо жареным мясом, и больше всего её пугала не реальность происходящего, а то, что ей нравился этот запах, и ей хотелось вгрызться в его плоть, отщипнуть кусок щеки, шеи, носа, чего угодно.
        Фу, фу, она прогнала воспоминание - именно воспоминание, а не альтернативную реальность, замещающую собой подлинник. Никогда больше ты не будешь вспоминать об этом, девочка, ни за что.
        Он появился на балконе, одетый в футболку и джинсы, босиком, необыкновенно стильный и пахнущий модным парфюмом. Она знала подобные запахи только смешанными со старческим разложением - ими душились пожилые бизнесмены, искавшие утешения на проспекте Шлюх. Но исходящий от него аромат был чист, и в какой-то момент ей даже показалось, что это его естественный запах, но потом она вспомнила название парфюма и улыбнулась то ли сама себе, то ли ему.
        Пойдём, сказал он, пора.
        Что пора, спросила она.
        Ты увидишь.
        И она поднялась, и пошла за ним - как была, в чёрном купальнике и широкополой шляпе, которую он вручил ей несколько дней назад, сказав: береги голову, она тебе ещё понадобится. Внутри дома было темно, особенно по сравнению с наружным солнцем, но шляпа ей очень нравилась, снимать её не хотелось, и она не стала этого делать, хотя поля постоянно задевали края дверных проёмов. А проёмов было множество - комната, комната, коридор, ещё комната, лестница, ещё лестница, комната, узкий проход и так далее, они шли и шли куда-то вниз, и спуску не было конца. Дом расширялся по мере поглощения ими пространства, и количество комнат постепенно переходило в бесконечность: каждое новое помещение выходило в два, шестнадцать, тридцать два, шестьдесят четыре новых, и она знала: потеряв его спину, она никогда не сумеет выбраться из этого лабиринта.
        Но она безоговорочно ему доверяла. Нельзя было не доверять человеку, относившемуся к ней так - ласково, по-дружески, без малейшего сексуального или эксплуататорского подтекста. Это доверие обрушилось на неё внезапно - на третий день пребывания в его доме. Оно заместило собой все чувства, которые управляли ею изначально - страх, боль, неприязнь, отвращение, опаску. Просто она проснулась и поняла: если она до сих пор жива, если она спит на мягкой перине и по утрам ей приносят завтрак в постель, если он играет с ней в шахматы, зачитывает интересные новости из утренней Сети, рассказывает истории о своём детстве, то надо броситься в это счастье, не портить его постоянно напряжёнными нервами и попытками найти второе дно.
        Это Баба, сказал он на второй день и показал ей огромного мужика с пудовыми кулачищами. Если кто-то обидит тебя, просто скажи Бабе, и от обидчика ничего не останется, даже мокрого места. А если меня обидишь ты, спросила она. Он улыбнулся: он и меня не пощадит, поверь.
        Баба оказался ужасно глупым и таким же добрым. Он не удалялся от неё ни на шаг, когда она выходила, а выходила она почти каждый день, и всячески старался услужить. Однажды он даже приготовил ей кофе, и она тайком вылила получившуюся бурду с балкона, чтобы не обидеть здоровяка - отдельного умывальника или унитаза в комнате не было, а Баба наверняка спросил бы, понравилось ли ей, и забрал бы потом чашку, чтобы отнести на кухню (собственно, так он и сделал). Она попросила Бабу рассказать свою историю, и он рассказал - сбивчиво, неумело и откровенно стесняясь, но явно будучи не в силах или не вправе отказать.
        Он был родом из Джельбы. Его никто и никогда не любил, не дарил ему игрушек, не учил говорить, одеваться, правильно себя вести. Он помнил себя в детском приюте - одним из десятков никому не нужных детей в больших грязных комнатах. Они спали вповалку на матах, а ели руками из огромного чана, который раз в день выставляли у входа. Кто был больше и сильнее - ел лучше. В этом Бабе повезло - он всегда был крупным, ему нужно было много еды, и он пробивался к чану, орудуя толстенными ручищами. Его боялись и не трогали, и нередко кому-то не хватало еды из-за его ненасытности, но никто не учил Бабу делиться, и он не понимал, что чахлые дети, ютящиеся в углах и выскребающие чан после того, как поедят сильные, - это в том числе и его вина. Тому, кто добирается до кормушки последним, ничего не достаётся. Последним быть нельзя. Точка.
        В приюте были дети, попавшие туда в сознательном возрасте, умевшие читать и даже писать. Баба ничего такого не умел и даже не понимал, зачем это нужно. Он научился выживать в текущих условиях: не мочиться под себя, забирать у слабых одежду, чтобы согреваться, добираться до еды раньше прочих. Так проходили день за днём. Развлечением ему служили драки, в которых он неизменно побеждал.
        Детей направляли на работы - с того возраста, с какого они в принципе могли делать что-либо полезное. Грамотные могли попасть в чтецы или писари к какому-нибудь мелкому чиновнику, и с этого момента их жизнь становилась раем. Еда с барского стола, тёплая постель и даже возможность построить карьеру - они оставались свободными людьми и по совершеннолетии могли покинуть временного хозяина или продолжить работу. Чаще всего - продолжали. Иногда такие дети навещали приют и рассказывали о том, как им хорошо живётся. Их ненавидели.
        Других отправляли на простые работы, не требующие квалификации, - в их числе и Бабу. Он работал у скорняка - валял, месил, травил, руки его за это время превратились в сплошные мозоли, а мышцы выросли и укрепились. Такие дети не ночевали в домах нанимателей, а возвращались в приют. Наниматели обязаны были кормить подопечных раз в день, но нередко забывали об этом, пользуясь безропотностью воспитанников. Баба ничего не мог сделать со скорняком, который кормил их через день, но мог исправить ситуацию с помощью приютской еды, полагавшейся тем, кто не работал. Баба выбрал нескольких детей и каждому наказал оставлять себе часть порции на вечер, снабдив инструкции парой тумаков. Урок пришлось повторить ещё несколько раз, но в итоге каждый вечер его ждала миска с варевом из чана, который уносили за несколько часов до того.
        Были ещё дети, которые не возвращались никогда и чья судьба оставалась неизвестной. Их покупали как рабов, чаще всего - для сексуальных утех. Иногда их неделями пытали и убивали в ходе оргий. Это был серьёзный бизнес, и на нём приюты делали значительные деньги. Девочки шли на подобную продажу чаще мальчиков. Баба узнал об этом случайно, и именно это знание привело его к Проводнику.
        Он влюбился в девочку. Ему было четырнадцать лет, ей двенадцать. Он жил в приюте с рождения, не умел ни читать, ни писать, ни даже складно говорить, и двенадцать часов в день месил кожи в мастерской. Она появилась в приюте внезапно, вся из себя утончённая и нежная, с большими планами на жизнь и умением сохранять достоинство, даже сидя на грязных матах в своей потёртой зелёной кофте и дешёвой суконной юбке с узором из красных цветов. Такие дети иногда появлялись среди них, но надолго не задерживались - их забирали в качестве прислуги, поскольку они знали, как себя вести, и быстро обучались. У каждого была своя история. Девочку, в которую влюбился Баба, привезли с севера, украв её у родителей, и она мечтала когда-нибудь вернуться домой.
        Но её забрали не те, кому была нужна прислуга. Её забрали те, кому была нужна плоть. Они выглядели респектабельно - молодые мужчина и женщина в дорогой одежде. Они провели в кабинете у управляющей всего двадцать минут, потом туда пригласили девочку, а потом они ушли - уже втроём. Это было утром, и Баба ещё не отправился в мастерскую, и потому он пошёл следом. Он никогда бы не заговорил с этой девочкой, никогда бы не признался ей в своих чувствах - ему хватало того, что он мог её видеть. Он хотел видеть её и дальше, хотел приходить к дому, куда она отправилась, и смотреть на его окна в надежде, что её силуэт промелькнёт за стеклом.
        Мужчина сел в экипаж вместе с девочкой, женщина же попрощалась и отправилась пешком в другую сторону - это показалось Бабе странным. Он прицепился к задней части экипажа, под нависающей гондолой, и проехал так до самого дома - двухэтажного особняка в одном из окраинных районов, даже можно сказать - за городом. Неподалёку от дома располагалась огромная скотобойня. Мужчина вывел девочку из экипажа, открыл ключом калитку и пропал из поля зрения - забор вокруг дома был слишком высок, чтобы Баба мог что-либо через него увидеть. Обратно Баба добирался пешком и получил от хозяина кнута из-за того, что пришёл на работу на два часа позже обычного.
        Каждый вечер он приходил к тому дому. Прошёл месяц, другой, прошло полгода и целый год, и он не раз видел мужчину, выходящего в сад или на улицу, и ещё одного мужчину, очень похожего на первого, но никогда больше - девочку. Он видел других детей, которых приводили в дом, и эти дети тоже никогда не возвращались. Ему было пятнадцать лет, он был здоровее всех, кого знал, даже самого кожевенника - почти двухметрового мужика с лопатообразной бородой. Он не боялся ничего, и однажды вечером он просто вошёл в дом. Открыл калитку, сломав замок, а потом и дверь - выдрав задвижку из косяка. Это было шумно, но хозяев дома не было - он видел, как они ушли, а слуг он не боялся. Впрочем, слуг в доме, похоже, и не было - лишь иногда он видел молодого человека простоватой наружности, который то драил фасад от грязи, то подрезал кусты, то приколачивал что-то на крыше, в общем, выполнял подсобные работы.
        На этот раз в доме не было никого. Баба обошёл первый этаж, и второй, и никого не встретил - хотя ему казалось, что в таком большом доме должны жить десятки людей. Потом он нашёл дверь подвала, сломал её, спустился вниз и включил свет. В подвале хранилось всякое барахло - театральные костюмы, пыльные стопки макулатуры, деревянные лошадки. Он уже собирался уходить, когда услышал слабые звуки, точно кто-то царапался в темноте. Он пошёл к дальней стене - звуки раздавались за ней. Он постучал и понял, что она тонкая, что её можно проломить. В подвале стояла школьная парта с металлическими ножками; Баба отломал одну из ножек и в несколько ударов проделал в стене дыру. Там было темно, только тонкие лучики из освещенного подвала пробивались через отверстие. Они высветили несколько детских тел, подвешенных на крюках, - мелькали окровавленные спины, лишённые пальцев руки, безглазые лица. Одно из тел шевелилось - не подвешенное, а валяющееся у стены, похожее на кучу тряпья. Баба хотел расширить отверстие - но в этот момент наверху раздался топот - кто-то пришёл в дом.
        Баба успел выскочить из подвала и в коридоре столкнулся с тем самым подсобным рабочим, который мыл стены и чинил крышу, а за спиной того были хозяева, и у обоих в руках были пистолеты. Баба толкнул работника на мужчин, рванулся в комнату и, пробив окно, вывалился наружу. Вслед ему стреляли, но не попали - он успел уйти. Он бежал куда глаза глядят и понимал, несмотря на всю тупость, что возвращаться в приют или к скорняку нельзя - найдут.
        Ночь он отсиделся в каком-то переулке, а днём нанялся за еду помогать купцам, ведущим караван в Хураан. В Хураане он пристроился подмастерьем к местному кожевеннику - навыки у него были хорошие, а мастеру как раз нужен был сильный и непритязательный помощник. С тех пор прошло восемь лет, и все восемь лет Баба вспоминал девочку, которую любил и которая окончила свою жизнь в пыточном подвале. Он никогда не пытался вернуться в город, где вырос, чтобы отомстить или хотя бы узнать, кто были те люди в доме. Ему было плевать на других замученных и убитых - исчезновение девочки оставалось его личной трагедией, самым важным воспоминанием, и он холил и лелеял его, как иные холят и лелеют что-то светлое. Бывают люди, внутри которых при определённых обстоятельствах что-то ломается, в случае же с Бабой у него ничего не развилось, ничего не сформировалось - его куцые, ограниченные эмоции свелись к простому юношескому обожанию; смерть предмета обожания не раздавила Бабу, а, напротив, успокоила его. Теперь в том, что он даже не решился подойти к девочке, был виноват не он сам, а безвестные убийцы из пыточного
подвала. Это они виновны в том, что он несчастен. А он ни при чём, всё, что ему остаётся, - это воспоминание, заставляющее его огромное сердце биться чуть неровно.
        Алярин не спрашивала Бабу, почему он не вернулся за местью. Она в принципе ни о чём его не спрашивала - всю историю он рассказал ей сам, ему просто нужно было выговориться перед кем-то малознакомым. Остальные - и Проводник, и прочие жители дома - слышали его историю уже не раз.
        И вот теперь, спускаясь по лестнице вслед за Проводником, она пыталась понять, зачем ему нужен Баба. Проводник ничему его не учил, ничего ему не рассказывал, просто держал при себе, в кругу прочих. Баба слушал его бесконечные истории, кивал, хмыкал, иногда задавал вопросы - но с таким же успехом можно было посадить на его место попугая с заранее заученным набором фраз. Возможно, у каждого своё предназначение. Один совершает государственные перевороты, берёт города и перекраивает миры. А смысл жизни другого - передать пепельницу в придорожной забегаловке. Ради этого он родился на свет и, сделав это, может спокойно умирать.
        Проводник, как казалось, знает эти смыслы, считывает их с людей. Он приблизил Бабу для того, чтобы тот выполнил функцию. Может, он спасёт Алярин от уличных бандитов. Или удержит на могучих плечах небесный свод, когда тот будет осыпаться на Проводника. Время покажет.
        Они спустились в подвал. Здесь Проводник обустроил себе рабочее пространство - стол, компьютер, электрический чайник, обычный домашний офис, который мог бы принадлежать средней руки биржевому брокеру. Он посмотрел на неё и улыбнулся: не ожидала? Думала, я сверхчеловек и считываю информацию с поверхности облаков? Нет, сказала она, не с облаков. Я думала - со Стекла. Улыбка стёрлась: да, сказал он, со Стекла, тут ты права. Но компьютер всё равно нужен, без него неудобно.
        В стену позади стола был встроен сейф. Дешёвый, какие бывают в отелях, Алярин такие умела вскрывать одной левой, она когда-то работала горничной, ну как горничной, она трахалась с клиентами, это входило в прейскурант. Там были такие сейфы, и она, конечно, подворовывала, потому что они все подворовывали, и частично сдавали украденное владелице, потому что та и научила их вскрывать сейфы, привила штатное умение. Я знаю, сказал Проводник. Что знаешь? Что это плохой сейф. Но мне и не нужен хороший.
        Несколько раз она видела Стекло. У одного из клиентов был стеклянный стилет - тонкий, узкий, без режущей кромки, что-то вроде сосульки на крестовидной гарде. Он показал ей и сказал: не дотрагивайся, а потом коснулся кончиком сидящего на стене полусонного таракана. Таракан очнулся и побежал, но через полметра отвалился от стены и рухнул на прикроватный столик. Какое-то время он лежал и сучил лапками, а потом застыл. Он станет Стеклом? - спросила она. Нет, ответил клиент, если бы всё, чего касается Стекло, становилось Стеклом, оно бы стоило не так дорого. Настоящее Стекло везут с севера, потому что нужен ещё воздух. Какой воздух? Тот воздух. Если бы я сделал то, что я сделал, на севере, в стеклянном воздухе, таракан бы тоже стал стеклянным. Но я сделал это здесь. Поэтому он просто умер. Заиндевел. Он спрятал стилет, помолчал какое-то время, а потом сказал: всё, давай, и полез рукой ей в промежность.
        Потом она видела Стекло в одной из комнат Хана. Самого Хана она не обслуживала, но его шестёрок - да, и её привозили в числе других шлюх на виллу. Их выстраивали в ряд, и шестёрки ходили, выбирали бабу по себе - кому высокую, кому низкую, кому плоскую, кому грудастую. Алярин выбрал похожий на бочонок курчавый мулат. Вопреки внешности он оказался довольно страстным и даже обходительным, вёл себя с ней как с женой, а не как с проституткой. У него в комнате на полке стояла статуэтка. Он сказал, что она из Стекла. Это же опасно, ответила она, а он сказал: я не боюсь.
        Все они, обладатели чего-то стеклянного, рвались этим похвастаться. Смотри, у меня кинжал, стилет, топор, вилка, ложка, кошка, мышка, мормышка. Да, они из Стекла, Стекла, Стекла, СТЕКЛА-ТЫ-ЧТО-НЕ-ВИДИШЬ, Стекла-а-а-а-а-а-а-а-а. Того самого, везли с севера два дня, три ночи, шесть недель, полгода, десять лет, три века, тысячелетия, с начала времён, присно и во веки веков, аминь. По дороге десять, сто, тысячу раз его пытались украсть воры, угнать угонщики, похитить похитители, но караван выстоял, отстрелялся, нет, один последний караванщик спасся, ушёл, полз три недели по пустыне без капли воды, прижимая к сердцу драгоценный чехол, и умер у моих дверей от истощения, протягивая мне драгоценное иссохшей рукой, и я храню этот стеклянный пенис в память о героическом курьере.
        У одного действительно стояло на шкафу стеклянное дилдо, о котором владелец утверждал, что это подлинный член, отколотый у остекленевшего северянина. Правда, он себя выдал, в какой-то момент взяв дилдо с полки и ласково проведя по его поверхности ладонью. Тогда она и поняла: они все врут. Не врал разве что парень со стилетом, и то не факт - он мог просто умело убить таракана, придавив ему какой-нибудь жизненно важный центр. И Стекло тут ни при чём.
        Поэтому несколько раз она или видела, или не видела Стекло. Она видела, как люди то ли ведут, то ли будут себя вести, появись у них Стекло. А может, и не будут, потому что настоящее Стекло должно храниться в сейфе, чтобы случайно его не коснуться. У одного из тех, кто держал стеклянный предмет на полке в кабинете, был шестилетний сын - уже этого хватало, чтобы не поверить.
        А тут всё было правдой. Она знала: да, там, за дешёвой несгораемой стенкой, действительно прячется Стекло. Проводнику незачем лгать, незачем хвастаться. Никто не посмеет открыть дверцу, потому что все боятся - то ли его, то ли самого Стекла, тут не поймёшь. И только Алярин не боится ни того ни другого, потому что она дралась с озерным чудовищем и трахалась с обгоревшим человеком, а что может быть страшнее, ничего.
        Проводник набрал комбинацию, и дверца клацнула, открываясь. Дальше сама, сказал он. Алярин приоткрыла - внутри лежал осколок, просто бесформенный кусок прозрачного материала, местами гладкий, местами рельефный. Впрочем, рассмотреть его форму было сложно - Стекло действительно оказалось аномально прозрачным, гораздо прозрачнее, чем обычное оконное стекло - то, которое писалось со строчной буквы и произносилось без подчёркнутого пафоса. Его ужасно хотелось коснуться - никакого страха, никаких сомнений, просто протянуть руку и дотронуться, и поймать этот удивительный момент, сперва пробегающие по коже мурашки, потом покалывание, потом холод, и медленное омертвение плоти, восторг от вида собственной руки, через которую просматриваются бывшие сосуды, бывшие мышцы, бывшие кости, а позже - целый мир, всё, что находится позади.
        Это иллюзия, сказал Проводник. На самом деле это чудовищно больно. Если человек начнёт превращаться в Стекло, будучи в сознании, его попросту скрутит. Он будет орать, пока остекленение не дойдёт до голосовых связок. Я видел таких - они похожи на прозрачные камни, потому что типовая поза смерти от Стекла - лежать, поджав колени и обхватив их руками. А как же люди-указатели, спросила она, я слышала о людях-указателях. Они умирают раньше, чем стекленеют, ответил Проводник, они становятся в нужную позу, закрепляют себя снегом, а потом замерзают насмерть. Стекло приходит к ним позже.
        Алярин не понимала, чего он ждёт, но, видимо, он понимал и потому ждал. Коснись его, слышала она, хотя он молчал. Зачем, спрашивала она, хотя тоже ничего не говорила. Потом он протянул руку и дотронулся до Стекла. Вот так, обыденно, как будто взял бургер на кассе, как будто бросил на землю окурок, как будто отхлебнул кофе, офисным движением, отработанным до автоматизма. Положил руку на субстанцию, изменяющую структуру плоти, точно сам не был живым, не был плотью. Смотри, сказал он, это не страшно. Нам можно, мы избраны, мы касаемся его, но не погибаем, а приобретаем новую силу. Какая досталась тебе, спросила она. Знать, ответил он. Я вижу мир не так, как ты. Ты видишь оболочку - мои черты, мою одежду, мои движения. Ты видишь этот стол и этот сейф, ты видишь Бабу, стоящего у двери, и Ка, проповедующего с трибуны. А мне не нужно это видеть, я могу закрыть глаза и всё равно буду знать, как ты выглядишь, что делает Баба и о чём вещает Ка. Поэтому я Проводник.
        А что умею я, спросила Алярин. Я хочу, чтобы ты поняла это сама. Если я расскажу, ты откажешься. И улыбнулся. После этих слов я скорее откажусь. Я пошутил. Нет, не пошутил. Ты должна решить сама.
        Конечно, она всё решила. Однажды в её комнату вошёл мальчик. Даже не вошёл - его втолкнули. Ему было шестнадцать, он был толстый, прыщавый и стеснительный, и его отец решил научить сына, купив ему проститутку. Нормальные девки тебе всё равно не дадут, сказал папаша. Впрочем, был прав, не отнимешь. Пацан робел и боялся, и Алярин понимала, что нужно делать, и она делала это, и очень старательно, но он не успел донести своё крошечное богатство до неё, выплеснув всё в штаны. Потом она попробовала ещё раз, и ещё раз, и с третьего раза что-то неуклюже получилось, точнее, получилось бы, если бы парень не струхнул и не убежал прочь из комнаты, так и не натянув толком штаны.
        Он должен был решить сам, сказала она отцу, должен был сам захотеть, попросить, войти, сделать то, что нужно, а не вот это, секс из-под палки, любовь под током, шлюха в качестве первой девушки. Она брызгала слюной, говоря это, а отец виновато смотрел в пол и что-то бормотал в оправдание, и потом она сказала: приводи его ещё раз, я просто поговорю с ним, ему будет проще, я не буду его заставлять, и отец привёл его, хотя нет, не привёл, да и разговора этого не было - она плевалась в зеркало, представляя, что папаша стоит перед ней, а на самом деле он сказал Мамке, что это она, Алярин, натворила дел и опозорила его сына, и Алярин не то чтобы высекли - Мамка была не дура, - но немного похлестали перед всеми (и отцом в том числе) в знак признания её вины. Ты должен захотеть сам, о да, она это прекрасно понимала, только вот, с другой стороны, тот пацан никогда бы не захотел сам, никогда бы не решился, сидел бы себе, листая порножурналы до конца жизни. Может, его вообще не тянуло к женщинам, может, его страсть и участь - игра на кожаной флейте, тогда зачем всё это, зачем это вымученное желание, зачем
попытка пробудить непробуждаемое?
        А если нет? Если это помогло? Если он, сбежав, подумал в своей комнате и сказал однокашнице: давай… э-э-э, ну… и это уже прорыв, пусть даже однокашница такая же толстая и прыщавая, как он. Прав отец или не прав? Надо или не надо? Принуждать или ожидать желания? Расскажи мне, Проводник, я запуталась.
        Она не произнесла ни слова, но он ответил. Однажды, сказал он, много лет назад, жил-был купец по имени Урр. У него был дом в большом городе, у него были жена и сын, у него был склад в порту, и склад у постоялого двора, и два небольших корабля, и много земли, приносящей ренту. Всё у него ладилось, всё складывалось, всё удавалось. Конкуренты не мешали, поставщики не подводили, деньги текли рекой, в семье никто не болел, счастье множилось и множилось. Но однажды к Урру пришёл человек в чёрной одежде с красным воротником. Человек сказал, что Урр должен покончить с собой - броситься с обрыва, принять яд, проколоть сердце кинжалом, как угодно. Почему, зачем, спросил Урр. Потому что есть силы, ответил человек, которым это необходимо. Если тебя не станет, история повернёт в направлении, которое нас устраивает более прочих. Но почему тогда просто меня не убить? Потому что тогда ты будешь мучеником, а мученики поворачивают историю от нас, а не к нам. Ты должен стать отщепенцем, должен нарушить право на жизнь и слово на смерть, должен выйти из тела по собственной воле. Нет, ответил Урр, я этого не сделаю. У
меня хороший дом, хорошая семья, во всём мне сопутствует удача, зачем мне убивать себя? Тебе это и не нужно, ответил человек в чёрной одежде с красным воротником, это нужно нам, и поэтому мы сделаем всё, чтобы ты пришёл к этому решению. Мы разорим тебя, сожжём твои склады, утопим твои корабли с их командами, разрушим твой дом, изнасилуем и убьём и твою жену, и твоего сына. Если же ты и после этого не сдашься, мы будем пытать тебя, медленно и долго, будем отрезать от тебя плоть - до тех пор, пока ты не сдашься, пока ты не будешь молить о смерти, и тогда мы вложим в твою руку яд, и ты сам предпочтёшь конец началу.
        Но Урр не поверил. Он нанял охрану - для себя, для семьи, для складов, для кораблей. Он рассказал о человеке в чёрной одежде с красным воротником всем, кого знал: друзьям, врагам, сильным и слабым, он подготовился и стал ждать. Он ждал неделю, а потом сгорел склад подле постоялого двора - охранник погиб, и кладовщик погиб, и трое случайных людей погибли, а от склада и товара остался лишь пепел. После этого человек в чёрной одежде с красным воротником появился вновь и вновь спросил: ну что, ты видишь, что ты бессилен? Урр был готов: в комнате с ним было трое головорезов с мечами, и они изрубили человека в чёрной одежде с красным воротником в капусту. Его останки сожгли, но кровь с пола отмыть так и не сумели - много её натекло и прочно она впиталась.
        Прошло несколько дней, и утонул один из кораблей Урра - разбился о скалы с командой и грузом, ничего не осталось, лишь обломки вынесло на пологий берег неподалёку. И снова появился человек в чёрной одежде с красным воротником, и снова сказал: а теперь, теперь ты понимаешь? Но Урр не хотел понимать, и его головорезы схватили человека в чёрной одежде с красным воротником и привязали к столу в подвале дома, а потом нанятый Урром пыточных дел мастер неделю не давал тому умереть, вырезая на его коже узоры и прижигая обрубки пальцев. Человек - уже без одежды и воротника - молчал, какие бы мучения ни причинял ему мастер, и умер, не промолвив ни слова. А через несколько дней сгорел и второй склад Урра.
        Когда человек в чёрной одежде с красным воротником пришёл в третий раз, Урр сказал: хорошо, я понял, я сделаю то, что ты просишь, но в обмен расскажи мне. Как это возможно, кто ты такой, что это за «мы», что происходит. Я ничего тебе не расскажу, ответил человек, я рассказал всё, чего тебе следует ждать, дальше дело за тобой. Но какая разница, спросил Урр, я всё равно умру, если ты расскажешь, я в тот же миг приму яд, я никому не выдам, ничего не продам. Потому что такие правила, ответил человек в чёрной одежде с красным воротником, и я не буду их нарушать лишь потому, что ты меня об этом просишь. Хорошо, сказал Урр, посмотрим, кто кого, и его головорезы снова схватили человека в чёрной одежде с красным воротником, но на этот раз не убили его, а приковали цепями в подвале Урра. Теперь ты будешь здесь, сказал Урр, и будешь здесь всегда, и пока ты здесь, у меня не будут гореть склады и тонуть корабли. Человек в чёрной одежде с красным воротником пожал плечами.
        Шесть дней он жил в подвале Урра, и шесть дней Урр поил и кормил его через воронку, чтобы тот не умер. А потом утонул и второй корабль - исчез во время бури, и на берег во второй раз вынесло лишь обломки. Урр спустился в подвал, и человек в чёрной одежде с красным воротником сказал ему: ну что теперь, ты же видишь, что это ни на что не влияет, а дальше будет твоя жена, а потом - твои дети, ты этого хочешь? Урр достал нож и перерезал человеку в чёрной одежде с красным воротником горло. Это действительно ни на что не влияло, а он получил удовольствие.
        Он ничего не сказал жене. Она думала, что это набор случайностей, череда совпадений, чёрная полоса, которая сменится белой. Она вышивала узоры на бархате, принимала горячие ванны, прокалывала иголками разноцветных жучков, пекла самые вкусные в мире пирожки. Сыну было тринадцать, трудный возраст, он ссорился с матерью, спорил с отцом и под утро возвращался с дружеских посиделок. Жизнь текла своим чередом, разве что Урр всеми силами пытался восстановить свои дела - он арендовал корабль, временно приспособил под склад большой гостевой дом на своей земле и закупил новую партию товара.
        Через неделю жена Урра пропала, а ещё через два дня её обезображенный труп кто-то повесил за ноги прямо перед дверью купеческого дома. Два дня её безостановочно насиловали и пытали, у неё вырвали ногти, содрали кожу с лица, переломали кости стальным прутом, и хорошо, что её нашёл Урр, а не сын, потому что Урр не испугался и не удивился, он знал, что это произойдёт, и - ждал этого. Когда человек в чёрной одежде с красным воротником снова явился в дом Урра, тот молча перерезал ему глотку.
        Сын Урра погиб ещё через несколько дней. Перед дверью Урра лежала искорёженная масса, некогда бывшая тринадцатилетним мальчиком, а купец не уронил ни слезинки, он просто смотрел в пустоту и ждал, когда же появится человек в чёрной одежде с красным воротником, чтобы в очередной раз его убить. Так он и сделал. Ни одной живой душе не сказал он, что случилось с его семьёй. Жену и сына он своими руками похоронил в саду. Дела он забросил - они потеряли всякий смысл. Теперь Урру оставалось только одно - ждать. И он ждал.
        Они явились в ночи, выхватили его из постели и потащили куда-то через тьму, за ноги и за руки, заткнув рот кляпом, впрочем, в этом не было надобности, потому что Урр не собирался ни бежать, ни звать на помощь. Если бы человек в черной одежде с красным воротником просто сказал: пойдём со мной, Урр бы пошёл. Но никто ничего не сказал, его просто волокли, как мешок с мусором.
        Потом его привязали к столу - к такому же, какой совсем недавно стоял у него самого в подвале. Он лежал обнажённый, прикованный за руки и ноги, а над ним висело зеркало - он должен был видеть, что делает с ним человек в чёрной одежде с красным воротником. Урр до такого не додумался.
        Что ты чувствуешь, спросил знакомый голос. Ничего, ответил Урр. Я изнасиловал и убил твою жену, что ты чувствуешь. Ничего, ответил Урр. Я изнасиловал и убил твоего сына, что ты чувствуешь. Ничего, ответил Урр. Я буду пытать тебя много дней и ночей, много месяцев, а если понадобится, и лет, что ты чувствуешь. Я ничего не чувствую, ответил Урр. Человек в чёрной одежде с красным воротником появился в поле зрения. В руке у него был скальпель. Ты не боишься? Нет, чего мне бояться. Тогда приступим. Давай.
        И человек в чёрной одежде с красным воротником приступил. Он был поистине мастером. Тот, кого нанимал Урр, не годился ему и в подмётки. Человек умел причинять невероятную боль, ничего не повреждая и ни на секунду не приближая смерть жертвы. Эта пытка могла длиться часами, днями, неделями, месяцами, и она длилась, длилась, длилась. Урр молчал. Много раз человек в чёрной одежде с красным воротником говорил ему: вот вода с ядом, прими её, и всё закончится, но Урр выливал отравленную воду - и пытка продолжалась. Вечно причинять боль, не разрушая организм, нельзя, и с течением дней Урр терял части тела, кожу, органы; до последнего человек в чёрной одежде с красным воротником оставлял ему только глаза, уши, язык и правую руку - чтобы тот мог самостоятельно принять яд. Потом в дело пошла и правая рука. Теперь Урр был просто живым торсом, оскоплённым, лишённым конечностей, ушей, носа, скальпа; человек в чёрной одежде вставлял ему трубку в рот и говорил: тебе нужно просто втянуть воду, и всё закончится, больше не будет больно. Но Урр молчал.
        Неизвестно сколько прошло времени. Может, полгода. Может, несколько лет. Урра уже, по сути, не существовало, вряд ли в нём сохранилась хотя бы толика рассудка. Человек в чёрной одежде с красным воротником понимал, что осталось немного, что в какой-то момент у него уже не получится поддерживать жизнь в организме Урра, да и смысла не будет - если тот не может сознательно принять решение и уйти в другие миры. В последний день человек в чёрной одежде с красным воротником просто сидел около Урра и молчал, а потом поднял голову, посмотрел на дело рук своих и сказал: ты удивил меня. Никто и никогда не мог меня удивить, а ты - удивил. Но я всё-таки хочу задать тебе один-единственный, самый последний вопрос. Мне не важен ответ, я хочу, чтобы ты перед смертью ответил на него сам себе. Ты потерял всё. Потерял своё имущество, семью, ты потерял себя. Но зачем? Это действительно было так важно? Ты действительно поставил принцип выше жизни тех, кого ты любил? Выше собственных чувств? Ты уверен, что всё это было не зря?
        И только тут человек в чёрной одежде с красным воротником понял, что Урр мёртв. Он умер на слове «вопрос» и не услышал, о чём тот хотел его спросить. Он переиграл своего соперника и здесь.
        Проводник замолчал. Алярин тоже не хотелось говорить, но она всё-таки спросила: что ты имел в виду. В чём мораль.
        В том, что я не буду заставлять тебя, приказывать тебе, вынуждать тебя. Потому что у тебя хватит сил пролежать на пыточном столе столько же, сколько пролежал Урр. У тебя хватит сил отказаться от любого принуждения, возразить любому приказу. У тебя хватит сил на всё что угодно. Не только у тебя. Любой человек обладает неограниченным запасом воли, силы, выносливости, упрямства. Любой человек может вынести всё что угодно. Любой человек может сделать не тот выбор, которого от него ждут. Если человек под пытками говорит наконец правду, значит, он хотел сказать правду с самого начала, а пытки лишь устранили то, что ему мешало. Мы всегда поступаем так, как диктуют нам наши желания, наш разум, наше сердце. Мы никогда не идём на поводу, а если идём, значит, этот повод совпадает с естественным направлением нашего движения. Не бывает обстоятельств, при которых нельзя сделать другой выбор. Поэтому я не буду тебя принуждать. Я не буду тебя просить. Я не буду тебе даже советовать. И я не скажу тебе, что тебя ждёт, хотя знаю, потому что я знаю всё. Ты вольна делать то, что ты хочешь.
        Алярин посмотрела на Стекло. Потом на Проводника. Потом снова на Стекло.
        И протянула руку.
        11. Хозяин
        За Стеклянным Великаном - только один схрон, последний, огромный, как деревня, да он когда-то и был деревней, построили его давние, и Тыкулча помнит, как дерево ещё было живое, как собирались люди, сворачивались и уходили от зимы на юг, под лай собак, под свистящую мелодию ветра. Тыкулча маленький был ещё, крошечный, года четыре ему было, если годами считать, а не зимами, зимами как тут посчитаешь, коли зима одна да извечная, но он помнит, помнит, как мать берёт его в охапку и плюхает на сани, точно подушку какую, и Тыкулча смотрит назад, смотрит на чумы, которые тоже скручивают, не оставлять же их, летом в чём жить-то, а под зиму новое селение уж проплавили, уж заготовили, по оленьим схронам прошли, где надобно, мерзлоту выскоблили.
        Великан тогда ещё был живой и оставался живым ещё много лет, даром что Тыкулча пошёл к нему снова, когда восемнадцать стукнуло, чтобы своё старое имя его корням оставить. Успел, оставил - на следующую зиму Великана поглотило Стекло, и имя Тыкулчи навсегда осталось там. А тогда в последний раз Тыкулча забрался наверх по его корявым ветвям, тронул каждую выщербинку, каждую зазубрину, прижался к нему щекой, холодному и шершавому, да прошептал: прощай, прощай, два раза, за своё старое имя и за своё новое имя.
        Теперь он шёл к своему детству, к старому селу, к большому схрону, как ни называй. Белая равнина, ничего более, тут ещё никаких тебе проталин, никаких тебе зверей - они вернутся позже, выйдут из подземных нор, выползут из бесконечных галерей, и посреди стоят люди, стеклянные люди, как будто танцуют, кто - подняв руки к небу, кто - вытянув их в стороны, иные - сложив по швам, иные - склонив головы, иные - сидя, обхватив руками колени, будто собралась целая деревня на главной площади посудачить, вот торговка, вот нищий, вот глашатай. Только была это не деревня, а последнее место смерти. Те, кто хотел уйти сюда, кто мог сюда добраться, уходили и добирались.
        Многих Тыкулча ещё помнил - старики, рождённые здесь, возвращались сюда. Многие годы они жили в новом месте, а потом собирались и шли - не для того, чтобы стать указателями, а для того, чтобы коснуться корней. Иные строили диковинные конструкции из снега, чтобы придать своим телам ту или иную форму, иные же просто садились или ложились на снег, чтобы замёрзнуть в естественном положении.
        Были тут и скруты - те, кто коснулся Стекла раньше, чем умер. Они напоминали камни - стеклянные люди, свернувшиеся в клубки, сжавшиеся в ничто, в тлен, в пустоту. Каково это, думал иногда Тыкулча, каково коснуться Стекла - так страшно, но так притягательно. Когда он думал о собственной смерти, он хотел уйти именно так - не замёрзнуть, не заснуть в бескрайнем белом, а сжаться от боли, дёрнуться, сломаться, раскрошиться, почувствовать, как Стекло поглощает плоть, ох, Тыкулча, что же ты делаешь, разве можно думать о смерти в царстве смерти, молчи, молчи, ты ничего не говоришь, тогда и в мыслях молчи.
        Вход в схрон поодаль, метрах в двадцати от последней фигуры, и Тыкулча идёт туда, он знает, где постучать, где подкопать, где дёрнуть, чтобы снег поднялся и обнажил дверь. Вот первая ступенька, она всегда в это время уже выступает, нетрудно найти, а дальше нащупать рычаг сбоку и нажать на него, налечь всем телом, сдвинуть подпорку - и снег обрушится куда-то во тьму, ну то есть не куда-то, а в отдельную камеру, там ещё полно места, хватит и на следующую весну, и через весну, - и появится дверь, расконопатить, разложить, и можно обустраивать перевалочный пункт для охотников.
        Но что-то не так, что-то сломалось, изменилось, чует Тыкулча, чует носом, ртом, глазами, как-то всё неверно - и нога его вдруг проваливается через тонкий слой наста, никакой подпорки нет, снег так и сыпал прямо в схрон, рычаг поднят, а обратно его не вывернули, и незнамо сколько схрон холодило, всю зиму, а значит, он сейчас совсем негодный, не согреешься там, не проживёшь. Тыкулча вытаскивает ногу, обходит провал, находит ступеньки, протаптывает их; вот и дверь, но теперь её вручную раскапывать, благо снег мягкий, не слежавшийся, видимо, ссыпался вниз постоянно, не успевал застыть. Тыкулча копает, копает, в поклаже есть же лопатка, куда без неё, копает час и копает другой, и мышцы болят, и спина трещит, но что делать, не возвращаться же обратно, хотя это безопаснее, предыдущий схрон не так далеко, но вот неприятность: придётся же пройти мимо стеклянных людей, и так не хочется этого Тыкулче, так не хочется, что проще копать, чем смотреть назад. Да и в любом случае кто-то же должен расчистить, с этим же теперь жить.
        Всё у него выходит, хотя не сказать что ладится, с трудом, через «не могу», и вот он уже расконопачивает щели, выдирает прослойки, стоп, кто это вообще законопатил вот так, не он, точно не он и не другой местный - плохо, неуклюже, неправильно, мороз точно пробирался через эти щели, зима была внутри, дотрагивалась до вещей, мебели, лапала запасы, веселилась, как ещё, а значит, если что металлическое внутри было, пиши пропало, рассыплется в порошок, и дерево раскрошится, и вообще непонятно, будет ли что внутри, кроме трухи и холодной грязи.
        Дверь открывается, первый шлюз. Да, тут зима была, и не только она - кто-то прислонил к стене лопату, да так и оставил. Тыкулча трогает лопату, древко трещит и ломается, стальная часть раскалывается, как фарфор. Он распаковывает второй вход - нет, эта получше сделана, есть ещё надежда, может, и порядок внутри. Во втором шлюзе ничего и никого, и третья дверь, вот дрянь, просто же прикрыта, её вообще не закрывали, но как повезло - вторая спасла, не продралась зима через неё, не сожрала всё, что внутри. Внутри беспорядок - тут не один охотник, не какой-то опоздавший, а человека три-четыре жрали, мусорили, сидели, за раз в схроне столько редко бывает; Тыкулча читает следы, слышит замёрзшие слова, чует запах иного, хотя стоп, откуда запах-то, как ни конопать, как ни закрывай, всё равно придёт холод через каналы, через затворы, через лазы, и запах выветрит. И запах не человеческий, другой, и тут только он понимает, что это запах смерти, и вон она, лежит в углу, эта смерть, груда тряпья и то, что осталось от человека, на ней.
        Тыкулча подходит. Больше всего он боится не того, что человек мёртв, а того, что человек жив, как тот, которого он однажды уже находил в схроне. Но нет, нет, это труп, он не пахнет уже, а так, шлейфом, как будто вокруг него разливается что-то тонкое и невидимое. Черт не разобрать, рот открыт, кожа облезла, череп торчит, зубы, тонкие кости ладони. Тыкулча поднимает руку мертвеца, отчего умер, не поймёшь, когда умер - тоже, ну как когда, недавно, неделю, месяц, два, три, четыре, сколько той зимы было. Может, от голода, хотя вряд ли - вон, ещё мешки на полках, там есть что пожрать, вяленка, не всё забрали гости, не всё разорили, да и не смогли бы, тут запасов на несколько зим должно быть. Может, от углёвки, гнус-то разносит, как укусит, так за три дня сгоришь.
        Во что он одет, Тыкулча, посмотри внимательно, ты узнаёшь? Да, конечно, Тыкулча уже видел такое, это для людей с юга, для искателей приключений, надеваешь такую штуку и идёшь через зиму, через Стекло, в никуда, в пустоту. Они шли над деревней и мимо деревни, смотря по сезону, и все были в этих костюмах, и где-то там далеко в зиме они и оставались в своих тёплых доспехах, где-то там их забирал ледяной дракон, сжирал их плоть, крошил их кости, Тыкулча не знал, как и что с ними происходило, он придумал дракона, потому что видел подобных на картинках. Костюм выглядит целым, и Тыкулча аккуратно расстёгивает молнию, снимает его с мертвеца, стягивает, при этом тело разваливается, голова падает набок. Зачем тебе этот костюм, дружок, ты же не умеешь им пользоваться, да и презираешь его, да и повреждён он наверняка, иначе бы его не оставили, но это скорее ритуал: мертвеца нужно похоронить, оставить зиме, а значит, костюм не нужен, он - плата за похороны, монета в глазу, откуда этот образ, Тыкулча, ты же никогда не читал чужих мифов, а впрочем, неважно.
        Под костюмом какое-то тряпьё, фу, гадость, перед смертью он обгадился, иначе как объяснить вот это вот всё, а впрочем, смерть оправдывает всё, мёртвому можно, что живому непозволительно. Тыкулча находит большой мешок - в таких хранят обычно сушёный лишайник, собирают же много, чтобы в еду добавлять, - и надевает на мертвеца, кряхтит, упаковывает, надо дотемна наружу вытащить, да ещё так положить, чтобы не мешал никому. Закончив, Тыкулча тянет, тянет мешок через двери - первую, вторую, третью, вытаскивает наверх, белым-бело, хотя ночь уже близко, и надо бы поторопиться. Тянет, тянет, тянет и дотягивает почти до стеклянных танцоров, кладёт рядом, переводит дух и вытряхивает из мешка, точнее, вытягивает мешок из-под тела, и вот оно лежит среди прозрачных скульптур, такое жалкое, облезлое, безымянное. Тыкулча подтягивает его к одной из фигур, поднимает мёртвую руку, кладёт на колено сидящего стеклянного человека, будто один мертвец решил поддержать другого, похлопать его по ноге, сказать, всё хорошо, брат, я с тобой, мы вместе, не грусти. Всё, сделано, дальше уже само - Стекло потянется по истлевшей
плоти, покатится, будет ползти всё дальше, дальше, и уже будет два стеклянных мертвеца, а не один, полку вечных жителей последнего схрона прибудет.
        Тыкулча идёт обратно в схрон. Что они там забыли, куда они шли и откуда, оставили они его на пути в ту сторону или в эту - нет никакого ответа на его вопросы, тишина и пустота вокруг. Надо уж завтра возвращаться, ждут его в деревне, не выходят, а если он не вернётся вовремя, то и весну пропустят, и на зиму запасов не сделают, и так море времени потерял, поесть да спать, что уж тут, только вот конопатить дверь придётся наново, старое никуда не годится, ну да это он умеет, как пить дать сделает. Да, работать тут и работать, всё не поспеет, и запасы нужно восполнять, но это уж не он, а охотники, его дело - рассказать, объяснить, предупредить. Какие-то припасы есть, на дальних полках вообще не трогали, а есть же ещё помещения, деревня вглубь уходит, под схрон ближних два десятка приспособили.
        Тыкулча долго прибирается в главной комнате схрона: складывает разбросанные мешки, сметает мусор, проветривает, и лишь когда работать уже нельзя совсем, запаковывает двери. Снегосброс позже можно проверить, не сегодня и даже не завтра, раньше следующей зимы не понадобится. Потом Тыкулча ложится спать и видит сон о распятом на дереве человеке. Он видит, как человек забирается наверх в своём защитном костюме, садится на ветку и начинает раздеваться, снимает почти всё, и под конец уже дотрагивается до Стекла голыми руками, но как будто не чувствует боли, как будто ничего в нём не меняется, просто он принимает позу поудобнее, не висеть же в неудобной, и улыбается тем, кто ждёт внизу. Они смотрят и тоже улыбаются, а человек наверху постепенно превращается в Стекло, но при этом не чувствует боли, его не корёжит, он висит на дереве и смотрит то вниз, то куда-то за горизонт, и глаза - это последнее, что остаётся в нём живого, и в последний момент он игриво подмигивает. Тыкулча просыпается с твёрдым ощущением, что подмигнули ему.
        Он встаёт, ест, осматривается напоследок и выходит из схрона. Пакует за собой первую дверь, слава богам, что холод не проник внутрь, пронесло, повезло, как не всегда бывает, потом вторую, и третью, тщательно всё делает, не как эти, заезжие. Идёт к стеклянным людям, смотрит на вчерашнего мертвеца, тот остекленел уже, прозрачный лежит, как и прочие. Ну и хорошо, достойное погребение, всё лучше, чем в схроне гнить, вонять да людей пугать. Тыкулча идёт прочь; самую последнюю стеклянную фигуру он чуть похлопывает по плечу, рука-то в двух перчатках да в верхонке, оно можно, и оставляет танцующих позади. Этот последний - Гив-ынкэв, давным-давно шаманом ещё в старой деревне был, а в новой всего зим пять прожил, да так и не приспособился. Он к Тыкулче всегда добр был, о делах расспрашивал, деревянного оленя как-то подарил. Тыкулча с ним всегда прощается, как крайний схрон позади оставляет.
        Он минует Стеклянного Великана и старательно отводит взгляд - не хочет видеть, как человек в ветвях на него смотрит, мало ли что там в этих стеклянных глазах спрятано. Больше всего Тыкулча боится, что сон его вещий, какой у шаманов бывает, и один глаз у распятого и в самом деле закрыт, точно тот подмигивает; а ведь Тыкулча до сна и помыслить о таком не мог, и если правда это, если увидит он это сейчас, то сам себя испугается, даром что никого и ничего не боится. Так что проходит он, головы не поворачивая, и ползёт дальше в белое по одному ему известным ориентирам.
        Так идёт он час, и другой, и третий, и вот скоро уже новый схрон, как вдруг вдали появляется тёмная точка - кто это в такую даль, кто это, помимо разведчика, в весну заглядывает, вот тут и страшно должно бы стать. Но Тыкулче не страшно, он своё уже отбоялся - что мертвецы ему, что смерть, ничто, а больше и бояться-то нечего. А точка тем временем приближается, и Тыкулча останавливается, всматривается - не идёт человек, а бежит навстречу какое-то животное, крупное, прямо-таки мчится, а, не просто животное, а всё-таки и человек тоже, собачья упряжка, кто это может быть такой, неужто сам сукиджэврэй чупчэ, Хозяин сендухи пожаловал, кто ещё может по ранней весне рассекать. Да он, он, родимый, вот едет навстречу, не быстро и не медленно, а так, как будто под себя землю подтягивает, а не вперёд по ней мчится.
        Наконец доезжает до Тыкулчи, останавливает нарты, смотрит - большой, сильный, в меха запакованный, смотрит на него сверху вниз, не вставая, кивает. Тыкулча отвечает кивком, и Хозяин молвит: ну что, подвезти тебя, разведчик? Чай устал уже, а до деревни далеко топать. Знает Тыкулча, чем обернётся помощь от сукиджэврэй чупчэ принять, а и отказать не может, потому что оскорбить Хозяина страшнее, чем руку ему подать. Поехали, говорит и забирается потом на нарты, с трудом, необычные, высокие, а Хозяин протягивает ладонь, ласково так, точно другу, давай, мол, берись, что мучаешься, маленький ты мой. Тыкулча заваливается в тёплое и мягкое, чем у Хозяина дно-то выстлано, не поймёшь, потом раздаётся щелчок, и сани дёргаются, трогаются. Тыкулча молчит - Хозяин знает, куда ехать, куда двигаться, и наверняка ж по дороге в свою ярангу заедет, поесть-попить предложит, жён своих гостю на один день подарит, а то и не на один, тут уж как к себе расположишь.
        Разум мутится у Тыкулчи в хозяйских нартах, ничего он не понимает, цель свою позабыл, будто снегом голова наполнена. Едут, потрясываются, Тыкулча выглядывает, но не знает, куда они едут, то ли домой, то ли ещё куда, никаких же ориентиров на такой скорости не разглядишь, ничего не нащупаешь, и как только Хозяин справляется, да он, видать, всё тут назубок знает, нюхом чует. Устал? - спрашивает Хозяин, и Тыкулча отвечает: да, устал, устал, потому что нельзя отвечать иначе, коли скажешь: не устал, Хозяин ответит: ну как не устал, так помоги мне править. А псы у Хозяина привередливые - не понравится, кто ими правит, разорвут на части, им же упряжь не острог. Поэтому устал, конечно, и Хозяин отвечает - ну что ж, отдохнуть нам тогда надо, заедем в мою ярангу, чаю попьём, это по дороге, оттуда день пути, не больше, довезу с ветерком. И Тыкулча молчит, ничего не отвечает, не благодарит и не возмущается, уж как сложилось, так и пойдёт. Едет себе и едет, и время незнамо как движется, может, минуту едет, а может, и много зим уж, и деревня заждалась его, и охотники поняли, что погиб разведчик, и вышли наружу.
        Тем временем упряжка останавливается. Тыкулча выбирается, перед ним яранга - богатая, хорошая, прямо на снегу стоит, а вокруг ничего, никого, никакого Стекла, никаких указателей, белое ничего, тут бы он и погиб, если бы один остался, идти-то куда - неизвестно. Хозяин уже в ярангу заходит, разворачивается, рукой машет, мол, давай, что ты там стоишь, ждут тебя, гостя дорогого. Да, дорогого, какого ещё, мы все Хозяину дети малые, все сыны и дочери его, всех он нас любит, напоит-накормит, по голове погладит, по шапке надаёт.
        Четыре жены у Хозяина, это Тыкулча хорошо знает - старая, средняя, молодая и совсем девочка, и одна из них ночью к гостю придёт, а уж какая - от везения зависит. Тыкулча заходит, и вправду, четыре женщины хлопочут вокруг, раздевают, разувают, ведут к очагу, сажают, плошку с опанэ в руки суют, строганину подкладывают, спину растирают. Клонит Тыкулчу в сон, глаза закрываются, он проваливается, но Хозяин мешает, говорит: не спи, Тыкулча, не спи, есть разговор к тебе, не просто так я тебя из сендухи забрал, хотя какая она сендуха уже, другой совсем стала, ушло всё, что было, и я уйду, никуда не денусь. Голос Хозяина не то чтобы громкий, но не слышать его невозможно, проникает как будто внутрь, прямо в голове звучит, на то он сукиджэврэй чупчэ, великий мёртвый и всегда живой.
        Машет Хозяин рукой, и жёны исчезают, прячутся в иоронгах. Другая сендуха стала, говорит Хозяин, совсем другая. Была когда-то большая-большая, и были в ней и олени, и лисы, и песцы, и зайцы, и бараны, и птицы всякие, что куропатки, что совы, и реки с озёрами, и рыбы всякой множество, и травы, и кустарники, и всё это кормило-поило, обряжало и крышу над головой давало. А сейчас белая тьма, ничего вокруг, и хиреет всё, застывает, скатывается, и я тоже хирею и застываю. Раньше выйдешь в сендуху, развернёшься, разлетишься, и тучи разойдутся, и солнце загорится, и идут к тебе люди о всяком просить - кому охоты хорошей, кому жену красивую, кому здоровье богатырское. А теперича никто ни о чём не просит, никто не ходит, никто «спасибо» не говорит, точно все люди стеклянные, а не только мёртвые, и ты, Тыкулча, тоже стеклянный, сидишь тут, робеешь, слова не можешь вымолвить, а ведь помнишь ещё истории, помнишь ещё прадедов, которые ко мне за советом шли.
        И ты вот думаешь, говорит Хозяин, что сейчас я тебя о чём-то просить буду, мол, иди Тыкулча да напомни обо мне охотникам, езжай да расскажи, кого видел, с кем беседовал, и все они на поклон ко мне потянутся, мясо да шкуры понесут. Но нет, не про это речь. Мне просто поговорить надобно, чтобы меня умный человек послушал, не всё же девкам душу изливать, глупые они, в рот смотрят, а ничего не смекают. А ты, Тыкулча, человек сталый, опытный, надёжный, много видел, много умеешь, а значит, и выслушать сможешь, и суждение своё сказать. Сможешь же? Тыкулча кивает, не очень уверенно, но всё же кивает. Ну вот, продолжает Хозяин, значит, на том и порешим, я тебе слово, а ты мне слух да ответ.
        В мисочке насыпаны ягоды - омчатан, гит, иннамта - и Хозяин зачерпывает горсть, кладёт в рот, жуёт. А ты чего не берёшь, говорит Тыкулче, и тот послушно берёт несколько ягодок, а Хозяин посмеивается, посмеивается, хитро-хитро глаза щурит. Потом вдруг хмурится, стирает улыбку с лица и говорит: худо стало, Тыкулча, худо. Как Стекло с севера пошло, всё хуже и хуже. Раньше я всеми землями владел, отсюда и до самой большой воды, что летом, что зимой сендуху санями мерил, всех животных братьями считал, в каждом человеке сына или дочь видел. А сейчас едешь-едешь, и никого, только статуи стеклянные стоят. Раз не заметил, врезался в одну, нарты поломал, три дня потом домой добирался. Вижу, вижу, что удивлён, ну так чай я не облако, сквозь Стекло не проеду, потому и врезался, ну да речь не об этом. Речь о том, что раньше для меня границы никакой не было, а теперь - есть. Белое было, белое есть, белое впереди, а я ехать не могу, нарты стоят, собаки упираются. Что там такое, спрашиваю, а они мне: нельзя туда, нельзя. Ну да они глупые, собаки, я их стегаю, палкой охаживаю, а они стоят как влитые, ни шагу
дальше.
        Вот это меня и тревожит, Тыкулча, это и беспокоит. Нет места в сендухе, где мне ходу нет, хозяин я здесь, всё могу, всё умею, всё имею, а теперь не так это, значит, там - не сендуха уже, а что-то другое, что и мне неизвестно, а тебе и подавно. И ведь бросил я собак, сказал: паситесь пока здесь, и шаг ступил, и второй, а потом понял - и так не могу, не пускает, нет мне теперь хода к воде, только возвращаться. И я поехал было прочь, собрался уж, приготовился, собакам доброе слово сказал, как чую: приближается кто-то, далеко ещё, но сендуха, она мне шепчет, шепчет, всё знаю, всех вижу, а тут люди, но не такие, как ты, а другие люди, пришлые, из чужих краёв, и идут прямо на меня, ко мне, за мной. И смотрю я на них и думаю: подожду, посмотрю поближе, и сел ждать. Дня четыре они ещё шли, останавливались, говорили, молчали, хмурые, понурые, пустые какие-то, знаешь, вот ты полный, например, хотя ничего у тебя-то и нет - ни семьи, ни друзей, а всё равно полный, будь я абас, выпил бы до дна, а тут ничего нет, оболочки бредут, поживиться нечем, и только один полный из всех, причём чем полный - незнамо,
ничего не могу разглядеть, непроглядная тьма внутри, уголь и дёготь.
        И вот они всё ближе, ближе, и мне, Тыкулча, не по себе стало - никогда такого не было, тысячу зим живу и тысячу зим ничего подобного не чувствовал, а тут вдруг не по себе, и я спрятался, стою белый на белом, никто не учует, никто не увидит. А они идут, и идут, и мимо меня идут, один за другим, гуськом, в спины друг другу смотрят. И проходят через эту стену невидимую, точно и нет её, и идут дальше, а я вслед им смотрю: вон оно, вот, куда человек может войти, а я, Хозяин сендухи, - не могу, не могу.
        И смотрю я им вслед, и вдруг первый останавливается, и прочие за ним. А он оборачивается и прямо на меня смотрит, и вдруг улыбается и руку поднимает, мол, здравствуй, прости, что сразу не приметил. Да ты вообще меня приметить не должен был, думаю я и не понимаю, помахать ему в ответ или стоять - белое на белом. Но пока я думал, он уже повернулся и снова пошёл вперёд, и прочие - за ним. Час, второй, третий, и вот нет их уже - пропали в пустоте, растворились в мареве.
        Вот ты умный, Тыкулча, скажи мне, кто это был, куда они пошли, чего им надобно. Не знаю, отвечает Тыкулча, а что он ещё может сказать. Но они вернулись, добавляет он. Вернулись оттуда. Хозяин качает головой: я не видел, как они возвращались, ты уверен? Да, отвечает Тыкулча, я точно знаю. Я нашёл двоих - один мёртвый в схроне, второй привязан к стеклянному дереву, а значит - вернулись. Может, это ещё как туда шли, спрашивает Хозяин. Может и так, соглашается Тыкулча. Или нет, говорит Хозяин. Или нет, соглашается Тыкулча.
        Они молчат, Хозяин жуёт ягоды, Тыкулча смотрит на огонь, уже потухающий в очаге. Видишь, говорит Хозяин, как выходит, вы, люди, просто уйдёте, кто на юг, кто на север, все дороги вам открыты, нет у вас ни цепей, ни пут. А я тут останусь - на юг не могу, на север тоже, и останется у меня пятачок снега, а после и его не останется, и не будет больше у сендухи Хозяина, да и самой сендухи не будет. И мне же не себя жалко, мне ничего, мою плоть разрезали и варили, кровью землю поливали, душу во тьме держали, мне ни один шаман не чета, я был, есть и буду, коли не здесь, так на небе. Мне жён жалко - куда они, к кому, как. Куда Окко-Эн пойдёт, её нежные руки и иглы вдеть в ушко не умеют, она для ублажения. Куда Вакат-Ваал пойдёт, она же холода боится и жары пугается, и небо ей давит, и земля её тянет, ей бы всё сидеть да вышивать, да чтобы тишина вокруг. Куда Ив-Нэвыт пойдёт, она, конечно, сильная, и сеть сплетёт, и рыбу поймает, и почистит, и сварит, но людей больно не любит, как видит человека, так прячется сразу, не хочет ни видеть, ни слышать, ни запах чуять. Ну а про Нынран и вовсе что сказать, старая
она, её бы на покой, пусть себе на покрывалах лежит и трубку покуривает.
        Это её время, говорит Тыкулча. Усмехается Хозяин в усы, качает головой. Кажется, что её, а на деле не её. Время Нынран - это когда снег метелью поднимает, когда ты в тёплой яранге сидишь, а снаружи стихия бушует, когда олени только и делают, что спят да ягель жуют, суровое время, но бурное, страшное, беспокойное. А нынешняя зима - это не время Нынран, это белая тьма, это тишина, какой быть не должно, и после неё не придёт время для Окко-Эн, и время для Вакат-Ваал, и время для Ив-Нэвыт. После неё ничего не придёт, всё закончится, закруглится, завершится. Не будет больше ни зимы, ни весны, ни лета, ни осени, ничего не будет.
        Тыкулча молчит, нечего ему сказать, не хватает ему мудрости, он человек простой, всю жизнь в сендухе прожил, ничего, кроме снега да лишайников, не видел, да и не нужно ему ничего больше. Молчит и Хозяин, всё, видимо, сказал, нечего больше добавить. Встаёт, отходит от очага, зовёт: Ив-Нэвыт, Вакат-Ваал, убирайте еду, а потом к Тыкулче снова: ну пойдём, раз отдохнул, поедем домой. Встаёт Тыкулча, откуда ни возьмись появляются Окко-Эн и Нынран, весна и зима, молодая и старая, и одевают его, обряжают, а Хозяин - глядь, и одет уже, и не сам вроде одевался, и полуголый, в одной рубахе у огня сидел, а вот уже и к выходу готов.
        Выходят они наружу, а там белым-бело, только собаки ждут, да олени торчащий из-под снега ягель объедают, да ковёр цветастый на снегу лежит присыпанный, видно, выбивал его кто из жён, чистил. Тыкулча оборачивается нерешительно, смотрит на хозяйских женщин, выстроились они рядом, глядят вслед. Машет им Тыкулча, чуть руку поднимает, и они машут, редко они гостей видят, редко теперь.
        Забирайся, говорит Хозяин, и Тыкулча лезет в нарты. Хозяин поднимается следом и трогает. Нарты едут мягко, как по пуховой перине, Тыкулча сидит и смотрит назад, на ярангу, которая становится всё меньше, меньше, пока наконец окончательно не исчезает в белизне. Хозяин правит, правит, а потом говорит через плечо, не оборачиваясь: расскажи мне о сыне. О сыне? - переспрашивает Тыкулча. О сыне; я же тебе рассказал, так теперь и ты мне расскажи, а то молчишь, молчишь.
        Он умер, говорит Тыкулча. Вот и расскажи, и сам заодно вспомнишь, какой он был, память - штука такая, не вспомнишь сейчас, забудешь навсегда. Он был совсем крошечный, отвечает Тыкулча. Говори, говори, подбадривает Хозяин. Зачем? - спрашивает Тыкулча. А ты попробуй, легче станет. Он… я не помню почти, я держал его на руках, и он плакал, и плакал, и плакал, ничего больше, я пытался его утихомирить, и свистел какую-то мелодию, не помню уже, и напевал, но он всё равно плакал, я никак не мог его успокоить, а потом возвращалась Анка-Ны и брала его, и он сразу замолкал, ему даже не надо было прикладываться к её груди, ему хватало просто вот этого внимания, материнских рук, а я ничего не мог, я ничего не умел, мне было семнадцать лет, я уходил прочь и я тоже плакал, но внутри, без слёз, потому что чувствовал, ничего, ничего не будет иначе, и даже страшнее: ничего, ничего не будет вообще, всё застит белым, и его, и меня, и Анка-Ны, всех нас. Он родился зимой, в самые морозы, обычно так не делают, младенец должен родиться весной, но мы были молодые идиоты, мы не считали месяцы, у нас получилось случайно, и
вот он в середине зимы, когда мы все подтягиваем животы, а ему нужно молоко, только у Анка-Ны его мало, хорошо, есть ещё одна женщина, такая же дура, у неё хватает и на своего, и на нашего чуть-чуть, но ребёнку нужен воздух, и нужно солнце, и нужен ветер, а он видит только подземный схрон, лица в отблесках факелов, он дышит потом и смрадом, он пьёт отравленное молоко уставших матерей. И Анка-Ны говорит мне: я не хочу видеть, как он умрёт, я не хочу, но он умрёт, это все знают, я унесу его, и мы не увидим этого, и я знаю, о чём она, она хочет, чтобы он замёрз и стал Стеклом, она может выйти днём на несколько минут, оставить его, и всё, а весной мы найдём его там, где она его оставит, и положим в землю, продолбим ради него мерзлоту. И я разрешаю, я говорю: да, иди, иди, и моя мать говорит: да, иди, у вас будут другие дети, которые родятся весной и выживут, а этот обречён, у него нет жизни, и Анка-Ны ещё думает, а потом умирает тот, второй, на руках у другой женщины, и она рыдает, и её груди сочатся молоком, которое уже никого не спасёт. Анка-Ны идёт наверх, поднимается, мы все за ней, всё селение, она
исчезает за дверью шлюза, и мы ждём, ждём, ждём, ждём её, а она не возвращается, и она не возвращается больше никогда.
        Тыкулча замолкает. Он плачет, слёзы стекают по его щекам, а Хозяин говорит: вот видишь, тебе же стало легче, как я и говорил, а теперь продолжай, ты ещё не все рассказал. Тыкулча продолжает - сквозь слёзы, шмыгая носом, но бегло, легко, потому что и в самом деле надо было ему выговориться, надо было поделиться, прав был Хозяин, мудр. Потом пришла весна, говорит Тыкулча, и мы вышли наружу, и я искал Анка-Ны, я ходил по всей деревне, я ходил далеко за её пределы, во все стороны, но так и не нашёл их, хотя представлял, конечно: стеклянная женщина, которая прижимает к себе стеклянного младенца, мои любимые люди, мои любимые статуи, моё сердце, навсегда залитое Стеклом. Я искал их, искал, искал, но так и не нашёл, и никто не нашёл, но так часто бывает - когда люди уходят в зиму, они остаются там навсегда, а сендуха огромная, мало ли куда стеклянного человека занесло, мало ли где он на земле лежит, он же прозрачный, так и не заметишь.
        И я ищу, ищу, вдруг говорил Тыкулча, я ищу их и сегодня. Я потому и стал разведчиком - выхожу по весне и иду от схрона к схрону, и везде ищу их - Анка-Ны и своего сына, свою любовь. Как его звали, спрашивает Хозяин. Никак не звали, отвечает Тыкулча, мы должны были дожить до весны и тогда дать ему первое имя, но мы не дожили, и он остался без имени. В ту весну я вырезал своё имя на коре Стеклянного Великана и стал тем, кто я сейчас. Ты отдал своё имя дереву, говорит Хозяин, это правильно. Дерево сохранит его лучше любого из нас. Но мы приехали.
        И нарты действительно останавливаются, и Тыкулча смотрит вокруг - знакомые ориентиры, его деревня, только что-то не так, дымки не идут из отводов, не потаял снег над пеллетными ямами, не стёк водою, будто и не выходил Тыкулча на разведку, будто зима ещё. Я тут подожду, говорит Хозяин, а ты иди, иди. Тыкулча выбирается из саней и идёт к деревне. Идёт, идёт, не оборачивается, потому что чует: Хозяин не уехал, ждёт его позади, смотрит вслед. А деревня-то мертва, никаких тут следов нет, давно людей не было, рычаги для снегосбросов вытянуты, а зимой они внизу должны быть, значит, не закрывались, значит - или умерли, или ушли. И Тыкулча начинает рыть, рыть снег там, где должен быть вход, копать, копать, руки уже болят, и страшно так, как никогда страшно не было, и тут он вдруг всё понимает, и встаёт и идёт к календарному столбу, и смотрит на него - а там уж пометки, которых и быть не может, как будто три года прошло, а то и больше, последний раз же пометку двигали, когда уходили, а ушли тоже незнамо когда. И Тыкулча садится на снег и плачет, плачет, его передёргивает, он смотрит и видит точку - это
Хозяин, который ждёт его поодаль, не уезжает.
        Тыкулча встаёт, и бредёт к нему, и пытается придумать, что сказать, о чём спросить - что делать, куда идти, тьма вопросов, и ни на один толкового ответа нет, все в воздухе замерзают и падают вниз со звоном. Он доходит до Хозяина, опирается на сани и просто смотрит, и вопрос, видимо, в его глазах читается, а Хозяин качает головой, улыбается и говорит: просыпайся, Тыкулча, пора уж и честь знать.
        И Тыкулча просыпается в дальнем схроне, в тонком шлейфе мертвецкого запаха, который ничем теперь уж не выгонишь, и по щекам его текут слёзы, а слёзы это счастья или горя, никто не разберёт, да и сам Тыкулча не знает.
        12. На север
        Он сошёл с корабля в Русове. Сухогруз встал на якорь в нескольких километрах от берега, остальной путь он и ещё четверо пассажиров проделали на катере. Здесь уже чувствовалось дыхание зимы, продувной ветер и около ноля ранней осенью, когда в Хураане зашкаливает за тридцать. В воздухе висело предвкушение пятидесятиградусных морозов, рёв ледоколов, свист ледяного ветра с равнин.
        На воду пришлась почти половина пути: корабль миновал Внутреннее море - мимо островов Глесии, обогнул тарийское побережье и прошёл через пролив Статинна. Дальше - уже по суше, по трактам на северо-восток, от города к городу, от деревни к деревне. Он никогда не бывал в северных землях и ничего не знал о том, как там устроена жизнь, и он отказался от сопровождающего, хотя Ка предлагал отправить с ним бывалого человека на первую половину путешествия. Я один, сказал он Ка, я всегда один. Впрочем, в Марасе его всё-таки ждал подкупленный солдатик - надо же как-то преодолеть блокпост.
        Корабль показался ему огромным, хотя он знал, что бывают и больше. Он никогда не ходил по морю, ему лишь приходилось бывать на кораблях, стоящих в порту. Однажды он убил человека на пришвартованном пароходе - раскроил ему череп о борт и перевалил через поручни. Он не боялся путешествия, потому что не знал страха, но осознавал, что при качке его может прихватить морская болезнь, и тогда он окажется беспомощным. Не то чтобы на корабле его могли ждать враги - он просто не любил терять контроль. В порту было шумно, сновали носильщики и матросы, горели фонари. Он пошёл вверх по сходне, и уже на борту его встретил капитан, который обращался с ним как с дорогим гостем и лично сопроводил в каюту. Насколько он понял, капитан был из секты и готов был безоговорочно выполнить всё, о чём попросит Ка, а голосом Ка здесь и сейчас был он сам.
        В каюте было тихо, уютно и современно. Никакого дерева, никаких архаичных иллюминаторов, пластмасса, сталь и большое окно. Он сел на кровать и осмотрелся. Здесь ему предстоит провести несколько недель. Подобных кают на судне было пять - даже чрезмерно для сухогруза, но капитан подрабатывал перевозкой важных персон и потому оборудовал для них отдельную зону, включающую возможность посещать мостик. Было странно - ему не нужно было никуда бежать, никого выслеживать, никого пытать или убивать. Нужно было просто сидеть в каюте, есть, читать, при желании - гулять по палубе. Корабль дышал справедливостью - все получали здесь по трудам и заслугам, все работали так, как нужно, это был отточенный механизм, любое вмешательство в функционирование которого могло привести к беде.
        Теоретически он должен был оказаться у северных подступов раньше Проводника. Проводник высадился в Русове парой недель раньше, и наверстать это отставание по суше было относительно несложно. Он не был обременен багажом, он был невероятно вынослив, он был один, он был незаметен. Но он понимал и ещё кое-что: Проводник знает, что за ним идут. И будет готов.
        Никто не беспокоил его на корабле. Завтрак приносили в половине десятого. Из каюты он не выходил. Судно шло плавно, почти никакой качки, видимо, хорошие стабилизаторы. Он смотрел в окно и видел сперва берега, а потом синюю гладь, уходящую в солнечный горизонт. На второй план отошли Проводник, Ка, Алярин, Хан и десятки других - живых и мёртвых, тех, кому он служил, и тех, кого он убивал. Они не возвращались ни разу за всё время плавания, за все эти дни и недели. Они находились в другой реальности. Он забыл, кто он такой, и зачем отправился в путешествие, и зачем до того отправлялся в другие.
        Как только он сделал первый шаг на твёрдую землю, они вернулись. Чужой, холодный, грязный город вокруг возвратил ощущение реальности. Где-то здесь прошёл Проводник и его свора, и теперь он должен их догнать. Лучше сделать это до территории Стекла, украдкой, на каком-нибудь тракте, на городской улице, где угодно, лишь бы не на той белой равнине, какую он представлял себе по описаниям.
        Куда едем, деловыми голосами спрашивали многочисленные возчики. Их раздолбанные, проеденные ржавчиной драндулеты дребезжали и пахли бензином. Он сказал одному: поехали, и они сели в потрёпанный седан с сиденьями, покрытыми старым тряпьём. За город, сказал он, на север. По Ултою? - спросил водитель. Я не знаю, ответил он, просто туда, и показал направление рукой. Далеко? Как заедем. Я заплачу.
        Они поехали. Сначала петляли улочками со сбитым асфальтом, потом выбрались на какую-никакую трассу. Машин было мало, в основном - фуры. Поля по левую руку были аккуратно ухожены, по правую - заросли сорняками. Водитель обратил внимание на его взгляд и начал рассказывать о местных бандах, олигархах, бесправии и так далее. Знакомая песня, такое расскажет любой таксист в любом городе. Справа - понятно, всё украдено. А слева - пока ещё нет, но скоро тоже украдут. Ему было плевать. Он слушал и даже не трудился поддакивать.
        Поссать надо, сказал водитель и съехал с дороги на лесную дорожку. Вышел из машины, отошёл куда-то в кусты, стал справлять нужду. Потом в окне появилось оружие - какая-то незнакомая пукалка. Выходи, сказал водитель. Он вышел. К водителю присоединились ещё двое - такие же облезлые, жалкие, смешные. Ты прости, сказал водитель и начал нажимать на спуск. Он так это и увидел, как начало движения, палец, съехавший на миллиметр, сейчас грянет выстрел, пуля выползет из ствола и медленно потянется к его животу. Он успел отпрыгнуть, пуля улетела куда-то в лес. Он дотянулся до одного из доходяг, ближайшего, и прикрылся им. Доходяга выхватил нож, начал пырять куда-то назад, он сломал ему кисть, подхватил нож и всадил в лёгкие. Доходяга заорал, горлом у него пошла кровь. Водитель и второй сделали несколько шагов назад, а он бросил нож в водителя. Попал в глаз, тот упал. Третий побежал прочь, он вырубил его, бросив поднятый с земли камень.
        Обыскал вещи бандитов, осмотрел машину. Немного местных денег, пистолет, несколько ножей, дорожный атлас. Всё, что нужно. Пошёл к лежащему без сознания доходяге и добил его несколькими ударами тяжёлого ботинка. Вернулся назад, сел в машину, развернулся и поехал прочь.
        Так это и работает, думал он, я выбрал из всех возчиков именно того, кто должен был на меня напасть и получить по заслугам. Я не мог выбрать честного человека, потому что с ним было бы нечего делить. А теперь у меня есть машина, старый драндулет, который, может, и не выдержит всей дороги, но неважно - главное, что я еду.
        Ехал он долго. Час, два, пять, десять, без остановок, потому что должен был догнать. Через двадцать один час он остановился - в Марасе, городе на краю империи. До Мараса путь был один, и разминуться с Проводником он не мог. От Мараса шло три дороги - на Ктыву, на Гурст и на Гянну. Они уже не были трактами, позволяющими пройти полторы тысячи километров за один заход, но асфальт на них ещё сохранялся - местами дырявый, местами сбитый, хоть что-то. После них не было ничего - зимники вели к владениям луораветланов, настоящих людей, как они о себе говорили, узкоглазых, плосколицых обитателей севера. Они умели выживать на территории Стекла, в вечной зиме, и Проводник наверняка должен был остановиться в одном из их поселений. Впрочем, кто его знает - оборудование у него было хорошее, мог обойтись и без сторонней помощи.
        Он остановился в небольшой гостинице, чья неоновая вывеска мерцала в тумане. Одна буква не горела, забавно искажая название отеля. Драндулет он оставил в нескольких кварталах, причём запирать не стал, угонят - и хорошо. Всё равно удобнее на возчике. Сонный портье выдал ему ключ с тяжёлым деревянным брелоком, а горничная проводила до номера по лабиринтам коридоров и пожарных выходов. Он положил сумку на кровать. Осмотрелся. Стянул куртку, лёг рядом с сумкой, не снимая ботинок, и сразу же провалился в сон.
        Ему приснился Проводник, которого он никогда не видел. Проводник менялся с течением сна - сперва выглядел мальчишкой, но под конец оказался высоким пожилым человеком без глаза и руки. Во всех ипостасях он безостановочно говорил - тихо, вкрадчиво, рассказывая истории с безумными сюжетами и невнятными концовками, как плохой сценарист, неспособный выбраться из ситуации, в которую сам и загнал героев. Сон казался дурацким и бессмысленным, Проводник дико раздражал, но в самом конце, незадолго до пробуждения, что-то изменилось. Проводник внезапно обрёл свой истинный вид человека лет тридцати - тридцати пяти, худого, темноволосого, с непропорционально широким лицом и небольшими глазами. Он сказал «коснись» и протянул кусок Стекла в форме кинжала. Он никак не мог решиться - взять или не взять, но когда наконец решился, Проводник растаял вместе со сном, а его выбросило в реальный мир, на нерасстеленную гостиничную кровать.
        Он понимал, что давным-давно касался Стекла. Он точно знал это, хотя, конечно, не мог ничего помнить - возможно, это произошло, когда ему был день или неделя от роду. И Стекло не убило его, а сделало тем, кем он стал. Как оно поступило - если можно сказать о Стекле «поступило» - с Проводником и Алярин. Вот чему завидовал Ка, вот почему он их ненавидел, вот почему заманил одного избиением другого - и отправил убить третьего. Ка завидовал тому, что у них никто не спрашивал. Они, за исключением Алярин, коснулись Стекла в несознательном возрасте, у них не было выбора, и они сорвали джекпот. А он, Ка, вырос, у него появился выбор, а вместе с выбором - и страх. Он наверняка не раз смотрел на Стекло, протягивал к нему руку и - не решался. Потому что осознавал, что шанс умереть в миллион раз выше, чем шанс стать таким, как они.
        Но Ка ошибался. Это счастье сродни счастью оперного кастрата. Ты великий певец, послушать тебя съезжается половина мира, к тебе благоволят властители, и всю эту удачу, весь этот успех тебе подарили, не спрашивая, ты вырос с ним рука об руку. Только одно маленькое «но»: у тебя нет члена. Даже у бездомного на грязной улице он есть, и ему есть применение с такой же вонючей бездомной. А у тебя - нет. И тот, кто тебя облагодетельствовал, превращается в изувера.
        Чем дальше он двигался на север, тем чётче осознавал, что есть только он, Проводник и Алярин. Ка - не более чем курьер, источник информации. Спасибо, Ка, ты выполнил свою функцию, больше говорить не о чем. Теперь, лёжа на кровати в далёком Марасе, он окончательно в этом уверился.
        Он оделся и спустился в лобби. Портье был новый, утренний. Он поздоровался и спросил о Проводнике. Портье никого такого не видел, группу из тринадцати человек не заселял.
        Толстый, плохо пахнущий возчик на таком же раздолбанном драндулете, какой достался ему в Русове, отвёз его на окраину города, к бетонному недострою, испещренному торчащими усами арматуры. Инструкция, куда идти, была подробной - солдатик очень боялся, что их засекут. Оно и понятно, нелегалов расстреливали на месте, а помогавших им солдат публично пытали и казнили перед скоплением народа. «Увидеть чужую смерть - сохранить свою жизнь», - гласил афористичный лозунг Лидера, тут и там мелькавшего на плакатах. На юге Лидер был никто и звать его было никак, здесь же он полтора десятка лет руководил пограничным государством и контролировал экспорт Стекла. Может, его и в живых-то нет, говорил по дороге возчик, может, помер давно от старости или от болезни какой, но мы-то не узнаем, мы как знали, мол, вот он, Лидер, так и будем это всегда знать, никуда не денемся. Поэтому Лидер был вечно молод - он смотрел с портретов и транспарантов, газетных передовиц и рекламных щитов, его усы топорщились, а взгляд оставался дерзок и умён, как и много лет назад.
        Он вошёл в небольшую комнату, светлую - потолка не было, под ногами заскрипели стеклянные брызги. Повсюду были битые бутылки, сигаретные пачки, в углу вились мухи - там сдохло какое-то мелкое животное. Он осмотрелся. Не очень уютное место для встречи.
        Не оборачивайся, сказал кто-то. Он послушался. Голос показался механическим, как из рации. Ты один? Нет, меня много. Не шути. Хорошо. Когда пойдём, спросил он, и невидимый солдатик ответил: завтра вечером, сегодня не моя смена. Что от меня нужно? В одиннадцать ровно ты должен быть у чёрного дома на сто шестнадцатой линии. Линии? Здесь улицы так называются. Ничего не записывай, только запомни: чёрный дом на сто шестнадцатой, он там один такой. Справа от него арка, идёшь в неё, за аркой дверь налево, двустворчатая. Открывается только правая створка, заходишь, и там я тебя жду. Хорошо. Запомнил? Да. Точно? Да. Не придёшь - всё отменяется, в другой раз не поведу. Хорошо.
        И ещё: за тобой следят. Почему? Потому что ты приехал. А значит, хочешь перейти. За другим сюда не приезжают. Этот город живёт на переходе. Сделай вид, что собираешься перейти легально. Зайди в магистрат, подай заявление на переход, это снимет подозрения. Слежку ослабят. И сходи сегодня в бар или на танцы. В то же время, в которое завтра пойдёшь на встречу. Хорошо. Всё, уходи. Он развернулся и посмотрел туда, откуда раздавался голос - никого не было. Это просто радио, сказал голос, оно лежит наверху, дешёвая двухканальная рация. Меня тут нет. Хорошо, повторил он и пошёл прочь.
        Как боится-то, думал он. В Хураане тоже хватало дури, но такого страха там не было. Потому что там не было власти. Ты убил, тебя убили, ты поджёг, тебя посадили, обычное око за око, полиция для вида ходит и пугает бомжей. В Хураане никто не боялся слова - за слово можно было огрести, за слово можно было подохнуть, но всё было открыто, ты сказал - тебе сказали, или ударили, или воткнули под рёбра нож. Это было жестоко, но честно. А здесь ты едешь к чёрту на рога, чтобы поговорить с рацией, и демонстративно подаёшь заявление на переход, чтобы с тебя сняли подозрение в контрабанде.
        Он осознал, что зря отпустил возчика, потому что полагал, что разговор займёт больше времени. Вдалеке виднелись жилые кварталы, он поплёлся по раздолбанной промзоне к ним. Позади зажужжала машина, он оглянулся. Грузовик с кабиной, свинченной из переваренного кузова легковушки. Машина остановилась, он забрался внутрь. Водила спросил: тебе куда? В город. Куда в город? К магистрату. Высажу там неподалёку, сказал водила.
        Магистрат напоминал бетонный куб, архитектура давно павших империй, не хватало только стилизованных орлов. Центральные двери были закрыты, вход для просителей откуда-то с заднего двора. Он прошёл мимо бесконечной очереди из мамаш с вопящими детьми, испитых мужиков, суровых бритых парней в камуфляже и протиснулся в дверь. Кто-то заворчал, но напрямую никто не возмутился. Внутри было душно и тесно, ничего было не понять, а помимо общего языка, тут и там всплывали слова местных наречий. Никакой навигации и пояснений не наблюдалось. Он потыкался туда и сюда, попытался протолкнуться к какому-либо из окон, на него накричал кто-то из очереди без начала и конца. Он почувствовал, что внутри закипает злоба, и ему стало страшно. Не за себя, а за этих людей, которые находились в естественной среде и не чувствовали опасности.
        Неважно, подумал он, и выбрался из человеческого месива. Совсем неважно. Будут следить, не будут, я переберусь. Плевать.
        Он примерно знал, где находится гостиница, и пошёл туда. Танцы? Бар вечером? Нет, туда он тоже не пойдёт. Он просидит всё время в отеле. Там грязно, там ползают тараканы и несёт гарью из шашлычной по соседству, но там можно побыть одному.
        Он не понимал этот город. В Хураане, и в Джерре, и в Виффе он чувствовал себя как рыба в воде. Он знал, куда идти, даже если оказывался в новом для себя районе. Он знал, как обратиться к местному и что делать в случае проблем. Но главное - он мог предсказать последствия своих действий. Он знал, что, если он, защищая женщину, забьёт насмерть нескольких негодяев, ему ничего не будет. Просто Хан или ещё кто-нибудь, подобный Хану, погрозит пальцем и попросит впредь быть аккуратнее. Здесь же он чувствовал смутную тревогу. Нарисуешь на портрете Лидера очки - и за тобой охотится весь город, приказ - стрелять на поражение. Кто знает. И не у кого спросить. Если бы он не знал, что не способен бояться, он бы назвал это чувство страхом.
        Он просидел в гостинице весь день, а потом весь следующий день. Выходил только в ближайшую лавку за едой. Еда здесь была паршивая, сушёная лапша и какие-то мясные суррогаты, но, скорее всего, он просто не знал, где взять хорошей. В Хураане иностранец с ходу тоже не сориентируется. Большую часть второго дня он спал. Впереди была трудная ночь.
        Купить карту города оказалось невозможно. Он спросил у портье, как найти сто восемнадцатую линию, потому что предположил, что сто шестнадцатая где-то неподалёку, а выдавать пункт своего назначения не хотелось. Портье объяснил. Идти было около двадцати минут. Он вышел за час, добрался до сто восемнадцатой и ещё полчаса искал сто шестнадцатую, которая пряталась между сто тринадцатой и сто двадцать восьмой - понять логику расположения он так и не смог. Благо линии оказались коротенькими переулочками, а расстояния между ними были невелики. Правда, пришлось спросить у двоих прохожих. Это был риск.
        На сто шестнадцатой было всего восемь домов, чёрный - один. Высокий, шестиэтажный, в Хураане таких почти не строили. Арка справа, дверь налево, двустворчатая. Оставалось ещё несколько минут, и он облокотился на стену. Послышались шаги. Из арки вышел мужчина, огляделся, но никого не заметил - он прятался в тени, уже темнело, плюс снаружи шумел ветер. Мужчина вышел на центр двора, стал осматриваться. Он подошёл к мужчине сзади - незаметно, крадучись, и, зажав ему рот, проткнул ножом горло. Мужчина захрипел, но быстро успокоился. Он оттащил тело в тень. Когда его найдут, он уже будет по ту сторону. Он не чувствовал дискомфорта, значит, мужчина заслужил смерть. За что - он не знал.
        Он вошёл, миновал предбанник. В подъезде на заплёванных ступеньках сидел человек. Поднял голову, встал, махнул рукой, мол, пошли, и направился под лестницу - там был открыт лаз в подвал. Он спустился за человеком. У того был фонарик, и он шёл впереди, высвечивая путь обоим. Они миновали подвал, вошли в крошечную, ниже человеческого роста, дверку, попали в узкий проход, протиснулись и оказались в канализационном коллекторе. Пахло гнилью и испражнениями, но зловонная масса текла посередине, а боковые проходы оставались достаточно сухими. Шли они около пятнадцати минут, и провожатый при этом не промолвил ни слова.
        Они выбрались наверх по лестнице, люк был закрыт на замок, но у провожатого был ключ. Наверху была не улица, а закрытый двор. Над невысокими строениями возвышались прожекторные вышки, рассекающие лучами ночную тьму. Он понял, что они оказались в одном из внутренних дворов блокпоста. Провожатый обернулся к нему и приложил палец к губам. Он кивнул в ответ.
        Они пошли вдоль стены к двери в дальнем конце двора. Провожатый открыл и пропустил его вперёд. Он вошёл, и над ним сгустилась тьма.
        Когда он снова открыл глаза, голова чудовищно болела. Он лежал на спине, был обнажён и прикован к стальному столу. Очнулся, сказал кто-то. В комнате висела полутьма, светильники были направлены в потолок. Над ним появилось круглое мужское лицо, человек оттянул ему веко и посветил фонариком в глаз. В порядке, произнес человек, реагирует. Он попытался что-то сказать, но язык не слушался. Нет, всё-таки он не был полностью голым. Изогнув запястье, он нащупал матерчатые трусы - не свои.
        Покатили, сказал кто-то, и койка поехала. Над головой двигался потолок. Вопреки ожиданиям, это был не потолок мрачного подземелья или пыточной. Напротив, он видел лепнину, изящные светильники, росписи - как будто его везли по дворцу. Язык оставался ватным, спросить ничего не получалось. Наконец койка остановилась. Над головой застыл кессонный потолок с золочёными элементами и небольшим плафоном внутри каждого кессона. Над ним склонился человек в чёрной одежде. Чем-то он неуловимо напоминал Саваофа.
        Добрый день, даян, сказал человек. Простите, что пришлось обойтись с вами таким неприятным образом. Но в любом другом положении вы слишком опасны. Я обещаю, что в случае благоприятного исхода нашей беседы вас освободят и, более того, помогут с продолжением вашего пути. Вы, выдавил он, вы… Нет, ответил человек, не я, но это неважно. Сейчас мы вас поставим на ноги, будьте готовы. Если начнёт тошнить, сразу говорите.
        Койка начала поворачиваться - он как будто вставал на ноги, продолжая быть прикованным. Теперь он видел всё помещение и окружающих его людей. Их было много - человек двадцать. Большинство - в серой армейской форме. Они стояли по периметру комнаты, и неизвестно сколько их оставалось за его спиной. Было двое офицеров, трое в зеленых халатах, видимо, медики, человек в чёрном и ещё несколько лиц неопределённого рода занятий. Медики обернули его чем-то вроде большого больничного халата - прямо вместе с койкой. Теперь он выглядел одетым. Помимо того, подумал он, теперь никто не видит моих рук, и, если я освобожусь, они не будут об этом знать. Видимо, они доверяли своим кандалам.
        Поехали, сказал человек в чёрном, и его покатили вперёд. Ехать вертикально было значительно приятнее, чем горизонтально. Он не рассматривал дворец - его больше интересовала дислокация охраны и взаимные перемещения солдат, но золото, шёлк и прочий безвкусный шик бросались в глаза, ослепляли, мешали думать. Роскошь в Хураане была другой и в основном достигалась сложностью узоров на коврах, которыми выстилался пол и обвешивались стены. Здесь же роскошь была помпезно-дорогой, можно сказать - стационарной, её нельзя было перенести из одного дворца в другой, она была навсегда прикована к своему месту. Параллельно он пытался достать руку из зажима, но ничего не получалось. Он умел выщёлкивать палец из сустава, делая кисть узкой, как у женщины, но и этого не хватало.
        Тем временем они приехали. Невысокая дверь, за ней - небольшая комната, личный кабинет. За столом сидел человек - он что-то изучал на экране планшетного компьютера. Человек показался ему знакомым. Он видел это лицо - на плакатах, на футболках, на стенах домов, и ещё он видел, как к этому лицу пририсовывают очки и рога.
        Рад твоему визиту, даян, сказал человек. Прости за некоторые неудобства. Если захочешь пить или есть, просто скажи, тебе всё подадут. Человек встал, обошёл стол и пожал руку самому себе - так, как если бы пожимал её другому. Меня называют Лидером, добавил он, и у меня, как у тебя, нет другого имени. Поэтому, я надеюсь, нам удастся поговорить на равных.
        13. Тайна
        За Великаном равнина как будто изменилась. То, что было серым, побелело и посветлело, а воздух казался более чистым и прозрачным.
        «Граница наступает, - сказал Проводник. - Она движется на юг. Местные постепенно отходят, бросают старые поселения, перебираются в новые. Старые становятся схронами, где они ночуют весной и летом».
        «Почему стало светлее?» - спросил Шимон.
        «Стекло меняет воздух. Свет иначе преломляется. Я не могу объяснить это по-научному».
        Свет вселял надежду. Идти стало заметно легче, хотя это можно было объяснить ещё и изрядно уменьшившимися рюкзаками с припасами. Спина Бабы уже не казалась такой унылой, наоборот, её мерное покачивание задавало ритм, облегчавший движение.
        Лагерь мы разбили за час до границы. Впрочем, Проводник сказал, что мы её не почувствуем - сейчас зима везде, и перед ней, и за ней. Граница - это линия, за которой лета не бывает вовсе, только зима. Она накатывает волнами, выплескиваясь из-за границы и обращая в Стекло животных, не успевших вовремя уйти. Возвращаясь, она отхватывает ещё кусок территории - если речь о нескольких сантиметрах в день, то за сезон она может сдвинуться на четыре-пять метров. Мы регулярно встречали стеклянных животных - зайцев, леммингов, песцов, иногда видели прозрачных птиц, перелетевших через невидимую границу и Стеклом рухнувших вниз.
        А я хотел увидеть Хозяина. Я сам не мог этого объяснить - но я поверил в историю Проводника, в путешествие Лелекая, в таинственного сукиджэврэй чупчэ и его жён. Иногда я смотрел по сторонам, надеясь заметить не только белый туман, но и тёмную точку волшебной яранги, и приземистого человека, направляющего к нашей цепочке свою упряжку.
        Мы поставили столовую, как обычно, забрались внутрь. Разогревая питательную массу, Близнец спросил: «Если ты не знаешь, сколько нам идти, как ты мог рассчитать, сколько нам потребуется пищи?» Проводник, не оборачиваясь, ответил: «Мы будем возвращаться уже в начале весны, граница пойдёт нам навстречу, и путь станет короче. А там и охота начнётся, и местные проснутся. Так что хватит с запасом».
        Он ушёл от ответа - тут он был мастер. Близнец не стал переспрашивать.
        Всем хотелось услышать продолжение истории Лелекая, но, когда кто-то спросил Проводника, тот ответил, что история не окончена, но и продолжения у неё нет. Лелекай по-прежнему бродит где-то в сендухе вместе с Хозяином и ищет свою судьбу.
        - Я хочу, чтобы сегодня историю рассказал Цифра, - сказал Проводник, когда все расселись.
        - Я? - спросил Цифра.
        - Ты.
        - Мне… мне нечего рассказывать. Ну… родился в Виффе. Отец пропал, когда мне было тринадцать. Мать одна воспитывала, добрая была. Учился в хедере, потом в иешиве, но недолго, ушёл оттуда на экономические курсы. Окончил, устроился на мытню. Ну… ну и всё.
        Он пожал плечами.
        У меня этот краткий рассказ вызвал двойственные ощущения. Есть такая заезженная мысль: жизнь - лучший выдумщик, лучший писатель или драматург, ни в одной книге не найдёшь более удивительных историй, нежели в реальности. Но это глупость. Если некто с умным видом изрекает подобное, услышав необычную историю, знайте: он невеликого ума человек.
        Да, в жизни случаются удивительные вещи. Наша история - тому доказательством. Но эти вещи ограничены временем, законами физики, развитием технологии, социальным фоном. Фантазия же снимает все ограничения - она позволяет человеку летать к далёким звёздам, перемещаться во времени, жить вечно; фантазия несоизмеримо объёмнее реальности. Тот, кто умеет воплощать фантазию в реальность, всесилен.
        Рассказ Цифры был подлинной иллюстрацией того, что жизнь бедна на сюжеты. Девяносто девять человек из ста проживают свою жизнь за письменным столом, или за конвейером, или, подобно местным, за охотой на мелких сендушных зверушек. В их историях нет экспозиции, завязки, кульминации, развязки, между датами их рождения и смерти - только тире.
        Но была и другая сторона. В каждом из нас жила трагедия. Наши сердца были разбиты, а судьбы сломаны, и лишь потому мы пошли за Проводником. Нам было нечего терять. А Цифра был одним из нас - значит, за его монотонным рассказом крылось нечто большее.
        - Расскажи о Йоханаане, - сказал Проводник.
        Цифра дёрнулся. Проводник улыбнулся.
        - Ты не можешь проверить, где лежит твой отец, но ты можешь спросить себя, откуда я знаю о Йоханаане, - добавил он.
        - И откуда?
        - Я сказал «спросить себя», а не «спросить меня».
        Цифра усмехнулся.
        - Хитрый.
        - Нет, Цифра. - Проводник стал серьёзен. - Я не хитрый. Ты похож на кувшин с широким дном и узким горлышком. В тебе прячется целый мир, но он не может выбраться наружу, поскольку сужение не пускает. Я хочу вывернуть тебя, извлечь то, что внутри, потому что иначе ты не переживёшь это путешествие, не вернёшься из Стекла. Никто из вас не вернётся из Стекла, оставаясь внутри себя.
        Повисла тишина, никто не знал, что ответить.
        - Говори, Цифра, - наконец сказал Проводник. - Мы слушаем.
        И Цифра рассказал.
        - Йоханаан, точнее Йохан - мой друг. Очень близкий друг. Ближе любого другого. Точнее, он был моим другом много лет назад. Мы познакомились в хедере - подрались в первый же день, отведали канчика и стали неразлучны. Так мы окончили первую ступень и вторую ступень, а потом наши пути разошлись. Я поступил в иешиву, он вынужден был принять на себя груз отцовского дела - его отец работал плотником и погиб на строительстве очередного храма. Но мы всё равно виделись очень часто - если не каждый день, то два-три раза в неделю как минимум.
        Нам уже исполнилось по четырнадцать лет, и мы стали заглядываться на девушек. И, конечно, нам нравилась одна и та же - Ревекка, черноволосая, высокая, старше нас на два года. Мы были ей неинтересны - ни я, ни он. Она водила знакомство с парнями постарше. Постоянного ухажёра у неё не было, и верностью она не отличалась - спала то с одним, то с другим. Ходили слухи, что в какой-то момент она забеременела и сделала аборт, но точно мы не знали. Может, слухи распустил кто-то из парней, которым она отказала, или девчонки-завистницы.
        Мы ходили за ней хвостиком и пытались притереться к её компании, но оставались не более чем мальчиками на побегушках, она замечала нас, только когда кто-то должен был сбегать за пивом.
        А потом она исчезла. Пропала с концами. Её мать ходила безутешная, а по району рыскали меджаи, но никто ничего не нашёл. В последний раз её видели, когда она выходила из дому вечером - шла на вечеринку, чтобы подцепить там очередного парня. Но на вечеринке её не было - она пропала где-то по пути. В итоге меджаи списали всё на побег. Мало ли, с кем решила уехать ветреная девица из рабочего квартала.
        Мы тоже были безутешны - и я, и Йохан. Мы поклялись друг другу, что найдём Ревекку, чего бы нам это ни стоило. Мы начали собственное расследование, и мы были уверены, что справимся лучше меджаев. Мы знали район, знали тёмные стороны города, знали, у кого можно спросить и как задать вопрос так, чтобы получить ответ. Мы были «своими», а меджаи были ненавистной властью, сотрудничать с которой никто не хотел.
        И мы спрашивали. Кто видел Ревекку последним? Какой дорогой она могла идти? Кто пригласил её на вечеринку? Кто знал, что она там будет? Кто мог желать ей зла? Мы копались в подноготной каждого, кто хоть раз заговаривал с ней, - и проследили её путь до сантиметра, до минуты.
        Она вышла из дому в восемь ноль шесть и шла по Кузнечной улице, она длинная, поворотов нет, но сама по себе извилистая. Ей надо было свернуть в Райский переулок, но до него она не добралась - свернула раньше в один из безымянных проходов между домами. Жители слышали, что её кто-то звал, им показалось, что женщина с низким голосом. Вроде как она спросила, нет ли у Ревекки прикурить. Ревекка не курила - это мы знали, но при этом зачем-то пошла в проход к женщине. Значит, было что-то ещё.
        Мы вдоль и поперёк прошерстили местный проспект Шлюх и все близлежащие улицы. Мы говорили с каждой мамкой, с каждым сутенёром. Мы получали по шее, а один раз меня чуть не зарезали. Но мы ничего не нашли - здесь Ревекка не бывала. Куда она делась после того, как вошла в проулок, оставалось тайной.
        Время текло. Минул месяц, полгода, год. Всё оставалось таким, каким было. Ревекку мы найти не смогли, хотя продвинулись, конечно, дальше меджаев. Я бросил иешиву, переехал в Теани, учился там, потом работал, потом вернулся в Виффу, потом в Хураан, в общем, болтало меня по разным местам. Йохан всё это время оставался в Виффе. Я приезжал к нему в гости, мы разговаривали о разном, и во всех разговорах обязательно всплывала Ревекка. Я забыл её - у меня были другие женщины, один раз я даже почти женился, но мы решили не торопиться с официозом, и правильно - в итоге разошлись во мнениях и мирно расстались. О личной жизни Йохана я ничего не знал. Пару раз задавал ему вопрос в духе «жениться не надумал?», но он отшучивался и говорил, что ещё не нагулялся.
        Прошло пятнадцать лет - нам исполнилось по двадцать девять. Мы в очередной раз встречались в Виффе - я приехал по своим делам, и мы договорились пересечься в небольшом ресторанчике. Он потягивал пиво, я же заказал полноценный обед, потому что страшно проголодался. Конечно, разговор в очередной раз «съехал» на Ревекку, и я задал риторический вопрос - интересно, как она выглядит сейчас, спустя столько лет. Неожиданно Йохан ответил: красивая, как и прежде. Я удивился и спросил, откуда он знает. Он попытался отшутиться, мол, просто предположил, потому что она не может быть некрасивой, но я продолжал допытываться, поскольку сорвавшаяся фраза имела совершенно другую интонацию. Он не предположил - он знал, о чём говорит.
        В конце концов я его расколол. Он рассказал, что поехал по делам в Шиноиц и там на улице заметил девушку, невероятно похожую на Ревекку. Он проследил за ней, чтобы узнать, где она живёт, а после подкараулил у подъезда и заговорил. Она почти не отнекивалась - да, это была не кто иная, как Ревекка. В тот день она просто не пошла на вечеринку, а уехала навсегда - сумка уже была собрана, побег готовился много дней. Ей осточертела её жизнь, её семья, её друзья, единственной целью которых было затащить её в постель. Она хотела начать сначала - и сделала это в другом городе.
        Встреча произошла полгода назад, с тех пор они виделись ещё четырежды, и в последний раз - переспали. Йохан говорил об этом просто, как будто рассказывал чужую историю - так обычно пересказывают книги, - и это меня насторожило. Человек, много лет влюблённый в пропавшую девушку, сохнувший по ней, посвящавший ей стихи, молившийся ей, точно образу, внезапно говорит: ну, потом я её трахнул. Наигранное безразличие не согласовывалось с тем, что я знал о Йохане и его отношении к Ревекке.
        Подозрительным мне показался и ещё ряд нестыковок в истории Йохана. Мать обожала Ревекку, души в ней не чаяла и при этом была исключительно либеральна. Ревекка имела и карманные деньги, и полную свободу действий. Ни о каких натянутых отношениях с матерью речи не шло. Отца Ревекка не помнила - он ушёл, когда ей не исполнилось ещё и двух лет, а её брат на момент исчезновения девушки жил отдельно, в другом городе и с семьёй почти не контактировал. Ревекка исчезла, потому что ей осточертела мать? Я не поверил.
        Тем не менее я не мог опровергнуть слова Йохана, поскольку смутное чувство - это не повод для ссоры с лучшим другом. Я подумал, что во время следующего визита к нему попытаюсь снова свести разговор к этой теме и выведать побольше.
        Следующий визит случился через три месяца. Мы договорились встретиться у него - мы нередко сидели на кухне Йохана, пили пиво и обсуждали всё на свете. В принципе, так же было и в тот раз. Несколько раз я пытался перевести разговор на Ревекку, но Йохан отвечал неохотно, а потом прямо сказал, что не хочет о ней говорить, потому что обещал держать всё в тайне - и уже не сдержал слово, проговорившись мне. Я принял этот аргумент.
        В какой-то момент мой друг вышел в другую комнату, а я открыл холодильник, чтобы взять ещё пива. На нижней полке лежали нехарактерные для Йохана продукты - соевые консервы и молоко, причём и того и другого было много. При этом в холодильнике было и обычное молоко, а в морозилке - нормальное мясо. Внезапно я вспомнил, что Ревекка не ела продуктов животного происхождения - она считала, что таким образом защищает животных, а мы всегда смеялись над этим. Видимо, она бывала в доме Йохана, и он держал еду специально для неё. По крайней мере, именно так я подумал в тот момент.
        Через несколько месяцев я снова приехал к Йохану в гости. Я пришёл на двадцать минут раньше, чем договаривались, толкнул дверь и вошёл. Я позвал его, но Йохан не отзывался. Я прошёл через дом - его нигде не было. Наконец я заметил, что дверь, ведущая в подвал, открыта - возможно, он был там. Я начал спускаться, но успел дойти едва ли до середины лестницы. Йохан буквально набросился на меня снизу, толкая наверх. «Пошли, пошли», - говорил он торопливо - и успокоился, лишь когда мы снова оказались в доме. Он тщательно запер дверь на висячий замок, спрятал ключ и сказал, что рад меня видеть.
        Всё это складывалось в моей голове подобно кусочкам пазла. Ревекка необъяснимо пропала. Йохан её видел относительно недавно (он мог лгать насчёт обстоятельств, но в том, что они встречались, я не сомневался). У него в холодильнике запас вегетарианской еды. Он очень обеспокоился, что я спустился в подвал. Сам подвал зачем-то заперт на висячий замок. Напрашивающийся вывод меня пугал, и я должен был получить ему подтверждение. По сути, пятнадцать лет спустя я возобновил расследование.
        В очередной приезд в Виффу я напросился к Йохану пожить у него несколько дней. Сперва он отнекивался, но я наплёл небылиц о неудобстве размещения в гостинице и необходимости экономить, и он со скрипом согласился. У меня было две цели. Первая - посмотреть на него в естественной среде обитания, вторая - снять копии с ключей. Формы для слепков я заготовил заранее.
        Йохан работал, но на те четыре дня взял отгулы, чтобы посвятить время мне. Это выглядело странно, поскольку днём я уходил по своим делам и возвращался лишь вечером. Пропускать работу ради общения со мной не имело технического смысла.
        Я отследил, что связку ключей Йохан кладёт в ящик прикроватной тумбочки в своей комнате. Там же он их оставил - то ли случайно, то ли действительно ничего не опасаясь, - когда на третий день моего пребывания отправился вечером в душ. Этого времени хватило, чтобы снять отпечатки со всей связки.
        Через день мы тепло попрощались, и Йохан проводил меня на вокзал. Я сел в поезд, помахал ему через окно, а потом прошёл через вагон и выпрыгнул на другую часть перрона за несколько секунд до отправления поезда. У меня был забронирован номер в небольшой гостинице в двух шагах от дома Йохана, а копии ключей я сделал ещё утром, сходив в ближайшую мастерскую. Заплатить пришлось вдвое, поскольку ключника заинтересовало, почему копии делаются с отпечатков.
        Йохан работал руководителем строительной бригады, а стройплощадка находилась довольно далеко от места его жительства. На следующий день я пришёл к дому Йохана рано утром и на всякий случай проследил за своим другом. Нужно было убедиться, что он уехал, причём уехал именно на стройплощадку - это гарантировало, что он не вернётся как минимум до семи вечера.
        Я открыл дверь и направился к подвальной двери. Сняв висячий замок, я спустился вниз, освещая ступеньки фонариком. Выключатель нашёлся слева, и я зажёг свет. В дальнем конце подвала за полками с барахлом была ещё одна дверь - небольшая и незаметная, и при этом железная, как будто за ней скрывался банковский сейф. Я открыл и её.
        За дверью была маленькая комнатка, что-то вроде предбанника. Его потолок и стены были отделаны шумоизоляционными пирамидами, а вторая дверь была снабжена смотровым окошком с железной крышкой. Мне стало страшно. Я сдвинул крышку и заглянул.
        В комнате за дверью горел приглушённый свет, а на стоящей у стены кровати сидела Ревекка. Я не ошибся в своём предположении. К сожалению, не ошибся.
        Стекло в смотровом окошке было затемнённым - такой эффект обычно появляется, если с одной стороны оно наглухо затонировано. Я предположил, что могу видеть Ревекку, а она меня - нет. Тем не менее оконная крышка лязгнула при открывании, и Ревекка это услышала. Она медленно повернула голову к двери и посмотрела прямо на меня. Потом она плюнула на пол - не слюной, а скорее символически, выражая презрение.
        Мои руки тряслись. Даже с этой точки было видно, как она изменилась - располнела, даже можно сказать обрюзгла, волосы собраны в неаккуратный растрёпанный хвост. Было видно, что за собой она не ухаживает. Впрочем, это было целиком и полностью объяснимо. Она провела в заточении пятнадцать лет.
        Её комната, насколько можно было её рассмотреть, казалась обычной. В углу - отгороженный душ и санузел, тут же стол, стулья, кровать, полки с книгами, портативный компьютер (видимо, не подключённый к Сети), столик с зеркалом. Интересно, где Йохан держал её первые годы, когда ещё жил с родителями и не мог обустроить подвал? Видимо, в менее привлекательных условиях.
        Соседи в тот вечер слышали не низкий женский, а высокий мужской голос. Это он, Йохан, стоял в проулке и, видимо, попросил проходившую мимо Ревекку прикурить, Ревекка узнала его и подошла, а он оглушил её или просто уговорил пойти с ним - и оглушил позже. Но как, думал я, удивительно, невероятно он сыграл. Мы искали Ревекку много месяцев, опрашивали людей, шарились по помойкам в поисках улик - и ни разу он не сорвался, не подвёл, не ошибся. Ему бы в театр, подумал я.
        Я нашёл в связке Йохана ключ от комнаты и вставил его в скважину.
        И остановился. Я подумал: а что будет потом? Я открою дверь и выведу Ревекку. Неизвестно, сколько времени уйдёт на то, чтобы убедить её, что я не заодно с Йоханом - ведь тогда, много лет назад, мы были не разлей вода. Потом мы пойдём к меджаям. Они приедут в дом Йохана и найдут комнату. Йохана арестуют. Ревекка будет лечиться, я буду ей помогать. Йохана, скорее всего, повесят, причём показательно. Преступление жуткое, редкое, очень удобное для провластного популизма.
        Эта история вызовет интерес ко мне, а я мытарь, у меня бухгалтерия, причём наполовину чёрная, я списываю налоги и завышаю расходы по контрактам, всё это наверняка всплывёт, а если даже и не всплывёт, я буду постоянно беспокоиться о собственной безопасности. А если Йохана не повесят? Если он окажется на свободе и будет знать, что я его предал? Он может жестоко отомстить - кто знает, на что способен человек, пятнадцать лет держащий в плену женщину.
        На самом деле я не думал об этом теми словами, которыми пытаюсь сейчас передать свои ощущения. Всё это пронеслось в моём сознании за доли секунды, вот это ощущение опасности, независимо от того, как я поступлю - открою дверь или оставлю закрытой.
        Было и ещё кое-что. Йохан оставался моим лучшим другом. Нам было интересно вдвоём, мы трепались, выпивали, играли, да мало ли что - с ним было хорошо.
        И я вынул ключ. Закрыл смотровое окно. Закрыл внешнюю дверь. Выключил свет. Вышел из подвала. Запер подвал. Устранил все следы своего пребывания. Закрыл внешнюю дверь. Отправился на вокзал. И уехал.
        Да, я уехал обратно в Хураан. Глядя в окно поезда, я думал о том, что могу изменить всё в любой момент. В любой момент я могу позвонить меджаям и донести на Йохана. Сказать, что в его подвале живёт женщина, которую он держит в плену уже пятнадцать лет. Они проверят, обязательно проверят. Они любят анонимные доносы - намного больше, чем официальные жалобы пострадавших. Они поднимут это дело на флаги, они сделают всё, как нужно. А я буду ни при чём, я просто приеду к Ревекке в больницу или куда можно будет к ней приехать, чтобы услышать её историю. Расскажу, как искал её тогда. А может, расскажу - только ей, - что это я сообщил меджаям. Она меня не выдаст.
        Цифра замолчал. Это была долгая история, и многим хотелось спать, но мы слушали, потому что мы должны были выслушать.
        - И что ты сделал? - спросил Проводник.
        - Я ничего не сделал. Вообще ничего. Я вернулся домой и продолжал жить, как раньше. С Йоханом мы больше не виделись. Пару раз я приезжал в Виффу по работе, но Йохану не говорил. Несколько раз мы говорили по телефону, недолго.
        - Она по-прежнему там? - спросил Близнец.
        - Да, наверное, - ответил Цифра.
        Воцарилось молчание.
        - Я позвоню им. Когда мы вернёмся, сразу позвоню. Это будет первое, что я сделаю.
        - Не обещай, - сказал Проводник. - Ничего не обещай. Ты не знаешь, каким будешь, когда вернёшься. Ты не знаешь даже, вернёшься ли вообще. Если посчитаешь нужным позвонить, вернёшься и позвонишь.
        - Или это сделает кто-то другой, - сказал Близнец.
        Цифра вскинул голову.
        - Ты?
        - Например, я.
        - Или я, - добавил Шимон.
        - Видишь, - сказал Проводник, - ты её уже спас. Нас тринадцать, и кто-то доберётся назад. И этот кто-то спасёт её, даже если это будешь не ты. Ты не решился тогда - и в этом нет ничего страшного. Зато ты решился сейчас.
        - Ничего страшного? - переспросил Близнец. - Просто она просидит там ещё год, или два, или сколько, пока кто-нибудь из нас не доберётся до канала связи. Если вообще доберётся.
        Проводник улыбнулся.
        - Сколько стоит то, что Цифра осознал себя? Осознал своё «я», свою тёмную сторону - и показал её нам?
        - Не знаю.
        - Это бесценно. Даже если Ревекка просидит в подвале Йоханаана ещё двадцать лет, или сорок лет, или шестьдесят лет - это будет справедливой ценой. Она - инструмент, который нужен Цифре для осознания самого себя. Он правильно воспользовался этим инструментом, и теперь не важно, позвонит он меджаям или не позвонит. У него больше нет тайны, которая бы довлела над ним, мучила его. Его тайна выплеснулась наружу, и он может дать волю чувствам. Он может скорбеть, злиться, ненавидеть, любить открыто, как может делать это любой честный человек.
        - Но он мог бы делать это и без тайны, - заметил Энди.
        - Нет, - ответил Проводник. - Преодоление тайны расширяет чувственные возможности сознания. Если ты был нечестен с собой и с другими, а потом преодолел этот обман и стал честен, твои чувства обострены в гораздо большей степени, нежели у человека, который был честен всегда. Каждый из нас должен превозмочь себя и прорваться через свою тайну.
        - А ты прорвался?
        - Нет, - покачал головой Проводник. - Я не прорвался. Я иду на север именно для того, чтобы это сделать.
        На этом разговор закончился, но я ещё долго не мог заснуть. Рассказ Цифры не давал мне покоя. Я не мог понять, кто в этой истории настоящий негодяй - Йоханаан, похитивший девушку, или Цифра, не решившийся прекратить истязания Ревекки, хотя ему это ничего не стоило. Возможно, Цифра действительно преодолел свою тайну, как это утверждал Проводник, но его рассказ изменил отношение к нему. Я понимал, что завтра вечером постараюсь сесть подальше - трусость и подлость виделись мне заразными болезнями, передающимися по воздуху, и я не хотел заразиться ими от Цифры.
        Наутро, когда мы собирались, я поймал себя на мысли, что воспринимаю Цифру как инвалида. Смотреть на него вроде как неприлично, но при этом невозможно не обернуться, невозможно оторвать взгляд. Рассказывая свою историю, Цифра не мог не понимать, на что шёл, не мог не осознавать, как изменится наше отношение. Но всё-таки он решился, и в этом действительно, как и говорил Проводник, присутствовал нравственный подвиг, преодоление барьера.
        «Каждый из вас сейчас думает об одном и том же, - прервал Проводник радиомолчание. - Каждый из вас думает, что на месте Цифры поступил бы иначе. Конечно, любой другой бы сразу пошёл к меджаям или в крайнем случае анонимно донёс на Йоханаана. Но все вы ошибаетесь».
        «Я не ошибаюсь», - сказал Шимон.
        «Тогда вечером я попрошу тебя рассказать свою историю».
        «Она получится скучной».
        «Тогда её расскажу я, и она внезапно окажется интересной».
        Мне показалось, что Шимон что-то прошептал, несколько неразборчивых слов, которые явно не предназначались для чужих ушей - он просто забыл отключить связь. Смысла я не понял, но по интонации почувствовал, что Шимон уязвлён, что тайна у него есть и он не сомневается в способности Проводника её раскрыть, и что чувство, которое обуяло Шимона, - не страх, а злость. Таким тоном говорят «Только попробуй!» или «Ну давай, что же ты!», и эти слова, будучи произнесенными в других обстоятельствах, служат сигналом к началу драки. Возможно, думал я, это связано с тем, что до сих пор Шимон считал себя неприкосновенным - первым и самым близким последователем Проводника, знающим его лучше других. Проводник же дал ему понять: ты такой же, как и прочие.
        Впрочем, я думал не о Шимоне, а о себе. Что бы рассказал я, обратись Проводник ко мне? Какую из своих историй? Какую из тайн? Что бы я ни раскрыл, что бы ни выбрал, прочее будет по-прежнему довлеть надо мной, нависать, хмуриться, угрожать. Могу ли я выбрать самый главный секрет, могу ли одной историей закрыть все пробелы, очистить свой разум и сердце? Я не знал.
        Я лишь надеялся на то, что Проводник задаст вопрос, на который у меня будет один-единственный ответ.
        14. Coup de GRace
        Алярин проснулась оттого, что почувствовала: в комнате кто-то есть. Речь шла не о старухе - к ней Алярин привыкла настолько, что воспринимала как предмет обстановки, неодушевлённое имущество. В комнате был настоящий человек - Алярин ощущала его запах, едва заметный шлейф дорогих духов, сквозь который просачивалась нотка мужского пота.
        Алярин открыла глаза. Старуха тоже была тут - дремала на стуле у кровати. Алярин с трудом повернула голову в другую сторону - шея отозвалась болью. У стены стоял мужчина. Лицо его скрывалось в тени.
        - Вы кто? - спросила Алярин.
        От её голоса очухалась сидящая на стуле старуха, что-то прошамкала - Алярин так и не научилась разбирать её невнятное бормотание.
        - Ты его впустила? - спросила Алярин.
        Старуха закивала, поднялась и поползла к двери. Алярин представила, как они выглядят вдвоём, когда старуха выводит её во двор, посидеть на свежем воздухе. Две калеки, две колченогих уродины. Даже немного смешно.
        Мужчина вышел на свет, и сердце Алярин сжалось. Она видела его всего однажды, причём издалека, - но она знала, кто он, и догадывалась, зачем он пришёл.
        - Ка, - выдавила она.
        Священник учтиво склонился.
        - Да, Алярин, это я. Рад наконец с тобой познакомиться. Могу я присесть?
        Он не стал дожидаться разрешения, а просто сел на стул, который раньше занимала старуха. Та стояла, обернувшись, в дверном проёме.
        - Иди, - сказала Алярин.
        Старуха заворчала, но исчезла.
        Ка молчал. В гражданской одежде он не казался таким властным и страшным, каким его запомнила Алярин.
        - Зачем пришёл? - спросила она.
        - Как твоё здоровье? - поинтересовался он в ответ.
        Мразь, подумала Алярин, какая же ты мразь.
        - Как видишь.
        Левая рука была уже ничего, Алярин держала ложку и сама хлебала жиденький супчик. Пальцы на правой всё ещё срастались под слоем гипса, умело наложенного даяном. Ходила Алярин, опираясь на старуху или держась за стенку - обе ноги были сломаны в нескольких местах, а на правой был раздроблен сустав - она уже никогда не будет сгибаться. Рёбра подживали, дышалось уже без хрипов.
        - Ну и отлично, - отозвался Ка.
        - Зачем пришёл? - Алярин повторила вопрос.
        Ка покачал головой.
        - Есть разговор.
        Алярин не ответила. Ну давай, давай свой разговор.
        - Пойми правильно, я не испытываю к тебе никаких чувств, - сказал он. - Ни ненависти, ни презрения, ничего такого. Я тебя не боюсь и не уважаю тебя. Ты мне безразлична. Как мне безразличен этот стул или этот дом. Тем не менее ты знаешь, что я сделал.
        - Знаю.
        - Вот и отлично. Ничего личного, просто бизнес, как говорят на севере. Но вряд ли ты понимаешь причины моего поступка.
        Алярин отвернулась.
        - Мне неинтересно.
        - Тебе очень интересно. Проводник тебе не объяснил, даян и сам не был в курсе. Да, кстати, ты знаешь, куда отправился даян?
        - Нет.
        Ка усмехнулся.
        - Вот такие у тебя друзья. Я твой враг, но буду с тобой честен. Я отправил даяна за Проводником.
        - Зачем?
        - Чтобы он убил его.
        - Он этого не сделает.
        - Потому что он справедлив?
        - Да.
        - Во-от. - Ка неприятно причмокнул. - Вот тут-то и кроется весь секрет. Даян пришёл, чтобы убить меня. Мне отмщение, и аз воздам. Но не убил. Потому что моя смерть нарушит то самое равновесие, которое он так стремится поддерживать. А смерть Проводника как раз необходима.
        - Нет.
        - Да. Как иначе ты объяснишь, что даян уехал на неопределённый срок, а я сижу здесь, живой и здоровый?
        Этот вопрос крутился в голове Алярин с того момента, как Ка вошёл в комнату. Как он выжил? Даян не умеет прощать, даян не умеет сомневаться, даян не меняет цель. Он вернулся сюда, в эту комнату, сел на стул и сказал: всё кончено, и Алярин поняла - Ка мёртв. Это случилось несколько недель тому назад, а потом даян собрался и уехал. Я вернусь, сказал он, вернусь и заберу тебя отсюда. И она поверила, потому что даян не умел врать.
        Значит, он соврал.
        - Я вижу, что происходит внутри тебя, - сказал Ка. - Ты так и не научилась скрывать мысли, твоё лицо - как открытая книга, даже в таком состоянии.
        Состояние лица, к слову, было уже сносным, не считая зубов. Синяки под глазами прошли, гематомы сдулись, а сломанный нос почти сросся, причём ровно - даян вправил и верно закрепил его.
        - Тогда объясни мне, - сказала Алярин.
        - Я за этим и пришёл. Но кратко не получится.
        Алярин ничего не ответила. Она ждала.
        - Этот бизнес образовался задолго до моего рождения. Им владели разные люди. Они воевали между собой, отбирали его друг у друга, по-разному бывало. Двадцать лет назад я понял, как избавиться от межусобиц, как переставить колосса с глиняных ног на стальные. Мой отец был священником. Хорошим священником. Я сидел на его проповедях, слушал его слова и смотрел на лица прихожан. И видел, какое слово попадает в самое сердце, а какое - проносится незамеченным. И знаешь, я согласился пойти в иешиву, как он и хотел. Окончил её с отличием. И начал проповедовать. Только не то, что проповедовал мой отец. Я придумал свою религию, во главе которой стояло Стекло. Постепенно меня начали слушать. Сначала обычное быдло. Алкоголики, бездомные, всякая подзаборная шваль. Потом рядовые бойцы. Потом торговцы. А потом меня услышал Абрахам - повелитель Стекла, как он себя называл. И ему не понравилось то, что я говорил. Потому что Абрахам ставил себя превыше прочих, а я говорил, что Стекло управляет человеком, но не наоборот. Абрахам приказал меня убить. Но меня не убили. Потому что тот, кого он нанял, уже верил мне, а не
ему. И тогда я приказал убить его. Так я стал тем, кто я есть. И много лет ничего не менялось. Много лет всё было хорошо. Я расширил дело. Я не просто торговал Стеклом, я убедил всех, что Стекло может стать их частью и не убить при этом. Я назвал это «дышать Стеклом». Они приходили и продолжают приходить, их привязывают к кроватям и закачивают в их вены стеклянный порошок. Так им говорят. На самом деле там обычный опиум. Ничего особенного. Просто в десятки раз дороже. Я показал это даяну, но он, кажется, ничего не понял.
        - И никто не догадывается?
        - Нет. Раз в пару месяцев я касаюсь кого-нибудь из них настоящим Стеклом, и он умирает, скрючивается, иссыхает. И я говорю: ещё один достиг совершенства. А они верят. Но это неважно. Важно, что для конкуренции на этом рынке нет места. Или сожрёшь ты, или сожрут тебя. Нельзя держать один канал, а второй оставить кому-то другому. Нужно владеть всем. Это Хан может драться за сферы влияния с такими же, как он, торгашами. У него гашиш, героин, метаквалон и прочая дрянь. Её полно, на всех хватит. А Стекла мало. Очень мало. Поэтому здесь - только я. И поэтому у меня нет слуг и подручных, у меня есть верующие. Фанатики. Они верят в Стекло, а не торгуют им. Каждый из них даст руку на отсечение, чтобы дотронуться до Стекла. Хотя бы попробовать, вдруг они - из этих. Из других. Таких, как ты. Таких, как Проводник.
        - Таких, как ты? - вдруг спросила Алярин.
        Она попала в точку - Ка потупил взгляд и на время замолчал.
        - Нет, - сказал он наконец. - Не таких, как я. Я не дотрагивался до Стекла. Я обычный.
        - Тогда ты просто торгаш. Как Хан.
        - А ты умеешь жалить.
        Она улыбнулась. Выглядело это жутко, и Ка отвёл взгляд.
        - Мне продолжать?
        Она пожала плечами.
        - Каждый из моих людей хочет дотронуться до Стекла. Но никто не может решиться. Они рядом со Стеклом каждый день. Любой может разломать упаковку и достать стеклянную птичку, или стеклянного жучка, или стеклянный цветок. Я не запрещаю, всё можно. Но знаешь, ни один пока не смог. Все боятся. Я могу положить кусок Стекла возле любого из них, и он даже не протянет руки. Скорее наоборот, сделает шаг назад. В этом суть веры. Стекло для них - воплощение Господа. Не просто Господа, но Господа карающего, Господа жестокого. Се Иегова-Кана, ревнивый бог, и он простит им всё что угодно, кроме другого бога. Они должны верить в Стекло и не должны верить более ни во что. Даже в меня.
        - В тебя и не надо верить. Вот ты сидишь.
        Ка улыбнулся.
        - Это правда. Поэтому они верят в Стекло. А слушают - меня. Я ведь умею говорить со Стеклом. Я могу касаться его.
        - Для них.
        - Для них. Но важно ли это?
        - А если кто-то узнает?
        - Не узнает.
        - Если я им скажу?
        Ка ещё раз улыбнулся.
        - Ты не скажешь, Алярин.
        Оба замолчали. Вошла старуха, неся отвар лечебных трав. Отвар Алярин не нравился, он сильно горчил и плохо пах, но старуха упорно поила её трижды в день, и Алярин не отказывалась. Может, он действительно помогает.
        Ка дождался, пока старуха выйдет. Алярин отхлебнула и скривилась.
        - А потом появился Проводник, - сказал Ка. - И стал проблемой.
        - Потому что он пророк.
        - Пророк или не пророк - неважно. Потому что он - коснувшийся. Он мог разрушить всё за несколько дней. Он просто вышел бы перед ними со стеклянной птицей в руке и сказал бы: я - истинный Бог. И меня бы тут же забыли. Все бы пошли за ним.
        - Он этого не сделал.
        - Не сделал. Потому что пророку не нужна власть.
        - Тогда зачем?
        - Когда люди впервые добыли алюминий, из него делали ювелирные украшения. Это был дорогой металл. Элитный. Как платина. А теперь ты пьёшь эту вонючую дрянь из алюминиевой кружки. Потому что волшебная тайна превратилась в технологию. Я не боюсь того, что Проводник отнимет у меня власть. Я создам новую, я умею. Я боюсь того, что он отнимет у них бога. Превратит веру в технологию. Он ведь хочет именно этого, хочет понять. А тот, кто понимает, может и созидать, и уничтожать. И неважно, что именно он будет делать - это одно и то же. К сожалению, я понял это слишком поздно. Уже после того, как он ушёл. Тогда я думал, что достаточно изгнать его из города, а теперь я понимаю, что нужно было убить и его, и всех этих его ребят. Стереть с лица земли. Утопить с камнями, привязанными к ногам. Чтобы никто не нашёл.
        Все думают, что ты была просто его шлюхой. Ты следовала за ним, когда он разговаривал с толпой, когда творил свои чудеса, которые на самом деле были фокусами. Они думали: юродивый и проститутка. Пусть делают, что хотят, какой от них вред. Но ты же не просто шлюха, правда? Ну то есть ты, конечно, шлюха. Была ею, по крайней мере. Но на самом деле ты тоже коснувшаяся. И ты можешь делать то, что другие не могут.
        Алярин посмотрела на Ка.
        - Догадался?
        - Нет, конечно. Проводник рассказал.
        Алярин поперхнулась отваром. Он попал в дыхательное горло, она тяжело закашлялась, тело пронзило острой болью. Остатки отвара выплеснулись на кровать, на пол, забрызгали светлый костюм Ка. Он не отшатнулся, а лишь сидел и смотрел, даже не пытаясь помочь, и на его лице играла улыбка.
        - Я тоже умею жалить, не так ли? - спросил он.
        Старуха появилась из-за занавеси, подползла, стала вяло похлопывать Алярин по спине. Особого проку в этом не было.
        - Не верю, - выдавила Алярин сквозь слёзы.
        - А кто ещё знал, кроме него?
        - Ученики.
        - Да, возможно. Но рассказал именно он. И знаешь, я дурак. До меня доходило, как до жирафа. Я всё думал: зачем тебе эта способность. Как ты её используешь. Я думал: умей я так, я был бы уже властелин мира. Я бы уже подмял под себя всё - отсюда до территории Стекла. У меня бы все местные царьки по струнке ходили. А ты - никто и звать тебя никак. Почему?
        У неё не было ответа. Потому что она не знала о своей силе? Знала. Потому что не умела ею пользоваться? Толком не умела, но вполне могла научиться, если бы приложила к этому хоть щепотку усилий.
        - Знаешь, почему я призвал паству? Я ведь мог просто сказать кому-нибудь из своих: убей её, и он бы убил. Но я призвал всех, призвал каждого. Понимаешь?
        Она покачала головой.
        - Потому что я был уверен, что с одним ты справишься. И с двумя. Он подойдёт к тебе, а ты придумаешь мир, в котором он оступился, упал и ударился головой. Или мир, в котором он не решился и сбежал. А против обезумевшей толпы ты была бессильна - ты ведь не можешь менять прошлое. То, что уже случилось, останется как есть.
        - Я не была бессильна.
        - Да. Ты призвала даяна. Ты придумала, что приходит кто-то сильный и разбрасывает толпу. И он пришёл. Этого я не ожидал.
        - Ещё у меня был пистолет.
        Ка усмехнулся.
        - Ты всё равно не успела им воспользоваться.
        - Успела.
        - Подстрелила кого-то из них?
        - Да, троих. Или четверых.
        - Молодец.
        Они помолчали. В дверях мелькнула старуха.
        - Почему ты пришёл только сейчас? - вдруг спросила Алярин.
        Ка пожал плечами.
        - Приди я раньше, даян бы убил меня, не раздумывая. И это было бы справедливо. Против даяна у меня козырей нет, это я понимаю.
        - Ты убьёшь меня?
        Ка кивнул. Не решительно, а едва-едва, будто сожалея о том, что придётся сделать.
        - Ты не боишься, что я изменю это?
        - Не изменишь. Пока ты спала, я ввёл тебе яд. Вскоре ты это почувствуешь. Просто я хотел поговорить с тобой напоследок. Чтобы ты меня поняла. Так я прогоняю чувство вины.
        - Оно у тебя есть?
        - Не всегда. Сейчас - есть, потому что в принципе ты ни в чём не виновата. Ты должна умереть, чтобы он не дошёл. Точнее, чтобы у него появился шанс не дойти.
        Алярин действительно становилось хуже. Она чувствовала это уже некоторое время, но списывала на обычную слабость.
        - Ты мертва, Алярин. И он знал, что будет именно так. Он знал, что я убью тебя. Просто он полагал, что я сделаю это гораздо раньше.
        - Зачем?
        - Вот этого я не знаю. Это ваши с ним дела.
        Ка поднялся со стула.
        - Наверное, мне стоит оставить тебя одну.
        Алярин мутило, грудь сдавило свинцовым кольцом, говорить стало неимоверно тяжело. Она с трудом повернулась, протянула руку и нащупала рукоять пистолета, приклеенного скотчем к нижней раме кровати. Она попыталась оторвать его, но сил не хватило.
        Ка заглянул под кровать, отвёл её руку, взял оружие, осмотрел.
        - Надо было думать раньше. Теперь уж поздно.
        Он протёр пистолет и положил его на пол в паре метров от кровати.
        - Хороший какой. Откуда он у тебя?
        Алярин откинулась на подушку - бессилие было страшнее смерти.
        - Ты молодец. Сделала всё, что смогла. Так что не расстраивайся, - сказал Ка и направился к выходу.
        - Стой, - прошептала она.
        Он обернулся.
        - Он дошёл, - сказала она. - Ты опоздал. Он дошёл.
        - Может быть.
        Он пожал плечами и вышел из комнаты.
        Алярин смотрела в потолок и пыталась думать, хотя получалось плохо: голова кружилась, мысли путались. Она хотела вспомнить что-нибудь светлое, какую-то вещь, с которой уходить не то чтобы приятно, но по крайней мере не так страшно. Но как она ни возвращалась в прошлое, какие бы воспоминания ни пробуждала, лучшими из них оказывались связанные с Проводником - человеком, который её предал, который убил её, пусть и руками алчного сектанта. Она вспоминала его взгляд, прозрачные голубые глаза, полуулыбку, тихий вкрадчивый голос, висящее в воздухе ощущение мудрости. Она любила каждый его жест, каждое его движение, каждое его слово, и апогеем этой любви была их единственная ночь, ночь перед его отъездом, ночь, после которой он сказал «до свиданья», не «прощай», а именно «до свиданья», и она ждала его возвращения целых два часа - ровно до того момента, когда обезумевшая толпа прижала её к стене.
        Мог ли он предсказать это? Нет. За будущее отвечала она.
        Он протянул ей руку, и её пальцы скользнули по тыльной стороне его ладони. Это было его последним прикосновением. Потом он вышел. Кто-то из учеников уже стоял снаружи, кто-то выходил, тепло с ней прощаясь. Последним был Барт. Он чуть задержался, подошёл к ней и сказал: «Держи, пригодится». Она посмотрела вниз: он сунул ей пистолет, такой же, какой когда-то дал ей поиграть Пабло. В дверях он ещё раз оглянулся, и ей показалось, что во взгляде Барта мелькнуло сочувствие. Впрочем, она смотрела на него против света и легко могла ошибиться. Может, Барт тоже из коснувшихся? Может, он понимал больше прочих? Она уже никогда не узнает.
        Она повернула голову. Пистолет на полу превратился в мутное пятно - зрение подводило. Было не то чтобы больно, просто как-то размыто, точно она погружалась в воду и с каждым метром всё большая тяжесть наваливалась на грудную клетку. Алярин с усилием согнула руку и положила на грудь. Сердце бухало так, что отдавалось в каждом миллиметре тела - в руках, в ногах, и каждый удар сдавливал голову, сжимал тиски, втаптывал всё глубже и глубже. Невозможно уже было сосредоточиться ни на чём, умирание превратилось в процесс, забирающий все ресурсы организма. В дверях появилась расплывчатая фигура, по-видимому, старуха, и Алярин закрыла глаза.
        Яд отступил. Она почувствовала себя значительно лучше. Лёгкость разлилась по телу, силой пропитались мышцы, голова стала ясной. Алярин встала, не открывая глаз, свободно, точно не было никаких шин на изломанных ногах, точно она не нуждалась в опоре, точно ей снова было шестнадцать лет, и она стояла на вершине колокольни в Мараатобе, и перед ней расстилался бесконечный мир. Она слышала от кого-то, что если по-настоящему верить, то можно спрыгнуть вниз с любой высоты, даже если земли не видно, так она далеко, - и остаться в живых, потому что Бог спасёт тебя, совершит чудо, подставит ладонь и поймает тебя.
        Однажды она попала в разрушенную церковь - из старых, возведённых ещё до Стекла. Она вошла в разъезженный, поросший быльём переулок, и там стоял храм, кирпичная громада, мощь и великолепие, обрушенные в никуда. Вот тут был главный зал, голые стены, бывший склад, вот тут было заалтарное пространство, вот она прошла длинный-длинный путь по этому сочащемуся водой, забросанному бутылками и мусором обиталищу бездомных кошек, и эхо, безумное эхо взметнулось под сводами, на которых росли тридцатилетние берёзы, прямо на крыше. Она увидела исписанные стены и солнце, пробивающееся сквозь щели в рассохшемся растворе, и поняла, что тут живёт Бог, и она увидела его собственными глазами - его руку, его странную шестипалую длань, тянущуюся к голубому земному шару, чтобы хоть как-то согреть своё глупое человечество.
        Это же ощущение пронизало её на колокольне, когда она едва не шагнула вниз - но не решилась, потому что тогда ещё не знала Проводника, а без Проводника Алярин была бессильна. И вот теперь она, не открывая глаз, шла по комнате к свету, сочащемуся из окна, шла на цыпочках, не чувствуя ни тяжести, ни боли, и понимала, что ей знакома эта лёгкость, знаком полёт, нет никакого яда, какой яд, если нет никакого Ка, есть только она и Проводник, и они вместе идут по устланной цветами крыше к бесконечному белому. Свет заливал всё вокруг, и фигуры их становились всё тоньше и тоньше, растворяясь в стеклянной белизне, и рука Алярин чувствовала тепло руки Проводника, пока наконец они не обратились в свет.
        Старуха подошла к пропахшей мочой кровати Алярин и ощупала изувеченную женщину. Покачала головой, хмыкнула, вздохнула. Сделала несколько шагов в сторону, чуть не наступила на пистолет, резво отскочила в сторону.
        Алярин приоткрыла рот. Старуха подошла. Алярин что-то шептала - без звука, просто шевеля губами. Старуха приложила ухо к самым губам умирающей.
        - Дошёл, он дошёл, он дошёл, он дошёл… - повторяла Алярин.
        Старуха разогнулась. Она ничего не поняла. Когда она нагнулась снова, Алярин уже не дышала.
        15. Граница
        Границы мы не заметили. Просто Проводник остановился и сказал: вот она. Белое простиралось впереди, белое оставалось позади, а мы оглядывались и пытались найти разделительную линию. Говорят, когда встречаются воды двух океанов, они не смешиваются из-за разного уровня солей и границу можно увидеть невооружённым взглядом. С одной стороны вода будет зелёной, с другой - голубой. Здесь же не было ничего. Просто мы вошли на территорию вечной зимы.
        Остановившись, Проводник посмотрел назад, в заснеженную сендуху, так, как будто видел кого-то, и мне даже померещилось, что он помахал - едва-едва шевельнув ладонью. Я подумал, что он прощается со своим прошлым, оставляя его там, где зима всё ещё уступает другим временам года.
        На территории Стекла не было ничего живого. Здесь не росли никакие растения, сюда не заходили звери, люди боялись даже приближаться к границе. Я знал, что несколько искателей приключений в подобных нашим гермокостюмах пытались добраться до Источника, но назад не вернулся никто. Другое дело, что они шли наугад и не могли знать, какие опасности подстерегают их впереди, не могли просчитать свой путь заранее, а Проводник - мог. И ещё у него была Алярин - женщина, которая срежиссировала реальность.
        Забавно, но по таинственной и опасной территории Стекла идти было значительно легче, чем по обычной сендухе. Например, здесь не было ветра. Конечно, дело было не в холоде: гермокостюмы нивелировали низкую температуру. Но ветер серьёзно мешал - дул в лицо, сопротивлялся, не пускал дальше. Здесь же стоял полный штиль, будто ветер отсекала невидимая стена. Я предположил, что на территории нет прилежащих к земле областей разного давления, которые служат причинами ветров в остальном мире. Если давление плюс-минус равное в достаточно больших географических ареалах, то ветра быть не должно, или он будет очень слабым. Но точно сказать я, конечно, не мог, поскольку обладал лишь базовыми представлениями о физике ветров.
        «Как это будет выглядеть?» - спросил Фил.
        Проводник не ответил, и вопрос повис в воздухе. Действительно, как может выглядеть то, чего ты не можешь себе представить? Если спросить человека, как выглядит неизвестная ему модель автомобиля, он так или иначе сможет её описать: у неё есть колёса, их четыре или, возможно, три, у неё есть руль или какой-то другой рычаг управления, у неё есть двигатель и так далее. Человек позаимствует пространное описание у понятия «автомобиль» и перенесёт его на конкретную модель, даже если никогда её не видел.
        Но если у человека спросить, как выглядит «вцумувцуп», он не ответит. Потому что он не знает о вцумувцупе ничего. Это животное? Растение? Сооружение? Рукотворное оно или нет? Съедобное? Круглое? Для чего предназначено? Вцумувцуп останется для человека лишь случайным набором букв. Так же и мы воспринимали нашу цель - как неизвестно что в центре ещё большей неизвестности. И самым страшным казалось то, что Проводник тоже не знает.
        «Стой, стой», - послышался в наушнике взволнованный голос. Я чуть не врезался в спину резко остановившегося Бабы. Непонятная суета охватила всех, и мне потребовалось некоторое время, чтобы понять: кто-то лежит на снегу. Это был один из Братьев, блондин, кажется, через шлем сразу и не разглядишь. Второй Брат опустился перед ним на корточки и бессмысленно тряс, пытаясь то ли пробудить к жизни, то ли просто поднять. Проводник присел с другой стороны, нагнулся и всмотрелся в прозрачное забрало.
        «Ставим столовую», - сказал он.
        На это ушло больше времени, чем обычно, поскольку чаще всего столовую ставили именно Братья, их синхронность очень помогала в подобных делах. Теперь же мы мучились вчетвером - я, Шимон, Фил и Близнец, - и получалось у нас довольно сомнительно. Но в итоге мы справились, и Брата занесли внутрь.
        Второй Брат снял с него шлем. Лицо упавшего обрело синеватый оттенок, а глаза закатились, едва можно было рассмотреть нижние края зрачков.
        - Спаси его, - сказал Брат.
        Я не к месту подумал, что теперь не понимаю, как обращаться к оставшейся в сознании половине Братьев. Никогда за историю нашего знакомства не возникало необходимости позвать кого-то из них по отдельности, только «Братья!». Обращаться же к человеку «брат» казалось странным, поскольку он не был мне братом. Тем более у нас уже был Близнец, половинка несуществующего целого.
        - С ним раньше такое бывало? - спросил Проводник.
        - Нет.
        Хорошим знаком было то, что блондин дышал. Мелко, часто, обрывисто - но всё-таки дышал.
        Проводник подумал и сказал:
        - Я не могу спасти его, но его может спасти укол адреналина. У нас же он есть?
        - Есть, - подтвердил Фил. Он был хранителем походной аптечки и копался в ней, пытаясь найти среди многочисленных болеутоляющих, жаропонижающих и прочих сублиматов что-то толковое.
        - Ты уверен? - спросил Брат.
        - Нет.
        Фил нашёл комплект шприцов с адреналином.
        - Если ты ошибаешься, он умрёт, - сказал Брат.
        - Да.
        Это походило на заседание какого-то триумвирата. По одну сторону Проводник, предлагающий сделать укол. По другую - сомневающийся Брат. В центре - Фил со шприцом в руках.
        Фил стянул с больного верхнюю часть костюма, задрал термобельё. Узкая безволосая грудь Брата казалась хрупкой - чуть надавишь, и рёбра провалятся внутрь, раздавив сердце и лёгкие. Фил нащупал вену на сгибе локтя, ввёл иглу, подключил катетер и капельницу. Видимо, он имел медицинскую подготовку, и потому Проводник и попросил его быть хранителем аптечки.
        - Вводим?
        - Да, - ответил Проводник.
        Брат ничего не сказал.
        Фил начал аккуратно вдавливать поршень, вводя адреналин в ёмкость капельницы. Внешне ничего не изменилось - Брат продолжал лежать и мелко-мелко дышать. Мы напряжённо ожидали. Затем он дёрнулся - это походило на спазм больного столбняком, резкое сокращение мышц спины и шеи. Потом дёрнулся ещё, и ещё, начал хрипеть, шевелить губами, вращать глазами.
        - Держите! - сказал Проводник.
        Фил и Брат схватили руки больного, Баба в одиночку удерживал ноги.
        Спазмы продолжались около минуты, затем тело Брата расслабилось, обмякло, глаза закрылись.
        - Что теперь? - спросил Фил.
        Брат поднёс ухо ко рту лежащего и некоторое время сидел так, согнувшись в три погибели. Потом поднял глаза на Проводника и сказал:
        - Ты знал.
        Проводник ничего не ответил. Он сидел в своей обычной позе флегматичного рассказчика и, чуть наклонив голову, смотрел на Брата.
        - Ты знал!
        Брат даже не вскочил - он бросился на проводника из сидячего положения, прямо через лежащее тело. Проводник не сопротивлялся, Брат легко опрокинул его на спину и стал душить. Баба с Филом рванулись за Братом, оттянули его. Баба заломил руки Брата, уложил его на пол и сел сверху. Мне показалось, что кости Брата треснули.
        Проводник поднялся, отряхнулся.
        - Самое важное для нас, - сказал он. - Дойти.
        - Для тебя, - прохрипел Брат. - Для тебя.
        - Для нас. Мы не смогли бы тащить его на себе. А если бы даже и смогли, он прожил бы на несколько дней больше. Погиб бы на пути туда или обратно.
        - Нет!
        Баба прижал голову Брата к полу, чтобы тот не мог говорить.
        - Нам нечем кормить человека в бессознательном состоянии. Мы не можем нести его. И мы не можем ждать.
        Все молчали. Проводник ни к чему не призывал, ничего не объяснял, он явно ждал, пока инициативу проявит кто-нибудь другой. Баба чуть ослабил хватку. Брат прохрипел:
        - Вы все знали.
        Никто не ответил.
        - Как его звали? - спросил Шимон.
        - Аффи, - ответил Проводник. - Его звали Аффи. А его, - он кивнул на живого Брата, - зовут Фред. Они были актёрами кочевого театра, ездили от Джерры на юг до самого побережья - и обратно. У них была роль с одинаковым текстом. Два бравых парня появляются в ключевых точках сюжета с двух сторон и всё решают. Один блондин, другой брюнет. Не в одном спектакле, в нескольких. Злого царя свергали, мячик из колодца для девочки доставали, неверному мужу помогали скрыться от жены - всё по законам классического фарса. И так хорошо научились играть в паре, что ушли из театра и давали сольные представления. Самый известный трюк назывался «зеркало». Аффи стоял напротив Фреда, публика тихонько, с помощью записок, передавала Фреду, что делать, а Аффи синхронно повторял это за зеркальной рамой, считывая сигналы партнёра.
        - И наоборот, - хрипло сказал Фред, которого уже не прижимали к полу.
        - И наоборот. - Проводник помолчал. - А потом Аффи умер.
        Повисла пауза. Кажется, никто не знал, как это понимать. Говорил ли Проводник о том, что Аффи умер несколько минут назад, или всё-таки речь шла о какой-то тайне, о смерти подлинного Аффи ещё до путешествия.
        - Кто его убил, Фред? - спросил Проводник.
        - Я, - ответил Фред.
        - Да, - продолжил Проводник. - Его убил Фред. Случайно.
        - Не случайно, - перебил Фред.
        - Тогда говори сам.
        Баба окончательно слез с Фреда, и тот сел, разминая затекшие чресла.
        - Я любил его, - сказал он. - Я его любил, понимаете? Вы же тут все пустые. Вы никогда никого не любили. Один труп сестры на свалку выкинул, другой женщину в подвале оставил. Вы трусы, твари ссыкливые. Вы ни в чём не виноваты, потому что ничего не делали. Тогда, когда нужно было что-то сделать. Вы жалеете о том, чего у вас никогда не было. И ты тоже. - Он повернулся к Проводнику. - Ты-то что? Почему за тобой идут? Почему я за тобой пошёл? Почему он?
        Он кивнул на мёртвого Аффи.
        Проводник сидел неподвижно, на лице его была полуулыбка, такое доброе снисходительное выражение, которое обычно возникает при разговоре с непослушным ребёнком.
        - Ты же и её не любил. Тебе она просто нужна была, чтобы дойти. А потом ты её оставил. Тёлка дойти не может. Чушь придумал какую-то, чтобы избавиться. Она всё сделала, да? - Фред постепенно входил в раж. - Правильно всё сделала? Поставила время раком? Дорогу расчистила? И где она теперь? Что с ней, ну, скажи?
        Он даже порывался встать, но придавленная Бабой нога подвернулась, и он снова сел.
        - Она мертва, - сказал Проводник.
        Повисшая после этой фразы тишина показалась мне давящей, будто на палатку сверху рухнула гора и только тонкие дуги удерживают её, не позволяя упасть на наши головы.
        - Как? - спросил Шимон.
        Проводник перевёл на него взгляд.
        - Её убил Ка.
        - И ты… ты позволил?
        - Да.
        Ещё одна пауза. Воздух в паузах сгущался, становясь желеобразным. Мне было тяжело дышать.
        Проводник был, как всегда, хладнокровен. Он снова повернулся к Фреду.
        - Ты обещал рассказать свою историю, - сказал он.
        - Почему? - спросил Фред. - Почему я должен рассказывать свою историю, если я не знаю твоей?
        - Я расскажу её последним. А сейчас ты.
        Проводник умел переключать внимание. Казалось бы, он ничего не делал, просто говорил, как обычно, тихим, вкрадчивым голосом, с едва заметными нотками иронии, но мы всё равно повернулись к Фреду в ожидании продолжения истории Аффи. Алярин, которую все мы знали, с которой общались каждый день и в которую были в какой-то мере влюблены, отодвинулась на второй план.
        - А что продолжать, - сказал Фред. - Мы просто поссорились. Так бывает. Напились как свиньи и поссорились. И он ударил меня, точнее, попытался. В лицо. Но промазал. А я в ответ ударил его бутылкой - и попал. И он умер. Упал на пол, и всё, ничего больше. Что вы смотрите так. Не этого, - он показал на Аффи. - Другого. Тот был настоящий.
        - А потом?
        - А потом я ночью отнёс тело к реке, недалеко она была. И сбросил туда, пусть унесёт. Даже камня не привязал. А это… Это тоже Аффи. Мне же надо было как-то продолжать представления. Ну и я дал объявление. Нужен был блондин примерно роста Аффи, актёр. Нашёлся такой - вон он. Отрепетировали всё. Снова начали выступать. Сказали, что два месяца паузы было, отпуск. Они похожи были, Аффи. Народ-то и не заметил, тем более в гриме. Работали много, тоже стали друг друга с полуслова понимать.
        - И тоже стали любовниками?
        Фред скривился.
        - Любовниками. Нет. Ему нравились женщины. Да и мне он был безразличен. Мы просто работали. Всё время в образе. Если на публике, то всегда синхрон. Мы не должны были появляться по одному, такая игра. А любовниками - нет.
        - А когда ты вернёшься, Фред, - сказал Проводник, - ты найдёшь нового Аффи?
        Фред усмехнулся.
        - А когда ты вернёшься, Проводник, - сказал он в ответ, - ты найдёшь новую Алярин?
        Это был удар, которого Проводник не ожидал. Всё же в нём оставалась человечность. Он опустил голову, и я узнал выражение его лица - таким же оно было, когда он отвечал «не знаю» на вопрос о том, что ждёт нас в конце пути.
        - Он станет Стеклом, - сказал Проводник и поднялся. - Он достигнет Стекла раньше любого из нас.
        Мы понимали, что нужно делать. Мы надели костюмы и вынесли Аффи наружу. Было ещё светло - из-за Аффи палатку разложили значительно раньше обычного.
        «Головой к северу», - сказал Проводник.
        Мы отнесли Аффи подальше от палатки и положили его на спину, головой к нашей цели. Одежду, кроме нижнего белья, с него сняли. Кто-то спросил: «Мы увидим, как он превращается?»
        «Да, - ответил Проводник, - это быстро».
        И в самом деле через несколько минут конечности Аффи начали бледнеть, сквозь них стал проглядывать снег. Стекло распространялось по его телу, и через некоторое время непрозрачной оставалась только небольшая область в районе живота. Самым странным мне показалось остекленение головы - нижняя часть, лежащая на снегу, уже была прозрачной, а лицо - ещё нет, точно тонкую маску надели на стеклянный манекен.
        Через десять минут перед нами лежал стеклянный человек, нами же и созданный. Как это оказалось просто - убить одного из своих и положить его на снег, сделав стеклянной статуей. Интересно, что чувствовал Фил, вводивший Аффи адреналин.
        «Это ваш первый указатель, - сказал Проводник. - По нему вы будете возвращаться».
        «А ты?»
        Но Проводник не ответил - он скрылся в палатке.
        Мы зашли следом и разоблачились.
        Казалось, что всё как обычно - мы сидели в кругу, а Проводник готовился рассказать очередную историю. Только не хватало Аффи - человека, чьё имя мы узнали только после его смерти. Фред сидел, обняв руки коленями. Фил тоже был сам не свой, мне даже показалось, что он мелко дрожал.
        - Видимо, я должен как-то это объяснить, - сказал Проводник. - Оправдаться перед вами. Потому что Аффи убил, несомненно, я, пусть и руками Фила.
        Он посмотрел на Фила и кивнул ему.
        - У одного человека была мечта, - продолжил он, - подняться на самую высокую гору в мире. Он знал, что это сложно, но возможно - до него на эту гору поднимались сотни людей, и большая часть их возвращалась обратно живыми и здоровыми. Для восхождения нужно было много тренироваться, а также скопить серьёзную сумму, чтобы нанять гида и оплатить разрешение властям страны, где находилась гора. Кроме того, нужно было подняться на десяток более мелких гор, чтобы освоить различные альпинистские приёмы и вообще научиться восхождениям. Десять лет человек работал только ради этого. Каждый день он тренировался - бегал, забирался на альпинистские тренажёры, худел, развивал в себе силу и выносливость. Все деньги он тратил на оборудование или откладывал на оплату разрешения. И вот наконец пришло время путешествия. Он был полностью готов - силён и ловок, у него появился немалый опыт, он поднялся на восемь других гор, у него было достаточно денег для необходимых расходов.
        Он приехал к подножью горы совершенно счастливый. Здесь были другие альпинисты - его братья по разуму, люди, которые думали, как он, поступали, как он, хотели того же, чего и он. Перед ним возвышалась гора - величайший вызов в его жизни, его великая цель и важнейшее достижение. Он присоединился к одной из групп восходителей - и они отправились наверх.
        Они шли много дней, останавливаясь в промежуточных лагерях для акклиматизации. Иногда они спускались вниз, чтобы снова подняться уже на большую высоту - так полагалось делать для лучшего приспособления к разреженному воздуху. Наконец их группа обосновалась в штурмовом лагере - том, откуда должно было начаться собственно восхождение. Погожим утром они отправились наверх - им предстоял тяжёлый и долгий путь к вершине. Но через час одному из членов экспедиции стало плохо, и остальные с трудом спустили его вниз - сперва в штурмовой лагерь, а потом и в базовый. Изначально их было пятеро, теперь же осталось четверо.
        Они предприняли вторую попытку - снова поднялись до лагеря, там переночевали и пошли на штурм, но вскоре один из восходителей сорвался с невысокой полки и сломал ногу. Оставшиеся трое, в том числе наш герой, спустили его вниз. У них оставалась последняя попытка.
        На этот раз всё шло как по маслу, и в первые три часа штурма не было никаких проблем. Но внезапно один из членов экспедиции присел на камень и завалился в сторону - его сердце остановилось, не выдержав трудностей восхождения. Его друг сказал, что не может оставить тело, и поволок его вниз, а наш герой пошёл дальше - наверх. До вершины оставалось совсем немного, когда он заметил в стороне от тропы сидящего альпиниста. Тот был ещё жив, но едва дышал и не мог двигаться. Человек некоторое время колебался, но потом взвалил альпиниста на плечи и пошёл вниз. Это был самый трудный путь в его жизни - гораздо труднее, чем восхождение. Он шёл несколько часов, падал, вставал, взваливал свою ношу на плечи, почти терял сознание - но добрался. Последние метры до лагеря он шёл как автомат, ничего не видя и не слыша, и дойдя, просто упал - его подхватили другие альпинисты, спасли, вырвали из объятий смерти.
        Он пришёл в себя через несколько дней - уже в госпитале, неподалёку от горы. На руках у него осталось по три пальца, на ногах - по два, остальные он потерял. Окно хорошей погоды подошло к концу, да и его физическое состояние исключало новую попытку в том же году. А в следующем уже не действовало разрешение, и денег на новое у него не было. Мечта была от него всего в нескольких десятках метров, и он не смог её осуществить - и вряд ли когда-нибудь сможет. Когда к нему в очередной раз зашёл врач, он задал ему всего один вопрос: а тот, второй, выжил? Какой второй, не понял врач. Которого я нёс. Я не знаю, сказал врач, он сюда не поступал, но те, кто вас привёз, оставили свой телефон, может, они знают. Он позвонил. Ответил один из альпинистов, подобравших его у базового лагеря. Он спросил про второго человека, и альпинист ответил, что, когда его подобрали, человек у него на плечах уже несколько часов как был мёртв. Они похоронили его там же, у лагеря, по старой традиции завалив тело камнями.
        Человек поблагодарил альпиниста, положил трубку, добрался до шкафа, где лежали его личные вещи, достал из внутреннего кармана ветровки нож и воткнул его себе в горло. Сбежались врачи, но сделать ничего не смогли - он умер через несколько минут.
        Проводник замолчал.
        - Слишком прямо, - сказал вдруг Энди. - Не хватает притчи.
        - Именно так, - ответил Проводник. - Так и должно быть. Притча - это очень хорошо, но одними притчами разговаривают только сумасшедшие. Иногда нужно рассказать историю, которую каждый из вас будет трактовать по-разному. А иногда стоит привести простой пример, который слушающему не придётся проецировать на ситуацию, а можно будет просто понять и принять.
        - И где лежит граница между этими «иногда»?
        Проводник показал куда-то вдаль, за пределы шатра.
        - Её нет. Как и границы между сендухой и территорией Стекла.
        - Вот теперь я тебя узнаю, - сказал Шимон.
        В других обстоятельствах мы бы рассмеялись.
        Мне тем временем пришёл в голову провокационный вопрос.
        - А если что-то случится с тобой? - спросил я. - Если ты сломаешь ногу, или у тебя случится удар, или ты потеряешь сознание - тебя тоже нужно бросить? Тебе тоже придётся ввести дозу адреналина?
        Проводник ответил, не раздумывая.
        - Нет, - сказал он. - Меня вам придётся нести.
        Какая же ты сволочь, подумал я.
        - Почему?
        - Потому что без меня никто из вас не дойдёт и тем более никто не вернётся, - ответил он.
        16. Лидер
        Со снегоходами стало проще. Они мчались через белую равнину, Лидер первым, он вторым, и ему было жалко, что снег с ветром не хлещут в лицо, не пробиваются через забрало гермокостюма. Ему хотелось чувствовать боль от впивающихся в кожу снежинок, щурить глаза, терять зрение и вновь обретать его, ощущать себя живым - но в костюме восторг сглаживался, а скорость убаюкивала и не более того.
        Армия телохранителей следовала за ними до Ктывы, а потом ещё на протяжении полусотни километров в безлюдье, но затем она стала тяготить, и Лидер её отпустил. Сендуха казалась безупречно красивой, совершенной, невозможно слепящей, несмотря на тонировку забрала, и чем быстрее они ехали, тем ярче она слепила, невозможно было привыкнуть к этому, хотелось, чтобы эта музыка оставалась вечной. Почему ты никого с собой не взял, спросил он, и Лидер ответил: потому что это могу быть только я, и если я возьму кого-то ещё, придётся его убить. Ты убивал людей тысячами, что тебе ещё пара человек? Они будут знать, что не смогут вернуться, и исчезнут с вещами. Логично.
        Лидера ненавидели и боялись, перед ним ходили на цыпочках, а любое изменение в выражении его лица воспринималось как смертельная угроза. Казалось, что уж проще: любой солдатик может просто поднять автомат и расстрелять высокое начальство в упор, но почему-то никто этого не делал. Круговая порука: сто человек ненавидят одного, но столь же сильно они ненавидят друг друга, и если умрёт один, начнётся кровавая грызня, из которой не выберется никто.
        Ему всегда казалось, что тираны отличаются от портретных образов. Что в жизни эти усатые красавцы с парадных плакатов похожи на жаб, они обрюзгшие и неповоротливые, их толстые пальцы усеяны перстнями, а голоса визгливы. Но Лидер был круче, чем на портретах. Он был сухопар и подтянут, говорил чётко и по делу, ни разу ни на что не пожаловался, спокойно выполнял любые указания и регулярно вносил здравые предложения. Ещё он хорошо знал местность и отлично водил снегоход, и потому они дополняли друг друга, убийца и убийца, два сапога пара, как мог бы сказать какой-нибудь балагур. Лидер чувствовал направление - он всегда знал, где восток, а где запад, даже если небо закрывали однообразные серые тучи. Он метко стрелял из ружья и почти каждый вечер добывал для них ужин, позволявший не тратить энергопакеты, - в основном зайцев. Было непонятно, как этот человек стал политиком и, более того, подмял под себя целую страну, - он мог бы стать таёжным траппером, искателем приключений, вольным стрелком, кем-то книжно-романтическим, но он стал - Лидером.
        У власти он был относительно недолго - всего одиннадцать лет, но за эти годы сколотил крепкий культ личности, захвативший практически каждого гражданина, от первого министра до последнего мусорщика. И ему стало неинтересно. Неинтересно возглавлять страну, в которой не осталось за что бороться, потому что всё уже было побеждено, всё принадлежало ему. Трижды он отправлял отряды на север, чтобы подмять земли луораветланов, но к нему возвращались лишь запряжённые оленями повозки с аккуратно уложенными мёртвыми телами, иногда - обратившимися в Стекло. Он понял, что силой луораветланов не возьмёшь, что через них нельзя пробиться, потому что в сендухе они дерутся намного лучше его привыкших к тёплым казармам солдат. И тогда Лидер решил пойти сам.
        Зачем тебе это надо, спрашивал он Лидера, и Лидер отвечал: я хочу увидеть своими глазами. Что? Стекло. У тебя полным-полно Стекла. Изначальное Стекло. Ты уверен, что оно там? Да, я уверен. Лидер отлично знал, чего хотел и на что шёл. Он идеально настроил систему, которую возглавлял. Ему больше не нужно было делать ровным счётом ничего, и он скучал. Его любили, его боялись, его ненавидели, его уважали. Он устраивал показательные расстрелы мнимых предателей, и вчерашние друзья плевали на трупы убиенных. По вечерам он катался по улицам, отлавливая пятнадцатилетних девочек, чтобы заняться с ними сексом, а утром отпустить с букетом цветов и пачкой купюр в кармане. Он принимал ванны из шампанского и плавающей в нём чёрной икры. Через подставных лиц он финансировал восстания против себя же, чтобы жестоко их подавлять и организовывать карательные экспедиции с сожжением деревень и изнасилованиями всего, что может двигаться, включая кошек и собак. Он приструнил страну, построил её в колонну, лоб к затылку, и она сама шла к пропасти, ему даже не приходилось поднимать хлыст.
        Это и есть скука, сказал Лидер. Полная вседозволенность и в то же время невозможность сделать то, чего тебе действительно хочется. Твой единственный шанс - бросить всё, что у тебя есть, и начать с нуля. Стекло - это вызов, достойный такого соперника, как я. А ты не думаешь, что, когда ты вернёшься в страну, у власти там будет кто-то другой и тебя просто поставят к стенке? Я не думаю, я знаю, что так и будет, и это тоже вызов - вернуть власть, которую так долго строил и в одночасье потерял. Без вызовов жизнь не имеет смысла.
        Он подумал, что так бывает всегда: одному приходится идти на край земли, чтобы выполнить свою функцию, а другой просто развлекается, у него нет никакой миссии, для него это как аттракцион, он гонит перед собой обруч и смеётся, когда тот заваливается набок. И более всего странно, что мотивация у обоих при этом примерно одинаковая. Оба действительно хотят дойти и сделают ради этого всё.
        Когда он, привязанный к вертикальной раме, стоял перед Лидером, он думал лишь о том, как освободиться и уничтожить всё вокруг - льстивых придворных, телохранителей в чёрном, всю эту челядь, всю эту шваль, а потом - свернуть их высокому начальнику шею. Но Лидер опередил его. Он просто постоял перед ним несколько минут, сказав перед этим: подумай. И он понял: Лидер ему не нужен, Лидер его не интересует. Если расстегнуть кандалы, он просто уйдёт, а драться будет только в случае помех. Лидер почувствовал это, обошёл его и расстегнул зажимы. Кто-то из телохранителей кинулся вперёд, кто-то из приближённых закричал «что вы делаете», но Лидер знал, что делает.
        У него появилось ощущение дежавю - уже второй влиятельный и страшный человек был в его власти, оставалось протянуть руку и отомстить за всех невинно убиенных, но Проводник, которого он никогда не видел, оказывался важнее, а остальное служило лишь ступенями на пути к нему. Он спрашивал себя: зачем мне Лидер? Могу ли я дойти без него? И отвечал: нет, не могу.
        Он действительно не смог бы. Он никогда не думал, что бывает так. Что бывает просто бесконечная белизна без единого ориентира, белое спереди, сзади, по бокам, снизу и сверху. Он привык вычленять важные детали из их окружающего изобилия, он всегда существовал в мире цветов и предметов, но здесь не было ничего. Он пытался найти ориентир, и несколько раз ему даже казалось, что находил, - но через несколько секунд оказывалось, что рядом с десяток таких же, да и тот, что он нашёл, уже исчез, потому что с другого ракурса он выглядит совершенно иначе. И ещё здесь не было целей, не было жертв, не было никого, достойного битвы. Да, чем-то это напоминало морское путешествие, но тогда битвы не намечалось, поскольку всё вокруг было правильным, налаженным, справедливым. Сендуха же дышала опасностью, страхом, беспокойством и при этом оставалась пустой и неподвижной. Когда он чуял опасность в своём мире, он просто реагировал на неё. В сендухе он чуял её не хуже - но было совершенно непонятно, что делать. Оставалось просто двигаться дальше.
        Лидеру было проще. Он не раз бывал в сендухе и даже сам - с отрядом, конечно, - доходил до ближних поселений луораветланов. Там жили мирные люди, которые торговали с пришлыми - мехами, мясом, костью, но - не Стеклом. Не то чтобы Стекло считалось ими священным, оно скорее не имело ценности и, более того, принадлежало сендухе, а не им. В этом состояла их честь - не брать того, к созданию чего они не приложили усилий.
        Но дальше их не пускали. Дальше были земли луораветланов, и оттуда никто не возвращался. Эти мирные, добрые люди, которые пели заунывные песни и с улыбками протягивали примитивные деревянные поделки, умели убивать как никто, без единого сомнения. Первый отряд погиб вообще по чистой глупости - тогда ещё никто не знал о враждебности луораветланов, и солдаты согласились провести ночь в одном из подснежных поселений. Их сытно накормили, а наутро никто не проснулся - в похлёбку просто добавили яд. Мертвецов навалили на повозку, впрягли в неё оленя и отправили его куда глаза глядят. Один из солдат умудрился выжить - то ли съел меньше прочих, то ли организм оказался стойким, он очнулся в качающейся повозке среди трупов, сориентировался по компасу и направил оленя плюс-минус в сторону Ктывы. Последние пару километров прошёл уже пешком, потому что олень испугался и развернулся. Солдат рассказал о том, что произошло, и в сендуху ушёл карательный отряд. Он вернулся через несколько дней - на такой же повозке, с таким же оленем, уже специально обученным идти в определённом направлении. Третий отряд не вернулся
вообще.
        Почему ты пошёл со мной, спросил он. Ты же ничего обо мне не знаешь. Я ведь мог убить тебя прямо там, в твоём кабинете. И сейчас могу.
        Я всё о тебе знаю, даян. Не забывай, что я - Лидер, у меня есть глаза и уши в каждом городе, в каждом доме. Я узнал о твоём прибытии раньше, чем твоя нога ступила на мою землю. За тобой следили всю дорогу от Русова до Мараса. Ты красиво убил тех парней, очень красиво. Тебя даже засняли на видео.
        Но теперь за мной не следят.
        Теперь - нет. Теперь я вроде как в твоей власти. Только без меня ты не дойдёшь.
        Ты знаешь, зачем я иду?
        За Проводником.
        А кто такой Проводник?
        Лидер не ответил.
        Ты тоже не знаешь. Никто не знает, кто такой Проводник. Никто не понимает, чего он хочет и куда идёт.
        Но он не должен дойти, сказал Лидер.
        Да, именно так.
        Некоторое время Лидер думал, а потом спросил: а я имею право дойти? Да, ты имеешь. По крайне мере - пока.
        Дальше они ехали молча. Это были обычные земли, Стекло не захлёстывало их, но до переходной территории оставалось совсем немного, а там снегоходы начнут кашлять и остановятся - топливо изменит консистенцию и перестанет гореть. И придётся идти пешком. Он не думал о грядущем, он пытался поймать момент, последний момент спокойствия перед бурей, как казалось ему, перед сражением, перед восстанием. Его мысли перетекали от окружающей пустоты к Проводнику - не ко встрече с ним в каком-то обозримом будущем, а к Проводнику как к человеку. Что он знал о нём, что он мог рассказать, спроси его кто-нибудь. Лишь то, что исходило от Ка: описание внешности, дата и время отъезда, количество спутников. И то, что исходило от Алярин: любовь, любовь, любовь. Но всё это не было даже внешней оболочкой: Проводник оставался в полной мере загадкой - человеком без цели, уходящим в смерть и при этом не должным её достичь.
        Проводник был окружён кольцом безразличия. Те, от кого он скрывался, не то чтобы его не видели, просто не задумывались о его существовании, у них хватало других дел. Живой иллюстрацией этому служил Лидер, который знал абсолютно всё о даяне: откуда он прибыл, на каком корабле, как и с какой скоростью двигался, знал о его целях и разбирался в его средствах. Он следил за ним каждую минуту и легко взял в плен, сделав то, чего ранее не удавалось никому. И в то же самое время Лидер ничего не знал о Проводнике. Ни одна мышь не миновала границу без его ведома, ни один воробей не мог перелететь её, все становились объектами пристального внимания, все разговоры прослушивались, все шаги фиксировались. Но группа из тринадцати человек, миновавшая всю страну с юга на север и исчезнувшая в сендухе? Может ли такое быть? Лучшие люди пытались найти их следы, но те не высаживались в порту, не останавливались в гостиницах, не переходили границу. Тем не менее случайные свидетельства всё-таки всплыли: их видели прохожие, их зафиксировали камеры, расположенные в самых неожиданных местах, кто-то из них - поодиночке -
покупал еду и предметы первой необходимости. По осколкам информации, по зеркальным отражениям шпионы Лидера собрали более или менее цельную картину - за два часа до того, как даян перерезал глотку человеку во дворе.
        Зачем ты это сделал, спросил Лидер во время первого разговора. Затем что он заслужил, ответил он. Тогда почему ты пощадил остальных, спросил Лидер, и он отвёл глаза.
        Впереди замаячили постройки. Последнее поселение до перехода, сказал Лидер. Враждебное? Они все враждебные, но здесь ещё можно торговать, и они накормят. Дальше всё, зима, они уже ушли в пещеры.
        Они заехали прямо в поселение - хижины из палок и шкур, изукрашенные тотемы, первобытное общество. К ним вышел человек в мехах, лет сорока пяти, с ходу спросил: кто такие? Говорил он чисто, без акцента, точно на родном. Идём в зиму, сказал Лидер, хотим переночевать. Зачем идёте, спросил человек. Посмотреть на Источник. Человек махнул рукой, мол, ещё одни сумасшедшие, накормите их. Им дали похлёбки, вяленого мяса, ягод. Всё было пресным, здешние не знали специй и не пользовались солью - её заменял холод. А летом, спросил он. Летом, ответил Лидер, они выдалбливают яму до мерзлоты, там всегда холодно.
        Их положили в большой яранге, в самом углу. Кроме них, там спало ещё несколько человек, и он не понял, в каких отношениях они состояли. Все мужчины и к одной семье явно не относились - возможно, ушедшие с территории Стекла, беженцы. Наутро они отправились в путь - снова на снегоходах. Ты же сказал, там они не заведутся. Там не заведутся, но пару километров ещё протянут, селение не на самой границе. Снегоходы действительно заглохли спустя пятнадцать минут, практически синхронно, зачихали и остановились. Они сняли притороченные лыжи, и оказалось, что ходить на них довольно сложно, хотя сперва он думал: встану и пойду. Они потратили полдня на обучение, Лидер шёл позади и комментировал ошибки. К концу дня более или менее разогнались.
        Что чувствует коснувшийся, спросил Лидер. Ничего, ответил он. Никогда? Никогда. Всё как обычно: ты ешь, спишь, любишь, ненавидишь, ты не отличаешься от других, по крайней мере так тебе кажется, разницу видят только окружающие. Лидер задавал много вопросов, и он отвечал, хотя его это раздражало. Ещё Лидер шутил, и он не всегда понимал шутки. Он не хотел, чтобы Лидер иронизировал над его неумением ездить на лыжах, но Лидер не мог удержаться и постоянно его подкалывал, находил слабые места и точечно их раздражал. Такое повторилось один раз, и два, и двадцать, и тогда он повернулся и сказал: если ты пошутишь ещё раз, я просто тебя убью и пойду дальше один, как и планировал. Не потому, что ты достоин смерти, хотя ты её достоин, а просто потому, что ты - помеха. Больше Лидер глупостей не говорил.
        Мне было двенадцать лет, сказал Лидер на привале, когда мать застрелилась. Я рос в обеспеченной семье, у моего отца был бизнес, связанный с торговлей стройматериалами, и он мог позволить себе всё что угодно. Поэтому он позволил себе мою мать, купив её с потрохами на местечковом конкурсе красоты - просто подошёл к ней после её победы и сказал: у меня есть столько-то денег, яхта и дом со слугами, я хочу тебя трахнуть. И она согласилась, что ей было терять, красивой девочке из провинции. Я родился шестью годами позже - у меня было три старших брата и младшая сестра, и это только от этого брака, всего у отца было двадцать четыре ребёнка, четырнадцать мальчиков и десять девочек. Он никого из нас не обижал, но при этом и не любил, скорее ухаживал за нами, как ухаживают за дорогой антикварной мебелью - оберегают, лакируют, стараются не ставить горячее. Так же он обращался и с матерью - ни в чём ей не отказывал, обеспечивал все нужды и не обращал внимания. И всё равно я не понимал, почему она решилась на такой шаг - она могла попросить у него развода, и он бы не отказал. Ему было не жалко, он просто дал
бы ей откупных и женился бы снова на какой-нибудь из своих многочисленных любовниц. Но она решила так. Она купила пистолет в магазине подержанного барахла, шестизарядный допотопный револьвер, много лет провисевший в рамке под стеклом и, видимо, никогда не стрелявший. Она зарядила его, надела самое красивое платье, подошла к зеркалу и выстрелила в висок. Она умерла не сразу, врачи боролись за её жизнь ещё полтора месяца, хотя перспектив не было никаких, мозг необратимо пострадал, и бросили, когда отец сказал им: отключайте, хватит её мучить.
        Её пистолет достался мне. Сперва его забрали искати, чтобы понять, не убили ли её, но потом вернули, и отец спрятал оружие обратно в стеклянный кофр, а тот убрал на чердак. Я пробрался туда и взял револьвер. В этом жесте не было символичности, я просто хотел похвастаться перед одноклассниками, что у меня есть пушка, и не простая, а такая, из которой совершили самоубийство. Возможно, таким образом я заглушал горечь, неотступно преследовавшую меня после смерти матери. Пистолет стал моим козырем, моим секретом, и со временем я стал носить его с собой постоянно - сперва в рюкзаке, затем, когда немного подрос, в подмышечной кобуре, сделанной по специальному заказу (карманных денег на подобное мне вполне хватало, отец не отличался скупостью). В четырнадцать я попал в плохую компанию, мы обчищали торговые точки, занимались вымогательством, торговали краденым. Мои старшие братья уже учились в университете, все - по экономической линии, потому что отец хотел, чтобы они пошли по его стопам. К тому времени он был уже снова женат, несмотря на свои шестьдесят пять лет, и новая жена принесла ему очередную
двойню - мальчика и девочку.
        В пятнадцать я впервые убил человека - парня из нашей компании, с которым мы повздорили из-за девчонки. Просто выстрелил в него в состоянии аффекта, и он упал. Все знали, что у меня есть пушка, тем более оружие имелось у нескольких членов банды, но никто не мог подумать, что я способен применить его против своих. А я был способен. Я встал над телом и сказал что-то вроде «кто-то ещё хочет?», это звучало весомо и страшно, и я уже умел строить такой холодный взгляд, как на некоторых плакатах, и так я стал их лидером. Тогда ещё просто лидером, без прописной буквы.
        Я оказался неплохим организатором. Это были уже не спонтанные нападения с целью хулиганства или мелкого воровства. Мы организовали «крышу» для торговых точек в своём районе, потом «отжали» ещё один квартал, и ещё один, и наше количество росло не по дням, а по часам. Не было никакой войны банд, потому что мне хватало ума, чтобы не идти лоб в лоб. Один из кварталов на нашем берегу реки - на другой мы пока не совались - возглавлял двадцатипятилетний очкарик по кличке Капля. Не помню, а может, и не знал никогда, почему его так прозвали. Капля редко выходил из дому, везде орудуя руками бойцов. Идти на Каплю, чтобы освоить его район, было страшно, потому что бойцы у него были сильнее, организованнее и старше. Оружие было у всех, они даже носили что-то вроде униформы - шляпы-котелки по примеру книжных бандитов, видимо, Капля где-то об этом прочёл или увидел на картинке. Поэтому я предложил Капле пойти на переговоры под предлогом того, что моя банда - значительно более слабая - хочет влиться в его организацию. Он принял нас у себя. В комнате был он сам, шесть или семь его бойцов, я и двое моих ребят. Нас
тщательно обыскали и не нашли никакого оружия.
        Мы легко обо всём договорились, потому что я вёл себя подобострастно и соглашался на все условия и предложения Капли. Мы официально стали частью его группировки, получили право доступа, собирали дань с большей территории, но и отдавали большую её часть в общую копилку. Через два месяца мы с Каплей сидели у него и обсуждали финансовые дела. Оружие было у меня с собой - мне доверяли, никто меня не обыскивал. Примерно в середине разговора я достал пистолет и в упор расстрелял всех присутствующих в комнате - Каплю, двух его бойцов и пацана-курьера, который принёс ему письмо и тем самым всех отвлёк. В письме не было ни слова, просто чистый лист в конверте, а курьера за пару часов до этого нанял я. Он не знал, что его ждёт.
        Потом я бросил в окно гранату, и это стало сигналом. Мои ребята, равномерно рассеянные по дому и кварталу, достали оружие и начали стрелять. Никто этого не ждал. Через несколько минут от банды Капли осталось человек пять, которые поспешили сдаться. Каждый мой человек убил от двоих до четверых парней в котелках.
        Мы продолжали расширяться - где-то хитростью, где-то силой, и к двадцати годам подо мной была четверть города. Мы торговали наркотой, медленно подступались к торговле оружием, держали бордели. Знал ли об этом отец? Да, знал. И относился совершенно нормально, потому что он считал всё это бизнесом. В то время как мои братья старательно заучивали цифры, я начал своё дело. Занятно, но если бы не отец, я бы так и остался гангстером. Однажды он попросил меня прийти в его дом - я жил отдельно с шестнадцати - и предложил идею, до которой я сам бы никогда не додумался. Он предложил мне создать партию и стать в общественном мнении молодым перспективным политиком, сохранив при этом незаконную деятельность в качестве изнанки. Так начинали все политики, сказал он. Не с легального бизнеса, не с поиска мецената, а с рэкета и торговли наркотиками. Со временем ты от этого откажешься, сказал он, потому что это станет тебе мешать, а не поддерживать. Но пока что это твой фундамент. В тот момент по взгляду отца, по его движениям, по его словам я понял, что он начинал точно так же, и бизнес его вырос вовсе не из
экономического университета. Я стал единственным из двадцати четырёх детей, кто действительно пошёл по стопам отца.
        Я так и сделал. Зарегистрировал партию, начал общественную деятельность. Это забавно, когда какой-то процент доходов от торговли наркотиками идёт на благотворительность. Кстати, никаких хосписов или домов престарелых. Только детские дома. Мне нужно было, чтобы каждый их воспитанник знал имя мецената. Позже, гораздо позже они влились в мою армию.
        Забавно, но, кажется, эта страна была последней, где номинально существовал совещательный орган и где можно было присосаться к кормушке, не будучи родственником государя. Ушло семь лет, но я присосался. Я ввёл в ближний круг семь или восемь своих людей. Мы присутствовали на собраниях, выслушивали волю государя и вяло поднимали руки, имитируя собственное мнение. В этом был смысл. Я понял, что уровни разные, а структуры одинаковые. Что захват целого государства - это ровно то же самое, что захват квартала Капли. Ты точно так же втираешься в доверие, твои люди расхаживают среди чужих так, будто они не чужие. Но у тебя есть оружие, а у тех, других, нет, и в какой-то момент ты поднимаешь своё. И мы его подняли во время очередного бессмысленного заседания. Расстреляли охрану, взяли государя. Там был один генерал, приближённый к государю, но интересующийся властью, - он полагал, что во главе государства после переворота поставят его, и он перетянул на нашу сторону значительный процент гвардии. Были уличные бои, погибло много народу. Генерал погиб. Его люди думали, что от случайной пули - по улицам было
опасно даже ходить, а он пытался сам руководить тактическими ходами. На самом деле его убил мой человек.
        На похоронах я скорбел и гарантировал его офицерам, что продолжу его дело, его линию, говорил, что я был правой его рукой, а теперь стану им отцом и братом. Я блестяще оседлал искусство выдать пешку за короля. Они верили мне, они молились на меня и постепенно исчезали. Кого-то уличали в измене, и он заканчивал свои дни на виселице. Кто-то пропадал без вести. Кого-то сбивала машина. Помимо армейских, я постепенно убирал и своих прежних соратников - тех, кто видел меня внизу. Для приходивших я всегда был на вершине.
        Главное - оставить глоток свободы. От диктатора я отличаюсь тем, что ничего не запрещаю, ничего не ограничиваю, никого не расстреливаю. Границы открыты, работа у людей есть, бизнес и торговля процветают. У меня нет и не было цели держать всех в кулаке, моей единственной целью было иметь эту возможность. Я могу убить любого человека в стране, но я не буду этого делать, поскольку в этом нет смысла. Я не знаю, как изменится моё сознание в будущем, чего я захочу, куда я устремлюсь, и потому моя задача - лишить себя всяких ограничений, построить общество, которое будет работать исключительно на моё благо. Мне не доставляет удовольствия страх передо мной, но если он нужен для осуществления моих намерений - пусть боятся. Мне неважно, что они думают обо мне, кто-то обожает, кто-то - ненавидит, но при этом если я захочу, чтобы они поступили так или иначе, они должны это сделать. Я строил не государство, как думают многие и как рассказывается в школьных учебниках новейшей истории. Я строил свой дом, в котором каждая вещь лежит на удобном для меня месте, и никто не имеет права и возможности её сдвинуть. Так
обустроены квартиры слепых - всё вызубрено наизусть, движения отработаны до механического уровня, а если приходят гости, их настоятельно просят ничего не трогать или как минимум класть на место, рассмотрев. Диктатура, которая пытается продемонстрировать миру свою успешность и основывается на не несущих рационального смысла ограничениях, рано или поздно разваливается. Но авторитаризм, имеющий чёткой целью обеспечение одного человека всем необходимым, устоит, поскольку абсолютное большинство населения никак этой цели не касается, соответственно, оно не подвергается никаким унижениям или дискриминации.
        Я понял, сказал он.
        Что ты понял, спросил Лидер.
        Я понял, почему ты идёшь на север.
        Да, ответил Лидер, я рассказал тебе всё это именно для того, чтобы ты понял. Это не история о проверке собственных сил, это история о том, что для меня не должно быть никаких ограничений, и это прилегающее к моей стране ограничение не даёт мне покоя, висит как ресница на краю поля зрения. Я хочу её удалить, хочу закрыть вопрос. У меня не получилось сделать это силой, не получилось смять варваров и очистить путь, что ж, тогда я сделаю это иначе.
        А если это ограничение нельзя снять, спросил он. Если оно фундаментальное. Если попытка его убрать разрушит тебя.
        Значит, я не достиг своей цели, ответил Лидер. Значит, я не стою и выеденного яйца.
        17. Пламя
        Человека, обгоревшего во время пожара на скотобойне, звали Осс. Никто не помнил, каким он был прежде - красивым или уродливым, блондином или брюнетом. Он жил на хуторе в нескольких километрах от деревни Вайлея и покидал своё уединённое жилище от силы раз в пару месяцев. В центре деревни он не появлялся, стараясь обходиться натуральным обменом с жителями крайних хат. Впрочем, уже на подходе к окраине его замечали мальчишки, носились вокруг, улюлюкали, пытались сорвать с него бесформенную шляпу, прикрывавшую бугристый череп. Он никак не реагировал, терпел.
        Никто не смог бы толком сказать, когда он появился. Лет десять назад его вроде как ещё не было, а теперь вот был. Дом на хуторе построили задолго до него, и тот обветшал, брёвна начали подгнивать, крыша покосилась. Осс всё тщательно выровнял, отремонтировал, заменил прогнившее, укрепил рассохшееся, поставил несколько хозяйственных построек и стал жить.
        Порой мальчишки добирались и до хутора. Бегали, вопили, бросали в окна маленькие камешки, в общем, ничего страшного, просто мелко хулиганили. Осс не обращал внимания. Он молча работал на огороде, молча колол дрова, молча поправлял покосившуюся крышу. Впрочем, говорить он мог, неразборчиво, шамкая и сминая слова из-за отсутствия губ. По крайней мере, он был в силах объясниться с теми деревенскими, с которыми торговал.
        Но однажды в округе стали пропадать дети. Сначала исчез двенадцатилетний мальчик из отдалённого села, чуть позже - десятилетняя дочь кузнеца из соседней деревни, и вот наконец очередь дошла и до Вайлеи. Четверо ребятишек возрастом от семи до девяти лет, три мальчика и девочка, отправились на хутор Осса, чтобы в который раз подразнить его, а потом с криками убежать, наигранно пугаясь, когда он поднимет на них тяжёлый взгляд. Вернулось только трое - одного из мальчиков они потеряли в лесу, пока бежали. В один голос дети утверждали, что Осс гнался за ними и дико ревел, а потом схватил отстающего и откусил ему голову. Деревенский староста понимал, что это не более чем плоды испуга и воображения, но обычные люди ставили правду сердца вперёд правды разума, и на следующий же день у хутора Осса собралась толпа, готовая его растерзать. Главным был Юрги, отец пропавшего мальчика, могучий человек с окладистой бородой. Он зычно кричал, вызывая Осса, и тот вышел - маленький, скособоченный, маска его лица смотрелась особенно жалкой, рубцы посерели и сжались, стянув кожу в морщинистые узлы.
        «Где мой сын?» - спросил Юрги, и толпа заорала за его спиной. Осс ничего не ответил. Он продолжал стоять и смотреть, и с каждой секундой его молчания напряжение в толпе нарастало. Староста вышел вперёд, повернулся к жителям и попытался их урезонить, но Юрги просто оттолкнул старика в сторону, и тот исчез где-то позади. Хлипкий заборчик между разъярённой толпой и изувеченным человеком был не физической, а психологической преградой. Кто-то - видимо, Юрги - должен был первым решиться пересечь эту черту, снести эти косые доски, способные помешать разве что заблудшей корове. Жители, всегда воспринимавшие Осса как предмет окружающей обстановки, внезапно почувствовали, что под его иссечённой кожей скрывается что-то страшное, что-то могучее.
        Ещё некоторое время Осс стоял перед ними, оставаясь совершенно хладнокровным. Ему было несложно - его лицо так или иначе не могло выражать никаких эмоций. А потом он повернулся и ушёл в дом. На полминуты толпа стихла, а Юрги нахмурился - он не понимал, как следует поступить. И когда он уже готов был ринуться вперёд, перепрыгнуть через забор и ворваться в дом, размазать убийцу своего сына по полу, тот появился снова. Как ни в чём не бывало он вышел из дома с ружьём в руках, вскинул оружие и выстрелил поверх голов. Потом он навёл ствол на одного из стоящих перед ним, и тот развернулся, проталкиваясь через толпу, чтобы сбежать. Осс снова перевёл ружье, и побежал второй, потом третий, а потом и все деревенские отправились восвояси, выкрикивая проклятия и обещая вернуться. Юрги тоже ушёл вместе со всеми, но, отойдя уже на приличное расстояние, оглянулся, и такой огонь бушевал в его глазах, что было понятно: просто так он этого не оставит.
        Он и не оставил. Через полтора часа Юрги незаметно подкрался к дому Осса со стороны хозяйственных построек. Он был простым землепашцем, и оружия у него, как и у любого другого из деревни, не было, но он был достаточно силён и взял с собой топор. Уж с калекой-то он мог справиться. Но едва он дотронулся до задних ворот, как они распахнулись, и оттуда выехал Осс на лошади. К крупу были приторочены дорожные сумы - Осс уезжал навсегда. Юрги что-то выкрикнул вслед, побежал и даже бросил топор, но угнаться за лошадью не смог. Обессилев, он остановился и заплакал.
        Юрги вошёл на двор Осса. Он заглянул в конюшню - там никого не было, в курятник - куры вели себя, как обычно, носились и кудахтали, а потом в свинарник. Свиньи жрали что-то странное, не обычные помои. Присмотревшись, Юрги понял, что по свинарнику разбросаны останки человека. В грязи прямо перед ним лежала детская рука. Юрги обмер, но заставил себя её взять и отнести в деревню, чтобы показать старосте. Находиться в этом доме он не мог более ни минуты. Староста собрал нескольких мужиков, они отправились на хутор и обыскали дом. Нашлось многое - детские вещи, причём и мальчиков, и девочек, детские кости и недоеденные куски плоти в свинарнике, и самое страшное - головы в холодном погребе. Их было не три, как мог бы подумать староста, а восемь, восемь замороженных голов, в том числе - сына Юрги. Староста отправил человека в город, чтобы тот вызвал искати. Те примчались на следующее утро, обыскали дом и двор, запротоколировали произошедшее и изъяли головы. Юрги было сказано, что он сможет забрать останки сына через три дня.
        Это было громкое дело. Шестерых детей опознали, и их рыдающие родители приехали в город за головами. Люди по всей стране боялись выходить на улицу, а детей и вообще никуда не выпускали. Обгоревшего человека искали, но он как в воду канул. В нескольких городах толпа поймала и разорвала других жертв пожаров - теперь ожоги стали символом преступления, и никто не разбирался, убийца ли прячется за бугристой маской или просто какой-то случайный невезучий малый. Со временем всё затихало, а позже искати объявили, что убийца бежал из страны и теперь никому не угрожает. Как ни странно, это было правдой, но один человек так и не сдался. Это был Юрги.
        У Юрги не было никого, кроме сына. Ни родителей, ни братьев, ни сестёр, а жена умерла несколько лет назад. В сыне воплотился весь Юрги - все его надежды, чаяния, планы, все его устремления. Теперь Юрги было нечего терять, пала последняя и единственная стена, отделявшая его от пропасти, и целью всей его жизни стало найти обгоревшего человека. Юрги собрался в дорогу, уложил старую палатку, взял свои жалкие сбережения, надел прочные сапоги, которые хранил на будущее, на свадьбу сына, и отправился в путь. В каждой деревне, на каждом хуторе он спрашивал, не проходил ли, не проезжал ли тут обгоревший человек. И почти везде слышал: не видели, не проезжал, не помним. Но несколько человек всё же вспомнили Осса: дровосек видел, как тот проезжал по лесной дороге; девушка заметила, как он смотрел на неё из-за дерева (она ужасно испугалась, подумав, что это демон); старуха с уединённого хутора сказала, что обгоревший человек украл у неё курицу - она видела его, но догнать, конечно, не могла. В общем, Осс оставлял пусть и тонкий, но след. Он не заезжал в деревни, держался леса, еду добывал или воровством, или,
вероятно, стреляя дичь - и Юрги шёл за ним по пятам.
        Осс двигался быстрее, потому что ему не нужно было расспрашивать людей, плюс у него была фора. Но Юрги был неумолим. День за днём он говорил с местными, сворачивал не туда, возвращался к развилке и двигался верной дорогой, ошибался и исправлял ошибки, и всё полз, полз, полз вслед за Оссом. Он уже дошёл до границы и нашёл место, где Осс переправился - обгоревшего человека вспомнил нелегальный лодочник, берущий пять монет за переправу. Юрги перешёл границу и понял, что с каждым днём Осс всё больше смелел, всё чаще попадался на глаза, и следить за ним стало значительно проще.
        С определённого момента Осс стал заезжать в деревни, а дважды поел в сельских тавернах - там его запомнили все, от бармена до последнего алкаша, прозябающего в дальнем углу. Никакая надвинутая на глаза шляпа не могла скрыть его увечий. Путь Осса лежал мимо Хураана, и он заехал в город, чтобы снять проститутку. Все шлюхи, видевшие обгоревшего человека, запомнили его, а та, что в итоге отдалась ему, за небольшую сумму рассказала Юрги всё, что могла. Впрочем, знала она немного - сказала лишь, что он ехал на юго-восток, так он ответил на её вопрос. Юрги двинулся дальше и однажды один из тех, кому он задавал вопросы, сказал: «А, Осс», и Юрги понял, что он уже близко и, более того, Осса тут знали. «Да, - ответил он, - Осс. Ты знаешь, где он живёт?» «Знаю, это там дальше, по дороге, село Мишива, там спросишь».
        Мишива была не селом, а скорее пригородом Джельбы, большого и суетливого города, постоянно разраставшегося и пожиравшего окружающую его провинцию. Перекошенные хатки соседствовали тут с особняками городских нуворишей, а дети оборванцев на равных играли с приезжающими из центра отпрысками купцов и заводовладельцев. Дойдя до Мишивы, Юрги спросил об Оссе у пожилого человека, сидевшего на покосившейся скамье с трубкой в зубах. Старик окинул Юрги взглядом и спросил: «А тебе до него что?» «Я знал его, он был моим соседом, и я приехал к нему в гости». «Так нет же его, - ответил старик. - Как десять лет назад уехал, так и не возвращался». «А мне сказал, что едет домой, - сымпровизировал Юрги. - Мы с ним дружили, он меня не раз в родные места звал». «А про пожар он тебе рассказывал?» - спросил старик. «Нет», - ответил Юрги.
        И старик рассказал Юрги то, что знала вся округа. Было их два брата-близнеца - Осс и Нисс, оба невысокие, приятные, весёлые. От отца досталось им огромное хозяйство и скотобойня, они торговали мясом на всю округу и были людьми обеспеченными, если не богатыми. Все их любили, от девушек у них не было отбоя, на всех ярмарках их скотину признавали лучшей - что коров, что баранов, что свиней. Они много раз могли бы перебраться в город, к светской жизни, к театрам и борделям, но им был дорог старый дом, сельский уклад и бесконечный запах леса. Однажды случилось несчастье - местные дети играли на сенном складе при скотобойне и случайно подожгли сено, начался страшный пожар. Рабочие успели выбежать из здания скотобойни - оно занималось медленно, а вот склад вспыхнул как свечка, и дети остались внутри. И тогда Осс бросился, чтобы спасти их, и вытащил-таки одного ребёнка, но сам страшно обгорел, едва остался жив. Ребёнок всё-таки не выжил, через несколько дней умер - но не в огне, а в родном доме, с отцом и матерью.
        А Осс изменился - не только внешне, но и внутренне. Раньше они с братом регулярно подшучивали над всеми, используя своё сходство. Например, показывали балаганный трюк, где один входил в установленную на сцене дверь, а второй появлялся из другой - на другом конце сцены, и казалось, что это первый мгновенно перенёсся в пространстве. Теперь же никакого сходства между ними не было. Нисс остался таким же, каким был, - красивым, приятным, улыбчивым, а Осс превратился в чудовищную пародию на самого себя, лицо его стало неподвижной маской. Его стали сторониться.
        И Осс уехал - как можно дальше, сказал он, чтобы никто не знал там ни меня прежнего, ни что со мной случилось. Новая жизнь с новым лицом, так он мрачно пошутил и исчез навсегда. С тех пор и не появлялся. Скотобойню восстановили, и Нисс управлял ею в одиночестве.
        Юрги поблагодарил рассказчика и пошёл, куда тот указал, - на восток, к холму. Там у дороги стоял дом Осса и Нисса, а неподалёку - скотобойня. Он разбил лагерь в близлежащем лесу, установил палатку и стал ждать. Ночью он отправился к дому - большому, двухэтажному, с мезонином и эркерами. Несколько окон второго этажа светились. Юрги забрался на дерево, с которого окна можно было рассмотреть через забор, и увидел братьев - обгоревшего и здорового. Они сидели за столом и ели.
        Следующие несколько дней Юрги думал, как поймать Осса, но тот вовсе не выходил из дому, разве что ночью во двор. Пробраться на территорию усадьбы Юрги не мог - там были собаки, и он не знал, как с ними разобраться. Кроме того, у него не было оружия, а у братьев оно вполне могло быть. Поэтому он решил поймать Нисса, который усадьбу регулярно покидал - ходил на скотобойню и в город. На шестой день ему повезло: Нисс двинулся в сторону леса, где Юрги стоял лагерем, и дошёл до самой опушки. Тут Нисс сел на камень у дороги и о чём-то задумался. Юрги сделал вид, что просто идёт мимо, а потом набросился на здорового брата, повалил и оглушил его.
        Нисс очнулся через час привязанным к дереву. Юрги сидел перед ним на земле. Сперва Нисс ничего не понимал, но Юрги рассказал ему всю историю - от начала и до конца, об изувеченном человеке, поселившемся в его родной деревне, об исчезновении детей, о сыне, об обыске и детских головах в погребе. Он хотел, чтобы Нисс знал, что сделал его брат, хотя не представлял себе, как тот отреагирует.
        Сперва Нисс звал на помощь и пытался освободиться, но когда понял, что с ним просто разговаривают, успокоился. Он выслушал историю Юрги и спросил, чего тот хочет. Юрги сказал, что от него, Нисса, - ничего, но сейчас он пойдёт в дом и убьёт Осса. Нисс задумался, а потом сказал: «Я расскажу тебе, как было на самом деле, и мы вместе решим, что делать». И Нисс рассказал.
        Они действительно были близнецами, и их действительно любила вся округа. Каждый розыгрыш, основанный на их портретном сходстве, пересказывали потом неделями. Несколько раз один из них звал на свидание девушку, а приходил другой, и девушка ни о чём не догадывалась, пока брат не признавался. Иногда они играли в зеркальном лабиринте на ярмарке, купив два билета и оставшись внутри на весь день; за счёт отражений их было не просто много, а очень много - посетители пугались и улепётывали из лабиринта со всех ног. Как-то раз они запутали приехавшего из центра налогового инспектора, поочерёдно появляясь перед ним на улице и показывая дорогу якобы к районной ратуше, но на самом деле уводя чиновника к местной помойке. До самого конца инспектор не мог понять, откуда в пригороде столько одинаковых людей (или это один человек?) и куда они его ведут. Староста впоследствии страшно ругал братьев, потому что инспектор устроил ему выволочку.
        Братья жили душа в душу. Вместе вели дела, вместе развлекались, вместе охотились, вместе гуляли. Тем не менее у каждого было по несколько часов личного досуга в неделю. Нисс в это время гулял с девушками - всегда с разными, он не хотел постоянства и не созрел ещё для женитьбы. Осс чаще всего оставался дома, закрывался в библиотеке и читал.
        Но как-то раз Нисс сказал Оссу, что не вернётся до завтра - он хотел провести ночь в городе, у очередной девушки. Он так делал время от времени, хотя чаще приводил девушек к себе - всё-таки у братьев был огромный дом, а Нисс любил похвастаться. Свидание сорвалось - когда Нисс приехал к дому девушки, оказалось, что она заболела и не может никуда пойти. Он подарил ей цветы, сходил в ближайшую лавку за продуктами, пожелал выздоровления и отправился домой. Но в библиотеке он Осса не застал, да и вообще в доме брата не было. Нисс пошёл на скотобойню, и кто-то из рабочих сказал, что видел, как Осс шёл к складу-сеновалу, пристроенному позади здания. Нисс направился туда.
        Дверь была заперта изнутри, но Нисс знал, что можно подняться через второй этаж, несколько досок там сдвигались в сторону. Он приставил лестницу и поднялся. То, что он увидел, его ужаснуло. К трём опорным столбам деревянного сооружения были привязаны дети, три мальчика. С первого взгляда Нисс не узнал ни одного, видимо, не местные, хотя, возможно, их не смогли опознать бы и родители. Дети были обнажены и окровавлены. Головы левого и центрального мальчишек свешивались вниз, по-видимому, они были уже мертвы. А рядом с правым Нисс увидел брата, и то, что делал брат, не поддавалось описанию.
        Нисс не стал ничего говорить, не стал останавливать Осса. Он тихо выбрался с сеновала, отправился в подсобный сарай и принёс оттуда канистру с керосином. Он облил керосином внешние стены склада, а потом забрался на второй этаж и сбросил открытую канистру вниз. Осс, конечно, это заметил, но Нисс уже спрыгнул вниз и чиркнул огнивом. Деревянное здание занялось мгновенно, а ещё несколькими секундами позже вспыхнуло сено. Рабочие в панике убегали со скотобойни, кто-то тащил бесполезные вёдра с водой, а Нисс стоял и смотрел, как горит склад, внутри которого навсегда должен был остаться его брат и следы его чудовищного преступления. Нисс хотел двух вещей: наказать убийцу и защитить доброе имя семьи. Только брат имеет право покарать брата, и никто посторонний не должен о том знать. Глядя на огонь, он уже выдумал легенду об игравших на сеновале детях и героическом Оссе, который пытался их спасти из пламени.
        Чего Нисс не ждал, так это того, что Осс выберется, да ещё и с ребёнком на руках. Осс пылал - горела его одежда, горели его волосы, но он сумел распахнуть прогорающую дверь и выйти наружу. Будь Нисс один, он бы довершил дело, но он не мог сделать этого при рабочих, и те сбили с Осса и ребёнка огонь, уложили их на траву поодаль.
        Осса положили в дальней комнате дома. Каждый день к нему приходил врач, каждый день над ним хлопотали две сиделки, меняя повязки на обожжённой коже. Несколько недель Осс был на грани жизни и смерти, но постепенно начал выздоравливать. Пострадало всё - лицо, грудь, спина, конечности, половые органы. Это уже не был прежний Осс, это был огрызок человека.
        Нашлись родители детей - в соседних деревнях. Они так и не узнали, чем на самом деле занимался Осс, и, напротив, благодарили его за то, что он пытался спасти их сыновей. Мальчик, которого он вынес из огня, умер на третий день, и всё же его родители приходили к Оссу, приносили ему цветы и подарки. Мать мальчика рвалась посидеть с обожжённым вместо медсестры, но Нисс отказал ей.
        Когда Осс выздоровел настолько, что уже мог разговаривать и адекватно воспринимать окружающий мир, Нисс решился рассказать ему о произошедшем. Он признался, что видел случившееся с мальчиками и что сам поджёг склад. Он не мог предсказать реакцию Осса, но тот оставался спокоен. «Ты поступил правильно, - сказал Осс, - и мне жаль, что я остался жив, потому что умри я, стало бы проще нам обоим. Но я знаю, что мы сделаем дальше. Когда я поправлюсь, я навсегда уеду из города, и ты больше никогда обо мне не услышишь». «Ты будешь делать это в другом месте?» - спросил Нисс. «Я не знаю, - ответил Осс. - Это сильнее меня. Я не хочу этого делать, но что-то просыпается во мне, тянет меня вниз, и я забываю сам себя». Нисс не мог этого понять, но и лишить брата жизни сил уже не находил. Он понял, что Осс предложил хорошее решение. Совесть Нисса при этом оставалась более или менее чиста, репутация семьи незапятнана, а дети округи - в безопасности.
        И Осс уехал. Он взял двух лошадей и приличную сумму денег, которая позволяла ему осесть на новом месте. Больше Нисс ничего о нём не слышал до недавнего времени, когда Осс внезапно объявился - ночью, растрёпанный и уставший. Он сказал, что надолго не задержится, поживёт какое-то время и снова уедет прочь. Он ничего не рассказывал о том, что произошло, но Нисс, конечно, догадался, что тёмное снова вышло наружу и Осс не смог взять над ним верх.
        Юрги выслушал историю Нисса и даже поверил в неё - всё сказанное совпадало с текущими событиями, а Нисс не выглядел лжецом. «Я должен убить его», - сказал Юрги, и Нисс опустил голову. «Я понимаю, - сказал он, - и не имею права тебе мешать».
        Юрги оставил Нисса привязанным к дереву и пошёл к дому братьев. Он перебрался через забор и вошёл в дом через заднюю дверь, ключ от которой взял у своего пленника. Осс ничего не подозревал, он спустился со второго этажа навстречу человеку, которого считал своим братом, и Юрги, недолго думая, подбежал к нему и пырнул ножом в живот. Осс упал, но пока что не умер, а хрипло дышал, глядя в потолок. «Ты помнишь, кто я такой?» - спросил Юрги, и Осс ответил: «Да». «Ты знаешь, почему я убил тебя?» «Да». Юрги уже занёс нож, чтобы добить Осса, как вдруг тот спросил: «Где мой брат?» «Не волнуйся, он жив, - ответил Юрги. - Он не убийца, и я его не трону». Осс начал смеяться. Это выглядело жутко: при каждом смешке его лицо искажала гримаса боли. «Почему ты смеёшься?» - спросил Юрги. «Потому что ты глупец», - ответил Осс.
        И Осс рассказал. Он говорил сбивчиво, с перерывами на дыхание, и слабел с каждой минутой, но из его отрывочной речи Юрги выцедил третью историю, отличную от двух первых.
        Да, они действительно некогда были близнецами, жили душа в душу и развлекали всю округу своими безумными выходками и представлениями. Но была у них обоих и тёмная сторона - одна на двоих. Когда им было по тринадцать лет, они забрались в лесную чащу. Лес пугал многих детей, но не близнецов - они пропадали там неделями и знали каждую тропку наизусть. Внезапно братья услышали крик - кто-то заблудился и звал на помощь. Они поспешили на звук и встретили девочку лет девяти-десяти, которая отправилась с семьёй собирать чернику, увлеклась и потеряла родителей. Осс хотел помочь ей выбраться из леса и привести к отцу, после чего они бы нашли её родителей, Нисс же полагал, что лучше поискать её родителей вместе с девочкой - в лесу. Некоторое время они спорили. Но затем Нисс внезапно поменял своё мнение. Он предложил брату никуда девочку не вести и никак ей не помогать. Она была полностью в их власти, помощи прийти было неоткуда, а братья ни разу в жизни не были с женщиной. Девочка отчаянно сопротивлялась, но братья были сильнее и по очереди изнасиловали её, после чего Нисс забил её насмерть камнем. Осс не
хотел убивать девочку, но Нисс подумал, что она их выдаст, если всё-таки сумеет выбраться к людям - в округе больше нет мальчиков-близнецов их возраста. Нисс предложил Оссу тоже ударить, и тот ударил - и испытал неожиданное удовольствие, значительно большее, чем во время насилия, и Нисс спросил его: «Ты чувствуешь?» - а Осс ответил: «Да».
        Тёмная сторона проявлялась не всегда. Иногда она затихала на долгие месяцы, однажды даже на полтора года, но потом снова всплывала, и братья шли убивать. До смерти отца они завлекали жертв в лес, но после того, как дом достался им, братья выработали другую методику. Они отыскивали детей в дальних деревнях, на малых хуторах, обычно один отправлялся за ребёнком и привозил его в дом. В доме они обустроили пыточный подвал, в котором ребёнок мог жить, подвергаясь ежедневным истязаниям, до нескольких недель. Иногда братья забирали детей из городского приюта - в этом им помогали наёмные проститутки, получавшие хорошие деньги за то, что играли «приёмных матерей», а также за молчание. За все годы был лишь один инцидент, вызвавший у братьев тревогу, - неизвестный парень проник в особняк в их отсутствие. Его заметил садовник, которому строго-настрого запрещено было входить в дом, и отправил к ним мальчишку с запиской - благо они в тот момент были у старосты. Парень шарился по дому около пятнадцати минут и совершенно точно видел пыточный подвал и, кроме того, сумел сбежать, хотя Осс стрелял ему вслед. После
этого случая братья ликвидировали подвал и все следы своих преступлений, а потом «затихли» почти на год. Но, видимо, парень никому ничего не сказал, потому что последствий не было, и тёмная сторона снова взяла верх.
        В день пожара они заманили на сеновал при скотобойне троих детей и развлекались с ними. Двое уже были мертвы, третий ещё дышал, и в руках у Нисса был факел, которым он прижигал кожу жертвы, но мальчишка дёрнулся, факел упал, и сеновал вспыхнул. Нисс бросился наружу, но Осс был невменяем и потащил за собой мальчишку, чтобы «закончить позже». В тот момент это казалось ему логичным. Из-за мальчишки он двигался медленнее и не успел добежать до выхода, когда обрушились перекрытия. Он выбрался из-под балки, но сильно обгорел, как и ребёнок. Нисс понял, что глупость Осса можно подать в положительном ключе, и сочинил легенду о том, как дети играли на сеновале, случайно подожгли его, а Осс попытался их спасти.
        Тёмную сторону снова пришлось временно задушить. Осс больше не хотел жить в доме рядом с братом, который каждый день напоминал ему о том, как он выглядел до пожара, и уехал как можно дальше. Брат не препятствовал. Когда Осса раскрыли на новом месте жительства, он понял, что может вернуться - его боль прошла, он привык к тому, как выглядел, и хотел снова увидеть брата.
        «Ты отпустил такого же, как я, - сказал Осс. - И он снова будет убивать таких же, как твой сын». Осс рассмеялся в последний раз, и Юрги перерезал ему горло.
        Потом Юрги пошёл обратно к опушке, где он оставил Нисса, и, конечно, никого там не нашёл - освободился ли Нисс самостоятельно, развязал ли его кто-то из прохожих, Юрги так и не узнал. Нисс исчез, бросил и дом, и скотобойню, и больше никто из жителей Мишивы его никогда не видел. Говорили, что он ушёл то ли в Хураан, то ли в Джерру и осел там. У него были немалые накопления, и ему было нетрудно быстро обосноваться в другом месте. Ходили слухи, что он связался с торговлей Стеклом, но под ними не было никакого основания, это были просто домыслы.
        Юрги потратил несколько лет на поиски Нисса - хотя за сына он отомстил, ему казалось, что он должен уничтожить зло в любом проявлении, даже если оно не имело прямого отношения к его трагедии. Но он ничего не добился - Нисс как в воду канул, и Юрги отправился домой, в свою деревню, потому что ему больше было некуда идти. Он не дошёл - на границе лодка, которая перевозила нелегалов, попала в засаду, и всех, кого она везла, убили. В Юрги попали две пули - одна в грудь, другая в голову, он умер мгновенно.
        Тайна Нисса канула в безвестность вместе с ним.
        18. Последний
        Появляется уже впереди деревня, и видит Тыкулча дымки, и хорошо ему - не вещим был страшный сон, не взаправду приходил Хозяин, миловала сендуха, вернулся живой и здоровый и весну вовремя принёс. Горько у него на сердце оттого, что Анка-Ны приходила во сне, и теперь стоит её лицо перед глазами, и не прогнать его, не оттолкнуть, потому что как любимое оттолкнёшь, хуже же будет. Но это горечь давняя и знакомая, приходит и уходит, надолго не задерживается, радости всё-таки больше, весна - всегда радость, свет, жизнь, пережили ещё одну темноту, прогнали ещё одно чудовище. Провалился дябдар под землю, пополз по тоннелям прочь, мир настал и спокойствие.
        Снег почти весь стаял, неспроста он пеллеты зажёг, сейчас ворота расконопатит и скажет: выходите, выходите, давайте, и первыми, конечно, мальчишки помчатся, натянут пимы и будут бегать, камешками на оттаявшем шуршать, снегом друг в друга бросаться. Потом уж прочие пойдут, и только старейшина останется, будет разведчика внутри ждать, поскольку побалакать им надо, проблемы обсудить, вопросы порешать. Тыкулча не торопится, время-то уж пришло, но что час туда, что час обратно, роли особо-то и не сыграет. Садится на землю у пеллетной трубки, тут тепло, прямо из-под земли греет, точно не то что зима ушла, а прямо-таки и лето настало. Смотрит в небо, думает.
        Мёртвого он в снегу положил в стороне от дороги. Помёрзнет, а как Стекло придёт, в него и превратится. Но положить-то - дело нехитрое, а вот откуда он взялся, как было непонятно, так и осталось, а ещё же на дереве есть, значит, двое уж, и на дерево-то не сам забрался, да и в схроне явно не один человек был, а значит, много людей зимой пришло и далече добрались. И где они теперь - вернулись или дальше пошли, в зиму, куда никто не ходит? Думает Тыкулча, как всю дорогу думал, но не было ничего в голове и нет, может, старейшина что придумает, он старый, мудрый, много повидал, сам разведчиком некогда был, пока совсем не одряхлел.
        И вот он встаёт и идёт к большой двери, к основному входу, к дороге наверх. Сколько раз он делал это, и сколько раз его руки дрожали, и радость поднималась откуда-то из глубин, охватывала тело, обволакивала сердце. В каждый такой момент Тыкулча знает, что он - отец своего народа, создатель его и освободитель, единственный вождь его и единственная надежда. Он расконопачивает двери - тщательно, аккуратно, с одной и другой стороны, вынимает закрепляющие колья, развязывает стяжки. Это можно сделать и изнутри, но становые традиционно ждут разведчика - столько, сколько могут. И вон он уже распахивает внешнюю дверь и заходит внутрь, а там слышно шебаршение, изнутри-то тоже его услышали, поняли, что разведчик вернулся, и идут навстречу. И пока он справляется со второй дверью, становые уже открывают третью, и вот двери распахиваются, и перед Тыкулчой стоит ребёнок лет трёх, кажется, сын Гугдауля, он испуган и вот-вот расплачется. Такая традиция - первым выходит ребёнок, и Тыкулча берёт мальчика на руки и идёт наружу, на холод, к свету, и мальчик видит свой третий в жизни свет, свою третью весну, и щурится,
не понимая, что происходит.
        За ними выходят остальные - бледные, уставшие от темноты, ослабевшие в схронах, но живые и счастливые, потому что теперь перед ними - много месяцев света, пусть не солнца, но белого неба, свежего воздуха, колючего ветра, который так больно, но так хочется вдыхать полной грудью. Они обходят разведчика, и каждый касается его рукой - плеча, предплечья, кто-то спины или капюшона. Последним в дверях замирает старейшина. В отличие от прочих он почти не одет, только рубаху набросил, редкая борода свисает чуть не до земли, глаза прищурены, чуть слезятся. Ну что, говорит он Тыкулче, как там Великан-то? Хорошо, отвечает Тыкулча, стоит как стоял, ничего не поменялось. Видел кого, спрашивает старейшина. Никого не видел, говорит Тыкулча, ничего не знаю, туда дошёл спокойно, обратно дошёл спокойно. А Хозяина не встретил? Нет, не встретил, что Хозяину до меня, я человек маленький. Ну хорошо, подытоживает старейшина, пойдём поговорим.
        Это ритуал на самом-то деле. Даже когда бы Тыкулча без ноги и без глаза вернулся, даже когда бы шкуру белого медведя на плечах приволок, они бы так же поговорили - всё хорошо, ничего не видел, ничего не знаю. Но на деле-то всё не так. На деле сейчас они со старейшиной сядут, старейшина горячего чаю нальёт, и Тыкулча всё без утайки расскажет - и про человека на дереве, и про Хозяина, и про мертвеца в схроне. И он идёт внутрь, и старейшина тоже, и в этом мудрость последнего: в то время как прочие, полгода во тьме просидев, сразу наверх ринулись, как мотыльки на огонь, он спокоен совершенно, когда надо, тогда и выйдет, тогда и подышит, а пока более важные дела есть, надо их делать, а не на радость время спускать.
        Они спускаются на уровень, а потом ещё на один, и там узкий коридор приводит их в большую комнату, освещаемую пылающим пеллетом. Пеллет может гореть долго, часов десять - двенадцать, а потом просто бросают следующий, и он занимается от прогорающего. Садись, говорит старейшина, и Тыкулча плюхается на диван - неуместный тут, привезенный много лет назад с юга, облезлый, как его сюда спустили, по этим муравьиным ходам-то, не иначе как по частям и тут уже сколотили. Старейшина зажигает очаг, ставит котелок с водой, садится рядышком. Ну, рассказывай, говорит, что там не так, по лицу же вижу.
        И Тыкулча рассказывает о стеклянном человеке, а потом о мертвеце в схроне. Только о встрече с Хозяином умалчивает, потому что сам не знает, была ли она на самом деле или это просто сон такой, странный, дурацкий. Старейшина качает головой, думает, говорит: ты только больше никому не говори, авось обойдётся, мало ли сумасшедших туда идёт, всё равно никто не возвращается, и эти не вернутся, ну Стекло и Стекло, кто у нас тут стеклянных людей не видел, так или иначе все туда отправимся, все в него превратимся. Кивает Тыкулча, потому что мудро говорит старейшина, ничего нельзя рассказывать, люди они везде люди, будут вопросы задавать, а потом и сами пойдут смотреть, только вот охотники-то и за Великана заходят, и, конечно, человека на дереве-то увидят, и спросят: Тыкулча, Тыкулча, почему не рассказал, и всем разнесут, и все поглядеть захотят. Вот когда увидят, отвечает старейшина, тогда и спросят, когда посмотрят, тогда и разнесут, а пока что молчи, не твоё это дело, не буди духов, пусть спят себе, как всегда спали.
        И Тыкулча соглашается, молчит, никому ни слова, поднимается наверх, и смотрит вокруг, и нарадоваться не может. Живёт стан, бегают детишки, бросаются снежками, женщины дочищают то, чего тепло не осилило, мужчины луки готовят, охота предстоит, не век же сушёным да вяленым питаться. Завтра уже пойдут охотники, потому что вышли олени, и лисицы, и бараны, и зайцы, и можно пополнять запасы, всего в сендухе вдоволь, не даст она человека в обиду, не оставит с голоду помирать. Тыкулча идёт к вышке, там уже дети снуют по лестнице, каждый норовит повыше забраться, подальше посмотреть, и кто-то толкает Тыкулчу, и тот отвешивает смачный подзатыльник, и дети с криками и визгом убегают, а Тыкулча поднимается на самый верх и смотрит, смотрит вдаль. Много лет назад на вышке всегда дозорный стоял, не идёт ли кто с юга, глядел, мало ли, вдруг опять люди из тёплых земель с огнем и мечом явятся, но теперь все и забыли уж, когда те в последний раз приходили, хотя слухи ходили, конечно, всякие. Говаривали, что к тофа, что чуть западнее живут, приходили как-то два отряда с юга, ну да к тофа без разрешения лучше не
соваться, они их перетравили да отправили назад на санях вповалку, чтоб неповадно было. До приграничных станов южане никогда не доходили, кроме, конечно, искателей счастья, но эти опасными не были, их кормили и дальше отправляли, на верную смерть.
        И вот Тыкулча стоит и смотрит - на юг, на восток, на север, на запад, и улыбается, потому что хорошо ему - в который раз отпустила сендуха, не тронула, не поморозила. И тут видит Тыкулча тёмную точку далеко-далеко - что за точка, откуда, никого там ещё быть не должно, ни один охотник не вышел, ни один мелкий балбес дотуда бы не добежал, всего-то несколько часов прошло, как двери-то открылись. Впрочем, крупновато для человека, скорее олень от стада отбился или ещё какое зверьё, а если олень, то надо охотникам сказать, добыча лёгкая и от стана недалеко, милостива сендуха, сразу решила мясом накормить. И Тыкулча кричит: Тыманча, Тыманча, олень там, к северу, минут пятнадцать, и Тыманча смотрит на него и машет кому-то ещё, мол, пошли. Двое их, лыжи натягивают и едут к тёмной точке, куда Тыкулча указал, а Тыкулча спускается, он своё дело сделал, пора и отдохнуть немного.
        Ему ещё не хочется в свою нору, он просто садится на скамью у одного из домов и поднимает голову. Небо всё такое же белое и нестерпимо яркое, он щурится и улыбается, потому что наступил покой, они пережили ещё одну зиму, а значит, они всё делают правильно, так, как положено сендухой, так, как хочет Хозяин. Но только Тыкулча закрывает глаза, как раздаются крики - это вернулись охотники, быстро же они, туда-сюда, как успели, даже если оленя сразу убить, сани нелёгкие с ним, поди дотащи, надорвёшься. Тыкулча смотрит, а в санях-то и не олень, а два человека лежат в чёрных костюмах, и не местные, глаза другие и лица другие, ещё двое, значит, четверо всего, а может, и ещё кто-то там в сендухе завяз. Тыкулча поднимается, идёт к саням и смотрит - двое, лежат вповалку, и не поймёшь, живые али нет, лица под масками, хотя вот видно, у одного грудь вздымается, дышит, второй - неизвестно.
        Шум вокруг, гам, все толпятся, посмотреть на пришлых хотят, дети особенно. Кто-то старейшину позвал, тот уже выползает из своего подземелья, идёт решать, что делать-то. Перед ним расступаются, смотрит он на незнакомцев, а потом на Тыкулчу пристально, потому что понимает: это из тех же, кого Тыкулча видел, но ничего старейшина не говорит, только жестом показывает: тащите вниз, а если вниз - значит, в шаманскую, потому что самого шамана уже сто лет как нет, не нужен он, старейшина Хозяину привет передаёт, а жертвы давно уж никто не приносит, едой никто не прикармливает, забывают Хозяина. И их волокут вниз, ну как волокут, несут на руках по несколько человек, на три уровня вниз, в небольшую тёмную комнату и кладут там на циновки рядом, хотя места мало, по-хорошему только одного бы положить и всё.
        Старейшина спускается за всеми, проходит в комнату, машет рукой: кыш, и только произносит: Тыкулча, стой, помогать будешь, и Тыкулча остаётся, опускает шкуру на двери, разоблачается. Свету больше дай, говорит старейшина, и Тыкулча зажигает пеллеты по стенам - один, два, три, четыре, комната становится яркой и горячей. Старейшина разрезает костюм одного, от паха к горлу, он такие костюмы уже видел, в них можно и зимой ходить, и Стекла касаться, да всё равно почему-то местные тут выживают без всяких костюмов, а пришлые погибают, как ни наряжай.
        Погиб и этот. Старейшина прикладывает ухо к его груди, а он мёртв, ничего уже там не раздаётся, никаких хрипов, видимо, тот на себе его тащил и не донёс. Ну что делать, значит, пусть дальше лежит, только Старейшина маску снимает - молодой ещё человек под ней, лет тридцать - тридцать пять, светловолосый, бородатый, обычный искатель счастья, каких тут много проходило. На лице пятна - от углёвки помер, как и тот, которого Тыкулча в схроне нашёл. Старейшина взрезает костюм второго, снимает маску - этот ещё жив, как только живой воздух попадает в лёгкие, он резко вдыхает, хрипло и, видимо, через боль, потому что закашливается резко, страшно, кажется, кровь сейчас горлом хлынет, но нет, сдерживается, остаётся внутри. Помоги, говорит старейшина, и они вместе разоблачают человека, а потом старейшина просит: этого-то унеси, что он тут лежит, не нужен он тут, и Тыкулча тащит мертвеца прочь, в комнату мёртвых, там уже двое или трое лежат, кто зимой помер, старики, запакованные, замороженные, чтобы запаха не было. У выхода дежурит половина стана, все ждут, что же, как же, Тыкулча протаскивает тело между ними,
и никто не помогает ему, потому что никто не хочет касаться мёртвого.
        Когда он возвращается, старик уже намазал пришлого жиром и что-то над ним бормочет, то ли Хозяина призывает, то ли себя самое успокаивает, не поймёшь тут. Тыкулча присаживается в углу, авось понадобится. Старик колдует, колдует, а потом поворачивается и говорит: иди, ты не нужен больше, потом придёшь, и Тыкулча встаёт и выходит, и снова оказывается в толпе, и говорит: всё, всё, сказал уйти, наверх, наверх. Почти все слушаются и идут за ним по выдолбленным лестницам, по витиеватым проходам, снова к свету, оставляя во тьме загадочного пришельца и старого лекаря.
        Что теперь, спрашивает Тыкулча сендуху, что нам теперь делать, они так далеко зашли, что могли и дойти, а если они дошли, они могли всколыхнуть изначальное, и от этого мало ли что, вдруг Стекло двинется быстрее, вдруг не поползёт, но помчится, и вскоре уже не будет никакого стана, будет только бесконечное белое во все стороны до самого края земли, коли он вообще есть. Тыкулча поворачивает голову и видит, что на скамье рядом с ним сидит Хозяин, но никто его не замечает, он слился с камнями и деревом, и Тыкулча ждёт ответа, ведь неспроста же Хозяин пришёл, неспроста.
        Не знаю, наконец говорит он, не знаю, я не видел, что там, за Стеклом. Но точно знаю, что не все вышли оттуда, куда стремились, многие остались там, и кто скажет, живы они или нет, никто не скажет, у меня там ни власти, ни силы. Последняя ли это весна, спрашивает Тыкулча, и Хозяин отвечает: может, и не последняя, но последняя такая, последняя обычная, когда всё как повелось, всё как сложилось. Дальше то ли свет, то ли тьма, не поймёшь, но так или иначе нет в том просвета. Тыкулча кивает и поднимается - теперь надо всё-таки отдохнуть, столько дней в пути, столько дел сделано, столько весны обрушилось, что надо отдохнуть от неё, спуститься вниз, вернуться в одиночество.
        Он спускается в свой схрон, отдельный от всех, и тщательно всё закрывает, как будто снаружи снова зима и снова наступает Стекло. Теперь тут тихо и темно, спокойно и мирно, только холодно, и Тыкулча бросает пеллет в печку, после чего раздевается и забирается под одеяло. Привычки не подводят: уходя, он всегда аккуратно убирает спальное место, чтобы по возвращении всё было в порядке. Он закрывает глаза и проваливается в сон, и теперь ему уже ничего не снится, потому что усталость берёт своё.
        Тыкулча просыпается через одиннадцать часов - так долго он не спал давным-давно, он даже не помнит, спал ли столько хоть когда-нибудь, может, и не спал. Поднимается, потягивается, одевается. В стане суета, дети бегают, охотники собираются, жёны с ними прощаются, долго теперь не увидят. Тыкулча умывается, брызгает талой водой, ухает. Он голоден, но ему хорошо - греет осознание сделанного дела, сыгранной роли. Кто-то из женщин уже готовит на воздухе - это неудобно, внизу лучше, но люди не могут заставить себя вернуться в подземелье, им хочется дышать светом, жить на свету. Тыкулча подходит, садится у котелка. Это Чейв-ынэ, немолодая уже женщина, четверо детей у неё, и это её котелок, для её семьи, но Тыкулча - разведчик, ему в любой семье будут рады, для него везде плошка найдётся. Чейв-ынэ улыбается ему, наливает в миску горячего варева, он ест, согревается. Вкусно, хотя мясо прошлогоднее, ничего такого особенного, просто он давно не ел чего-то, приготовленного чужой рукой, обычно-то сам делал, а он в этом не то чтобы мастер. Чейв-ынкэв уже вышел, не видно его в стане, проводила его жена, теперь
будет несколько недель ждать, пока он не вернётся гружённый добычей. А потом он снова уйдёт, и снова, и снова, и так до следующей зимы. Детей обычно осенью делают, в подземелье, а рождаются они в начале лета, чтобы воздухом можно было дышать, чтобы у матерей много молока было. Тыкулча гонит от себя воспоминания.
        Наконец он доедает, благодарит Чейв-ынэ и идёт к старейшине - авось пришлый уже очнулся, поговорить получится. Спускается вниз, смотрит, что тут у нас, тёплая комната, и старейшина здесь, сидит подле лежащего. Тот шкурами укрыт, салом намазан, глаза закрыты. Как Тыкулча входит, старейшина показывает: молчи, тихо, и Тыкулча проходит, стараясь не шуметь, и садится на лавку напротив старейшины. Так они сидят рядом, Тыкулча и сам едва не засыпает, хотя, казалось бы, выспался как никогда, но вдруг спящий открывает глаза и поворачивает голову. Он смотрит на них, двоих людей в мехах и шкурах, и что-то спрашивает, голос его слабый-слабый, вообще не разобрать, что он там бормочет. Тыкулча склоняется к нему и слышит: где Энди, где Энди, и Тыкулча понимает, что Энди - это тот, второй, которого он вчера в комнату мёртвых оттащил, и не знает, что ответить. А тот всё спрашивает и спрашивает, и наконец старейшина тоже склоняется над ним и говорит: помер твой Энди, нет его больше. Тыкулча не понимает, почему старейшина сделал так, сказал резкую правду, отрезал пути назад, мало ли что в голове у этого человека,
может, он сейчас взбесится или, наоборот, помрёт, но человек просто закрывает глаза и, кажется, засыпает, потому что долго лежит абсолютно неподвижно и мерно дышит.
        Кто он тебе, спрашивает старейшина, но лежащий не отвечает. Каждый из нас кого-то потерял, говорит старейшина, у меня вот жена была, умерла, и одна из внучек погибла, когда совсем крошечная была, олень её ударил копытом, и всё. Тыкулча тоже вон жену потерял и сына много лет назад. Но мы себя не потеряли, я - вот он, сижу, сын у меня есть ещё и дочь, и трое внуков ещё есть, и я живой. Тыкулча вот вроде один, но на самом деле мы все ему и отцы, и братья, и сыновья, потому что он каждый год приводит в стан весну, и нет для нас никого роднее его. Ты потерял друга, но ты-то жив, ты-то здесь, ну, замёрз да устал, ничего, выправишься, молодой ещё, сколько тебе, и сорока не стукнуло.
        Лежащий открывает глаза, смотрит на старейшину. Брат это мой, говорит. Вот ирония, говорит, у нас был тот, кого называли Близнецом, но его брат давно был мёртв, и его не было с нами. У нас были те, кого называли Братья, но они были не братья, они были актёры. А мы с Энди - настоящие братья, от одного отца и одной матери, и всё это мы прошли вдвоём, точнее, я прошёл, а он, выходит, нет.
        Он делает паузу, а потом продолжает: если бы Энди за ним не пошёл, никто из нас бы за ним не пошёл, почему мы должны были за ним идти, но Энди сказал, мол, так решено, и пошёл я, а потом Болтун, а потом Яшка, а потом Фил, а потом Барт, и остальные тоже, мы все шли за ним, потому что чувствовали: нужно идти, хотя сейчас я не понимаю причин, он бы и сам дошёл, без нас, он же был коснувшийся, он же знал каждый шаг. А может, и не знал, поди его пойми, он же только притчами и говорил, ни на один вопрос прямо не отвечал, и никто о нём ничего не знал, человек-белое-пятно, человек-ничто.
        Он пришёл, когда мы рыбачили, ну как рыбачили, чёртова плевродона ловили. Море близко, пролив широкий, приплыл и хозяйничал, рыбу жрал, один раз загон прогрыз и всех карпов поубивал. Дрянь такая, пусть бы вымер лучше, но нет, как-то сохранился, реликт, как говорили умники, которые изучать приезжали. Но нам-то что, реликт или не реликт, местные его боялись, тварью называли, говорили, что он целиком глотает, а потом полупереваренные тела выблёвывает. Но это не так, конечно, он-то в целом крокодил крокодилом, просто крупнее и более ловкий. Достал он всех, когда на переправе начал на плоты нападать. Сделать ничего толком не может, но разгоняется, толкает и ждёт, чтобы кто-нибудь в воду свалился. Ну люди к нам пришли и сказали: вы же можете, убейте тварь. Мы и пошли, давно было пора, можно было и просьб не ждать.
        Ну как плевродона ловить, берёшь несколько больших рыбин, живых, спускаешь их на лесках, одну вскрываешь, чтобы запах крови был, и через пять минут плевродон на месте, как по часам. Появляется и начинает жрать. Кого-то заглатывает, от кого-то куски откусывает. Носится, кругами плавает. Ну и лески в себя затягивает. Если в этот момент он на глубину рванёт, лодку с собой утащит, то есть ослабить его надо. Поэтому лески ядом смазаны, нам же не есть его потом. В общем, подслабел он, и мы на себя его тянем, лески наматывает на штурвал, ну это не тот штурвал, которым кораблём управляют, а типа катушки что-то. Он вроде сопротивляется, но вяло уже, силёнок не хватает, яд действует. Вообще ядом его не убьёшь, но зато слабенького подтянуть можно и добить двузубцами. И вот тянем уже, и тут Энди голову поднимает и говорит: гляди. Я гляжу, а там откуда ни возьмись - лодка, метрах в двадцати от нас, близко, только что не было и вдруг. На вёслах мужик какой-то. Видит, что мы его заметили, встаёт и улыбается. Энди кричит: тебе чего? А он вдруг выходит из лодки и идёт прямо к нам, прямо по воде, аки посуху. Я аж
сел, а Энди просто штурвал выпустил, лески расслабились, и тварь вглубь пошла, того и гляди нас утянет. А этот идёт себе и доходит до места, где лески под воду идут, наклоняется и рукой по ним ведёт, и они обрываются, как будто он их разрезал, и всё, нет плевродона. Ты что сделал, спрашиваю я, но так, не зло, а оттого, что офигел. А он отвечает: вы не волнуйтесь, он больше здесь не появится, уплывёт навсегда. И ступает прямо в нашу лодку. Я гляжу, а его лодки уже и в помине нет, только наша и осталась. Я за борт заглянул, вдруг там хитрость какая, доска постелена, не знаю, а там ничего, глубина и есть глубина. А он уже на лавочку сел и улыбается. Поплыли, говорит, у меня к вам разговор есть.
        Так и появился. И я сначала хотел его за борт скинуть, а потом на берегу уже пытался уговорить, чтобы он отвял, но Энди не такой, Энди сразу поверил. Он его слушал, открыв рот, точно перед ним истина в последней инстанции. Это потом уже Энди усомнился, да мы все усомнились, потому что не понимали, почему с ним идём, но шли, всё равно шли. А тогда он для Энди и отца и мать заменил, хорошо хоть брат рядом остался, я в смысле. Мы поверили, потому что он спросил потом уже: почему вы со мной, и мы не знали, так и сказали: не знаем, и всё. А он сказал: потому что у вас груз на душе. Какой? И он не ответил, но улыбнулся, и так улыбнулся, что нельзя было молчать, и я сказал: да, всё так, всё обман, прости нас. Энди так вообще расплакался.
        Плевродона-то звали Пузырём. Ну в смысле он не понимал, что его так звали, он просто знал, что эти люди всегда дают ему рыбу, если он кое-что делает. Пузырём, потому что в воде, я знаю, что тупо, но так вышло, Энди назвал, надо же было как-то его звать. Мы его выпускали, когда надо, и он жрал скот, толкал лодки, перегрызал паромные бечевы. Людей утягивал с десяток раз, наверное. Один раз ребёнка, хотя мы ему запрещали людей таскать, но ему не объяснишь толком. Его приучить можно, а отучить - никак. Мы его в цистерне возили. Привозили к большому замкнутому водоёму и выпускали. Недели не проходило, как местные выть начинали. Тут мы такие появляемся и его ловим, показываем всем мёртвого, на платформе. Лежит, не шевелится. На самом деле у него лёгкие над брюхом, они даже когда расширяются, снаружи вообще не видно, что он дышит. Снотворным его кормили, чтобы спал, пока показываем. Золота нам несли, вещей, денег. Бабы, кстати, давали. Нормально было.
        А потом он появился. И как отрезало. Будто подменили тебя самого внутри тебя. Пузырь куда-то уплыл, и мы ни разу о нём не вспомнили, ну уплыл и уплыл, что теперь-то. Мы просто пошли за ним. И вспомнили то, о чём никогда не вспоминали. Я вспомнил, как учился. Книги, учителя, правила, я же правом хотел заниматься когда-то, готовился, но как-то не сошлось, попал в плохую компанию. Энди уже я затянул, он был младше. А тут всё это как вернулось, мне снова пятнадцать лет, и я ещё никуда не иду, я только ищу дорогу. И он нам эту дорогу открывает, вот она, идите, и мы пошли. Мы пошли, пошли.
        Лежащий человек начинает заговариваться, иссяк поток его красноречия, сломалось что-то внутри, и слова становятся бормотанием, ничего больше не понятно. Тыкулча смотрит на старейшину, но тот молчит. Куда они шли, спрашивает Тыкулча, и старейшина пожимает плечами, к изначальному, наверное, но зачем - этого я не знаю. Тыкулча выходит из комнаты, идёт наверх, к свету, где уже нет охотников, все отправились в сендуху, остались старики, женщины, дети и он, последний мужчина стана, последний человек на земле.
        Тыкулча о многом хочет спросить пришлого - сколько их было, кого привязали к дереву, кто лежит в схроне, где остальные, если они были, - но он сделает это завтра, а сегодня пришлый пусть отдыхает, много все рассказал, хоть и непонятно, какой плевро-как-его-там, какое озеро, что такое озеро, он слышал, что бывает открытая вода, но никогда не видел её и не может в это толком поверить, и как по ней ходят, что такое лодка, почему она не тонет, всё же должно тонуть, если вода, в общем, врёт как пить дать, ну да ладно, пусть врёт, не им мир мазан.
        Он боится, что за пришлым придут другие - не с севера, а с юга, из городов, и тут уж не получится отсидеться, придётся убивать, они-то, конечно, умеют, но они не тофа, тофа порешительнее, убьют и не заметят, а они мирные, чужую жизнь, как свою, ценят. Тыкулча сидит на завалинке и понемногу склоняется в сторону, приноравливается к стеночке, как бы прикорнуть, полежать чуть-чуть, а ведь спал-то совсем недавно, но тепло, и уют, и покой, и монотонные крики женщин убаюкивают.
        Он закрывает глаза, и ему кажется на секунду, что Анка-Ны садится рядом и обнимает его, и дышит ему в ухо.
        19. Отмщение
        По мере приближения цели начала нарастать паника. Я не мог подобрать лучшего слова - изнутри поднималась волна, которая требовала срочно повернуть назад, поскольку впереди - неведомые чудовища и кошмары. Это чувство, только в более выраженной форме, возникает у людей, запертых в горящем здании. Вроде как ты ещё жив, дышишь и даже можешь выбраться, но времени на это у тебя так мало, что все каналы восприятия перекрывает, и ты ни черта не соображаешь, и в итоге - погибаешь в дыму или огне. Так было и здесь. Я чувствовал, что нужно идти обратно, но ужасно боялся развернуться, потому что мне казалось, что времени и сил всё равно не хватит, в какую бы сторону я ни направился.
        И я знал, что подобные чувства испытывает каждый из нас, хотя окружение ничем не намекало на опасность. Со всех сторон было всё то же белое, и лишь иногда казалось, что впереди небо с землёй, сливаясь, светлеют. Проводник ничего не объяснял, ничего не говорил. У него была цель, у него был план, в который он нас, кажется, не посвятил. Или посвятил, просто мы ничего не поняли.
        «Расскажи нам», - попросил Энди.
        «Что?»
        «Что-нибудь».
        Это была исчерпывающая просьба. Не то чтобы нам хотелось услышать очередную притчу, просто тишина, помноженная на мерный звук шагов, давила так, что барабанные перепонки угрожали лопнуть, по крайней мере, так казалось.
        «Скоро будет стеклянная земля», - сказал Проводник.
        «Что это такое?»
        «Это когда Стекло начинает пожирать не только плоть. Вторая граница, о которой никто не знает, потому что даже если кто добирался до неё, назад не возвращался».
        «А мы вернёмся?»
        «Мы вернёмся».
        Некоторое время мы шли молча. Проводник продолжил:
        «Это мечта любого торговца. Ты заходишь сюда со стальным кинжалом, и он становится стеклянным. Стеклянное оружие. Настоящее. Не замороженные птички, которыми можно прижимать бумагу, а стеклянные острия, которые никогда не ломаются и которыми можно перерубать сталь. Смертельные при любом прикосновении. Стеклянные пули, которые можно использовать бесконечное количество раз и которые убивают, даже оцарапав. Стеклянная шрапнель, которая разлетается при взрыве и уничтожает десятки людей при касательных попаданиях. Это страшное место и - золотая жила».
        «Ты ради этого туда идешь?» - подал голос Младший.
        «Я - нет. Но за нами следует человек, который идёт туда ради этого».
        Мы засыпали его вопросами: кто, какой человек, куда идёт, чего хочет, но Проводник не отвечал. У меня создалось ощущение, что у Проводника был план, и преследователь составлял часть этого плана.
        Наконец Фил догадался перевести тему, чтобы Проводник перестал закрываться.
        «А почему нет стеклянного оружия? Неужели никто не смог наладить экспедиции?» - спросил он.
        «Потому что никто об этом не знает», - сказал Проводник.
        «Как не знает?»
        «Пятно маленькое. Оно расширяется, но всё равно оно - пара сотен метров в диаметре. И до него ещё надо дойти».
        «Тогда почему ты говоришь, что мы вернёмся?» - это был мой вопрос, как всегда, точный и не позволяющий ответить однозначно.
        Проводник молчал.
        «Не знаешь?» - спросил я.
        «Верю», - ответил он.
        Некоторое время мы шли в тишине, а потом Болтун остановился - где-то позади меня. В него врезался Брат, который теперь был Фредом.
        «М-м-м», - сказал Болтун. По-видимому, он имел в виду «стой».
        Встали все. Болтун что-то нечленораздельно сказал - самую длинную фразу, что я от него когда-либо слышал. Тем не менее я разобрал его слова.
        «Ты не знаешь, что мы дойдём?» - спросил он.
        «Нет».
        «И что мы вернёмся», - это было тоже нечётко, но на удивление понятно.
        «Нет».
        «Ты врал».
        «Нет».
        «Объясни».
        Проводник подошёл к Болтуну.
        «Там нет моей власти, Болтун. Я знаю всё, что происходит, такой у меня дар. Но этот дар я получил от Стекла, и я не могу идти против его воли. Я не вижу центра. Я не знаю, что там. Поэтому есть только надежда».
        «Мало», - сказал Болтун. Это у него было похоже на «маа».
        «Тогда иди обратно».
        Это выглядело очень просто и оттого - чудовищно. Человек провёл рядом с тобой многие месяцы, поддерживал тебя, помогал, нёс поклажу, слушал твои истории, а теперь ты говоришь: иди обратно. Но самым неприятным в этом были не сами слова Проводника, а их лживость. Я понимал, что есть что-то помимо веры, что Проводник не из тех, кто идёт вслепую. Если ты знаешь всё обо всём, ты не можешь себе позволить уйти в неизвестность, потому что ты привык к знанию. Ты подсел на него, как люди подсаживаются на то, что Ка выдаёт за Стекло. Ты не можешь иначе. Я сознательно искал в словах Проводника фальшь - и находил её, или мне казалось, что находил.
        Некоторое время они стояли и смотрели друг на друга - человек, которому известно всё, и человек, лишённый возможности задать вопрос. Не то чтобы это было противостояние - мы даже не видели их лиц под защитными масками, но чувствовалось, что незримая связь между ними, между учителем и учеником, между ведущим и последователем - разрушена.
        Казалось, что это длится вечность. Замедленный кадр, музыка, застрявшая на одной-единственной ноте.
        А потом Болтун развернулся и пошёл прочь - один в никуда, в бесконечное белое, без палатки, с рюкзаком, в котором могло не хватить еды даже на одного. Через несколько шагов он остановился на пару секунд и обернулся, точно надеялся, что кто-нибудь его позовёт, что кто-нибудь ответит на его непроизнесенный вопрос. Но все молчали, и он снова повернулся к нам спиной. Он шёл и шёл, пока не превратился в тонкую тёмную полоску, а потом и вовсе не растворился в белизне.
        «Больше никто не хочет уйти? - спросил Проводник. - Вместе будет проще, чем поодиночке. И сейчас последний шанс, через день мы уже будем на месте».
        Но никто не хотел.
        Проводник тронулся, и мы - за ним. Почему-то мне не хватало Болтуна, не хватало его молчаливой поддержки и его нечёткого мычания, когда жестов недоставало для того, чтобы выразить мысль.
        «Болтун так и не рассказал свою историю», - сказал я.
        «Поэтому он и не выдержал, - ответил Проводник. - Его ничто не держало. Он не смог стать одним из нас».
        «Расскажи ты», - попросил я.
        «Расскажу».
        Он помедлил.
        «Болтун был лжец. В том была вина его отца - жестокого и несправедливого человека, который постоянно помыкал матерью и регулярно бил детей - Болтуна и его сестру Вильфу. Болтун привык врать, скрывать, утаивать - нередко это позволяло избежать побоев. Защитная реакция ребёнка переросла в привычку взрослого. Болтун стал патологическим лжецом. Он лгал учителям, лгал торговцам, лгал случайным прохожим - даже когда те просто спрашивали у него дорогу. И он научился лгать так искусно, что стал обманывать самого себя - и сам себе верил. Он мог убедить себя в чём угодно и, поверив, убеждал других, потому что убедить другого можно только в правде. Пусть даже эта правда только для тебя.
        До поры до времени его ложь оставалась мелкой. Он убеждал одного продавца, что уже уплатил другому, или с лицом завсегдатая рекомендовал случайным людям посетить тот или иной спектакль - при том, что сам никогда не был в театре. Но как-то раз он убедил шестилетнего мальчишку, что если произнести несколько волшебных слов, то можно научиться летать - и ребёнок разбился, спрыгнув с моста на автомобильную дорогу. Болтун узнал об этом и понял, что его слово - это оружие, которое можно использовать против врагов. Не раз он применял это оружие - очернял людей, оговаривал и подставлял их, и всегда оставался в выигрыше.
        Но однажды он встретил девушку, которую полюбил. Правдами и неправдами он пытался покорить её сердце, но она любила другого - статного черноволосого красавца, в то время как Болтун был мал ростом и, несмотря на молодость, плешив. Она вышла замуж за своего возлюбленного, и Болтун решил заставить их расстаться, очернив её перед ним. Он полагал, что муж выгонит её из дома, и тут появится он, Болтун, такой нежный и заботливый, и она не устоит, примет его доброту и ласку.
        Только он не учёл, что муж его возлюбленной был человеком религиозным и даже фанатичным. Болтун оболгал женщину, подбросив мужу «доказательства» её измены, мастерски подставил её, обвинил. А муж, приняв всё за чистую монету, наказал неверную жену по своим законам: отвесил сотню плетей, отрезал уши, нос и язык - и выкинул на улицу. Её подобрали какие-то сердобольные и отвезли в госпиталь, где женщину подлатали и перебинтовали. На третий день, когда она смогла ходить - после избиения ноги на время отказали, - она дошла до зеркала, содрала бинты и посмотрела на то, что с ней стало. Потом она открыла больничное окно и выбросилась с пятого этажа.
        Он ничего об этом не знал. Он полагал, что она сама ему позвонит, но так и не дождался. Тогда он разузнал, что произошло, и пришёл в больницу - посмотреть на неё. Она упала на бетонную площадку в нескольких метрах от него. Его забрызгало кровью, и он бежал, бежал куда глаза глядят, что было сил, пока не выдохся, не упал на колени. Он рыдал несколько дней и всё никак не мог остановиться, а потом пошёл на кухню, взял нож и вырезал себе язык - не совсем под корень, а скорее посередине, как смог.
        И больше Болтун никогда не врал».
        Повисла тишина. Мне стало не по себе. Я думал о том, кого собрал в своей экспедиции Проводник. Мы были бандиты, негодяи, дураки, несчастные с разбитыми сердцами, ни одного нормального, ни одного человека, хотя бы отдалённо достойного спасения. Мы были тленом и тьмой, пустотой и отчаянием, мы шли вперёд не потому, что хотели, а потому, что у нас не было другой дороги, и Проводник был попросту единственной нашей надеждой. Он вытаскивал из нас эти камни, снимал их с наших исковерканных душ и заставлял жить - не просто существовать, но чувствовать себя живыми. Проблема была лишь в том, что мы не знали, насколько нам это нужно. Нас устраивал пожирающий наши сердца пепел, нас устраивало падение, наше затянувшееся пике. Мы хотели, чтобы нас жалели, мы хотели быть раздавленными и не просили нас поднимать. Иногда лежащему лучше, чем стоящему во весь рост, потому что по лежащему уже не попадёт, он огрёб своё, а остальное пускай достаётся другим.
        Как карточный домик можно разрушить одной-единственной неверно поставленной картой, так и наши души теряли равновесие от малейшего дуновения. И Проводник точно знал, где наддать, а где придержать, чтобы мы оставались на этой грани.
        «Зачем он бы нужен?» - спросил я.
        «Ты всегда точен в вопросах», - сказал Проводник.
        «Тогда ответь».
        «Чтобы построить башню, нужно построить леса. Но на что эти леса должны опираться? Они слишком легки для того, чтобы просто стоять рядом со зданием. Поэтому в башнях делали технологические отверстия - на каждом этаже вынимали из кладки пару блоков, чтобы вставить туда опоры для лесов. Потом леса убирали, а отверстия оставались. Если они были внутри, их использовали, например, в качестве стенных ниш. Если снаружи - никак не использовали. Я строю башню и возвожу вокруг неё леса. Некоторые опоры становятся ненужными, и, если они обрушиваются, ничего не меняется, поскольку они отслужили своё, помогли взобраться на новую высоту или закрепить новый элемент системы. Каждый из вас - такая опора, или ниша, или площадка, и Болтун был подобной, пройдя свой путь и обрушившись по его окончании».
        «Мы для тебя - просто леса».
        «Нет. Леса - это те, кто сдастся, кто не дойдёт, кто не станет частью оконченной башни. Прошедший весь путь целиком станет частью стены».
        Я не знал, как оценить эту перспективу. Быть камнем в башне, на вершине которой - Проводник.
        «Или не на вершине», - сказал он.
        «Что?»
        «Ты подумал о том, что если все вы - камни, то я - на вершине. Но это не так. Возможно, я тоже стану камнем, а на башню поднимется кто-то другой, кто-то из вас. Я знаю настоящее, но я не вижу будущего».
        Меня всегда раздражала его способность то ли читать, то ли угадывать мысли. Это было как минимум некорректно. Как будто кто-то залез в вашу постель и смотрит на то, как вы занимаетесь сексом с женой, и это его ничуть не смущает.
        Дальше мы шли в молчании. Я пытался вспомнить, что я знаю о Болтуне - не о том Болтуне, о котором рассказал Проводник, а о человеке, рядом с которым на протяжении долгого времени сидел, ел и спал. Но я ничего не мог вспомнить, рассказ Проводника вытеснил былого Болтуна из моей памяти и подменил его другим - негодяем, чья ложь привела к смерти любимой женщины.
        Внезапно я понял, что под ногами больше ничего не скрипит. Раньше толстый наст всё-таки поскрипывал, проминался - но теперь мы шли точно по асфальту, гладкому и аккуратному, какой можно встретить только там, где его однажды положили и больше никогда по нему не ездили. Я посмотрел под ноги - поверхность оставалась белой, но не была ни льдом, ни снегом, ни Стеклом. Она напоминала матовую пластмассу с мелкими пупырышками, не позволявшими ботинкам скользить.
        «Послушайте, тишина какая», - сказал Цифра.
        И в самом деле не только шаги стали беззвучными. Всё вокруг как будто замерло, исчезло. Великое ничто окончательно потеряло земной облик и превратилось в мир до того, как создатель, если таковой существовал, слепил из глины первую стену, разделив свет и тьму. Мы плыли в космосе, и у нас под ногами было ровно то же самое, что над головой, и то же было впереди, и позади, и по бокам, и мне даже захотелось развести руки, загрести пустоту, точно воду, оттолкнуться от неё - и взлететь.
        «Уже близко, - сказал Проводник. - Кажется, я не совсем верно рассчитал расстояние. Завтра придём».
        С одной стороны, я хотел дойти, как и любой из нас. Я хотел завершить этот навязчивый квест, поставить точку. С другой, ощущение близкого финала не могло не пугать. Завтра мы либо умрём, либо… вот тут многоточие прерывало ход моих мыслей, поскольку у смерти не было толковой альтернативы. Всё проще: мы или умрём, или не умрём, вот и все дела.
        Надо было делать привал. По прикидкам Проводника идти было ещё часа три, а приходить к цели уставшими - плохой вариант. Лучше остановиться в последний раз и утром двинуться в путь, чтобы достигнуть Источника в более или менее свежем состоянии.
        Всё было как обычно. Мы поставили шатёр, сгрудились внутри, достали энергопайки и усердно их поглощали, делая вид, что ничего не произошло. Но в воздухе всё равно висело напряжение, которое дополнительно подчеркивалось чрезмерным простором - если тринадцать человек помещались в столовой с трудом, то одиннадцать уже имели определенное пространство для манёвра. И это пространство раздражало. Требовалось больше энергии, больше движения, чтобы почувствовать чужое плечо, рефлекс «не двигайся резко, чтобы никого не толкнуть» потерял смысл. Ощущалась нехватка, недостача, будто из пейзажа, на который смотришь много лет подряд, какой-то негодяй-дровосек решил вырубить дерево, - и мир никогда уже не будет прежним.
        - Это последний день, - сказал Проводник. - Я давно думал, что нужно сказать что-то торжественное, и я был уверен, что кто-то из вас уйдёт, хотя не мог предсказать кто, и тем более не знал, что он уйдёт ещё до привала. И то, что я хотел сказать, в какой-то мере потеряло смысл, потому что мысль была проста: если вы хотите уйти, у вас есть последний шанс. Если вы войдёте в круг, риск станет необратимым. Я не утверждаю, что вас ждёт смерть, как, впрочем, и меня, но я не могу обещать, что вы останетесь в живых. Поэтому если хотите уйти - уходите.
        Мы сидели и молчали. Болтун уже сделал то, что хотел. Хотел ли вернуться кто-нибудь ещё? Я не знаю. Сам я был уверен, что пойду до конца.
        - Ты хочешь коснуться, - сказал Шимон.
        - Да.
        - И что будет? Только не отвечай «я не знаю». У тебя же есть предположения.
        - Есть, - кивнул Проводник. - Я стану сверхчеловеком. Обрету доселе невиданные способности. Например, превращать в Стекло всё, чего коснусь. Или смогу растворять Стекло, плавить его. Что-то такое. А может - просто умру.
        - Превращать в Стекло всё, чего коснёшься, - это плохая способность.
        Проводник усмехнулся.
        - Это да. Жил-был однажды царь, который услужил богу и получил в подарок способность превращать всё, к чему прикоснётся, в золото. Сперва он радовался, но потом обнаружил, что не может есть, поскольку еда, которую он берёт, тоже становится золотой. А потом он случайно коснулся своей дочери, и она превратилась в золотую статую.
        - Я слышал другую версию, - сказал Энди. - В ней он не успел коснуться дочери, но сразу после неудачного обеда побежал к богу, чтобы тот забрал его дар, и тот предложил ему искупаться в реке. Царь искупался и снова стал обычным человеком, а река с той поры несёт в себе частички золота.
        - А ещё есть вариант, - добавил Шимон, - в котором он побежал к богу, но тот сказал: раз уже получил дар, так и пользуйся им, сам попросил. И царь скитался несколько дней, обращая в золото всё подряд, пока не умер от голода. До сих пор в лесах находят золотые деревья, а однажды нашли золотого волка.
        - Или так, - сказал Фил. - Бог отказал ему, и он сел на берегу реки, чтобы ничего не касаться и никому не причинить вреда, и просидел там три дня и три ночи, а потом умер и сам стал золотой статуей.
        - Или, - продолжил Яшка, - его дочь вышла на берег, и увидела сидящего в печали отца, и обняла его - и превратилась в золото.
        - Но бог смилостивился над ней, - добавил Цифра. - Царь-то был ему безразличен, бог не любил алчность, но девушка была ни в чём не виновата, и он расколдовал её, снова сделав живой.
        Я тоже внёс свою лепту:
        - Но уже после смерти царя, потому что он хотел, чтобы царь в полной мере осознал свою ошибку и был наказан. Царь умер в полной уверенности, что его дочь мертва и что он сам убил её.
        - Она всё равно погибла, - сказал Близнец. - Все хорошие в конце погибают, иначе история не имеет морали, ничему не учит.
        - А чему учит твоя история, Близнец? - спросил Проводник.
        - Какая история?
        - Которую ты так нам и не рассказал.
        - У меня нет истории. Я просто жил, просто работал.
        - У тебя был брат.
        - Да. Он погиб во время пожара на отцовской скотобойне. После этого я уже не мог там работать и ушёл странствовать. И встретил тебя.
        Проводник опустил голову. А потом посмотрел на Бабу - именно на Бабу, а не на Близнеца.
        - А как же девочка по имени Луисса? Помнишь такую?
        Баба тоже поднял голову. Он помнил.
        - Нет, - ответил Близнец.
        - Как же девочка по имени Луисса, которую привезли с севера? Её собирались продать в качестве прислуги, но она окончила свой путь в подвале твоего особняка. Помнишь?
        Баба чуть подался вперёд.
        - Я не знаю никакой Луиссы, - ответил Близнец. В его голосе чувствовалось напряжение.
        - У неё были длинные светлые волосы и глаза, прозрачные, как небо. Такие глаза странно выглядят у мужчин, но прекрасны у женщин. Когда вы её забрали, на ней была потёртая зелёная кофта и дешёвая суконная юбка с узором из красных цветов, который она вышила сама. Неужели не помнишь?
        Близнец паниковал. Я видел, что он не помнит никакой Луиссы, но при этом понимает, о чём речь, слова Проводника не были для него пустым звуком. А с другой стороны палатки я видел Бабу, который был похож на тигра перед броском, страшного, напряжённого, не отрывающего глаз от жертвы.
        - Как ты убил её, Близнец? Подвесил на крюк и сцеживал кровь? Отрезал части тела, прижигая раны? Капал на её нежную кожу кислотой? У вас с братом было много способов, не так ли?
        - Что ты несёшь? - Близнец вскочил.
        Несмотря на отсутствие двух человек, пространство всё равно оставалось тесным и не допускало резких движений. Близнец чуть не упал на стену палатки - его поддержал сидевший по соседству Яшка.
        - Какой она была по счёту? - продолжал Проводник. - Пятидесятой? Сотой? Тысячной? Сколько крови на твоих руках?
        Он говорил и говорил, задавая однообразные вопросы, не требующие ответов, и Близнец начал быстро натягивать верхнюю часть костюма. Он больше не отвечал Проводнику, он просто хотел уйти, и с каждым вопросом, с каждой фразой всё ускорялся и ускорялся, торопился, путался, не мог застегнуть молнии и закрыть клапаны. Наконец он облачился и вышел - прямо через наши головы, наступив в банку с чьей-то недоеденной энергомассой.
        - Проверьте шлюз после него, - сказал Проводник.
        - Это правда? - спросил Баба.
        - Что?
        - То, что ты говорил.
        - Разве я хоть раз говорил тебе неправду?
        Баба сидел точно на гвоздях. Он приподнимался и снова садился, колеблясь между «пойти за Близнецом» и «отпустить, пусть уходит». Он выбрал первое. Встал и натянул костюм - спокойнее и аккуратнее, чем Близнец, и оттого значительно быстрее. Потом он вышел.
        - И за ним тоже, - сказал Проводник.
        Мы сидели и молчали. Снаружи не доносилось ни звука. Через некоторое время Проводник сказал:
        - Я думаю, сегодня мы все поместимся внутри.
        - А Баба? - спросил Энди.
        - Они не вернутся.
        Они действительно не вернулись. Наутро мы обыскали местность, разойдясь метров на тридцать - сорок от палатки, и ничего не нашли. Оба сгинули в бесконечности.
        Я не мог сказать, как конкретно они погибли. Может, пошли в разные стороны, потерялись в снегах и замерзли насмерть. Может, попали в снежную бурю, и их рассекло острыми, как иглы, снежинками. Может, умерли от жажды, пытаясь найти дорогу хоть куда-нибудь - или обратно к палатке, или к Источнику.
        Но я надеялся, что получилось иначе. Я надеялся, что Баба настиг Близнеца, опрокинул его на землю, могучими руками выдрал дыхательные трубки из его горла и раздавил маску. Что Близнец, корчась от невыносимой боли, превратился в Стекло.
        Я надеялся, что Баба отомстил наконец за свою единственную любовь и после этого ушёл в бесконечное белое с осознанием выполненной миссии. Вот ради чего он присоединился к Проводнику, вот ради чего шёл все эти бессчётные километры, тащил на себе поклажу, слушал наши байки. Он не мог достигнуть Источника, потому что его цель состояла не в этом, не это должно было стать кульминацией его истории. Он шёл ради мести, ради воздаяния, хотя сам не знал этого - и это воздаяние было ему подарком, как Близнецу подарком была - смерть. Проводник дал им обоим то, чего они заслуживали, закончил их пути - и большего не мог от него требовать ни один человек. И ни один человек не мог о большем мечтать.
        На языке моём вертелся один вопрос: Проводник, нам ты тоже дашь то, чего мы хотим? Нас ты тоже вознаградишь? Ты, человек, исполняющий желания, но не высказанные вслух, а настоящие, заветные, главные, о которых мы сами чаще всего не догадываемся.
        Чем ты одаришь меня, отче, чем ты одаришь меня.
        20. Ящерки
        Первый мир, который построила Алярин, был маленьким. Совсем крошечным, каким и должен быть новорожденный, может ли он быть другим. Это был мир, в котором ящерка бежала в другую сторону. Смотри, сказал Проводник и подвёл её к столу, а на столе стоял деревянный лабиринт. Дорожки начинались из центра, потом многократно меняли своё направление, пересекались, раздваивались, растраивались, и одна из них в итоге выводила наружу. Проводник поставил ящерку в центр лабиринта, и она побежала, побежала, утыкаясь в стенки, путаясь в дорожках, а Алярин смотрела и думала, что это она, Алярин, и есть, вся её жизнь - лабиринт, и она всё время сворачивала не туда, пока наконец не выбралась наружу, к свету.
        Ящерка всё-таки нашла выход и оказалась на столе. Проводник её не тронул, она помчалась по ножке вниз, на пол и исчезла в какой-то щели.
        Найди путь к выходу, сказал Проводник.
        Я?
        Да. Пройди лабиринт. Можно вести пальцем.
        Алярин пожала плечами и провела от центра к выходу. Для того, кто видел лабиринт сверху, это было нетрудно.
        Запомнила?
        Конечно.
        Проводник достал другую ящерку.
        Откуда ты их берёшь, спросила Алярин.
        Да вот, ответил он.
        Она не заметила, но по правую руку от него стояло несколько баночек, и в каждой было по ящерке.
        Младший наловил сегодня утром.
        Зачем?
        Проводник не ответил и опустил вторую ящерку в центр лабиринта. Пальцы он не разжал. Ящерка сучила лапками, пытаясь вырваться.
        Я хочу, чтобы ты вывела её из лабиринта.
        Как?
        Представь то, что ты представляешь обычно. Вот она бежит. Поворачивает именно сюда. Не направо, а налево. Не ошибается. Идёт именно по тому маршруту, который ведёт наружу.
        Алярин с улыбкой покачала головой.
        Зачем?
        Сделай это. Просто представляй, что всё именно так. До того, как ящерка повернёт, ты должна представить себе, куда она повернёт.
        Алярин подумала.
        Давай попробуем. Я всё равно, правда, не понимаю.
        Проводник отпустил палец, и ящерка побежала. Алярин попыталась представить ящерку, бегущую по единственно правильному пути, но та металась слишком быстро, и иногда Алярин угадывала её следующий поворот, а иногда - нет. В конце концов ящерка выбралась на свободу - за то же примерно время, что и первая.
        Хорошо, сказал Проводник. Теперь ещё одну.
        И взял новую ящерку.
        Они слишком быстрые, сказала Алярин.
        Не надо пытаться угадать поворот. Представь всё прямо сейчас, пока я держу её в руке. Представь, что я её опускаю и что она бежит по правильным поворотам, без ошибок, прямо к выходу.
        Хорошо.
        Она представила. Вот Проводник опускает руку и разжимает пальцы. Ящерка несётся - вот сюда, потом сюда, потом вот сюда. Сворачивает, на очередном перекрёстке выбирает средний тоннель. Ещё раз сворачивает направо. Оказывается на столе, оглядывается.
        Алярин очнулась и поняла, что Проводник уже выпустил ящерку, и она уже бежит по коридорам - именно так, как представила Алярин, безошибочно выбирая верные пути. Ящерка выбежала на стол и осмотрелась, а после поступила точно так же, как её товарки - понеслась вниз по ножке стола и исчезла в подполье.
        Вот видишь, сказал Проводник.
        У Алярин начали подкашиваться ноги, она сделала несколько шагов к стулу и тяжело на него плюхнулась. Проводник улыбнулся.
        Как это? - спросила она.
        Он сел на другой стул.
        Ты всю жизнь придумывала себе роли. Ты стреляла из пистолетов, дралась с негодяями, прыгала со скал, училась летать. Ты побеждала морских чудовищ, умирала от жажды, превращалась в ветер и голыми руками рвала цепи. Но всё это было внутри тебя, потому что снаружи ты просто жалкая шлюха.
        Он замолчал, сделав ударение на последнем слове. Алярин не ждала этого - он всегда был с ней мягок и добр, ни разу не оскорбил её. При этом она понимала, что он прав. Что она - пустое место, рядовая проститутка с проспекта Шлюх, и фантазии ей нужны лишь для того, чтобы держаться на плаву, чтобы не сойти с ума, чтобы не выброситься в окно.
        Твоё воображение - это оружие. Просто нужно было заточить его. Или зарядить, как хочешь. Поэтому я дал тебе Стекло, и теперь ты всесильна. Ты чудовище, которого ещё не видел свет. Ты можешь менять будущее, выбирая те или иные сценарии. Ты можешь стать королевой, а можешь - богиней. Достаточно лишь захотеть.
        По её щеке потекла слеза.
        А если я не хочу? - сказала она, шмыгая носом.
        Поздно не хотеть, ответил Проводник. Давай ещё потренируемся.
        Он взял новую ящерку и поставил её в центр лабиринта, не отпуская. Алярин поднялась и снова представила путь на волю. Проводник разжал пальцы, и ящерка побежала по выдуманной Алярин дорожке к свободе.
        Потом они повторили это ещё раз, и ещё раз, и, наконец, через некоторое время Проводник сказал: достаточно.
        Почему ты сказал, что я - создательница миров?
        Потому что каждый раз, когда ты формируешь будущее, ты создаёшь мир, где это будущее реально. В другом мире ящерка побежала бы другой дорогой. В этом она побежала именно так, как ты задумала.
        Но мир - это же не ящерка. Мир - это тысячи городов, миллионы людей.
        Ты не сможешь представить себе пути миллионов людей, а путь одной ящерки - можешь. Поэтому новый мир отличается от старого только этим путём.
        А что будет с миром, который я придумала, если я умру? - спросила она.
        Он останется таким, каким ты его придумала.
        Алярин прошлась по комнате, оперлась о стену.
        Зачем ты дал мне это?
        Это не я. Это Стекло.
        Зачем ты дал мне Стекло?
        Я могу ответить на твой вопрос, а могу рассказать тебе историю. Чего ты хочешь?
        Конечно, она хотела ответа на вопрос - слишком мало ответов он давал и слишком много историй рассказывал. Но она знала, что не так и важно, какой пункт она выберет - он всё равно расскажет историю. И в этой истории так или иначе будет ответ.
        И того и другого, сказала она.
        Я так и думал, ответил он.
        Он взял ящерку - последнюю оставшуюся - и повертел её в руках, а потом выпустил - не в лабиринт, а просто на стол. Ящерка последовала примеру предшественниц - побежала вниз по ножке стола, затем по полу, и тут Проводник придавил её ногой. Алярин вздрогнула.
        Ты могла её спасти, сказал Проводник. Достаточно было представить, что она убегает в другую сторону, спускается по дальней от меня ножке, а потом прячется вон там, в щели между половицами. Я бы не успел её достать. Но ты не знала о моих намерениях, ты не знала, что я собираюсь её убить. И поэтому ничего не сделала. В этом твоя слабость - чтобы что-то изменить, нужно знать, что ты меняешь и зачем. Но ты не можешь предсказать будущее, как и я, потому что будущее формируется спонтанно, опираясь на текущие события. И поэтому ты не знаешь, к чему приведёт то или иное изменение. Ты пытаешься изменить мир к лучшему, направляя его в определённую колею - а он превращается в ад. И понимание, при каких обстоятельствах наступает этот ад, приходит после миллиона ящерок. Или десяти миллионов, я не знаю. Поэтому ты не можешь спасти всех. Ты не можешь спасти даже себя.
        Тогда зачем мне это?
        Ты же не спрашиваешь, зачем тебе два глаза. Можно жить и с одним. Или зачем тебе грудь, у тебя же нет детей. Так и тут. Это просто есть. Ты можешь пользоваться им, а можешь не пользоваться.
        Я могу придумать будущее, в котором не будет страданий.
        Не можешь.
        Хотя бы в одном месте. Человек ударит меня один раз, а потом - выйдет в окно, потому что я этого захочу.
        Человек убьёт тебя первым ударом.
        Тогда он выйдет в окно до него.
        А если он не собирался тебя бить?
        Я просто представлю, что меня никто не бьёт.
        Он ударит тебя спящую.
        Я представлю, что спокойно сплю всю ночь.
        Проводник рассмеялся.
        Это как игра. Я ставлю условие, а ты выкручиваешься.
        Она улыбнулась.
        Вроде того.
        Тогда играем дальше. Эту ночь ты спишь в одном месте, ту - в другом. Ты не сможешь представить будущее на такой далёкий срок. Тебе придётся каждый вечер рассчитывать собственную ночь.
        Я буду делать так.
        Но тогда с тобой не случится ничего хорошего. Никто случайно не подарит тебе цветок. Никто внезапно не даст тебе яблоко.
        Он ждал ответа, но она молчала. Потом она улыбнулась - искусственно, грустно, такая улыбка - часть диалога, а не искренняя эмоция, и сказала:
        Со мной никогда не случалось ничего хорошего. Я не боюсь потерять то, чего у меня нет.
        Кроме меня, сказал он.
        Тебя я потеряю в любом случае.
        Он потупил взгляд.
        Это так.
        Ты обещал историю.
        Лучше я расскажу тебе правду. Есть люди, которые утверждают, что жизнь интереснее и безумнее любой выдумки, и приводят какой-нибудь единичный пример. Например, своего дедушки, который сражался с медведем и задушил его голыми руками. Или своей бабушки, которая беременной выбросилась с шестого этажа, но выжила, и выжил её ребёнок, и они были счастливы ещё много-много лет. Но всё это ложь. Не в том смысле, что истории - ложь, а в том смысле, что таких историй очень мало. Обычный человек рождается никем, живёт никем и умирает никем. В его жизни нет ничего, кроме промежутка между годом рождения и годом смерти. А вот выдумка может всё что угодно. В фантазиях мы умеем летать, побеждаем монстров, сотнями раскидываем злодеев, в одиночку строим дворцы за одну ночь. Не существует ни физики, ни времени, никаких ограничений, и поэтому возможны миллионы, миллиарды сюжетов, о которых реальность не может и помыслить. Но в то же время у правды есть своё преимущество. Фантазия не имеет последствий. Выдумка остаётся выдумкой. Убив воображаемого дракона, ты не спасёшь мир. Но в реальности ты можешь раздавить мышь - и
это повлияет на мир, изменит его. Правда беднее выдумки, но сильнее её.
        Много лет назад - так давно, что никто из живших тогда уже не живёт, да и никто из внуков живших тогда уже не живёт, и никто из правнуков и так далее, так вот, много лет назад мальчик по имени Кмоль пошёл на север, чтобы добраться до океана. Его отец ходил к океану, и его дед ходил к океану, и прадед, и все они возвращались для того, чтобы молчать. Никто из них никогда не рассказывал об океане, как будто и не было в их жизни тех нескольких недель, что они отсутствовали. Но каждый из них говорил своему сыну: ты должен пойти к океану. Зачем, спрашивал сын. Ты всё узнаешь там, отвечал отец.
        И вот пришло время Кмоля. Ему исполнилось десять лет, и это было слишком мало, потому что его отец ходил в двадцать пять, но у Кмоля не было ни выбора, ни тех, кто мог бы его остановить. Отец погиб на охоте, мать скончалась в родах брата, брат тоже не выжил, бабушка была старая и немощная, других родственников не было, и жил Кмоль на подачки от других семей. Сам он был худ и костляв, правая рука у него плохо работала с тех пор, как он повредил её в драке с кем-то из сверстников, его постоянно задирали, издевались над его драной одеждой, друзей у него не было и не предвиделось. Влачить жалкое существование или пойти путём предков - невелик выбор, и Кмоль отправился к океану. Он сказал бабушке, куда идёт, но она уже ничего не понимала и просто перемалывала беззубым ртом свою бесконечную жвачку. Кмоль собрал жалкие пожитки, кое-какой еды в дорогу - и пошёл.
        Он шёл много дней и ночей, ориентируясь по ветру днём и по звёздам ночью, но океана всё не было и не было, и он уже начал подумывать о том, чтобы вернуться. Солонины почти не оставалось, съедобные мхи тут уже не росли, и Кмоль понимал, что если он не повернёт, то погибнет. Но каждый раз, когда отчаяние настигало Кмоля, он говорил себе: ещё немного, и снова шёл вперёд, ещё немного и ещё немного, и так в один из дней он ступил на землю, которая не издавала шума. Под ногами Кмоля был не мшистый покров, не снежный наст, но нечто странное - гладкое, блестящее, похожее на лёд, но не лёд. Кмоль стянул перчатку, наклонился и дотронулся до этого - и потерял сознание.
        Он не знал, сколько времени прошло, но, когда он очнулся, всё тело его одеревенело. Несколько минут он пытался встать, но не смог - и просто пополз в какую-то из сторон, не думая о том, надо ли ему возвращаться или всё-таки стоит добраться до океана. Он полз почти день, затем остановился и доел последние крохи еды, остававшиеся в его суме. Потом он сумел подняться и дальше шёл - и добрался до границы снегов, туда, где уже были съедобные мхи, и снова начал есть, и снова набрался сил. Так правдами и неправдами, измождённый и измученный, он вернулся в селение. За те недели, что он отсутствовал, бабушка умерла, а их потрёпанную ярангу разграбили, хотя там и брать-то было нечего. Кмоля накормили сердобольные соседи, а потом мальчик сел у пустой яранги и заплакал. Он не дошёл до океана, он потерял последнего родного человека, у него не было ничего - ни прошлого, ни настоящего, ни будущего.
        Он пошёл прочь - подальше от людей, но теперь на юг, чтобы можно было где-нибудь подумать в одиночестве. Едва он присел на камень, как появились мальчишки - те самые, что всегда его задирали, - и принялись за старое. Главным заводилой был глупый и жестокий Аляпэнрын, не дававший никому прохода и способный на любую гадость. Давайте закидаем его камнями, закричал он, и мальчишки стали бросать в Кмоля мелкие камешки. Кмолю было очень больно, и он разозлился, бросился на Аляпэнрына и повалил его на землю. Аляпэнрын был значительно сильнее и сумел перевернуться - теперь он был сверху, а Кмоль внизу. Аляпэнрын размахнулся, чтобы ударить Кмоля по лицу, а Кмоль бессмысленно молотил воздух, и Аляпэнрын со всей силы опустил кулак - но рука, которой он опирался на грудь Кмоля, сорвалась, и удар пришёлся не в лицо, а рядом - прямо в острый камень, распоровший кисть между средним и безымянным пальцами. Аляпэнрын заорал от боли. Во все стороны хлестала кровь, мальчик вскочил и помчался к селению, а следом и его приспешники.
        Но Кмоль поднялся не сразу. Когда Аляпэнрын дотронулся до него, ему показалось, как что-то потекло между ними, от Аляпэнрына к Кмолю, как будто один высасывал из другого невидимую кровь. И потому Кмоль лежал, пытаясь понять, что произошло.
        Когда же он всё-таки вернулся в деревню, оказалось, что два пальца у Аляпэнрына придётся отъять, потому что они висели на кусках кожи. Теперь он никогда уже не будет великим охотником, поскольку никогда не сможет быстро и умело натягивать лук. Женщины косо смотрели на Кмоля, дети обходили его стороной, а у яранги его ждала старая женщина - Ир-Невэн, бабка Аляпэнрына. Она бросилась на Кмоля и ударила по щеке, а потом схватила за руку и потащила за собой, видимо, в свою ярангу или к старейшине, но этого Кмоль не узнал, потому что от Ир-Невэн к нему снова потекло то самое тепло-не-тепло. А потом с окраины раздался рёв.
        То был ошкуй. Все охотники были на промысле, в деревне оставались старики, женщины и дети, а в последний раз ошкуй приближался к людям два поколения назад и даже когда бы в селении были мужчины, всё одно они не знали бы, что делать. Все кинулись врассыпную, прячась в ярангах, но могла ли хлипкая яранга остановить ошкуя? Он бросился на Ир-Невэн, смял её, рванул челюстями - и окропил мох кровью. Потом он огляделся и увидел, что нет снаружи никого, кроме худого мальчишки - то был Кмоль. Ошкуй бросился на мальчика и повалил его одним ударом лапы, и снова между огромным зверем и маленьким человеком потекло невидимое. Кмоль закричал и стал шарить рукой в поисках камня или ещё чего-нибудь, чем можно ударить чудовище. Он нащупал костяную спицу и со всей силы воткнул её ошкую в ухо. Спица вошла целиком, ничего не осталось снаружи, и ошкуй заревел, зашатался, сделал шаг в сторону - и упал замертво.
        Кмоль встал. Из яранг стали медленно, с опаской выходить люди. Кто-то из старух подошёл к мальчику и склонился перед ним, а потом ещё, и ещё, и вскоре перед Кмолем склонились все и каждый - теперь он был не нищий сирота, а Тот, кто победил ошкуя. Люди хотели коснуться его, коснуться лежащего рядом огромного зверя, и Кмоль понял, что отныне жизнь его станет другой.
        И она стала другой. Для Кмоля построили новую ярангу, положили туда лучшие меха, ему носили подарки, оружие, игрушки, поделки, еду, и даже Аляпэнрын пришёл к нему - неуверенный, помельчавший, - чтобы просить прощения за то, что издевался над ним раньше.
        Каждый раз, когда Кмоль дотрагивался до людей - принимая подарки, разговаривая, - что-то протекало между ними, от собеседника - к Кмолю. И всякому, кого касался Кмоль, после немножко не везло - кто-то спотыкался и падал, кто-то ронял вещи, кому-то в глаз залетала мошка. Кмоль понял, что он может забирать у других удачу, и с этого момента ему всегда везло - гнус облетал его стороной, он всегда выигрывал в детских играх, а порой и в серьёзных соревнованиях, например, в стрельбе из лука он как-то обошёл всех охотников, хотя стрелял недалеко и плохо, просто остальным постоянно не везло, а его стрелы подхватывал ветер - и нёс прямо в цель.
        Так прошло шесть лет. Кмоль вырос, возмужал, отъелся. Он сам добывал себе пропитание - стоило ему отойти от селения на пару километров, как поблизости появлялась жирная куропатка или ещё какая дичь, и Кмоль убивал её с первого же выстрела. Он был красив, и девушки ластились к нему, но нравилась ему лишь одна - статная и лёгкая Лелетке. Он не решался подойти к ней, да и она не проявляла никакого интереса - улыбалась, здоровалась, но и только. Близилась семнадцатая весна Кмоля - та весна, после которой он должен уходить в охоту вместе с прочими. Обычно мужчина находил себе женщину на второй или третий год охоты, но Кмоль был влюблён и хотел обручиться с Лелетке до первого года. Он стал дарить ей подарки, приносить в её дом охотничьи трофеи, делать для неё украшения из камня и мелких древесных кустарников. И в конце концов он покорил её - она ответила ему взаимностью и в один из дней, когда мать крепко спала, ускользнула в одинокую ярангу Кмоля.
        Когда Кмоль проснулся, её уже не было. На улице раздавались крики, плач. Он наскоро оделся и выскочил наружу. Неподалёку от яранги столпились все жители - женщины, старики, дети. Кмоль подбежал к толпе, растолкал её локтями и увидел Лелетке, лежащую в центре. Она была белой и холодной, лишь ветер едва трепал её волосы. Она подвернула ногу, упала, ударилась головой о камень и умерла - потому что Кмоль забрал её удачу.
        Это какой-то бред, сказала Алярин.
        Проводник замолчал. Он не ждал, что она его прервёт, потому что его никто не прерывал.
        Бред, добавила она. Ты придумал эту историю. Может, она частью и правда. Может, был такой человек, который умел управлять удачей. Но мёртвая девочка, чудовище из ниоткуда - что вообще за ошкуй?
        Белый медведь, ответил Проводник.
        Медведь. Что он там, из воздуха появился? Со спицей вместе? Ты сказал, что расскажешь не притчу, а правду. И ты действительно рассказал не притчу, потому что в притче есть какой-то смысл, а здесь смысла нет. Но это и не правда. Скажи честно, ты знаешь, чем закончится твоя история?
        Проводник покачал головой.
        Нет.
        Когда ты выдумываешь истории, ты никогда не знаешь, чем они закончатся?
        Нет. Я не вижу будущего. Я знаю настоящее.
        Ты рассказываешь историю, в которой нет конца, потому что ты его ещё не придумал. Но зачем? Почему ты не можешь просто ответить на мой вопрос? Мне неважно, кого там твой мальчик ещё убьёт. Мне важно, зачем ты дал мне Стекло. Ты, хотя я даже имени твоего не знаю.
        Проводник подошёл к окну.
        В конце истории Кмоль отдавал всю свою удачу умирающей девочке. Она выживала, а он погибал.
        Так и было?
        Нет, я придумал только что.
        И в чём смысл?
        В том, что сотни лет назад один человек - пусть его зовут Кмоль - коснулся Стекла и стал другим. У него не было учителя. У него не было меня. Он не знал, что обрёл дар, и не знал, как его использовать. Поэтому он совершил много зла, которое не искупишь мизерным добром, пусть даже это добро спасло жизнь. А у тебя есть я.
        Она рассмеялась.
        Ты думаешь, я бы сама не справилась?
        Справилась бы. Но высокой ценой.
        Она понимала, что он прав, хотя её раздражало его высокомерие, уверенность в собственных силах, чувство превосходства. Это история о бойце, который явно сильнее соперника и может этим гордиться. Другой вопрос, что победить может и слабейший - если ему улыбнётся удача.
        Сколько нас?
        Тех, кто может коснуться, - всего пятнадцать. Мы рождаемся в среднем раз в два-три года. В какой-то год могут родиться трое или четверо, в какой-то - ни одного.
        А сколько коснувшихся?
        Трое.
        Алярин недоверчиво покачала головой.
        Всего?
        Да. Двое - это ты и я.
        А третий?
        Третий сейчас в другом городе, не очень далеко отсюда. Он отличается от нас. Мы несём мир, а он - мор.
        Ты с ним встречался?
        Нет. Но, видимо, придётся встретиться.
        Она задумалась.
        А остальные? Где остальные? Ты тоже их позовёшь, как меня?
        Проводник улыбнулся и кивнул.
        Ты так ничего и не поняла, Алярин. Я уже их позвал. Все они здесь.
        Он повёл рукой, и Алярин посмотрела вокруг. И тут она поняла.
        Ты им не сказал.
        Нет. И не скажу. Тот из них, кто решится, обретёт свой дар. Тот, кто не решится, умрёт в неведении.
        Я могу им сказать.
        Скажи. Кто поверит тебе? Особенно если я опровергну твои слова.
        Она встала.
        Но почему?
        Потому что миру не нужно пятнадцать сверхчеловек. Уже трое - слишком много. А пятнадцать уничтожат всё, что ты видишь вокруг.
        Она подошла к окну и встала рядом с ним.
        Чтобы уничтожить мир, хватит и одного, сказала она.
        Да, ответил он. Например, тебя.
        21. Ложь
        Настроение Фила ухудшалось с каждым днём, если не сказать - с каждым часом. До инцидента с Аффи он был едва ли не самым жизнерадостным среди нас - шутил, поддерживал беседу, легко соглашался кому-либо помочь, сделать какую-нибудь работу. Но, сделав Аффи смертельную инъекцию, он изменился. Почти всё время Фил молчал, а на просьбу Проводника рассказать свою историю буркнул: «Потом». Это «потом» так и не наступило.
        Последним утром мы поднялись раньше обычного - примерно на час. Впервые за много дней было неясно, чем всё закончится. Мы ежедневно вставали, чтобы монотонной змейкой пройти сколько-то очередных километров и лечь спать после душеспасительной или душещипательной - тут каждому своё - лекции Проводника. Но в этот день мы осознали, что крайней точки маршрута нет. Что теперь мы идём в подлинную неизвестность.
        Мы все спали в палатке - было тесно и неудобно, но всё равно лучше, чем как раньше. Фил вышел первым - он надевал костюм быстрее любого из нас и умудрился сделать это незаметно, балансируя на одной ноге среди лежащих вповалку тел. Проснулся только я. Снова заснуть не вышло, и я тоже оделся и выбрался наружу, чтобы присоединиться к Филу.
        Он сидел на земле, чем бы она ни была - чрезмерно слежавшимся настом или всё-таки Стеклом, - лицом к северу. Руками он обхватил колени, голову склонил. Я подошёл и сел рядом. Он повернул ко мне голову, хотя это не имело смысла - лица всё равно не было видно.
        «Зачем пришёл?»
        Иногда я думал, как это странно. За проведенные вместе недели мы научились определять, кто есть кто, по малейшим движениям, как будто нет на нас одинаковых костюмов, как будто мы все разноцветные, с именными бирками на груди. На самом же деле явно отличались только могучий Баба и худосочный Младший, остальных можно было поставить в ряд и считать близнецами.
        «Послушать».
        Он понял. Конечно, я имел в виду не «послушать Фила», а «послушать Стекло». Я хотел почувствовать его приближение, поймать невидимое и неосязаемое, узнать, что ощущает Проводник. Но вокруг была лишь абсолютная тишина и пустота, только краем глаза я видел тёмную скрюченную фигуру брата. Я так и подумал тогда - «брата», потому что все мы стали, конечно, братьями за эти дни, даже те, кто ушёл, даже те, с кем в обычной жизни нам было бы стыдно оказаться в одном помещении.
        «Оно ничего не скажет», - сказал Фил.
        «Да».
        «Я думаю, оно и ему ничего не говорит. Он такой же, как мы, идёт вслепую, выдумывает сказки. Просто он решительнее любого из нас. Мы все на самом деле туда хотим, но нам нужен стимул. Палка, которой нас будут гнать, как скот. И он это делает».
        Я ничего не ответил. Фил был прав.
        «Знаешь, я ведь всегда был один. Вообще всегда. Я сирота, как и Баба. Но я не влюблялся в приютских девочек и не пытался спасти их от убийц. Я ни с кем не общался в приюте, ни с кем не общался в школе, ни с кем не общался, когда работал. Я даже имён не знал. Мог сказать «привет», но и только. Многие думали, что я гордый, что думаю - кто они такие, чтобы с ними разговаривать, но это не так. Я просто не хотел. Они для меня ничего не значили. Для меня никто и никогда ничего не значил. Женщины, с которыми я спал, были тем же, чем мог быть любой уличный бродяга. Просто функции. Одну функцию можно применить так, другую - иначе, и я применял их в меру возможностей. В этом вся моя тайна, всё то, о чём так просит рассказать Проводник. В том, что впервые в своей жизни, а мне тридцать два года, я что-то почувствовал. Я почувствовал, что такое дружба, взаимопомощь, интерес к другим людям. Ещё полгода назад я бы не смог говорить с тобой так, как говорю сейчас. А теперь могу. Он для этого меня и взял. Чтобы я преодолел себя. Кто-то преодолевает жажду к пыткам детей, а я - способность жить в пустоте, несмотря на
окружающих меня людей. В этом смысл. И неважно, что там скажет Стекло. Ничего не скажет - и ладно. Оно всё равно мёртвое».
        «Проводник так не думает».
        «Откуда ты знаешь? Ему тоже нужно победить демона, и мы не понимаем какого. Он утверждает, что просто хочет знать. Хочет заткнуть дыру в этом своём всевидении. Но вспомни, сколько раз он врал. Вспомни, как он соврал мне».
        Да, ложь Филу была самой страшной за наше путешествие. Я не знал, убивал ли Фил раньше, но даже если так, смерть Аффи явно не стала для него рядовым событием.
        «Что ты будешь делать сейчас?»
        «Ничего. Буду делать то, что он говорит».
        «Даже понимая, что это ложь?»
        «Есть лучший вариант?»
        Лучшего варианта не было, как и пути назад. Впереди могла ожидать смерть, но могло найтись и спасение. Позади не было ничего, кроме смерти - пусть не в снежном ничто, пусть даже через полвека в собственной постели, но это было страшнее. Потому что развернуться сейчас означало всю последующую жизнь сожалеть о том, чего не сделал. Это как дойти до края земли и не решиться заглянуть за него.
        Мы сидели так ещё некоторое время, а потом из палатки стали выползать остальные. Несмотря на последний день, никакой торжественности не ощущалось - обычное потягивание, скованные движения, редкие реплики. Раньше в это время мы ещё и шутили, пытаясь разогнать утреннее уныние, но теперь, когда с нами не было Бабы, Близнеца, Болтуна и Аффи, шутки как-то не получались.
        «Палатку берём?» - спросил Яшка.
        Это был хороший вопрос. Раньше палатку тащил Баба, а после его ухода - Цифра с Младшим, и потому мы двигались заметно медленнее.
        «Нет, - ответил Проводник. - И, предвосхищая ваши вопросы, я отвечу: нет, я не уверен. Но в принципе один день мы можем выдержать и без неё, пересидим в костюмах».
        Звучало прагматично и правильно. Палатку свернули и аккуратно уложили. Вместе с ней оставили ещё ряд вещей, в основном - съестное, за которым мы полагали вернуться. Тяжёлая ноша - тепловая пушка - осталась только у меня, потому что она могла понадобиться. Фил предложил помочь, но я отказался - нести в одиночку было сподручнее.
        Мы выдвинулись. Теперь передо мной шёл Фил, позади - Цифра. Я пытался представить, как может выглядеть цель нашего путешествия. Может, это дыра в земле, а может, напротив, ледяной столп. А может, там ничего нет, просто Проводник остановится в произвольном месте и скажет: это здесь. Я сниму с плеча тепловую пушку и начну плавить лёд, если там в принципе будет лёд. Мы всматривались в белое, пытались нащупать глазами малейшую зацепку, изменение пейзажа, что-то отличное от окружавшей нас монотонности, но не было ничего. Я помню, как в одной детской книге носорог спрятался от охотника за пальму. Этот эпизод очень удивил меня в детстве, и я задал матери вопрос - как может огромный носорог спрятаться за узким стволом? Мать рассмеялась в ответ и сказала, что это сказочное преувеличение, что настоящий носорог, конечно, так сделать не сможет, а вот волшебный, из книжки, способен спрятаться не то что за пальму, но за человеческий волос. Ночью я взял пару волос, застрявших в маминой расчёске - у неё были длинные волосы, удобные для моего эксперимента, - и попытался смотреть сквозь них так, чтобы предметы за
ними оставались невидимыми. Но волосы расплывались и исчезали из поля зрения, а отдалённые объекты, напротив, обретали чёткость. Это ужасно меня огорчило - так, что в течение нескольких месяцев я отказывался слушать сказки и вернулся к книгам, лишь научившись читать самостоятельно.
        Здесь, в далёкой северной реальности, я пытался рассмотреть носорога за пальмой. Мне хотелось надеяться, что сейчас из ниоткуда появится какой-то значимый объект, фиксирующий наше прибытие. Так моряк, завершив плавание, делает первый шаг и чувствует под ногами не шаткую палубу корабля, а твёрдую землю. Так солдат возвращается домой после войны и обнимает жену. Так снайпер, нажав на спуск, видит, как падает цель. Нам нужен был итог.
        И только я подумал об этом, как воздух стал другим. Я не мог вдохнуть его из-за многочисленных фильтров костюма, но я увидел, и увидели другие. Он искрился, как будто невидимое солнце отражалось в мириадах серебристых пылинок. Проводник остановился, и остановились мы все. Я поднял руку, глядя на неё сквозь этот странный воздух, и почувствовал эфемерность, ирреальность собственного тела. Меня не существовало, я то ли умер, то ли вовсе не рождался, мной была каждая блестящая пылинка, каждый миллиметр пространства, облачённого в свет.
        «Что это?» - спросил кто-то.
        «Территория Стекла», - ответил Проводник.
        «Мы не умерли».
        «Нет».
        Мы понимали, что ещё не дошли, что впереди ещё сколько-то минут или часов ходьбы по стеклянной глади, через сверкающий воздух, но ощущение эйфории всё равно застило глаза, дёргало нервы, зудело в голове. Я опустил поклажу и раскинул руки, пытаясь поймать пылинки, но те не висели в воздухе, а существовали в каком-то параллельном измерении, проходя сквозь костюмы и плоть.
        «Что ты делаешь?» - раздался крик.
        Я оглянулся. Цифра раздевался. Он уже расстегнул костюм и стягивал с себя его облегающий материал. Я сделал шаг к нему, как и ещё кто-то, но Проводник встал между нами и поднял руку в останавливающем жесте.
        «Не нужно», - сказал он.
        И мы почему-то послушались, как слушались всегда.
        Цифра уже снял шлем и стянул с себя верхнюю часть костюма. По его движениям не чувствовалось, что ему холодно или плохо - он делал это точно так, как если бы находился в палатке. Потом он стянул штаны вместе с пристёгнутыми ботинками и остался в нижнем - изрядно замызганной кофте с короткими рукавами и обтягивающих шортах. Он обернулся и посмотрел на нас, и меня ужаснул этот взгляд, а точнее, не сам взгляд, но сопровождавшая его растерянная улыбка. Такая может быть у человека, которому жена обещала сюрприз, он разделся и вошёл в тёмную комнату в чём мать родила, а после включения света увидел толпу друзей. Но если в описанных обстоятельствах улыбка смотрелась бы уместно, то в этом сверкающем воздухе, среди людей в тёмных комбинезонах она пугала, точно за ней скрывалось зло - так серийный убийца улыбается жертве, так насильник улыбается женщине, так смерть улыбается человеку.
        Цифра снова повернулся к нам спиной и стянул с себя остатки одежды. Он стоял, совершенно голый, среди искрящихся блёсток и чуть пошатывался, раз-два, раз-два, и казалось, что сейчас он упадёт, а он сделал шаг вперёд, прочь от нас, потом ещё один, и ещё один, и ещё - и никто не пошевелил и пальцем, никто не сказал и слова, чтобы остановить его. Некоторое время он шёл, а мы следили за его удаляющейся фигуркой, но вскоре сияние частиц окончательно закрыло его, застило зрение, и от Цифры осталась только чёрная кучка одежды.
        «Почему ты отпустил его?» - спросил я.
        «Потому что каждому свой путь. Если бы мы удержали его, он сделал бы это потом. Завтра, или ночью, или на обратном пути - неважно. Однажды сделанный выбор нельзя изменить».
        «Это неправда».
        «Почему ты так думаешь?»
        «Потому что мы постоянно меняемся. Мы меняем направление, взгляды, женщин, города. А ты говоришь нельзя».
        «Можешь ли ты отменить это путешествие?»
        «В каком смысле?»
        «Сделать так, как будто его не было. Как будто ты в него не пошёл».
        «Прошлое вернуть нельзя. Но выбираем мы будущее, а не прошлое».
        «Нет».
        Проводник подошёл ко мне.
        «Мы собираемся выбрать будущее. Но когда выбор сделан, оно становится прошлым».
        «Это демагогия. Например, два года назад я сидел на скамье в порту и ждал одну женщину. Я никак не мог решить, хочу я её видеть или нет. Я ждал до последнего, но, когда она появилась в конце улицы, встал и ушёл, пока она меня не заметила. Я мог остаться сидеть, но я выбрал уйти. И ты хочешь сказать, что я не мог поступить иначе?»
        «Не мог».
        «Мог».
        «Нет. Ты ничем не докажешь, что мог, потому что прошлое не вернуть. Твой выбор - встать и уйти - был сделан ещё до твоего рождения».
        Я рассмеялся.
        «Ты пришёл к версии, что всё предопределено. Но ты всегда говорил, что не знаешь будущего, потому что оно непредсказуемо».
        «Барт, - сказал Проводник, - ты слушал меня тысячу раз и всё равно ничего не понял. Ты всё равно видишь мир так, как подсказывает тебе зрение, хотя зрение не играет никакой роли, его задача - создавать удобные для восприятия интерпретации. Будущего нет, и оно может быть любым, поскольку каждый делает свой выбор, и этот выбор пересекается с выбором других. На пересечении возникает хаос, из которого рождается будущее».
        «Нет, - перебил Энди. - Не так. Если выбор каждого предопределён, то и их сочетание предопределено».
        «Мы делаем миллион выборов в минуту, Энди. Секунду назад ты решил сказать эту фразу. С того момента она стала предопределённой, но до того не существовало самого этого выбора. Точки возникновения перекрёстков не предопределены, но путь, который вы избираете, предопределён».
        В этом диалоге меня поражала не его суть. Обычный философский спор, не имеющий ни начала ни конца. В таком споре рождается не истина, а лишь новый вопрос. Меня поражало, что Проводник, обычно спокойный, стал столь же несдержан, как некоторые из нас. Он волновался, говорил быстро, пытался перебивать. Он стал обычным человеком, рядовым спорщиком, его спокойствие куда-то исчезло.
        Фил сел на глянцевую поверхность.
        «А вот скажи мне, - произнёс он, - помнишь, ты говорил, что все мы закончим свой путь там, где и начали?»
        Проводник молчал.
        «Где завершил свой путь Баба? Аффи? Близнец? Куда ушёл Цифра? Найди объяснение. Придумай его прямо сейчас, ты ведь всё знаешь. Для тебя же нет белых пятен. Где они лежат? Там же, где родились? Они вернулись домой?»
        «Нет», - сказал Проводник.
        «Что из сказанного тобой - правда? Хоть одна история? А?»
        «Всё, что я говорю, - правда».
        «Я не понимаю, - сказал Фил. - Ты говорил, что они должны вернуться домой. Они не вернулись. Значит, ты соврал. И при этом ты говоришь, что всё сказанное тобой - правда. Ну давай, объясни мне. Давай».
        «И мне объясни», - добавил Энди.
        «И мне», - сказал Шимон.
        Проводник молчал. Он запутался в собственных показаниях, и наши вопросы походили на речь прокурора, загоняющего в ловушку неуверенного в себе свидетеля.
        «Ну, что молчишь», - сказал Фил и поднялся.
        Он подошёл к Проводнику в упор, маска к маске. Фил был выше, и Проводник чуть отступил, сжался. Так слабый мальчик инстинктивно отступает от идущего на него гопника.
        «Что там?» - спросил Фил, кивая в сторону Стекла.
        Проводник отступил и поднял свой рюкзак. Натянул его на плечи и пошёл прочь - дальше на север, молча. Мы стояли и смотрели ему вслед. Через некоторое время он остановился и, не оборачиваясь, сказал:
        «Кто-нибудь со мной?»
        Мне казалось, что никто не отзовётся, но Младший подхватил поклажу и пошёл к Проводнику. Он остановился на секунду и повернулся к нам.
        «Я его не предам», - сказал он.
        И пошёл дальше. Проводник дождался его, и оба они исчезли в белизне.
        Нас осталось шестеро - Шимон, Энди, Фил, Яшка, Фред и я.
        «И что дальше?» - спросил Яшка.
        «Не знаю», - ответил Фил.
        Мы стояли, растерянные, и никак не могли решиться. Идти ли вперёд, вслед за Проводником? А может, лучше развернуться и отправиться назад? Но мы не дошли всего пару километров, а путь назад займёт много дней и ночей. Разумно ли разворачиваться сейчас, так и не узнав, куда ведёт Стекло?
        «Надо проголосовать», - сказал Фил.
        Все закивали - это было разумно.
        «Кто за то, чтобы идти за Проводником?»
        Фил, Яшка и я подняли руки.
        «Кто за то, чтобы вернуться?»
        Подняли руки Шимон, Энди и Фред.
        «Воздержавшихся нет…» - протянул Фил.
        Тем не менее ситуация не казалась мне патовой. Разделиться пополам - это не самый плохой вариант. Три человека имели шанс дойти и в одну и в другую сторону. Ирония состояла в том, что назад хотели идти Шимон и Энди - первые, самые верные последователи Проводника, в то же время единственным человеком, который по-настоящему пошёл с ним - именно с ним, а не вслед за ним, - стал глуповатый парень, бывший наркоман, роли которого я никогда не понимал. Младший был пустым местом, мелким неудачником, и я подозревал, что Проводник ни разу не просил его рассказать свою историю лишь потому, что рассказывать было нечего.
        И в этот момент, размышляя над сутью Младшего, я внезапно понял, почему он был с нами. Именно для того, чтобы Проводник не остался один. Для того, чтобы кто-то был с ним до конца. В этом роль Младшего - он пошёл с нами не ради себя, а ради Проводника.
        «Разделяемся?» - спросил Шимон.
        «Да», - пожал плечами Фил.
        Всё это было чересчур просто. Ты живёшь с людьми на протяжении нескольких месяцев, потом путешествуешь за тысячи километров, а потом просто говоришь «пока» и уходишь в противоположную сторону. Так не должно было случиться. Или должно было. Я не знал.
        «Ты не жалеешь?» - спросил Фил.
        Было непонятно, кому адресован вопрос, и Шимон с Энди начали отвечать одновременно. Забавно, что оба одновременно и осеклись, пытаясь уступить другому право голоса. Фред молчал, поскольку после смерти Аффи он в принципе практически не разговаривал.
        «Я не жалею, - сказал Шимон. - Я понял всё, что хотел. Мне неважно, что там в центре. Ему - важно, мне - нет».
        «И я», - добавил Энди.
        Мы собирались в молчании. В принципе, сборов было немного - надеть рюкзаки, поправить шлейки. Я решил оставить пушку, потому что не смог придумать ни одной причины, по которой она может понадобиться. Заодно она могла послужить неплохим ориентиром - чёрное пятно среди белизны.
        «Ну что…» - сказал Энди.
        Никто не знал, как нужно прощаться. Мы могли ещё увидеться, а могли больше не встретиться никогда. Мы ощутили, насколько чужды друг другу, как маловероятна была бы наша встреча без Проводника, призвавшего каждого в это странное служение.
        «Пойдём», - сказал Яшка.
        Он был прав в этой свой простоте. Прощаться вообще не было необходимости. Мы просто должны были разойтись, трое в одном направлении, трое в другом.
        В этот момент Шимон подал голос.
        «Смотрите», - сказал он.
        Мы оглянулись туда, куда он показывал. Из белизны выплыла фигура на лыжах. Она двигалась быстро и заметно увеличивалась.
        «Кто это?» - спросил Яшка.
        «О нём говорил Проводник», - отозвался Энди.
        Фигура приближалась, мы стояли и ждали. Наконец лыжник остановился - метрах в пяти от нас. На нём был схожий с нашими костюм, но более продвинутый, с какими-то поясными устройствами и фильтрами, превращающими лицо в морду фантастического монстра.
        «Кто из вас Проводник?» - спросил человек.
        «Я, - ответил я. - Я - Проводник».
        22. Патибулум
        В центре великого ничто у Лидера сломалась лыжа. Он был властным и всемогущим, но против любого могущества найдётся свой камень, и Лидер подлетел в воздух, шлёпнулся на наст и прокатился по нему порядка пяти метров. Лыжа лопнула с громким хрустом, её заострённый конец отскочил в сторону и пропал.
        Он остановился и посмотрел на Лидера. Тот лежал на спине и перекатывался то на правый, то на левый бок - видимо, от боли. Он подъехал к упавшему и спросил: помочь? Нет, ответил Лидер и рывком сел. На одной ноге лыжи не было, обломок оставался притороченным к другой. Что болит, спросил он. Ногу вывернул, ответил Лидер. Идти сможешь? Да. Впрочем, Лидер не мог ответить ничего другого. Он подал Лидеру руку, и тот поднялся. Сделал несколько неловких шагов на обломке лыжи, потом сел и окончательно её отстегнул. Придётся идти пешком, сказал он, и Лидер кивнул: да. Вторая лыжа не пострадала, но на одной далеко не уедешь.
        Они двинулись в путь. Идти стало не то чтобы тяжелее, а значительно скучнее. Одно дело - когда ты мчишься на скорости, пролетаешь километр за километром, и другое - когда ползёшь подобно черепахе. Впрочем, он подумал, что собирался ползти весь путь, а снегоходы и лыжи - это не более чем счастливое стечение обстоятельств. Но он-то мог молчать всю дорогу, потому что привык быть один, потому что его «работа» не требовала общения, дипломатии, разговорчивости. Лидер принадлежал к другому типу - ему требовалась аудитория. Он привык вещать с трибун, выступать перед людьми, будь то районная банда подонков или население целой страны. Молчание в присутствии Лидера становилось неловким.
        Скорость нивелировала эту неловкость, занимая Лидера. Он разговаривал с ветром, напевал про себя и даже вслух - с отключённой рацией, - строил планы. В тишине ему некуда было деться, монолог терялся и становился неинтересным для самого Лидера, и снова возникала необходимость в слушателе. Поэтому Лидер включил рацию.
        Сперва Лидер пытался задавать вопросы. Где родился, когда коснулся, что-то вроде анкеты, на основе которой составляется досье. Но он отвечал: не помню, не знаю, не скажу, неважно, и Лидер сдался. Да, он знал немало - но этого не хватало. Его напарником был человек-загадка, и эту загадку не суждено было разгадать. Потом Лидер спросил: скольких ты убил. Не помню, ответил он, и это было правдой. Он просто не считал. Первый, десятый, сотый, не всё ли равно. Задушил, сломал шею, застрелил, сжёг - неважно. Это механический процесс, не требующий фиксации. А я помню, сказал Лидер. И сколько? Пятьдесят семь, и каждого я помню в лицо. Каждого я знал. Ни одной случайности, ни одного безымянного. Правда? Даже мелкие ублюдки, которых ты убивал, пока полз наверх? Кого ты положил, пока был в банде? Лидер хмыкнул. Ты меня поймал, этих не помню. Тогда откуда пятьдесят семь? Только что придумал. Для красоты. Молчи, если не можешь сказать правду. Он чувствовал, что Лидер злится.
        Ты хочешь говорить, сказал он, но тебе нечего сказать, потому что ты знаешь, что я не отвечу. Мне неважно, что ты думаешь обо мне, что ты думаешь о своей стране, мне плевать на твою философию. Я просто хочу ехать и молчать. Если тебе легче выкладывать всё, что на уме, валяй. Я тебя не останавливаю. Выкладывай. Просто ты должен понимать: я знаю, когда ты врёшь. Даже если молчу. В чём я соврал, когда рассказывал историю Капли? Например, в количестве детей у твоего отца. Их было не двадцать четыре. Не знаю сколько, я не умею читать мысли, просто двадцать четыре - это ложь. Ты солгал много раз. Но ты просто забыл, с кем разговариваешь. А если я расскажу тебе историю, в которой не будет ни капли лжи? Расскажи.
        Какое-то время Лидер молчал. Хотелось спросить: «не придумывается?», но шутка показалась неуместной.
        У меня был пёс, сказал Лидер. Не когда я был ребёнком. Когда я вырос и уже имел какое-то влияние. Уже держал половину города. И знаешь, это был отличный пёс. Овчарка с какими-то примесями. Здоровый, почти как волк. Я назвал его Кайзер. Он ходил за мной по пятам - так я приучил его. Мне просто хотелось, чтобы рядом была крутая собака. Это придавало мне вес. Сейчас я понимаю, как это глупо, но тогда мне это нравилось. Я прихожу на переговоры в чёрном костюме, с тростью, и за мной без поводка идёт это чудовище. Собакам нельзя, визжали они, а я просто смотрел на них, и они затыкались. И вот представь: важный разговор, деление территории, передо мной уважаемые люди, и тут я их опускаю. Ставлю перед фактом: они сливают мне то, что должны, и я оставляю их в живых. То есть я не говорю это прямыми словами, но это понятно так, как будто у них взрывчатка в заднице. И они так же витиевато дают своё согласие. Лица при этом как у победителей, но все понимают, что они только что у меня отсосали. И вот тут приходит время Кайзера. Он встаёт и идёт к ним, и они чуть подвигаются на диване, подальше от него. А он
задирает ногу и просто мочится на их дорогущий ковёр. И они ничего не говорят, потому что вроде как ничего и не произошло. Они бы что угодно стерпели. Даже если бы он положил кучу каждому на колени.
        В общем, Кайзер был знаком качества. Аксессуаром для унижения других. Мелкие лидеры для самоутверждения учреждают тысячу всяких госнаград, а потом себе же их и вручают. И когда едут встречаться с другим таким же, меряются ими. У меня золотые медальки, а у меня - платиновые. Знаешь, я ведь пока шёл наверх, тоже думал: вот эту награду повешу на грудь, и ещё вот эту. Звезду Героя, Крест Победы, Орден Почёта, какие ещё пафосные названия можно придумать. А когда дорос до верха, понял, что всё это чушь собачья. Что преклоняться должны перед тобой, даже если ты вышел к ним голым и извалянным в говне. Неважно, что там у тебя на груди.
        Но тогда я ещё этого не понимал, и у меня был Кайзер. Статусный друг, символ значимости. Он как будто висел у меня на груди. Я надевал его на переговоры и носил во время публичных выступлений. И я не воспринимал его как собаку, как друга. Он жил в отдельном помещении, за ним ухаживал специально нанятый человек, его дрессировали профессионалы. Я не играл с ним, не покупал ему косточек и не учил подавать лапу. Он всё умел и без меня.
        При этом я им дорожил. Как дорожат серьёзными активами, вложенными средствами, временем. Если бы с Кайзером что-то случилось, я бы обозлился, поскольку пришлось бы тренировать и готовить новую собаку. Я сознавал, что собака живёт мало, и знал, что Кайзеру придётся подготовить сменщика, но до этого оставалась ещё вечность.
        Как-то раз назревала очень серьёзная сделка. По сути, у меня был шанс стравить два противодействующих района между собой, а потом закрышевать оба. Один держали северные, из ассимилировавшихся местных, второй - пришлые с юга. Я никогда не понимал, что они тут забыли. Тут было холодно и мрачно, а они привыкли к солнцу. Деньги греют не меньше, но деньги есть на юге. Видимо, там они просто никому не нужны.
        И штука в том, что тут надо было проявить уважение. Я не мог просто явиться и выставить свои условия. Северные ребята были сильнее меня, и их бы я смог подмять только в кооперации с югом. Но юг сотрудничать не хотел. Поэтому я развязал войну. Подкинул югу пару простых приманок типа отрезанной головы одного из их парней. Никаких опознавательных знаков, только одна тонкость - голову отпилили традиционным костяным ножом. Он режет иначе, чем сталь, хороший врач может заметить разницу. И таких знаков было несколько. Пара парней, убитых стрелами, например. Луками только северные пользуются, и то в качестве ритуала. Убить луком - это вроде как казнить неугодного или объявить войну. Так-то у них было нормальное оружие.
        В общем, всё указывало на северных. Южане были туповаты, с десятого раза поняли намёк. Все их парни были убиты характерным северным оружием. Они назначили встречу, поговорили. Разошлись миром, северяне убедили их в том, что это подстава. Только вот после этого появились мёртвые северяне с расколотыми мелкими камнями головами - так убивают из пращи, которую практиковали на юге. И северяне подумали: эти суки с нами вроде как помирились, а сами тайно мстят.
        И северяне предложили мне объединение. Не то чтобы они не могли победить без меня. Просто со мной это было бы проще, с меньшим количеством потерь. А вот мне это объединение было необходимо. Вся история затевалась ради него. Приложив минимум усилий, я оказывался в доверии у северян, их руками ликвидировал южан, а потом добивал северян изнутри. План был именно такой.
        На встречу я пошёл с Кайзером - по привычке, точно нацепив медали. В зале сидел большой Бургуми - грузный старик, глава северян. Ему было лет семьдесят. У него было два сына, которые только и ждали, когда отец загнётся и его империю можно будет распилить на части. Но пока он был жив, его все боялись. И все в его присутствии замирали. Бургуми не любил шума, не любил резких движений, не любил, когда чья-то мысль опережает его собственную. Он был спокойный, хладнокровный. И по его жирной роже ничего было не прочитать. Я сидел перед ним, как мальчик для битья.
        Меня предупредили, что он должен начать первым и перебивать его нельзя. Он сам покажет, когда мне дозволено говорить. Он поприветствовал меня, не дав времени для ответного приветствия, и стал излагать условия союза. Они меня вполне устраивали - меня бы любые устроили. И маленький процент от дохода, и слишком большие требования к количеству бойцов. Я всё равно не собирался эти условия соблюдать. Мне просто нужен был союз, нужен был контакт.
        Когда он закончил, повисла тишина, и он кивнул мне, мол, говори. Я скромно сказал, что условия меня полностью устраивают. Он кивнул. И в этот момент Кайзер, который всё это время просто сидел у моего кресла, сделал то, чему его учили. Он поднялся, подошёл к ноге Бургуми и нассал на неё. Даже не на угол дивана, не на какую-нибудь вазу, а на ногу человека, расположение которого мне было нужно как воздух. И самое жуткое, что никто не пошевелился, никто ничего не сказал. Ни сам Бургуми, ни его бойцы, ни его сыновья. Собака просто мочилась на жирную ногу, а все замерли и смотрели на это. Кайзер закончил, вернулся и сел у моих ног. Обычно в такой момент я торжествовал, а теперь моё сердце забралось куда-то в горло и билось так, что заглушало внешние звуки.
        И тут я понял, что все смотрят на меня. Не на Кайзера, а именно на меня. Не отводя взглядов. Они от меня чего-то хотели. Ждали, что я сделаю. Такая страшная пауза, когда слышишь тишину. Будто воздух ревёт в ушах. И я понял. Я встал, подошёл к одному из телохранителей и протянул руку. Он дал мне пистолет - свой я оставил на входе. То есть они мне доверяли - я с заряженным оружием стоял в двух шагах от Бургуми. Они понимали, что я не такой идиот. Я подошёл к Кайзеру и выстрелил ему в голову. Мозги разбрызгались по ковру. Звук был оглушительный, у меня засвистело в ушах.
        Я вернул оружие телохранителю и сел в своё кресло. Бургуми с трудом поднялся - ему помогали два бойца - и вышел из комнаты. Ко мне подошёл средних лет мужчина, правая рука Бургуми, и сказал: сделка закреплена, вечером ждём бойцов. Мне открыли дверь, и я понял, что всё в порядке, можно идти. Кайзер остался лежать там.
        И знаешь, я убил много людей. Я не считал, конечно. Пятьдесят семь или сто пятьдесят семь - не знаю. И ни об одной смерти я не жалел, кроме этой. Я много раз думал: а что бы было, если бы я не убил Кайзера. Может, на этот вопрос было два правильных ответа. Может, если бы я пощадил пса, Бургуми точно так же заключил бы сделку. Но я выбрал вариант, который показался мне более надёжным. И вот странно: я ведь ничего не чувствовал к этому псу. Мне было безразлично, если его нет рядом. Он был функцией, и не более того. Но я вспоминаю этот выстрел. Он в моей голове, точно в замедленном воспроизведении - я поднимаю руку, направляю пистолет псу в лоб и нажимаю на спуск. Я не смотрел в его глаза, не знаю, что они выражали - преданность, непонимание или что-то другое, или вообще были пусты. Я не знаю. Но я действительно жалею, что убил его.
        Какое-то время они ехали в молчании. Он молчал. Что ты думаешь, спросил Лидер. Ничего, ответил он. Ты не можешь ничего не думать. Я рассказал тебе историю, и ты что-то об этом думаешь. Я ничего не думаю. Есть ли смерти, о которых ты жалел? Нет. Всех, кого ты убил, ты убил справедливо?
        Он не ответил. Потому что он думал не о тех, кого когда-либо убил. Он думал о собаках. У него тоже был когда-то пёс, точнее, не у него, а у отчима. Они тогда жили на дебаркадере, ржавой плавучей махине, арендованной отчимом на полгода. Таких дебаркадеров, перестроенных из старых барж, стояло там штук сто - в заброшенной части порта, на отшибе от нормального человеческого жилья. Ютились там нищеброды, всякая шваль, шпана. А забросили эту часть, потому что вода разрушила волнолом и в искусственной гавани начало штормить. Восстанавливать волнолом не стали, отдав часть порта под строительство. Правда, никто там ничего так и не построил.
        Пса звали Шут. Он был весёлый и глупый, но на удивление верный. Всегда следовал за отчимом, лаял на посторонних, преданно глядел в глаза. А потом он погиб.
        Был очень сильный шторм. Несколько дебаркадеров сорвало с креплений и вынесло в море. Один разбило о торчащие из воды обломки. Их дебаркадер почти сорвало - он держался только на швартовочном канате, который чудом цеплялся за причальную тумбу. В момент отрыва их хорошенько тряхнуло, все трое - он, отчим и мать - повалились с ног. На причал! - заорал отчим и схватил его, пятилетнего, под мышку. Мать шла следом. Качало неимоверно, и стоять на палубе было вообще невозможно. Шут уже перепрыгнул на причал и заливался там неистовым лаем. Отчим кое-как подполз к борту. Сходни уже давно упали в воду. Перепрыгнуть на берег было нетрудно, когда бы не тряска - расстояние не казалось огромным, может, метр или около того.
        Он вырвался из рук отчима и закричал: я сам перепрыгну. Отчим кивнул и вдруг закричал: тяни, тяни. И тут он увидел Шута - тот вцепился зубами в канат и пытался притянуть дебаркадер поближе. Пёс упирался всеми лапами, скользил, тыкался то лбом, то грудью в тумбу - и у него получилось. Буквально на несколько секунд дебаркадер оказался совсем у причала, его даже ударило бортом, и в этот момент мы подскочили и прыгнули - все трое, и оказались на суше. Но это было последнее усилие Шута - удар отбросил дебаркадер, верёвку сорвало с тумбы, и пёс запутался в ней. Его сдёрнуло с причала и по инерции ударило о борт дебаркадера - он свалился в щель, а следующая волна отбросила дебаркадер на несколько метров. Верёвка уходила в воду. Больше они Шута не видели.
        Их дебаркадеру повезло - его вынесло на насыпь неподалёку. Возможно, они бы выжили, даже оставшись на борту. Шута не нашли. Отчим устроил ему символические похороны и соорудил кенотаф из нескольких плоских камней.
        Впоследствии ему приходила в голову идея завести собаку. Но он отгонял её - и потому что его образ жизни не подразумевал наличия питомца, и потому что какого бы пса он ни завёл, тот проиграет внутреннее сражение с Шутом - смешным и глупым, отдавшим свою жизнь за хозяев.
        И поэтому он твёрдо знал одну вещь. Людей можно пытать и убивать. Их можно поджаривать на кострах, взрывать гранатами, расстреливать из пистолетов, размазывать по стенам битами, кромсать пилами, выворачивать кишки сапожными ножами; их можно пытать на дыбе, ломать челюсти и отрезать пальцы ножом для сигар, можно скармливать ручным медведям, вешать, рубить головы, им можно отрезать конечности, выжигать глаза и вырывать языки, можно полосовать их плетьми и батогами, можно сдирать кожу живьём и сажать на кол. А собак трогать нельзя.
        Впереди виднелось что-то странное. Что это, спросил он. Великан, ответил Лидер. Что такое Великан? Дерево. Тут не может быть деревьев. А это - есть. Оно когда-то было живым. Стекло поглощает жизнь, но всякая мелочь - кустарники, мох - умирают до прихода Стекла и потому не превращаются. А это я не знаю, какой-то дуб, в общем, что-то из другого мира, он вырос и не умер, и Стекло застало его живым, и он стал Стеклом. Для местных он священный. Ты видел его раньше? Нет, досюда я никогда не доходил.
        Великан действительно был огромным - раскидистое стеклянное дерево на белой равнине. Он думал: что это, откуда, как здесь появилось, но ответа не было. Они приближались, и Лидер явно ускорялся - создавалось ощущение, что Великан - это финиш, конечная точка маршрута, и задача каждого из них - первым разорвать красную ленточку.
        Лидер остановился в нескольких метрах от дерева и дождался, пока он нагонит. Ветви Великана начинались на удивление низко, на первую можно было поставить ногу и подниматься, как по лестнице. Наверняка дети ползали по нему, когда он был ещё жив. Теперь забраться на него можно было разве что в спецкостюме. Эта же мысль, по-видимому, пришла в голову Лидеру. Я хочу, сказал он и сбросил рюкзак, а потом полез наверх, к кроне, ловко хватаясь за стеклянные ветви.
        Он вспомнил, как в детстве забрался на дерево и, упав с него, сломал руку. Увидев его кисть, висящую точно плеть, мать быстро протрезвела и повела его к лекарю. Тот вправил кости и наложил фиксажи. То дерево было один в один Стеклянный Великан, точно оно перебралось, перелетело сюда, чтобы умереть именно так, а не высохнуть, не сгнить.
        Лидер тем временем добрался до самого верха. Сидел на ветке, как ворон, чёрный, непроницаемый, и смотрел вдаль. Он сбросил рюкзак у ствола и присел. Лидер спустился через несколько минут, легко спрыгнув на наст. Хорошо, сказал Лидер, просто отлично. Тебе тоже нужно подняться. Всё видно. Что видно? Всё. Там ничего нет, только белая равнина. Лидер рассмеялся. Тут ты прав. Но всё равно это стоит того. Это самая большая белая равнина в мире. На неё стоит взглянуть с высоты.
        Лидер потянулся и подошёл к своему рюкзаку. Сделаем привал, сказал он утвердительно и начал распаковываться. Жаль, что не взяли палатку, с ней было бы приятнее. Он подсоединил пакет с питательной массой к клапану костюма и зачавкал.
        Он смотрел на то, как Лидер ест, потом на то, как тот выбрасывает упаковку, как снова пакует рюкзак. Помнишь, ты спросил у меня, имеешь ли ты право дойти, а я ответил, что да, имеешь, сказал он. Помню. Я передумал, сказал он, достал пистолет и выстрелил Лидеру в грудь. Тот упал. Из отверстия начала, пузырясь, выплескиваться кровь, видимо, задело какую-то значимую артерию. Он подошёл, присел над умирающим. Тот ещё дышал. Эмоции не были видны сквозь затемнённую маску.
        Слышишь, сказал Лидер. Да. Ты, с-сука. Да. Почему? Я посчитал это справедливым. Лидер помолчал, подышал. Выполнишь одну просьбу? - спросил он. Да. Я хочу узнать. Что? Узнать. Могу я коснуться или нет, уже ведь неважно. Я всегда боялся. Я всегда хотел коснуться и понять, избран я или нет. Я хочу узнать теперь. Да, кивнул он, это можно.
        Он посмотрел на Великана, а потом начал расстёгивать костюм Лидера. Одна молния, другая, третья, четвёртая, внешний слой, внутренний слой. Он был там, внутри, белый и бледный, на удивление хилый для своей жёсткости, с чёрными волосами по всему телу. В глазах Лидера не было ничего, даже боли - лишь пустота.
        Он достал из своего рюкзака верёвку, приподнял Лидера и проложил её под телом. Что ты делаешь, спросил Лидер. Ты хотел смотреть на белую равнину, и ты будешь смотреть на неё, ответил он. Он обвязал петлями плечи умирающего, а к концам верёвки привязал пистолет Лидера - в качестве груза, после чего перекинул его через самую высокую ветвь, до которой мог добросить. Потом он стал поднимать - медленно, с трудом. Лидер показался ему тяжёлым, несмотря на худосочность. Тот лишь слегка застонал, когда верёвки поставили его в вертикальное положение.
        Знаешь, сказал Лидер с хрипом, кресты бывают разные. Бывает просто столб. Бывает Т-образный. Бывает крест. Бывает в виде икса. У тебя будет Т-образный, сказал он. Да, выдохнул Лидер, как выдыхал при каждом рывке. Он тянул ритмично, сильно, а потом голова Лидера стукнулась о ветку, и руки притянуло к ней, и тогда он закрепил верёвку на одной из нижних веток. Ну вот, сказал он, ты коснулся. Лидер что-то сказал, но он не услышал - тот был слишком высоко. Он отошёл, чтобы увидеть творение рук своих - человека, распятого на стеклянном дереве.
        Ты можешь подумать, что я убил тебя из-за всех тех, кого убил ты. Из-за тех, кого ты ни черта не помнишь. Но это не так. Я убил тебя из-за собаки. Она была тем чёрным камешком, который нарушил равновесие. Весы склонились в сторону тьмы. Ты заслужил свою смерть.
        Он подошёл к дереву и, расстегнув костюм, высвободил руку. Стало безумно холодно, мороз щипал кожу. Он положил ладонь на стеклянную поверхность Великана и сказал: извини. Но перед кем он извинялся - перед деревом или распятым на нём человеком - было неясно.
        23. По стеклу
        Даян сразу ушёл вперёд. Он двигался ритмично и не уставал, точно состоял не из плоти и крови, а из шестерен и электромеханических схем. Он просто посмотрел на нас и исчез в белизне. Мы с Филом и Яшкой ползли следом, хотя понимали, что не увидим развязки, что даян доберётся до Проводника задолго до того, как мы достигнем Источника.
        Шимон, Энди и Фред отправились обратно. Они взяли тепловую пушку, чтобы при необходимости добраться до галерей и переждать там бурю, или ночь, или ещё что-нибудь, что потребуется переждать. Я надеялся, что они дойдут, - я не желал им зла вне зависимости от того, насколько неприятные вещи они рассказывали о своём прошлом. Прошлого больше не было - мы перебрались через него, как через горный хребет, мы преодолели зло и погрузились в добро, мы изменились. Ради этого мы шли с Проводником, и никто из нас не пожалел. Даже те, кто развернулся.
        Я задавал себе вопрос, что всё-таки толкнуло меня на ложь. Даян искал Проводника не для того, чтобы поговорить по душам. Хотел ли я защитить Проводника, приняв удар на себя? Нет, не хотел. Хотел ли я почувствовать себя более значимым, нежели был на самом деле? Тоже нет. Моё утверждение было рефлекторным - так дети врут, балуясь, без объективной причины и без видимой выгоды. Так человек отвечает «нет» автоматически, не услышав вопроса, верным ответом на который является согласие. Но так или иначе лгать даяну было бессмысленно. Он не знал всего, подобно Проводнику, но он чуял ложь, как свинья чует под землёй созревший трюфель. В ответ на мои слова он просто повторил: «Я спрашиваю: где Проводник?», и Яшка показал пальцем в направлении Источника. Даян кивнул и прошёл мимо нас, чтобы через несколько минут раствориться в белизне. «А ты рисковый», - сказал потом Фил.
        Теперь же мы шли следом, и шли - по Стеклу. Не было никакого наста, никакого снега - поверхность под нашими ногами оставалась прозрачной. Правда, через неё ничего не было видно - если сложить сотни стеклянных слоёв, изображение мутнеет до степени полной непроницаемости. Но это не играло никакой роли - мы всё равно не могли насмотреться в это безупречное зеркало, отражавшее лишь нечёткие силуэты. Мы никогда не видели столько Стекла в одном месте, и никто не видел, по крайней мере, из живых, потому что добравшиеся сюда не возвращались. Каким-то образом Стекло здесь воздействовало не только на биологические объекты, но и на всё прочее - и с каждым шагом я сознавал, что наши костюмы больше не служат защитой. В любой момент костюм мог остекленеть, во всяком случае мне так казалось. Но пока можно было идти вперёд, мы шли.
        «Слишком долго», - сказал Фил.
        Это было правдой. Мы шли, а стеклянная поверхность оставалась той же, что была несколько часов назад, и свет впереди оставался таким же, точно солнце бесконечно продолжало всходить где-то за слоем облаков. При этом у меня ни разу не возникло искушения свериться с компасом - направление по загадочной причине оставалось понятным. Как будто через каждые двадцать метров стояло по стеклянному луораветлану с вытянутой рукой-указателем.
        «Смотрите», - сказал Яшка.
        Мне показалась, что мысль о луораветлане материализовалась. На Стекле лежал скорчившийся человек. Он лежал в странной позе, руки его были неестественно выгнуты - видимо, он умирал в муках, как умирают те, кто обращается в Стекло, находясь в сознании. Мы подошли ближе. Фил спокойно выругался. Яшка забыл отключить микрофон и бормотал нам в уши что-то похожее на молитву. Тело принадлежало Младшему. Только вот такого мы не видели никогда.
        Сам Младший не обратился в Стекло, зато в Стекло обратились его костюм и рюкзак. Стань Младший целиком прозрачным, мы бы могли не заметить его, как не заметили без подсказки Проводника первого стеклянного человека, встреченного нами в пути. Но перед нами был обнажённый труп, заключённый в стеклянную оболочку - непробиваемую, непроницаемую, несгибаемую.
        «Как это?» - спросил Фил.
        «Не знаю», - ответил я.
        Видимо, костюм начал стекленеть внезапно. Младший в панике попытался его расстегнуть, содрать - и даже отщёлкнул несколько клапанов, но всё равно не успел - и оказался внутри стеклянной тюрьмы, зафиксировавшей его последнее движение. Какое-то время он ещё бился внутри - насколько позволяло узкое пространство, а после умер - скорее всего, задохнулся. Мы с Филом переглянулись - насколько можно было переглянуться с учётом непроницаемости чёрных линз. Яшка сделал ещё несколько шагов вперёд.
        «Стой», - сказал я.
        Яшка обернулся, но было поздно. Он посмотрел вниз, на ноги, и мы тоже посмотрели, и моё сердце обрушилось в пятки. Я видел одну из ног Яшки - худую, покрытую редкими тёмными волосами, - там, где должен быть видеть непробиваемую черноту костюма. Яшка попытался сдвинуться, но прозрачная часть его держала - она точно приросла к поверхности, и Яшка неуклюже встал на одно колено, вывернув ногу, а потом упал на спину. Фил механически сделал шаг к Яшке, и я было показал ему жестом: стой, но он понял сам - и вернулся на исходную.
        Яшка тем временем умирал. Костюм его становился прозрачным - снизу, от поверхности, и застывал, а Яшка неуклюже сучил пока ещё подвижными руками, пытаясь расстегнуться. У него не получалось.
        Он что-то бормотал, но мы ничего не могли сделать, потому что подойти к нему означало умереть. И если бы даже не означало, мы бы всё равно ничего не смогли бы сделать. Его нижняя часть была уже заключена в Стекло, и Стекло продолжало ползти вверх, захватывая руки и грудную клетку. Он повернулся к нам, и через становящийся прозрачным фильтр я увидел его измученные глаза. Бормотание переросло в крик, по-прежнему беззвучный, он широко открывал рот, пытаясь поймать воздух, но воздуха в стеклянной оболочке уже не было, и Яшка стал корчиться. У него не получалось, потому что тело оставалось крепко зажатым в стеклянном футляре, и я отвернулся, чтобы не видеть этого кошмара. Фил уже давно стоял к умирающему спиной.
        Через несколько минут я рискнул оглянуться. Яшка был мёртв. На лице его застыла непередаваемая гримаса боли и ужаса.
        «Надо возвращаться», - сказал Фил.
        Но у меня в голове крутилась другая мысль.
        «А где Проводник и даян?» - спросил я.
        «Может, пошли другим путём».
        «Странно. До этой точки они должны были идти вместе, в смысле Проводник и Младший. Разделяться было глупо. А когда Младший погиб, Проводник мог пойти назад, а мог - вперёд».
        «Направо или налево».
        «Зачем? Нащупать границы остекленения? Их же не видно. Он мог погибнуть точно так же, случайно войдя в эту зону».
        Фил сел на Стекло.
        «Ещё одна граница».
        «Да».
        «Многовато границ».
        «Да».
        Некоторое время мы сидели молча. Я старался не смотреть на два псевдообнажённых тела, лежащих в нескольких метрах.
        «Пошли», - сказал Фил и поднялся.
        Я тоже встал. Но у меня в голове крутилась другая мысль. Странная, безумная, самоубийственная. Я начал расстёгивать клапаны костюма.
        «Что ты делаешь?»
        Я не отвечал. Фил направился ко мне, видимо, чтобы попытаться остановить меня физически.
        «Нет, Фил. Я хочу попытаться. Я не зря прошёл этот путь».
        «Ты погибнешь».
        «Значит, так суждено».
        Фил остановился в нескольких шагах от меня. Я продолжал разоблачаться. Вот я стянул верхнюю часть костюма, снял маску-фильтр. Стало безумно холодно. Моя кожа одеревенела, движения замедлились. Я с трудом стянул штаны и остался в белье, а потом снял и его. Ноги практически не чувствовали поверхности, пятки, казалось, примерзали к Стеклу. Я пошёл к Яшке.
        Холод превращал моё тело в ледышку. Казалось, что я деревенею, стекленею, как и должно быть при касании Стекла - но нет, ничего не происходило. Я не просто касался Стекла, я по нему шёл, с каждым шагом моя стопа прилегала к этой гладкой, но, как ни странно, не скользкой поверхности, и ничего не менялось - просто мне было холодно, очень холодно.
        Я миновал тело Яшки и почувствовал прилив тепла. Температура вокруг стала комфортной. Это не было локализованное тепло, исходящее, например, от нагревательной лампы, но скорее комнатная температура, как будто я перенёсся в свой далёкий дом, сел в кресло, взял с полки тысячу раз перечитанную книгу. Я расставил руки и повернулся к Филу. Он по-прежнему стоял примерно метрах в двадцати от меня, чёрная фигура в облегающем комбинезоне. Я не мог рассказать ему, что чувствую, он бы меня не услышал, и я просто показал ему большой палец, жест, означающий, что всё в порядке. Фил покачал головой и показал на мой валяющийся подле костюм, а потом махнул рукой, мол, возвращайся, поговорим. Я кивнул и пошёл назад.
        На этот раз я был готов к холоду и последние несколько метров до костюма преодолел бегом. Комбинезон я натянул без белья, прямо на голое тело, потому что согреться было важнее, чем соблюдать гигиену. Подключившись к рации, я сказал: «Вот я».
        «Что там?» - спросил Фил.
        «Тепло. Костюм не нужен. Как будто на диване лежишь».
        Фил усмехнулся.
        «Попробуй сам», - сказал я.
        «Почему ты не обратился?» - спросил он.
        Я не ответил, потому что мы оба знали верный ответ. Проводник обманул нас, а точнее, просто не сказал. Мы не обращаемся, потому что мы можем коснуться. Точнее, я - уже коснувшийся. Какая способность раскрылась во мне? Что я умею делать? Где божественное откровение, должное сопровождать прикосновение? Я не знал. Я казался себе тем же Бартом, каким был всегда.
        «Попробуй», - повторил я.
        «Нет», - ответил Фил.
        «Он собрал подобных себе. Мы все можем коснуться».
        «Или нет».
        Я кивнул.
        «Или нет. Это вопрос веры».
        «И я не верю. Точнее, не могу найти сил поверить. Лучше я вернусь, пока это возможно. Приеду в Хураан, позвоню меджаям, расскажу о Ревекке в подвале. Если это не сделали те, кто развернулся раньше. В этом есть смысл. А в том, чтобы идти дальше, - нет».
        Мне не хотелось отпускать Фила. С ним было как-то спокойно, лучше, чем в одиночестве. Он был аккуратный, надёжный, верный - лучше прочих, лучше даже меня самого, как бы хорошо я к себе ни относился. Но я не хотел противостоять его страху, его неверию. Если Фил видел смысл в другом, то это другое было для него важнее абсурдного путешествия к Источнику.
        Я аккуратно разложил на Стекле смятое бельё. Рядом я уложу костюм, когда буду уходить.
        «Я понимаю, почему ты идёшь вперёд, - сказал Фил. - В тебе нет лукавства, ты искренен перед самим собой. Во мне сражаются два человека - трус и тот, кто не желает разворачиваться у самой цели. В тебе же нет сражения, ты целен, и Проводник это видел. Поэтому он разговаривал только с тобой».
        «Почему только?»
        «Ты не замечал. Да, он вёл эти коллективные беседы, напоминающие клуб по интересам. Но с кем он говорил наедине? С кем был искренен? Кому доверял по-настоящему?»
        «Тебе. Шимону. Ближнему кругу».
        «Мы просто спали в палатке, а не снаружи. Он ни разу не сказал нам ни слова. Только „спокойной ночи“, и всё».
        В какой-то мере я об этом догадывался. Эти четверо всегда делали вид, что знают больше прочих. Что, ночуя в одном пространстве с Проводником, они получают тайные знания, которые позволяют им быть более просвещёнными, нежели мы, «внешние» последователи. И, надо сказать, я бы обрадовался этому, будь оно правдой. Я обрадовался бы, услышав от Фила откровение, способное что-либо прояснить, предсказать, сдвинуть с мёртвой точки. Но Фил разочаровал меня. Если я - самый приближённый, самый знающий из последователей, если прочие знают ещё меньше моего, то что нам дал Проводник? В чём смысл его существования? В чём смысл нашей миссии, если можно назвать её столь пафосным словом?
        «Тогда мне остаётся только идти вперёд, - сказал я. - Оставаться его самым близким последователем».
        «Младший не справился», - то ли ответил, то ли отстранённо заметил Фил.
        «Прощай», - сказал я.
        «Нет, - я чувствовал, что он улыбается под маской. - До свиданья. Ты вернёшься».
        «Я бы этого хотел».
        Мы пожали друг другу руки, и я снова начал разоблачаться. На этот раз я был готов к холоду и продумал движения заранее - как быстро расстегнуть, как снять, как уложить на Стекло наиболее удобным для последующего надевания способом. Фил смотрел на мой стриптиз, как будто перед ним была девушка из танцевального клуба. В какой-то момент, чтобы разрядить обстановку, я забавно шевельнул бёдрами, имитируя танцовщицу. Я не слышал смеха Фила, но он наверняка улыбнулся, а потом показал мне большой палец.
        Раздевшись, я за пару секунд добежал до «тёплой» зоны. Хотя на мне не было даже белья, я не чувствовал ни смущения перед Филом, ни неудобства. Обычно голый человек пасует перед одетым - его гложет чувство незащищённости, открытости всему миру, опасности. Ему кажется, что одежда спасёт его от любой беды, от летящего в грудь ножа, от пистолетной пули. Конечно, это не так. Человек в джинсах и футболке не более защищён, чем абсолютно голый.
        Я помахал Филу, он ответил тем же. Мы не решались тронуться - каждый в свою сторону. Кто-то должен был стать первым. Я вспомнил слова Фила - «В тебе нет лукавства» - и повернулся спиной. У меня нет сомнений, я должен идти дальше. Больше я не оглядывался.
        Некоторое время я шёл по прямой. Казалось, что я плыву в вакууме - шагать было легко, точно воздух прекратил своё сопротивление, а Стекло под ногами превратилось в несущий меня безо всяких усилий траволатор. Оно отражало небо, и горизонт затерялся между этими абсолютными величинами, оставив меня без ориентиров в любой из плоскостей, горизонтальной или вертикальной. Странный порыв заставил меня развести руки и делать вид, что я гребу - мне казалось, что стоит оттолкнуться, как я поднимусь в воздух и буду парить над Стеклом. Но я не стал пытаться, поскольку не хотел разочаровываться - верить в способность к левитации было приятно.
        Тут я снова задумался о том, что за умение даровало мне Стекло. Я не знал, что ощущает человек, впервые касающийся этой удивительной субстанции. До прикосновения я полагал, что почувствую эйфорию, тепло, пробуждение сверх-я и восстание его из глубин сознания, но на деле ничего не произошло. Мало обрести способности, нужно ещё уметь ими пользоваться. Насколько я знал, Проводник ежедневно тренировал Алярин, прежде чем она смогла сделать то, что сделала.
        Мои мысли снова переметнулись: что же всё-таки сделала Алярин? Она придумала мир, в котором Проводник дошёл до Источника. Ей не нужно было продумывать весь путь, достаточно было представить Проводника у цели и зафиксировать это воспоминание, пришедшее из будущего. Был ли в её сценарии даян? Был ли там я? Или система, спроектированная Алярин, распространялась только на одного человека? Я не знал.
        Зато я отчётливо почувствовал, что, несмотря на полное отсутствие ориентиров, я иду в верном направлении и не смогу заблудиться, даже если приложу определённые усилия. Я понял, что окружающее меня пространство - не пустота, а коридор с прозрачными стенами, и как бы я ни отклонялся от направляющей, я всё равно буду ограничен рамками этого коридора, не умея ни выйти из него, ни развернуться. Коридор двигался, подобно часовой стрелке, прикрепленной к Источнику, и я шёл, бережно направляемый этой стрелкой, к месту, где всё началось и, по-видимому, должно закончиться.
        В детстве я любил комиксы про супергероев. Мне хотелось иметь хоть какую-нибудь, пусть даже самую захудалую способность, любое бессмысленное умение, отличающее меня от других. Я читал про людей, умеющих голыми руками поднимать автомобили и бросать их на сотни метров, про существ с пуленепробиваемой кожей или встроенными в мозг чипами для чтения чужих мыслей, про тех, кто умел превращаться в диких зверей или растекаться по полу, после снова обретая человеческую форму. Мы с друзьями придумывали, чем мы займёмся, получив ту или иную силу. Мы представляли, как спасаем людей, как поднимаем из воды автобусы, полные едва не задохнувшихся детей, как размётываем по стенам преступников, посмевших грабить кого-то в непосредственной близости от наших стальных кулаков. Мы не читали истории о супергероях, а становились их персонажами, врисовывая свои тщедушные тела в течение примитивного сюжета.
        Но иногда я думал - втайне от друзей - о том, что многие способности настолько бессмысленны, что даже распознать их в себе практически невозможно. Например, как я узнаю, что могу выдерживать любой мороз, если всю жизнь проживу в городе, где среднегодовая температура не опускается ниже тридцати градусов? Как я догадаюсь о том, что никогда не промахиваюсь, если ни разу не брал в руки оружия? Как я пойму, что на меня не действуют яды, если ни при каких обстоятельствах не приму отраву? Всю жизнь я буду думать, что я - обычный человек. Я никого не спасу, никого не смогу защитить, не сражусь ни с одним бандитом.
        А если моя суперспособность не просто незаметна, но ещё и мизерна? Скажем, я умею приказывать каштанам цвести. Могу поздней осенью подойти к каштановому дереву, дотронуться до него - и на нём появятся светлые колосовидные соцветия, невозможные в это время года. Зачем нужна такая суперспособность? Как можно использовать её для спасения мира? Мне казалось, что супергерой, обременённый таким умением, будет чувствовать себя бесполезнее человека, не имеющего никаких сверхспособностей в принципе.
        И вот теперь, направляясь к Источнику, я в полной мере ощутил себя героем комикса - не воображаемым, а реальным. Я знал, что во мне дремлет волшебство, и ежесекундно пытался нащупать его, извлечь из глубин тела и разума. Я осознал, зачем я отправился с Проводником, - это тот самый момент, когда гениальный стрелок впервые берёт в руки оружие, а тот, кто умеет противостоять отравлениям, принимает яд. Момент истины, последняя граница, пересечь которую сможет лишь супергерой.
        Когда мне пришла в голову эта мысль, впереди я увидел две точки. По мере приближения они превращались в людей, сидящих друг напротив друга. Оба были одеты в костюмы, спущенные до пояса, - они сидели без масок, лицом друг к другу, и о чём-то разговаривали. Они заметили меня позже, чем я их, и тот, что сидел слева, повернулся. Это был Проводник, а напротив него, соответственно, даян.
        Я всё приближался, и вдруг тёплый недвижный воздух разрезал звенящий смех. Проводник часто улыбался, но я никогда не слышал его смеха - заливистого, заразительного, мальчишеского, чуждого его мессианской роли. Смеялся и даян - грубо, низко, хрипло. Они смеялись надо мной, над моим бледным и худым телом, смеялись над обнажённым человеком, идущим по стеклянной пустыне. И я тоже начал улыбаться, а потом рассмеялся, потому что это действительно было смешно.
        Даже когда я подошёл и сел рядом с ними, смех не прекратился - мы заливались ещё полминуты, и наконец Проводник, вытирая выступившие слёзы, спросил:
        «Почему ты голый, Барт?»
        Это спровоцировало ещё один взрыв смеха, но уже не очень длинный.
        Когда мы успокоились, повисла пауза. Я не знал, что сказать, и даян, по-видимому, тоже. Молчание снова нарушил Проводник.
        «Ну что ж, - сказал он, - наконец-то ты здесь».
        И тогда я коснулся Источника.
        24. Игла
        Первыми человека всегда чуют собаки. Ещё и не видно ничего, и не слышно, и не знамо, есть кто али нет, но псы уж заливаются, лают, беспокоятся. Впереди Туман идёт, ведущий, самый сильный, самый быстрый и красавец, каких мало, рвет грудь упряжью, дерёт глотку лаем. Хозяин с псами не спорит, нельзя это, потому что псы - это часть его, ноги его, без них сендуха чужая, а с ними - его, родимая.
        И вот псы лают, а Хозяин смотрит вдаль, кто там или что, и видит тёмную фигурку - так далеко, что человеческий глаз ничего не узрит, да только Хозяин давно уж не человек, пусть и роду человеческого. И Хозяин правит упряжью, ведёт её туда, где изменилась сендуха, где чуждое родилось. Чем он ближе, тем больше беспокоится, и не сказать «боится», потому что Хозяин не боится, это скорее ощущение неправильного, поменять бы, да не получается, не в его силах. Но вот же странно - ощущение не сменяется уверенностью. Раньше Хозяин чувствовал сопротивление, точно что-то чужеродное захватило его край и оттягивает куски его на себя, отрывает клочья от материнского, а теперь оно пропало, всё стало мирно, только беспокойство и ничего больше.
        Хозяин мчится и мчится, и тёмная фигурка растёт, и вдруг Хозяин понимает, почему он так беспокоен и что изменилось. И сезоном раньше, и двумя, и десятью тут, где он мчится, было это чуждое, а теперь - нет, теперь снова сендуха, родимое, хочется остановить упряжь и обнять, объять эту землю, которая снова принадлежит ему.
        Чёрное - человек в костюме с маской, в таких приходят издалека, местным такие не нужны, они сендуху кожей чуют. Хозяин приспускает нарты и делает круг, чтобы ехать туда же, куда шёл человек, - а тот уж остановился, ждёт, что дальше будет. Хозяин подъезжает, замедляется, смотрит внимательно. Человек не целиком в костюме - верхняя часть расстёгнута, маски нет, лицо обветренное, измученное, рюкзак за спиной худой, сам костюм рваный и, по ходу, не по росту даже, а так, болтается, измочаленный.
        Забирайся, говорит Хозяин, подвезу, что ли, накормлю-напою.
        Чтоб ты мне день за год засчитал? - человек спрашивает.
        Хозяин хмурится, что ж ты говоришь-то, откуда знаешь, ты кто такой и что в моей сендухе делаешь. Не знает Хозяин, что за человек идёт, и странно это Хозяину - всегда он всё знает, всякого зайца, всякого песца в морду и по имени, а тут человек, и давно идёт, и потрёпан, а Хозяин представить себе не может, как его звать и откуда он тут появился. Впрочем, понятно откуда - с этим, странным, пришёл, который через Границу переступил и пропал в неведомом. Потом по одному люди его появлялись, через сендуху шли - кто дошёл, кто сгинул, и вот ещё один, но те-то понятно, тех Хозяин сразу узнавал, а этот - тьма какая-то непроницаемая.
        Кто таков будешь, Хозяин спрашивает.
        Барт, отвечает человек и заползает в нарты, через боковину переваливается и плюхается в шкуры. Видно, как устал он, все мышцы одеревенели, едва шёл, а тут полежать пора выпала, так он и пользуется. Поехали, говорит слабым голосом. Хозяин ухмыляется - раскомандовался тут, но всё же трогает.
        Едут быстро. Человек устал, но мыслит чётко, говорит складно.
        Ты из этих, что на север пошли, к неведомому?
        Да. К Источнику.
        Источник, значит, так вы это называете.
        Называли. Его больше нет.
        Как так?
        А так.
        Молчат какое-то время. Барт спрашивает:
        Ты же всё про сендуху знаешь. Скажи, кто-нибудь из наших дошёл?
        Понимает Хозяин, о чём гость спрашивает. Не дошёл только, а вернулся, добрался обратно из белой тьмы, которой вроде как и нет больше.
        Да, говорит Хозяин, кто-то дошёл. Тот, что молчал всё время. Я ему не помогал, сам добрался. Потом ещё трое были, двое от угольной болезни померли, а третий добрался, вытянул. И ещё один недавно, дня три назад, тоже вышел.
        Ну, хорошо, говорит Барт. Хорошо. Значит, кто-то да позвонит.
        Во что позвонит, спрашивает Хозяин.
        Неважно, говорит Барт. Неважно.
        Дальше едут в молчании. Понимает Хозяин, что человеку отдохнуть надобно, что не до разговоров сейчас. У него тысяча вопросов, вот неожиданность-то, обычно его спрашивают, а тут он спросить хочет, впрочем, ему-то вопрос уже задали, и он на него ответил.
        И вот впереди уже большая яранга видна, и жена выходит наружу Хозяина встречать, и жена эта - Окко-Эн, свежая и юная, яркая и улыбчивая. Хозяин-то Нынран ждал, как обычно, до весны-то далече ещё было, ан нет, вот же она, наступила. Окко-Эн обнимает Тумана, и тот лижет её девичье лицо, потом она идёт к нартам и помогает Хозяину спуститься.
        Гость у нас, говорит Хозяин.
        Давно пора, давно, отвечает Окко-Эн.
        С трудом, опираясь на Хозяина, сползает Барт на наст, впрочем, уже и не наст, подтаивает верхний слой, скоро проглянут первые мшистые пятнышки, первые лишайники. Идут они в ярангу, и там Барта обступают жёны Хозяина, разоблачают, мнут, греют, омывают. Барт расслабляется, хорошо ему, как давно не было, спокойствие накрывает его, и память о прошлом постепенно отступает в это самое прошлое, нечего ей в настоящем делать, память на то и память. Он проваливается в сон, глубокий и спокойный, и ничего ему на снится, а пока он спит, четыре женщины относят его в гостевую иоронгу и накрывают одеялами, чтобы хорошо ему было, тепло и уютно, а Окко-Эн ложится рядом и обнимает его, потому что в объятиях Окко-Эн всегда лучше, чем без них.
        Хозяин показывает Нынран: пойдём, поговорим, и они вдвоём выходят из яранги на воздух, уже дышащий весной. Всё, говорит Хозяин, больше меня не будет, это была моя последняя зима. Нынран кивает, потому что и говорить это ей смысла нет, всё чувствует, недаром столько лет бок о бок прожили. Потом Нынран показывает на ярангу и смотрит вопросительно, и Хозяин отвечает: нет, не он, он не местный, он сендуху не понимает, хотя был бы местный, я бы ни на секунду не усомнился. Я уже мальчика приметил, поеду за ним, приведу его, хороший мальчик, ты не бойся, я плохого не сделаю, знаешь. Она-то знает, но всё одно попривыкла уже к Хозяину, другого не очень хочется, хотя помнит, что некогда другой был, а до него ещё другой, и так в бесконечность. Я своё сделал, говорит Хозяин, неведомое пережил, преемнику сендуху такой отдам, какую у предшественника взял, пусть хранит и дальше. Кивает Нынран: прав Хозяин, на охоте упряжь не меняют, а как охота кончится, так можно старым псам и вздохнуть спокойно.
        Всю ночь крепко спит Барт, а наутро просыпается и чувствует запах Окко-Эн, сладкий и волшебный, и вдыхает его, и не может надышаться, хотя сама Окко-Эн уже ушла и спит в другом месте. Барт натягивает свежее бельё - то ли его, то ли не его, да неважно, лежит же рядом, значит, ему предназначено, - штаны и куртку, и выползает в основную часть яранги. Хозяин сидит у огня, жёны вокруг суетятся. Хозяин оборачивается и говорит: иди, садись. Барт садится рядом, и ему в руки тут же дают чашу с чаем, пахнущим душистыми ягодами.
        Теперь и поговорить время пришло, произносит Хозяин, и Барт соглашается: пришло. Давай так, продолжает Хозяин, сначала ты у меня спросишь, а потом я у тебя спрошу, а как закончим, так и разойдёмся.
        Разойдёмся, кивает Барт.
        Ну так спрашивай.
        И Барт говорит: расскажи мне, чем закончилась история Лелекая. Поговорил он с Въинэвыт, а потом убил Тиныл, а дальше что?
        Закрывает глаза Хозяин, потому что не ждал этого вопроса, тут ещё осмыслить надо, не вертится на языке ответ-то. Барт слышит, что и жёны позади замерли, затихли, точно что-то страшное проскользнуло в нагретом воздухе, точно змея проползла между людьми, и они шевельнуться боятся, потому как, поди, укусит. Но это длится всего секунду, а потом Хозяин расслабляется, и жёны снова начинают шуршать, и Хозяин начинает свой рассказ.
        Ох, говорит он, ну ты и вопрос задал, непростой, и ответ на него будет непростой. Но коли уж задал, то теперь слушай. Вернулся Лелекай в ярангу Хозяина и не знал, что делать. Помощь Хозяину не нужна - жёны и так со всем справлялись. Даром на шее сидеть Лелекаю тоже не хотелось, чай не младенец уже, пора и пользу приносить. Начал он понемногу по хозяйству помогать, где жёнам потруднее было. Тюки тяжёлые таскал, ярангу по надобности чинил, дичь, что Хозяин с охоты привозил, разделывал. В общем, скучно жил. Окко-Эн к нему больше не приходила, потому что одно дело - с гостем возлечь, а другое - с мужниным другом, коим Лелекай отныне считался. Так прошло много времени, Лелекай счёт потерял. Может, месяц, а может, и целый год, кто его знает. А уж что за пределами хозяйской яранги миновало, о том Лелекай и вовсе не задумывался - там авось вся вечность уж прошла, и никого из его прежних знакомцев не осталось, а если и остался, то какой-нибудь старик глубокий, в одну зиму с Лелекаем родившийся.
        Как-то раз Хозяин вернулся после долгого отсутствия и подзывает, значит, к себе Лелекая. В другой раз, говорит, со мной поедешь, помощь твоя нужна. Лелекай обрадовался: наконец-то нужен он, а то устал уже обузой быть в доме. А ночью к Лелекаю Окко-Эн пришла и шепчет: ты как с Хозяином поедешь, много странного увидишь. Но никаких вопросов ни в коем случае не задавай, молчи, Хозяина не отвлекай и говори, только если он спросит. Хорошо, ответил Лелекай и поблагодарил Окко-Эн за науку.
        Вскоре и время пришло: Хозяин в путь собрался и Лелекая с собой взял. Одевайся, сказал, потеплее, погреться не скоро получится. Поехали, значит, они. Выезжали рано утром, Лелекай не выспался, так что в нартах прикорнул и совсем счёт времени потерял. Очнулся в полной тишине - нарты стоят, Хозяина нет, сендуха кругом от одного горизонта до другого. Встал он, выбрался из нарт, сделал шаг и вдруг писк от самой земли слышит. Нагнулся, а там лемминг - маленький, жалкий, ободранный какой-то, пищит, с места не двигается. Взял его Лелекай в руки, тот и сбежать не попытался. Рассмотрел его Лелекай: на одном боку грязь, на другом корка крови засохшая. Что с тобой случилось, подумал Лелекай, вслух не сказал и вдруг понял, что лемминг отвечает, что писк его - не писк вовсе, а речь связная. Рассказал лемминг, что на него и его семью песец напал, и что он, лемминг, ножки унёс, а вот что с женой и деточками стало, не знает и горюет очень. Показал лемминг Лелекаю, где дело было, и смотрит Лелекай: действительно, между камней песец возится, чавкает. Подошёл и видит: расправился песец с женой лемминга, а детки ещё
живы. Говорит Лелекай песцу: не трогай деток, отпусти их, пошто они тебе, ещё поймаешь. А потом присматривается, а песец и сам потрёпанный, один глаз коркой крови покрыт, шерсть в комках, точно в драке был. Что случилось, Лелекай спрашивает, а песец и отвечает: волк пришёл и на семью мою напал, жену одним ударом лапы прикончил, детки разбежались, а я его задержать попытался - и задержал, да потом едва ноги унёс. Покажи, говорит Лелекай, где это было. Показал песец, и видит Лелекай - сидит волк, песцовые косточки обгладывает. Подошёл Лелекай, спрашивает: ты зачем на песца напал, чем он тебе насолил. И смотрит - а волк худющий, измученный, морда ободрана. Волк говорит: так есть же нечего, с тех пор как я в капкан попал и лапу сломал, я только на мелких зверей охотиться могу, одними леммингами питаюсь, ну вот хоть песец попался. Лелекай спрашивает: а где ты в капкан попал? Показал волк. Пошёл туда Лелекай и ещё один капкан нашёл, готовый, чуть что - и отхватит лапу. Волку ещё повезло - он в маленький попался, на горностаев всяких, так что с лапой ушёл, хоть и переломанной. Лелекай капкан закрыл, чтобы
тот больше зверей не увечил, и тут видит - нарты едут, а на них человек. Ты зачем, человек спрашивает, мой капкан закрыл? Отвечает Лелекай: так-то и так-то, волку он лапу сломал, волку теперь есть нечего. А мне, человек говорит, что, по-твоему, есть? В капканы и силки мелкая дичь попадает, мясом я семью кормлю, а мех на юг сбываю, а коли мои силки поубирать, так и помрём мы с голоду. Э, нет, отвечает Лелекай. На лемминга песец охотится, на песца волк охотится, на волка ты охотишься, а на тебя кто охотится, тебе-то почему трудно приходится? Улыбнулся человек и прочь поехал, так и не ответив на вопрос Лелекая.
        Обернулся Лелекай, а позади него нарты Хозяина, и на них сам Хозяин сидит. Поехали, говорит, выучил ты сегодняшний урок. Хотел было Лелекай спросить, чему он научился - человек-то ответа не дал, - но вспомнил слова Окко-Эн и молча в нарты забрался.
        Прошло ещё какое-то время, и Хозяин снова взял Лелекая с собой. И снова в ночь перед отъездом Окко-Эн пришла к Лелекаю и сказала: молчи, ничего не спрашивай. На этот раз они поехали в другую сторону, и снова Лелекай в нартах уснул, и снова проснулся - а вокруг ни души, только бескрайняя сендуха везде, куда взгляд дотягивается. И снова видит он у ног лемминга - ободранного, полумёртвого, и снова спрашивает его: что с тобой случилось. И снова лемминг говорит: песец меня подрал, жену съел, деток незнамо куда уволок. Сжалился Лелекай, положил лемминга на мшистую подстилку, ранки ему промыл, мха и ягеля наскрёб, положил рядом, пусть ест, бедолага. Пошёл на прежнее место песца искать и нашёл. Оставь, говорит, детей лемминга, не ешь их, вот тебе мяса свежего, у меня в нартах много ещё лежит. Потом Лелекай раны песцу промыл, детей лемминга забрал и обратно к леммингу отнёс. Дальше Лелекай пошёл волка искать и нашёл, а волк хромает, едва из капкана выбрался. Вправил Лелекай ему лапу и перевязал, и тоже мяса дал, как и песцу.
        И вот наконец встречает Лелекай человека и говорит: леммингу я помог, песцу помог, волку помог, и тебе, человек, помогу. А мне ты чем поможешь? Сколько у тебя силков-то расставлено? С полсотни, отвечает человек. Ты, говорит Лелекай, все эти силки сними, а один капкан около яранги поставь да красным обозначь, чтобы никто из людей не попался. С сегодняшнего дня два раза в день тебе дичь будет попадаться - утром и вечером, а прочие капканы не нужны. Поблагодарил человек и уехал, а Лелекай вернулся к нартам, где уже и Хозяин поджидал. Ну, спросил Хозяин, чему ты научился? Я, Лелекай отвечает, научился тому, что всякой твари в сендухе помочь надо, все друг за друга держатся, никто не лишний и никто не виноват. Правильно, говорит Хозяин, нет в сендухе правых и неправых, есть только сытые и голодные. Так ты сытых не трогай, а голодным помогай.
        Через несколько дней снова Лелекай с Хозяином поехал. И видит Лелекай - фигура человека вдалеке, маленькая совсем. Догнали они человека, и понял Лелекай, что тот заплутал, заблудился совсем. Идёт, дороги не разбирая, в разные стороны смотрит, да ещё и налево потихоньку забирает, круг описывает. Хотел было Лелекай человека окликнуть, дорогу показать, но Хозяин руку поднял, и Лелекай промолчал. Обогнал Хозяин человека, а человек будто их и не видит и шума полозьев не слышит. Остановил Хозяин нарты, перелез в них и под шкурами мешочек с какими-то семенами нашёл. Сыпь, говорит Лелекаю, на дорогу позади нарт, да потиху, чтобы надолго хватило. Вернулся к упряжи и тронул. Лелекай стал сыпать - не много и не мало, и смотрит - прямо по насыпанному ягоды вырастают красные. Человек увидел одну ягоду, съел, потом вторую - и съел, потом третью - так по ягодному следу за санями и пошёл. А Хозяин знай едет и едет, и вскоре к большому селению выехал. Всё, говорит, достаточно. Закрыл Лелекай мешочек, спрятал.
        Чему ты научился, спросил Хозяин. Тому, что можно помочь незаметно, коли выходит. Правильно, ответил Хозяин, всё так. Только не можно, а так и надобно, не к лицу нам перед людьми появляться, ежели мы поговорить не хотим. Человек домой придёт, ягод поест да с собой принесёт, а потом всем скажет, что Хозяин его спас, ягодами до дому вывел. А если показаться, то он до дому придёт и только и говорить будет, что Хозяина видел, а что тот ему дорогу указал, вовсе забудет. И возгордится ещё, что чести такой удостоили, не надобно нам такого. Поэтому коли выходит, незаметно надо помогать - и не только человеку, но любой зверушке.
        Так прошло много-много дней. Всё чаще и чаще Хозяин брал Лелекая с собой, и каждый раз Лелекай чему-то учился. Учился сендуху понимать, чуять, по небу и облакам направление высчитывать, собаками править. А потом Хозяин начал Лелекая и волшебным премудростям учить - из бездонных мешочков цветами по земле сыпать, звёздами на небе узоры выкладывать, животными управлять, и главное - время запутывать. Лелекай научился день в год превращать и сто лет за час проскакивать, совсем секунды останавливать и гнать их, как ездовых собак. Только одного не умел Хозяин - время вспять поворачивать. Как и для всех, оно для него только вперёд шло, от весны к лету, от осени к зиме.
        Теперь, когда Хозяин уезжал один, Лелекай не только жёнам помогал тяжести таскать. Он сам от яранги уходил и с животными разговаривал, и мху расти приказывал, и ягоды из земли поднимал, и птиц на руку собирал, пение их слушал. Всё он умел делать - если не лучше самого Хозяина, то уж точно не хуже.
        Как-то раз вечером вернулся Лелекай из своих хождений, а Хозяин и жёны сидят перед ним в яранге, ждут. Смутился Лелекай, всё-таки он и младшим был, и гостем, но Хозяин сказал: не бойся, просто время моё пришло. Лелекай не понял сперва, но Хозяин добавил: не просто так я тебя, Лелекай, всему учил, не просто так ты с животными разговаривал и сендуху с севера на юг, с востока за запад по травинке, по снежинке зубрил. Завтра уж ты Хозяином будешь, а я снова имя своё обрету и вместе с ним к предкам возвращусь. Лелекай не глуп был и всегда понимал, что неспроста Хозяин ему все премудрости показывает, но не думал он, что всё так просто и скоро будет. Хозяин вроде силён был и не стар ещё - но раз уж сказал, что к предкам уходит, значит, ничего не поделаешь.
        Принесли жёны две оленьи шкуры невыделанные - одну снизу постелили, Хозяин на неё лёг, потом второй сверху накрыли. Заснул Хозяин. Тяжело он дышал, глухо, и четыре женщины сидели с четырёх сторон от него - зима у головы, лето у ног, весна по правую руку, осень по левую. Лелекай тоже сперва старался, заснуть себе не позволял, но потом сморило его, и уснул он, даже в иоронгу не зайдя, прямо на шкурах в общей части. А когда проснулся он утром, Хозяин уже умер - лежал бледный, белый, обмякший, и жёны вкруг него плакали тихонько.
        Взял Лелекай нож и проделал отверстие там, где рот Хозяина был, и жёны стали в это отверстие кусочки жира и мяса класть - так мертвеца задабривали. Потом сели все четыре и голые ноги под шкуру положили - так, чтобы те Хозяина касались, а рукой мёртвой по телам своим проводили, дабы покойнику и в другом мире жилось добро. После жёны обмыли Хозяина и одели в белые шкуры, а рядом его верный лук положили.
        Вынесли Хозяина - да не через вход, а под задней частью яранги, ибо не дело это покойнику через главную дверь выходить. Там уже нарты ждали - кто их снарядил, не знал Лелекай, может, жёны, а может, и сам Хозяин, хотя нарты-то были не обычные, а нарядные, расписные, никогда таких Лелекай не видел. И впряжены были в нарты не собаки, а четыре оленя квадратом. Править такими нартами Лелекай не умел, и потому взяла упряжь Нынран, старшая жена. Остальные на нартах рядом с телом уместились.
        Ехали они долго, и Лелекай уже счёт времени потерял, когда нарты затормозили, и стали они тело с нарт снимать. Пока тело укладывали, Нынран всем четырём оленям глотки перерезала. Подходила к каждому, шептала что-то на ухо - и заливала сендуху красным. Как только последний олень упал, Нынран сказала: всё, доехал он, добрался.
        Выложили они круг камнями, а у ног ходули положили, чтобы по другому миру дорога ровнее бежала. Одежду с покойника срезали, и оленьим мясом тело обложили, и лицо требухой засыпали. Лелекаю всё это в новинку было, никогда он таких похорон не видел, но понимал, что делать, точно в ухо ему кто-то подсказки шептал. И вот вскрыл он грудь мертвеца, и подошла Окко-Эн, и положила в рану семечко, и отошла в сторону, а Лелекай - в другую. И тут же увидел он, как из раны росток тронулся - сперва едва заметный, хиленький, но с каждой секундой всё быстрее растущий.
        Обернулся Лелекай и увидел, что всё поглотила сендуха - и оленей, и нарты, и только они впятером около Хозяина стоят. Свистнул Лелекай, и тут же появились собаки с новыми нартами - обычными, теми, в которых Хозяин постоянно ездил. Забрался на них Лелекай, и жёны за ним, и тронул. Поехали они по сендухе, и тут Лелекай почувствовал что-то странное. Казалось ему, будто сендуха смотрит на него, а он - на неё, и она его суженая, единственная, никаких жён нет, хотя жёны отныне и впредь - его, потому что он теперь Хозяин сендухи, сукиджэврэй чупчэ, ему теперь в саайтани суулгандэ заседать и новых шаманов варить, ему теперь над чучуна и прочей нечистью властвовать.
        Так он ехал к своей - отныне своей - яранге, и по щекам его текли слёзы, потому что вспомнил он Тиныл, которую своей рукой убил, и отца, которого предал, и всё зло, которое совершил, и поклялся сендухе, что только добро будет творить - не для искупления, поскольку зло не искупишь, а потому что к добру приходишь, лишь зла испробовав.
        А из тела Хозяина, из груди его разъятой за одну ночь дуб вырос. Могучее дерево, не по сендухе вовсе, потому что каким был Хозяин, таким сендуха его и приняла, такую и могилу ему вырастила.
        Умолкает Хозяин. Барт смотрит на огонь.
        Кому ты имя отдал? - спрашивает он.
        Нельзя говорить, отвечает Хозяин, на то имя и отдают, чтобы оно в тайне оставалось.
        Потом они сидят и молчат, чай пьют. Барт говорит: теперь ты мне вопрос задавай.
        Улыбается Хозяин, говорит: передумал я, нет у меня к тебе вопросов. Чую я, что сгинуло всё чуждое, что снова моя сендуха от края до края, от простора до простора, и этого мне довольно. Отчего да почему так - неважно. Что было Стеклом - осыпалось да растворилось.
        Весь день проводит Барт у Хозяина, и всю ночь, и ещё один день, и спрашивает: сколько времени там, снаружи, прошло, а Хозяин отвечает: столько и прошло, незачем годы пробегать, у тебя ещё дела есть. И правда, есть ещё у Барта дела - найти Болтуна, Фила и Шимона, потому что отныне и навсегда они - братья, и ношу свою им вместе тянуть, а не поодиночке.
        Утром третьего дня прощается Барт с жёнами Хозяина, забирается в нарты, и Хозяин везёт его через сендуху на юг, мимо проснувшихся уже поселений, мимо редких кустиков, потом мимо мелких, обветренных ёлочек - к границе таёжных лесов, к чужим городам и началу большого мира. С собой у Барта узел с едой, и одежда тёплая, и золота немного, сколько Хозяин по сусекам наскрёб, мало ли, понадобится.
        Ну, бывай, говорит Хозяин, не поминай лихом.
        Бывай, отвечает Барт и идёт прочь по весеннему тракту к виднеющимся вдали деревенским дымкам.
        Хозяин правит прочь, летят его нарты над землёй, над травой, над камнями, над мхами, нет Хозяину ни преград, ни границ, широка и привольна его сендуха, и с радостью вспоминает он своё имя, отданное оленю, и только глубоко в его горячем сердце ледяной иглой навсегда застыла девушка Тиныл с кровавой раной в груди.
        25. Источник
        Мы шли вниз. Я представлял спуск в виде винтовой лестницы - мне казалось, что это красиво, - и он принимал эту форму непосредственно под моими ногами. Я был одет в нижнюю рубаху и панталоны - свежий комплект белья на два размера больше нашёлся в рюкзаке у даяна. Чтобы штаны не падали, пришлось подвязать их бечевой, но это было лучше, чем ничего. «Вещи коснувшегося не превращаются в Стекло, - сказал Проводник ещё наверху. - Они приобретают такую же структуру и остаются вещами. Коснувшись, ты мог одеться и идти в костюме».
        Стекло расступалось передо мной. Я мог запустить руку в стеклянную стену, извлечь из неё ком Стекла и сформировать из него всё что угодно. Я мог убить своих спутников одной мыслью о том, что Стекло вокруг них затвердеет. Но я не хотел их смерти, потому что Стекло подарило мне жизнь и я не хотел осквернять этот дар. Я воспринимал Стекло как туман, который можно отвести рукой, оставив на коже капельки влаги. Оно становилось рыхлым и исчезало по мановению моей руки, и это казалось удивительным, но в то же время ставило непреодолимую преграду: я не понимал ни своих задач, ни своих целей. Я шёл куда-то вниз - это предложил Проводник, и мне ничего не оставалось делать, кроме как послушаться. Но с тем же успехом я мог идти в любом направлении, формируя поперечные коридоры, лестницы, переходы, комнаты. Так в детстве мы строим замки из глины, создавая внутреннюю структуру исходя из собственной фантазии, а не из удобства несуществующих обитателей.
        Мы молчали, поскольку каждый думал о своём, хотя, подозреваю, все мысли сводились к вопросу, что делать дальше. Мы вошли в Источник - в этом была моя способность, моё назначение. Обрети я её в Хураане, я стал бы всесилен, потому что для единственного в мире человека, умеющего формировать предметы из Стекла, не может быть преград. Я бы мог начать торговлю стеклянным оружием, а мог бы стать богом для сектантов Ка - они бы переметнулись ко мне за считанные часы. Но дар мой проявился здесь, на краю мира, в бескрайней пустыне и потому принял другую форму и получил другое предназначение. Проблема была в том, что мы не могли расшифровать это предназначение. Я был точно ключник в доме тысячи дверей - да, я мог открыть любую, но не знал, какую именно и тем более - зачем. Самым удивительным для меня было то, что этого не знал и Проводник, чей дар, казалось, был предназначен именно для того, чтобы направлять ключника.
        - Барт, - окликнул меня Проводник.
        Я остановился.
        - Ты можешь создать комнату?
        - Комнату?
        - Прямо здесь. Комнату, в которой можно сесть и отдохнуть. Чтобы не идти дальше по твоему бесконечному коридору.
        Я мог. Я представил гостиную, в которой до войны отец проводил большую часть своего времени. Сидел там в глубоком мягком кресле, курил и читал газеты, там он принимал гостей и обсуждал с ними последние политические слухи, там он отчитывал меня за несделанные уроки. Я помнил эту комнату до мельчайших подробностей, до того, какие книги стояли на полках за спиной отца, какой узор был на ковре и сколько шагов нужно было сделать, что пересечь её вдоль или поперёк.
        И я её воспроизвёл. Я не могу объяснить, как это получилось. Я представил себе комнату, и она появилась вокруг нас - прозрачная, сделанная из Стекла, но детализированная вплоть до авторучки, валяющейся на столе поперёк газеты, открытой на последней странице. Прочесть газету было невозможно - Стекло имитировало форму, но не могло скопировать печать, хотя я был уверен, что оно распластано по страницам тонким слоем невидимой типографской краски.
        - Что это за комната? - спросил Проводник.
        - Из моего дома.
        Проводник кивнул и сел в ближайшее кресло - это было место отца. Я сел напротив на диван, даян выбрал стул с высокой спинкой. Забавно, но он поступил умнее всего - стул был изначально разработан жёстким и ничего не потерял с обращением в Стекло, мягкие же кресла, неспособные принять форму тела, потеряли свой уют.
        Какое-то время мы сидели молча. Это напоминало наши вечерние беседы в палатке-столовой, только состав участников несколько изменился. Даян не был похож ни на кого из последователей, более того - ни на кого из тех, кого я в принципе встречал в жизни. От него исходила невозможная, непробиваемая мощь, нечеловеческая сила и решимость. Этот человек не умел сомневаться, не умел просчитывать, не умел хитрить, он шёл только напролом и был уверен в собственной правоте. Эта правота чувствовалась, исходила от него, казалось, что любое его слово становится правдой, даже если он соврёт, но он никогда не врал, точнее, я не мог представить себе ситуацию, в которой даян мог бы соврать.
        Все эти измышления не были плодом нашего короткого общения - многие жители юга слышали о даяне и пересказывали друг другу истории о том, как он появляется ниоткуда и вершит суд там, где правосудие даёт осечку. Особенно мне запомнилась история с бандой Кочмара, которую даян вырезал целиком - кадры кровавой бойни облетели всю Сеть. Чуть позже появились снимки самого Кочмара, напоминающего окровавленный бочонок, лишённый конечностей и большей части кожи, но почему-то ещё дышащий. Меджаи вяло пытались задержать даяна, но быстро свернули дело «за недостаточностью улик». Скорее всего, сверху им сказали: даяна не трогать. У него хватало покровителей.
        - Оно не бог, - сказал наконец Проводник.
        Мы молчали и ждали продолжения.
        - Мне никогда не была нужна вера, потому что у меня было знание. Вера требует неопределённости, а знание абсолютно, и потому одно исключает другое. Я завидовал людям, способным сохранять наивность, способным доверять и надеяться на лучшее. Мне хотелось влюбиться и слепо верить в совершенство своей возлюбленной, прощая ей мелкие недостатки. Но каждая женщина, которую я встречал, имела тёмную сторону, и я видел эту сторону - и не мог ни принять её такой, ни поверить в её очищение. Я видел тьму в тех, кто хотел называться моими друзьями. В тех, кто хотел вести со мной дела. В тех, кто хотел меня любить. Не было вещи, которой бы я не знал о людях, и это не раз приводило меня на грань. Однажды я поднялся на крышу здания и хотел спрыгнуть, потому что пытался поверить в случайность, поверить в то, что меня подхватит ветер, или я упаду на тканевый навес палатки, или произойдёт ещё что-нибудь невероятное. Но я не смог, потому что знание сильнее веры.
        И было только это. Это место. Источник. Я ничего о нём не знал. Я не понимал, что там внутри, не понимал, кто им управляет. Он оставался для меня непроницаемым. Белое ничто, которое контролирует мир. Я верил, верил. Я верил в то, что здесь, в Источнике, есть что-то другое, чуждое, мне неизвестное. А здесь… - он взмахнул рукой и замолчал.
        Кажется, я понимал его. Источник был его единственной надеждой на неопределённость, а оказалось, что он так же однозначен, как и всё прочее. Проводник не знал, что внутри Источника, лишь по той причине, что внутри не было ничего. Огромная глыба Стекла, постоянно растущая и захватывающая всё больше территорий. Никакого бога, просто неизвестная химическая реакция, упавшая с небес. Он потерял то, что держало на плаву его - всезнающего человека, способного изменить мир, но неспособного справиться с самим собой.
        - И что теперь? - спросил я.
        Проводник поднялся и прошёл по комнате. Провёл рукой по корешкам книг.
        - Теперь… Теперь мы непобедимы, ты и я.
        Даяна он проигнорировал.
        - Мы вернёмся в Хураан и будем как Ка. Вместо Ка.
        - Я не думаю, что он так просто отдаст власть.
        - Это неважно, - ответил Проводник. - Теперь всё не важно.
        Он подошёл к стеклянному глобусу, попытался его крутануть, но тот представлял собой единое целое с остальной комнатой.
        - Никакого Ка не будет, - сказал он, стоя спиной к нам. - Буду только я. Аз есмь Проводник, Хранитель спокойствия. Имя моё начертано на древних машинах, мне тысяча лет, и тысячу лет я оберегаю мир от Хаоса. Тысячу лет я стою на страже невидимой двери, тысячу лет бьются в неё змеи и прочие гады, тысячу лет я твёрже камня, прочнее стали, горячее огня, холоднее льда. Нет никого за мной и передо мной, я един и одинок, я всесилен и безгрешен, я вышел из коацервата и останусь последним до Большого разрыва, я - основа жизни и её же предел.
        Он произнёс это монотонно, будто не своим голосом, и я понял, что он то ли копирует, то ли пародирует чужие слова - видимо, Ка.
        - Ты знаешь, почему я пришёл за тобой? - спросил вдруг даян.
        - Да, - ответил Проводник, повернувшись. - Ты - неучтённый фактор. Я не знал, что Алярин призовёт тебя. Я не знал, что Ка отправит тебя за мной. Я не знал, что ты доберёшься так быстро. Ты всегда был в будущем, а не в настоящем.
        Даян кивнул.
        - Тогда ты меня понимаешь, - сказал он.
        Я думал, что даян достанет оружие и выстрелит в Проводника, - по крайней мере он сделал начальное движение, - но он по-прежнему сидел, чего-то ожидая.
        Тот, кто знает всё, и тот, кто умеет властвовать над Стеклом. Абсолютный дуэт будущих властелинов мира. Мы, способные превратить человечество в рабов. Никакие местные царьки не смогут сопротивляться нашей религии, никакие меджаи нас не остановят, и даже даян в каком-то смысле бессилен, потому что здесь, в стеклянной комнате, я мог сдавить его стоящей в полуметре стеклянной вешалкой или просто обрушить на него свод. А мог закрыть тоннель, через который мы вошли, и даян умер бы в стеклянной тюрьме от жажды.
        Вот они, чёрные и белые камни на весах справедливости. Он мог вести нас сюда по тысяче причин. Возможно, он хотел помочь - себе или нам. Возможно, он хотел спасти всё человечество. Я мог придумать множество раскладов, при которых Проводник не превращался в чудовище, но все эти расклады были не более чем ложью. Разочарование нарушило равновесие внутри Проводника, окончательно лишив его веры, а человек, лишённый веры, - это самое страшное, что можно себе представить. Я видел взгляд даяна и чувствовал, как тот колеблется, ищет справедливость, пытается взвесить последствия любого из своих решений.
        Поэтому я поднял руку и обрушил на Проводника массу Стекла, огромный сталактит, созданный за секунду до этого. Он не успел ничего сказать, более того, он не успел ничего понять.
        Даян даже не дёрнулся. Он посмотрел на меня, как мне показалось, с интересом. Забавно, но в стеклянной комнате мы были равны по силам. Он мог убить меня с той же степенью вероятности, что я - его.
        Я поднял руки, повернув их ладонями к даяну.
        - Я ничего не сделаю, - сказал я.
        - Я знаю.
        Он поднялся. Некоторое время постоял, а потом пошёл прочь - к выходу.
        - Что ты будешь делать? - спросил я.
        - Убью Ка, - ответил он, не оборачиваясь. - Теперь это справедливо.
        И исчез в стеклянном проходе.
        Я подошёл к телу Проводника. В какой-то мере мне было жаль этого человека. Он получил от Стекла страшный дар и не смог с ним справиться. Его никто не спрашивал, хочет он стать тем, кем он стал, или не хочет - его сделали таким ещё до того, как он произнёс первое слово. Мог ли я винить его в произошедшем?
        Впрочем, мне было жаль их всех. Даже Близнеца, несомненно заслужившего смерть от рук Бабы. Проводник знал, что один из нас властен над Стеклом, но, по-видимому, не знал, кто именно. Поэтому он взял с собой всех нас - и исключал из игры только ему ведомым дедуктивным методом. Ему нужен был тот, кто откроет проход, - но то, что он нашёл за дверью, его сломало. Нужен ли Хураану второй Ка? Нет, не нужен. Тем более - из коснувшихся.
        И в этот момент я понял, что нужно сделать. Как спасти их всех - живых и мёртвых, добрых и злых, сильных и слабых. Как спасти Ка от даяна, как спасти даяна от самого себя. Как почтить память Алярин и Проводника, как сделать их смерти ненапрасными.
        Как сделать ненапрасным всё наше путешествие. Как поставить точку.
        Гермокостюм по-прежнему был на Проводнике - нижняя часть надета в обтяжку, верхняя - спущена назад вместе с маской. Я расшнуровал его ботинки и стянул костюм, после чего надел на себя. Комплекция у нас была схожей, разве что он был чуть выше, и потому костюм почти подошёл. Некоторые клапаны застегнулись не без труда - в плечах я был чуть шире.
        Потом я поднялся наверх. Даяна уже не было видно - он исчез в белесой дымке, испарился в бесконечном нигде.
        Я встал на колени и погрузил руки в Стекло. Я почувствовал его - весь этот огромный ком диаметром почти в три километра, гигантский разросшийся шар, разбросавший свои смертоносные семена по всему миру. Я почувствовал каждое стеклянное насекомое, каждого зверя, каждого человека, замершего в указующей позе. Я сам превратился в Стекло и увидел миллиарды картин - тёмные своды складов, гобелены на стенах богато обставленных комнат, бушующую вьюгу, подпольные рынки Джерры. Я смотрел через каждый стеклянный предмет на планете, я видел столько, сколько никогда бы не смог объять на протяжении обычной жизни, и я почувствовал разливающийся по телу холод, заставляющий сердце биться всё медленнее и медленнее - практически до самой остановки.
        Тогда я сжал руки и закрыл глаза.
        Стекло дало мне величайшую из сил - власть над собой. Я мог придать Стеклу любую форму, построить из него любое здание, я мог заставить его течь подобно воде или сыпаться подобно песку. Я мог стать величайшим человеком в мире, властелином всего, я мог стать богом, каким не дано было стать Проводнику.
        Я мог уничтожить Стекло.
        И пока оно испарялось, растворялось под моими руками, под моими ногами, под моим взглядом, пока рассыпались в прах стеклянные фигуры, пока рушился под собственным весом Стеклянный Великан, несущий бремя распятого на нём человека, моё сердце постепенно согревалось, и когда я открыл глаза, оно билось сильно и мерно, без сбоев, в едином ритме с просыпающейся от тысячелетнего сна землёй.
        Эпилог
        Хозяин слышит плач. Темно, страшно, холодно, и зима, и никакого плача быть не может, но он всё равно слышит. Он правит на север, в страшное, туда, где выйдешь, десять шагов сделаешь и навсегда станешь прозрачной статуей. Плач всё громче, и тьма все гуще, глаз выколи, ничего не видно, и только впереди сумрачные силуэты, холмы - внешняя часть поселения, на зиму законопаченного. Хозяин никогда не бывает тут летом, когда луораветланы ходят раздетые и счастливые, когда они смеются и обливаются водой, играют в игры и водят хороводы. Лишь когда они прячутся в свои схроны, в свои подземные норы, приезжает Хозяин посмотреть - не забыли ли кого, не потеряли ли что.
        Он едет на плач медленно - всё ближе и ближе, и вот он видит стеклянную женщину, согнувшуюся в три погибели на снегу - смяло её Стеклом, размололо, превратило в ничто. Далеко она от селения отошла, весной, чай, не найдут. На руках у неё младенец, месяц, может, от роду, ручкой по стеклянной матери водит и кричит, надрывается, сколько ему жить на таком морозе осталось, минут десять, не больше. Сходит Хозяин с нарт, поднимает младенца, кутает в мех, кладёт бережно. Знает он, что так делают порой - если ребёнок зимой рождается и выкормить его некому, отдают зиме, примет зима, а там и весна раньше наступит. Только вот никогда ещё Хозяин живых не находил.
        Мчится он в свою ярангу, мчится через стужу и ночь. Спрыгивает с нарт и несёт младенца внутрь, в тепло, к огню, к жёнам, а те и охают, и ахают, и хлопочут, незнамо сколько зим детей не видели, а это же оно, женское, хоть ты тысячу лет проживи, а всё равно как младенца коснёшься, проснётся в тебе настоящее, ты и накормишь его, и спать уложишь. Поят ребёнка оленьим молоком, песни ему поют, вкруг все четверо стелются, обхаживают, а Хозяин думает: что теперь делать, негоже ему в яранге младенца иметь, ну да ладно, потерпим пока.
        И ребёнок растёт, и дают ему имя Хадиуль, что значит - «знающий», «мудрый». И вот Хадиуль делает свои первые шаги, а потом говорит первое слово - смешное, «тятя», это означает «собака», а потом ещё слово - «кх-х-х», это означает «олень», а потом ещё слово - «тяптя», это означает «птица», и так слово за словом, а к двум зимам Хадиуль уже почти что складно говорить может. И больше всех к Хадиулю Окко-Эн привязывается, даром что молодая да свежая, обнимает его, тискает, играет с ним, собачек из кости ему вырезает. Хозяин тоже с мальчиком ласков, хоть и понимает - не отец он ему, и не выйдет из мальчика нового Хозяина, из другого он теста.
        А во внешнем мире пролетают то секунды, то годы, время идёт складками, и вот оно наступает, и говорит Хозяин: надо мальчика людям отдать, нельзя больше в яранге, вне времени растить. Плачут жёны, а пуще других Окко-Эн заливается - не хочет с мальчиком расставаться. Хозяин и сам не хочет, попривык, но понимает надобность, а Окко-Эн глупая, что с неё возьмёшь. Готовят жёны для мальчика приданое - меха, чтобы не замёрз, еду, чтобы не проголодался, костяные цацки, чтобы играть с чем было. И говорит Окко-Эн: я с ним пойду. Куда ты пойдёшь? - Хозяин спрашивает. Куда надо будет, туда и пойду, Окко-Эн отвечает.
        Хорошо, отвечает Хозяин, но имя своё тебе здесь придётся оставить, это не имя для того, кто наружу выходит. Оставлю, говорит Окко-Эн, оставлю. И как ты назовёшься, придумала? Придумала, говорит Окко-Эн, назовусь Синильгэ, что значит «снег», потому что из снега я вышла и куда бы я ни пошла, везде снег с собой принесу.
        Собирают Окко-Эн остальные жёны, Нынран, Вакат-Ваал и Ив-Нэвыт, дают ей с собой одежды тёплой, и еды сытной, и игрушек младенцу в нарты складывают, и пояс с золотом зашитым на неё надевают. Хозяин на это смотрит, но сам не помогает, сидит в углу, молчит. Жалко ему Окко-Эн отпускать, но он-то знает: раз она что-то себе в голову втемяшила, ничем теперь не выдавишь. К вечеру всё уж собрано, и в последний раз Окко-Эн спит в яранге Хозяина. Утром она берёт хозяйскую плеть и вырезает на её рукояти своё имя, а потом выходит в весну. Забирается в нарты, машет жёнам, и те машут ей, а Ив-Нэвыт даже слезу пускает, даром что сроднилась она с Окко-Эн, как сестра ей стала. Хозяин подходит к Синильгэ, берёт её руку своей лапищей, второй накрывает и похлопывает. Езжай, говорит, и смотри береги его.
        Он возвращается в ярангу, прячется в своём закутке и закрывает лицо руками, задевая широким рукавом молочную крынку, стоящую на резном столике. Его огромное тело сотрясается, потому что он знает, что Синильгэ не проживёт и нескольких месяцев, сгорит как свечка, а что будет с ребёнком - это ему неведомо, как станется, так пускай и станется. Подняв голову, он видит, что всё это время молоко тонкой струйкой бежало по дереву и стекало на покрывающую пол волчью шкуру,
        стекало
        стекало
        стекало
        пока наконец окончательно не
        стекло.
        2018 - 2020, Москва