Сохранить .
Кровь и пепел Наталья Павловна Павлищева
        НастяДева войны #1
        Испокон веков Русская Земля держится не на каменных загривках мифических атлантов, а на плечах русских женщин.
        На что способна наша современница, заброшенная в кромешный ад 1237 года, в лютую зиму Батыева нашествия? Что выберет - сбежать обратно в «светлое будущее» или встать плечом к плечу с пращурами, дабы испить общую чашу? Взойдет ли на стену обреченной Рязани? Не дрогнет ли, умывшись кровью в беспощадной сече? Сможет исправить прошлое, предотвратить катастрофу, отменить монгольское Иго? Удержит ли на своих хрупких плечах Русскую Землю - или рухнет под непосильным грузом горя, крови и пепла?
        Наталья Павлищева
        Кровь и пепел
        От автора
        Для любителей покритиковать романы за несоблюдение «исторической правды»:
        - во-первых, это фэнтези;
        - во-вторых, кто ж ее знает, эту историческую правду?
        - в-третьих, каждый заполняет белые пятна нашей истории сообразно своим представлениям и уровню познаний. У автора он вот такой…
        По поводу терминологии: татарами ордынцев назвали летописцы то ли по имени одного из племен, то ли потому что из Тартара - ада. На территории нынешнего Татарстана, наверное, куда больше потомков булгарских родов, хотя они тоже зовутся татарами. Волжская Булгария в тринадцатом веке была очень сильным государством, достаточно вспомнить, что именно булгары здорово побили тумены Субедея и Джебе после того, как они сами в 1223 году побили русских на Калке. С Булгарией Русь воевала и торговала, как и с остальными соседями.
        Первым в новом Западном походе Батыя досталось именно булгарам, теперь они были смяты, разметаны, но существовать-то не перестали…
        Мы привычно зовем ордынцев то татарами, то монголами, хотя в страшном вале, двигавшемся на Европу, и тех и других было немного, скорее в Западный поход шла немыслимая смесь народов. Это было бы Великим переселением, если бы не было военной машиной, сильной, безжалостной, беспощадной, ломавшей на своем пути хребты одному народу за другим. Русский выдержал, только какой ценой…
        Куда это я попала?
        - Да пошел ты!
        Нога нажала на педаль газа так, словно хотела вдавить ее в пол окончательно. Андрей едва успел отскочить в сторону из-под завизжавших колес. Вслед неслось:
        - Еще пожалеешь!
        Сам не пожалей, козел! Нет, вот кого он из себя возомнил, а?! Думает, если мы вместе в бизнесе и он спит в моей постели, то я все стерплю?!
        Злость перехлестывала через край. В моем кабинете лапать мою же секретаршу, вы такое видели?! И какого черта я не выгнала этого бабника раньше, терпела столько времени, ведь Марина давно намекала на его шашни, вернее, на то, что у меня рога!
        При мысли о рогах я даже головой помотала, чтобы убедиться, что они не задевают ничего в машине. Справа шарахнулся в сторону какой-то дедок на допотопном «жигуленке», небось, купил еще во времена молодости, и резина до сих пор родная с завода, потому и тащится даже по Ленинскому словно на трехколесном велосипеде.
        Слава богу, от офиса до МКАДа рукой подать, а то в пробке я закипела бы уже через пару минут.
        Похоже, начала успокаиваться, это хорошо, потому что на таком взводе за руль лучше не садиться. В конце концов, что катастрофического случилось? Бойфренд наставил рога? А чего ты, голуба моя, ожидала, что этот красавчик будет верен тебе до пенсии, притом что на его «ниже пояса» откровенно заглядываются все проходящие мимо герлы, кстати, взаимно? Нет, на его верность до гроба никто не рассчитывал, зло берет, что этот мерзавец гадит на нашей же территории, обидно, что теперь от насмешливо-заинтересованных взглядов моих риелторш никуда не деться, хоть бизнес прикрывай.
        Злость накатила снова. Заведи себе Андрей кого-то просто на стороне, я смогла бы расстаться с ним мирно, выкинула бы его вещички из своей квартиры, и все, но он наследил так, что без унижения узел не развязать. Обидно, что заумный «ботаник», которого я вытащила из небытия, этот несчастный историк, раньше не знавший в жизни ничегошеньки, кроме своей диссертации (кому нужны его изыскания по татаро-монгольскому игу на Руси?!), только с моей помощью заимевший даже машину, не говоря уж об остальном, меня же и предал! И на кого променял?! Позариться на Ирку, у которой две извилины, и те на уровне кресла - задницу обрисовывают!
        То, что на него все мои девки вешаются, вполне понятно, у самой перышки затрепетали, когда впервые увидела, даже не сразу поняла, что красавчик с внешностью секс-символа делает в архиве среди пожилых теток и пыльных бумаг. Надо сказать, Стариков у меня освоился быстро, теперь он успешный риелтор со множеством богатых клиентов, хорошей машиной и массой поклонниц из моих дам-агентов. Что называется, привела на свою голову.
        Заверещал телефон. Конечно, это наш сексуальный гигант. Не брать трубку? Но тогда он будет считать, что я переживаю. Нет, этот гад должен понять, что он для меня никто, пустое место! И всегда был таким. И все его измены тоже ничто. И я держу его только из жалости. И могу просто наплевать в любой момент. Зря я так орала на улице, у окон наверняка торчал весь офис, а тем, кого не было, перескажут с комментариями…
        Так… успокоиться, глубоко вздохнуть, посмотреть на себя в зеркало (господи, когда это меня угораздило впилиться между двумя здоровенными фурами?!)… Ладно, фуры потом… Теперь можно брать трубку.
        - Ну?
        - Настя, нам нужно поговорить.
        Спрашивать о чем, глупо, я не должна давать ему возможности меня чем-то зацепить. Он мне безразличен, нет, он мне даже противен, несмотря на красивое мужественное лицо! Мужественные лица - признак подлых предателей!
        - Вернусь в понедельник, поговорим. Сейчас мне некогда.
        Вот черт, зачем же я свернула вслед за фурой?! Это же сорок первый километр и Калужское шоссе, до Новорязанского еще пилить и пилить. Теперь придется тащиться, пока не выедем в чисто поле, слева сплошная, не развернешься…
        Отбросить трубку не успела, между мной и грузовиком попытался пристроиться какой-то джипяра. Щас, так я тебя и пустила! Много вас таких. Козел, ну куда ты лезешь, куда?! Вот почему, чем машина круче, тем водитель наглей?
        Джипу все же удалось втиснуться, вот ведь гад! Ого, это же Андрей! Что, красавчик, испугался? Конечно… трус несчастный! Предатель! Выставить меня посмешищем перед этими… этими… метелками!
        - Настя, я не могу ждать до понедельника, ты все неправильно поняла…
        - Я все правильно поняла!
        Я действительно поняла все правильно - он испугался за свое место. Бизнес мой, и я могу завтра же вышвырнуть его отовсюду и испортить репутацию перед клиентами, хотя не сделаю этого, чтобы не вызвать еще больших насмешек. Но мальчику не хочется терять кормушку, и он будет лизать коврик у входа в квартиру и лить крокодиловы слезы, а я, как дура, растрогаюсь и снова его прощу.
        От понимания этого стало невыносимо, и я вдруг резко развернулась через сплошную на встречку, чтобы ехать обратно в Москву. Опасно, конечно, вот так выскакивать, не видя ничего перед собой, но иначе просто невозможно. По газам!
        Последнее, что услышала, был свой собственный крик и вопль Андрея из трубки:
        - Настя!!!
        Последнее, что увидела - грузовик, идущий по встречной, на которую я вырулила, и ужас на лице водителя, уже не успевавшего избежать столкновения… Дальше все поглотила кроваво-красная пелена, в которой звуки стали вязкими и медленными, а потом и вовсе слились в один сплошной гул…
        Вроде выспалась, хотя вокруг темно… Чем это так пахнет? Ой, как бок болит… и голова тоже…
        И вдруг в памяти высветилось сразу все: идиотская ссора с Андреем на виду у всего офиса, гонки по трассе, попытка развернуться на встречке и грузовик, идущий на хорошей скорости в лоб.
        Где это я, в больнице? А может, вообще на том свете?
        Рука наткнулась на что-то странное. Что у них за матрасы такие, новая технология? Нечто вроде тюфяка с сеном… И укрыта чем-то непонятным… Интересно, на том свете бывают тюфяки с сеном? Нет, там не бывает больно, разве что в аду, но тогда был бы огонь, а здесь темно…
        Постепенно сквозь головную боль стало пробиваться понимание, что не все так хорошо. Странными оказались не только больничные матрасы. Отчетливо пахло деревом и церковью, это запах ладана. Меня уже отпевают?! Но я же жива, определенно жива!
        С перепугу я уселась, невзирая на боль в боку. Нет, слава богу, не в гробу и не в церкви, просто в деревенской комнате, в углу крохотная лампадка перед образком, свет только от нее, и кто-то похрапывает, голос, похоже, женский.
        Фу… значит, не настолько угробилась, даже не в больнице. Тюфяк под боком приятно пах сеном, где-то далеко лаяла собака… Тихо, мирно, деревня, одним словом. А может, это как раз то, что мне сейчас нужно, чтобы успокоиться? Вяло протекла мысль: что с машиной, но думать об этой груде железа (иначе и быть не могло после лобового столкновения с грузовиком) не хотелось. Глаза закрылись сами по себе…
        Над ухом раздается незнакомый голос:
        - Вроде ровно дышит…
        Ему отвечает другой:
        - А то? Воинтиха свое дело знат…
        Что это за говор? Я вроде за Кольцевую-то едва выехала.
        С трудом разлепив глаза, обнаруживаю перед собой милое девичье личико, девчонка крепкая словно репка, кровь с молоком и через плечо на грудь толстенная коса. Вот это да, я таких кос живьем не видела!
        - Привет… Где это я?
        Девчонка звонким голосом с удовольствием сообщает:
        - Дома.
        - Где?!
        - Дома, Насть, ты че, дом не узнаешь?
        Так, все-таки с головой у меня не все в порядке, удар грузовика был слишком сильным, недаром при малейшем движении перед глазами начинают летать черные мушки… Я прикрываю глаза, и девчонка, видно решив, что мне худо, сообщает кому-то:
        - Снова в беспамятство впала.
        - Пусть поспит, Воинтиха сказывала, ей спать ноне надо. После оклемается…
        Я с трудом переворачиваюсь к стене, решая про себя, что оклематься не мешало бы, потому что окружающее на мой дом не похоже ни в малейшей степени. Вдруг меня осеняет: девчонка имела в виду свой, а не мой! Но додумать не успеваю, в помещение кто-то входит, и мужской голос заставляет меня еще старательней прикидываться спящей. Вернее, не столько голос, сколько то, что он произносит:
        - Я к Юрку кобылу перековать, и сразу поедем.
        - Дяденька Федор, Настя глаза открывала, только не узнала никого. Ноне снова заснула.
        - Эх, беда… Ничего, вы ее не троньте пока, Воинтиха сказывала, такое от удара может быть. Оклемается наша Настя, всех вспомнит…
        Девчонка обрадованно соглашается:
        - Вспомнит, бог даст, вспомнит. А кобылу, что Настю опрокинула, зарежут?
        - Тю, глупая! С чего кобылу-то резать?! С кем не бывает, испугалась малость, взбрыкнула.
        Девчонки ушли вместе с мужиком, обещавшим, что Настя все вспомнит, а я осталась соображать. Вдруг меня осенило: я сплю. Конечно, я просто сплю! Но хотелось бы уже проснуться. Рука сама потянулась за что-нибудь себя ущипнуть. И тут…
        Хорошо что в комнате никого не было, потому что ужас подбросил меня в сидячее положение, невзирая на боль в боку и голове. Нога, за которую я попыталась ущипнуть, была не моей! Нет, она вполне адекватно отреагировала на щипок, но это была чужая нога! В следующий миг я вообще чуть не заорала, не моим оказалось и все остальное - руки, ноги, грудь… коса, куда толще той, которой я только что восхищалась у девчонки.
        Повалившись обратно на постель, я силилась хоть что-нибудь понять. Я не сплю, это ясно, потому что слышу, вижу, чувствую боль в боку… Тогда что со мной?!
        Как ни старалась отогнать одну-единственную мысль, объясняющую происходящее, та упорно возвращалась. Пришлось ее додумать, потому как ничего другого в голову не приходило: я в чужом теле. Реинкарнация? Ни себе фига, как говорит моя приятельница Лиля!
        Теперь главное, понять, куда это меня вселили. Упитанную девицу с толстенной косой, пожалуй, ниже пояса, зовут, как и меня, Настей (уже легче). Дядька Федор явно имеет к ней какое-то отношение. Это все, что пока известно. Одно хорошо - эта Настя, похоже, тоже попала в аварию, только на лошади, и все считают, что у нее потеря памяти. Не сказать, чтобы мысль успокоила, но стало хоть чуть легче, главное, не перестараться, а то как бы не отправили на настоящее принудительное лечение в психушку из-за потери памяти.
        Ну и как из этого тела выбираться в свое собственное (надеюсь, оно осталось целым?). Или мне «подарили» это взамен угробленного в машине? Мерси, конечно, но поприличней ничего не нашлось? В нем же из диет пару лет не вылезать придется.
        Сообразив, наконец, оглянуться вокруг, я с ужасом поняла, что переместилась не только в пространстве, но и во времени, потому что никакого намека не только на телевизор или холодильник, но даже нормальную мебель или часы в комнате не было! Наоборот, словно в этнографическом музее истории древнего быта. С трудом проглотив ком, вставший в горле, я попыталась успокоиться и осознать произошедшее. Произошедшее осознаваться категорически не желало…
        Вот всю жизнь терпеть не могла чтиво про «попаданцев», казалось, что там происходит одно и то же. А Верка обожала и глотала буквально пачками. Однажды, правда, пришлось и мне изучать методику поведения современников в диких условиях древности. Это когда мы вознамерились прожить две недели в деревне в доме Веркиной тетки. Я, как дама уже со средствами, отвечала за материальную часть, а библиотекарша Верка за идеологию. На вопрос, а что мы будем читать, лежа под яблоней, подруга ничтоже сумняшеся ответила, мол, все схвачено! Неподъемная сумка производила должное впечатление, и я сунула ее в багажник, не став проверять содержимое. Зря, потому что это «все» оказалось именно набором книг о несчастных (или счастливых?) современниках, которых судьба (машина времени, магический кристалл, призрак давно почившей прабабушки, крутая попойка… или еще что-то) отправляла в далекое прошлое. В округе не нашлось ни библиотеки, ни нужного магазина, и выбирать пришлось между Молитвословом, стоящим на полочке кособокой этажерки, и Веркиным чтивом.
        Зато теперь я считала себя подкованной в вопросах поведения «попаданцев». Перво-наперво следовало пообщаться с местным колдуном или колдуньей, чтобы выяснить, с какого перепуга или ради какого хитрого замысла Высшие Силы совершили этакую рокировочку Господи, а если барышня в это же время чудит в Москве на Ленинском?! Такую мысль пришлось срочно отгонять, потому что ни к чему хорошему перемещение привести не могло. Девица в условиях мегаполиса XXI века сдуру натворит такого, что, вернувшись в реальность, можно обнаружить себя в Кащенко! Думать на эту тему было одновременно смешно и страшно.
        Несомненно, пора навещать здешнюю оппозицию христианству.
        Но никуда идти не пришлось, потому что эта оппозиция пожаловала уже через четверть часа в лице той самой Воинтихи, что уговаривала дать мне выспаться.
        - Я ничего не помню…
        Это была ложь, я помнила все, но только не то, что нужно для мира, в котором оказалась. Помнила адрес своей электронной почты, какие совещания и переговоры назначены на ближайшую неделю, расписание тренировок, коды трех банковских карточек, стоимость бензина на заправках… Но чем это могло помочь сейчас?
        Если эта Воинтиха настоящая колдунья, она обязательно поймет, что я нездешняя. А если нет?
        Воинтиха оказалась ненастоящей, так себе, знахарка, не больше. Она ласково похлопала меня по руке:
        - Вспомнишь, все вспомнишь… Я тебе тут питие принесла для памяти, оно поможет. Ага, непременно поможет.
        И все, что ли? А как же всякое там колдовство, дохлые мыши, паучьи лапки, лягушачьи брюшки, где, наконец, ворон или черная кошка?! И зубы у бабки присутствовали, пусть далеко не все, но имеющиеся не торчали за пределы рта, и волосы забраны под платок, а не висели серыми космами… Вполне аккуратная старушка, на ведьму не похожа. Нет, это не то, что мне нужно. Придется искать настоящую и как можно скорее, торчать невесть сколько и невесть где я не могу, некогда. А вдруг я вообще в сказке? Смешно…
        Но, может, все-таки поинтересоваться сроками моей невольной командировочки? Я попыталась. Эффект получился не слишком обнадеживающий.
        Старуха рассмеялась неожиданно приятным, каким-то дробным смехом, от уголков глаз побежали смешинки-лучики:
        - И-и… милая… недолго уж осталось. Женишок-то ждет не дождется, небось. После осенин и за свадебку…
        Оп-паньки! Еще и жених нарисовался! Мало мне дома проблем со Стариковым, так тут вообще замуж выдать норовят.
        - Ка… какой жених?!
        - Не помнишь? Боярин Андрей Сивый Старой давно тебя сватал, еще по их с отцом прежнему согласию. Ничего, увидишь его, вспомнишь.
        Я с трудом сделала глотательное движение… Сивый да еще и Старой… пожалуй, с возвратом следует поторопиться. Становиться Сивой и Старой боярыней это уж слишком. В Веркиных книгах человеколюбивые сочинители хоть оставляли своих героев холостыми, чтобы не обременять семейными заботами их пребывание по ту сторону разумного. А тут могли заставить рожать боярчиков… Правда, перемещались туда-сюда обычно мужики, если и были женщины, то только в компании…
        - За что меня одну-то?
        Старуха изумленно уставилась на меня:
        - Ты ж была не против?
        Как раз я и против, если бы не была, давно бы вышла замуж за Старикова, позабавив тем самым всю свою риелторскую компанию, потому как наставлять рога начальнице с ее мужем даже интересней, чем с любовником.
        Итак, времени у меня до осенин (интересно, как это скоро?). Может, удастся оттянуть сие радостное событие хоть на пару недель, а там, глядишь, у Высших Сил совесть проснется или они поймут, что зря засунули меня в шкуру барышни… А если нет? Сбегу! Оставалось придумать, как и, главное, куда. Ничего, найдется!
        Не сидеть же в этом бреду, пока там Матвеев со своим «Интернешнелом» уводит у меня итальянцев?! Вспомнив про Матвеева, я ужаснулась. Да я так кучу сделок потеряю! Дома и на неделю выехать никуда не могу, ноутбук всюду с собой, а уж мобильник даже в душе на полочке, когда моюсь, дважды топила из-за этого, а тут до каких-то осенин торчать?! Так, хватит с меня древнедеревенского уик-энда, пора домой!
        Несмотря на сильную боль в боку и головокружение, я заставила себя подняться.
        Воинтиха покачала головой:
        - Лежи, лежи, голуба моя, рано тебе еще вставать.
        Вот еще, некогда мне, лежать и слушать эту бабку я не собиралась. Я протянула руку, чтобы отодвинуть ее в сторону и тут… Что изменилось во взгляде Воинтихи, не знаю, но он почему-то приковал к себе все мое внимание. «Лежи», - спокойно повторила бабка, и я послушно улеглась обратно. Хотела встать и не могла, пыталась что-то сказать, но язык не слушался.
        - Пролежишь еще два дня. Вставать будешь, только если до ветра понадобится, да и то здесь, в доме, Любава, вон, подаст горшок.
        Я ужаснулась: ходить в туалет прямо посреди комнаты, в которой есть еще кто-то?! Но мой язык ничего не выдал из моих мыслей, потому как просто не подчинялся. Зато Воинтиха наклонилась ко мне и тихонько объяснила:
        - Лежи пока и слушай. Помолчишь, чтоб лишнего не наболтала…
        Я только хлопала глазами. Удивительно, но ни страха, ни даже беспокойства не было, просто мое тело мне не подчинялось. Нет, оно не было парализованным или бесчувственным, просто при любой попытке, например, спустить ногу с лавки та упорно возвращалась обратно, словно выполняла программу помимо моего мозга.
        Ну, ни фига себе! Если простая знахарка может такое, то на что же способны настоящие колдуны, те, которые в лесу в избушке?!
        Вдруг мне пришло в голову, как быть, если я захочу «до ветру», как выразилась Воинтиха? Та словно поняла мои мысли:
        - Коли чего по-настоящему захочешь, спросишь, получится.
        По-настоящему я хотела только одного: домой! Но такую странную просьбу выполнять, похоже, никто не собирался.
        Оставалось только лежать и хлопать глазами, как приказала милая старушка в аккуратном платке. Вот, блин, влипла! Зато в таком беспомощном состоянии мне удалось хорошенько подумать.
        Перед уходом Воинтиха что-то объяснила «моим домашним», те кивали, соглашаясь и осторожно косясь на меня. А вдруг она рассказывает, кто я такая в действительности?! Вот было бы здорово! Ладно, ближайшие часы покажут, чего мне ждать от суровой действительности.
        Оказалось, ничего хорошего. Суровая действительность добреть не собиралась. Нет, меня окружили вниманием и заботой, рядом все время вертелась та самая девчонка с толстой косой, ежеминутно заглядывая в глаза и интересуясь, не надо ли чего. Это мне быстро надоело, и я прикинулась спящей. Девчонка со вздохом уселась на соседнюю лавку, а я принялась размышлять. Правда, результат был просто плачевным, ничего, кроме как разыскать местного колдуна и вытрясти из него необходимые мне сведения, все равно в голову не пришло. Но это можно было придумать за четверть часа, зачем же так долго меня мурыжить?!
        Наверно, я все же заснула по-настоящему, потому что очнулась от умопомрачительного запаха и сразу поняла, что немыслимо хочу есть! Девчонка на мои открытые глаза отреагировала воплем:
        - Проснулась!
        У меня просто зазвенело в голове, если она на каждый мой чих будет так орать, то я оглохну куда раньше, чем выздоровею.
        - Чего кричишь, Любава? Тихо!
        Разумный голос принадлежал еще одной девочке, уже постарше, пожалуй, юной девушке, совсем юной.
        - Насть, ты молчи, Воинтиха сказала, что она тебя пока обездвижила и голос отняла, чтобы ты силы не теряла. Ты только кивни мне, ладно? Есть хочешь?
        Я кивнула, поражаясь обыденности произошедшего, их не удивляло, что человека можно на время обездвижить и отнять голос. Нормально! А что еще у них тут можно на раз-два-три? Одно хорошо: мне пока ничто не угрожало.
        От мыслей об угрозе меня отвлек горшочек с каким-то варевом. Именно от него умопомрачительно пахло! Я села, спустив ноги с лавки, на коленях немедленно появилось полотенце, на нем большой ломоть хлеба, в руках ложка и тот самый горшочек. Слюни заполнили рот так, что если бы я хотела что-то спросить - не смогла бы. Мне пришлось сдерживать себя, работая деревянной ложкой, чтобы скорость поглощения варева не была слишком большой для больной-то. В похлебке не было мяса, только всяческие коренья, зелень и какие-то травки, но вкусно-о… Едва я проглотила варево, как Любава притащила большую миску с рыбой. О том, что это рыба, я догадалась только по видневшимся костям, остальное заставило задуматься, где ж они вылавливают этаких китов, потому как кусочек филе с одним-единственным позвонком тянул на полкило, не меньше. Вилки, конечно, не полагалось.
        Я мысленно вздохнула: немудрено, что у моей «вместительницы» такие упитанные бока. Ладно, последний маленький кусочек, а завтра разгрузочный день. В конце концов, неизвестно, сколько времени я (или она) не ела, может, поэтому столь зверский аппетит? В глубине души понимала, что, учуяв вкусный запах, снова не удержусь и наемся, нет, нажрусь от пуза. Тут же нашлось оправдание в виде подлой мыслишки о необходимости простого восстановления сил. Мой наглый организм воспринял оправдание на ура и стал расправляться с рыбой так, словно этих сил требовалось на целую роту голодных солдат. Ой, сдается, на такой диете никакой фитнес не поможет…
        Все время поглощения немыслимого количества калорий в виде куска жирнющей рыбы я слушала говор своих родственников и ужасалась, как я их понимать-то буду?! Тут никакой пары дней не хватит. Например, чей-то женский голос в соседней комнате, где за столом, видно, собралась остальная семья, вдруг завопил:
        - Не, ты гля, вот пыра-то, вот пыра! Пралик тя возьми!
        Что случилось, я так и не узнала, потому что женщина выскочила за дверь, и ее голос доносился уже со двора, распекая за что-то «меренья». Ну и как я должна понять все эти «пыры», «пралики» или «меренья»?
        Словесные закидоны продолжались, в комнату вошла Любава и, поглаживая живот, радостно объявила:
        - Настябалась я… аж пузо трещит. А ты?
        Только слова про пузо помогли мне понять, что она не насмеялась, а наелась. Я кивнула:
        - И я.
        - Теперя ложись и спи. Воинтиха сказывала: тебе после кормежки вот енто дать, чтоб спала без просыпа до завтрева.
        Я послушно выпила «вот ентот» настой Воинтихи, лучше спать, чем ужасаться своему будущему. У меня особенность - я перенимаю акцент или манеру говорить за какие-нибудь пару часов, это значит, что «цекать» и «тяперять» буду уже к вечеру. Оно мне надо? Выкорчевывай потом из себя такие умения.
        Полежав немного с закрытыми глазами, я действительно задремала, но ненадолго. Проснувшись, услышала, как та самая женщина, что ругалась на «пыру», наставляет Любаву насчет меня:
        - А ты все одно сиди рядом и рассказывай ей.
        - Про чево?
        - Про все. Про нас всех, кто кому кем доводится, про всю жизнь. Вспоминай обо всем. Воинтиха сказала, что только так ей память и можно вернуть. Пусть она спит, а ты рядышком болтай, только не ори, как нынче.
        - Ага.
        С этой минуты Любава стала моим раздражителем на два дня. Она действительно уселась рядышком и стала рассказывать… изложение событий и родственных взаимоотношений не отличалось ни последовательностью, ни логичностью, ни литературным языком, напротив, девчонка была весьма косноязычной, но помогла мне немыслимо.
        Уже к концу дня я знала, что дядька Федор мне лично вовсе не дядька, а отец, причем любящий. Он воевода, а при малолетнем князе так и вовсе хозяин в городе. Матери у меня (то есть у Насти, внутри которой я расположилась) нет, умерла давно. Что строгая женщина Анея - Любавина и Лушкина (это девочка постарше) мать, а Федору сестра. Что они приехали из Рязани в Козельск два года назад…
        При слове «Козельск» я вздрогнула. Козельск… собственная память услужливо вытащила главу из диссертации Андрея о защите Козельска от татар и о том, что он был полностью уничтожен Батыем. Батый… Батый… это же 1237/38 год и позже… Если Козельск стоит, значит, татар еще нет.
        Любава заметила мои переживания и, напрочь забыв наставления матери, заорала во все горло:
        - Настя вспомнила! Она Козельск вспомнила!
        Я даже уши руками закрыла, ну и горластая у меня двоюродная сестричка! Дал же бог голосовые связки, такая в одиночку целый хор переорет. Девчонка, заметив мои движения, испуганно закрыла рот обеими руками. В комнату почти вбежала старшая из сестер, Лушка:
        - Что случилось?
        Любава только кивала на меня, все так же держа руки у рта. Я невольно рассмеялась. Луша облегченно выдохнула.
        - Чего она орала-то?
        - Мы в Козельске?
        - Да. Ты помнишь?
        Я уклончиво пожала плечами:
        - Чуть-чуть.
        - И то слава богу!
        Но средства Воинтихи действительно помогали, причем сначала стало «восстанавливаться» как раз таки тело. Это я поняла, когда вдруг принялась ловко переплетать косу. В Москве у меня никогда не хватало терпения отпустить длинные волосы, то есть они были не больше, как до плеч, а коса… Даже не коса - косища! В руку толщиной и ниже пояса, если волосы распустить, то чуть не до колен. И волосы упругие, живые, мечта любой женщины века двадцать первого. Такую даже носить тяжело, голову назад оттягивает. Может, поэтому у них осанка горделивая?
        Мои руки легко справились с непривычным занятием. За руками последовало тело, а потом и разум. Неожиданно я обнаружила, что во мне словно живут две особы - взрослая женщина двадцать первого века и юная девушка века… не знаю какого, но не позже Батыева нашествия. Причем удивительно, но они уживались легко, не мешая друг дружке. Или пока не мешая? Да уж, конфликтов внутри собственной особы, то есть откровенного раздвоения личности, мне бы не хотелось. Стало немного страшно оттого, как поведет себя эта двойная Настя. Я уже догадывалась, что моя собственная натура не преминет взбрыкнуть еще не раз. Как бы сие не вызвало нежелательной реакции со стороны окружающих…
        Родня откровенно обрадовалась, когда я из состояния овоща перешла в нормальное (или почти нормальное). Особенно была довольна почему-то Лушка. Хотя причину ее радости я поняла быстро, видно, Настя и Лушка очень дружны.
        В Лушку я влюбилась с первой минуты. Более беспокойной натуры, жизнелюбки и выдумщицы не встречала. Все время, когда не спала, Лушка фонтанировала самыми разными идеями, далеко не всегда одобрявшимися старшими членами семьи, из нее без остановки сыпались вопросы, часто нелепые, сентенции и замечания. Благодаря этой болтушке я за полчаса узнала куда больше, чем за все время рассказов ее сестры.
        Лушке тринадцатый год, Любаве девятый. Анея средняя сестра, в Рязани живет еще младшая - Олена. Олена, по мнению Лушки, дура, потому что, будучи боярышней, вышла замуж за простого кузнеца. Ну и что, что по любви, все равно дура! Не надо влюбляться в кого попало. Козельск с Рязанью не сравнить (кто бы спорил), там посад и то больше. Зато у Козельска детинец поболее рязанского будет! В Козельске прежний князь погиб на охоте («лось копытом по зубам вдарил»), а нынешний мал, поэтому в качестве жениха никому не годится: «Ваське всего четыре года». Ну, мне-то что, у меня жених уже есть, а вот если Лушке придется выходить замуж, так за кого?
        Сестрица мечтательно закатила глаза, вспоминая моего жениха:
        - Боярин Андрей хорош…
        - А ты откуда знаешь?
        Сейчас скажет, что и я знаю, просто забыла, получится настоящий позор. Я не слишком жаждала знакомиться со своим нареченным даже заново, но тронутая невеста, не узнающая собственного жениха, наверное, позор для семьи. Лушка замотала головой:
        - Я его в Рязани видела. Правда, красивый… И не дурак!
        - А это откуда известно?
        - Конечно, не дурак, если на тебе женится.
        Резонно, мне было даже лестно, но все же хотелось понять критерии своей двоюродной сестрицы.
        - А с чего он именно меня выбрал?
        Господи, надеюсь, я ему никаких клятв любви и верности не давала?
        - А они с дядькой Федором когда-то договорились. Вернее, боярин Юрий Иваныч…
        - Это еще кто?
        - Ну, Сивый же, отец Андрея! Что когда дети подрастут, то поженятся, когда тебе пятнадцать исполнится.
        Так, уже легче, мне, кажется, пока пятнадцатый… Как бы узнать, когда у этой Насти день рождения?
        - Это скоро?
        - Чего, свадьба? - В ответ на мой кивок сестрица пожала плечами. - Как сговорятся окончательно, так и будет. Ну, с Семена до Гурия точно.
        Кто бы еще объяснил, что значат эти сроки… Но я решила не задавать сразу много вопросов, пока меня за косу никто под венец не тащил. И вдруг осенило:
        - А дядька Федор… ну, отец, он не к этому Сивому поехал?!
        - Не-е… он в Чернигов, а Андрей Юрьевич в Коломне… Он у коломенского князя Романа Ингваревича…
        Полегчало. По крайней мере, пока отец вернется, пока окончательно договорятся, время, чтобы взять какого-нибудь колдуна за горло, у меня есть.
        - А чего отец в Чернигов поехал?
        - По делам вместо князя. Васька - князь маленький, сопляк совсем, заместо него дядька Федор всем заправляет, его слушают все…
        Не успела я удивиться неуважительному упоминанию юного князя, как пришлось отметить другое: после слова «все» Лушка явно притормозила, видно, был в Козельске кто-то, кто не слишком подчинялся Хозяину. Я уже понадеялась, что это исключение касается меня лично, но сестрица жестоко развенчала мои мечты. Покосившись на двор, где раздавался командный голос тетки Анеи, Лушка со вздохом уточнила:
        - … почти все…
        Ясно, сестра брата послушанием не балует.
        Помимо просвещения меня в отношении родственников, Лушка активно восстанавливала знания и во всем остальном. Следующие дни я попросту моталась вместе с ней по Козельску и окрестностям, что оказалось крайне полезным занятием, и слушала, слушала, слушала, то и дело задавая дурацкие вопросы. Но сестрицу вопросы не пугали, поговорить она любила.
        Но меня больше заботило другое. Воинтиха Воинтихой, а мне нужен кто-то посерьезней, чтобы был колдуном или колдуньей, знающими не только средства обездвиживания и восстановления местной памяти, но умеющими объяснить, что я здесь вообще делаю. Немного поразмыслив, я решила обратиться не к Лушке, а к Любаве. Что и сделала в первый же день относительно нормальной жизни, когда ноги несли меня куда нужно, а не обратно на лавку. Родственники отправились по своим делам кто куда, Анея с Лушкой так вообще уехали в какую-то деревню со смешным названием Дешовки, время у нас было.
        На вопрос о колдуне Любава немного испуганно ответила, что есть, конечно.
        - А ты че, Ворона не помнишь?
        Так, значит, местную оппозицию православию зовут Вороном.
        - Неужели спрашивала бы? А где он живет?
        Если скажет, что за углом, то пиши пропало, это не колдун. Нет, Любава с ужасом округлила глаза:
        - В лесу…
        - Ты дорогу знаешь?
        - Ой, я к нему не пойду. Страшно…
        - Ну хоть показать можешь?
        - До поляны доведу, а дальше ты сама.
        - А чего боишься? Он страшный?
        - Не… просто колдун же…
        - Пойдем сейчас, пока дома никого?
        Чуть подумав, Любава согласилась.
        Лес меня поразил необычайно, я даже не знала, что такое бывает. Он был нетронутым, то есть не загаженным абсолютно. Как заповедник, причем экстра-класса! Ни одного рваного сапога или пакета под кустом, ни тебе следов пикников, костровищ, стекол от битых бутылок… Но довольно быстро я перестала искать взглядом следы человеческих преступлений против природы, потому что заросли вокруг просто-таки кишели самыми разными обитателями. С трудом удержавшись, чтобы не заорать восторженно, когда прямо из-под ног, сердито пофыркивая, прочь отправился ежик, а чуть подальше дятел серьезно принялся за сосну, я оглядывалась теперь уже не в поисках пакетов или оберток от шоколада, а с интересом. Посмотреть было на что.
        Грибов… хоть косой коси, в кустах кто-то возился, не обращая на нас внимания, вокруг неумолчная перекличка птичьих голосов, чье-то ворчание, фырчание и возня. Ой, мамочка! Как бы не наступить на кого или самой не стать обедом. Конечно, я преувеличила, никто на меня нападать не собирался, но, ей-богу, странно видеть и слышать столько живности вокруг. Когда это бывало, чтоб совсем рядом, не выдержав напряжения, из-под куста сиганул в сторону, страшно петляя, заяц?
        Любава не обращала на такие мелочи внимания, ну заяц и заяц, кто их не видывал? Стороной прошла большая лесная корова - лосиха, вот ей девочка дорогу уступила сознательно, остановилась и переждала, пока грустная морда удалится на приличное расстояние.
        Господи, чего же мы лишились, обретя блага цивилизации! Трава по колено даже в лесу, деревья в три обхвата и с вершинами где-то на уровне пятого этажа… от грибов ступить некуда, птицы только что не на голове гнезда вьют… грустные лоси за каждым кустом, а под кустами зайцы целыми выводками… Теперь я уже не удивлялась размерам рыбы, которой меня кормили, в таких условиях маленьким, кажется, был только человек, остальные - гиганты. И позволила же природа сему паршивцу вырасти больше остальных и этих остальных забить, загнать по дальним углам поредевших, измельчавших лесов, землю закатать в асфальт, а в небо выплюнуть кучу всякой дряни, чтоб самому же дышалось через раз!
        От мысленных обличительных тирад по поводу неразумности человечества меня отвлекла необходимость все же смотреть под ноги и за Любавой, которая двигалась легко и уверенно.
        Мы долго пробирались какими-то едва приметными тропинками (одна я бы давно заблудилась) и наконец вышли к лесной поляне. Только бы Любава никуда не ушла, а то ведь я обратно сама не выберусь. Тут же стало смешно: а если мне и выбираться не придется, а девчонка будет меня ждать? Ничего, немного погодя драпанет домой и будет рассказывать страшные сказки о том, как колдун украл их Настю. Украл и съел!
        Только что-то подсказывало мне, что Ворон обратно меня не отправит. Вот не отправит и все.
        Чуть раздвинув кусты, Любава вздрогнула и кивнула в сторону поляны:
        - Вон…
        По шепоту было понятно, как она боится. Я кивнула:
        - Ты меня здесь подожди, я недолго. Только не уходи, ладно?
        Хотя, конечно, сколько там пробуду, не представляла.
        Посреди небольшой полянки на пеньке сидел дед, судя по всему, тот самый колдун. Я решительно шагнула к нему. То ли в этом мире все не так, как должно быть, то ли наши представления о нем сильно хромают, но никаких признаков сверхъестественного у человека на пеньке не наблюдалось. Ни белых как снег волос до пояса, ни большущего посоха, ни насупленных бровей… Старый, конечно, но ничего грозного.
        - Здравствуйте.
        Господи, забыла поинтересоваться у Любавы, как положено приветствовать колдуна, хотя девчонка вряд ли это знает.
        - Как любое божье создание, пожелала здоровья и ладно. И ты будь здорова…
        Не знаю, от чего я остолбенела больше. От того, что он услышал мои мысли, ведь я вслух сказала лишь одно слово, от того, что его губы остались сомкнутыми, или от того, что колдун ратовал за божьи создания? Ни фига себе колдуны пошли! Ну, с закрытым ртом, ладно, это просто чревовещание, я слышала про такие фокусы, что про божьих тварей твердит, тоже понятно, вокруг какие-никакие христиане… а вот что мои мысли читать может, это уже хуже. Хотя, какая разница?! Мысль у меня в данный момент одна: как вернуться домой?! Пусть читает!
        Глаза старика смотрели насмешливо. Удивительно, что мне не удавалось уловить их цвет, но не черные - точно.
        - Зачем тебе домой? Здесь плохо?
        Так, разговор пошел сразу о деле, это уже хорошо.
        - Нет, конечно, здесь прекрасно, свежий воздух, натуральная пища, но хотелось бы как-то поскорей вернуться обратно. Там дела ждут, работа стоит.
        Он просто смотрел на меня, ничего не отвечая, и я, как дура, принялась убеждать этого старика из бог знает какого столетия, что меня надо немедленно вернуть обратно туда, откуда притащили!
        - У меня масса дел, если меня долго не будет, сорвется много сделок. Потеряются деньги, и немалые… а я ответственна за большой коллектив… - Ну как же его убедить?! - Я простая бизнес-леди, и мое место в Москве, в моем офисе. В конце концов я совершенно не гожусь для той миссии, которую для меня избрали!
        Старик встал, теперь разлепились уже губы, голос оказался на удивление молодым и вовсе не скрипучим, как я ожидала:
        - Не я тебя сюда привел, не мне и возвращать…
        Я успела только набрать воздуха, чтобы заорать: какого черта тогда выслушивать все это с умным видом?! Но крикнула иное, потому что он насмешливо продолжил:
        - Но ты права, ты слишком слабая, чтобы быть на что-то годной…
        - Я слабая?! У меня пояс по карате… пусть не черный, но коричневый! Я ходила в горы! Я прыгала с парашютом! - Вдруг я вспомнила то, чем, несомненно, могла сразить деда наповал. - Я занималась спортивным фехтованием на мечах!
        - Да ну?! - насмешливо округлил глаза дед.
        Я понимала, что это подвох, но отступать было поздно.
        - Держи!
        Только привычка к неожиданностям помогла мне поймать брошенный меч. Меч учебный, деревянный, но откуда он взялся у спокойно сидевшего деда? Ясно, колдовские штучки, однако не показать свое умение я все равно не могла. Правда, занималась фехтованием два года назад, было такое увлечение, даже на семинар «Княжьего стяга» в Коломну ездила… Надеялась, что тело не забыло и я сумею покрутить у деда перед носом восьмерку или еще чего покруче. И вдруг ужаснулась: какое тело, мое или то, в которое я попала?
        Но раздумывать некогда, сам колдун поднялся и выставил чуть вперед руку с длинной жердиной. Ха! Перебить такую даже учебным мечом - раз плюнуть. Я усмехнулась…
        Плюнуть пришлось действительно только раз, потому что уже через мгновение я обнаружила себя… сидящей на земле. А дед стоял надо мной, протягивая руку, чтобы помочь подняться. Я даже не поняла, как это получилось… Но допустить, чтобы он меня еще и поднимал, не могла, вскочила на ноги, словно подброшенная пружиной, мысленно с удовольствием отметив, что тело девчонки подчиняется моим командам.
        Следующий выпад на задницу меня не посадил, зато чуть не пролетела носом вперед… А дед снова спокойно наблюдал за моими попытками сообразить, что произошло. Я возмутилась:
        - Это… колдовство!
        - Нет. Просто ты спешишь… Хочешь увидеть ошибки?
        Во мне боролись два желания - плюнуть на все и, швырнув меч, броситься прочь, и желание действительно понять, как это я так оплошала. Второе победило. Дед кивнул:
        - Нападай, только медленно, я тоже буду делать медленно.
        Нет, я все поняла, кроме одного: как он может так быстро реагировать? Движение, которым дед ответил на мое, я бы легко повторила и сама, но только раз в пять медленней.
        - Этому можно научиться…
        - Научиться можно всему! - почти разозлилась я. - Меня за этим притащили в дальнюю даль? Что, нельзя было научить дома?!
        Взгляд деда стал жестким:
        - Повторяю, не я тебя притащил, не ко мне вопросы.
        - А к кому?
        В ответ только пожимание плечами. Врет, знает ведь!
        - Ну хорошо, хоть как это надолго?
        Снова движение плечами и… спина колдуна. Он не собирался дальше разговаривать со мной. Просто развернулся и направился к какой-то халупени у края поляны. И снова во мне боролись противоположные чувства…
        - Что мне делать?
        - Живи.
        - Я… я еще приду?
        Спина замерла лишь на мгновение, но равнодушия в голосе уже не было:
        - Приходи. Научу мечами биться… спортивно.
        Я в бессилии сжала кулаки, знает ведь, гад, зачем и как надолго меня сюда засунули. Ничего, я заставлю тебя сказать!
        Тут я вспомнила, что дед умеет читать мысли. Ну и фиг с ним!
        Оставленная за кустами Любава изумленно оглянулась на меня:
        - Ты че так быстро? Не стал разговаривать?
        Вообще-то не стал. И вообще-то быстро. Но не настолько, чтобы удивляться, все же я продемонстрировала свое умение (или неумение) биться мечом против обыкновенной жердины. Я пригляделась к Любаве, та удивлялась не зря, кажется, девочка не успела даже присесть… Ой-ой… у меня появилось подозрение, что по ту сторону кустов время течет как-то чуть не так…
        Разобраться в бушевавших внутри чувствах было нелегко. Смешалось все: от восторга, что столкнулась с настоящим колдовством, до откровенного страха перед ним. Но в конце концов осталась… злость на то, что оказалась в ловушке, никто мне просто так вырваться не даст, но и объяснять, зачем я здесь, тоже не желает. Чувствовать себя игрушкой в чьих-то даже очень сильных руках не слишком приятно, а с моим характером просто невыносимо. Злость от бессилия заставляла сжимать кулаки, впиваясь ногтями (кстати, без всякого маникюра) в ладони.
        Светило солнышко, щебетали птички, вокруг стоял вековой лес, умопомрачительно пахло, нет, благоухало, воздух настолько свежий, что в груди больно, а у меня на душе злость и мрак!
        Из мрачных размышлений меня вывела Любава, она вдруг испуганно шарахнулась ко мне.
        - Что?!
        - Лешак чудит…
        - Кто?
        - Вон.
        Я глянула в сторону кивка Любавы, и, клянусь, моя рука сама потянулась перекреститься. От нас удалялось что-то большое и темно-зеленое. Я попыталась взять себя в руки, бред, какой лешак?!
        - Это… это медведь… или лось…
        Любава на мою откровенную глупость только покачала головой:
        - Не, лешак то был. Насть, я больше к Ворону не пойду, так недолго и пропасть…
        - Ладно, - храбро объявила я, - теперь сама дорогу найду.
        - И ты не ходи, слышь, не ходи! Лешаки, они зазря перед людьми шастать не будут, ежели показался, значит, недоволен нашим приходом.
        Хотелось крикнуть: «А я довольна?!»
        Неужели и правда тут лешие по лесам бродят? А русалка на ветвях есть? Или водяной?
        На мой вопрос Любава помотала головой:
        - Не, русалки на ветвях нет, че ей на дереве делать? Они вон в озере плавают. И водяной тоже там.
        - Водяной? Ты его видела?
        Девчонка моего сарказма не поняла, согласно кивнула:
        - Видела. И ты видела, только забыла.
        Так… я определенно хотела домой в Москву, причем как можно скорее, чтобы не свихнуться окончательно. Жить в мире, где по лесу бродит леший, а на озере можно пообщаться с Водяным или поболтать с русалками, это уже слишком… А если еще и цепные коты сказки рассказывать начнут…
        Дома нас ждала взбучка от Анеи.
        - Ишь чего удумали, к Ворону ходить! На лешего нарваться захотелось?!
        - А мы лешака и встретили, - почти беззаботно поведала я, приведя всех в неописуемый ужас.
        - Где?
        - У старого болота, - расстроенно вздохнула Любава, и я понимала, почему. Не ляпни я про лешего, может, и обошлось бы, зато теперь точно влетит.
        В следующие минуты я поняла, кто в этом доме, а заодно и в Козельске, хозяин. Это не был малолетний князь или мой (вернее, Настин) отец Федор, хозяйкой явно была Анея! Пришлось поклясться, что к Ворону ни ногой, я, правда, умудрилась вставить «без разрешения», предвосхищая случай, если все же отправлюсь туда еще раз. Хотя сомнительно, чтобы мне выдали такое разрешение. Но ведь я не уточнила, у кого его нужно получить, можно же спросить у кого-нибудь старшего, но не столь строгого…
        Анея только покосилась на меня, она явно поняла, что я замыслила, но сделала вид, что не заметила. Ох и хитра моя (Настина) тетка… С ней надо держать ухо востро, а то посадит под замок и глазом не моргнет. И она раньше других углядит, что во мне есть червоточина. Взяло зло, почему я должна прятаться? Я что, сюда напрашивалась?!
        А еще мне было обещано, что вернувшись (уехал куда-то, что ли?), отец всенепременно устроит мне выволочку покруче:
        - Он тебя плеточкой-то отходит!
        - Чего?!
        Я ничуть не сомневалась, что тетка грозит просто для острастки, не может отец побить меня плетью. Почему? А вот не может и все тут. И к Ворону я пойду, захочу и пойду. Пусть они своей Настей распоряжаются как собственностью, а не мной. О том, что я теперь «их Настя», почему-то не думалось.
        Вечером, лежа без сна, я пыталась понять, стоит ли мне действительно идти к Ворону еще раз.
        Дед сегодня просто поиздевался над моими умениями. И дело не в том, что он уж очень быстро реагировал на любое мое движение, он прав в корне. По меркам моего века, я весьма продвинутая и много чем увлекающаяся, вернее, увлекавшаяся, ныне недосуг, девушка. Нет, уже леди… бизнес-леди… Тридцать лет, свое вполне успешное агентство недвижимости, два десятка сотрудников, офис… Конечно, особняком на Рублевке похвастать не могу, но, во-первых, там не купить на доходы от среднего бизнеса, а во-вторых, на фиг он мне сдался? А вот квартирка в сто двадцать метров, хотя и без вида на Кремль, имеется. Вполне ничего, если Андрея выгнать, так совсем просторно…
        Я действительно имею коричневый пояс по карате, на черный не пошла сознательно, потому что мастером становиться надо всерьез и навсегда, а мне некогда.
        Знаю три языка, вполне прилично подкована культурно, Джоконду от «Черного квадрата» Малевича отличить способна, у меня абонементы в несколько европейских музеев и театров, масса знакомых среди столичной богемы…
        Я дважды прыгала с парашютом и изображала из себя варяжскую героиню с мечом в руках… люблю лошадей и не болтаюсь кулем в седле… трижды в неделю посещаю спортзал и плаваю…
        И как мне все это может помочь здесь? Да никак! Даже умение крутить клинком девятки со сменой плоскостей и в обратном направлении.
        Недвижимостью здесь никто не торгует. Разве что стать первой? Вот была бы хохма, представляю шок археологов, откопавших агентство недвижимости тмутараканских времен. А, кстати, какой вообще век? Надо осторожно выяснить, жаль, что у деда не спросила…
        Про парашют, подозреваю, местная спортивная общественность несколько не в курсе… Ой, наверное, и культурная про Малевича тоже… Не говоря уже о музее современной скульптуры или инсталляциях… Может, начать просвещать? Решат, что ударилась слишком сильно, и напоят чем-нибудь покрепче Воинтихиного.
        Даже умение держаться в седле не пригодится. Как, скажите, взгромоздиться в седло в рубахе почти до пят?!
        А что вообще может пригодиться из московской жизни? После некоторых размышлений пришлось сделать неутешительный вывод: ни-че-го. Это что же получается, весь мой прежний опыт тридцати лет жизни практически не нужен, чтобы выжить в очень простой среде?! Это потому что я в глухой деревне. Была бы в городе… ну хорошо, пусть не просто в городе, а хотя бы по времени поближе к своему веку… Например, в восемнадцатом веке… Да нет, и там тоже не получилось бы… Ну, в девятнадцатом…
        Обидно, но оказывалось, что все мои знания и умения годились только для века двадцатого и не больше. Мало того, я вдруг поняла, что они мало пригодны даже в двадцать первом вне Москвы, где-нибудь в небольшой деревне. Там тоже наплевать на новомодные течения в культуре, а лошади, небось, уже перевелись. Так что же, я лишний человек?!
        Ни хрена! Я продукт своей эпохи и своего общества. И весьма ценный продукт. И не моя вина, что меня переселили куда-то не туда. Верните меня в Москву, и все встанет на свои места. Я из мегаполиса двадцать первого века, там мне и место!
        После размышлений о своей полной непригодности в Древнем мире такой вывод несколько успокоил и придал уверенности. Правда, вокруг ничего не изменилось. Одно ясно: дед не собирался помогать мне переселяться обратно. Но злости на него я почему-то не испытывала, словно понимая, что он делает это по служебной необходимости. Может, он меня действительно должен чему-то научить? Чему? А вот это мы у него и выясним, никуда не денется, объяснит, а заодно и то, когда я вернусь.
        Придя к такому решению, я успокоилась и даже повеселела. Ладно, надо расслабиться и получать удовольствие, все равно сделать пока ничего нельзя.
        Постепенно жизнь вошла в нормальное (по их меркам) русло.
        Я просто перестала замечать все словесные выверты, вернее, во мне заработал внутренний переводчик, тормозила на мгновение и тут же соображала, что анамнясь значит несколько дней назад, гребовать - брезговать, а казюлька (причем именно через «а») это не то, к чему мы привыкли в Москве, а змея. А вот если с «о», то уже содержимое носа. Лупастый оказывался глазастым, а коником была не лошадь, а лавка у самого входа, вернее, не лавка, а ящик с сиденьем. Поразивший меня анамнясь пыра - просто ротозей, а пралик, который должен его разбить, - паралич.
        Эти открытия давались легко и постепенно перестали вообще требовать каких-то мозговых усилий. В общем, я вписывалась в жизнь, в которую попала, быстро и без проблем. Но как же мне хотелось «выписаться» из нее к себе обратно! Кроме того, душа чуяла, что проблемы как раз впереди…
        Иногда, правда, сознание чуть задерживалось, если бывало отвлечено чем-то другим. В лесу Лушка ткнула куда-то пальцем и обрадованно воскликнула:
        - Гля, кака бздюкля!
        - Кто?! - опешила я.
        - Ну, бздюкля же. Вон, гляди.
        Там, куда показывал ее палец, стоял здоровенный гриб-дождевик, старый, трухлявый, тронь, и разлетится по всему лесу. Это же подтвердила и Лушка:
        - Не тронь, а то пылить начнет, не прочихаешься.
        Так я узнала, что бздюкля - это просто дождевик. Вообще, язык был изумительно точным и выразительным. И нюансов оказались тысячи. Вот чапать - это просто идти, даже понуро, улепетывать - куда быстрее, а шалаться - гулять без дела. Я поневоле начала заниматься лингвистическими исследованиями.
        Историческими пришлось тоже. Надо же было выяснить, в какой век я попала. Осторожный вопрос, какой год на дворе, заставил Лушку секунд десять сосредоточенно морщить лоб, но когда в конце концов сестрица нашлась, мне это помогло мало:
        - Дык… мне тринадцатый, а тебе пятнадцатый…
        Вот пуп Земли!
        - Я тебя спрашиваю, от Рождества Христова какой.
        - А… это ты у попа нашего Иллариона спроси. Я откель знаю?
        Мозг мгновенно превратил «откель» в «откуда», уже не заморачиваясь подобными мелочами. Главное - я понимала произносимое. Идти к священнику почему-то было стыдно. Попробовала зайти с другой стороны:
        - А от Сотворения мира?
        Лушка снова наморщилась, но все же выдала:
        - Шесть тысяч семьсот сорок пятый, кажись…
        Я попыталась сообразить. Отнимать, кажется, нужно пять тысяч пятьсот восемь лет… Это получается…
        От результата своих арифметических вычислений я чуть не рухнула наземь - 1237 год! Ей-богу, будь я просто московской барышней без вынужденных занятий историей Батыева нашествия из-за Андрюхиной диссертации, я бы лишь приняла к сведению. Да нет, даже высчитать не смогла бы. Но именно благодаря научным изысканиям своего неверного бойфренда отлично помнила, что декабрь 1237 года - это взятие Батыем Рязани, самое начало нашествия. Мать моя, куда меня занесло!
        Лушка засуетилась вокруг:
        - Ты че, ты че?
        - Так, чего-то голова закружилась, сейчас пройдет…
        - Ты сядь, сядь.
        Сесть мне не мешало, чем больше я пыталась что-то сообразить, тем хуже это получалось. На дворе первое сентября 1237 года, я в Козельске, том самом, который в марте Батый разрушит до основания и, уничтожив жителей, запретит даже упоминать название города, прозвав его «Злым городом». А до этого будут сож женные Рязань, Москва, Владимир… ой… Тут не только голова закружится. Что делать?! Мне срочно нужно к Ворону, и плевать на все запреты Анеи!
        К Ворону меня отвела Лушка. Сестрица оказалась авантюристкой еще той, она не испугалась возможной выволочки и исхитрилась вместе со мной улизнуть из дома. До самой полянки мы добрались куда быстрее, то ли Лушка знала другую дорогу, то ли я шла уже не первый раз, а когда путь повторяешь, он всегда кажется короче. Но все время рот у нее не закрывался, сестрица так и сыпала вопросами:
        - А Ворон, он старый?
        - Ты что, его не видела?
        - Не, я только издали, он к нам близко не подходит…
        Я задумалась: старый или нет. Вроде не слишком.
        - А лешак страшный? А вы очень испугались? А он на вас орал или просто попугал?
        - Да он вообще нас не пугал, прошел стороной, и все.
        - А Ворон разговаривает или каркает?
        - Чего?! Конечно, разговаривает. С чего ты взяла, что он каркать должен?
        - Ну, Ворон же…
        - Если мать тебя вороной зовет, это же не значит, что ты каркаешь.
        - А давай я буду каркать.
        Следующие минуты три лес оглашало дикое карканье Лушки, на все лады изображающей из себя ворону. Хорошо что в тринадцатом веке еще не было Гринписа, не то защитники природы наверняка подали бы на мою сестрицу в суд за многочисленные инфаркты, полученные местным вороньем. Честное слово, тамошняя пернатая фауна явно притихла, то ли пытаясь перевести на свой язык Лушкины вопли, то ли просто с перепугу. Скорее второе, во всяком случае вороньих откликов не послышалось, восторженных хлопаний крыльями тоже.
        Слава богу, ей быстро надоело, вернее, возник следующий вопрос:
        - А на поляне тепло или холодно?
        - Луша, мы не заплутаем с твоей болтовней?
        - Не, вон почти пришли уже.
        Мы действительно пришли, заросли орешника я узнала. Но перед тем, как отпустить меня туда, Лушка все же зачем-то требовательно переспросила:
        - Так тепло или холодно?
        Вот какая ей разница? Или боится, что я замерзну? Я пожала плечами:
        - Иди и посмотри сама.
        - И пойду! - решительно объявила моя сестрица, раздвигая кусты.
        Вот ляпнула на свою голову! Кто знает, можно ли приводить с собой кого-то?
        Но Ворон ничего против появления Лушки не имел, правда, он сделал в ее сторону движение рукой с раскрытой ладонью, и девушка замерла на полуслове, не закончив движения.
        - Здравствуйте.
        - И ты будь здорова. Я не знаю, зачем и насколько тебя привели в этот мир, потому ответить не смогу. Сюда не приходи, не стоит пугать весь город, - Ворон кивнул на замершую Лушку.
        - Вы обещали меня научить биться мечом.
        - Без меня сделают.
        - Кто знает, зачем я здесь?
        - Придет время, объяснят.
        - Когда оно придет?!
        - Ты всего седмицу здесь, а уж извелась…
        - У меня каждый день на счету.
        - У всякой живой твари каждый день на счету, каждому срок отмерян. Вот и научись беречь эти денечки, а не тратить попусту.
        Я понимала, что он прав, но от философствований по поводу пустой траты времени легче не становилось. А Ворон снова сделал жест, Лушка обрела способность двигаться и болтать.
        - Здрасте.
        - Здравствуй, девица-красавица, - в лучших традициях сказочных персонажей протянул Ворон. Чего это он ерничает, ведь только что разговаривал нормально?
        - А… а можно я тут у вас посмотрю?
        - Ну, смотри.
        Лушку хлебом не корми, дай сунуть любопытный нос с какую-нибудь щель. Ворон усмехнулся, глядя, как она принялась только что не обнюхивать поляну.
        - Ей ничего за это не будет?
        - За что? Пусть посмотрит, там ничего нет.
        - Нет или…
        - Или. - Глаза Ворона усмехнулись, я все же разглядела их цвет - как у всех голубой. Или это только пока здесь Лушка?
        - Что мне-то делать?
        - Живи пока, видно, твое время еще не пришло.
        - На Русь скоро придут татары…
        - Может быть.
        - Я из-за этого здесь?
        Его глаза сменили цвет, и снова я не могла понять, какие они. Ворон стоял ко мне лицом, и я точно видела, что теперь его губы не шевелятся.
        - Тебя прислали Светлые Силы. Ни к кому больше не ходи, жди своего часа.
        Я покорно кивнула:
        - Хорошо.
        Кажется, он заложил в мою многострадальную башку программу покруче Воинтихиной, и в Лушкину тоже, потому что мы топали домой так, словно никогда и не собирались ходить к Ворону. Сестрица рассуждала сама с собой:
        - И никакой он не колдун, ничегошеньки у него нет! Чего боятся? Живет себе мужик бобылем и живет…
        Да уж, этот мужик показал тебе только то, что хотел показать. Оглянувшись, я увидела, что и без того едва заметная тропинка на глазах зарастает травой и кустарником. Это осенью-то! Теперь ни я, ни Лушка найти дорогу к Ворону не сможем, он закрылся от меня и моей любопытной сестрицы. Ну и ладно, сама разберусь.
        Мы ушли не так уж далеко, когда я вдруг бросилась к Лушке, хватая ту за руку:
        - Смотри! Чего это?
        Сестрице замеченное мной тоже не слишком понравилось - на дереве были прилажены череп и рога.
        - Обозначение владений колдуна…
        - Ворона?
        - Не, кого-то другого. Я здесь этого не видела, может, новый кто появился? Это худо, кто знает, что за человек.
        - А колдун человек?
        - Настька, ну ты че? Он же колдун. Пойдем отсюда.
        Вот интересное ощущение - рядом со своей более юной сестрицей я становилась ведомой и вообще послушной телкой. Даже если сбросить со счетов то, что я в этом мире слепой котенок, все равно, из поведения Лушки ясно, что моя Настя держалась похоже, в их паре Лушка стопроцентная заводила. Как, собственно, и во всем остальном. Да уж, Лушка явно Анеина дочь, с этим не поспоришь.
        Но я и не собиралась спорить, мне пока выгодней держаться ведомой. Насколько пока? Пока не освоюсь в этом мире, чтобы понять, как из него слинять обратно в свой привычный. Конечно, я буду с тоской вспоминать чистую, прозрачную как слеза воду в реке и ручье, чистый воздух, чистый лес, дом, в котором потрясающе пахнет деревом, льняную рубашку, в которой не жарко и не холодно, еду с совершенно иным вкусом…
        Но жить все равно предпочту в загазованной Москве на двенадцатом этаже с сыплющими искрами от наэлектризованности вещами, зато с кондиционером, массой прибамбасов для уюта в доме и примочек для уюта тела. А душа? Но ведь ей уютно при постоянном беспокойстве и необходимости ежеминутно решать сотни вопросов, которые за меня никто не решит. Оказывается, от размеренной, неторопливой жизни тоже можно устать. Удивительно, но мне очень хотелось вернуться туда, где с утра по сигналу мобильника приходится вскакивать, мчаться под душ, наспех пить кофе и потом часа два торчать в пробке, проклиная все на свете, - дорожное движение, московское правительство и тысячи идиотов, которым лень проехаться утром на метро! Мне страшно не хватало телефона, достающего утром, днем, вечером и даже ночью, не знающего ни выходных, ни праздников, не хватало истерик агентов из-за срывающихся сделок, сложных переговоров, банковских счетов, автомобильных пробок, супермаркетов, суеты и даже выхлопных газов! Среди всего этого лесного великолепия мне катастрофически не хватало душной Москвы. Я до слез, до истерики хотела домой. Или
хотя бы надежды поскорее туда вернуться. Но надежда таяла с каждым днем, даже надежда просто вернуться, без поскорее…
        Век тринадцатый
        Жизнь в городе текла своим чередом, козляне пару дней поболтали о странностях воеводиной дочки и забыли, своих забот невпроворот. Не один летний день год кормит, в первые дни осени тоже. Бабы добирали в лесу последние летние ягоды, уже пошла брусника, а там и до кисленькой клюквы недалеко… Носили огромными корзинами грибы… Весь Козельск и округа уставлены козлами с надетыми на них снопами хлеба. Может, потому и прозвали Козельском, а вовсе не из-за козлов?
        Хотя таковых тоже хватало, причем в людском обличье. И не всегда козельских, пришлые частенько забредали. Два таких появились непонятно откуда, замученная лошаденка едва тянула здоровенный воз, груженный до самого верха. Сказались купцами, причем византийскими, мол, от самого моря этот воз везут, а потому приморились сильно. Но охранники у ворот оказались бдительными, стали интересоваться, куда везут, потребовали, чтоб показали, что под рогожами… Пришлось подчиниться: с вооруженными людьми спорить опасно.
        Лушка предложила сходить за поздней малиной, мол, знает, куда никто не ходит, а потому там малина чуть не до первых морозов есть. Стоял не просто теплый, а по-настоящему жаркий денек, и забраться в лесную тень вообще-то хотелось, к тому же я просто не знала, чем себя занять, а потому сразу согласилась. На нытье Любавы, чтобы взяли с собой, Лушка строго ответила:
        - Мала еще!
        Это звучало смешно, между сестрами разница в возрасте года в четыре. Хотя в такие годы это не всего четыре, а целых четыре. Ушли мы одни. Выходить пришлось через те ворота, в которых остановили воз двух пришлых, и как раз в то время, когда дружинники разбирались с содержимым. Меня насмешила разница в облике двух купцов один был невысокий и кряжистый, словно дуб, а второй длинный и тощий. Именно длинный, а не рослый, потому что вся его фигура производила впечатление несуразности: длинные руки, длинные ноги и сплошные углы на месте суставов… Сначала я подумала о Дон Кихоте и Санчо Пансо, но тут же мысленно обругала сама себя, Дон Кихот никак не мог быть вот таким дурным, он хоть и внешне нескладный, но толковый. А этот бестолково суетился, пытаясь развязать рогожу, чтобы показать содержимое воза.
        Сам воз стоял чуть наискось, так что протиснуться между ним и воротами оказалось довольно трудно, мало того, крепыш еще и не упустил возможности прижать идущую впереди Лушку Но девчонка не растерялась, завизжав так, словно мужик уже залез ей под подол. Дружинники отреагировали быстро, и оба мужичка едва не лишились жизни. Я проскользнула мимо уже свободно. Отскочив чуть в сторону, Лушка внезапно остановилась:
        - Давай посмотрим, чего с ними сделают?
        - Пойдем, зачем тебе?
        - Интересно же, а вдруг тати?
        Мужики оказались не татями, но и явно не купцами, они не смогли объяснить, что же на возу. Под рогожами ровными рядами стояли прочно перевязанные и переложенные горшки.
        - Чего внутри-то?
        Оба лжекупца забормотали что-то невнятное… В это время их лошаденка пыталась дотянуться до упавшего с чьего-то воза клочка сена, видно, изголодала бедная. Охрана забеспокоилась. Старший кивнул более молодому:
        - А ну позови Ветеря…
        Тот бросился выполнять приказ. В это время первый охранник принялся развязывать один из горшков. Видно, поняв, что попались, купцы вдруг дали стрекача! Первой среагировала Лушка, она ловко подставила подножку крепышу, и тот растянулся в пыли. Его товарищ, уже сделавший два шага дальше, вернулся, шустро помог подняться Лушкиному обидчику, и оба припустили с такой скоростью, что не на всякой лошади догонишь. Вид улепетывавшего мужика, который только что пытался лапать Лушку, показался таким уморительным, что мы покатились со смеху, хотя надо было догонять.
        Охранник поднял голову от горшков на возу и с изумлением уставился на облачко пыли, укрывавшее двух приятелей.
        - Чего это они?
        Лушка развела руками:
        - Знать, воз-то чужой…
        - Да уж, - почесал затылок дружинник.
        В это время подошел старший, выслушал всю историю, вздохнул, ему явно не хотелось самому разбираться со всякими бесхозными возами и лошадьми. Но делать нечего, пришлось. Было решено лошадь накормить, а воз до возвращения воеводы поставить в дальнем сарае, потому что дружинник заявил, что из горшка пахнет какой-то гадостью.
        - Кто его знает, что за дрянь они везли?
        Убедившись, что под горшками ничего, кроме сена, нет, охранники помогли лошади втащить воз в ворота. Остальное мы не видели, потому что потеряли интерес к происходившему и отправились по своим делам.
        Малинник действительно был дальний, там никто не собирал ягоды, они висели на каждой веточке, были бордовыми, налитыми соком и спелостью… А запах… ну разве так пахнет садовая малина? Я осознала, что малинового запаха, вернее, аромата никогда и не вдыхала. Отправив первую ягоду в рот, поняла, что и самой малины не пробовала. Даже то, что продают старушки на рынках, выдавая за лесную малину, рядом не лежало с этой настоящей, древней. Ответственно заявляю: у экологически чистых продуктов совершенно иной, прямо обалденный вкус!
        Лушка принялась есть ягоды, выбирая самые крупные и вкусные.
        - Э, а ты собирать-то будешь?
        - А… я… потом, когда наемся. Надо съесть сразу много, чтоб на них глядеть противно стало, тогда и в кузовок можно. Не то будешь отвлекаться… то… и дело.
        В рассуждениях сестрицы был свой резон, немыслимый аромат и вкус манили, и я последовала Лушкиному примеру. Ягод было много, наелись быстро, а потом также быстро набрали полные корзины. Еще чуть, и можно домой.
        Тут я обратила внимание на то, что Лушка снова притихла. Молчать моя сестрица могла только в трех случаях, все три я уже прекрасно знала - еда, сон и занятие чем-то недозволенным. Лушка уже наелась, поэтому первое отпадало. Не спит, это точно. Но чем недозволенным можно заниматься в малиннике?
        - Эй, ты чего притихла?
        Лушка стрельнула на меня каким-то озорным взглядом, продолжая свое занятие.
        Какие у них у всех глазищи - обалдеть! Сплошная синь или голубизна… Таких никакими цветными линзами не сотворишь. Интересно, а какие у меня?
        На явно дурацкий для окружающих вопрос Лушка спокойно пожала плечами, она первой привыкла к моим закидонам с памятью и соображалкой:
        - Когда какие…
        - Это как?
        - Когда довольная - голубые, а как злишься - синие.
        Если честно, то мне больше по душе синие, что ж теперь, постоянно злиться? У самой Лушки глаза тоже, когда чем-то недовольна, отливают фиалковым цветом.
        Я все же разглядела, чем занималась моя сестрица, Лушка старательно (даже язык высунула!) мазюкала малиной свои ногти. Стало смешно: маникюр по-древнерусски. Конечно, вместе с ногтями сок окрасил и кончики пальцев.
        Но оказалось, что Лушка старалась вовсе не для красы, это она решила меня напугать. Закончив работу, дуреха выставила вперед растопыренные пальцы и бросилась ко мне с воплем:
        - А-а… Ага! Я тебя сейчас!..
        Лушке тринадцатый, но она деваха крупная (по местным и средневековым меркам), а потому на следующий год ее точно отдадут замуж, пора. Но иногда эта без пяти минут невеста ведет себя как детсадовское дитя.
        Вот и сейчас она принялась выть и таращить глаза, изображая из себя какую-то только ей понятную нечисть. Самое удивительное, что я… поддержала сестрицу.
        - Ой, боюсь, боюсь…
        Мы орали так, что нас, наверное, было слышно и в Козельске, хотя до него далековато, все же малинник дальний. С визгом и хохотом две упитанные кобылы скакали минут пять. В результате одна из корзин оказалась перевернутой, а Лушка… когда она поднялась, раздавленная малина была у бедолаги повсюду. Несколько секунд мы молча смотрели друг на дружку, потом я, не выдержав уморительного вида сестрицы, прыснула, в ответ прыснула и сама пострадавшая, и обе расхохотались.
        - Всю малину испортила… - вздохнула я и мысленно усмехнулась, мне частенько пригождались «домашние» фразы, только не всегда их смысл оказывался привычным. - Что теперь говорить будем?
        Лушка махнула рукой:
        - Скажем, мол, до нас обобрали.
        - Логично.
        - Чего?
        - Правильно.
        - Чудная ты все же, Настька, стала, после того как с кобылы навернулась и башкой долбанулась.
        Вот она, прелесть средневековой прямоты. Никаких тебе интеллигентских вывертов вроде «мне кажется, у вас… м-м-м… как бы сказать… появились некоторые проблемы со здоровьем…». Все в лоб: «навернулась» и «долбанулась». И попробуй возразить.
        Но Лушке надо отмыться.
        - Река вон там.
        Было невыносимо жарко, плескаться, будучи одетыми и зайдя в изумительную воду только по щиколотку, просто обидно.
        - Давай искупаемся?
        Лушка широко раскрыла глаза:
        - Ты что?! Уже нельзя!
        Я помнила, что прошел какой-то там день, после которого купание запрещено, но вода так манила… К тому же лучший способ похудеть - это ежедневно плавать. Конечно, про ежедневно не могло быть и речи, но хоть один раз, единственный разочек…
        - У тебя в волосах малина, придется купаться…
        Я прекрасно видела, что Лушка сама готова забраться в воду и только морально-этические соображения, вернее, простые запреты, останавливали девушку от опрометчивого поступка. А тут я со своими стремлениями что-то нарушить…
        Через минуту мы уже плескались, обдавая друг дружку веселыми брызгами.
        - Только недолго, потому как высохнуть еще нужно. Твоя коса сколько сохнуть будет…
        Да, мне пора выбираться, моя роскошная коса выдаст противоправные действия лучше любого соглядатая. Пришлось вылезать. Лушке тоже.
        Я распустила волосы, которые укрыли всю спину, и со вздохом сняла с куста рубаху, но надеть не успела.
        - Настя… - растерянно прошептала Луша, почему-то с ужасом косясь за мое плечо.
        Резкий поворот, и перед моими глазами крайне неприятная картина: из кустов, довольно усмехаясь, выползал тот самый крепыш! О намерениях мужика недвусмысленно говорил его масленый взгляд и идиотское хихиканье:
        - Гы-гы-гы…
        Словно утку подманивал. А из-за его плеча выглядывала физиономия тощего приятеля, правда, несколько смущенного увиденным. Искупались, называется. Не хватает только изнасилования в этом тринадцатом веке!
        Луша немедленно присела в воду, а я невольно осталась на берегу мне деваться некуда. Спешно обернутая вокруг тела рубаха плохая защита от двух облизывающихся мужиков…
        Голова работала со скоростью компьютера. Если противника нельзя победить физически, его побеждают морально! С насильниками также, вряд ли эту рожу можно усовестить или просто испугать визгом. Он прекрасно знает, что рядом никого, и раньше, чем на поднятый шум прибежит помощь, мы будем распяты на земле, изнасилованы и попросту придушены!
        И куда только смотрит милиция?
        Неожиданно даже для себя я вдруг спокойно шагнула к мужику:
        - Ну чего, голых баб не видел?
        Тот снова хохотнул:
        - Гы-гы…
        Так… интеллектом здесь не пахнет, придется грубить. Я постаралась, чтобы в голосе не прозвучало ни тени страха или сомнения, напротив, он стал почти задушевным:
        - Я тебе, дебил, сейчас как врежу промеж ног - то, чем детей делают, отвалится!
        - Чего?! - опешил насильник.
        - Вали отсюда, пока рога не поотшибала!
        - Тю, сдурела, бешеная! - сделал шаг назад мужик. А я наступала на него, выставив вперед руку и шевеля вытянутыми пальцами:
        - Попадешься мне еще раз, я тебе, киллеру недоделанному, пасть порву, моргалы выколю и превращу… - я на мгновение запнулась, пытаясь сообразить, во что можно превратить этого насильника, - превращу в колоду дубовую!
        Почему возможность стать дубовой колодой так испугала мужиков, непонятно, но удирали они классно! Ломились через кусты, как два медведя! И наверняка унося полные штаны впечатлений.
        И только когда треск ломаемых кустов стал слышен далеко, я вдруг осознала, насколько испугана сама, села на траву и, закрыв лицо руками, попросту разревелась. Давненько со мной такого не бывало… Предыдущий раз я плакала в двадцатом веке во втором классе, когда мальчишки ушли без меня прыгать в сугроб с крыши гаража. Я тогда отправилась делать это сама и сломала ногу. Ревела не столько от боли, сколько с досады, что у всех получилось, а у меня нет. Правда, потом гордо демонстрировала свои костыли, в которых, если честно, не было никакой необходимости.
        Луша метнулась на берег, наспех натягивая рубаху, присела рядом:
        - А что ты им сказала, Насть? Чего они испугались?
        Мне вдруг стало смешно, действительно, чего испугались эти придурки, угрозы полуголой девчонки?
        - Что отобью то, чем детей делают…
        - Чего?!
        Мы сидели и смеялись, глядя друг на дружку, смеялись до слез, до икоты, истерически…
        - А еще… еще… я обещала… что превращу его… в дубовую колоду…
        - А ты можешь?! - испуганно ахнула Луша.
        Так… забываться нельзя. Не хватает, чтобы решила, что я умею такое.
        - Не больше, чем ты.
        - А чего же грозилась?
        - А что делать, ждать, пока изнасилуют?
        - Ой, - прижала руки к груди Лушка, видно, до конца осознав, какой угрозы нам только что удалось избежать.
        - Не рассказывай никому, не то позора не оберешься.
        - Конечно, что ты, стыдно же…
        Да, и в тринадцатом веке приходилось рассчитывать только на собственную находчивость.
        Когда возвращались обратно, я размышляла, не надо ли было применить пару приемчиков, чтобы несостоявшийся насильник оставил на берегу несколько зубов. Но вспомнила Лушкин испуг от угрозы превратить мужиков в дубовые колоды и решила, что вид голой девицы, демонстрирующей приемы карате, - это слишком. Слава богу, что не применила.
        Да, мать, тебе следить за собой и следить… Это не двадцать первый век и даже не двадцатый… Как бы не вытворить чего. Пожалуй, неизвестно еще кому сложнее - дурехе из тринадцатого века в двадцать первом или мне.
        Нам оставалось выйти на дорогу и там уже на солнышке досушить и переплести косы, как вдруг Лушка шарахнулась ко мне. Опять леший чудит? Нет, сестра кивком указала на куст, вернее под него. Оттуда торчала чья-то нога.
        - Эй…
        Я уже сообразила, что Лушка зовет зря, мужик не спал, здесь явно криминал, потому что ступня неестественно выгнута. Так и оказалось, мало того, там нашелся и еще один. У обоих головы проломлены чем-то тяжелым, в темных глазах застыл ужас и непонимание. Оба убитых почти голые. И тут до меня дошло: у длинного лжекупца рукава богатой рубахи куда короче рук. Конечно, просто одежда была не его!
        - Лушка, это те двое их убили…
        - Кто?
        - Ну, те из ворот… которые нас…
        - Ой, че делать?
        - Их надо как-то догнать, они еще кого-нибудь убьют.
        - Как догнать, они вон как удирали?
        Понимать, что мы сами едва не стали жертвами этих татей, было не слишком приятно. Но сообщить в городе об убитых надо, и мы поторопились домой, забыв о мокрых волосах.
        Конечно, Анея по мокрым волосам догадалась, чем мы занимались. Объяснение Лушки: «В воду свалились» ее не убедило.
        - Обе разом, что ли?
        Нас спасло только то, что остальным было не до наших проказ, народ ринулся проверять сообщенные нами сведения. Убитых доставили в Козельск. Несомненно, эти двое и были настоящими владельцами воза с горшками. Ловить их убийц бессмысленно, мы с Лушкой не рассказали, что встречались с ними, хотя Анея уж очень настороженно вглядывалась нам в лица, но если бы и сказали, толку чуть. Эти два козла так перепугались моего наскока с обещанием отбить все, что в штанах, что искать их поблизости от Козельска бесполезно.
        По общему решению и с согласия князя (Ваське действительно оказалось года четыре, на князя он никак не тянул) убитых похоронили по православному обряду. Объяснение попа Иллариона, мол, Господь сам разберется, всех устроило. И правда, чего заморачиваться, римского толка или греческого, Бог один, ему все равно.
        Конечно, шли разговоры, что будь в Козельске воевода Федор, быстро разыскал бы татей и повесил на суку. Раздавались даже смешки, мол, отрезал бы то, чем детей делают, чтоб больше таких уродов не рожали. Услышав о таком варианте расправы, я даже хмыкнула, уж очень он совпадал с обещанным мной. Одно слово - отцова дочь! Настя начинала мне нравиться. Беспокоило только то, что под явным влиянием Лушки пятнадцатилетняя девчонка все чаще забивала во мне тридцатилетнюю разумную женщину…
        А еще пора было браться за свою талию, вернее, бороться с ее отсутствием. Конечно, меня горячо (сама не зная, зачем) поддержала Лушка. Началось все с позы лотоса.
        Мы с сестрицей жили наверху в маленькой горенке, на лавке Анеи я только отлеживалась после падения, обычно туда не допускался никто. В нашу горенку набивалась Любава, но допускать девчонку в свои владения не желали мы обе, Лушка из ревности, а я из опасения совсем впасть в детство.
        Мой отец если и был боярином, то явно не самым богатым, пусть и очень влиятельным в местных масштабах. Наш терем (или как там называется) хотя стоял на подклети, имел не слишком просторные апартаменты внутри. Правда, тетка Анея не забыла, что она боярыня, держала двух сенных девок и достаточно холопов. Однако, видимо отцовскими стараниями, большинство холопов жили на положении младших родственников, то есть за стол садились вместе с хозяином и ели на равных. Правда, спали холопы в менее комфортных условиях, чем мы.
        Здесь не было стекол в окнах, их закрывали бычьи пузыри. Старательно выделанные, они все равно пропускали очень мало света, полумрак разгоняли свечи (хорошо хоть не лучина) и свет печей и лампадок. Все равно мало, потому при любой возможности мы старались быть на дворе, где светлее. Но это не всегда удавалось и днем, все же осень вступала в свои права, становилось все холоднее и зачастили дожди. А уж вечером вообще приходилось сидеть в полумраке. Видно, полумраком это было для меня, привыкшей совсем к другому освещению, остальным не казалось темно. Постепенно привыкала и я сама, наверное, глаза привыкли давно, а вот мозг еще бунтовал, требуя включить свет. Лушка слова «включить» не понимала.
        Вечером, сидя на своей лавке перед сном, я вдруг сложила ноги по-турецки и устроила руки с пальцами колечком на коленях. Лушка, любопытно покосившись на меня, тут же повторила. Она, пыхтя, старательно подтолкнула под себя негнущиеся ноги и замерла, сильно наклонившись вперед.
        - Выпрямись. Спина должна быть прямая.
        Позиция далась моей сестрице нелегко, но она постаралась, конечно, полюбопытствовав:
        - А это зачем?
        - Для медитации, - не открывая глаз, сообщила я.
        - Для чего?
        - Вот если правильно сесть и от всего отвлечься, уйти в себя, то наступает умиротворение.
        Две секунды Лушка пыталась «уйти в себя», но, видно, вход был закрыт, на третьей раздался вопрос:
        - А как это - уйти в себя?
        - Забудь о том, что существует вокруг, успокойся…
        Это категорически не подходило моей сестрице, она тут же распахнула глазищи, выпрямила ноги и заявила:
        - Не, не получается! И ноге больно.
        Я поняла, что медитация не состоится, и неожиданно даже для себя предложила:
        - Луш, давай делать зарядку по утрам хотя бы?
        Как и следовало ожидать, потребовалось разъяснение.
        - Чего делать?
        Я встала.
        - Вот смотри, ты наклониться до пола, не согнув ноги, можешь?
        Лушка тоже вскочила.
        - Так? Могу.
        Она действительно легко достала до пола ладонями. К моему удивлению, я тоже. Но я тут же попыталась сделать классическую березку. Вот это было уже тяжело, слишком пышные формы пониже копчика тянули вниз.
        - Ух ты!
        Лушка сделала березку с пятой попытки, тут же рухнула из нее, но не расстроилась, объявив:
        - Научусь! А еще чего можешь?
        Мы пытались делать ласточку, полушпагат и еще кое-какие выверты, которые вспомнились мне сгоряча. Потом я засунула ноги под лавку и принялась качать пресс. Дальше пяти раз не получилось, причем я хорошо понимала, что завтра буду чувствовать себя просто развалиной, но остановиться уже не могла. Моя сестрица тоже.
        Сестрице понравилось крутить воображаемый обруч, делать наклоны вбок, ножницы и все остальное.
        - Луша, хватит, завтра все будет болеть.
        - Чтоб не болело, завтра надо повторить.
        Разумно, вполне разумно. Мы повторили, потом еще и еще…
        С того дня занятия гимнастикой стали для нас с Лушкой постоянными. Пока о них никто не знал.
        У меня было странное состояние. С одной стороны, крепкое молодое тело, чистая кожа, ни одного пятнышка или родинки, на лице не видно ни морщинки, роскошные волосы, отменные зубы, вода в кадушке отражала большие глазищи и первоклассный румянец на щеках с ровным овалом, жить бы и радоваться. С другой - это тело меня совершенно не устраивало своими пропорциями. Никаких 90-60-90, все куда более пухло, размер навскидку этак пятидесятый по всем параметрам. Для боярышни тринадцатого века может и нормально, но я все же была продвинутой женщиной века двадцать первого, а потому сознание бунтовало против «наличия отсутствия» талии и «наличия присутствия» пухлых бедер.
        И это при том, что у моей Насти вкусовые пристрастия далеко не во всем совпадали с моими собственными. Обнаружилось такое безобразие довольно быстро. В ответ на предложение орехов в меду мой язык успел заявить: «Нет, я же не люблю сладкое» раньше, чем я сообразила его придержать. Это я-то не люблю?! Да мне мороженое с пирожным вместе давать можно, и обязательно щедро посыпав шоколадом. У меня из-за этого две проблемы - как сохранить талию и зубы. Но слово не воробей… Я проводила орехи в меду тоскливым взглядом и принялась грызть репку.
        Внутри спорили две Насти. Нет, вы на нее посмотрите! Я, значит, должна соблюдать все, чего она захочет, а как побаловать лично меня, так воздерживайтесь?! Вот фиг тебе, завтра же нажрусь этих орехов до зубной боли. И не смей возражать! У меня тоже могут быть маленькие слабости.
        Орехов я не наелась просто потому, что это сделала Лушка и в результате всю ночь маялась из-за зуба. Пришлось показать ей точку на пальце, чтоб зажала. Убедившись, что срабатывает, моя сестрица решила, что падение с лошади весьма полезная вещь, только нужно знать, как падать, чтобы не свернуть шею, но обрести массу неведомых до тех пор знаний и умений.
        С первых дней моего пребывания в новом качестве на нашем дворе с раннего утра до позднего вечера стучали топоры да молотки - к дому что-то пристраивалось, эта новая часть соединялась с нынешней переходом. На вопрос, что это, Лушка доходчиво объяснила:
        - Женская половина. Мать и так вся извелась, что второй год с отцом на одной живет.
        Логично, Анея не забыла, что она боярыня и ей положена своя половина терема. Но у нее две дочери, выйдут замуж и что, останется в такой махине одна? Подозреваю, что именно эти соображения и останавливали Анею раньше, но Лушка повзрослела, а замуж выйдет не завтра, сенных девок развелось много, да и вообще, не дело боярыне так-то вот скромно жить, как жил до нее брат-воевода.
        Только теперь уже не стучали, там старательно конопатили щели, ладили лавки и столы, натягивали на окна бычьи пузыри. Один такой Лушка порвала, пытаясь растянуть как можно сильнее. Убедившись, что никто не видит, она ловко сунула испорченный пузырь в общую стопку и отвернулась. Я с трудом сдержала улыбку.
        Мы без конца совали любопытные носы на стройку, страшно мешая, но холопы не рисковали нас ругать, только заботливо убеждали, чтобы были осторожней. Женскую половину уже заканчивали, и нам даже показали горницу побольше, которая предполагалась для нас с Лушкой. Снова одна на двоих, при том, что для Любавы пусть маленькая, но своя. Ясно, рассчитано на то, что я отчий дом скоро покину. Ну, это мы еще посмотрим. Я поймала себя на мысли, что если уж не получится скоро обратно в Москву, то лучше останусь здесь, чем выйду замуж… Кажется, к местным условиям начала привыкать основательно.
        Золотая осень вступила в свои права, по ветру летали тоненькие паутинки, было тепло, как-то особенно ярко и красиво. Тепло, светло, хотя и немного ветрено.
        Женская половина уже была готова, но переезжать в нее Анея почему-то не торопилась. Скоро я поняла почему - тетка воспользовалась последними теплыми сухими деньками, чтобы просушить содержимое перетаскиваемых ларей и сундуков. С самого утра сенные девки засуетились, вытаскивая на двор их содержимое. На больших козлах развешивались одежды, шубы, отдельно раскладывались подушки и одеяла…
        Лушка, конечно, потащила меня смотреть на это богатство. Она, озорно кося глазом, гладила переливающийся бархат и еще какую-то ткань. Меня заинтересовал жилет, кажется, его назвали душегреей, когда вешали. Вообще-то это был соболь, причем черный соболек, каких еще поискать надо, а верх густо расшит жемчугом и… самоцветами. А еще золоченой нитью. На солнце блестело и переливалось то, что в нашем веке могло превратиться в несколько десятков роскошных перстней. Одна такая душегрея в Москве потянула бы на приличную машину… Интересно, а как здесь? И вдруг…
        - А ну пошла! Пошла прочь!
        Я шарахнулась от голоса сенной девки, неужели даже подходить к этой роскоши нельзя? Жаль, я бы только посмотрела осторожно…
        - Чего вы, барыня, испугались? Это я козе вон, ох и любопытная, шалава, так и лезет всюду.
        Я натянуто рассмеялась, что могло заинтересовать козу, блеск камней или золота? Но Лушка подтвердила:
        - Ага, она у нас в запрошлом годе кусок шубы фландрского бархата сжевала! За ней глаз да глаз нужен.
        - А привязать нельзя, что ли?
        - Ага, она такая тварюга, что собственную веревку пережевать может!
        - Так в хлеву заприте, пока сушится.
        Девки тут же потащили козу к хлеву. Бедолага упиралась всеми четырьмя ногами, отчаянно блеяла, словно ее лишали любимейшего развлечения!
        На блеянье своей любимицы прибежала Любава, заголосила:
        - Ой, мамоньки, ой, зачем же вы ее?!
        - Чего орешь, Любка? Ее запрут, чтобы опять чего не натворила.
        - Не надо ее обижать, я лучше посторожу.
        Девки замерли, было видно, что им тоже не хочется так круто обходиться с настырной любительницей красивого. Любава забрала у них веревку для привязи козы и потащила подальше от разложенного богатства. Коза подчинилась, словно почувствовав в девочке защитницу, но я заметила, как она продолжала косить на блестевшие на солнце камни и ткани.
        Не успели разобраться с козой, как одна из девок бросилась отгонять от разложенного теперь уже… сороку. Сороку спугнули, но птица далеко не улетела, села на ближайший куст, сердито стрекоча.
        - Я тебе! - девка погрозила несостоявшейся воровке прутиком. Та отозвалась новой порцией сердитого стрекотания. - Поругайся, поругайся.
        Следующие несколько минут мы от души хохотали, наблюдая, как переругиваются между собой сенная девка и птица. Одна помахивала прутиком: «Я тебе!» - на что вторая отвечала сердитым стрекотанием. Забавлялись до сердитого окрика Анеи:
        - Куда?!
        Так и есть, убедившись, что все отвлеклись на сороку, коза принялась за старое, еще чуть - и в ее зубах оказался бы край мехового одеяла.
        - Пять дур хохочут, пока коза одеяло жует!
        Анею можно было понять, мы смущенно опустили головы, а Любава потащила-таки свою любимицу подальше от запретного места и, главное, от матери. К моему изумлению, коза подчинилась, она не упиралась, не блеяла, взывая к людской жалости. Да, Анею даже козы боятся…
        Но этот день добром все равно не кончился, бестолковые девки получили свое. Правда, за дело, они так отчаянно строили глазки холопу Тришке, что тот, заглядевшись, налетел на козлы, и полное ведро помоев, тащившееся им из кухни для поросенка, опрокинулось на развешанные наряды. Больше всего пострадала та самая восхитившая меня роскошная душегрея.
        На поднятый крик во двор сбежались, кажется, все. Пришла и сама Анея. Такой злой я тетку еще не видела! Лушка зашептала на ухо:
        - Ой, что сейчас будет…
        Тетка не сказала ничего, она развернулась и лишь махнула рукой Трофиму, чтобы шел следом. Вот это и было самым страшным, если бы она кричала, часть злости вышла бы криком, а вот так молча…
        - Пойдем, Ваську проведаем, пока девок пороть будут!
        Предложение Лушки мне понравилось, лучше возиться с маленьким князем, чем слушать вопли сенных девок, которым предстояла знатная порка.
        В Козельске действительно большой для такого городишки детинец. Я мысленно попыталась сравнить его с рязанским, но тут же осадила сама себя: Рязань-то сейчас не та, так назвали Переславль Рязанский в память о погибшем городе. Интересно было бы посмотреть, какая она сейчас… Господи, я совсем запуталась про сейчас и тогда, что для меня сейчас - двадцать первый век или все же тринадцатый? Чтобы не поехала крыша, требовалось разложить все по полочкам.
        Итак, в самом начале Батыева нашествия Рязань не просто сожгли, а уничтожили… Рязанью назвали город Переславль Рязанский, стоящий выше по течению. Значит, в тринадцатом веке, пока Батыя еще нет, она, голубушка, стоит на правом берегу напротив современного города Спасска. Ну вот опять: современного! Спасска двадцать первого века. А в тринадцатом он был? Нет, на такие глубины мои познания не распространялись, хватит и того, что про Батыя все точно помню.
        От любования своими историческими познаниями меня отвлек приход к княжескому терему. Я привыкла, что во всех древнерусских городах есть крепости - детинцы, где население может укрыться в случае опасности. Здесь было что-то непонятное, детинцем, то есть крепостью, оказывался весь город. У Козельска не было маленькой укрепленной части, он весь был за большой стеной. И княжий терем стоял на открытом месте, конечно, огорожен, но без дополнительной стены. Правда, меня это волновало мало.
        У княгини Ирины грустные глаза, и от этого она казалась старше своих двадцати двух лет. Грустить есть отчего, вдовые княгини редко снова выходят замуж, вырастит Ваську до относительной взрослости - и в монастырь. А княгиня - красавица… И вдруг меня обожгло: но ведь Козельск должен пасть и все жители погибнуть! И вот эта княгиня, и ее маленький Васька. Стало не по себе, очень трудно смотреть на будущих покойников. А я? Если выйду замуж, то уеду в Коломну, но ведь и ее возьмут Батыевы войска. А Лушка? Анея? Отец, которого я хотя еще и не видела, но уже люблю?
        Впервые мелькнула мысль рассказать им хоть что-то, может, спасутся? Кому рассказать, как? Во-первых, под каким соусом я смогу это подать? Мол, мне после падения с Зорьки не только память отшибло, но и видения являться стали про ваше страшное будущее. Бред. Конечно, не поверят.
        Я поймала себя на том, что в голове засела еще одна подленькая мыслишка: если я хоть что-то изменю в прошлом, в которое попала, то моего собственного будущего не будет, значит, и возвращаться будет некуда. А какое будет? Не знаю, лучше или хуже, но в нем может не оказаться Насти Федоровой. И как тогда, навсегда оставаться здесь? Вот это вопрос!
        Я даже с маленьким князем играла рассеянно, даже едва не влипла, попытавшись рассказать ему стишок про Таню, которая громко плакала, уронив в речку мячик. Хорошо, что вовремя опомнилась и переключилась на сороку-ворону, которая кашку варила и деток кормила… Сказка про колобок князю очень понравилась, про варежку, ставшую домиком для зверей, тоже… На большее меня не хватило, вопрос о том, говорить или нет, не давал покоя.
        Лушка подозрительно поинтересовалась, откуда я знаю эти сказки. Хотелось сказать, что я вообще много что знаю, чего не знают они, но решила не выдавать все сразу, осторожно попыталась дать понять, что мне приходят знания независимо от меня.
        - Это я заметила. Тебе точно кто-то подсказывает. Ты не такая раньше была.
        Я старательно вздохнула:
        - Иногда такое подсказывают, что лучше бы и не знать.
        - Чего? - оживилась сестрица. Тут бы вот и сказать самое главное или хотя бы дать понять, что знаю, но… меня словно что-то остановило. Через секунду я разозлилась сама на себя, это не что-то, а все тот же проклятый вопрос о возможности или невозможности вернуться обратно в свою жизнь, если скажу. Теперь я понимала, что этот вопрос не даст мне покоя до конца. Только какого конца?
        Стало тоскливо, я снова почувствовала себя в большой мышеловке с прижатым пружиной хвостом и полной невозможностью избежать кары. Высшие Силы, миленькие, ну не гожусь я в героини, ей-богу! Господи, избавь меня от героизма, очень Тебя прошу. Я простая, расчетливая, деньги люблю (кто ж их не любит?), я вредная, даже глупая… Ну за что мне все это?!
        Лушка так и не дождалась от меня толковых объяснений, что же это за сведения, о которых я предпочла бы не знать. На мое счастье, долго думать о чем-то или интересоваться чем-то одним сестрица просто не могла, а потому отстала.
        Мы вернулись домой к вечеру, со двора уже все было занесено в дом и уложено в сундуки. Девок не видно, незадачливого Тришки тоже. На крыльце сиротливо висела лишь одна испорченная душегрея…
        Анея мрачно поинтересовалась:
        - Где были?
        - У княгини Евдокии, - быстро отрапортовала Лушка.
        Мы видели княгиню минут пять, остальное время действительно развлекали маленького князя, но при необходимости княгиня могла подтвердить, что мы были там. Больше вопросов не последовало, у тетки не было настроения что-либо выяснять.
        Почувствовав, что гроза нас не коснулась, мы быстро похлебали остывшее варево и улизнули в свою светелку. Правда, Лушка все же успела расспросить Любаву:
        - Здорово лупцевали?
        Та прижала ладони к щекам:
        - Ой как! Фанька только стонала, а Савка все в голос, кажись, до Чернигова слышно было. Трофим молчал. Ноне лежат все трое. Мать сказала, не отойдет душегрея-то, еще всыплет, чтобы дело знали, а не дурацкие хаханьки.
        Я не выдержала:
        - Лушка, душегрея же меховая, ее сушить в тряпках надо, не то покоробится.
        - Думаешь? Как быть?
        - Пошли, поглядим.
        Мы подхватили по старому плату и побежали на крыльцо. Уже стемнело, но даже в сумерках было видно, что мех испорчен безнадежно, видно, содержимое ведра у Тришки оказалось горячим. Но мы все равно принялись старательно промокать душегрею платами, чтобы побольше влаги впиталось.
        - А потом надо куда-то утащить и положить до утра на ровное, может, чуть расправится.
        - Не расправится.
        От этого голоса мы буквально подпрыгнули! Увлекшись своим делом, все трое даже не заметили, как на крыльцо, кутаясь в свой плат, вышла Анея.
        - Девок пожалели?
        - И душегрею тоже, - зачем-то заявила я.
        Тетка посмотрела внимательно, вздохнула:
        - Ее уже не спасешь. Надо только камни снять и жемчуга. Девок завтра в деревню отправлю, оттуда новых привезут. Вам поручу следить первое время, чтобы меха помоями не обливали. Сможете?
        Мы только дружно кивнули в ответ.
        Так у нас с Лушкой появились свои девки, у каждой по одной. Их на следующий день привезли из деревни. Теперь я собственница, и эта собственность стояла передо мной, теребя в руках кончик косы. Ростом и фигурой с меня, значит, тоже лет пятнадцать, замуж не отдали, и попала в холопки, видно, из-за родительских долгов. В предыдущий вечер я спросила Лушку как становятся холопами. Та пожала плечами:
        - Ежели в полон возьмут…
        - Какой полон в соседней деревне, Луш?
        - Значит, закупы…
        Я попыталась сообразить, закуп, видно, не вернувший долг. Ясно, передо мной стояла расплата по кредиту, это вам не двадцать первый век, здесь судебные разбирательства короткие: не вернул вовремя - либо сам, либо кто из родственников в холопы. А с холопом можно делать почти что хочешь, можно выпороть (правда, и нас с Лушкой тоже можно), можно даже убить. А вот это, как выяснилось, только по приговору. Чьему? Князя или вон воеводы.
        Но приказать этой девке делать, что я захочу, можно.
        - Как тебя зовут?
        - Стеша.
        Взгляд спокойный и не приниженный, никакой не холопский. Это хорошо или плохо? Видно, не глупа, выдержанна, но в обиду себя не даст. Я почувствовала к Стеше симпатию. Я изучала свою холопку, а Анея в это время изучала меня. Почувствовав на себе ее взгляд, я смутилась, снова обернувшись к девке:
        - Что ты умеешь?
        - Что нужно.
        Лушка в это время допрашивала свою:
        - А тебя как зовут?
        - Таюшка.
        Глазки не хуже Лушкиных стреляли во все стороны, можно поклясться, что она успела изучить все и всех на дворе.
        По тому, что девушка изучила прежде всего мужское население двора, даже деда Трофима не пропустила, и по тому, как она всех оглядывала, я подумала, что у нас будет немало проблем с Таюшкой. Как в воду глядела, хотя чего тут глядеть, нимфеток за версту видно.
        Анея с Косым с утра отправились в Дешовку на какие-то там переговоры с местным населением. Анее хотелось заполучить роскошный покос, которым дешовчане (как назвать жителей деревни со столь примечательным названием?) все равно не пользовались, поскольку сено было неудобно возить вокруг леса по болотинам, но считали своим. Тетка, видно, решила воспользоваться благостным из-за хорошего урожая и покоса настроением жителей и недорого выкупить этот покос, а их нанять для заработков на время следующего покоса. Это выгодно и им, и ей, а уж убеждать Анея умела. Где не получалось лаской, следовал командный тон, и люди подчинялись. Однажды у меня даже мелькнула мысль, что, пожелай тетка, она могла бы обездвиживать не хуже Воинтихи. Но боярыне, пусть и вдовой, это ни к чему.
        Для Лушки отсутствие матери на дворе, а уж тем более в Козельске, - праздник. Чем дальше от Анеи, тем лучше, вернее, легче жить. Строгое око матери - главный ограничитель Лушкиных безобразий, не будь его, представляю, как расходилась бы моя сестрица.
        Упустить возможность порезвиться Лушка, конечно, не могла. Убедившись, что Анеи действительно нет на дворе и Косой убыл с ней, Лушка метнулась ко мне с нелепым предложением:
        - На сеновале сено страсть как удобно сложено. Пошли, покатаемся?
        - Как это?
        - Ну, посъезжаем вниз. - Видя мои сомнения, Лушка потащила меня за собой: - Пойдем, пойдем. Здорово же!
        Будь хозяйка дома, кто бы разрешил двум почти взрослым дурехам вообще залезать на старательно уложенное сено? Но Анеи не было, и вакханалия началась!
        Мы с удовольствием и визгом съезжали вниз, валялись, хохоча, и снова забирались наверх. По-моему, я вообще перестала воспринимать себя тридцатилетней женщиной из далекого будущего, кувыркалась в сене и орала не меньше Лушки.
        В очередной раз с визгом скользнув с самого верха, мы обе замерли, подавившись смехом, - в двери стояла Анея! Кажется, единственное, о чем я подумала: откуда она взялась, если должна быть в Дешовке? Лушка все же произнесла растерянно:
        - Ма-ма…
        Тетка оглядела бедлам, который мы устроили, и пожала плечами:
        - Во дурищи-то…
        Глядя вслед ее спине, я подумала, что тетка права, сотворить то, что сделали мы, могли только две здоровенные дуры. Следующие полчаса сено быстро и старательно возвращалось на место, сделали даже лучше, чем было, вымели все. Выбрав остатки соломы из волос и старательно отряхнув рубахи, мы обреченно выползли наружу. Все тихо, вернее, каждый занимался своим, и никому до нас дела не было…
        - А… где мама?
        - Анея-то? - явно удивился распрягавший лошадь Трофим. - Так в Дешовке с утра еще. А тебе зачем?
        - Как с утра? Точно с утра?
        - Да зачем тебе-то?
        Мы с Лушкой переглянулись и быстро затрусили в дом.
        - Ты ж ее видела? - осторожно поинтересовалась сестрица, когда мы уже уселись на лавке, тесно прижавшись друг к дружке и стуча зубами.
        - Ага, видела…
        В эту минуту в дом вошла сама Анея. Мы с Лушкой дружно подвинулись по лавке подальше от вошедшей женщины. Та изумленно уставилась на нас:
        - Вы чего?
        - А… а ты когда вернулась?
        - Недавно.
        - А чего же Трофим сказал, что еще нет?
        - Он меня не видел. Вы убрали за собой?
        - Да! - в два голоса заверили мы, старательно кивая.
        Анея рассмеялась и, взяв с печи плат, вышла вон. Лично у меня отлегло от сердца, не потому что удалось избежать наказания, а потому что тетка оказалась нормальной и действительно была на сеновале, а не почудилась нам. Кажется, у Лушки тоже.
        Но еще несколько дней мы ходили мимо сеновала почему-то с опаской, словно там было что-то запредельное.
        Я уже окончательно чувствовала себя пятнадцатилетней боярышней и мало задумывалась над тем, что будет дальше. Но неожиданно снова появилось предчувствие скорых перемен… Вообще, со мной творилось что-то непонятное, с каждым днем я словно благополучно забывала прежнюю московскую жизнь и все больше вживалась в образ той Насти. Боялась строгой тетки, шкодила с Лушкой и ждала приезда отца. Почему-то было ощущение, что именно после его возвращения что-то изменится. Конечно, изменится, ведь меня должны выдать замуж! Может, посоветоваться с Лушкой о том, как отодвинуть сие радостное событие?
        Кажется, я поддалась этим превращениям почти сознательно, стараясь просто избежать ответа на тот самый страшный вопрос: говорить или не говорить? Просто заняла страусиную позицию, спрятав голову в песок, чтобы не видеть надвигающейся беды. Внутри шевелилась подленькая надежда, что, увидев такое мое совсем не героическое поведение, те, кто пересадил меня, плюнут и вернут обратно. Однажды, правда, пришло в голову, что в моем внезапном перемещении могло и не быть никакого особого умысла, просто там тело переехал грузовик, а мое, как бы это обозвать… ну, в общем, мое нутро пристроили в то, что попало под руку. И что мне теперь, погибать во второй раз, что ли?!
        Лучше всего эти тяжелые мысли забывались рядом с беспокойной Лушкой, рядом с ней размышлять было просто некогда, может поэтому я всецело подчинилась воле сестрицы. Но московское нутро из меня все равно лезло во все щели.
        На весь Козельск раздавался деревянный стук, но теперь уже не от нашего терема. Сотник Вятич снова гонял молодых дружинников до двадцать седьмого пота…
        - Настя, слышь, Вятич опять воинов гоняет, на мечах бьются. Пойдем глянем?
        Конечно, пойдем. Мне было очень интересно, как бились на мечах в тринадцатом веке, совпадают ли наши представления об этом с действительностью. И все же я усомнилась:
        - А нас пустят туда?
        Верно, мужики очень не любят присутствия женщин не только на кораблях, но на любых других своих тренировках. Даже на единоборствах терпят только у новичков, профессионалы откровенно дистанцируются. Но Лушка мотнула головой:
        - Пустят. Кабы дядька Федор в Козельске был, так не пустили бы, а Вятич, он добрый, пустит.
        Мы отправились на площадку, выделенную для тренировок дружинников. Туда явно не допускалась женская половина Козельска, но Лушка сделала вид, что просто не подозревает о таком запрете, и нагло расположилась в сторонке, стараясь не привлекать к себе внимания. Я последовала примеру своей беспокойной сестрицы.
        Лушка разглядывала изготовившихся к тренировке парней оценивающим взглядом. Ах ты ж, боже мой, средневековая нимфетка! Но на парней ее внимание действовало весьма положительно (или наоборот, я еще не поняла), они подтянулись, принялись даже красоваться… Распускание хвостов продлилось ровно до команды Вятича, о нас с Лушкой тут же забыли, видно, дружинники прекрасно знали, чем грозит излишнее внимание к постороннему. В данном случае мы были посторонними.
        Вот теперь я уже на сестрицу не смотрела, все мое внимание сосредоточилось на ударах учебных мечей и отражении их. Вот одна ошибка… вторая… дурень, влево нужно было уйти, а не тупо отступать назад! Немудрено, что шлепнулся на спину. Что ж ты тормозишь, поддевай!
        Я едва не заорала, словно болельщик на футбольном матче во время срыва атаки. Рука сжималась, словно чувствуя в ладони рукоять меча, а тело невольно отклонилось по диагонали направо назад, словно принимая удар. Эх, тренера нашего Сереги на тебя нет, он бы тебя в диагональных позициях-то помучил… Вот урод, ума не хватает центр тяжести перенести на другую ногу?!
        Почувствовав на себе пристальный взгляд, я оглянулась. Лушка просто пожирала меня глазами.
        - Ты… вот так умеешь?
        А была не была!
        - Я лучше умею, чем эти недоделки!
        - Врешь! - впилась в меня сестрица.
        Отступать было поздно, я замотала головой, надеясь, что тело и руки не забыли занятий и мучений на «Спортивном мече», а еще, что длинная рубаха не помешает. На всякий случай я просто кивнула, может, пронесет, ведь нам же никто не позволит биться прямо здесь… Но оказалось, что наблюдала за мной не одна Лушка, Вятич тоже не спускал глаз.
        Похоже, не только мои (вернее, Настины) домашние, но и весь Козельск перестал удивляться способностям и умениям, которые появлялись после кувырка с лошади. Вятич протягивал мне деревянный учебный меч, знаком предлагая выйти в центр. Я судорожно глотнула и… приняла вызов. Против меня также по команде Вятича встал невысокий парнишка, примерно моей весовой категории.
        Конечно, и в «Русском мече» против меня амбалы не выступали, но тренировали-то не подростки… В общем, я восприняла такое противостояние как открытое сомнение в моих способностях и даже обиделась. Ну, я вам покажу! Я противник очень неудобный, потому как от природы левша. Но чтобы не портить остальным малину, то есть тренировки, билась как все - правой, с легкостью переходя в случае необходимости на левую. Именно потому у меня двумя мечами получалось лучше всех.
        Тренировочный меч, конечно, тяжеловат, побольше наших «женских» двух килограммов, но мне не привыкать, сколько раз попадало именно за «не свои», то есть мужские мечи:
        - Настя, руку сорвешь!
        Ответ был, по моему мнению, логичным:
        - У меня вторая есть.
        Из фехтования я ушла, только когда стала бизнес-дамой, во-первых, не слишком солидно топтаться с мечом на поляне этакой леди, одетой в кольчугу и шлем, а во-вторых (и в главных), просто некогда. Заниматься любым делом, тем более требующим постоянных каждодневных тренировок, нужно всерьез либо не заниматься совсем. Именно поэтому я когда-то бросила карате, не стала прыгать с парашютом и фехтовала в последний год только изредка.
        Для начала я, не обращая внимания на окружавших меня дружинников, сделала несколько упражнений для разогрева, сказались установки тренера, что если только над твоей головой не занесен уже меч, сначала разогрей руку, чтобы не растянуться. Не мешало бы и ноги, но это выглядело бы уже слишком экстравагантно, да и кто будет ждать? Потом покрутила колечко мечом, к моему полному удовольствию, рука слушалась и к весу меча приспособилась довольно легко. Все так же, не обращая внимания на противника (никуда не денется, подождет, бой-то учебный), я сделала несколько диагональных шагов назад с активным движением корпусом… Пока получалось все, тело слушалось, рука не забыла. Порядок, можно биться.
        Подняв голову на своего противника, я увидела совершенно ошалелые глаза парня, с которым мне предстояло скрестить учебные клинки. Да, кажется, увлеклась, но как же без разминки? Рука должна почувствовать оружие, иначе его выбьют первым же ударом. Вокруг замерли все. Стоял и мой противник, попросту не решаясь сделать хоть шаг. И тут меня «понесло»: я попробовала покрутить маятник, для начала вертикальный. Рукоять меча была неудобной, она не слишком легко скользила в руке, не рассчитана на выкрутасы, но все же меч слушался. Потом последовал маятник в горизонтальной и диагональной плоскостях.
        Народ просто онемел! Девятки им покрутить, что ли? Или бросок с захватом из-за спины?
        У меня хватило ума не делать этого, все же и руки отвыкли, и меч для таких фокусов не слишком подходил.
        Первым пришел в себя Вятич, он все же скомандовал ошалевшему от моей демонстрации виртуозного владения клинком парню начать бой. Все верно, десятник, я могу крутить восьмерки обеими мечами или делать фронтальную девятку в обратном направлении, но при этом потерять меч при первой же атаке. Для боя куда важнее умение дать отпор противнику и не попасть под его клинок самому, чем умение показывать фокусы.
        Но то ли парень все же был слишком впечатлителен, то ли не слишком умел, ему не удалось ни выбить у меня меч, ни даже задеть. Уловив его выпад, тело вовремя послушно ушло в сторону, пропуская оружие, а рука в это же время сделала нужное движение для ответа. Стук был серьезным, силушка у парня куда больше моей, даже не ожидая ответного удара, он легко его отбил. Это надо учесть…
        Боковым зрением увидела, что мне предлагают щит. Конечно, дома я билась в системе Меч-Щит, но сейчас брать чужой щит почему-то не хотелось, вдруг у них другая система крепления руки и я только потеряю время и силы. Выпрямляясь после следующего выпада соперника, я поманила свободной рукой:
        - Меч!
        Мне бросили меч, парню напротив меня тоже. Теперь мы бились двумя мечами. Левая рука не размята, но даже если я сейчас растянула бы все мышцы от ключицы до последней фаланги мизинца, ничто не могло удержать меня от демонстрации владения мечом левой рукой! Кажется, дружинники просто ахнули. Вообще-то было от чего - девушка не просто билась двумя мечами, но и делала это одинаково хорошо каждой рукой! Парень хоть и был много сильней меня, выбить из его левой руки меч оказалось делом не слишком трудным, заметно, что само понимание, что с ним бьется девушка, лишало дружинника способности нормально обороняться. Он легко перекинул меч из левой руки в правую, но теперь наступала уже я, причем у меня два меча, а у него один!
        Поединок прекратил Вятич. По его окрику мой соперник просто опустил свое оружие вниз.
        Но я зря думала, что все закончилось, теперь меч оказался в руках парня, пусть и немногим больше размерами, зато, видимо, куда более опытного. Он не пер на меня дуром, отказался от второго меча, мне пришлось сделать то же, потому что его удары явно были куда сильнее и грозили выбить из моих рук оружие просто играючи. Я отбросила второй меч и взяла один двумя руками, кажется, Вятич довольно хмыкнул. И все же мне удалось врезать сопернику по левому предплечью довольно сильно. Я занесла меч на короткий замах, парень мгновенно среагировал, причем именно так, как мне нужно - занес свой меч, чтобы встретить мой наверху, а я просто перевела удар из вертикальной плоскости в горизонтальную. Хорошо, что не попала по шее, могла бы и покалечить. Удар пришелся по левому предплечью, и синяк оставил явно немаленький.
        Вятич тут же поднял руку:
        - Все!
        Меня окружили дружинники, расталкивая которых, тут же пробралась Лушка. Глаза у сестрицы не помещались в орбиты:
        - Ну ты… ну ты даешь!
        Вятич был менее эмоционален и более деловит:
        - Где научилась?
        Я только пожала плечами, что ему объяснять, мол, в Москве в клубе? А еще видеокурс помог.
        - Еще что умеешь?
        - Многое. Только вспомнить надо и потренироваться.
        Десятник окинул меня чуть задумчивым взглядом, покусывая ус. Интересно, о чем он размышлял, о том, как отреагирует мой отец, или о том, стоит ли дальше связываться с боярышней, ведь, получив синяк или вообще травму, я могла еще раз надолго выйти из строя. Оказалось, ни то ни другое, Вятич вдруг выдал:
        - Биться в рубахе неудобно. Поддень штаны, а рубаху подвяжи выше. Если хочешь, конечно.
        Толковое замечание, и я очень хотела, тело просто требовало настоящего движения, одной гимнастики в пределах нашей с Лушкой светелки было маловато. Я кивнула:
        - Если можно…
        Тут же встряла Лушка:
        - А мне можно?
        Вот тут Вятич, похоже, осознал, что ему придется иметь дело не только с воеводой, когда тот вернется, но и с Анеей, что наверняка куда труднее. Но если уж заварил кашу, придется расхлебывать. Подозреваю, что у Вятича боролись два чувства - досады из-за своей поспешности и явного желания все же взять меня в обучение хотя бы в назидание остальным. Лушка в нагрузку, конечно, не добавляла привлекательности такому варианту, но куда денешься.
        - Можно, - вздохнул десятник.
        Сестрица попробовала взвизгнуть, но вовремя сообразила, что таким образом испортит о себе все впечатление, и сдержалась. Это было уже явной победой Лушки над самой собой, я даже поразилась…
        Договорились прийти завтра, но Лушка все же умудрилась утащить пару учебных мечей, нахально объяснив десятнику:
        - Это чтобы я тоже побыстрей научилась.
        - Ты только за ней пригляди, - Вятич кивнул мне на сестрицу, - чтоб не перестаралась.
        Я хорошо понимала, о чем он, в запале Лушка может так растянуть себе все мышцы, что точно сляжет.
        - Пригляжу.
        - Бьешься немного странно, но резон в том есть…
        - У меня же силы не столько, приходится хитрить.
        Нахальства не занимать не одной Лушке, я тоже врать горазда. Мы ушли, провожаемые восторженными взглядами парней. Уже отойдя, я услышала:
        - Как это она так… по плечу?
        - А вот так! Она раскрылась, тебе бы бить хоть ногой в пах, а ты, дурень, мечом сверху прикрывался.
        Я размышляла о другом. Ворон сумел справиться с моими умениями одной жердиной и приемчик показал классный, почему такого не знают Вятич и отец? Неладно как-то получалось… Засвербило желание все же достать Ворона и заставить обучить бою.
        О том, как объявим Анее о новом увлечении (и умении, кстати), не думалось. Вспомнила Лушка:
        - Ой, а чего матери-то скажем?
        И тут же сама ответила:
        - Скажем, что нас в дружину берут!
        - Луш, ты думаешь, что говоришь?
        - А чего, бывает, когда девки в дружине!
        - Только в дружину берет, небось, не десятник, а воевода, а во-вторых, у меня свадьба скоро.
        - Не скоро! - объявила сестрица.
        - Ты уверена? - кажется, я с трудом скрыла свое удовлетворение от такого известия.
        - Ага, твой Андрей Юрьевич куда-то в Новгород ушел, вернется к зиме. Анамнясь известие принесли, мать тебе говорить просто не хотела.
        Вот уж спасибо так спасибо! Я готова была расцеловать Лушку за такую новость. У меня появлялась пара свободных месяцев.
        Лушка была такой храброй, пока мы не дошли до дома, уже у ворот она явно засуетилась, прикидывая, куда бы спрятать мечи, но не успела, прямо у ворот нас засекла Анея.
        - Это зачем?
        Пряча деревянное оружие за спину, словно мать могла отобрать, Лушка промямлила:
        - Мы… нас…
        Я решила, что хватит прятаться за спину младшей сестры, а то как на мечах биться, так смелая, а как с Анеей спорить, слабая.
        - Мы будем учиться биться мечами… У Вятича…
        - Нас Вятич в дружину берет! - осмелев, выпалила сестрица.
        Я подумала, что это она зря, потому как ничего подобного Вятич не только не обещал, но даже не мыслил.
        - Да ну? А Вятич ли в дружине глава?
        Мне почему-то пришло в голову, что сама Анея, но сказала другое:
        - Да нет, никто нас никуда не берет, просто Вятич позволил пока ходить биться с парнями учебными мечами.
        Теткин взгляд был пристальным, но к этому я уже привыкла.
        - С чего вдруг?
        - Так… захотелось. Андрей Юрьевич же не скоро еще приедет, - я глянула прямо в глаза Анее, пусть знает, что я не Лушка и ее не боюсь!
        Тетка отвела глаза первой, буркнув в сторону Лушки:
        - Трепло…
        Но запрета-то не последовало! Это означало, что мы действительно можем с завтрашнего дня приступить к тренировкам вместе с дружинниками. Если, конечно, за ночь не передумает сам Вятич.
        Видно, об этом же подумала и Лушка, потому что, глядя вслед удалявшейся матери, она не взвизгнула привычно, а сокрушенно вздохнула:
        - Только бы Вятич не отказался…
        - Луш, он же не обещал взять нас в дружину.
        - Да я не про то. Не отказался бы обучать. Тебе легче, ты вон умеешь, а мне каково?
        - Зачем тебе это умение?
        - Как зачем?! А если тати нападут?
        Я рассмеялась:
        - Ты меч на поясе носить собираешься?
        - Ну… это… А покажи, как ты это крутила?
        Сестрица перевела разговор на интересующую ее тему, она попробовала сама крутануть меч, но, конечно, немедленно выронила его на траву и горестно вздохнула:
        - Мне ни в жисть не научиться…
        Ага, голубушка, это раньше я думала, что такие вздохи действительно означают сожаление, теперь хорошо знала, что это просто подначка, чтобы я принялась убеждать, мол, что ты, Луша, да сейчас прямо и научишься. Так и есть, глаза сестрицы хитренько блестели.
        - Ладно уж, поднимай свое оружие, пойдем, научу колечко крутить…
        Уронив с десяток раз меч себе на ноги, Лушка освоила-таки сие немудреное упражнение. Она бы тренировалась еще, но я заметила, как бедолага потирает запястье, видно, растянула, и возмутилась:
        - Лушка, никто с утра до вечера не тренируется, остановись!
        Когда мы выползли из-за сеновала, где крутили мечи, Лушка не удержалась и попробовала продемонстрировать освоенное умение Трофиму.
        - Дед Трофим, глянь-ка.
        Как и следовало ожидать, с первой попытки у сестрицы не вышло, меч шлепнулся на землю. Но Лушка не сдалась:
        - Это не в счет, сейчас покажу!
        Второй раз колечко получилось, и вполне прилично.
        - Луша, хватит уже, руку сорвешь.
        Дед Трофим демонстрацией впечатлился:
        - Во дает! Лушка, ты никак на войну собралась?
        - Пока нет, - словно между прочим бросила через плечо зазнайка, - кое-чему еще научиться нужно.
        - Например, не ронять меч то и дело.
        Сестрица на мою насмешку ничего не ответила, стараясь не расплескать удовлетворения самой собой, она гордо прошествовала в дом.
        Неизвестно, как отнеслась бы Анея к нашим занятиям в дружине, но на следующий день я обучила Лушку еще кое-чему, что едва не затмило собой ее воинские умения, грозя отодвинуть тренировки у Вятича на задний план.
        Семейство, да и вообще все окружающие воспринимали любые мои закидоны с памятью или невесть откуда проявившимися знаниями как нечто само собой разумеющееся. Воинтиха сказала, что «так быват», и все поверили. Кажется, если бы я вдруг начала говорить по-французски, никто бы не удивился. Можно попытаться, останавливало лишь понимание, что разумный в общем-то народ может решить, что падение с лошади - лучший способ выучить иностранный язык за два дня (и как только в двадцать первом веке до такого не додумались?) и начнет экспериментировать. У Лушки вон уже были такие поползновения, она вздыхала, что не грохнулась тоже, глядишь, и быстрому счету выучилась бы без мучений.
        Я поинтересовалась, что доставляет ей особенные трудности в учебе. Бедолага только рукой махнула:
        - Все.
        - Все не бывает, давай попробую чему-нибудь научить?
        - Колдовать?!
        - Тьфу, глупая! Считать.
        Но быстро выяснилось, что моя сестрица не умеет не только быстро считать, она категорически не умеет читать. Как такое могло быть, если даже Любава читает?! Лушка вздохнула:
        - Господь не дал.
        У меня зародилось сомнение - что-то здесь не так. Сомнения оказались не напрасными. Буквы Лушка знала твердо, правда, называла для меня непривычно: аз, буки, веди, глаголите, но как только дело дошло до складывания букв в слоги и слова, начиналась откровенная глупость! Я написала на земле «мама».
        - Читай.
        - Мыслите, аз, мыслите, аз, - уверенно объявила сестрица.
        - Луша, подожди, я просила прочитать, а не называть буквы.
        У бедолаги даже слезы на глазах выступили, она еще быстрее протараторила:
        - Мыслитеазмыслитеаз!
        И тут до меня дошло, мой смех Лушку обидел, но я обняла ее за плечи и повалила на траву:
        - Ты умеешь читать, умеешь, только делаешь это неправильно! Смотри.
        На земле появилось слово «Луша».
        - Что за буква?
        - Люди, - мрачно шмыгнула носом сестрица.
        - Это название буквы, а произносится как?
        - Л.
        - Правильно, а это?
        - Ук.
        - А произносится?
        - У.
        - Это?
        - Ша. Звучит «ш». Это аз, звучит «а».
        - А теперь читай буквы, как они звучат, а не как называются.
        Недоверчиво покосившись на меня, Лушка начала:
        - Л, у, ш, а…
        - А все вместе?
        - Луша…
        Вид у бедолаги был такой растерянный, словно, разжав ладонь, она обнаружила в руке вместо камешка целую гривну.
        - А это? - я вернулась к первой надписи.
        - М-а-м-а… мама…
        - Ну, поняла? Читать надо не названия букв, а то, как они звучат!
        Я ожидала, что она с визгом бросится меня обнимать, а Лушка вдруг… разревелась!
        - Ты чего? Луша, ты чего?
        - Раньше… не могла… сказать, когда меня… луп… це-ва-али…
        Я догадалась, что девчонку за неспособность сообразить, видно, здорово били, и никто не подумал разобраться, почему схватчивая хитрюга Лушка столь тупит в учении.
        - Я сама только сейчас поняла…
        - А… писать как?
        - Так же, как звучит.
        Сестрица быстро стерла ногой написанное мной и принялась ловко выводить свое: Наста. Я поправила только последнюю букву:
        - Настя.
        Следующие полчаса мы елозили землю ногами и руками, разравнивая, и писали снова и снова. Лушка была счастлива!
        А вот со счетом получился конфуз. Нет, на веточках Луша считала отменно, но когда перешли к записи подсчетов, оконфузилась уже я. Снова пришлось хвататься за голову и изображать провал в памяти. Провал и был, только не в памяти, а в знаниях. Понятия не имела, что в Древней Руси не пользовались арабскими цифрами! Пока я рисовала на земле непонятные крючочки, Лушка смотрела на меня чуть настороженно, видно, думая, что это какой-то новый способ обучения счету, который мне открылся в беспамятстве. Но стоило заявить, мол, два плюс два - это четыре, как сестрица ткнула своей веточкой в мои цифры и поинтересовалась:
        - А это чего?
        - Два.
        - Ну да?
        - Два.
        - По-каковски?
        - По…
        А правда, как сказать «по-каковски»? Горжусь тем, что быстро нашла выход из положения, немедленно затерла свои каракули и предложила:
        - Напиши сама, тебе понятней будет.
        Хорошо, что дальше не успела двинуться, потому что Лушка довольно бойко нарисовала на земле В, поставила знак плюс и прибавила еще одно В. И тут до меня дошло - они обозначают цифры буквами! Но почему В, а не Б? Спрашивать глупо, что это за учительница, если сама не знает? Я сделала вид, что не смотрю на ее каракули, и скомандовала:
        - Теперь напиши, чему равно.
        Если напишет Г, то значит, она ошиблась. Но Лушка уверенно вывела Д. Я постаралась сообразить как можно скорей, получалось, что Б просто пропускают.
        - Луша, чтобы не мучиться, напиши в сторонке, я тут нарочно разровняла, всю систему…
        - Чего?
        - Ну, напиши: один, два, три… десять, одиннадцать (кто же их знает, как они эти одиннадцать изображают? У англичан вон название отдельное есть и для двенадцати), двадцать там… сто…
        - Ага.
        Лушке очень понравилось быть прилежной и понятливой ученицей, она старательно, высунув язык, рисовала на земле: А, В, Г, Д, Е, а вот потом пошли странности, которые осваивать пришлось уже мне. Следующие четыре знака не лезли ни в какие ворота: S, Z, H, а потом еще что-то похожее на греческую «фита», то есть овал с черточкой посередине, и I.
        - Одиннадцать писать?
        - Конечно, - важно разрешила я, старательно таращась на уже изображенное и пытаясь наспех запомнить. Получалось, что передо мной на земле написан первый десяток.
        Лушка продолжила занятия арифметикой. Одиннадцать выглядело как АА. Двенадцать как АВ и так далее. Уже поняв принцип, я милосердно разрешила:
        - Давай теперь после двадцати.
        - А двадцать надо?
        Блин, а как пишется двадцать? Хорошо, что она спросила.
        - Надо.
        Двадцать выглядело вполне прилично - К. Тридцать нарисовалось как Л и так далее… Было, конечно, еще много неожиданного, вроде букв кси, пси и какой-то изощренной ижицы, обозначающей 400, а звучавшей как простое И. В общем, непонятно, кто кого учил, но я сумела сделать вид, что все же я Лушку.
        Мы обе устали, а потому решили урок арифметики отложить на завтра. Я подозревала, что Лушке уж очень хочется похвастать своим новым умением - нормально складывать буквицы в слова.
        Так и есть, когда сестрица с перепачканными землей руками вошла в дом, у нее был такой вид, словно она только что получила первую премию на международном конкурсе!
        - Ты чего это? - подозрительно покосилась на сиявшую, как начищенный котелок, дочь Анея.
        Лушка только зыркнула на мать и гордо прошествовала сразу к поставцу, на котором лежало Евангелие. Взяться за него не успела, реакция Анеи была молниеносной:
        - Куда грязными ручищами?!
        Лушка метнулась обратно в сени с воплем:
        - Я щас!
        О том, что ей просто не дадут драгоценную книгу в немытые руки, новоявленная чтица не подумала. Анея покосилась на словно ополоумевшую дочь:
        - Чего это она?
        Я стойко молчала, не портить же Лушке праздник окончательно, и так явление новой грамотейки народу получилось смазанным.
        Бедолага вернулась в дом, старательно отирая руки о свою рубаху, мельком показала их матери и снова ринулась к поставцу. Анея недоверчиво приглядывалась к дочери, из чего следовало, что раньше загнать Лушку за книгу удавалось с боем и крайне редко. Да уж, увиливать от чего-то, что ей не нравилось, моя сестрица умела…
        Лушка все также важно подошла к поставцу, взяла книгу и демонстративно положила ее на стол на виду у всех. Анея и Косой, с которым тетка что-то обсуждала перед нашим приходом, наблюдали за этими маневрами молча, а Любава даже вытянулась вся, чтобы не пропустить чего интересного. Убедившись, что никто не отвлекается, Лушка важно ткнула пальцем в первую букву названия (я мысленно взмолилась: не подведи!) и объявила:
        - Е.
        Аплодисментов не последовало, но это ее не смутило.
        - В… а… н…
        После перечисления букв на обложке последовало гордое «Евангелие»! Я все же мысленно зааплодировала, остальные напряженно наблюдали. Лушка открыла книгу и… Нет, сестрица меня не разочаровала, она настолько привыкла читать буквы в бешенном темпе, что когда исчезла необходимость называть их полностью, красавица уже была готова перейти просто к скорочтению. Это как если вместо полного списка с именами и отчествами кого-то заставить читать только имена.
        Вот теперь народ ахнул! Гордая собой, даже зардевшаяся от всеобщего одобрения и восторга, Лушка всем своим видом демонстрировала, что это еще мелочи по сравнению с тем, что она может.
        - Это как же ты так? - Анея была явно растеряна. Я поняла, что с Лушкиной бестолковостью боролись всем миром и упорно, вместо того, чтобы просто разобраться, почему она не читает нормально.
        - Настя научила, - скромно кивнула в мою сторону виновница восторгов.
        - За день?
        Я смущенно объяснила:
        - Да она умела, только вместо букв произносила их названия.
        - Это как? - усомнился Косой.
        - Ну вот: есть, веди, аз, наш, глаголь…
        - И все?!
        - Да.
        Гвалт поднялся невообразимый. Радовались все: Анея, Косой, вопила от восторга, так что дрожала крыша терема, Любава, смеялся Трофим, кряхтел Никодим, ну и, конечно, Лушка. Я тоже радовалась, вот, оказывается, как просто можно доставить удовольствие людям.
        - Мы еще и быстрым счетом займемся!
        После такого заявления Лушки Любава вдруг ударилась в рев.
        - Ты чего?
        Кажется, я уже понимала, в чем дело. Так и есть.
        - Да-а… а я дура дурой останусь…
        - И тебя научим, - милостиво пообещала я, немедленно вызвав у Лушки приступ ревности.
        - Сначала меня!
        Сначала меня саму, подумала я, пытаясь вспомнить, как обозначается какая цифра. И чего они на арабские не перейдут?
        Ночью мне снились цифры, которые воевали с буквами. Победили буквы. Это означало, что мне придется обучаться счету вместе с Любавой. Но на следующий день учеба все же началась. Для справки я заставила Лушку написать на бересте весь числовой ряд, это справочное издание мне весьма помогло. Зато через две недели упорного труда мои девчонки лихо умножали даже в уме, а я ломала голову, как преподнести им деление. Десятичные дроби отпадали сразу, оставались простые, которые я сама учила немыслимо давно, даже не считая своего провала на несколько веков вглубь. А как записывать деление столбиком, используя все эти буквенные обозначения, не представляла совсем.
        Но все же способность читать не отвлекла Лушку от занятий у Вятича. Примерно час в день она шевелила губами, водя пальцем по строчкам, остальное время-то оставалось незанятым, а быть незанятой моя сестрица категорически не умела. Физподготовка и тренировки пришлись как нельзя кстати.
        Правда, Лушка норовила увильнуть именно от разминки или ОФП, считая, что вполне достаточно просто биться мечами. Ей до смерти хотелось сразу научиться играть клинком, и только мой категорический отказ заниматься таким образом заставлял сестрицу хоть как-то качать руки и ноги. На разминку она в конце концов согласилась, а вот последовательно учить шаги и движения…
        - Зачем?
        - Бери меч. Попробуй отбить мой удар.
        Как и следовало ожидать, в следующее мгновение Лушка плотно припечаталась задницей к земле.
        - Это я споткнулась, с моей стороны ям много.
        Я молча перешла на ее сторону, кивнув, чтобы заняла мое место. Нужно видеть, как эта притворщица старательно утаптывала свое будущее место падения. Хотелось посоветовать, наоборот, постелить соломки: уже по тому, как она замахивалась полусогнутыми руками - так размахиваются дети, чтобы бросить что-то из-за головы, - было ясно, что сейчас произойдет. Ладно, пусть ударит… Конечно, удар пришелся в пустоту, я не стала отвечать, позволила ее мечу уйти в пустое место, отклонившись в сторону, а потом из нижнего положения ее клинка легко поддела меч и… в следующий момент оружие полетело Лушке за голову, а сама она снова уселась на землю.
        - Ну и силищи у тебя, Настька!
        Я протянула ей руку, поднимая с земли:
        - У меня силы как у воробья. Просто так никто не размахивает мечом, и нужно уметь останавливаться, когда ты видишь, что клинок уходит в пустоту. А еще нужно уметь держаться на ногах.
        - Ладно, учи…
        Следующий час красавица вышагивала вперед и назад по прямой и зигзагами с утяжелением и без, старательно поворачивая корпус и отводя его назад. Время от времени раздавался тоскливый вопрос:
        - Правильно?
        Я критически оглядывала пыхтевшую Лушку и кивала:
        - Правильно. Молодец.
        А та, как ни старалась, отвести взгляд от моих рук, а вернее, от мелькавшего меча, не могла. Я отрабатывала вертикальный перехват.
        Когда мы наконец обе устали, Лушка, присев на чурбачок, осторожно поинтересовалась:
        - Насть, откуда ты все это знаешь и умеешь? Трофим вон тоже с лошади падал, но только колено повредил, а ничему не научился, а ты…
        Я решила, что пора хоть как-то объяснить моей многострадальной сестрице свои странности, в конце концов она единственная моя помощница в этом мире. Даже Ворон вон улетел…
        - Знаешь, после падения, вернее, после того, как я полежала без сознания…
        - Без чего?
        - Ну, в беспамятстве. Во мне словно два человека, одна нормальная Настя, твоя сестра, а вторая столько всего знает и умеет, что иногда самой страшно…
        Я все сказала честно, только не стала объяснять, что вторая «я» свалилась из далекого будущего.
        Лушка чуть подумала и поинтересовалась почему-то шепотом, словно боялась, что вторая Настя услышит:
        - А вторая… тоже Настя?
        - Тоже.
        - И она… чего?
        - Что чего?
        - Она все это умеет? И вот это знает? - Лушка нарисовала на земле корявую двойку.
        Ну и хваткая моя сестрица, один раз мельком увидела, но не забыла.
        - Да. Только ты никому не говори, ладно, а то меня итак все чокнутой считают…
        - Какой?
        - Ну, что я с ума сошла.
        - Ты иногда такие слова говоришь… Это она говорит, да?
        Только бы не перепугалась сама Лушка, а то будет совсем плохо. Оставаться одной мне как-то не хотелось. Нет, Лушка, похоже, не испугалась, любопытство взяло верх.
        - А она тебе не мешает?
        - Иногда.
        Лушка вздохнула:
        - Мать сказала не задавать тебе глупых вопросов, только я все равно не могу. Интересно же.
        Вот те на! Анея выступает на моей стороне. Кто бы мог ожидать от моей строгой тетки?
        Конечно, теперь Лушка неимоверно доставала расспросами, но уже не удивлялась моим закидонам совсем. Если удивлялся кто-то другой, со стороны сестрицы следовал окрик:
        - Че пристаешь?!
        - А давай в мельницу поиграем?
        По моему взгляду Лушка сразу поняла, что я «забыла» правила игры.
        - Щас научу!
        На земле тут же появился квадрат, в углах и посередине каждой из сторон которого сестрица нарисовала жирные точки. С березки были сорваны три листочка, с осинки еще три.
        - Тебе какие?
        - Все равно.
        - Тогда бери эти, я осину не люблю.
        Если честно, то я тоже, но раз уж сказала, что все равно…
        Правила оказались исключительно простыми, нечто вроде крестиков-ноликов, только в своем варианте. После жребия, который выпал мне, Лушка объяснила:
        - Кладешь свой листок на ямку, потом я свой, потом ты… Но только надо так, чтобы не дать другому выложить в ряд крылья мельницы. А самой ухитриться. Поняла?
        Конечно, при этом сестрица ловко положила мои листочки исключительно глупо, а свои немедленно выстроила в нужную линию, объявив, что она выиграла, потому теперь будет класть листочки без всякого жребия.
        Если честно, то я поняла не из сумбурных объяснений Лушки, а по тому, как она эти листочки укладывала. Элементарные крестики-нолики, только точками и листочками.
        Следующие полчаса Лушка маялась, пытаясь выиграть у меня, потом заявила, что я вру и все помню, а потому это все не считается и надо играть в большую мельницу.
        - Луш, я правда только сейчас вспомнила правила. В большой также? - поинтересовалась я, наблюдая, как разровненная земля перед нами расчерчивается тремя квадратами, вписанными один в другой так, чтобы точек получилось в три раза больше. Я уже прикинула, что выстроить здесь такие же линии будет просто невозможно, но Лушка уже деловито заменяла наши фишки новыми. Листья березы и осины не так уж отличаются друг от дружки, вместо осины в ход пошли дубовые. Теперь их было по девять, а в правилах нашли усложнения. Мы выставляли по одной фишке по очереди, все также стараясь образовать линию или не давая это сделать сопернице, а когда все фишки были выставлены, начались сами ходы. Но еще до этого я показала Лушке, что у меня уже есть линия. Та сокрушенно вздохнула:
        - Забирай у меня любой листок.
        - Любой?
        - Любой…
        Я милостиво забрала тот, который не грозил образованием сплошной линии у сестрицы. Лушка возмутилась:
        - Ты чего в поддавки играешь? Бери нормально!
        Пришлось подчиниться, я тоже терпеть не могу, когда мне откровенно поддаются, возникает ощущение, что тебя держат за дуру.
        - А, ты так? Ну, держись!
        Ходить можно было только по линиям, передвигаясь каждый раз на шаг и все так же стараясь выстроить линию. Но когда я показала сестре на еще одну линию у меня, та заорала с восторгом:
        - А два раза одну и ту же мельницу нельзя!
        Оказалось, что два раза на одну и ту же линию выстраивать фишки нельзя.
        - А чего же ты сразу не сказала?
        - А ты не ври, что не помнишь! Если бы не помнила, так не играла бы!
        Мы чуть не поссорились. Во мне вовремя проснулась взрослая тетка, укорившая:
        - Ай-ай-ай… связался черт с младенцем! Сколько ей лет и сколько тебе. Не стыдно?
        Было стыдно, я играю в шахматы, а с Лушкой спорю из-за простеньких крестиков…
        Обошлось, я, почти не поддаваясь (во всяком случае, Лушка этого не заметила), позволила ей выиграть дважды, перемежая свои проигрыши с выигрышами. Лушке понравилось. Показать ей, что ли, крестики-нолики? Показала. Понравилось тоже. Поскольку это было внове, мы принялись играть в крестики-нолики, где поддаваться стало куда сложнее.
        Морской бой тоже понравился, правда, обозвать его пришлось просто сражением, а корабли заменить лучниками. В него мы играли, усевшись друг к дружке спинами. Вот так игры тринадцатого и двадцать первого веков взаимно проникали.
        Наше занятие увидела Любава, тут же пристала, требуя объяснить, во что это мы играем. Пришлось показывать. Вообще-то от постоянных приставаний младшей сестрицы нас избавляло только наличие у нее закадычной подруги-ровесницы, иначе Любава была бы хвостиком, и очень привязчивым.
        Жизнь пошла очень мирная, мы бились мечами у Вятича в дружине, занимались счетом и чтением, играли или дурачились… Но у меня росло ожидание какой-то неприятности. Так бывает, когда среди полного благополучия вдруг появляется опасение, маешься сама не знаешь отчего, просто душа чует что-то надвигающееся. А я именно так и чувствовала - надвигающееся. Свадьба, что ли? О том, в каком году я живу, как-то подзабылось…
        Воевода
        От Чернигова до Брянска плыли ладьями по Десне, а уж там пришлось до Жиздры и вдоль нее идти на конях берегом. Но это не беда, к Козельску дороги наезжены с разных сторон, город на перепутье торговых путей.
        Ехали малым числом, не таскать же за собой всю дружину, если по делу в Чернигов? К тому же оголять город не стоило, мало ли что… Но воевода хорошо знал своих людей, сам их воспитал и обучил, каждый стоил десятка, а потому опаски не было. Его дружинники не заснут у ночного костра, не проглядят вражину в случае чего. Да и сам воевода тоже все слышит что днем, что ночью.
        Вечером десятник Димитрий кивнул в сторону:
        - Ласточки низом. К дождю.
        Кто-то вздохнул в ответ:
        - Да, ежели польет, вборзе не поскачешь…
        Им не надо было «вборзе», торопиться некуда, но все же хотелось домой и не хотелось мокнуть. А мокнуть пришлось, потому что разбудил мелкий дождик. Дорога мигом раскисла, воевода распорядился ехать осторожней, скользко, коням бы ноги не повредить. Поднявшийся ветер пригнал крупный дождь, пришлось и вовсе вставать и прятаться, чтобы не вымокнуть без толку.
        Пока пересиживали дождь, воевода Федор совсем задумался. Десятник лишь косился на него, не решаясь спросить, о чем. Неужто что о Чернигове неладное услышал?
        Вообще-то в Чернигове действительно слухи неладные про новую напасть, что с востока снова половцев теснит, но воевода думал не о том, а о самом себе и своей семье…
        На Руси давно спокойствия нет. И вовсе не из-за половцев, к их набегам уже привыкли, знали, что придут по весне, как только пригонят своих коней от Теплого моря, готовились, загодя высылали в Степь свою разведку, стереглись. Редко когда удавалось застать русские крепости врасплох, а осаждать половцы просто не умели, да и что толку сидеть под стенами? Грабили округу, иногда со злости жгли что ни попадя и снова уходили в свою степь.
        Иное дело свои русские князья. Ольговичи и Мономашичи словно псы цепные друг на дружку ярятся уже сколько лет, и ведь каждый, кто силу брал, города разорял и сжигал подчистую, а людей в полон уводил. Но не холопами на свои дворы, а чаще населял земли боярские уведенными, заставляя ярмо тянуть. Так едва не половина Суздальской Руси населилась - чужими людьми наводнилась после набегов. Даже реже к булгарам за добычей стали ходить, чем на своих же русских.
        Хитрые владимиро-суздальские князья точно опытные бортники: ведь мед можно из лесной борти брать, каждый раз по деревьям лазая наперегонки с медведями, а можно и ульи завести, а пчел в них нарочно посадить. Так и Великий князь Всеволод, тот в свои ульи-города столько рабочих пчелок натащил… Вон Кучково-Москова давно ли селищем была, а теперь в город превратилась. И сколько таких? Крепнет Владимиро-Суздальское княжество, подминая под себя соседей.
        Одна из таких соседок Рязань. Город хорошо поставили, всем удался, только вот спокойствия в нем никогда не было. В Рязани сильные бояре, может, потому слабые князья? А если нет сильного князя, то княжеский стол другие норовят занять, отнимая друг у дружки. Или свои бояре неугодного прочь гонят, призывая другого. Но страдают при том сами рязанцы.
        Федор был в Рязани боярским сыном, наследовал по отцу немалые земли и большой двор. Наследовал бы, да недовольные бояре схлестнулись с Великим князем Всеволодом Большое Гнездо. Изначально-то схлестнулись рязанские князья. В первый раз Всеволод пошел силой сначала на Пронск и взял его измором. Сделать это в жаркое засушливое лето нетрудно, потому как в сильной крепости Пронска не было очень важной вещи - колодцев, вода в город подавалась трубой от реки. Стоило перекрыть эту трубу, и город начинал мучиться жаждой. Рязани тогда только погрозили, но рязанцы решили не дразнить, отправили на переговоры епископа Арсения, обещая встать под руку Великого князя. Всеволод потребовал выдать всех мятежных князей, что и было выполнено.
        Вроде замирились, в Рязани сел сын Всеволода Ярослав, а по городам княжества наместники. И дружина, присланная из Владимира, ставшего стольным градом, и наместники вели себя довольно нагло, почти вызывающе, потому отличавшихся строптивым и воинственным нравом (а как иначе, если живешь на самой границе Руси со Степью и воюешь каждый год?) рязанцев надолго не хватило. Часть владимирцев перебили, часть повесили или засыпали в погребах. Почувствовав угрозу собственной жизни, Ярослав отправил жалобу отцу. Великий князь долго не раздумывал, вскоре он снова был на Проне.
        Вот теперь рязанцы поняли, что беда близка, бросились уговаривать молодого Ярослава, чтобы заступился за них перед отцом, клянясь, что будут верны до гроба. Только не уточнили - до чьего. Князь поддался, выехал навстречу отцу с большим посольством. Но бояре сумели обмануть молодого князя, вместо того чтобы, как в первый раз епископ Арсений, замирять Всеволода, принялись выговаривать ему, вели себя не просто вызывающе, а нетерпимо. Великий князь раздумывать не стал, не посмотрел, что во главе непослушного посольства собственный сын (было сразу видно, что он ничего не может против своих бояр и попросту их боится), а объявил, что Рязань за проступки будет сожжена!
        Федору тогда было десять лет, его брату Глебу пять, а Анея совсем кроха у матери на руках. Он навсегда запомнил тот страшный день, когда вся Рязань, весь город вышел в поле за стены и попросту встал на колени, надеясь умилостивить Великого князя. Ворота мятежного города были открыты, со звонниц несся приветственный перезвон, Рязань признавала власть Великого князя, моля только об одном: не уничтожать их город.
        Мать тогда сильно пнула Федора, не желавшего вставать на колени:
        - Самый умный выискался?! Опускайся, коли жить хочешь!
        Мальчишка взъярился:
        - Жить хочу, а на колени вставать не буду! Я тех владимирских бояр или дружинников не бил, с чего мне кланяться?!
        Но рядом старик-сосед прокряхтел:
        - Эх, милый… если б на земле-матушке только виновные за все отвечали, так и половины бед не было бы… Вставай, сынок, а посчитаешься потом… Даст бог, посчитаешься…
        Он встал, опустил голову, боясь, чтобы никто из владимирцев не заметил нена видящего взгляда…
        Целый город стоял на коленях, да не маленький городишко, а стольный град княжества. Рязань молила, рыдала, протягивала своих детей, надеясь тронуть сердце Всеволода. То ли не тронула, то ли Великий князь слишком хорошо знал нрав непокорного города, понимал, что завтра же он запрется и даст сдачи, но Всеволод объявил, чтобы забрали свои вещи из домов, потому как город будет сож ж ен, а жители расселены по городам и весям Владимирского княжества.
        Они с ужасом смотрели, как занимаются один за другим дома, как дымы распространяются по городу, захватывая все новые и новые постройки. Рязань сгорела под вой и плач своих жителей, уведенных во владимирские земли. На след ую щий день это же случилось с Белгородом. Целых два города расселил князь по своим уделам.
        Тогда Федор с матерью и сестрами оказался в Ростове. Вернувшийся из дальней поездки отец разыскал их только через два года, чтобы забрать обратно. Матери удалось унести с собой мало что, они очень бедствовали эти годы, братишка Глеб даже умер. В Рязань вернулись не сразу, богатых имений там уже не было, их захватили те, с кем спорить опасно, и семья жила скромно. Да и вернулась в Рязань не вся семья, к тому времени Федор, росший крепким и сильным, уже решил, что станет служить новому Великому князю - Константину Всеволодовичу, а вернее, его сыну Васильку, с которым крепко подружился. Отец скрепя сердце согласился.
        Так и получилось, что отец, мать, и две сестры (Анея и только что родившаяся Олена) отправились в Рязань, а Федор остался в Ростове. Одержав победу над братьями и став Великим князем, Константин отдал Ростов Васильку, несмотря на его молодость. С Васильком Константиновичем Федор прошел многое, стал сотником и даже сопровождал его в Киев на общий сбор князей, когда решался вопрос, помогать ли половецкому хану Котяну в ответ на его просьбу выступить против неведомого врага - татар. Василько тогда отправился во Владимир и Ростов собирать дружину, а поранивший ногу Федор остался в Киеве дожидаться.
        Василько не успел, а вот Федору довелось участвовать в погоне за татарами до Калки и битве там. Он был ранен, с трудом остался цел и возненавидел всю княжескую власть. Но в Ростов вернулся, потому что там ждали жена с дочкой Настей. Хорошо, что вернулся, его Мария прожила недолго, оставив четырехлетнюю Настю сиротой. Девочку воспитывала бабушка.
        Когда дочери было восемь, Федор получил ранение, заставившее его уйти из дружины. Тогда он и вспомнил про маленький город Козельск, в котором побывал проездом, возвращаясь из Чернигова после Калки. Федора оставили там на целых полгода - залечивать раны. Козельск понравился, особенно его продуманная система укреплений. А по весне Федору пришлось вместе с козельчанами отбивать набег половцев, тогда оценил разумные старания прежнего воеводы и молодого князя сполна. Воевода был стар, он звал Федора к себе, но тот рвался душой в Ростов к семье.
        Когда больше не смог ходить в походы с Васильком, попросился отпустить в Козельск, князь был не слишком доволен, все же Козельск принадлежал Черниговскому княжеству, но потом махнул рукой:
        - Езжай, Федор, живи как сам себе мыслишь.
        Два года в Козельске ходил под рукой воеводы, а потом воевода Ставр отошел от дел, передав дружину Федору. И вот уже пятый год он сам воевода Козельска, а после гибели князя Тита на охоте и вообще Хозяин города. Маленькому князю всего четыре, но Федор успокоил княгиню:
        - Вырастим твоего сына, Красава, всем городом вырастим. Пусть силы набирается.
        И правда, Козельск стоял крепко, половцев не боялся, да и княжьих дружин тоже. Ставший после смерти старшего брата Константина Великим князем, Юрий Всеволодович вроде успокоился, и лежавший почти на границе княжеств Козельск жил мирно который год. Но воевода гонял дружину как прежде - до седьмого пота и черных мушек в глазах, утверждая, что потому и мирно, что всегда к отражению готовы.
        Федор возвращался из Чернигова, куда ездил к Черниговскому князю Михаилу Всеволодовичу обговаривать многие накопившиеся дела. Он был рад тому, что едет домой: там ждала Настя. Перед самым отцовским отъездом с дочерью случилась беда - взбрыкнула, поднявшись на дыбы, в общем-то смирная кобыла Зорька, и Настя, не удержавшись, грохнулась наземь. Ударилась, видно, сильно, потому что, когда к ней подбежали, была без чувств. Воинтиха сказала, что ничего страшного, только нужно отлежаться.
        Настю отец оставил дома под присмотром, к нему в Козельск после гибели мужа переехала со своими детьми сестра Анея. Она взяла все хозяйство не только его двора, но и всего Козельска твердой рукой, оставив брату ратные заботы. И трех девчонок воспитывала тоже строго. Анея тоже успокоила брата, мол, езжай, все, что нужно, сделаем сами. Все бы ничего, да Насте в эту осень замуж выходить, давно с Юрием Ивановичем сговорено про детей. Маленькая глазастая Настена так понравилась другу Федора Юрию, что отцы договорились, когда девочке исполнится пятнадцать, женить на ней сына Юрия Андрея. Так и оказалась Настя сосватанной, вернее, сговоренной в неполных четыре года.
        После того, как Федор из ростовского боярина превратился в козельского, Юрий своего решения не отменил, Андрею двадцать уж давно минуло, а он все ждет, когда Настя повзрослеет. Девушке зимой пятнадцать, пора бы уж, но если она и впрямь память потеряет после падения с лошади, тогда беда, кому же нужна пусть и красивая, но беспамятная невеста? Оставалось надеяться, что все пройдет быстро… Когда уезжал, дочь лежала пластом, это Воинтиха постаралась. Сам Федор ни за что бы такого не допустил, но Анея так глянула: «Езжай в свой Чернигов!», что он поспешил ретироваться. А на душе все равно кошки скребли…
        Небо посветлело, вылив все, что можно, туча исчезла, и выглянуло солнце. Солнце и ветер быстро подсушили все вокруг, потому от намокшей одежды, да и от самой земли поднимался пар. Осень вообще стояла переменчивая - то солнце, то дождь. Но холода пока не наступали, а ветер не давал земле размокнуть в непролазную грязь.
        Воевода размышлял теперь уже об услышанном в Чернигове. Он помнил, как съезжались четырнадцать лет назад в Киев князья, созванные Мстиславом Киевским. Тогда к Мстиславу Галицкому примчался со странной вестью его тесть половецкий хан Котян. Такими испуганными половцев никогда не видели, Котян только что не на коленях перед тремя князьями Мстиславами - Киевским, Галицким и Черниговским - ползал, убеждал, что коли половцев та страшная сила осилит, то Русь - следующая. Князья приосанились, решив, что половцы навсегда под их руку встанут, а узнав, что «страшной силы» всего-то три тумена, то есть тысяч тридцать, долго смеялись половецкому испугу.
        А потом был ужас и позор. Русских дружин собралось в несколько раз больше, можно бы шапками тех татар закидать, но если лада меж охотниками нет, то они не только медведя или лося, но и зайца вместе не возьмут. Три Мстислава со своими и примкнувшими к ним дружинами, вдрызг перессорившись по пути, преследовали татар до Калки и там были не просто биты, а уничтожены! Вырвался только Мстислав Галицкий со своим зятем Данилой, недаром, знать, у Мстислава прозвище Удатный, то есть Удачливый.
        Владимиро-суздальской дружины там не было, рязанцев немного, а от Ростова и вовсе чуть, потому как бывший на съезде Василько Константинович, совсем юный, горячий, возбужденно блестевший глазами в предвкушении будущей рати, отправился свою дружину собирать и на Калку попросту не успел. А вот Федору довелось, он видел, как эти всадники на низких лошадках легко разделываются с лучшими русскими дружинами. Видел все княжеские просчеты, что все врозь и каждый ждет, чтобы другого побили. Как тут не побить?
        И вот теперь прибегавшие в Чернигов и Брянск половцы твердили, что та сила снова пришла, булгар, мол, уже побили, дальше очередь половцев, а потом как и в первый раз - Руси. Только бы не вышли князья еще раз сдуру в поле с теми татарами биться, только бы не повторили ошибку Калки. В прошлый раз татары югом пришли, Степью, и на булгар на обратном пути налетели. Булгары друг перед дружкой не чинились, а потому побили обидчиков русских князей знатно. Теперь та сила вернулась и начала с булгар. Русские ближе половцев, на кого пойдут?
        Одно успокаивало - это степняки, а степняк хорош в поле, крепостей брать не умеет и осаждать тоже. Если Козельск еще укрепить, то нестрашно, можно и пересидеть. Для себя воевода решил, что всю зиму положит на укрепление стен и округи, надо подновить засеки, подготовить побольше чеснока для разбрасывания под копыта степных коней, посмотреть стены, озаботиться наконечниками для стрел и копий… Да мало ли дел у воеводы крепости, стоящей на границе, а Козельск на границе двух княжеств и недалеко от Степи… Готовность к нападению никогда не помешает.
        Десятник Димитр (это с его десятком Федор ездил в Чернигов) принял этот вздох по-своему:
        - Беда, что ли, Федор Евсеич?
        - Пока нет, но готовыми быть нужно.
        - А что за новая напасть, про которую половцы твердят?
        - Есть такие, я с ними встречался… Надо, Димитр, к весне особо подготовиться, половцы всполошились не зря.
        - Ох, лихо, - только и вздохнул десятник. Что мог еще сказать дружинник?
        - Одна радость - эти тоже степняки, крепостей брать не могут, пограбят округу да уйдут.
        - А чего же тогда их половцы так боятся?
        - Половцы сами на конях, крепостей не имеют, спрятаться в степи негде и пересидеть тоже. А для русских князей нужно только не выходить в чисто поле, где это войско победить невозможно. В наших лесах они завязнут и пропадут.
        - Это хорошо, что они крепостей брать не умеют. Я вот слышал от купца одного, что на востоке есть такие хитрые штуки, что в них камни грузят, веревки натягивают, потом отпускают, и камень летит в стену или ворота. А еще вроде бревна с кованым концом, подвешенного на качели. Раскачают такое и в ворота со всего маху! Только щепа во все стороны летит.
        - Господи! - даже перекрестился воевода. - Защити и сохрани. Надо подумать, как эту страсть к воротам не допустить.
        - У нас-то проще простого - мост разрушим, и все. А вот с теми, которые камни мечут, что делать?
        - Неужто они с собой такую страсть всюду таскают? По нашим-то лесам и топям?
        Приходилось соглашаться, что никаким захватчикам русских крепостей, вроде Козельска, не взять.
        - Наш Козельск можно только измором одолеть, а степняк так долго сидеть не станет. Главное - не пропустить, чтобы все успели за стены уйти.
        На том и порешили.
        Когда впереди на горе показались знакомые стены Козельска, воевода еще раз все внимательно и критически оглядел. Нужно кое-что подновить, укрепить да побольше стрел заготовить, особенно для самострелов, чтоб через реку метать, а так все прочно, еще долго простоит.
        Мы с Лушкой отрабатывали шаги с ударами, когда со двора раздался вопль Любавы:
        - Едут!
        Господи, вот кому и без рупора через поля разговаривать можно! Когда Любава кричит, рядом лучше не находиться, уши закладывает.
        Кто едет, понятно, уже который день отца ждут. Отец… у меня при этом слове странное ощущение. Мои родители - вирусологи. Были вирусологами. После их гибели где-то на просторах Африки я слово «вирус» слышать не могу, хотя случилось это давно, мне было около пяти лет. Отец и мама работали во Всемирной организации здравоохранения и дома бывали редко, заразы даже в самом конце двадцатого века на планете пруд пруди. Подозреваю, что и в двадцать первом тоже. Дед по отцу тоже был вирусологом и тоже погиб. Но мои-то не от заразы, они просто оказались в ненужное время в ненужном месте, когда одна банда местных свергала другую под видом установления «правильной» демократии, и им было наплевать на всяких там врачей и вирусы…
        Меня воспитывали две бабушки, у одной я жила большую часть года в Москве в профессорской квартире деда (она потом мне весьма помогла пережить бурные девяностые и начать свой бизнес), а вторая меня «проветривала» летом в Рязани. Почему-то им не приходило в голову, что воздух на рязанских улицах с потоком автомобилей мало отличается от московского, не знаю, но меня на следующий день после окончания занятий увозили «в деревню», как называлась бабушкина квартира в центре Рязани, чтобы вернуть двадцать пятого августа с целью пробежки по магазинам за новой одеждой взамен той, из которой я вырастала за время отдыха. Собственно, такой же ритм был и при жизни родителей, разве что нарушался редкими их приездами с немыслимыми подарками в виде масок, каких-то ритуальных фигурок и прочего, чего московская бабушка боялась до смерти, твердя, что привозить ребенку в подарок заразу опасно.
        Как бы то ни было, с раннего детства я знала только бабушек и отца с матерью помнила очень плохо. А потому представить себе, как надо встречать отца, тем более воеводу, пятнадцатилетней боярышне, не могла. Решила - как получится, в конце концов, я же стукнутая, мне простительно.
        Во двор въехали несколько всадников. По тому, как к одному из них первым бросился холоп - принимать коня, я поняла, что это и есть отец. Оценка была мгновенной. Довольно рослый (по сравнению с остальными) мужчина, как сказал бы один известный обладатель штанов с моторчиком, в самом расцвете сил, лет сорока.
        Я сделала пару шагов навстречу, глядя прямо в глаза, и вдруг на меня дохнуло таким родным, что даже сердце сжало. Меч полетел в сторону, в следующее мгновение я уже прижималась к его груди, а он сам держал меня за плечи, целуя в голову:
        - Настена…
        Кажется, я обняла этого только что бывшего чужим человека, прижалась крепко-крепко, словно боясь отпустить, упустить это мгновение. Счастье захлестнуло меня с головой, у меня был отец, который любил и ждал нашей встречи!
        Сколько мы стояли, не знаю, наверное, все же недолго, но из оцепенения вывел голос Анеи:
        - Ну, будет, будет… Отцу с дороги разболокаться надо, голодный небось.
        Я отпустила руки, чуть смущенно шагнула в сторону, заметно смущен был и сам воевода Федор, видно, не часто дочь баловала вот такой лаской. Подтвердила догадку и Лушка:
        - Чего это ты дядьку Федора так-то?
        - А что?
        - Да тебя раньше и не приобнять было… Он все жалился, мол, неласковая ты с ним.
        - Это раньше, - почти счастливо прошептала в ответ я.
        - Ну, здравствуй, Федор Евсеевич, - Анея выполнила обряд как положено, поклонилась поясно, поднесла сбитня, повела рукой, приглашая в дом. И тут же покосилась на нас с Лушкой, словно говоря: вот как принимать надо, учитесь, дурехи. Мы хихикнули.
        Отец оглядел пристройку, довольно крякнул:
        - Закончили?
        - Да, славно сделали.
        - Довольна твоя душенька?
        - Довольна, - усмехнулась Анея, а я ехидно подумала, что это пока, а потом будет, как у пушкинской старухи с корытом. Наша Анея не остановится, пока терем не вырастет такой, чтоб из него Москву видно было. Тьфу ты, снова я о Москве, ее-то пока не жалуют, Кучковым все больше называют. Интересно, Москва действительно так мала или это из некоей вредности? Попыталась вспомнить, какой была столица (будущая, конечно) нашей Родины город-герой во времена Батыева нашествия, и не смогла. Ничегошеньки я об этом не знала. А что знала? Только то, что придет Батый и сожжет Рязань, а потом еще множество городов и, не дойдя до Новгорода, с какого-то перепуга повернет к вот этому самому маленькому городишке на горе и простоит у него целых пятьдесят дней. Но этого лично мне было вполне достаточно, чтобы очень хотеть поскорее домой в ту Москву, которой Батыево нашествие уже не грозит, потому как в далеком прошлом.
        Тут отцу на глаза попался мой учебный меч, отброшенный в сторону. Воевода нахмурился, он был прав, бросать оружие, даже учебное, - не дело. Я метнулась, чтобы поднять:
        - Это мой.
        - Твой?
        - Да.
        Я стояла, пряча за спину меч и опустив в землю глаза, и чувствовала себя почти преступницей. И вдруг разозлилась. Ну ни хрена себе, с чего я должна смущаться и прятаться?! Да, я учусь биться мечом, что в этом плохого? Пусть только попробует что-нибудь сказать, не посмотрю, что отец. В моем взгляде, когда я все же подняла глаза, был почти вызов: ну, попробуй возрази!
        Отец хмыкнул:
        - Узнаю дочь. К чему тебе меч-то?
        Ответила не я, а Анея:
        - У них с Лушкой новое занятие (я мысленно поправила: хобби) - с парнями мечами бьются, Вятич учит.
        - И получается?
        «Встряла» Лушка, та просто не могла не продемонстрировать новые умения:
        - Гля, дядька Федор!
        Колечко получилось вполне приличное, плоскость держалась, рукоять проскальзывала вовремя…
        - Ай да Лушка! - расхохотался воевода.
        - А Настя еще и не так может!
        - Покажи.
        Я внимательно посмотрела на отца и покрутила девятки в разных плоскостях. Первым взвыл от восторга дед Трофим, который, как оказалось, не видел моих упражнений, только Лушкины:
        - Вот девки, а?! Вот девки! Ты глянь, Федор, таких супротив вражины выпусти, с перепугу обделается и прочь убежит.
        Воевода не был столь восторжен:
        - Нет, Трофим, такими выкрутасами вражин не испугаешь, он смотреть не станет, он этот меч выбьет из рук, и все.
        - Пусть попробует! - не выдержала уже я.
        Отец примирительно хмыкнул:
        - Ладно, завтра посмотрим, не время ноне воинское умение показывать.
        На следующий день мы с Лушкой держали экзамен на площадке вместе с остальными молодыми дружинниками. Вятич словно отчитывался перед воеводой о том, как потрачено время, пока Хозяина не было дома. Оказалось, что потрачено с пользой.
        Интересно, что отец сделал вид, будто не заметил нас с Лушкой, прошел мимо и смотрел как на остальных. И все же я чувствовала его напряжение, когда Вятич поставил меня в пару с довольно сильным парнем. Данила бился хорошо, но я знала его слабые места: стоит мне перекинуть меч в левую руку - и он пас. Кроме того, Данила спешил, горячился, потому надо быть, с одной стороны, осторожней, с другой - подловить на этой горячности парня нетрудно. Бой я выиграла, хотя Данила очень старался, он даже смог взять себя в руки.
        Увидев меня с оружием в руках впервые, отец замер. Я чувствовала на себе его пристальный взгляд, сначала он был явно тревожным, и это страшно мешало, пришлось приложить усилие, чтобы отвлечься от отцовского волнения, которое он, однако, никак не выдал. Лушка потом говорила, что «у дядьки Федора щеки вот так ходуном ходили», это означало, что ходили желваки. Потом взгляд стал ощутимо меняться, я спиной чувствовала, что он смотрел уже довольно, а в конце даже горделиво. Только одного не стал делать отец - брать оружие против меня. Недостойна такого снисхождения - биться против самого воеводы? Ведь против других отец бился, да еще как!
        На мой вопрос Вятич только головой покачал:
        - Дурища! Как же может отец биться супротив собственного дитя?
        - А если бы сын был, разве отец не может научить сына держать меч в руках?
        - Может, когда больше некому. А тебя не он учил, здесь только бой, а это уже совсем другой расклад.
        Зато сам Вятич со мной бился, конечно, вполсилы и иногда просто замедленно, потому как я со всеми своими умениями была сильна только по сравнению с мальчишками своего возраста. Он же научил меня нескольким приемам, которые не показывали в Москве, что неудивительно, похоже, у Вятича, как и у отца, меч с собой всю жизнь, рука больше к рукояти оружия привычна, чем к ложке.
        - Настя, встань против меня.
        Бились одновременно несколько пар, Лушка тоже уже скрестила оружие с каким-то мальцом, на нас никто не обращал внимания. Вятич - соперник очень серьезный, с ним надо быть очень и очень внимательной, если, конечно, нет желания поваляться на земле. Над нами с Лушкой никто не смеялся, но я не могла себе позволить проигрывать даже Вятичу, хотя прекрасно понимала, что снова окажусь побежденной. Отработали пару выпадов. Вятич похвалил меня:
        - Схватчивая.
        И вдруг… Этот прием я испытала на себе у Ворона, но теперь знала, как реагировать. Конечно, отбить не удалось, но хоть не упала, сумела уйти в сторону.
        - Запомнила…
        Он усмехнулся, и мне на мгновение показалось, что из-под густых бровей Вятича блеснул насмешливый взгляд… Ворона! И голос его! Даже головой помотала, чтобы отогнать видение. А наставник уже спокойно стоял, ожидая, когда я приду в себя.
        Он показывал сущность приема, как от него уйти так, чтобы мгновенно быть готовой к новой атаке, как вообще отбить, а я не могла отделаться от странного ощущения, будто только что видела Ворона. Чтобы не пропускать позорно удары, пришлось взять себя в руки. Получилось не сразу, мало того, заканчивая тренировку, я вдруг снова встретилась глазами с Вятичем, и тот снова едва слышно усмехнулся:
        - А ты крепкая… крепче, чем я думал.
        Господи, это снова были глаза Ворона, и цвет их разобрать невозможно!
        Домой я возвращалась просто шальной, заметив это, Лушка поинтересовалась:
        - Ты чего это? Чего тебе Вятич такое сказал, что аж побелела вся?
        - Луша, кто он такой? Вятич - это прозвище?
        - Да.
        - А почему такое прозвище?
        - Я не знаю, вроде потому, что совсем местный, здесь же вятичи испокон веку жили, у него, кажется, дед волхвом был…
        - А он сам?
        - Что сам?
        - Ну… он тебе никого не напоминает?
        Лушка немного подумала, потом отрицательно помотала головой:
        - Не, ни на кого не похож. А чего?
        - Странный он…
        - Не, он простой. А бьется здорово.
        Я вспомнила, как разговаривал с Лушкой Ворон, и поняла, что даже если Вятич и был непростым, то уж никак моей сестрице этого демонстрировать не стал бы. Ни к чему.
        - Почему не он стал воеводой, а отец?
        - Вятич вроде не хотел этого, ну, становиться воеводой. А дядьку Федора принял сразу и хорошо. И с матерью дружит непонятно с чего. Они иногда даже по округе вместе ездят.
        Почему-то было ощущение, что вокруг меня просто клубятся загадки. Это добавляло тревожности, становилось не по себе. Может, лучше вообще не задумываться, жить себе и жить, дурачась вон с Лушкой за компанию и мечтая вернуться обратно? В конце концов, кто вообще сказал, что меня вернут? Ворон. Он ответил, что не он меня притащил, не ему и возвращать, что доставили меня Светлые Силы, с них и спрос.
        Ну, Светлые так Светлые. Только при мысли о Вятиче у меня теперь возникало какое-то странное чувство соприкосновения с тайной. При общении с Воинтихой такого не бывало… Я разгадаю тебя, сотник Вятич, обязательно разгадаю!
        На следующий день я попробовала расспросить у Вятича о здешних местах и о крепости подробней. Тот усмехнулся:
        - А чего же у своих не спросишь?
        - Они в Козельске недавно.
        - Тоже верно. Здесь издревле вятичи жили в лесах непроходимых своим миром. Даже Киеву не очень подчинялись, но это пока князь Владимир и его сыновья не стали города по Оке и Итилю ставить.
        Мне понадобилось усилие, чтобы сообразить, что Итиль - это Волга. Значит, города вроде Ярославля и Владимира-на-Клязьме?
        - Да.
        - Что да?
        Вятич усмехнулся:
        - Ярославля и Владимира, а еще Ростова, а потом Московы…
        Я замерла. Я ведь ничего не произнесла про Ярославль вслух, как он узнал, о чем я думаю? Сотник снова усмехнулся:
        - Чего замерла, дивишься, что я мысли твои разгадываю? То нетрудно, о чем ты могла подумать, как не об этих городах?
        Ну ни хрена себе, они что тут все вот так легко мысли разгадывают?! Или мысли написаны у меня на физиономии?
        Вятич рассказывал, что когда его сородичи стали ставить укрепления города на месте впадения Другуски в Жиздру, то очень удачно воспользовались всем, что окружало холм. Мы уже ходили по стене, и сотник показывал рукой по округе. Вдруг у меня закралось сомнение:
        - Вон там Жиздра?
        Я показывала на юго-восток и восток, где река огибала холм с Козельском широкой дугой.
        - Жиздра.
        - А там Другуска?
        - Другуска.
        - И там?
        - И там.
        Я стояла на стене, глядя на Другуску и соображая. Получался этакий большой остров в окружении Жиздры и двух рукавов Другуски… Прямо под горой она вдруг раздваивалась и двумя рукавами охватывала город. Что-то мешало мне просто согласиться с таким фактом. У Козельска Другуска текла вполне плавно и буйством не отличалась, с чего бы ей вдруг делиться и, уходя на юг, пробиваться вокруг холма? Конечно, южным рукавом путь к Жиздре короче, но река как-то странно прорыла себе русло в горе. Вдруг меня осенило:
        - Южное русло ей прорыли?
        Глаза Вятича смеялись:
        - Ох и сообразительная!
        Да уж, древним козлянам в такой же сообразительности не откажешь. Весь город получался действительно на острове, причем большом и неприступном по самому своему положению. Высокий холм, со всех сторон окруженный речными рукавами, да еще и местность заболоченная, это я успела заметить, когда мы с Лушкой по лесам мотались. По ту сторону Жиздры отменный сосновый и смешанный лес, по другую сторону Другуски поля, а с юга и с северо-востока со стороны еще одной речки, кажется, Клютомы, болотень большую часть года, небось, непролазная. Ни с какой стороны не подступиться. Ай да вятичи!
        Стало понятно, почему татары не могли всей своей мощью столько времени справиться с маленьким Козельском.
        Позже я поняла, что это далеко не все хитрости Козельска, но тогда и этого было достаточно, чтобы восхититься древними вятичами. Вятичу мой восторг явно пришелся по душе. Еще бы. Только почему он не удивился моему полному незнанию местности, если я, то есть Настя, прожила в Козельске несколько лет? Странный он, этот Вятич.
        До чего же мы плохо знаем собственную историю! Кто из нас в двадцать первом веке что-то знает о Козельске? Только те, кто в нем живет или нарочно занимался историей Древней Руси, вроде моего Андрея, из-за которого, кстати, началось все мое безобразие, я с него еще спрошу, когда вернусь. Мелькнула мысль: если вернусь…
        По нашим понятиям, Козельск - крохотный городишко, затерявшийся в лесах на Жиздре, на который войска Батыя буквально случайно наткнулись по пути от Новгорода, не дойдя до последнего каких-то километров сто. Во всяком случае, так твердят все историки в один голос, это я знаю из-за Андрюхиной диссертации.
        Посмотрели бы эти высоколобые умники на настоящий Козельск! Я не умею определять площадь навскидку, а спрашивать в местных мерах бесполезно, да и незачем. Но по ощущениям раза в четыре больше новгородского Детинца, что в пределах стены. Здесь целый город внутри стены. Есть посад по ту сторону Другуски вроде как на террасе холма, но и он отгорожен валом.
        Дороги - в четыре стороны. Спросила, Вятич объяснил:
        - Вон туда по Жиздре на Рязань, в обратную сторону на Смоленск. Через южные ворота на Дебрянск, на север к Коломне.
        Дебрянск это Брянск, что ли? Наверное… Перекресточек получался? Я не очень представляла себе расположение Козельска, знала только, что Калужская область.
        - А где Калуга?
        - Чего?
        Так, тормозим, видно, Калуги еще нет, я же не знаю, когда она поставлена.
        - Коломна там? А за ней Москва?
        - Кучково-то? За ней.
        Я лихорадочно пыталась вспомнить еще какие-нибудь города, которые помогли бы мне сориентироваться. Вспомнила:
        - А Владимир?
        - Суздальский? Там, - рука махнула примерно на северо-восток, но так, что стало ясно: далековато.
        - А Чернигов?
        - За Дебрянском.
        Нормально. Если для меня сам Брянск «где-то там», то как я могу понять, где же за ним Чернигов. Вятич усмехнулся, присел, разровняв ногой землю, принялся схематично изображать петляющую Жиздру и остальные доступные моему пониманию реки. Точками тыкал города. Названия ласкали слух, позволяя не чувствовать себя полной дурой: Рязань, Коломна, Суздаль, Дебрянск, Чернигов (далековато)… и вдруг «Вщиж»…
        - Чего?
        - Ну, Вщиж, что на Десне. У него крепость сильная.
        Вот так, госпожа знаток древней географии, причем не физической, а политической. Какой-то Вщиж, про который я слыхом не слыхивала, а он оказывается такой важной точкой, что его рисуют наравне с Дебрянском, который Брянск. И снова спасительный вопрос:
        - А Москва?
        - Далось тебе это Кучково. Москова вот тут.
        Обижаете, дорогой Вятич, это для вас в тринадцатом веке Москова скорее Кучково, а она так разрастется, что весь ваш Вщиж даже не микрорайон, а так, пара кварталов…
        Что ж, каждому свое. Я пыталась понять, откуда придут татары. Если я ничего не путала, то получалось, что они после Рязани - на Коломну, Москву, которая для Вятича Кучково, потом на восток к Владимиру и городам на Волге? А вообще, какие Батый города взял, а какие нет? Вот, блин, историчка, ничегошеньки не помню! Кажется, не взял Торжок, потом от урочища Игнач Крест повернул обратно, не дойдя до Новгорода километров 100, вроде из-за бескормицы. На обратном пути натолкнулся на вот этот Козельск и проторчал под ним 50 дней. Немудрено такой город не взять, здесь осадные машины приткнуть некуда, а бить через реку, да еще и снизу вверх на холм, толку мало.
        Но ведь взял же, и жителей, кажется, уничтожил всех до единого. Опять-таки интересно: если всех уничтожил, то откуда знают, что взял? В Рязани потом вернувшиеся убитых хоронили, а в Козельске? Я попыталась вспомнить, есть ли массовые захоронения в Козельске, но поняла, что ничего не знаю и ничего не помню. И все-таки, как Батый смог взять этот совершенно неприступный город? Только измором, но пятьдесят дней для готового к обороне города это не срок, едва ли защитники могли оголодать до полного беспамятства. Что-то здесь не так…
        И вдруг осенило:
        - А если враг окружит Козельск и встанет надолго?
        Я даже не подумала о том, как выглядит мой неожиданный вопрос после интереса к Москове. Но Вятич не удивился, видимо, он наблюдал за мной все это время, а я о его присутствии просто забыла. Оглядывалась вокруг, словно прикидывая, как можно взять город-крепость.
        - В городе есть колодцы.
        - Я не про то.
        - А про что? Про еду? И запасы есть.
        - А стрелы? Вдруг враг простоит месяц, два, три?
        - Ты где таких врагов видела? Степняки вообще больше седмицы округу не грабят, да и свои князья постольку не стоят.
        - А вдруг?
        Вятич рассмеялся:
        - Ну, девка! На месяц стрел хватит.
        - Надо больше.
        - Зачем?
        - Не знаю. Надо.
        Пусть думают обо мне что хотят, но теперь я знаю причину падения Козельска и даже вроде предупредила. Послушают ли? Судя по результатам - нет. Странно, отец и Вятич производят впечатление очень разумных людей, и очень осторожных. А может, все было не так, как в учебниках, ведь кто из нас знает про сильную крепость Вщижа? Ох, эта история, заманчивая ты штука, да только постигать тебя на собственном опыте как-то страшновато…
        Вернусь - перепишу всю Андрееву диссертацию к чертовой бабушке! Интересно, это только мой неверный бойфренд такие ляпы допускает или историки действительно знают пунктиром? Боюсь, что второе.
        Теперь у меня появилась новая страсть - узнать все как можно подробней, чтобы, когда вернусь обратно, дать настоящий бой тому же Старикову. У него шок будет не меньший, чем у Лушки от моего умения размахивать мечом.
        Отныне я смотрела на Козельск совершенно другими глазами, все время что-то выясняя и о чем-то расспрашивая. Не будь я дочерью воеводы, это наверняка вызвало бы подозрения. Мне активно помогала любопытная Лушка, девушка страшно удивилась тому, что за два года жизни в Козельске умудрилась многого о нем не знать. Эх, милая, а сколького ты не узнаешь! Над двумя любопытными боярышнями посмеивались, но рассказывали, старики так с явным удовольствием.
        Я очень быстро убедилась, что человечество за последние восемь сотен лет изменилось мало, старикам также казалось, что во времена их молодости жизнь была осмысленней и понятней, а потому лучше. Получалось, что и зверья было в лесу видимо-невидимо, и птицы просто все кусты засидели, а перед глазами так и мельтешили - не пройти, и рыба была больше, даже мальки с руку размером, а уж люди так вообще богатыри, не в пример нынешним маленьким и хилым. С одной стороны, меня так и подмывало сказать, что они мелкой рыбы не видели, а люди, наоборот, в тринадцатом веке мелюзга по сравнению с двадцать первым, значит, и раньше были не больше. И по поводу «загруженности» леса всякой живностью я не согласна, куда ж больше-то, итак ступить невозможно, под ногами, под кустами, в траве кто-то путается.
        Но, как известно, в молодости и голуби были другие, и ворковали куда приятней. Спорить с ветеранами не стали, терпеливо выслушивали, только приходилось то и дело возвращать разговор в нужное нам русло, чтобы дедки, вроде наших Трофима или Никодима, без конца не сбивались на воспоминания о том, как бегали к какой-нибудь Веселке «городами да задами» на «свиданку». Вообще, я заметила, что деды меж собой куда охотней вспоминали о прелестях этой Веселки, чем о боях и походах. То ли не слишком часто ходили, то ли просто хотелось забыть боль и ужас… Вот если надо нам рассказать, как героически бились с во много раз превосходящими силами противника, это пожалуйста, тут начиналось такое, что только диву давались, откуда на земле после столь блестящих побед враги оставались вообще. Казалось, деды поодиночке могли извести пару сотен половцев. Наверное, во все времена старшее поколение любило прихвастнуть перед младшим своей силой и удалью.
        Я заметила и еще одно: как только разговор заходил о боях со своими же русскими, то есть с дружинами соседних княжеств, деды заметно скучнели. Даже когда их дружина побеждала соседскую, начинались заминки. Ясно, русским стыдно, что они били русских же. А не бить было нельзя?
        В ответ на такой явно дурацкий вопрос Трофим почесал «репу» и крякнул:
        - Так ведь как не бить, Настена? Либо мы их, либо они нас.
        Похоже, я своими расспросами зашла не туда, пришлось срочно переводить разговор на другое:
        - Дед Трофим, а ты чего не женился-то?
        - Как не женился?! Да у меня женка такая красавица была, что вам и не снилось! У нее коса твоей - совесть не позволила Трофиму соврать уж совсем откровенно, - ну почти такая же была. И статная, во! - Руки Трофима выписали в воздухе нечто вроде песочных часов. - А вы с Лушкой из-за своих мечей скоро вовсе казюльками станете, ни тебе боков, ни титек, одни глазищи вон остались.
        Ну, это ты, Трофим Иванович, ошибаешься, во мне еще килограммов десять лишних, и у Лушки тоже. И бока есть, и титьки. Конечно, с твоей любушкой не сравнить, но лично для меня многовато. Правда, явное похудание (а по моему мнению, просто приведение тел в более приличную форму) стало бросаться в глаза всем, начала ворчать и Анея, мол, что за девки, тощие как жердины, кому такие нужны. Я чуть не съехидничала, что мы ни к кому и не напрашиваемся. Это мысль, может, «отощавшую» до сорок четвертого размера невесту оставят в покое, пока не поправится (а вот тут, как говаривал товарищ Шарик в Простоквашине, «индейское национальное жилище», попросту фиг вам!)? Зря надеялась, Анея, кажется, собралась принимать меры по нашему с Лушкой «откорму». Придется утроить тренировки, чтобы мышечная масса не позволила жировым отложениям взять верх. А еще смириться с нелюбовью «моей» Насти к сладкому (вот дома в Москве отыграюсь, неделю буду в кондитерской сидеть!).
        Все мое спокойное житье оборвалось в одночасье. Я больше всего переживала, как бы не оказаться действительно замужем за боярином Андреем Сивым, а налетела совсем на другое…
        Словно шла по яркому летнему лугу и вдруг провалилась в какую-то яму ужаса и отчаяния, из которой немедленно следовало выбраться, иначе засыплет. Почти установившееся душевное равновесие разом перечеркнул один сон…
        Под окном слышался голос деда Трофима:
        - Анеюшка, а скажи-ка ты мне, к чему бы мне ноне такой сон снился…
        Что-то я не замечала, чтобы тетка снисходила до толкований кому-либо снов… Сейчас как глянет искоса, у деда Троима не только все желание разбираться в своих сновидениях, но и память отшибет, небось, не один сон, но и имя свое забудет. Анея так может…
        Но… тетка спокойно выслушала рассказ деда о странном ночном видении, мол, перло на него прямиком какое-то чудище, лось не лось, повыше будет, ноги длинные, вроде как лошадиные, только крепче, морда не то овечья, но опять же на лошадь чем-то похожа, а главное, спина горбатая… Меня так и подмывало высунуть нос и сказать, что это верблюд, но не рискнула, кто знает, как отреагирует на мои познания Анея, не стоит выдавать, и без того уже многое продемонстрировала.
        - Что это за чудище такое, а, Анеюшка?
        - Есть такой зверь, верблюдом зовется, вроде нашей лошади купцы из дальних стран держат. Животина выносливая, крепкая. А с чего тебе приснился, не знаю… Сходи к Иллариону, поставь перед божницей свечку, может, пройдет?
        Вот те раз! Мало того, что наша строгая тетка позволяет себя называть Анеюшкой, она еще и про верблюда все знает. Потом я вспомнила, что Анея жила в Рязани, наверное, там у купцов и видела, а до Козельска эти животины не доходили.
        Мне в ту ночь тоже снился весьма странный и даже страшный сон, но я к Анее советоваться не пошла, наоборот, постаралась никому не подать вида, что мне дурно после увиденного…
        Это была какая-то странная, жуткая картина. Я проснулась, не в силах поверить, что всего лишь снилось. Вокруг - наша с Лушей светелка, а мне все казалось, что я в степи в жилище страшного монгола. Говорят, те, кто летает во сне, растут. Я давно уже перестала расти (разве что в Лушкиных глазах), но этой ночью летала, испытывая от полета не удовольствие, а страх, настоящий, почти животный ужас. Потому что подо мной сначала была огромная равнина, по которой широкой черной лавой двигались всадники, тащились кибитки, мерно покачиваясь, вышагивали верблюды, шли пешие. Скрипели телеги, ржали кони, ревели верблюды, кричали люди… Эта масса заполонила всю землю, насколько хватало глаз.
        Я то опускалась, подлетая к отдельным всадникам настолько, что были видны их грязные лица с узкими глазами, то поднималась, и тогда равнина внизу снова превращалась во множество движущихся точек, сливавшихся в единый страшный вал, готовый поглотить на своем пути все живое… Даже во сне я понимала, что это татарское войско, хотя узкоглазые рожи всадников на лица моих знакомых татар не походили вовсе.
        У меня были приятели татары, я имела дела в Казани и прекрасно знала, что выглядят жители Татарстана совсем не так. Дело не в отмытости или одежде, лица другие - не широкие и не узкоглазые.
        А потом я увидела большой желтый шатер и болтающееся над ним какое-то знамя со множеством концов и хвостов, развевающихся на ветру, и внезапно оказалась внутри прямо перед знатным монголом, судя по обилию позолоты и прочей дряни. Но разглядывать некогда, во сне иногда и не видишь, а точно знаешь, кто перед тобой и что вокруг. Очень хотелось впиться ногтями в его широкоскулую рожу и расцарапать ее до крови. Я не стала сдерживать себя в этом желании, мои ногти полоснули по физиономии, но, к сожалению, до глаз не дотянулись, оставив только следы на щеках. Монгол отшатнулся как от чего-то ужасного, а я, расхохотавшись, словно вылетела прочь. Правда, успела крикнуть на прощание:
        - Я убью тебя!
        Ну ведьма ведьмой, разве что метлы не хватало. Это уже слишком! Мало того, что провалилась в тринадцатый век, так еще и ночами летать стала. Так и на Лысую гору занести может.
        Хорошо, что не закричала в действительности, но, проснувшись, долго лежала в темноте, с трудом переводя дыхание и едва удерживая готовое выскочить из груди сердце. Попыталась сообразить, не Хеллоуин ли нынче, но не смогла толком вспомнить, когда он, кажется, в самом конце октября. Мировые ведьмы здесь ни при чем, это дело рук местных.
        Во сне я, несомненно, видела Батыево войско и его самого. А он испугался… ох, как испугался… Может, повернет в сторону? Ради такого случая я готова была испытать ночной кошмар еще раз, пролететь над его туменами, поорать по пути, а потом по-настоящему, куда крепче вцепиться в рожу хана и расцарапать ее до безобразия.
        Если бы я знала, что происходило с самим Батыем…
        Джихангир
        Из предыдущего похода на запад Субедейбагатур вернулся покалеченным, у него остался один глаз, но полководец видел и одним достаточно хорошо, к тому же прозорливости это не мешало. Он прекрасно понял, что потомки Великого Потрясателя Вселенной не годятся Чингисхану и в подметки, что они быстро перегрызутся между собой и попросту развалят огромную империю, собранную Темуджином. И еще понял, что никогда не простит булгарам своей калечности и обязательно вернется к богатым уруским землям.
        Они не собирались гоняться за Мухаммедом так далеко и так долго, просто иначе не получалось. А помимо Мухаммеда пришлось разорить и земли тех кипчаков, которые звали себя половцами. Их глупый хан Котян попытался удрать на запад, призвав на помощь князей урусов, с которыми то враждовал, то роднился. На родственные связи половецкого хана Субедею было наплевать, а вот урусы легко поддались на провокацию, вышли за его туменами в степь и долго догоняли, пока не дошли до самой Калки. Все получилось, как было задумано - монголы заманили урусов в выгодное место и там наголову разбили, использовав их несогласованность в действиях.
        Воспользоваться плодами своей победы Субедей не смог, в его распоряжении было слишком мало сил, пришлось вернуться. На обратном пути его тумены получили сильнейший отпор от булгар, которые выступили единой силой, монголы были серьезно биты, а сам Субедей даже ранен. Но он меньше думал о ранении и наказании булгар, чем о том, что урусы неспособны договориться меж собой. В уруские земли отправились один за другим лазутчики, большинство под видом купцов. Все сведения, которые они приносили, говорили об одном: единства среди правителей богатейших земель нет. Они дерутся друг с дружкой, сжигая целые города и уводя людей в плен.
        Не воспользоваться этим было нелепо. Но Субедей не мог просто собрать тумен и пойти воевать с урусами, ему было нужно огромное войско, десятки туменов, чтобы навсегда покорить богатейшие земли. Кроме того, это далеко от Каракорума, там можно основать свою собственную империю, такую, чтоб в ней правил один из царевичей, а в действительности сам Субедей. Полководец даже нашел такого царевича - это был любимый внук Чингисхана, не любимый остальными, Бату Из этого царевича будет толк, это не любитель выпить Гуюк, очень похожий таким пагубным пристрастием на своего отца Угедея, это не болтун Мунке, не слабый младший сын Чингиса Кюлькан… И ничего, что Бату даже в своей семье не старший из царевичей, не всегда сила за самым старшим, с его, Субедея, помощью Бату добьется своего. Если, конечно, будет во всем слушать мудрого наставника. Бату слушал…
        День за днем постепенно, осторожно Субедей вдалбливал нужные мысли в голову своего воспитанника, пока Бату не проникся ими. Конечно, монголы всегда воевали на юге и юго-востоке против соседних племен, этого вполне хватало, поднять целое войско в поход на запад очень трудно, требовалось решение многих людей. Но Субедей умел ждать и готовиться… А еще рассчитать, кто пойдет во главе, чтобы поход не превратился в набег, а стал настоящим завоеванием, подобным тому, какие совершал Потрясатель Вселенной.
        Субедею очень захотелось глянуть на звезды. Вообще-то Барс с Разрубленной Лапой, как звали полководца в Орде, был очень осторожен и никогда не прогуливался вне своей железной кибитки без охраны, слишком хорошо зная, как много вокруг завистников и врагов. Он и Бату твердил то же: куда опасней в Каракоруме, там, где под каждым ковром может быть яма, за каждой юртой прятаться человек с натянутой тетивой лука, в каждой чаше оказаться яд… Опасность не там, в походах и боях чингизиды сами крайне редко выходили биться, обычно наблюдали за боем со стороны, а среди людей, которые улыбаются ртом, сжимая пальцами рукояти мечей против тебя.
        Бату и сам прекрасно это понимал, потому легко согласился на дальний поход. Но вместе с ним по решению курултая отправились и другие царевичи, а это означало, что опасность не миновала. Гуюк вполне способен отравить и убить Бату исподтишка, чтобы самому встать во главе похода. А еще Гуюк прекрасно понимал, что лишить Бату большого преимущества можно, всего лишь лишив его Субедея. Поэтому опасность угрожала самому Субедею даже больше, чем внуку Чингисхана. Но полководец знал, как от нее защититься. Вокруг всегда много охраны, это «бешеные» у Субедея свои, у Бату свои. Кроме того, у полководца кибитка, отличная от остальных, - железная, непробиваемая для стрел, с узкими прорезями для обстрела, если к ней подойдет без разрешения чужой, в эти прорези полетят отравленные стрелы. Субедей советовал и Бату завести такую, но молодость всегда легкомысленна, хан отказался, предпочитая доверять охране самого Субедея.
        Вокруг привычная степь, в которой полегли прибитые ветрами и копытами коней последние травы. Над головой привычное звездное небо. Сколько хватает глаз - костры, у которых сидят, спят, переругиваются, поют пришедшие с ним воины. Конечно, ближе к кибитке Субедея и шатру Бату-хана только свои, верные псы, готовые растерзать любого, кто без зова приблизится к кибитке или шатру.
        Его, Субедея, волей эти люди так далеко от своих родных мест, это его мысль подтолкнула курултай к решению начать западный поход к Последнему морю. И в случае, если бог войны грозный Сульдэ отвернется от монголов, отвечать за неудачу придется тоже ему. Не перед курултаем, он туда просто не поедет, перед духом Великого Потрясателя Вселенной, перед Темуджином, исполнять волю которого они поклялись. Но такого быть не может, никогда Субедей не проигрывал битв, вот и теперь он знал, что прав, отправляясь в великий Западный поход, чтобы расширить империю Чингисхана от одного моря до другого.
        Он смог заговорить о таком походе только через десять лет после первого. Уже встал на ноги и оперился его воспитанник - внук Чингиса Бату. У Потрясателя много внуков, но почти все они ни на что не годны, только и знают пьянствовать и ссориться. Каракорум раздирают их свары, везде предательство, зависть, ненависть, яд… Разве о таком мечтал Темуджин, собирая монголов воедино? Разве таким он мыслил продолжение своего дела и своего рода?
        Из всех царевичей Субедей выбрал именно Бату, потому что он сын Джучи - старшего и нелюбимого сына Темуджина, потому что его самого больше других не любят остальные завистливые отпрыски Потрясателя Вселенной, ему не место в Каракоруме, не место среди алчных, жадных потомков Великого. Нет, конечно, и Бату алчен и свиреп не меньше других, он тоже способен отравить или зарезать, но он не пьяница, как Угедей, и не бездельник, как Гуюк или Мунке… И все же главное в том, что Бату нет места даже там, где он имеет право на многое, ему не место в Каракоруме, а значит, он будет создавать новую империю. И пока не завоюет новые земли для нее, Субедей ему нужен. Бату нужна хватка наставника, его разум, его хитрость, его безжалостность как к врагам, так и к своим ослушавшимся, не подчинившимся, не выполнившим приказа. А еще полководческий талант. И те сведения, которые Субедей успел получить за десять лет.
        Понимая, что рано или поздно поход на запад обязательно состоится, Субедей за прошедшие годы, особенно за последние три, просто наводнил уруские земли своими лазутчиками. Теперь он знал все, у него были подробные рисунки местности, везде жили в ожидании свои люди. Но главное - было готово войско. У урусов города с крепкими стенами, которые не возьмешь с наскока, наученные прежним горьким опытом, они не выйдут биться в поле и не станут гоняться за специальными сотнями монголов, чтобы попасть в ловушку. Урусы могли укрыться за крепкими стенами городов и сидеть там хоть целый год. Но Субедей уже имел достаточно построенных китайцами осадных машин.
        И вот через одиннадцать лет после возвращения из того первого похода курултай принял решение о новом походе на запад и о том, что возглавит его именно Бату. Еще одиннадцать царевичей - внуков Чингисхана отправлялись под его началом. Конечно, это вызвало сильнейшее неудовольствие со стороны того же Гуюка, и Субедей прекрасно понимал, что обиженный царевич сделает все, чтобы Бату не доехал живым не только до основной цели похода - к Последнему морю, но и к месту сбора - реке Итиль. Но старому ли хитрецу бояться врагов?
        Бату стал джихангиром - предводителем похода, они разгромили прежних обидчиков Субедея булгар, их царство прекратило существовать, и теперь остановились у земель урусов, поджидая остальных и решая, что делать дальше.
        Задуматься было над чем: впереди зима, в уруских землях холодно, снежно и они поросли непроходимыми лесами. Где взять траву, пусть и прошлогоднюю, пусть и монгольскому коню, привыкшему раскапывать тощие былинки в глубоких снегах? Недаром половцы, постоянно воюющие с урусами, в походы ходили с весны до осени, а на зиму удалялись к югу на уцелевшие пастбища. Так советовали поступить и Бату, после победы над булгарами откочевать к Теплому морю, а весной двинуться на север к уруским городам.
        Субедей думал иначе. После таянья снегов придется ждать спада половодья, а по донесениям его лазутчиков, разлив уруских рек превращает их в непроходимые препятствия, потом пока подсохнет, чтобы огромная конная масса не перемесила землю. Но была еще одна зацепка, заставлявшая Субедея принимать странное на первый взгляд решение, недаром уруские правители коназы сами ходили в походы зимой. Да, холодно, да, бескормица, зато есть возможность пройти замерзшими руслами рек, ведь в уруских землях, как в степи, - дорог почти нет, только в степи скачи куда хочешь, а у урусов лес сплошной стеной.
        Субедей верил своим лазутчикам, когда много людей каждый сам по себе говорят одинаково, значит, так и есть. А бескормицу можно одолеть только одним - быстрым взятием многих богатых городов, вон их сколько помечено на большой верблюжьей шкуре, старательно выделанной и расправленной! За десять лет лазутчики успели побывать во всех уруских городах и многих маленьких городках, потому рисунок на шкуре испещрен только самому Субедею понятными значками, из которых одни говорили полководцу, что город имеет неприступные стены, другие о том, что у него проблемы, например, с питьевой водой, третьи означали, что с горожанами можно попытаться договориться. Таких, к сожалению, очень мало, но они есть, если дойти до этих городов, то взамен на обещание свободы они дадут пищу людям и лошадям. Пусть дают, а там видно будет…
        А еще были значки, показывающие, что туда лучше не соваться.
        Субедей так долго смотрел на рисунок, что заболел единственный глаз, перед ним словно летали мелкие мошки. Сложив шкуру и убрав ее в сундучок, полководец решил выйти посмотреть на звезды, чтобы посоветоваться. Может, увидит какой знак от самого Потрясателя? Все же Темуджин не должен оставить без внимания любимого внука, старательно продолжающего дело своего деда.
        Он простоял недолго, из ханского шатра вдруг выскочил Бату и почти бегом бросился к своему наставнику:
        - Пойдем в твою кибитку!
        - Что случилось?
        Но Бату только головой мотал, торопливо забираясь внутрь железной кибитки.
        - Скажи всем, чтобы вышли.
        Субедей сделал знак, и двое охранников поспешно покинули кибитку, оставив хана и полководца одних. Субедей пригляделся к Бату, что это с ним? Через всю щеку хана тянулись два следа словно от чьих-то ногтей! Третий, чуть поменьше, почти у глаза. Кто осмелился так поцарапать джихангира?!
        - Что это? Кто это тебя так?!
        Субедей по праву наставника мог задавать вопросы своему воспитаннику, но только когда они наедине, при людях он никогда такого не делал, авторитет Бату должен быть непререкаемым.
        - Не знаю… какая-то женщина, - кажется, хан испуган не на шутку.
        - Ну, кто спал с тобой рядом? Какая из жен осмелилась протянуть руку в сторону твоего лица? С нее нужно спустить шкуру!
        - Нет, я спал один, жены едут отдельно.
        - К тебе никого не приводили?
        - Да нет же! Я спал совсем один, и вдруг во сне… понимаешь, она подлетела близко-близко, расхохоталась в лицо и впилась ногтями, только успел отшатнуться, чуть глаза не выцарапала! А еще смеялась, что убьет меня!
        - Кто?
        - Уруская колдунья!
        - С чего ты взял, что уруская?
        - Лицо светлое, коса толстая, глаза синие… Сказала, что убьет меня. И лицо поцарапала…
        Субедей задумался. Если честно, то он ни на мгновение не поверил в то, что Бату поцарапала колдунья, навести порчу можно и без ногтей. Скорее всего, хан скрывает, что одна из жен или недавно взятых наложниц оказалась слишком строптивой, признаваться в этом неудобно, потому и придумал все. Но у Бату слишком испуганные глаза, не хватает, чтобы он перепугал и остальных.
        - Оставайся спать в моей повозке, а я схожу к тебе в шатер и велю принести еще одеяла и подушки. Не бойся, в железную повозку никакие колдуньи проникнуть не могут. На этот случай у моей охраны отравленные стрелы есть.
        Бату понял, что наставник ему не верит, он сжал кулак, злясь сам на себя. Джихангир называется, испугался какой-то бабы во сне! Но щека саднила, напоминая о ее ногтях и обещании убить. И все равно, надо позвать свою колдунью и заставить перебить той молодой и красивой возможность появляться в его снах, тем более с угрозами.
        - Я буду спать в своем шатре. Ты прав, не стоит бояться чужих колдуний, когда есть свои. Вели позвать Кульче, пусть объяснит, что это за уруская колдунья.
        Спящую шаманку растолкали с трудом, она брыкалась, кляла обидчиков на чем свет стоит, но как только услышала, что зовет сам джихангир, поднялась со всевозможными стонами и кряхтеньем, подхватила свои бирюльки и отправилась в шатер к Бату-хану Старуха очень хотела спать и совсем не хотела совершать никаких обрядов, ее и без того подслеповатые глаза в полутьме шатра почти ничего не видели, а внутреннее зрение еще не проснулось.
        Но дойти до шатра джихангира ей не дали, сильные руки подхватили под локти и быстро втолкнули в железную кибитку Субедея, чей-то голос посоветовал на ухо:
        - Не кричи, сначала ты нужна Субедей-багатуру Старуха прекрасно понимала, кто в войске хозяин, а потому успокоилась. Сам полководец был деловит и краток, без всяких предисловий он объяснил:
        - Бату-хан расскажет тебе свой сон. Что бы он ни сказал, ты должна ответить, что пора двигаться дальше на урусов, и еще должна оградить его от нападок уруской колдуньи. Ты меня поняла?
        Старуха кивнула.
        - Все запомнила? Нам пора, не то начнутся совсем злые морозы и можно погубить войско в уруских лесах.
        - Ты и так его погубишь…
        Субедей схватил старуху за одежду здоровой рукой и подтянул к единственному глазу:
        - Ты меня поняла?!
        - Я скажу Бату то, что ты хочешь, чтобы я сказала, и загражу его от уруской колдуньи.
        - То-то же…
        Но уже у выхода старуха вдруг насмешливо проскрежетала:
        - Но это тебе не поможет… Ты заплатишь своей жизнью за победу джихангира…
        - Проклятая ведьма…
        Шаманка сказала все, как должно, кроме того, она действительно пообещала больше не допускать в сны хана уруских колдуний. Вернувшись к себе, шаманка долго жгла в костре какие-то травы и только ей одной ведомые смеси, вызывая духов, потом так же долго убеждала их помочь оградить внука Великого Потрясателя Вселенной от нападок неведомых чужих богов и колдуний. Кажется, получилось… Духи остались довольны принесенными жертвами и впечатлились обещанием еще больших и согласились помочь.
        Субедей сделал вид, что не подозревает о словах старой шаманки, но ее совет поскорей двигаться дальше горячо поддержал.
        - Бату, мы должны быть на границе уруских земель, когда ляжет снег и окрепнет лед. Мы должны за то время, пока на уруской земле будут морозы, успеть полностью пройти и покорить их. Уруские реки разливаются слишком широко, и переправиться через них будет невозможно. Как невозможно ходить по лесам большим войском.
        - Но как же мы будем ходить по этим же лесам зимой?!
        - Мы не пойдем по лесам, уруские коназы ходят в походы зимой, потому что лед крепкий и можно двигаться по рекам. Все уруские богатые города стоят на реках…
        Субедей еще долго наставлял своего воспитанника, но так, чтобы тот не почувствовал превосходства. Умный учитель всегда сумеет сделать так, чтобы ученик решил, будто он сам догадался обо всем…
        Рассвет застал джихангира и его воспитателя все еще за разговором. Но утром, собрав царевичей, Бату объявил, что больше не намерен ждать отставших и пора двигаться ближе к уруским землям, чтобы быть готовыми к нападению зимой.
        Гуюк смеялся:
        - Наш джихангир сошел с ума! Кто нападает на города, стоящие в лесу, зимой?! Он хочет увязнуть в снегах и погубить войско от бескормицы!
        Это была нешуточная угроза, многие призадумались, хотя возражать открыто не рискнул никто, только Мунке привычно поддакнул брату. Внутри у самого Бату тоже что-то дрогнуло, но внешне это никак не проявилось, он хорошо помнил, что Субедей не проигрывал даже битв (булгары один раз не в счет), тем более войн. Если багатур сказал, что пора, значит, пора.
        Но сам Субедей не подал ни малейшего вида, что вообще что-то говорил воспитаннику. Он молча прислушивался к болтовне царевичей.
        - Мы пойдем зимой по льду рек! Иначе уруситские земли не пройти. А еду возьмем у них самих. И лошадей накормим не травой, а зерном. У урусов много зерна… Красивые женщины и много золота.
        Больше Бату ничего объяснять не стал. Его слово в походе - закон, которому должны подчиняться все. Царевичи, как ни ворчали, тоже вынуждены выполнять.
        С того дня Субедей усилил у Бату охрану, кроме того, они с джахангиром подолгу не находились на месте, то и дело переезжая от одного тумена к другому. Никто не знал, где в какое время находится Бату. Так безопасней. Для себя хан решил, что после первого же проступка отправит царевичей Гуюка и Мунке в Каракорум, найдя благовидный предлог. Ему не нужны ни соглядатаи, ни, тем более, опасные противники в собственном войске. Это была мысль Субедея, высказанная так осторожно, что, казалось, пришла в голову самому Бату: после первых же успехов найти повод избавиться от Гуюка и Мунке.
        Проснувшись, до самого утра заснуть так и не смогла. Я уже привыкла к своей новой родне, тем более, ни в Москве, ни в Рязани никого не осталось, привыкла к Козельску, к забористым выражениям, к экологической чистоте всего вокруг, почти научилась вести себя «как все», по-прежнему очень хотела обратно в свой двадцать первый век, но даже к мысли, что это произойдет позже… когда-нибудь… уже тоже начала привыкать. Я жила почти спокойно, и вдруг этот сон!
        Закрывала глаза, и перед ними вставала страшная картина черного вала, накатывающегося на Русь. Страшно хотелось еще раз увидеть перед собой ту рожу, но не для того, чтобы полюбоваться, а чтобы выцарапать гаду глаза. Не сомневалась, что это был Батый, пусть он пока ничего не сделал Руси, но ведь сделает… Уже осень 1237 года, еще немного, и этот черный вал хлынет на рязанские земли, огнем и мечом пройдет по русским городам.
        Было настолько страшно, жутко до содрогания, что эта черная масса поглотит славный маленький Козельск, что будут убиты замечательные люди, сож жены дома, разрушены целые города. И я, зная об этом, буду сидеть и ждать, когда меня переправят обратно? Нагляделась прелести чистых лесов, размеренного быта, наслушалась птичьих трелей и забористого языка, научилась нескольким приемам владения клинком и узнала новое о Козельске, который через полгода будет уничтожен, и можно обратно, демонстрировать свои новые знания и умения уже там и вспоминать, какой бывает настоящая рыба или малина?
        От такой мысли я даже села. Хорошо, что Лушка спала крепко, не услышала. Я что, рехнулась?! Как можно не предупредить отца, Анею, Лушку?!
        Тут же рухнула обратно на подушку. А как предупредить? Сказать, что я из будущего? Но и так уже перебор со всеми знаниями и умениями, приходится язык придерживать. Рассказать сон? Так, стоп! Сон приснился мне не зря, ТАКИЕ сны пустыми не бывают, этот вал действительно уже катит на Русь. Но почему я пыталась выцарапать глаза Батыю? И главное, что я могу? Как только начну рассказывать, что знаю, что-нибудь да изменится, а в прошлом ничегошеньки менять нельзя, иначе несомненно изменится и будущее. В мире и во времени все взаимосвязано, это у кого-то из гениальных фантастов читала. Все верно, стоит изменить судьбу одного человека, как за ней потянутся тысячи других. Получается, я даже Настину судьбу менять не вправе? И что тогда, сидеть статисткой и тупо выполнять указания режиссера? Но где он, тот режиссер? Ау, покажись, скажи хоть, что мне делать?
        Я решила все-таки достать Ворона и потребовать объяснений еще и сну. Если такой кошмар будет повторяться, то я вообще превращусь в ведьму, чего бы очень не хотелось. Что за шутки, ей-богу?! Вот пойду и поставлю свечку в местном храме. Правда, он большей частью пустует, потому как священник то и дело где-то отсутствует, да и не слишком его жалуют вятичи…
        Утром под ногтями левой руки обнаружилась грязь, которой там быть не могло, ведь в предыдущий день мы мылись в бане. Я содрогнулась от омерзения, несомненно, это грязь с рожи Батыя! Вымывала ее так, словно хотела смыть и ногти заодно.
        В тот день я сумела ускользнуть от Лушки, продралась через все кусты и заросли, нашла дорогу к тому орешнику, за которым поляна Ворона, но на поляне никого не было. То ли Ворон совсем ушел, то ли просто не желал больше со мной разговаривать.
        И обратно вернулась, Леший не мешал.
        Что теперь делать, не знала сама, и Лушке о таком не расскажешь, хватит с нее моих закидонов. Вот чуяло мое сердце, что с возвращением отца мой древнерусский курорт закончится. Как быть?
        На обратном пути, только выйдя на лесную широкую тропу, вдруг увидела нашего козельского священника Иллариона, видно, возвращался из какой-нибудь деревни. Не прятаться же от него по кустам, подошла, поздоровалась. Тот благословил, перекрестив, зашагали рядом, благо ширина дороги позволяла. Вдруг мне пришло в голову, что эта встреча может быть не случайной, и я решилась.
        - Отец Илларион, во мне бесы есть?
        Его брови чуть приподнялись удивленно:
        - Они в каждом есть, только многие справляться умеют.
        Я зашла с другого конца:
        - Мне, после того как с лошади упала, всякое видеться стало. Про будущее наше, про Землю Русскую… Это плохо?
        - Почему же, ты худого никому не делаешь.
        - А… мне рассказывать о том, что вижу?
        - Это смотря что. Если ты скажешь Нинее, что у нее дите снова мертвым родится, так она и надежду потеряет. Надо знать, что говорить, а чего не стоит.
        У меня язык чесался сказать, что у Нинеи, небось, резус-фактор отрицательный и полная с мужем несовместимость, потому живучих детей быть не может, и сказать ей об этом стоит, чтобы лучше кого из сирот взяла. Но я сказала другое:
        - А если я про грядущие напасти скажу? Что татары зимой придут, чтобы Землю Русскую разорить?
        Священник немного помолчал, потом сокрушенно вздохнул:
        - Тебе не поверят, потому что степняки не ходят зимой.
        - Так что же, не говорить?
        И снова отец Илларион помолчал.
        - Это тебе решать. Всегда были те, кто предупреждал, и те, кто им не верил. Даже камнями закидывали. Самой решать.
        Теперь помолчала уже я. Конечно, мне решать, но не только в том, о чем говорил священник, я не столько боялась неверия, сколько понимала, что стоит мне начать предупреждать открыто, и я что-то изменю в том мире, куда попала. Но первейшее правило гласило: ничего не меняй в прошлом, в котором оказалась, иначе изменится будущее, и ты не сможешь вернуться в свое собственное. Как я могла сказать такое отцу Иллариону? Как ему-то рассказать, что я из будущего, причем далекого будущего?
        - Отец Илларион, это страшная напасть, иго на долгие годы над Русью, если сразу не отбить.
        Вот и все, стало даже легче, сделала первый шаг, словно в холодную воду бросилась.
        Я ожидала расспросов, усмешки, даже возмущения, но только не спокойного согласия:
        - Сколь уж лет про то твердим…
        - Про… что?
        Вот это да! Я тут страдаю: говорить - не говорить, а они давно все знают?!
        - Про кару небесную, про то, что за грехи наши нам воздастся…
        Так… батюшку повело в свои проповеди. Это не то, надо его вернуть на грешную землю.
        - Я не о том, не о неминуемой каре. Я про предстоящее нападение татар. Они зимой придут, этой зимой. И многие города разорят, сожгут, людей в плен уведут или вообще убьют. Половцы всегда весной ходили, а татары зимой придут. И их во много раз больше, чем половцев.
        И снова в ответ потрясающее спокойствие. Он что, не понимает, о чем я говорю? Уж не перешла ли я на английский или французский? Вроде нет.
        - Русский люд заслужил кару Господню. За грехи наши тяжкие… за междоусобицы, за то, что брат на брата идет, ненавистью земля полнится, кровью людской поливается…
        Тоже мне проповедник добра нашелся!
        - Да ведь междоусобицы у князей, а пострадают простые люди!
        - У князей, говоришь… А князья что, поединки меж собой устраивают и в одиночку бьются? То-то же… В дружину вчерашний пахарь приходит и меч против своего же соседа обнажает, чтобы ограбить, убить, зарезать! И когда разорит и добычу домой притащит, женка обратно вернуть не заставит и за убитых соседей не спросит, а только будет ждать такого же нападения завтра.
        - Замкнутый круг получается, - в ужасе прошептала я.
        - Чего? А… да.
        - Разорвать можно?
        - Можно! Да только захотеть надо, и всем сразу. Вот ты про напасть твердишь, а мало ли ее на Русь за последние годы наползало? Чего же не пограбить тех, в ком меж собой ладу не имеется? И пока не научится люд друг дружку поддерживать, а не князей с их дружинами, будет страдать. А кто вырежет да пограбит, степняки или свои, в том разницы не много…
        Мы уже подошли к воротам Козельска, неподалеку стоял отец, о чем-то беседуя с сотником Вятичем.
        - Так, может, когда опасность для всех увидят, объединятся, распри забудут?
        - Надеешься?
        - Верю!
        - То хорошо, что вера в тебе есть.
        - Верю, и потому буду рассказывать всем, даже если мне верить не будут!
        Отец Илларион только перекрестил меня в ответ. Он что думает, я в новые святые рвусь, что ли? Ничего подобного, из меня святая, как из тебя, Илларион, диджей или рокер. Я другого хочу: выполнить поскорей свою миссию (знать бы еще, в чем она заключается!) и обратно домой в свою московскую квартирку размером с ваш терем. Завалиться в ванну с пеной по самые уши, включить телевизор, сварить кофейку… Я бы, наверное, еще долго вспоминала, чего хочу, но поймала себя на том, что стою, как дура, посреди улицы и смотрю вслед уходящему к часовне священнику.
        Чтобы прийти в себя, пришлось серьезно встряхнуться. Тем более за мной наблюдали двое - отец и тетка. У отца взгляд озабоченный, но почти довольный, он видел, как священник меня благословлял, и слышал его слова про мою веру. Мой ответ разобрал вряд ли, потому что я стояла спиной, а Илларион лицом. А вот у тетки взгляд какой-то слишком внимательный.
        Вообще тетка Анея штучка еще та, есть у нее какая-то тайна, и не одна. Лушка с Любавой друг на дружку не больно-то похожи, но суть не в этом, они внутренне разные. Любава спокойная и какая-то смирная, но не строгая, как Анея. Я однажды спросила, в кого она, ответили, что в отца. Тогда в кого Лушка? В Лушке словно тысяча чертенят разом спрятались, но она и хваткая, как сама Анея, сильной женщиной будет. Выходит, Анея сама когда-то такой же, как старшая дочь, была?
        Анея, конечно, боярыня, это видно по всему: по осанке, манере разговаривать, держаться, но больше всего по глазам. Вот чей взгляд выдерживать трудно, у тетки глаза темно-синие, темнее Лушкиных, цепкие, внимательные. Когда она пристально смотрела, появлялось ощущение, что ты под рентгеном. Причем этот взгляд мог быть мгновенным, Анея успевала «прочитать» человека за секунду. И за секунду же увидеть все его слабые места, на которые можно надавить. И давила ведь, ее приказам беспрекословно подчинялись все - от дворовых девок до самого воеводы.
        Я уже имела удовольствие однажды наблюдать, как с боярыней разговаривал сотник Вятич - чуть склонив голову (все же Анея ниже ростом) и послушно кивая. Конечно, это было в отсутствие отца, может, он и поручил Вятичу подчиняться боярыне, но что-то подсказывало, что и сам отец нередко ведет себя по отношению к сестре так же. Есть женщины в русских селеньях…
        Вот и теперь Анея смотрела на меня слишком пристально. Ох, как же я не любила, а вернее, просто боялась этого взгляда, казалось, что тетка обязательно догадается, не может не догадаться с ее-то проницательностью. В проницательности сомневаться не приходилось, стоило нам с Лушкой только задумать какую-нибудь пакость, как тетка оказывалась тут как тут!
        - Где была-то?
        Глядя прямо в глаза тетке, я соврала, не моргнув:
        - С Илларионом ходила…
        И мысленно ахнула: а ну как спросит, куда, а я даже не сообразила поинтересоваться у священника, откуда он шел. Но тетка не спросила, она лишь тихонько, чтобы не слышал отец, усмехнулась:
        - По лесу одна не шастай, не ровен час, еще на кого нарвешься. Не все тати тебя испугаться могут…
        Я поняла, что она ни на мгновение не поверила. Однако и сумасшедшей меня не считает. Тогда в чем дело, почему она не ругается, не корит всерьез? Ох, непроста ты, Анея Евсеевна, ох, непроста… Вообще оказалось, что простых людей в Козельске попросту нет, каждый себе на уме. При этом они открыты и дружелюбны, если злятся или чем-то недовольны, то высказывают это прямо, иногда ругань стоит на весь город только из-за курицы, забредшей в чужой огород, но решив «куриный» вопрос, соседки тут же мирно обсуждают (или осуждают) третью соседку из-за слишком длинного языка (хотела бы я знать, у кого он короткий?) или высмеивают кого-то из мужиков. Интересно, что все обсуждение идет открыто, никто ни про кого не шепчет за глаза, режут правду-матку прямо в лицо, и попробуй обидеться, решат, что дурной. Здесь у колодца можно нарваться на откровенный разнос, если поступил неправедно, причем все, невзирая на личности. Однажды я слышала, как бабы делали внушение священнику! Тот стоял перед ними точно на ковре у начальства - красный, смущенный. Ругали, видно, за дело, только уж за что - не знаю.
        Здесь хорошо, справедливо, честно, открыто, но я все равно страшно хотела домой, посплетничать по телефону, валяясь в ванне с чашечкой кофе в руках, и чтоб телевизор орал на всю катушку… Пусть там тоже сплетни и много глупостей, мне их так не хватало! Хотя я понимала, что там, в Москве, мне будет страшно не хватать этих теток у колодца и насмешливого деда Трофима с его цепким языком. Если я, конечно, не забуду вот это свое приключение в тринадцатом веке. Мысль о том, что могу и вовсе не вернуться в Москву, я старательно гнала.
        Вечером я снова задумалась о том, чего хочу помимо ванны, телевизора и кофе. Получалось много: сесть за руль и надавить педаль газа, надеть высоченные шпильки, подкрасить глазки, надушиться французским ароматом… хочу окунуться в море, поплавать с аквалангом, выпить хороший коктейль, мороженого хочу, картошки, наконец! Перечисление заняло минут десять, но все сводилось к одному: несмотря на всю благополучную экологию и прекрасное отношение ко мне со стороны родственников, я очень хотела обратно в Москву, в свою прежнюю жизнь. До слез хотела!
        Ну, что я еще должна тут сделать, чтобы меня вернули?! Илларион прав, если я вдруг начну всем подряд рассказывать о скором приходе татар, никто не поверит. Тогда к чему все эти героические поползновения? Высшие Силы явно ошиблись, отправляя сюда женщину в обличье девушки, вместо того чтобы переправить какого-нибудь записного вояку в тело князя. Эта мысль мне очень понравилась, а что, если вдруг в Великого князя или кого-то еще вселить разумного комбата, искушенного в стратегии и тактике боя (во какие слова от тоски вспомнила!), толку было бы много больше. Мысленно я просто вопияла к этим самым Высшим Силам, убеждая всем пылом души, что за ошибку зла не держу, только искренне прошу поскорей ее исправить, потому как без прелестей московской жизни уже хоть плачь, а пользы от меня ни на грош.
        Кажется, я занималась этими убеждениями полночи, потому что Лушка уже давно сопела, уткнувшись носом в подушку (и как она может спать на животе?). В конце концов, исчерпав мысленно все доводы и убеждения, я со спокойной совестью устроилась поудобней, чтобы заснуть и проснуться в московской квартире или на худой конец где-нибудь в деревенском доме, но только в двадцать первом веке!
        Снилось черт-те что, но не такое, как в предыдущую ночь, а разбудил меня… голос Лушки:
        - Эй, соня, вставай, все проспишь!
        - Что «все», Луша? - В голосе откровенная тоска.
        - Твоя Стешка таких пирогов напекла… Аж сюда с кухни тянет, чуешь? Мать решила ее в поварню пристроить, а тебе кого другого дать.
        Я потянула носом, действительно обалденно пахло пирогами, но в данном случае меня это совсем не порадовало, это означало, что мои просьбы и убеждения прошли втуне, и Высшие Силы то ли меня не услышали, то ли не восприняли мои доводы. Я оставалась в тринадцатом веке, вернее, в 1237 году в Козельске. Самое то…
        Отчаяние толкнуло меня к Воинтихе. Если она и не колдунья сама, то, может, хоть что-то посоветует? Знахарка жила в посаде на самом краю, но разговора с ней не получилось. Подойдя к ее нехитрому домишке и почти взявшись за ручку двери, я вдруг услышала голос… Анеи. Тетка уехала в свою любимую Дешовку, которую она окучивает уже не первый месяц, ее отъезд я видела сама. Странно, если Воинтиха нужна, то достаточно послать к ней холопа, и знахарка прибегала по первому зову. Я прислушалась.
        Теткин голос вроде как наставлял, советуя, что делать в одном, а что в другом случае. Это касалось заговоров и еще чего-то, не очень поняла. Я оказалась в дурацкой ситуации, потому что ни продолжать стоять, ни уйти не могла. Чуть посомневавшись, я все-таки шумнула, пусть слышат, что я здесь. Голос немедленно стих, и уже Воинтиха поинтересовалась:
        - Кто там?
        - Это я, Настя.
        - Входи, чего встала.
        Я с интересом открыла дверь в дом. Кто ж его знает, как живут простые русские знахарки, пусть и не всемогущие? Филин из угла не ухнул, и черная кошка под ноги не бросилась. Собственно, и курьих ножек у избы не было тоже, крыльцо как крыльцо. А вот кошка была, но нормальная, трехцветная, она мирно спала на лавке, и бриллиантовым взглядом из-под опущенных век не косила. И вообще внутреннее убранство на колдовское прибежище никак не тянуло, большущий котел отсутствовал, с веревок пучки конопли или лебеды не свисали, ничего не шипело и не булькало. Разве это прибежище колдуньи?
        Но меня поразило другое - отсутствовала Анея, голос которой я только что слышала!
        - А где тетка Анея?
        - Кто?
        - Я слышала голос тетки Анеи.
        - Да что ты, голуба моя, - всплеснула руками Воинтиха, - откуда ей здесь взяться? А ты чего хотела-то, Настя?
        Я еще раз окинула беглым взглядом комнату, что-то рассеянно пробормотав о необычном сне. Получалось, что Воинтиха разговаривала голосом моей тетки, причем сама с собой? Толкового разговора не вышло, я была рассеянной и бестолковой, Анеин голос не давал мне покоя. Так и ушла ни с чем.
        Тетка вернулась из Дешовки через некоторое время после меня, внимательно вгляделась в лицо:
        - Ты чего это смурная, Настя?
        - А ты в Дешовке была, Анея Евсеевна?
        - А где ж?
        Вопрос отпал. Правда, остался неразрешенным другой: то ли мне уже везде теткин голос чудится, то ли Воинтиха свихнулась, говорит сама с собой чужими голосами. Мелькнуло еще соображение, что я не все в комнате видела, за печь-то не глянула, но я его отогнала как совсем уж идиотское, тетка Анея не из тех, кто станет в закуте прятаться.
        Но беспокойство из-за сна не проходило. Я решила не разгадывать сам сон (чего тут гадать?), а лучше поговорить с отцом по поводу угрозы с востока. Воевода должен озаботиться.
        К моему удивлению, он повел себя совсем не так, как я ожидала.
        - Настя, доченька, ну твое ли дело мечом биться да про укрепления козельские узнавать? К чему вам с Лушкой такое? У тебя свадьба на носу, а ты с парнями днями оружием размахиваешь. Не дело это, что люди подумают…
        Пока тон был мягким, почти ласковым, но я уже понимала, что это пока. И все-таки продолжила настаивать:
        - Отец, я во сне видела…
        - Настя, перекрестилась бы или вон к Иллариону сходила поговорить.
        - Ничего твой Илларион не знает и знать не хочет!
        Я снова и снова пыталась твердить о приходе огромного войска и угрозе для Руси.
        - Сядь и слушай! Ты думаешь, я или кто из князей не знает, что монголы рядом? Они булгарское царство еще загодя разгромили и половцев по степи точно кот мышей гоняют. В Дешовке беглая половецкая семья с лета живет. И в Чернигове половцев полно. Они от этой напасти уже который месяц бегут.
        - Так что же вы не готовитесь?!
        У отца приподнялась бровь:
        - Да о том ли ты, девонька, речи ведешь? Твои ли то заботы?
        Мягкий тон на глазах черствел. В голосе появились металлические нотки, девка явно лезла не в свое дело, и это воеводу раздражало. Ни фига ты еще не знаешь, с кем связался, я тебе не твоя покорная Настя, я Настя из двадцать первого века! И я не отстану, пока не пойму, что в Рязани знают о грядущей беде. Не может быть, чтобы знали и не мобилизовали все силы. Написано же в летописях, что нападение было неожиданным, с востока, откуда ни возьмись, появилось несметное количество всадников на низкорослых лошадках и черным валом прокатилось по Руси. Я что, этого ждать должна?! Нет, Рязань имеет право узнать заранее об этом черном вале, виденном мной во сне.
        Я попыталась рассказать отцу доходчиво о том, что видела, конечно, не упоминая о том, что поцарапала Батыя. Просто сказала, что обязана известить Рязань об этой угрозе.
        Отец изумленно смотрел на меня:
        - Да знают они!
        - Кто знает?
        - Рязанцы знают.
        - Как знают? А чего же не готовятся?
        - А как готовиться? Сама твердишь, что войско такое большое, что и взглядом не окинуть, что Рязань против них может? Только затвориться и молиться, чтоб мимо прошли. Но мимо них никто не проходит.
        Я не верила своим ушам. А как же Великий князь, он должен собрать все дружины вместе и вместе разбить Батыя!
        Отец снова сокрушенно покачал головой, мол, вот что бывает, когда неразумные девки лезут не в свои дела.
        Нет, неправда, в Рязани ничего не знают, и во Владимире тоже, иначе как объяснить то, что татары так легко возьмут многие большие города?
        - Мне надо в Рязань!
        - Зачем народ страшилками пугать?
        - Мне надо к рязанскому князю!
        - Тебе надо в Коломну, но только тогда, когда за тобой Андрей приедет! - отрезал отец, которому, видно, надоело уговаривать неразумную дочь. И очень уж его интонация походила на ту, с которой Глеб Жиглов говорил: «Вор должен сидеть в тюрьме. Будет сидеть! Я сказал».
        Отец сказал и менять решение явно не собирался. Я едва сдержалась, чтобы не заявить: пешком уйду.
        Что за люди, им твердишь об угрозе, а они отмахиваются, мол, степняки никогда не ходят зимой. Им говоришь, что татар уж очень много, а они руками разводят: отсидимся. Рассказываешь о страшной судьбе русских городов - вздыхают, что за грехи и кара… Нет, Русь просто нужно разбудить, не может быть, что, зная об угрозе, князья ничего не делали! Я помнила виденный в детстве фильм про Александра Невского, помнила тот патриотический порыв и песню «Вставайте, люди русские…». Вот как надо, а не благодушествовать. Теперь мне казалось, что стоит приехать в Рязань и открыть им глаза на грядущую беду, как вся Русь проснется, обязательно проснется!
        Я уже осознала свою роль - разбудить Русь. Начнем с Рязани. Почти Жанна д’Арк, та тоже вынуждена была разбудить сонного дофина Карла, чтобы французы наконец изгнали захватчиков со своих земель. Мне не слишком нравился конец жизни героини, но ведь на Руси на кострах не сжигали, тем более я ничего не имела против церкви… В общем, со мной все ясно - я тот самый колокол, что заставит встряхнуться сонное русское царство и дать отпор Батыю, какого он никак не ожидает.
        Но отец так не считал, он считал меня своей дочерью, которую надо обязательно выдать замуж за боярина Андрея Юрьевича. И никакие возражения не принимались. А о Рязани и обо мне в роли будильного петуха он и слышать не желал.
        Я, правда, тоже чуть призадумалась. Жанна д’Арк нашлась, на костер, может, и не отправят, но ведь и обратно в Москву тоже. Вот тогда моим костром может стать замужество с каким-нибудь хмырем похуже Андрея Юрьевича, который, по словам Лушки, весьма хорош. Отдадут за старого боярина, и сядешь до скончания века в светелке под замок.
        Это была нешуточная угроза, не замужество со стариком, а невозможность вернуться в Москву. Приходилось задумываться. Может, достаточно того, что я сказала отцу? Он же воевода, и если твердит, что все все знают, значит, так оно и есть.
        Внутри начался раздрай, одна половина требовала, чтобы я немедленно, вот просто пешком или с рыбным обозом, как Ломоносов в Москву, топала спасать Рязань. А вторая подленько убеждала, что я не имею права этого делать, что прошлое менять нельзя, не за тем меня сюда пустили… А зачем? Просто погулять по лесу с лешим? Душевного спокойствия в ближайшее время не предвиделось. А стресс, как известно, враг здоровья и красоты. К чему мне эти душевные терзания? Может, согласиться с отцом и жить себе спокойно? До какого времени, пока татары за косу в свой стан не поволокут? Ну, можно же уйти в Новгород и отсидеться там…
        Так, героиня хренова, только что хотела быть Жанной, а теперь нору в Новгороде себе подыскивает, чтобы переждать. Никакая я не героиня и угрозы остаться здесь навсегда боюсь!
        Быть иль не быть - вот в чем вопрос… Товарищ Шекспир прав, только надо бы чуть изменить: жить иль не жить… или кем быть? Душевный раздрай продолжался.
        Чужая свадьба
        Я давно заметила, что Лушкина Таюшка слишком часто исчезает со двора, словно куда-то бегает. Конечно, до их деревни недалеко, но ведь это опасно, девчонка просто не знает, как умеет наказывать Анея за непослушание. Надо предупредить.
        Лушка заметила Таюшкину тягу к прекрасному, то есть к парням, и сама, но помотала головой:
        - Не, Насть, у нее в деревне любовь… Мать оттого и нам отдала, чтобы чего не утворила.
        - А у нас что, спокойней?
        - К нам ее Яшка не сунется, к нам побоится.
        - А что за любовь?
        - Ой, она с Яшкой даже бежать собралась, да вовремя поймали. Вот шалава!
        Так, у Таюшки налицо любовные похождения, тогда куда она пропадает время от времени? Или Анея считает, что глупости сотворить долго на нашем сеновале?
        - Лушка, я ее вчера из нашего сеновала выходившей видела.
        - Вот и я про то! Как бы матери сказать? Она на сеновале с Гриней тискается, а мне Яшку жалко.
        Но прежде чем жаловаться на поведение девки Анее, мы решили попытаться воспитать ее сами. Таюшка была вызвана «на ковер».
        Она стояла перед нами, привычно стреляя глазками по сторонам и ничуть не смущаясь выговоров двух боярышень. А ведь девка права, кто мы для нее такие? Анею она, может, и боится, а нас? Лушкина попытка вразумить по поводу неприличной слабости к мужскому вниманию вызвала у Таюшки усмешку. Я прекрасно понимала выражение ее лица: дуреха-боярышня говорила о том, в чем сама разбиралась как свинья в апельсинах. Подозреваю, что Таюшка смыслила в отнюдь не плотской любви куда больше. Не стихи же ей Гриня читал на сеновале…
        Что заставило меня вдруг задать следующий вопрос, не знаю:
        - Девка, а ты не в тяжести ли?
        Таюшка вздрогнула как от удара, смешалась, но быстро замотала головой:
        - Нет, нет! С чего?
        Врет, беременна! Только знает ли, от кого?
        Таюшка отрицала все категорически, но я видела, что она врет. Мало того, глупая девка кинулась к Воинтихе с просьбой вытравить плод, а бабка, не будь дурой, почти за косу притащила незадачливую Лушкину холопку к Анее. Последовал допрос с пристрастием, на котором выяснилось (это разузнала Лушка, сама Анея все скрывала), что от кого тяжела, Таюшка не знает и сама, готова выйти замуж, если возьмут. Тетка долго размышлять не стала, а решила отдать Таюшку… Протасию.
        Мы с Лушкой ахнули, это казалось таким кощунством! Протасий вдовец, он годился девке в отцы, был неимоверно строг и не слишком красив. Тетка позвала нас для профилактической беседы.
        Во мне все бунтовало. Ну ладно, Таюшка дура и шалава, но зачем же так? Может, тетка мстит ей из женской зависти, потому что у Таюшки румянец во всю щеку и грудь рубаху рвет? Но Анея и сама хороша. Тогда просто завидует ее молодости - решила я.
        - Чему дивитесь, что Таюшку за Протасия отдаю? А кто еще эту дурынду в руках держать сможет? Думаете, ей самой не тошно, что всякий мужик полапать норовит и на сеновал затащить? Яшке она не нужна, и Грине тоже, поиграли бы и бросили. Уже бросили. А Протасий дите вырастит, пусть и чужое, и девку от остальных оградит, с ним вряд ли кто связываться рискнет.
        Вот тут Анея была права - связываться со здоровенным Протасием не рискнет никто, себе дороже, кулаки у него пудовые, припечатает так, что всякое желание на любых девок смотреть отпадет вместе с причинным местом. Но как сама Таюшка, ей-то каково будет за Протасием?
        - А она согласна. С этой девкой легче, у нее все на лице написано, а вот куда ты смотрела со своей Стешей?
        Стеша уже давно не моя, ее «приписали» к поварне, но я удивилась не тому. Стеша спокойная, спокойней некуда, неужели и она шалава?!
        - У Стешки любовь с Данилой, насилу вчера удержала от побега.
        Глаза тетки смотрели насмешливо и почти лукаво.
        - Что, не ожидали? Вот вам урок - не тот хитер, у кого глаза лукавые, а тот, про кого ничего не ведаешь. Она и сюда напросилась ради Данилы. Мать за дружинника ни за что не отдала бы, так они решили бежать. Вчера чуть не в воротах перехватила, только и вернула обещанием замуж за любимого выдать. Так что, готовьтесь, у нас две свадьбы сразу.
        Вот это были новости! Лушка даже дар речи минут на пять потеряла, что бывало с сестрицей крайне редко. Лушка проглядела - понятно, ей тринадцатый год, а я-то куда смотрела? Вот тебе и строгая Стеша… В тихом омуте, как известно, нечистой силы - пруд пруди. И Данила тоже, я с ним билась чуть не каждый день, парень как парень, а какие шекспировские страсти - бежать, уводя девку из-под носа у Анеи. Знает же, что с теткой шутки плохи. Вот вам и сонный Козельск тринадцатого века.
        Из деревни приехала Таюшкина мать, она долго и горячо благодарила Анею за заботу о своей беспутной дочери, просила будущего мужа держать Таюшку в руках и обещала тетехать будущих внуков самолично.
        Стешиных родных я не видела, то ли они не одобряли замужества дочери, то ли не считали нужным больше вмешиваться в ее судьбу, передоверив Анее. Отец и мать Данилы приняли будущую невестку спокойно, тем более тетка объявила, что они больше не холопки, мол, ради свадеб долги прощает. Я не поверила своим ушам, а Лушка спокойно пожала плечами:
        - Она еще и не то может.
        Хотя свадьбы и не княжеские или боярские, Анея не пожалела угощенья, да и отец расщедрился, столы ломились от яств и напитков. Среди напитков меды, пиво и для таких, как мы с Лушкой, что-то вроде морса. Нам пить не положено, мы девицы на выданье, держаться должны скромно и с достоинством, чтобы не опозорить всю семью. Всей семьи, помимо нас, отец, Анея и Любава, но этого вполне достаточно, чтобы тетка следила за каждым нашим движением за столом с таким вниманием, словно мы для того и явились, чтобы вдрызг напиться и свалиться под стол ко всеобщему удовольствию и нашему позору.
        Вообще-то попробовать настоящий сваренный мед хотелось, особенно после того, как в предыдущий день Трофим наставлял кого-то по поводу приготовления и употребления этого напитка и почему именно у Анеи Евсеевны он особенно хорош:
        - Чтобы сварить хороший мед, тут опыт нужен… У каждого медовара свой секрет, а знаешь в чем? Не знаешь… Потому как ни один своего секрета не выдаст, и я тебе не скажу. Это ведь только так говорится, что мед сварен, а в действительности его не варят, а кладут в него раскаленные камни. Тут особую сноровку иметь надо, точно знать, насколько камень раскалить, как долго в меду держать. А еще травки для аромата и привкуса… У всякого свой набор и свое количество, тут тоже ошибиться нельзя, чтобы не было горько или слишком пахуче. Видишь, сколько всего знать надо? У Анеи свои секреты есть, тоже никому не раскрывает и правильно делает. Молчишь? Вот и молчи, потому как тебе меда не полагается.
        Мне стало очень интересно, кому это так подробно и бестолково объясняет дед Трофим? Выглянув из-за угла, за которым стояла, я увидела, что он беседует со старым конем Чалым, которого держали в конюшне просто из уважения к его возрасту и прошлым заслугам! Я все-таки не удержалась и прыснула. Трофима это не смутило, он строго посмотрел на меня и добавил Чалому:
        - А еще меда не дадут всяким там глупым боярышням, которые смеются над чем ни попадя.
        Очень нужно! Моя коса взметнулась, выражая почти полное презрение ко всяким там медам, но внутри засвербило желание хоть попробовать. Запретный плод всегда сладок, но он нам не достался…
        Ввиду отсутствия собственных, посаженным отцом у обеих невест оказался отец. Анея смеялась:
        - Учись, Федор, запоминай как следует, это тебе не мечом махать.
        У отца было хорошее настроение, он решил порадовать и меня:
        - Скоро и ты вот так вот из дому упорхнешь. Вот вернется Андрей Юрьевич из Новгорода и за свадебку…
        - Я не пойду замуж.
        Отец обернулся почти изумленно:
        - Что?
        Ему, видно, и в голову не приходило, что такое может сказать собственная дочь. Так… надо ковать железо пока горячо. Я твердо глянула в отцовские глаза:
        - Замуж не пойду.
        Голубой цвет превратился в синий. Ничего, тоже красиво, к тому же я тоже так умею, Лушка говорила, что когда я злюсь, то глаза становятся темными.
        - Я обещал Юрию Ивановичу, все давно сговорено, Андрей ждет.
        - Найдет себе другую, боярышень много.
        Несколько секунд отец молчал. Нет, он не пытался подобрать достойный ответ, он решал, что со мной делать. Это означало, что начинаются репрессии. Плевать!
        Так и есть:
        - К Вятичу ни ногой. Больно много воли дали, с парнями на равных клинками биться. Из дома ни ногой. Завтра гонца к Андрею Юрьевичу, чтоб приезжал и забирал.
        Это называется нарвалась… Вот дура-то! Не могла смолчать, пересидеть, а теперь что? Уж замуж невтерпеж, что ли? Сейчас еще и Лушку из моего дурного влияния выведут, и все, сидеть взаперти до самой свадьбы. Как в воду глядела:
        - Лушку к ней не пускай!
        Удивительно, но Анея подчинилась. Видно, когда мой отец бывает зол, то не подчиниться себе дороже для всех.
        - Иди к себе в светелку!
        Я хотела фыркнуть, что она у нас с Лушкой на двоих, но встретилась взглядом с Анеей и почему-то промолчала.
        Я повернулась и молча отправилась домой. Лушку, привычно скользнувшую следом, остановил оклик отца:
        - Ты куда? Пусть одна сидит.
        В тереме гуляли, на всем дворе стоял шум и гам. Интересно, что будет, когда меня или Лушку выдавать замуж будут, небось, неделю весь Козельск не будет просыхать. И это вместо того, чтобы мечи ковать и стрелы калить! Чего это я, какие стрелы калить? Ну, чего там с их наконечниками делают? В общем, готовиться, рвы там противотанковые, то есть противоверблюдные, рыть, окопы, надолбы ставить… Вот чем заниматься надо, соотечественники дорогие, а вы свадьбы гуляете! Зато потом, когда беда уже грянет, подвиги во имя Родины как из рога изобилия. Нет чтоб заранее их совершать, гляди, и жертв меньше понадобилось бы. Что за народ? Великий же, но такой неорганизованный!
        Я так увлеклась обличением недальновидности собственного народа, что даже вздрогнула, когда услышала:
        - Настя…
        Это, конечно, Лушка. Мать, видно, разрешила ей спать в одной светелке со мной. Но почему она не на пиру или ее как девчонку отправили спать пораньше?
        Сестрица юркнула ко мне на лавку, что-то горячо зашептала на ухо. Я не сразу разобрала.
        - Лушка, говори спокойней, ничего не понять.
        - Тебе обязательно в Рязань надо?
        - Обязательно, жаль, что отец этого не понимает.
        - А давай сбежим?
        - Куда?
        - В Рязань, - удивилась моей непонятливости сестрица.
        - Как это сбежим?
        - А так! Я двух кобыл оседлала, твою Зорьку и еще Рыжуху. Сумки чересседельные тоже готовы. Давай, сейчас и сбежим. В Рязани тетка Олена, у нее устроимся, она добрая, примет, а там после решим.
        - Ты что, дорогу в Рязань знаешь?
        - А чего ее знать? Выезжай вон в ворота, а там сама доведет. Тут наезжено. Жаль нету снега, по снежку можно бы в санях, а так придется верхами, а я верхами худо езжу.
        - Лушка, нас догонят сегодня же, не успеем выехать за ворота. Да и за ворота никто не выпустит.
        - Про ворота я договорилась, выйдем через те, что к Жиздре выходят, там по перекатам переправимся и сразу в лес на дорогу. Ныне полная луна, гляди какая, все как на ладони видно.
        - Но тебе-то это зачем?
        - Я тоже в Рязань хочу, надоел этот Козельск. Если ты уедешь, так совсем не с кем словом перемолвиться будет, не с Любкой же учиться мечами биться. И меч тоже есть, я утащила.
        Я обомлела, моя беспокойная сестрица за один вечер успела полностью подготовить побег. Только что-то останавливало, все же на дворе осень, дороги мы не знаем, да и две боярышни одни - легкая добыча для кого угодно.
        - Ну да, ты вон как мечом бьешься! А ежели останешься, так дядька Федор тебя точно под замок до самой весны посадит, я слышала, как он матери говорил. Завтра же и посадит. Я прям как услышала, так и пошла готовиться.
        Вот это выбор! Отец не поверил в то, что я твердила, не поверил, что татары могут прийти зимой, что ляжет Рязань, а даже если и поверил, то решил в своем Козельске отсидеться? Вот оно, отношение русских к будущей беде, даже такой умница, как воевода Федор, и тот предпочитает отсидеться. А Рязань пусть гибнет, что ли? Отец говорил, что там и без меня все знают, может, и знают, но не все.
        Но думала я в тот момент совсем о другом. Лушка права, если я не удеру сегодня, то завтра меня посадят под замок, сегодня просто все сошло с рук, потому что две свадьбы. И под шумок можно улизнуть, а завтра это станет невозможным совсем. Лушка, почувствовав мои колебания, поднажала, и я махнула рукой:
        - Поехали.
        - Давно бы так. Время же теряем. Надо до утра далеко быть, по ту сторону леса пустынька есть, отшельники живут, там можно переждать, если искать станут.
        Ну все она предусмотрела!
        - Лушка, ну ты даешь!
        - Чего даю?
        - Пошли.
        Две свадьбы для Козельска - мероприятие нешуточное, кто уже спал вповалку, кто еще гулял. Я не знала, где отец, но сестрица успокоила:
        - Дядька Федор с матерью в тереме, не бойся.
        За ворота мы скользнули легко и даже к реке спустились, а вот там началось. Днем и то перекаты пройти трудно, я видела, как лошади мучаются. А уж ночью… Я лишь уговаривала Зорьку:
        - Не спеши, осторожно. Ты хорошая лошадка, очень хорошая…
        Моя хорошая лошадка не подвела, а вот Лушкина… Видимо, у Рыжухи копыто скользнуло с камня, она подвернула ногу, и моя сестрица полетела в воду, причем очень неудачно - выше своей кобылы по течению. Я где-то читала, что реки переплывать надо обязательно ниже по течению относительно лошади, чтобы не затащило под брюхо коня. Видимо, это и происходило с Лушкой. Но нырнуть под брюхо и без того просевшей от боли Рыжухи она не успела, потому что рядом в воде оказалась я. Вцепившись в Лушкину косу (больше не за что было хватать), я все же умудрилась вытащить ее наверх.
        Моя Зорька, всхрапывая, держалась сзади, она позволила нам с сестрицей уже обеим вцепиться в ее гриву и седло и дотащила до берега. Рыжуха выбралась из воды с трудом. Она сильно хромала, ни о каком продолжении путешествия не могло идти речи. Все, что мы смогли - дотащиться до леса на берегу и без сил повалиться на землю. Что делать?! Ясно, что утром нас найдут и спасут, но до утра еще нужно дожить. Ледяной ветер быстро выстуживал мокрую одежду. Я поняла одно - надо срочно развести костер, иначе спасать будет просто некого.
        К тому же костер могут заметить с того берега и прийти на помощь… Переправляться самостоятельно в обратном направлении было просто страшно. Только теперь мы осознали, как рисковали.
        Привязав лошадей, я бросилась ломать ветки для костра.
        - Луша, разведи пока хоть какой огонь… Сможешь?
        - А то.
        Лушка попыталась ответить бодреньким голосом, но это не слишком получилось, потому что ее бил озноб и от пережитого, и от холода.
        Костерок разгорелся довольно быстро, но почти сразу мы содрогнулись от ужаса, потому что со стороны леса донесся… волчий вой! Обе лошади всхрапнули, пришлось успокаивать. Если сбегут они, то нам вообще хана.
        - Лушка, надо возвращаться. Хоть вплавь…
        - Не могу.
        - Я тебе помогу, за Зорьку держаться будем, не то погибнем же.
        - Я тоже ногу повредила…
        Вот это да! Я думала, что она по берегу ползла просто из-за того, что выбилась из сил.
        - Давай посмотрим, может, сумеешь?
        Но, похоже, нога была вывихнута основательно, и в темноте на ощупь я могла только навредить. Вот дуры-то две! Уехать ночью через перекаты и в лес! Что делать, кричать? В Козельске гуляют свадьбу, не услышат. Даже на стенах охрана подвыпившая, да и никто врагов не ждет, ворота закрыты, даже те, через которые выезжали мы сами, их за нами заперли основательно.
        Так, только не паниковать. Чем можно отогнать волков, если они появятся близко? Только огнем, значит, нужен большой костер. Его могут заметить и со стены. Я принялась ломать и таскать ветки с утроенной, удесятеренной энергией. Ломая очередную порцию, вдруг почувствовала животный страх. Даже у бизнес-леди двадцать первого века такое бывает, нутром вдруг уловила какую-то страшную опасность. Оглянувшись, увидела в темноте два желтых глаза. А Зорька рвалась на привязи, страшно храпя. Волки!
        В костер полетели новые охапки сучьев. Световой круг должен быть как можно больше, и головни нужны помощней, чтобы в случае чего… Господи, о чем я?! В случае чего отогнать стаю головешками можно только от очень большого костра. Я с тоской смотрела на таявшие запасы сучьев, прекрасно понимая, что их не только до рассвета не хватит, но и вообще надолго.
        Лошади жались к свету, а в темноте за кругом от костра появилось уже несколько пар желтых глаз. Волки не торопились, зачем лезть в огонь, если костер невелик, можно и подождать. Зато потом какая добыча - целых две лошади, ну и какая-то там мелочь из двух девиц! Лушка молчала, она не хуже меня понимала все происходящее. Это был конец, совсем.
        Человек напрягся, что-то заставило его забеспокоиться… Нет, не из происходившего на пиру, что-то другое. Прислушавшись к себе, он вдруг тихонько поднялся и незаметно вышел. Никто не обратил внимания, всем было весело, слышались песни, вовсю лились меды… Свадьбы на Руси всегда дело веселое, а уж такие необычные, да две сразу…
        Что заставило его отправиться к воротам, выходившим на берег Жиздры? Ворота закрыты, сонный полупьяный дружинник (завтра будет строго спрошено!) не смог сказать ничего вразумительного…Человек поднялся на стену и вдруг увидел слабый огонек на другом берегу. У самой кромки леса кто-то жег костер. Своих там быть не должно, давно бы переправились на этот берег, а чужие должны бы прятаться, а не жечь огонь. У кого-то беда? Но костер не похож на призывной, скорее человек грелся.
        И вдруг его словно что-то толкнуло, бегом спустился вниз, схватил за грудки дружинника:
        - Кто-то выезжал за ворота?!
        - Не-е…
        Тот едва ворочал языком, Лушка постаралась напоить, чтобы был сговорчивей.
        - Отвечай!
        - Бояр…
        - Боярышни?!
        - Да…
        В следующее мгновение дружинник отлетел в сторону, отброшенный сильной рукой, в сам человек метнулся к воротам, таща за собой лошадь. Дружинник услышал его крик:
        - Ворота не закрывай!
        - А и не надо… Не закрывать? И не буду…
        Волки уселись кружочком, поджидая угасания костра, ждать недолго, подкладывать скоро будет совсем нечего, и тогда они могут приступить к трапезе. Лошади, чувствуя скорую гибель, храпели все сильнее.
        - Может, лес поджечь? Если загорится, и волки испугаются, и наши услышат…
        - Мокро, не загорится.
        Оставалось одно - отпустить лошадей в надежде, что те рванут в сторону, а волки за ними. Тогда можно будет добежать до воды и попытаться переплыть. Услышав такое предложение, Лушка ахнула:
        - Жалко!
        - Луш, они все равно погибнут, что с нами, что без нас.
        - Ты беги, я не смогу…
        - Я потащу тебя, на себе потащу.
        - Ну уж нет! Сама побежишь, это я тебя подбила на такую глупость.
        И вдруг… я не поверила своим глазам, мы так увлеклись спором, что не услышали, как кто-то переправился через перекаты. Увидев неподалеку от нашего костра всадника, я чуть не заорала с перепугу. А человек быстро подскочил к костру, швырнул в него остатки наших топливных запасов и похлопал рукой по шее своего коня:
        - Ну, тише, тише…
        - Вятич?!
        Я не смогла это сказать, только прошептала. Сотник вытащил из взметнувшегося вверх костра головешку побольше и вдруг шагнул с ней в темноту, в сторону желтых глаз.
        Он что-то говорил, произносил какие-то заклинания, это точно… Мы замерли то ли от ужаса, то ли от изумления. Почему-то даже в голову не сразу пришло, что это спасение. Вятич с головешкой отходил все дальше и говорил все настойчивей. Я ни слова не понимала из того, что он произносил, только билась мысль, чтобы не уходил далеко за пределы светового круга - опасно. Но опасно, видимо, было только нам, потому что немного погодя желтые глаза в темноте куда-то делись. Мы сидели с Лушкой, сжавшись комочками и стуча зубами. Вятич еще постоял, потом как-то странно свистнул и завыл так, что лошади едва не оборвали привязь. Ответный вой раздался уже издали.
        Вернувшись к костру, сотник сначала почти обессиленно опустился на землю, несколько мгновений посидел молча. Потом словно стряхнул с себя оцепенение и оглядел нас с Лушкой.
        - В воду свалились?
        - Рыжуха ногу подвернула.
        - Пошли домой.
        - Нам никак. И Рыжуха хромает, и у Лушки нога подвернута.
        - Дай гляну.
        Вятич ощупал Лушкину ногу, потом резко дернул, та вскрикнула, но, пошевелив, согласно кивнула:
        - Прошло.
        - Не наступай, пусть в покое побудет. Поедешь на моей лошади, Рыжуха - умница, пойдет сама, побоится одна в лесу оставаться. А ты, красавица, на своей Зорьке.
        Только тут я сообразила:
        - Спасибо, Вятич.
        Сотник покачал головой:
        - Ну и дуры! Ночью в лес прямо к волкам. Дня вам мало? Пошли, пока в крепости не хватились.
        - Убьют! - коротко резюмировала Лушка и была недалека от истины. За такое следовало прибить.
        - Про волков не скажу, и вы молчите, остальное как получится. Скажете, что хотели коней напоить, ночь-то лунная, да Рыжуха поскользнулась.
        - Ага, так мать и поверит…
        - Ну, тут уж я ничего не могу.
        Уже когда переправились, я все же не выдержала:
        - Вятич, ты… Ворон?
        Он усмехнулся, словно давно ждал этого вопроса:
        - Нет. Я его сын.
        - А… а разве у волхвов бывают дети?
        - Он не сразу стал волхвом.
        - А когда?
        - Когда поп мать с моими братьями живьем сжег!
        - За что?! - ахнула я.
        На лице Вятича ходуном ходили желваки:
        - Настя, не время.
        Больше он ничего говорить не стал.
        Конечно, наш неудавшийся побег утаить не удалось, и дело было не в хромоте Лушки и Рыжухи, не в нашем мокром виде. Просто перепуганный дружинник у ворот, осознав, что, пропустив нас, натворил что-то страшное, решил не тянуть до утра и попер к воеводе каяться прямо посреди ночи!
        Вятич привез нас ко двору тихо, охромевшую Рыжуху удалось до поры спрятать, а нас обеих даже провести в терем, но тут совершенно не вовремя выполз провинившийся дурак и все испортил! Говорят, первое время отец смотрел на парня, просто выпучив глаза, он никак не мог взять в толк, о чем тот. Зато когда осознал…
        Анея то ли поняла все и без объяснений, то ли Вятич ей что-то сказал, но она как раз не стала пока ничего говорить, только нахмурилась:
        - Идите спать, утром поговорим.
        А вот отец до утра ждать не стал…
        Я была прямо из постели вызвана в комнату, где Анея обычно принимала отчеты Косого и распекала нерадивых холопов. На отца было страшно смотреть, я поняла, что мы натворили нечто такое, чего не может вынести даже любящее отцовское сердце. Неужели Вятич проговорился о волках? Позже поняла, что если бы сказал, то расправа была бы куда круче. Мы с Лушкой обе уже горько пожалели о той дури, которую совершили, но ответ держать пришлось мне одной, Лушка со своей завязанной ногой лежала в горнице под присмотром матери.
        - Тебе дома плохо?
        Я только опустила голову.
        - Когда мать умерла, я не женился, чтобы тебе мачеху не брать, чтобы никогда не упрекнула, что жить тяжело…
        Господи, как же я жалела, что поддалась на дурацкие уговоры Лушки, вместо того чтобы отговорить ее саму! Но что теперь можно исправить? Ничего.
        - Как зовут девок, которые бегут из дому? Шалавами. Моя дочь шалава? - В голосе отца было столько горечи, что я содрогнулась. Ответить не успела. - Куда бежали-то, к кому?
        - В Рязань. К тетке Олене.
        - Куда?!
        - В Рязань предупредить…
        - Предупредить? Воительницы! Больно много вам воли дали, ведете себя точно парни, клинками балуетесь, речи вольные стали… - Отец явно заводился, он начал вышагивать по комнате, а в руках-то плеточка. Я вспомнила Анеины угрозы про то, что меня просто выпорют плетью. Ой, мама…
        - Отец, остановись.
        - Что?! Ты с кем разговариваешь? За всю жизнь пальцем не тронул, так, может, зря? Может, нужно было отходить тебя плетью, чтобы дурь в голову не лезла? Замуж она не пойдет! А плети не хочешь?!
        Плеть действительно развернулась, подготовленная к экзекуции.
        Меня плетью?! Так, мое терпение кончилось, придется вспоминать свои московские навыки единоборств. Собственно, подумать мне ничего не удалось, нога сама поднялась и… выбила плеть из руки отца. В следующую секунду я узнала, что все мои достижения обладательницы коричневого пояса (может, я плохо училась?) ничего не стоят против силы и умений старого дружинника, потому как оказалась со скрученными руками лицом вниз на лавке, а по спине все же прошлась та самая плетка (когда поднять-то успел?)!
        Я сжалась, пусть нет возможности отбиться или защититься, но слез моих он не увидит! Плеть трижды прошлась по спине, но я стоически не издала ни звука, только губу закусила до крови и кулаки сжала так, что ногти, пусть и короткие, в ладони до красных следов впились.
        Сзади от двери раздался крик Анеи:
        - Не смей! Федор, не смей!
        Видно, от напряжения я вроде даже впала в бессознательное состояние. Очнулась в своей горнице, но Лушки на второй лавке не было. Понятно, нас с сестрицей развели по разным углам, чтобы не сбежали в Америку или вообще в Антарктиду. После обиды, нанесенной отцом, я готова была пешком уйти жаловаться в Комиссию по правам человека. Была забыта сама причина несостоявшегося похода, забыты Рязань и Батыево нашествие, забылась даже ночь с волками, осталась только горечь из-за расправы. У меня впервые в сознательном возрасте был отец, и он избил меня! Я знала, что скажу ему, когда встану:
        - У меня больше нет отца!
        И пусть убивает.
        Не пришлось.
        - Ну, а теперь рассказывай.
        - Чего рассказывать?
        Тетка смазывала мою многострадальную спину какой-то мазью и вела допрос. Хорошо, что я не видела ее глаз, но и голоса тоже хватало.
        - Зачем в Рязань понадобилось?
        Я замялась, не зная как врать, мы же с Лушкой не сообразили договориться на такой вот случай. А Анея вдруг усмехнулась:
        - Не к Андрею же Юрьевичу ты спешно отправилась?
        Я схватилась за нечаянную идею:
        - К нему!
        - Да ну? К Андрею тебя, голуба моя, с почетом и в нарядах отвезли бы, а не вот так - поротой.
        Ловкие руки тетки уже сделали свое дело, она приложила какую-то тряпицу на спину, укутала одеялом и присела рядом.
        - Настя, что ты такое про Рязань знаешь, что решилась бежать, чтобы там сказать?
        - Только то, что отцу говорила: татары зимой придут.
        - Степняки всякий год ходят, правда, не зимой - весной, но этого мало. Ты знаешь что-то серьезное и страшное… Ладно, не можешь, не говори. Ответь только одно: это действительно серьезно?
        - Да.
        У меня мелькнула мысль все рассказать Анее, но пока я думала, с чего начать (нельзя же просто заявить, мол, я из далекого будущего, сюда затесалась случайно и не по своей воле, верить прошу на слово), тетка поднялась и, задумчиво добавив: «Я отвезу тебя в Рязань», вышла вон.
        Вот это да! Я столько времени чуть ли ни про состав Батыева войска рассказывала отцу, правда, не называя ни сроков, ни городов, просто описывала организацию татарских туменов и их законы, а надо было всего-навсего сказать Анее, что мне очень, ну просто очень нужно в Рязань. Странная у меня тетка, что и говорить…
        Я вдруг попыталась понять, сколько же ей лет. Получалось… лет тридцать, не больше. Вот это да, мы же ровесницы! Может, нутром чувствуя это, она и разговаривала со мной почти как с равной, особенно в последнее время? Во всяком случае, совсем не так, как с Лушкой, и дело здесь не в том, что Лушка дочь, а я племянница, она и с отцом держится чуть иначе… Я давно подозревала, что у Анеи все разложены по значимости, причем не из-за положения, а именно человеческой. В таком случае мне стоило гордиться, потому что я стояла довольно высоко.
        Некоторое время я лежала, размышляя, что скажу, если действительно попаду в Рязань. Услышав, как кто-то тихонько приоткрывает дверь, сделала вид, что сплю. Дверь так же осторожно закрылась, но разговор из той комнаты был слышен и оказался весьма интересным. Говорили Анея и отец.
        Я прислушалась.
        - Федор, я с девками, как только очухаются, в Рязань еду.
        - Чего?! Совсем ополоумели?
        - Сказано: еду!
        Анея не привыкла, чтобы ей возражали, даже брат, пусть он и воевода.
        - Ну эти дурищи с ума посходили, ты-то что?!
        Было явно слышно, что в отце борются желание настоять на своем и готовность уступить. Я уже прекрасно понимала, кто победит.
        - Надо ехать, - уже примирительно вздохнула Анея. - А вдруг Настька правду говорит? Надо Рязань предупредить.
        - Кто тебе или ей поверит? Испокон веков такого не бывало, чтоб степняки дуром зимой перли. Только людей насмешите.
        Отец сдавался медленно и неохотно. Анея, видно, просто смотрела на него своим строгим взглядом и молчала. Это очень эффективное средство, она позволит выговориться, а когда отец изложит все доводы против и у него больше не останется чем возразить, Анея выдаст свой последний «за», который перевесит все отцовские доводы разом.
        - Да и кого предупреждать? Рязанцев, от которых столько бед видели?
        И тут тетка поторопилась, она отреагировала:
        - Кто это беды видел, не ты ли?
        - Пусть не я, но мы же черниговские.
        - Русские мы, Федор, понимаешь, русские, а уж черниговские или рязанские, то дело второе, если не десятое! И бабы с детишками, которые погибнуть могут, в Рязани такие же, как в Чернигове и Козельске.
        Отец уже сдался.
        - Может, вместо вас кого толкового послать, чтоб князю все и передали?
        - Что? Что у тебя дочь стала беды предвидеть? Юрий Всеволодович слушать станет? Нет, самой надо, мне самой…
        - А если?..
        - Справлюсь!
        Я не успела подумать, о чем это они, как Анея вдруг поинтересовалась:
        - Прощенья у дочери попросить не хочешь?
        Отец взъярился:
        - Чего это?! Что плетью отходил, так за дело!
        - Ну ладно, потом.
        - Чего потом, чего потом?
        Чем закончился разговор, я уже не слышала, Анея, видно, вышла, за ней отправился и отец. Вот ведь женщина, воевода перед ней по струнке ходит! И не потому что брат, а потому что внутреннюю силу чувствует.
        Итак, мы едем в Рязань, правда, когда у меня заживет спина, а у Лушки пройдет нога и спадет жар (все же сказалось купание в холодной воде).
        Через день я встала, рубашка уже не раздражала ранки на спине, и оказалось, что самое трудное теперь - встретиться с отцом. Когда он меня побил, в запале я готова была сказать, что больше не имею отца, но, полежав и подумав, поняла, какой страшный удар нанесла своим побегом. Боярышни сбежали из дома… Пока мы сидели в лесу с волками, еще куда ни шло, дуры и дуры, а вот через день? Кто поверит, что мы не как Таюшка и бежали не с парнями? Кошмар! Почему это нам обеим не пришло даже в голову? Таюшку вон и замуж выдали, а все равно люди с усмешкой пальцем вслед кажут, а про нас бы что подумали?!
        Нет, в любом веке помимо эмоций не мешает иметь голову на плечах. Что бы я лично сделала с дочерью, выкинувшей такой фортель? Как что, выпорола бы! А что попытался сделать отец? Выходит, не ему у меня, а мне у него прощенья просить надо…
        Услышав голоса отца и Анеи внизу, я поднялась и осторожно вышла к лестнице. Они одни, это хорошо. Тихонько спустилась, еще не зная, что буду говорить и делать. Отец явно замер, я не поднимала на него глаз, но понимала, что он просто стоит и смотрит. Подошла и неожиданно для самой себя вдруг… встала перед ним на колени!
        - Отец, прости, если сможешь…
        В ответ раздался какой-то не то всхлип, не то хрип, он подхватил меня за плечи, поднял и крепко прижал к себе:
        - Какая же ты дурочка!
        Тетка, шмыгнув носом, подалась вон из комнаты.
        - Я больше не буду. Мы не хотели ничего плохого… только Рязань предупредить…
        Я рыдала, захлебываясь слезами и обрывками слов. Отец гладил меня по голове, приговаривая:
        - Ну-ну…
        И не было тридцатилетней успешной бизнесменши, а была пятнадцатилетняя дуреха, провинившаяся перед отцом, и был строгий, но любящий свою дочь воевода.
        Примирение состоялось, теперь оставалось дождаться выздоровления Лушки, все еще ковылявшей на одной ноге.
        Но оказалось, что мы ожидали не столько выздоровления, сколько снега, верно, в санях ехать куда легче, чем на колесах. Это я сообразила и без объяснений (ну надо же, какая стала сообразительная!). Без нормальных дорог (а когда они в России были нормальными?) можно либо по воде, либо по снегу. По воде уже поздно, вот-вот шуга пойдет, приходилось ждать снега.
        На наше счастье, он выпал рано и лег почти сразу, то есть первый, конечно, растаял, зато через неделю лег толстым ковром второй и таять не собирался. Убедившись, что оттепели не предвидится, Анея дала распоряжение готовиться к отъезду.
        Это мы с Лушкой по глупости собрались ехать за полчаса, тетка делала все основательно. После принятия ею решения во дворе началось что-то несусветное, то есть все население нашего подворья и, подозреваю, большей части Козельска пришло в движение. Но при всей хаотичности перемещений и просто беготни никто ни с кем не сталкивался и каждый делал свое дело уверенно и толково. Интересно, это всегда так или сказывается твердая рука тетки Анеи? Скорее и то, и другое.
        Были снова перебраны наши короба, кроме того, достали еще ларцы с украшениями. Я женщина, неважно в каком обличье - бизнес-леди или пятнадцатилетней боярышни, глаза загорелись при виде украшений, как у голодной кошки на мясо. Анея позволила нам с Лушкой копаться в одном из ларцов вдоволь, из чего я поняла, что он наш. Свой тетка предусмотрительно отставила в сторону.
        Я не специалист по всей этой «зерни», «черни», «скани», но то, что увидела, не требовало никаких объяснений. На руку легло нечто вроде большой сережки, второе такое колечко Лушка тут же приложила к своему виску, крутя головой передо мной. Вспомнилось, что женщины носили височные кольца, видимо это оно. На кольце равномерно закреплены три бусины, но что это за бусины! Каждая из них, в свою очередь, усыпана крошечными золотыми капельками, образующими внутри кругов из тончайшей проволочки узоры наподобие мельничных крыльев. В центре узора еще по бусинке, только маленькой, все вито-перевито золотой проволочкой. Как же держатся эти крошки-капельки, если их буквально тысячи? Пришлось подойти к окну, чтобы рассмотреть. Все равно удалось не сразу, а когда я поняла, что каждая крохотулечка лежит на основании из золотой же проволочки чуть толще волоса… Все мировые ювелиры с их сложнейшими техниками мгновенно превратились для меня в топорных бракоделов!
        И это сокровище (как назвать иначе) находилось в простом ларце простой боярышни. Что же тогда говорить о княжеских украшениях? А Лушка, не обращая внимания на мое потрясение, ей-то привычно, продолжила вытаскивать один шедевр за другим и примерять. Она тоже была растеряна, но совсем не так, как я, моей сестрице, как той сороке, хотелось все и сразу, и Лушка явно мучилась от невозможности напялить содержимое ларца в один прием.
        Анею такие страдания не удивили, тоже, видно, не впервые, спокойно кивнула:
        - Берите уж весь ларец, там разберетесь.
        Я подозревала, что и там разобраться будет не легче, а Лушке такое предложение явно понравилось, она даже завизжала от удовольствия. До вечера мы разглядывали, прикладывали, примеряли на разный лад украшения, одна проблема - посмотреться толком не во что.
        Перекладывались в новые короба и наряды. Их тоже оказалось столько, что я озадачилась: как Анея все это собирается везти? Но когда узнала, что ехать намерены также шестеро девок и трое холопов покрепче, не считая Трофима и возниц на четырех санях (!), то поняла, что Анея Евсеевна намерена показать Рязани, что есть еще порох в пороховницах!
        Во дворе в ряд выстроили четверо саней. К моему изумлению, в первые, самые красивые расписные, погрузили короба и уселись двое холопов. А для нас предназначался большой крытый возок. Ларцы с украшениями были тщательно упакованы и поставлены в наш возок. Понятно, в санях ехать холодно, в них будут девки и холопы, а нам подавай чего потеплее.
        Наконец, поезд из саней и возка выстроился, готовый к отправлению. Смотрелось внушительно, тем более, нас собрались провожать еще и несколько дружинников во главе с отцом и Вятичем. Вот это эскорт!
        На дворе собрался, кажется, весь Козельск, ну как же, Анея Евсеевна отъезжает по делам в Рязань. Пусть Рязань и не столица нашего княжества, но все же город побольше Козельска. Я попыталась прикинуть и вдруг осознала, что не так уж и больше, просто Козельск не лезет в столичные штучки, потому менее известен. Хотя кому менее известен, историкам двадцать первого века? И только потому, что для тринадцатого века Козельск оказался весьма приметным и крупным городом. Вот вам!
        Рязань
        Ехали долго, я даже не думала, что столько времени можно тащиться примерно от Калуги до Рязани. Но лошадей нельзя пускать вскачь, у дороги одно название - сугроб на сугробе. Конечно, не раз вспомнилась знаменитая российская пара - дураки и дороги.
        Конечно, отец с нами не поехал, только проводил через большой лес (где мы с Лушкой чуть не погибли) и вернулся, а вот Вятич отправился дальше. Очень хотелось посмотреть, как живет Русь тринадцатого века, но не получилось, возок крытый, окошки привычно затянуты, ничего не видно. Только на остановках и смотрела во все глаза. Лушка тоже. Она все еще хромала, почти не наступая на ногу, была непривычно тихой и скромной. Вообще моя сестрица так изменилась, что даже странно видеть такую Лушку Как полезно бывает для взросления убегать из дома. Но мне по душе больше та ненормальная, которая могла утащить меня в осеннюю ночь к волкам в лес.
        Вятич до самой Рязани не доехал, остался неподалеку, как я поняла, в деревне дожидаться нас для обратного пути.
        К Рязани мы подъехали в середине дня. Город открылся на мысу Оки и какой-то речушки и выглядел совсем не так, как я представляла. Конечно, вспомнилось, что это Старая Рязань, тем более было интересно посмотреть на город, который исчезнет с карт немного погодя.
        Смотрелось внушительно, высокие крепкие стены, множество башен и ворот… купола соборов, я заметила, по крайней мере, два. Мы подъезжали со стороны поля, забирая, правда, ближе к реке. Анея распорядилась:
        - Сначала к Олене в предградье.
        Предградье оказалось посадом. Но туда отправились не все, только возок и расписные сани, девок и холопов Анея отправила куда-то в сам город ждать. Зачем, я поняла позже. Мы легко прокатились по единственной улице посада, переполошив всех собак и жителей, и свернули в широкий двор. Одного взгляда на хозяйку дома было достаточно, чтобы понять, что мы заехали к сестре моего отца и Анеи. На отца Олена была похожа даже больше. Она, видно, ходила почти на сносях, кругленькая, ладная…
        Встреча проходила по заведенному обычаю. Хозяева сделали вид, что рады приехавшим гостям, хотя особой радости в глазах у Олены Евсеевны я не заметила, поднесли нам прямо во дворе попить с мороза горячего, поахали по поводу того, как мы с Лушкой выросли, и позвали в дом.
        От меня не укрылось, как чуть презрительно осматривала немудреное жилье Анея и как впилась в старшую сестру взглядом Олена. Она, казалось, ждала малейшего выражения неудовольствия или насмешки, чтобы ответить. Об этом Анея, видно, знала, она не позволила себе ничего лишнего, хотя держалась боярыней и здесь. Старшая сестра шла хозяйкой, а младшая, да и все остальные словно были ее если не холопами, то уж обязанными наверняка. Потом я узнала, что так и есть.
        Хозяин дома Степан был кузнецом, потому и дом имел в посаде, поближе к воде, чтоб в случае чего… Я вспомнила Лушкины слова о дурости Олены, вышедшей неудачно замуж. Мне Степан понравился, конечно, особым интеллектом и изящными манерами он не блистал, но производил впечатление сильного, надежного мужика, из тех, за кем как за каменной стеной. Правда, я за такого бы не пошла.
        Дом у Степана и Олены был немаленький, потому что вместе с ними жили еще старая мать хозяина и две его сестры, обе вдовые, с маленькими девчонками. Одна из сестер, видно, только что родила, ребенок без конца пищал где-то за печкой, а она сама лежала за занавеской. Как это все не похоже на наши апартаменты, причем не московские, а козельские! Тетка Анея умела красиво обставить и украсить отнюдь не тесные хоромы, где только мы с Лушкой (да и то по собственному желанию) жили вдвоем в комнате. У остальных имелась своя у каждого, даже у Трофима крохотная конурка.
        Лушка тут же скривила нос, шепнув мне:
        - У нас у холопов жилье просторней…
        Но долго морщиться сестрица просто не умела, она уже совала нос во все подряд, выдавая комментарии:
        - А этого раньше не было… а куда старую лавку дели, выкинули, что ли? А новая уже…
        Анея прикрикнула на дочь, и Лушка тут же угомонилась.
        - Мы к вам ненадолго, только свой терем велю протопить…
        Из этих слов я сделала вывод, что у тетки есть свое жилье в Рязани и только его неготовность к проживанию загнала нас вот в эти клетушки. Степан как-то кривовато усмехнулся:
        - Да там вроде занято…
        Взгляд тетки стал бешеным:
        - Маштак?
        - Он.
        - Хм… давно живет?
        - А как свои хоромы погорели, так въехал. Я думал, ты знаешь, потому и к нам.
        Анея пробурчала что-то вроде «догадывалась».
        Вот в чем дело, оказывается, теткин терем занят каким-то Маштаком. Его предстояло выживать оттуда с помощью древнерязанского ОМОНа? Ой, как интересно… Я поймала себя на том, что даже думать стала Лушкиными выражениями. У сестрицы тоже загорелись глазки в предвкушении некоего занятного действия. Вообще-то мы приехали в Рязань не за тем, но напоминать тетке цель визита было неэтично, я промолчала.
        В тот же день мы отправились смотреть терем Анеи. Поехали в тех самых расписных санях, видно, боярыне не с руки ходить по городу пешком. Ехать пришлось недалеко, даже Рязань хоть и куда больше Козельска, но невелика.
        Когда Анея приказала разобрать короба, чтобы достать парадную одежду, я не придала этому особого значения, тетку в парадном виде уже видела. Но оказалось - нет. Для начала пришлось подивиться собственному наряду и Лушкиному тоже, особенно украшениям. Две девки засуетились, что-то подкалывая, что-то закрепляя, я давно запуталась и только поднимала руки, поворачивалась, наклоняла голову, «чуть терпела» в ответ на просьбы девок, чьи ловкие руки колдовали над нашим с Лушкой внешним видом.
        Это такое удовольствие - чуть покачать головой, чтобы движение повторили колты по обеим сторонам лица, чтобы бусинки слегка коснулись щек и даже легонько звякнули, ударившись друг о дружку. А наручи - ручные браслеты? Широченные, сплошь украшенные на пластинах изображениями каких-то дивных зверей и птиц, по краям испещренные сотнями таких же крошечных капелек, какими я восторгалась на височном кольце, они крепко ухватили рукав, не позволяя ему спадать на кисть руки.
        На плечи легли роскошные шубы, хотя было не так уж холодно - Анея решила сразу показать товар лицом. Шубы были драгоценными для меня изнутри - лисий мех с роскошной сединой, а для остальных снаружи - переливчатый бархат с тиснением. Что ж, каждому свое, моя ценность здорово грела меня изнутри, так здорово, что я начала потеть даже на улице. К чему шуба, если на улице чуть меньше нуля? Но возражать не полагалось, осталось потеть.
        Даже Трофим был в парадном кафтане (или как там называется?) с богато расшитым низом и каким-то узором вдоль застежки. Его пояс был куда шире обычного и тоже переливался то ли золотой вышивкой, то ли вообще камнями. Вот вам, знай Анею Евсеевну, у нее даже возничий богат!
        Уселись, отправились. Все не спеша, пусть соседи полюбуются. Соседи любовались, особенно ближние. Олена горделиво оглядывалась, наблюдая, все ли видят, каковы у нее родичи. Я поймала себя на том, что тоже горделиво оглядываюсь. Стало смешно, ну ты-то здесь при чем? Нет, почему же, я Настя, племянница вот этой почти царицы, на моих плечах богатая шуба (и пусть в ней неимоверно жарко), на голове украшения, которыми могла бы похвастать не всякая обитательница особняка на Рублевке, вокруг суетится множество народа, чтобы меня усадить, устроить поудобней, подоткнуть полы шубы… Вот, блин, боярышня выискалась! Надо же, как людей быстро портит богатство. Чего же удивляться тем, кто всю жизнь в нем купается?
        Мы въехали в одни ворота, проехали мимо двух соборов, которые я видела издали. Лушка по пути кивнула куда-то чуть в сторону:
        - Вон дом Авдотьи с Николой.
        - Кто это?
        - Авдотья - сестра Степана, Никола ее муж, он украшения здорово делает с тех пор, как ногу отсекли. Это вот его, - Лушка показала на колты.
        Я почувствовала огромное желание повернуть к дому Николы и увидеть воочию человека, способного накапать крохотные золотые капельки в колечки из золотого волоса. Левша, ей-богу! Вполне верилось в то, что блоху можно подковать золотыми гвоздиками.
        Но сани направились дальше и проехали еще одни ворота. Мы что, через весь город проехали, что ли? Неужели дом Анеи в другом посаде? В это не очень верилось, слишком клянялись ей по дороге. На все поклоны Анея отвечала легким наклоном головы, а мне так хотелось приветственно помахать рукой, как это делают особы королевской крови, милостиво приветствуя своих восторженных подданных.
        Лушка потом объяснила, что в Рязани словно три города - Столичный с основной стеной, он самый большой, Средний город, куда мы и ехали, и Кром. Кром, он маленький, Средний побольше, там мало кто живет, остались хоромы только у тех, кто издревле богат в Рязани. Соборы на Соборной площади в Столичном граде.
        Дом Степана и Олены в Южном предградье, мы проехали Южные ворота, а в Средний город въехали через Спасские ворота.
        Да уж, Лушка права, дом Степана и Олены не шел ни в какое сравнение с хоромами Анеи. У боярыни Анеи Евсеевны были почти царские хоромы. Или это все же княжий двор?
        Но Трофим дальше ехать не собирался, он повернул к широким воротам. Анея спокойно сидела в санях, точно ее все происходившее не касалось. Один из дружинников заколотил рукоятью кнута в ворота, оттуда быстро высунулась нечесаная физиономия какого-то холопа и заорала:
        - Чего колотишь?! Чего надо?
        - Хозяйка приехала, открывай ворота!
        - Кто?
        И тут наш Трофим продемонстрировал, что командный голос не потерял даже по прошествии многих лет, он так гаркнул «Открывай…твою мать!», что ворота распахнулись, кажется, даже без усилий со стороны холопа, от одного крика. Я заметила, как чуть дернулись насмешливо губы Анеи, но она сумела спрятать улыбку. А еще тетка явно пробормотала: «Хорошо угодье, когда река рядом, а родня подальше». Ох, не любила Анея Евсеевна родню умершего супруга…
        Стоило саням въехать во двор, как на крыльцо выскочил какой-то шустрый мужик, судя по всему, местное начальство, вроде нашего Косого. Его рот уже раскрылся, изготовившись к ответному крику, но так и остался раскрытым беззвучно. Увидев Анею в санях, он икнул, захлопнул рот и поспешно бросился в дом, видно, предупреждать своего хозяина.
        Тетка вылезала из саней степенно, медленно, остановилась, по-хозяйски оглядывая двор, на что-то показала Трофиму, тот многозначительно хмыкнул… Мы с Лушкой тоже вылезли и тоже оглядывались, но просто из интереса.
        - Это действительно ваш терем?
        Лушка ответила на мой вопрос тоже шепотом:
        - Наш, только туда дядька самовольно вселился. Ой, что сейчас будет…
        Но сестрица говорила не перепуганно, а с удовольствием, видно, предвкушая разборки Анеи с каким-то дядей. Разборка вышла и правда классная…
        В это время на крыльце появился тот самый дядька, как потом оказалось, сводный брат Анеиного мужа, занявший терем действительно самовольно ввиду того, что сама хозяйка уехала в Козельск. Не знаю, как Лушкин отец, но брат у него был крайне непривлекательной особой. Гора мяса с оплывшими щеками, крошечными глазками, взгляд которых никак не удавалось поймать, и таким выступающим животом, что я невольно подумала о его сексе с женой… дети-то есть?
        - Луша, это твой дядька, выходит? Брат отца если…
        - Он сводный брат, у деда были две жены, этот сын первой от ее первого мужа. Но когда она померла, дед второй раз женился и уже родил отца. Но Маштак все себя старшим считает, а потому все себе требует. Сейчас мать ему покажет, гляди…
        Анея спокойно смотрела, как родственник спускается с крыльца, дождалась, пока подошел совсем близко, она держала роскошную театральную паузу, позволяя этому Маштаку самому начать изъясняться. Королевская стать и выдержка Анеи сделали свое дело, у Маштака с каждым шагом пропадала уверенность, даже сами шаги замельтешили.
        - Ну, здравствуй, Анея Евсеевна. Не ожидал, не ожидал…
        Он попытался сделать вид, что рад принять в доме заскочившую на огонек родственницу, но это плохо получалось, тетка смотрела на него все так же строго и царственно.
        - Вижу, что не ждал, не то съехал бы со двора загодя.
        - Чего это съехал? Братов двор, брат меня всегда к себе звал…
        - Погостить! - отрезала Анея. - Ноне чтоб тебя здесь не было! И в порядок все приведи, смотреть на твою грязь тошно.
        - Чего это не было?! Ишь чего удумала! Жил и жить буду. Ты сама здесь не живешь, так и мне в старой халупе ютиться? Сама бы жила, слова не сказал. Или кто другой, а то точно собака на сене, сторожишь, а не пускаешь!
        Маштак засуетился просто безобразно, его толстые руки задергались, словно пытаясь обхватить все пространство большущего двора и заграбастать себе. Каждая клеточка кричала: не дам, мое!
        - Маштак, а коли у тебя свои хоромины малы, так построил бы новые.
        Почти веселый тон тетки обманул родственника.
        - Построил! К чему строить, ежели эти вот пустые стоят?!
        - А… самому даже строить не хочется? Выметайся отсюда. К вечеру приеду, чтоб духу вашего здесь не было.
        Трофим уже развернул сани обратно, Анея сделала нам знак, чтобы мы садились, спокойно уселась сама и вдруг посоветовала Маштаку:
        - Не дури, приведи все в порядок, я терем и двор князю подарила.
        - Че… го?.. - остался с раскрытым ртом Маштак.
        Едва мы выехали за ворота, как Лушка поинтересовалась:
        - Когда это ты князю наши хоромы подарила?
        - Не подарила, так подарю. Трофим, правь к княжьему двору, подарок будем делать.
        Опомнившийся Маштак выскочил-таки за ворота и кричал вслед:
        - Анеюшка, ты что? А в дом войти, погостить?
        Лушка отреагировала первой:
        - Во дурак! Раньше приглашать надо было.
        Вообще-то, по моим понятиям, произносить такое юной девушке о старшем родственнике, да и просто взрослом человеке означало по крайней мере получить выговор, если не настоящее наказание. Но ничего не последовало, Анея только усмехнулась. То ли была совершенно с дочерью согласна, то ли наши представления о «зажатости» древних барышень несколько преувеличены… Скорее второе, потому что Лушкиной смелости в разговоре не удивляются и остальные тоже. Как и моему поведению.
        Тетка даже глазом не повела в сторону опешившего родственника. Я все-таки поинтересовалась, не жалко ли отдавать такой терем? Анея усмехнулась:
        - Лучше князю отдать, больше чести будет, чем такой дурак его спалит.
        - Как спалит?
        - А так! Как спалил свой собственный. Спьяну свечи перевернули да и подпалили.
        Трофим, оглянувшись, добавил:
        - А на дворе-то что творится, Анея Евсеевна.
        При этом сани заметно вильнули, чего на улице делать не полагалось, Анея только сверкнула строгим взглядом:
        - За дорогой гляди!
        А я подумала, что Трофим, который в Козельске запросто зовет тетку Анеюшкой, в Рязани величает ее только по отчеству и чуть ни с поклонами… Да и Лушка языком мелет куда осторожней, к матери почтительна и вот такие ехидные замечания никто, кроме нас, не слышит. Вот она, субординация древности в действии.
        Мы выехали на Соборную площадь. Собственно, площадью ее можно было назвать с большой натяжкой, но это по моим, мегаполисным, меркам, а для средневекового города очень даже немало. Ехать к князю не пришлось, Анея увидела кого-то и распорядилась остановиться. Оказалось, это брат правящего Рязанского князя Юрия Игоревича Ингварь Игоревич. Видно, их с теткой связывали какие-то общие прежние дела, потому как князь даже с коня сошел, к саням подошел приветствовать.
        Я поймала себя на том, что пристально глазею на князя, потребовалось усилие воли, чтобы заставить себя опустить глаза. Одно дело жить в Козельске и общаться с теми, о ком ничего не знаешь. Если не считать маленького козельского князя Васю, остальные на страницах летописи следа не оставили. А вот сейчас передо мной стоял князь, который известен. Пусть не всем, только тем, кто специально изучал историю, но все равно. Вот этот князь поедет в Чернигов просить у черниговского князя Михаила Всеволодовича помощи и не получит ее. Вроде с ним вместе будет Евпатий Коловрат…
        А Анея тем временем вызнавала что ей нужно. Оказалось, что князя Юрия Игоревича в Рязани нет, уехал куда-то.
        - А сын твой Роман где, в Коломне?
        - Нет, ныне в Рязани, по делам приехал. Как Федор в Козельске?
        - А что Федор? Он воевода.
        - Да он при маленьком князе, небось, не просто воевода.
        - Есть такое…
        И вдруг в глазах Анеи что-то блеснуло, я поняла, что она придумала нечто… Так и есть.
        - Князь Ингварь Игоревич, хочу я тебе подарок сделать.
        - Да с чего это?
        - А вот так! Мой терем знаешь?
        - Кто ж в Рязани его не знает?
        - Вот его тебе и дарю.
        - Да ты что, Анея Евсеевна? Тому терему цены нет, ровно княжеский…
        - Дарю. Ныне грамоту напишу. Только у меня просьба к тебе: пошли своих людей прямо сейчас, чтоб Маштака поторопили с выездом, мне самой, как понимаешь, не с руки.
        Князь Ингварь расхохотался:
        - Ай и ловка ты, Анея Евсеевна! Но за такой дар готов тебе помочь Маштака выкинуть, у самого на него руки чешутся. А есть куда?
        - Есть! - отрезала Анея тоном, не терпящим возражений.
        Вот тебе и женская незаметность, может, кто и незаметен, только не моя тетка, такую и князья вон побаиваются.
        Но выкинуть в тот же день не удалось, Маштак на коленях умолял князя и Анею оставить его хоть на неделю, пока подновят после пожара его собственный дом. Он предлагал тетке освободить для нее любые комнаты, но Анея, осмотрев терем, поморщилась:
        - Тут после тебя неделю отмывать и проветривать надо. Грязищу-то развел!
        Маштак, сменивший утренний хозяйский тон на униженный, льстиво восхищался:
        - Строга ты, Анея Евсеевна, ох, строга…
        Тетка, посоветовав князю не держать Маштака в хоромах дольше сказанного, предпочла удалиться. Но нам надо было где-то ночевать самим. Такое место нашлось у сестры Степана Авдотьи. Златокузнец Никола, тот самый, что сажал золотые капельки размером с десятую часть булавочной головки в колечко из проволочки толщиной с волос, имел на дворе два дома, просто новый построили, а старый еще не разрушили. Видно, Анея подозревала исход переговоров с Маштаком, потому что приказала девкам привести этот пустующий дом в порядок и хорошенько протопить. Я ломала голову над тем, что заставило Анею уехать из Рязани, где с ней так считались, в далекий Козельск? Лушка на вопрос только плечами пожала. Было ясно, что здесь какая-то тайна, спрашивать о которой не рекомендуется. Ладно, потерпим…
        Утром тетка распорядилась, чтобы я одевалась и отправлялась с ней.
        - А я?
        Анея к Лушке даже оборачиваться не стала, фыркнула:
        - Дома подождешь, мы по делу.
        Конечно, сестрица обиженно надула губы, но мать на такие мелочи как недовольство дочери внимания не обращала, она принялась наказывать мне, во что одеться. Согласно ее ценным указаниям, получалось парадно, да не очень. Ясно, дресс-код изменен ввиду нецелесообразности обвешивания золотыми и серебряными побрякушками. В результате их все равно оказалось немало, но не столько, как первый раз.
        Когда я была готова, тетка критически оглядела результат общих стараний моих и двух сенных девок и кивнула:
        - Ладно.
        Мы отправились пешком. Ясно, операция под грифом «Сов. секретно», не только Лушку не допустили, но и Трофима тоже. Сзади все же вышагивал один из дружинников, приданных Анее отцом для охраны, хотя я полагала, что тетка куда больше надеялась на свой авторитет, чем на его меч. Тетке то и дело кланялись, она с кем-то здоровалась.
        На крыльце Успенского собора мы увидели богато одетых людей. Ясно, княжья семья. Оказалось, так и чуть не так. Вчерашнего знакомого Ингваря Игоревича среди них не было, скорее это младшая поросль князей.
        Анея вдруг кивнула:
        - Вот к кому мы пойдем. К Роману Ингваревичу Ты не гляди, что он молод - толков, как никто другой.
        Я проследила за взглядом тетки и… пропала! Окончательно и бесповоротно! Потому что Роман Ингваревич олицетворял собой именно тот тип мужчин, от которого я без ума. Таким иногда изображают Александра Невского - высоким, стройным синеглазым красавцем с мужественным лицом (на сей раз это вовсе не признак предателя!) и спокойной уверенностью в каждом движении. Неужели красотка, стоящая чуть правее, его княгиня?! Стало так больно и горько… Конечно, влюбиться в князя с первого взгляда нелепо что для пятнадцатилетней дочери воеводы, что для тридцатилетней бизнес-леди из XXI века, но когда это сердце спрашивало?
        - А… кто это рядом с ним?
        - Князь Федор Юрьевич, сын Юрия Игоревича Рязанского.
        - Нет, женщина?
        - А… это княгиня Евпраксия.
        Кажется, я с облегчением выдохнула. Та самая Евпраксия, что шагнет с высокого терема вниз с ребенком на руках, только чтобы не достаться татарам… А женщина и правда красавица, причем не русской, нездешней красотой. Понятно, она же византийка. Совершенный овал лица, большущие темные глаза, даже на расстоянии видно, что ресницы густые и длинные, на щеках нежный румянец. Погубить такую красоту! Вот гад! За одно это Батыя следовало бы кастрировать!
        А Анея уже пробивалась сквозь толпу ближе к князю, сделав знак мне, чтобы не отставала. Я почти скорбно вздохнула: несчастная любовь мне и дома не нравилась, а уж в далеком тринадцатом…
        - Здрав будь, князь Роман.
        - И ты здравствуй, Анея Евсеевна, - поклон не только по необходимости, заметно, что больше из уважения.
        - Князь Роман, разговор есть. Серьезный.
        - Пойдем в терем.
        - Нет, лучше подале. В домах лишние бревна есть, услышать могут.
        - Кого мне бояться?
        - Дело говорю.
        - Ну хорошо, пойдем.
        К этому времени я пробилась ближе и встала, не зная, можно ли подходить. Но тетка вдруг сделала знак, чтобы подошла.
        - Князь Роман, ты моего брата Федора Евсеича помнишь?
        - Как не помнить, все звал к себе в дружину, да он к черниговскому князю сбежал.
        - Не к черниговскому, а в Козельск, - уточнила не терпящим возражений тоном Анея. - А это вот его дочь Настасья.
        Мои глаза встретились с двумя синими омутами и утонули в них окончательно. Единственной мыслью было: как же с тех пор измельчал народ! В двадцать первом веке таких синих глаз уже не встретишь, разве что у голливудских красавцев с их цветными линзами. И такая густая русая чуть вьющаяся бородка бывает только у киногероев стараниями гримеров. Но князь, похоже, не задумывался над своей внешностью, она не главное. Глаза внимательные, пытливые и еще умные-умные…
        Отчаянно соображая, как положено приветствовать князя, пусть и не собственного, я, кажется, попыталась отвесить ему поясной поклон. Роман схватил меня за плечи:
        - Ты что, Настасья, ты что? Али забыла меня? А выросла-то как! Дай на тебя посмотреть… Красавица…
        Каюсь, испытала настоящее смущение почти до слез! Это с моим-то характером!
        - Ну, князь, совсем девку в краску вогнал, - лукаво рассмеялась Анея.
        Если бы мне кто сказал, что я в образе пятнадцатилетней дурехи способна краснеть от одного взгляда и прикосновения русоволосого красавца, ни за что бы не поверила. Ой, что с людьми тринадцатый век делает…
        - Я тебя крохой помню, вот такой, - Роман показал рукой себе едва не по колено. А я вдруг пожалела, что для этого ему пришлось отпустить мое плечо. - Ну, сказывай, Анея Евсеевна, что за дело у тебя.
        Все ясно, повосхищались девахой и ладно, будет с нее. Неужели я совсем его не заинтересовала? Он женат или князьям не положено заглядываться на пятнадцатилетних боярышень?
        - Разговор долгий и не столько у меня, сколь вон у Насти.
        По голосу тетки слышно, что дело действительно серьезное, Роман кивнул и сделал знак, чтобы шли за ним.
        В комнатухе, куда пришли, окно затянуто бычьим пузырем, света пропускало немного, горела всего одна свеча, но это никого не удивило. Князь показал на лавки, сел сам.
        - Здесь чужих ушей нет, говори спокойно.
        Тетка чуть замялась, покосившись на меня, я понимала, то, что она сейчас скажет, вообще лишит меня надежды на внимание Романа как к женщине, но что делать? К тому же я смотрела на него иными глазами, уже вспомнив, что это за князь. Сердцу было невыносимо больно, потому что Роман Ингваревич, племянник правящего в Рязани Юрия Игоревича, погибнет, кажется, под Коломной. Он сумеет прорваться со своей дружиной после битвы на Воронеже, но после Коломенской битвы выживет только сын Владимирского князя Всеволод Юрьевич. Роман должен сложить голову там.
        И вдруг меня взяло настоящее зло! Если еще минуту назад я сомневалась, правильно ли поступаю, раскрывая свои знания, то теперь твердо решила: фиг вам! Это «фиг» относилось к Батыю. Пусть я не смогу вернуться, пусть меня даже убьют и душе останется неприкаянно мотаться по векам, но я сделаю все, чтобы не погиб вот этот русский красавец и многие тысячи других!
        - С нашей Настасьей беда случилась, лошадь у нее понесла и уронила. Убилась сильно.
        Вот уж спасибо, тетушка! Взгляд князя стал сочувствующим, только этого мне не хватало.
        - С тех пор уж который месяц ровно провидица какая, знает то, чего и знать не должна.
        Так, это уже легче, не дура разбитая, но провидица…
        - Послушай, Роман Ингваревич, чего она про новую напасть твердит, ту самую, о которой половцы да булгары говорят.
        - Говори. - Внимательные синие глаза заглянули в саму душу и что-то там увидели, потому что и в них едва заметно дрогнуло.
        Я ухнула словно из самолета без парашюта, вернее, не будучи уверенной, что тот раскроется. Разговор с князем Романом получился трудным и простым одновременно. Было неимоверно сложно удержаться от пересказа всей истории и очень легко, потому что он не задавал лишних вопросов, хотя сначала слушал недоверчиво.
        - Князь Роман, это настоящая беда. Это не половецкий набег, его не отбить одной Рязани. Батый пришел.
        - Кто?
        - Хана так зовут, та огромная сила, что побила русских князей на Калке, пришла к нашим границам снова.
        Роман чуть усмехнулся:
        - Уж и огромная! Всего три тьмы было, а побили потому, что русские князья один перед другим выхвалялись, вместо того чтобы договориться! Дядька Василько Константинович Ростовский рассказывал, хотя сам туда и не успел!
        Он вдруг явно чуть смутился, видно, потому, что говорил это девчонке, которой до ратных забот нет никакого дела. Хотя, почему нет, иначе не пришла бы к нему?
        - Теперь не три тьмы, а пятнадцать. Они уже разбили булгар, очередь Руси.
        - Много, конечно, но Рязани не привыкать заслоном стоять, выдюжим. К весне надо готовиться особо…
        - Не к весне, они придут зимой. Совсем скоро.
        - Степняки не ходят зимой, лошадей кормить нечем. По первой травке каждый год ждем.
        - На сей раз придут зимой и огромной силой. - Я понимала, что должна сказать что-то такое, что он сможет проверить. - Сначала послов пришлют - бабу-колдунью и двух воинов. Послов убивать нельзя, как сделали князья Мстиславы перед Калкой. Послы придут уже через десять дней. Если они придут, ты мне поверишь?
        - Я тебе почему-то и сейчас верю. Где само войско?
        - На реке Воронеж.
        - Воронежа два - Лесной и Польный, на какой?
        - Не знаю, где-то между ними. Я вообще не знаю, где это…
        - Это граница наших земель. Пока не переступили.
        - Роман, когда переступят, будет поздно. У них пятнадцать туменов, и каждый из них готов убивать и уводить в плен.
        - Почему ты рассказываешь это мне?
        - Я знаю, что буду наказана, но молчать не могу. Я хочу, чтобы спасся хоть кто-то, иначе Русь будет выжжена, а города превратятся в пепелища… Князь Юрий Игоревич мне не поверит, может, он поверит тебе?
        Роман задумался.
        - В такое и мне не поверит, одна надежда, что послы действительно придут… Булгары все лето про ту напасть твердят, и что много их, и что сильны и безжалостны, и что на Русь собираются. Да только мы их по весне ждем. Худо, если зимой нападут…
        Если честно, я засомневалась и сама. А вдруг я ошиблась, и это не тридцать седьмой год, а, например, тридцать шестой или вообще двадцать пятый какой-нибудь? Нет, все верно, говорил же половец, что их кочевья заняли неведомые люди с востока, значит, беда и впрямь близко. Пусть меня считают чокнутой, пусть косятся, я должна их предупредить! Нельзя, чтобы погиб этот синеглазый князь и тысячи других. Но получалось, что они и без меня все знают? А чего же тогда не шевелятся, надежда на русский «авось»?
        - Что еще ты о них знаешь?
        И я принялась рассказывать…
        О жесточайшей дисциплине в войске, когда за одного жизнями отвечает десяток, за десяток сотня, а за сотню вся тьма… когда трусость просто невозможна, потому что смерть от наказания будет куда страшнее - стянут ременными петлями ноги и плечи и медленно подтянут друг к дружке, ломая позвоночник… что одному вступившему в бой под страхом смерти обязано помочь все войско и не остановиться до тех пор, пока обидчик не будет убит… что никто никого не кормит, каждый добывает себе пропитание и добычу сам, а значит, грабежи и убийства особенно жестоки… что их лошади способны разрывать прочными копытами снег и добывать себе из-под него прошлогоднюю траву, а потом еще и давать кровь хозяину, если тому нечего есть…
        - Как это?! - ужаснулась Анея. Видно, при ней я такое не рассказывала.
        - Да, они доят кобыл, пьют конское молоко и конскую кровь.
        - Тьфу! - не удержалась тетка, видно, питье крови показалось ей особенно мерзким. Я едва спрятала улыбку.
        - Но главное - Батыю нужны данники, хан требует десятины во всем.
        - Десятины?..
        - И в людях тоже.
        Князь нахмурился.
        - Много воинов, говоришь?
        - Много, тысяч сто пятьдесят, обученных, вооруженных, злых… Они уже покорили всех на востоке, теперь очередь Руси. Если их не остановить, это на триста лет…
        Кулак грохнул по столу, едва не разнеся столешницу:
        - Не бывать тому! Не дам Русь покорить!
        Мое сердце снова зашлось. Эх, князь, князь… как тебе справиться одному?
        - Только ты права, одной Рязани не выдюжить, к Великому князю Владимирскому Юрию Всеволодовичу ехать надо. Но он вряд ли поверит… Степняки не ходят зимой… Говоришь, послов пришлют? Что ж, послов надо принять, а до того все продумать и подготовить, чтоб дарами усыпить, а силушкой ударить!
        Перед нами был стратег, готовящийся не просто к битве, а к целой войне. Кажется, даже я перестала для князя существовать, остались только сообщенные мной сведения. И я поняла, как права была тетка, что привела меня именно к Роману Ингваревичу! Этот сможет изменить ход войны, сможет уберечь Русь от Батыя!
        Мысленно я даже сделала неприличный жест Батыю под нос: вот тебе! И было неважно, что я больше не смогу надавить на педаль газа в своем автомобиле или полететь в Милан на Неделю высокой моды. Плевать, зато Русь будет спасена! Мои глаза молили: давай, Роман, миленький, ты же умница, придумай, как справиться с этой заразой!
        Князь повернулся ко мне и буквально застыл, наткнувшись именно на такой умоляющий и восхищенный взгляд. Заметно смутился, потом мотнул головой:
        - Сделаю все, что смогу. После поговорим еще, подумать надо, как быть…
        - Я постараюсь вспомнить и рассказать все, что знаю.
        - Добро.
        Ну, вот и все, я решилась, все сказала (ну, почти все, священник Илларион прав, все говорить не стоит никогда), теперь мне обратно не вернуться, потому как мир, несомненно, изменится.
        Я оглядывалась вокруг, видела мирный, оживленный город, шумевший торгом, галдевший тысячами голосов, людей, смеющихся, ругающихся, деловито спешащих по своим надобностям, и думала о том, как все изменится уже завтра. Завтра они сплотятся, станут единым целым, чтобы победить врага, о котором я только что предупредила князя Романа.
        Я уже представляла, как завтра, нет, уже сегодня во все концы Рязанского, Владимирского, Черниговского княжеств полетят гонцы, как всполошатся от таких вестей князья, немедленно вернется в Рязань уехавший куда-то князь Юрий Игоревич, начнет собираться большущая рать… Я слышала гул множества голосов, встревоженный набат колоколов: Настя сказала, что на Русь идет Батый со своим войском… В голове даже прозвучала мелодия «сбирайтесь, люди русские…» Я чувствовала себя просто героиней. Так пожертвовать собой, своим будущим, возможностью вернуться в Москву! Ну, почти грудью на амбразуру же, можно сказать, Минин и Пожарский в одном лице!
        Все, теперь Батыю п…ц! Вот пока в Рязани не знали, что он такое, хан еще мог рассчитывать на победу, но только не сейчас, когда отпор ему объединенными силами русских княжеств обеспечен. Где-то в глубине души шевельнулась даже… жалость к глупым монголам, которые и не подозревали, что дни их похода просто сочтены. Но это слабенькое, едва проклюнувшееся гуманное чувство было мною совершенно негуманно затоптано на корню! Нашла кого жалеть!
        Интересно, а народ про меня саму-то узнает? Узнает, кто та героиня, что не пожалела себя, чтобы только предупредить их о грядущей беде? Я замерла от неожиданной мысли: как, интересно, я собираюсь народу объявить о своей жертве? Видела во сне? Ну и что, мало ли кому что привидится… Обалдела, что ли, героиня средневековая? Короче, всеобщего поощрения и чествования ожидать не стоило.
        Ничего, я как боец невидимого фронта, мне не нужно прилюдных наград, достаточно сознания, что это я спасла Русь. Чувствуя, как на глазах бронзовею или вообще превращаюсь в свою гранитную копию, я поспешила за теткой, которая, кажется, думала совсем о другом, потому что она вдруг усмехнулась:
        - А ты Роману глянулась… ох, глянулась… Мог бы и жениться.
        Глаза тетки лукаво блестели. Я растерялась:
        - Как… жениться?
        - И он тебе тоже понравился, сердечко-то забилось. - Анея вздохнула. - Если выживем, я тебя за Романа сосватаю.
        - Я уже сосватана.
        - Пустое. Андрей все поймет. Только пока молчи, Настя, перед остальными молчи. Рано им бояться. И дай бог, чтобы ты ошиблась.
        Я только вздохнула. Куда ни кинь, всюду клин, если я ошиблась, то князь будет смотреть на меня как на дуру, а если все же права, то ему не до сердечных дел. Видно, поняв мои страдания, тетка строго посоветовала:
        - Не помирай раньше того, как в гроб положили. Ты свое сказала, теперь дело за Романом. - И вдруг она широко улыбнулась, чего я не видела никогда. Анея с улыбкой на лице оказалась невозможной красавицей! - А я хочу, чтобы Роман все изменил и тебя за себя взял. Ох и красивая пара будет!
        Сказала и поспешила к воротам Степанова дома, оставив меня посреди улицы разевать рот, как рыбу, вытащенную на берег. Если честно, то мои мысли текли совсем в другом направлении, как ни понравился мне Роман Ингваревич, но думала-то я о Руси… Будущий колокольный набат в моих ушах как-то притих, и звон мечей собиравшейся рати тоже. Ничего себе, я им твержу о страшной напасти, которая вот-вот грянет, а они думают о чем-то другом! Стало тоскливо, может, отец прав, и все всё знают без меня? Нет, князь Роман явно не знал. Но он коломенский, это от Рязани и Батыя все же далековато…
        И вот теперь я не могла понять, нравится мне результат этого дня или нет. С одной стороны, Анея сказала, что князь, в которого я, как дура, влюбилась, ко мне тоже неравнодушен, с другой - мои-то мысли совсем не о том. Лишаться своего, пусть и безвестно, героического будущего было как-то жалко.
        От тягучих мыслей мне помогла отвлечься, как всегда, сестрица.
        Дома Лушка развлекалась, демонстрируя математические фокусы. Когда-то я показала ей, как умножать на девять при помощи пальцев двух рук, а еще самый простой фокус с загадыванием чисел. И вот теперь эта новоявленная математичка, неимоверно довольная собой, демонстрировала умения.
        - Ну, ладно, давайте последний раз! Загадали числа? Прибавьте восемь, теперь отнимите пять, прибавьте семь, отнимите то число, какое задумали, разделите на два, прибавьте четыре. Получилось девять!
        - У меня восемь! - возразил Никола.
        - Считал неверно, - уверенно махнула рукой Лушка. - Какое у тебя было число?
        - Три.
        - Проверяй. Прибавил восемь, получилось одиннадцать, отнял пять, осталось шесть, прибавил семь, получил тринадцать, отнял свои три, получил десять, разделил на два, это пять и прибавил четыре - девять!
        Никола сокрушенно покачал головой:
        - В пятый раз проверяем, все сходится. Причем ведь кто бы что ни задумал, ответ у всех один!
        Я невольно рассмеялась:
        - Никола, хочешь понять, в чем дело?
        Тот кивнул. Пришлось объяснять фокус. Поняв, что по ходу ему пришлось отнять задуманное число, отчего оно просто исчезло из подсчетов, Никола расхохотался:
        - Ай и ловкие девки! Кто придумал-то?
        Лушка шмыгнула носом, сознаваться в том, что просто воспользовалась моим опытом, не хотелось. Я милостиво сообщила:
        - Это мы вместе.
        Анею заинтересовал другой участник интеллектуальных развлечений, она сразу заметила внимательно прислушивающегося к Лушкиным разглагольствованиям деда:
        - Ефрем, ты ли?
        - Я, Анея Евсеевна, кому же еще?
        - Откуда ты у Николы?
        - Здеся живу. Ну, не совсем живу, а так вот, бываю…
        По усмешке Авдотьи я поняла, что бывает почти круглосуточно. Но общее отношение к деду было явно благожелательным. Это заставило и меня приглядеться внимательней. Седенький, невысокого росточка, видно, давно потерявший большинство зубов во рту, он был весьма разговорчив, обо всем имел собственное суждение и явно любил рассуждать. Особенно, как выяснилось, о себе и своей нелегкой, но такой интересной жизни. Нелегкой жизнь оказалась только по его собственному мнению, да и интересной тоже, но слушать рассуждения деда Ефрема любили, похоже, все.
        Анея неожиданно обратилась к Николе:
        - Никола, я свой терем князю Ингварю подарила, о том слышал?
        - Дык… как не слышать? Вся Рязань о том шумит. А Маштака-то куда?
        - А в его собственный, пусть не ленится, а подновит после пожара свой. Но я не о том. Я ведь теперь своего жилья в городе не имею. Не продашь ли мне старый дом?
        - Тебе? - вытаращил почему-то глаза на тетку Ефрем, словно продавать предстояло ему, а не Николе. - Да ведь у него не княжий терем, а простой дом. Был.
        - То мое дело. Так продашь или нет? Хорошую цену дам.
        - Новый на его месте ставить будешь?
        - Да нет, оставлю этот стоять, только что подновлю. Чтоб было куда приезжать.
        - А чего ж терем не оставила? - снова влез Ефрем. Удивительно, но никто не противился вот таким его «встреваниям».
        - На терем Маштак всю жизнь зарился бы, такова его гнилая натура. А так - терем княжий, не подступишься, а мне жить где-то надо.
        - Ну, продам.
        Через минуту они уже сговорились о цене, причем дед Ефрем даже по ляжкам себя шлепнул, сокрушенно качая головой и переводя взгляд с Николы на Анею и обратно. Я пыталась сообразить, продешевил Никола или нет. Анея рассмеялась:
        - Ефрем, ты чего маешься, знаю, что двойную цену плачу, но хочу, чтоб Никола приглядывал за моим домом, пока меня нет. А еще хочу, чтобы ты в нем жил, а не в своей землянке, печи топил исправно, чтоб гниль не заводилась, и пауков по углам гонял. Пойдешь ли ко мне в услужение? Платить хорошо стану, на жизнь хватит.
        Ефрем неожиданно прослезился:
        - Дык как же это? Анеюшка, как же?
        О, еще один Анеюшкой зовет. И это тетку, всего пару часов назад разыгрывавшую из себя королеву Елизавету перед Маштаком. Анея отнеслась к такой фамильярности спокойно, собственно, я другого и не ожидала, уже было понятно, что если Ефрем так называет, значит, знает, что сойдет.
        - Ну, так пойдешь?
        - А то как же?
        Уже немного погодя Ефрем ругал наших девок за нерадивость, выговаривая за обнаруженную паутину. Досталось и холопам, а вот указать что-то Трофиму, самому чувствующему себя хозяином, не получилось, он зыкнул на Ефрема так, словно тот влез к нему в тарелку руками.
        Тетка вдруг попросила:
        - Настя, накинь что потеплее, выйдем на двор…
        Лушка тревожно проводила нас взглядом, но промолчала. Вообще, после нашего дурацкого побега сестрица словно повзрослела лет на пять, стала сдержанней и не распускала язык по любому поводу. Конечно, все искоренить мигом ей не удалось, да и надо ли, но без толку языком не молола и ненужными вопросами не сыпала.
        Мы вышли с теткой на крыльцо. Я вдохнула полной грудью свежий воздух. Кроме запаха дымка от печей или скотины из хлева, никаких других не было. Первое время меня чуть коробил запах навоза, но теперь вот привыкла и почти не замечала.
        Немного постояли, Анея, глядя вверх на небо, а я в сторону собачьей конуры, где спокойно лежал старший из псов Буран и мотался на привязи маленький Серко. Песик был молоденький, этого года, старому Бурану страшно мешал своими взвизгиваниями и мельтешением. Ему, видно, очень хотелось побегать и поиграть, но посадили на привязь, и приходилось терпеть. Серко пытался задеть Бурана, призывая и его к игре, скакал вокруг козликом, то прилегая на передние лапы, то вскакивая, смотреть на него было уморительно, но Бурану, видно, надоело, старый пес клацнул зубами, и обескураженный Серко с перепугу отлетел прочь. Чуть постоял, видно, раздумывая, стоит ли пробовать еще раз, вздохнул и отправился проверить, не осталось ли чего поесть в плошке. Старательно изучавшая и без того пустую плошку ворона презрительно каркнула, чуть отлетела прочь и остановилась, пытаясь сообразить, стоит ли бояться этого щенка. Может, и не испугалась бы, но все равно воровать было нечего, еще раз каркнула и, хлопая большими крыльями, взлетела на ближайшее дерево.
        Тетка усмехнулась. Я ждала, что она скажет.
        - Настя, что ты про Козельск знаешь?
        Скрывать больше нечего, я ответила:
        - Его будут осаждать пятьдесят дней.
        - А потом?
        - Падет, и жители будут уничтожены.
        - Когда?
        - В марте.
        - То, что ты сказала Роману и про Козельск, можно изменить, я не знаю как, но можно. Но тебе пора.
        Я не успела удивиться, Анея вдруг строго посмотрела мне в глаза:
        - Чтобы вернуться в Москву, нужно вернуться в Козельск, к началу.
        Ее собственные глаза вдруг стали точно такими же, как у Ворона, - непонятного цвета.
        Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я обрела способность даже соображать, не то что разговаривать. Анея?! Та, которая все знала, была все время рядом, а я, как дура, искала колдунов и бегала из дома! Вмиг стало ясно и почему она вдруг собралась вместе со мной в Рязань, и почему дальше словесной ругани ее наказания на меня не распространялись, и почему тетка не позволила отцу избить меня основательно.
        - Анея…
        - Ты же хочешь домой, в Москву?
        Я только кивнула.
        - Завтра поедем в Козельск. Только не болтай.
        Снова кивок. Мне нужно было время, чтобы осознать произошедшее. Анея знает про меня все… Правильно, она же сообразила посадить рядом со мной Любаву, чтобы та рассказывала. И… и Воинтиха ее помощница, не больше! Конечно, тот разговор между ними вовсе не был странным, Анея действительно давала наставления Воинтихе. Чем больше я размышляла, тем больше обнаруживала доказательств причастности Анеи ко всему странному. И как же я раньше этого не замечала?! Просто потому, что искала необычное: Воинтиха на меня не произвела впечатления колдуньи из-за своей аккуратности и отсутствия клыков, Ворон показался внешне обычным, хотя явно мог многое, а уж Анея… Про Анею я и вовсе не могла подумать ничего такого.
        Но придя в себя, я уже думала о другом.
        - А как узнать, получилось у князя Романа или нет?
        - Хочешь его дождаться? Опасно, потом можно не успеть.
        Я, как дура, схватилась за возможность еще хоть разок увидеть князя Романа.
        - Вы езжайте, я догоню. Я успею!
        Анея чуть помолчала, потом вздохнула:
        - В Михайловке останется Вятич, тебя ждать будет. Вернешься с ним. До Михайловки доберешься вон со Степаном, они будут уходить через эту деревню.
        - Куда уходить?
        - Я Олене сказала, чтоб как только Рязань двинется, уходили к Степановой родне в дальнюю весь, там скорее выживут, чем в Рязани.
        О господи, хоть одна мне поверила!
        - Ты только в Рязани особо не шуми, не поймут. Предупредили и ладно. И не задерживайся, Роман может и не заехать сюда. Хотя, думаю, что заедет. И в Рязани не сиди, она не спасется…
        - Это почему?
        - А кому защищать-то?
        - Как это? - опешила я.
        - В церкви давно была, хоть у нашего Иллариона? Что он твердит? Мол, все напасти за грехи наши тяжкие. Молиться надо и скорбно нести любой крест, Господь терпел и нам велел. А каре противиться - грех. Так?
        - Так.
        - Думаешь, в Рязани иначе говорят? Сходи в собор, послушай. Кару божью смиренно воспринять зовут. Где ж тут сопротивление? Да и люду в Рязани сколько? Тьмы не наберется, часть перед приходом степняков по весям разбежится, часть с дружиной уйдет, кто останется?
        Я вспомнила гордый ответ рязанцев, что лишь когда их в живых не будет, тогда все Батыю достанется, и усомнилась:
        - Неужели князь Юрий Игоревич или Роман станут эту кару принимать?
        - Нет, не станут, они воины, но они с дружинами навстречу выйдут, как уже не раз бывало, и погибнут, а вот те, кто в городе останутся, уже столько наслышаны про кару господню, что принять ее готовы.
        Я снова вспомнила героическую оборону Рязани и усомнилась:
        - Но ведь Рязань будет обороняться!
        - Долго?
        - То ли пять, то ли семь дней…
        - А Козельск?
        - Пятьдесят.
        - Вернусь домой, Иллариона в шею выгоню!
        - Анея, а ты… крещеная?
        - Неважно.
        Глупый вопрос, как может быть крещеной та, что устроила мой «перелет» из Москвы сюда? Таким в православии, кажется, не занимаются.
        - Настя, - вдруг тихонько спросила тетка, - сколько тебе лет?
        Я замерла…
        - Тридцать.
        - Хм… как мне… Не рискуй, тебе нельзя погибнуть.
        Очень хотелось спросить, почему она сразу не сказала, что все про меня знает, почему не объяснила, зачем я здесь нужна? Анея, видно, поняла все без слов, снова чуть усмехнулась:
        - Ты должна была сама решить, будешь ли рассказывать.
        - А… сон… это ты?..
        Я вдруг назвала строгую тетку на «ты» без добавления имени, словно Лушку но она даже не заметила.
        - Больше не буду. А он испугался… ох, как испугался!
        И глаза Анеи снова лукаво блестели. Хотелось попросить отправить меня в полет еще раз, чтобы уж наверняка выцарапать Батыю глаза или натворить еще что-то, но к крыльцу уже подходил Ефрем:
        - Ну, Анея Евсеевна, со всем справился, коням корм даден, девки к делу пристроены, холопы тоже.
        Ефрему, видно, так нравилось чувствовать себя начальством, что он полез распоряжаться во всем.
        - Ну, девок ты не тронь, я сама справлюсь, а что про коней подумал - хорошо.
        Я подозревала, что по поводу лошадей у Ефрема произошла стычка с Трофимом, который считал себя «главным по лошадям», как бы два деда не перессорились вдрызг.
        - Ефрем Власич, я завтра уеду, пора, а вот Настена пока останется. Ненадолго. Ты уж тут пригляди, чтоб девку не забижали. И чтоб порядок в доме был. С ней только сенная девка останется и кто из холопов.
        - Да не надо мне никого, я же возвращаться верхами буду, куда мне девку? Может, торопиться придется.
        - А до Михайловки как в одиночку, Настя?
        - Разве что холопа, но с лошадью.
        На том и договорились.
        На следующий день пришлось прощаться. Лушка, непривычно молчаливая и строгая, обняла меня, прижалась:
        - Настена, ты только недолго, ладно? Я ждать буду…
        Я кивнула, едва сдерживая слезы. Мелькнула мысль, не лучше ли уехать с ними? Но все было решено, менять ни к чему.
        Глядя вслед их обозу от ворот, я вдруг подумала, что увижу всех не скоро, но обязательно увижу.
        Анея с Лушкой и холопами уехали, а я осталась в старом доме Николы с Ефремом. Авдотья сразу заявила, что нечего мне воображать, есть ходить надо к ним. Удивительно, но никто не спрашивал, какого черта я осталась. То ли авторитет Анеи был непререкаем, то ли здесь не принято спрашивать, что человек захочет, сам расскажет.
        Я вдруг решила расспросить про саму Анею. Как раз пришла Олена, ее разговор явно задел за живое.
        - Тебе ничего не рассказывали про Анею, что ли? - удивилась младшая тетка.
        - Рассказывали, но я…
        Олена кивнула, мои провалы в памяти и странности после падения с Зорьки стали уже притчей во языцех, никто не удивлялся. Нет, удивлялись, но только одному: почему у остальных таких сдвигов не наблюдается, много же кто падал.
        - Анея у нас почти что княгиня…
        - Это как?
        - А вот так. Она в девках строптивая была, покрепче тебя. Слюбилась с переяславским князем Ярославом, от него и Лушку понесла. Да только князь-то женат, а он кобелина известный, у него таких вот Аней пруд пруди…
        Авдотья возмутилась:
        - Ты, Олена, напраслину-то не возводи! Анея девка красивая была, видная, но блудить не блудила. Конечно, у Ярослава Всеволодовича и правда во всяком граде своя любушка, обижал он свою княгиню Феодосию, может оттого и в обитель при его жизни ушла. Да только Анея любила его по-настоящему.
        - А как же она боярыней стала?
        - Была боярышней, стала боярыней, - пожала плечами Олена.
        Я уже поняла, что она откровенно недолюбливает старшую сестру. Или просто завидует ей? Но тут же подумалось о том, как должны были выпороть боярышню, родившую до замужества. А как же ее тогда замуж-то выдали?
        Олена только фыркнула (здесь явно еще один повод для ревнивой зависти), а Авдотья объяснила:
        - Ее боярин Михаил Савич любил сильно, взял за себя, зная, что тяжела, и зная от кого. Она еще троих родила, Любава вон последняя. Только мальчишкам не судьба выжить, а девки обе крепкие оказались. И Лушку своей признал сразу. Князь Анее покоя не давал и замужней уже, может потому и боярин погиб, никто же не ведает, с чего он вдруг один супротив троих татей оказался. Чтобы от князя избавиться, Анея к Федору под защиту в Козельск отправилась. А Ярослава Всеволодовича все равно любит, хотя и мужа пережила, и о его пакостности знает. Такое не проходит…
        - Ага, она Михайлу на тот свет и отправила! - фыркнула как кошка Олена.
        Авдотья вызверилась на нее так, словно хотела ударить наотмашь.
        - А ты молчи! Ты сама на Михайлу зарилась, да не удалось. А он о любви Анеиной знал и не противился.
        Они спорили о боярине и любви Анеи, а я думала о другом. Что-то не давало покоя в имени князя.
        - Как князя-то звали?
        - Почему звали, и сейчас зовут. Ярослав Всеволодович, брат Великого князя Юрия Всеволодовича. А чего ты?
        - Это же отец Александра Невского?!
        - Чей?
        Я сообразила, что Александр еще совсем не Невский, это будет позже.
        - Как у него сыновей зовут?
        - Федором, Александром, Андреем… не помню, еще есть, кажись.
        Мне было достаточно. Александр Ярославич - это же будущий Невский. Лушка - сестра Невского! Сестрица неизмеримо выросла в моих глазах, словно была хоть чуть причастна к будущим успехам брата. А я - двоюродная сестра Лушки… Идиотизм, но и я выросла в собственных глазах.
        Но Анея-то хороша…
        Вечером, оставшись совсем одна, кстати, впервые за последние месяцы, я снова задумалась. Не слишком ли я рискую, задержавшись здесь. Ну что произойдет от того, что я еще раз увижу князя Романа? Он мне что, в любви объяснится? Нет, ничего такого ждать не стоило, да и как можно любить того, кто тебя лет на восемьсот старше? Мне стало смешно, в какие пра-пра мне годится Роман? Если считать в среднем по четыре поколения в столетие, а может и больше, получалось… а не так и много, всего между нами поколений тридцать пять - сорок. Я рассмеялась: всего ничего, тьфу, можно сказать!
        Ой, дурочка, и никакие порки меня не изменят. Что в двадцать первом веке была глупой в отношении мужиков, что в тринадцатом. Только там в Москве на моей шее сидел Стариков, наставляя мне же рога, а здесь я втюрилась в князя, для которого я никто. Мелькнула мысль, что он вообще может быть женат. Нет, не может! Тогда Анея бы не говорила о его ко мне возможном сватовстве.
        Вот ненормальная! О чем я размышляю?! Будет сватать меня или не будет князь Роман Ингваревич, и это при том, что у границ Рязани стоит орда Батыя, а князь воин, не говоря уже о том, что я сама из двадцать первого века и в тринадцатом просто не существую. Мысли перекинулись на проблемы моего существования, правда, ненадолго. Как я ни старалась, они настырно возвращались к синим глазам Романа. Это надо же - угодить в тринадцатый век, чтобы, как дуре, влюбиться, да еще и в того, кому суждено погибнуть! Снова взяло зло на Батыя, он готов был испортить жизнь не одной мне (или Насте, какая разница). Я вспомнила, что забыла попросить Анею отправить меня еще раз расправиться с Батыем. Эх, жаль!
        Со следующего дня начались мои мучения. Делать было категорически нечего, и я маялась. Никакого набата, даже просто сбора вече, вопреки моим ожиданиям, не последовало. Я успокаивала себя тем, что все князья в отъездах, все заняты, собрать дружины сейчас важнее, чем говорить речи на митингах. Хотя у меня все равно свербило, могли бы предупредить народ-то. Не по себе стало, когда увидела, что Рязанский князь Юрий Игоревич откуда-то вернулся, но без дружины, и никуда снова не собирается. Может, не знает, ведь когда Роман уезжал, Юрия Игоревича в Рязани не было, может, не передали?
        Забыв все наставления Анеи, я двинула в церковь, но не для того, чтобы послушать увещевания священников перестать грешить, а чтобы попытаться объяснить хоть там о напасти, которая движется на Рязань. Правильно, князья князьями, а люд рязанский может поднять простой священник, тем более епископ! Одной проповеди, или как там в тринадцатом веке это зовут, хватит, чтобы весь народ как один встал против Батыя. Правда, внутри уже зародилось не слишком хорошее ощущение, что Анея права, от попов в этом деле моральной поддержки не дождешься. Это через столетия они начнут благословлять на Священную войну с захватчиками, а во времена Батыева нашествия действительно убеждали в приходе народа незнаемого прямо из ада, из Тартара, отсюда и название, небось, татары, о наступлении последних времен. Это все я точно помнила из Андрюхиной диссертации.
        Это что же получается? Священники убеждали народ в том, что настают времена, когда само сопротивление - зло, потому как за грехи тяжкие отвечать все равно надо. Я пыталась сообразить, сильная Рязань сопротивлялась пять дней, Владимир, Москва, да все крупные города стояли недолго. А маленькие вроде Козельска? Конечно, у Козельска отменная крепость, но сопротивляться она будет еще и потому, что Анея наверняка вытурит Иллариона. Действительно, почему большие сильные крепости пали легче маленьких? Может, Анея все же права и дело во внушении? В Рязани татары убьют всех, кто спрячется в Успенском соборе вместо того, чтобы сражаться на стенах. Во Владимире - также. В Киеве Десятинная рухнет, погребя под собой находившихся там людей. Стало страшно - соборы становились братскими могилами для тех, кто искал в них последнее убежище? А где были настоятели этих соборов, епископы, тоже гибли вместе с прихожанами или успевали удрать заранее?
        Я пыталась вспомнить, погиб ли в Рязани епископ вместе с княжеской семьей и другими в Успенском соборе, и не могла. В летописи ничего об этом не говорилось? Или Андрей пропустил столь важную деталь?
        В собор пришла вовремя, как раз начиналась служба. Встала потихоньку, стараясь вести себя незаметно, слушала. Народу в соборе было не слишком много, еще не пришло время, когда на службы будут ходить непременно и всей семьей. И вот дождалась, после положенных слов епископ начал вещать о приходе безбожных татаровей и грядущем наказании за грехи тяжкие. И ни слова о возможной защите города, все о погибели и наказании…
        Я попыталась попасть на глаза епископу, чтобы хоть как-то привлечь его внимание и напроситься на разговор. Не удалось, епископ двигался мимо, осеняя крестом всех подряд и словно не видя никого, просто совершал положенные движения будто во сне.
        - Святой отец, мне поговорить надо.
        - Это вон к нему, - кивнул на какого-то служку епископ и проплыл себе дальше.
        Ну и хрен с вами! Без вас найдется кому сказать, пуп земли тут нашелся, мы до простых смертных не находим нужным снисходить. Нет, в тринадцатом веке священники были куда хуже, чем в двадцать первом. Правда, я и в свое время не слишком часто ходила в церковь, но тут просто безобразие. И пожаловаться некуда, он сам себе начальник. Или над ним есть кто-то? Над козельским Илларионом точно есть, а над этим? Наверное. Тоже, сидит где-нибудь в Константинополе такой же вот важный и надутый и думает только о том, как бы поскорей отвязаться от всяких там мирян, паствы, чтоб бросила монетку в кружечку и отвалила со своими проблемами!
        Пока я мысленно обличала негодное поведение местного служителя церкви, сама служба закончилась. Но я и тут оказалась невольной свидетельницей интересного разговора, который не сразу поняла.
        Говорили двое, один, постарше, старался быть строгим, по голосу я поняла, что это и есть епископ, который только что взывал к смирению и покаянию, голос второго не знаком. Из слов епископа следовало, что он поторопится, а уж князь, как господь даст.
        Я не придала значения невольно подслушанному, пусть торопится, я не против. А вот выйдя из собора, возмутилась, потому что местный юродивый (блаженный, как говорили здесь) Михалка, трясясь и подвывая, вещал о скором конце света и о том, что православным самое время каяться и молить об отпущении грехов. Вообще-то он повторял сказанное епископом, да и Илларионом в Козельске - про безбожных моавитян, про кару небесную (и как им не надоедает с утра до вечера одно и то же?)… Но если священника слушали еще молча, то дикие рыдания обвешанного тряпьем и покрытого струпьями (и почему нежелание мыться и вести нормальный образ жизни считались чуть ли не подвигом?!) давно не чесанного мужика вызвали ответные рыдания у нескольких женщин.
        Так… представление началось? Действительно, вокруг собиралось все больше народа, люди кивали друг дружке, мол, верно Михалка говорит, грешны мы, так грешны, что и подумать страшно. И за всякий грех наказание должно быть. И тут я не вынесла:
        - А дети малые?
        - Что дети? - обернулся ко мне крепкий мужичок в тесном тулупе, который никак не сходился на его пузе.
        - Дети малые чем грешны, что тоже погибать должны?
        Я заметила, что к моим словам прислушались, правда, не только горожане, прежде всего «несчастный» юродивый, вроде увлеченный своими собственными восклицаниями. Михалка отреагировал раньше остальных, заорав благим матом:
        - Все грешны! Все! Все пред Богом грешны!
        Правда, одна из женщин поближе ко мне усомнилась:
        - Дети-то малые чем?
        Теперь внимание Михалки переключилось уже на нее, юродивый вцепился в платок женщины своими костлявыми неимоверно грязными пальцами и принялся выплевывать обвинения ей в лицо, причем именно выплевывать, потому что из-за отсутствия половины зубов у него вместе с криком вылетала изо рта слюна:
        - Греха своего не признаешь?! Каяться не желаешь?! Господь тебя первую поразит! Господь все видит!
        Как же мне хотелось либо встряхнуть этого гада изо всех сил, либо вообще швырнуть в сугроб, чтоб хоть снегом помылся, что ли! Но я уже поняла, что стоит мне только произнести еще слово, и его костлявые пальцы вцепятся уже в меня, и оторвать их я уже не смогу. Михалка обладал неимоверной силой, и она совершенно не была связана ни с прозорливостью, ни с внутренней силой, я успела уловить его цепкий, злой взгляд, не имеющий ничего общего даже с трансом. Вся его трясучка была не больше, чем умелой игрой, а рыдания и вопли - спектаклем. Хотелось спросить: на кого работаешь, гад? Но чего уж тут спрашивать, и так ясно…
        Мужик с большим животом оглянулся на меня:
        - Шла бы ты, девонька, вон как Михалка за тобой наблюдает. Не к добру…
        Вот это я заметила уже и сама. Да… контакта с местным представительством православия явно не получалось… Я ничуть не сомневалась, что все, что делает и говорит Михалка, утверждено самим епископом.
        Что ж, Анея права, и делать здесь мне больше нечего, надо только предупредить, чтобы Степан не уехал без меня. Дед Ефрем, услышав, что мне нужно в посад, категорически воспротивился:
        - Одну не пущу! Анея Евсеевна мне поручила за тобой смотреть, потому пойдем вместе!
        - Ну, пойдем, - вздохнула я.
        Степан действительно собирался ехать, только когда, пока не знал. Он обещал обязательно взять меня с собой до Прони, а там они пойдут на север, а мне на запад, если к Михайловке.
        Мы задержались в их доме допоздна, там было тесно, душно, шумно, но как-то по-домашнему… У Степана, кроме его Олены, жили еще мать и две сестры, одна из которых Прасковья только что родила, ребенок все время пищал в люльке, подвешенной к потолку, у Прасковьи еще были две маленькие девчонки, я не поняла, то ли двойняшки, то ли погодки, года по три-четыре. Да к ним пришла поиграть соседская девочка, тихая, какая-то пугливая Маняша. Вторая сестра Степана была беременна, как и сама Олена, которой тоже скоро рожать. Вот будет детей в доме!
        Я сообразила ради развлечения рассказать малышам сказку про Колобка. Это привело девчонок в такой восторг, что потребовалось продолжение. Пришлось срочно вспоминать детские сказки, причем рассказывать их надо было осторожно, потому как ружей у охотников в Красной Шапочке быть не могло, как и многого другого. Но у меня уже был опыт общения с маленьким козельским князем, потому сказки про рукавичку, про хитрую лису, выжившую зайчика из его домика, и даже про трех поросят пошли на ура! Аплодисментов, конечно, я не услышала, зато вокруг собрались не только девчонки, но и взрослые тоже.
        В какой-то момент я сообразила, что ближе всех остальных, буквально прижавшись к моей ноге, стоит соседская Маняша. В отличие от маленьких, но довольно крепеньких Степановых племянниц, эта малышка была, что называется, кожа да кости, только что не светилась насквозь. Рубашонка старенькая, все застиранное, ветхое, в косице в качестве косоплетки дрянная веревочка. Я привлекла девочку к себе и, рассказывая очередную небывальщину, вдруг принялась переплетать ее тонюсенькую косичку. Маня замерла, боясь не только пошевелиться, но и вообще вздохнуть.
        Олена подала мне гребень:
        - Прочеши.
        Пока я чесала, девчоночка стояла, чуть не плача. Заметив в ее глазах слезинки, я удивилась:
        - Маня, больно? Я вроде осторожно…
        Олена махнула мне рукой:
        - Чеши, чеши, потом объясню.
        Я поняла и без объяснений, когда всех усадили за стол. Мужское население Степановой избы представлял только хозяин и пришедший со мной дед Ефрем, а потому вокруг стола собрались Олена, я, младшая сестра Степана Надея и девчонки. Мать и Прасковья лежали, им Олена отнесла еду прямо на лавки. Девчонки ели спокойно, а вот Маняша словно боялась лишний раз хлеб откусить. Олена кивнула мне, чтобы покормила девочку. Я предложила Мане:
        - Давай есть из одной чашки, чтоб тетке Олене не мыть лишнего.
        Та только кивнула. Она осторожно выбирала юшку и хлеб лизала, а не кусала.
        - Так не пойдет, а ну бери все подряд из варева и кусай побольше! Смотри, какая ты тоненькая, как и ветром не сносит! - это встрял дед Ефрем.
        Девочка подняла на него испуганные глазенки и чуть не залилась слезами.
        - Ты чего, Ефрем Савич, пугаешь? Маня и сама умеет есть как надо, да? У нее просто ложка неудобная. Давай, я помогу тебе черпать из миски.
        Поев, девочка прошептала «спасибо» и стала собираться домой. Нам было пора тоже, пообещав завтра прийти еще и рассказать новые сказки, я оделась и позвала:
        - Маня, одевайся, мы тебя по пути домой заведем.
        - Я оделась.
        Ребенок был просто закутан в большой старый плат. На ногах такие же старые лапоточки с едва живыми онучами. И это в мороз!
        Олена вздохнула:
        - Давайте, я вас провожу и Маняшу тоже. Иди сюда, Маня.
        Она укутала девочку еще одним платом, но ноги-то оставались полуголыми… Я подхватила малышку на руки:
        - Прячь ножки ко мне под шубу!
        Когда мы выпустили ребенка на крыльце, я предложила:
        - Завтра приходи, я еще сказку расскажу.
        Маня кивнула и юркнула в дверь.
        - Олена, кто она им? Не родная?
        - Да родня, только дальняя и сирота. Отец, считай, и не видел ее, от лихоманки помер, а они с матерью после пожара вот у Терентия со Сварой живут… жили, мать тоже померла, застудилась и померла. Девонька сирота, а сиротская доля сама знаешь какая - кусок достается последним, одежонка вон тоже… К нам ходит, мы подкармливаем.
        - Терентий же тароватый мужик, - усомнился Ефрем.
        - Ну и что? У его Свары снега зимой не выпросишь.
        - А если девоньке принести одежду?
        - Чью? С наших мала, а новую и самим не на что… Один Степан за нас всех трудится.
        - Олена, ты не обидишься, если я и вам денег дам и Мане что-то куплю?
        - С чего вдруг?
        - У меня есть деньги.
        - Анеины? Не возьму! - взвилась тетка, как я и ожидала.
        - Нет, отцовы.
        - Врешь?
        Конечно, я врала, в нашем доме все деньги были у Анеи, но пришлось поклясться:
        - Клянусь.
        Господи, прости мне невольную ложь.
        - Если Федора, так возьму.
        Вот дуреха! И чего они с Анеей не поделили, разве что действительно когда-то Михаила, так ведь того уже на свете нет. Вот бабская дурь, ей-богу!
        Пообещав завтра посетить сей уголок снова, мы с Ефремом отправились восвояси. Но сразу за воротами пришлось задержаться и даже отступить в тень. Дело в том, что неподалеку от нашего, вернее, Николиного двора позади Успенского собора происходило интересное действие. Стоял епископский возок, в который с кряхтением умащивался сам священник, явно собираясь уезжать.
        - Куда это он на ночь глядя? - шепотом поинтересовался Ефрем.
        - Удирает, - усмехнулась я, заметив еще одну значимую фигуру. В возок следом за епископом ловко запрыгнул… Михалка! Никакого намека на хромоту или увечье я не заметила, а ведь днем так хромал, так хромал! Да, и восемьсот лет назад были те, кто мог плачущим голосом тянуть: «Сами мы не местные-е… документы потеря-а-ли…» Ах ты ж гад! Мне стало смешно, едва сумела удержаться от гомерического хохота.
        Возок рванул с места и живенько так скрылся в воротах. Во драпает христианская надежа…
        Дома нас встретили с беспокойством, Авдотья даже принялась высказывать:
        - Где вы допоздна шлялись? Ворота ж могли закрыть!
        - Ну, остались бы ночевать у Степана…
        Авдотья фыркнула:
        - У Олены у самой семеро по лавкам!
        Вступать в спор не хотелось, я усмехнулась:
        - Наблюдали, как удирает из Рязани епископ.
        - Как удирает? Куда удирает?
        - Это ты у него спроси, а еще у Михалки, что вовсе не хромой! - заявил Ефрем.
        - Чего?!
        - Ага, он столько лет прикидывался калечным, а ноне вон как сиганул в возок, так и я не смогу, а уж ты и подавно.
        Ефрем знал о чем говорил, у Николы вместо одной ноги - деревянная культя. Но сейчас его возмутило не это.
        - С чего взяли, что удирал? Может, поехал по делам?
        - В ночь-то? И тайно…
        - А Михалка куда, он же вонючий, как… - Авдотья даже не смогла подобрать слово для характеристики вони от юродивого.
        - Знать, у епископа насморк.
        - Чего?
        Я опомнилась:
        - Нос вони не чует!
        Нам не поверили, но на следующий день ни Михалки на соборной площади, ни епископа в соборе не было. Недоверчивый Никола вздохнул:
        - И впрямь удрали…
        - Никола, это что значит? Надо и вам уносить ноги, как епископ. Поехали в Козельск, там разберемся. У Анеи такие хоромы, что половина Рязани поместится.
        - Вот еще! - фыркнула Авдотья. - Мы здесь пересидим.
        - Ну и глупо, - пожала я плечами, отправляясь на торг.
        Меня куда меньше заботила судьба удравшего епископа и фальшивого юродивого, чем Маняшина. Я набрала девчонкам пряников, потом разыскала одежонку, хотя это оказалось нелегко, здесь не было бутиков с детским барахлом, ассортимент одежды, да еще и детской, оказался крайне скудным. Да, маркетинг у них поставлен из рук вон плохо… Ефрем, сообразив, что меня просто надуют при первой же покупке, увязался со мной и неимоверно торговался, действительно сбив цену вполовину. Средства у меня были, Анея оставила немало, да и украшения можно продать в крайнем случае, но переплачивать ни за что тоже не хотелось, люблю честную торговлю (интересно, такая вообще бывает?).
        Когда мы к обеду явились в дом Степана, нагруженные гостинцами и подарками, визгу было… Тут же отправили девчонок за Маняшей, потом долго мерили все всё, я купила обновки и племянницам Олены, чтоб не было обидно. Маня надевала новые вещицы, накидывала плат, но взять себе отказалась. Олена объяснила:
        - Свара не позволит.
        - Я объясню, что это я подарила.
        Степан хохотнул:
        - Ну, объясняй.
        - И объясню! Маня, посиди здесь, я поговорю со Сварой сама. - И тут до меня дошло: - Слушайте, Свара это прозвище, что ли?
        - А то!
        В тот день я рассказывала сказок особенно много и детские стихи читала тоже. Выручила хорошая память (ну как не похвалить себя, любимую?) и наличие у соседей в Москве маленькой дочери, которая обожала, чтобы ей читали книжки, а по сему таскала оную с собой под мышкой всюду. Пушкинскую «Руслана и Людмилу» я помнила не дальше вступления про Лукоморье и кота на цепи (подозреваю, что многие и того не помнят), а вот Чуковский «выполз» из закоулков памяти довольно быстро. Правда, тут же обнаружились сложности с комариками на воздушных шариках или медведях на велосипеде, приходилось прямо по ходу заменять чем попало, но неискушенные слушатели не замечали явных провалов в рифме и внимали, раскрыв рты. Столь благодарной ауди тории у меня никогда не было, еще чуть - и начали бы собираться соседи, чтобы и самим обмирать от того, что в избушку вернулись три медведя, а Маша, ничего не ведая, спокойно спала в кроватке маленького Мишутки.
        Дед Ефрем тоже слушал, время от времени качая головой и крякая:
        - Вон оно как…
        У девчонок особенное веселье вызвали слова, что у меня по усам текло, а в рот не попало. У Насти текло по усам! Как тут не повалиться на лавки от хохота?
        Конечно, въедливый Ефрем поинтересовался, откуда я все это знаю. Следом за ним и Олена уточнила, все ли в Козельске такие сказительницы или я одна.
        - Только я.
        Мои глаза смотрели твердо и почти с вызовом. Если она, как Анея, что-то знает, то усмехнется. Нет, Олена не знала, она только перепуганно кивнула.
        Все это время Маня не отходила от меня ни на шаг, она ожидала моего прихода у своего крыльца и, завидев, бежала поскорей в дом Степана. Сваре было все равно, она даже радовалась, что девчонку не приходится сажать с собой за стол.
        Так я осознала, что и в тринадцатом веке не все люди добрые и милостивые, есть Михалка и Свара с Терентием. Хотя чему удивляться, люди всегда и везде одинаковы, от внешнего антуража и достижений науки и техники это не зависит.
        Вообще, я словно вылезла из шкуры пятнадцатилетней девчонки, как змея из шкуры при линьке, и снова стала взрослой женщиной. Даже Олена заметила:
        - Ты, Настена, точно повзрослела…
        С этого дня началась моя немного странная дружба с Маняшей. Я жалела только об одном - что девочка не попалась мне на глаза, пока в Рязани еще была Анея, они забрали бы Маняшу с собой. А я уже не смогу, ребенка не увезешь верхом. Тем более чуть позже выяснилось, что и Терентий со Сварой тоже собрались уезжать.
        Бегство
        И все же до Рязани докатились слухи о появлении на южной границе степняков…
        Только услышав о появлении татар на Воронеже, Рязань привычно сдвинулась с места. Я смотрела на их сборы и понимала, насколько это привычно, вот так вдруг при первом сообщении о набеге враз подхватить самое необходимое и скрыться в лесу. Посад мигом поделился надвое - одни готовились уйти за реку и дальше по им одним известным заимкам, другие ладились в саму Рязань к родственникам. Олена со Степаном тоже решили поделиться, Степан с матерью, двумя невестками и детьми уводил скотину и уносил всевозможный скарб к дальним родственникам в затерянную в лесах весь, как и говорила Анея, а Олена отправлялась за стену к Авдотье.
        Я наблюдала за сборами, помогала и успокаивала себя: летописцы ошиблись, вон сколько народу бежит из Рязани, значит, не погибнет город, значит, мне, а вернее, князю Роману удастся изменить историю, Батый пройдет мимо. Но сама все же решила идти со Степаном до Михайловки, как обещала Анее.
        В посаде были забыты нормальные занятия, если и пекли хлеба, то лишь в дорогу. Все грузилось, увязывалось, укрывалось… Наши тоже увязались, взяли только самое необходимое, но сани все равно гружены с верхом, а ведь еще нужно уложить Прасковью и усадить детей. Бедный Пегий, как он все вообще сдвинет с места, не то что потянет. Придется конику помогать в каждом сугробе, а ведь наезженной дороги не ждать, иначе что толку прятаться. Я впервые задумалась о том, как Степан вообще собирается пережить с минимумом скарба и максимумом нахлебников эту зиму. Мать старая, невестка только что родила, три девчонки, а дома оставалась Олена почти на сносях.
        Степан дома отдавал последние указания Олене. Он хозяин толковый и кузнец хороший, как жалко, что ему пришлось погасить огонь в его кузне и уезжать. Он решил тащить невестку, ее мать и троих детей к родственникам в дальней веси, а сам попытаться вернуться в Рязань, если успеет. Я понимала, что в каждом из них, да и у меня тоже, жила надежда, что все обойдется. Уезжать людям уж очень не хотелось, ведь одно дело пересиживать напасть на заимке весной или летом, и совсем другое - зимой. Скотину с собой не уведешь, лошадь по сугробам и то с трудом пройдет, а что делать с коровой, с овцами, со свиньями? На санях места и детям не хватало, не говоря уже о поросятах… К тому же на заимке сена для коровы не припасено, не рассчитано на нее… Оставалась одна надежда - на князей с их дружинами и на то, что набег будет недолгим.
        На соседнем дворе тоже заканчивали сборы, Терентий зычным голосом распоряжался тремя подмастерьями, носившими и носившими скарб из дома кто к саням, кто в сарай. Суетились женщины, бегом бегали, то и дело попадая под ноги и получая подзатыльники, дети. Я подошла ближе к плетню, разделявшему наши дворы, и стояла, пытаясь выглядеть Маняшу, хотелось попрощаться с девочкой. Ее не было видно, зато меня заметил сам хозяин:
        - Ты чего? Чего надо?
        Назвать тон вежливым не поворачивался язык. Странно, я не сделала ничего плохого, разве что стояла и смотрела. Надо было помогать, что ли?
        - Ничего, просто смотрю.
        - А неча глазеть, иди себе!
        Вот тебе и на! Нормальный же мужик, чего это он?
        От плетня меня оттащила Олена:
        - Ты на Терентия не глазей, они же добро прячут, а ты вроде подсматриваешь.
        Вот оно что, Терентий испугался, что я пойду откапывать их добро, как только они выедут за ворота? Олена на такие слова сокрушенно покачала головой:
        - А думаешь, редко такое бывает? Свои же схроны потрошат, родичи, соседи…
        - Я хотела попрощаться с Маняшей.
        Олена как-то странно покосилась на меня и помотала головой:
        - Чего прощаться, не возьмут они ее, небось.
        - Как не возьмут, а где же девочка останется?
        - Мыслю, оставят они ее с бабкой Матреной, слепая же старуха, надо кому-то воды подать… Ну и еще кого из холопов, чтобы охранять, вон старого Прова, небось…
        Я обомлела, оставить маленькую девочку со слепой старухой да еще и зимой?! Пров сам едва ноги волочит. Но самое страшное не это, если татары все же придут, то им даже деваться будет некуда! Получалось, что Терентий попросту оставлял тех, кто стал обузой, оставлял на верную смерть. Не может быть, чтобы он не сознавал этого. В ту минуту я ненавидела Терентия больше Батыя!
        Мое состояние заметил Степан:
        - Ты чего?
        - Терентий Маняшу и Матрену оставляет?
        Степан помрачнел, он с утра был у соседа и, видно, знал, что там творится.
        - А что ему делать? Матрена не доедет, слепа и стара уже, сама вызвалась остаться. Пров - тоже.
        - А Маняшу?! Если татары придут, девочка погибнет.
        Степан со злостью швырнул в угол ковшик, который держал в руках:
        - Ну чего душу-то травишь?! И без тебя тошно.
        Секунду я смотрела вслед его широкой спине в дверном проеме, но тут же выскочила во двор. Наши сани были уже загружены, осталось усадить девчонок, уложить только что родившую Прасковью с малышом и запрячь Пегого.
        - Степан, давай возьмем Маняшу с собой?
        Его лицо было не просто злым, он стал бешеным:
        - Куда?! У меня Пегий и так не потянет. Вместо своих детей? - Степан схватил меня за руку и подтащил к стоявшим в ожидании посадки девчонкам Прасковьи. - Вместо кого из них, выбирай?!
        Девчонки дружно заревели.
        - Вместо меня, я остаюсь.
        - Настя, ты взрослая, пойдешь сама и помочь сможешь, а ее куда?! - это уже Олена.
        Она права, кроме того, каждый лишний рот - это опасность для остальных. Большую часть дороги Пегий не потянет, значит, надо будет нести девчонок на руках, и делать это придется Степану, больше некому. Мало того, они ехали почти в неизвестность, к родичам Прасковьи, где могли и не принять. Как тогда - непонятно.
        Из меня помощница плохая - только выехать за пределы Рязани, а там мне в другую сторону - на запад к Козельску, а они по Оке. Моих уговоров поехать тоже в Козельск не послушали, далеко, мол, не дойдут. Да и возвращаться как? Правда, на Козельске я тоже не настаивала, помня о судьбе самого города. Может, где-нибудь в дальней веси выживут?..
        - Я все равно остаюсь…
        Степан пожал плечами:
        - Как знаешь.
        Глядя им вслед, Олена сокрушенно покачала головой:
        - Прасковью не растрясли бы, ведь едва жива.
        Вот кому надо было остаться, переждать у Авдотьи, но молодая женщина заупрямилась, ей казалось, что если девочки уедут без нее, то непременно погибнут.
        У соседей тоже двинулись, но там семья еще больше и саней трое. Им что, тоже места для старухи с девчонкой не хватило?
        Наконец сани выбрались на улицу, двинулись по ней за другими такими же санями с беженцами. А сзади пристроились следующие. Рязанский посад потянулся кто куда…
        Вдруг поваливший густыми хлопьями снег быстро прятал следы и пеленой скрывал уехавших. Олена перекрестила их:
        - Может, сбережет бог. В снег али дождь уезжать - к добру, вернутся, значит.
        У меня вдруг тоскливо сжалось сердце: они-то, может, и вернутся, а мы? Если все будет так, как написано в летописях, то ни Олене, ни мне не выжить. Оставалось только надеяться, что либо летописцы ошиблись, либо князь Роман все же сумеет что-то изменить в этом мире. Или я все же уйду в Козельск.
        Когда мы вернулись обратно во двор, я оглянулась на соседское крыльцо, там, закутавшись в плат, не замечая обильного снегопада, стояла Маняша. Плат сполз, открыв волосики, ветер задул снег под небольшой навес крыльца, и девочка уже была мокрой. Дверь в дом открыта, Маняше не пришло в голову, что ветер выдувает последнее тепло. Прова не видно. Неужели она вообще одна?
        - Маняша…
        Я одним движением перемахнула через невысокий плетень, подошла к ней.
        - Мань, а кто еще остался?
        - Баба Матрена, - прошептала девочка.
        - И все?
        - Да…
        Счастье Терентия, что он успел уехать! Вернее, не одного его, скорее это дело его злющей супруги Свары. Наверное, у соседки было нормальное имя, но к ней так прицепилась вполне точная кличка, что про имя забыли. Так и есть, на вопрос, кто сказал остаться, Маня также тихо прошептала:
        - Тетка Свара…
        Оставить четырехлетнюю кроху со слепой старухой… Вот гады! Просто понадеялись, что девочку подберут сердобольные соседи, а старуха помрет в холоде и без еды сама. Да… не все на Руси были нормальными и тогда!
        - Пойдем в дом, холодно на улице.
        Олена тоже вернулась во двор, увидев меня на соседском крыльце, крикнула:
        - Насть, кого оставили-то?
        - Маню и бабку Матрену.
        - А Прова?
        - Не знаю, не видно.
        В доме было холодно, как на улице, только что снег не шел, пока носили поклажу, все выстудили. Бабка Матрена лежала за занавеской, оттуда донесся ее осторожный голос:
        - Татьянушка… доченька, подь сюды… водички бы…
        Как ей сказать, что доченька бросила ее умирать в холоде и голоде, а то и под татарским мечом?
        Я зачерпнула ковшиком воды (и той, гады, оставили чуть не на донце!) и подошла к лежащей старухе. Маня встала рядом, она уже поняла, что единственной защитой для них со старой бабкой осталась я. А мне кто защита?
        - Баб Матрена, они уехали. Вот водичка.
        Дрожащие руки нащупали ковшик, поднесли ко рту, расплескивая по пути. Как ни была она готова к такому, все же слышала, что собирались, но осознать, что брошена, оставлена, как ненужная больше вещь, тяжело. Неожиданно для себя я присела перед ее лавкой со сбитой, давно не стиранной постелью, притянула к себе Маняшу и объявила:
        - Теперь я за вами смотреть буду. Мань, ты пригляди за бабой Матреной, вдруг ей еще водички надо будет, пока я дровишек принесу? Холодно, двери открывали, избу выстудили.
        У двери я обернулась, девочка смотрела на меня такими глазенками, что даже если бы я уже уехала, увидев такой взгляд, непременно вернулась бы.
        - Мань, я правда за дровами, холодно. Ты не выходи. Я быстро.
        Я действительно нахватала полешек получше и быстро вернулась в дом. Девочка стояла не возле бабки, а посреди комнаты, явно прислушиваясь, иду ли я.
        - Ну, пойдем печь топить, а то бабка наша замерзла уже.
        Сказано бодренько, только вот русскую печь я никогда не топила. У Анеи были сенные девки и холопы, здесь все делали без меня. Я боярышня, и мне негоже белы ручки сажей пачкать. А что делать, если старую и малую оставили замерзать в декабрьские морозы без помощи?
        Так, надо вспомнить, как делала Олена (Анея, видя то, как старается сестра, помнится, даже носом покрутила). Сначала открыть какую-то там задвижку… Господи, не напутать бы чего, не то отравлю бабку и девчонку угарным газом. Задвижка нашлась сбоку и выдвинулась легко. Теперь дрова, их надо сложить каким-нибудь колодцем, это я из детства помню, костры так укладывали, чтоб лучше горели. Вниз сунуть бумагу для растопки… А где взять бумагу? Какую бумагу, рехнулась, что ли?! Но дрова от спички не загорятся. Я вдруг сообразила про спички, и мне стало совсем худо. Придется идти к Олене и просить ее растопить печь. Вот тебе, зазнайка московская! Ничегошеньки сама не можешь!
        - Угольки вон там, - вдруг показала мне Маня.
        В горшке действительно нашлись угольки, а рядом немного бересты. Конечно, вот что они кладут под дрова - бересту и щепу, как же я могла забыть?
        Не знаю, сколько мне понадобилось времени, чтобы наконец растопить печь, но когда пламя заплясало, охватывая березовые полешки, я была счастлива. Маня тоже. Она вдруг прижалась ко мне, и я поняла, как тоскливо и страшно было маленькой девочке оставаться со слепой старухой одной в холодном доме, понимая, что никто не поможет.
        От печи быстро потянуло теплым духом. Теперь я вспомнила, что надо бы и поесть что-то, уж если воды не оставили, то про хлеб не забыли?
        - Маня, вам еду оставили?
        Девочка кивнула. На столе действительно лежала половина большого хлеба и стояла начатая крынка с молоком.
        - И все?
        Маня пожала худенькими плечиками.
        Этим не прокормишься, надо идти к Олене. Но та вдруг явилась сама.
        - Ну, как вы тут? Ой, печь растопила, - вдруг мягким смехом рассмеялась моя тетка.
        Хотелось возмутиться, что же тут смешного, но Олена скомандовала:
        - Поди умойся, вся в саже.
        Я поняла, что первый трудовой подвиг разукрасил мое лицо так, что скрыть его не удалось бы, даже пожелай я этого.
        Когда я вернулась, Олена, видно, хорошо знавшая натуру Свары, выкладывала на стол еду. Из ее узелка появился горшок с варевом, большой кусок сала и такой же мяса, луковица и даже пряник. По тому, как смотрела и даже сглотнула голодную слюну Маня, было ясно, что если их сегодня и кормили, то явно не от пуза. Я вспомнила Анеины застолья… Да, плохо быть сиротой, а в доме Свары тем более.
        - Мань, садись кушать. Варево еще теплое, я из печи вынула. А бабу Матрену я сама покормлю.
        Олена ловко плеснула из горшка в миску, взятую с полки, взяла ложку и отправилась к Матрене, а Маня осторожно присела на краешек лавки к столу, все также глядя голодными глазами на горшок, из которого здорово пахло, и отщипывая крошки от хлеба.
        - Мань, чего ты не ешь, ложки нет? - я постаралась, чтобы мой голос прозвучал почти задорно.
        Ребенок с трудом оторвал взгляд от еды:
        - Нет…
        - Вот тебе ложка! - я вручила ей ложку, потом, поняв, что ей низко за столом, посадила малышку на подушку, брошенную на лавку. - Ешь!
        Но через пару ложек пришлось возмутиться:
        - Маня, там не только жидкость, бери густое. - Кажется, она не очень поняла, о чем я. - Черпай все до дна, бери репку и капусту, это вкусно. И хлеб кусай побольше.
        Решив, что смущаю малышку, я отправилась смотреть, как Олена кормит Матрену. Там было примерно тоже. Бабка с ложки брала так осторожно, словно боялась съесть слишком много. Мы с Оленой переглянулись, вот кто ел в доме Терентия и Свары в последнюю очередь - старая слепая Матрена и сиротинка Маня!
        - Олена, может, их к себе забрать, чтоб дрова зря не тратить?
        Тетка кивнула:
        - Только завтра, сегодня уж поздно, да и натоплено уже. Ты только, как прогорит, не забудь вьюшку закрыть.
        Я догадалась, что вьюшка - это та самая заслонка, которую я счастливо нашла.
        - Еще раза три дровишек подбросишь, а как прогорят, только смотри, чтоб синих огоньков видно не было, так закроешь, - наставляла меня Олена. И вдруг передумала: - А может, вам и правда сегодня к нам перебраться? Мы плетень с Настей живо разнесем и бабу Матрену на рогоже дотащим.
        - Да как же к вам-то? - забеспокоилась Матрена. - У тебя самой семеро по лавкам…
        - У нас никого, наши уехали все. Только мы вон с Настей остались.
        - А чего уехали-то все?
        Слушая сбивчивые объяснения Олены, я подсела к Мане. У девчонки сыто блестели глазки.
        - Мань, бери мясо, твои зубки справятся.
        Но та лишь помотала головой. Она явно засыпала, переживания последних дней, неизвестность, страх, холод и теперь вот тепло и сытость сделали свое дело, ребенок клевал носом. Я рассмеялась, взяла малышку на руки и унесла на вторую лавку. Но там не было ничего, на что положить, пришлось звать Олену.
        Мы действительно быстро разобрали часть плетня, притащили большую рогожу, переложили Матрену на нее (бабка оказалась чуть тяжелее Мани, видно, была неимоверно тощей) и потащили в наш дом. Когда были уже в тепле, а сама Матрена лежала на лавке на нормальной постели, я увидела в ее слепых глазах слезы.
        - Что, баб Матрена, больно сделали? Чего же ты молчала, пока тащили?!
        - Нет, я так… Есть на свете добрые люди…
        Чтобы скрыть собственные слезы, я заторопилась обратно.
        Вроде времени прошло немного, но когда в вернулась в соседский дом, то застала Маню ревущей посреди комнаты. Ребенок решил, что ее бросили теперь уже все! Ни еда на столе, ни теплая печь не в счет, в доме не было никого из взрослых!
        - Маня, не плачь! Мы просто бабу Матрену в наш дом переносили. Я за тобой пришла. Одевайся или давай я тебя просто закутаю и перенесу к нам. Там теплее, вкусно пахнет, есть игрушки…
        Я уговаривала ее, кутая в большой плат, в котором пришла сама, а ребенок стоял, намертво вцепившись в мою одежду и захлебываясь слезами.
        - Пойдем ко мне на руки, малышка.
        Она обхватила мою шею тоненькими ручками, прижалась мокрым лицом и наконец выдала:
        - Я… а… думала… все ушли-и…
        - Мань, ну разве я могла тебя бросить?
        Дома девочка категорически отказывалась оставаться даже с Оленой, чтобы я смогла сходить за оставленной едой и поворошить в печи. Она не просто не отходила от меня, а сидела, все также вцепившись в одежду и периодически всхлипывая. Идти к соседям пришлось Олене.
        Та отсутствовала довольно долго, а вернулась злая как собака. Мне махнула рукой:
        - Потом скажу.
        Тетка действительно рассказала, но только когда убедилась, что Матрена заснула.
        - Вот ведь гады, а?! Оставили еды только на день, воды чуть. Я думала, может, где чего припрятано, так ведь нет! Вот съели бы они этот каравай, и что?! Дальше хоть ложись и помирай с голоду.
        - Олена, Матрена бы умерла от холода. Топить-то кому, Мане? Да и Манька замерзла бы где-нибудь в сугробе.
        От лавки, где лежала Матрена, раздался тихий голос:
        - А может, так и надо бы? Не то теперь вам со мной возиться? Да и сиротинушка кому нужна? Ненужные мы с ней люди, обуза…
        - Ты, баба Матрена, мне такие речи прекрати! Обуза - это твоя Свара. Живи, пока живется, в тепле, в сытости. А и вернутся твои, мы вас не отдадим!
        - Да мне уж недолго осталось…
        - Чего?
        - Чую, скоро уже…
        На лице у бабки блуждала улыбка, словно возможность окончить жизнь не брошенной в холодной избе, а в тепле и заботе была самым большим подарком для нее в конце жизни.
        Так и случилось, Матрена умерла через два дня. Отвезти ее на кладбище помог сосед с другой стороны улицы. Все было просто, поп, торопясь на морозе, отпел быстро, закопали тоже. Получив плату за свою нехитрую работу, мужики крякнули:
        - Помянуть бы…
        На что Олена твердо ответила:
        - Не время, вот прогоним татар и помянем. А пока вот вам еще, - и добавила монетку.
        Видно, добавленного хватило, чтобы помянуть Матрену, мужики остались довольны. Мы сами тихо посидели, повздыхали, решив, что, может, и к лучшему, что так спокойно померла… И правда, на лице у Матрены застыло столь благостное выражение, что отпевавший поп усомнился:
        - Чего это она вроде улыбается?
        - Значит, в рай попала!
        Священник только покосился на меня, не став объяснять, что она пока еще никуда вообще не попала, душа только отлетела. Это я помнила и без него, но настойчиво повторила:
        - Она свое отмучилась на земле, теперь только в рай!
        Все это время Маня ходила за мной хвостиком, держась для верности за подол. Олена смеялась, а я все сильнее привязывалась к девочке.
        И все больше чувствовала, что уже нет той озорной девчонки, которая с визгом каталась по сену на сеновале или чудила с Лушкой. Во мне окончательно взяла верх взрослая Настя из двадцать первого века. Я просто не замечала иной окружающей обстановки, вообще не задумывалась над разницей в быту. На моих руках был ребенок, которого надо спасти, хотя что буду делать с Маней потом, не представляла. Но в те дни главным было совсем другое - придут или не придут татары. Этим вопросом жили не одни мы с Оленой, не только посад, в напряженном ожидании замер заметно опустевший город.
        Временами начинало казаться, что все хлопоты пустые, что уже все прошло, но…
        Мороз в ту ночь был особенно крепким, к утру бычьи пузыри на окнах только что не полопались, звенели, словно кожа на барабане, если дотронуться. Я едва не испортила все, по привычке попытавшись «протереть стекло», хорошо, что не нажала сильно. Олена сзади завопила:
        - Настя, осторожней, продавишь, останемся без окна!
        Без окна мы остались и так, от него слишком тянуло холодом, даже закрытая ставня не спасала. Где вы, стеклопакетики, ау? Я предложила заткнуть подушкой, помогло, стало теплее, правда, совсем темно.
        У Олены вовсю торчал живот, потому я старалась не давать ей поднимать тяжести и носила воду сама, мы решили, что татары татарами, а баню истопить не мешает, и я с раннего утра принялась носить воду. Маня ожидала меня на крыльце, словно я могла куда-то деться. Олена отправилась к Авдотье, обещая вернуться скоро. Я несла очередную пару ведер, когда увидела… возвращавшихся соседей! Возы Терентия и Свары въезжали в их ворота. Чего это они, не все забрали или испугались, что их схроны разорят соседи? Не за Маней же с Матреной вернулись?
        Оставив ведра перед баней, я метнулась к своему дому. Там Маня, нельзя, чтобы ее забрали! Девочки, привычно ожидавшей меня на крыльце, не было. На мгновение я замерла. Терентий только подъезжал, они еще не видели Маню, зато сама малышка успела увидеть. Убегавшую девочку я заметила бы, значит, с крыльца она могла деться только в дом. Так и есть, на зов «Маня, покажись, это я», ребенок высунул зареванную мордашку из-за печки.
        - Чего испугалась?
        Спросила просто так, прекрасно понимая, чего именно - Свара поручила ей Матрену, а та умерла, дом не топлен и вообще закрыт. Но я не собиралась отдавать Сваре с Терентием Маню, она теперь моя!
        - Послушай меня, ты не хочешь возвращаться к Сваре?
        - Нет! Нет!
        - Значит, будешь жить со мной. Согласна?
        - Да, - всхлипнула Маняша.
        - Ну вот и договорились. Сиди дома, пока не выходи.
        Я отправилась к соседям.
        Соседское крыльцо все занесено снегом, понятно, что никто в последние дни не выходил. Я спокойно ожидала, как они спросят об участи оставленных родных. Уже занесла воду в баню, отправилась набирать дров для печи и только тут услышала, что зовут.
        - Настасья…
        Я стояла с поленьями в руках и спокойно смотрела на здорового, сильного, зажиточного мужика, бросившего собственную мать умирать от холода и голода.
        - Ну?
        - Ты это… Матрена померла, что ли?
        - Что ли! - гаркнула я, с этим паразитом даже разговаривать не хотелось.
        - Похоронили?
        - Нет, оставили у вас в бане!
        Он даже чуть побледнел, почти метнулся к бане проверять, я поморщилась:
        - Похоронили, мы же не ты!
        - А девчонка где, не видела?
        - А Маня теперь живет у меня, и тебе я ее не отдам!
        - Тю, дурная, да пусть живет, кто ее отбирать станет?
        А я-то боялась, что малышку чуть ли не с дружиной отбивать будут! Стало даже смешно, зря я надеялась на какие-то остатки человечности у Терентия.
        - Ты хоть бы спросил, где мать похоронили.
        И вдруг я поняла, как это выглядит - пятнадцатилетняя девчонка отчитывает здорового мужика, у которого внуки! Но сейчас во мне окончательно взяла верх тридцатилетняя женщина и разговаривала с ним даже не на равных, а свысока. Я имела на это право! Я была лучше его, человечней, честней!
        Это потом я поняла, насколько завысила собственную значимость и человечность, а тогда откровенно гордилась собой.
        Изумленный моим поведением, Терентий так и остался стоять, а я ушла в дом, так и не набрав достаточно полешек.
        - Маня, я договорилась, ты будешь жить у нас.
        Я не сомневалась, что даже если завтра наши вернутся тоже, Степан не будет против девочки, он и так очень переживал из-за того, что не смог взять ее с собой.
        Потом мы с удовольствием парились в бане, хлестали друг дружку вениками, плескали на камни пахучий квас… а потом сидели разморенные, довольные у печи и сушили волосы. Маня, впервые увидев мою косу распущенной, ахнула. Она ходила вокруг и осторожно касалась тоненькими пальчиками волос с восхищенным шепотом:
        - Какая…
        Олена в благодушном настроении великодушно пообещала:
        - И у тебя такая будет!
        - Правда?
        - Давай, мы тебя заплетем?
        Перемигнувшись с Оленой, мы принялись вплетать в Манину косичку не просто косоплетку из ниток, а вместе с ней красную ленточку. Все вместе получилось и толще, и даже длиннее. Девочке понравилось очень! Она ходила гордая сама собой и все откидывала новую косичку, резко поворачивая голову. Глядя на нее, Олена вздохнула:
        - Девку хочу, а повитуха говорит - сын будет. Ну, ладно, следующая девка.
        - И не одна!
        - Бог даст, - согласилась тетка.
        Олене не везло, двое мальчишек, которых она родила, не прожили и месяца, третьим был выкидыш и вот теперь она осторожничала, деток-то хотелось… Степан потому ее и с собой не взял, чтоб не растрясти.
        Я вдруг попробовала прикинуть, сколько лет Олене, вышло что-то странное.
        - Олена, а сколько тебе лет?
        Та пожала плечами:
        - Двадцать четвертый…
        Вот почему у меня ощущение, что я старше! Я уже снова воспринимала себя тридцатилетней женщиной. Хорошо это или плохо? Почему-то сейчас казалось, что хорошо, пятнадцатилетняя дуреха, совсем недавно катавшаяся с сена на сеновале, не могла бы взять на себя ответственность за Маню. Мелькнула мысль, что и в Романа влюбиться тоже не могла, он слишком взрослый для Насти из Козельска.
        При мысли о Романе сердце тоскливо сжалось, даже вернувшись в Москву, я буду помнить этого князя, слишком глубоко в сердце запали синие глаза…
        От размышлений меня отвлекло появление… Терентия. Бухнула дверь, и в дом ввалился сосед. Маня живо спряталась за меня, вцепившись в подол. Я обняла девочку, тоже испугавшись, что Терентий явился за ней. Свара вполне могла прислать своего тряпку-мужа за ребенком, через пару лет из Мани вырастет хорошая нянька и потом работница. Ни фига, ребенка я им не отдам, пусть только попробует забрать! Невольно прикинула силу и степень опьянения Терентия, выходило, что второе сильно снизило первое, это не отец с его умениями рукопашного боя, такого можно будет вырубить ударом в ухо хотя бы на время, а там разберемся.
        Помешать могла только Маня, вцепившаяся в мою одежду. Пока я прикидывала, как в нужный момент оторвать руки ребенка от своего подола, Терентий оглядел комнату, молча прошел к столу и бухнулся на лавку. Не хватало, чтобы он тут заснул! Олена тоже встревоженно разглядывала незваного гостя.
        - Ты это…
        Взгляд пьяного соседа был мутным, от него страшно несло смесью браги и лука. Моя рука невольно нащупала ухват, стоявший у печи. Но применять не пришлось, Терентий явился к нам… каяться! Он горестно вздохнул и вдруг разразился пьяными слезами:
        - Маманя померла-а…
        Мы просто ошалели, стало смешно, в руке ухват, тело уже приготовилось к приему маваши-гери, а мужик просто решил излить душу. Ответила Олена:
        - Оставили старуху одну!
        - Дык ведь она слепая была… и недужная сильно…
        - Все равно гады! - это уже я не выдержала напряжения. - Бросить в холодной избе слепую старуху и девчонку!
        Терентий перевел мутный взгляд на меня, и я поняла, что за ухват взялась не зря. Его глаза стали наливаться краснотой, как у быка. Понимая, что беседа может потечь по нежелательному руслу, я тихонько распорядилась:
        - Манечка, залезь-ка на печь и посиди там. Нам с дядей поговорить надо.
        Девочка юркнула на печь, спрятавшись за занавеской.
        Вовремя, потому что Терентия уже понесло:
        - Ты это что… ты на меня?!
        Я выставила вперед ухват, кивая Олене, чтобы та тоже лезла к Маняше. Но тетка встала рядом.
        - Олена, я тебя прошу, уйди из-под руки, я сама справлюсь. Захочешь помочь, вот тебе ухват, только стань в стороне.
        Терентий попер на меня дуром. Вот когда вспомнились и пригодились умения, полученные в Москве в двадцать первом веке. А еще я однажды видела запись тренировки, где показывали приемы боя не на татами, а на улице. Низкий вам поклон, мастера рукопашного боя, если не жизнь, то здоровье наше с Оленой и Маней точно были спасены благодаря вашей учебе.
        Пару раз врезав ошалевшему от такого обращения и от неожиданности потерявшему способность толково сопротивляться Терентию в морду (лицом эту пьяную рожу называть не хотелось), я сумела подсечь ему ноги и через несколько мгновений уже сидела верхом на лежавшем носом вниз мужике и орала:
        - Олена, веревку давай!
        Мы связали руки и ноги Терентию, у которого от произошедшего даже хмель из башки выветрился, при этом пришлось дважды применять болевой прием, потому что немного очухавшийся гад норовил вырваться. Только тут я поняла, что высунувшаяся из-за занавески на печи Маня визжит от восторга.
        - Ты чего кричишь?
        - А?
        Олена тоже, кажется, не вполне пришла в себя от моих упражнений, она плюхнулась на лавку и сидела, ошалело переводя взгляд с меня на лежавшего связанным здоровенного мужика.
        - Как… это ты?
        Я махнула рукой:
        - Потом научу, тебе сейчас нельзя, скинешь еще.
        Терентий хрипел:
        - Убью суку…
        Я подняла его голову за волосы, прошипела на ухо:
        - Слушай меня внимательно. Если ты, падла, еще раз не то что придешь в этот дом, но хотя бы глянешь в нашу сторону косо, я тебя твоего достоинства лишу одним движением. Понял?
        Сосед замер, пытаясь сообразить суть угрозы. Про достоинство он уже осознал, а вот остальное пока требовало осмысления. Я зажала ему нос костяшками пальцев и подтянув вверх, чтобы голова максимально запрокинулась, зашипела уже в ухо:
        - Я ведь ведьма, слышал? Только помыслишь кому из нас дурное, будешь ссать в штаны и в постель без остановки! Отвечай: понял?
        - Понял, понял! - хрипел замученный Терентий.
        Я от души ткнула его мордой в пол, раскровянив нос. Кажется, он испугался не на шутку, потому что теперь лежал, уже не дергаясь. Поставив ногу на давно не чесанный затылок соседа, я деловито отряхнула руки и объявила:
        - В следующий раз убью и отвечать не буду.
        Глаза Олены с трудом удерживались в пределах орбит.
        - Ты… и правда ведьма?
        Во дуреха! Я прижала палец к губам и, наклонившись к лежавшему Терентию, громко подтвердила:
        - А как же, еще какая! В Козельске пару таких дураков превратила, - я вспомнила несостоявшихся насильников, - в дубовые колоды. Теперь на них дрова колют.
        Мой откровенный блеф произвел должное впечатление на неискушенный ум соседа, от пола донеслось хриплое:
        - Не надо… в колоду…
        - А это как вести себя будешь. Ты запомнил, что обижать никого из соседей нельзя, а уж вредить им тем более?
        Слабый кивок.
        - Не слышу, понял или нет?!
        - Понял.
        - И Сваре своей накажи, и остальным тоже. Не то весь дом станет лягушатником.
        Я понимала, что пора остановиться, не то наобещаю такого, что завтра саму сожгут на костре, как выдающуюся ведьму.
        - Олена, я схожу к соседям, скажу, чтоб забрали, а то воняет от него тут…
        Тетка явно боялась оставаться одна даже с поверженным и связанным Терентием, а потому быстро возразила:
        - Лучше я.
        - Только плат накинь и шубейку, на дворе холодно.
        Она явилась через минуту в сопровождении Свары и двух родственников (никак не могла понять их статус - не то родичи, взятые из жалости, не то бесплатные работники, скорее всего, и то, и другое). У меня мелькнула мысль, что зря Олена привела двух здоровых мужиков, с двумя да еще и Сварой в придачу я не справлюсь.
        Решение пришло мгновенно, едва услышав их шаги и голоса на дворе, я прижала прихватом шею Терентия к полу (хорошо, что ухват большой, а шея не слишком толстая), и теперь стояла с видом победительницы, поставив на его спину ногу и уперев свободную руку в бок. С печки на меня восхищенно глазела Маня, неожиданно я озорно подмигнула девочке, та прыснула в кулачок и скрылась за занавеской.
        Увидев супруга, Свара ахнула:
        - А…
        Но больше сказать ничего не успела, потому что я заорала громовым голосом:
        - Куда грязными ножищами?! Вытереть ноги!
        Кажется, елозить ногами по половичку у входа принялась даже Олена.
        - Стоять там! - Моя рука вытянулась вперед ладонью, словно запрещая проход дальше порога. Чтобы не терять полученной форы из-за неожиданности, я продолжила в том же духе. Палец ткнул в притихшего Терентия: - Вот он знает, что я могу! - Рука приподняла башку с расквашенным носом, и голос почти ласково поинтересовался:
        - Знаешь?
        Кивнуть не получалось, потому что мои пальцы держали волосы крепко, сосед просто прохрипел:
        - Знаю…
        - Знает, - согласилась и я.
        Вот придурки, пока я наклонялась к Терентию, меня можно было десять раз сбить с ног и саму уложить со связанными руками лицом в ту же лужу крови. Но я все рассчитала верно, сработал эффект неожиданности, только дольше тянуть нельзя, потому я с брезгливым выражением лица отпустила волосы поверженного соседа, освободила его шею от ухвата и распорядилась:
        - Забирайте, только быстро, пока я не рассердилась снова.
        Ну, мать, ты актриса! Тон не угрожающий, а почти ласковый, я словно сокрушалась о своей излишней силе, от этого становилось еще страшней. Ей-богу, у самой было ощущение, что могу также рядком уложить и троих пришедших. Наверное, у них тоже. Терентия, не развязывая, подхватили под руки и потащили вон из дома. Но когда его ноги уже почти пересекли порог, последовал новый удар:
        - Куда?!
        Все четверо в ужасе замерли.
        - Шапку забыли, - я подхватила рогулькой ухвата шапчонку Терентия и бросила вслед убиравшимся незваным гостям. Свара только зубами заскрипела. Я поняла, что ее надо еще дожать. Выйдя в сени следом за компанией, я тихонько окликнула: - Слышь, Свара, вот он знает, что я могу и как… Чуть-чуть знает. Не вздумай ничего против сделать или замыслить, урою падлу. Ты поняла?
        На Свару мой уркаганский жаргон произвел нужное впечатление, она шарахнулась к двери, перепуганно кивая.
        На следующий день с самого утра два родственника-работника, что забирали побитого Терентия, уже ставили высокий забор взамен хлипкого плетня между нашими дворами. Завидев меня, они даже чуть отступили от забора и кивнули, приветствуя. Я важно кивнула в ответ.
        А в тот вечер, закрыв дверь за незваными гостями и вернувшись в дом, я увидела двух моих дам, едва ли не стучащих зубами от страха. До них наконец дошло, кто рядом. Сначала стало смешно, но потом я вспомнила, как мы с Лушкой тряслись от страха только из-за того, что увидели на сеновале Анею, которая должна быть в это время в соседней деревне. Неудивительно, если после всех моих вывертов и обещаний Олена с Маней будут меня бояться. Пора исправлять положение.
        - Так! Я никакая не ведьма и никого в дубовые колоды не превращала. И ничего такого не умею. Обещала просто, чтобы испугать.
        - Да, а… - Олена выразительно кивнула на лужицу крови из носа Терентия.
        - Это никакого отношения к колдовству не имеет, просто умение драться. Потом научу. Вытри, пожалуйста.
        Все еще недоверчиво косясь на меня, Олена старательно вытерла следы преступления. Конечно, учить Олену приемам единоборств я не собиралась, просто нужно было что-то сказать.
        - А что такое падла? - это Маня. Налицо первые проколы в воспитании, педагог ты хренов.
        - Маня, это ругательство, которое произносить маленьким девочкам нельзя.
        - А большим можно?
        Я подумала и с чистой совестью заявила:
        - Иногда можно.
        Когда Маня уже спала, Олена осторожно поинтересовалась:
        - И часто ты так… ругаешься?
        Я честно созналась:
        - Никогда.
        - А как же сегодня? - усомнилась тетка.
        - А что оставалось делать?
        - Насть, ты словно старше меня…
        О, еще одна сообразила! Сказать бы тебе, насколько я старше… Получалось, что на семь лет. Или моложе на… сколько там веков? Ой, получалось почти на восемь. Я невольно усмехнулась, а чтобы у тетки Олены не возникло новых ненужных мыслей, довольно пояснила:
        - А здорово мы его побили и напугали.
        - Не сотворила бы Свара чего в ответ.
        - Пусть попробует, я ей рога поотшибаю, козе крашеной.
        Что-то я агрессивная в этом тринадцатом веке стала, угрозы так и сыплются. Не моя вина, нечего мне жить мешать! Но вообще-то, я в двадцать первом веке так не ругалась и все эти уркаганские штучки только слышала. Послушала бы меня хоть одна из моих бабушек, инфаркт был бы обеспечен, мои интеллигентные старушки и не подозревали, что я способна откровенно материться (когда приспичит). Я и сама не подозревала. Вот оно, вредное влияние на неокрепшие умы ящика с голубым экраном, где еще можно нахвататься таких выражений, как не из всяких там страшилок?
        То, что заглядывало в окно, солнышком назвать нельзя, на дворе светло и морозно, в доме темно и жарко. Мы топили печь от души, в качестве компенсации за моральный ущерб, нанесенный моей чуткой психике антигуманным поступком Терентия и Свары, я основательно пощипала их поленницу дров. А почему бы не взять, если люди удрали и вернутся ли до весны - неизвестно. В общем, мы целую неделю топили их поленьями, серьезно сэкономив собственные. Теперь пришлось лезть за своими… Ничего, у них не убудет.
        Олена привычно отправилась к Авдотье узнавать новости, собираясь там и заночевать. Но дойти явно не успела, вернулась от ворот с явным испугом на лице.
        - Что?
        - Послы татарские приехали!
        Я попыталась вспомнить, какой сегодня день, как-то не вспоминалось, и примет никаких в голову не приходило. Это все соседи, чтоб их, с ними все снова забудешь.
        - Олена, какой сегодня день?
        - Дак… завтра Варвара, а ныне никакой…
        Все в порядке, это не у меня проблемы, это примет на нынешний день не нашлось, и святых тоже.
        - Рассказывай.
        Оказалось, что Олена подошла к городским воротам вовремя, туда как раз прибыли послы от Батыя. У меня сердце ухнуло вниз: ну вот и все, началось!
        - А страшные, что твой леший!
        Я вспомнила зеленую массу, лично меня совершенно не напугавшую, и возмутилась:
        - Лешего не обижай.
        Летописец не врал, послов действительно было четверо, среди них баба-колдунья.
        - Вся тряпьем да побрякушками обвешанная, космы седые, глазищи злые… как зыкнула, я и обмерла!
        Я чуть не выругалась:
        - Да зачем же ты ей в глаза смотрела, ты же беременная!
        Олена ахнула, прижав руки к груди. Я обругала теперь уже себя: ну что за дура, теперь даже если ничего и не было, Олена будет верить, что дите сглазили. Попытка исправить получилась корявой:
        - На тебе крест-то был?
        - А как же?!
        О господи, ну когда я поумнею?! Кто же без креста на улицу выходит? Это же не дальняя весь и даже не Козельск, где больше верят Воинтихе, чем Иллариону, это стольный град Рязань. Здесь тоже верят и в лешего, и бабкины заговоры, и в сглаз тем более, но церковные требования все же блюдут, с крестом не расстаются.
        - Ну вот и все, они же нехристи (и слово-то откуда такое выкопала?), тебе не страшны.
        Олена с сомнением покосилась на меня, это заявление было нелепым, потому как именно на христианку ее колдовство и было бы направлено в первую очередь, но после того, как я уложила мордой в пол Терентия, а соседи опасливо загородились от нас высоченным забором, мой авторитет стал непререкаемым.
        Олена рассказывала о странных послах, а я думала о том, что они скорее монголы или вообще непонятно кто, потому что у татар вовсе не черные космы и широкие, тоже черные лица. Ну, положим, чернотой Олена обзывает загар, но черных волос точно нет.
        - Олена, нужно уходить к Авдотье.
        - А как же двор? Не, я, пока Степан не вернется, не уйду.
        Вопрос с возвращением Степана мучил и меня саму. Что-то долго его не было, пора бы уж вернуться. Неужели случилось что-нибудь недоброе?
        Я поймала себя на том, что даже думать стала теми словами, которые произношу вслух. Говорят, для человека родной тот язык, на котором он думает. Это что же, я уже стала древнерусской, что ли?
        - Олена, надо уходить, потом может быть поздно.
        - Не, здесь пограбят все, те же соседи пограбят.
        Да уж, Терентий со Сварой отыграются за унижение сполна. Сами не пойдут, побоятся, но работников своих пошлют.
        - Давай, вы с Маней уйдете, а я пока останусь, если что, мне одной прибежать будет недолго.
        Олена явно сомневалась, а вот Маня завопила:
        - Нет, я с тобой останусь!
        - Значит, к Авдотье уходим все втроем. Ну, пойдем хоть сначала посмотрим, что там. Днем пойдем.
        Я надеялась, что там, у Авдотьи, сумею уговорить двух упрямиц остаться. Наконец Олена согласилась.
        На звоннице звучал набатный колокол, но не оповещая о пожаре, а собирая народ. Со всех сторон, от всех домов к Успенскому и Борисоглебскому соборам спешили рязанцы, не уехавшие из города. Мы с Ефремом и Авдотьей - тоже. Никола махнул рукой и остался дома. Я понимала, что в толпе (хотя они толпы-то настоящей не видели, разве это толпа - несколько сотен человек?) одноногому тяжело.
        На паперть собора вышли князья.
        Я тянула шею, пытаясь углядеть свое. Романа не видно, не вернулся или уже куда-то умчался снова?
        Вперед вышел Юрий Игоревич, поднял руку, площадь вмиг притихла. Во дисциплинка, только что орали, словно на рынке, и сразу тихо! Нет, в тринадцатом веке много поучительного.
        - Рязанцы! Бояре, узорочье рязанское, посад… Всем ведома беда, которая на Русь пришла. Первой, как всегда, Рязань встанет против вражины, нам не привыкать. Слышал я ваши крики про Владимир стольный, да только что нам на него надеяться, когда за нас с вами кто заступался, кроме самих себя? И ныне бой сами примем, коли придется.
        Площадь загудела, явно поддерживая своего князя. Вот-вот, на федеральные власти и в давние века рассчитывать не стоило. Да только как им объяснить, что дело не в том? А князь снова поднял руку и продолжил:
        - Да только, мыслю, сначала добром решить… Десятины во всем тати требуют.
        Вокруг заорали:
        - Коли только того, так и дать им!
        - Пущай подавятся проклятые!
        - А чтоб их с той десятины разнесло!
        Я слушала и вспоминала анекдот, в котором председатель колхоза сетовал, что из посеянных в позапрошлом году пяти гектаров саранча не оставила ничего. В прошлом году из десяти тоже ничего не осталось. Значит, на сей год надо посеять двадцать, чтоб подавилась проклятая! Смех со слезами на глазах, но на площадь не выйдешь и не станешь кричать, что все сожрет эта саранча и не подавится!
        - Попробуем откупиться. Коли только дарами возьмут да дальше пойдут, так пусть. С дарами поедет сын мой князь Федор Юрьевич, ему поручаю договориться. А уж ежели не удастся, - Юрий Игоревич сокрушенно развел руками, - тогда вставай, Рязань, с мечом на свою защиту.
        Слева от меня раздался недоверчивый голос:
        - Новую подать возьмешь, князь?
        Мужик, у которого совершенно рыжая копна волос как-то незаметно переходила в такую же рыжую окладистую бороду, насмешливо косил бусинками глаз. Народ зашевелился, одни стали кричать, что ради спокойствия и не жалко, другие - требовать, чтобы богатеев потрясли, у них закрома куда полней…
        - Нет, из своей казны все возьму! Не бойся, Рязань, не обижу.
        Теперь площадь орала уже в поддержку. Вперед вышел князь Федор Юрьевич, поясно поклонился народу не надевая шапку несмотря на мороз, стал говорить:
        - С дарами и добром иду к татям. На вас свою женку-красавицу и малого сына оставляю. Прошу сберечь и не обидеть, коли чего…
        - А с князем Федором дружину послать надобно, чтоб защитили от татей тех!
        - Правильно, негоже без охраны-то!
        - Не бойся, Федор Юрьевич, женку не обидим, да и тебя в обиду не дадим.
        Кажется, Евпраксия не очень понимала, что кричат люди внизу, она чуть беспокойно оглядывалась, но взгляд ее возвращался к мужу.
        Господи, какое же это мучение смотреть на человека и знать, что его гибель близка! За что мне такое?! И как я сейчас понимала Кассандру, которой никто не верил. Даже если я сейчас выйду и крикну, что Евпраксии грозит гибель, никто же всерьез не примет, прав был Илларион, когда твердил, что не поверят.
        Внезапно народ стал расступаться, пропуская на площадь конных. Так и есть, вернулся Роман со своей малой дружиной. Соскочил с коня, бросил поводья кому-то, легко взбежал по ступенькам. Площадь мигом затихла так, что слышно, как на реке переругиваются бабы, не поделившие лунку во льду.
        Молодой князь поклонился народу, а я поймала себя на том, что придирчиво наблюдаю, оглянется ли на Евпраксию? Ну что за дура! До этого ли сейчас? Не оглянулся, наоборот, стал говорить, а глаза кого-то искали на площади. Я слушала и мучилась: кого, неужели любушка все же есть?!
        - Не внял нашим словам Великий князь Юрий Всеволодович, не обещает помощи стольный Владимир. Ну что ж, нам не привыкать самим отбиваться, коли придется, так встанем на защиту своей земли! Хорошо бы миром договориться, да только к чему степнякам брать десятую часть, если можно все? Не бывало такого, чтоб они от добычи отказывались.
        Но с площади возразили:
        - Так ведь и не требовали никогда, приходили и сами брали.
        - Да, а ныне вон требуют…
        - И пришли внове - зимой…
        - Все верно, если согласятся, так хорошо. Но меч в ножнах наготове держать надо! - Голос Романа звенел над площадью.
        Вперед снова вышел его дядя Юрий Игоревич:
        - Стольный Владимир нам не указ! Рязань никогда на его помощь не зарилась и ныне не будет. Что говорить? Попробуем откупиться, а уж если нет…
        Он говорил еще что-то, но я уже не слушала, потому что синие глаза князя Романа нашли меня и он кивнул, словно давая понять, что видит и ему есть что сказать. Я кивнула в ответ. Сердце заливала горячая волна радости. И неважно было, что татары почти у ворот Рязани, что впереди страшные события и возможная гибель. Одного взгляда синих-пресиних глаз было достаточно для счастья. Захлестывающего, нелепого в своей неуместности счастья. Причем только оттого, что Роман просто нашел меня взглядом.
        Нашла время влюбиться! И в кого?! Мало тебе, дуре стоеросовой, было мужиков в двадцать первом веке, нужно было притащиться в тринадцатый, чтобы втюриться по уши в человека, дни которого сочтены! И весь этот мир стоит на границе жизни и смерти, его ждет боль, кровь, ужас, смерть!
        Но мне было совершенно все равно, наплевать на опасность, войну, Батыя… И вдруг я поняла, что именно в этом есть моя над ханом победа! Я не боюсь его нашествия не потому, что знаю итог, а потому, что есть сила сильней его силы, и это просто любовь!
        Наверное, я блаженно улыбалась, когда вернулась домой, потому что Олена озабоченно заглянула мне в глаза:
        - Ну чего, прислал Великий князь помощь?
        Усилием воли я стерла с лица улыбку и помотала головой:
        - От него дождешься, как же!
        Олена не поверила:
        - Так удалось откупиться?
        - Нет, Олена, пока все плохо. И Великий князь помощи не прислал, и дары татарам только повезут.
        Та перекрестилась на образок:
        - Охти господи…
        Я вдруг подумала, что не слишком часто они обращаются к Богу, куда чаще к таким, как Воинтиха. Наверное, не пришло еще время…
        Интересно, что епископ-то уехал, а вот все младшие чины (кто их знает, как зовутся, я и в двадцать пер вом-то веке не была в этих вопросах сильна, по мне, священник и священник) остались. В соборах по-прежнему шла служба, на паперти толпились нищие и попрошайки, вот только юродивых больше не было, единственный имевшийся драпанул вместе с епископом. К кому из них идти советоваться или предупреждать, если они ничего не решают, да наверняка и знают все.
        Пока оставалось ждать только… чего, гибели Федора, а потом Евпраксии? Получалось так. Вот, блин, Кассандра! И живу точно связанная по рукам и ногам, хоть криком кричи, вроде все верят, ахают, головами качают, мол, напасть, какой не бывало, и что? При воспоминании о своих надеждах на набат, активное единение русских князей, подъем национального самосознания… становилось смешно. Великий князь помощи не дал, не считать же таковой три сотни всадников с не самым лучшим вооружением. Батыя решили попробовать задобрить, как по сценарию отправили к нему на съедение князя Федора Юрьевича. Осталось Евпраксии сигануть с крыши терема с княжичем на руках, и я вообще перестану верить в возможность хоть что-то изменить в этом прошлом. Спрашивается, зачем тогда я здесь нужна? Сказки детям рассказывать да Лушку чтению учить? В таком случае предпочла, чтоб сестрица лучше осталась неграмотной (и так сойдет!). Расцарапать во сне рожу Батыю, конечно, неплохо, но спать можно и дома в Москве на двенадцатом этаже. Там даже лучше сонным терроризмом заниматься, я бы ему такие следы своими наращенными ногтями оставила…
залюбуешься! Нарочно попросила бы своего мастера Ксюшу заточить поострее кончики, чтоб царапать так царапать.
        Но как бы я ни возмущалась бездействием, с одной стороны, рязанцев, с другой - Высших Сил, ничего не менялось, прошлое предпочитало оставаться таким, каким было и без меня.
        В дверь стукнули. Это мог быть и вернувшийся Степан, и тот же Терентий, уловивший, что Олены дома нет, а я одна. Я подошла к двери с опаской.
        - Кто?
        Оттуда ответил голос, который я меньше всего ожидала услышать, но больше всего хотела бы.
        - Настя, открой, это Роман.
        Он вошел быстро в клубах морозного воздуха, увлек меня в дом, чтобы не выстуживать, весь был холодный и горячий одновременно. Как же мне не хотелось, чтобы князь отпускал свои руки!
        В комнате огляделся:
        - Ты одна, что ли? А где все?
        - Уехали на заимку, а Олена с Маней за стеной.
        Роман не стал спрашивать, кто такая Маня, только головой покачал:
        - А чего же открываешь запросто?
        - Тебе?
        В ответ смех, только невеселый.
        - Как ты меня нашел?
        - Сказали, что ты в доме коваля в предградье. Здесь кузня только одна. Батый послов прислал, слышала?
        - Да.
        - Все, как ты говорила.
        - Роман, присаживайся, есть хочешь?
        Он действительно сбросил кафтан (или как там это называлось у них?), сел на лавку к столу:
        - Есть не хочу, а вот поговорить надо.
        Я оставила свои занятия и присела напротив. Теперь я расскажу все, даже если буду судьбой наказана. Я не могу допустить, чтобы погиб вот этот человек, чтобы Батый взял верх.
        - Роман, слушай меня внимательно, только не перебивай и не возражай. Я знаю, ты сильный, умный князь, у тебя крепкая дружина, но то, с чем ты столкнешься, многократ сильнее и больше. Если они победят, Русь надолго будет порабощена. Я тебе сейчас расскажу, как может быть, а ты подумаешь, что можно изменить.
        Он смотрел внимательно и вовсе не как на полоумную или ведьму. Во взгляде не было ни опаски, ни насмешки, хотя перед князем сидела пятнадцатилетняя девчонка.
        - Великий князь не даст тебе помощи, хотя и возражать не будет тоже…
        Я вдруг принялась рассказывать все, что удалось вспомнить, приложив максимум мозговых усилий. О битве на Воронеже, о Коломне, о Рязани, о битве на Сити, Шеренском лесе, Владимире, Москве, Торжке… а потом Игнач Кресте и Козельске… Говорила, сама не очень представляя взаимное расположение городов. Кто из нас в двадцать первом веке знает, где находился Шеренский лес? Но было видно, что Роман понимает, о чем идет речь, значит, говорила не зря.
        - Это все возможный ход событий. Ты можешь изменить, я верю, что ты сможешь изменить…
        Я смотрела на умное, мужественное лицо и действительно верила, что вот этот человек перечеркнет все планы Батыя, что он остановит орду если не на Воронеже, то хотя бы под Коломной, что он спасет Рязань.
        Мой голос уже умолк, я рассказала не все, не сказала, что сам Роман должен погибнуть под Коломной… Там спасется только сын Великого князя Юрия Всеволодовича Всеволод Юрьевич, ему удастся уйти с небольшой частью дружины. Вдруг меня осенило: а можно ли верить тому, кто сумел бежать?! Обычно такие твердят, что бились до последнего и остальные погибли. Вот она, лазейка для надежды - князь Роман тоже выживет, не знаю как, но выживет! Должен выжить!
        А Рязань?
        На сердце было неимоверно муторно.
        - Я заставлю Юрия Всеволодовича привести дружины к Коломне, и черниговских князей тоже заставлю прийти. Туда сегодня отец уезжает за помощью.
        - А Евпатий Коловрат?
        - Что Евпатий Коловрат? - удивился такой осведомленностью Роман.
        - Он с отцом или с тобой?
        - Пока в Рязани, потом вместе со всеми.
        Я чуть не заорала «Йес!», пришлось даже глаза опустить, чтобы князь не заметил метнувшейся во взгляде радости. Значит, есть пробелы в летописи, которые можно переиначить и что-то изменить!
        - Роман, не отпускай Евпатия в Чернигов, он должен быть в Рязани, рядом с Рязанью, когда Батый подойдет.
        - Я над боярином не властен, он отцу подчиняется.
        - Значит, отца попроси, Евпатий Рязани будет нужен.
        - Да у него дружина невелика…
        Мы еще какое-то время говорили о возможном развитии событий, все сводилось к одному: сумеют русские князья объединиться и дать отпор все вместе - быть Батыю битым, а останутся каждый сам по себе - все будет, как я рассказала.
        Уже все вроде говорено-переговорено, но было видно, что ему совсем не хочется уходить, несмотря на поздний час… А уж как мне не хотелось, чтобы он уходил!
        - Настя…
        Наконец-то! Я стояла к нему спиной, складывая немудреную посуду, руки Романа легли на мои плечи, слегка стиснув их.
        - Настя… ждать будешь?
        Я смотрела в синие-пресиние глаза и с горечью думала: как ждать, Роман? Я в двадцать первом веке, ты в тринадцатом, и тебе предстоит погибнуть, а мне… вообще непонятно что. Но как я могла сказать иное, кроме:
        - Буду.
        - Дождись, если буду знать, что ждешь, так выживу.
        - Господи, да конечно, буду!
        Этот мой вскрик разрушил все препоны между нами. Роману уже было неважно, что он держит в объятиях «несовершеннолетнюю», да еще и сосватанную боярышню, а для меня исчезли восемьсот лет разницы…
        Его руки были сильны, а губы горячи… Такого секса у меня в жизни не было! Всю ночь мы попросту не могли оторваться друг от друга. Это называлось страстью во все века, мы едва знакомы, он князь, я боярышня, да еще и сосватанная… Мы нарушили все правила поведения, все нормы. Мне-то проще, я не местная, а каково Роману, зная, что я невеста другого, да еще и друга? Но его пронзило, как и меня, и было все равно.
        Сейчас я понимала всех писателей сразу, создавших столько строк о любви, всех поэтов, слагавших ей гимны. Хотелось крикнуть на весь белый свет: «Люди, верьте, любовь есть!» Можно бы еще добавить, что настигнуть она может где угодно, например, женщину двадцать первого века в тринадцатом, да еще и в Рязани.
        Плевать на Батыя, на осаду, на все невзгоды, даже на то, что мы из разных эпох. Я любила и была любима! Этим все сказано.
        Утром Роман вдруг заявил:
        - Настя, я тебя у Андрея пересватаю, он поймет. Ему твоя сестренка люба.
        - Кто?!
        - Ну, дочь Анеи, с которой ты приехала.
        - Лушка?!
        - Да, молода, конечно, но бойкая, - засмеялся Роман.
        Вот те на! Лушка нравится моему жениху, а он явно ей? Чего бы не сказать об этом раньше, могло и не быть той ссоры с отцом. Я тоже рассмеялась:
        - Пересватай, и Лушка будет рада, ей Андрей тоже люб.
        Уже прощаясь перед дверью, Роман снова сгреб меня в охапку, целуя, попросил:
        - Если что, уезжай в Козельск, я за тобой туда приеду, там найду.
        Хотелось завыть волком: «Роман, миленький, Козельска тоже не будет!», но не верить в хороший исход я не могла, иначе все напрасно, все зря. Если я здесь для того, чтобы предупредить, то я свое дело сделала, значит, мне и правда пора обратно в Козельск. И в Москву? Отвечая на поцелуй князя, я вдруг почувствовала, что в Москву уже не очень-то и хочу…
        Он быстро, не оборачиваясь, сбежал по ступенькам крыльца, взлетел в седло. Только рукой взмахнул, и снежная пыль за копытами его коня сказала мне, что сказка закончилась…
        Я смотрела вслед Роману и думала о том, что мы больше никогда не увидимся. Даже если он не погибнет на Воронеже, а сумеет задержать татар (в чем я лично засомневалась, увидев его дружину, куда там против той черной массы, которую я видела во сне), то уйдет сразу в Коломну. Что бы там ни произошло, меня уже здесь не будет, я свое дело сделала, мне пора домой. Но я навсегда унесу с собой ощущение его крепких объятий и ласковый шепот в ночи…
        Мне тоже пора уходить…
        Терентий топтался у своих ворот. Он явно видел уезжавшего князя, все понял и теперь ломал голову над тем, как примириться с княжьей любушкой, да еще и ведьмой к тому же. Интересно, чего сосед боялся больше - моих запредельных умений или моей связи с князем Романом? Или того и другого сразу? Тогда бедолаге не позавидуешь…
        - Насть, ты это… ты… прости меня дурака, а? Я ж не со зла… спьяну…
        - Совершение преступления в нетрезвом состоянии отягощает вину подсудимого.
        - Чего?!
        Вот к чему было выделываться? Но упустить возможность поиздеваться над Терентием я не могла.
        - Я говорю, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке!
        Это сосед уже понял, но все равно был растерян:
        - Дык ведь я ж тебе вроде ничего и не сказал-то… а ты меня вона как… - он выразительно коснулся рукой носа.
        Да, носом я его приложила знатно, пожалуй, свернула даже, стал похож на съехавшую набок картошку.
        - Ничего, зато, как шмыгнешь носом, так и меня вспомнишь.
        А Свара меня вспомнит, как только на мужа глянет… Хорошо, что я не икаю при любом упоминании, иначе погибла бы от икоты.
        - Терентий, татарские послы в город прибыли.
        - Слышал уж…
        - Уезжайте всерьез и не возвращайтесь.
        - А вы?
        - Степан уехал, а Олена с Манькой у Авдотьи за стеной. Как татары появятся, я тоже уйду.
        Терентий вздохнул, тащиться куда-то далеко очень не хотелось. Я сказала уже с нажимом (ну что за дурак такой!):
        - Езжай, здесь ждать нечего.
        - Думаешь, придут?
        - Уже пришли.
        - Опять посад сгорит… Сколь лет и пожили спокойно… Придется за стеной пересидеть у брата…
        Мне хотелось крикнуть, чтобы убирался вообще, что Рязань падет и все будут уничтожены. Но оглянулась на мощные стены, нависавшие над посадом, и подумала, что сосед не поверит, как не поверили остальные. Как им объяснить, что у Батыя есть сильные стенобитные орудия, способные свернуть даже такие укрепления?
        - Терентий, через несколько дней уходить будет поздно.
        Но он снова воспринял все как совет спрятаться за стеной…
        Князь Федор отправился ублажать Батыя, а Рязань замерла в ожидании. С молодым князем действительно отправили богатые дары и поехала немалая дружина. Даже не столько большая, сколько крепкая, все словно молодые дубки, не своротить, оружие начищено, доспехи тоже…
        Как же было тошно мне, ведь я знала, что случится с князем Федором! Я не могла ни есть, ни пить, ни смотреть в глаза людям. Хотя в чем моя вина? Я день за днем твердила об опасности, а они, словно слепые котята, не желали ничего видеть.
        Через два дня зазвучал колокол, созывая горожан на площадь. Его звук не был радостным, и я уже знала, что скажут. Да, в Рязань примчался едва живой воспитатель молодого князя Опоница со страшной вестью: Батый сначала подарки принял, но потом потребовал десятины во всем, в том числе и в людях, а еще… княжьих жен и дочерей себе и своим царевичам на ложе. Особо настаивал на красавице Евпраксии, потому как ему перебежчик сказал, что у князя Федора больно княгиня хороша!
        Князь Федор ответил Батыю: «Аще нас не будет, все ваше будет». Самое ужасное - я знала, что это случится.
        Черт, как же я не сообразила предупредить, чтобы Евпраксию на верх княжьего терема не пускали?! Метнулась к самому терему и замерла - красавица-княгиня с маленьким сынишкой уже стояла там, глядя куда-то далеко за Оку, на восход солнца.
        - Евпраксия, не-ет!
        Зачем же она, ведь можно было бы еще уехать, спрятаться вместе с княжичем…
        Евпраксия лежала красивая даже в смерти, большие глаза раскрыты, руки и на земле прижимали к себе дитя. Она не захотела расстаться с любимым мужем даже после его гибели. Встретятся ли они по ту сторону бытия? Должны, иначе к чему была эта жертва? Они оба предпочли смерть ее позору.
        Несколько мгновений народ безмолвствовал, не в силах осознать случившегося, словно гибель сначала молодого князя, а потом и красавицы-княгини поставила жирный крест на всех надеждах. Потом раздался единый крик, голоса были преимущественно женские.
        Я стала выбираться из толпы. Все случилось, теперь ждать уже нечего, Батый сделал свой выбор, и его не остановить. И вдруг увидела поникшего, мгновенно превратившегося в старика Опоницу, он так любил эту красивую княжескую пару, так лелеял, обучал своего воспитанника! Во многом именно его заслуга, что князь сумел вести себя достойно перед лицом смерти, не испугавшись и никого не предав.
        Еще не осознав, что хочу спросить, пробралась сквозь рыдающую, убитую горем толпу к воспитателю, тронула за рукав. На меня глянули глаза, полные невысказанной боли, даже сердце сжалось. Как бы Опоница хотел заменить князя в его страшной судьбе или суметь уберечь княгиню! Хотя, неизвестно, чья судьба страшнее, погибших или тех, кто остался жить после этого, сознавая свою беспомощность и невозможность что-то вернуть или изменить.
        - Опоница, ты Батыя видел?
        Он не сразу сообразил, о ком я говорю, потом кивнул:
        - Видел.
        - Скажи, у него… ну, на щеке шрам есть?
        Понимала, что это идиотизм - стояла боярышня и спрашивала о шраме у ордынского хана, да еще и после случившегося с князьями. Но Опоница чуть задумался и покачал головой:
        - Нет, шрама нет, только следы - вроде как поцарапана щека сильно.
        Я сделала короткий неприличный жест: «Йес!» и постаралась затеряться в толпе. Значит, не зря вцепилась в Батыеву рожу во сне. Теперь надо срочно в Козельск к Анее, пусть снова отправляет меня во сне к этому гаду, только теперь я его живым не выпущу, пока не добью, не проснусь! И мне наплевать, что для всех остальных даже эти мысли - чистейшей воды бред. А как назвать само мое появление в Козельске после аварии в Москве через восемьсот пятьдесят лет, это не бред? Если бред бредом вышибают, то я готова поработать таким вышибалой. У меня даже настроение поднялось, теперь я знала, зачем я здесь - моя миссия не орать рязанцам, чтоб спасались кто как может, и не увещевать русских князей объединяться в прочный союз (это все и без меня знают), а порвать пасть, выколоть моргалы и вообще растащить Батыя на тряпки, порвать как Тузик грелку, чтоб остальным гадам неповадно было! И чем раньше я это сделаю, тем лучше.
        Теперь я на чем свет стоит ругала себя вообще за поездку в Рязань. Надо было сидеть в Козельске, вернее, спать дома и каждую ночь терзать этого проклятущего Батыя, пока не свихнется и не побежит обратно в свои степи, утаскивая армию и навсегда заказав дорогу на Русь остальным!
        Но тут я вспомнила синие глаза Романа и поняла, что не только не жалею о своем приезде в Рязань, но и уезжать не слишком хочу, надеясь, что еще раз его увижу и почувствую на своих плечах его сильные руки, а на губах горячие губы.
        Начались новые мучения. Голова приказывала немедленно собирать манатки и вострить лыжи в Козельск, совесть в ответ наезжала так, что становилось тошно, а я как болванчик тянула и тянула время. Теперь я осознала, что самые страшные мучения - это раздвоение самой себя, когда разум тянет в одну сторону, а сердце - в другую. Во мне снова были две Насти, они обе влюблены в князя Романа и спорили только о том, ждать его в Рязани или уносить ноги в Козельск.
        Без Анеи я ничего сделать не смогу, значит, надо в Козельск. Но до Козельска я добраться до битвы на Воронеже просто не успею, значит, уехав, даже не узнаю, как она закончилась. Придется ждать хоть какого-то известия… Я прекрасно понимала, что просто ищу повод задержаться, чтобы встретиться с Романом. И не помогали никакие разумные доводы, что можно просто не успеть уехать. Вот так всегда, когда разум начинает спорить с сердцем, побеждает сердце. Это к счастью, а не к сожалению, хотя обычно выходит боком.
        Осада
        Князь Юрий Игоревич с дружиной тоже выехал на Воронеж (это, наверное, и было «как бог даст»), где решено дать битву Батыеву войску Смешно, вас одни верблюды заплюют, у них этих животных столько, что если каждый по разу плюнет, то не одна бочка наберется. На молебне перед выходом епископа не было, служил его кто-то другой, видно, рангом поменьше. Вот оно - гнилое нутро.
        Как только стало известно, что князь выехал, побежало все. Последние кони вытаскивали последние возы, кто лошади не имел, санки тащил сам. Если учесть, что сильные взрослые мужики (Терентий не в счет) отправились с княжьей дружиной, то в городе оставались только калеки вроде Николы, деды вроде Ефрема и женщины с детьми. Мы получались самыми типичными представителями Рязани, которую вот-вот осадят ордынцы. Если, конечно, наши бой проиграют, в чем лично я не сомневалась. Кто будет защищать осажденный город, если не вернется никто из дружинников? Неудивительно, что его и осаждать долго не понадобится, пяти дней с оставшейся силой вполне хватит.
        И снова мела метель, снова уходили в снежную круговерть люди, тащили мычащий скот (чем кормить собирались, или просто зарежут, чтоб врагу не досталось?), несли узлы и детей на руках. В воротах оборачивались, истово крестились на купола соборов, кланялись городу и отправлялись в снежную пелену. Те, кто позажиточней, давно унесли ноги или утащили все самое ценное, чтобы спрятать в дальних схронах. Так поступил Терентий, но вернулся, чтобы добрать остальное. Свара с холопами снова уехала, а он все тянул, как и я. Чего жалел теперь-то, сож женные дрова, что ли? Вроде уж все вывез, по пустому дому ветер гулял.
        А я чего жалела и тянула? Чего я ждала? Давно пора уехать, даже если на Воронеже одержана победа, то едва ли князь Роман приедет в Рязань, у него есть своя Коломна. Если буду нужна, то найдет. Сейчас Роману не до меня, а вот Вятич может не дождаться, да и до Михайловки еще нужно добраться.
        Ладно, решено, завтра с утра отправляюсь… Все уберу, закрою и уйду. Состояние, конечно, ужасное, потому что свои оставались в Рязани, но что я могла поделать? Упрямая Авдотья наотрез отказалась ехать, утверждая, что рязанские стены выдержат все, столько простояли и еще столько же простоят. Я поймала себя на том, что просто придумываю повод, чтобы не уезжать. И непонятно, чего было в этом нежелании покидать Рязань больше - желания еще раз увидеть Романа, убедиться, что ему все удалось, или попытка придумать, как спасти своих, ну хотя бы Маняшу.
        Олену не довезешь, она слишком круглая, Авдотья уперлась как осел, Никола тоже на своей культе далеко не ускачет, но хотя бы Маньку с Жданом я могу усадить на коня впереди себя! Придумав такой, как мне казалось, идеальный выход, я даже повеселела. Сегодня же надо идти в город и собирать малышей, чтобы не замерзли по дороге. Ничего, до Михайловки доберемся, а там Ждана (он побольше) посадит перед собой Вятич, а Маньку повезу я. Надо только наехать на Авдотью покруче, чтоб не помешала увезти детей.
        Я уже собирала вещички, как вдруг услышала… Чего это они звонят, вроде никакого праздника нет? Но колокольный звон продолжался. Немного погодя я сообразила прислушаться. Что это, никак колокол вечевой, причем набат?! Показалось? Нет, не показалось, к одному колоколу присоединился второй, потом еще. На звоннице рязанских соборов били набат! Означать это могло только одно: беда. Не одеваясь, выскочила на крыльцо и обомлела - в воротах стояли Манька и Олена, побелевшие от ужаса губы которой выдохнули только одно слово:
        - Татары!
        Я оглянулась на реку и обомлела, там черная масса буквально затапливала противоположный берег реки. Еще чуть, и она хлынет на этот.
        - Какого черта вы здесь?! Бегом за стену! Маня, бегите!
        Я метнулась в дом схватить хоть какую-то одежду, выскочила, на ходу натягивая тулуп и держа плат под мышкой. Машинально нащупала головную повязку, уже привыкла, что совсем простоволосой боярышне не подобает быть. Дверь закрывать ни к чему, все равно через час дом сгорит, только отцепить собаку, чтобы убежала. С крыльца метнулась к привязи и тут увидела, что Олена и Маня никуда не делись, Олена присела, схватившись руками за живот, а Маняша растерянно топчется рядом.
        Отцепив пса, бросилась к ним:
        - Что, Олена?! Надо бежать! Маня, беги ты, мы догоним.
        Девочка замотала головой. Было ясно, что тетка не только бежать, и ковылять-то не сможет. Я в тоске оглянулась: ни санок, ничего… Решение пришло неожиданно, пусть оно было нелепым, но это решение. Рванув с козел большущий куль, в котором недавно была мука, я бросила его на землю и скомандовала:
        - Залезайте внутрь, живо!
        - Спрятаться? - робко поинтересовалась Олена.
        - Лезь! - заорала я. - Маня, и ты лезь, быстро!
        Они торопливо и бестолково тыкались в куль, пришлось довольно грубо просто затолкать, я схватила куль за угол и поволокла прямо по земле, благо по снегу скользило приемлемо. Но выскочив на улицу, поняла, что все бесполезно, еще чуть - и городские ворота закроют, добежать до них я могла бы в одиночку, но не с тяжелым кулем.
        Мимо рысцой пробежал Терентий. Вот зараза, нет чтоб помочь, так едва не сбил с ног. Понятно, своя задница ближе к телу! Я уже понимала, что не добегу, но не сдаваться же.
        Вдруг сзади услышала голос:
        - Девонька, брось ты это барахло, не успеешь…
        - Это… не барахло… там люди…
        Мужик понял все мгновенно, схватился за второй угол куля и скомандовал:
        - Бегом, не то все пропадем!
        Мы бежали из последних сил, Олена в мешке перестала стонать, оттуда только время от времени доносилось чихание, все же они с Манькой сидели в муке. Я мысленно молила охрану у ворот:
        - Только не закрывайте, миленькие, только не закрывайте!
        Хотя прекрасно понимала, что если мы не успеем, ворота закроются. Рисковать тысячами жизней ради спасения нескольких никто не станет. Их действительно уже начали закрывать, остался проход на одного человека…
        От ворот крикнули:
        - Брось куль!
        Ответил помогавший мне мужик:
        - В нем люди!
        Охрана тоже поняла все мгновенно, из ворот выскочили двое, один, оттолкнув меня, схватился за угол куля, а второй за шиворот моего тулупчика. Меня саму буквально заволокли в ворота, потому что собственные ноги уже не двигались. Ворота закрылись почти перед мордами монгольских коней. Снаружи в них застучали стрелы. Охрана бросилась укреплять засовы, а я сидела, привалившись к чему-то, и истерически хохотала от перенесенного стресса.
        Рядом валялся куль, из которого наконец выползла Манька.
        - Олена, ты жива?
        Я не смогла встать и просто подползла к кулю. Тетка отозвалась слабым голосом:
        - Да…
        Ничего не нужно объяснять - за кулем на снегу оставался розовый след. Олене снова не удалось родить сильного наследника… Хотя какая теперь разница, я-то уже знала будущее.
        Вдруг меня взяла злость: ни хрена! Я не дам сбыться худшему!
        - Мужики, помогите дотащить женщину до дому, здесь недалеко.
        Олену не стали поднимать или заталкивать обратно в ее нелепое средство передвижения, просто подхватили под мышки и потащили по снегу. За ее подолом, перепачканным мукой, все же тянулся кровяной след. От ворот их двора навстречу уже ковылял Никола, мчалась Авдотья:
        - О господи! Ой, боже мой!
        Никола прикрикнул на жену:
        - Не мельтеши!
        Бедную Олену уложили на лавку, Ждан убежал за повитухой… Ощущение было ужасным, ведь Олена, скорее всего, потеряет ребенка из-за того, что я тащила ее вот так волоком. Но что я могла поделать? Бросить ее рожать саму в доме или остаться погибать рядом?
        - Оленушка, прости, я не могла тащить тебя иначе, просто не успела бы.
        Страдалица слабо улыбнулась:
        - Ты нас с Манькой и так спасла. Как и дотащи ла-то?
        - Я не одна, мне мужик помог. Мужики…
        У Олены начались преждевременные роды, после трех часов мучений она произвела на свет, вопреки обещаниям повитух, девочку, но такую маленькую и слабенькую, что сразу стало ясно - вряд ли выживет. Но, обмыв и туго запеленав малышку, ее положили матери под грудь, и девочка начала сосать. Повитуха внимательно наблюдала за тем, как она это делает, однако, видно, ничего не поняла, только пожала плечами:
        - Может, будет жить, а может, нет…
        Только тут я вспомнила, что Рязань вообще-то осадили татары. Нам было настолько не до того, что об осаде просто забыли, даже маленькая Манька крутилась рядом, пытаясь помочь. Глазенки у девчонки были полны ужаса, ничего, пусть с детства осознает, в каких муках рождаются дети, и будет знать, что предстоит ей самой… Я вздохнула: предстоит ли?
        Оказалось, что татары примчались к городу прямо на плечах у рязанской дружины, князь Юрий Игоревич смог прорваться сквозь вражеские заслоны, успел заскочить в Окские ворота, потому их у Южных не было ни видно, ни слышно. А когда зазвонил набатный колокол, и татары уже подошли.
        Новости об осаде принесли Никола и Ждан, ходившие на площадь и к стенам. Все, как должно быть - татары встали вокруг города, но пока чего-то ждали. Чего они могли ждать? Конечно, подвоза осадных машин и лестниц.
        В город перед самыми татарами примчался кто-то из дружины Романа Ингваревича, сказал, что рязанская дружина сумела прорваться и уйти вверх по Оке в сторону Коломны. Летопись не обманывала…
        А Рязань кому оборонять, бабам с детишками? У Николы нога деревянная, ходит только с костылем, вернее, с толстой тростью. Авдотья давно больна, Ждан совсем пацаненок, оставались мы с Манькой, то есть одна я. И оборонять Рязань от имени нашего семейства предстояло мне. Вот это влипла… Говорила же мне Анея, чтобы уходила либо с ней, либо сразу, как только Роман уедет! Но я решила еще подождать известий о самом Романе, вдруг ему удастся разбить Батыя в первом же бою.
        Ну не смешно ли ждать, что небольшие рязанская и пронская дружины побьют огромное войско, да еще и за пределами городских стен? Ушел Роман, надо было хватать Маньку под мышку и уезжать в Козельск. Там сама переправилась бы обратно в Москву, а мои как-нибудь успели слинять из Козельска в сторону Новгорода, прихватив и Маняшу тоже. Но я чего-то тянула.
        Вот и пожинайте плоды, мадемуазель. Героиня несчастная! Степанов двор она охраняла, видите ли. Все равно же все татарам досталось, ничего унести не успели… Кому нести-то было, с меня хватило Олены с Манькой в куле, итак чуть все вместе за стеной не остались, спасибо мужик помог. Я вдруг сообразила: а что Олена с Манькой делали снаружи, когда уже было видно, что татары приближаются? Почему они-то, увидев эту черную лавину на том берегу, не ринулись обратно в город, а побежали в посад, домой? Паника, что ли?
        - Олена, вы когда татар увидели?
        - Как из ворот вышли.
        - А почему не за стену побежали, а домой?
        - Боялись, что ты не видишь… Тебе сказать…
        Вот это да! Я ведь действительно увидела бы татар только тогда, когда они были бы уже во дворе, соседи удирали, даже не окликнув, хотя знали, что я дома, печь-то топилась. Получается, что сначала Олена спасла меня, а потом уже я ее.
        Вот и все, ожидание беды закончилось, потому что пришла сама беда. Рязань в осаде, и осаждающих так много, что если каждый бросит в город по шапке, то меха нам хватит устелить все улицы. Татары встали кругом, но штурмовать пока не торопились, видно, ждали подвоза пороков и готовности штурмовых лестниц.
        Князь Юрий Игоревич сам распределил оставшихся в живых дружинников по стенам, чтобы помогли организовать оборону. На стены стаскивали котлы, устраивали под ними костры. Охапками несли стрелы, прилаживали самострелы, показывая горожанам, как стрелять. Всюду сновали люди, но без суеты, словно осада города для них была привычным делом. На разных учениях МЧС и то толкотни куда больше.
        Сначала я раздумывала, как быть. Все, кто мог не то что держать оружие, но и вообще держаться на ногах, полезли на стену, людей мало, там каждая рука на счету. Николу туда не пустили, Олена лежала в лежку, Авдотья и без того не слишком крепкая, от переживаний и вовсе ходила сине-зеленая. Но каждый из них дома готовил кто что - Никола отложил свои золотые безделушки, и они с Авдотьей разожгли печь побольше, чтобы ковать наконечники стрел. Я мысленно ахнула: из золота, что ли?
        На стену отправилась я. Глянув вниз, увидела ту самую черную массу, которой так испугалась во сне. Вот оно! И деваться некуда, звать на помощь бесполезно. Доигралась, бестолочь.
        Мои переживания, видно, заметила одна из оказавшихся женщин, усмехнулась:
        - Ты, девонька, не бойся, это только поначалу страшно и тошно, потом свыкаешься. Первый раз на стене?
        - Да.
        - Я тебе кое-что покажу. Меня Варварой зовут.
        - Я Настя.
        - Вставай рядом, мы с тобой будем их кипяточком поливать.
        - Как?
        - А так! От души, чтоб обварились на славу.
        Варвара показала мне, как ловчее подхватывать горячий котел и опрокидывать его, чтобы при этом не обвариться самой. Толково… приходилось уже, что ли?
        - А то? На нашей земле покоя столько лет нет, что о мирной жизни скоро забудем. Хотя в последние два года степняки как-то не лезли. Да и свои вроде притихли. Как перед грозой.
        Прислушавшись и чуть высунувшись из-за заборола, она деловито кивнула:
        - Щас начнут. Слушай внимательно, как только полезут, никого не жалей, плещи туда вар от души, чтоб неповадно лезть было.
        Я вспомнила, что предыдущий раз татары первыми отправили на лестницы пленных, чтобы им досталось вара и смолы. Варвара еще раз глянула и помотала головой:
        - Не, сейчас пленных нет, сами полезут. - Вздохнула. - Пленные, небось, ночью померзли, оставили же мужиков связанными на морозе. Хозяин собаку норовит в конуру спрятать, а они людей раздетыми на морозе. Нехристи!
        И такая в ее голосе была уверенность, что нехристям жить просто не полагается, что я мгновенно осознала, какую услугу окажу всей планете, уничтожив таких как можно больше. Черт его знает, может, так и было?
        Времени на раздумья не осталось, загремели барабаны, призывая ордынцев на штурм, раздался дикий крик «Уррарргх». Это вот то, что потом перерастет в русское «Ура!»? Ну ничего нормально не умеют, даже заорать. Нет, им не место в этом мире, уж на Руси - точно!
        Я приладила половчей рукавицы, мысленно повторяя, что не боюсь, то есть боюсь, конечно, но все равно не боюсь. Не успела разобраться со своим боюсь - не боюсь, как о стену прямо под нами ухнула первая лестница. Я оглянулась, вообще на стене она была не первой, справа давно уже сбивали штурмующих, это наши чего-то припозднились. Сейчас мы их встретим кипяточком!
        - А не желаете ли водички с пылу с жару? А то ведь холодно сегодня на улице-то, - с этими словами я на мгновение перекинулась через гребень стены и со всей силы плеснула в лезущую на нее рожу варом. В следующую минуту в мире перестали существовать звуки, а время потекло раз в десять медленней, если вообще не остановилось. Нет, не остановилось, потому что я воочию увидела, как у обваренного мной ордынца лезут из орбит глаза и красная кожа покрывается большими пузырями…
        Ордынец заорал так, что звуки в мир вернулись, но способность двигаться ко мне - нет. Сзади рванула за тулуп Варвара:
        - Сдурела?! Хочешь под стрелу попасть? Высунулась всей башкой.
        А я… передо мной стояли вылезшие из орбит от боли и ужаса глаза и красное ошпаренное лицо… Стало дурно, я не просто убила человека, я его страшно убила! Оказывается, мечтать собственными руками задушить, разорвать, кастрировать… это одно, а реально плеснуть кипятком в рожу и видеть, как она облезает, - совсем другое.
        Варвара наклонилась ко мне:
        - Ты поблюй, легче станет. Первый раз всегда так. А ты еще так удачно обварила, не у всех получается.
        Орден мне за то, что удачно обварила. Я вдруг почувствовала, что содержимое желудка и впрямь просится наружу. Отползла на четвереньках в сторону и долго пыталась хоть что-то из себя выдавить. В желудке было пусто, но он старательно дергался.
        Пока я приходила в себя, первую атаку отбили. Варвара снова похвалила:
        - У тебя хорошо получается, Насть, ты только научись не переживать. Враг он и есть враг, и чем больше рожу обваришь, тем скорее сдохнет. Значит, меньше наших убьет.
        Вот такая простая арифметика! Я обварила человека, который сдохнет, а посему не сможет убить кого-то из тех, кто за моей спиной или рядом. Логично и, главное, справедливо, мы их сюда не звали и если пропустим, то умрем сами.
        Долго страдать не пришлось, штурм повторился. Но теперь я уже не раздумывала, ловко кувыркала вниз котелок с варом, правда, стараясь не глядеть на результат действий, попала или нет, понятно по крику. Конечно, вокруг орали так, что «своего» обварившегося не всегда слышно, но если по этой лестнице некоторое время никто не лез, значит, попала. Горжусь, но у меня промахов не было! После каждого кувырка емкости с варом раздавался вопль боли и ужаса.
        - Первый пошел… второй пошел…
        Сообразив, что после падения с такой высоты на спину, да еще и будучи обваренным, едва ли можно выжить, я осознала, что каждый следующий наверняка мертвец или калека. Интересно, сколько их вообще внизу?
        Штурм захлебнулся. Внизу валялось множество убитых и раненых, среди наших их тоже нашлось немало, татары стреляли метко и били сильно.
        Темнело, по всему периметру вокруг стены горели костры, татары вне досягаемости стрел устраивались на ночь греться. Было понятно, что сегодня штурма уже не будет, поэтому мы загасили костры под котлами и сели отдыхать. Первый день Рязань выстояла, но я прекрасно понимала, что это даже не начало, а так, махонькая разминочка. Завтра подтащат метательные машины и достроят те, что принялись делать на месте, а потом в стены и на стены полетят камни, которые разрушат наш последний оплот.
        Осталось четыре дня. Как же это страшно и тоскливо, когда точно знаешь, сколько осталось, легче не знать. Может, лучше просто погибнуть на стене и не мучиться? Но так голова думала, только пока в нас не летели стрелы и на стену не лезли страшные рожи. Едва начинался штурм, как все нутро восставало против возможности даже героически погибнуть, не говоря уже о просто свалиться с пробитой грудью. Видно, человек так устроен, что намеренно погибнуть не в его натуре, если есть хоть какая-то возможность зацепиться за эту жизнь, он будет цепляться из последних сил.
        Я цеплялась, несмотря на то что была, как бы это сказать, не местная и территориально (все же москвичка), и во времени, погибать все равно не хотела.
        Меня всегда отвлекали несложные подсчеты, иногда это мог быть простой счет до сотни и обратно. Сейчас я принялась считать, сколько можно за день обварить или столкнуть ордынцев одному, сколько всему нашему участку стены… При самых нереальных подсчетах все равно получалось мало, катастрофически мало! Лучше не считать.
        Вдруг мое внимание привлек голос Ефрема, дед вещал о своей жизни. Но на сей раз она уже не казалась Ефрему столь тяжелой и безрадостной, наоборот. Разговор, видно, шел давно, деда укоряли, что у него никогда путного хозяйства не было, а тот доказывал, что это и есть самая настоящая хорошая жизнь! Ефрем крутил головой:
        - Э, не… Вот твоя Матрена что? А?
        Мужик в ответ смущенно переспрашивал:
        - Что?
        - А-а! До света встанет, корову подоит, в стадо ее выгонит, свиней накормит, каждую животину обиходит, а только уж потом за себя берется. А тогда уж и есть не хочется. А моя? Спи, сколько хошь! Из животины одни куры, а курица птица хоть и дурная, зато нетребовательная, покормил - сыта, не покормил, сама себе червя отроет и довольна. А яички несет исправно. И за курицу чего переживать? А за животину какую? Для коровы сена на зиму накоси, в хлеву порядок держи, то соломки перестели, то навоз убери, то ее подои, то она напилась много, то наелась не того…
        Народ смеялся:
        - Так зато от коровы молоко, а у тебя его отродясь на столе не бывало.
        - А к чему мне то молоко? Пусть его детишки пьют, а мне вовсе ни к чему. Вот было бы оно у меня, так опять морока - гляди, чтоб не прокисло! А прокиснет, и вовсе морока. К примеру, захотел я огурчиков, без молока поел их, и все, а с молоком, особенно кислым, а? Что, спрашиваю, будет?
        Мужики едва не вповалку валялись:
        - Да к чему же огурцы обязательно с кислым молоком есть? Ты отдельно, тогда и по кустам сидеть не придется.
        На стене еще долго были слышны взрывы хохота, это Ефрем доказывал преимущество жизни вовсе без домашнего хозяйства. По нему выходило, что если вовсе ничего не делать, так самое то и будет. Я не выдержала:
        - Тебе бы, дед Ефрем, щуку, как Емеле.
        - Какому Емеле, - живо откликнулся старик, - Косоротому? Откель у него щука, он отродясь не рыбалил.
        - Сказ есть такой о щуке, которая все желания выполняла.
        - А ну скажи!
        Дед даже поерзал, устраиваясь поудобней, он по сидениям в доме Степана хорошо помнил, что рассказывать я умею. Пришлось рассказывать сказку о Емелином счастье, в которой все выполнялось по щучьему велению. Ох и понравилось, пришлось повторять на бис трижды. Постепенно вокруг собралось столько народа, что испугалась за целостность стены и без татарских пороков.
        - Настена столько сказов знает и для мальцов, и для взрослых. - Ефрем даже глаза зажмурил от удовольствия, а потом горделиво огляделся вокруг. - То Анеина племянница.
        И было непонятно, чем он больше гордится, тем, что я родственница Анеи, или тем, что он сам знаком с моей теткой. Оказалось, тем, что я столько знаю, словно в этом была его личная заслуга.
        Я рассказала несколько сказок, выбирая те, в которых не слишком приходилось менять текст, а потом по требованию Ефрема прочитала вступление к «Руслану и Людмиле»:
        - Ты про кота и русалку давай!
        Слушатели у меня были исключительно благодарные, они не аплодировали, но сидели, затаив дыхание. Реакция на все была одна:
        - Ишь ты…
        Это могло продолжаться до утра, выручила меня Варвара, она потребовала дать отдохнуть и самим отправиться спать:
        - Вы завтра татарам тоже сказы сказывать будете или биться с ними, супостатами?
        Я невольно пробурчала:
        - Испортить такой бенефис…
        Едва ли Варвара поняла, что такое бенефис, она подсела ко мне, протягивая большой ломоть хлеба с салом и луковицей:
        - Поешь чуть, а то в животе-то пусто.
        - Я домой схожу, тут рядом. Если полезут, услышу.
        - Да не полезут они ночью-то.
        Вдруг до меня дошло:
        - Варвара, мороз крепчает.
        - Ага, холодно будет.
        - А если нам сейчас ночью по стене воды налить, чтоб за ночь замерзла и схватилась? Тогда и вовсе не подступишься…
        Женщина несколько секунд соображала, потом неожиданно свистнула. Чего это она? Но на свист тут же явилось несколько человек (вот атаманша-то!), выслушав объяснения, парни кивнули и куда-то помчались.
        - Сейчас бадейки принесут с водой. Где тут колодец поближе?
        Глядя на нас, стену принялись поливать и остальные. Мороз крепчал, зато все подступы на десятки метров превратились в сплошной каток. Это, кстати, сильно помогло поутру, когда татары обнаружили, что мы испоганили им всю малину, теперь лестницы стало невозможно ни во что упереть - скользко. Полдня пленники топорами скалывали лед, а Варвара на стене радовалась:
        - Ничто, мы за ночь новое нальем!
        Кроме того, мы сообразили, что поливать в мороз можно не только кипятком, но и холодной водой тоже, человек, на которого выплескивалась бадейка воды, промерзал моментально и едва мог двигаться.
        Со стороны Оки стена стала совсем неприступной, а вот со стороны поля дело было худо, там и у нас возле Южных ворот быстро установили камнеметы и принялись разбивать стену и ворота.
        Варвара принесла из дома большую емкость с маслом, мы добавили его в воду и снова развели под котлом костер.
        - Может, туда еще и перца добавить, чтоб если в глаза, так совсем жгло?
        - Ага!
        Нет предела совершенству даже в деле героического сопротивления. Я собрала у Авдотьи весь перец, какой нашелся, посадив Ждана молоть скалкой еще.
        - Молодец Настасья, хорошо про перец сообразила! - похвалил меня Ефрем.
        «Кислоты бы серной», - мысленно вздохнула я.
        У Иссадских ворот, выходивших в поле, где особенно сильно напирали, князь приказал бросать горшки с греческим огнем, но была опасность подпалить собственную стену, а до пороков горшки не долетали.
        Отчаянно бились все - дружинники, сумевшие вернуться с князем в город, женщины, подростки, старики… Видя страшную, черную массу, затопившую берега Оки и все предградье, рязанцы понимали, что от этой заразы пощады не будет. Питирим сокрушенно покачал головой:
        - Эти точно свора собак, разорвут и не подавятся…
        Его горячо поддержал Ефрем, тот просто не мог не откликнуться, если была возможность высказать свое мнение:
        - Вот чума так чума… Хуже лихоманки, ей-богу.
        Довольный собой, старик отправился смотреть, не собираются ли снова штурмовать стену.
        Второй день Рязань выдержала.
        Собственно, это был второй день активного штурма, а до того ордынцы два дня просто стояли под стенами города, видно, надеясь, что жители с перепугу все же сдадутся без боя. Не вышло.
        На третий день начали бить пороки, теперь стена ощутимо вздрагивала, в месте ударов из нее летела крупная щепа, но пока заметных разрушений не было видно. Одно плохо - более мелкие камни перелетали через заборол и падали на нас сверху. А иногда перелетали и крупные.
        В ожидании штурма мы с Варварой поддерживали огонь в котле и воду в нем горячей постоянно. Для этого требовалось немало дров, но их хватало, никто не жалел на нужное дело своих заборов, а то и сеновалов с сараями. До домов пока не дошло. Никола с Авдотьей кололи и кололи дрова для нашего костра, а мы со Жданом, пока не было штурма, носили наверх.
        Я поднималась наверх, но не с дровами, а с бадьей воды, когда большой камень, перелетев через стену, грохнул прямо по треноге, на которой висел котел и… Крик Варвары был жутким, она на себе испытала ту боль, которую причиняла врагам, - весь вар из котла оказался на ее голове! Питирим выхватил у меня бадейку и одним махом окатил бедную женщину водой, но это уже не могло помочь, в нашем адском вареве было слишком много всякой дряни, чтобы после нее выжить.
        Я стояла на коленях подле обваренной подруги по обороне в растерянности, не зная чем помочь. Мужчины, положив Варвару на чей-то тулуп, унесли вниз, там у знахарки снадобье есть, облегчит боль. Когда Антип, уносивший Варвару, вернулся, все обернулись к нему с немым вопросом, парень сокрушенно покачал головой:
        - Помрет, больно обварилась…
        Я со злостью пнула котел ногой, хотя чем он был виноват.
        - Настена, ты тоже больше не заводи воды… мало ли что…
        А у меня появилась новая идея.
        - Питирим, смотри, если на самый край заборола положить здоровенное бревно…
        Питирим опытный дружинник, князь поставил его нами командовать. Он покачал головой:
        - Свалится, как только вдарят еще раз.
        - А мы подопрем.
        - К чему тогда?
        - А как только на стену полезут, столкнем. Сразу скольких прибить можно…
        Он только коротко кивнул и отправил парней за бревнами.
        - Питирим, не надо далеко ходить, наш двор рядом, можно разобрать мой дом.
        - Чего? А жить-то где?
        - Если выживем, построим себе хоромы, - горько усмехнулась я. Питирим тоже вздохнул:
        - Если выживем.
        Темная масса за стенами редеть не собиралась, они будут лезть на стены без остановки, и никакие ледовые поля, никакие бревна их не остановят. Их столько, что можно устлать всю стену трупами, а они будут все лезть и лезть. А нас становится с каждым днем все меньше. Обварилась Варвара, убили Дубца, серьезно ранены Давыд, Захарий, Светан, да и сам Питирим тоже ранен. У меня пока ни царапины, вернее, царапины-то есть, но ран нет. Что будет завтра?
        До завтра случился еще один штурм, при котором мне пришлось действовать ножом. И вот тут я поняла, что настоящего боя и войны не видела. Пока было просто развлечение, даже с обваренными татарами.
        В левой руке серп, в правой нож - ну и боярышня! Но никто не удивлялся, здесь все так, кто с косой, кто с серпом… Не у всех есть настоящее оружие.
        Когда очередная рожа показалась наверху стены, это оказалось для меня полной неожиданностью. Рука дернулась за ковшом с кипятком, но в руке-то нож. Времени не осталось, даже чтобы испугаться, я просто полоснула ордынца по горлу снизу вверх, вскрыв ему все в месте кадыка. Из горла фонтаном хлынула кровь, а я чуть лениво, словно нехотя, оттолкнула его вместе с лестницей, высвобождая нож. А потом еще и смотрела, как с ножа капает кровь убитого мной ордынца.
        И снова мне было плохо. Я впервые зарезала человека! Наверное, если расстреливать далекие мишени из автомата или вообще нажимать на гашетку пулемета, ощущение другое, люди гибнут где-то там, от твоей ли пули или чужой, неизвестно. Даже если точно знаешь, что от твоей, все равно не видишь перед собой этих глаз, когда он захлебывается кровью после твоего удара ножом.
        У меня началась настоящая истерика:
        - Я… не могу… убивать людей! Не могу…
        - Они нелюди, Настасья! - убеждал меня Ефрем.
        Я мотала головой:
        - Все равно, не могу…
        Дед уговаривал меня некоторое время, потом презрительно плюнул:
        - Ну и хрен с тобой, сиди! Или вообще иди домой, чтоб под ногами не болтаться со своей истерикой!
        Ругань Ефрема моментально остановила мою истерику, я вдруг встала и шагнула к заборолу, готовая также вскрыть горло всякому, кто появится с той стороны.
        Следующих штурмующих я встретила такими воплями, что диву дался даже привыкший ко всему Ефрем:
        - Что, ублюдки Батыевы, не нравится?! Отродье Чингисханово!
        Одного из взобравшихся на стену татар попросту сшибла с нее обратно приемом карате. Едва ли кто-то в Рязани был знаком с такой техникой ведения боя, это мое ноу-хау - применение одновременно матюгов с именем их ханов и приемов карате. Действенный метод, между прочим, жаль, что ограничен в возможности применения. Упоминание Потрясателя Вселенной на мгновение приводило нападавших в ступор, этого вполне хватало, чтобы врезать ногой пониже живота, а потом в зубы. После четвертого ордынца у меня уже здорово болела ступня, все же обувь не боевая.
        Прием со здоровенными бревнами, валившимися на головы уже поднявшихся по лестницам ордынцев, тоже оказался эффективным. В первый раз свалив сразу две лестницы с несколькими татарами на каждой, мы орали от восторга. Но нападавшие быстро раскусили наш фокус и не стали приставлять лестницы туда, где наверху лежали бревна. Это тоже было на руку, значительно сузив им маневр.
        А мы придумали другое - бревно теперь лежало на подставке вплотную к заборолу, как только татары начинали лезть, мы быстро поднимали его и толкали вниз. Ни увернуться, ни спуститься возможности у штурмовавших уже не было.
        Но как бы ни старались, главным был не штурм стены с лестницами, а удары камней из метательных машин, от которых все сильнее тряслась расшатанная местами стена, сыпались уже части разбитых бревен, дрожали крепкие дубовые ворота. А еще они принялись закидывать стену и город горючими смесями, запылали первые пожары, на тушение которых приходилось уходить сильным мужчинам, потому что если займется весь город, то защищать будет нечего.
        Дважды меня спасал человек в черном колпаке, кажется, его звали Кириллом, и он священник. Перевязывая ему руку, я не удержалась, чтобы не поинтересоваться, куда делся епископ, почему его не видно в осажденной Рязани? Кирилл поморщился:
        - А черт его знает!
        Вот это да! Я, московская барышня, матюгаюсь как сапожник (никогда не видела матерящихся сапожников, но почему-то все так говорят), вспарываю ордынцам горла ножом, а священник чертыхается на собственного епископа. Не иначе на днях или раньше конец света.
        Я содрогнулась собственной шутке, она получилась столь мрачной, что по коже пошел мороз.
        Четвертый день Рязань выстояла, но стена держалась уже еле-еле, а пороки продолжали метать камни. Было понятно, что для нас этот самый конец света действительно наступит раньше, чем на днях. Если завтра с утра не подойдет помощь от того же Владимира или Коломны, то Рязани конец!
        Большущий камень, грохнув с навесом на наш участок стены, пробил настил, и теперь в нем зияла огромная дыра, провалиться в которую ничего не стоило, а внизу шел ход между участками. Эту дыру нужно было старательно обходить, чтобы не рухнуть вниз. Меня ужаснуло, что туда попросту сбросили несколько человек, погибших при очередном штурме. Но все верно, хоронить уже некогда да и некому, все заняты татарами, которые вырастали словно грибы после дождя, а нас все меньше и меньше…
        Вечер четвертого дня был печальным, все прекрасно понимали, что дни города сочтены, нет, даже не дни, а часы, и помощи ждать неоткуда.
        Мы сидели, как всегда, у небольшого костра, греясь и размышляя. Уже не хотелось слушать мои сказки, не хотелось шутить, силы оставались только на то, чтобы дожить до завтра и погибнуть, убив еще нескольких ордынцев. Наверное, самыми страшными были не раны, не боль, не пронизывающий холод, а вот эта безысходность, понимание того, что как бы мы ни старались, ничего изменить нельзя.
        Небо вызвездило, как обычно бывает в морозные ночи. Крупные, словно начищенные, звезды равнодушно взирали сверху вниз на крошечные точки - людей, копошащихся на стене и под ней. И этим звездам было совершенно все равно, кто завтра победит, а кто погибнет. Точно такое же небо было тысячу лет назад и будет восемьсот лет позже. Может, немного изменятся очертания созвездий, но звездам будут все так же безразличны судьбы людей…
        Стало страшно, по-настоящему страшно. Неужели эта ночь последняя?! И это небо завтра никто из нас уже не увидит?! Так, прекрати истерить, возьми себя в руки. Еще никогда истерика не помогала отбить татар от стен города.
        Господи, о чем я?! Совсем с ума сошла?
        Я хотела домой, просто домой в Москву, в свой офис на Ленинском, в свою квартиру… Я устала от ужаса, крови, смертей вокруг… Я сделала все, что могла… предупреждала всех, но никто не слушал… билась с татарами на стенах…
        Но завтра стена рухнет, и татары ворвутся в город. Тогда гибель, а умирать совсем не хотелось ни пятнадцатилетней боярышне, ни тридцатилетней женщине из далекого будущего…
        Как можно вернуться?! Только вернувшись в Козельск, что мне теперь недоступно.
        Вдруг стало смешно. Вот прямо сейчас открою Южные ворота и пойду через ордынские ряды, мимо пороков, мимо всей ханской охраны, а они будут вежливо расступаться, мол, вы, Анастасия Федоровна, обратно к себе домой? Пожалуйста, пожалуйста, а не проводить ли вас?
        Стена вздрогнула от очередного удара. Ага, эти проводят! Даже насиловать не станут, им моя девичья прелесть сейчас ни к чему, у них одна задача - взять Рязань! И пока не справятся, ни о чем другом думать явно не способны. Во всем есть свои плюсы, это хорошо, что татарам сейчас не до меня.
        После того как увидела первую рожу на гребне стены, называть их татарами язык не поворачивается. Ордынцы, сброд, бандюганы, для которых ничего святого! Вперед гонят два чувства - жажда наживы и, что важнее, страх. Ну, с наживой все ясно, нажива много кого гнала вперед и заставляла совершать глупости и даже преступления. А вот со страхом похуже. Боятся умереть жуткой смертью от рук своих же и твердо знают, что именно это произойдет, если нарушат хоть одну заповедь своего гребаного Потрясателя Вселенной. Идиоты. Называть Вселенной кусок Евразии, а Потрясателем занюханного, вонючего пастуха, выбившегося в начальство!
        Ну, ладно, пусть не занюханного, но вонючего уж точно. Чем он поставил на колени столько народов? Страхом. Причем сначала сделал это со своими соплеменниками. Это надо же, так запугать сородичей, чтоб тебя в ранг божества возвели и боялись больше смерти?!
        Ладно, хватит ругать их Темуджина, надо подумать о себе, любимой. Что мы имеем?
        Предупрежденная Рязань не просто не вняла голосу разума, но еще и поступила точно наоборот разумным советам. Не хотят спасаться - не надо. По ту сторону едва держащейся стены галдят татары (или ордынцы, чтоб их!), готовые ворваться в город и перебить всех. Из истории помню, что абсолютно всех в плен не брали (куда с собой пленных-то таскать?) и живых за спиной не оставляли, им мстители в тылу не нужны, проще вырезать.
        Но я в это число «всех» ну совершенно не желаю попадать. И что делать?
        Путей вырисовывалось три (кто бы сомневался, в таких-то условиях?): героически погибнуть на городской стене или не совсем героически, просто под ордынской саблей возле дома. Или заживо сгореть в самом доме, что все равно. Это что же получается, меня поневоле заставляют становиться героиней обороны Рязани? Как в том анекдоте, когда в ответ на последнее третье желание стать Героем джинн оставил выловившего бутылку мужика с одной гранатой против трех танков. Неужели нужно было тащить меня в такую древность, чтобы я смогла героически размозжить головы еще паре ордынцев (потому как на большее количество меня не хватит, ухлопают саму, как пить дать, ухлопают)?
        Я оглянулась, вокруг сидели, лежали, стояли такие же, как я, простые люди с той разницей, что они ничего не ведали о компьютерах, представляли себе авиалайнеры в виде не слишком комфортных ковров-самолетов, а телевизоры - тарелочкой с яблочком… В остальном они ничем не отличались от моих московских знакомых.
        Нет, я не права, отличались… Сейчас за каждым из них дома были немощные старики или малые дети. И каждый готов отдать свою жизнь, взяв как можно больше ордынских, чтобы не допустить в город тех, чьими усилиями содрогалась стена. И каждый понимал, что как бы ни старался, падения не миновать, Рязань будет взята и разорена. И пусть это не впервые, не единожды разоряли свои же русские князья, да и половцы каждый год набегали, просто на сей раз враг уж очень жестокий и страшный.
        Я пыталась понять, что они сейчас чувствуют и чем мои чувства похожи на их… Неожиданно из закоулков памяти той прежней московской жизни сами собой выплыли строчки:
        «С берез неслышен, невесом
        Слетает желтый лист…»
        Конечно, вспомнились далеко не все слова, но легко заменялись их простым «тра-ля», все равно начавшие прислушиваться рязанцы не понимали и половины из того, что пела чудаковатая боярышня… И пусть думают обо мне что угодно!
        Через некоторое время я уже орала во весь голос все строчки, какие приходили на ум, вперемежку:
        «… идем, друзья, идем
        За все, чем жили мы вчера, за все, что завтра ждем!
        И пусть же смерть в огне, в дыму бойца не устрашит,
        И что положено кому, пусть каждый совершит!»
        Песня военных лет двадцатого века оказалась удивительно актуальной в осажденной Рязани века тринадцатого. Почему-то подумалось, что настоящее искусство вечно.
        Вокруг раздались одобрительные возгласы:
        - А ведь верно поет…
        - Чудная какая-то песня…
        - Зато верная. Чего ее бояться, погибели? Больше одного раза никому не доводилось…
        - Верно, все там будем…
        - А кто боится-то? Хочется только (парень, видно, был новгородский, сказал «хоцца») вражин проклятых с собой побольше прихватить, чтобы не зря пропасть…
        - Не, мыслю, не пропадем мы. Мы Рязанью, памятью людской останемся, а это лучше, чем Кащеем без смерти над златом чахнуть…
        Ух ты! Сказал, как у Пушкина.
        Я почти гордилась собой, тем, что сумела поднять боевой дух защитников Рязани и вселить в них уверенность, что не пропадут, словно они и без меня этого не знали. Конечно, знали, но ведь иногда нужно, чтобы вот такая дуреха сказала верное слово, и жить стало легче, вернее, легче показалась неминуемая завтрашняя гибель.
        Внутри шевельнулась подленькая мыслишка: «Ну, теперь я выполнила свою кармическую задачу? Теперь можно в Козельск и домой?» Глупости, потому что несмотря на все мои вокальные упражнения татары из-под стен не убрались. Я в ловушке, в запертой мышеловке, и вытащат меня только вместе со всеми: за косу под татарский меч. Господи, ну должен же быть хоть какой-то выход?! Нельзя же вполне нормальную московскую барышню (да-да, я не из худших) вот так бросать в горнило средневековой войны под татарские стрелы и мечи. Где историческая справедливость?! Где какая-нибудь справедливость вообще?!
        Во мне росла паника. Видно, это стало заметно, потому что вдруг подсел старый дружинник, бывший сотник Косырь, у него не было одного глаза и плохо разгибалась раненая когда-то рука. Увидев Косыря первый раз, я подумала: «Как у Субедея», но тут же обругала сама себя: Субедей убийца и враг, а Косырь наш и защитник.
        - Ты, милая, может, домой сходила бы, своих проведала?
        Это было спасительное предложение, я устала трястись как на вибростенде, устала бояться, и никакая я не героиня, чтоб спокойно смотреть смерти в глаза, сколько бы ни распевала патриотические песни времен Великой Отечественной. Главное, дед Косырь давал мне возможность не удрать, а красиво уйти, вроде как индульгенцию получала.
        Поняв, что я готова по его совету просто ринуться вниз со стены и домой, дед сосредоточенно кивнул и добавил:
        - К обеду каких харчей принесешь… До полудня не возвращайся, не надо…
        И тут до меня дошло: стене столько не продержаться, она рухнет уже рано утром, потому что и в темноте продолжали работать камнеметы, их заправляли при свете больших костров. К обеду на стене будут только трупы защитников и татар, которых те успеют убить. Не завтрашний обед нужен Косырю, он отправлял меня подальше от штурма. Избавлял от ужаса крови и смерти, от явной гибели (вдруг дома удастся спрятаться?).
        Но я пошла не потому, что хотела спрятаться, знала, что прятаться в Рязани будет некуда, а потому, что хотелось попрощаться.
        Из Успенского собора доносились какие-то голоса. Я прислушалась: не слишком стройное, но пение! Подошла ближе ко входу. Действительно, в соборе собралась вся княжеская семья, стояла старая княгиня Агриппина - княгиня-мать, ее невестки, княжичи… В стороне я заметила и самого князя Юрия Игоревича. Они все молились.
        А что еще можно делать в такой ситуации? Юрий Игоревич уже ничего не мог исправить. А раньше мог? Мог убедить Великого князя Владимирского Юрия Всеволодовича поднять всю Русь на борьбу с этой заразой? Какую Русь? Новгород с Псковом сами по себе, хотя там и сидит племянник Юрия, Киев сам по себе (а там брат), Смоленск сам по себе, Чернигов тоже… За какое княжество ни возьмись, все самостоятельные, аж жуть! Потому и оказалась для начала Рязань перед Батыем одна, а потом и остальные.
        Пойте, князья, что вы еще можете сделать, когда враг уже не у ворот, а в них? Выхвалялись друг перед дружкой, а шеи резать завтра будут не одним вам, а всей Рязани, а потом Владимиру, Суздалю, Москве…
        Ой, что-то я слишком обличением занялась, не стоило на это терять драгоценное время.
        Дома были рады моему приходу, правда, Маньку будить не стали, я только посмотрела на нее, порадовалась, что девчонка словно расцвела благодаря заботе и ласке двух женщин, каждая из которых мечтала о дочери, но у каждой не получилось. И не получится, я-то знаю. Я хотела забрать Маньку с собой, не в Москву, это невозможно, но в Козельск в надежде, что сумею спасти хоть тот город. Не успела, а теперь поздно. Теперь все поздно…
        Конечно, дома почувствовали мое настроение, как ни старалась казаться бодренькой, когда Никола в лоб задал самый страшный вопрос: «Настя, завтра проломят?» - соврать не сумела, только кивнула.
        - Где прятаться-то?
        Я махнула рукой:
        - Все равно. Все сожгут.
        Собрала еду, какая была готова, попрощалась, еще раз глянула на свою несостоявшуюся воспитанницу и шагнула в морозную ночь, прекрасно понимая, что больше не вернусь. И они понимали, но поделать ничего не могли. И от этого становилось так тоскливо, что впору волком вой!
        Мыслей и желаний больше не осталось, я уже даже не хотела домой. Все равно. Вернее, желание было одно: хоть бы все это поскорее закончилось. А еще: убить как можно больше ордынцев, не потому, что чем меньше их останется, тем больше шансов выжить хоть кому-то, а просто потому, что они пришли в Рязань и превратили ее в ничто.
        Гибель Рязани
        Штурм был самым упорным и самым многочисленным за все эти дни. Стена уже готова была рухнуть, ворота развалиться, а стены просто некому защищать. Но мы все равно бились. Насмерть бились с каждым залезшим на стену с той стороны. Только силы неравны: у нас женщины и старики, а у них обученные злющие воины, рвущиеся к богатой добыче, а потому особенно настырные.
        Я материлась, что-то орала, кого-то секла мечом, резала ножом… А потом…
        У меня выбили из рук меч, и, отступая, я оказалась на краю той самой дыры, пробитой большим камнем в предыдущий день. Последнее, что я увидела - занесенный надо мной меч татарина и метнувшуюся перед глазами черную рясу Кирилла. Потом был сильный толчок назад и падение. Я даже испугаться не успела, просто полетела вниз и упала на что-то, а сверху что-то упало на меня. И все, больше ничего…
        Очнулась я не скоро от холода и какой-то тяжести. Невыносимо болела голова, даже не просто болела, а гудела, этот внутренний гул оглушал, делая внешние звуки размытыми… Первым желанием было выбраться из-под навалившейся тяжести. Прямо перед лицом обнаружилась чья-то рука, но когда я, с трудом вытащив из-под чего-то свою собственную, дотронулась до нее, та оказалась просто ледяной. Какой же я испытала ужас, когда поняла, что просто завалена… трупами! Только отсутствие голоса не позволило заорать во все горло, и этим явно спасло жизнь.
        Господи, куда меня еще занесло?! Мало мне было тринадцатого века, что ли?!
        Выбравшись из-под навалившихся на меня мертвецов и трясясь от ужаса, привалилась к стене. Голова кружилась, ноги не держали, зубы стучали. Попыталась сообразить, где это я и что вообще происходит. Невыносимо воняло паленой шерстью и горелым мясом, было почти темно и невыносимо страшно. Перебирая по стене, к которой привалилась, руками, стала пробираться в сторону, пытаясь найти хоть какой-то выход из этого склепа. Где я?!
        И вдруг… из-за бревен, к которым я прижималась, донеслись гортанные голоса и чей-то женский визг, перешедший в хрип, явно предсмертный! Я замерла, в ужасе закрыв рот руками. Вмиг вспомнилось все.
        Кирилл, загораживая меня от удара ордынца, толкнул назад и вниз, я полетела во внутреннюю часть стены между бревнами, где был оставлен проход, упала на кого-то, а сверху повалился сам Кирилл, кажется, с отрубленной рукой… Дальше не помню. Получалось, что и подо мной, и надо мной погибшие рязанцы со стены, я оказалась просто заваленной ими и чудом осталась жива. Пока жива, снаружи орудуют ордынцы, все еще убивая и поджигая город. Поэтому так жутко воняло.
        Господи! Они жгут Рязань! А как же мои Олена с Маней, Авдотья, остальные?! Еще миг - и я рванула бы на Николин двор, но тут совсем рядом за бревнами снова раздались голоса ордынцев, их смех и яростный лай, тоже перешедший в предсмертный хрип.
        Я невольно замерла, прижавшись к стене. Куда идти, если на каждом шагу эти твари?! Стоит им меня заметить, и я последую в лучшем случае за той женщиной, захлебнувшейся криком ужаса, а в худшем куда-нибудь на жертвенный костер в качестве рабыни павшего воина… Бревна внутреннего тына пригнаны плотно, но и через них можно заметить движение, я замерла. Сердце билось так, словно собиралось разнести не только грудную клетку, но и остатки стены тоже. Пришлось прижать руку к груди, чтобы его биение не услышали снаружи… И дыхание задержать.
        Сколько времени прошло, не знаю, но голоса наконец стихли, видно, возле этой части стены не нашлось ничего интересного, ничего, что еще можно было бы ограбить, и никого, чтобы убить или сжечь. Я осталась жива, меня не заметили. А что дальше?
        Но теперь доминировала именно эта мысль: я осталась жива. Я жива после всего кошмара боя на стене, после падения с высоты стены внутрь, после явно не одного часа лежания под трупами… Я жива, а тысячи других погибли… Кирилл заслонил меня собой и был зарублен, а я жива…
        Подняв голову, увидела место, с которого падала, там большущий камень из пороки проломил помост. Слабый свет затухающего дня почти не пробивался внутрь, но глаза уже привыкли, а голова приобрела хоть какую-то способность соображать. Может, выжил еще кто-то из упавших? Я бросилась к горе тел, из-под которой только что выбралась, и принялась ощупывать руки, ноги, что попадалось. Если бы мне кто-то совсем недавно сказал, что я могу вот так деловито ощупывать мертвецов, сочла бы это идиотской шуткой, но оказалось - могла. Касалась мертвых пальцев, совсем не боясь, что они меня схватят, только надеясь, что хоть одна рука или нога дернется в ответ. Жутко стало, только когда чья-то кисть отделилась и осталась у меня в руке. Пришлось немного посидеть, переводя дыхание.
        Но среди тех, кто валялся вокруг, не нашлось ни одного живого, все тела были ледяными. Я невесело усмехнулась: умерли все, осталась одна Настя…
        Бездумно посидела, пока не начала промерзать. Из-за бревен все еще доносились крики, рев пламени, пожирающего дома Рязани, визг и грохот. Сознание медленно захватывала главная мысль: я жива. Меня не заметили, значит, если пересидеть, пока татары будут жечь город, после их ухода можно выбраться наружу, дождаться прихода князя Ингваря Игоревича (кажется, он будет хоронить погибших) и попросить его отправить меня в Козельск. В Козельск я готова идти и пешком, ползти, но помнила, что это десять дней санного пути через леса. Разве только Вятич все еще ждал меня в Михайловке. Едва ли, там уже тоже татары…
        Мне не дойти, снова кружилась голова, видно, я все же получила сотрясение мозга при падении. Не держали ноги, сознание все чаще почти меркло, приходилось трясти головой, чтобы глаза снова начинали что-то видеть, а уши слышать. Но одно я соображала твердо: надо забиться в норку, затихнуть и переждать. Только не выдать себя и не замерзнуть… Кажется, я собрала на себя все, что нашлось теплого на лежавших вокруг людях. При этом не думалось о том, что они мертвы.
        Наконец, зарывшись в кучу тряпья, я затихла, позволив себе просто отключиться. В таком полубессознательном состоянии, на грани умопомрачения я пробыла, видно, около суток, периодически открывая глаза, прислушиваясь и снова впадая в полузабытье, но было все равно, главное - выждать, пересидеть, пока эти твари уйдут, и бежать в Козельск! Рязань я уже не спасла, надо хотя бы предупредить козлян, чтобы успели уйти в лес, чтобы не повторился вот этот ужас. Но главное - вернуться домой. Если Анея может отправить меня обратно в Москву, то пусть отправляет. С меня хватит героизма защитницы древнерусских городов, хватит ужаса крови, смертей, страха… Я хочу в Москву двадцать первого века!
        С этой мыслью я в очередной раз впала в забытье.
        Очнувшись, услышала шорох. Первой мыслью, пока еще не выбралась из-под горы тряпья, под которым грелась, было: крыса. До смерти боюсь мышей и крыс! Как я умудрилась не завизжать, непонятно, скорее всего, голос все-таки сел. Хорошо, что не успела пошевелиться, уловив чье-то мычание, видно, человек напевал знакомый мотив. И голос гортанный, и мотив непривычный. Ордынец! Меня он пока не заметил, но стоило бы мне пошевелиться, и все кончено.
        Как он попал внутрь стены - непонятно, но попал. И в его руках меч, а я безоружна и сильно ослабла. Но осторожно раздвинув свои тряпки, я увидела, что он роется в горе трупов, разбрасывая их, видно, в поиске дорогих вещей. Мгновение решило все, ордынец не успел обернуться, я бросилась на него сверху, со всей силы ударив по голове сцепленными кистями рук, больше у меня ничего не было. Этого хватило, чтобы татарин потерял равновесие и упал вниз лицом. Встать ему я уже не позволила. Даже если на помощь прибежит еще десяток, я убью хоть вот этого. Я била и била по его голове камнем, попавшим под руку, пока она не превратилась в кровавое месиво. Потом, обессилев, отвалилась в сторону и долго пыталась перевести дух.
        Руки в крови, все вокруг тоже… Снаружи гудел костер, в который превратился весь город Рязань… рядом со мной гора трупов, одного из них только что убила я сама…
        За стеной послышались какие-то особенные крики, словно всех созывали. Может, уходят? Я приникла глазом к щелочке. Отсюда было хорошо видно место перед Успенским собором, где сложен огромный костер. Понятно, эти сволочи будут сжигать своих «павших героев». Я горько усмехнулась: не подкинуть ли им еще одного, свеженького? Костер сложили огромный, дров не пожалели, чего их жалеть, вон, целый город лежит в развалинах. Но, видно, и сжигали многих, потому что на самый верх все носили и носили ордынцев.
        Я уже основательно промерзла, а ордынцы все собирались вокруг костра. Наконец прибыл сам Батый, он уселся в высокое кресло, нечто вроде трона, и махнул рукой. Загудели бубны, что-то начали выкрикивать шаманы, видно, это их заупокойные молитвы. Как я жалела, что в руках нет гранатомета! Сейчас бы вдарить по всем этим гадам и одним махом выжечь всю свору! Даже зубы заскрипели от сознания собственной беспомощности. И тут…
        Наверное, я слишком сильно жгла взглядом эту мразь, Батый почувствовал на себе мой огненный взор, такое бывает, даже на большом расстоянии можно ощутить чей-то сверлящий взгляд. Он беспокойно оглянулся, потом еще раз. Во мне взыграло: что, гад, чувствуешь себя хреново даже при такой охране?! Я буду тебя сверлить взглядом, чтоб тебя прожгло им!
        Но я недооценила угрозы, Батый оглянулся еще раз и точно указал рукой в мою сторону. Несколько охранников метнулись к стене. Я отшатнулась от бревен, прекрасно понимая, что простым осмотром места не ограничится, если они сообразят, что внутри есть пустоты, то наверняка через минуту будут здесь. Куда бежать, да и смогу ли я бежать? И в тряпье не спрячешься, вон валяется убитый ордынец, сразу поймут, что тот, кто его прикончил, где-то рядом.
        Как ни болела голова, а сообразила мгновенно. Через десять секунд мы с убитым ордынцем на пару были снова погребены под мертвецами. Вот это аттракцион - лежать в обнимку с тем, кого ты только что укокошила, под горой окоченевших трупов в ожидании, когда тебя обнаружат и вытащат на снег, чтобы замучить на глазах у тысяч ревущих глоток! Что еще может вынести человек в экстремальных условиях, причем человек, страшно боящийся пауков, мышей и коров? Трупов я, как выяснилось, уже не боялась, живые ордынцы куда страшнее.
        Вовремя успела «закопаться», почти сразу появились ордынцы, это означало, что проход есть и довольно свободный. Пришлось дышать через раз и прямо в плечо моей жертве! Воины оглядывали место моего пребывания, видимо, ткнули нескольких погибших копьями и остановились, о чем-то переговариваясь, наверное, решали, стоит ли переворачивать все. При этом то ли нога одного из них, то ли его копье коснулось моей подошвы. Мне понадобилось все самообладание, чтобы не отдернуть ногу. Я перестала дышать, онемела и вообще тоже превратилась в труп, разве что слышавший малейший шорох… Так обездвижеть не сумела бы даже Воинтиха!
        Кажется, они стояли вечность, у меня затекла нога, еще чуть, и я все же не выдержала бы. Но вот наконец ордынец шагнул в сторону, потом еще дальше… В тот момент, когда его ступня перестала касаться моей, не дернуть ногой было еще трудней. Они что-то делали, может, переворачивали все или кого-то искали… «Кого-то»… Меня они искали!
        Искали долго, невыносимо долго, чтобы не заорать от напряжения, я принялась мысленно считать. Вот досчитаю до ста, и они уберутся отсюда. Нет, до двухсот… Это отвлекло. Наконец ордынцы отправились в ту сторону, откуда появились. Они уже ушли, из-за стены доносился теперь гул, видимо, подожженного костра, единый вопль собравшихся вокруг воинов, а я все лежала. Нет уж, теперь я не вылезу, пока они не уберутся из Рязани совсем.
        Конечно, вылезла, лежать под трупами в обнимку с убитым ордынцем не сахар, к тому же я все-таки здорово замерзла. Выбравшись и оглядевшись, от души выматерилась - эти сволочи воспользовались моментом, чтобы утащить все теплые вещи, которые я собрала для себя! Поймала себя на том, что не плачу, только ругаюсь; кажется, с тех пор, как оказалась в этом мире, вообще разучилась реветь, зато стала немыслимо агрессивной, особенно после того сна. А еще непробиваемой и находчивой. Наверное, так меняет человека необходимость защищать свою жизнь.
        Вот и теперь пришлось весьма находчиво заново обшаривать трупы с целью розыска оставшихся после ордынских мародеров теплых вещей, без них мне крышка в ближайшую же ночь. Кое-что наскрести удалось, это уже не был тот ворох тряпья, в котором я пряталась. Господа мародеры, имейте совесть, еще один набег на мои запасы, и я превращусь в сосульку!
        Чтобы не свихнуться от страха и нервного напряжения, я пыталась шутить. Удавалось. Правда, шутки получались из разряда черного юмора. Нечто вроде: «Дети в подвале играли в гестапо. Зверски замучен сантехник Потапов»… Сказки, что ли, начать рассказывать? Лучше бы об этом не думала, сердце сжало так, что хоть «Скорую» вызывай, вспомнились наши посиделки в доме Олены и Степана. А что, «Скорая» вон за бревнами: один мой крик, потом один взмах их сабли и никаких больше проблем. Тоже выход, между прочим, только я постараюсь найти другой. Если он есть, конечно.
        Должен быть, не могу же я вот так дурацки погибнуть в чужом мире. Стоп! Во-первых, этот мир уже мой. Во-вторых, почему это другие могут, а я нет? Стало совсем тошно, я тут сижу, спрятавшись, а там погибают люди, может быть, уже убили моих домашних. Но что я могла сделать? Разве что вылезти погибать за компанию. Один в поле не воин… Один и в городе никто, если против него вся вот эта махина, которая дожигает своих на костре, вместо того чтобы по-человечески похоронить. Ой, вот насчет похоронить не будем, у каждого народа свои обычаи, пусть хоронят как умеют, хоть жгут, хоть крокодилам скармливают (интересно, крокодилы едят падаль?). Пусть, только подальше от Руси у себя в степях, на барханах, в горах, на морях, под водой, под землей… где там еще?
        Удивительно как успокаивают идиотские мысли. Почему-то от мысли, что эту дрянь лучше бы действительно скормить крокодилам, чем отравлять их пеплом нашу землю, стало легче. Немного еще покрутившись и подумав над тем, как укокошила бы этих преступников будь моя воля, я все же задремала. Видно, нервы, страх, три дня без еды сделали свое дело, я благополучно проспала все - погребальный костер из ордынцев, их песни и танцы в честь погибшего бандитья и даже сам их уход из Рязани. Когда проснулась, то поняла, что в городе тихо…
        После грохота, криков, рева пламени, гвалта последних дней это было настолько непривычно! Выкарабкавшись из закутка, куда забилась, свернувшись калачиком, я с трудом смогла разогнуться вообще. Ни руки, ни ноги, ни все остальное не подчинялось. Ничего, это от холода… Действительно, несколько энергичных движений (или попытка их сделать) вернули подвижность затекшим суставам, зато меня саму обрушили наземь, голова сильно кружилась. Нет, лежать нельзя, надо встать и идти! Вдруг среди развалин, среди всего этого кошмара отыщется еще кто-то такой, как я, и ему нужна помощь?
        Я приникла глазом к щели в бревнах. Никого, только ветер носил пепел и виднелись обгорелые, закопченные печи… Почему-то подумалось, что в Рязани у многих домов топилось не по-черному, значит, печных труб будет немало.
        Выбралась из своего убежища не сразу, было тяжело двигаться, кружилась голова, при любом усилии темнело в глазах. То, что увидела, заставило замереть… Черные обгорелые остатки домов и трупы… Город и его жители погибли вместе. Стало дурно, пришлось присесть, чтобы унять противную дрожь в ногах и вернуть глазам способность видеть. Я хотела зачерпнуть снега, чтобы хоть губы смочить, и не смогла. В этом городе не было белого снега, снег был двух цветов - черный от сажи и красный от крови!
        Как долго сидела, тупо глядя вокруг, не знаю. Опомнившись, двинулась вперед. К дому Николы и Авдотьи нужно пройти через Соборную площадь, а там тот самый страшный костер. И никуда не денешься, придется идти, потому что надо проверить, вдруг есть кто-то живой? Надежды на это никакой, татары и мороз сделали свое дело, Рязань мертва. У тех, кого я видела, отрезаны головы, рассечены лица, вспороты животы. Снова стало тошно, нутро выворачивало наизнанку, хотя в нем было совершенно пусто, я не ела дня три-четыре. Лежал мужчина, прижимавший к себе ребенка, раскинув руки, валялась растерзанная женщина… Взрослых, крепких мало, они погибли на стенах, в основном женщины и дети.
        На ступенях Успенского собора, в котором в последний вечер я видела молившихся князей, валялся разбитый колокол. Тот самый, что поднимал Рязань, когда татары подошли к городу. Я подняла голову - звонница пуста, болтались только веревки и одно из ушек, видно, от этого колокола. Саму Соборную площадь, видно, расчистили для костра, зато внутри собора оказались трупы княгини Агриппины и еще множества людей. Князя не было, видно, погиб где-то в другом месте. Князь воин, он не мог отсиживаться в соборе.
        Улицы, на которой стоял дом Николы, просто не существовало, одни пепелища. И трупы, немыслимое количество погибших людей. Татары собрали своих не всех, видно, сожгли только знатных, а всякая мелочь продолжала валяться рядом с убитыми рязанцами. Вот так, даже в пути на небо не все равны.
        Заметив в стороне какое-то движение, я замерла. Видно, не все татары ушли из Рязани, нашлись те, кто шакалил в сожженном городе. Пришлось тихо отползти в сторону и прикинуться трупом, пережидая, пока два голоса затихнут в стороне. Господи, да уйдут они когда-нибудь отсюда?!
        Ветер носил по Рязани пепел и копоть, некоторые пепелища еще дымились. Я прислушалась, тихо, ни звука, ни голоса, даже собак не слышно. Неужели я в городе осталась в живых одна?! Я и татары? А еще черно-красный снег…
        Николин двор представлял собой страшное зрелище, там лежали вперемешку русские и ордынцы, все залито кровью. Ближе к сгоревшему дому простоволосая Олена с нелепо подвернутой ногой, рядом на боку Авдотья, ее рука продолжала к чему-то тянуться, а в раскрытых глазах застыл ужас. Уткнулся лицом в снег Ждан… вокруг все залито кровью из располосованной спины… Четверо ордынцев… у входа, видно, пытавшийся заслонить собой родных со стрелой в груди Никола… Его пальцы разжались, но совсем рукоять меча не выпустили. Посеченные ордынцы явно его рук дело. Дорого отдал свою жизнь хозяин дома. Здесь же разрубленный пополам старый пес Буран. Не видно только маленькой Маняши…
        Во дворе сгорело все, кроме большой собачьей конуры, в которой в злые морозы прятались вместе Буран и маленький Серко, она накрыта сугробом, который Никола нарочно не разгребал до самой весны, чтобы собакам было теплее.
        Серко, видно, там, потому что слышно тихое поскуливание… И вдруг… голоса, несомненно, два! Манечка?! Уже через мгновение Маня ревела, уткнувшись в мои колени, а Серко рвал короткую привязь, к тому же, как всегда, немилосердно запутанную.
        Она дрожала от страха и холода, на лице в саже и грязи слезы прочертили бороздки, видно, вытирала глаза руками, потому что копоть и кровь размазаны по щекам… красная ленточка в косичке, которую мы так старательно завязывали в бантик, почти расплелась… Но Манечка, моя Манюня жива!
        - Маня, Манечка, девочка… все хорошо, теперь будет все хорошо… не плачь.
        Но по Рязани еще бродят татары, добирающие последние крохи среди пожарища, стоит спрятаться. Конура большая, туда при желании влезу даже я, только сначала надо обрезать веревку у Серко, чтобы не задохнулся.
        - Вернитесь в конуру я сейчас, Маня, я мигом.
        Я метнулась к валявшемуся рядом с убитым Николой засапожному ножу. Лучше бы я этого не делала! Лучше бы проклятую веревку порвать руками, перегрызть зубами!
        Впереди что-то двинулось, не успев выпрямиться, я увидела прямо перед собой татарина с саблей в руках. Рука невольно нащупала Николин меч. И тут…
        - Маня, не-ет!!!
        Произошло худшее - девочка с ревом бросилась к ордынцу, вытянув перед собой ручки, чтобы оттолкнуть его от меня. Татарин, кажется, даже не понял, что произошло, он просто отмахнулся рукой с саблей, и Маня стала падать в снег с перерезанной шеей!
        В следующий миг на ордынца обрушился удар Николиного меча, в который я вложила всю свою силу! Я слышала о том, что всадников разваливают до самого седла, но никогда такого не видела. Николин меч застрял где-то на уровне татарского пояса, и тот рухнул, разделенный моим ударом пополам от самой шеи…
        Выпустив рукоять меча, я опустилась на колени перед Манечкой. Большие светло-голубые глаза, не мигая, смотрели в такое же светло-голубое небо… А из тонкой шейки толчками выливалась кровь, и с каждым толчком напор становился все слабее… Растрепанная косичка, пропитанная кровью, слилась цветом с красной ленточкой в ней…
        Они… убили… Манечку?!
        И тут меня прорвало, я обхватила мертвое тельце руками, уткнулась в него и заревела во все горло… Маня была последней, кого я видела в Рязани живой.
        Сколько времени прошло, не знаю, наверное, немало, лужа крови, в которой лежала Манечкина косичка, подмерзла. Очнулась от поскуливания Серко. Веревка его привязи запуталась окончательно, и бедный песик маялся на морозе, даже не имея возможности нырнуть в спасительное тепло конуры. Совершенно бездумно протянув руку за ножом, который так и не успела взять, я так же машинально обрезала эту веревку. Но Серко не побежал прятаться от мороза, он сел рядом с погибшей хозяйкой и… завыл.
        Песик выл страшно, жутко, каким-то взрослым собачьим голосом, словно выплескивая весь ужас, всю тоску по погибшим людям… К голосу Серко присоединился еще один вой, потом еще один…
        Меня бил крупный озноб, даже зубы стучали. Видно, было очень морозно, потому что слезы попросту замерзли на щеках. Попытка смахнуть их тыльной стороной ладони не удалась, пришлось отрывать эти сосульки пальцами… В воздухе летали хлопья сажи от пожарища…
        Вернуться в Козельск, а потом в свою налаженную, обустроенную жизнь в Москве? Забыть вот этот черно-красный снег и залитый кровью двор? Неужели я смогу забыть погибших Олену, Авдотью, Ждана, заколотого Питирима, обварившуюся Варвару, старого Ефрема с его шуточками, Николу… Манечку…
        Рука с засапожным ножом потянулась к моей гордости последних месяцев - косе, и через мгновение та уже валялась на кровавом снегу. Я с трудом вытащила из тела татарина Николин меч, брезгливо отерла об одежду убийцы. Отныне Насти больше нет…
        Прости, Никола, я возьму твое имя и твое оружие.
        Но не для защиты - для мести.
        Я не вернусь в Москву.
        Я буду убивать ордынцев до тех пор, пока смогу держать меч в руках!
        Я отомщу за смерть каждого из вас, за красно-черный снег, за растерзанную, захлебнувшуюся кровью, сожженную Рязань!
        На следующий день на берег Оки выскочили всадники дружины Евпатия Коловрата. Они торопились по им одним ведомым лесным дорогам, опасаясь встречи с передовыми отрядами Батыя, чтобы спасти осажденную Рязань. Не успели…
        На высоком берегу реки вился дымок последних пепелищ догоравшего города…
        А от полуразрушенной стены, таща за собой обрывок веревки, с отчаянным лаем грязным комочком катился Серко. Он словно просил дружинников подождать его нового хозяина - нового Николу.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к